«Зодчие Москвы XV - XIX вв.»

Ю. С. Яралов (составитель) ЗОДЧИЕ МОСКВЫ XV–XIX вв

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Облик современной Москвы — столицы первого в мире социалистического государства, одного из крупнейших и прекрасных городов Европы — складывался на протяжении веков трудом и талантом многих поколений, и самых знаменитых зодчих, и безвестных мастеров-строителей.

Москва всегда была "зоной притяжения" для огромной страны, которую еще древние викинги называли Гардарикией — страной городов. Со всех концов Руси Великой стекались в ее столицу люди различных профессий. Среди них безымянные строители-"древоделы", творившие чудеса деревянной архитектуры, "каменных и каменосечных дел мастера", ставившие церкви, боярские палаты и царские терема; «муроли», возводившие крепостные стены, и наконец, зодчие — люди всеобъемлющих знаний и опыта, творцы неповторимой красоты произведений национальной архитектуры и чудес инженерного искусства.

Примерно с середины XV века письменные источники доносят до нас и имена первых мастеров, трудившихся над созданием архитектурного облика Москвы. Среди них имена Василия Ермолина, Бармы и Постника, Осипа Старцева, Якова Бухвостова, Ивана Зарудного и других. Последующие поколения выдвинули таких великих зодчих, как В. И. Баженов и М. Ф. Казаков, а также Ф. и С. Аргуновых, А. и Д. Григорьевых. В середине и конце XIX века начинают творить такие крупные архитекторы, как К. Тон, Д. Быковский, И. Монигетти, Д. Чичагов, а в предреволюционные годы — Н. Шохин, Ф. Шехтель и другие.

Все эти зодчие и многие другие в разное время несли эстафету традиций, сложившихся в московском зодчестве, и, преемственно развивая и переплавляя их, вносили новые черты и новые краски в облик Москвы.

О зодчих Москвы есть обширная литература. Первоначально сведения о московских архитекторах, собранные из древних летописей и архивов, становятся достоянием специалистов-историков и лишь впоследствии попадают в общие курсы истории русской архитектуры и солидные ученые монографии, а оттуда в путеводители и другие популярные издания. Таким образом, в историографии Москвы не было книги, в которой были бы собраны творческие биографии хотя бы самых знаменитых ее архитекторов, рассчитанные на широкий круг читателей.

Предлагаемая читателю книга не претендует на полноту. Немыслимо в одном томе собрать биографии московских зодчих за пять веков строительства города — от XV века и до Великого Октября. Поэтому при составлении плана книги самым трудным оказался отбор мастеров. Очерки познакомят читателя с биографиями тех московских архитекторов, деятельность которых протекала главным образом в Москве и определила собой поступательное движение ее архитектуры и пути ее развития. При отборе материалов учитывалось также и то, какое количество памятников их творчества сохранилось в Москве и Подмосковье до наших дней. Таким образом, критерием для публикации биографии того или другого архитектора послужили два момента: во-первых, значение его деятельности для общего развития русской и московской архитектуры, во-вторых, сохранность его произведений. Поэтому, например, читатель не найдет в книге очерка о Федоре Савельевиче Коне — строителе укреплений Белого города Москвы, на месте которых сейчас разбито Бульварное кольцо, а от городских стен, ворот и башен не осталось и следа; тем не менее значение Федора Коня в истории русской крепостной архитектуры чрезвычайно велико. По той же причине нет в книге и биографии великого Б. Растрелли — самого блестящего мастера русского барокко середины XVIII века. Он построил Анненгоф и первый Большой дворец в Кремле. Но время не пощадило ни того, ни другого, и судить о мастерстве Растрелли мы можем только по его петербургским сооружениям.

В какой-то степени отсутствие в книге биографий отдельных мастеров восполняют два общих историко-архитектурных очерка, которые кратко прослеживают развитие форм московской архитектуры и помогают читателю систематизировать обширный познавательный материал.

Первый том книги "Зодчие Москвы" содержит биографии тридцати четырех наиболее талантливых зодчих, живших и трудившихся в Москве на протяжении более четырех веков ее строительства. За это время Москва прошла путь от средневекового феодального города до первой в мире столицы социалистического государства. Естественно, что все этапы ее истории отразились в ее архитектурном и градостроительном облике, представление о котором получит читатель этой книги.

Второй том, над которым сейчас работает коллектив авторов, будет посвящен творчеству советских архитекторов Москвы. В нем читатель найдет творческие биографии ведущих мастеров советской архитектуры, создающих архитектурно-художественный облик современной социалистической Москвы.

Книга "Зодчие Москвы" — первое такого рода научно-популярное издание, поэтому мы будем благодарны за все замечания и дополнения, которые сделают читатели. Они помогут углубить и обогатить творческие характеристики мастеров архитектуры теми интересными материалами, какими, бесспорно, обладают многие читатели и которые имеют объективную ценность для истории созидания первой социалистической столицы мира.

Приносим искреннюю благодарность Государственной инспекции охраны памятников архитектуры и градостроительства г. Москвы и ее руководителю А. А. Савину за предоставленную авторам книги возможность пользоваться материалами инспекции и за участие ее сотрудников в составлении этой книги.

Ю. С. ЯРАЛОВ,

доктор архитектуры, профессор, лауреат Государственной премии СССР

Т. П. Кудрявцева ОЧЕРК ИСТОРИИ МОСКОВСКОЙ АРХИТЕКТУРЫ XV–XVIII веков

Планировку Москвы можно сравнить с разрезом могучего дерева: сколько колец, столько и лет дереву. Так и Москва. Но ее кольца вырастали не каждый год. Однако, как и в дереве, чем ближе к границе, тем толще сердцевина между ними.

Небольшой поселок притулился на вершине крутого Боровицкого холма над рекой Москвой. Поселок обнесли деревянной стеной, и весь он был деревянный. Потом он окреп, расширился, старые деревянные стены заменили белокаменными, поселок превратился в крепость. В конце XV века вместо обветшавших каменных стен поставили мощные кирпичные стены и башни, и Московский Кремль занял уже все пространство холма.

У его стен вырос городской посад, заселенный торговым и ремесленным людом. В первой половине XVI века вокруг него возвели каменные стены; возникло второе кольцо — Китай-город. В конце того же века городской посад перешагнул эти стены, и новые районы пришлось опять окружить новыми стенами. Так появилось третье кольцо — Белый город. А спустя всего несколько лет построили четвертое кольцо укреплений — Земляной город, надолго определивший границы Москвы. Но город рос, и после окончания Отечественной войны 1812 г., когда Москва получила новый проект планировки, ее границы расширили, построив пятое кольцо — Камер-Коллежский вал.

Вторая половина XIX века отмечена бурным развитием капитализма в России. В это время растет число промышленных предприятий, прокладываются железные дороги. В Москве появляются первые железнодорожные вокзалы, которые надо было соединить между собой грузовой веткой. Была проведена Окружная железная дорога — шестое кольцо, служившее вплоть до 1961 г. границей города.

Прошли десятилетия. Над страной отгремели бури революции и войн. Москва стала столицей первого в мире социалистического государства. И к 1961 г. она далеко перешагнула свои старые границы; было создано седьмое кольцо — автострада в 109 километров длиной, которая опоясала 884,6 квадратного километра городской территории.

Далее вокруг Москвы протянулась широкая лесозащитная полоса, сливающаяся с необозримыми просторами среднерусских земель.

Если мысленно проложить еще одно кольцо радиусом около 300 километров от Москвы, то в него войдут ближние города: на севере — Ярославль, на северо-востоке и востоке — Ростов Великий, Переславль-Залесский, Владимир, Боголюбово, Суздаль, Юрьев-Польской — древние города, в которых и надо искать изначальные корни архитектуры Москвы.

Рост территории Москвы и ее укрепленных стен (к началу XVII века их длина составляла 23 км) явился как бы материальным воплощением роста ее могущества. Нужен был такой географический, экономический и политический центр, вокруг которого можно было бы собрать разрозненные русские земли в единое сильное централизованное государство. Волею истории таким центром становится Москва. С XIV века владимиро-суздальский период в русской истории сменяется московским, и страна на долгие века получает название Московской Руси.

* * *

Одним из первых каменных сооружений Москвы являются белокаменные стены Кремля, построенные в 1367 г. при Дмитрии Донском. Они сменили старые дубовые стены Ивана Калиты и почти достигли теперешних границ первого укрепленного пояса. Но еще до их возведения в Московском Кремле уже были каменные постройки. Все они сгруппировались на Соборной площади. Это первый Успенский собор (1326–1327), церковь Иоанна Лествичника "под колоколы" (1329), служившая также дозорной башней, соборы Спаса "на бору" (1330) и Архангельский (1333). На западной стороне площади находились дворцовые здания и за ними Спасский монастырь с каменной церковью. Все эти каменные здания, расположившиеся на вершине Боровицкого холма, доминировали над низкой деревянной застройкой внутри Кремля и посада, раскинувшегося за его стенами.

Представление об архитектуре этих ранних, несохранившихся каменных сооружениях Москвы дают результаты археологических раскопок, изображения на иконах и скупые летописные описания. Так стало известно, что первый Успенский собор был четырехстолпным трехапсидным однокупольным храмом с тремя притворами. К одному из них примыкала усыпальница, образующая на восточной стороне четвертую апсиду. Московский Успенский собор повторял в плане собор Юрьева-Польского (1230–1234), имеющего такие же притворы и усыпальницу.

Другим примером продолжения традиций домонгольского зодчества в московской архитектуре XIV века служит не сохранившийся до наших дней собор Спаса "на бору". О его архитектуре можно судить по перестройке XVIII века, когда были точно воспроизведены первоначальные формы собора. Это был тоже четырехстолпный трехапсидный однокупольный храм. Столбы, поддерживающие купол, имели крестообразную форму, а древние камни наружной кладки были покрыты плоским резным орнаментом. Уже в этом раннем каменном сооружении был применен перспективный портал, известный нам по порталам владимирских Успенского и Дмитровского соборов. Таким образом, и этот пример свидетельствует о непрерывности процесса развития древнерусского зодчества, пронесшего через страшные века татаро-монгольского засилья свои национальные традиции.

Постепенное объединение русских земель вокруг Москвы, повышение ее роли как центра русской государственности оказало огромное влияние на дальнейшее развитие русской культуры. Москва не только наследует все накопленное, но и становится центром развития духовной жизни народа. В искусстве архитектуры этот период отмечен поисками новых художественных и технических средств.

К простым плановым и объемным композициям, воспринятым московскими мастерами от древних мастеров домонгольской Руси, прибавились новые архитектурные формы: килевидные очертания порталов и закомар, ярусы кокошников, шлемовидные купола, затем перешедшие в луковичные. В интерьерах раннемосковских церквей, за исключением звенигородского собора "на Городке", исчезают хоры.

Сообразно с общим развитием культуры в Московском государстве приобретает другие формы монументальная живопись и, что очень важно, энергично развивается станковая живопись. Творчество великого русского художника Андрея Рублева проникнуто глубоким гуманизмом, и в его произведениях уже ощущаются черты реализма. Этот великий мастер и его ученики явились создателями московской живописной школы конца XIV — начала XV века.

Уже в раннем московском зодчестве намечается тенденция к преодолению технической отсталости, вызванной прекращением каменного строительства во время татарского ига-. Скромные экономические возможности Москвы, отсутствие опыта в строительстве крупных зданий определили их небольшие размеры, так же как кладку стен из белого камня, которого было много в ближних окрестностях Москвы. Новое, что вносят московские зодчие этого времени, — появление ступенчатых арок, получивших форму килевидиых кокошников, окружающих центральный барабан. Это было выдающимся конструктивным приемом, сразу определившим своеобразное лицо московских сооружений XIV — середины XV века. В качестве примера можно назвать древнейшие из дошедших до наших дней храмов: Успенский собор "на Городке" в Звенигороде (1399), собор Саввино-Сторожевского монастыря (1405), собор Троице-Сергиева монастыря (1422–1423). Эти архитектурные сооружения целиком принадлежат раннемосковской школе зодчества.

В Москве от этого времени сохранился Спасский собор Андроникова монастыря (1410–1427) — одно из лучших произведений архитектуры Москвы первой половины XV века. В его строительстве, судя по преданию, принимал участие Андрей Рублев.

С конца XIV — первой половины XV века началось становление московской архитектуры. Скромное раннемосковское зодчество приобретает черты величавости: архитектурные сооружения своим обликом утверждают идею объединения русских земель; введение нового строительного материала — кирпича — способствует усилению пластической выразительности зданий.

К этому времени относятся и первые известия о строителях, которых в то время называли «предстатели», "нарядчики". Среди них известные по летописям братья Ховрины и Василий Дмитриевич Ермолин, внесшие большой вклад в зодчество Москвы.

Для московской архитектуры того времени характерно применение народных мотивов в декоративном убранстве фасадов. Среди декоративных элементов внешнего убранства: поребрик — ряды кирпича, положенного или поставленного ребром к лицевой поверхности стены; бегунец — ряды, сложенные из треугольных лекальных кирпичей с заглублениями через один, напоминавшие зубчики вышитых полотенец или подзоры деревянных крыш; ряды полукруглых арочек и прямоугольных углублений размером в половину кирпича. Московские зодчие использовали и более сложные узоры, применяли терракотовые балясины, «красные», т. е. неглазурованные, и цветные изразцы, которые вставлялись в углублениях на фасадах.

Полосы узорной кладки украшали верхние части стен, верхи апсид и барабанов, отмечали конструктивные границы между стенами и покрытиями. Расположенные ярусами килевидные закомары с выполненными из кирпича профилями, такого же очертания перспективные порталы со сложными капителями и бусинами в середине портальных колонок, кирпичная и терракотовая орнаментика, появляющиеся подклети и неотделимые от них крыльца, террасы-паперти на аркадах — все эти приемы и формы придавали своеобразие московскому зодчеству. Оставаясь в канонических рамках плана, тесно связанного с религиозным обрядом, московские храмы XV — начала XVI века постепенно обретали свой неповторимый облик. Народные мастера вкладывали в свои произведения свое понимание красоты и свои строительные приемы.

В качестве примера, иллюстрирующего московское зодчество второй половины XV века, можно указать на прекрасно сохранившуюся церковь Ризположения в Кремле (1485–1486), отличающуюся изысканностью и чистотой пропорций.

К этому же времени относится и Духовская церковь Троице-Сергиевой лавры (1476). Она является одним из первых такого рода церковных зданий, затем бытующих в московской архитектуре на протяжении веков. Мастера, возводившие Духовскую церковь, между сводами перекрытий и световым барабаном поместили вышку-звонницу с открытыми арочными проемами. Оригинальное завершение храма явилось результатом поисков московских зодчих, создавших новый тип церковного здания — так называемой церкви "под колоколы". Стены церкви украшены узорными поясами не как обычно — в середине плоскости стены, а по ее верху. Декоративное убранство, поднятое почти под закомары, завершало гладкие стены, придавая стройность всему зданию.

Таким образом, в древнейший период московской архитектуры продолжают развиваться традиции зодчества домонгольской Руси. Причем в XIV–XV веках Москва пользуется архитектурно-строительными приемами не только ближних земель — владимиро-суздальских и рязанских, но и новгородских, псковских, черниговских. В это время отрабатывается тип кубического, одноглавого, трехапсидного храма, небольшого по размерам и скромного по убранству. Пластически богатый аркатурный фриз, как в Дмитровском соборе Владимира, заменяется тремя горизонтальными поясами резного белого камня с орнаментом, очертания которого. близки деталям деревянной архитектуры. Такие простые по рисунку фризы, поднятые к подножию закомар или расположенные в середине стены (Троицкий собор Троице-Сергиева монастыря, 1423), типичны для раннего московского зодчества.

Скупость орнаментального украшения, простота порталов, большие плоскости гладких стен объясняются не только скромностью материальных возможностей тогдашнего Московского княжества, но и желанием подчеркнуть эпический характер храма. Изысканность достигалась благодаря применению ступенчатых арок и закомар, сгруппированных вокруг центральной главы храма.

Создание централизованного государства в конце XV века способствовало формированию основ общерусской национальной культуры. Москва становится признанным политическим, экономическим, религиозным и культурным центром. Строительство в ней приобретает важное политическое значение.

Великий князь Московский Иван III (1462–1505), естественно, стремился создать для себя и своего двора архитектурные сооружения, которые бы наглядно свидетельствовали о возросшей мощи Русского государства. Эти новые задачи требовали и новых строительных масштабов, и новой строительной технологии, которые бы опирались не только на традиции, но и на глубокое знание современного западноевропейского архитектурного искусства. В этом был смысл обращения к итальянским мастерам, чей опыт в строительстве фортификационных сооружений, общественных зданий и храмов был повсеместно признан в Европе. Начиная с 1469 г. в Москву прибывают из Италии мастера различных специальностей, в том числе замечательный болонский инженер и архитектор Аристотель Фиораванти.

"Фрязины", как называют летописные источники итальянцев, работая в Москве, старались сохранить национальные традиции и формы русской архитектуры, но обогатили их новыми прогрессивными приемами строительной технологии, привнесли новое понимание пропорций, объемно-пространственной упорядоченности.

Аристотель Фиораванти, обладавший уже до приезда в Россию огромным опытом, друг и соратник одного из ранних теоретиков итальянского Возрождения Антонио Аверелино Филарете (1400–1469), в 1475 г. приступает к сооружению Успенского собора в Кремле. Этим сооружением была открыта новая глава в истории московской и русской архитектуры в целом.

Деятельности итальянских зодчих в Москве посвящен специальный очерк. Поэтому остановимся вкратце лишь на отдельных особенностях их творческих индивидуальностей.

Алевиз Новый, Марко Фрязин, Пьетро Антонио Солари и другие зодчие воздвигают в Кремле и на посаде церкви и соборы. В это время энергично строятся также здания гражданской архитектуры: каменные палаты — Малая Набережная, Теремной дворец, единственное сохранившееся от конца XV века общественное сооружение — знаменитая Грановитая палата, предназначенная для приема послов, проведения торжественных церемоний, важных государственных собраний.

Во второй половине XV века во вновь возводимых монастырях широкое распространение получили трапезные, которые, как правило, представляли собой квадратное в плане здание на подклете. Во втором этаже размещалась одностолпная палата, перекрытая четырьмя крестовыми сводами, опирающимися на центральный квадратный столп. Подобная архитектурно-строительная схема трапезной продолжала традицию столовых палат — гридниц в древних Киеве и Новгороде. Трапезные Андроникова, Симонова монастырей, Троице-Сергиевой лавры своими мощными стенами, украшенными только поясами «красных» изразцов, поребрика или бегунца под свесами крыш, с узкими проемами окон, обрамленными перспективными уступами, напоминали более крепостные сооружения, чем светские постройки.

Итальянские зодчие Марко Фрязин и Пьетро Антонио Солари, сохранив традиционную схему одностолпной палаты, вносят в нее орнаментально-декоративные элементы, великолепно украшенные порталы, придающие Грановитой палате тот светский, представительный характер, соответствующий уровню двора "государя всея Руси".

Начало XVI века ознаменовалось сооружением в Кремле Архангельского собора — второго по величине, который служил усыпальницей великих князей и царей. Это назначение собора потребовало от архитектора Алевиза Нового поисков соответствующих архитектурных форм. Алевиз Новый вошел в историю русской архитектуры и прикладного искусства как великолепный мастер орнамента, тех "фряжских трав", которые затем расцвели в русском искусстве, особенно в XVII веке.

Заслугой Алевиза Нового явилось и то, что он познакомил русских зодчих с ордером, с оригинальной переработкой древнего перспективного портала, бытовавшего еще в архитектуре домонгольской Руси.

В Кремле работали и многие русские зодчие, московские строителя и мастера из различных русских княжеств. Так, на строительстве Благовещенского собора (1485–1486) трудились мастера из Пскова. В соборе сочетается типично псковская обработка кокошниками восьмигранника под центральной главой с московскими ярусными сводами. Оригинальное обрамление глав собора арочками, попеременно опирающимися то на колонки по бокам окон, то на кронштейны, становится излюбленным мотивом декоративного убранства московских сооружений.

Конец XV века был значительной вехой в истории московской архитектуры. Московские мастера внимательно приглядывались к архитектурно-художественным и строительным приемам зарубежных архитекторов и включали в свою практику только то, что способствовало совершенствованию их строительного опыта, облегчало и ускоряло труд, но не изменяло национальному, выработанному в веках пониманию искусства.

На переломе двух веков Москва далеко перешагнула стены "срединного города" — Кремля и Великого посада, известного под названием Китай-города. Растет население — посадские торговые люди, ремесленники, множество «переведенцев» — людей разного звания, пришедших из княжеских городов, присоединившихся к Москве. О том, насколько быстро растет город, видно хотя бы из такого факта: Алевиз Новый за шесть лет (с 1514 по 1519) воздвигает в разных местах посада одиннадцать церквей. Они не сохранились, но сохранились другие, сооруженные русскими зодчими. Поиски новых средств выразительности в архитектуре продолжали московские мастера в этих посадских храмах. G ростом и укреплением торгово-ремесленного посада скромные деревянные церкви начинают заменяться каменными. Первые храмы (из тех, что дошли до наших дней) были выстроены еще в конце XV века. Среди них церковь Зачатия Анны "что в углу" (около гостиницы "Россия"), храм в Старом Симонове, церковь в селе Каменском и др. Эти небольшие постройки еще сохраняли традиционную композицию одноглавых храмов, что приводило к загромождению внутреннего пространства конструкциями — столбами, стенами, алтарными преградами.

Для того чтобы перекрыть небольшой храм сводами, не опирающимися на внутренние столбы, и таким образом освободить внутреннее пространство, в начале XVI века был использован крестовый свод, опирающийся только на наружные стены. Крестовый свод был оригинальным изобретением русских зодчих.

Новая конструкция была применена в небольшой посадской церкви Трифона в Напрудной слободе (начало XVI века, Трифоновская улица) и в подмосковной боярской усадьбе Юркино (1504). Планы 8тих храмов близки квадрату, имеют одну апсиду, фасады завершаются трехлопастной аркой мягкого очертания, отделенной от плоскости стены горизонтальными тягами. Небольшой барабан со шлемовидной главой, перспективные порталы, узкие проемы окон — все это придает сооружению ясность и выразительность образа.

Перенесение упора свода с внутреннего столба на наружные стены привело к возникновению так называемых бесстолпных храмов, которые первоначально получили распространение в посадском, монастырском и вотчинном строительстве. Это церкви Благовещения на Ваганькове (1514), Николы в Мясниках (середина XVI века), Антипия на Кольшажном дворе (вторая половина XVI века), в селе Городня (конец XVI века) и др. Во второй половине XVI века к основным объемам бесстолпных посадских храмов пристраивается один или два боковых придела, что придает сооружениям большую представительность.

XVI век в истории московского зодчества отмечен поисками, дерзанием, созданием замечательных произведений.

Заканчивается процесс объединения русских земель под эгидой Москвы. Уже близко было падение последнего оплота татар — Казанского ханства. Росло национальное самосознание русских людей. Ив их среды выдвигаются профессионалы-зодчие, которым по плечу решение сложнейших архитектурно-художественных и строительных задач.

Если XV век в истории московской архитектуры был веком возобновления древних традиций в новом качестве и накопления опыта, то для XVI характерны реализация этого опыта и поиски новых форм. Этому способствовало применение крестового свода, которое открывало возможности новых формообразований в архитектуре.

Эволюция архитектурной формы, начатая с возникновением бесстолпных храмов, привела к созданию нового архитектурного типа — высотного сооружения храма-памятника, который наиболее ярко отметил новый этап в развитии Русского государства — объединение земель вокруг Москвы.

Первым и самым значительным сооружением такого рода явилась церковь Вознесения в селе Коломенском (1532). Строго центрическая башнеобразная композиция увенчана огромным шатром, ее высота около 60 м. Прототипом такого необычного в каменной архитектуре завершения послужили шатровые деревянные церкви. О том, что зодчий, строивший коломенскую церковь, был вдохновлен формами деревянной народной архитектуры, заметил еще современник, записавший в летописи, что она построена "верх на деревянное дело".

Удивительная цельность отмечает этот памятник. И весь в целом, и каждая его деталь устремлены ввысь. Это достигается и прекрасно найденными пропорциями, и плавным переходом от нижнего массивного объема, окруженного папертью, ко второму через ярусы килевидных кокошников.

Церковь Вознесения, построенная Василием III в связи с рождением долгожданного наследника, будущего царя Ивана IV, стала непревзойденным образцом для мемориальных храмов-памятников, которые посвящались различным значительным событиям.

Церковь в селе Коломенском — это своеобразная антитеза массивным объемам пятикупольных храмов. Своими формами она подвела итог тому прогрессивному, что дало развитие бесстолпных храмов, и тем самым определила дальнейшие пути московского зодчества.

Для XVI века характерна большая свобода в выборе приемов и архитектурных типов. Бесстолпные храмы давали возможность для их завершения не только шатром, но и луковичной главой, можно было применять композицию столпообразную или ярусную, с переходом от яруса к ярусу рядами кокошников, которые уже в это время не только выявляют в фасадах ступенчатую арку, но и становятся чисто декоративным элементом.

Таким примером многообразия средств, применяемых зодчим в одном сооружении, может служить церковь Иоанна Предтечи (1547) в селе Дьякове, по соседству с Коломенским. Группировка пяти отдельных башен по диагонали плана составляет существенное композиционное новшество и предвосхищает будущую схему построения архитектурных форм церкви Покрова "на рву". В декоративном убранстве дьяковской церкви свободно соединились детали деревянной и каменной архитектуры, различные элементы украшения культовых зданий, что положило начало развитию московского узорочья.

Произведение, озарившее в архитектуре весь XVI век, — это собор Покрова "на рву", получивший позднее в народе название собора Василия Блаженного. В его облике зодчие Барма и Постник (по другим предположениям, зодчий Барма Постник, тут ученые еще не пришли к согласию) синтезировали художественный опыт развития бесстолпных храмов и создали памятник, равного которому по силе эмоционального воздействия нет в истории московского зодчества.

Собор Василия Блаженного — одно из тех редких сооружений, о котором можно говорить как об ансамбле, целом комплексе зданий, слитых в одно неразрывное целое.

Построенный за стенами Кремля, собор Покрова "на рву" не стал посадским храмом, требующим относительно большого внутреннего пространства. Это храм-памятник в честь покорения Казанского ханства. Поэтому древние строители все внимание сосредоточили на компоновке объемов и их декоративном наружном убранстве, а не на интерьерах храма.

Так же как Успенский собор в Кремле стал самым значительным сооружением XV века, так для XVI века главным произведением стал собор Василия Блаженного. Он определил дальнейшее развитие декоративного стиля в архитектуре Москвы вплоть до конца XVII и первого десятилетия XVIII века.

XVI век в истории Москвы ознаменован ростом ее городской территории. За Красной площадью у стен Кремля возникает Великий посад с плотной массой деревянных домов и одиночных каменных церквей (впоследствии он получил название Китай-города). Это был шумный деятельный район города, со смешанным в социальном отношении населением. Здесь издавна строили свои усадьбы знатные бояре, удельные князья и духовенство. Они поселялись со своей челядью, ремесленниками и холопами. Пришлые люди, беглые крепостные также вливались в общую массу посадских людей. К XVI веку Великий посад постепенно выделялся во вторую, после Кремля, часть столицы. Возникла необходимость в укреплении Великого посада.

В 1535–1538 гг. под руководством итальянского зодчего Петрока Малого и при участии всех жителей Москвы были возведены стены и башни Китай-города. Двумя своими концами стены Китай-города примыкали к Кремлю, образуя замкнутое пространство, куда вошла и Красная площадь.

Еще более грандиозные работы по укреплению Москвы били произведены во времена правления Бориса Годунова: в 1585–1589 гг. строится Белый город, а в 1591 — 1592-м, всего за год, поднялись стены и башни Скородома, или Земляного города.

К этому же времени (1583–1584) относится образование Приказа каменных дел. Тогда же была введена первая стандартизация в строительном деле — кирпич и белый камень приведены к единым мерам. Приказ каменных дел учел и подчинил себе всех строительных мастеров, начиная от кирпичников и кончая зодчими. Благодаря этому удалось осуществить в конце XVI века названные выше военно-оборонительные работы, не имевшие себе равных в Европе того времени.

Очевидно, в XVI веке велось и большое гражданское строительство, однако от него почти ничего не сохранилось. Известно, что были расширены палаты Большого Теремного дворца и выстроен новый на берегу Москвы-реки, возведен мост через реку Неглинную, в Китай-городе в 1596 г. были заложены "лавки в рядах каменных". На Великом посаде сохранились фрагменты палат бояр Романовых (нижний полуподвал с великолепными белокаменными сводами), заново восстановленные в 1856–1859 гг. архитектором Ф. Рихтером.

Таким образом, мы можем судить о возросшем мастерстве древнерусских зодчих и наборе художественных приемов в архитектуре Москвы в период сооружения "Василия Блаженного" в основном только по дошедшим до нас церковным зданиям.

Борис Годунов уделяет большое внимание и реконструкции городов, и строительству храмов. "Церкви многи возгради и красоту градскую велелепием исполни", — писала летопись о царе Борисе. Большое число храмов было построено им в родовых усадьбах под Москвой: Спасо-Михневе (1593), Хорошове (1596), Вяземах (1598), Никитском и Троицком-Лобанове под Коломной (конец XVI века). Они отличались богатым декоративным убранством. В последнем десятилетии XVI века был надстроен столп Ивана Великого, возобновлен и украшен Новодевичий монастырь, выстроен большой храм Николы Чудотворца на Арбате, не сохранившийся до наших дней.

Москва сильно пострадала во время польско-шведской интервенции в начале XVII века. В летописи об этом сказано: "…падоша тогда высокосозданные дома, красотами блиставшие, все огнем поядашася и вси премудроверхие церкви скверными руками до конца разоришася".

Архитектура Москвы первой четверти XVII века свидетельствует о продолжении традиций предыдущего столетия, но к середине века все более явственно проступают черты нового. От принципа объединения в одном комплексе нескольких разномасштабных, недостаточно функционально связанных объемов московское зодчество пришло к единству и законченности однообъемных зданий с большим внутренним пространством. Увеличение размеров сооружений потребовало заполнения освободившихся стенных плоскостей крупными деталями — наличниками больших размеров, фризами, карнизами и т. п.

Церковные здания «обмирщаются», в архитектурно-конструктивных решениях чаще используются хоромные элементы, в декоративном убранстве внешние формы и детали по многообразию используемых приемов не уступают богатству внутренней отделки.

В 1626 г. страшный пожар уничтожил большую часть деревянной застройки Москвы не только на посаде, но и в Кремле. Правительство издает специальные указы о каменном строительстве и предоставляет ряд льгот для их возведения. Благодаря деятельности Приказа каменных дел в Москве возникает много казенных и частных кирпичных заводов, которые создали материально-техническую базу для обновления Москвы после пожара 1626 г.

Еще за год до пожара, в 1625 г. русский зодчий Важен Огурцов и английский мастер Христофор Галовей надстраивают шатер на Спасской башне. Кирпичные стены Кремля, к счастью, устояли в пожаре, и первое шатровое завершение главного въезда в Кремль послужило затем примером для завершений на остальных башнях. Вслед за кремлевскими надстраиваются башни Симонова монастыря, в том числе известная башня Дуло, шатер которой с многочисленными слухами-окнами был предвестником знаменитого шатра Воскресенского собора в Ново-Иерусалимском монастыре.

К числу произведений, характеризующих гражданскую архитектуру 30-х годов XVII века и определяющих ее развитие до конца столетия, относится Теремной дворец (1635–1636), построенный выдающимися московскими зодчими Антипом Константиновым, Баженом Огурцовым, Трефилом Шарутиным и Ларионом Ушаковым. Это сооружение продолжает национальные традиции русского зодчества. Но если в культовом зодчестве эти традиции питались богатым многовековым опытом, то в каменной гражданской архитектуре опыта и примеров в прошлом мы знаем немного. Естественны поэтому обращение к архитектурным формам деревянного зодчества и их интерпретация применительно к каменному строительству. В архитектуре Теремного дворца это сказалось в использовании двух первых этажей для подклета, типичного в планировке деревянных хором; третий этаж имел служебное назначение, четвертый состоял из жилых помещений. Все завершалось теремком — двусветным залом, имеющим на углу смотрильную башенку.

В планировке жилых комнат также сказался опыт деревянного строительства: все они расположены анфиладой, все одного размера и прямоугольной формы, которые в деревянных хоромах определились длиной бревна. Тесноватые, уютные жилые комнаты с невысокими сомкнутыми сводами, с нарядными изразцовыми печами, узорчатыми слюдяными окошками и резными порталами дверей были расписаны «травным» орнаментом. Для росписи интерьеров были использованы и рисунки привозных восточных тканей.

Украшением дворца были живописные крыльца с шатрами и резные белокаменные наличники, отделенные друг от друга рваными пилястрами. Сложные по рисунку, двухарочные, с центральной гирькой наличники венчались попеременно трехугольным и разорванным фронтонами. Изразцовые карнизы двух верхних этажей, изразцовые вставки в парапете гульбища, сочетание белого резного камня с красным кирпичным фоном стен — все это явилось образцом для строительства во второй половине XVII века.

К этому времени каменное строительство ведется на всей территории Москвы. Еще в первой половине века частные усадьбы были главным образом деревянными и включали не только жилые и подсобные постройки, но и большие «огороды» — сады; вокруг усадьбы строились крепкие ограды. Перед жилым домом находился внутренний двор, который сначала имел утилитарное назначение, а позднее превратился в парадный въезд.

В середине столетия каменные дома были большой редкостью; однако в последние десятилетия они строились не только для бояр и дворян, но и для посадских людей средней зажиточности и богатых купцов. Планировка первых каменных домов была еще тесно связана с приемами, характерными для деревянного «хоромного» зодчества. Дома отличались сложным силуэтом, большой высотой, особенно при наличии «чердаков» — легких верхних этажей, и живописными крыльцами. Наиболее яркими примерами могут служить палаты думного дьяка А. Кириллова на Берсеневской набережной (1657), ансамбль подворья Крутицких митрополитов, созданный в 1693–1694 гг. (зодчие Л. Ковалев и О. Старцев), палаты боярина Волкова в Большом Харитоньевском переулке (конец XVII века), позднее принадлежавшие Юсуповым, Лефортовский дворец в Немецкой слободе (1697–1698, зодчий Д. Аксамитов), скромный дом Яцковой в Кожевниках (конец XVII века).

Павел Алеппский, секретарь антиохийского патриарха Макария, побывавшей в Москве, так описывает каменные жилые дома: "…мы дивились на их красоту, украшение, прочность, архитектуру, изящество, множество окон и колонн с резьбой, кои по сторонам окон, на высоту этажей, как будто они крепости, на их огромные башни, на обильную раскраску разноцветными красками снаружи и внутри…"

К концу века каменные дома становятся более компактными, однообъемными, высокие «чердаки» сменяют более пологие крыши с широкими карнизами-антаблементами. В палатах В. В. Голицына (около 1689), Троекурова в Охотном ряду (конец XVII века), доме Сверчкова в Сверчковом переулке (конец XVII века) и др.; внутренняя планировка еще близка древней «хоромной», но композиция фасадов сближается с западноевропейской трактовкой фасадов жилых домов и дворцов.

В это же время получает развитие строительство монументальных каменных общественных зданий административного назначения. Здания приказов в Кремле (1675) сдержанностью своих форм отличались от живописных жилых домов Москвы. Каменные здания складов (житные дворы на Басманной и у Калужских ворот), Печатного двора, построенного в 1642–1645 гг. Т. Шарутиным и И. Невериным, Нового Монетного двора в Китай-городе (1697) имели замкнутые внутренние дворы, что отвечало их назначению. По внешним углам этих зданий и над въездными воротами стояли башни. Окна были украшены наличниками, более сдержанными по рисунку, чем в гражданских и жилых зданиях, а ворота и шатровые башни — ордерными колонками и скульптурой, белокаменной резьбой.

Башенные завершения, получившие в Москве широкое распространение, отмечали не только въездные ворота, но и мосты, плотины, общественные и промышленные сооружения. Одной из уникальнейших башен XVII века стала знаменитая Сухарева башня у Сретенских ворот Земляного города (зодчий М. Чеглоков, 1692–1695).

Развитием шатровой формы московского храмового зодчества явилось создание одного из замечательных произведений XVII века — церкви Рождества Богородицы в Путинках (1649–1652). Она относится к типу храмов с декоративными двойными и тройными шатровыми завершениями, распространение которых приходится на 40 — 50-е годы XVII века. Асимметричность плана усиливается разномасштабностью отдельных объемов и многообразием их завершений. Обилие различных по форме кокошников и шатров придает церкви необыкновенную живописность и красоту.

Наиболее типичными образцами московского церковного зодчества середины и конца столетия, декоративные формы которых подсказаны яркой, нарядной архитектурой боярских и купеческих палат, являются церкви Николы на Берсеневке (1656), Троицы в Останкине (1678–1692), храм в селе Тайнинском (1675–1677), церковь Грузинской божьей матери в Никитниках (1628–1653). Асимметричные планы этих зданий родственны планам жилых домов. Вокруг основного объема группировались колокольня, приделы, паперти, лестницы с крыльцами и переходами; все сооружение было поставлено на широком подклете, служившем утилитарным целям.

Эти храмы могут служить примером исключительно богатого узорочья. Кирпичное «кружевное» убранство достигает в них необычайной виртуозности в разнообразных по рисунку кокошниках, наличниках, порталах и карнизах. Каждая деталь отличается пластической выразительностью и проработанностью. Убранство внутренних небольших помещений не уступало фасадам. Узорность иконостасов, красочность икон и росписей, орнаментика многочисленных деталей и обстановки — все это придавало храмам праздничную приподнятость, вызывало ощущение радости бытия и удивление мастерством зодчих.

Церковная реформа патриарха Никона, приведшая к расколу православной церкви, очень серьезно отразилась на архитектуре московских храмов. Разработанные патриархом архитектурно-строительные правила должны были очистить культовое зодчество от светских наслоений и вернуть ему суровую монументальность эпохи становления Русского государства. С 1653 г. было запрещено строительство шатровых церквей; такие завершения сохранялись только над колокольнями. Таким образом, церковь Рождества в Путинках, сооруженная за год до издания никоновских правил, была последним шатровым храмом.

Примером своеобразной реакции на «обмирщение» церковной архитектуры может служить Спасо-Преображенский собор Новоспасского монастыря, сооруженный в 1640-х годах, в бытность Никона митрополитом этого монастыря. Грандиозные размеры этого собора, несущего по закомарному покрытию пятикуполье, скупость декоративного убранства возвращали московскую храмовую архитектуру к ее истокам — к эпической строгости сооружений XV и первой половины XVI века. Они должны были выражать, по мысли Никона, идею неподкупности церковной власти, подчеркнуть ее главенствующее место в государстве.

Из гражданских сооружений Никона следует отметить Патриарший двор в Кремле. Его перестройка началась еще при предшественнике Никона, продолжалась с 1642 г. зодчими Д. Л. Охлебининым и А. Константиновым и закончена мастером А. Мокеевым в 1656 г. Соседство Успенского собора и «правила» патриарха определили художественную обработку фасадов: южный, выходящий на Соборную площадь, украшен аркатурными поясами, близкими древним владимиро-суздальским, северный более наряден — членен лопатками, междуэтажными поясками, с двухэтажной лоджией.

Достопримечательностью Патриаршего двора является Крестовая палата. Перекрытая сомкнутыми сводами с распалубками и без внутренних опор, она чрезвычайно велика и обширна. Масштаб и смелость конструктивного решения определялись общественным назначением здания.

Художественный и строительный опыт, обретенный зодчими на протяжении веков, синтезировался в произведениях второй половины XVII века. Развитие бесстолпной конструкции, дающее широкие возможности варьирования сводчатыми покрытиями; применение ступенчатой арки при переходе от четверика к восьмерику с ее внешним декоративным выражением — килевидными и дугообразными кокошниками; возврат к прямоугольному объему храма, увенчанного пятикупольем, привели к созданию новых архитектурных форм. Возникает вытянутая с запада на восток трехчастная композиция церковного сооружения, где шатровая колокольня, трапезная и прямоугольный пятикупольный объем последовательно дополняют друг друга, объединенные щедрым московским узорочьем — белокаменными резными деталями и многоцветными поливными керамическими вставками, органично вплетенными в общую композицию здания.

Несмотря на жесткую схему трехчастной композиции, русские зодчие были необыкновенно изобретательны в подборе пропорций взаимосвязи отдельных частей здания и особенно в его декоративном оформлении. Это видно на примере ряда церквей, сооруженных на протяжении немногим больше одного десятилетия; среди них: Воскресения в Кадашах — одно из лучших произведений «узорчатого» стиля московской архитектуры (1680-е годы), Николы в Хамовниках (построена в 1682 г.), церковь Успения в Гончарах (1654) и др.

Наиболее ярко «узорчатый» стиль последнего десятилетия XVII века проявил себя в столпообразных храмах, берущих свое начало от церкви Вознесения в Коломенском, но очень далеко ушедших от своего прототипа усложненностью плана и декоративно-живописной трактовкой масс. Собственно, в этом сказалась логика развития стиля: нельзя до бесконечности нанизывать декор на статические прямоугольные объемы. Необходимо было достигнуть единства декора и объема. И вот возникает церковь Знамения в Дубровицах (1690–1704) — удивительный образец слитности двух составляющих ее художественный образ. Она сооружена из белого камня, обильная резьба покрывает ее стены. Первый ярус составляет в плаце квадрат, обстроенный со всех четырех сторон глубокими конхами. В верхних ярусах четверик переходит в восьмерик, завершенный короной из кованого, позолоченного железа, несущий крест. Белокаменная резьба группируется на фасадах там, где необходимо подчеркнуть ту или другую конструктивную и функциональную деталь: окна, порталы, изгибы фасадов, их завершение карнизом полного профиля и т. п.

Среди многих сооружений конца XVII века церковь Знамения в Дубровицах занимает особое место своим свободным обращением с канонами православной церкви: она отличается обилием круглой скульптуры, совершенно неожиданным завершением восьмерика красиво нарисованной короной, деталями орнамента, заимствованными из западноевропейской художественной практики. Все это в какой-то степени объясняется теми новыми веяниями, какие приходят в русское общественное мировосприятие еще задолго до реформ Петра I.

Принцип центрического построения архитектурной композиции, заложенный в дубровицкой церкви и других культовых сооружениях того времени, давал зодчим широкие возможности для создания разнообразных по форме произведений и выявления своей творческой индивидуальности. Примером иного построения центрической композиции может служить не менее знаменитая церковь Покрова в Филях, построенная в 1693–1694 гг. Фили — ближние окрестности Москвы, где в конце XVII века находилась усадьба бояр Нарышкиных. Это дало повод для наименования стиля церкви Покрова нарышкинским. Целый ряд памятников обладает определенными чертами этого стиля. В истории русской архитектуры их объединяют термином "московское барокко". Для этого есть все основания, ибо им присущи многие, элементы, характерные вообще для художественной барочной культуры: живописность силуэта, усложненность плана, полихромия фасадов, достигаемая сочетанием красного кирпича стен и белокаменных резных деталей. Но вместе с тем все это создается чисто национальными художественными средствами, которые и определили неповторимый облик церкви Покрова в Филях.

Отличие Покровской церкви от церкви Знамения в Дубровицах заключается в дальнейшей разработке типа бесстолпных храмов и в ярусной центрической композиции типа "восьмерик на четверике", где четверик первого яруса окружен «лепестками» приделов и апсид. Над восьмериком поднялась небольшая колокольня, завершенная барабаном и главкой; первый ярус поднят на высокий подклет, к которому ведут три великолепные пологие лестницы.

К числу выдающихся сооружений московского барокко типа "восьмерик на четверике" следует отнести также церкви Спаса в селе Уборы (1694–1697), Троицы в селе Троицком-Лыкове (1698–1703), построенные известным каменных дел мастером Яковом-Бухвостовым, церковь Знамения на Шереметевой подворье в Москве (1690-е годы)..

Сооружения 80 — 90-х годов XVII столетия отличаются исключительно, высокими архитектурно-художественными качествами и ярко отражают процесс изменения традиционных представлений и взглядов, свидетельствуют о появлении нового, светского мировоззрения, что в свою очередь подготовило почву для восприятия новых форм архитектуры XVIII века.

Дореволюционная историография русской архитектуры проводила резкую грань между XVII и последующими веками в развитии московского зодчества. Считалось, что реформы Петра и строительство новой столицы положили конец самобытной истинно русской архитектуре, и все, что последовало затем, объявлялось заимствованием западноевропейских образцов, не имеющих ничего общего со всем предыдущим архитектурно-строительным опытом страны. Таким образом, из истории русской архитектуры механически отсекались два века исключительно плодотворной деятельности русских архитекторов, создавших прекрасные произведения национального зодчества.

Современная советская историография доказала абсурдность такой точки зрения. Диалектический процесс развития московской архитектуры — накопления новых элементов и их переход в новое стилевое качество — прослеживается постоянно: и в период становления Москвы, и когда Москва становится общерусской столицей, в в XV веке, когда пришло избавление от татарского ига и начался особенно быстрый рост национального самосознания народа, и в начале XVII столетия, после изгнания интервентов и стихийных бедствий, когда обновление Москвы определило новый этап в истории ее архитектуры.

Конец XVII — первая четверть XVIII века знаменуют собой наступление нового периода московской архитектуры. В это время Россия вступает в число европейских стран полноправным и сильным государством, и ее приход был отмечен рядом побед и на дипломатическом и на военном поприще. И естественно это желание быть равными во всем со всеми партнерами — в культуре, в быту, в искусстве, в новом устройстве городов и их архитектуре. Возникает процесс взаимной ассимиляции, нечто схожее с приходом на Русь в XV и XVI веках «фрязиных» — итальянских архитекторов и инженеров, которые столкнулись с самобытной древнерусской художественной культурой, заставившей их пересмотреть творческие позиции и сочетать свои технические знания и художественное мастерство с традициями и миропониманием людей Московского государства. Поэтому московскую архитектуру петровского времени следует рассматривать не как результат механического перенесения на русскую почву западноевропейских образцов, а как поиски сочетания традиционных форм с новыми велениями жизни.

Крупные масштабы строительных работ в начале XVIII века, необходимость выполнения этих работ в кратчайшие сроки потребовали новой организации строительного дела, разработки неизвестных доселе типов зданий (арсенал, госпиталь, коллегия, канцелярия и т. д.), подготовки большого числа архитекторов и строителей. Деловитость и целеустремленная практичность, свойственные этой эпохе, определили и особенности архитектуры начала XVIII века. Четкость и простота композиционных построений, строгая и симметричная планировка, ордерное членение фасадов, тесно связанные с элементами барокко, определили стилевое единство построек петровского времени. На первый план выдвигается строительство зданий гражданского назначения, почти неизвестных в Древней Руси.

Одним из таких зданий общественного назначения стало здание Главной аптеки на Красной площади (не сохранилось), в котором очень интересно сочетались элементы старого и нового. Первый и второй этажи были объединены ордером, поддерживающим карниз; над ним высился третий этаж, обработанный полуколоннами, что характерно для новых веяний в архитектуре. Центр фасада был завершен башней в виде четверика и двух убывающих восьмериков. Новые ордерные формы здания, его внутреннее убранство с росписью светского содержания сочетались с богатыми оконными наличниками и многоцветными поливными изразцами на фасадах, типичными для узорочья Москвы второй половины XVII века.

Другим примером петровского строительства в Москве служит огромное здание Арсенала в Кремле (начато в 1702 г., закончено в 1736 г.). Зодчие Арсенала Дмитрий Дванов, Христофор Конрад и другие создали монументальное суровое сооружение. Гладкие стены его скупо прорезаны спаренными окнами в глубоких арочных нишах, что подчеркивает толщину стен. Главный фасад, обращенный внутрь Кремля, украшен богато декорированными воротами. Все фасады объединены горизонтальной линией карниза.

В культовом зодчестве начала XVIII столетия особо следует выделить церковь Архангела Гавриила (Меншикова башня), построенную в 1707 г. архитектором И. П. Зарудным. Традиционная композиция церкви — "восьмерик на четверике" — сближает ее с постройками XVII века, но ее завершение в виде шпиля 30-метровой высоты со скульптурой ангела (шпиль существовал до пожара 1723 г.) и обильные лепные украшения в характере европейского барокко говорят о новых тенденциях в архитектуре, пришедших вместе с реформами Петра.

Меншикову башню отличают смелость решения высотной композиции, оригинальное применение ордерных деталей, торжество светского начала. Вместе с тем это образец переходного периода между барокко XVII века и тем же стилем первой половины XVIII века.

В 1704 г. для упорядочения жилой застройки Москвы и для архитектурного выделения «знатнейшей» части города был издан указ, предписывающий строить в Москве и Китай-городе только каменные строения "по чертежу архитекторов" вдоль улиц, а не так, как это было принято в Москве, — "середь дворов". Позднее это предписание было распространено и на Белый город. Но новые требования выполнялись с большими трудностями, практически застройка по красной линии улиц велась только на магистралях, ведущих в Немецкую слободу — дворцовый центр столицы начала XVIII века.

В начале 30-х годов архитекторы И. А. Мордвинов и И. Ф. Мичурин начали работы по составлению нового плана застройки Москвы. В 1739 г. этот план, получивший название мичуринского, был утвержден и стал таким образом первым градостроительным документом Москвы XVIII века. По этому плану к Немецкой слободе, где возле Лефортовского дворца возводился архитектором Б. Растрелли крупный ансамбль Анненгоф и строились обширные дворцы придворной знати, вели спрямленные магистрали (Покровка, Басманная), застроенные каменными домами по красной линии. Для упорядочения планировки некоторые улицы и переулки были расширены и частично выпрямлены, часть городских кварталов укрупнена. План 1739 г. сохранял общую градостроительную структуру города и сеть его улиц.

К середине XVIII века московская архитектурная школа становится одним из важных элементов в развитии русской архитектуры. Ее отличие от петербургской школы, очевидно, кроется в социальной специфике этих двух столиц. Если Петербург к концу века представляет средоточие дворянско-бюрократической верхушки русского общества, то Москва сохраняет дворянско-помещичий уклад. Кроме того, Петербург строился, как говорят, от нуля, на пустом месте, над ним не довлело прошлое, и поэтому его зодчие могли смелее прокладывать новые пути в искусстве. Любопытным образцом богатого московского дома того времени является дом Апраксиных-Трубецких на улице Чернышевского, Построенный неизвестным архитектором в 1766–1769 гг. Это памятник эпохи развития барокко со всеми атрибутами стиля (обилие портиков, прихотливые изгибы стен, пышные декоративные и архитектурно-пластические детали, изумрудно-лазоревая раскраска стен). Самым разработанным фасадом, с выступающей овалом центральной частью, оказался фасад, обращенный в сторону парадного двора. Ко двору примыкал приусадебный сад. Таким образом, архитектор, выполняя требования о регулярной застройке улиц, выносит на красную линию главное здание, но при этом не отказывается от усадьбы, а лишь располагает ее позади главного дома.

Образцом культового здания эпохи барокко является церковь св. Климента, которая строилась в течение двадцати лет — с 1754 по 1774 г. Эта самая «петербургская» из всех барочных церквей Москвы и, по мнению некоторых исследователей, не имеет себе аналогий в московской архитектуре. С этим можно согласиться, если иметь в виду только главный объем церкви, увенчанный пятью куполами на высоких световых барабанах и обработанный сдвоенными коринфскими колоннами, сильно раскрепованным карнизом, наличниками и декоративной скульптурой. Если же иметь в виду всю церковь, то она сохраняет традиционный трехчастный план (колокольня, трапезная и собственно церковь) и в этом отношении является целиком московской.

Последние три десятилетия XVIII века в истории Москвы примечательны усиленным каменным жилым и общественным строительством. Ведущую роль в сложении архитектурно-пространственного облика столицы играли дворянские усадьбы. Именно к ним приложим термин "городская усадьба", если под ним понимать комплекс жилых и хозяйственных построек, принадлежащих одному владельцу и окруженных рядовой городской застройкой.

Классицизм, сменивший в эти годы барокко, мало отразился на планировке городской усадьбы. Пожалуй, только произошла более резкая типологическая дифференциация, обусловленная требованиями городского благоустройства. Появилось два типа городских усадеб: в первом — главный дом вынесен на красную линию улицы, а весь усадебный комплекс как бы спрятан внутри квартала, во втором — дом расположен "середь дворов", т. е. в глубине участка, и передний двор отделен оградой или решеткой от улицы, а все хозяйственные постройки находятся в прилегающих флигелях.

В Москве сохранилось большое количество городских усадеб обоих типов. Примерами первого типа могут служить уже упоминавшийся дом Апраксиных-Трубецких, дом А. Ф. Талызина (ныне Музей архитектуры имени А. В. Щусева в начале проспекта Калинина), дом М. П. Губина на Петровке (1799) и др., примерами второго типа — дом И. И. Барышникова на улице Кирова (1803–1804), дом И. Р. Баташова на Интернациональной улице (1797), дом-усадьба А. К. Разумовского на улице Казакова (1800–1801) и др.

И все же основную городскую застройку в Москве XVIII века составляли частные, «партикулярные» дома чиновников, купцов, мелкого и среднего духовенства, отставных военных, ямские и ремесленные слободы, к тому времени уже перебравшиеся на городские окраины. Все эти дома возводились вдоль красной линии улиц в силу регулирующих мероприятий и отчасти из-за уплотнения застройки.

Новые тенденции в развитии русской архитектуры последних десятилетий XVIII века сложились в единую систему композиционных приемов и средств классической школы архитектуры, несколько отличную от петербургской школы. Основоположниками классицизма в Москве были архитекторы В. И. Баженов, его ученик М. Ф. Казаков, И. Е. Старов. Творчество этих зодчих, как и их петербургских собратьев, питали одни и те же источники: изучение античной ордерной системы, которая была организующим и образным средством для архитекторов конца века. Однако изучение античности не давало ответа на вопрос, как применить ордерную систему к потребностям XVIII века. Поэтому архитекторы обращаются к теории и практике мастеров Возрождения, к творчеству Андрея Палладио, тонко интерпретировавшего ордерную систему. Строгость и лаконизм палладиевых зданий импонировал и петербургским зодчим, которые застраивали императорскую столицу. Одним из наиболее ортодоксальных палладианцев был Д. Кваренги. Московские зодчие более свободно обращались с канонами классицизма. Они работали в условиях старого, сложившегося города, который требовал других пропорций и других плановых решений. Наконец, зодчие Москвы строили за редким исключением не для государства, а для богатого и родовитого владельца. Отсюда более мягкая трактовка ордера, более «очеловеченные» пропорции, поиски материала, соответствующего климату, сложившемуся бытовому укладу. Одним из примеров такого свободного обращения с правилами классицизма, предписывающими общность, центричность плана и фасада, может служить дом М. П. Губина (М. Ф. Казаков). Это образец первого вида городской усадьбы. Главный дом по фасаду украшен симметричным портиком, который по правилам классической архитектуры должен подчеркивать центральный вход в здание с вестибюлем и лестницей на парадный этаж. Большие залы и гостиные симметрично располагались по бокам этой оси. Однако в доме Губина всего этого нет. Есть портик, но главный вход находится в торце, боковая лестница ведет к анфиладе парадных залов. Такое несоответствие фасада и внутренней планировки усадебного дома объясняется не только желанием владельца, но и тем, что дом поставлен на узкой улице. Таких примеров городских усадебных домов можно привести немало.

Центрическое решение фасада и плана чаще всего сохранилось в усадьбах второго типа. В этом отношении характерен дом-усадьба А. К. Разумовского, построенный в 1799–1802 гг. архитектором А. А. Менеласом. Этот дом интересен вдвойне: во-первых, потому, что это редкий памятник деревянного классицизма, сохранившийся от допожарной Москвы, а во-вторых, он является образцом полной идентичности плана и фасада. Портал в виде арки, перекрытой фронтоном и фланкируемой двумя портиками, акцентирует центр фасада. Здание поднято на высокий цоколь, на уровень которого к главному входу ведет наружная двухсторонняя лестница. Внутренние помещения, сейчас перестроенные, когда-то располагались симметрично по обе стороны от вестибюля.

Архитектор А. А. Менелас, много работавший в окрестностях Петербурга, не только опытный строитель, но и прекрасный планировщик английских пейзажных парков, применил здесь редкий способ возведения деревянных зданий. Дом Разумовского — буквально свайная постройка. Его стены выведены из вертикально поставленных и плотно пригнанных стволов, которые образуют сплошную стену, прорезанную окнами. Снаружи и внутри стены оштукатурены и украшены лепниной. Примененный материал — в данном случае дерево — определил пропорции, рисунок отдельных деталей (колонн, карниза и т. д.).

От деревянных частных домов допожарной Москвы сохранились буквально единичные образцы, но они дают яркое представление об облике классической Москвы.

Дворянско-помещичья Россия XVIII века украшала свою древнюю столицу не только усадьбами. Необходимо было благоустроить город в целом, воздвигнуть здания общественного назначения, урегулировать городское движение, которое все возрастало и требовало спрямления основных магистралей.

В 1775 г. специальным департаментом Комиссии для строения был утвержден новый план перепланировки Москвы. Он сохранял исторически сложившуюся структуру города, но предполагал упорядочить планировку улиц, создать вдоль стен Кремля и Китай-города полукольцо площадей, образовать на месте разрушаемых стен Белого города бульвары. Кремль оставался основным ядром композиции, а зона центра расширялась, и здесь было намечено создание крупных представительных архитектурных ансамблей. Былд точно определена граница города. Она проходила по Камер-Коллежскому валу (1742).

Планировалось построить грандиозное здание дворца в Кремле и создать систему площадей и магистралей, что должно было внести новый градостроительный масштаб в пространственную структуру всего города. Над этим проектом работал крупнейший зодчий конца XVIII века В. И. Баженов.

С середины 60-х и до конца 90-х годов XVIII века Москва обогатилась крупнейшими зданиями, которые по размерам и строгой классической архитектуре не уступали лучшим произведениям петербургской классики. Одним из первых общественных сооружений было здание Воспитательного дома (1764–1770, архитектор К. И. Бланк при участии М. Ф. Казакова), затем здания Сената в Кремле (1776–1787) и Благородного собрания (1780-е годы) на Моховой, Колонный зал которого послужил образцом для залов во многих губернских дворянских собраниях; здание Московского университета (1786–1793) и в самом конце века — здание Голицынской больницы (1796–1802). Все эти сооружения связаны с именем крупнейшего московского зодчего М. Ф. Казакова; по существу, они создали облик современного центра Москвы.

В конце XVIII века в московской архитектуре, особенно усадебной, проявляется стремление приблизить архитектурные формы к естественности природы, желание уйти от строгости классических форм престижного строительства. Отсюда возникновение английского пейзажного парка, сменившего французские регулярные сады, увлечение своеобразными «экзотизмами». Предполагалось, что возврат к архитектуре средневековья поможет прийти к естественности «бытия» и быта. В Петербурге эти романтические настроения не выходили за рамки архитектуры малых форм и украшения интерьера, за исключением Чесменского дворца Ю. Фельтена, созданного в стиле английской готики. В Москве эти романтические поиски проявились значительно сильнее и развивались параллельно основному стилю эпохи — классицизму.

Ярким примером московской «псевдоготики» стали дворцовые усадьбы Царицыно (В. И. Баженов, 1775–1785), Булатниково (М. Ф. Казаков, последняя четверть XVIII века), Михалкове (В. И. Баженов, конец XVIII века), Петровский дворец (М. Ф. Казаков, 1775–1782).

"Псевдоготика" Баженова и Казакова отличается своеобразным применением древнерусских декоративных деталей и полихромии фасадов. От готики только и остаются, что стрельчатые окна в Царицыне и угловые башенки в Петровском дворце. Очевидно, что для людей конца XVIII века древнерусская архитектура тоже уже стала своего рода «экзотизмом», но более близким, особенно в Москве, чем западноевропейская готика.

В последней трети XVIII века освобожденное от обязательной государственной службы дворянство принялось обстраивать свои подмосковные усадьбы. Такие загородные усадьбы, как Кусково, Быково, Гребнево, Середниково, Ярополец, Ольгово, Петровское-Алабино и многие другие, поражают чувством гармонии, которым проникнута архитектура дворцовых сооружений и регулярных и ландшафтных парков. Жемчужинами среди таких загородных усадеб являются Кусково, Останкино, Архангельское.

Вот такой, окруженной древними монастырями, царскими и дворянскими усадьбами, с улицами, в своем большинстве застроенными деревянными домами, с рынками и базарами, расположенными на площадях у бывших ворот Белого города, с ямскими слободами, откуда с лихим посвистом почтовые ямщики гнали свои кибитки во все концы Руси великой, с ремесленными слободами, откуда с утра и до ночи раздавался грохот кузнечных молотов и шум ткацких станков, с барскими великолепными домами, соборами, церквами, церквушками и часовнями, с этой поразительной смесью древнего и современного вступила Москва в XIX век. На конец первого десятилетия XIX века в Москве было 275 тысяч жителей.

В 1812 г. началась Отечественная война. 2 сентября 1812 г. в Москву вступила армия Наполеона. В тот же день начались пожары, продолжавшиеся до 6 сентября. Выгорело две трети города. В 1811 г. в Москве был 9151 дом, из них 2567 каменных и 6584 деревянных; после пожара уцелело только 526 каменных и 2100 деревянных домов. После ухода из Москвы французов все надо было начинать сначала.

В 1813 г. была организована Комиссия для строения Москвы, куда вошли крупнейшие архитекторы О. И. Бове, В. П. Стасов, Д. И. Жилярди, В. И. Гесте, А. Г. Григорьев и другие. В обязанности членов комиссии входила разработка проектов планировки и застройки города, наблюдение за их выполнением.

Государственная программа восстановления Москвы предусматривала разработку нового генерального плана, который должен был усовершенствовать сложившуюся систему города с центральным ядром — Кремлем и Красной площадью — на основе архитектурного единства всей городской застройки. Полукольцо главных площадей Москвы вокруг ядра, которое было заложено еще в плане 1775 г., предполагалось застроить комплексом общественных зданий, число которых значительно выросло за последние сорок лет. Вокруг Кремля, включая Красную площадь и свободную, незастроенную территорию по течению реки Неглинной, планировалось создание парадной зоны города — торжественного преддверия Кремля.

Для других районов города и рядовой уличной застройки были созданы «образцовые» проекты. Чтобы придать единообразие фасадам домов, Комиссия для строения Москвы наладила производство дверей, оконных рам, лепнины. Изменился облик улиц: усадьбы уступили место особнякам, главные фасады которых выходили на красную линию улицы.

Московские архитекторы этого времени стилистически продолжают традиции классической архитектуры допожарной Москвы, но уже в другом аспекте. После победоносного окончания Отечественной войны 1812 г. и в петербургской и в московской архитектуре возникают идеи обширных градостроительных ансамблей. В Петербурге с ними связано имя архитектора Карла Росси, в Москве — Осипа Бове. В этот последний этап развития классицизма, получивший в истории архитектуры не совсем точное название ампир (в подражание стилю французской империи Наполеона), наряду с ансамблями и грандиозными общественными зданиями создаются прекрасные особняки; они связаны главным образом с именем архитектора А. Г. Григорьева (дом Д. Н. Лопухина, 1817–1822; усадьба Усачевых — Найденовых, 1829–1831, и др.).

Так после пожара 1812 г. складывается облик города, который будущие поколения назовут пушкинской Москвой.

А. М. Викторов В. ЕРМОЛИН

Весной 1446 г. в подмосковном Троице-Сергиевом монастыре во время утренней трапезы случилось небольшое происшествие. Монах Дионисий выбросил из своей кельи принесенный ему завтрак с громким возгласом: "Собаки паши такого не ели!" Игумен Досифей стал уговаривать Дионисия, а тот только твердил: "Что могу поделать, если вашего хлеба и варева не могу есть. А знаешь сам, как я вырос в моих домах, где не такой снедью кормили!" Почему такое незначительное событие в монастырской жизни было подробно описано в летописи "Древние жития Сергия Радонежского"? И что это за "смиренный инок", которого всевластный игумен должен был уговаривать и выслушивать его укоры? Этим монахом был Дмитрий Ермолин — один из богатейших московских купцов, прозванный по деду Васкиным, отец того самого Василия, о котором будет идти наш рассказ.

Род Ермолиных давно был известен в Троице-Сергиевом монастыре. Дед Василия Ермолина — Ермола, а затем и его старший сын Герман тоже некогда пришли сюда для пострижения в монахи. Ермолины считали своим родоначальником московского купца Василия Капицу, торговавшего с зарубежными «гостями» еще в XIV веке. В начале XV века Ермолиным принадлежали села Ермолино и Спасское-Семеновское в окрестностях Дмитрова. Дмитрий Ермолин вел торговлю с Азовом, Судаком и Константинополем, знал греческий и татарский языки и относился к той немногочисленной группе московских купцов, которых называли "гостями-сурожанами".

Они-то постепенно переходили в ряды земельной знати Руси. Автор «Жития» уделяет много внимания необычному монаху Дионисию-Дмитрию, который, не обращая внимания на монастырский устав ("и о уставе монастырском он ни во что не вменяше…"), насмехался над приношениями ("я же христолюбивых вельмож и простых приносимая милостыня или на молебны и понахиды и божественная служба посылаемые в монастырь кормы соборныя и приношения полезны им глаголяша…").

Мало того, строптивый монах уходил самовольно из кельи и говорил прихожанам о жадных монахах такие слова, что летописец не мог их передать ("яж за неудобство речьи молчанием премину"). Тем не менее летописец с уважением отзывался о Ермолине как о человеке: "…многоречист и пресловущ в беседе, бе бо умея глаголати русски, гречески, половецки".

Воспитанный таким отцом, Василий Дмитриевич Ермолин помимо родительских капиталов получил широкий и критический взгляд на окружающую русскую действительность. Что же документально о нем известно и насколько эти сведения достоверны?

Существует так называемая Ермолинская летопись, дошедшая до нас в списке XVI века. Она найдена и исследована в 1904 г. академиком А. А. Шахматовым, который назвал ее Ермолинской, потому что в ней содержался ряд сведений о строительной деятельности Василия Ермолина в период с 1462 по 1472 г.

Ермолинская летопись интересна не только тем, что содержит перечень работ зодчего, но и несколько необычным для летописей задорным, а иногда и еретическим тоном изложения. Это позволяет предположить или авторство самого Ермолина, или же то, что летопись была составлена по его заказу и с его критическими указаниями и ироническими вставками, дающими далеко не хвалебное освещение деятельности русских князей времен его отца и деда.

Если Дмитрий Ермолин «глаголил» критически громогласно, то сын его Василий сделал это более капитально — пером в рукописи, памятуя о потомках, которые ее прочтут.

Об этом выдающемся для своего времени человеке нам почти ничего не известно. Академик М. Н. Тихомиров в своей книге "Средневековая Москва" привел факты, которые лишь косвенно указывают на его возраст: в 1463 г. Василий Дмитриевич; Ермолин выдал дочь за боярина Дмитрия Бобра.

Утверждая через рукописное слово самого себя как выдающуюся личность, Василий Ермолин, по-видимому, велел писцам делать вставки по годам, где указывалось, что и когда под его руководством строилось или реставрировалось.

Летопись — единственный документ, из которого мы узнали о Ермолине как о зодчем, скульпторе, реставраторе и строителе, и ее краткие записи очень ценны для биографии мастера.

Из этих записей известно, что в 1462 г. Василий Дмитриевич Ермолин построил "во Фроловских воротах" каменную церковь св. Афанасия, поновлял камнем стену от Свибловой башни до Боровицких ворот и на тех же Фроловских (Спасских) воротах поставил белокаменный рельеф св. Георгия, фрагмент которого дошел до наших дней и хранится в Третьяковской галерее.

За 1466 г. в летописи только одна запись — об установке на внутренней стене Фроловской башни рельефного изображения Дмитрия Солунского — покровителя великих русских князей.

В записи 1467 г. упоминается каменная церковь Вознесения, обновленная в этом году «предстательством» Ермолина.

Следующая запись относится к 1469 г. В ней сообщается о постройке трапезной в Троице-Сергиевом монастыре и обновлении двух каменных церквей в городе Владимире — Воздвижения "на торгу" и церкви "на Золотых воротах".

Из двух последних записей мы узнаем, что в 1471 г. Ермолин "повелением великого князя" в городе Юрьеве-Польском церковь св. Георгия, которая "вся развалися до земли", "собрал все изнова и поставил, как и прежде". И наконец, запись под 1472 г. рассказывает о ссоре Ермолина с другим «предстателем» — Иваном Голова, после чего Василий Дмитриевич отказывается от участия в работах по сооружению Успенского собора в Кремле.

Этот перечень, записанный самим мастером или с его слов, говорит о значительности тех работ, которые ему поручались, и поэтому мы можем поставить имя Василия Дмитриевича Ермолина в первом ряду зодчих Древней Руси..

Вероятно, в это время Ермолину было не более пятидесяти лет. Размах строительных работ в Москве требовал не один десяток зодчих и тысячи строительных рабочих — каменщиков, камнеломов, резчиков.

Вновь, как при Дмитрии Донском, из подмосковных Мячковских карьеров везли блоки и плиты известняка, легко поддающегося теслу каменотеса. Отличные свойства этого материала строители знали по опыту своих предков, которые еще в домонгольский период русской истории участвовали в сооружении владимиро-суздальских храмов. И в этом размахе деятельности развился и окреп талант Василия Ермолина.

Работало несколько строительных артелей, возглавляемых «предстателем» (подрядчиком). Василий Дмитриевич был таким подрядчиком и руководителем работ; был он и нарядчиком, т. е. старостой артели, и проектировщиком, конструктором, реставратором, а иногда и скульптором.

Первое из его сооружений — надвратная церковь над Фроловской башней Кремля, возведенная в 1462 г. по заказу Ивана III. Одновременно Ермолин реставрирует и достраивает белокаменную стену от Боровицких ворот до Свибловой башни. Но ничего из этих работ не сохранилось до нашего времени.

Под руководством Ермолина в то же время изготавливались две белокаменные фигуры для украшения Фроловской башни. Одна из них — фигура Георгия Победоносца (явление небывалое на Руси, где не знали и не видели круглой скульптуры из камня-известняка) — была гербом Москвы и украшала парадные ворота Кремля. Вот тут-то и пригодились отличные качества мячковского известняка — мягкого, поддающегося резцу, но стойкого против непогод и времени.

Эта единственная в своем роде, первая русская круглая белокаменная скульптура сохранилась полностью. Очищенный от позднейшей аляповатой окраски, бюст Георгия Победоносца теперь находится в Третьяковской галерее как памятник скульптурной деятельности ермолинской артели. Второй белокаменной скульптуре не повезло. Она исчезла в веках, и о ней можно судить лишь по скупой записи на страницах летописи.

Первым удачным опытом крупных реставраторских работ Ермолина в Кремле следует считать восстановление в 1467 г. Соборной церкви Вознесенского женского монастыря. Этот храм, не достроенный до барабана, в 1407 г. пострадал от пожара. Его кирпично-белокаменные части были попорчены огнем. Вдова князя Василия II Темного, княгиня Мария, которая заключила соглашение с «предстателем» Василием Ермолиным, полагала, что лучше все пожарище разобрать и выстроить церковь заново, потому что так всегда раньше делали на Руси. Но зодчий принял иное решение. "Василий Дмитриев Ермолин с мастеры помыслив о сем и не разобраша, но изгорелье камены обломаша и своды разбиша и сделаша около ея всея новым камением, да кирпичом новым сженым и свода сведоша, и всея совершиша, яко всем дивитися необычному делу их", — с восторгом сообщает Ермолинская летопись.

Зная свойства белого камня и обожженного кирпича, Ермолин обложил, как бы облицевал ими стены обгоревшей церкви, усилив их тем самым, и удачно свел над ними своды. В 1468 г. перестройка была закончена. Но очередной московский пожар в 1476 г. вновь превратил церковь в руины. Полвека спустя остатки церкви разобрали, а на ее месте заложили новую в 1519 г. Но опыт реставрации такого рода уже пошел по Руси…

Где же и когда проявил свои способности зодчего В. Д. Ермолин? В Загорском музее сохранилась икона с изображением Троице-Сер-гиева монастыря, где довольно детально изображено двухэтажное кирпичное здание монашеской трапезной. О том, что она была для тех времен оригинальной строительной конструкцией, свидетельствует запись путешественника Павла Алеппского, сопровождавшего патриарха антиохийского в Россию в XVII веке. Трапезная еще сохранилась в целости примерно до конца XVII века. Путешественник обрисовал следующим образом эту постройку: "Эта трапеза как бы висячая, выстроена из камня и кирпича, с затейливыми украшениями, посредине ее один столб".

Именно в этом была оригинальность сооружения — трапезная была одностолпной и тем самым предвосхищала конструкцию Грановитой палаты в Кремле, построенной позже приезжим итальянским архитектором. Очевидно, с ермолинской трапезной он взял пример.

Слава о В. Д. Ермолине как удачном и способном строителе, зодчем и реставраторе разнеслась далеко по Руси. Его артель почти одновременно с сооружением трапезной вела реставрационные работы во Владимире. "Того же лета в Володимири обновили две церкви камени, Воздвижение в торгу, а другую на Золотых воротах, а предстательством Василия Дмитриева сына Ермолина" — так отметила летопись ермолинские работы.

Церкви не сохранились, и реставрационные работы Ермолина не дошли до нас. Но все же деятельность этого талантливого зодчего наконец была запечатлена. И вот каким образом. В старинном городе Юрьеве-Польсиом сохранился удивительный, своеобразный белокаменный храм — Георгиевский собор, знаменитый своей необыкновенной белокаменной резьбой. До сих пор он представляет собой загадку, лишь частично разгаданную искусствоведами и архитекторами.

История этого собора полна неожиданностей и до сих пор остается неясной. Она сулит современным исследователям возможность новых открытий — и в отношении стойкости белого камня, из которого сложено здание, и в решении загадки сюжетов и расположения его резного убранства.

Приземистый, грузный Георгиевский собор тесно связан с творческой биографией В. Д. Ермолина, и нет ни одного историка русской архитектуры, который бы так или иначе не сказал об этом, потому что подобные сооружения того времени во Владимиро-Суздальской Руси резко отличаются своими пропорциями. Лишь великолепная резьба Георгиевского собора роднит его с владимирскими соборами.

Первоначальное белокаменное здание собора было возведено в Юръеве-Польском в 1152 г. и простояло менее ста лет. Летопись упоминает, что оно было разрушено землетрясением: "В 1230 г. Майя 3 потрясеся земля и церкви расседоша". "Того лета Святослав (владетель г. Юрьева, сын князя Всеволода III) разруши церковь в Юрьеве, гоже бо бе обветшала, еже преже создаед его Юрьи, и созда чгодну вельми резным камнем". Церковь эта была закончена в 1234 г. и обильно украшена белокаменным узорочьем. Простояла она 237 лет, пока внезапно не обрушилась в 1471 г.

При осмотре стен Георгиевского собора можно и теперь определить границы этого обрушения: они идут начиная от верхнего, северо-западного угла к нижней, юго-восточной части диагонально, по наклонной плоскости.

Северная стена собора с аркатурно-колончатьга поясом, примыкающая к ней часть западной стены в 1471 г. уцелели, но от южной стены остались только отдельные участки да цоколь. Повеление Ивана III обязывало Ермолина восстановить собор незамедлительно. Великий князь своей заботой о сохранении памятников зодчества Владимиро-Суздальской Руси хотел подчеркнуть, что он имеет право на наследственную власть во всей Руси.

Время было неспокойное: ведь до полного свержения татарского ига оставалось еще почти десять лет и вдали от Москвы внезапного нападения можно было ожидать со дня на день.

Опытные мастера и рабочие ермолинской артели были тогда заняты на московских стройках и реставрации, и не все из них смогли попасть в Юрьев-Польской. Дорога по тем временам была неблизкой — около 200 километров до Юрьева от Москвы.

Заготовить новый строительный материал — блоки белого камня — за короткий срок невозможно: местных залежей известняка нет, а белый камень доставлялся издалека санным путем (из Мяч-ковских подмосковных карьеров и из Домодедовских штолен) сначала до реки Клязьмы. Далее путь его лежал к Владимиру водою, на шитиках. Камень, сгруженный весною из речных судов на берег, зимой вновь укладывался в сани и 70 километров тянулся по дороге из Владимира в Юрьев-Польской. О том, что белый камень доставлен сюда из Мячкова и Домодедова, не сохранилось документальных сведений; однако обнаруженные в 1950 г. в известняке из кладки собора мелкие раковины морских беспозвоночных послужили как бы "паспортной фотографией": именно такие раковины встречаются в камне, добываемом из подмосковных отложений.

Когда не хватает строительного материала, реставратор должен использовать то, что можно извлечь из руин. А здесь было громадное количество белокаменных блоков и плит, частью расколотых или со сбитой резьбой, а частью украшенных искусно рельефами, представлявшими продуманную композицию. Об этом можно судить по отдельным рельефам на сохранившемся южном фасаде, скомпонованным в громадную резную каменную «икону». Таковы «Преображение», "Вознесение", "Даниил во рву львином" и другие евангельские и библейские сюжеты. Но большинство композиций было разрознено, так что об их восстановлении нельзя было и думать. У Василия Дмитриевича не было никаких зарисовок, обмеров и схем, которые могли помочь в восстановлении здания в первоначальном виде. Даже для того, чтобы только понять, что к чему в каменной резьбе и составить какие-либо сюжеты, надо было иметь художников, подобных тем, которые создавали эти каменные «иконы»; надо было иметь также подъемные приспособления, чтобы из груды плит извлечь нужные детали и разложить в нужном порядке. Плиты были тяжелые, лежали громадной массой, и их компоновка осталась загадкой не только для Ермолина, но и для последующих поколений архитекторов.

В. Д. Ермолин сохранил интерьер собора. Квадратные столбы расставлены широко, причем стены не имеют лопаток, и поэтому создается впечатление глубокого и широкого пространства, усиленное отсутствием хоров. Под барабаном главы Василий Дмитриевич соорудил ступенчато повышающиеся подпружные арки, которые подчеркивали центричность композиции и высоту внутреннего пространства собора. Ермолин, вероятно, учел опыт подобной конструкции, применявшейся в русском зодчестве за двести лет до него.

Удачно собранный Ермолиным белокаменный портал входа в усыпальницу, два яруса высоких окон, пропускавших много света, придавали интерьеру законченность.

В. Д. Ермолин, наверно, внимательно искал среди резных плит художественную связь. И частично он нашел ее. В западном делении южного фасада он установил вместе два блока с изображением Троицы и ряд плит с гирляндами из человеческих и львиных голов. Под карнизом западной стены им были поставлены в ряд фигуры святых, бывших в колончатом поясе. Но около 90 разных камней попали как рядовые блоки в кладку сводов, скрытых под кровлей здания. В большом количестве разрозненные резные камни использовались для облицовки, а расколотые шли в кладку стен.

Ермолин резко снизил высоту сооружения. Возможно, это было сделано для быстрейшего окончания собора, а также для повышения его устойчивости. Таким образом, резко изменился облик храма, осталось неиспользованным множество белокаменных блоков и плит.

При восстановлении Георгиевского собора в советское время, когда были снесены пристройки к нему, а также дома поблизости, были обнаружены эти блоки и плиты. Ныне они составляют архитектурно-скульптурную коллекцию, собранную архитектором П. Д. Барановским и помещенную в экспозиции собора. В процессе многолетней работы современные архитекторы и искусствоведы составили из этих разных камней отдельные композиции, некогда украшавшие храм. Те сюжеты, которые сохранил Ермолин, позволяют с благодарностью вспоминать о нем.

1472 год был поворотным в архитектурно-строительной деятельности В. Д. Ермолина. Весной московский митрополит затеял строительство крупнейшего в Кремле Успенского собора на месте небольшой церкви, на площади перед своим двором. Предстояла интересная по архитектурному замыслу и значительная по размаху стройка. Василий Дмитриевич оставил работы в Юрьеве-Польском на попечение мастеров, а сам поспешил в Москву, чтобы взять строительный подряд в свои руки.

Но, видимо, не успел. Ему пришлось согласиться на совместную работу с подрядчиком Иваном Головой Владимировым. Но из этого ничего не получилось. Предчувствуя нелады в строительстве, Ермолин устранился от дальнейшего участия в нем. Последующие события показали, что без Ермолина строители Кривцов и Мышкин, которым в дальнейшем была поручена стройка, не справились с ней: 20 мая 1474 г. здание, уже перекрытое сводами, развалилось. Тогда Иван III поручил строительство Успенского собора приехавшему из Италии архитектору Аристотелю Фиораванти.

На этом оканчивается архитектурно-строительная деятельность В. Д. Ермолина, но имя его еще встречается на страницах летописи до 1481 г.

В Государственном Историческом музее хранится рукопись XVI века — "Синодальное собрание", в котором приведено "Послание от друга к другу". Оно было написано В. Д. Ермолиным Якубу — секретарю литовского князя Казимира, ставшего польским королем в 1447 г.

Дата письма не установлена; содержание его позволяет утверждать, что Василий Дмитриевич занимался организацией «книгописания» и знал в нем толк.

Можно полагать, что это письмо совпадает по времени написания с Ермолинской летописью, когда отошедший от бремени строительства Василий Дмитриевич принимает участие в изложении русской истории, в распространении рукописных книг. Живой и связный слог письма показывает, что автор его был образованным, культурным человеком, с большой эрудицией.

Следов деятельности Ермолина сохранилось мало; немногое о нем можно узнать из скудных сведений старинных летописей. Даже год смерти неясен (1481–1485); он взят на основании того, что после 1485 г. записи изложены совершенно другим слогом. Но и эти скупые строчки летописи показывают нам человека энергичного, опытного зодчего, руководителя и организатора архитектурно-строительных работ, которого можно считать родоначальником московской школы реставрации древнего зодчества. Смелый новатор в белокаменном декоре, Ермолин первый на Руси создал круглую белокаменную скульптуру, которая могла получить дальнейшее развитие, если бы не запрет церкви на подобного рода декор культовых зданий. Знаток и организатор рукописного книжного дела в Москве, Василий Дмитриевич и здесь оставил след своего неутомимого ума и умелых рук. И если взглянуть глазами современника на ту тяжелую обстановку, которая окружала зодчего, следует отдать ему должное как одному из замечательных людей средневековой Москвы.

С. М. Земцов АРХИТЕКТОРЫ МОСКВЫ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XV И ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XVI века

С 70-х годов XV века и до конца 30-х годов XVI века Москва обогатилась произведениями архитектуры, достойными столицы огромной страны.

До окончательного объединения русских земель под эгидой московских великих князей-еще далеко, но уже была Куликовская битва (1380), положившая начало избавлению Руси от татарского ига. Дмитрий Донской возвращается в Москву с победой. В конце XIV века длительная борьба с суздальско-нижегородским и тверским князьями заканчивается также в пользу Москвы. К началу 80-х годов XIV века определилась ее ведущая политическая роль, В глазах современников Москва уже город, который "превзыде… все грады в Рустей земли честию многою".

После битвы на Дону процесс консолидации сил Древней Руси усиливается. Несмотря на поход хана Тохтамыша на Москву, вступление литовских войск князя Ольгерда в границы Руси и сопротив-лепие отдельных князей, происходит постепенное объединение русских земель вокруг Москвы.

Иван III (1440–1505, с 1462 г. — великий князь Московский) продолжает борьбу с феодальной раздробленностью русских княжеств, за их объединение в централизованное Русское государство. На время великокняжения Ивана III и падает период создания выдающихся произведений московского зодчества.

Два обстоятельства оказали влияние на сложение архитектурного стиля второй половины XV и первых трех десятилетий XVI века и отбор мастеров. В 1453 г. под натиском турок пал Константинополь, и многовековая связь с Византией, из рук которой восточные славяне получили православие, была прервана. Начинался новый период в истории внешних сношений Московской Руси.

Трагическое падение Константинополя сделало Москву в глазах современников единственной защитницей православия и продолжательницей византийских традиций. Племянница последнего византийского императора Константина XI — Софья (Зоя) Палеолог, воспитывавшаяся в Риме при дворе папы Сикста IV, в 1472 г. становится супругой великого князя Ивана III.

Образованный человек, принцесса Софья была хорошо осведомлена в искусстве своего времени, и в частности в итальянской архитектуре кватроченто. А ее духовник — кардинал Виссарион Никей-ский, крупный византийский политический деятель и ученый, был связан с инженерами и архитекторами Северной Италии. И когда возникла необходимость построить сооружения, отвечающие возросшей силе Московского государства, то естественно было обратиться через принцессу Софью к итальянским мастерам архитектуры [Не следует преувеличивать, однако, роль царевны Софьи в приглашении итальянцев на Русь. Несмотря на татарское иго и оторванность по этой причине от Западной Европы, связь России с иностранными государствами ни-когда не прерывалась. Тому свидетельство — множество денежных кладов, обнаруженных на торговых путях, предметов материальной культуры и искусства, бытовавших на Руси, а также те архитектурные элементы, которые присутствуют в сооружениях домонгольской Руси. Софья Палеолог в данном случае сыграла только роль посредника].

Таким образом, впервые в России появились итальянские мастера, достигшие высокого совершенства в строительстве замков и крепостей, обогатившие архитектуру новыми инженерными и художественными приемами.

Созданные ими произведения крепостного зодчества, характер которых был в значительной етепени обусловлен чисто утилитарным назначением, не шли вразрез со сложившимися к XV веку русскими художественными традициями. По-другому обстояло дело в гражданской и особенно в культовой архитектуре, где приезжим зодчим приходилось считаться с многовековыми национальными традициями. В этом и была трудность положения итальянских архитекторов, отдавших свой талант и знания Московскому государству. Итальянцы с уважением отнеслись к тому, что увидели на Руси. Их поразила самобытность древнерусского зодчества. Сохранив его традиции, они обогатили его прогрессивными для того времени техническими приемами и новым представлением об архитектурных пропорциях.

По летописным русским источникам и итальянским хроникам можно установить с достаточной точностью, какие итальянские архитекторы работали на Руси в последнее тридцатилетие XV и в первые десятилетия XVI века.

Первым, по летописным свидетельствам, появляется в Москве в 1469 г. Антон Фрязин, затем, в 1475 г., - Аристотель Рудольфе Фио-раванти. В 1487 г. уже работает Марко Фрязин (Марко Руффо?) — точная дата его приезда неизвестна. В 1490 г. приезжает Пьетро Антонио Солари; в 1494 — (?) r. — Петр Франциск Фрязин. Примерно в это же время — Алевиа Старый, по итальянским источникам — Алоизио да Каркано. В 1504 г. приежает Алевиз Новый (Алоизио Ламберти да Монтаньяна) и уже работает Бон Фрязин. В 1517 г. появляется Фрязин Иван, его полное имя — Джон-Баттиста делла Вольпе, и, наконец, в 1522 г. — Петрок Малый.

Таким образом, за период несколько более полувека на Русь приехали десять итальянских зодчих; в неодинаковой степени участвовали они в строительстве Москвы. Из этого списка следует сразу исключить Петра-Франциска и Ивана Фрязиных. О первом из них известно только, что в 1508 г. он был послан великим князем Василием Ивановичем в Нижний Новгород, где строил каменную крепость после частичного обрушения ее стен из-за оползня высокой горы, под которой на посаде было погребено 150 дворов. Второй Фрязин дважды приезжал в Псков — в 1517 и 1538 гг. — для исправления главной стены Псковского кремля. Летописи не называют работ этих зодчих в Москве, хотя, несомненно, они подолгу жили в Москве, так как только отсюда могли быть направлены повелением великого князя в другие города. Таким образом, в Москве работали восемь итальянских зодчих, обладавших большими познаниями и практикой в строительстве вообще и военных сооружений в частности.

АНТОН ФРЯЗИН

Об этом итальянском архитекторе известно очень немного. Некоторые источники называют его родиной итальянский город Бигенцу. В Москву он приехал в 1469 г. в составе посольства грека Юрия от кардинала Виссариона, начавшего тогда переговоры о женитьбе Ивана III на принцессе Софье Палеолог.

В течение шестнадцати лет летописи ничего не говорят о строительной деятельности Антона Фрязина и только под 1485 г. называют его первую работу — сооружение Тайницкой башни (по терминологии тогдашнего времени — стрельницы) Московского Кремля: "…Тою же весной 29 мая была заложена на Москва-реке стрельница у Шешковых (Чашковых) ворот, а под ней выведен тайник, а делал ее Антон Фрязин".

На такой разрыв между годом приезда и первым упоминанием постройки обратила внимание современная историография. Это молчание летописца можно объяснить тем обстоятельством, что в 1471 г. в Москву в составе венецианского посольства Тревизана приезжает дипломат — тоже Антон Фрязин. Никоновская летопись и другие источники приводят много сведений о деятельности этого Антона Фрязина на дипломатическом поприще и затем под 1485 г. вдруг сообщают о постройке им Тайницкой башни. Каким образом дипломат, которому Иван III дает целый ряд поручений и тот, выполняя их, путешествует между Венецией и Москвой, превратился в архитектора, непонятно. Очевидно, древний летописец объединил в одном лице двух разных людей. Все это не объясняет причин умолчания летописцем деятельности зодчего. Возможно, что Антон Фрязин приехал в год закладки Тайницкой башни, но тогда это не совпадает с годом появления в Москве посольства кардинала Виссариона.

Есть только одно объяснение этой исторической несообразности: на страницы летописей попадают значительные факты в истории строительства Москвы; таким фактом явилось сооружение новой кремлевской башни; все остальное проходит мимо внимания летописца.

Сооружением Тайницкой башни — первой работой первого из итальянских зодчих, приехавших в Москву, — начинается перестройка в кирпиче пришедшего в ветхость белокаменного, еще времен Дмитрия Донского, Московского Кремля. Спустя три года, в 1488 г., Антон Фрязин строит угловую Свиблову башню, в 1686 г. переименованную в Водовзводную.

Говоря о кремлевских башнях XV–XVI веков, следует помнить, что они не имели шатровых завершений, сооруженных в XVII веке. Первоначально они представляли собой массивные цилиндрические или прямоугольные объемы, за некоторым исключением были высоко подняты над стенами и выдвинуты вперед за их линию, что давало возможность продольного обстрела врага, идущего на штурм.

Тайницкая башня, получившая свое название по потайному ходу, вырытому в сторону реки, — проездная, прямоугольная и очень массивная, с отводной стрельницей, сравнительно невысоко поднята над стенами. Она не только играла роль стрельницы, но и была опорой для прилегающих прясел стены. В 1772 г., в связи с постройкой дворца по проекту В. И. Баженова, башня была снесена, а затем восстановлена по обмерным чертежам М. Ф. Казакова в размерах и архитектурных деталях, какие были приданы Антоном Фрязином, с последующей надстройкой шатрового верха.

Во время реконструкции и расширения Кремлевской набережной, в 1953 г., отводная стрельница была снесена, и Тайницкая башня приобрела современный облик.

Свиблова (Водовзводная) башня была второй по времени сооружения из трех, поставленных у основания кремлевского треугольника, выходящего к Москве-реке. По своим пропорциям она более массивна, чем Беклемишевская (Москворецкая), и более украшена. Невысоко над белокаменным цоколем — круглые бойницы подошвенного боя. До середины высоты башня выложена чередующимися поясами выступающей и западающей кирпичной кладки, что придает ей еще большую массивность. Затем идет узкая полоска белого камня, на которую опирается аркатурный пояс. Этот мотив не повторяется ни на одной из кремлевских башен. Все завершено великолепной короной навесных бойниц (машикулей) и зубцами в виде "ласточкиных хвостов" с прорезями для стрельбы.

Свиблова башня была разрушена в 1812 г., а затем восстановлена архитектором О. И. Бове.

И аркатурный пояс, и форма машикулей, и "ласточкины хвосты" — это то новое, что впервые появляется в древнерусской архитектуре крепостных сооружений и чему мы можем найти прямые аналоги в архитектуре средневековой Италии. Вспомним замок и мост герцогов Скалигери в Вероне или Палаццо дель-Капитано в Орвието. Точно такой же аркатурный поясок, как на Свибловой башпе Кремля, мы найдем в качестве подкарнизного фриза собора Сан Чирнако в Анконе и на множестве других памятников проторенессанса к кватроченто. А главное новшество заключалось в том, что начиная со второй половины XV века в России переходят на широкое применение в строительстве кирпича. В этом была заслуга и Антона Фря-зина, начавшего реконструкцию Московского Кремля.

АРИСТОТЕЛЬ РУДОЛЬФО ФИОРАВАНТИ

Аристотель Фиораванти — один из крупнейших итальянских инженеров и архитекторов XV века. О его жизни и творчестве известно значительно больше, чем о его предшественнике. Он родился в городе Болонье в 1415 г., в семье потомственных зодчих, имена которых упоминаются в городских хрониках с середины XIV века.

Отец архитектора был, по-видимому, незаурядным зодчим. Ему приписывают перестройку с 1425 по 1430 г. после пожара Палаццо Коммунале (Дворец общины), а также укрепление башни Аринго над дворцом дель-Подеста в Болонье.

В традициях людей кватроченто, увлеченных античностью, было принято давать новорожденным имена древних героев и мыслителей. И будущему инженеру и зодчему дали при рождении имя Аристотеля, тем самым как бы предвидя обширность его знаний и смелость технической мысли.

Впервые имя Аристотеля Фиораванти упоминается в хронике родного города в 1436 г. В этом году он вместе с литейщиком Гаспаром Нади отливает колокол и подымает его на городскую башню Аринго. Колокол этот звонил до 1452 г., затем, в 1453 г., был отлит новый, большего размера. Этот колокол был поднят на башню с помощью устройств, придуманных Аристотелем Фиораванти.

К 50-м годам XV столетия относится наибольший расцвет строительного искусства мастера. К этому времени он вместе со своим дядей Варфоломео Рудольфино Фиораванти приступает к целому ряду инженерно-строительных работ.

За короткий срок, с августа по декабрь 1455 г., он с необыкновенным искусством передвигает с одного места на другое одну из городских башен в Болонье. На новом месте башня простояла около четырех веков и только в 1825 г. была снесена за ветхостью. В это же время он выпрямил колокольню в городе Ченто, тоже простоявшую до середины XVIII века. Третья башня — кампанила при церкви св. Ангела в Венеции — после выпрямления простояла всего двое суток и из-за слабости грунта неожиданно рухнула, задавив при этом нескольких прохожих. Этот трагический случай заставил Фиораванти покинуть Венецию, куда он уже более не возвращался. В последующем все работы такого рода Фиораванти соглашался выполнять только после предварительной проверки крепости грунта и фундамента сооружения.

Вплоть до 1458 г. Аристотель работает в родном городе, где исправляет и строит часть городской стены и для усиления обороны очищает большие пространства перед стенами от всякой застройки. В связи с этими работами его привлекают к суду, обвиняя в самоуправстве. Вообще, когда читаешь итальянские хроники и архивные документы, то постепенно встает перед глазами картина многотрудной жизни одного из крупнейших инженеров и архитекторов второй половины XV века. Дважды его обвиняли в изготовлении фальшивой монеты, предъявляли бесконечные иски; затем он был вынужден бежать из Венеции, так как Совет республики хотел упрятать его в тюрьму из-за падения выпрямленной им башни. Фиораванти не был ни фальшивомонетчиком, ни искателем приключений. Он был смелым и талантливым инженером-строителем, а в тех сооружениях, которые дошли до нас, он предстает как зодчий, в совершенстве владеющий мастерством архитектуры.

Итальянский период творчества Аристотеля Фиораванти примечателен главным образом инженерными работами. И в этом отношении его можно назвать предшественником Леонардо да Винчи. Смелые решения устройств для подъема больших тяжестей на большую высоту, гидротехнические сооружения, выполненные по заданию герцога Сфорца, — канал в Кремоне и Пармский канал, которые спустя четверть века продолжает великий вичентинец, укрепление военных замков и особенно передвижка и выпрямление башен в Болонье, Ченто и Мантуе — все это произвело огромное впечатление на современников. В 1458 г. Аристотель поступает на службу к Франческо Сфорца и вместе с семьей переезжает в Милан.

Этот город, как и вообще северные города Италии, отличался от южных городов-республик. В противоположность торговой и промышленной Флоренции Милан был важным военным и политическим центром. Аристотель Фиораванти, как позднее Леонардо да Винчи, приехал в этот город прежде всего как инженер. Он начинает свою работу у герцогов Сфорца починкой древнего каменного моста на реке Тичино.

Известно, что Аристотель в это время работал с Антонио Авере-лино, прозванным Филарете (1400–1469), творцом бронзовых дверей собора св. Петра в Риме, над сооружением миланского госпиталя, дошедшего до наших дней. В своем трактате об архитектуре, написанном в 1464 г., Филарете несколько раз с большой похвалой отзывается о Фиораванти. Филарете строит только юго-западную часть огромного здания, до 1465 г., а заканчивает его уже архитектор Гви-нифорте Солари, отец Пьетро Солари, позднее работавшего в Москве.

Фиораванти пробыл в Милане до конца 1464 г. и вместе с семьей вернулся в Болонью. К этому времени за ним утвердилась устойчивая слава крупнейшего инженера. В письме болонских властей, предложивших ему постоянную службу в городе, Фиораванти назван "удивительным гением, не имеющим равного во всем мире".

Молва о нем уже перешагнула границы Италии. В 1467 г. Фиораванти был приглашен венгерским королем Матиушем Корвином для строительства военных укреплений в связи с возможным нашествием турок. С согласия болонских властей, сохранивших ему жалованье, Аристотель уезжает в Венгрию (по некоторым сведениям, вместе с Антонио Филарете), где за шесть месяцев успевает составить проекты крепостей и построить мост через Дунай. Король Матиуш был настолько доволен его деятельностью, что разрешил ему иметь собственную печать и одарил Аристотеля ценными подарками.

Пожалуй, именно последние восемь лет итальянского периода жизни Аристотеля были самыми плодотворными. Об этом свидетельствует даже простой перечень работ, осуществленных Фиораванти в это время: 1466 г. — исправление городской башни Аринго в Болонье; там же работы по укреплению городских ворот; выпрямление течения реки Рено в 1470 г.; Фиоравапти строит водопровод в городе Чен-то и тогда же получает приглашение от коллегии кардиналов прибыть в Рим, чтобы составить проект перенесения на другое место знаменитого обелр1ска, который в то время стоял там, где предполагалось соорудить собор св. Петра.

Единственное из сохранившихся в Италии архитектурных произведений Фиораванти — это здание Болонского муниципалитета — Палаццо дель-Подеста. В 1472 г., после возвращения из Рима, Аристо-. тель приступает к работам по перестройке этого здания.

Предварительно была изготовлена модель здания, которую Аристотель закончил в 1472 г., за три года до отъезда в Россию. Муниципалитет Болоньи не мог приступить сразу к перестройке старых зданий, а когда возникла эта возможность, то Аристотеля уже не было в Италии. Болонцы терпеливо ждали возвращения своего знаменитого зодчего. В 1479 г. "шестнадцать членов Правительства города Болоньи писали Великому Князю Всероссийскому, дабы он разрешил архитектору Аристотелю Фиораванти вернуться на родину, в чем нуждаются его работы и отсутствие которого очень тяжело и неудобно для его семьи". Но Аристотель не вернулся. В 1489 г. по его модели здание Палаццо дель-Подеста в Болонье было закончено и в таком виде дошло до наших дней.

В июне 1474 г. Иван III направил своего посла Семена Толбузина в Италию со специальным поручением подыскать архитекторов и инженеров для работы в Московском государстве. По одним летописным сведениям, Аристотель Фиораванти встретился с русским послом в Венеции, по другим — в Риме. Очевидно, эта встреча все же состоялась в Риме, куда архитектор поехал в 1473 г. в связи с возобновившимися переговорами о проекте передвижки обелиска.

Но неожиданно Аристотель был заключен в тюрьму по обвинению в сбыте фальшивых монет. Об этом стало известно в Болонье. В городском архиве сохранилось постановление властей: "Июня 3-го дня 1473 года. Так как до сведения дошло, что магистр инженерных работ Аристотель был схвачен в Риме по поводу фальшивых монет и, таким образом, покрыл себя позором в том государстве, куда он был послан нашим Правительством именно для службы и исполнения поручений Святейшего отца, то мы всеми белыми бобами (т. е. единогласно. — С. 3.) лишили вышесказанного Магистра Аристотеля должности и содержания, которые он получает от Болонской Каморы, и постановили, чтобы это лишение считалось со дня его уличения навсегда, при условии, что обвинение окажется верным".

Обвинение оказалось ложным. В 1474 г. Фиораванти уже был на свободе и встретился с Семеном Толбузиным для подписания контракта на работу в России.

Осторожный дипломатический представитель великого князя наводил справки о Фиораванти. И тут, наверное, не обошлось без рекомендации кардинала Виссариона, принимавшего участие в судьбе Аристотеля.

Обвинение переполнило чашу терпения Аристотеля. Шестидесятилетний зодчий видел единственное спасение от преследований и зависти в отъезде из Италии. Есть сведения, что в это время турецкий султан приглашал его для сооружения крепостей. Но это уже была бы измена родине и всему христианскому миру. И Аристотель Фиораванти выбирает Московскую Русь, о которой в Европе тогда ходили легенды.

Его выбор был не случаен. Встречи с Виссарионом Никейским и особенно его пребывание в Венеции подготовили этот выбор. Фиораванти был в Венеции спустя год или два после падения Византии. В городе только и говорили о трагической судьбе Константинополя. Чрезвычайно возросла ценность византийского искусства. А перед глазами Аристотеля вставали многокуполье собора Марка, полукруглые завершения главного фасада (они напоминали закомары храмов Древней Руси), фрески и мозаики работы византийских мастеров или произведения, выполненные под впечатлением их искусства итальянскими художниками. Умный и впечатлительный зодчий, обладающий прекрасной профессиональной памятью, сохранил все зти образы. Поэтому он так быстро проник в самую суть древнерусского искусства, уходящего своими корнями в художественные традиции Византин.

Спустя полгода после подписания контракта — в январе 1475 г. — Аристотель вместе с сыном Андреем и слугой Петрушей в составе посольства Семена Толбузина отправляется в далекое путешествие. По том временам добираться до Москвы было непросто. Путешественники, возможно, выбрали тот путь, который за три года до того совершила Софья Палеолог из Рима на свою новую родину: от немецкого города Любека, затем через Ливонские земли, Новгород или Псков в Москву.

Лучшим временем года для преодоления множества рек, речушек, болот и бездорожья была зима. Ехали весь январь, вьюжный февраль, март. Мимо редких деревень, еще более редких городов, мимо курных изб и огромных, казалось, нескончаемых дремучих лесов. И всюду дерево: белые березы, хмурая ель, могучие дубы. Стены и башни из огромных срубов и неожиданно нарядные, украшенные разнообразной резьбой боярские хоромы, "осадные дворы" — укрепленные усадьбы и редкие придорожные корчмы, где меняли лошадей.

По свидетельству Первой Софийской летописи, "в лето 6983 (1475) на Велик день пришел из Рима посол Великого князя Семен Толбузин, а привел с собой мастера муроля, кой ставит церкви и палаты, именем Аристотель".

"Велик день" — праздник пасхи — в 1475 г. приходился на 26 марта. Тогда и появился в Москве Аристотель Фиораванти. Столица встретила итальянского зодчего малиновым перезвоном церковных колоколов и удивительным, непривычным для европейца обликом. С высокого берега Москвы-реки Аристотель увидел живописное скопление бревенчатых изб, затейливых боярских хором, хозяйственных построек, белокаменных полуразвалившихся крепостных стен. К городу примыкали слободы, села и укрепленные монастыри. А на горизонте синел лес, через который уходили извилистые тропы и пробитые широкой колеей дороги.

В 1367 г. Кремль впервые был обнесен белокаменной стеной. К приезду Фиораванти стены Кремля обветшали, закоптились от многих пожаров, осели и частично потеряли зубцы. Крепость, защищавшая городок «Москов», за три века до того обосновавшийся на Боровицком холме, уже приняла те очертания, которые в несколько расширенном виде навсегда утвердились в планировке Москвы. И кто знает, может быть, именно тогда, в этот весенний день, перед мысленным взором зодчего и возник грандиозный замысел сильнейшей в Европе цитадели!

При дворе Ивана III Аристотеля встретили ласково. Возможно, лично и, несомненно, со слов кардинала Виссариона Софья Фоминична знала Аристотеля Фиораванти, была наслышана о его инженерном искусстве. Кроме того, донесения посла Семена Толбузина также подтверждали высокое мастерство Фиораванти. Венецианский дипломат Амброджо Контарини, посетивший Москву в 1476 г., сообщает, что в этом городе "работали различные итальянские мастера, среди которых мастер Аристотель из Болоньи, инженер, который строил церковь на площади. Мне довелось некоторое время жить у него в доме, который находился почти рядом с домом Господина", т. е. в Кремле, поблизости от дворца великого князя. И первое, что было поручено зодчему, — это сооружение главной святыни Древней Руси — Успенского собора в Кремле.

Эту задачу пытались решить и до Аристотеля. Известно, что на месте ныне существующего собора стояла небольшая белокаменная церковь, пришедшая в ветхость к началу 70-х годов XV века. По свидетельству летописи, стены грозили падением и были подперты толстыми бревнами, а один из приделов, примыкавших к северо-восточному углу церкви, обвалился. За три года до приезда Аристотеля Фиораванти, по обычаю тех времен, были назначены торги на сооружение нового собора. Наиболее низкую цену объявили два мастера — Иван Кривцов и Мышкин. Им и было поручено строительство храма. Зодчим были поставлены определенные условия: требовалось соорудить новый собор по образцу и подобию Успенского собора во Владимире, но большего размера во всех его частях.

Кривцов и Мышкин приступили к разборке старой церкви, которая была на три метра меньше вновь возводимой и потому оказалась внутри. Летописи сообщают, что там же была сооружена временная деревянная церковь, в которой и происходило венчание Ивана III с принцессой Софьей.

В 1474 г. стены были выведены под своды, но вдруг в мае обрушилась северная стена, внутри которой находилась лестница на хоры, и часть западной. Все надо было начинать заново. Были срочно вызваны псковские мастера для консультаций. Они похвалили «гладкость» стен, но заявили, что известь, употребленная для постройки, недостаточно «клеевита», т. е. не обладает необходимой вязкостью для закрепления каменных блоков. От участия в постройке они отказались.

Сообщая об этом событии, летопись называет в качестве причины "тресение земли", якобы происходившее в Москве в майскую ночь, но при атом не приводит никаких подробностей этого редкого для Москвы явления и не говорит о повреждении других зданий. Такая скупость летописца вызывает сомнение в правдивости рассказа. Может быть, все это понадобилось для того, чтобы как-то оправдать неудачу со строительством соборного храма Успения Богородицы в Кремле.

На самом деле все объяснялось проще. Кривцов и Мышкин, как и псковские мастера, не строили таких обширных храмов, какой предстояло воздвигнуть в Кремле. Монгольское нашествие прервало строительные традиции Киевской и Владимиро-Суздальской земель, некогда давших непревзойденные образцы зодчества. Необходимо было восстановить эти традиции, но на основе современной строительной техники. В этом был смысл приглашения итальянцев на Русь.

Собор простоял полуразрушенным в течение года. А в 1475 г., сразу же по приезде в Москву, Аристотель приступает к строительству. По летописям можно почти год за годом восстановить порядок работ. У исследователей вызывает разногласие только время поездки Фиораванти по городам Северо-Восточной Руси — Владимир, Новгород, Псков, куда он отправился для ознакомления с памятниками древнерусского зодчества и прежде всего с Успенским собором во Владимире. Есть основания думать, что он дважды совершил это путешествие: в первый раз — в сравнительно близкий от Москвы Владимир, затем, уже позднее, — на север.

Фиораванти не счел возможным включить в свое сооружение уцелевшие части старой церкви, и работы начались с разрушения ее остатков. Делалось это удивительным для москвичей способом. Так называемый «баран» — тяжелое дубовое бревно, окованное железом и подвешенное между тремя брусьями, связанными верхними концами, раскачиваясь взад и вперед, со страшной силой ударяло в стену и разрушало ее. Летописец записал о впечатлении, произведенном этим устройством: "…еже три года делали, во едину неделю и меньше развали".

Прежде чем приступить к рытью фундамента и кладке стен, Фиораванти тщательно выяснил причины падения Успенской соборной церкви. Он подтвердил точку зрения псковских мастеров о непригодности известкового раствора и показал, как надо его готовить. В результате "известь же густо мотыками повеле мешати, и яко наутрие же засохнет, то ножем не мочи расколупити… как тесто густое растворяше, а мазаша лопатками железными".

По свидетельству летописи, фундамент был заложен на глубине свыше двух саженей, причем укладывался он не на грунт, а на дубовые сваи, забитые в основание рва. Это все были новшества, удивлявшие москвичей, но быстро воспринятые ими.

Русские строители применяли кирпич и до приезда Фиораванти, но он был плохого качества и шел главным образом для забутовки белокаменных стен. Аристотель построил специальные кирпичные заводы за Андрониковым монастырем в Калитникове, на берегу Москвы-реки. По сравнению со старым русским кирпичом новый был более продолговатой формы и неизмеримо более твердым.

Закончив подготовительные работы (разрушение старой церкви, рытье рвов для фундамента и заготовка кирпича), Фиораванти в том же 1475 г. приступил к кладке стен. Предварительно он съездил на древние разработки белого камня в Мячково под Москвой, опробовал камень и наладил его доставку на строительную площадку.

Летопись сообщает, что в тот же год стены вышли из земли, но клали их по-другому. Вместо битого кирпича и мелкого камня, служивших для забутовки, теперь между наружными и внутренними белокаменными стенами клали кирпич, заготовленный по размеру и рецепту Фиораванти. Это было проще, быстрее, и главное, что нагрузка при этом ложилась не на облицовку, а на кирпичную кладку, которая, собственно, и была стеной. Тогда же начали ставить внутренние столбы. Всего их шесть: четыре — круглых, два — квадратных, скрытых алтарной преградой. На них опираются двенадцать крестовых сводов. Это тоже было новостью, ибо древняя форма столба квадратная, с вырезанными четырьмя углами, образующими в плане равноконечный крест.

В 1476 г. Аристотель выводит стены на высоту аркатурно-колончатого пояса. Для крепости он употребляет вместо традиционных дубовых связей металлические, закрепляя их анкерами на наружных стенах. Для подачи кирпича и извести использовались подъемники. Летопись подробно останавливается и на этих нововведениях.

В 1477 г. собор был вчерне закончен. Еще два года ушло на внутреняюю отделку, и 15(26) августа 1479 г. Успенский собор был торжественно освящен.

Уже современники смогли оценить красоту нового собора. Автор Воскресенской летописи записал: "Бысть же та церковь чюдна велми величеством и высотою и светлостью и звонкостью и пространством; такова же прежде того не бывало в Руси, опричь Владимирска церкви; а мастер Аристотель".

Фиораванти должен был учитывать в своей работе местные традиции, какие веками вырабатывались древнерусскими мастерами, приспосабливать к ним свое понимание архитектурных форм. Пяти-главие, позакомарное покрытие, членение стен пилястрами, аркатур-по-колончатый пояс, перспективный портал — архитектурные и конструктивные элементы, определяющие композицию здания. Итальянский архитектор, воспитанный на искусстве Ренессанса, вносит в это построение порядок, строгую соподчинепность частей, точную прорисовку деталей и топко найденные пропорции — соотношение между высотой и шириной каждого из звеньев фасада — и этим придает всему сооружению внушительный, строгий и монументальный облик.

Взяв за оспову владимирский Успенский собор, Фиораванти создает произведение, отличное от своего прототипа, с присущими только ему архитектурно-художественными чертами. Они заключаются не только в иной пропорциональности всех элементов, но и в строгой симметричности их расположения. Восточный фасад, зажатый двумя мощными контрфорсами, расчленен пятью апсидами — по две с каждой стороны от центральной, главной апсиды. Он завершен тремя дугами закомар, образующими свободное пространство, заполненное над полусферами апсид живописью. Этот прием отличает произведение Фиораванти от Успенского собора во Владимире, где апсиды почти достигают высоты позакомарного покрытия.

Южный и северный фасады имеют по четыре равпых прясла стен, западный — три. В среднем прясле этого фасада, по оси центральной апсиды находится крыльцо, декоративно обработанное двойной арочкой с висячей гирькой посредине. Этот прием получил впоследствии очень широкое распространение в русской архитектуре. Боковые перспективные порталы смещены к третьему пряслу и образуют поперечную ось здания. Каждое верхнее окно прорезано по оси полукружия закомар, а среднее — по оси аркатурно-колончатого пояса. Все отдельные элементы здания и его пропорции составляют единое гармоничное целое.

Летописец нашел проникновенное определение того ощущения, какое возникает у входящего в собор: величавость, светлость и приподнятость, которую он назвал «звонкостью». Впервые в истории русской архитектуры интерьер храма предстал в виде огромного и нерасчлененного, свободно обозримого и высокого зала. И внутри собора, так же как и в фасадах, Фиораванти сохраняет ритм и взаимосвязь равновеликих элементов, в своей совокупности организующих пространство. Этими элементами явились двенадцать равных отсеков между столбами, перекрытых крестовыми сводами. Зодчий отказался от хоров — непременной принадлежности великокняжеских соборов — и от подкупольного пространства, равного диаметру большой средней главы. Но необходимость придерживаться церковного канона, который требовал, чтобы центральный купол был больше четырех боковых, заставил Фиораванти выложить его барабан на стене, расположенной с отступом от внутреннего кольца, из-за чего в основании барабана образовалась полая кольцевая камера. Этим конструктивным приемом зодчий примирил новое решение с традициями древнерусского храмового строительства.

Еще при жизни Фиораванти, в 1481 г., были закончены основные циклы фресковой росписи, а к 1515 г. все стены, колонны и столбы полностью покрылись живописью. Она сохранялась до середины XVII века, когда, сильно обветшавшая, была возобновлена по специально снятым прописям. Затем на протяжении веков они неоднократно поновлялись. И только в 1914 г. началась их научная реставрация. В 1920-х годах были раскрыты считавшиеся утраченными подлинные стенные росписи XV — начала XVI века в северо-восточной апсиде и в алтарной преграде. Эти бесценные фрагменты по своему стилистическому характеру восходят к фрескам Ферапонтова монастыря, выполненным в 1500–1502 гг. Дионисием и его дружиной художников.

Попробуем представить, как выглядел собор в год его завершения. На месте глухой стены иконостаса, сооруженного только в XVII веке, находилась низкая алтарная преграда, открывавшая вид на центральную апсиду и боковые приделы. Четыре колонны — высокие и тонкие — не загромождали интерьера. Они были украшены капителями романо-византийского характера, мотивом для которых, возможно, послужили капители собора св. Марка в Венеции.

Успенский собор, которому в 1979 г. исполнилось пятьсот лет, относительно мало подвергся изменениям. А последующие реставрации, особенно в начале века и в 70-х годах, почти полностью восстановили его первоначальный облик. Неизвестно, по каким причинам в XVII веке были сбиты резанные из белого камня скульптурные капители колонн. Но сохранилась их романская форма, прекрасно увязанная с подпружными арками сводов.

В XIX веке белокаменные плиты первоначального пола были заменены чугунными с рельефным орнаментом, в связи с чем уровень пола несколько поднялся. Перестроен северо-восточный придел, над которым была устроена ризница.

Есть веские основания предполагать, что Аристотелем Фиораванти продумано общее расположение стен и башен Кремля. В промежутке между 1475 и 1485 гг., когда начались работы по замене обветшавших белокаменных стен и башен новыми, кирпичными, у Фиораванти в Москве, собственно, не было конкурентов. Единственный итальянский зодчий Антон Фрязин, который, как уже говорилось, в 1485 и 1488 гг. возводит две башни и стену между ними с наречной стороны Кремля, не мог приступить к этим работам, не имея общего плана всей крепости. Такой план мог дать только Аристотель Фиораванти — знаменитый фортификатор, строивший у себя, на родине Кастелло Сфорческо и укрепленные замки для миланского герцога, башни и стены Болоньи, оборонительные линии в Венгрии.

Даже сейчас, несмотря на надстройку башен в XVII веке разнообразными шатровыми завершениями, архитектурно-пространственная композиция Кремля поражает цельностью и продуманностью решения. А в конце XV века, когда Кремль предстал перед изумленными современниками всей мощью своих стен и башен, эта цельность, которую легко мысленно себе представить, еще более поражала. Такая законченность архитектуры могла возникнуть только волею одного гения, начертавшего общий замысел сооружения, определившего отдельные его части, их размеры и форму.

Рационализм архитектуры кватроченто сказался здесь в выпрямлении северо-восточной стены и сооружении круглых башен у основания и вершины кремлевского треугольника, что создало уравновешенную пространственную композицию всей цитадели. Таким образом, и в Успенском соборе, и в огромном ансамбле крепостных стен и башен Кремля можно проследить это тяготение к геометризму — с точки зрения итальянского зодчего XV века, единственному пути для утверждения в архитектуре идей гуманизма и порядка, в противовес хаосу средневековья.

Есть еще одно, правда косвенное, свидетельство, что творцом генерального плана Кремля был Аристотель Фиораванти. В рукописном отделе библиотеки Академии наук СССР в Ленинграде хранится манускрипт XV века — "Трактат об архитектуре" Антонио Авере-лино Филарете, с которым, как говорилось выше, Фиораванти строил здание госпиталя в Милане, а по некоторым сведениям, ездил вместе с ним в Венгрию по приглашению короля Матиуша Корвина. Трактат Филарете стал настольной книгой архитекторов XV века и во многих списках был распространен в Италии. Естественно предположить, что у друга и соратника Филарете — Аристотеля Фиораванти был экземпляр этой книги и что он привез ее в Москву. В трактате его автор несколько раз с большой похвалой отзывается об Аристотеле.

Если вдаваться в подробное исследование грандиозного памятника архитектуры и инженерного искусства, каким является Кремль, то можно в нем проследить стилистические особенности северо-италь-янского крепостного зодчества, увидеть осуществленными рекомендации, изложенные в трактате.

В 1478 г., за год до окончания Успенского собора, Аристотель Фиораванти по настоянию Ивана III отправился в поход на Новгород в качестве начальника артиллерии. На этом поприще в полной мере сказалось многообразие знаний и опыта Аристотеля. Когда армия Ивана III подошла к новгородской крепости, то возникла необходимость навести мост через Волхов. Фиораванти построил временный, необыкновенной прочности понтонный мост. Летописец так рассказывает об этом инженерном сооружении: "Декабря 6 велел князь великий мост чинити (т. е. устроить) на реце Волхове своему мастеру Аристотелю Фрязину, под Городищем; и той мастер учинил таков мост под Городищем на судех на той реце, и донележе князь великий, одолев, возвратился к Москве, а мост стоит".

Биографы Аристотеля Фиораванти связывают с его именем сооружение в Москве Пушечного двора. Он располагался на месте Пушечной улицы, параллельно Кузнецкому мосту, где вдоль протекавшей тогда реки Неглинной находились кузницы. По-видимому, это так и было. Литейное дело, которым Фиораванти занимался в молодости, чеканка монет и артиллерия — предмет его исследований в связи со строительством укрепленных замков. Все это позволило ему взяться за организацию Пушечного двора в Москве. Литейное дело в Древней Руси было развито спокон веков. Но своих мастеров не хватало, особенно в XV веке, когда задачи объединения Руси и избавления от татарского ига требовали проведения обширных военных операций. Поэтому итальянский зодчий и инженер, по многосторонности своих знаний — типичный представитель Возрождения, стал в Москве необходимейшим специалистом.

В 1482 г. Аристотель Фиораванти, в предвидении похода на Казань, был послан с артиллерийским обозом вперед и дошел у Нижнего Новгорода до берегов Волги.

В Миланском архиве обнаружено письмо Фиораванти, датированное 22 февраля 1476 г., к миланскому герцогу Галеаццо-Мария Второму из династии Сфорца, вступившему на престол в 1466 г. Вздорный и жестокий герцог большую часть времени отдавал охоте. Очевидно, Фиораванти, работая в Милане, встречался с ним. Оказавшись в России и памятуя о страсти Галеаццо, Фиораванти отправился на поиски кречетов и, судя по письму, дошел до Белого моря, побывал на Соловецких островах. Добытых белых кречетов Фиораванти отправил с сыном Андреем в Милан. Кстати, эю письмо — одно из ранних свидетельств иностранца о Москве, которую Фиораванти называет "городом славнейшим, богатейшим и торговым".

Последнее путешествие по Древней Руси Фиораванти совершил в 1485 г. Но до этого произошло событие, которое явилось также последним испытанием в трудной жизни великого зодчего.

Среди иностранцев, живших тогда в Москве, был итальянский врач Антонио. Он взялся лечить заболевшего татарского князя Каракучу, но тот скончался. И тогда итальянского врача обвинили в отравлении князя. После жестоких пыток по повелению Ивана III Антонио казнили. На Аристотеля это произвело страшное впечатление, и он решился на тайный побег. Попытка обернулась бедой. Софийская летопись сообщает, что Аристотель "боялся того же, начал проситься у великого князя в свою землю; князь же великий пойма его и ограбив посади на Онтонове дворе за Лазорем святым". Очевидно, тогда погибли чертежи Фиораванти, его письма, дневники и путевые заметки.

Аристотель был заключен в тюрьму, и, возможно, на этом закончился бы его жизненный путь. Но он был необходим. И в 1485 г. летопись в последний раз упоминает имя Фиораванти в качестве начальника артиллерии в походе Ивана III для покорения Тверского княжества. Очевидно, семидесятилетний инженер и зодчий именно в этом году [Профессор П. Каццола в своей работе "Мастера фрязи в Москве в конце XV века (Из русских хроник и документов итальянских архивов)" считает, что Аристотель Фиораванти скончался в 1486 г. Это предположение он основывает на найденном в Государственном архиве Болоньи нотариальном акте от 24 августа 1487 г., где дети зодчего от первого и второго брака хлопотали о разделе имущества их отца — "великолепного всадника" (почетный титул, даваемый правительством Болоньи именитым гражданам), умершего некоторое время назад] нашел успокоение в земле, которой он подарил свое лучшее произведение.

Аристотеля Фиораванти можно причислить к числу редких мастеров, вошедших в историю мировой культуры только одним произведением.

Успенский собор открыл новую страницу в истории древнерусской архитектуры. Влияние его форм можно проследить на множестве произведений — от собора Новодевичьего монастыря в Москве и до далекой Вологды — и на временных отрезках от XV до конца XVII столетия и даже в XIX веке. Применение большемерного кирпича, выкладка стен в перевязку, возведение куполов в один кирпич, использование железных связей и анкеров вместо дубовых бревен, прогрессивная организация строительных работ, а главное, понимание произведения архитектуры как гармонического сочетания всех его элементов — это то новое, что вносит итальянский мастер в древнерусскую строительную практику.

Фиораванти был современником крупнейших и ранних теоретиков итальянского Возрождения — Антонио Филарете, Леона Баттиста Альберти (1414–1472). Они разрабатывали идеи соразмерности в природе и в человеке, заложенные еще в философских концепциях античных зодчих. Это понимание гармонии, построенной на числовых отношениях пропорциональности, легло в основу композиции Успенского собора. Не применяя деталей из архитектурного арсенала Ренессанса, как это делали другие итальянские зодчие, Аристотель создает произведение, проникнутое духом Возрождения и в то же время глубоко национальное.

МАРКО ФРЯЗИН И ПЬЕТРО АНТОНИО СОЛАРИ

В Москве они появились в разное время: Марко Фрязин [Историк Н. М. Карамзин без веских оснований придает Марко фамилию Руффо, которую и подхватила последующая русская историография. Итальянский ученый Мерцарио причисляет его к потомкам Марко деи Фризони или да Коропа. В нашем очерке мы сохранили ту фамилию, под которой он известеп в русских летописях. — Марко Фрязин] уже работал в 1484 г., тогда как Пьетро Антонио Соларн только приехал в 1490 г. Их объединила совместная работа над сооружением Большой Золотой палаты, которая известна у нас как Грановитая.

Итальянские источники не упоминают о Марко Фрязине, и о его работах в Москве можно, узнать только из русских летописей. Антонио Солари и те и другие источники уделяют много внимания.

Первое известие о Марко Фрязине в Москве относится к началу работ по замене старых деревянных дворцовых зданий каменными. Это была часть плана широко задуманной Иваном III реконструкции старого белокаменного Кремля. В 1484 г. Марко Фрязин строит кирпичную палату для хранения великокняжеской казны. Место для строительства было выбрано между Благовещенским и Архангельским соборами. До постройки Казенного двора (так называют летописи это здание) личная казна великого князя хранилась в двух местах — под церковью Рождества Богородицы и под Благовещенским собором, а казна великой княгини — в церкви Рождества Иоанна Предтечи.

Первая постройка Марко не сохранилась, но ее возможно описать по дошедшим до нас изображениям, в частности — по рисунку из книги "Избрание на царство". Казенный двор представлял собой относительно небольшое кирпичное здание, состоявшее из двух частей: одна из них, вплотную примыкавшая к апсиде Благовещенского собора, была сравнительно невысока и покрыта двухскатной тесовой кровлей; другая же, казавшаяся по сравнению с первой башней довольно внушительной, завершалась высоким шатром. Совершенно гладкие, без всякой архитектурной отделки, стены этого здания завершались в его башнеобразной части широким карнизом. Казенный двор был соединен переходами со всей остальной частью Теремного дворца.

В 1487 г. Марко Фрязин к западу от Благовещенского собора строит Малую Набережную палату, которая также не сохранилась, но была тщательно зафиксирована в обмерном чертеже Д. Ухтомского перед ее перестройкой в 1751 г. Это было двухэтажное кирпичное здание, перекрытое сводами. Над подвальным этажом возвышался подклет, а во втором этаже размещались две палаты — Столовая и Ответная, каждая со своим выходом.

Фасад Набережной палаты, если судить по чертежу Ухтомского, интересен тем, что отделан деталями, впервые примененными в русской архитектуре: это треугольные сандрики над окнами первого этажа, арочки второго и широкий, полного профиля карниз, венчающий все здание. Горизонтальные тяги отделяют этаж от этажа, пропорции окон и их расстановка оставляют большие свободные плоскости стен. Все это в своей совокупности создает новый образ общественного здания, в котором «италианизмы» звучат сильнее, чем в других гражданских сооружениях Кремля. Этим зданием, существовавшим до середины XVIII века, Марко Фрязин как бы предвосхитил характер архитектуры Арсенала в Кремле, а может быть, и повлиял на нее.

Одновременно с Малой Набережной палатой, в 1487 г., "совершил Марко Фрязин стрельницу, на угле вниз по Москве Беклемишевскую". Он поставил ее на месте угловой башни белокаменной крепости 1367 г. и тем самым завершил строительство кирпичных стен южной стороны Кремля. Внутри башни Марко Фрязин устроил тайник-колодец.

Москворецкая башня, как иначе называет ее летопись, уцелела до наших дней. В 1680 г. башня была надстроена многогранным шатром, а в 1707 г. у ее подножия в ожидании возможного наступления шведов были насыпаны земляные валы и несколько растесаны бойницы для установки более мощных орудий (во время реставрации 1948 г. бойницам были приданы первоначальные размеры и формы).

Выше уже говорилось, что кремлевские башни XV–XVI веков следует представлять без шатровых завершений, сооруженных почти двести лет спустя. В Беклемишевской стрельнице особенно легко провести границу между старой и новой ее частями. Вслед за машикулями, выступающими за пределы всего объема, нависающая верхняя часть когда-то несла зубцы в виде ласточкиных хвостов. Затем их заменили типовым для всех башен Кремля кирпичным парапетом с ширинками. По сравнению с Водовзводной башней Беклемишевская до предела лаконична. Ее высокий и стройный цилиндр поставлен на скошенный белокаменный цоколь и отделен от него полукруглым валиком. И больше никакого декора, ничего, что могло бы нарушить образ боевой стрельницы. Башня хороша не только сама по себе, но и тем, что обогащает силуэт этой части города. От нее углом расходятся стены Кремля и близко несет свои тихие воды река. Она видна с Замоскворечья, от Красной площади и прилегающих улиц Китай-города.

Кроме Беклемишевской Марко Фрязин, по свидетельству летописи, "закладывает две стрельницы в Москве — Никольскую и Фроловскую". Но очевидно, только закладывает, так как в дальнейшем сооружение этих и других башен летопись приписывает Пьетро Солари.

В последний раз летопись (Никоновская) называет имя Марко Фрязина в 1491 г. Уехал ли он на родину или окончил свои дни на Руси, неизвестно. Его творческая судьба была нелегкой. За исключением Беклемишевской башни все сооружения, начатые им после 1487 г., в том числе и Грановитую палату, заканчивали другие мастера. Но в Москворецкой стрельнице Марко Фрязин показал себя зрелым зодчим с великолепным чувством пропорций и прогрессивным инженером-фортификатором, использовавшим самые передовые для того времени приемы.

Источники относят начало сооружения Грановитой палаты все к тому же 1487 г. Конечная дата — 1491 г. Солари прибыл в Москву в 1490 г. Значит, Марко Фрязин три года работал без него. Таким образом, весь архитектурно-пространственный замысел Грановитой палаты и его выполнение принадлежат Марко, а архитектурная декорация фасадов и интерьеров — по-видимому, дело Солари. Но чтобы утвердиться в этом, следует коротко описать творческий путь знаменитого у себя на родине зодчего и скульптора. Он принадлежал к семье известных миланских скульпторов и архитекторов. Сын и ученик Гвинифорте Солари (1429–1481), Пьетро Антонио (около 1450–1493) принимал участие в работах по сооружению в Милане собора, Оспедале Маджоре — там же и знаменитого монастыря Чертозы в Павии. Кроме того, он подвизался и в качестве скульптора. В Италии сохранились две его работы, датируемые 1484 и 1485 гг.: гробница де Капитани в Александрии и скульптура Мадонны в Музее замка Сфорца в Милане. Обе они характеризуют Солари несколько архаичным мастером, увлеченным орнаментальной разработкой скульптурных изображений. Это особенно заметно на фасаде собора павийской Чертозы (1453–1475), сплошь покрытом кружевным орнаментом, что весьма существенно для подтверждения наших предположений об отношении Пьетро Солари к декоративному убранству Грановитой палаты. Здесь мастер имел полную возможность удовлетворить свою любовь к орнаментальному заполнению плоскости еще и потому, что православие запрещало в церковном и светском обиходе применение круглой тематической скульптуры.

Грановитая палата была частью большого дворцового комплекса, обращенного своим фасадом на Соборную площадь Кремля. В описываемое время этот необыкновенно живописный ансамбль еще был далек от завершения. Только спустя год после окончания постройки Грановитой палаты, в 1492 г., Иван III приказал начать разборку деревянного дворца и строить каменный. А для временной великокняжеской резиденции были срублены деревянные хоромы. Но закладка нового каменного дворца состоялась лишь спустя семь лет — из-за пожара, уничтожившего все деревянные сооружения Кремля. И Грановитая палата какие-то годы простояла на Соборной площади в соседстве с Успенским собором.

Здание Грановитой палаты с четким силуэтом простого прямоугольного объема выделялось среди других, более поздних построек необычным убранством главного (восточного) фасада. Он облицован камнями белого известняка, отесанными на четыре грани и образующими пирамиду. Ряды ограненных камней (они-то и дали название палате) начинаются от высоты подклетного этажа и заканчиваются ниже карниза, оставляя свободную полосу гладкого белого камня. Углы фасада прикрыты тоненькими витыми колонками, капители которых возвышаются над верхним рядом рустов, а опираются на кубической формы камни. Карниз несколько нависает над стеной и зрительно как бы поддерживает высокую четырехскатную крутую позолоченную крышу.

Окна были меньше, чем сейчас. В прямоугольный наличник были вписаны две полуциркульные арочки, опирающиеся на импост. Это типично итальянские окна; редко расставленные на фасадах, они оставляли большое свободное пространство стены, придавая зданию еще большую монументальность.

В 1682 г. окна Грановитой палаты были растесаны, исчезли полуциркульные завершения, и архитектор Осип Старцев придает обрамлению новый облик — в виде прямого сандрика, опирающегося на свободно стоящие на кронштейнах колонки. Все покрыто богатейшей резьбой: ствол колонок, филенки под окнами с изображением львов, держащих картуши с коронами, капители и кронштейны.

Окна XVII века дошли до наших дней и прекрасно сочетаются со старыми фасадами XV века.

На левом боковом фасаде находилась наружная открытая белокаменная лестница — великолепное Красное крыльцо. Ее прямой марш из тридцати двух ступеней, огражденных каменными резными перилами, прерывался двумя площадками — рундуками, по древнерусской терминологии. Рундуки украшали позолоченные фигуры геральдических львов, а ступени были покрыты железными плитами.

Красное крыльцо, предназначенное для торжественных выходов царя и приема иностранных послов, вело на второй этаж в парадные покой Грановитой палаты — Святые сени и Большую Золотую палату.

Святые сени — продолговатое невысокое помещение под сводами с четырьмя глубокими распалубками. Над сводами помещался полуэтаж — тайник, откуда через окно женская половина великокняжеской семьи могла наблюдать за церемониалом приема послов и другими событиями придворного быта, к которым, по обычаям тех времен, женщины ле допускались.

Исключительную роскошь интерьерам Грановитой палаты придают богатейшая резьба, позолота и настенная живопись. Пьетро Литоппо Солари сосредоточил каменное позолоченное «кружево» на порталах дверных и оконных проемов Святых сеней и Большой Золотой палаты. Огромный дверной портал представляет очень сложную композицию. Непосредственное обрамление дверного проема состоит из двух лопаток, перекрытых антаблементом, затем следуют две выступающие пилястры со сложными базами и богатыми капителями. Пилястры в свою очередь несут сильно раскрепованный антаблемент, на который опирается фронтон килевидной формы, причем нижние концы его обрамления загнуты наружу в виде волют. В тимпан фронтона вкомпонован скульптурный рельеф двуглавого орла — одно из ранних изображений герба Древней Руси, полученного в наследие великим князем от Византии вместе с шапкой Мономаха. Над орлом — львиная маска, а по бокам — геральдические грифоны. Все остальные части портала покрыты мелким, великолепно скомпонованным и мастерски выполненным орнаментом, в рисунок которого вплетены типичные русские двуглавые орлы. Все порталы Грановитой палаты выполнены в том же характере и разнятся только деталями.

Стены Святых сеней и Большой Золотой палаты покрыты живописью, исполненной русскими мастерами, и вместе с золотым орнаментом порталов составляют основное декоративное убранство интерьеров.

Из Святых сеней посетитель попадает в огромное пространство

Большой Золотой палаты. Практически это квадратное помещение со сторонами 22,1 X 22,4 м. В центре массивный столб, на который опираются пяты четырех крестовых сводов, образующих удивительно смелое, легкое покрытие, достигающее девятиметровой высоты. Палата освещается через два ряда окон, причем в нижнем ряду по трем ее сторонам — двенадцать окон, а в верхнем — всего четыре.

Грановитая палата, начатая Марко Фрязином и законченная Пьетро Антонио Солари, в своей общей архитектурной композиции имела в Древней Руси и предков и потомков. Предком московской Грановитой палаты была новгородская, упоминаемая еще в 1169 г. Дошедшая до наших дней, эта палата — результат перестройки 1433 г. Она представляет собой обширное квадратное помещение, в центре которого массивный столб, несущий на себе пяты четырех крестовых сводов. Распалубки сводов опираются на звездчатую систему нервюр. Несмотря на стилистические особенности (в данном случае нервюры — типичный признак готики, объясняемый тем, что совместно работали русские и немецкие мастера), характерным здесь является древняя одностолпная конструкция. Примером, более близким и по времени и по месту, может служить трапезная Троице-Сергиевой лавры, сооруженная зодчим Василием Дмитриевичем Ермолиным в 1469 г.

Потомков у Грановитой палаты множество. Причем следует заметить, что нервюрные своды так и не привились. Все, что было построено после нее, является только ее модификацией, более или менее удачной. В качестве примера можно привести Белую и Красную палаты Патриаршего двора Ростова Великого.

Таким образом, зодчие Большой Золотой палаты не внесли в ее композицию какие-то принципиально новые черты, а лишь довели до совершенства традиционную древнюю форму.

Грановитая палата в истории древнерусской гражданской архитектуры занимает такое же место, как Успенский собор в архитектуре культовых сооружений. И там и тут мы видим твердую приверженность национальной традиции, которую не преодолело даже искусство итальянского Возрождения. Итальянские мастера смогли только осовременить древнюю самобытную архитектуру, но не изменить. Марко Фрязин и Пьетро Антонио Солари сооружением Грановитой палаты вводят впервые в русский обиход образ городского дома. Это не усадьба, отгороженная от улицы забором, а дом, куда можно войти прямо с улицы или площади. Главный фасад, как будто перенесенный в Москву из североитальянских городов Феррары или Болоньи, завершается четырехскатной крутой крышей, типичной для русских деревянных хором. Такое же соединение итальянских и русских традиций мы видим в интерьере: богатство итальянского орнамента в сочетании с килевидным фронтоном порталов, богатейшей древнерусской живописью на стенах и архитектурой одностолпной палаты. Эти черты взаимопроникновения итальянской и русской художественных культур особенно заметны в этом дворцовом здании — единственном хорошо сохранившемся памятнике XV века. За исключением переделанных в XVII веке окон, исчезнувшего Красного крыльца и четырехскатной крыши, а также расписанных в XIX веке стен, все остальное уцелело до наших дней.

Пожалуй, из всех архитекторов-иностранцев, работавших в Кремле, наибольший вклад внес Пьетро Антонио Солари. В 1490–1493 гг. он строил Боровицкую, Константино-Еленинскую, Фроловскую (Спасскую) и Никольскую проезжие башни, стрельницу с тайником над Неглинной и часть стен. К этому перечню, основанному на летописных данных, можно добавить еще Угловую Арсенальную (Собакину) многогранную башню и прямоугольную Сенатскую. Однако следует помнить, что две башни — Никольская и Фроловская — были заложены Марко Фрязином. Мы не знаем, что надо понимать под лаконичным летописным термином «заложи»: действительно ли Марко ограничился только закладкой фундаментов башен или начал выводить и стены? Во всяком случае, он облегчил работу Солари, который соорудил главный фасад кремлевской крепости, выходящий на Красную площадь. Кремлевские стены здесь с юго-восточной стороны замыкает Фроловская проездная башня, в 1678 г. переименованная в Спасскую, а с северо-востока — граненая Угловая Арсенальная (Собакина) башня. Весь протяженный фронт стены ритмично разделен на равные прясла при помощи Сенатской (глухой) и Никольской (проезжей) башен.

Со стороны Красной площади Кремль был наиболее сильно укреплен. До сооружения Китайгородской стены площадь представляла собой свободное пространство, где враг не мог укрыться.

Уже после смерти Пьетро Антонио Солари восточная сторопа Кремля была дополнительно укреплена второй стеной — она была более низкой и примыкала ко рву, наполненному водой.

Из кремлевских башен, построенных Солари, мы остановимся на двух — Арсенальной и Фроловской: на первой — в силу ее архитектурных достоинств, на второй — потому что она стала главным входом в Кремль и своим силуэтом и архитектурным убранством настолько органично вошла в облик города, что стала его символом.

Арсенальная башня, самая мощная из всех кремлевских, построена в 1492 г. В ее задачу входила оборона переправы через Неглинную к торгу, расположенному на Красной площади. На глубоком фундаменте, в котором был скрыт на случай осады родник-колодец, возвышается шестнадцатигранный массив башни. Могучий объем и скупые, четкие линии силуэта делают ее произведением большого монументального искусства. До надстройки шатра в XVII веке башня над машикулями завершалась зубцами в виде ласточкиных хвостов, замененными типовым кирпичным парапетом с ширинками. Арсенальную башню, как и Беклемишевскую, нетрудно представить себе в первоначальном виде, высоко поднятой над углом сходящихся кремлевских стен. Здания Арсенала во времена Солари еще не существовало, и башня главенствовала над округой и так же, как Беклемишевская на противоположном углу, играла значительную градостроительную роль.

Наиболее цельной — в смысле слитности двух разновременных этапов строительства — является Фроловская, позднее переименованная в Спасскую. По традиции и в силу своего топографического расположения Спасская башня всегда была Главными воротами Кремля. Она построена на месте Фроловской стрельницы белокаменной крепости 1367 г. При ее очередном ремонте зодчий и скульптор В. Д. Ермолин поставил на ней два белокаменных рельефа с изображениями покровителей московских князей — святых Георгия и Дмитрия Солунского. Позднее они украшали башню, построенную Солари в 1491 г. И один из них — копьеносец Георгий — стал гербом города Москвы.

Пьетро Антонио Солари, воздвигая башни главного въезда в Кремль, придал им суровый облик крепостного сооружения. К Спасской башне он пристраивает отводную стрельницу. В пей нет боевой площадки, а боевой ход идет по прямоугольнику стен на уровне мерлонов. В сторону Красной площади через ров был перекинут подъемный мост, в случае осады или штурма плотно прикрывавший арку ворот. На фасаде можно разглядеть отверстия, куда пропускались цепи для спуска и подъема моста, а в проходе ворот еще и сейчас видны пазы, по которым поднималась и опускалась металлическая решетка — герса.

Отводная стрельница сохранила архитектурные формы XV века, до предела лаконичные. Прямоугольник ее стен закреплен на углах сильно выступающими лопатками и завершается волнообразной линией "ласточкиных хвостов", несколько оживляющих суровый облик башни.

Только что сооруженная Спасская башня отличалась от стрельницы высотой и внутренним устройством. Она разделена на этажи и имеет боевую площадку для верхнего боя. Очевидно, сразу же после окончания постройки боевая площадка была покрыта деревянным шатром, на вершине которого было укреплено медное изображение орла — герба Московского государства. На одной из сторон деревянного четверика был помещен циферблат часового механизма, находящегося внутри. Шатер часто горел, и поэтому Спасская башня первой получила существующее и поныне великолепное каменное шатровое завершение.

Мы не можем посоветовать читателю представить себе Спасскую башню такой, какой она была в XV веке. В XVII веке, при надстройке других башен, новый шатер ставился на верхнюю платформу и только вместо зубцов выкладывали парапет с ширинками; все остальное оставалось прежним. В Спасской башне был переделан весь верх.

В 1625 г. устройство городских часов на главной башне Кремля было поручено выписанному из Англии механику Христофору Галовею, а архитектура шатра принадлежит талантливому русскому зодчему Бажену Огурцову.

Чтобы добиться единства композиции древней и новой частей Спасской башни, Важен Огурцов пошел несколько по иному пути, чем другие зодчие. Он сохраняет мерлоны боевой площадки, но использует их как основание для надстройки; для этого он завершает их прямым карнизом, а на нем располагает циркульные арочки. Угловые лопатки завершены шпилями, напоминающими готические фиалы. Все это — и арки, и шпили, и скульптуры львов — выполнено из белого камня и на фоне красных кирпичных стен образует великолепное каменное «кружево». Из него вырастает следующий ярус — четверик, на котором установлены циферблаты кремлевских часов. Продолжает высотную композицию восьмерик с циркульными арками «звона», где размещены колокола. Башня завершена высоким крутым шатром. Единство композиции этой башни Кремля достигнуто тем, что архитектор не просто надстраивает, а вводит для всех ярусов единый декоративный мотив, придающий цельность всему сооружению; найденные зодчим пропорции подчеркивают легкость башни и устремленность ввысь.

Историк русской архитектуры профессор М. В. Красовский пишет, что Кремль "стал в это время подобен ратнику, который, навсегда отразив врагов от границ родины, возвратился домой и спокойно заменяет тяжелый стальной шлем легкой шапкой, богато украшенной самоцветными каменьями".

Фроловские (Спасские) ворота Солари закончил в 1493 г., о чем гласит текст каменной памятной доски, тогда же вделанной в стену: "В лето 6999 (1493) июля божиею милостию сделана бысть сия стрелница повелением Иоанна Васильевича государя и самодержца всея Руси и великого князя Володимирского и Московского и Новгородского и Псковского и Тверского и Югорского и Вятского и Пермского и Болгарского и иных в 30 лето государства его а делал Петр Антоний Соларио от града Медиолана" (Милана. — С. 3.).

У нас нет сведений о том, какие причины заставили Пьетро Антонио Солари покинуть родину ради неизвестной ему Московии. Возможно, что его побудил к этому старший брат Софьи Палеолог — Андрей, политический авантюрист, дважды приезжавший в Россию с целью продать по сходной цене свое право на византийский престол. В последний раз он приехал сюда в 1490 г, (по другим сведениям — в 1489 г.) вместе с русским посольством. Посольство это было очень многолюдно, ибо привезло с собой различных мастеров, в том числе и архитектора Пьетро Антонио Солари. В Москве его окружили почетом. В отличие от других иностранцев летопись именует его не «муроль», не "палатных дел мастер", а «архитектор». В одном из писем на родину, сохранившемся в Ватиканском архиве, Солари называет себя "главным архитектором города".

22 ноября 1493 г., не дожив до 50 лет, Пьетро Антонио Солари скончался. Возможно, что именно он назвал перед смертью тех зодчих, которые затем были приглашены в Москву, — Алоизио да Каркано и Алоизио Ламберти да Монтаньяна.

АЛЕВИЗ СТАРЫЙ

Со смертью Пьетро Антонио Солари незаконченное строительство Кремля оказалось без опытного руководителя. Иван III в том же 1493 г. посылает в Венецию и Милан послов Мануила Ангелова и Даниила Мамырова за "стенными и палатными мастерами". В 1494 г. они привезли, судя по итальянским источникам, из Милана трех мастеров: Алоизио да Каркано — стенного мастера и инженера, Михаила Парпалоне — кузнечного мастера и Бернардина из Боргаманеро — каменотеса. От них на родину приходили хорошие вести. Алоизио да Каркано был обласкан Иваном III, который подарил ему восемь собственных одежд и изрядную сумму денег, высказав при этом пожелание, чтобы тот построил ему замок наподобие миланского. Письмо, из которого мы почерпнули эти подробности, датировано 19 ноября 1496 г. и хранится в Миланском городском архиве.

Ничего не известно о судьбе двух остальных мастеров, упоминаемых в итальянских источниках. Но Алоизио да Каркано, известный в русских летописях под именем Алевиза Старого, долго смущал историков Кремля. Ему приписывали целый ряд сооружений, которые ни по времени, ни по архитектурным формам не могли принадлежать ему. Это продолжалось до 20-х годов нашего века, когда советский ученый Н. А. Эрнст в своей книге "Бахчисарайский ханский дворец и архитектор великого князя Ивана III Фрязин Алевиз Новый", изданной в Симферополе в 1928 г., поставил все на свои места. Оказывается, в Москве работали два Алевиза: уже упомянутый нами Алевиз Старый и Алевиз Новый, появившийся в Москве спустя десять лет, в 1505 г.

О первом Алевизе нам ничего не известно. Но судя по той части кремлевской стены (северо-западной), которую Алевиз Старый возвел, он был прекрасным, смелым инженером.

После смерти Пьетро Антонио Солари осталась незаконченной северо-западная сторона кремлевских стен, вдоль русла реки Неглинной. В первой половине XIX века Неглинную заключили в трубу и на этом месте разбили Александровский сад. В конце XV века это была речка с часто менявшимся от ливневых вод руслом и заболоченной поймой, подступавшей вплотную к крутым склонам Боровицкого холма. Прежде чем приступить к возведению стен, необходимо было укрепить ползучий грунт, заложить прочный фундамент, который сможет выдержать тяжесть стен и массивных башен. Это и было поручено Алевизу Старому. Однако из-за опустошительного пожара 1493 г. к работам удалось приступить только весной 1495 г. Летопись сообщает под этим годом, что Иван III "заложи стену градную… возле Неглинны, не по старой, города прибавиша".

При раскопках 1965 г. здесь были обнажены основания стен я выяснилось, что Алевиз Старый вдоль обрывистого берега Неглинной перебросил арочные перемычки, которые сровняли неровности почвы, и только затем начал возводить стены. Алевиз Старый спрямляет стену западного фасада крепости и выводит ее на одинаковую высоту, а длинные прясла опирает на прямоугольные башни. Причем в центре этого фасада создается целый комплекс крепостных сооружений — Троицкая проезжая башня, отводная стрельница, каменный мост на девяти арках через Неглинную и еще одна башня — барбакан, защищающая мост и получившая название Кутафья.

Если провести на плане Кремля черту от Спасской башни к Троицкой, то окажется, что они стоят друг против друга на одной прямой, образующей одну из сторон равностороннего треугольника. Здесь сказался все тот же рационализм архитектуры кватроченто, который заложен и в общей композиции кремлевской цитадели. Значение Троицкой башни для западного фасада Кремля такое же, как Спасской — для восточного. Именно поэтому зодчий, надстраивавший в XVII веке обе башни, придал их шатровым завершениям почти одинаковое декоративное убранство.

Алевизу Старому летопись приписывает также сооружение в 1499 г. дворца для великого князя Ивана III рядом с Благовещенской Церковью и внутренней каменной стены от дворца до Боровицких ворот. Возможно, он осуществил и ряд инженерных работ по укреплению оборонной мощи Кремля со стороны Красной площади. Но тут в источниках начинается путаница, и кому из Алевизов следует приписать эти работы, не совсем ясно. Ни одно из творений инженерного мастерства Алевиза Старого, за исключением северо-западной стены Кремля, не дошло до наших дней.

АЛЕВИЗ НОВЫЙ

В древнерусской дипломатической практике последней четверти XV века установилась традиция: с какой бы целью ни отправлялись послы в западные страны, им вменялось в обязанность подыскивать мастеров различных специальностей для работы в Москве. В ноябре

1499 г. послы Ивана III Дмитрий Ралев и Митрофан Карачаров пересекли границу Венецианской республики. По итальянским источникам можно проследить их маршрут: 18 ноября они остановились в Бассано и в конце месяца по дороге в Падую прибыли в Венецию, где задержались до конца февраля. Выгодно продав партию кожи, они уехали в Рим. 12 апреля послы вернулись в Венецию и в мае

1500 г. отправились на родину. На этом пути они проезжали города Феррару, Брендоле, Лонгино, где в это время работал архитектор и скульптор Алоизио (в русской транскрипции — Алевиз) Ламберти да Монтаньяна. Ралев и Карачаров, желая выполнить возложенную на них миссию, могли встретиться с Алоизио и пригласить его для работы в Москву. На этом основании, а также сравнивая подписанное мастером произведение — скульптурное надгробие Томазины Граумонте в церкви св. Андрея в Ферраре — с тем, что потом Алевиз сделал в Москве, итальянские ученые отождествляют Алевиза Нового с Алоизио Ламберти да Монтаньяна. Вот, собственно, то немногое, что можно сообщить в качестве предположения о работах Алевиза Нового в итальянский период его жизни. Во всяком случае, в 1500 г. он примкнул к русскому посольству и отправился в Москву.

Три года письменные источники молчат о судьбе Алевиза Нового и его спутников. И вдруг в июне 1503 г. крымский хан Менгли-Гирей в письме к Ивану III сообщает: "Нонеча слава Богу, на свои руки взял есми Дмитрия Ларева да Митрофапа Федорова Карачарова; и мастеры твои иуня месяца к нам приехав и челом ударили. Мастеры фрясские и с женами и с детьми и с девками к нам пришли". Посол Заболоцкий при ханском дворе уточняет дату приезда русских и итальянцев: "за две недели до Петрова Заговенья", т. е. не позже первых дней июня. В Бахчисарае посольство задержалось до сентября 1504 г. Особых причин такого длительного пребывания в ханской резиденции не было. Просто Менгли-Гирей хотел воспользоваться пребыванием у него итальянского зодчего, чтобы построить в Бахчисарае свой, затем ставший знаменитым, дворец. Алевиз Новый построил его за пятнадцать месяцев. Но время не пощадило дворец. До наших дней дошел только его портал, по которому мы можем судить о богатстве и великолепии всего сооружения.

Наконец после настоятельных требований Ивана III Менгли-Гирей отпускает Алевиза Нового и его спутников в Москву. Причем в сопроводительной грамоте дает восторженный отзыв об искусстве итальянца: "Алевиз мастер вельми добрый, не как иные мастеры, весьма великий мастер".

23 ноября 1504 г., как об этом сообщают летописи, спустя четыре года после выезда из Италии, Алевиз Новый прибывает в Москву.

Деятельность Алевиза Нового в Москве весьма разнообразна. Все работавшие до него архитекторы сосредоточили свои усилия главным образом в Кремле. Алевиз Новый строит не только там, но также и на посаде, в разных местах разросшегося и экономически окрепшего города.

Очевидно, Алевиз Новый обладал большими организаторскими способностями. За короткий срок он построил огромный дворец в Бахчисарае; всего четыре строительных сезона — с 1505 по 1508 г. — ему понадобилось для сооружения второго по величине собора в Москве. В 1508 г. он устраивает пруды и выкладывает белым камнем ров шириной 34 и глубиной 10 метров. Этот ров, ошибочно приписываемый Алевизу Старому, шел вдоль Красной площади и замыкал водяное кольцо вокруг кремлевской цитадели, ставшей еще более неприступной. С 1514 по 1519 г. он строит в разных частях города одиннадцать церквей. Алевиз Новый становится главным архитектором Москвы. Сооруженные им церкви способствовали формированию силуэта города и его архитектурно-пространственной композиции. На крутом взгорье в конце Ивановского переулка стоит церковь Владимира "в Старых садах" — одна из одиннадцати, построенных Алеви-зом. Местность эта была застроена в XVI веке, и над низкими деревянными домами возвышалась эта церковь.

XV и XVI века еще не знали типичных для более позднего времени трехчастных осевых композиций — колокольня, трапезная и сама церковь. Во времена Алевиза каменные церкви строились одним прямоугольным объемом с порталом на западном и апсидами на восточном фасадах. Вместо колокольни была звонница: или непосредственно вкомпонованная в объем, как в церкви Трифона в Напрудном, или же отдельно стоящее устройство для подвески колоколов. Лаконизм силуэта, белый камень или красный кирпич, который после Фиораванти прочно входит в практику русских строителей, очень точно найденное место в пространстве города — все это делало церкви неотделимыми от живописного пейзажа Москвы начала XVI века.

И все же самым значительным произведением Алевиза Нового остается Архангельский собор в Кремле.

Три собора на площади Кремля поделили между собой обязанности в придворном религиозном быту русских царей: Благовещенский, некогда соединявшийся крытым переходом с Теремным дворцом, служил домовой церковью; Успенский — главная святыня Мое ковского государства, где русских царей венчали на царство и хоронили патриархов; Архангельский — вплоть до конца XVII века служил царской усыпальницей. Таким образом, Успенский собор представлял духовную власть, тогда как Архангельский — светскую. Это в какой-то степени повлияло на его архитектуру.

Спустя год после появления в Москве Алевиз Новый приступает к сооружению Архангельского собора на том месте, где стояла небольшая белокаменная церковь Архангела Михаила, построенная еще при Иване Калите. К началу XVI века она пришла в ветхость, и в 1505 г. ее снесли.

Мы не будем в подробностях описывать Архангельский собор, дошедший до нас с большими утратами и переделками. Попытаемся только в общих чертах восстановить его композицию, задуманную Алевизом Новым, и обратим внимание на черты, отличающие этот собор от Успенского.

Архангельский собор меньше по величине и более архаичен по решению интерьера. Вместо круглых столбов (как в Успенском соборе), не загромождающих внутреннее пространство, Алевиз применяет квадратные массивные столбы, к тому же поднятые на высокие пьедесталы и поддерживающие плоские цилиндрические своды. Шесть столбов делят интерьер на три неодинаковых по ширине нефа, и отстоят они друг от друга на неравные расстояния. Кроме того, архитектору необходимо было выделить особое место для женской половины великокняжеской семьи с тем, чтобы, не смешиваясь с толпой, можно было следить за церковной службой. Для этого к основному объему собора Алевиз пристраивает узкое помещение, открытое в зал большой аркой-окном. В результате северный и южный (продольные) фасады разделены на пять неравных частей соответственно внутреннему членению интерьера.

Таким образом, в композиции фасадов и общих масс Архангельский собор оказался ближе к своим первоисточникам — владимиро-суздальским храмам, чем собор Аристотеля Фиораванти. Очевидно, Алевиз Новый побывал во Владимире и внимательно изучил Успенский собор, иначе трудно объяснить такое последовательное обращение к его схеме.

Алевиз Новый застал владимирский Успенский собор после его обстройки в 1185–1189 гг. галереей, приблизившей его план к квадрату (без алтарных апсид). Основное ядро шестистолпного храма обстраивает галереей и Алевиз, но придает ей совсем другой характер.

Архангельский собор был покрыт крышей прямо по сводам, а купола из-за неравных членений интерьера получились неодинаковыми по диаметру. Правда, это мало заметно для глаза, но все же нарушило гармонию целого. Пристройка к западному фасаду еще более сдвинула к востоку все купола и тем самым подчеркнула асимметричное решение храма.

Архангельский собор уже с самого начала был задуман как усыпальница великих князей и царей "всея Руси", что требовало пышности, торжественной представительности. Спартанская строгость и монументальность Успенского собора Кремля не отвечали этому содержанию. Объемно-пространственную композицию собора XII века во Владимире Алевиз одевает в декоративные одежды итальянского Возрождения XVI века. И одевает очень щедро. Здесь присутствует целый набор архитектурных деталей. Раскрепованный карниз опирается на сильно выступающие пилястры с капителями коринфского ордера. Дважды повторенный, карниз как бы делит здание на два этажа, тогда как в интерьере этого нет: внутреннее пространство собора от пола и до сводов едино и не расчленено.

Тимпаны закомар Алевиз заполняет мастерски выполненными из белого камня раковинами. По рисунку они близки к упоминавшимся уже мраморным раковинам надгробия Граумонте в Ферраре. Стены между пилястрами до среднего карниза украшены архивольтами глухих арок, а на вершине дуги каждой закомары стояла резная пирамидка. И все это из белого камня на фоне красной кирпичной стены.

Но главное, что отличало Архангельский собор от других церковных сооружений Кремля, — это наружная открытая галерея, примыкавшая ко всем стенам, за исключением восточной. Галереи Архангельского собора дошли до нас только в обмерных чертежах 1750 г., исполненных архитектором Д. В. Ухтомским, очевидно, тогда же, когда он обмерял Набережную палату Марко Фрязина. Эти чертежи, обнаруженные советскими исследователями А. В. Воробьевым и В. А. Смысловым, помогают нам представить первоначальный облик Архангельского собора — без мощных контрфорсов и еще более поздних пристроек к восточному фасаду. Ритм открытых арок галереи подчинен членениям самих фасадов, поэтому широкие арки соседствуют с узкими. Но весь характер аркады (полуколонны тосканского ордера), сама идея окружить собор открытой галереей навеяны Италией, внутренними двориками ее палаццо. Архитектор нашел ту меру живописной декоративности, которая как бы обращена к окружающему пространству Соборной площади, а не замыкается в границы строгого объема.

Архангельский собор за время своего существования пережил многое. Пришлось укреплять стены контрфорсами, уничтожить галерей, изменить форму среднего купола, который когда-то был таким же, как и боковые, пристраивать приделы, поновлять живопись в интерьере, штукатурить наружные стены, отчего храм потерял одно из лучших своих декоративных качеств — полихромию фасадов. И все же когда стоишь перед зданием Архангельского собора, то кажется, что он всегда был таким — белым, нарядным от игры света и тени на множестве деталей, создающих его пластику.

По своей природе Архангельский собор эклектичен: в его облике совмещены древние владимиро-суздальские традиции и современные Алевизу Новому элементы итальянской архитектуры эпохи позднего кватроченто. И когда впоследствии, во второй половине XVI и особенно в XVII веке, русские мастера обращались к наследию, оставленному итальянцами, они отбирали именно то, что лучше всего отвечало их национальным традициям. Например, не привились у нас столбы, поставленные на пьедесталы, условное членение стены на два этажа, но была взята на вооружение полихромия фасадов, получившая дальнейшее развитие в работах русских мастеров XVII века. Ордер в творчестве Алевиза Нового сохраняет видимость конструктивной оправданности (карниз, опирающийся на пилястры), а в архитектуре XVII века получает чисто декоративное назначение — он используется для украшения оконных проемов (к примеру, так сделал Осип Старцев в фасаде Грановитой палаты) или закрепления углов здания пучком колонок.

Таким образом, Архангельский собор вошел в историю развития русской архитектуры не новым, прогрессивным пониманием самого существа искусства архитектуры, как это присуще гению Аристотеля Фиораванти, а декоративной стороной, подсказавшей новые мотивы для искони присущей древнерусскому зодчеству приверженности к узорочью и цвету. Переработанные на свой лад итальянские архитектурно-декоративные мотивы обрели новое звучание и обогатили русское искусство.

Развитие декоративных форм в творчестве Алевиза Нового можно проследить, в частности, на великолепных порталах в Бахчисарайском дворце, в Архангельском и Благовещенском соборах Кремля. Остановимся на последних двух.

Четыре портала Архангельского собора датируются ближе к 1508 г., когда завершалось строительство здания. На западном фасаде их три — соответственно членению интерьера на три нефа, на северном фасаде — один (очевидно, такой же портал- был и на противоположной стороне, но при очередной пристройке приделов и контрфорса исчез). Главный вход в собор — это средний портал западного фасада. Он помещен в глубокую лоджию, которая вместе со ступенями образует храмовую паперть. Два боковых портала представляют собой обрамление входа в виде арочки, опирающейся на две пилястры с коринфскими капителями и орнаментом.

Главный портал Архангельского собора — следующий этап в декоративном творчестве Алевиза Нового, после портала Бахчисарайского дворца. Он принадлежит к числу так называемых перспективных порталов. Эта форма имеет место в Успенском и Дмитровском соборах во Владимире и перенесена Аристотелем Фиораванти на фасад кремлевского храма. Алевизу Новому предстояло примирить эту традиционную древнюю форму со своим пониманием архитектуры кватроченто. Из этого трудного положения он вышел с честью. Собственно принцип общей композиции сохраняется: широкое и высокое внешнее очертание постепенно уменьшается в глубину. Архивольт передней арки опирается на пилястры, затем жгут из листьев, перевитый лентами и образующий вторую арку, также опирается на колонки, а дальше — скошенные стенки и такой же сводик ведут непосредственно к входу. Таким образом, многие арки и полуколонны, образующие перспективный портал, Алевиз Новый заменил двумя скошенными внутрь стенками, богато украсив их орнаментом, рисунок которого определился еще в работе над входом в Бахчисарайский дворец.

Портал северного фасада отличается от западного только несколько меньшими размерами.

Важно иметь в виду, что от плоскостной орнаментальной композиции крымского портала зодчий переходит к объемно-пространственным решениям, подсказанным древнерусским зодчеством и получившим дальнейшее развитие в декорировке северного портала Благовещенского собора. Его точная датировка пока еще не выяснена, во всяком случае — после 1508 г.; нет сомнений в том, что стилистически он принадлежит творчеству Алевиза Нового.

Портал Благовещенского собора отличается от своих предшественников еще большей пышностью декоративного убранства и усложненностью архитектурной композиции. Например, широкий архивольт передней арки опирается на сильно раскрепованный антаблемент, который поддерживается свободно стоящими парными колоннами. Дальше все выполнено по схеме порталов Архангельского собора, но с еще большим насыщением орнаментом. Вообще следует отметить, что после каменного узорочья владимиро-суздальских храмов только Пьетро Антонио Солари в Грановитой палате и Алевиз.

Новый в кремлевских соборах сумели выявить замечательные качества мягкого известняка в тонкой орнаментальной резьбе.

И все же при всем великолепии и художественных достоинствах алевизовых порталов они не нашли отклика в последующем творчестве русских мастеров. Романский перспективный портал в сочетании с чисто русским изобретением — килевидной аркой — был ближе к ощущению тектоники стены, ее массивности и надежности, чем изобилующие декоративной условностью порталы итальянских зодчих. Но орнамент как таковой был воспринят русскими резчиками и, будучи модифицирован сообразно с их вкусами, обильно украсил иконостасы храмов, стены теремов и архитектурные детали.

Архангельский собор — главное произведение Аловиза Нового — не открыл новой страницы в истории русской архитектуры, а вошел в нее только высоким искусством архитектурно-орнаментальной декорации.

Алевиз Новый долго проработал в России. Он строил еще церкви в Кремле: св. Лазаря — к 1514 г., Иоанна Лествичника — в 1518-м (эта церковь затем была включена в нижний ярус Ивановской колокольни), церковь Благовещения — в 1519 г., возможно, нижние этажи Теремного дворца и др.

Под 1531 г. летопись сообщает, что при взрыве на пороховом заводе "Алевизов двор" взлетел на воздух. Это последнее упоминание имени Алевиза Нового в русских летописях. Очевидно, он погиб в этой катастрофе.

ПОСЛЕДНИЕ ФРЯЗИНЫ — БОН ФРЯЗИН И ПЕТРОК МАЛЫЙ

С 1505 по 1508 г. в Кремле возводится Ивановская колокольня. Она строится на месте старой церкви во имя Иоанна Лествичника, "иже под колоколы", и в год ее завершения летопись сообщает имя строителя — итальянского архитектора Бона Фрязина, самой таинственной личности из всех «фрязиных», работавших в Москве в XV и XVI веках. Никакие из известных нам источников ничего не говорят о происхождении архитектора, о его работах до приезда в Россию и времени, когда он поя-вился в Москве.

К началу XVI века Кремль уже был застроен соборами, церквами, монастырями. Возможно, каждый из них имел свои звонницы, но звук их колоколов не разносился по всей территории Кремля. Кроме того, идея воссоединения Руси в единое централизованное государство требовала какой-то архитектурной доминанты, которая главенствовала бы над всей кремлевской застройкой.

Знакомый нам облик "Иван Великий" получил только спустя 75 лет после закладки, в 1600 г. Строилась колокольня в два этапа, и на долю Бона Фрязина выпало сооружение двух первых восьмериков. Каждый из ярусов имеет открытую аркаду "для звона". Уже тогда "Иван Великий" достигал 60-метровой высоты и был хорошо виден с дальних подступов к городу.

Архитектура колокольни очень проста. Каждая грань восьмерика подчеркнута лопаткой, а нижний ярус завершался подкарнизной аркатурой и карнизом на сухариках. Второй ярус меньше по объему, кажется сильно вытянутым и также несет открытые арки для колоколов. Стены скупо прорезаны щелевидными окнами, которые подчеркивают их массивность (толщина стен первого яруса достигает 5 м, второго — 2,5 м).

Второй этап сооружения колокольни относится уже к началу XVII века, когда колокольня получает известное нам завершение и достигает 81 м высоты.

"Иван Великий" — удивительное сооружение. Казалось бы, строительство в два этапа, большая высота при сравнительно небольшом объеме должны были затруднять поиски пропорциональности, но стройность не нарушена: постепенное уменьшение ярусов, великолепный переход от восьмерика к круглому барабану через два ряда килевидных кокошников и как завершение этой вертикальной композиции — золотые пояса надписи и золотой купол.

Последние исследования "Ивана Великого", осуществленные в 70-х годах XX века, говорят, что строители в поисках соотношения частей придерживались золотого сечения, чем и достигли этого впечатления легкости.

Но "Иван Великий" удивляет не только архитектурными достоинствами, но и техникой возведения. В первые ярусы колокольни заложены металлические балки, скрепляющие стены. Благодаря этому при надстройке колокольни в XVII веке не возникло необходимости в дополнительных конструкциях. И очевидно, поэтому французам не удалось в 1812 г. взорвать колокольню: от взрыва в барабане главы появилась трещина, а колокольня устояла.

Мы не знаем других сооружений Бона Фрязина в Москве. Постройкой колокольни в Кремле он продолжил древнюю традицию столпообразных храмов, которая получила дальнейшее развитие в 30-х годах XVI столетия.

Когда Петрок Малый в 1522 г. появился в Москве, он называл себя архитектором папы Римского. Договорился он о работе у великого князя сроком на три-четыре года, но обосновался надолго, принял православие и женился. Итальянские источники ничего не говорят о его работах до приезда в Россию, а русские летописи и акты не дают никаких сведений о его работах в Москве в первое десятилетие жизни в этом городе. И только в 1532 г. сообщается, что под его руководством с северной стороны "Ивана Великого" начали пристраивать четырехъярусную звонницу для подвески новых колоколов, в том числе тысячепудового колокола «Благовест». В третий ярус звонницы перенесли церковь Иоанна Гостунского, построенную еще Алевизом Новым в 1516 г., но затем разобранную. Звонницу закончили в 1543 г. русские мастера, уже после отъезда Петрока Малого. В 1552 г. к третьему ярусу звонницы была пристроена наружная лестница, а сама она завершена массивным барабаном и куполом. И наконец, в 1624 г. каменных дел подмастерье Важен Огурцов по заданию патриарха Филарета пристроил к звоннице новую колокольницу с шатровым верхом, известную как Филаретова пристройка. Так создавался этот сложный трехчастный комплекс, состоящий из колокольни Ивана Великого, звонницы 1532–1543 гг. и Филаретовой пристройки 1624 г. В 1812 г. звонница и пристройка были разрушены взрывом, а затем восстановлены архитектором И. Жилярди по проекту И. В. Еготова и Л. Руска. Поэтому судить о подлинной архитектуре фасадов звонницы очень трудно. Можно предполагать, что Петрок Малый, как современник Алевиза Нового и соучастник работ в Кремле, вводит в фасады своего сооружения элементы декора соседнего Архангельского собора (раковины в дугах оконных обрамлений, членение пилястрами стенных плоскостей). Нам неизвестны обмерные чертежи звонницы до ее разрушения, поэтому невозможно сказать, насколько точно архитекторы начала XIX века восстановили архитектурные формы XVI века.

Разновременность сооружения звонницы Петрока Малого и последующие ее перестройки отразились на целостности ее архитектурной композиции. Можно предполагать, что первоначальный четырехъярусный объем был восстановлен наиболее близко к своему оригиналу и имеет законченную схему ренессансно-классицистического фасада. Этот фасад может существовать самостоятельно, как законченное здание хороших пропорций с прекрасно прорисованными деталями. Арочная надстройка "для звона" по своему характеру и членениям не связана с фасадом Петрока Малого. Плоская, с разрывами сквозных арок, надстройка непропорционально велика и Не может служить аттиком, какой применялся в архитектуре Ренессанса. И наконец, все завершено круглым массивным высоким цилиндром, украшенным в нижних ярусах сложной пластикой декоративных колонок. Цилиндр несет шлемовидную золотую главу с крестом.

В этом сложном комплексе только "Иван Великий" поражает чистотой линий и пропорциональностью, лаконизмом силуэта. Но в ансамбле Кремля и звонница, и Филаретова пристройка играют существенную архитектурно-пространственную роль, дополняя многокуполье соборов и живописность всего ансамбля.

Самой значительной работой Петрока Малого было возведение крепостных стен и башен Китай-города, Великого посада, который к 30-м годам XVI века настолько разросся, что его население уже не могло укрыться за стенами Кремля в случае нападения врага.

Посад распространялся к востоку и дошел до нынешнего Китайского проезда. Еще в 1394 г. для защиты рыли ров по трассе современных Большого Черкасского переулка и проезда Владимирова, причем рыли "меж двор", следовательно, дворы стояли восточнее рва. Возможно, именно в это время появилось название Китай-города от древнерусского слова «кита», что, по-видимому, означает земляное укрепление с применением плетня.

Возведение Китайгородской стены было начато в 1534 г. — во времена регентства матери молодого царя Ивана IV — Елены Глинской и год спустя после устройства нового земляного вала и рва.

16 (27) мая 1535 г. "Даниил митрополит ходил со крестом около рва и молебны пел и место освятил и по молебне заложил Петрок Малый новокрещенный фрязин стрельницу, врата Сретенские на Никольской улице, да другую стрельницу, врата Троицкие, с тое же улицы к Пушечному двору, да третий врата Всесвядские на Варварской улице, да четвертые врата Козма Домианские на Великой улице", — сообщал "Пискаревский летописец".

Стена протяженностью 2567 м и толщиной до 6 м, с 14 башнями, в том числе 5 проезжих, была закончена в 1538 г. Понадобилось всего четыре года для сооружения грандиозных укреплений второго пояса Москвы. Почти правильный прямоугольник стены упирался концами в башни Беклемишевскую со стороны Москвы-реки и Собакину (Арсенальную) со стороны Неглинной и составлял единое целое с Кремлем.

Китай-город занимал территорию 58 гектаров и представлял собой очень сильную крепость, построенную по последнему слову тогдашней фортификационной техники. Китайгородская стена была ниже кремлевской, но ширина ее верхней боевой площадки — 6 метров — предоставляла большую свободу защитникам и давала возможность большей огневой мощи. Мерлоны стены были прямыми, причем в каждом было по три боковых щели: средняя большая и две боковые — для пищалей. Просветы между зубцами также служили для стрельбы. Кроме того, в самой стене и в башнях, выдвинутых за пре делы стены, были устроены бойницы для среднего и нижнего боя и машикули для навесного боя.

Стена выложена из большемерного кирпича с множеством различных клейм, что говорит о возросшем производстве кирпича, ставшего основным строительным материалом в XVI и последующих веках. Остатки Китайгородской стены на площади Свердлова с угловой круглой башней позади гостиницы «Метрополь», длинное прясло вдоль Китайского проезда, несмотря на выросший культурный слой, производят впечатление мощи и неприступности. Скошенный цоколь отделен от стены белокаменным валиком. Такой же валик отделяет бойницы навесного боя и основания зубцов. Общий характер тяжелых объемов прямоугольных и круглых башен, резко очерченная прямая линия зубцов, форма бойниц — все эти элементы скорее напоминают генуэзские крепости, чем ломбардские замки предшественников Петрока Малого.

В 1539 г. Петрок Малый был послан в город Себеж, к местному воеводе. Его сопровождал переводчик Григорий Мистрабонов. В этом городе Петрок Малый пробыл три недели и за это время заложил крепость. Затем он отправился в Псково-Печерский монастырь, откуда должен был выехать в Псков, затем в Москву. Но вместо этого Петрок Малый со спутниками, среди которых были боярские дети Андрей Лаптев и Василий Земец, оказался за границей — в ливонском Новогрудке (Нейгаузен). Здесь Петрок Малый заявил, что возвращаться в Россию не намерен, и пытался бежать. Беглеца поймали и отправили в Юрьев (Дерит) на суд епископа, который настаивал на его выдаче великому московскому князю. Неизвестно, чем кончилось это дело. Однако в русских источниках Петрок Малый после 1539 г. уже не упоминается.

Петрок Малый был последним итальянским зодчим на Руси первой половины XVI века. «Фрязины», как их называли русские люди в отличие от «немец» — всех прочих иностранцев, сделали свое дело. Наступили новые времена. Одновременно с объединением Руси вокруг Москвы, избавлением от татарского ига и созданием централизованного сильного государства растет и национальное самосознание русских людей. Из их среды выходят такие светила русской архитектуры, как Федор Савельевич Конь, украсивший "Ивана Великого" золотой главой, построивший Белый город в Москве и Смоленскую крепость; Барма и Постник, создавшие шедевр мировой архитектуры — собор Василия Блаженного у стен Кремля, и многие другие. Они-то и завершили формирование центра Москвы, которым мы не перестаем восхищаться.

Т. И. Гейдор БАРМА- ПОСТНИК

Богата древняя русская культура мастерами, чей самобытный талант воплотился в замечательных произведениях литературы, живописи, архитектуры. Но слишком мало имен сохранила нам древняя история.

Развитие русского зодчества в XVI веке отражало общегосударственный подъем, связанный с успешной борьбой за единство всей Русской земли, с ростом национального самосознания. Массовый рост городов и крепостей по всей территории государства, обширное внутригородское строительство способствовали численному и качественному росту строительных артелей. Почетным становится ремесло строителя, формируется личность зодчего. Их называют "государевыми мастерами", самых выдающихся даже упоминают в летописях. В XVI веке их насчитывается более десяти. Среди них встречаются еще имена-легенды, которые до сих пор таят загадку. К таким мастерам относятся авторы выдающегося произведения русской архитектуры XVI века — храма Покрова "на рву" (Василия Блаженного).

Это мастера Барма и Постник. Вот как сообщает о них русский летописец в XVII веке: "…дарова ему (Ивану Грозному) бог дву мастеров русских по реклу Постника и Барму и была нремудри и удобпи таковому чудному делу". Оба эти имени встречаются в летописных источниках в разной интерпретации. Есть упоминание только одного имени Бармы. А в одном из древних документов названо имя псковского "городовых и церковных дел мастера" Постника Яковлева, направленного Иваном Грозным в 1555 г. в числе других псковских строителей в Казань — "новый город Казань делати". Есть и такое летописное известие, где имя Постник и прозвище Барма совмещаются в одном лице — "сын Постникова, по реклу Барма".

При сопоставлении различных письменных источников и на основе изучения сохранившихся построек почти все исследователи сходятся на том, что зодчий Постник Яковлев, руководитель строительных работ в Казани и один из авторов Покровского собора в Москве, — одно и то же лицо. По второму вопросу — является ли он единственным автором знаменитого храма или же с соавтором — мастером Бармой — мнения расходятся. Наиболее распространенной и устоявшейся точкой зрения является та, которая признает авторство за двумя зодчими. Строительство храма, начатое совместно в 1555 г., через год после отъезда Постника в Казань продолжалось в течение четырех лет под руководством Бармы. Возможно, что основное композиционное и художественное решение тоже принадлежит последнему. Так это или нет, в настоящее время сказать с большой достоверностью трудно. Лишь в одном мнении сходятся все исследователи — созданное Бармой и Постником в середине XVI века произведение является величайшим творением.

Его возникновение связано с героическими событиями в русской истории — победой русских войск в 1552 г. под Казанью. Возвратившемуся из Казани войску была устроена триумфальная встреча, которая вылилась в народный праздник. Автор "Повести о Казанском взятии" с восхищением описывает народное ликование. Торжественное шествие русского войска во главе с царем Иваном Грозным запечатлено на иконе "Церковь воинствующая". А в центре древней столицы, у стен Кремля на Красной площади, вознесся храм, равного которому ни до, ни после него не было создано на Русской земле. Он должен был прославить победу русского оружия и увековечить память всех погибших на полях сражений.

Все это определило характер архитектуры храма. Необычная композиция вызвана конкретной задачей, поставленной перед зодчими, — соорудить восемь церквей во имя святых, в дни празднования которых происходили основные события Казанского похода. Но уже при закладке храма зодчие внесли свои изменения, чтобы добиться большей органичности и совершенства композиции. Восемь церквей, расположенных вокруг девятой, центральной, поставлены на высоком подклете. Через несколько десятилетий с восточной стороны был пристроен десятый придел над могилой юродивого Василия Блаженного, чтимого в народе. Центральная церковь посвящена празднику покрова, совпавшему по времени со взятием Казани. Храмы-приделы, расположенные по сторонам света, имеют форму восьмигранных столпов. Они значительно выше четырех других, поставленных между ними. Это постройки кубической формы с бесстолпным внутренним пространством. Они во многом напоминают маленькие посадские церкви, в обилии строившиеся в Москве в то время. Особенность четырех последних состоит в том, что два восточных придела не имеют алтарных выступов — апсид, а два других, у западной стены, примыкающей к центральной церкви Покрова, имеют диагональный скос. Отличительной чертой плана Покровской церкви является вытянутость внутреннего объема по оси запад-восток. Гармоничная композиция всей группы церквей, высотная соподчиненность их между собой создают сложный, но удивительно органичный архитектурный ансамбль. Снаружи все церкви, за исключением центральной, увенчаны рядами кокошников, взбегающих вверх к основаниям вытянутых барабанов. Иногда кокошники чередуются с архитектурной декоративной формой, напоминающей фронтоны. Центральная церковь перекрыта высоким граненым шатром, на звездчатом основании которого первоначально были поставлены восемь декоративных главок, как бы повторяющих общую архитектурную композицию. Все церкви богато и причудливо украшены. Цельность декоративного убранства достигается благодаря применению единого набора элементов, характерных для кирпичной архитектуры XVI века.

Первоначально в цветовом отношении собор был более простым — на краснокирпичных стенах выделялись белые детали. Пестрая раскраска глав и роспись фасадов появилась в XVII–XVIII веках; тогда же были сооружены крытые наружные галереи, окружающие собор, и шатровая колокольня.

Необычен интерьер храма. Небольшое внутреннее пространство, отсутствие алтарей в некоторых приделах свидетельствуют о второстепенности его церковного назначения. Обращают на себя внимание своды приделов, выложенные из маломерного кирпича; некоторые из них украшены необычной кладкой в виде спиралевидных звезд. По периметру основания шатра выложена из изразцовых плит надпись, рассказывающая о создании храма. Весь яркий облик памятника подтверждает предположение, что все внимание зодчих было сосредоточено на внешних формах постройки, на бросающихся в глаза конструктивных новшествах, на сочной скульптурности масс и живописности фасада.

Велико градостроительное значение этого храма. Он вынесен с территории государева двора за стены Кремля на торговую площадь. И размерами, и архитектурными формами храм господствовал над всем пространством площади и примыкающими к ней районами Китай-города и Замоскворечья.

Архитектура Покровского собора стоит особняком в ряду памятников XVI века. По сложности композиции, по художественной обработке фасадов и интерьеров храму близка церковь Иоанна Предтечи в Дьякове близ Коломенского, построенная предположительно в 1547–1553 (или 1554) гг. Это дало основание некоторым исследователям приписать авторство постройки строителям Покровского собора.

Как уже упоминалось, Постник Яковлев в 1556 г. в числе многочисленной артели псковских строителей по распоряжению Ивана Грозного был направлен в Казань для возведения новых крепостных стен. Имя его впоследствии многократно упоминается в Казанских писцовых книгах. Поэтому можно предположить, что он был руководителем строительных работ. Помимо построек в Казани по близкому сходству с ними псковским мастерам приписывается и создание двух храмов в Свияжске. Это два храма в Успенском монастыре — собор и Никольская трапезная церковь. Оба здания были значительно перестроены в последующие эпохи. Но и сейчас в них, как и в церкви Благовещения в Казанском кремле, можно видеть явно выраженные черты псковской архитектурной школы XVI века: завершение основного объема здания восьмискатным покрытием с трехчастным членением фасадов, оканчивающихся многолопастными арками, характерные декоративные мотивы из поребриков, бегунков, арочных тяг на апсидах, бровок над щелевидпыми окнами.

Значение сооружений, созданных русскими мастерами Бармой и Постником, и особенно самого прекрасного из них — Покровского собора в Москве, переоценить нельзя. Оно прежде всего в том, что в них утверждается талант и большое мастерство зодчих национальной архитектурной школы древнего Русского государства.

Т. П. Федотова О. СТАРЦЕВ

Осип Дмитриевич Старцев — один из крупнейших зодчих последней четверти XVII века — вышел из семьи, где профессия строителя была наследственной. Произведения, созданные этим замечательным мастером, свидетельствуют о его природном даровании.

Отец О. Д. Старцева — Дмитрий Михайлович Старцев — был известным зодчим в 1660 — 1670-х годах и передал сыну свои большие практические знания. "Подмастерью каменных дел" приходилось и выбирать место для постройки сооружения, и составлять смету, и показывать заказчику «образец», и наблюдать за постройкой. Осип Дмитриевич Старцев под руководством отца прошел хорошую школу при сооружении огромного комплекса гостиных дворов в Архангельске в 1668–1684 гг. Творческие взгляды и методы молодого мастера формировались в процессе общего развития русской архитектуры, в которой наметилось стремление к упорядоченности объемов, шел поиск наиболее живописной разработки декора фасадов.

В 1676 г. О. Д. Старцев выполняет свою первую известную по документам работу — составляет смету на покрытие черепицей палат Казенного двора в Московском Кремле. Здесь он упоминается уже как подмастерье Приказа каменных дел, с которым зодчий был связан долгие годы.

С 1680-х годов до конца XVII века — период расцвета таланта Осипа Дмитриевича Старцева. Он является одним из ведущих мастеров Приказа каменных дел, участвует в широком дворцовом строительстве в Московском Кремле, выполняет частные заказы.

В 1677–1678 гг. Старцев руководит ремонтом соборного храма Спаса Нерукотворного, вместе с отцом переделывает своды и лестницу в Посольском и Малороссийском приказах. За эти работы О. Д. Старцев дважды получил специальную царскую награду — "за то, что он у каменных дел цены сбавил". О. Д. Старцев выполнил с 1681 г. коренную перестройку теремных церквей. Он объединил их снаружи прямым карнизом в единый комплекс, ставший затем известным как Верхоспасский собор. Завершен храм необычным многоглавием. В размещении одиннадцати глав Верхоспасского собоpa, из которых три большие поставлены по гребню кровли и по обеим сторонам от них, симметрично друг от друга четыре меньших, проявилось стремление зодчего к регулярности композиции.

Нарядный изразцовый фриз и украшенные голубовато-зелеными изразцами барабаны золоченых глав подчеркивали живописность дворцовых построек. Изразцы были выполнены мастером-монахом Ипполитом, работавшим ранее в Ново-Иерусалимском монастыре. В Верхоспасском соборе впервые проявился творческий почерк Осипа Дмитриевича Старцева как мастера декоративного начала, обращающегося к изразцовому убранству для усиления эффектности своих произведений [В 1670 г. на лестнице, ведущей с боярской площадки на передний каменный двор, была поставлена позолоченная, затейливого рисунка решетка, отчего Верхоспасский собор стали называть также храмом Спаса "за золотой решеткой"].

В 1681 г. Осип Старцев руководит в Кремле разборкой поварен Кормового, Хлебного, Сытного дворов и задней палаты Приказа Большого дворца, ведет перестройку ряда кремлевских помещений. Выиграв у известного мастера московского барокко Я. Г. Бухвостова торг на постройку церкви Воскресения на Пресне, он начинает возведение этого храма. Церковь Воскресения на Пресне была разобрана в 1730-е годы. Однако по имеющимся изображениям можно судить о ее облике.

Интересным нововведением О. Старцева, подхваченным зодчими конца XVII века, явилось открытое круговое гульбище в церкви Воскресения, украшенное перилами с ширинками. Традиционная композиция кубического культового здания, перекрытого сомкнутым сводом и увенчанного пятиглавием, диктовалась заказчиком.

После постройки в 1681 г. церкви Воскресения на Пресне О. Д. Старцев составляет сметы на сооружение ворот и каменной ограды двора боярина И. М. Языкова на Большой Никитской. На ограде он ставит «гребни», которые впоследствии стали широко использоваться мастерами московского барокко.

В 1680-е годы Старцев ведет различные строительные работы в Москве. В своей челобитной в Приказ каменных дел от 1690 г. зодчий называет "многие службишки" и "беспрерывные работишки". Известно, что в этот период им были построены трехэтажные палаты с трехъярусным переходом к церкви на дворе боярина Н. И. Романова, проведены оценочные работы по домам Р. Болдвинова, А. Безобразова.

В 1683–1685 гг. О. Д. Старцев закончил отделку трапезной Симонова монастыря, строительство которой было начато еще в 1677 г. "каменных дел подмастерьем" Парфеном Потаповым. Трапезная представляет собой вытянутое с запада на восток здание на высоком подкяете. Ее просторный зал, освещенный большими окнами, был — задуман, очевидно, П. Потаповым. Трапезная была окружена открытой, галереей — гульбищем на арках, с широкой лестницей, подводившей к паперти.

Снаружи все части здания объединены росписью под "бриллиантовый руст". О. Д. Старцев здесь широко использовал декоративные формы московского барокко: это и резные белокаменные порталы, и наличники окон, и балясины парапета. Западный фасад трапезной завершен ступенчатым фронтоном с белокаменными сдвоенными пилястрами, волютами и круглыми окнами. Его формы свидетельствуют о знакомстве О. Д. Старцева с образцами польского зодчества.

С именем О. Д. Старцева связывают постройку в 1680-х годах таких значительных архитектурных сооружений, как Преображенская церковь и трапезная Новодевичьего монастыря.

Последнее десятилетие XVII века — время творческой зрелости Осипа Дмитриевича Старцева, когда он создает свои наиболее значительные произведения.

В 1690 г. зодчий с нанятыми им в Москве каменщиками едет в Киев, где по заказу гетмана Мазепы строит соборы Братского и Никольского монастырей. О. Д. Старцев сыграл важную роль в распространении русских приемов декора на Украине. Он создал в Киеве столь впечатляющие произведения, что несколько лет спустя его вновь вызвали туда на большое строительство в Киево-Печерской лавре.

В 1693 г., по возвращении с Украины, О. Д. Старцева направляют для выполнения "городового и церковного дела" в Смоленск. В это же время он ведет торг на постройку Успенского собора в Рязани. Однако торг выиграл его конкурент — крупнейший зодчий конца XVII века Яков Григорьевич Бухвостов.

В Москве в 1693–1694 гг. О. Д. Старцев возводит одну из выразительнейших построек конца XVII века — стену-переход и надвратный теремок над святыми воротами на Крутицком архиерейском подворье. Пристройки О. Д. Старцева завершили формирование ансамбля Крутицкого подворья, расположенного на высоком берегу Москвы-реки между Симоновым и Новоспасским монастырями.

Стена-переход Крутицкого подворья представляет собой открытую галерею с аркадой на круглых столбах во втором ярусе. На столбах верхней аркады в кирпичную кладку вставлены полихром-ные рельефные изразцы.

Над двумя арками, ведущими во двор, Старцев поставил небольшой теремок, стены которого сплошь покрыты многоцветными изразцами с разнообразными растительными узорами. Из них выполнены также колонки наличников окон (в виде вьющейся виноградной лозы), многообъемные пояса и карнизы.

Несмотря на то что строительство теремка с переходами на Крутицах заканчивал "подмастерье каменных дел" Ларион Ковалев, весь замысел принадлежит О. Д. Старцеву, Любовь зодчего к изразцам и активное использование их в декоре наметились у О. Д. Старцева еще при постройке Верхоспасского собора Кремля. Крутицкий теремок — удивительно органичное и вместе с тем нарядное здание, в котором повторение декоративных мотивов является традиционным приемом древнерусского узорочья.

Со второй половины 1690-х годов О. Д. Старцев участвует в новом военно-оборонительном строительстве Петра I. Из московских работ зодчего этого периода можно отметить перестройку палат Посольского и Малороссийского приказов в Кремле. Необходимо было придать архитектурному облику приказов парадную представительность, соответствующую их значимости в системе государственного управления. Зодчий достигает этого, построив новое крыльцо-лестницу с рундуком и декоративную ажурную вышку. В 1770-х годах при реконструкции Кремля В. И. Баженовым, в связи с предполагаемой постройкой нового Кремлевского дворца, здания приказов, как и остальные строения по южной бровке Кремлевского холма, были разобраны.

В первой четверти XVIII века строительная деятельность Стар-цева, как и других мастеров старшего поколения, протекает в сложных условиях. Приказ каменных дел все более привлекает к строительству в Москве иностранных мастеров. О. Д. Старцев в основном выполняет частные заказы. Только в 1702 г. зодчего направляют на строительные работы в Таганрог, где ему пригодился опыт азовского оборонного строительства.

В 1711 г. О. Д. Старцев — простой подрядчик на сооружении в Китай-городе палат купца Шустова. Руководит их постройкой архитектор И. Устинов.

Последней известной работой Осипа Дмитриевича Старцева является церковь Николы на Болвановке у Таганских ворот, построенная в 1702–1712 гг. Здание было поставлено на пересечении ориентированных на него улиц и стало доминантой Таганской площади. Церковь Николы на Болвановке принадлежит к старому типу каменных клетских храмов. Это двухъярусное здание с традиционной объемно-пространственной композицией, вытянутое с востока на запад. Оно состоит из храма, трапезной, шатровой колокольни. О новом образном переосмыслении церковного здания свидетельствуют сильно вытянутый четверик, прорезанный высокими окнами, и тесно поставленное, устремленное ввысь пятиглавие. Однако горка кокошников у основания венчания, типичная скорее для архитектуры середины XVII столетия, и излишне тяжелые наличники окон не позволяют отнести церковь Николы на Болвановке к удачным произведениям О. Д. Старцева.

В 1714 г. запрещается каменное строительство по всему государству, кроме Петербурга. О. Д. Старцев постригается в монахи и заканчивает жизнь в одном из московских монастырей.

Творческий путь Осипа Дмитриевича Старцева — одного из зачинателей архитектурного стиля конца XVII века — свидетельствует о многосторонности таланта мастера, чьи произведения отличаются удивительной цельностью замысла. Жизнерадостный характер архитектурных творений зодчего, обильное использование в их декоративном убранстве изразцов, образное переосмысление ордера, который подчиняется общему замыслу, позволяют считать Осипа Дмитриевича Старцева крупнейшим мастером-декоратором XVII столетия.

Т. П. Федотова Л. БУХВОСТОВ

Московское зодчество последней четверти XVII — начала XVIII века, известное как московское, или нарышкинское, барокко, представляет собой интереснейшую страницу в истории русской культуры. Среди крупнейших мастеров этого времени, для творчества которых характерна оригинальность архитектурных композиций и неподдельная красота обильного, пышного убранства, имя крепостного мастера Якова Григорьевича Бухвостова занимает особое место. Его вдохновенный талант, богатая архитектурная фантазия, связанные с народными представлениями о прекрасном в "искусстве строить", во многом предопределили развитие архитектурной мысли раннепетровской эпохи.

Яков Григорьевич Бухвостов был крепостным окольничьего М. Ю. Татищева и происходил из простой крестьянской семьи подмосковной деревни Никольское-Сверчково Дмитровского уезда. Впервые его имя встречается в документах под 1681 г., где упоминается о торгах на постройку церкви Воскресения на Пресне. Здесь он назван как "Якушка Григорьев". Конкурентом Бухвостова оказался известный мастер Приказа каменных дел Осип Дмитриевич Старцев, которому и поручили постройку храма.

О творческой деятельности Я. Г. Бухвостова в 1680-е годы, к сожалению, ничего не известно. Но несомненно, что мастер вел какие-то крупные строительные работы, так как к 90-м годам XVII столетия он уже был признанным зодчим, которому поручается строительство весьма значительных архитектурных произведений.

1 января 1690 г. "Яков Григорьев сын Бухвостов" заключил подрядную на строительство келий в Моисеевом монастыре в Москве (здания монастыря, размещавшегося на углу Тверской и Моховой улиц, были снесены в конце 80-х годов XVIII века). Бухвостов осуществлял постройку вместе со своими ближайшими товарищами Иваном Парфеновым, Матвеем Федоровым, Прокофием Ивановым — крепостными из деревень, расположенных вокруг Ярославля и Костромы и славившихся каменщиками и кирпичниками.

Казалось бы, строительство в Моисеевом монастыре должно было целиком занять зодчего, но 16 мая того же года он заключает новый договор — на постройку стен и башен Ново-Иерусалимского монастыря. Это огромный по размаху архитектурный замысел. Сооружение стен и башен было закончено к 1694 г. Главные же «святые» ворота ансамбля с надвратной Входоиерусалимской церковью были построены к 1697 г.

Перед Бухвостовым стояла трудная задача — возвести стены с башнями вокруг сложного по объему и необычайного по декоративности собора. Зодчий, сохранив определенную свободу планировки монастырских стен, имеющих крепостной характер, объединил их едиными архитектурно-декоративными деталями. В плане стены монастыря представляют собой неровный семигранник с восемью башнями. Декоративному убранству стен отвечают и формы башен монастыря. Все они восьмигранные, за исключением одной — шестигранной. Декоративное решение стен и башен, осуществленное Бухвостовым, во многом предвосхитило приемы архитектурного убранства более позднего времени.

При возведении «святых» ворот с одноэтажными караульными и наместничьими палатами по сторонам и надвратной ярусной Входонерусалимской церковью Я. Г. Бухвостов оставил за собой лишь общее руководство. Ведение строительных работ было передано артели — Филиппу Иванову Папуге и его товарищам, братьям Емельяну и Леонтию Михайловым, крепостным из костромской деревни Тугариновой. Сам же Бухвостов с 1693 г. вел работы по строительству Успенского собора в Рязани.

В 1694 г. Я. Г. Бухвостов заключил новую подрядную — на строительство храма в подмосковном селе Уборы — усадьбе боярина П. В. Шереметева-младшего. Церковь села Уборы стала выдающимся образцом стиля московского барокко. Художественные принципы этого стиля нашли в произведении Я. Г. Бухвостова наиболее полное воплощение.

Спасская церковь села Уборы была построена в 1697 г., внутреннее же убранство закончено только в 1700 г. Об истории постройки храма и о тех архитектурных замыслах, которые зодчему не удалось до конца воплотить, можно судить по «делу», возникшему между заказчиком П. В. Шереметевым и строителем. Вести строительство в Уборах зодчий намеревался, как всегда, с артелью, в которую на этот раз входили его односельчане Михаил Тимофеев и Митрофан Семенов. Бухвостов обязался закончить постройку церкви с большим объемом художественных резных белокаменных работ в два строительных сезона, однако не уложился в этот срок из-за частых отлучек в Рязань, где шло сооружение Успенского собора. Против Бухвостова было начато "судебное дело". Зодчий был "посажен в колодничью палату за решетку". Но, понимая, что дальнейшее преследование мастера может окончательно сорвать строительство храма в Убоpax, Шереметев согласился на мировую.

В своей архитектурной композиции в Уборах Бухвостов вначале ориентировался на построенный в 1684–1688 гг. храм села Петровского-Дурнева (Дальнего) недалеко от Уборов. В этом необычном для своего времени сооружении традиционный четверик был скрыт выступающими вперед округленными притворами и алтарем. Однако в 1685 г. Шереметев потребовал изменить композицию и "делать четверик, а тот осмерик… делать на четверике". Это привело к значительному изменению первоначального творческого замысла Я. Г. Бухвостова. Можно предложить, что Шереметев потребовал пересмотра архитектурной композиции после возведения в Филях — подмосковной вотчине дяди молодого Петра I Л. К. Нарышкина — удивительного храма.

Спасская церковь села Уборы стоит в центре одной из излучин Москвы-реки, на вершине пологого холма, и ее стройный силуэт парит над всей окрестностью. Объемно-пространственная композиция храма представляет собой куб основной части, увенчанный тремя уменьшающимися кверху восьмериками и окруженный с четырех сторон разновеликими одноэтажными притворами и алтарем. Округлая форма трехлепестковых в плане приделов, завершавшихся ранее главами, придает архитектурному объему большую пластичность. Здание храма поставлено на невысокий парапет-гульбище.

Обильное белокаменное убранство придает храму большую живописность. Все резные детали, среди которых особенно выделяются сложные по форме наличники окон восьмериков, выступают на фоне оранжево-красных стен. Ленты цветочных гирлянд, обвивающих стволы колонн, тонкая пластика растительных мотивов белокаменных вставок парапета-гульбища неразрывно связывают постройку с окружающей природой.

Внутри храм производит столь же целостное впечатление, что и снаружи. Бухвостову удалось преодолеть массивность стен здания, расширив арки и придав им стрельчатые очертания. Это объединило притворы с центральной частью храма, зрительно расширив все внутреннее пространство.

В 1695–1698 гг. Бухвостов много строит в Рязани, однако он, несомненно, продолжает свою деятельность в столице и в подмосковных усадьбах.

К концу XVII века в вотчине Нарышкиных Троицком-Лыкове была построена удивительно изящная церковь. В синодике упомянуты имена строителей этого замечательного памятника: "Михаила да Митрофана, да Якова их господина". Следовательно, храм в Троицком-Лыкове строила та же артель, что и Спасскую церковь в Уборах, — Михаил Тимофеев, Митрофан Семенов во главе с Яковом Бухвостовым. Окончено строительство было в 1703 г.

Храм стоит на крутом лесистом берегу Москвы-реки. Подобно церкви в Уборах, он имеет невысокий подклет в виде террасы-гульбища. К трем дверям ведут широкие лестницы. Однако вместо центрической композиции зодчий избирает здесь композицию ярусной церкви с алтарем и западным притвором. Центральный кубический объем увенчан массивным восьмериком, на который поставлены еще два восьмерика, образующие башню с куполом. Алтарь и западный притвор также увенчаны главами, поставленными на двухъярусный восьмерик. Этот прием увеличил стройность архитектурных форм храма, подчеркнул башнеобразный характер его главного объема.

В декоративном убранстве храма Бухвостов перерабатывает полюбившиеся ему орнаментальные мотивы и увязывает их с композицией своего нового творения. Изысканное сочетание кирпича и белокаменной резьбы во всех элементах ордера придает храму в Троицком-Лыкове изящество, а обработка всех частей здания филенками и витыми колонками — удивительную пластичность. Белокаменная резьба покрывает наличники окон, колонки порталов, обрамляет восьмигранные окна-люнеты на южном и северном фасадах. С богатством белокаменной резьбы перекликается прорезной и кованый металл ажурных подзоров и крестов.

Связь внешнего облика и внутреннего пространства в храме Троицкого-Лыкова достигла у Бухвостова наибольшего совершенства. Стены внутри храма, прорезанные переходами и лестницей в виде золоченого балкона, ведущей на хоры, — были окрашены в алый цвет. Это выгодно оттеняло золоченый резной девятиярусный иконостас.

Все эти достоинства ставят церковь в Троицком-Лыкове в число лучших произведений московского барокко, дают возможность убедиться в незаурядном даровании автора, сумевшего в разработке единого типа небольшого вотчинного храма "под колоколы" создать различные по художественной выразительности памятники.

Храм в Троицком-Лыкове развивает на новой, более высокой художественной основе тип культового здания, известный нам по церкви Бориса и Глеба в селе Зюзине. Последняя была построена в 1688 г. в вотчине боярина Б. Прозоровского. Главный объем церкви поставлен на высокий арочный подклет. По сторонам его пристроены одинаковые по размеру западный притвор и алтарь. Все три объема увенчаны уменьшающимися кверху восьмериками. Окна церкви в Зюзине еще лишены пышных белокаменных наличников, характерных для памятников последнего десятилетия XVII века. Это придает зданию более скромный и утонченно-строгий характер по сравнению с храмами нарышкинского барокко.

Заслуживает внимания то обстоятельство, что владелец Зюзина Б. Прозоровский был братом владельца и строителя храма в Петровском-Дальнем, на который вначале ориентировался Бухвостов при создании церкви села Уборы. Все это наводит на мысль, что автором храмов в Петровском-Дальнем и Зюзине, возможно, также является Яков Григорьевич Бухвостов, о деятельности которого в 1680-е годы нет документальных подтверждений. Для этого замечательного мастера характерна дальнейшая творческая разработка уже применявшихся ранее архитектурных приемов и декоративных форм.

С именем Я. Г. Бухвостова связывают церковь Ризположения на Донской улице, построенную в 1701–1708 гг. рядом с крупнейшим ансамблем Донского монастыря. Здесь зодчий вместо характерного для московского барокко ярусного культового здания избирает стройный объем простого четверика, имеющего прообразом деревянные клетские храмы. Увенчан четверик тесно поставленным пятиглави-ем, в котором вытянутые барабаны, прорезанные высокими окнами, вытянутые, граненой формы луковицы глав подчеркивают устремленность ввысь. Белокаменный портал и сложного рисунка наличники окон характерны для лучших произведений московского барокко. Внутреннее пространство здания залито светом их окон четверика и световых барабанов глав.

Появление подобного культового сооружения в творчестве Я. Г. Бухвостова вполне оправдано. Другой выдающийся мастер рубежа XVII–XVIII веков — О. Д. Старцев, чей творческий путь постоянно пересекался со строительной деятельностью Бухвостова как в Москве, так и в Рязани, в эти же годы строит церковь Николы на Болвановке у Таганских ворот. В ней Старцев также берет за основу тип клетского храма. Это дает возможность говорить о едином процессе развития московской культовой архитектуры на рубеже средневековья и нового времени.

Яков Григорьевич Бухвостов, как и большинство мастеров конца XVII — начала XVIII столетия — эпохи, открывшей широкие возможности для развития народных талантов, вышел из крестьянской среды. Яркий индивидуальный архитектурный почерк, вдохновенный талант и большое художественное чутье выдвинули Бухвостова в число ведущих зодчих московского барокко. Его произведения стали неотъемлемой частью архитектурной летописи столицы.

В. Н. и Н. И. Былинины И. ЗАРУДНЫЙ

Иван Петрович Зарудный — русский художник широкого диапазона, один из основоположников нового направления в русском искусстве XVIII столетия, автор проекта храма Архангела Гавриила на Чистых прудах.

Место и год рождения Зарудного не установлены. Известно лишь, по свидетельству русского историка С. М. Соловьева, что И. П. Зарудный умер в 1727 г. Вероятно, зодчий прибыл в Москву вместе с теми южнорусскими священниками, риторами, художниками и ремесленниками, которые во множестве наехали сюда во второй половине XVII века. Только этим, конечно, объясняется загадочное прозвище «иноземец», примененное к нему в одном сенатском указе 1713 г. о выдаче жалованья Зарудному за его службу по охране «глобоза» — глобуса, привезенного из Амстердама. Доныне сохранилась любопытная переписка И. П. Зарудного с князем Меншиковым, исключающая всякие сомнения в его происхождении.

Жизнь и творческая деятельность Зарудного проходили на фоне больших и знаменательных для всей России исторических событий, когда Петр I начал решительное преобразование страны.

Выписывая из-за границы знаменитых мастеров, Петр I в то же время всячески старался создать собственные кадры зодчих, скульпторов, художников и т. п. Наиболее одаренные молодые люди посылались в лучшие высшие учебные заведения Европы: они назывались "петровскими пенсионерами".

И. П. Зарудный не принадлежал к числу «пенсионеров», но, как отмечал И. Э. Грабарь, он "должен быть причислен к самым замечательным художникам и культурным работникам 18-го века, ибо в его лице, задолго до пенсионеров Петра Великого и учеников архитектурной школы при Канцелярии строений, Россия имела уже серьезного, вдумчивого и высокоодаренного мастера европейской выучки, не терявшего в то же время связи с родной почвой…".

В основном работа Зарудного проходила в Москве. Своеобразие определяющего архитектурного стиля Москвы этого периода заключалось в том, что два его варианта — старомосковское и западное барокко — существовали как бы одновременно. Блестящим памятником новомосковской архитектуры стала Меншикова башня, создателем которой был И. П. Зарудный. Меншиковой башней народ прозвал церковь Архангела Гавриила, "что на Чистом пруду".

В 1704 г. А. Д. Меншиков, бывший прихожанином церкви Архангела Гавриила в Мясниках, сломал эту невзрачную и уже обветшавшую церковку, с тем чтобы с весны будущего года приступить к постройке новой. Последняя должна была стать обширнее и наряднее старой. Мало того, Меншикову хотелось, чтобы выстроенный по его заказу храм затмил своей красотой все московские строения, а высотой превзошел не только Сухареву башню, но и самого "Ивана Великого".

Башенная форма храма была подсказана необычайным успехом Сухаревой башни, всего лишь за три года до того оконченной к великой радости Петра I. Меншиков, уже тогда постигший искусство угадывать и предупреждать царские желания, знал, что ничем другим он так не расположит к себе Петра, как великолепным архитектурным сооружением, которое станет украшением города.

Постройка началась в 1705 г. и была закончена в 1707 г. "Сухарева башня — невеста Ивана Великого, а Меншикова — его сестра", — говорил парод, гордившийся тремя московскими великанами.

Постройку этой церкви Меншиков поручил Зарудному. Уже одно это показывает, что избранный им зодчий успел зарекомендовать себя какой-то ответственной и значительной строительной работой. Доныие сохранилась летопись церковных дел — так называемый синодик — церкви Архангела Гавриила, обнаруженный русским историком первой половины XIX века А. Ф. Малиновским. Этот документ, полностью подтверждает авторство И. П. Зарудпого как архитектора этого уникального здания.

В три года не могло быть закончено и отделано столь внушительное по размерам сооружение, и потребовалось еще немало времени. на доделки и украшение его интерьеров. Но главная задача была выполнена: над древней столицей поднялась башня, превысившая на полторы сажени (на 3,2 м) колокольню Ивана Великого (высота ее с крестом 81 м). Тогда Меншикова башня была на целый ярус выше и имела длинный «шпиц» — шпиль, увенчанный фигурой парящего ангела. Смелое решение верхнего покрытия здания говорит о знакомстве Зарудного с архитектурой стран Северной Европы, где этот элемент (шпиль) был уже традиционным. Для России же XVIII века подобное завершение постройки явилось очевидным новшеством. Определенное сходство Меншиковой башни с некоторыми голландскими и датскими зданиями, увенчанными иглоподобным «шпицем», не могло остаться незамеченным Петром I.

Принимавший деятельное участие в разработке плана строительства Петербурга, он, видимо, по достоинству оценил значение архитектурной идеи Зарудного. И возможно, именно это натолкнуло его на мысль создать такую башню, которая, подобно вертикальной оси, поднялась бы над новой столицей и была хорошо видна из разных уголков города. Архитектору Д. Трезини, которого Петр специально выписал из Дании для строительства Петербурга, было поручено сооружение колокольни Петропавловского собора. Соборный шпиль с фигурой парящего ангела имеет большое сходство со шпилем московской башни Зарудного. О преемственной связи говорит и своеобразное повторение крупных волют — характерной особенности церкви Архангела Гавриила — в архитектурном оформлении Петропавловской колокольни, она была заложена самим Петром I в день его рождения — 30 августа 1714 г. Устройство над зданием высокого шпиля, впервые использованное И. П. Зарудным в Москве, получило в последующем широкое применение в архитектуре Петербурга. О наличии прежде в композиции Меншиковой башни указанных архитектурных элементов свидетельствует целый ряд документов. Среди них гравюра Ивана Бликландта "Российская столица Москва" — вид на Москву с колокольни Ивана Великого, исполненная в начале XVIII века; рисунок башни, сделанный около 1745 г., - из Тессин-Харлемаповской коллекции графических материалов по русской архитектуре первой половины XVIII века, принадлежащей Национальному музею в Стокгольме, и «Реляция» — донесение в святейший Синод о пожаре, в котором пострадала Меншикова башня.

До 1708 г., до переезда в Петербург, Менгдиков еще проявлял интерес к своей московской постройке и в этом году прислал специально выписанные из Англии часы с курантами, которые были установлены на деревянном ярусе башни, что возвышался над двумя каменными. Так высоко часы были поставлены архитектором не случайно. Деревянный восьмерик служил превосходным резонатором, усиливал ясность и чистоту боя курантов, которые отзванивали каждый час, половину и четверть часа, а ровно в полдень 50 башенных колоколов в течение целых 30 минут своими переливами и перезвонами тешили слух москвичей и заезжих гостей. Это еще больше подняло популярность Меншиковой башни.

В 1711 г. Меншиков приступил к постройке Ораниенбаумского дворца и с этих пор потерял всякий интерес к московской башне, в которой, по словам самого Зарудного, в то время "не только кровля, и шпицер и два полуглавия по самый осьмерик (с часами) мокротою и ветром зело обило… тако ж внутри церковь… стоит аки в запустении". В 1712 г., когда загорелась Сухарева башня, располагавшаяся в ней «навигацкая» школа была временно переведена в Меншикову башню. В основном же здание не использовалось. Летом 1723 г. от разряда молнии загорелся шпиль, составлявший чуть ли не одну треть всего сооружения. Пожар быстро охватил деревянный восьмерик с курантами. При такой высоте (84,2 м) тушить огонь было нельзя. Все дерево сгорело, и сорвавшиеся колокола, проломив своды, рухнули вниз.

Сгоревший третий восьмерик, его длинный, уходивший в небо шпиль и стоявшая на последнем медная статуя Архангела Гавриила с крестом в руке — все это значительно отличало прежнюю Меншикову башню от нынешней.

Новое покрытие, довольно удачно завершающее срезанную на целый ярус постройку, получило существующую теперь форму в 1773 г. (архитектор неизвестен), когда в здании обосновался филиал «Урании» — московской ложи "братьев каменщиков", как называли себя масоны — члены тайного религиозно-философского общества.

В последующие годы Меншикова башня несколько раз подвергалась реставрации.

Это сооружение, удивительно гармоничное во всех своих деталях, имеет в плане крест и отчетливо выраженное стремление вверх. Традиционным двускатным перекрытиям в форме полукружий, или «полуглав», как их называл Зарудный, зодчий дал дальнейшее развитие, разработав богатый карниз, украшенный сухариками и овальными модульонами.

Декорация главного фасада здания отличалась изысканностью: на фоне красных стен были расположены пилястры, тонко профилированные наличники, затейливые пышные карнизы и барельефы. Отлично исполненные детали орнамента пилястр, с головкой ангела вместо цветка, гирлянды, венки, балясины — все это свидетельствует о подлинно творческом подъеме художника, трудившегося над своим созданием с артистическим вдохновением. Две огромные волюты, подобно мощным контрфорсам, поддерживают хрупкий портик над входом. Построив Меншикову башню, И. П. Зарудный явил миру не просто великолепный образец новомосковского зодчества, он создал и поныне чарующую зрителей "стройную архитектурную поэму".

Зарудный много строил как до сооружения Меншиковой башни, так и после нее. Документально известно, что он внес существенный вклад в разработку нового для России архитектурного жанра — триумфальных ворот. Возникновение этого жанра в России не было случайным, оно обусловлено особенностями развития национальной культуры в эпоху Петра Великого. Триумфальные шествия и фейерверочные представления в которых участвовали самые широкие слои населения, были связаны с различными знаменательными событиями.

В 1709 г. в честь Полтавской «виктории» в разных частях Москвы на средства духовенства, купечества и др. было поставлено семь триумфальных ворот. Известно, что одно из этих сооружений строилось по проекту И. П. Зарудного.

Сохранившиеся гравюры свидетельствуют, что это были скорее живописные, нежели архитектурные сооружения: как и в предыдущих торжественных случаях (в честь победы над шведами в 1703, 1704 гг.), были поставлены деревянные каркасы, обитые холстом и расписанные под мраморный декор. К этому следует добавить, что носящие политический пропагандистский характер, скульптурно-живописные сцены и композиции панегирических триумфальных ворот находили отражение и в других областях русской культуры и искусства, например в фейерверках, в карнавальных шествиях, в интермедиях и действах "самодеятельного театра массовой игры" и особенно в школьной драме. Устроители и оформители петровских триумфов нередко применяли уже готовые театральные декорации — "комедийные картины", за которыми посылали в государев театр в село Преображенское; после празднеств их снова возвращали на место и использовали по назначению. Из дела Посольского приказа об украшении триумфальных ворот в Москве "комедийными картинами" известно, что при праздновании Полтавской победы эти картины служили украшением триумфальных ворот, что в "Китай-городе на площади у церкви Казанский Богородицы".

Воздвигнутые Зарудным в 1721–1723 гг. по случаю окончания Северной войны и мира со Швецией "Триумфальные врата от Синода" у того же Казанского собора в Москве явились монументальным творением, простоявшим относительно долгое время. В них сказалось заостренное внимание зодчего к разработке архитектурной формы, обогащенной скульптурой.

К празднику годовщины Ништадтского мира в Москве было возведено четверо ворот: Тверские — купцом Строгановым на Мясницкой улице, по Земляному валу — городскими властями, у Чистых прудов — князем А. Д. Меншиковым, в Китай-городе у Казанского собора — Синодом. Двое последних создавались И. П. Зарудным. Изображение тех, что "от Синода", сохранила дошедшая до наших дней гравюра неизвестного автора, датированная 1722 г. Зарудный, по его словам, "у строения Синодальных ворот был неотлучно и не токмо у архитекторского управления, но и у живописания, позлащения, снецарства, столярства и у прочих всех потребных материалов во исправлениях своеручно и радетельно".

На гравюре изображена однопролетная триумфальная арка, богато украшенная резной скульптурой и живописью. Арка поставлена на высокий цоколь, украшенный различными эмблемами, и обрамлена профилированным наличником — архивольтом со свешивающимися цветочными гирляндами. По сторонам между колоннами — на пьедесталах скульптуры четырех апостолов. Аттик декорирован статуями трубящих ангелов и библейских персонажей. В этой постройке композиционная форма получила новое оригинальное решение. Зарудный заменяет прежние "комедийные картины" и декоративные пирамиды, примыкавшие но бокам к воротам, двухколонными портиками, пристроенными к основному объему. Таким образом, И. П. Зарудным создана новая архитектурная форма триумфальных сооружений, которая получила свое дальнейшее развитие в творчестве ряда выдающихся русских зодчих — М. Г. Земцова, Д. В. Ухтомского и В. И. Баженова.

В 1723 г. Зарудный принимает участие в строительстве московского Синодального дома, который не сохранился. Этими относительно скромными работами его архитектурная деятельность, разумеется, не ограничивалась.

Если попытаться найти среди крупных московских сооружений такие, которые до некоторой степени напоминали бы известные нам приемы Зарудного, то прежде всего стоит остановиться на превосходном архитектурном памятнике — церкви Петра и Павла на Ново-басманной улице. Церковь, к сожалению, значительно пострадала от многочисленных реконструкций и ремонтов, в результате чего утратила основные черты своего первоначального облика.

В 1714 г. из-за недостатка в строительных материалах для новой столицы Петр I издал указ, запрещавший возведение каменных построек по всей России, кроме Петербурга. Исключения делались только для тех зданий, строительство которых было начато до вступления в силу царского указа. К их числу принадлежала и церковь Петра и Павла, окончательно завершенная в 1719 г. Вполне допустимо, что а проектировании и постройке ее принимали участие несколько архитекторов, творческая манера которых получила отражение в ее архитектурном облике.

Безымянной остается пока единственная частная постройка Петровской эпохи в Москве, сохранившая свой барочный наряд, — бывшая усадьба Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной. Чудесная декорация аттика этого здания, выполненная в стиле "высокого барокко", по выражению И. Э. Грабаря, "сделала бы честь хорошему западному мастеру". Скульптурные детали этого аттика, столь близко напоминающие убранство Меншиковой башни, позволяют высказать предположение о том, что их автором был также Зарудный.

Некоторые исследователи склонны связывать с именем И. П. Зарудного постройку таких архитектурных памятников, как церковь Ивана Воина на Якиманке, надвратная церковь Тихвинской богоматери Донского монастыря и Спасский собор Заиконоспасского монастыря, позднее преобразованного в Славяно-греко-латинскую академию. Действительно, архитектоника (они принадлежат к единому типу культовых зданий, построенных по принципу "восьмерик на четверике") и в какой-то степени планы сооружений имеют аналогии в Меншиковой башне. Определенным сходством обладают и отдельные декоративные детали, использованные в их внешнем и внутреннем убранстве: например, пилястры, модульоны, настойчиво повторяющийся мотив сухариков, украшающих карнизы ярусов, — мотив, столь импонирующий Зарудному; смелые вариации форм оконных проемов — в виде круга, ромба, квадрата, шестигранника, эллипса, вертикально поставленного параллелограмма с закругленными верхними углами; перехваченные узлами (замками, лопаточками) круглые оконные наличники; полукружия, завершающие среднюю часть фасадов, и т. д. Однако все это еще не является очевидным доказательством авторства Зарудного. Точную же атрибуцию этих памятников затрудняет отсутствие необходимых документальных сведений. -

В 1724 г., видимо по распоряжению императорского тайного совета, Зарудный подготовил проект, а затем соорудил походную церковь для войска под началом генерал-губернатора князя Волынского, которое защищало восточные рубежи Русского государства. Описание церкви не сохранилось, но, судя по творческой манере Зарудного, можно представить себе пышность ее художественной отделки и оригинальность устройства.

И. П. Зарудный славился не только как зодчий, но и как искусный скульптор, резчик и живописец. Ему, несомненно, принадлежала видная роль в создании всей декоративной скульптуры, которой обильно украшена снаружи Меншикова башня, а кроме того, прекрасных скульптур, находящихся внутри ее Верхней церкви. Зарудный — автор декоративного и скульптурного оформления других, уже названных зданий и триумфальных сооружений.

22 января 1722 г. Зарудному. было поручено изготовить надписи и рисунки на тумбу, предназначенную для легендарного ботика Петра Великого, который называют дедушкой русского флота. Этот ботик юный Петр когда-то нашел в амбаре своей вотчинной усадьбы в Измайлове, на нем совершал свои первые «плавания» на измайловских прудах.

Зарудный придал постаменту четырехугольную форму. На стороне, соответствующей корме, было изображено море, а ниже надпись: "Детская утеха…". Продолжение надписи следовало со стороны носа судна: "…принесла мужеский триумф". Две другие стороны тумбы отличались более сложными рисунками: с одного бока — корабль под парусами и галера на веслах, с другого — Ноев ковчег, летящий голубь и радуга, соединяющая два укрепленных города. Под обоими символическими изображениями — идентичная надпись: "От Бога сил токмо получено". Картины и сама тумба не сохранились. О них стало известно благодаря уцелевшей гравюре Зубова.

И. П. Зарудный был искусным мастером в резьбе по дереву. Образцами его мастерства могут служить резные иконостасы, частично дошедшие до нашего времени.

В XVI веке в церковном обиходе вместо низкой алтарной преграды появляются многоярусные иконостасы, достигающие высоты храмовых сводов. К концу XVII века роль икоио!рафического материала в общей композиции иконостасов несколько снижается за счет применения золотого и серебряного тиснения, резьбы, обилия архитектурных деталей. Строителя церквей, забывая о литургическом, культовом значении иконостаса, стремились превратить его в одно из самых нарядных украшений храма. Иконостас Петропавловского собора в Петербурге, выполненный Зарудным в превосходной технике резьбы по дереву, — один из наиболее ярких примеров подобного превращения.

На своем веку Зарудный создал немало великолепных иконостасов. Однако примечательно, что почти все известные ныне иконостасы (за исключением изготовленного для Меншиковой церкви) выполнены им для соборных и дворцовых храмов Петербурга и его окрестностей. В период интенсивного строительства Петербурга на берегах Невы трудились практически все выписанные из-за моря мастера, а из Москвы царь не взял никого. Так и Зарудпый не покидал до самой смерти "московских пределов".

В 1716 г. он работал здесь над иконостасом для церкви Менши-ковского дворца на острове Котлин (г. Кронштадт). В июле 1717 г. иконостас был завершен и отправлен в Петербург. Вслед за тем Зарудный трудится над новой декоративной композицией иконостаса для церкви дворца Екатериненталь в Кадриорге близ Таллина. Еще до окончания строительных работ (дворец закончен в 1723 г.), проходивших под наблюдением зодчих Н. Микетти и М. Земцова и при постоянном внимании самого Петра I, в 1719 г. Зарудный завершает иконостас, о чем сообщает в письме А. Д. Меншикову.

В 1711–1725 гг. по распоряжению Меншикова возводится большой дворец с парком в Ораниенбауме (ныне г. Ломоносов), в десяти километрах от Петергофа. По заказу Меншикова Зарудный с 1722 по 1724 г. изготовляет иконостас для дворцовой церкви. Интерьер церкви, располагавшейся в одном из павильонов дворца, включая иконостас Зарудного, не сохранился.

Одновременно с ораниенбаумским Зарудный создает иконостас для церкви Архангела Гавриила, "что на Чистом пруду", который также не уцелел. Не найдено и его описание. Когда работы по сооружению Петропавловского и Исаакиевского соборов в Петербурге подходили к концу, проекты иконостасов поручили составить Заруд-ному, который и выполнил их в Москве.

Ответственный заказ требовал скорейшего воплощения, но работать было исключительно трудно: не хватало помощников и средств. В 1725 г., когда под золочение было подготовлено уже "много штук" (деталей), Зарудный просил выдать ему для работ и на золочение 2 тысячи золотых. Выдана ему была всего одна тысяча, и "оною тысячею едва один Петропавловский (иконостас) столярством и снецарством окончается, а на позолоту потребно тысяча золотых и тем дай боже, одолеть штуки зело великие". А "если золото не будет выдано в ближайшее время, то работы остановятся", — пишет Зарудный 11 декабря 1725 г. В ответ на это Екатерина I приказала выдать 2 тысячи рублей. Деньги эти были отправлены в Московскую соляную контору, которая должна была передать их «штатному» советнику П. И. Мусину-Пушкину, постоянно связанному с Зарудным.

Смерть не позволила мастеру закончить исаакиевский иконостас. Он был опечатан, и только в 1731 г. его «распечатали». Заканчивать резьбу, раскраску и позлащение было поручено подмастерьям И. П. Зарудного под надзором архитектора Т. Н. Усова.

Иконостас Петропавловского собора существует до сих пор; его композиционное решение почти целиком обусловлено теми приемами барочной архитектуры, которыми в совершенстве владел московский зодчий, а его декор свидетельствует о большом даре и неисчерпаемом художественном воображении Зарудного.

В литературе довольно прочно укрепилось мнение, что иконостас проектировался Зарудным без чьего-либо участия. Документов, прямо утверждающих либо прямо отвергающих эту точку зрения, пока обнаружить не удалось. Но несколько слов, вскользь брошенных самим Зарудным, а также косвенные свидетельства документов позволяют предполагать, что первоначальный рисунок был сделан главным архитектором Петропавловского собора Доменико Трезини, который в свою очередь учел указания Петра I.

В письме Макарову от 1 февраля 1725 г. Зарудный говорит: "…Велено мне… в том исправляться, дабы по данным мне рисункам оные иконостасы в нынешнее зимнее время совсем отделать". А Канцелярия строений, заключая договор на написание икон, требует от Трезини 1 марта 1726 г. чертеж "такой же, каков послан в Москву для дела иконостаса". Приведенные выдержки как будто дают основание считать, что в общих чертах иконостас был решен «Трезином», а в дальнейшем разрабатывался и детализировался Зарудным.

Над созданием петропавловского иконостаса по чертежам Зарудного и под его непосредственным руководством с 1722 г. работали многие московские мастера. Они завершили свой труд в 1727 г. К сожалению, кроме имен Трифона Иванова и Ивана Телеги, продолживших работы по сборке, установке и окончательной отделке иконостаса с 1728 по 1731 г., история не сохранила для нас имена более 50 мастеров, принимавших участие в его изготовлении и монтаже.

Иконостасы И. П. Зарудного наравне с его архитектурными творениями отличались новаторским духом исполнения. Они впервые в России ввели в традиционную чисто орнаментальную резьбу "реально трактованную круглую скульптуру". Творения Зарудного пришлись по вкусу многим современникам. И конечно, можно предположить, что кроме этих монументально-декоративных произведений Зарудного, известных по документам, художник успел сделать еще немало и других, так как у него была целая мастерская в Москве, где работали его подмастерья и ученики.

Зарудный проявил себя как непревзойденный декоратор. После сооружения им трона и балдахина для императора в Синодальной палате в 1721 г. он получает в 1724 г. заказ на устройство ковчега и балдахина для перенесения из Московского Кремля в Петербург мощей Александра Невского. Торжественная церемония перенесения состоялась 30 августа того же года. Ковчег и балдахин не сохранились, но, судя по дошедшему до нас подробному описанию, они были решены Зарудным в пышных, праздничных формах.

О деятельности Зарудного-живописца нет никаких определенных сведений, по она, конечно, была весьма заметной, если Петр I счел возможным поручить ему главный надзор за всеми иконописцами и живописцами России. Это чувствуется в строках Указа, изданного 27 апреля 1707 г.: "Лучшего ради благолепия и чести св. икон… московских градских и иностранных приезжих во всей Всероссийской своей державе надзирать и ведать их, кроме всех приказов, и свидетельствовать иконы, объявлять признаками, которые впредь им даны будут, и смотреть прилежно у себя Ивану Зарудному… И ведать ему Ивану с ведома преосвященного Стефана митрополита, а за высочайшую честь св. икон и в благопотребном изуграфстве управительного надсмотрения писатися ему Ивану супер интендентором". Это звание (в позднейших документах — "суперинтендент") осталось за ним до конца жизни.

В своем очерке мы постарались кратко представить все извествые, опубликованные ранее и непубликовавшиеся сведения, которые прямо или косвенно рассказывают о И. П. Зарудном. Скудость этих сведений не позволяет проследить все этапы его жизни, составить подробную его творческую биографию. И все же дошедшие до нас либо известные по документам произведения Зарудного дают возможность определить его место не только в истории русской архитектуры, но и во всем культурном наследии XVIII века. Самобытный мастер, он внес существенный, многогранный вклад в формирование русского искусства.

Т. А. Гатова ДЖОВАННИ МАРИО ФОНТАНА

К кругу невыясненных проблем в истории московской архитектуры петровского времени относится деятельность итальянского архитектора Джованни Марио Фонтана. Документально доказано, что он является автором Лефортовского дворца за Яузой и исчезнувшего дворца князя М. П. Гагарина на Тверской улице. Уже эти два здания, из которых одно дошло до наших дней — дворец в Лефортове, дают право говорить о нем как о зодчем, внесшем определенный вклад в архитектуру Москвы начала XVII века. Ряд исследователей приписывает ему и другие сооружения в столице; до сих пор неясны его взаимоотношения со скульптором и архитектором Иваном Зарудным во время сооружения Меншиковой башни.

Впервые имя Фонтаны упоминает П. И. Петров в статье, опубликованной в 1869 г., где называет его автором дворца Меншикова в Немецкой слободе. Разрозненные сведения о мастере появляются с этого времени и в других исследованиях, посвященных русской архитектуре первой четверти XVIII века.

Точные даты жизни Джованни Марио неизвестны. Он происходил из семьи тессинских (Швейцария) архитекторов и скульпторов Фонтана. Наиболее известен в этой семье архитектор Карло Фонтана (1634–1717), ученик Бернини, работавший в Риме (по некоторым сведениям, он был дядей и учителем Джованни Марио). На рубеже XVII–XVIII веков из этой семьи вышло и несколько скульпторов-декораторов, большую часть жизни проработавших в странах Центральной Европы.

Первое известие о пребывании Д. М. Фонтаны в России относится к 1703 г., когда после подписания договора в Копенгагене с послом А. Измайловым он приезжает через Архангельск в Москву. Сведения о том, что делал Фонтана в Москве до 1707 г., отрывочны, но И. Э. Грабарь предполагал, что он мог участвовать в возведении и последующих перестройках некоторых триумфальных ворот в Москве около 1703–1704 гг.

Первой крупной работой Фонтаны в Москве стала перестройка мешпиковского дворца в Немецкой слободе. В начале 1707 г.

А. Д. Меншиков получает от Петра бывший дворец Франца Лефорта за Яузой. Старое здание, построенное в 1699 г. "каменных дел художником" Дмитрием Аксамитовым, очевидно, ни своими размерами, ни архитектурой не удовлетворяло любимца Петра. Необходимость перестройки заставила Меншикова искать зодчего, компетентного в европейской архитектуре и способного выполнить его желания.

Перестройка дворца была осуществлена в 1707–1709 гг. Проект Фонтаны включал не только изменение архитектурной декорации старого здания, построенного Аксамитовым в традициях XVII века, пристройку к нему служебных флигелей, но и сооружение большого замкнутого прямоугольного двора с открытыми внутрь аркадами и замыкающими двор парадными монументальными воротами. Все это можно видеть на реконструкции К. К. Лопяло.

Сохранившиеся на стенах здания детали ордерной декорации — пилястры, капители, архивольты, прямоугольные базы пилястр, которые легко читаются даже сейчас, после многочисленных ремонтов и поновлений, дают возможность воссоздать первоначальный вид центрального корпуса, галерей и ворот. Несомненно, автор этого сооружения был хорошо знаком с традициями классической ордерной архитектуры.

Несомненно, Фонтана изучил трактат Джакомо Бароциа да Виньолы, поскольку именно ему принадлежит редакция первого изданного в России перевода этого трактата на русский язык. Это установлено по письму Петра I московскому коменданту Матвею Гагарину, надзиравшему в 1707–1709 гг. над московской типографией: "Книжку архитектурную, присланную от Вас, мы высмотрели, и в некоторых местах есть неисправно, чему при сем посылаем з знаками опись, и против того вели выправить архитектору Фонтане с кем-нибудь русским, кто хотя бы немного знал архитектуру".

Издание трактата Виньолы, который начиная с конца XVI века был настольной книгой любого западноевропейского архитектора, имело большое значение для развития русского зодчества. Этот трактат, по словам А. Габричевского, "благодаря краткости, догматичности изложения и простоте методов расчета, сделался каноническим учебником для всех архитектурных школ, воспринявших «классическую» традицию итальянского Возрождения… "Правило пяти ордеров" несомненно способствовало быстрому созреванию и развитию ордерной архитектуры в различных европейских странах, в том числе и России, так как оно давало общедоступный ключ к проблемам классического наследия".

Если следовать концепции И. Э. Грабаря, то перестройка Лефортовского дворца и последующие, приписываемые Фонтане постройки говорят не столько о его близком знакомстве с теоретическими положениями Виньолы, сколько о прямом переводе чертежей из трактата в реальные архитектурные формы. Так, аркада внутреннего двора Лефортовского дворца по своим пропорциям и рисунку повторяет образцы Виньолы, хотя заметно известное смещение ордеров (пропорции пилястр ближе к пропорциям тосканского ордера, а венчающие пилястры капители выполнены в очертаниях коринфского).

Таким образом, Фонтана, по-видимому, был одним из представителей того круга европейских архитекторов, работы которых подчас представляют прямое заимствование из архитектурных трактатов, подобных трактату Виньолы, излагавших основные положения и принципы ордерной архитектурной композиции.

Однако, несмотря на слабую подготовку в архитектурной теории и малый строительный опыт, Фонтана за несколько лет пребывания в Москве превращается из "мастера палатного и фортификационного строения", каким он назван в договоре 1703 г., в "архитектора Фонтану", как говорит о нем Петр I в письме к М. Гагарину.

Фонтане приписывается дом князя М. Гагарина на Тверской улице в Москве (1707–1708). Судя по письму Петра I, Матвей Петрович Гагарин должен был знать Фонтану именно как архитектора и поэтому мог пригласить его для постройки своего парадного московского дворца.

Дворец князя Гагарина на Тверской, о котором В. И. Баженов в речи на закладке Большого Кремлевского дворца сказал: "…а всех домов прекраснее дом князя Гагарина на Тверской", не сохранился. В начале XX века он был сломан и на его месте возведен многоэтажный доходный дом. За время своего существования дворец Гагарина неоднократно подвергался переделкам, несколько раз менял владельцев.

При изучении памятников русской архитектуры начала XVIII века исследование затрудняется недостаточностью, а подчас и отсутствием архивных материалов, плохой сохранностью памятников, многочисленными перестройками и переделками, связанными с изменением стилей, вкусов владельцев, необходимостью ремонта. С этими сложностями сталкивается исследователь и при реконструкции первоначального облика дворца Гагарина. На плане, «сочиненном» в 1819 г., видно, что дом входил в состав большой городской усадьбы, однако определить, когда были возведены хозяйственные постройки — одновременно с главным домом или нет, — невозможно. Для восстановления внешнего, а отчасти и внутреннего облика дома обратимся к изобразительным материалам. В собрании Музея имени А. В. Щусева хранится акварель Д… Кваренги "Вид на церковь Успения на Покровке и дворец князя Гагарина на Тверской улице"

(1797). Кроме того, известны четыре чертежа из «Альбомов» М. Казакова, а также непубликовавшаяся акварель М. Садовникова из собрания Музея имени А. В. Щусева на обороте его же рисунка "Василий Блаженный" — "Вид на Тверскую улицу со стороны Тверской площади", 1833. В "Русской старине" в 1852 г. было опубликовано описание здания и литография, фиксирующая его внешний вид в середине XIX века.

Основные архитектурные, а отчасти и пропорциональные членения одинаковы на всех изображениях гагаринского дома. Абсолютные размеры главного здания на чертежах Казакова увеличены за счет повышения кровли, в то время как основной объем кажется несколько приземистым, как бы придавленным высокой кровлей. На других изображениях пропорции основного объема выглядят более вытянутыми, поскольку изящная по рисунку балюстрада, завершающая здание, как бы увеличивает его высоту.

Дворец Гагарина представлял собой двухэтажную по дворовому фасаду постройку с центральным и двумя торцовыми ризалитами. В углублениях между ними находились террасы-лоджии, перекрытие над ними поддерживалось тройными арками. Симметричная композиция главного фасада отмечена посредине аркой проездных ворот, которые вели во внутренний двор усадьбы. На второй, парадный этаж вела широкая лестница, располагавшаяся в правой части проездной арки. На главном фасаде по бокам проездной арки находились два глухих арочных проема.

Рисунки М. Садовникова и А. Мартынова фиксируют изменения, которые произошли с фасадом гагаринского дома примерно за 50 лет (с конца XVIII до середины XIX века). В первоначальном, по-видимому, завершающем здание карнизе были пробиты окна из третьего, мезонинного этажа; расширены, а также вновь пробиты окна подвалов, изменена форма парадных лестниц на главном фасаде — теперь в лоджии первого этажа поднимались по двум парным, изгибающимся к центру маршам.

Если судить по имеющимся изображениям, а также по описанию В. Л. Снегирева в "Русской старине", главный и дворовый фасады дома были обильно украшены белокаменной резьбой: "На лицевом фасаде этого дома разными его владельцами много сбито рельефных украшений, сделанных во вкусе архитектуры XVIII века и заимствованных из флорентийских жилых домов". Кроме того, Снегирев отмечает, что "на заднем фасаде дома — на двор — находился из второго этажа балкон с балясами, орнаментами на консолях; от всего этого оставались еще обломки каменных листьев, голов кариатид и фигур".

Внутренняя планировка дома, за исключением овальных залов второго этажа, изображенных на чертежах Казакова, вероятно, сохраняла более или менее первоначальный вид.

Снегирев, описавший дом Гагарина в 1852 г., особенно настаивал на том, что здание было построено иностранным архитектором. Действительно, «итальянский» характер здания, напоминающего североитальянские палаццо XVII–XVIII веков, виден даже на рисунках. Недаром дворец привлек внимание Д. Кваренги, изобразившего его на одной из своих превосходных акварелей. Как бы оттеняя «итальянский» характер дома, он поместил на его фоне русское здание — церковь Успения на Покровке.

И. Э. Грабарь уверенно приписывает дворец Гагарина творчеству Джованни Марио Фонтаны.

Фасадная декорация гагаринского дома имеет некоторое сходство с внешним декором законченной в 1707 г. церкви Архангела Гавриила, "что на Чистом пруду" (Меншикова башня). Здесь и балкон с точеными балясинами, и каннелированные пилястры большого ордера; пропорции и очертания арочных окон гагаринского дома близки к заделанным арочным проемам верхнего восьмерика Меншиковой башни; угловые пилястры двух верхних восьмериков Меншиковой башни напоминают граненые опоры аркад дома Гагарина с резными филенками и капителью; среди прочих схожих элементов — оформление верхнего края карнизов сухариками и т. д.

Даже это простое перечисление сходных мотивов говорит о значительной стилистической близости памятников.

Что еще построил Фонтана в Москве до переезда в Петербург, сказать трудно. Судя по архивным данным, он появился в новой столице около 1710 г., т. е. почти одновременно с А. Д. Меншиковым.

Однако можно предположить, что в Москве Фонтана принял участие еще в одной постройке на средства Гагарина. В 1706 г. московский комендант купил у стольника Д. Лихачева село Степановское под Москвой. Видимо, приблизительно в это время здесь и началось сооружение храма-колокольни во имя св. Исаакия Далматского, день празднования которого совпадает с днем рождения Петра I. Архивных сведений об этой постройке почти не сохранилось, кроме надписи на деревянном кресте, находившемся в самой церкви. Надпись эта приведена в статье А. Мартынова: "Освятися олтарь… и воодружен бысть крест сей в церкви преподобного отца нашего Исаакия Далматского седмь тысящ 240-го генваря 19 дня, а от Рождества Христова 1732 года индикта десятого при державе Анны Иоанновны".

П. А. Тельтевский, ссылаясь на эту надпись, датирует храм 30-ми годами XVIII века и изменяет прежнюю датировку М. А. Ильина, который, основываясь на утерянных ныне документах, относил дату постройки к 1703 г.

Архитектура храма-колокольни в Степановском, в целом, конечно, несколько необычная для 30-х годов XVIII века, носит на себе следы влияния двух разных эпох. Завершение церкви, действительно характерное для позднего времени, было сделано в 30-е годы, но центральный объем выдает более раннюю эпоху. Ордерный декор здания напоминает декор галерей Лефортовского дворца (объединяющие два этажа гладкие пилястры, в данном случае — тосканского ордера). Если учесть, что первоначально церковь была выше, поскольку нижний ярус сильно врос в землю, то такое изменение пропорционального соотношения частей может лишь подтвердить более раннюю датировку. В оформлении второго, центрального яруса храма использован прием декорирования низа оконных проемов и глухих арок балконами, которые своими очертаниями напоминают балюстраду гагаринского дома или Меншиковой башни.

Таким образом, даже если не настаивать на авторстве Фонтаны в этой постройке, то следует все же причислить ее к кругу возможных произведений этого мастера и при этом предложить новую датировку. Время постройки может быть ограничено 1706 г. (время покупки Степановского Гагариным) и 1711 г. (отъезд Гагарина на пост сибирского губернатора).

Существует еще одна, не сохранившаяся до нашего времени постройка, которую необходимо включить в круг работ Джованни Марио Фонтаны. В 1956 г., изучая архивные материалы, А. П. Петров высказал предположение, что Фонтане принадлежит постройка в начале 1710-х годов дома генерал-адмирала Ф. М. Апраксина в Белом городе на Никитской улице. Судить о внешнем виде этого сооружения не представляется возможным, так как не найдено каких-либо его изображений. А. П. Петров указывает на Фонтану как на возможного автора дома Апраксина, исходя из анализа переписки Ф. М. Апраксина со своим московским управляющим С. В. Рагузинским по поводу постройки московской городской усадьбы. В ней, по мнению Петрова, именно Фонтана называется "итальянцем-архитектором" или "добрым архитектором италианцем". Присутствие итальянского архитектора на постройке дома прослеживается до начала 1712 г.

Фонтана вел архитектурные постройки и в Петербурге. В самом начале 1710-х годов ему было поручено продолжать строительство Дворца Меншикова на Васильевском острове, в архитектуре которого есть элементы, близкие гагаринскому дворцу в Москве. Очевидно, он осуществлял и "архитектурный надзор" над сооружением Ораниенбаумского дворца, но не больше.

И действительно, сравнивая московские постройки, целиком приписываемые Фонтане, — Лефортовский дворец за Яузой и дом Гагарина на Тверской — с петербургскими дворцами, трудно представить, что ему было по силам проектирование такого гигантского комплекса, каким является дворец в Ораниенбауме. Скорее всего, проект принадлежал какому-нибудь крупному западноевропейскому архитектору, а Фонтана и другие архитекторы осуществляли этот проект.

Необходимо отметить, что архитектура петровского времени весьма неоднородна по стилевой направленности. На протяжении трех десятилетий происходило удивительное смешение, взаимопроникновение различных стилей, манер. В эту ломку стиля в России тех лет внесли свою ленту не только русские мастера, впитывавшие новые для них традиции западноевропейской ордерной архитектуры, но и иностранные зодчие. Надо иметь в виду, что и иноземные мастера не могли принадлежать к какой-либо определенной стилевой ветви западноевропейского искусства конца XVII — начала XVIII века, поскольку приезжали они из разных стран, где развитие архитектуры не шло синхронно. Этот момент приходится учитывать при характеристике творчества русских и иностранных зодчих рубежа XVII–XVIII веков, в том числе и Джованни Мари о Фонтаны.

После 1714 г. имя Фонтаны исчезает из документов; вероятно, он покинул Россию.

А. А. Кипарисова И. МИЧУРИН (1700–1763)

Сын небогатого помещика Костромской губернии, Иван Федорович Мичурин в числе других подростков, проявивших склонность к "наукам и художествам", был направлен в 1718 г. на обучение в Петербург. Там он был определен в Академию навигационных наук, где получил первоначальное образование. По окончании академии он был отдан в ученики к архитектору Н. Микетти, который работал в те годы на строительстве дворца в Стрельне.

Проблему создания отечественных строительных кадров, которые были бы на уровне мастерства и знаний своего времени, Петр I пытался разрешить на первых порах посылкой одаренной молодежи для обучения за границу. В 1716 г. была отправлена в Италию и Голландию первая группа «пенсионеров», среди них будущие живописцы Иван и Роман Никитины, будущие зодчие Петр Еропкин и Иван Коробов.

Мичурин был направлен в Голландию в 1723 г. для изучения шлюзного дела (гидростроительства), кладки фундаментов и планировки садов. Здесь Мичурин не только овладел инженерной наукой, но и приобрел широкие архитектурные познания. После нескольких лет обучения в Антверпене у архитектора и инженера И. Баумштета он получил аттестат ученика архитектуры и шлюзного дела.

По возвращении Мичурина из Голландии "мастерство его искусства" было освидетельствовано архитектором X. Конрадом, а затем его экзаменовали П. Еропкин и Д. Трезини. Получив звание гезеля (низший ранг архитектора), Мичурин работал на строительстве дворцов Петербурга и его окрестностей по 1731 г., когда он был переведен в Москву, временно превращенную в столицу в связи с пребыванием в ней Анны Иоанновны и царского двора.

В эти годы, после разрухи и запустения конца XVII и начала XVIII века, здесь началось некоторое оживление строительства. Еще на рубеже столетий Петр I пытался привести в порядок застройку древней столицы, Страдавшей от постоянных пожаров. Начиная с 1699 г. издавались указы о соблюдении чистоты в городе, о строительстве на погорелых местах каменных зданий или мазанок; запрещалось строить деревянные дома в Кремле, Китай-городе и Белом городе. Предлагалось располагать их "в линию", а не внутри дворов. Вменялось в обязанность всем приезжающим в Москву привозить с собой булыжник определенной величины для мощения главных улиц города. Но в 1714 г. указ о запрещении каменных построек повсюду, кроме Петербурга, прервал эти меры, предпринимаемые для улучшения состояния города. Лишь в 1718 г. было разрешено строить каменные здания в Кремле и Китай-городе. Практически же ремонтные работы, преимущественно дворцовых строений, начались в связи с коронациями Петра II (1727) и Анны Иоанновны (1731). Вскоре императрица возвратилась в Петербург, но восстановительные работы в Москве уже не прекращались.

В 1731 г. в Москве началось составление плана города. Частично он был выполнен архитектором И. Мордвиновым, а после его смерти в 1734 г. все работы были продолжены Мичуриным. Благодаря энергии Мичурина план города был успешно выполнен. Гравированный в 1739 г., он получил наименование мичуринского.

Нанесение на план сети улиц и строений наглядно выявило беспорядочность московской застройки, давно вышедшей за пределы собственно города. Запутанность жилых кварталов, кривые улицы, переулки и тупики не только нарушали упорядоченность городской планировки, но и вступали в резкое противоречие с требованиями регулярности архитектуры, утверждаемыми тогда в строительстве новой столицы.

Мичурин, составляя план Москвы, вносил некоторые изменения в очертании улиц, выпрямлял их, устранял тупики. На выгоревших местах проектировалась регулярная застройка, предполагаемая к осуществлению в будущем. Была, например, намечена большая дорога от Земляного города к царской резиденции в Анненгоф, обстроенная «образцовыми» домами.

План Мичурина явился основой для дальнейшего упорядочения застройки Москвы и послужил отправным документом для архитекторов, трудившихся над ее совершенствованием. Так вместе с составлением мичуринского плана в московское зодчество вошла главнейшая тема русской архитектуры XVIII — начала XIX столетия — новое регулярное градостроение, получившее здесь местное истолкование, претворенное на почве древнего традиционного строительства Москвы.

При выполнении столь сложного, громадного по объему работ предприятия, каким было снятие плана города, Мичурин расширил и укрепил свою архитектурную команду. Он добился постоянного помещения для изготовления чертежей, увеличения числа учеников и помощников. К ним принадлежали Д. Ухтомский, В. Обухов, И. Евлашев и другие зодчие Москвы уже следующего поколения. Мичурин организовал московскую Архитектурную контору, положившую начало собиранию сил для формирования новой московской архитектурной школы, с развитием которой был связан значительный этап в истории московского зодчества.

Мичурин и его помощники продолжали и начатую Мордвиновым работу по поддержанию и восстановлению некоторых ветхих строений Москвы и Подмосковья. Зодчий выезжал также с этой целью в Тверь, Владимир, Коломну, Кострому и другие города. В числе видных архитекторов того времени — М. Земцова, И. Коробова, И. Шумахера и И. Бланка — он участвовал в освидетельствовании возводимой по проекту Г. Шеделя колокольни Киево-Печерской лавры.

Некоторые ремонтные и восстановительные работы перерастали в крупные проекты (реставрационные), в которых Мичурин проявлял себя не только как опытный инженер-строитель, но и как одаренный архитектор.

Таким проектом был замысел Мичурина, связанный с восстановлением рухнувшего в 1723 г. каменного шатра Воскресенского собора (1658–1685) в Новом Иерусалиме. Зодчие, осматривавшие поврежденный собор, предлагали разобрать его до основания и строить заново. Мичурин же, Исследовав в 1733 г. сооружение, пришел к заключению, что этот замечательный памятник русского зодчества можно восстановить в первоначальном виде, сохранив стены и возведя на них новый каменный шатер.

Предложение Мичурина не встретило возражений, но средства из казны перестали отпускаться, и начатые работы прекратились, когда над ротондой еще не был выстроен шатер. Восстановление собора было закончено позднее, по проекту Б. Растрелли, в соответствии с которым вместо каменного шатра, как это предусматривалось Мичуриным, был воздвигнут деревянный, а изразцовая облицовка — исключительный образец художественной отделки интерьера — заменена декоративной лепниной в духе барокко тех лет [Собор был разрушен во время Великой Отечественной войны].

Творчески отнесся Мичурин к возможности восстановления древнего дворца на Воробьевых горах. Дворец, основанный в селе Воробьеве в XV веке, был перестроен в конце XVII века, когда "под деревянные хоромы" был сделан каменный подклет (цокольный этаж). К началу XVIII в. деревянные части дворца совершенно развалились, и в 1737 г. Мичурину было поручено снять чертежи и выполнить модель дворца, а затем, по возможности, приспособить его для проживания.

Представленные Мичуриным чертежи были не только точной фиксацией фасада здания, но и, как полагают исследователи, являлись проектом его восстановления, в котором зодчий несколько переработал наружную отделку дворца.

Проект Мичурина не был осуществлен. Растрелли, осмотрев дворец, распорядился разобрать его деревянную часть. Был сохранен лишь фундамент, на котором позднее поставили перевезенный сюда Пречистенский дворец, построенный в 1774 г. М. Ф. Казаковым [В конце XVIII века дворец был разобран, деревянный материал взят для строительства в Кремле, а каменный фундамент употреблен при закладке А. Л. Витбергом храма на Воробьевых горах].

Уже в чертеже Воробьевского дворца можно заметить характерную для Мичурина склонность к сочетанию системы построения и правил классического ордера с формами и деталями старого московского зодчества.

На формирование творческой индивидуальности Мичурина повлиял не только технический характер его обучения за границей, но и деловая бюргерская архитектура Голландии и особенно утилитарное направление раннего строительства Петербурга, где проходили его молодые годы.

Свои технические знания Мичурин еще в ученический период стремился дополнить изучением собственно "Науки архитектуры". После смерти Петра I, будучи в Голландии, он вместе с Коробовым и Мордвиновым ходатайствовал о разрешении закончить архитектурное образование во Франции или Италии. Эта просьба не была удовлетворена, но Мичурину удалось продлить свое «пенсионерство» еще на два года. Он возвратился в Россию строителем, стоявшим на уровне современной ему западноевропейской техники, и хорошо подготовленным архитектором, осведомленным в теории архитектуры, как было отмечено в аттестате, выданном ему после проведенных испытаний.

В дальнейшем вся творческая жизнь Мичурина протекала в Москве, где его специальность «шлюзного» мастера не могла иметь применения. Он глубоко изучил московскую архитектуру и зодчество других старых городов, проникся совершенством их древних сооружений, высоким самобытным мастерством русских зодчих. Интерес Мичурина к древнерусскому зодчеству, его тщательность как реставратора проявились, в частности, при отстройке в 1744 г. собора Василия Блаженного, обгоревшего во время большого пожара 1737 г. Мичурин не только отремонтировал храм, но и составил его описание и план.

Продуманное и прочувствованное сочетание композиционных и декоративных форм старорусского зодчества с архитектурно-строительной системой нового времени в сдержанной и скупой трактовке наложило свой отпечаток на произведения Мичурина и во многих случаях стало их определяющим свойством.

Крайняя загруженность Мичурина, постоянные ремонтно-восстановительные работы, мелкое деловое строительство, наблюдение за возведением сооружений по чужим проектам — все это не оставляло времени для собственной творческой деятельности зодчего и не благоприятствовало ему.

Поддержание заброшенных в годы создания новой столицы сооружений Москвы и провинциальных городов было в тот период задачей исторического национального значения, и самоотверженная работа в этой области Мичурина и его помощников достойна благодарной памяти потомков.

Достоверных произведений Мичурина немного. К ним принадлежит проект Воеводской канцелярии в Твери, выполненный зодчим в 1738 г. В этом раннем произведении Мичурин исходил еще целиком из архитектуры Петербурга тех лет и его «образцового» строительства. Формы и членения этого здания, его декоративное убранство в основном стали типичны и для московских сооружений Мичурина, утвердились на долгое время в архитектуре Москвы XVIII века.

Иным был проект московского Суконного двора, выполненный зодчим в его зрелые годы, после пятнадцати лет работы в Москве. В 1745 г. по указу Елизаветы Петровны Мичурину было предписано составить проект нового фасада и плана Суконного двора, стоявшего у Каменного моста на Болотной площади. В начале следующего года Мичурин представил план и фасад сооружения "с приложением масштаба и описанием покоев", а также смету на постройку. Судя по изображению старых строений Суконного двора на плане Москвы 1739 г., Мичурин выполнил проект нового здания, использовав имевшиеся постройки.

В проекте сооружение представляло собой обычное для деловых и производственных зданий того времени крупное, замкнутое, прямоугольное в плане строение, с внутренним двором. Трехчастность фасада, ризалиты, завершенные фронтонами, дорический фриз, разделяющий этажи, мерный ряд окон с треугольными и лучковыми наличниками выявляли характерную для Мичурина, вполне современную тогда организацию структуры здания.

Связь со старым московским зодчеством ясно выступает в церковных сооружениях Мичурина. К его достоверным произведениям этого рода относились Троицкая церковь и колокольня на Арбате (конец 1730-х — 1740-е годы), церковь (1742) и колокольня (1746–1747) Златоустовского монастыря.

Троицкая церковь и ее колокольня впоследствии перестраивались, что исказило их первоначальный вид. Но и в перестроенном виде они сохраняли общий характер произведений Мичурина — простые очертания геометрически правильных объемов, их плоскостность, пилястры d различных сочетаниях и рустовку, членящую грани сооружений.

В колокольне с суховатыми формами и удлиненным завершением заметны черты ранней архитектуры Петербурга. Но типы построек, разработка восьмериков церкви и колокольни, увенчанных главками, как бы перенесены из старого московского зодчества.

Еще более традиционна церковь в Златоустовском монастыре (выходил на Большой и Малый Златоустовские переулки, теперь Большой и Малый Комсомольские переулки). Вероятно, это определялось назначением храма как надвратного и включением в него имевшейся нижней части с проездными воротами. Но и в Златоустовской церкви старомосковские формы и детали даны в типичной для Мичурина трактовке.

Московские церкви зодчего могли бы дать представление о его многочисленных проектах церковных строений для различных городов и монастырей в бытность его архитектором духовного ведомства. Но сведениями о них мы не располагаем.

Мичурин стяжал известность и авторитет у современников главным образом как искусный строитель. Столичные зодчие поручали ему ведение работ и наблюдение за строительством по их проектам, что он выполнял со знанием дела и с творческой инициативой.

Так было с проектом колокольни Троице-Сергиевой лавры, выполненным И. Шумахером. Осуществление его было возложено на Мичурина. В 1740 г. из Петербурга был прислан проект новой лаврской колокольни (старая была разобрана в 1738 г.). Мичурин, ознакомившись с чертежами, выступил с возражениями по проекту. Главным образом он протестовал против намеченного Шумахером местоположения колокольни. Основываясь при составлении проекта на присланном из лавры генеральном плане монастыря, Шумахер без учета конкретных особенностей лаврского ансамбля решил расположить колокольню по главной оси Успенского собора. Это было неудачно, так как колокольня заняла бы пространство перед собором и закрыла собой перспективы на близлежащие строения. Мичурин нашел более удачное место для колокольни.

Вероятно, он отметил и недостаточную высоту запроектированной колокольни, в результате чего она не могла выполнить своей основной художественно-композиционной функции — создать центральную высотную ось, которой недоставало общему комплексу монастыря. И. Э. Грабарь высказал предположения, что Мичурин, предвидя необходимость в будущем исправления этого крупного недостатка, отступил от проекта, усилив мощность основания колокольни и подготовив тем самым возможность ее надстройки [См.: История русского искусства, т. 5, М., 1960, с. 162–163].

Роль Мичурина при возведении колокольни Троице-Сергиевой лавры оказалась, таким образом, значительнее, чем только наблюдение за ее строительством. Зодчий устранил существенные просчеты первоначального проекта и создал условия, необходимые для последующего этапа строительства — надстройки колокольни, что было позднее блестяще осуществлено Д. В. Ухтомским.

Архитектором, превосходно владеющим строительным мастерством, Мичурин проявил себя и при возведении Андреевской церкви в Киеве по проекту Растрелли.

В 1754 г. Мичурин, закончив работы в Киеве, возвратился в Москву. Но занять свое прежнее положение в строительстве города ему не удалось. Он занимался ремонтными работами в Кремле, московских и подмосковных церквах и монастырях. Последнее упоминание о нем в строительных документах относится к 1762 г.

В литературе высказывались предположения об авторстве Мичурина в отношении еще некоторых сооружений Москвы первой половины XVIII века — колокольни и церкви Параскевы Пятницы на Пятницкой улице (1739–1744, стояла на месте станции метро "Новокузнецкая") и колокольни церкви Петра и Павла на Басманной (1740–1744). Однако эти предположения не подкрепляются документами, да и сооружения имеют мало архитектурно-художественной общности с произведениями Мичурина.

Несмотря на малочисленность творческого наследия, оставленного Мичуриным, его роль в развитии архитектуры Москвы XVIII века значительна. В своей деятельности в Москве и многих других городах Мичурин употреблял новую для того времени строительную технику и связанные с ней устои ордерной классики, передовые строительные и архитектурно-художественные методы и приемы. Тем самым Мичурин способствовал переходу от старого русского зодчества к архитектуре нового времени.

Вместе со своими учениками и помощниками Мичурин положил начало формированию московской архитектурной школы XVIII века, сыгравшей значительную роль в истории зодчества Москвы.

Такие особенности творчества Мичурина, как практицизм, утилитарность, тяготение к простым и ясным объемам, сочетание ор-дерности с древнерусскими деталями и формами, прочно вошли в московскую архитектуру первой половины XVIII столетия и преемственно развивались зодчими последующих поколений, получая в их произведениях новое истолкование и новую трактовку.

А. Л. Кипарисова А.УХТОМСКИИ (1719–1774)

Дмитрий Васильевич Ухтомский принадлежал к крупным зодчим Москвы XVIII века. Он происходил из древнего, но обедневшего княжеского рода. Родился в сельце Семеновском Пошехонского уезда. Двенадцатилетним подростком был определен в московскую школу "математических и навигацких наук", которую закончил в 1733 г., после чего был направлен для обучения в архитектурную команду архитектора И. Ф. Мичурина. Здесь на практическом строительстве он приобрел необходимые зодчему знания и опыт. После пяти лет обучения Мичурин характеризовал Ухтомского и некоторых других учеников "весьма рачительными, которые уже тщанием своим теоретику обучили и так предуспели, что могут сами какому-либо регулярному зданию композицию делать со всеми художественными доказательствами".

Ухтомский рано проявил себя одаренным архитектором и умелым художником-декоратором. В связи с коронацией Елизаветы Петровны он в 1742 г. выполнил в нескольких вариантах проект Триумфальных ворот на Тверской улице, а также декоративное оформление коронационных празднеств — на Ивановской площади в Кремле с "бассейнами и каскадами для фонтанов" и торжественной иллюминацией.

Тогда же, в 1742 г., по аттестатам находившихся в Москве известных архитекторов И. Коробова, М. Земцова, И. Шумахера, И. Бланка Ухтомскому был пожалован ранг гезеля архитектуры и он был зачислен в команду переехавшего из Петербурга в Москву И. Коробова.

После ухода И. Коробова с работы и смерти И. Бланка, служившего в полицмейстерской канцелярии, которая ведала благоустройством, регулированием улиц и текущим строительством города, Ухтомский, как наиболее знающий и достойный московский зодчий, был в 1745 г. назначен на эту должность и произведен в архитекторы.

В повседневной строительной работе в команде Мичурина Ухтомский приобрел прочные практические навыки. Под руководством своего учителя он уже в юношеские годы изучил архитектуру Москвы и Подмосковья.

Обучение у Коробова — одного из талантливых архитекторов Петербурга — значительно расширило кругозор молодого зодчего и ввело его в курс регулярного строительства, осуществляемого в новой столице, пробудило у него интерес к архитектурной науке, к теоретическим трудам классиков мировой архитектуры, повлияло на формирование творческого склада зодчего, дополнило и углубило его практическое мастерство, приобретенное в команде Мичурина.

Будучи достаточно подготовленным практиком, знакомым с основами архитектурной классики и передовой тогда системой регулярного градостроения, впитавший с юных лет архитектурно-художественные традиции московского зодчества, Ухтомский начал свою самостоятельную работу в качестве главного архитектора Москвы.

Приступив к постепенному упорядочению хаотически разросшегося к началу XVIII века города, Ухтомский сосредоточил свое основное внимание на жилой застройке — городских усадьбах, которые тогда преобладали в Москве. Планировка и внешний вид московских усадеб, построенных в значительной части еще в допетровское время, резко отличались от регулярной жилой застройки раннего Петербурга, имевшей тогда значение образца для строительства в Москве и других городах. Жилые дворы Петербурга представляли собой прямоугольные, одинаково разработанные участки стандартных размеров. Главный дом, строившийся по образцовому чертежу, располагался по линии улицы и вместе с подобными же смежными жилыми строениями составлял архитектурно-организованный единообразный фасад улицы. Усадьбы Москвы, напротив, представляли собой обширные хозяйственные владения, в глубине которых стояли деревянные хоромы или каменные палаты. Вокруг них свободно располагались небольшие служебные строения — поварни, кладовые, сараи, избы для дворовых людей и пр. Раздельное расположение построек издавна применялось в Москве и было своего рода предосторожностью против частых пожаров.

Учитывая новые градостроительные требования, Ухтомский постепенно, начав с выгоревших участков, выполнил чертежи регулярной застройки всего города и представил их в 1753 г. в Сенат. Но практически зодчий видел неприемлемость прямого перенесения в Москву столичных образцов и был вынужден искать более реальные пути для внедрения порядка и новой системы в застройку города.

В своей постоянной работе Ухтомский стремился внести некоторую упорядоченность в расположение застройки, найти устойчивую схему размещения всего комплекса сооружений, пригодную для применения в усадебном строительстве города в целом.

Унификация планировки городских усадеб вносила систематичность не только в отдельное жилое владение, но и в общую организацию московских улиц, в которых усадьбы были основным компонентом, господствующим в архитектуре Москвы в течение всего XVIII века.

Разрабатывая схему новой планировки московских усадеб, Ухтомский, несмотря на требования указов, сохранял традиционное расположение жилого дома внутри двора, раздельное размещение небольших вспомогательных строений, их простую конфигурацию. Вместе с главным домом это составляло живописный усадебный ансамбль.

Вся система усадебных строений основывалась теперь на симметрии и порядке. По сторонам главного жилого дома располагались небольшие флигеля и службы; полукруглая ограда объединяла центральный дом и вынесенные на передний план боковые строения, образуя подъездной двор. За домом находился сад и дополнительные хозяйственные постройки. Жилой дом с подъездным передним двором и расположенные по его сторонам дополнительные строения придавали парадность и представительность усадебному ансамблю.

Композицию жилых усадеб Москвы Ухтомский применил в подмосковной Трубецких (1750–1753), расположенной на высоком берегу Москвы-реки близ Нескучного. Это был небольшой, искусно разработанный усадебный ансамбль, включающий жилые строения, регулярный парк с различными садовыми устройствами и природный ландшафт — лес, пруд, реку, широкие просторы с виднеющейся вдали Москвой. Простые и ясные объемы жилых строений, их четкое, ордерное построение, несложная отделка фасадов контрастно выделялись на фоне декоративного паркового обрамления.

В разработке жилых зданий усадьбы Трубецких Ухтомский преемственно развивал фундаментальные основы творчества Мичурина — строгость, сдержанность, простоту архитектурных форм. Главный дом подмосковной Трубецких был схож с произведениями Мичурина общим построением фасада, составом его элементов и деталей.

Классическую основу русской загородной усадьбы XVIII века Ухтомский, как и в городских усадьбах, связывал с традициями старого московского зодчества. Но если его учитель Мичурин обогащал свои сооружения буквальным воспроизведением древнерусских деталей и форм, то Ухтомский творчески перерабатывал их сообразно художественным требованиям и вкусам времени.

Москве — крупнейшему политическому и торговому центру страны — были необходимы здания для различных общественных нужд, благоустроенные рынки, площади и мосты, торговые и складские помещения. Ухтомский систематически осуществлял строительство этого рода. Он проектировал Полянский рынок с лавками на торговой площади, строил соляные амбары, винные склады, харчевни, пожарные сараи и пр.

Крупным произведением Ухтомского был каменный Кузнецкий мост через реку Неглинную (1751–1757), сооруженный вместо деревянного, который затоплялся во время паводков. Уже во время строительства каменного моста зодчий расширил свой первоначальный замысел. Он разработал проект торговых лавок, которые должны были дополнить собой строение моста, составить вместе с ним представительный ансамбль. Предусматривалась также перепланировка близлежащих улиц. В пояснительной записке к проекту Ухтомский писал, что торговые корпуса должны украсить мост и придать "регулярность и великолепие" центральной части города близ Кремля.

Проект Ухтомского предлагал совершенно новую для Москвы XVIII века разработку торгового ансамбля. Вместо обычного обширного здания торговых рядов с внутренним замкнутым двором архитектор создал несколько отдельных небольших строений, которые объединил с центральным сооружением комплекса — каменным мостом.

Архитектура торговых зданий отвечала строгим и лаконичным формам основного инженерного сооружения. Здания имели по фасадам открытые арочные галереи на столбах и тем самым как бы развивали главную тему ансамбля — мощную аркаду устоев трехпролетного моста. Архитектурные членения строений были отмечены скупыми ордерными формами.

В проекте Кузнецкого моста и торговых лавок Ухтомский посредством сочетания одинаковых, небольших, простых по конфигурации строений создал сравнительно сложное и представительное целое.

Этот ансамбль в силу своих функциональных свойств, в отличив от замкнутой планировки усадеб, имел раскрытую, обращенную к городу композицию. Это был пример своеобразной регулярной застройки города, созданной на основе группы сооружений утилитарного назначения.

Но Ухтомский желал видеть в своем произведении не только «регулярность», но и «великолепие» — качество, отвечавшее его представлениям о роли и значении общественных зданий в архитектуре города.

Зодчий разделял передовые градостроительные убеждения петровских и послепетровских зодчих о том, что утилитарные, общественные здания являются центральными сооружениями города в композиционном и идейно-художественном отношении, и утверждал их в своем творчестве.

Но Ухтомский не упрощал понятие «великолепия» по отношению к деловым сооружениям. Строения Кузнецкого моста не воспроизводили неуместных в утилитарных постройках роскоши и богатства дворцовых зданий. «Великолепие» представало здесь в монументальности и масштабах всего ансамбля.

Широко задуманный Ухтомским проект моста с торговыми корпусами близ него, при условии реконструкции окружающей жилой застройки, не получил полного осуществления. Строительство торговых зданий не было реализовано. Их устройство потребовало бы сноса большого количества частных строений в густо заселенном центральном районе Москвы, что представляло в те времена большие трудности.

Сдержанными, простыми формами отличалось здание первой в Москве архитектурной школы, проект которого был выполнен в 1760 г. Эта школа была организована Ухтомским на основе его окрепшей и разросшейся команды. В этом небольшом сооружении проявились качества, общие для делового строительства — скупость форм, практицизм, экономичность и вместе с тем представительность, известная величавость, соответствующие престижу публичных общественных строений в ансамбле города.

Сравнительно небольшое, прямоугольное в плане здание имело трехчастпое членение фасада с неглубокими центральным и боковыми ризалитами, увенчанными фронтонами. Плоские стены строения, характерного для московского зодчества первой половины XVIII века, были обработаны лопатками, завершенными картушами на фронтонах и фигурными маскаронами. Здание было просто и удобно распланировано сообразно условиям специального учебного заведения.

В связи с приездом Елизаветы Петровны в Москву Ухтомский выполнил проект и построил близ Лефортовского дворца здание Сената в Немецкой слободе (1753–1757). Это одно из немногих государственных сооружений, осуществленных в Москве в середине XVIII века.

Для Сената, высшего государственного учреждения, сопровождавшего царский двор во время его посещений Москвы, был предоставлен (в качестве составной части нового здания) пустовавший дом лейб-медика Елизаветы Петровны — Лестока, расположенный недалеко от Головинского дворца, где останавливалась императрица.

Ухтомскому предстояло создать крупное сооружение, внушительный облик которого должен был со всей выразительностью и «пристойностью» свидетельствовать о правительственном и общественном назначении сооружения.

Старый, почти квадратный в плане двухэтажный дом лейб-медика Лестока был превращен Ухтомским в центральную часть возводимого здания. Торжественность, монументальность придавал зданию купол, который покоился на центральном выступе сооружения. Он возвышался над двухэтажным портиком, увенчанным разорванным фронтом и украшенным по сторонам скульптурными фигурами, аллегорически изображавшими гражданские доблести, и государственным гербом. Под гербом был расположен парадный вход в здание, к которому вели сложно разработанные изогнутые лестницы.

Центральному портику отвечали боковые, в которых помещались служебные входы. Портики имели треугольные фронтоны, также украшенные аллегорическими фигурами, и завершались небольшими куполами. Промежуточные части фасада были оформлены пилястрами.

В здании Сената наметились первые существенные особенности архитектуры этого времени. Помимо представительности и общего парадного облика это были П-образный план с подъездным двором, монументальная ордерная композиция центральной части здания с главным портиком, ее купольное покрытие — как архитектурно-художественное и смысловое завершение всего архитектурного целого.

Схемы казенного здания общественного назначения и городских московских и загородных усадеб послужили основой для дальнейшего развития и всесторонней разработки типа этих сооружений в будущем. Образцы их получили законченное воплощение в творчестве учеников Ухтомского — мастеров московского классицизма.

Ухтомский много работал в Московском Кремле. Он делал обмеры старых памятников, производил их реставрацию, перестраивал и строил новые сооружения, занимался благоустройством кремлевской застройки.

Для исправления крепостных стен Москвы и прежде всего Кремля зодчий со своей командой проделал громадную подготовительную работу. Она была закончена в 1761 г. составлением фиксационных чертежей. Существуют обмерные чертежи и других кремлевских построек, выполненные Ухтомским. Сделанные с большим вкусом и графическим мастерством, они ценны не только как документы, сохранившие подлинный вид исторических памятников Москвы, но и как своеобразное художественное наследие зодчего. Ухтомский принимал участие в строительстве Кремлевского дворца по проекту Б. Растрелли, производил починку соборов, колокольни Ивана Великого, разрабатывал проект недостроенного еще тогда Арсенала.

Новатор, убежденный поборник современной ему архитектуры, Ухтомский смело проектировал рядом с древними памятниками Москвы сооружения, выполненные в формах русского зодчества нового времени. Показателен в этом отношении его проект перестройки части здания старых приказов для временного размещения Сенатской конторы, строения которой были снесены в связи со строительством нового дворца. Хотя проект Ухтомского получил одобрение, утверждено было только переустройство внутренних помещений. Ордерные формы фасада, его убранство и портик оказались неприемлемыми из-за непосредственного соседства со старым зданием.

Также не были связаны формально с архитектурой древних кремлевских памятников галерея для хранения имущества Оружейной палаты (проект 1755 г., закончена в 1764 г. П. Никитиным) и проект переустройства Ивановской площади (1754). Вся композиция и обрамление площади были выдержаны в проекте в духе барочного декора.

В свои произведения Ухтомский никогда не переносил без переработки детали древнерусского зодчества и не применял поверхностной стилизации старины, что можно объяснить его безоговорочным утверждением главенствующей роли новой архитектуры в московском зодчестве середины XVIII века. Ухтомский, как известно, прекрасно знал и высоко ценил древнерусское зодчество, которое он рассматривал как закономерное звено исторического процесса общего развития русской архитектуры. Он различал в нем два основных периода с двумя различными архитектурными системами. В пояснении к проекту Сенатской конторы Ухтомский характеризовал старое зодчество как иррегулярное, т. е. безордерное, а в противоположность ему новую архитектуру называл регулярной — ордерной.

Отказавшись от буквального повторения приемов и деталей допетровского зодчества, Ухтомский заменил это внешнее воспроизведение форм тонким и проникновенным претворением в своих произведениях жизнеспособных традиций прошлого, переосмыслением испытанных архитектурно-художественных средств старых русских мастеров. Он, как мы видели, считал также возможным композиционно объединять регулярные строения с древними сооружениями, не сближая их формально; он создавал новые, более сложные ансамбли в архитектуре Москвы, что было продолжено Казаковым и стало одной из отличительных черт московского зодчества второй половины XVIII столетия.

Традиционность не как внешнее заимствование ушедших в прошлое форм, а как живое наследие и органическая преемственная связь с ними в сочетании с утверждением новых начал в архитектуре создавали подлинно национальную основу творчества этого московского зодчего, остро чувствовавшего современность и прогрессивные тенденции будущего, подготовлявшего возможности для их реализации в дальнейшем.

Ухтомский строил и культовые сооружения: церковь на Лазаревском кладбище (1748–1750), колокольню церкви Параскевы Пятницы (1740-е годы) и др. Лучшее среди них — прославленная колокольня Успенского собора в Троице-Сергиевой лавре (1741–1770).

При посещении лавры Елизаветой Петровной в 1753 г. Ухтомским поднес ей для утверждения проект перестройки колокольни, возводимой первоначально по чертежам И. Шумахера. Императрица одобрила замысел зодчего, который представил колокольню в виде высотного триумфального строения, отвечавшего идеям и вкусам времени.

Ухтомскому удалось без существенных изменений уже построенной части превратить заурядное, маловыразительное сооружение в высокохудожественное произведение, вошедшее в русскую архитектуру XVIII столетия как один из совершенных ее памятников.

С ученических лет соприкасавшийся со строительством колокольни, а после отъезда Мичурина возглавивший его, Ухтомский видел несоответствие возводимого строения тому значению, которое оно должно было иметь в ансамбле монастыря. Приземистая, тяжеловесная колокольня, запроектированная Шумахером, была чуть выше собора и поэтому не могла стать в ансамбле лавры необходимой высотной доминантой, не способствовала объемно-пространственному обогащению ансамбля. Ухтомский направил свое внимание прежде всего на устранение этого недостатка. Он максимально развил ввысь ствол колокольни, предельно используя запасы прочности, заложенные в ней Мичуриным при ее основании.

Ухтомскому пришлось выбирать одно из двух решений: надстроить один четверик и завершить колокольню монументальным куполом или повысить ее на два яруса, но отказаться от купольного завершения, заменив его легким декоративным покрытием. Ухтомский избрал второй вариант, в котором, насколько позволяли условия фундамента, была выявлена высотность башенной части сооружения. Ухтомский создал высотную четырехъярусную башню на мощном постаменте, легко вздымающуюся над ансамблем лавры.

При сравнении произведения Ухтомского со столпообразной колокольней Ивана Великого, с колокольней Новодевичьего монастыря или, наконец, с Меншиковой башней обращает на себя внимание почти полное отсутствие в надстроенной части глухой стены, ощущаемой в столпах древнерусского зодчества. Такой прием вызван в первую очередь необходимостью облегчить нагрузку верхних ярусов башни, сохранить в них лишь нужную конструктивную опору. Наряду с этим отказ от глухих простенков привел к созданию эффекта, на который, очевидно, и рассчитывал Ухтомский.

Зодчий предполагал украсить колокольню, поставив на парапетах четвериков скульптурные фигуры — аллегории гражданских доблестей и душевных добродетелей. Этим самым он как бы вносил идеи гуманизма и общественных начал, наполнял образ сооружения прогрессивным для того времени идейным содержанием. Предложение Ухтомского вызвало неудовольствие у духовенства лавры, и уста-. новка скульптурных фигур была запрещена.

Величавая колокольня, как это было присуще лучшим произведениям Ухтомского, тесно связана с окружающей средой. Она составила гармоничное целое вместе с разнообразным комплексом строений лавры, обогатила монастырский ансамбль.

Ухтомский создал глубоко национальное произведение, связанной с традициями древнерусского зодчества, но отвечающее эстетическим идеалам своего времени.

Творческие достижения, воплощенные в колокольне Троице-Сергиевой лавры, зодчий закрепил в проекте Воскресенской башни. Она близка лаврской колокольне по замыслу, формам и художественному образу.

В 1753 г. Ухтомскому было дано распоряжение разобрать деревянные триумфальные ворота, мешавшие движению по Никольской улице (ныне улица 25 Октября), и декорировать "теми же уборами" Воскресенские ворота Китайгородской стены, стоявшие на пути от Тверской к Красной площади. Зодчий представил чертеж в 1755 г. Он выполнил три варианта свободно стоящей многоярусной Воскресенской башни, превратил порученную ему небольшую работу в широко задуманный градостроительный проект.

В 1753 г. Ухтомскому было поручено построить каменные Красные ворота вместо сгоревших незадолго до того деревянных ворот, возведенных М. Земцовым к коронации Елизаветы Петровны. Они стояли на пересечении бывшей Мясницкой (ул. Кирова) и Садовой улиц. В своем проекте Ухтомский сохранил основные членения и состав декора предшествующих деревянных строений, живописность их облика. Но формы новых ворот при переложении их в камень приобрели монументальность и иной архитектурный смысл.

Вместо бутафорских колонок и деталей ордера, частично выполненных живописью, зодчий поместил по сторонам арки и боковых проходов мощные сдвоенные колонны, придавшие силу и величественность архитектуре ворот, а созданные им в камне реальные, трехмерные членения ордера подчеркнули его определяющую роль в сооружении. Ясно читаемая рельефная ордерная структура выявила классическую основу сооружения, решительно отделила его от ближайших образцов — временных «увеселительных» строений. Это произведение Ухтомского вышло из сферы малых форм в область большой фундаментальной архитектуры.

Произведением, которое ярко выразило тесную связь Ухтомского с современностью и вместе с тем его устремления к будущему, был проект Госпитального и Инвалидного домов — одна из последних крупных работ зодчего.

Трудно было бы найти среди архитекторов тех лет мастера, более подходящего, чем Ухтомский, для выполнения этого значительного по своим задачам проекта. Ансамбль должен был состоять из ряда корпусов различного назначения, храма, парка и пр. Опыт в строительстве деловых зданий, многолетняя работа по переустройству города позволили Ухтомскому создать детальное продуманное и мастерски выполненное сооружение практического назначения, каким явился проект Госпитального и Инвалидного домов.

Идея создания казенного учреждения для раненых и инвалидов, для сирот погибших воинов возникла в годы семилетней войны с Пруссией. Первоначально предполагалось строить Инвалидный дом в Казани, но затем было решено создать его в Москве. Он мыслился в духе прославленного Дома инвалидов в Париже, законченного в начале XVIII века [Дом инвалидов в Париже был построен в 1671–1674.гг. архитектором Врюаном. Церковь в центре постройки но проекту Мансара закончена в 1706 г].

В проекте Инвалидного дома, выполненного Ухтомским (1758–1759), от парижского прообраза сохранился лишь общий замысел композиции и соотношения ее основных частей. В центре, как и в ансамбле Брюана — Мансара, возвышался величественный собор, а по сторонам размещались лечебные и жилые корпуса, скомпонованные в крупные симметричные блоки. В остальном архитектурные формы, художественный образ и идеи, вложенные в проект зодчим, были независимы от исходного образца.

Для возведения комплекса сооружений было намечено место на берегу Москвы-реки, в районе Симонова и Даниловского монастырей, В проекте ансамбля Инвалидного дома, в котором слились все, казалось бы, противоречивые тенденции творчества Ухтомского, приобрели подлинное единство «регулярность» и «великолепие» — характерные свойства русской архитектуры середины XVIII столетия. В исторической перспективе проект Госпитального и Инвалидного домов можно рассматривать как недостающее звено в общей цепи сооружений и ансамблей общественного назначения XVIII — начала XIX века. Этот проект Ухтомского явился предшественником общественных ансамблей будущего, осуществленных учениками зодчего — прежде всего Казаковым, а затем мастерами Петербурга и Москвы. Творческая и учебно-воспитательная деятельность зодчего прокладывала пути для дальнейшего становления московской архитектуры, подготавливала расцвет большого стиля конца XVIII — начала XIX столетия — московского классицизма.

И. А. Потапова Ф. и П. АРГУНОВЫ (1733 — около 1768) (1768–1806)

Русская художественная культура XVIII века неотделима от творчества сотен крепостных мастеров, чьим талантом и мастерством созданы произведения, которые спустя многие десятилетия поражают красотой и оригинальностью. Живописцы и позолотчики, архитекторы и резчики, чеканщики и камнерезы — они соединили в своем искусстве элементы профессиональной художественной культуры с народными мотивами и традиционными приемами, что привело к появлению неповторимых по своеобразию построек, картин, предметов художественного ремесла. Среди этих мастеров, имена которых в большинстве своем остались неизвестными потомкам, одно из первых мест принадлежит выдающемуся зодчему середины XVIII века — Федору Семеновичу Аргунову.

Аргуновы — явление исключительное в русском искусстве. Крепостные графов Шереметевых, они дали России замечательных художников, скульпторов, ремесленников. Достаточно вспомнить двоюродного брата архитектора портретиста И. II. Аргунова (1729–1802) и двух его сыновей: живописца Н. И. Аргунова (1771 — после 1829) и создателя Останкина — архитектора П. И. Аргунова (1768–1806).

Чрезвычайно интересной личностью был и отец Федора Семеновича Семен Михайлович Аргунов (1685–1687 — около 1766). Он родился в Останкине и в начале XVIII века переехал вместе со своим хозяином князем А. М. Черкасским в Петербург, где до конца жизни был управляющим Миллионного дома — дворца Черкасских на Миллионной улице. Когда в 1747 г. владельцем дома стал женившийся на В. А. Черкасской П. Б. Шереметев, Аргунов вместе с другими служителями вошел в число его крепостных. Прекрасно разбиравшийся в вопросах дворцового хозяйства, успешно выполнявший многочисленные поручения своих владельцев, С. М. Аргунов, по-видимому, со временем завоевал себе достаточно прочное положение и даже нажил небольшой капитал. Об этом свидетельствует тот факт, что в конце 1750-х годов он имел на Петроградской стороне собственный дом и слуг — случай среди крепостных исключительный. Все это говорит о том, что отец Федора Семеновича был человеком незаурядного ума и энергии. Подобными же качествами отличалась и его мать Анна Яковлевна Аргунова (умерла в 1773 г.)

Аргуновы много времени отдавали семье. Кроме- сына Федора и дочери Мавры они воспитывали двух рано осиротевших племянников — Ивана, ставшего впоследствии известным портретистом, и Федора, также работавшего как живописец. Дети были окружены заботой и вниманием, что вместе со всей домашней обстановкой, где преобладала атмосфера трудовой деятельности, оказывало на будущих художников хорошее влияние., помогало им в приобретении знаний и практических навыков своей профессии. С. М. Аргунов, относившийся к привилегированной части графской дворни, стремился дать сыну и племянникам возможное в этих условиях образование. Именно он обратил внимание П. Б. Шереметева на их талант. Федор, согласно установившемуся правилу отдавать крепостных на выучку к столичным мастерам, был определен учеником к С. И. Чевакипскому.

Савва Иванович Чевакинский (1713 — между 1774–1780) относится к числу наиболее выдающихся русских архитекторов середины XVIII века. Один из авторов царскосельского ансамбля, строитель Никольского военно-морского собора в Петербурге, этот зодчий оставил заметный след в архитектуре русского барокко. Вероятно, именно у него Федор Аргунов перенял любовь к простым логичным планам, четко построенным фасадам, наделенным выразительными пластичными декоративными деталями.

С. И. Чевакинский в своей педагогической работе не отделял теоретических занятий от архитекторской и строительной практики. Здесь чередовались составление смет и разработка проектов, приемка строительных материалов и исполнение чертежей. Это давало возможность молодому зодчему почувствовать масштаб сооружения и отдельных его частей, ощутить еще не осуществленный проект в полном его объеме.

В 1750–1755 гг. Чевакинский строил для Шереметевых дворец на набережной реки Фонтанки. Вместе с ним работал и Федор Аргунов. Это была его первая большая творческая работа.

Еще в 1712 г. большой участок на берегу Фонтанки, соседний с Итальянским дворцом Екатерины I, был отведен фельдмаршалу Б. П. Шереметеву "на дворовое строение". В те времена это была загородная местность, и правительство, раздавая здесь земли, стремилось застроить и укрепить берега речки Ярика, как тогда называли Фонтанку. Однако фельдмаршал строительством не занимался — при нем в 20-х годах был построен лишь небольшой деревянный дом. В 1730 — 1740-х годах сын фельдмаршала граф П. Б. Шереметев задумал устроить здесь большую усадьбу с дворцом, садом, павильонами и хозяйственными постройками. Уже в эти годы на месте старого деревянного был выстроен каменный одноэтажный дом, послуживший основанием для нового дворца. Вероятно, именно в эти годы Шереметев заказал Чевакипскому проект усадьбы. Строительство же растянулось на долгие годы.

Шереметевская усадьба на берегу Фонтанки, сохранившаяся до наших дней в основных чертах, по композиционному замыслу была очень близка к другим дворцам-усадьбам, построенным вдоль этой реки в первой половине XVIII века, таким, как Аничковский или Воронцовский. За дворцом, расположенным в глубине участка, и главным фасадом, обращенным к реке, и флигелями находился регулярный сад, простиравшийся вплоть до "Литейной перспективы". На Литейную же выходили флигель и каменная ограда. Сад с аллеями из шпалерных деревьев был украшен павильонами и фонтанами. Сбоку, ближе к Симеоновской церкви, располагался служебный двор.

Для Федора Аргунова участие в создании усадьбы на Фонтанке было и первым опытом работы архитектора-проектировщика, и первым опытом руководства строительства. В эти годы его учитель С. И. Чевакинский вел работы в Царском Селе и на Никольском соборе, которые отнимали уйму времени, поэтому можно говорить о молодом архитекторе (ему в ту пору было около двадцати лет) как о подлинном организаторе строительных работ, человеке энергичном, способном решать творческие и хозяйственные вопросы.

Законченный в 1755 г. дворец, получивший в отличие от дворца на Миллионной улице, название Фонтанный дом, по своему облику был достаточно типичным для своего времени.

Интерьеры дворца были выполнены Федором Аргуновым по собственным чертежам в конце 1750-х — начале 1760-х годов и отличались большим вкусом и роскошью [В 1795 г. И. Старов изменил интерьеры в классицистическом духе; в 1801 г. Д. Кваренги отделал заново галерею и кабинет; в 1808 г. А. Воронихин переделал камины и печи; ряд перестроек относится и ко второй половине XIX века]. Уже в этих ранних работах молодой архитектор показал себя прекрасным художником с тонко развитым чувством стиля, понимающим взаимосвязь декоративного убранства помещения с его функциональным назначением, мастером, обладающим богатой фантазией.

Помимо работ по отделке интерьеров дворца Аргунов занимался и строительством павильонов в регулярном саду. В 1757 г. был построен Грот, в 1759 г. — Эрмитаж "со столом на десять тарелок". Тогда уже у пруда была выстроена по его проекту Китайская беседка. Видимо, он был автором ограды и ворот по Литейному проспекту [В начале 1910-х годов Грот и ворота были сломаны]. И во всех этих творениях архитектор показал себя незаурядным мастером.

Учеба у С. И. Чевакинского, участие в строительстве Фонтанного дома были для Федора Аргунова временем становления как зодчего. Именно в этот период он пробует свои силы и как архитектор — создатель оригинальных построек и проектов решений интерьеров, и как строитель. Расцвет же его творчества связан с созданием знаменитой подмосковной усадьбы Шереметевых в Кускове.

Село Спасское-Кусково издавна принадлежало роду Шереметевых. Еще при Иване IV им владел боярин Иван Васильевич Меньшой Шереметев, погибший в 1577 г. под Колываныо. В 1715 г. фельдмаршал Б. П. Шереметев перекупил у своего брата село, в котором были "церковь деревянная… четвертная пашня, и лес, и севные покосы, и всякое угодье". Местность была отнюдь не живописной — вокруг тянулись болота, и новый владелец не стал вести там активного строительства. Из построек, существовавших до 1740-х годов, до настоящего времени сохранилась расположенная на берегу Большого пруда церковь Спаса, возведенная в 1737–1739 гг. на месте старого деревянного храма XVII века. Это сооружение неизвестного архитектора являет собой пример сочетания традиционной композиционной схемы "восьмерик на четверике", сложившейся еще в конце XVII века, с новыми приемами обработки фасадов, характерными для первой половины XVIII века (плоские пилястры, широкие наличники окон, граненая кровля, ажурные решетки белокаменных крылец) [Колокольня, построенная в 1794 г. по проекту крепостных архитекторов Л. Ф. Миронова и Г. Е. Дикушииа, выполнена из дерева в формах классицистических каменных сооружений].

После смерти фельдмаршала владельцем Кускова стал его сын граф Петр Борисович Шереметев, при жизни которого и был создан кусковский ансамбль. В строительстве этой усадьбы приняла участие большая группа великолепных мастеров. Многие из них уже имели хорошую практическую подготовку.

Дворцовый ансамбль в Кускове — это совместное произведение ряда выдающихся мастеров XVIII века. С 40-х годов и до 1754 г. работами руководил получивший образование в Италии Ю. И. Ко-логривов; с 1755 г. и до начала 70-х годов строительство вел Ф. С. Аргунов; после него в создании ансамбля принял участие крупный московский архитектор К. И. Бланк; наконец, с конца 1770-х годов всеми постройками занимались крепостные архитекторы А. Ф. Миронов и Г. Е. Дикушип.

Как уже говорилось, Ф. С. Аргунов был связан со строительством Кускова с середины 1750-х до начала 1770-х годов. К этому времени он уже стал главным архитектором Шереметевых, и неудивительно, что ему не только принадлежат проекты большинства построек усадьбы, но и весьма вероятным является его участие в создании общей планировки регулярного и пейзажного парков.

Центральной частью всего кусковского ансамбля является Большой пруд и расположенный на его северном берегу регулярный французский парк с дворцом и главными парковыми сооружениями. Парк, как и запрудная часть усадьбы, где размещались имевший в "окружности более трех верст" зверинец и псаренный, или охотничий, двор, был создан в 1740 — 1750-х годах [Начало создания регулярного парка можно отнести еще к 1720-м годам, однако его границы окончательно определились лишь в указанные десятилетия, когда были оформлены Большой пруд, малые пруды, прорыты каналы]. В планировочном отношении парк был связан с общей структурой усадьбы, центральным стержнем которой является перспектива Новогиреево — Вешняки. Главный ее луч — это одновременно и центральная ось парка: на нее ориентированы и боковые аллеи, и павильоны, и два основных здания — дворец и оранжерея.

Благодаря гравюре П. Лорана, сделанной в 1770-х годах по рисунку известного русского гравера М. И. Махаева, можно получить представление о том, какой была центральная часть усадьбы в начале 1760-х годов. Ограниченный земляным валом и каналами парк имел обычное для регулярных парков трехчастпое деление. Центр его, между зданиями дворца и оранжереи, был решен как партер. Украшенный многочисленными скульптурными изображениями (в большинстве своем итальянского происхождения) [Среди них следует выделить колонну со статуей Минервы (1779) и обелиск (1768), установленные в честь посещения Кускова Екатериной II], цветниками и газонами, с дорожками, посыпанными толченым кирпичом и цветным мрамором, партер был, несомненно, очень красив. На гравюре можно видеть и планировку двух боковых частей парка. Размещенные симметрично по отношению к партеру боскеты включают в себя аллеи, звездообразно расходящиеся от центральных площадок, на которых располагаются парковые павильоны. Весьма вероятно, что на кусковский регулярный парк, как и на всю усадьбу в целом, оказали влияние петербургские ансамбли, такие, как Петергоф, Царское Село, Летний сад. Это отразилось и в планировке, и в решении парковых павильонов (здесь несомненная связь с приемами, выработанными школой Б. Растрелли), и в тематике скульптуры и даже в устройстве фонтана «Фаворитка». Такое явление представляется естественным, если учесть, что и Аргунов, и его предшественник по работе в Кускове Ю. И. Кологривов прекрасно знали ансамбли новой столицы и ее пригородов, а Аргунов принимал участие в устройстве регулярного сада Фонтанного дома. Можно говорить о том, что в регулярном парке Кускова есть аналогии со знаменитым садом в Версале, созданным Андре Ленотром (особенно это относится к композиционному подчинению всего ансамбля его главной оси). Вместе с тем планировка и постройки Кускова говорят о том, что создатель его обладал оригинальной творческой манерой; это можно видеть и в нарушении строгой симметрии расположения построек, и в обилии водоемов, возмещавших отсутствие фонтанов, и в решении боскетов, и в формах павильонов, и, наконец, в их соотношении с зеленью.

Весьма вероятно, что Ф. С. Аргунов участвовал в 1750-х годах в организации запрудной части усадьбы, игравшей значительную роль в ансамбле. Умелый переход от регулярной части парка к его естественному природному окружению был достигнут и тем, что отходивший от Большого и заканчивающийся Вешняковским прудом канал, расположенный по линии основного луча, подчеркивал протяженность перспективы и продолжал ее, и тем, что два боковых луча, расходившиеся в юго-западном и юго-восточном направлениях, включали окрестные леса и луга в общую композицию.

Авторство Аргунова можно предположить и относительно планировки северной части усадьбы, получившей название «Гай». Хотя она окончательно оформилась в 1770-х годах, но к ее устройству приступили уже в 1750-х годах, когда позади оранжереи была прорублена широкая аллея, продолжившая на север главную перспективу. В начале 1760-х годов к западу от нее разбили небольшой регулярный участок, а к востоку устроили лабиринт из стриженой зелени, где в последующее время были выстроены легкие беседки и павильоны, установлены скульптуры и вазы. Все эти работы проводились именно в годы, когда Федор Аргунов был непосредственно связан со строительством в Кускове. Примечательно и то, что павильон «Бельведер», построенный по его проекту в северо-восточном углу регулярного парка, несомненно, был задуман как одна из главных композиционных точек: с одной стороны он завершал одну из основных аллей (диагональную), а с другой — открывал новую перспективу на окружающий пейзаж.

Таким образом, Ф. С. Аргунов, работая над созданием столь большого и пышного садово-паркового ансамбля, каким являлось Кусково, проявил себя архитектором, способным успешно решать сложные вопросы усадебной планировки, организации пространства, соединения архитектуры и ландшафта. Хотя его предшественники в определенной мере заложили основы будущей усадьбы, однако именно Аргунов объединил части парков и постройки в единое целое, урегулировал весь ансамбль и заложил основы для его последующего развития. В этой деятельности архитектор, с одной стороны, выступил мастером, наследующим традиции, сложившиеся к этому времени в русской усадебной архитектуре, и одновременно знакомым с западноевропейскими приемами, а с другой — показал себя как большой художник, со своим оригинальным, индивидуальным художественным языком.

Как уже говорилось, для кусковского регулярного парка характерно исключительное единство природы и архитектуры. Парк спланирован так, что каждая постройка является центром небольшого ансамбля, в котором все основано на стремлении с наибольшей полнотой показать ее уникальность. Парковая архитектура, умело расставленная, акцентирует его узловые точки, подчеркивает соотношения отдельных частей, а причудливые, полные изящества и пластичности постройки (даже если они хозяйственные) сливаются с зеленью и гладью прудов, подчеркивают неповторимое разнообразие природного окружения, созданного человеком. Все это в значительной степени присуще парковым павильонам, сооруженным по проектам Ф. Аргунова.

Ко времени начала работы архитектора в Кускове в регулярном парке уже существовало несколько деревянных павильонов, каменный Голландский домик, велось строительство Итальянского домика.

Голландский домик, построенный в 1749 г. в юго-западной части парка на берегу водоема и своим скромным обликом напоминающий жилые голландские постройки, был некогда центром небольшого живописного ансамбля: позади него располагались "голландский сад" и "голландский огород", а по сторонам на берегу пруда — причудливая беседка Пагоденбург (Китайская) с изгибающимися конструкциями, резными орнаментами и статуями на кровле и Столбовая беседка (или Дорическая галерея) из двух рядов колонн. Возможно, Федор Аргунов был создателем этих не сохранившихся до настоящего времени деревянных сооружений.

Тогда же (вероятно, в 1755 г.) он возглавил строительство, после Ю. И. Кологривова, Итальянского домика. Эта постройка, где хранились произведения итальянских живописцев, расположена в юго-восточной стороне парка симметрично Голландскому домику и входит в ансамбль Итальянского пруда. Небольшое двухэтажное каменное сооружение, своими формами напоминающее загородные итальянские виллы, сохранило до наших дней первоначальный декор фасадов: сложного профиля карнизы над окнами второго и между первым и вторым этажами, пилястры тосканского ордера, лепные наличники с помещенными в их центре изображениями женских и мужских профилей. Рисунок наличников, как и рисунок чугунной решетки лоджии-балкона, принадлежит Ф. С. Аргунову [Скульптор И. Юст в 1780 г. вновь сделал оконные наличники, вероятно повторив их прежние формы].

В 1755 г. архитектор сделал проект и другого сооружения, также расположенного на берегу Итальянского пруда. Знаменитый Грот, по праву считающийся лучшей работой Ф. С, Аргунова, можно назвать и одним из самых совершенных сооружений, когда-либо построенных в русских садах и парках.

Грот полностью принадлежит эпохе елизаветинского барокко. Это выразилось и в сложном трехчастном объеме здания, и в завершении главного зала высоким куполом с люкарнами и башенкой, и в оформлении фасадов многочисленными муфтированными колоннами, картушами и нишами со статуями. Исключительно эффектен и интерьер павильона, имитирующий подводную пещеру (грот — олицетворение стихии воды и камня). Центральный овальный зал, окруженный колоннами, и соединенные с ним сводчатыми переходами низкие боковые кабинеты были отделаны камнем под мрамор, фигурными решетками, росписью (основной мотив, типичный для того времени, — фантастические цветы и растения), привезенными с берегов Средиземного моря раковинами и камнями. Отделка здания, построенного в 1756 г., продолжалась еще долгие годы. В 1761 г. Н. И. Зимин выполнил белокаменную резьбу фасадов. В 1771 г. была закончена отделка интерьеров, над которой работал приехавший из Петербурга "мастер гротического дела" И. И. Фохт.

Нарядная барочная архитектура павильона гармонировала с окружающей природой, создавала впечатление цельности и композиционной завершенности. При движении вокруг пруда павильон с каждым шагом воспринимался по-новому. Если учесть контраст его почти скульптурных стен с гладкими плоскостями Итальянского домика, а также то, что некогда на берегах пруда были расставлены полукругом соединенные ажурной решеткой легкие и изящные домики (для содержания водоплавающей птицы, так называемая Менажерия), то о группе построек у Итальянского пруда можно говорить как об ансамбле, в котором раскрыта основная идея кусковской усадьбы — идея синтеза природы и архитектуры.

Павильон «Бельведер» [Он изображен на одном из рисунков М. И. Махаева начала 1760-х годов, гравированном П. Лораном (находится в Отделе эстампа Государственной Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде)], некогда находившийся в противоположном Итальянскому пруду северо-восточном углу регулярного парка, как уже говорилось, был одной из его основных композиционных точек. Созданный по проекту Ф. С. Аргунова, он, как и другие постройки зодчего, отличался оригинальностью форм и умелым размещением в пространстве. Вот как описывает его С. Д. Шереметев в своей книге "Кусково до 1812 года": "Здание в виде башни находилась на углу Кусковского огороженного сада, в стороне, ближайшей к театру. В него вели четверо дверей стеклянных, в середине оного на стенках висело по два купидона алебастровых белых, держащих вазы, а над ними были деревянные тройные кронштейны резные, вызолоченные. В потолке середина расписана из красок, представляющих облака и летящих птичек, а вокруг — штукатурная резной работы решетка, а между решеток фигурки крестиками. По сторонам внутри того бельведера четыре кабинета, из коих в трех по одному шкапцу со створчатыми дверцами, а из четвертого кабинета лестница вверх. Внизу 14 стульев, обитых черной кожей. Здесь стоял присланный из села Останкина монумент императрицы Екатерины Алексеевны белого мрамора… Вверху также четверо дверей для выхода на балкон стеклянных, посредине сосновый столик — дубовая камер-обскура… Снаружи того бельведера на площадке сделано восемь вазов белого камня, на них мальчики нагие лепной работы". Бельведер был расположен вблизи одного из уникальных парковых павильонов — Оранжереи. В XVIII веке под этим словом помимо здания чисто практического назначения подразумевали и парковый павильон, украшенный внутри редкостными растениями. Такой постройкой и была кусковская Оранжерея, созданная в 1761–1762 гг. но проекту Ф. С. Аргунова артелью каменщиков, возглавляемой "крестьянином, а каменных дел мастером" Дементием Антоновым, на месте старой деревянной [Исследования последних лет говорят о том, что с 1761 г., после отъезда Ф. С. Аргунова в Петербург, строительство возглавил К. И. Бланк]. Несомненно, здание Оранжереи входит существенным элементом в композицию регулярного парка, ограничивая центральную его часть с севера и уравновешивая южную сторону, где расположены дворец и церковь. Оба фасада решены сомасштабно окружению: со стороны партера они имеют более крупные членения, объемную пластику, с севера же, со стороны рва, все элементы выглядят мельче и строже. Объемно-пространственное решение Оранжереи — три каменных павильона, соединенные между собой легкими застекленными галереями, — в полной мере соответствовало его назначению: в центральном павильоне устраивались танцы, в одном из боковых была небольшая картинная галерея, в другой — комната для отдыха. В галереях размещался зимний сад с экзотическими растениями и фруктовыми деревьями. Характер многих элементов, определяющих наружный облик здания (восьмигранник центрального павильона, громадные арочные окна, выпуклые полуколонны и руст, балюстрада поверху), говорит о том, что его создатель и здесь остался верен художественным приемам елизаветинского барокко, которое, однако, в этом случае менее декоративно и нарядно.

В XVIII веке одной из достопримечательностей регулярного парка был Зеленый, или Воздушный, театр, располагавшийся в восточной части парка, несколько к северу от Итальянского домика. Здесь давались представления на открытом воздухе. Вероятно, театр был создан в конце 1750-х — начале 1760-х годов, так как в документах 1763 г. он уже значится как существующий. Несмотря на то что прямых указаний на авторство Федора Аргунова нет, вполне возможно предположить, что архитектор, руководивший в это время не только строительством павильонов, но и созданием усадьбы в целом, работал, вероятно, с главным садовником А. Фохтом над устройством театра.

Воздушный театр был полностью создан из зелени: кулисы из стриженых лип и елей, дерновые скамьи для зрителей, боскеты со шпалерой из барбариса вокруг амфитеатра. Даже полуциркульные артистические «комнаты» по сторонам сцены были образованы из стриженого кустарника. План театра был очень сложным по очертаниям [Театр перестал существовать к концу XIX века, однако земляная основа сохранилась: план сцены, размеры амфитеатра, оркестровые ямы, выступы артистических уборных]. Он вписывался в прямоугольный участок парка, окаймленный дорожками, а составляющие его элементы — трапецеидальной формы сцепа с двенадцатью кулисами, размещенными симметрично основной оси, и оркестровой щелью, амфитеатр в виде правильного полуэллипса, боскеты с посадками клубники и земляники — были как бы естественным продолжением парковой планировки. Это впечатление усиливалось, благодаря тому, что боскеты были связаны с дорожками парка, а центральная аллея березовой рощи позади амфитеатра была не только центральным проходом между дерновыми скамьями, но и искусственно продолжалась перспективной аллеей из берез, изображенной на раздвижном щите, заменявшем занавес. Разнообразие пород деревьев и кустарников, разная высота посадок, игра света в ветвях, декорации, написанные крепостными художниками С. Камыниным и Д. Фуптусовым, — все это было прекрасным фоном для спектаклей, особенно тех, которые, подобно операм "Перевозчик кусковский" или "Садовник кусковский", восхваляли красоты усадьбы [Устройство Зеленых театров было характерным для усадеб середины XVIII века (в Подмосковье — Нескучное, Петровско-Разумовское и др.), но только о театре в Кускове можно составить представление благодаря старинным гравюрам и сохранившимся в парке следам].

В 1755–1756 гг. неподалеку от дворца был построен так называемый Кухонный флигель — поварня. В 1780-х годах его фасады были переделаны в классицистическом духе, но одна из гравюр по рисунку М. И. Махаева дает возможность составить представление о первоначальном облике этой постройки. Одноэтажный, вытянутый по продольной оси флигель был, несмотря на служебную роль, декорирован в стиле барокко. Характерные для барокко трехчетвертные спаренные или строенные колонны, сложного рисунка оконные обрамления, балюстрада поверху — все это роднит здание с дворцом и парковыми павильонами. Однако флигель — всего лишь служебная постройка, связанная но своему назначению с дворцом и органично вошедшая в ансамбль парадного двора. В этом ансамбле умело найдены соотношения между главными и второстепенными зданиями, достигнуто исключительное единство всех элементов при одновременном выделении главного — дворца. Служебное назначение Кухонного флигеля подчеркивается его приземистостью и относительно скромным для барокко декором, а также его расположением за линией главного фасада дворца.

На той же гравюре, что и Кухонный флигель ["Церковь Спаса и Старые хоромы" — гравюра П. Лорана по рисунку М. И. Махаева, 1760-е годы], изображены и так называемые Старые хоромы, стоявшие некогда на месте дворца. Построенное в первой половине XVIII века (вероятно, на основе сооружения XVII века) в характерных для этого времени формах, это деревянное двухэтажное, довольно нарядное здание внутри неоднократно переделывалось. В 1769–1775 гг. на месте разобранных хором под руководством архитектора К. И. Бланка был выстроен новый дворец, также деревянный. Несмотря на то что прямых указаний на авторство Ф. С. Аргунова нет, его можно предположить. В пользу этого предположения, например, говорит то, что в основе планировки дворца лежит план более раннего сооружения, перестройками которого руководил в 1750-х годах Аргунов (так, кабинет-конторочка полностью воспроизводит подобное помещение). Примечательно и то, что многие интерьеры дворца, несомненно, повторяют интерьеры шереметевского "Фонтанного дома" в Петербурге (например, парадная спальня), автором которых был Федор Аргунов. Интересно, что сделанный по заказу П. Б. Шереметева французским архитектором Шарлем де Вельи, которого долгое время считали автором Кусковского дворца, проект фасадов был создан лишь спустя пять лет после окончания строительства.

Так или иначе, дворец в Кускове — этот своеобразный пример раннего усадебного классицизма, — органично связанный со всем ансамблем, отличается цельностью композиционного решения и декоративного оформления фасадов. Его интерьеры, в которых в значительной степени использованы барочные приемы (анфилад-ность, обилие позолоченных резных деталей и зеркал, кафельные печи, рисунок обивки стен), поражают изысканностью и богатством. Все это говорит об авторе дворца как о большом художнике… В начале 1760-х годов Ф. С. Аргунов покинул Кусково, не завершив часть своих работ. По приказу П. Б. Шереметева он вернулся в Петербург, где, видимо, занялся отделкой интерьеров Миллионного и Фонтанного домов, а также проектированием новых построек. Может быть, к этому периоду относится и неосуществленный прекрасный проект дворца, где архитектор показал себя мастером, склонным к свободным планам, сложным формам помещений, криволинейным очертаниям фасадных стен [Проект находится в музее Академии художеств в Ленинграде].

Однако подневольное положение крепостного не позволяло Аргунову целиком посвятить себя архитектуре. Он был вынужден заниматься еще и хозяйственными делами, а в 1767 г., после смерти своего отца, занял его место управителя Миллионного дома с годовым жалованьем в 30 рублей. Но лишь год исполнял он эту должность. В 1768 или в начале 1769 г. его не стало. Все заботы о его жене Аксинье Даниловне и малолетних детях взяла на себя мать Аргунова Анна Яковлевна.

Многое из того, что было создано Федором Аргуновым, не сохранилось, но то, что осталось, говорит об удивительном таланте художника. Тонкое чувство стиля, понимание композиционной завершенности ансамбля или отдельной постройки, умение объединить архитектурные формы и окружающую природу, большой вкус — все это позволяет поставить мастера в один ряд с такими зодчими, как Д. Ухтомский и М. Казаков, а лучшее его творение — подмосковное Кусково — отнести к числу наиболее совершенных в архитектурно-художественном отношении дворцово-парковых ансамблей не только России, но и Европы.

Наряду с великолепным дворцово-парковым ансамблем в Кускове, в постройках которого раскрылся талант Ф. С. Аргунова, до наших дней дошла еще одна подмосковная Шереметевых — Останкино, связанная с именем другого одареннейшего представителя этой крепостной семьи — Павла Ивановича Аргунова.

Павел Аргунов родился в семье замечательного живописца Ивана Петровича Аргунова, двоюродного брата строителя Кускова. С раннего детства он жил в творческой атмосфере художественного поиска, что не могло не оказать существенного влияния на всю его дальнейшую деятельность.

До 1788 т. семья Аргуновых жила в Петербурге, а потом переехала в Москву. Вероятно, именно с этого времени Павел Аргунов, получивший, как и его два брата-живописца — Николай и Яков, первоначальное художественное образование у отца, начинает свои занятия архитектурой. Какое-то время он обучался в Москве (возможно, у Е. G. Назарова или в архитектурной школе В. И. Баженова), а в 1792 г. был послан в Петербург. Об этом свидетельствует выдержка из «указа» Н. П. Шереметева от 18 мая того же года: "Управителя Аргунова сына Павла отправить в Петербург к господину архитектору Баженову для обучения, дав знать канцелярии петербургского моего дома о производстве ему на стол из получаемого им жалованья, докуда он там при учении пробудет…" В столице Павел Аргунов пробыл только один год, но это время, проведенное в теснейшем творческом общении с В. И. Баженовым, сыграло огромную роль в формировании молодого зодчего.

Когда двадцатипятилетний архитектор вернулся в Останкино, то работы по созданию усадьбы [Первоначальное усадебное строительство в селе Останкине, история которого начинается с XVI века, относится ко второй половице XVII века, когда им владели князья Черкасские. От этого времени дошло здание церкви Троицы, построенное в 1678–1692 гг. крепостными мастерами под руководством Павла Потехина] и строительству дворца велись уже два года. Н. П. Шереметев — меценат и большой знаток искусства — был владельцем прекрасной театральной труппы, выступавшей в Кускове, и дворец он задумал как дворец-театр. Была сделана пристройка к старому дому первой половины XVIII века и выстроен театральный корпус (под руководством крепостных зодчих А. Ф. Миронова и Г. Е. Дикушина). Театр, по замыслу графа, должен был стать центром всего архитектурного ансамбля, и это нашло свое отражение в проекте, созданном известным московским зодчим того времени, итальянцем по происхождению, Франческо Кампорези.

В 1793 г. началось осуществление неоднократно переделываемого проекта Кампорези. Оно также велось Мироновым и Дикушиным. Руководил им архитектор Е. G. Назаров. Именно на этом, втором этане строительства в нем стал участвовать Павел Аргунов, вскоре вошедший в число главных создателей Останкина.

Следуя в основном проекту Кампорези, Аргунов в то же время внес в него существенные поправки — здание дворца стало более пропорциональным и одновременно четким в стилевом отношении. Так, он изменил решение бельведера, венчающего центральную часть дворца, сделав его с помощью пилястр и декоративной балюстрады более легким и органичным общему объему. Ему же принадлежит решение ризалитов главного корпуса, боковых — Египетского и Итальянского павильонов. Для них характерна строгость и в то же время разнообразие архитектурных форм.

С самого начала своего участия в строительстве Останкинского дворца Аргунов показал себя превосходным мастером интерьера, прекрасно чувствующим стиль и обладающим богатой фантазией. Он создает несколько проектов "театра с превращениями", чтобы можно было быстро превратить зрительный зал и сцену в большой зал — «воксал»; делает также проект устройства авансцены (наряду с проектом архитектора В. Ф. Бренны). Павел Аргунов — автор осуществленного варианта отделки интерьеров Египетского павильона, где явственно прослеживается тенденция к использованию античного, в частности древнеримского, наследия (планировка помещения и орнаментика), так прекрасно интерпретированного в павловских и царскосельских интерьерах знаменитым Чарлзом Камероном, работ которого не мог не знать учившийся в Петербурге крепостной архитектор. Стремление к простоте и строгости, столь свойственное классицизму конца XVIII века, Аргунов привносит и в созданную ранее отделку Итальянского павильона. Здесь он использовал в оформлении четырех «кабинетцев», в противоположность сложному декору средней части, мотив плоской стены, окаймленной бордюром из цветов; заменил традиционную панель балюстрадой, благодаря чему создавалось ощущение выхода в парк, открывающийся за большими застекленными окнами. Тем самым архитектор не только сумел сделать интерьер более ценным, органичным, но и добился объединения его с природой. Для этого же павильона Аргунов создал рисунок паркетного пола (набран крепостным Федором Прядченко), один из лучших во дворце.

Спустя три года после возвращения Павла Аргунова в Москву, в 1796 г., дворцовый комплекс Останкина — эта П-образная в плане группа зданий с центральным «театральным» корпусом, флигелями, переходными галереями и павильонами — был построен, хотя и не закончен отделкой. Однако уже годом раньше возникла идея его расширения со стороны дворового и садового фасадов. Проекты были заказаны Дж. Кваренги и Е. С. Назарову (часть чертежей дошла до наших дней). В процессе строительства эти проекты претерпели значительную переработку, а в ряде случаев П. И. Аргунов и его помощники предложили совершенно иные решения. Так, в проекте интерьеров, расположенных вдоль парадного фасада, Аргунов отказался от замкнутого решения, а сделал небольшую, но торжественную анфиладу, иллюзорная глубина которой достигнута благодаря помещенному в ее конце зеркалу; «кабинетцы» верхнего и нижнего фойе были перестроены и вместе с другими помещениями образовали два больших зала, где разместили произведения искусства.

Необходимо отметить, что, занимаясь все три года (с 1796 г.) перестройкой дворца, Аргунов, как и прежде, очень много внимания уделял организации его внутреннего пространства, художественному оформлению.

Под его руководством была создана связанная единым замВ1Слом анфилада верхних залов: передняя, верхний зал, гостиная, а также расположенные перпендикулярно ей две небольшие наугольные комнаты и картинная галерея. Используя в отделке росписи, лепнину, цветные обои, ценные породы дерева, металл, цветное стекло, Аргунов сумел решить интерьеры просто и одновременно изысканно, что отвечало художественным вкусам того времени. Так, верхний зал, построенный на разнообразных вариациях голубого цвета (голубоватая штофная и атласная обивка, голубая золоченая мебель мастерской Споля, голубые стержни хрустальных люстр), весь наполнен легкостью и холодноватым изяществом. Соседствующие с ним передняя и гостиная, в отделке которых использован красный бархат, напротив, производят впечатление теплоты и торжественности.

Среди интерьеров нижнего этажа особенно замечательны Египетский и Итальянский павильоны и Ротонда. Последняя — одно из самых прекрасных творений Павла Аргунова — решена в лучших традициях классицистического интерьера. Ее нлафон-купол, оформленный кессонами с лепными розетками, поражает легкостью, устремленностью вверх, а паркет с его общей центрической композицией и геометрическим орнаментом усиливает общее впечатление строгости и гармонической простоты.

Нет сомнения в причастности Аргунова к созданию театрального зала — самого большого в Останкинском дворце. Этот зал, который можно было трансформировать из театрального в зал для танцев, удивительно изящен и наряден: отделанная под светло-розовый мрамор колоннада, плафон работы Велезини в пастельных тонах, голубой фриз с резным античным орнаментом. Гармоническая уравновешенность всех элементов и деталей, умело увязанных друг с другом, соединенных в целостный образ, вновь говорит о незаурядности художественного дарования мастера.

Надо сказать, что Аргунов не только проектировал интерьеры и руководил работами по их отделке, но и занимался заказами и покупкой мебели, бронзы, скульптуры и их расстановкой в помещениях дворца.

Одновременно с этой деятельностью Павел Аргунов участвовал в переустройстве знаменитого останкинского парка, вернее, той его части, что непосредственно прилегала ко дворцу. Парк был благоустроен уже к середине XVIII века: в нем существовали аллеи, трельяжи, боскеты, теплицы. Однако строительство дворца-театра потребовало некоторой его перепланировки с учетом главенствующей роли новой постройки. Проект, созданный А. Ф. Мироновым и решенный в традициях регулярного парка, явился для конца XVIII века отголоском прошлого и не удовлетворил Н. П. Шереметева. Граф подключил к работе П. И. Аргунова, который, руководствуясь вкусами времени, изменил проект, придав ему черты пейзажности и романтизма. Так, партер Аргунов превратил в лужайку, перенес на другое место Китайскую горку, заменив шпалеры группами кустов и деревьев; наконец, устроил в западной части пруд с полуостровами, а в северной — восемь небольших водоемов. Таким образом, вместо классического был создан живописный ландшафтный парк [Над разбивкой нового парка работал приглашенный в 1797 г. из Царицына опытный садовник англичанин Роберт Маннерс, а главным его помощником был крепостной Николай. Куверин].

В 1797 г. работы в Останкинском дворце были завершены, и, по существу, вместе с ними закончилась творческая биография Павла Ивановича Аргунова, крепостного архитектора графа Шереметевых, хотя в ту пору ему был всего тридцать один год.

По желанию своего владельца Аргунов в 1797 г. переехал в Петербург и занялся различными второстепенными работами: отделкой некоторых комнат Фонтанного дома, ремонтом его садового павильона, устройством (под руководством В. Бренны) дачи графа в Павловске. Одно время Аргунов руководил всеми крепостными мастерами — резчиками, позолотчиками, живописцами и т. д., работавшими в московских и петербургских домах Шереметевых. Граф Николай Петрович не отпускал зодчего от себя, но и не поручал ему чего-либо значительного. Постепенно его обязанностью стало лишь расставлять мебель да смотреть за ее сохранностью и уборкой комнат.

Естественно, это не могло способствовать развитию таланта молодого архитектора, фактически оставшегося не у дел и, конечно, тяжело переживавшего такое положение. Спустя девять лет после отъезда из Останкина его не стало. В марте 1806 г. в книге "Города Санкт-Петербурга, церкви Симеона и Анны" появилась запись о том, что "графа Николая Петровича Шереметева служитель Павел Аргунов 38 лет умер горячкою и похоронен на Волковском кладбище".

Недолгая творческая жизнь Павла Аргунова связана о созданием дворца-театра в Останкине, который стал своеобразным памятником таланту и умению крепостных мастеров. Дарования этого зодчего, раскрывшиеся в многочисленных проектах и рисунках, фантазия, вкус и профессиональное мастерство, выразившиеся в художественной отделке интерьеров дворца, — все это свидетельства незаурядности его таланта, одного из самых ярких в русской архитектуре второй половины XVIII века.

А. Ф. Крашенинников К. БЛАНК (1728–1793)

Карл Иванович Бланк — зодчий во втором поколении. Предки Бланков — французские гугеноты — бежали от религиозных преследований в Германию. Родоначальник их русской ветви Яков был приглашен Петром I из Саксонии на Олонецкий завод, где служил "молотовым мастером" — выковывал стальные брусы. Сын его Иван (Иоганн) Яковлевич уже настолько обрусел, что начал свою службу с должности переводчика при архитекторах Н. Гербеле и И. Маттар-нови, прибывших в Россию из Саксонии. Одновременно он обучался у них архитектуре и со второй половины 1730-х годов стал довольно известным петербургским архитектором. И. Я. Бланк был близок к выдающемуся градостроителю П. М. Еропкину, который вместе с Артемием Волынским пытался бороться против засилия иностранцев в послепетровской России. Волынский и Еропкин пали жертвами в этой борьбе и были казнены. И. Я. Бланку уготовили меньшую кару — его приговорили к битью кнутом «нещадно» и к ссылке в Сибирь навечно. Двенадцатилетний сын Ивана Карл, две его сестры и мать были отправлены вместе с отцом под конвоем в далекий и тяжкий путь, полный горестей и лишений, от которых где-то под Казанью скончалась мать несчастных детей. Более четырех месяцев продолжался скорбный путь. Только в ноябре 1740 г. они прибыли в Тобольск, и конвойный сержант, сопровождаемый тремя солдатами, сдал под расписку в Сибирскую губернскую канцелярию ссыльного и его детей.

В том же ноябре в Петербурге произошел дворцовый переворот, свергнувший Бирона с поста регента. Одним из результатов этого переворота было решение вернуть Бланка с семьей из ссылки, но не в Петербург, а в Москву. Так юный Карл вместе с отцом оказался в Москве. В Тобольске, где Бланки пробыли шесть месяцев, Карл познакомился и подружился со своим сверстником Александром Кокориновым, вместе с которым занимался архитектурой у отца. Затем они все вместе отправились в Москву, где Иван Яковлевич получил под свое начало архитектурную команду, а ребята продолжали учиться у него. Кокоринов, впрочем, вскоре поступил на государственную службу, а Карл продолжал заниматься у отца. После его смерти он стал учеником команды И. К. Коробова, ведавшей "городовым строением", т. е. стенами и башнями Кремля, Китай-города и Белого города, а также всеми казенными зданиями и сооружениями, кроме дворцов и церквей.

После смерти Коробова команду возглавил архитектор В. Обухов. В сентябре 1748 г. он вместе с известными зодчими А. П. Евлашевым и И. Я. Шумахером устроил экзамен ученикам — К. Бланку и А. Кокоринову, "которые подлежащие принципы архитектуры обучали и при казенных работах на практиках всегда бывают неотмеи-но и себя держат порядочно и по экзаминации в теории и практике по заданным им вопросам о регулах (т. е. правилах. — А. К.) архитектуры, о расположении покоев и об укреплении фундаментов с ясными доказательствами явились весьма достойными награждения быть гезелями". Решение вопроса задержалось, так как архитектор Д. В. Ухтомский представил к званию гезеля также двух своих учеников. В мае следующего года работы всех претендентов смотрел сам обер-архитектор Б. Растрелли, бывший тогда в Москве. Он особо отметил мастерство К. Бланка как искусного рисовальщика и «ипвептора» (сочинителя) деталей. В августе Сенат утвердил всех четырех в звании гезеля, с жалованьем по 250 рублей в год.

Так закончились ученические годы Карла Бланка. Следует подчеркнуть, что до сих пор в литературе господствовало ошибочное мнение, будто К. Бланк был учеником Ухтомского. На самом деле он не имел никакого отношения к этому архитектору. Истоки мастерства он воспринял у своего отца и И. К. Коробова. Рационалистическая направленность творчества последнего, несомненно, повлияла на становление К. Бланка как мастера архитектуры раннего классицизма.

Бланк был направлен в команду Евлашева, который ведал строительством императорских дворцов. Это назначение принято, вероятно, под влиянием Растрелли, так как Евлашев был доверенным исполнителем всех его замыслов в Москве.

Как раз тогда Растрелли поручили восстановление шатра Воскресенского собора в Новоиерусалимском монастыре под Москвой. Обер-архитектор побывал на месте, ознакомился с проектом И. Ф. Мичурина по воссозданию собора, отверг его декоративную концепцию и набросал собственный эскиз внутреннего убранства шатра. Объем восстановительных работ был грандиозен, и, не желая забираться надолго в московское захолустье, Растрелли рекомендовал поручить руководство осуществлением декоративной части по его эскизу молодому, но очень приглянувшемуся ему гезелю Бланку.

По совершенно не зависящим от Бланка обстоятельствам восстановление храма было отложено на несколько лет, и тем временем Евлашев подключил нового гезеля к расширению дворца в Братовщине, перестройкам в Анненгофе и другим работам, в которых тот проявил мастерство и богатую выдумку.

Звание гезеля было первой ступенью самостоятельного творческого пути: теперь Бланк имел право предлагать собственные проекты, принимать частные заказы. О выдающемся таланте Бланка свидетельствует стремительная служебная карьера этого совсем еще молодого человека: в двадцать один год он становится гезелем, через несколько месяцев получает офицерский ранг поручика, в мае 1753 г. — звание заархитектора, в марте 1754 г. — чин капитана, в конце этого же года — секунд-майора. Наконец, в апреле 1755 г. Бланку присваивают звание архитектора.

В 1756 г. началось восстановление шатра новоиерусалимского храма. Для облегчения конструкции его возвели из дерева, а не из камня. Внутри Бланк создал типичную декорацию середины XVIII века. Смелый молодой зодчий, ощутив самостоятельность, мало считался с эскизом Растрелли и предельно насытил интерьер собора архитектурными украшениями. Перегрузка самой разнообразной орнаментикой создала, по мнению И. Э. Грабаря, "впечатление несогласованного набора мотивов". И все же, несмотря на дробность бесчисленных украшений, они производили впечатление своеобразной сказочной красоты, особенно благодаря яркому сочетанию белого и бирюзового цветов.

Законченный в 1759 г. Воскресенский собор стал местом паломничества. Все любовались невиданным богатством украшений, беспредельной фантазией архитектора. Бланк, и до того уже пользовавшийся известностью, сразу стал очень знаменит и был завален казенными и частными заказами.

Зодчий жил тогда на Рождественке (ныне улица Жданова) в собственном доме; по просьбе одного из своих вельможных соседей — графа И. Л. Воронцова — он приступил к сооружению для него усадебной церкви. Усадьба Воронцова занимала обширную территорию между Рождественкой, Кузнецким мостом и Петровкой.

Церковь Николы в Звонарях (ныне улица Жданова, 15) была построена Бланком в 1760–1762 гг. в традиционном для первой половины XVIII века типе "восьмерик на четверике", но с обработкой декоративными формами середины того же столетия. На вытянутый по оси север — юг прямоугольник основания поставлен высокий стройный восьмигранный барабан, завершенный красиво прорисованным куполом с фонариком, увенчанным небольшой главкой. Высокие арочные окна главного объема и барабана дополнены круглыми проемами второго света и люкарнами купола. Все это создает изящное разнообразие фасадного рисунка, однако при этом не теряются единство и компактность общей композиции.

Трапезная и колокольня появились позднее, в начале XIX века, когда усадьба Воронцова распалась и храм стал обычной приходской церковью.

Для того же Воронцова Бланк построил в подмосковной усадьбе Вороново Спасскую церковь. Барабан и купол ее отчасти напоминают храм Николы в Звонарях, но основной объем резко отличается. Сложной форме плана (квадрат с закругленными углами, портиками со всех четырех сторон, с разорванными фронтонами и крепованными антаблементами) отвечает и многообразие декоративных украшений. Архитектура барокко проявляется здесь особенно выразительно. Несколько позднее Бланк построил в этой же усадьбе ряд зданий, из которых до настоящего времени уцелел Голландский домик — двухэтажное сооружение у пруда, стилизованное под голландское национальное зодчество, а по сути дела, типичное для романтического направления архитектуры классицизма, использовавшей элементы национальных приемов с целью оживления сухих канонов строгой классики.

Вслед за церковью Николы в Звонарях Бланк строит по заказу А. П. Бестужева-Рюмина храм Бориса и Глеба на Арбатской площади, плановая композиция которого отличалась ярко выраженными чертами барокко. В 1930-х годах в связи с реконструкцией Арбатской площади здание было снесено.

1760-е годы были наивысшим расцветом деятельности Бланка. Во время коронации Екатерины II он был представлен ей в качестве главного архитектора Москвы и с тех пор пользовался ее благоволением. По заказу императрицы зодчий создал проекты церквей Кира и Иоанна на Солянке (1764) и Екатерины Мученицы на Большой Ордынке (1765). Во второй половине 1760-х годов оба проекта были им осуществлены. Храм Кира и Иоанна не сохранился, а церковь Екатерины существует и поныне вместе с окружающими ее оградой и воротами, возведенными тогда же.

Заслугой К. И. Бланка, как и ряда его московских сотоварищей, является соединение классических общеевропейских основ архитектуры с исконно русскими традициями.

Большая часть церквей, построенных по проектам К. И. Бланка, отличается единой замкнутой формой, увенчанной большим куполом. Боковые части примыкают к центральному объему по направлениям стран света; образуется привычное крестообразное подкупольное пространство с четырьмя ветвями. Эти боковые части могут иметь прямые или закругленные углы, но они всегда тесно примыкают к центральному ядру и этим создают компактность общей композиции.

Крупнейшим сооружением, задуманным и частично осуществленным Бланком, является Воспитательный дом на набережной Москвы-реки близ Кремля. Воспитательный дом должен был представлять собой сложное, многофункциональное общественное сооружение, не имевшее в России прототипов. Поэтому перед архитектором встали многочисленные вопросы. Бланк тщательно разрабатывал не только архитектурную, но и функциональную сторону проекта.

Воспитательный дом, рассчитанный на 8 тысяч детей, должен был состоять из центрального четырехэтажного здания, увенчанного куполом, и двух боковых, квадратных в плане корпусов, охватывающих замкнутые дворы. Перед главным фасадом, выходящим на реку, предполагалось разбить регулярный партерный сад. Вокруг главных сооружений располагались дворы, обрамленные двухэтажными корпусами со складами, хозяйственными и жилыми помещениями для обслуживающего персонала. Проект не получил полного осуществления, но сохранилась гравюра, изображающая замысел Бланка.

Архитектура Воспитательного дома знаменует начало решительного поворота русского зодчества к новым для России того времени формам классицизма. В отличие от пышных декоративных приемов обработки зданий середины XVIII столетия стены Воспитательного дома обработаны весьма скромно. Фасад здания разделен сильно подчеркнутыми горизонталями цокольного и венчающего карнизов. Несущая роль цоколя выделена рустовкой. Парадность верхнего яруса подчеркнута большей высотой этажей, изящными пропорциями окон и наличников. Центр парадного яруса предполагалось выделить портиком. Этими деталями, весьма скромными но сравнению с тем, что применяли Ухтомский и другие мастера барокко, ограничивается архитектурное убранство Воспитательного дома. Главная красота его проявляется в ясности объемной композиции и соразмерности пропорций.

Воспитательный дом должен был занять вдоль набережной Москвы-реки участок протяженностью почти 400 м. В 1770 г. питомцы Воспитательного дома переселились наконец из временных деревянных построек в законченный к тому времени западный квадратный корпус. Это было грандиозное по объему здание, отличавшееся ровной гладкостью однообразно желтых стен с четким ритмом окон, одинаковых на всех необычайно протяженных фасадах, сугубо подчеркнутой симметричностью и упорядоченностью всей композиции. Его архитектура произвела на современников впечатление некоторой отчужденности, замкнутости, холодности. Лишь зодчие следующего поколения, продолжавшие идти по пути классицизма, смогли убедить своих современников в неоспоримых достоинствах этого стиля архитектуры. Тогда и здание Воспитательного дома стало заметной художественной вехой 1760-х годов.

Бланк смог возвести только западный и центральный корпуса. На завершение строительства не хватало средств. Лишь в советское время к зданию был пристроен восточный корпус; для него характерны значительное упрощение архитектуры фасадов и современная планировка помещений.

В 1760-х годах К. Бланк почитался в Москве за первого архитектора. Он удачно сочетал в своих работах привычную для московских заказчиков броскость отлично прорисованных деталей с некоторой, очень умеренной, новомодной сухостью стиля. И хотя во второй половине 1770-х годов положение Бланка в иерархии зодчих того времени изменилось — В. И. Баженов и М. Ф. Казаков стали получать все главные официальные заказы, — все же творчество его продолжало пользоваться успехом и он имел много частных заказов. Для одних он создавал проекты новых построек, для других — перестраивал уже существующие здания, придавая им более современный вид, для третьих — являлся своеобразным magister elegantiarum — консультантом по изяществу. Именно в этой роли выступал Бланк у известного магната И. Б. Шереметева, который ежегодно выплачивал зодчему 200 рублей.

Один из современных исследователей считает, что нет возможности указать конкретно на какое-либо сооружение, возведенное Бланком в Кускове, но вместе с тем большинство построек того времени в имении Шереметева возведено под художественным руководством этого архитектора.

Бланк справедливо почитался опытнейшим строителем, отчетливо знающим особенности московской строительной техники, и в качестве такового пользовался веским авторитетом даже после того, как перестал считаться законодателем архитектурной моды. Характерно, что именно Бланку поручали наблюдение за строительством крупнейших московских сооружений, возводимых по проектам других архитекторов. Так, он вел строительство здания Присутственных мест в Кремле (ныне здание Верховного Совета СССР), Екатерининского дворца (ныне здание Бронетанковой академии имени Маршала СССР Р. Я. Малиновского) и др.

Бланк скончался 26 октября 1793 г. на 66-м году жизни.

Е. А. Белецкая В. БАЖЕНОВ (1737–1799)

1(12) марта 1737 г. (по другим данным — в 1738 г.) в селе Дольском близ Малоярославца (ныне Калужская область) в семье служителя местной церкви родился мальчик, названный Василием. Василий Иванович Баженов стал впоследствии знаменитым зодчим, автором грандиозных проектов, строителем прекрасных зданий, художником, теоретиком, педагогом. Добившись знаний упорным трудом, а условиях бедности и лишений детских и юношеских лет, он стал одним из наиболее образованных людей своего времени, архитектором, чье имя было широко известно в России и в странах Западной Европы.

Вместе со своими выдающимися современниками архитекторами М. Ф. Казаковым и И. Е. Старовым Баженов был основоположником нового, классического направления в русской архитектуре XVIII столетия, пришедшего на смену господствовавшего в середине этого века стиля барокко.

Архитектура влекла Баженова с самого раннего детства. Уже будучи всемирно известным зодчим, он писал в своей биографии: "…я отважусь здесь упомянуть, что я родился уже художником… Отец мой, бедный человек, не имел понятия о сродности моей, а хоть и примечал во мне, только у него денег не было отдать меня куда-нибудь учиться. Рисовать я учился на песке, на бумаге, на стенах и на всяком таком месте, где я находил за способ… по зимам из снегу делывал палаты и статуи, чтобы и теперь я желал то видеть".

Наблюдательного мальчика привлекали постройки Московского Кремля, в одну из церквей которого был переведен его отец. Он восхищался кремлевскими стенами и башнями, древними соборами, внимательно рассматривал фресковую роспись стен. Его влекла и живопись.

В юношеские годы Баженов учился у неизвестного нам художника, работал живописцем на стройках знаменитого московского зодчего Д. В. Ухтомского. Встреча с Ухтомским, близкое соприкосновение с его архитектурной командой — школой архитектурного мастерства — имели решающее значение для дальнейшей судьбы Баженова. Способности одаренного юноши, его влечение к знаниям, к искусству, к архитектуре были замечены Ухтомским, который способствовал определению Баженова в только что открывшийся Московский университет. Вскоре, уже в конце 1755 г., Баженов был направлен в Петербург для поступления в Академию художеств. До открытия ее он в течение двух лет обучался у архитектора С. И. Чевакинского.

Чевакинский, современник знаменитого Б. Растрелли, был одним из известнейших архитекторов Петербурга. На его стройках, в частности на сооружении Никольского военно-морского собора, работал и Баженов, пополняя свои практические и теоретические познания. Но подлинной школой мастерства стала для Баженова Академия художеств, где он прошел классы рисунка, композиции, перспективы, занимался с выдающимися педагогами архитекторами А. Ф. Коко-риновым и Ж.-Б. Валлен Деламотом. После блестящего окончания академии он был направлен «пенсионером» во Францию и Италию для совершенствования знаний.

О пребывании в Петербургской и Парижской академиях Баженов писал: "…Академия художеств мною первым началась, откуда я был послан в чужие края, во Франции учился в теории, за что похвалы имею от всей Академии Парижской, примечал я и практику, где все архитекторы сматривали мои дела с большею охотою, а мои товарищи французы молодые у меня крадывали мои прожекты и с жадностью их копировали…"

Парижскую академию, где Баженов занимался у известного архитектора Ш. Девайи, он окончил с правом на золотую медаль (иностранцам выдавался только диплом).

После Парижа — Италия: Рим, Флоренция, Пиза, Болонья, Генуя, Венеция — новые впечатления, новые замыслы. Баженов полон творческих планов. Он рисует, проектирует, делает офорты, модели. В Париже он разрабатывает свой вариант проекта Дома инвалидов, модель колоннады Лувра, в Риме — модель собора св. Петра, вариант лестницы Капитолия. К нему приходит заслуженная слава: первый из русских архитекторов он получает звание профессора Римской, члена Флорентийской и Болонской академий.

Проекты, рисунки, офорты Баженова, сделанные во время пребывания во Франции и Италии, показывают мастерство его как архитектора и художника, свидетельствуют о широком круге привлекавших его тем. Его интересует не только архитектура: он рисует пейзажи, мастерски изображает сцену вакханалии — козлоногих сатиров, вакханок, льющееся из чаш вино, композиции на темы античной истории. Многие рисунки и офорты Баженова, сделанные за границей и в России, имеют именную печать латинскими буквами: "Федор Каржавин".

С Федором Васильевичем Каржавиным Баженов познакомился в Италии. Один из образованнейших людей своего времени, естествоиспытатель, ученый, философ, переводчик, Каржавин бережно собирал работы Баженова и сохранил их для потомства. Представитель демократического просветительства, он долгие годы был рядом с Баженовым как друг и помощник во всех его крупных начинаниях, поддерживал Баженова в трудные и сложные периоды его жизни.

В 1765 г., полный радужных надежд, Баженов возвращается в Петербург, где его ждет первое испытание: чтобы получить звание профессора Академии художеств, он должен выполнить проект увеселительного дома — дворца и парка в Екатерингофе близ Петербурга. Чертежи этого проекта не сохранились, но написанная Баженовым пояснительная записка дает представление о замысле зодчего, об основной идее проекта. Идея эта отвечала стремлению Баженова отдать свой труд родине, прославить ее величие. Предполагалась целая система построек, композиционно подчиненных главному дому. По оси главного дома был запроектирован обширный амфитеатр для зрителей праздничных торжеств. Амфитеатр Баженов предлагал окружить колоннами-обелисками в честь русских городов, с их гербами, установить конные статуи — "летящие на крылатых конях славы", барельефы с изображением выдающихся исторических событий.

Выполненная с неистощимой фантазией обширная программа сооружений ансамбля была дополнена и тщательно разработанными инженерно-техническими предложениями. В частности, они предусматривали вертикальную планировку Екатерингофа, водопроводную систему, устройства для избежания угрозы наводнений Невы — каналов, дамб и т. п.

За этот проект Баженов получил звание академика, но профессором Академии художеств, о чем он мечтал, назначен не был. Предполагают, что виной этому был независимый характер зодчего, который высказывал несогласие со многими порядками академии, критиковал деятельность ее президента И. И. Бецкого. Баженова назначили архитектором артиллерийского ведомства и поручили строительство в Петербурге арсенала и Каменноостровского дворца (позже дворец был перестроен).

В 1760-е годы Баженов делает проект дворцового здания. В этом великолепно выполненном, оставшемся неосуществленным проекте в полной мере выявились творческие устремления Баженова: строгое единство сложного по очертаниям здания, монументальность его нижних этажей с четкими горизонтальными рустами и кажущаяся легкость, воздушность верхних этажей, окаймленных колоннадой большого коринфского ордера, совершенство скульптурных деталей.

В 1767 г. Баженов был направлен в Москву для приведения в порядок обветшавших строений Кремля. В том же году было принято решение о постройке нового дворца, проектирование и строительство которого было поручено Баженову.

Баженов подошел к проекту с точки зрения широких градостроительных задач: он трактовал дворец как центр Москвы, как воплощение величия родины. В своем проекте "Кремлевской перестройки", как он называл его, Баженов ставил задачу реконструкции центра города, объединения большой территории Кремля и Красной площади, создания из разновременных построек единого планировочного и архитектурного комплекса. Дворец протяженностью около 400 сажен должен был огибать Кремлевский холм со стороны Москвы-реки; нижние этажи его имели значение цоколя, служащего подпорной стеной холма, верхние этажи были облегчены колоннами. Крупные формы и пластика фасада должны были восприниматься с дальних точек города; террасы с фонтанами и скульптурой спускались к каменной набережной.

Дворец с заново спланированными и окаймленными колоннадами площадями соединялся проспектами, идущими через Троицкие, Никольские и Спасские ворота, с основными магистралями города. Через прорезанные в колоннадах арки древние соборы, терема связывались визуально с новым классическим ансамблем. Первенствующее значение в проекте отводилось большой площади с колоннадами и расположенными амфитеатром местами для зрителей; здесь должны были проводиться народные празднества и торжества. В речи на закладке дворца Баженов говорил, что Кремлевский дворец должен служить "к чести своего века, к бессмертной памяти будущих времен, ко украшению столичного града, к утехе и удовольствию своего народа".

Грандиозный проект Баженова не был осуществлен. Воплощение его привело бы к нарушению традиционного облика Кремля, что понимали многие деятели того времени, к потере значения прошедшей через века Соборной площади. По ряду причин (непосильная для государства стоимость запроектированного строительства, возобновившаяся война с Турцией) начавшиеся работы были прекращены. Проект Баженова — выполненная в дереве модель дворца размером 17 X10 метров, чертежи, рисунки — остался как памятник архитектурной мысли, как школа мастерства для многих современников и зодчих последующих поколений.

Баженов придавал огромное значение творческому процессу проектирования. Он говорил: "…всякий архитектор делает планы и геометральные фасады единственно для того, чтобы иметь идею предпринимаемого им строения… Но чтоб узнать, столько ль оно будет красиво и порядочно в самом деле, надобно ему неминуемо представить его в проспекте; а чтоб еще более в том увериться, сделать оному модель, которая почитается уже половиною практики".

Работа над проектом, над созданием модели дворца, продолжавшаяся с 1767 до 1773 г., была для помощников и учеников Баженова своеобразной академией. Рядом с Баженовым созрел талант его первого помощника и друга Матвея Федоровича Казакова, из его мастерской вышли Р. Р. Казаков, И. В. Еготов, Е. С. Назаров, И. Т. Таманский и многие другие.

Модель дворца служила образцом, которому следовали многие архитекторы и художники. Ее показывали как восьмое чудо света, о ней писали. Овальный зал второго варианта дворца, с его великолепной, поставленной по периметру ионической колоннадой, вдохновлял Казакова при проектировании Большого зала Сената (ныне Свердловский зал), Старова — при создании воспетого Г. Р. Державиным Колонного зала Таврического дворца в Петербурге.

Глубокое знание мировой архитектуры, законов классических построений сочеталось в творчестве Баженова с проникновенной любовью к наследию отечественного зодчества и его пониманием. Когда уже сворачивались работы по строительству Кремлевского дворца, в 1774 г. Баженову было поручено проектирование временных павильонов на Ходынском поле в Москве, сооружаемых к празднованию мира с Турцией. Смелая фантазия, обращение к архитектуре разных эпох — Древнего Рима, средневековья и особенно к древнерусскому зодчеству — характерны для облика павильонов, посвященных различным событиям войны, мира и дошедших до нас только в рисунках работавшего вместе с Баженовым М. Ф. Казакова.

Создание ансамбля Ходынского поля ускорило развитие романтического направления в зодчестве XVIII столетия. Вслед за этим ансамблем в характере романтической архитектуры, с обращением к национальному наследию М. Ф. Казаков строит загородный Петровский подъездной дворец (ныне здание Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского), а Баженов приступает к проектированию подмосковной дворцовой усадьбы Царицыно. Десять долгих лет — с 1776 до 1786 г. — вдохновенного и напряженного труда были отданы Баженовым созданию своеобразного, сказочного по красоте ансамбля Царицына. Он создавался, как тогда говорили, в формах «готической» архитектуры, т. е. с обращением к наследию древнерусской архитектуры, в отличие от «греческой» или «новейшей» архитектуры, как называли в XVIII веке ордерные композиции классицизма.

Усадьбу нужно было построить на месте имения князя Кантемира "Черная грязь", расположенного на пересеченном оврагами и ручьями участке, круто обрывающемся к прудам и водоемам. Баженов со свойственной ему тщательностью проводит подготовительные работы: снимает план местности, набрасывает эскизы планов и фасадов будущих строений. В 1776 г. проект был готов, и тогда же приступили к его осуществлению.

При проектировании Царицына Баженов отказался от обычной для дворцово-усадебных построек XVIII века схемы со строго симметричным расположением главного здания, флигелей и парадным двором перед ними. Он использовал «живописный» характер композиции, при которой ансамбль был задуман из отдельно стоящих небольших дворцов и кавалерских корпусов. Два тождественно решенных дворца — для Екатерины II и наследника Павла, — одинаковых по планировке и обработке фасадов, располагались на одной, перпендикулярной к пруду оси. На этой же оси была запроектирована между дворцами оранжерея, которую в процессе строительства заменили дворцом для детей Павла и соединили переходами с двумя главными дворцами. Дворцы и большой кавалерский корпус составляли центр композиции. Позади соединенной с дворцами галереи с ажурной аркой ворот находился Хлебный дом, намечались высокая башня с часами и Конный двор.

Вдоль пруда по "березовой перспективе" шли разнообразные по планировке и объемному решению сооружения: кавалерские корпуса, малые «эрмитажи», мост через овраг, «фигурный» мост, перекинутый через дорогу со стороны Коломенского, «малый», или «полуциркульный», дворец с вензелем Екатерины, "Дальний дворец, что у сада", позже получивший название Оперного дома, и на повороте парковой аллеи — «фигурные» или «виноградные» ворота. Все намеченные по проекту здания, за исключением башни для часов и конного двора, были подведены под крышу и остеклены.

Баженов добился в ансамбле Царицына предельной выразительности архитектуры. «Живописность» была достигнута благодаря гармоничному сочетанию с ландшафтом, умелой расстановке павильонов. Чередование зданий, открытых для обозрения со всех сторон, разнообразных по плановым и объемным решениям, создавало полные неожиданных эффектов перспективы. Вместе с тем ансамбль Царицына воспринимался как художественное целое.

Следование традициям русской архитектуры сказалось в Царицыне в расположении построек на высоких прибрежных холмах, в обращении главного фасада ансамбля к прудам, к основной дороге парадного подъезда от Москвы, в сочетании естественного цвета строительного камня — неоштукатуренного кирпича — с белым камнем декоративных деталей. Полы Баженов предполагал выложить «по-русски» — лещадными плитками, стены расписать фресками. Здания завершались не дошедшими до наших дней сквозными парапетами, смотровыми башенками и бельведерами; кровля их имела различные очертания и была покрыта желтой поливной черепицей.

В разнообразных формах сооружений, в их народной фантазии, в их гармонии. угадывался прообраз Царицына — Коломенский дворец Алексея Михайловича середины XVII века. Баженов прекрасно знал его: он обмерял его перед разборкой, а венцы вековых лип, из которых он был сложен, пошли на сооружение модели Кремлевского дворца.

Баженов придавал огромное значение сочетанию ансамбля с окружающей средой — рельефом, водой, зеленью, тенистые липовые аллеи парка со стрельчатыми сводами напоминали своды построек Царицына; от березовой дорожки, идущей по кромке "обрезной горы", как она называлась, раскрывался вид на пруды, просторные дали полей и лесов. О связи природы с «нежной», как называл Баженов, архитектурой Царицына зодчий писал: "Березки молодые, кои по полуциркульной обрезной горе… бывали подстрижены; а ныне без оного; побеги в три лета дали близ оглобли толстотою… чем строения красоту свою с противного берега, много теряют, то не поведено ль будет: их хотя и не стричь, но мелкие в них отростки вырезывать, дабы дать им способ расти хотя в дикости, но порядочней, а редкость скрозь их, пестротою кирпича, с белым камнем меж зелени, в глазах, играла б приятностью больше" (ЦГАДА, ф. Госархив, р. XIV, д. 51, ч. V, л. 368).

В ансамбле Царицына проявилось направление творчества Баженова, которое может быть названо ранним русским романтизмом. Романтизмом овеяна архитектура усадьбы и великолепнейшая панорама Царицына, выполненная им в 1776 г. В ней четко выявлены принципы построения ансамбля: масштабное единство сооружений и их силуэтов, изысканность декора.

Всеми строительными работами Баженов руководил сам; "не имея ни конторы, ни команды", как он писал, отягощенный заботами о получении постоянно задерживаемых денег и материалов, поставленный под жесткий контроль в ведении отчетности, которую он называл "приказным обрядом". Баженов с семьей жил тогда в Царицыне в старом деревянном доме, который был "переставлен на время в удобное для жилья место". Московский дом, коллекция картин и книг были проданы для покрытия долга, накопившегося во время строительства Кремлевского дворца и Царицына.

Ансамбль царицынской усадьбы не был завершен. Приехавшей в 1785 г. Екатерине II он не понравился, и она велела сломать дворцы и основные сооружения. Баженов был отстранен от строительства, а через некоторое время и от государственной службы. Однако основной причиной опалы Баженова была не архитектура Царицына, а близость зодчего к оппозиционным кругам и независимость его творческих убеждений. Он разделял прогрессивные идеи передовых русских общественных деятелей, что не могло не сказаться на его судьбе как человека и художника.

На месте разобранных дворцов Баженова было предложено построить один большой дворец. Проектирование его поручили М. Ф. Казакову. Возведенный под крышу и частично отделанный внутри, дворец Казакова так и остался недостроенным.

* * *

В 1784–1786 гг. Баженов создает одно из наиболее совершенных произведений русской архитектуры — дом Пашкова (ныне старое здание библиотеки имени В. И. Ленина в Москве). Наряду с выдающимися сооружениями М. Ф. Казакова, И. Е. Старова, Дж. Кваренги и других этот дом знаменует период расцвета русской архитектурной классики, принесшей ей мировую известность.

В доме Пашкова мастерство Баженова проявилось и в использовании сложного по рельефу участка, и в решении генерального плана, и в общем пропорциональном построении здания, и в согласованности его декоративных элементов. Следуя принятой в русском зодчестве традиции, Баженов поставил дом на холме, круто спускавшемся к улице, и этим приемом ввел его в застройку города.

Наружный вид дома Пашкова сохранился почти без изменений, несмотря на то что он сильно обгорел в 1812 г. При восстановлении здания получил более массивные формы завершающий его бельведер (Баженовым он был сделан как сквозная ротонда, окруженная парными колоннами с куполом, увенчанным скульптурой греческой богини Минервы). Не сохранилась и внутренняя планировка здания, о которой дает представление только чертеж нижнего этажа (на нем показана излюбленная Баженовым лестница овальной формы).

В планировке парадного двора был осуществлен прием осевых построений. Расположенные по центральной оси от дома великолепные въездные ворота (ныне со стороны улицы Маркса и Энгельса), расширяющаяся плавным изгибом в глубь двора каменная ограда подводят к дворовому фасаду дома, повторяющему уличный фасад.

Архитектура дома выдержана в классическом стиле. Центральный, более значительный объем, украшенный нарядным коринфским портиком, увенчан бельведером и соединен галереями-переходами с боковыми флигелями, завершающими фронтальную линию здания. При строго выдержанной симметрии значение центральной части подчеркнуто сдержанной обработкой фасадов флигелей с портиками ионического ордера. Гармоничность здания достигнута благодаря повторению в соотношении его частей одинаковых величин. Например, план и объем центральной части здания и флигелей построены на точных соотношениях квадрата и его диагонали, длина флигелей равна длине галерей и т. д. Четкость построения объемов сочетается с графически тонким членением стен пилястрами, барельефными вставками, сильной профилировкой карнизов, удлиненными пропорциями стройных колонн, характерными для Баженова.

Большое внимание москвичей привлекали висячие сады, устроенные на крышах галерей, фонтаны спускавшегося террасами сада. Металлическая ажурная ограда, отделявшая участок от улицы (сохранена со стороны улицы Фрунзе), при реконструкции проезжей части была снята и по склону холма сделана белокаменная лестница, по своим формам соответствующая архитектуре дома.

Прекрасное творение Баженова прочно вошло в ансамбль центра современной Москвы, обогатило его.

Конец 1780-х — начало 1790-х годов — период интенсивной деятельности Баженова. По свидетельству его биографов, кроме дома Пашкова он строит в Москве дом Юшкова на Мясницкой (ныне улица Кирова, 21), дом Прозоровского на Полянке (не сохранился), дом Долгова на Мещанской (ныне проспект Мира, 18; от постройки уцелел нижний этаж), колокольню и трапезную церкви Всех Скорбящих на Ордынке. В эти же годы он строит в усадьбах Михалково, Быково, Пехра-Яковлевское, Троицкое-Кайнарджи и др.

Некоторые постройки Баженова — в формах классической ордерной архитектуры; в загородных усадьбах, тесно связанных с природой, зодчий обращается к формам «готической» архитектуры. Эта линия, которая прослеживается от увеселительных строений на Ходынке, церкви в усадьбе Знаменке (Липецкая область), до ансамбля Царицына, проявилась и в облике церкви в Быкове близ Москвы.

Церковь в Быкове была построена в 1789 г. одновременно со всей усадьбой, от которой сохранились кроме церкви беседка-ротонда на островке пруда и планировка парка. Баженов обогатил силуэт церкви шпилями, шатриками, кокошниками. Особенно наряден западный фасад с парными башнями-колокольнями и великолепно разработанной наружной лестницей. Ее расходящиеся по полукругу марши ведут к расположенной во втором этаже летней церкви. Торжественному характеру лестницы отвечает интерьер с колоннами из розового мрамора и золочеными капителями. Поставленные группами по четыре, они несут своды подкупольной и алтарной части. Обилие света, балконы, с которых видны дали лугов и полей, создают впечатление светского здания. В отличие от Царицына, каким видел его Баженов "меж белых стволов и зелени берез", церковь в Быкове облицована белым камнем, благодаря чему усиливается впечатление ее кружевной легкости, воздушности.

В городских постройках Баженов применяет формы и приемы ордерной архитектуры классицизма. Таков дом Юшкова на Мясницкой, построенный на рубеже 1780 — 1790-х годов. Дом претерпел ряд изменений: в нижних этажах, которые, как в Смольном институте и Кремлевском дворце, имели значение цоколя, растесаны окна и др. Следуя приему, который имел большое распространение в градостроительной практике конца XVIII века для угловых зданий, каким является дом Юшкова, Баженов объединил одинаковые по высоте и по архитектуре боковые корпуса вынесенной вперед полуротондой с ионической колоннадой. Тем самым он придал выразительный пластический характер композиции здания. Несмотря на переделки, дом Юшкова все-таки дает представление о системе внутренней планировки, которой был привержен Баженов. Она представляла собой сочетание разнообразных по форме — круглых, овальных и прямоугольных — помещений. Угловой полуротонде фасада соответствуют круглые залы, верхний из которых двусветный, аванзалам придана форма полуовалов.

Как и во всех проектах и постройках, Баженов большое внимание уделял парадной лестнице. Композиция лестниц, где с каждым шагом открывались новые точки обозрения, неизменно его привлекала и наиболее полное выражение получила в проекте вестибюля Кремлевского дворца. В доме Юшкова лестница шла прямо от входа со стороны улицы, переходила на уровне второго этажа в овальную лестничную клетку и, расходясь вдоль стен двумя маршами, сходилась к завершавшей ее изысканной восьмиколонной ротонде. При реконструкции намечено восстановить первоначальный облик лестницы.

Последней крупной работой Баженова было проектирование Михайловского (Инженерного) замка в Петербурге. Лишь сравнительно недавно обнаружен чертеж одного из фасадов замка, который дает представление о первоначальном замысле зодчего. По своему объему, этажности здание соответствует проекту, но имеет отличия в декоративной отделке. Проект был утвержден в 1796 г., но из-за болезни Баженова и его смерти в 1799 г. постройку возглавил архитектор В.-Ф. Бренна, который и внес свои изменения. Но основа замысла Баженова осталась.

Сложным, временами трагическим, но всегда вдохновенным был творческий путь Баженова. Он вошел в историю русской и мировой архитектуры. Он был зодчим, инженером, талантливым конструктором, теоретиком, определившим на многие годы пути развития отечественной архитектуры. Современник А. Н. Радищева и друг Н. И. Новикова, он испытал на себе всю тяжесть режима царской

России, был представителем передовой, прогрессивной мысли, много сделал для развития русской науки и культуры.

В год смерти Баженов был назначен вице-президентом Академии художеств. В записке о реорганизации академии, основанной на опыте всей своей жизни, он изложил взгляды, которые свидетельствуют о нем как о подлинном гуманисте, патриоте. Следуя М. В. Ломоносову, он говорил о необходимости подготовки отечественных художников, сообразуясь "со нравами национальными", протестовал против иностранного засилья. Он мечтал об издании труда "Российская архитектура", куда вошли бы чертежи лучших зданий страны, об открытии художественного музея, о создании архитектурной школы, где неимущие обучались бы бесплатно.

Многие высказывания зодчего заслуживают внимания и в наши дни. О своем любимом искусстве Баженов говорил: "Архитектура главнейшие имеет три предмета: красоту, спокойность и прочность здания… К достижению сего служат руководством знание пропорции, перспектива, механика или вообще физика, а всем сим общим вождем рассудок…"

Умер Баженов 2 августа 1799 г. в Петербурге, похоронен был "у Смоленской", а потом, согласно завещанию, его прах перенесли в село Глазово близ Каширы. Могила зодчего не сохранилась.

Н. А. Потапова М. КАЗАКОВ (1738–1812)

В 1738 г. в Москве в семье подканцеляриста Главного комиссариата Федора Казакова родился сын Матвей, которому суждено было стать выдающимся русским зодчим, создателем архитектурного облика Москвы второй половины XVIII — начала XIX века.

Как ни скудны сведения о семье будущего архитектора, но все же известно, что его отец Федор Михайлович был выходцем из крепостных, отданным помещиком в матросы, но избежавшим благодаря грамотности флотской службы. Он обладал прекрасным почерком, который унаследовал и его сын, и до 1732 г. служил в Адмиралтейской конторе, а потом в Главном комиссариате копиистом, что давало право на освобождение от крепостной зависимости. В Москве Федор Михайлович вместе со своей женой Федосьей Семеновной, детьми и свояченицей жил около Кремля, в районе Боровицкого моста (сам комиссариат располагался в Кремле). Конечно же маленький Матвей не один раз проходил мимо старинных соборов и палат, наблюдал за работой архитекторов и строителей, возводивших дворец для императрицы Елизаветы Петровны. Может быть, уже в это время в нем зародился интерес к зодчеству, желание строить самому.

Двенадцатилетним мальчиком Матвей остался сиротой: в конце 1749 г. или в начале 1750 г., сорока пяти лет от роду, умер его отец. Семья, и раньше жившая в бедности, теперь потеряла все средства к существованию. Однако мать, видя интерес мальчика к строительной деятельности, решила отдать его не в канцеляристы или ремесленники, а в архитектурную школу известного русского зодчего Д. В. Ухтомского.

В делах правительствующего Сената есть представление, поданное Ухтомским в январе 1751 г. в Сенатскую контору об определении к нему Казакова, где он пишет: "…а усмотрен мною главного крикс комиссариата умершего подканцеляриста Федора Казакова сын Матвей Казаков (который еще к делам никуда не определен), ко оному по моей должности письменному исправлению способным и по натуральной своей охоте ко обучению архитектуры склонным, который по охоте своей арифметик в кратком времени почти весь обучил; того ради правительствующего сената конторы покорно прошу дабы поведено было помянутого Матвея Казакова для обучения архитектурной науки определить в команду мою в ученики с награждением против младших архитектуры учеников по рублю на месяц жалования, который между тем и письменные по моей должности дела исправлять может" [Эти сведения впервые были опубликованы в статье А. И. Михайлова "Новое в биографии Казакова". — "Строительная газета", 1940, № 81.]. С марта 1751 г. Казаков стал учеником Ухтомского, архитектурная команда которого явилась, по существу, единственным университетом будущего зодчего.

Архитектурная школа Ухтомского (она располагалась в доме Сенатской типографии в Охотном ряду) была и остается значительным явлением в художественной жизни России XVIII века. Школа мыслилась ее руководителем как основа будущей архитектурной академии — учебного центра русских зодчих. Именно поэтому весь учебный процесс носил регулярный и последовательный характер и строился на теоретической и практической основе. Так, ученики занимались различными математическими дисциплинами; много времени уделяли черчению и архитектурному рисунку, о чем говорят сохранившиеся в архивах прекрасно исполненные чертежи П. Никитина, М. Казакова, В. Яковлева и других. Большое место в учебном процессе занимала история архитектуры и ее теория, изучение трудои Витрувия, Палладио, Вииьолы и Блонделя. По тем временам это было новым явлением. Однако теоретические знания у Ухтомского не отделялись от практических. Заканчивая курс наук, ученик получал конкретное задание, а в случае его успешного выполнения направлялся для наблюдения за строительными работами, занимался проектированием зданий, составлением смет, ремонтом домов, их осмотром [Ученики Ухтомского первые из московских архитекторов стали вести широкое строительство и в провинции (Нижнем Новгороде, Ярославле, Ростове и т. д.), что способствовало распространению передовых архитектурных идей и методов строительства]. Все это способствовало развитию у молодых зодчих не только строительных навыков, но и глубокого понимания архитектуры.

В годы учения у Ухтомского, а затем работы под руководством П. Р. Никитина (он с 1761 г. возглавил школу и команду) Казаков приобрел большой строительный опыт: участвовал в создании Головинского дворца, Триумфальных ворот на Страстной площади в честь коронации Екатерины II, галереи Оружейной палаты. Принимая участие в осмотрах зданий, он прекрасно изучил древние постройки, особенно кремлевские, что позволило ему вести ремонт и восстановление Черниговского собора и церкви Спаса "на бору". Последнюю он изобразил на акварельном рисунке и офорте, положив тем самым начало своим архитектурным рисункам и гравюрам. Одновременно Казаков преподавал в архитектурной школе, обучая младших учеников "рисовать фигуры и орнаменты".

Впервые дарование Казакова как архитектора раскрылось во время его участия в восстановлении Твери после пожара в мае 1763 г. В планировке и застройке этого города, осуществленной под руководством ученика Ухтомского, талантливого русского зодчего П. Р. Никитина [Племянник портретиста петровского времени Ивана Никитина, Петр Романович Никитин помимо Твери много строил в Москве, подмосковных усадьбах (Ярополец), РТовгороде и других городах; является автором плапи-ровки Калуги и проектов зданий центральной части этого города], нашли свое отражение принципы русского градостроительства XVIII века. Это выразилось и в трехлучевой системе планировки, и в регламентации ширины улиц и высоты домов, и в застройке главных улиц "сплошной фасадой". Интересно, что именно после восстановления Твери был издан указ "О сделании всем городам, их строениям и улицам специальных планов".

Никитин вызвал Казакова в Тверь осенью 1763 г. и сразу же привлек его к разработке проектов наиболее крупных административных зданий города. Так, совместно они создали проект перестройки сгоревшего архиерейского дома в Путевой дворец, по которому было возведено сооружение, типичное для середины XVIII века: в центре — главный корпус, два боковых — сильно выдвинуты вперед; объемы очень пластичны, богато декорированы. Казаков обстраивал и спроектированную Никитиным Фонтанную (8-угольную) площадь. Созданные Казаковым проекты (под руководством самого архитектора были выстроены лишь Соляной двор и Магистрат) говорят о стремлении автора придать постройкам торжественный характер; зодчий добивался этого ритмическим повторением одинаковых форм, строгостью решений фасадов, где выделялся лишь небольшой фронтон. Несомненно, работа в Твери, где он впервые столкнулся с градостроительными проблемами, имела для Казакова немаловажное значение и во многом способствовала его становлению как архитектора-классициста, умеющего решать сложные вопросы взаимосвязи отдельных построек и целых ансамблей с городской средой. Однако окончательное становление Казакова как архитектора относится ко времени его работы в Экспедиции Кремлевского строения в Москве под руководством В. И. Баженова.

Несмотря на то что в течение шести лет работы в Кремле (1768–1774) Казаков не занимался самостоятельным проектированием и строительством, его деятельность была столь разнообразной и насыщенной, что дала ему. возможность определиться как оригинальному мастеру. Свидетельством этого могут быть слова из характеристики, данной молодому зодчему Баженовым: "Казаков по знанию архитектуры столько приобрел, что не только при начале строения, но и впредь к большим делам способен…" До 1770 г. архитектор занимался составлением чертежей проекта дворца, обеспечением строительства материалами. Одновременно он обследовал кремлевские постройки — и те, что предполагались к сносу, и те, что сохранялись [Казаков составил один из наиболее точных обмерных планов Кремля XVIII века]. Этим он углубил свои приобретенные еще в юности знания о выдающемся ансамбле, осознал огромную значимость древнерусских построек. С 1770 г. Казаков принимает участие в подготовке к закладке дворца и в начальном этапе строительства. Эти грандиозные работы, прерванные в 1774 г., нашли отражение в двух его рисунках, которые приобрели сейчас исключительное историко-архитектурное значение. Находясь в коллективе архитекторов и строителей, проникнутом новыми архитектурными идеями, работая под началом В. И. Баженова — зодчего, отразившего в своем творчестве проблемы, стоявшие перед русской культурой во второй половине XVIII века, Казаков сформировался как мастер, способный отразить в своих творениях, с одной стороны, утверждение античных классических начал в русской архитектуре, с другой — творческое следование традициям национального зодчества.

С середины 1770-х годов Казаков начинает самостоятельную архитектурную деятельность, в процессе которой он впоследствии создаст целый ряд значительных в архитектурно-художественном отношении общественных и культурных сооружений, городских особняков и усадеб.

Знаменательно, что начало самостоятельной работы зодчего совпало со временем становления классицизма в русской архитектуре, с его обращением к новым градостроительным задачам, к проблемам архитектурного ансамбля, к разработке различных типов общественных сооружений, среди которых одним из первых было здание Сената в Московском Кремле (1776–1788) [В Государственном научно-исследовательском музее архитектуры имени А. В. Щусева находится акварель мастерской Ф. Я. Алексеева, созданная в начале 1800-х годов, — "Вид Сенатской площади со зданиями Сената и Арсенала"]. За год до начала строительства "Дома присутственных мест", как именовался Сенат в проекте, был утвержден генеральный план строительства Москвы, в котором получила осмысление и развитие исторически сложившаяся кольцевая планировочная структура города. Глубокое понимание градообразующих идей, заложенных в плане, позволило Казакову подойти к зданию Сената как связующему звену между древними сооружениями Кремля и новыми постройками за его стенами.

Это наиболее наглядно выразилось в ориентации завершения композиционного центра Сената — ротонды с куполом — на Красную площадь: он помещен по оси Сенатской башни, расположенной в середине выходящей на Красную площадь кремлевской стены.

Прекрасно понимая общественную роль возводимой им постройки, Казаков как истинный архитектор-классицист придал ей монументальный характер. Образуя в плане равнобедренный треугольник с тремя многогранными дворами внутри, протяженные корпуса здания имеют четко выраженные объемы. Гладь стен подчеркнута простым ритмом мощных лопаток, между которыми помещены высокие удлиненные окна. Ощущение торжественности создает и использование ордера как в колоннах портика главного фасада, так и в пилястрах боковых ризалитов. Казаков применяет ордерные элементы и в обработке срезов углов, благодаря чему убирается излишняя жесткость в местах соединения корпусов. Торжественно и строго решены Казаковым и интерьеры здания, из которых наиболее интересным является центральный круглый зал, украшенный коринфскими колоннами и барельефами на темы правосудия и просвещения.

В 1780-х годах Казаков построил второе свое крупное сооружение общественного характера — Московский университет. Несмотря на то что фасад горевшего в 1812 г. здания был значительно видоизменен архитектором Д. Жилярди во время восстановительных работ 1817–1819 гг., оно сохранило до наших дней свои первоначальные объемы и элементы декора. Об облике университета в первые годы его существования можно судить по прекрасной акварели неизвестного мастера, выполненной, вероятно, в конце XVIII века (Государственный Эрмитаж). По-новому использовав традиционную схему — большое здание с открытой к улице небольшой площадкой, архитектор возвел монументальное сооружение, П-образное в плане, неглубокий двор которого, образованный скругленными снаружи боковыми крыльями, был отделен от улицы ажурной оградой. Восьмиколонный портик ионического ордера с аттиком; купол в центре, венчающий большой круглый зал; рустовка нижней части здания, лопатки верхних этажей — все эти элементы говорят о развитии в творчестве Казакова классицистических принципов. Значительна градостроительная роль университета — одного из опорных сооружений в системе полукольца центральных площадей города по плану 1775 г. Участвуя, с одной стороны, в формировании облика площади перед Кремлем, он, с другой стороны, вместе с домом А. Пашкова (стоял на месте здания так называемого нового университета, построенного Тюрипым) оформлял парадный выход на площадь одной из главных улиц — Большой Никитской (современная улица Герцена), подчеркивая тем самым центральную ось площади.

Одновременно со строительством здания университета Казаков работал над домом Дворянского собрания (ныне Дом союзов), расположенным на Моховой улице (ныне проспект Маркса). И здесь зодчий выступил как мастер-классицист. Он придал своей постройке монументальный строгий облик, умело расположил ее на стыке двух центральных улиц. Дарование Казакова с особой силой раскрылось в Колонном зале Дворянского собрания, где он создал новый тип праздничного зала большого общественного значения. Вдоль степ прямоугольного в плане зала расставлены стройные белые колонны коринфского ордера. Крупные пропорции ордера, спокойные формы колонн, четкие очертания всех частей создают ощущение торжественности, что еще более подчеркивается полированной поверхностью белого искусственного мрамора, настенными зеркалами, прекрасными хрустальными люстрами [Реставрационные работы последних лет вернули залу его первоначальный вид, измененный переделками XIX — начала XX века].

Однако, пожалуй, наиболее совершенным среди общественных сооружений Казакова является Голицынская больница, возведенная недалеко от Калужской заставы (ныне Ленинский проспект). Еще в начале 1790-х годов екатерининский вельможа и меценат князь Д. М. Голицын купил у барона Г. А. Строганова за 40 тысяч рублей ассигнациями усадьбу с "землей, строением, садом, прудами и в оных рыбою" и решил выстроить здесь больницу. Проект, заказанный М. Ф. Казакову, был составлен в 1794 г.; строительство же началось спустя два года и завершилось в 1801 г. Использовав принцип планировки городской усадьбы с отступающим внутрь двора главным домом, флигелями и садом и включив тем самым ансамбль в группу расположенных рядом старых усадеб, Казаков одновременно связал его с протяженностью пространства улицы. Вдоль нее, а не торцами, он расположил боковые корпуса, а также ввел такой элемент, как белокаменная лестница, подымающаяся к порталу центрального здания. Наружный облик построек очень прост и строг: здесь господствуют дорические формы, статичные объемы. На фоне гладких стен главного здания с вертикальными проемами окон четко выделяется величественный портик. В нем шесть дорических колонн, поставленных на мощный стилобат, прорезанный небольшими арками, несут массивный высокий фронтон. Гармоническую завершенность постройке придает большой купол, венчающий круглую ротонду центрального зала-церкви. Если снаружи постройка производит впечатление сдержанности, то парадные интерьеры ее отличаются исключительной торжественностью (при том, однако, что вся внутренняя планировка достаточно функционально обоснована). Особенно это относится к церкви-мавзолею (в пей по завещанию был захоронен Д. М. Голицын). Она украшена прекрасной ионической колоннадой, идущей вдоль стен. Между ионическими стоят меньшие по размеру коринфские колонны; стены расписаны гризайлью, еще больше подчеркивающей великолепную пластику интерьера.

Одновременно Казаков занимался устройством спускающегося к Москве-реке парка с дорожками и фигурным прудом. Помимо белокаменной набережной и двух беседок архитектор по желанию Голицына построил в парке здание картинной галереи (окончена в 1809 г.), которая явилась первой в Москве доступной художественной галереей [В 1818 г. перестроена Д. Жилярди в летний больничный корпус]. Сохранившийся до наших дней ансамбль больницы можно по праву отнести к тем постройкам, в которых с наибольшей полнотой отразились идейные основы общественного здания эпохи классицизма.

С середины 1770-х годов Казаков стал работать и в области дворцового и усадебного строительства. В последующие десятилетия по его проектам были созданы не сохранившийся до наших дней Пречистенский дворец, усадьба Н. А. Демидова в Петровском-Алабине, где зодчий разрабатывал новый по сравнению с серединой XVIII века тип усадебного ансамбля — строгого по композиционному решению, объединившего в себе группу разнохарактерных построек, отличающихся логикой и ясностью архитектурных объемов. Наконец, зодчий вел строительство дворцов (неоконченных) в царских подмосковных — Булатникове и Конькове.

Именно в дворцовых постройках нашли свое выражение романтические тенденции творчества архитектора, столь ярко проявившиеся и в творениях его учителя В. И. Баженова. Неразрывно связанные с новым истолкованием проблемы национального в русском зодчестве последних десятилетий XVIII века, эти сооружения говорят о своеобразном понимании Казаковым художественных форм архитектуры допетровской Руси [Долгое время это направление в архитектуре называлось в специальной литературе неоготикой].

В 1775 г. Казаков принял участие в создававшемся под руководством Баженова декоративном оформлении Ходынского луга, где происходило празднование Кучук-Кайнарджийского мира с Турцией. Благодаря прекрасным рисункам зодчего можно представить себе облик этого праздничного убранства, основной темой которого были победы русских в только что окончившейся войне. Постройки разнохарактерны; особенность их решения — в своеобразном сочетании мотивов древнерусского зодчества с элементами декора европейской готики. Однако казаковские Азовский замок и Керченскую галерею можно назвать «готическими» лишь по характеру наружного оформления. В основе же своей это ордерные постройки.

Тенденции, наметившиеся в ходынских павильонах, нашли свое развитие в Петровском подъездном дворце на Петербургской дороге (современное Ленинградское шоссе), сооруженном Казаковым в 1775–1782 гг. Этой загородной резиденцией Казаков как бы вводил подъезжавшего в круг древних построек Москвы. Имея в основе своей четкую классицистическую композицию, простые симметричные планы построек, строгое решение фасадов, ансамбль в то же время исключительно живописен и вызывает в памяти нарядные сооружения XVII века. Это достигается умелым использованием пластически выразительных деталей — наличников, арок с гирьками, узорных поясов, кувшинообразных столбов, столь хорошо изученных Казаковым во время его обмерных и ремонтных работ на древних московских постройках, а также благодаря применению полихромии — красного и белого цветов — в колористическом решении фасадов. Без сомнения, Петровский дворец — наиболее значительное сооружение Казакова из всех, выполненных им в национально-романтических традициях. Это особенно заметно при сравнении его с неоконченным дворцом в Царицыне (возводился в 1787–1793 гг. на основании разобранной баженовской постройки), где попытка соединить классицистические и древнерусские элементы не привели к созданию сооружения, органичного и цельного по облику.

Если в дворцово-усадебных ансамблях Казаков одновременно развивал и классицистическую и национально-романтическую линии своего творчества, то в культовых сооружениях он выступает как последовательный классик. Во многих из них он разрабатывает одну из сложнейших объемно-пространственных структур — ротонду.

Первым из такого рода сооружений, в котором Казаков одновременно развил тип постройки, где церковь, трапезная (выстроенная ранее, в 1752 г.) и колокольня расположены на одной оси, была церковь Филиппа Митрополита на 2-й Мещанской улице (ныне улица Гиляровского). Построенная в 1777–1778 гг. на месте храма XVII века, она вошла в ансамбль располагавшегося здесь в то время двора митрополита Платона.

Сложное по своему характеру здание, в котором объединены массивный цилиндр нижней части и пирамидальная устремленность верхних, выглядит исключительно эффектным за счет контраста между основным объемом с его тяжелым антаблементом и легкими колоннадами двух портиков и венчающей ротонды-бельведера. Пластика и монументальность наружного облика церкви перекликаются с ее интерьером, в основу которого положена свободно стоящая круглая колоннада (несомненно, здесь Казаков развивает те приемы, которые он впервые использовал в ротондальном зале Сената). Умелое сопоставление четырех больших колонн ионического ордера с колоннами коринфского ордера в алтарной части (образовались как бы две ротонды) подчеркивало строгую центричность композиции. Белая с вкраплением позолоты лепнина делала интерьер одновременно нарядным и торжественным.

Дальнейшее развитие тип храма-ротонды получил в описанном выше мавзолее Голицынской больницы и в церкви Косьмы и Дамиа-на на Маросейке (улица Богдана Хмельницкого). В последней Казаков дал новый вариант — соединение нескольких ротонд в единое целое. Сохранившаяся в своем первоначальном виде церковь Косьмы и Дамиана (1791–1803) решена с характерными для построек Казако-на 90-х годов строгостью и лаконичностью: гладкие стены не имеют украшений, два тосканских портика — небольшие и простые по форме, легкий карниз оформлен широким аттиком, завершающая главка очень миниатюрна. Четыре круглых объема — церковь, апсида и приделы — привлекают ясностью и уравновешенностью пропорций, умелым соединением всей композиции с окружающей застройкой.

Талант Казакова был поистине многогранным, однако в наибольшей степени он раскрылся в многочисленных, осуществленных и неосуществленных, проектах жилых домов и усадеб. Практически его сооружения, свидетельствующие не только о высоком профессиональном мастерстве зодчего, но и о своеобразии его художественного языка, определили облик допожарной Москвы.

До наших дней дошли некоторые из знаменитых тринадцати книг "Архитектурных альбомов М. Ф. Казакова". Шесть из них включали генеральные планы, разрезы, фасады 103 "партикулярных строений" самого архитектора и его современников [См.: Е, А. Белецкая. Архитектурные альбомы М. Ф. Казакова. М., 1956]. Благодаря им, а также в сравнении с сохранившимися сооружениями зодчего можно проследить эволюцию архитектурных приемов Казакова, развитие им типов классического московского жилого дома и усадьбы.

Если в работах 1770-х — начала 1780-х годов, таких, как дом А. Н. Голицына на Лубянке или дом А. А. Прозоровского на Тверской (не сохранились), Казаков обращается к традициям барокко середины XVIII века, то в сооружениях последующих двух десятилетий он выступает как архитектор, последовательно разрабатывающий различные варианты классического дома.

В начале 1790-х годов Казаков строит дом Козицкой на Тверской (улица Горького). Необходимо отметить, что зодчий своими постройками (дома московского главнокомандующего, Бекетова, С. М. Голицына, Ермолова и др.) во многом способствовал созданию архитектурного облика этой улицы после пожара 1773 г. Дом Козицкой, о котором можно судить лишь по акварели Ф. Я. Алексеева начала 1800-х годов [В пушкинское время в нем находился знаменитый салон 3. II. Волконской; в конце XIX века он был полностью перестроен купцом Елисеевым под доходный дом и магазин], был одной из интересных построек Казакова и, несомненно, играл большую роль в застройке этот! части Тверской. Это было двухэтажное здание, с хорошо развитым коринфским портиком, поставленным на высокий рустованный цоколь, и двумя ризалитами, в которых портику как бы отвечали окна, оформленные парными колоннадами, несущими большой сандрик (характерный для Казакова прием).

Близким по характеру к дому Козицкой является и сохранившийся до наших дней дом отставного бригадира И. И. Демидова на Гороховской улице (ныне улица Казакова). Однако это уже не отдельный особняк, а главный дом большой городской усадьбы, построенной в конце 1780-х — начале 1790-х годов. Это классический пример казаковского жилого дома этого времени. В нем соединились черты архитектуры предшествующего периода (сквозной, по оси здания, проезд во двор, обильный декор интерьеров) с новыми приемами, разработанными зодчим в годы его работы над Сенатом, Дворянским собранием, церковью Филиппа Митрополита и жилыми зданиями. Это выразилось, в частности, в замене прежней планировки осевой, при которой прямоугольные помещения располагаются в ряд по всей длине здания, а зал помещается в конце их (этот прием стал типичным для московских домов). В связи с этим легкий коринфский портик композиционно связан с общим строем всех внутренних помещений, а не только с главным центральным залом, как это было в домах середины XVIII века, где портик отождествлялся со входом в здание. В отличие от хорошо сохранившихся первоначальных фасадов прекрасные интерьеры демидовского дома почти не дошли до наших дней. Но и те, что остались (знаменитые Золотые комнаты), свидетельствуют о большом художественном вкусе и чувстве стиля их создателя. Единый композиционный строй, орнаментальные росписи плафонов, гипсовые фризы, позолоченная резьба по дереву — все это создает ощущение великолепия, торжественности, все это — словно отзвук дворцовых апартаментов Б. Растрелли.

В 1780-х годах Казаков работал над двумя сооружениями, которые заняли особое место среди его жилых построек. Дом Калинина и Павлова и дом Хрящева на Ильинке (улица Куйбышева) были, по существу, гостиными дворами, торговыми лавками, которыми по плану 1775 г. застраивались улицы Китай-города, древней торговой части Москвы.

Первый из них — дом Калинина и Павлова, облик которого дошел до нас благодаря архитектурным альбомам Казакова и акварели Ф. Я. Алексеева начала 1800-х годов, был построен недалеко от запроектированной площади на месте Посольского двора. В архитектурно-пространственной структуре этого здания нашли отражение его утилитарные функции — одновременно жилые и торговые: нижняя часть с двумя ярусами лавок решена как сквозная галерея с открытой аркадой; планировка третьего и четвертого этажей отличалась от планировки дворянских особняков (здесь были квартиры). Архитектура здания, украшенного шестиколонным портиком коринфского ордера, с арочными проемами галерей, была исполнена строгости и торжественности. Она во многом определила облик Ильинки в конце XVIII–XIX веков. В те же годы Казаков построил на соседнем участке дом Хрящева — единственный среди построек зодчего доходный дом. В нем жили мелкие и средние торговцы; в нижнем этаже, оформленном сквозной галереей, размещались лавки.

В последующем десятилетии Казаков, творчески развивая стилистические черты классицизма, также уделил большое внимание строительству жилых домов. Именно в 1790-х годах им были созданы такие совершенные образцы, как дома Губина и Барышникова.

Первый из них Казаков построил на Петровке, напротив Высоко-Петровского монастыря, для уральского заводчика М. И. Губина [Здание горело в 1812 г. и было восстановлено в 1823 г]. Дом входил в большое владение с флигелями, служебными строениями, регулярным садом и прудом. Работая над проектом дома Губина, зодчий постоянно соотносил его с масштабом городской среды (шириной улицы, высотой отдельных соседних зданий, монументальными формами монастыря), а также с рельефом (в этом месте улица делает крутой подъем). Массивный объем здания — трехэтажного в центральной части и двухэтажного в боковых — при всей своей монументальности ни в коей мере не довлеет над улицей. Напротив, расположенный в единой линии со всеми остальными постройками, дом участвует в организации перспективы улицы, акцентирует ее завершение у Бульварного кольца. Несомненно, этим обусловлено и то, что коринфские колонны не выступают от стены, а заполняют все пространство центральной ниши, и то, что в боковых крыльях здания использован малый ионический ордер с легкими рельефными скульптурными композициями. Решение внутренних помещений обусловлено не только характером самого дома, но и городским окружением. Например, основные жилые комнаты, частично сохранившие свою отделку, располагались не по уличному, а по дворовому фасаду, что было вызвано и затененностью улицы, и стремлением расположить жилые по-рющения ближе к саду.

Иной по своему решению была усадьба И. И. Барышникова на Мясницкой (ныне улица Кирова), созданная Казаковым в конце 1790-х годов на основе более ранних построек [Уцелевшая в пожаре 1812 г., усадьба в последующие годы перешла к полковнику С. Н. Бегичеву, в гостях у которого часто бывали А. С. Грибоедов, Д. В. Давыдов, В. Ф. Одоевский и другие]. П-образная в плане, с парадным двором, располагавшимся перед главным корпусом и отделенным от улицы оградой, она в какой-то мере имела аналогии в творчестве Казакова предшествующих десятилетий (университет на Моховой, дом Кирьякова на Петровке и т. д.), но в то же время была и глубоко оригинальна: центральный объем прекрасно читается на фоне боковых благодаря небольшому, сильно вынесенному вперед, высокому эффектному портику. Планировочная структура дома Барышникова, разработанная с присущей Казакову свободой, также интересна. Решение комнат, казалось бы, традиционно, но и своеобразно: например, парадная спальня располагается в центре основного объема, за колоннами портика. Отделка интерьеров, камерная по характеру, с использованием мрамора, лепнины и живописи, отвечает наружному облику здания.

Дальнейшее развитие творческие принципы Казакова нашли и в таких постройках конца XVIII века, как дошедший до настоящего времени со значительными изменениями дом И. С. Гагарина в Армянском переулке, планировка которого была примером рационального построения внутреннего пространства здания, или дом Мусиной-Пушкиной на Тверской, где сложная многоосевая композиция пришла на смену традиционной трехосевой.

Последнее десятилетие в творчестве М. Ф. Казакова, приходящееся на 1800 — 1810-е годы, не отмечено таким же активным строительством, как в предыдущие тридцать лет. В этот период он завершает начатое в конце 1790-х годов (Голицынская больница, церковь Косьмы и Дамиана и др.), работает над "фасадическим планом" Москвы, занимается обучением молодых архитекторов.

Пожалуй, единственной крупной постройкой этого периода, дошедшей до наших дней почти без изменений, была Павловская больница у Серпуховской заставы (Павловская улица, 23–25), над возведением которой зодчий работал с 1802 по 1811 г. [Главное здание больницы, существовавшее с 1763 г. (самая старая больница в Москве), сгорело в 1784 г. В 1802 г. Казаков создал получивший одобрение проект и начал строительство. В 1829–1833 гг. по проекту Д. Жилярди был сооружен ряд вспомогательных зданий].

Композиция и общее архитектурно-пространственное решение ансамбля, особенно главного корпуса, во многом напоминают Голицынскую больницу. Однако здесь архитектор в гораздо большей степени подчинил их специфическим требованиям лечебного учреждения: четко спланировал расположение палат и служб, увязал их между собой, убрал церковь из общего объема здания и т. д. Строже и лаконичнее фасады, в которых основным архитектурным элементом становится лишенная каких бы то ни было украшений плоскость стены. Нет сомнения, что в Павловской больнице зодчий стремился осуществить на практике новые тенденции в архитектурной эстетике — тенденции к простоте и одновременно к монументальности художественного образа сооружения, столь характерные для русского зодчества (Дж. Кваренги, И. Старов, А. Воронихин) конца XVIII — начала XIX века.

Выше уже отмечалось, что в первые годы XIX века Казаков трудился над созданием "фасадического плана" Москвы. Можно с уверенностью сказать, что эта работа — итоговая не только для самого зодчего, но и для большого этапа развития архитектуры Москвы — определила его деятельность последнего десятилетия жизни.

Сама идея создания аксонометрического вида города, каким и делался "фасадический план" Москвы, появилась в результате значительных изменений, происшедших в течение второй половины XVIII века в архитектурном облике города. Причем "фасадический план" и выполнявшийся одновременно с ним генеральный план не только фиксировали уже существующую застройку, но и проектировали будущую. И этим они были близки к планам Москвы предшествующих времен. М. Ф. Казаков и большая группа его учеников начали эту работу в 1800-х годах и закончили в пределах Земляного города, вероятно, в 1805 г. В плане, основанном на тщательных обмерах всех владений (это выполнялось с помощью астролябии) и развернутом с юга на север, нашли отражение великолепные постройки Кремля и других районов Москвы, а также особенности рельефа. Об этом свидетельствуют «профили» Москвы, выполненные учеником Казакова Ф. К. Соколовым, — диагональные «разрезы» рельефа города и виды высотных зданий, данные в шести направлениях между заставами Камер-Коллежского вала.

Если вспомнить, что в эти же годы Казаков завершал свои "Архитектурные альбомы", содержавшие планы и фасады "партикулярных строений", то можно сказать, что последнее десятилетие творчества зодчий посвятил проблемам градостроительства, теоретическим вопросам формировании русского города времени классицизма, методическим принципам застройки Москвы.

Когда началась Отечественная война и войска Наполеона стали приближаться к Москве, родственники увезли семидесятитрехлетнего архитектора в Рязань. До Казакова дошла весть о вступлении французов в Москву, а затем — о гибели в грандиозном пожаре многих его творений. Тяжело больной, он не мог вынести этого удара и в ноябре 1812 г. скончался.

Творчество М. Ф. Казакова — значительнейшее явление в русской архитектуре. Начав свою деятельность в пору становления русского классицизма, он стал одним из замечательных его представителей, создал свое собственное, глубоко оригинальное направление, связанное со специфическими особенностями русского быта.

Казакова можно с полным основанием назвать архитектором, с именем которого ассоциируются наиболее выдающиеся постройки Москвы второй половины XVIII — начала XIX века. Мастер, глубоко чувствовавший красоту города, особенности его веками складывавшейся планировки, Казаков своими постройками не только органично вошел в него, но и во многом способствовал созданию того своеобразного облика, который был столь характерен для до-пожарной Москвы. Он разработал новый тип городского жилого дома, стал использовать такой архитектурный объем, как ротонда, не только в культовых, но и в общественных и, главное, гражданских сооружениях, создал свои приемы отделки интерьеров, где широко применял дерево, искусственный мрамор, штоф, занимался фиксацией сооружений и подготовкой планов.

Немаловажно значение и педагогической деятельности Казакова, который, по словам современников, "наполнил не только Москву, но и многие края России хорошими архитекторами". Еще в 1780-х годах он организовал при Экспедиции Кремлевского строения архитектурную школу, преобразованную в 1805 г. в Архитектурное училище [В середине XIX века училище вошло в состав Московского училища живописи, ваяния и зодчества]. Среди учеников и последователей Казакова — И. Еготов, Ф. Соколов, О. Бове, Е. Тюрин, зодчие, сыгравшие в первой половине XIX века большую роль в московской архитектуре, в восстановлении города и его преобразовании после пожара 1812 г.

Глубоко национальное по своим истокам и направленности творчество М. Ф. Казакова, которому присущи черты высокой гражданственности, простоты и ясности самовыражения, постоянный поиск новых решений, творчество, обращенное к Москве, — одна из наиболее интересных страниц в истории русского зодчества.

М. С. Никольская И. ЕГОТОВ (1756–1815)

Среди московских архитекторов конца XVIII века имя Ивана Васильевича Еготова было широко известно. Сын подмастерья, начавший свою творческую биографию как ученик лепного дела, он продолжил ее как архитектор и на этом поприще прославил свое имя.

И. В. Еготов родился в 1756 г. и всю жизнь прожил в Москве. Деятельность Еготова совпала с тем блестящим периодом в жизни древней столицы, когда интенсивно разрабатывались планы ее переустройства. Немало способствовали развитию программных градостроительных идей ведущие архитекторы того времени К. Бланк, В. Баженов, Д. Жилярди, М. Казаков и другие.

Иван Васильевич Еготов окончил известную московскую архитектурную школу, основанную при Экспедиции Кремлевского строения. В 1773 г. он становится учеником В. И. Баженова, а через два года переходит к М. Ф. Казакову, творческая и деловая связь с которым будет длиться долгие годы.

Матвей Федорович Казаков отличал Еготова среди многих учеников архитектурной школы и охотно привлекал его к разработке повых градостроительных замыслов. Так, составляя планы городов Коломны и Екатеринославля, проектируя площадь перед домом московского главнокомандующего на Тверской улице, ведя строительство здания Присутственных мест (Сенат) в Кремле, Екатерининского дворца в Лефортове и др., он значительную часть работы доверял своему ученику и коллеге. С 1787 г. Еготов становится первым помощником Казакова по Экспедиции Кремлевского строения, сменив в этом качеств К. Бланка, который долгие годы был ведущим архитектором по всем реставрационным работам в Московском Кремле. С 1804 г. и до конца своих дней Еготов руководит архитектурной школой при экспедиции. С 1814 г. он занимает пост директора кремлевской чертежной, основанной при архитектурной школе М. Казаковым еще в 1786 г. для учебных и методических целей. Одновременно с этим Еготов работает над огромным количеством собственных проектов, осуществляя их в Москве и в ее окрестностях.

Первой крупной работой зодчего явилось строительство в 80 — 90-х годах XVIII века подмосковной усадьбы Загряжских в Яропольце. Живописная усадьба, в ансамбль которой входили барский дом, службы и парковые сооружения, стояла на высоком берегу реки Ламы. Центральный объем главного дома и два его флигеля были соединены между собой одноэтажными галереями. Фасады главного дома разработаны в стиле русской классики конца XVIII века. Все здания усадьбы выполнены в красном кирпиче, а в архитектурном убранстве стен применены белокаменные детали, штукатурка и лепнина. Контраст красных кирпичных стен и белокаменных профилей декора производит сильный живописный эффект. Служебные постройки и парковые сооружения также имеют в основе своей планировочный принцип классики, но украшены по фасадам декоративными элементами — шпилями, пинаклями, коваными решетками, почерпнутыми из арсенала средств так называемой «псевдоготики». Умение организовать усадебное пространство, выгодно использовать рельеф местности, дать постройке индивидуальную пластическую трактовку, сформировать парковый ландшафт — все эти черты получили дальнейшее развитие в творчестве Еготова.

В 1798 г. Еготов приступает к работе над самой известной своей постройкой, крупнейшим общественным сооружением Москвы конца XVIII века — Военным госпиталем в Лефортове.

Госпиталь был основан по указу Петра I в 1706 г., и первые его строения располагались в "пристойном месте" вдоль реки Яузы против Немецкой слободы. Со временем больничные корпуса, возведенные в основном из дерева, настолько обветшали, что городские власти не видели никакого способа их возобновления, и было решено начать новое строительство на соседнем участке.

Строительство госпиталя расценивалось современниками как событие большой государственной важности. За неполный век своего существования госпиталь приобрел неоспоримый научный авторитет: здесь было создано медицинское училище, состоялся первый профессиональный выпуск русских врачей, заложен сад лекарственных растений, основан музей и "преизрядный анатомический театр со множеством принадлежащих к оному редкостей".

Новый участок, отведенный под строительство госпиталя, примыкал к северному участку парадной царской резиденции — головинскому дворцово-парковому ансамблю. Огромный парковый массив располагался по обе стороны среднего течения реки Яузы, в районе Москвы, обжитом еще в XVII веке. Знаменитый парк был- устроен по желанию Петра I, стремившегося соединить в один архитектурный ансамбль дворец генерала Ф. Лефорта, построенный в конце XVII века, и дворец адмирала Головина, сооруженный в начале XVIII века. Оба дворца перешли к нему после смерти их владельцев. По желанию царя голландец Бидлоо, главный врач Военного госпиталя и широко образованный человек, совершенствует сад Головина: из старицы Яузы отводится целая система прудов и каналов, так что образуется значительное водное зеркало. Парк в соответствии с рельефом местности разбивается на пять террас, прокладываются аллеи, устраиваются искусственные островки, устанавливаются садовая скульптура, павильоны, гроты. Дворцово-парковый ансамбль в Лефортове стараниями многих архитекторов, таких, как П. М. Еропкин, М. Г. Земцов, Д. Фонтана, Б. Растрелли, превращается в парадную царскую резиденцию. Рядом с существующими уже дворцами появляется огромный дворец Бестужевых-Рюминых работы неизвестного зодчего, сюда переносится из Кремля дворец Анны Иоанновны (Растрелли); на месте разобранных строений Головинского дворца сооружается огромный Екатерининский дворец (архитекторы А. Ринальди, Дж. Кваренги, Ф. Кампорези). В конце XVIII века лефортовский архитектурно-парковый ансамбль становится местом прогулок знатной московской публики. Иван Васильевич Еготов застал бывшую царскую резиденцию в живом великолепии. Классические фасады дворцов, водные каскады с позолоченными фигурами, парковые сооружения, их гармоническая слитность с ландшафтом не могли оставить равнодушным человека с большим художественным вкусом. Проектируя Военный госпиталь вдоль северной садовой ограды, Еготов трактует его как дворцовое сооружение. Зодчий принимает за основу трехчастную классическую композицию фасада, ориентируя его на красную линию Госпитальной улицы. Центральная часть здания почти вдвое выше боковых крыльев и разработана с парадной пышностью. Белая колоннада из восьми сдвоенных колонн поставлена в лоджию и увенчана фронтоном. Под ним на антаблементе сохранилась надпись: "Военная гошпиталь". По обеим сторонам лоджии во всю ее высоту устроены ниши с окнами и барельефными вставками над ними. Белая лепнина фронтонов, ниш, капителей создает пластику стены и разнообразит игру светотени. Лоджия поставлена на высокий цоколь, где были устроены входы, к которым с улицы подводила широкая лестница. Металлические светильники и скульптура украшали вход в здание. Боковые крылья, где размещались больничные палаты, были большой протяженности, и Еготов, чтобы не подчеркивать растянутость здания, намечает в центре каждого из них ионический четырехугольный портик. Кубовидный блок главного здания и боковые корпуса крыльев создавали гармоническое равновесие всех частей постройки. Скупой декор корпусов подчеркивал пышное оформление главного портика, что являлось основой архитектурной выразительности здания.

С тщательностью подходит Еготов и к внутренней планировке госпиталя. В центральной, главной части здания на первом этаже он устраивает круглый зал-ротонду, от которой ведут лестницы на второй этаж, в парадный зал. Последний имел входы в больничные палаты. Парадный зал был расписан на сюжеты аллегорического содержания, а полуциркульный свод — теневой росписью, гризайлью, в виде восьмигранных кессонов и растительного орнамента. В интерьерах широко применялся искусственный мрамор.

Архитектурный облик госпиталя воплотил в себе патриотические чувства художника и гражданина, сумевшего придать утилитарной постройке высокое звучание. Современники отмечали скромность денежных затрат на возведение здания, что было также несомненной заслугой Еготова, который всегда использовал в своих постройках инженерные достижения своего времени, позволявшие заменить трудоемкие и дорогостоящие технику и материалы.

В дальнейшем Военный госпиталь продолжает расширяться, в его комплекс входят здания разного времени. От XVIII века здесь остались петровская каменная церковь с больничной палатой и главный корпус, возведенный Еготовым. Сейчас трудно представить себе градостроительное значение госпиталя в ансамбле дворцовых построек и паркового ландшафта Лефортова: уже в XIX веке здесь произошли изменения (на месте служебных построек в парке и северной ограды, в непосредственной близости от госпиталя, были построены жилые двухэтажные дома). Однако старинные акварели и гравюры помогут представить нам весь ансамбль. Еще при жизни Еготова Военный госпиталь попал в список лучших зданий Москвы, и художник Ф. К. Соколов, рисуя архитектурные перспективы к генеральному плану столицы 1806–1808 гг., оставил нам в числе других акварель, изображавшую Слободской дворец и Главный военный госпиталь в Лефортове [Хранится в Государственном военно-историческом архиве]. Часто воспроизводится акварель Ф. Я. Алексеева из собрания Государственного Эрмитажа, запечатлевшая госпиталь со стороны Яузы.

На начало XIX века приходится период творческой активности И. В. Еготова. Не прекращая работы над госпиталем, Еготов принимается за строительство главного дома в имении князя Н. А. Дурасова Люблино. Богатейший московский помещик, "евангельский богач", как называли его современники, Дурасов имел собственный дом на Покровке, славился хлебосольством и причудами. В конце 90-х годов, купив усадьбу у графини Разумовской, он принялся устраивать ее по своему вкусу. Дурасов завел здесь собственный театр — один из десяти известных тогда крепостных театров России, небольшой пансион для дворянских детей, оранжерею в десять залов, конный двор и другие службы. По примеру многих московских дворян он затевает большое загородное строительство с главным усадебным домом, куда гости могли съезжаться на балы, музицирования и театральные представления. План будущего сооружения, по мысли Дурасова, должен был иметь форму орденского креста, дабы увековечить в потомстве память о получении им креста Анны I степени.

Еготов принимает идею Дурасова и проектирует центрическую постройку, в основе плана которой используется сочетание креста и круга. Центром здания является ротонда, к которой под прямым углом примыкают четыре равновеликих зала. Над частью помещений второго этажа Еготов устраивает небольшие дополнительные помещения, примыкающие к купольной части ротонды. Отсюда посетители могли любоваться великолепной панорамой окрестностей. "Со всех сторон этого очаровательного места, — писала некая госпожа Вильмон, посетившая имение в 1805 г., - представляются новые виды, пленяющие взор своим разнообразием и счастливым сочетанием красок и теней; тут видны и кусты и рощи, луга и озера, горы и долины, а там вдали блестящие златоглавые купола московских церквей как бы заканчивают эту картину".

По внешнему периметру здания, объединяя помещения первого этажа в своеобразную анфиладу, проходит двухрядная галерея-колоннада. Легкая, изящная, с великолепными по рисунку капителями, она служит главным украшением здания и определяет его архитектурный масштаб. Вознесенная на белокаменный цоколь, колоннада сообщает постройке устремленность ввысь; этой же цели служила и скульптура, венчавшая ротонду.

Дворец Дурасова в Люблине выдержан до конца как ландшафтная постройка. Колоннада, высокие окна, видовые павильоны — все способствует раскрытию интерьеров в природу. Немалую роль в этом играет и то, что здание стоит на высоком холме, над прудом, в окружении прекрасного парка.

До наших дней дошли классические интерьеры дворца Дурасова. На стенах и потолке центрального круглого зала сохранилась живопись, имитирующая архитектурные декорации: кессоны, кан-нелированные пилястры и скульптурные рельефы. Залы были отделаны искусственным мрамором разных тонов, лепниной, живописными панно.

Поэтическим отзвуком дома Дурасова в Люблине явилась построенная в 1803 г. в английском парке Царицына небольшая деревянная беседка Миловида, прозванная так за чудесный вид, который с нее открывался.

Эта небольшая, квадратная в плане постройка поставлена на пересечении двух аллей, связь с которыми Еготов подчеркнул двумя сквозными арочными пролетами. В углах средокрестия располагались четыре небольшие по объему комнаты, с одним окном в каждой. Центральный арочный пролет, ориентированный на основную панораму, выделен сводом значительной высоты и щедрой архитектурной декорацией. Четыре пары колонн дорического ордера поддерживают скульптурный карниз, на который опирается расписанный гризайлью цилиндрический свод. Проход на боковые аллеи оформлен более камерно.

Зодчий повторяет в этой постройке планировочный принцип дома Дурасова. Беседку украшали мраморные бюсты, стоявшие в простенках между колоннами, изображения дельфинов у входа, вазы и статуи вокруг нее. Здание было увенчано скульптурой, которая отмечала ось симметрии и служила пластической доминантой.

Умение вписывать свои постройки в окружающий ландшафт чувствуется и в беседке Храм Цереры, возведенной Еготовым также в Царицыне. Стройная ротонда, с куполом, опирающимся на ионические колонны, была украшена внутри скульптурным изображением богини плодородия, а снаружи на куполе — золотым снопом. Рядом с Храмом Цереры расстилались поля и был виден пруд. Гармоническое соотношение частей и целого в архитектурных сооружениях Еготова говорит о свойственном зодчему поразительном чувстве художественной формы.

Содружество с Казаковым, увлеченным проблемами отечественного градостроения, было плодотворно для Еготова, который в числе ведущих зодчих своего времени разрабатывал классическую линию русской архитектуры.

Дальнейшее развитие градостроительных идей в творчестве Еготова связано с Кремлем. В 1806 г. зодчий приступает к работе над вторым в своей практике значительным общественным сооружением — музеем Оружейной палаты. Бесценные сокровища Оружейной палаты хранились в подвалах различных кремлевских сооружений, страдали от пожаров и от отсутствия надлежащих условий содержания. В начале XIX века Оружейная палата правительственным указом была преобразована в дворцовый музей. Еготов разрабатывает проект реконструкции Сытной палаты под музейное здание. Этот проект, включавший полную переделку средневековых интерьеров и фасада, не был осуществлен, так как решили строить специальное здание.

Еготов предложил расположить новое здание Оружейной палаты вблизи двух крупных общественных сооружений XVIII века — зданий Арсенала и Сената. Чтобы осуществить строительство, предстояло расчистить большое пространство Сенатской площади, занятое ветхими постройками Троицкого подворья. При сносе Троицкого подворья определились четкие контуры площади: она имела вид треугольника, вершина которого совпадала с Никольскими воротами, а сторонами служили здания Арсенала и Сената. В основании треугольника, лежащего на оси Троицких ворот, Еготов запроектировал здание Оружейной палаты.

Многочисленные авторские чертежи здания свидетельствуют о том, что зодчий последовательно добивался стилистического единства своего сооружения с построенными ранее зданиями. Еготов строит архитектурную композицию на четких сочетаниях крупных объемных форм, используя трехчастную систему классического фасада с выделением центрального объема и фланкирующих ризалитов. Центральная часть венчалась куполом и украшалась шестиколонным портиком с тремя фигурами в рост.

Сенатская площадь, решенная М. Ф. Казаковым на основе четких принципов классицизма и удачно завершенная Еготовым, явилась своеобразным эталоном при последующих реконструкциях Кремля.

Интерьер здания строился на сочетании прямоугольных и овальных помещений. Еготов создал торжественные анфилады, богато украшенные лепниной и росписью. "Российский музей сей, — писал в 1809 г. по окончании строительства Оружейной палаты начальник Экспедиции Кремлевского строения П. С. Валуев, — украшающий императорскую площадь, не уступает ни огромностью, ни высотою, ни великолепием Арсеналу, основанному Петром Великим, и Сенату".

К сожалению, судьба этого здания оказалась неудачной. В 60-е годы XIX века оно было неузнаваемо перестроено архитектором К. А. Тоном, приспособившим его под солдатские казармы.

Другое градостроительное начинание Еготова касалось Китай-города, ветхость которого приводила к печальным результатам: обвалился Гостиный двор, устроенный еще во времена Ивана Грозного, целыми участками рушилась Китайгородская стена и т. д. Мысли об ансамблевой реконструкции Китай-города были отражены в неосуществленном проекте зодчего, мечтавшего привести в порядок болотистую речку Неглинную, создать по ее руслу бассейны и каналы, украсить берега прекрасными зданиями. По китайгородской стене, взамен традиционных лавок, он предусматривает создание торговых залов с колоннадой по фасадам. В целом этот градостроительный замысел оказался невыполнимым, однако он повлиял на решение вопроса о строительстве нового Гостиного двора по проекту Дж. Кваренги. При активном содействии тогдашнего военного губернатора Москвы А. Беклегдова эта постройка была окончена за два года. Руководившие строительством зодчие И. Еготов, Селехов, С. Карин внесли в проект Кваренги отдельные изменения в соответствии с условиями местности. До сих пор Гостиный двор на Варварке (ныне улица Разина) является украшением этой исторической части Москвы.

Последняя работа Еготова датируется 1815 г. Он строит Никольскую церковь в селе Цареве по Ярославской дороге. Никольская церковь существенно дополняет сведения, известные нам по усадьбе Загряжских в Яропольце и по некоторым проектам. Создавая классически ясный план церкви, основным объемом которой является ротонда, перекрытая куполом с опорой на восьми столбах, Еготов во внешнем оформлении использует традиционное сочетание красных стен и белокаменных деталей, стрельчатые проемы окон, украшает купол и башенки пинаклями. При этом Еготов применяет классический ордер в конструктивных членениях фасада и дает принятую в неоклассике широкую полосу скульптурного фриза работы академика Г. Т. Замараева. Использование так называемых «псевдоготических» элементов служит чисто декоративным целям.

Еготов умер в апреле 1815 г., тремя годами позже своего учителя и друга М. Ф. Казакова. Он не был так многогранен в творчестве, как его учитель, но, работая в русле его идей, достиг большого совершенства.

Современники высоко ценили незаурядный талант Еготова. Начальник Экспедиции Кремлевского строения П. С. Валуев, представляя зодчего к дальнейшему повышению в чине, писал о нем: "Старший архитектор и директор архитектурного училища… Еготов, первейший и опытнейший в Москве по своему художеству, по чертежам коего сооружены Главная гошпиталь, башни в Кремле Водо-взводная и Никольская и великолепное здание для хранения российских достопамятностей: а особенно отличающийся вернейшими и недорогими сметами противу прочих мест и архитекторов".

Один из первых теоретиков искусства конца XVIII века — Архип Иванов говорил, что "произведения искусства, украшая государство, любовь к отечеству усугубляют". Архитектурные творения Еготова, сочетающие в себе совершенство художественной формы и функциональную целесообразность, как нельзя лучше соответствовали прогрессивным идеалам своего времени.

А. В. Соловьев Е.ТЮРИН (1792–1870)

Евграф Дмитриевич Тюрин родился в 1792 г. в семье бедного офицера. Творчество Тюрииа пришлось на период упадка русского классицизма в архитектуре, когда на смену чистоте стиля, гармонии форм, изысканной строгости декора пришли невыразительные, скупые, порой грубые и тяжеловесные решения. Однако Тюрин в своем творчестве шел по пути, проложенному блистательными классиками, и его лучшие постройки отличают ясность, лаконичность, завершенность, неизменный вкус и изящество.

Евграф Дмитриевич Тюрин получил хорошее архитектурное образование. Поступив тринадцатилетним мальчиком в Кремлевское архитектурное училище, следовавшее традициям классицизма и считавшееся в те времена одним из лучших, он заканчивает его в звании "архитекторского помощника"; одновременно ему присваивают чин коллежского регистратора. За работу у Д. И. Жилярди и в Экспедиции Кремлевского строения, где под руководством И. Л. Мироновского в 1817–1819 гг. он занимается реконструкцией Кремлевского дворца, Тюрин получает свою первую награду.

Стремясь к самостоятельной творческой деятельности, молодой архитектор предлагает свой проект перестройки Кремлевского дворца, который многие специалисты считали удачным. Однако из множества представленных работ был выбран проект К. Тона.

В это же время Тюрин работает в Архангельском, в усадьбе Юсуповых. В архитектуру усадьбы Тюрин привносит формы позднего русского классицизма. Совместно с крепостным архитектором В. Я. Стрижаковым он строит театр на 400 мест. Его деревянное оштукатуренное здание имеет четкий прямоугольный план; в сторону усадьбы обращен фасад театра, украшенный изящным четырехколонным ионическим портиком, к южному фасаду пристроена открытая лестница с балкончиком. В 1817–1828 гг. Тюрин ремонтирует дворец, надстраивает парковый домик Каприз, возводит павильон с бронзовой статуей Екатерины II и арку с коринфскими колоннами. Прекрасно оформленные интерьеры дворца с лепниной и резьбой, инкрустациями, литьем, росписью в технике гризайль красноречиво свидетельствуют о таланте архитектора и мастерстве русских крепостных.

Имя Тюрина становится все более известным. В 30-е годы он вместе с М. Д. Быковским и Н. И. Козловским становится одним из основных исполнителей правительственных заказов.

Наиболее удачные свои постройки Тюрин создает в 30-е годы XIX века. G 1822 по 1847 г. он руководит работами по перестройке Московского университета, бывшей усадьбы XVIII века А. И. Пашкова, расположенной на углу Большой Никитской и Моховой. Здесь Тюрин показал себя незаурядным мастером ансамбля. При перестройке в 1833–1836 гг. под библиотеку и церковь боковых флигелей усадьбы возникла сложная задача стилистической связи старого здания университета Казакова — Жилярди и перестроенного в 1835 г. Тюриным нового здания университета. Ключом этой композиции, куда также вошло здание Манежа на возникшей в 30-е годы Манежной площади, стала полуротонда Татьянинской церкви. Эта постройка Тюрина интересна и ценна во всех отношениях. G одной стороны, она достаточно самостоятельна, что и дает ей возможность быть связующим звеном всей архитектурной композиции площади, с другой — она органично вписывается в новое здание университета. Строгая простота дорической колоннады подчеркивает назначение полуротонды. Одинаковая высота, сходство ордера и лепнины объединяют эту постройку с угловой частью старого корпуса университета; вместе они образовали торжественный въезд на Большую Никитскую улицу. В решении Манежной площади и въезда на Большую Никитскую во всей полноте проявились талант, тонкий вкус и умение московского зодчего.

Важное место в творчестве Е. Д. Тюрина занимает работа по перестройке Нескучного (Александрийского) дворца на Большой Калужской улице (ныне здание президиума Академии наук СССР, Ленинский проспект, 14). Здесь по проекту зодчего возводятся главные ворота, гауптвахта, конюшни, службы, павильоны у пруда, чугунные мостики. В целом автор следует традициям классицизма, но веяния моды уже касаются его. Так, на главном фасаде дворца, на втором этаже, появляются две легкие полуротонды с тонкими чугунными стойками вместо колонн, увенчанные балконами. Это нарушает лаконизм стиля и приводит к неоправданному усложнению форм. Несвойственные русскому классицизму грузность и монолитность ощущаются в главных воротах Нескучного сада.

С 1837 по 1845 г. Тюрин работает над постройкой церкви Богоявления в Елохове [Колокольня и трапезная — XVIII века]. Здесь, как нигде у Тюрина, сказались противоречия русской архитектуры второй четверти XIX века. Удачными представляются расположение церкви, простая композиция ее объемов и плана, присущая Тюрину сдержанность оформления. Однако в этой постройке явственно проявляются и черты упадка стиля: нарочитое упрощение антаблементов, портиков, огрубление ордера капителей колонн, использование декоративных элементов Ренессанса и барокко. Вместо задуманного вначале купола появляется пятиглавие, что отрицательно сказалось на всей композиции.

Упомянутые постройки являются основными в творчестве Тюрина. Один из последних русских архитекторов классической школы, Тюрин не стал эклектиком ив последующих неосуществленных проектах. В его последней работе — проекте застройки территории близ бывших Воскресенских ворот Кремля — видно стремление выйти за рамки решения локальных задач, создать городской ансамбль, что характерно для лучших образцов русского классицизма.

О личности Евграфа Тюрина красноречиво свидетельствуют архивные материалы. Ему были чужды карьеризм и стяжательство, столь распространенные во время правления Николая I. Выходец из бедной семьи, он добивается высокого общественного положения благодаря своему таланту, широте интересов и разностороннему образованию. "…Исполнял возложенные на него занятия с усердием и ревностью" — как значится в его формулярном списке. Тюрин занимался и преподавательской деятельностью: читал курс лекций в Кремлевском архитектурном училище в 1829–1830 гг.

Многое связывало Тюрина с храмом русской науки — Московским университетом, перестройкой которого он руководил бесплатно, отдавая дань уважения этому учреждению. В отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина хранится копия записки Тюрина на имя попечителя Московского университета, где он пишет: "Я с самой юности до сего времени, в течение более 35 лет, пламенно желал одного только, чтобы чем-нибудь быть полезным славному моему отечеству…" Прекрасные слова! Но не менее красноречивы и поступки зодчего. В этом же письме Тюрин предлагает принять от него в дар коллекцию живописи, которую он собирал всю жизнь, сделать общественным достоянием шедевры, среди которых были произведения Рафаэля и Тициана.

После пожара 1812 г. Москва интенсивно строилась. Многие прекрасные архитекторы работали на строительстве общественных и жилых зданий. "Создатели архитектурного облика послепожар-ной Москвы реалистически разрешили стоявшую перед ними задачу, сумев в новом образе города сохранить и развить его исторически сложившееся своеобразие, его характерный облик". Внес лепту в это благородное дело и зодчий Евграф Дмитриевич Тюрин.

Л. Ф. Крашенинников А. КВАРЕНГИ (1744–1817)

Архитектор Джакомо Кваренги, итальянец по происхождению, приехал в Россию в 1780 г. в расцвете сил и таланта, когда ему исполнилось тридцать шесть лет. Он уже был известен в Европе, хотя на родине и не сумел осуществить многие из своих проектов. В России Кваренги получил широкие возможности для проектирования и строительства жилых сооружений, здесь он обрел славу и положение ведущего архитектора. Его творчество во многом определило русскую архитектуру конца XVIII и первых годов XIX века. Россия стала для Кваренги второй родиной. Здесь он и скончался в 1817 г.

Кваренги был широко образован и талантлив. Кроме архитектуры он занимался поэзией и живописью, музыкой и археологией. Для всего мира имя Кваренги зрительно связывается со скромным и одновременно торжественным обликом здания Смольного института, построенного в Петербурге в 1806 г. и ставшего через 111 лет всемирно известным как штаб Великой Октябрьской социалистической революции.

Кваренги строил в основном в Петербурге и его окрестностях, хотя выполнял также заказы для многих городов России. Москву он одарил несколькими замечательными зданиями, некоторые из них сохранились до нашего времени; он создал для нее также ряд проектов, не получивших осуществления, и серию рисунков, изображающих виды города и отдельные его сооружения.

По своему служебному положению "архитектора двора ее величества" Кваренги был обязан исполнять в первую очередь заказы Екатерины II. Первой работой зодчего в Москве была перестройка императорского, так называемого Екатерининского дворца на Яузе. В измененном виде здание сохранилось до нашего времени (Краснокурсантский проезд, 3/5).

В самом начале XVIII века участок этот принадлежал видному петровскому вельможе Ф. Головину, для которого здесь возвели огромное и роскошное здание. Затем землю приобрела казна; дворец, называвшийся иногда по-прежнему Головинским, иногда — в связи с переделкой его для императрицы Анны — Анненгофом, неоднократно перестраивали в соответствии с изменениями в архитектурной моде и после частых пожаров. К концу 1760-х годов здание обветшало, было разобрано, и с начала 1770-х годов началось строительство нового грандиозного дворца, теперь уже Екатерининского, проект которого, по-видимому, создал А. Ринальди [Сведения по истории Екатерининского дворца содержатся в рукописной исторической справке М. В. Дьяконова, который любезно разрешил автору воспользоваться ее содержанием]. Дворец строился долго и плохо, уже возведенные стены пришлось разобрать из-за плохого качества кирпича и сложить затем заново под руководством специально назначенного опытнейшего строителя — архитектора К. И. Бланка, который закончил возведение коробки здания к концу 1781 г. К этому времени Екатерина II уже успела оценить по достоинству выдающиеся способности недавно прибывшего в Россию Кваренги и в феврале 1782 г. поручила ему разработку проекта всего внутреннего убранства московского дворца, "а равно и фасад, по колику можно поправить".

Архитектору пришлось разрабатывать свои предложения, не ознакомившись воочию с московским зданием и только изучив находившийся в Петербурге старый проект, который был уже в основном осуществлен. В этих условиях для Кваренги оставалась возможность лишь «причесать» по-новому готовую постройку.

Зодчий с честью вышел из этого трудного положения. Он предложил акцентировать центральные части продольных фасадов протяженными колоннадами большого ордера. Антаблемент этого ордера он продолжил по периметру всего дворца и завершил его балюстрадой вдоль края крыши. Лаконичными приемами Кваренги добился подчеркнуто горизонтальной системы архитектурного оформления.

Известен всего единственный чертеж Кваренги, относящийся к Екатерининскому дворцу (он изображает часть фасада с колоннадой). По-видимому, именно об этом чертеже шла речь в письме сенатора М. М. Измайлова от 4 июля 1782 г., где описываются сложности строительства; "…ожидая от Кваренги доставления того фасада немалое время, наконец, дабы не упустить удобного к производству строения времени, послан был к нему нарочный для получения рисунков фасада, с которым он письмом своим… дал знать, что большой фасады окончить еще не мог, а доставляет притом фасад одной стороны дворца в малом виде с таким объяснением, что оная удостоена е. и. в. апробации. В рассуждении чего по той фасаде все принадлежащее до каменной работы исполнение началось".

Так как внутренняя отделка дворца по старому проекту еще не производилась, то Кваренги создал совершенно новые рисунки убранства большинства парадных помещений, в том числе вестибюля, главной лестницы, тронного зала и церкви.

Однако Екатерининский дворец сразу после смерти императрицы, давшей ему это название, был превращен в казармы. Отделка большинства парадных помещений, и прежде всего тронного зала, была изменена и значительно упрощена. Позднее в нем размещался Кадетский корпус.

За два прошедших столетия фасады дворца подверглись многочисленным изменениям и искажениям. Сейчас только гигантские колонны, стоящие перед глубокой лоджией, напоминают о былом великолепии. Шеренга из шестнадцати огромных каменных колонн придает зданию торжественность и величие. Особая выразительность колоннады достигается за счет того, что стволы этих коринфских колонн сложены из крупных, тщательно обработанных блоков серого песчаника, сама фактура которого подчеркивает мощь гигантских опор.

В конце 1780-х годов Кваренги участвовал в небольшом закрытом конкурсе, объявленном графом Н. П. Шереметевым, на разработку проекта дома Шереметевых на Никольской улице (ныне улица 25 Октября) в Китай-городе. Кваренги предложил проект огромного здания, где были предусмотрены и уютные семейные комнаты, и залы для приема гостей, в том числе обширный танцевальный зал, музейные помещения для размещения богатой художественной коллекции, и домашний театр.

Дом на Никольской не был построен. Шереметев решил ограничиться перестройкой своей загородной резиденции в Останкине. Для участия в этой работе он пригласил несколько зодчих, в том числе и Кваренги. Осуществляли строительство останкинского дома участвовавшие в его проектировании крепостные зодчие Шереметева, с которыми Кваренги был близко знаком еще по Петербургу, где он разрабатывал для Фонтанного дома ряд эскизов.

И в Никольском и в останкинском проектах Кваренги места для зрителей в домашнем театре располагались амфитеатром, по принципу, уже примененному зодчим в Эрмитажном театре (Петербург, 1787). Его пояснительная записка к проекту Эрмитажного театра свидетельствует о приверженности зодчего к этому принципу расположения мест для зрителей: "Я сделал амфитеатр полукружием по двум причинам. Во-первых, потому что каждый из зрителей удобней видит сцену, во-вторых, потому что зрители хорошо видят друг друга и доставляют прекрасную картину глазам, когда театр бывает полон".

Проектирование домашнего театра Шереметева было особенно приятно для Кваренги, потому что он был лично знаком с П. И. Ковалевой-Жемчуговой, ведущей актрисой этой группы, в прошлом крепостной, а затем женой графа Шереметева. Она покоряла драматическим талантом, редким по красоте и выразительности голосом, незаурядными композиторскими способностями. Кваренги как истинный художник высоко ценил артистизм в любой форме проявления и преклонялся перед выдающимися дарованиями Параши Жемчуговой. Она скончалась еще в молодые годы (1803), и опечаленный Кваренги шел за гробом вместе с крепостными актерами, ее товарищами по профессии.

После смерти Жемчуговой Кваренги получил новый заказ. Еще ранее Шереметев начал строительство Странноприимного дома. Работами руководил архитектор Е. С. Назаров, который в связи с новыми пожеланиями заказчика постепенно расширял и уточнял проект. Здание было наполовину готово, когда внезапно скончалась Жемчугова, и Шереметев решил превратить Странноприимный дом в памятник покойной жене. Так как, по мнению Шереметева, назаров-ский проект не соответствовал этому замыслу, граф привлек к работе Кварепги.

Перед зодчим была поставлена трудная задача. Малыми средствами, с минимальным сносом, он должен был внести во вполпе достойную архитектуру Назарова новые ноты, которые бы сделали это сооружение вдохновенным памятником доброте и человечности русской женщины. Перед мысленным взором Кваренги во время работы стоял незабвенный образ Прасковьи Ивановны, прекрасной, трепетной, чистой души.

Вместо тривиального портика, отмечающего у Назарова главный вход, Кваренги выдвинул вперед на треть двора двойной полукруг торжественной колоннады, придав ей сугубо декоративное, художественное значение. Зодчий трактовал это сооружение как возвышенный архитектурный образ огромной силы и выразительности.

Московское купечество пригласило- Кваренги построить Гостиный двор неподалеку от Кремля. Этот тип сооружений (гостиные дворы, торговые ряды) неоднократно разрабатывался зодчим для Петербурга, Москвы, Иркутска, монастыря Коренная пустынь близ Курска. Из всех подобных сооружений Кваренги Московский, ныне Старый гостиный двор является наиболее крупным по объему. Постройка его началась в 1790 г. и затянулась до 1805 г. Строительство шло на средства купцов, которые были весьма прижимисты. Впрочем, это не трогало Кваренги. Он разработал проект, однако не входил в детали производства работ, чем занимались С. А. Карин и И. А. Селихов под руководством М. Ф. Казакова, внесшего в сооружение некоторые изменения.

Гостиный двор занимает целый городской квартал и расположен на участке неправильной четырехугольной формы. Углы здания скруглены, и все оно снаружи и со стороны двора было окружено галереями в два, а частично в три этажа. С галерей шли входы в лавки; каждая из них была наглухо изолирована от соседней толстыми капитальными стенами. Галереи раскрывались на фасады арками. На уличных фасадах мерный ритм аркад усилен колоннами большого коринфского ордера. Со стороны двора вместо колонн применены пилястры ионического ордера.

Опоясанный колоннами гигантский четырехугольник Гостиного двора мощно возвышался над малоэтажной застройкой окружающих кварталов и создавал величественное впечатление. Это был главный торговый центр Москвы. Но постепенно все изменилось. Владельцы отдельных лавок по своему желанию предпринимали их беспорядочную перестройку. Позднее наружные аркады и большинство внутренних были заложены. К концу прошлого столетия все здание было закрыто множеством вывесок, и от величественной строгости первоначального облика Гостиного двора, от мерного ритма его торжественных аркад остались лишь фрагменты. Восстановление первоначального облика Старого гостиного двора увеличит ценность архитектурного ландшафта этой части города.

Канцлер Екатерины II Безбородко поручил Кваренги перестроить дом, построенный в Москве в середине XVIII века для канцлера Рюмина. Кваренги разработал детальный проект, и с 1790 по 1794 г. здание было полностью перестроено и отделано с исключительной роскошью. Этот дом в Немецкой слободе был затем подарен Безбородко Павлу I, который приказал М. Ф. Казакову заново переделать здание. Оно вошло в историю архитектуры под названием Слободского дворца (ныне в нем Московское высшее техническое училище имени Н. Э. Баумана). Слободской дворец пострадал в пожаре 1812 г. и был еще раз перестроен по проекту Д. И. Жилярди при участии А. Г. Григорьева в конце 1820-х годов. Практически от этой работы Кваренги не осталось никаких следов, кроме свидетельства современника, считавшего, что "во всей Европе не найдет другого подобного ему в пышности и убранстве".

От второй работы Кваренги, выполненной по заказу Безбородко, сохранилась серия чертежей. Проект этот не был осуществлен. Летом 1798 г. неподалеку от берега Яузы был заложен фундамент дворца, но внезапная смерть заказчика прервала начатое строительство. Это здание могло бы стать одним из лучших произведений Кваренги, так как проект вобрал в себя все предыдущие достижения зодчего.

В начале 1797 г. Кваренги приехал в Москву для участия в проектировании праздничного оформления коронационных торжеств по случаю вступления на трон Павла I. Еще до переезда в Россию Кваренги был широко известен как замечательный рисовальщик. Во время пребывания в Москве в 1797 г. он создал серию рисунков, запечатлевших древнюю столицу. В Государственном научно-исследовательском музее архитектуры (Москва) и Государственном Эрмитаже (Ленинград) хранятся восемь листов из этой серии. Авторское повторение двух из этих рисунков — в Государственной Третьяков ской галерее. Можно предполагать, что в итальянских коллекциях хранится еще несколько рисунков. Серию московских видов Кваренги оформил как единое целое. Все рисунки выполнены на листах одного размера, исключение составляют лишь два панорамных изображения. Кваренги применил своеобразный прием оформления пояснительных надписей, которые введены им в само изображение.

Быстрота, с которой Кваренги проник в дух русской архитектуры, в ее национальное своеобразие и благодаря этому стал одним из ведущих представителей русской архитектурной школы, во многом зависела от любовной внимательности, с которой он изучал произведения этой школы, изучал с карандашом и кистью в руках. При этом он не бездумно фиксировал все, что видел, а отбирал самое характерное, виртуозно передавая общую композицию, мастерски наме-пая даже отдельные понравившиеся ему детали, но решительно отбрасывая и даже переделывая то, что не соответствовало его пониманию прекрасного.

Серия московских рисунков 1797 г. замечательна не только тем, что исполнена великолепным мастером, очень характерно, живо и точно передавшим конкретный архитектурный ландшафт тех лет. Эти документально точные, художественно исполненные листы являются также драгоценными свидетельствами, уникальными источниками при изучении архитектурных памятников Москвы.

Из произведений великого архитектора в Москве осталось немногое, однако творчество Кваренги оказало существенное влияние на развитие московского зодчества конца XVIII — начала XIX века, и в этом отношении мастер оставил значительный след в архитектуре древней столицы.

3. К. Покровская О. ВОВЕ (1784–1834)

Московские зрители, присутствовавшие на первом спектакле Большого театра, выразили "одобрение и признательность к трудам и талантам строителя сего прекрасного здания, делающие честь русскому таланту… единодушным требованием Бове, который тотчас же представился в директорской ложе, а потом громким и продолжительным ему рукоплесканием". Так писали московские газеты об открытии 6 января 1825 г. нового здания Большого (бывш. Петровского) театра в Москве.

Творчество архитектора Осипа Ивановича Бове связано с блестящей страницей в истории русской архитектуры — восстановлением и строительством Москвы после Отечественной войны 1812 г.

О. И. Бове родился в 1784 г. в Петербурге, в семье живописца Винченцо Джованни Бова. Осип был старшим сыном, два младших брата — Михаил и Александр — впоследствии тоже стали архитекторами и его ближайшими помощниками.

Еще в детстве семья О. И. Бове переехала в Москву. Здесь прошли годы учения, а затем и вся деятельность будущего мастера. С Москвой было связано все творчество Бове.

В 1802 г. Бове поступает в архитектурную школу при Экспедиции Кремлевского строения, которую возглавлял в те годы И. В. Еготов. В 1809–1812 гг. Бове уже значится в числе архитекторских помощников экспедиции, участвует в работах но реставрации Кремля, ремонту зданий, благоустройству города. Знание древней архитектуры, глубокое почитание национальных традиций помогли Бове в дальнейшей творческой деятельности, которая развернулась после Отечественной войны 1812 г.

Подъем во всех областях культуры с особой силой проявился в росстановлении сожженной и разрушенной Москвы. Была организована специальная Комиссия для строения Москвы. В ее компетенцию входила помощь населению в строительстве жилых домов, в обеспечении их стройматериалами и проектами, наблюдение за качеством построек и их соответствием плану, а позже — работы по реконструкции и благоустройству города. Москва была поделена на четыре участка, каждый из которых возглавлял архитектор с помощниками.

В сентябре 1813 г. на должность архитектора четвертого участка вступает вернувшийся из народного ополчения О. И. Бове. С этого времени все творчество О. И. Бове связано с деятельностью Комиссии для строения. В ведении Бове находились наиболее значительные, центральные районы города — Городская, Тверская, Арбатская, Пресненская и Новинская части. Бове со своими помощниками составляет проекты для строительства жилых домов, участвует в их закладке и следит за их "производством в точности по прожектированным линиям, также выдаваемым планам и фасадам". Он проектирует торговые лавки в различных частях города. Особое одобрение получили его проекты лавок для торгового центра на Красной площади и вокруг стен Китай-города, между Никольскими, Ильинскими и Варварскими воротами. Их постройке Комиссия для строения придавала большое значение.

Комиссия считала, что общественные и административные здания требуют особого внимания и "приличия в фасадах", и предлагала наблюдение за строительством этих зданий поручить "достойнейшему и способнейшему" из архитекторов комиссии.

В мае 1814 г. эта обязанность была возложена на О. И. Бове "с тем, чтобы он за всеми казенными, публичными и общественными строениями, строящимися или приводящимися в прежнее или лучшее состояние, имел непосредственный надзор"; ему было поручено также "заведовать и часть фасадическую за всеми обывательскими строениями, наипаче составляющими значительный капитал". С этого времени через руки Бове проходят проекты всех значительных общественных и частных зданий города. Как главный архитектор по "фасадической части" Бове оказывает большое влияние на характер застройки посленожарной Москвы, подчиняет творческие усилия отдельных архитекторов общей градостроительной и идейно-художественной задаче застройки города в целом. Вместе с ним в комиссии работали архитекторы Ф. Соколов, И. Жуков, В. Балашов, А. Элькинский, Матвеев и другие. Помощниками О. И. Бове по "фасадической части" были и его братья — Михаил и Александр.

В феврале 1816 г. совет Академии художеств в Петербурге за представленные проекты и "произведенные им практическим многим строениям" присуждает О. И. Бове звание архитектора. К этому времени Бове осуществил много значительных построек как в Москве, так и в Подмосковье. Особенно интенсивная деятельность зодчего развернулась после утверждения в 1817 г. нового генерального плана Москвы, разработанного Комиссией для строения. Совместно с архитекторами комиссии он строит съезжие дома в разных частях города, проектирует гостиницы на «разрывах» Белого и Земляного городов (сохранялись частично до 60-х годов XX века), участвует в восстановлении стен и башен Кремля и Китай-города.

Самые значительные работы Бове были связаны с реконструкцией центра Москвы, которая осуществлялась по плану Комиссии для строения. Участие Бове в создании ансамбля центра Москвы — одна из самых ярких страниц в творческой биографии мастера.

Первые работы Бове были связаны с реконструкцией Красной площади, одной из самых древних площадей города, центра его торговой и общественной жизни. Застроенная в XVIII веке лавками, она оказалась обособленной от Кремля и собора Василия Блаженного, издавна входивших в ансамбль площади. Во время пожара 1812 г. и взрыва Кремля Красная площадь претерпела большие разрушения. Уже в начале 1814 г. Бове представил в комиссию проект перестройки Красной площади, в котором стремился подчеркнуть ее парадное значение как главной площади города, связывающей Кремль с намечаемым новым центром Москвы — системой площадей, расположенных полукольцом вокруг Кремля и Китай-города. В ансамбль площади Бове включил исторические памятники — кремлевскую стену со Спасскими и Никольскими башнями и Покровский собор (Василия Блаженного), освобожденные от позднейшей застройки. Для расширения площади был засыпан идущий вдоль стены ров и уничтожены земляные укрепления, потерявшие свое оборонное значение, вдоль стены устроен бульвар и проезд к набережной Москвы-реки.

Бове составляет проект восстановления Никольской башни, сильно разрушенной во время взрыва Арсенала, восстанавливает старинные постройки с северной стороны площади — Присутственные места, Воскресенские ворота, здание городской думы и магистрата, которые вертикалями своих башен гармонировали с архитектурой Кремля.

Ансамбль площади должно было украсить перестроенное по проекту Бове здание Торговых рядов, идущее вдоль площади. Бове сохранил в своем проекте характер старой постройки, но придал ей большую величественность. Особенно парадно решает Бове центр здания: его повышенный объем украшен двенадцатиколонным монументальным портиком и увенчан куполом. Хотя этот замысел Бове не был целиком осуществлен, Красная площадь после реконструкции стала самой большой и красивой площадью Москвы. "И ныне, — писали современники, — Красная площадь составляет одно из примечательных мест столицы… Давно не оглашается она криком наказуемого преступника, здесь нет теперь народных собраний, но она также многолюдна: с утра до вечера видны здесь пестрые толпы народа. С противоположной стороны Кремля обстроена в 1786 году Торговыми рядами… Новые Торговые ряды имеют хорошую форму, особенно прикрытые 1815 года колоннадою, они составляют отличное наружное украшение площади… Сии Торговые ряды придают много красоты Красной площади".

В 1818 г. на Красной площади был поставлен памятник К. Минину и Д. Пожарскому работы скульптора И..П. Мартоса. Памятник установили первоначально в центре площади, ближе к Торговым рядам, так что поднятая рука Минина указывала прямо на Кремль.

Ансамбль, задуманный Бове, выходил за пределы Красной площади: предполагалось построить Средние и Нижние торговые ряды и этой единообразной застройкой целых кварталов связать Красную площадь с Китай-городом. Эта идея Бове получила свое осуществление только во второй половине XIX века, когда были построены новые Торговые ряды. Однако общий замысел ансамбля, разработанный Бове, сохранился и поныне.

Несмотря на значительные размеры, Красная площадь не отвечала требованиям, которые предъявлялись к центру сильно выросшего города. Поэтому комиссия решила расширить исторически сложившийся центр Москвы путем создания новой парадной площади, органически связанной с Кремлем. Такую площадь, "первейшую… по устроению и пространству", выдержанную в духе регулярных планов русского классицизма, предполагалось создать перед зданием Петровского театра. К проектированию Театральной площади (ныне площадь Свердлова) Бове был привлечен в 1816 г.; в течение ряда лет над ней работали московские и петербургские архитекторы и инженеры. Окончательный проект площади, подписанный Бове, был утвержден в Петербурге в 1821 г. Площадь имела вид прямоугольника, ограниченного по продольной оси четырьмя симметрично стоящими зданиями и разделенного проездом на две равные части. На продольной оси площади, в глубине ее, располагалось здание Петровского театра. С противоположной стороны, под углом к Китайгородской стене, чтобы не нарушить правильной геометрической формы площади, был разбит сквер.

Открытая к Китай-городу Театральная площадь была ориентирована в сторону Красной площади, а через Воскресенскую площадь (ныне площадь Революции) связывалась с ними.

В 1816 г., еще до окончательного утверждения проекта площади, под руководством Бове началось планирование местности, пересеченной насыпями и оврагами, сносились старые дома, которыми была застроена изгибавшаяся перед зданием театра улица Петровка. Речка Неглинная, из-за разливов которой здесь образовались пруды в непросыхающие болота, была заключена в трубу.

К 1819 г. Бове закончил проекты новых зданий, выходящих на Театральную площадь, и передал их для строительства Комиссии для строения. В одном из них, арендованном у купца Варгина, в октябре 1824 г. дала свой первый спектакль казенная драматическая труппа; так было положено начало прославленному Малому театру.

Здания на Театральной площади были спроектированы Бове таким образом, что они ограничивали ее пространство одинаковыми по облику фасадами, создавая прекрасный фон для величественного здания театра.

Строительство Большого театра было одной из самых значительных работ Бове, принесших ему известность и славу. Как и многие другие крупные сооружения того времени, оно явилось результатом ряда конкурсов и коллективного труда зодчих.

Старый Петровский театр, построенный в конце XVIII века, почти полностью сгорел в 1805 г., и его труппа в течение ряда лет не имела своего помещения. Считая "отстройку каменного Петровского театра… одним из первых предметов, коим комиссия обязана заняться", московский генерал-губернатор предписал поручить "искуснейшему из ее архитекторов сочинить для столь огромного театра проект, как внутреннему расположению, так и наружному виду". Таким архитектором стал О. И. Бове.

Судьба проектов, разработанных Бове в 1816–1820 гг., осталась неизвестной. В 1821 г. московский генерал-губернатор утвердил присланный из Петербурга проект театра, разработанный Андреем Михайловым, а на Бове была возложена доработка проекта (составление "практических рисунков") и осуществление строительства. Как опытный строитель и тонкий мастер, Бове творчески подошел к присланному из Петербурга проекту: он уменьшил объем здания в соответствии с реальными условиями строительства, сделал проект более совершенным в конструкторском, эксплуатационном и художественном отношении. В результате здание стало более простым и выразительным, получило больше удобств. Проект Бове был «высочайше» утвержден в Петербурге в ноябре 1821 г. В связи с этим московский генерал-губернатор писал, что "некоторые идеи профессора Михайлова немало способствовали московскому архитектору Бове к составлению одобренного государем императором проекта театральному зданию".

Огромное здание театра высотой 37 м господствовало над площадью и окружающей застройкой. Главный фасад его был решен в наиболее выразительных формах. Восьмиколонный ионический портик торжественно выделялся на фоне глухой поверхности стен, лишенных проемов. Особый эффект фасаду придала гипсовая группа Аполлона на колеснице над портиком. Зрительный зал партера и пяти ярусов вмещал около трех тысяч зрителей. "Прежде всего кинулись в глаза, — писали современники, — огромность и высота зала, пленяющая вместе с тем пропорцией) всех частей, потом — богатство убранств, доказывающее изящный вкус и тонкое умение знать средину оного; наконец, легкость архитектуры лож и галерей, которые, казалось, держалися в воздухе без всяких поддержек". Здание было рассчитано на сложные сценические эффекты, а также на проведение маскарадов, во время которых пол партера подымался до уровня авансцены. Благодаря постепенному сокращению выноса ярусов и отсутствию опор балконов, укрепленных на кронштейнах, обеспечивалась хорошая видимость сцены. "Внутреннее украшение театра великолепно и со вкусом, — писали современники, — но главным достоинством его есть то, что сцена видима со всех пунктов почти единообразно и даже с верхних мест, откуда везде редко можно хорошо видеть, здесь ничего не скрыто. Должно отдать справедливость Бове: при самом строгом исследовании увидите вы, что нет в сем театре места, которое бы не было обдумано, было неуместно и неудобно".

Все сложное конструктивное и техническое устройство театра было выполнено под руководством работавшего вместе с Бове известного инженера Девиса. Строительство театра было окончено в 1824 г., 6 января 1825 г. состоялся первый спектакль в новом здании.

Большой театр воплотил в себе традиции русских театральных зданий, над которыми работали предшественники и современники Бове; вместе с Александрийским театром в Петербурге он явился вершиной русского театрального зодчества и был в числе лучших европейских театров своего времени.

Немногое дошло до нас от Большого (Петровского) театра Михайлова — Бове. Грандиозный пожар 1853 г., уничтоживший все интерьеры здания, и перестройка театра архитектором А. Кавосом исказили классически строгую архитектуру театра Бове. Но и теперь Большой театр остается одним из значительных и величественных сооружений столицы.

Мало что осталось в нынешней площади Свердлова и от старого ансамбля Театральной площадп; она была застроена новыми разнохарактерными зданиями во второй половине XIX — начале XX века. Лишь перестроенное в 40-х годах архитектором К. Тоном здание Малого театра сохранило черты первоначального строгого облика.

Одновременно с работами по созданию проекта Театральной площади и строительству Большого театра Бове занимается устройством Александровского, или, как тогда его называли, Кремлевского, сада. По решению Комиссии для строения он был разбит у кремлевской стены от Воскресенских до Боровицких ворот на месте глубокого оврага, где до заключения в трубу протекала речка Неглииная (под руководством Бове была создана лишь часть сада до Троицкого моста). Этот сад был задуман Бове как искусно спланированный парк, с романтическими руинами и архитектурой малых форм. Для устройства сада были приглашены лучшие садовники, высажены разнообразные деревья, кустарники, цветы. Особое восхищение современников вызывал выполненный по проекту Бове грот, сохранившийся до наших дней. Четыре дорические колонны как бы вырастают из земли внутри грота. Строгие, утяжеленные формы этого сооружения хорошо сочетались с нагромождением камней, воспроизводящим древнюю циклопическую кладку; в этом проявилось характерное для русского искусства того времени романтическое стремление сочетать классику со стариной.

Одновременно с гротом в 1821 г. по проекту Бове строятся пандусы — пологие полуциркульные сходы с Троицкого моста, которые, по словам путеводителя Москвы того времени, "общее с аркою и всем мостом представляли собой нечто особенно величественное" (не сохранились). Пандусы прекрасно замыкали перспективу сада со стороны главного входа, который был запроектирован Бове с Воскресенской площади (ворота и решетка выполнены по проекту архитектора Е. Паскаля); вдоль сада был вырыт небольшой ров и поставлена низкая железная решетка. Второй вход Бове запроектировал напротив грота — в сторону Никитской улицы и нового здания Манежа (решетка ворот архитектора Шестакова не сохранилась).

Монументальное здание Манежа было сооружено в 1817 г. инженером Карбонье по проекту Бетанкура. В 1824 г. Бове как опытного строителя привлекают вместе с другими известными инженерами к исследованию повреждений уникальной конструкции стропильных ферм этого здания, перекрывавших без опор огромное пространство шириной 45 м. Одновременно Бове составляет проект отделки здания скульптурным декором. Двенадцать чугунных горельефов с изображением военных трофеев по рисункам Бове предполагалось поставить у входов и в угловых простенках здания (не осуществлены). Лепные украшения в виде военной арматуры украсили фриз. Бове были выполнены и декоративные детали внутри здания.

Как главный архитектор по "фасадической части" Комиссии для строения Бове оказывал большое влияние на характер застройки послепожарной Москвы; в наибольшей степени это относилось к жилой застройке.

После пожара в Москве строилось одновременно такое большое количество жилых зданий, какого в прошлом никогда не было. В этих условиях перед архитекторами комиссии встала задача выработать соответствующие строительные правила, определить стандарты и типы жилых домов, чтобы удешевить и ускорить строительство и одновременно обеспечить стилевое единство художественного облика города.

Архитекторы комиссии разработали определенные типовые схемы построения фасадов: было установлено соотношение длины и высоты зданий, высота кровель, характер и принципы размещения декора окон и других архитектурных деталей, введены стандартные цвета окраски фасадов и даже крыш. На основании этого небольшого числа типовых приемов композиции можно было создавать различные варианты и добиваться таким образом разнообразия индивидуальных решений.

При строительстве домов использовались наиболее дешевые материалы — в большинстве своем дома строились из дерева, широкое распространение получили стандартные гипсовые украшения: летящие «Славы», факелы, венки и др. Комиссия рекомендовала самые простые способы отделки домов — штукатурку или обшивку деревянных домов тесом, "под руст".

Основой для «типовых» проектов комиссии служили «образцовые» проекты из Собрания типовых фасадов 1809–1812 гг. Конкретных сведений о работе Бове над «типовыми» проектами комиссии не сохранилось, но, несомненно, как главный архитектор по "фасадиче-ско. й части", он играл в этой работе ведущую роль. Доказательством тому может служить ряд подписных чертежей Бове, чрезвычайно близких «образцовым» проектам 1809–1812 гг.

Бове выполнял много частных заказов — строил дома для богатых дворянских семей, купцов, чиновников, мещан и других лиц среднего сословия, роль которых в социальной структуре города значительно возросла. Он вырабатывает новый тип купеческого доходного дома двойного назначения — жилого и торгового. Обычно в нижнем этаже располагались торговые лавки, а в верхнем — жилые квартиры хозяев и те, что сдавались внаем. Такие дома в два-три этажа Бове строил в Китай-городе.

Бове принадлежит выдающаяся роль в создании нового типа жилого дома — городского особняка, который получил широкое распространение в застройке послепожарной Москвы. Среди многочисленных особняков, построенных по проектам Бове, одним из наиболее совершенных был дом Н. С. Гагарина (позднее Книжная палата) на Новинском бульваре. Это прекрасный образец того, как, развивая традиции московского усадебного жилого дома XVIII века, автор решал задачи, отвечающие новым требованиям времени. Большой парадный двор старых дворцовых усадеб, в глубине которого располагался главный дом, превратился в небольшой палисадник, открывающий здание к улице. На улицу выходили и боковые флигеля, соединенные с домом полукруглыми галереями.

Особняк Гагарина был построен одним из первых в послепожарной Москве. В его облике наметились черты, которые стали характерны для последующего творчества Бове и типичны для московского зодчества этого времени (дом был разрушен в июле 1941 г. во время налета фашистской авиации).

О. И. Бове — прославленный мастер городских особняков — проектировал жилые дома различных типов, в том числе и простые здания для массовой застройки. Глубокое чувство ансамбля, градостроительный подход делали каждый жилой дом, построенный по проекту Бове, частью единой городской застройки, отличающейся неповторимым своеобразием, простотой и выразительностью.

Но главную роль в ансамблях города, естественно, играли общественные здания. Среди общественных зданий, построенных Бове, одним из самых значительных является Градская больница на Большой Калужской улице (ныне 1-я городская на Ленинском проспекте). Это была первая общественная больница города, в которой предполагалось "принимать для пользования людей всякого состояния".

Идея создания подобной городской больницы возникла впервые в 1821 г. Однако проект, над которым работал О. И. Бове, был утвержден только в 1828 г., когда уже начались строительные работы. Больница была открыта только в 1833 г. В ее ансамбль входило несколько корпусов. В основу композиции была положена традиционная схема городской усадьбы с большим парадным двором перед главным корпусом и вынесенными на красную линию улицы флигелями. Каменные полукруглые ограды, заменившие галереи, соединяли корпуса и отгораживали от парадного двора деревянные хозяйственные постройки; за домом начинался обширный, спускающийся к Москве-реке парк.

Бове еще больше, чем Казаков в соседней Голицынской больнице, открыл здание к улице. Он сократил глубину парадного двора, вытянул здание вдоль улицы. Широкая парадная лестница подчеркивала общественное назначение этого здания. Монументальный, богато декорированный портик придавал ему представительный характер.

Художественные достоинства, удобная планировка, просторные помещения, использование новейших технических достижений своего времени в оборудовании больницы (например, паровая машина для снабжения водой центрального корпуса и прачечной) сделали это сооружение одной из значительных построек Москвы того времени.

Одновременно с сооружением Градской больницы в 1825–1828 гг. Бове ведет перестройку под Екатерининскую больницу дома Гагариных у Петровских ворот (ныне клиники МОЛМИ). Открытие этой больницы состоялось в 1833 г. Тогда же здесь обосновалось клиническое отделение Медико-хирургической академии, а затем и университета, была организована фельдшерская школа, работали многие ученые. Все это способствовало развитию отечественной медицины.

Бове никогда не ограничивался только составлением проектов, которые и сейчас восхищают нас тонкостью и виртуозностью; он всегда сам руководил строительными работами и был прекрасным знатоком строительного дела. Бове работал с выдающимися инженерами, художниками и скульпторами, и в результате этого творческого содружества создавались совершенные произведения, обладающие замечательными художественными, конструктивными и эксплуатационными качествами.

Как отмечалось, Бове неоднократно привлекали в качестве эксперта по инженерно-техническим вопросам. Так, например, он участвовал в комиссии по обследованию повреждений и результатов перестройки сложных деревянных конструкций перекрытий Манежа; вместе с инженером Янишем он исследует грунт на месте закладки знаменитого храма-памятника Христа Спасителя на склоне Воробьевых гор (архитектор А. Л. Витберг).

Тема патриотизма, прославления родины красной нитью проходит через все творчество Бове. Мы видим ее воплощение и в особняках, украшенных лепниной с горящими факелами, венками и фигурами «Слав», и в изящных рисунках военной арматуры Манежа, и в проектах храма в память победы в войне 1812 г. на Швивой горке и монумента на поле Бородинской битвы. Наиболее яркое выражение эта тема получила в Триумфальных воротах у Тверской заставы, построенных Бове в честь победы над Наполеоном. Над проектом ворот Бове работал в 1826–1828 гг., в 1834 г. состоялось их открытие. Бове создал яркий, выразительный образ, олицетворяющий военную мощь, славу и величие России, героизм ее воинов — победителей Наполеона. Однопролетная белокаменная арка с шестью парами коринфских колонн, отлитых из чугуна, была увенчана скульптурной группой «Славы» на колеснице, которая как бы встречала подъезжающих к Москве по Петербургской дороге. Аллегорические женские фигуры над колоннами «Храбрость», "Твердость" и др. олицетворяли Победу. Между колоннами были установлены фигуры воинов с копьями, в древнерусских кольчугах и шлемах. Прекрасные барельефы над ними были посвящены изгнанию французов. Авторы скульптур — известные скульпторы И. П. Витали и И. Т. Тимофеев, которые работали в тесном содружестве с Бове и выполнили большинство работ по его рисункам.

Чувство масштаба, совершенство форм, органический синтез архитектуры и скульптуры сделали это сооружение памятником героической Москве, торжествующей победу над Наполеоном. Постройка Триумфальных ворот с павильонами-кордегардиями и реконструкция прилегающей местности привели к образованию прекрасного ансамбля при въезде в древнюю столицу (ворота были разобраны в 1936 г. при реконструкции улицы Горького, восстановлены в 1968 г. на площади Победы на Кутузовском проспекте).

В период широкого размаха строительства жилых и общественных зданий постройка культовых сооружений отошла на второй план, а в их облике нашли отражение черты светского гражданского зодчества. Среди культовых построек Бове сохранилась церковь Николая Чудотворца в Котельниках, 1821 г. Самым значительным сооружением Бове этого рода является ротонда церкви Всех Скорбящих на Большой Ордынке; зодчий органично связал ее с построенной ранее западной частью церкви — трапезной и колокольней работы В. И. Баженова. Большие полуциркульные арки с окнами своим укрупненным масштабом придают монументальность всему зданию. Великолепный, тонко прорисованный орнамент арок и широкой ленты фриза контрастирует с гладкой поверхностью стен и тем усиливает торжественный облик сооружения. Внутри храма поражает пространственность интерьера. Высокий полусферический купол поддерживается кольцом нарядной колоннады. Иконостас напоминает своеобразную триумфальную арку, опирающуюся на четыре пары колонн.

Церковь Всех Скорбящих на Большой Ордынке — одна из последних значительных работ Бове. Она достраивалась уже после смерти мастера — возможно, его братом — и была открыта в 1836 г.

Бове умер 15 июня 1834 г. в расцвете творческих сил. Зодчий похоронен в Москве на кладбище Донского монастыря.

Е. А. Белецкая, 3. К. Покровская Д. ЖИЛЯРДИ (1785–1845)

Дементий Иванович (Доменико) Жилярди принадлежит к числу ведущих архитекторов Москвы первой трети XIX столетия. Швейцарец по месту рождения, итальянец по национальности, он всю свою насыщенную, но короткую творческую жизнь был связан с Россией, отдал много сил и таланта возрождению Москвы после пожара 1812 г.

Д. И. Жилярди родился в 1785 г. в Монтаньоле близ Лугано — небольшом местечке Тессинского кантона на юге Швейцарии. Тессинский кантон был издавна известен как родина многих работавших в России архитекторов, художников, каменных дел мастеров. Не имея возможности применить свои творческие силы в небольшой Швейцарии, они уезжали в поисках работы в чужие края. Широкий размах строительных работ, рост значения русской архитектуры привлекали к России внимание архитекторов разных стран, в том числе и Швейцарии, на протяжении всего XVIII и первой трети XIX века. Род Жилярди был связан с Россией, и в частности с Москвой, в течение многих десятилетий.

С 1787 г. в России работали три брата Жилярди, два из которых — Иван и Осип — были архитекторами московского Воспитательного дома. Наиболее известным из братьев был старший — Иван Дементьевич, который вел строительство крупнейших зданий Москвы: Мариинской больницы для бедных на Новой Божедомке (ныне Московский НИИ туберкулеза на улице Достоевского); Странноприимного дома Н. П. Шереметева по проекту Е. С. Назарова и Дж. Кваренги (ныне Институт скорой помощи имени Н. В. Склифосовского), Павловской (ныне 4-й Градской) больницы по проекту М. Ф. Казакова и др. Значительным сооружением, построенным И. Д. Жилярди по собственному проекту, был Александровский институт на Новой Божедомке (ныне Московский областной туберкулезный институт), в котором он использовал композиционные приемы русской классической архитектуры.

В 1796 г. к Ивану Жилярди приезжает из Монтаньолы его старший сын, Доменико, впоследствии самый знаменитый из рода Жилярди. В то время ему было одиннадцать лет. Архитектура не сразу привлекла его, сначала он мечтал стать живописцем. Заметив склонности сына, отец посылает четырнадцатилетнего Доменико учиться в Петербург живописи, где он занимается у известного художника-монументалиста Карло Скотти; в 1803 г. Доменико уезжает в Италию для продолжения занятиями живописью в Миланской академии искусств.

Посещая в академии натурный класс, занимаясь перспективой, он пришел к убеждению, что ему ближе не живопись, а архитектура. Это мнение молодого человека поддержали профессора академии. Однако годы, посвященные занятиям живописью, не прошли напрасно для Жилярди. Они оставили неизгладимый след в его творчестве, заставили с вниманием относиться к окружающему ландшафту, к сочетанию архитектуры с особенностями городского или сельского пейзажа. Увлечение не только пейзажной, но и монументально-декоративной живописью помогли ему при создании интерьеров, где такую важную роль играет сочетание архитектурных форм, живописи и скульптуры.

В 1806 г. Жилярди окончил Миланскую академию и еще около четырех лет продолжал изучение памятников архитектуры и искусства других городов Италии — Рима, Флоренции, Венеции. В 1810 г. он вернулся в Россию и с января следующего года был определен помощником отца в ведомство московского Воспитательного дома, с которым и был связан все годы своей архитектурной практики.

Возможно, увлечение ландшафтными композициями побудило Д. Жилярди создать первое после возвращения в Россию произведение — проект парка для Павловска, который он мечтал сам осуществить. Сохранился лишь проект павильона, выполненный в тончайшей графической манере с подцветкой акварелью. К разработке павильона в виде полуоткрытой беседки, с куполом и арочными проемами боковых стен Жилярди будет не раз прибегать в своих последующих работах.

Деятельность Д. Жилярди развернулась после окончания Отечественной войны 1812 г. и главным образом была связана с Москвой.

В августе 1812 г., когда войска Наполеона подходили к Москве, Жилярди вместе с другим помощником архитектора Воспитательного дома Афанасием Григорьевичем Григорьевым, старшими детьми и служащими дома выезжает в Казань. Осенью того же года они возвращаются в Москву. Сразу же после ухода неприятеля началась огромная работа по восстановлению и застройке пострадавшего города.

В это же время был объявлен конкурс на проект памятника для Москвы в честь победы в Отечественной войне 1812 г., в котором Жилярди принял участие. В отличие от большинства других участников он предложил соорудить памятник не в виде храма, а в виде триумфальной колонны, увенчанной земным шаром со статуей крылатой Победы, или России, дарующей мир Европе.

Работа над проектом памятника, которая падает на 1813–1814 гг. — время победоносного шествия русских войск по Европе, сочетается у Жилярди с каждодневной практической деятельностью по приведению в порядок пострадавших во время пожара построек Воспитательного дома, проектированию (вместе с отцом) новых зданий аптеки и лаборатории, с работой в Экспедиции Кремлевского строения по восстановлению сооружений Кремля.

Первой крупной работой, принесшей славу молодому зодчему, было восстановление здания Московского университета. Это здание — крупнейший центр русского просвещения — сильно пострадало во время пожара! сгорели все перекрытия, деревянные лестницы, были уничтожены актовый зал, библиотека и музей. Пять лет обгорелый остов стоял в центре Москвы, и только в 1817 г. было принято решение об отпуске средств на его восстановление. Тогда же Д. И. Жилярди был назначен архитектором университета.

По проекту организованной в 1813 г. в Москве Комиссии для строения университет, как и другие монументальные здания, расположенные вокруг Кремля, должен был войти в парадную застройку центра Москвы.

Под руководством Д. И. Жилярди были проведены большие строительные работы; без изменений остались лишь объем здания, планировка основных залов и обработка стены дворового фасада. Учитывая градостроительную роль университета, Жилярди внес значительные изменения в решение главного фасада — он придал ему более торжественный, полный героического пафоса облик. Жилярди пошел по пути укрупнения масштаба основных членений и деталей здания. Вместо характерной для классицизма конца XVIII века обработки стен лопатками или пилястрами, он подчеркнул гладь стены, значительно усилил монументальность форм и пластику портика, применив дорический ордер с мощными каннелированными стволами колонн, массивным фронтоном и антаблементом. В обновленном облике сооружения зодчий стремился подчеркнуть идею торжества наук и искусств, достигнуть органического сочетания архитектуры, скульптуры и живописи.

Теме искусства посвящен прекрасный барельеф фасада, изображающий девять муз, — работа скульптора Г. Т. Замараева, выполненная им в содружестве с Д. Жилярди (как и остальные скульптурные и живописные работы).

С исключительным мастерством перестроил зодчий актовый зал, поражающий необычной формой грандиозной конхи. Полукольцо ионической колоннады зала поддерживает хоры, выделяясь на фоне росписи степ и потолка, исполненных художником Ульделли по рисункам Жилярди. Привлекает внимание развернутый под хорами фриз с обобщенным изображением деятелей науки, а завершает всю композицию росписи потолка группа Аполлона и муз над окнами.

5 июля 1819 года в актовом зале состоялось торжественное открытие обновленного здания университета. В речах профессоров, в стихах звучали слова гордости и радости за успехи быстрого возрождения города, хвала возобновленному "Минервину храму".

* * *

В 1817 г. старший Жилярди, Иван Дементьевич, проработавший в России двадцать восемь лет, уехал лечиться на родину, а вскоре, в 1818 г., из-за старости и плохого здоровья был отчислен совсем. После его отъезда на должность архитектора Воспитательного дома был назначен его сын, Дементий Иванович Жилярди. Наряду с работой по восстановлению университета и текущими строительно-монтажными и ремонтными работами по дому Жилярди привлекается к выполнению более значительных заданий.

В 1818 г. ему поручают перестройку Вдовьего дома в Кудрине и здания Екатерининского училища на Екатерининской площади. Над приспособлением этих зданий для указанных учреждений до Д. И. Жилярди работал его отец, но он не внес, однако, в них существенных изменений, Перед Д. И. Жилярди встала задача увеличить объем зданий и придать им представительный вид, отвечающий архитектуре новых общественных сооружений Москвы.

Вдовий (бывш. Инвалидный) дом сгорел в 1812 г. При перестройке Жилярди включил старый дом в состав правого крыла нового здания. (Очертания старого дома с двумя выступами видны со стороны двора.) Разновременность правой и левой частей здания скрывает сделанная Жилярди надстройка третьего этажа и объединивший два крыла мощный портик-лоджия. Его глубокая светотень, усиленная контрастом с плоскостью боковых стен, выразительная пластика гладких стволов большого дорического ордера «держат» композицию протяженного здания. Строительство Вдовьего дома было закончено в 1823 г.

Перестраивая здание Екатерининского училища (ныне ЦДСА на площади Коммуны), расположенного в глубине участка, Жилярди «прикрыл» его измельченный фасад монументальным десятиколонным портиком, поднятым на высокую аркаду нижнего этажа. При капитальной перестройке и расширении здания, осуществленными Жилярди в 1826–1827 гг., были пристроены сильно вынесенные вперед крылья, образовавшие глубокий парадный двор.

На 1820-е годы приходится работа Д. Жилярди над созданием крупного здания Опекунского совета Воспитательного дома на Солянке, строительство которого, начатое в 1821 г., было закончено в 1826 г.

Работы по перестройке Вдовьего дома, Екатерининского училища и сооружений Опекунского совета осуществлялись при неизменном участии помощника Д. И. Жилярди А. Г. Григорьева.

Зданию Опекунского совета Жилярди придал образ монументального общественного сооружения. Ансамбль, состоящий из центрального, покрытого куполом объема, соединенного каменной оградой с двумя флигелями, занимает по фронту улицы более чем 100 метров. Центр фасада главного здания украшает легкая ионическая колоннада, поднятая на высокий подиум с аркадами, широкой лестницей и пандусом. Колоннада кажется особенно воздушной на фоне гладкой поверхности боковых стен фасада, лишенных оконных и дверных проемов.

Через двадцать лет, в 1847 г., академик М. Д. Быковский перестроил здание Опекунского совета, оставив без изменения лишь его центральную часть с колоннадой, куполом и многофигурным барельефом работы И. П. Витали. Почти без изменений сохранились и великолепные интерьеры дома.

Предназначенные для приема посетителей и проведения денежных операций центральные залы Опекунского совета Жилярди объединяет в единое пространство при помощи ритмически повторяющихся арок, заменивших продольные и поперечные стены. Общее впечатление свободного пространства интерьеров усиливает различная высота очертаний сводов. Наиболее параден расположенный в глубине здания главный зал заседаний Присутствия совета — с высоким полуциркульным сводом, расписанным гризайлью, и величественными арками на торцах.

Тематика живописной и скульптурной отделки интерьера символизирует назначение здания Опекунского совета Воспитательного дома — попечение о незаконнорожденных детях и сиротах. Скульптуры были выполнены скульпторами И. П. Витали и С.-И. Кампиони, роспись — художником П. Руджио. Аллегориям «Милосердие» и «Воспитание» посвящены и скульптурные группы на сделанных по проекту Жилярди каменных воротах при въезде в Воспитательный дом с Солянки.

Одновременно с постройкой здания Опекунского совета Жилярди создает одно из самых совершенных своих произведений — дом князя С. С. Гагарина на Поварской (ныне Институт мировой литературы и Музей А. М. Горького на улице Воровского).

Особенностью внешнего облика этого здания является то, что ведущим художественным приемом в решении фасада Жилярди делает не традиционный колонный портик, а арочное окно с широким архивольтом и двухколонной вставкой, несущей антаблемент. Три таких окна занимают все пространство центрального выступа главного фасада. Арки заглублены в стену, что, усиливая игру светотени, способствует выявлению архитектурных и скульптурных элементов композиции.

Здание расположено с отступом от красной линии, перед небольшим парадным двором, что выделяет его в ряду застройки улицы. В организации внутреннего пространства здания Жилярди обращается к контрастным приемам: из низкого вестибюля с четырьмя парными дорическими колоннами, несущими балки перекрытия, неширокая, расходящаяся по двум сторонам лестница ведет в торжественную обходную галерею, перекрытую, подобно Опекунскому совету, высокими парусными сводами со световым фонариком в центре. Великолепно разработанные арки со скульптурной группой Аполлона и муз на антаблементе занимают стены с четырех сторон галереи. Отсюда открываются три двери в парадные помещения дома. Одна из пих ведет в расположенные вдоль главного фасада так называемые «открытые» гостиные, с левой стороны — в танцевальный зал, справа — в анфиладу комнат, завершенных просторным "большим кабинетом" — световым фонариком, отделенным парными ионическими колоннами.

Интерьеры Опекунского совета и дома Гагарина — одни из лучших в творчестве Жилярди — имеют много общего в планировке, в приемах выявления внутреннего пространства, достигнутого разной высотой и очертанием сводов и потолков, в мастерском включении ордера, в роли скульптурного и живописного декора (сохранился лишь частично). В создании ансамбля парадных помещений Жилярди следовал достижениям русской классической архитектуры.

Одной из значительных работ Жилярди, осуществленной им в 1814–1822 гг., была перестройка усадьбы П. М. Лунина у Никитских ворот (ныне Музей культуры народов Востока на Суворовском бульваре).

Купленная в начале века усадьба сгорела во время пожара 1812 г.; кроме того, ее облик уже не отвечал характеру застройки послепожарной Москвы. Перед Жилярди стояла задача, использовав старые здания в новом ансамбле, реконструировать усадьбу так, чтобы главные постройки, расположенные раньше внутри двора, вышли бы на создаваемую магистраль бульваров. К торцу старого дома Жилярди пристроил новый корпус, расположив его параллельно Никитскому бульвару. Он надстроил, расширил и пристроил ионический портик к флигелю, расположенному справа от нового корпуса, усилив тем самым его значение в ансамбле, удлинил флигель с другой стороны главного корпуса и изменил архитектурную обработку его фасада.

Дом Луниных, состоящий из комплекса трех зданий, образует асимметричную композицию, рассчитанную на восприятие ее по направлению от Арбатской площади к Никитским воротам. При следовании бульваром по мере приближения к дому постоянно меняется его ракурс. Первым виден двухэтажный флигель с портиком ионического ордера, поднятым на высокий белокаменный цоколь. Колонны портика расставлены неравномерно: они спарены по углам, сильно раздвинуты в центре, что нарушало строгость сооружения и вносило черты простоты и непринужденности, характерные для архитектуры Москвы того времени.

В отличие от пространственной композиции флигеля главный корпус воспринимается как цельный объем с подчеркнутой плоскостью главного фасада. Торжественная колоннада коринфского ордера объединяет два верхних этажа дома и придает ему крупный масштаб. Вместе с тем колоннада спрятана в неглубокую лоджию так, что колонны не выходят за плоскость фасада и не нарушают монолитность здания. Богато орнаментированный фриз, опоясывающий дом, придает завершенность композиции.

Интерьеры дома Луниных характерны для жилых домов дворцового типа: с анфиладой парадных комнат в бельэтаже, подсобными помещениями в первом этаже и жилыми комнатами — в верхнем.

Парадные гостиные отличались большим разнообразием и создавали по мере движения впечатление постоянно меняющегося пространства. Различные очертания перекрытий залов, арки и порталы переходов, колонны, лепные карнизы и зеркала, камины — все эти элементы с тонким профессиональным вкусом были введены в отделку помещений.

Строительство флигеля было закончено в 1818 г., главного корпуса — на пять лет позже, в 1823 г. Вскоре дом был продан под контору Коммерческого банка.

Жилярди строит не только в Москве, но и в Подмосковье — Гребневе, Поречье, Котельниках, а также в других местах. Наиболее значительные его работы были осуществлены в Кузьминках, или Влахернском, — подмосковной Голицыных (ныне Ветеринарная академия).

Усилиями известных московских архитекторов XVIII века И. П. Жеребцова, Р. Р. Казакова, И. Е. Еготова и других Кузьминки к 20-м годам XIX века — времени работы там Жилярди — превратились в настоящую загородную усадьбу — с барским домом, парадным двором и садом, хозяйственными и парковыми постройками, раскинувшимися среди зелени по берегам проточных прудов. Но многие постройки обветшали, да и сама усадьба пострадала во время постоя в ней наполеоновских войск. Д. И. Жилярди работал в Кузьминках до 1832 г. — времени отъезда его из России. Все дела по селу Влахернскому Жилярди передал работавшему там вместе с ним двоюродному брату — Александру Осиповичу Жилярди.

В Кузьминках ярко проявились такие черты творчества Жилярди, как чувство окружающей природы, понимание особенностей русской классической архитектуры, которые помогли ему развить начатое здесь его предшественниками. Жилярди перестраивает флигеля барского дома и примыкающие к нему постройки — кухонный корпус (так называемый Египетский павильон) и здание Померанцевой оранжереи. Фасад кухни и парадный зал оранжереи Жилярди обрабатывает в стилизованных формах Древнего Египта.

Большое внимание Жилярди уделил созданию парадного въезда в усадьбу: подъездную дорогу он превращает в широкий проспект, а у въезда устанавливает чугунные триумфальные ворота в виде двойной дорической колоннады, увенчанной гербом Голицыных, — копию Триумфальных ворот К. И. Росси в Павловске; более торжественным становится и парадный, так называемый Красный, двор.

Близ церкви (постройка Р. Р. Казакова и И. В. Еготова), стоящей перед въездом на парадный двор, Жилярди строит небольшое сооружение — ризницу. Эта круглая в плане постройка со скошенными кверху стенами повторяет здание кладовой Павловской больницы, проект которой был сделан А. Г. Григорьевым и Д. И. Жилярди.

Жилярди обновляет парковые постройки за домом, закрепляющие основную ось композиции усадьбы: въезд — дворец. Это пристань у пруда и стоящая за ним беседка в виде колоннады — так называемые пропилеи. С этих точек открывается прекрасный вид на пруд и расположенные среди зелени парка павильоны.

Реконструируя пристань, построенную Еготовым, Жилярди придает ее очертаниям спокойный и величественный вид. Скульптурные изваяния львов гармонично вписались в архитектуру пристани, органично слитую с окружающей природой. Пропилеи решены в массивных и лаконичных формах дорики.

В парке Жилярди перестраивает целый ряд павильонов, создает тонко продуманное композиционное единство парковых сооружений.

Главным среди них является Музыкальный павильон Конного двора, построенный Жилярди в 1820–1823 гг., - одно из самых совершенных произведений мастера. Простейшими средствами зодчий достиг здесь гармонии и выразительности архитектурных форм. Монументальность общего облика и масштабная соразмерность человеку, контраст плоскости гладкой стены и глубины ниши служили основой художественной выразительности сооружения.

Музыкальный павильон и жилые флигеля, функционально не связанные с расположенными за ними постройками собственного Конного двора, воспринимались издали как декорация.

Отметим, что Д. И. Жилярди приписывается также знаменитый Конный двор в Хреновом — бывш. воронежской усадьбе графа Л. Г. Орлова-Чесменского, сохранивший до сих пор назначение Конного завода.

В конце 1826 г. Жилярди приступает к одной из крупнейших своих работ — перестройке Слободского дворца в Лефортове для размещения в нем Ремесленного заведения и богадельни Воспитательного дома. Перед зодчим стояла сложная задача придать новое общественное звучание дворцовому зданию и выполнить это, следуя требованиям своей эпохи.

Слободской дворец к моменту его перестройки был почти полностью разрушен. От центральной части остались лишь наружные стены, сгорели деревянные галереи, флигеля были разрушены до основания. Окончательный проект Жилярди, который значительно отличался от предыдущих, был утвержден в 1827 г. Строительство здания продолжалось пять лет и было закончено в 1832 г. Д. Жилярди и его постоянный помощник А. Г. Григорьев руководили всеми строительными работами.

Здание Ремесленного заведения получило монументальность и строгость, соответствующие его назначению и отвечающие масштабу застройки дворцового района Лефортова. Облик его достаточно скромен: в нем преобладают большие гладкие плоскости стен, прорезанные равномерным рядом оконных проемов. Благодаря четко выявленным объемам (центральный и боковые корпуса высотой в три этажа, соединенные двухэтажными галереями) протяженное здание не распадается на отдельные части. Большие арочные ниши в два этажа с трехчастными окнами и колонными вставками акцентируют каждую из основных частей здания.

Центр здаиия венчает многофигурная скульптурная группа, выполненная скульптором И. Витали. Она посвящена аллегории торжества разума и просвещения.

Белокаменные детали фасада четко выделялись на фоне красных неоштукатуренных стен и контрастировали с ее большими гладкими плоскостями.

В 60-х годах XIX века здание Ремесленного заведения было передано Московскому техническому училищу. Тогда же оно было перестроено и оштукатурено: надстроены соединительные галереи, произведена внутренняя перепланировка. Но и в современном здании Московского высшего технического училища имени Н. Э. Баумана видны черты старой планировки, сохранились центральные залы — актовый на втором этаже и бывший церковный — на третьем.

Сохранив строгость и простоту, присущие всему облику здания, Жилярди придал этим залам парадность и торжественность мастерским включением в их композицию двойной колоннады: дорической в нижнем зале и ионической — в верхнем.

Одновременно с залами Ремесленного заведения Жилярди создает два больших двусветных зала в перестраиваемом им здании Екатерининского училища; и по общей композиции, и по архитектурному оформлению они были близки. И ныне эти залы ЦДСА с двухъярусными галереями, со стройными колоннадами производят впечатление исключительной парадности.

Последняя крупная работа Жилярди в Москве, осуществленная им в 1829–1830 гг., - усадьба Усачевых (позже Найденовых) на Земляном валу близ Яузы (теперь лечебно-физкультурный диспансер на улице Чкалова). В строительстве этой усадьбы проявились особенности дарования зодчего, накопленный им опыт предшествующей работы.

Как опытный градостроитель, Жилярди связал композицию усадьбы с новой планировкой района Земляного вала, осуществленной Комиссией для строения. Оп проявил себя тонким мастером ландшафтных построений: природные данные участка — сложный рельеф, близость реки Яузы, широта открывающихся далей — все это усиливает впечатление от ансамбля, подчеркивает его особенности.

Главное здание с традиционным ионическим портиком в центре поставлено вдоль линии улицы и вместе с подпорной стеной пандуса оформляет значительный отрезок Земляного вала. Вместе с тем оно замыкает перспективу ориентированного на него переулка.

Композиция парка была построена на сочетании регулярной и пейзажной планировки, на тесной связи с архитектурой садового фасада дома и идущего от него пандуса, а также с павильонами, беседками. Лаконизм и монументальность садового фасада дома с декоративной аркой в центре, гладью стен, оттененной орнаментальными вставками, были рассчитаны не только на восприятие его как декоративного элемента парка, но и на обозрение с дальних точек города.

Павильоны парка также имели двоякое назначение: они были элементами парка, завершающими перспективу аллей, и одновременно местами, откуда раскрывались панорамы города.

Сохранившиеся чертежи ансамбля, выполненные в самом начале его строительства, дают представление об утраченных элементах этого парка.

К 1832 г. относится проект последнего сооружения Жилярди в России — мавзолея в Отраде, подмосковной графа В. Г. Орлова. Строительство усыпальницы было предпринято в связи со смертью в 1831 г. хозяина усадьбы, последнего представителя знаменитого рода графов Орловых — В. Г. Орлова, прожившего в Отраде более пятидесяти лет.

Использовав типичную композиционную схему храма-ротонды (основной массив здания с барабаном и куполом, главный вход отмечен портиком), Жилярди создал сооружение, отличающееся конструктивной ясностью и гармонией форм.

Подлинный мастер русского классицизма, Жилярди стремился придать торжественный облик зданию, которое он трактовал как памятник героической эпохе в истории России, именно на это время приходился расцвет творчества зодчего. Поэтому мы видим в проекте фигуры летящих «Слав» и другие пластические элементы, которые должны были украсить входную часть храма, но не получили своего осуществления.

Впечатление интимности и торжественности производит внутреннее пространство мавзолея, построенное на контрастном сочетании устремленной ввысь центральной подкупольной части и низких галерей кольцевого обхода.

Как и другие постройки этой усадьбы, мавзолей не был оштукатурен. Строительство мавзолея затянулось на несколько лет и было закончено А. О. Жилярди в 1835 г., уже после отъезда Д. И. Жилярди на родину. Сооружения Дементия Ивановича Жилярди являются прекрасным памятником зодчему на его второй родине, которая дала ему возможность раскрыть свое дарование.

В Швейцарии, куда вернулся больной Д. И. Жилярди в надежде поправить свое здоровье, он не создал ни одного сколько-нибудь значительного произведения. Умер Д. И. Жилярди в 1845 г. в Милане и похоронен на кладбище Сан-Аббоидио близ Монтаньолы.

Е. А. Белецкая А. ГРИГОРЬЕВ (1782–1868)

Имя Афанасия Григорьева стало широко известно с конца 1920-х годов благодаря исследовательской деятельности молодого советского ученого В. В. Згура. Собранное им обширное графическое наследие, написанные им статьи являются до наших дней важным источником при изучении творчества зодчего. Архивные изыскания и ряд публикаций последующих лет, пристальное рассмотрение немногих сохранившихся или приписываемых Григорьеву построек дали возможность определить круг деятельности зодчего, воссоздать его творческий облик, отметить индивидуальные черты незаурядной ЛИЧНОСТИ.

Родился Афанасий Григорьевич Григорьев 10 января 1782 года в семье дворовых людей помещика Н. В. Кретова и был приписан к принадлежавшей Кретову слободе Васильевской Козловского округа Тамбовской губернии.

А. Г. Григорьев был одним из наиболее ярких представителей крепостной интеллигенции, оставивших значительный след в истории русской культуры и архитектуры. Его творческая биография охватывает период свыше шестидесяти лет, отданных любимому им искусству архитектуры. Она характерна для своей эпохи. Еще в раннем возрасте были замечены способности мальчика к рисованию, й его отдают в обучение к известному архитектору московского Воспитательного дома Ивану Дементьевичу Жилярди (1755–1819), который вел строительство общественных и других зданий по проектам крупных архитекторов М. Ф. Казакова, Дж. Кваренги и А. А. Михайлова. Афанасий Григорьев получал здесь строительные навыки, знакомился с теорией архитектуры, изучал законы перспективы, правила построения архитектурного чертежа, в чем со временем достиг высокого совершенства. Затем юношу приняли в Кремлевскую архитектурную школу, где он обучался два года у архитектора Ф. И. Кампорези.

Сохранившиеся ранние чертежи Григорьева дают возможность судить о методах и приемах обучения архитектурному мастерству. Одним из основных правил было копирование чертежей и гравюр выдающихся зодчих и всемирно известных произведений архитектуры. Так, Григорьев копирует гравюру с изображением знаменитой восточной колоннады зданий Лувра в Париже (архитектор Клод Перро, 1613–1688) и вносит свои предложения по отделке фасада. (Эта колоннада служила образцом для многих зодчих русского и западноевропейского классицизма.) Он копирует проект восстановления Петербургского театра, разработанной Тома де Томоном, и предлагает свои варианты завершения здания.

Но чаще всего Григорьев обращается к работам Дж. Кваренги. В годы своего ученичества Григорьев находился под воздействием творчества этого маститого зодчего, под влиянием его понимания ясных форм ордерной архитектуры классицизма и изысканной графической манеры, восхищается его великолепным владением тушью и акварелью. (Одна из причин увлеченности проектами Кваренги может быть объяснена близостью старейшего зодчего к семье И. Д. Жилярди, у которого обучался Григорьев.)

Копируя чертежи Кваренги, Григорьев также предлагает свои варианты решения каких-либо деталей. Особое значение для последующих работ Григорьева, в частности для культовых зданий, имел оставшийся незавершенным проект здания биржи на Васильевском острове в Петербурге. Овальную форму плана и объема этого сооружения Жилярди Григорьев не раз повторял в своих проектах.

Но с началом практической деятельности Григорьев отходит от ученического подражания старшим мастерам классицизма, овладевает мастерством ордерных композиций, свободным построением архитектурного чертежа, перспективы и ортогонали, мастерством графики.

В 1804 г. в возрасте двадцати двух лет Григорьев получает отпускную из крепостного состояния, что дает ему возможность поступить на государственную службу. После краткого пребывания чиновником Ревизионной коллегии он переходит в ведомство московского Воспитательного дома под начало своего первого учителя И. Д. Жилярди. Он работает его помощником на строительстве больницы для бедных и на других стройках. С 24 августа 1808 г. и почти до конца своей деятельности Григорьев был архитектором этого ведомства, а после отъезда Д. И. Жилярди в Швейцарию был назначен архитектором Воспитательного дома.

Значительное место в творчестве А. Г. Григорьева занимает его участие в восстановлении Москвы после пожара 1812 года.

При подходе неприятельских армий к Москве Григорьев и младший Жилярди вместе с другими чиновниками и старшими детьми Воспитательного дома выехали в Казань, но уже поздней осенью оба архитектора вернулись в Москву и включились в грандиозную работу по восстановлению города.

В истории русской и мировой архитектуры возрождение Москвы после событий 1812 г. по размаху и темпам строительства можно сравнить лишь с выдающимся событием XVIII века — созданием новой столицы России, Петербурга. Работы в Москве разворачивались одновременно в нескольких направлениях: был составлен новый генеральный план города с четкими очертаниями площадей, улиц и переулков, проводились конкурсы на ансамбли и сооружения, архитектура которых отражала бы героические события эпохи. Была заново спланирована Театральная площадь с величественным зданием Петровского театра, шла перепланировка Красной площади, обновлялись Торговые ряды, восстанавливался Московский университет, строился Манеж, над заключенной в трубу речкой Неглинной разбивался Кремлевский сад. Торжественная ордерная архитектура с рядами строгих колонн и посвященной победам скульптурой, ее масштабы, четкость и стройность форм — все это отвечало героическим свершениям народа-победителя, отстоявшего независимость России.

Но основным, что определяло облик восстанавливаемой Москвы, была рядовая массовая застройка. Направляемое и возглавляемое созданной в 1813 г. Комиссией для строения Москвы, куда входили крупнейшие планировщики и архитекторы, массовое строительство в Москве подвергалось обязательному контролю.

Художественная ценность рядовой застройки послепожарной Москвы была создана благодаря единству стиля архитектуры классицизма первых десятилетий XIX века, применению профессионально грамотных проектов. Небольшие, в основном деревянные дома, оштукатуренные и имитирующие камень, частично еще сохранились в переулках современной Москвы. Они строились на основе архитектурной практики конца XVIII века — времени М. Ф. Казакова; в них широко применялись типовые фасады, чертежи которых были изданы в 1809–1812 гг., и строительные правила. Эти правила регламентировали размеры домов, расстояния между ними и пр.

Огромное значение для быстрого восстановления города имела стандартизация художественных и строительных элементов, типизация конструкций, определяющих соотношение частей зданий, портиков, колонн. Единство в застройке города достигалось и общностью окраски стен в установленные светлые тона (желтый, палевый, розовый, желто-серый), на фоне которых выделялись белые колонны и барельефы.

В композиции зданий сохранялось преимущественно трехчастное деление фасада с колонным или пилястровым портиком в центре, но монументальность дворцов конца XVIII столетия сменилась уютом и интимностью облика небольших особняков.

Вместе с тем при единообразии применяемых приемов почти каждый дом имел свои индивидуальные черты благодаря большому выбору предлагаемых образцов, утвержденных законом фасадов, о которых было написано: "Выбор фасадов, сообразных изданным, оставляется на произвол каждого желающего строиться".

Общие задачи, стоявшие перед архитекторами Москвы в тот период, определили и деятельность А. Г. Григорьева. Строительство жилых домов принесло ему заслуженную славу одного из крупнейших московских зодчих. Одним из первых приписываемых Григорьеву домов является построенный в 1815–1817 гг. дом прапорщика А. П. Хрущева (позже Селезневых, ныне Музей А. С. Пушкина на Кропоткинской улице, 12). Некоторые исследователи предполагают участие в проектировании и строительстве этого дома архитектора Д. И. Жилярди.

Дом Хрущева и построенный А. Г. Григорьевым в 1817–1822 гг. дом поэта и переводчика А. В. Лопухина (позже Станицкой, ныне Музей Л. Н. Толстого, Кропоткинская улица, 11) относятся к наиболее совершенным образцам своего времени. При единообразии четко выраженного стилистического сходства архитектуры начала XIX века они индивидуальны по своей планировке, внешнему и внутреннему облику.

В доме Хрущева, построенном на месте частично сохранившейся усадьбы, как бы слились элементы архитектуры двух веков: каменная палатка XVII века и выходящие к переулку хозяйственные строения — остатки старой усадьбы XVIII века. Стилобат с террасами, на котором возведен главный дом, — это остатки белокаменного подклета сгоревших древних палат.

Развитием древней традиции русского зодчества явилась «разнофасадность» нового дома; каждая его сторона решена в зависимости от функционального назначения и от роли по отношению к городскому пространству: простой садовый фасад с обращенными на восток окнами комнат антресольного этажа, повышенный за счет мезонина; выходящий на улицу главный фасад с ионическим портиком, лепными барельефами и изысканный фасад в переулок — со спаренными колоннами ионического ордера и великолепным по рисунку барельефом.

Дом Лопухиных — идеальный образец архитектурного творчества, в котором стандартное в конструкциях, художественное в архитектурных и декоративных приемах создает совершенное произведение. Подчинены утвержденным строительным правилам длина и высота деревянного дома (12 и 4 саженей), традиционна трехчастная композиция фасада с ионическим портиком в центре, лепным многофигурным барельефом за колоннами и орнаментальными "тарелками с лентами" над окнами, рустовка окрашенных в светло-желтый цвет наружных стен.

Внутренняя планировка дома также традиционна: собственно жилые комнаты с низкими потолками находятся на двух этажах со стороны двора; верхний этаж антресольный. Парадная анфилада с комнатами, занимающими всю высоту дома, расположена вдоль главного фасада. Здесь зал (столовая), малая гостиная с декоративной аркой (она же, очевидно, была кабинетом), большая гостиная и парадная спальня со свободно стоящими колоннами коринфского ордера, отделявшими альков. Выполненные в технике гризайль орнаментальные мотивы и живописные, яркие цветы плафонов окаймлены лепными фризами. Тонко найденные пропорции и соотношения всех элементов фасада и интерьеров делают этот дом одним из лучших в творчестве Григорьева и красивейших в архитектуре старой Москвы.

В 1816 г. Григорьев начинает проектировать здание дворцового типа, делает большое количество вариантов. Частично он использовал их для осуществленной в 1818–1819 гг. обширной городской усадьбы одного из пяти братьев, участников Отечественной войны 1812 г., - Алексея Алексеевича Тучкова. Усадьба эта не сохранилась, но сопоставление и анализ чертежей генерального плана, фасадов и разрезов из различных собраний позволили установить точное местоположение усадьбы, восстановить облик и историю создания этой одной из интереснейших и крупнейших работ Григорьева.

Усадьба была расположена на Остоженке (Метростроевская улица) при слиянии ее с Крымским валом, на большом участке, спускавшемся к Москве-реке, где был разбит тенистый парк. Она была обращена к улице и занимала по ее фронту почти 60 саженей. На красную линию улицы были вынесены лишь небольшие служебные флигеля (разобраны в 1930-х годах в связи со строительством метрополитена).

Основной дом, воспроизведенный в чертеже Григорьева 1818 г., стоял в глубине участка, параллельно улице. Его пространственно-объемная композиция шла от классической схемы — центральный корпус с колонным портиком, соединенный галереями с флигелями. Венчающая здание скульптура колесницы со «Славой» и летящие «гении», предусмотренные в проекте, должны были прославлять воинские доблести владельца дома и придать героический характер его архитектуре. Ансамбль усадьбы придавал парадный характер застройке улицы на ответственном ее участке.

Следуя традиции, по которой деревянные дома считались более полезными для жилья, чем каменные, части дома чередовались по строительным материалам: центральный корпус был деревянный и имел допускавшуюся для таких зданий двенадцатисаженную длину; широко развернутые крылья галереи были каменными и завершались деревянными флигелями.

Дом имел сложную историю: в 1822 г. он принадлежал уже графу А. Г. Головкину, в 1831 г. был продан в Удельное ведомство для великого князя Михаила Павловича. При переходе к новому владельцу дом подвергся некоторым переделкам. Архитектор О. И. Бове, который вел их, говорил о нем: "В сем прекрасном доме все просто, все не пышно и все не обширно".

В 1875 г., когда в доме размещался лицей, он сгорел, и лишь долго сохранялось одно из каменных крыльев, потерявшее из-за надстройки свой первоначальный облик.

Одной из наиболее известных построек Григорьева была Троицкая церковь в усадьбе Олсуфьевых Ершово близ Звенигорода (1826–1828); здесь же им был построен и усадебный дом (перестроен после 1941–1945 гг., ныне дом отдыха). Церковь не сохранилась, но о ней можно судить по фотографиям, рисункам с натуры и, главное, по чертежам самого автора.

Тщательно, упорно работает Григорьев над созданием проекта храма: набрасывает эскизы, с большим мастерством строит перспективы, чтобы проверить, как выглядит здание с различных точек, выполняет варианты проектов. Первоначальную композицию крестово-купольного храма он заменяет ярусной, обратившись к художественному наследию московского барокко конца XVII века. Объединив в едином объеме храм и колокольню, он создает тип церкви "под коло-колы", но воплощает храм в монументальных и лаконичных формах позднего классицизма. Церковь в Ершове, поставленная на высоком холме, издалека привлекала внимание красотой своего силуэта, строгим и гармоничным обликом, слиянием с окружающей природой.

Григорьев считается автором двух ансамблей в Москве, в которых культовые здания сочетались с гражданскими. Это церковь Воскресения с колокольней на Ваганьковском кладбище и два корпуса — бывш. богадельня и гостиница (1822). Выполненные по типовым проектам, одинаковые по архитектуре и окраске, они отмечают въезд на территорию кладбища.

Удачнее по общей планировке и архитектуре является ансамбль церкви Троицы и въездных корпусов Пятницкого кладбища (1830–1835). Здесь выдержана основная ось композиции, симметрично расположены корпуса, построенные также по типовым проектам; гармонична по силуэту и лаконичным формам поставленная на срединной оси церковь со строгими портиками римско-дорического ордера.

Интересен конструктивный прием в решении интерьера, рассчитанный главным образом на монументальность и представительность сооружения: барабан купола стоит не на парусах, а на арках, что создает впечатление простора внутреннего пространства и усиливает значимость внешнего облика здания. В этом сказалась «фасадная» тенденция, общая для архитектуры Москвы начала XIX века, ставившей одной из своих задач парадное оформление города.

Видное место в творчестве Григорьева занимает проект большого пятикуполыюго храма; по широте замысла его можно сравнить лишь с конкурсными проектами храма Христа Спасителя, который был задуман как памятник событиям Отечественной войны 1812 г.

Сохранились беглые наброски, эскизы и великолепно выполненные чистовые чертежи, в которых Григорьев показал себя не только талантливым архитектором, но и, судя по росписи арок и сводов, художником-монументалистом.

Замечательна колокольня церкви Троицы в Вишняках на Пятницкой улице (1824–1826). Памятник мало исследован; сама церковь носит следы разновременных перестроек, но колокольня, "легко взлетающая" вверх, по красоте пропорций, по силуэту является одним из первоклассных произведений начала XIX столетия.

Григорьеву, кроме дома А. А. Тучкова, не пришлось создавать крупные городские ансамбли. Основной сферой его деятельности оставались жилые дома с простыми, отвечающими позднему классицизму единообразными формами архитектуры и декора, гармоничными и по-разному скомпонованными элементами. Но Григорьев как помощник старшего Жилярди, Ивана Дементьевича, а затем его сына, Дементия Ивановича, принимал непосредственное участие во всех крупнейших работах по ведомству Воспитательного дома.

Из-за загруженности государственными и частными заказами Д. И. Жилярди часто ограничивался составлением эскизного фор-проекта, в котором были выражены лишь основные замыслы — композиция, объем и масштабы предполагаемого сооружения. Детальную разработку проекта, вычерчивание чистовых чертежей и пр. ои поручал своим помощникам, среди которых по служебному положению и по личным связям первое место занимал А. Г. Григорьев.

В 1820-х — начале 1830-х годов велись крупные работы по восстановлению и переделке зданий ведомства Воспитательного дома. В это время капитально перестраивались Вдовий дом, Екатерининское училище, строилось здание Опекунского совета на Солянке, осуществлялась капитальная переделка Слободского дворца для Ремесленного заведения Воспитательного дома. Григорьев делает расчеты, составляет сметы, рабочие чертежи, следит за ходом строительных работ. Прекрасный график, он выполняет и чистовые чертежи. Так, представленные на утверждение императрице Марии Федоровне чертежи фасада и планов Опекунского совета, судя по характеру графики и по почерку надписей, выполнены Григорьевым.

Во время отъезда на несколько месяцев Д. И. Жилярди за границу Григорьев, в совершенстве владевший профессией архитектора, возглавляет сложное строительство здания Ремесленного заведения. О настойчивости, энергии, знаниях Григорьева свидетельствуют сохранившиеся чертежи с его пометками и замечаниями. Например, он делает расчеты на рабочем чертеже лестницы при перестройке бывш. Слободского дворца или для отливки чугунных плит в санузлах Воспитательного дома. Это было во время эпидемии холеры, уносившей сотни детей, и зодчий, заботясь о них, пишет на чертеже: "…как можно поторопиться, крайне нужно".

Жизнь Григорьева насыщена делами. После отъезда в 1832 г. заболевшего Жилярди на родину его назначают архитектором Воспитательного дома, что расширяет круг его обязанностей. В 1830 —1840-х годах он частично перестраивает отведенный для сирот бывш. дом А. К. Разумовского (ныне НИИ физической культуры), проектирует корпус для фельдшерской школы на этой же территории, новое здание для Ремесленного заведения, в связи с тем что перестроенный Слободской дворец Николай I нашел "слишком роскошным" для Воспитательного дома (проект не осуществлен).

Григорьев состоит архитектором ряда больниц, учебных заведений. Среди многочисленных частных заказов — переделка интерьеров Воздвиженского дома графа Д. Н. Шереметева. Под воздействием "нового вкуса", т. е. эклектического направления в архитектуре, он, обновляя отделку залов, меняет очертание капителей колонн, рисунок лепного фриза и т. д.

Тем же подражанием архитектуре разных времен, ставшим модным в середине XIX века, отмечены работы Григорьева 1840 — 1860-х годов, известные по сделанным им чертежам и наброскам. Для зодчего, воспитанного в традициях архитектуры классицизма, не так просто было перейти к эклектике. В поисках новых форм он вспоминает «готическую» архитектуру В. И. Баженова, его постройки в подмосковной усадьбе Царицыно.

В 1842–1843 гг. Григорьев строит для себя дом в Милютинском переулке (улица Мархлевского, 8). Этот небольшой каменный дом в пять окон и с верхним антресольным этажом сохранился почти без изменений. Проектный чертеж Григорьева на бланке Комиссии для строения в Москве, его эскизы и натурное обследование дома позволяют полностью восстановить его первоначальный облик, в котором Григорьев вновь проявил себя мастером композиционных решений. Основой композиции является ритмическое чередование арок фасада и интерьера: полуциркульные арки окон главного этажа, арки дверей, ведущих во внутренние помещения, арочные проемы парадной анфилады, занимающей всю длину дома, — большой комнаты, разделенной арками на отсеки, предназначавшиеся, очевидно, для зала, гостиной и кабинета хозяина.

В январе 1844 г. Григорьев переехал в этот дом, обвенчавшись вторым браком с А. А. Шестаковой, вдовой академика архитектуры Ф. М. Шестакова. Григорьев был близок к семье Шестаковых почти всю жизнь: его первой женой, матерью его детей была родная сестра Ф. М. и А. М. Шестаковых, после ранней смерти которой заботу о детях взяла на себя ее мать, М. А. Шестакова.

Записи в сохранившейся книге расходов, письма Григорьева свидетельствуют о большом внимании, которое он уделял детям. Ои сумел воспитать их честными и образованными людьми. Старший сын, Павел, по окончании Московского университета стал архитектором, второй, Иван, учился в Медико-хирургической академии и работал затем врачом Павловской больницы, младший, Михаил, был художником и музыкантом.

Умер Григорьев 1 (13) мая 1868 г. в своем доме. Похоронен на Калитниковском кладбище.

Круг интересов Григорьева был широк и многообразен: он прекрасно знал и любил отечественную архитектуру, интересовался зодчеством Италии, Франции, инженерным искусством, живописью, скульптурой. В письмах сыновьям, в различных заметках, выписках проявился его интерес к архитектуре Рима, к дворцовым сооружениям. В его библиотеке были труды Альберти, Боливара, Шинкеля, заметки о мастерах эпохи Возрождения и других.

В историю отечественной архитектуры Афанасий Григорьевич Григорьев вошел как зодчий, создавший наиболее типические и совершенные сооружения одного из выдающихся периодов русской архитектуры, отразивший высокие идеалы гражданственности и патриотизма, порожденные высокой героикой Отечественной войны 1812 г. Вместе со своими современниками О. И. Бове, Д. И. Жилярди, Ф. М. Шестаковым, Ф. К. Соколовым, Д. Г. Григорьевым и другими А. Г. Григорьев занял почетное место в истории архитектуры Москвы.

Т. И. Гейдар Д. ГРИГОРЬЕВ (1789–1856)

Среди русских архитекторов XVIII–XIX веков есть бывшие крепостные, заслуживающие к себе особенно внимательного и серьезного отношения. Обычай иметь собственного архитектора особенно распространился среди высшего и среднего дворянства в связи с широко развернувшимся городским и усадебным строительством конца XVIII — начала XIX века. Многих одаренных крепостных отдавали в обучение к столичным архитекторам. У А. Н. Воронихина, например, который сам до двадцати шести лет был крепостным Строганова, обучались Мичурин и Шаров, крепостные Строгановой, крепостной Голицыной Садовников, впоследствии получивший звание академика архитектуры. Звание академика, которое давалось только после освобождения от крепостной зависимости, получил И. С. Семенов, крепостной Аракчеева. Можно назвать и еще ряд подобных имен. В Москве большую школу для крепостных имел архитектор Е. Д. Тюрин. К роли домашних архитекторов, очевидно, готовили и крепостных помещика Н. В. Кретова — двух братьев Афанасия и Дормидонта Григорьевых.

Биографические сведения о младшем из братьев — Дормидонте Григорьевиче Григорьеве — очень скупы. Родившийся в семье дворовых людей, он, можно предположить, как и старший брат, был приписан к Васильевской слободе Козловского округа Тамбовской губернии, вотчине его владельца Кретова. В 1807 г. он получает вольную. С 1 марта 1809 г. Дормидонт Григорьев значится помощником архитектора в московском Опекунском совете и находится при Вдовьем доме, состоявшем в ведомстве этого совета. Работая под руководством старшего из семьи Жилярди, опытного архитектора Ивана Дементьевича, общаясь с его сыном, талантливейшим московским архитектором Д. И. Жилярди, Григорьев получил хорошую школу, усвоил основы архитектурных знаний, строительной практики и техники исполнения чертежа.

В 1813 г. Григорьев был определен архитектурным помощником в только что организованную Комиссию для строения в Москве и стал одним из активных участников восстановления города после пожара 1812 г. Основными задачами комиссии, куда входили крупные планировщики и архитекторы С. С. Кесарино, О. И. Бове, Ф. К. Соколов, В. Балашов, Ф. М. Шестаков и другие, были разработка и осуществление генерального плана города с созданием новой застройки центра и, главное, помощь жителям при осуществлении строительства жилых домов.

Огромный город, который насчитывал 250 тысяч жителей, был оставлен при подходе неприятеля. Бывший в армии Наполеона писатель Стендаль (Анри Бейль) писал о Москве: "В Европе не знали этого города. В нем было шестьсот или восемьсот дворцов, каких нет и в Париже". В огне погибли целые районы, выгорело более б тысяч домов.

Деятельность архитектора комиссии была разносторонней: он должен был снабжать чертежами строящиеся жилые дома, наблюдать за выполнением строительных правил "против выданной фасады", т. е. за соблюдением намеченных новых красных линий, за выравниванием очертаний улиц и переулков, разрывов между зданиями и пр.

Как помощник архитектора Комиссии для строения, обладавший большим профессиональным опытом, Д. Г. Григорьев вел архитектурный надзор за строительством общественных зданий. Можно предположить, что он был связан с восстановлением главного здания университета и, как свидетельствуют документы, вел строительство комплекса "большого университетского двора".

В 1817 г. в Москве начались большие работы по восстановлению здания Московского университета. Главным архитектором этих работ был назначен Д. И. Жилярди. Очевидно, вместе с ним к этим работам был привлечен и Д. Г. Григорьев.

В архивах Москвы и Ленинграда хранятся чертежи, выполненные Д. Г. Григорьевым; они фиксируют состояние здания, повторяют проекты перестройки, созданные Д. Жилярди; возможно, есть и чертежи с собственными предложениями зодчего. Уже в этих чертежах Д, Григорьев предстает перед нами как прекрасный мастер графического искусства. Их отличает четкий, уверенный рисунок и тонкая гамма отмывки тушью и акварелью. Они могут быть поставлены в одном ряду с лучшими образцами архитектурной графики мастеров начала XIX века О. И. Бове, А. Н. Воронихина, К. И. Росси.

В июле 1819 г. после окончания восстановления главного здания университета, Григорьева назначают университетским архитектором. Он проявляет себя на этом поприще одаренным мастером и вполне сложившимся архитектором, продолжает строительство отдельных корпусов, входящих в комплекс большого "университетского двора". Он вносит значительные изменения в оформление фасадов, исходя из необходимости единого художественного решения всей композиции, разрабатывает детали интерьеров. Например, заканчивая строительство корпуса хирургического и акушерского институтов, он изменяет дорический ордер портика на ионический и создает тем самым более легкую композицию фасада. По проекту Григорьева была выполнена отделка интерьеров того же клинического, а также анатомического корпусов (не сохранились). Проект анатомического корпуса был предложен Д. И. Жилярди. Им же были подписаны сметы на каменные и плотничные работы, но строительство и отделку интерьеров вел Д. Г. Григорьев. Особый интерес представлял, по-видимому, анатомический корпус или, как его называли тогда, театр. Наряду с прожектерскими и прочими помещениями он включал большую аудиторию, где были «пестумские» колонны, фриз и другие элементы классического ордера.

Полностью по проектам Д. Григорьева в 1822 г. были построены здание университетской аптеки, находившейся на Моховой улице (разобрано в 1912 г.), и один из корпусов университетской типографии, располагавшийся на большой Димитровке (ныне здание Всесоюзного театрального общества на Пушкинской улице).

Аптечный корпус, выходивший главным фасадом на красную линию улицы, входил в композицию университетского комплекса. Небольшие размеры двухэтажного здания отвечали его назначению. Спокойное решение фасада создавалось равномерным распределением горизонтальных и вертикальных членений. Свободная плоскость стены подчеркивалась незначительным декором в виде львиных масок на замковом камне окон первого этажа и небольших скульптурных рельефов над окнами второго этажа; повторялись мотивы лепнины главного здания университета. Отвечал масштабам здания и его положению на узкой улице примененный ордер — дорические трехчетвертные колонны тесно прижатого к стене портика.

Второе творение Григорьева — Типографский корпус — одно из лучших производственных зданий эпохи. Рустованные боковые части здания подчеркивают спокойную гладь стен центрального ризалита, выделяя его из всей композиции. Ту же роль выполняли сочные формы наличников окон нижнего этажа с пальметтами и барельефный фриз под аттиком, венчающим здание.

Из культовых построек, созданных Д. Г. Григорьевым, известна колокольня Преображенской церкви в селе Сивкове под Можайском. Ее строительство предположительно относят к 1828 году. Двухъярусное сооружение с верхним ярусом звона, как видно по сохранившимся чертежам, проектировалось в ансамбле с новой церковью и трапезной, которые не были построены. Церковь строилась на месте более древней и соответствовала ее размерам. В новом художественном решении фасадов архитектор, как и в других своих постройках, добивался лаконизма и монументальности, используя подчеркнуто простую структуру здания и свободную от насыщенного декора гладь стены. Колокольня, как и спроектированные здания церкви и трапезной, имеет много общего с проектами других архитекторов этого времени, и особенно брата зодчего — Афанасия Григорьева.

Бывший крепостной, получивший специальное архитектурное образование, Григорьев с юношеских лет работал под руководством известных архитекторов Москвы, овладел всеми тонкостями своей профессии и стал опытным мастером, которому было под силу проектирование и руководство такими крупными строительными работами, как восстановление ряда зданий университетского комплекса.

С. П. Яковлев В. СТАСОВ (1769–1848)

Василий Петрович Стасов — архитектор, творчество которого практически завершило почти столетний период развития русской классической архитектуры. И если в начале этого периода неизменно: называется имя В. И. Баженова, конец его неразрывно связан с именем В. П. Стасова.

Начало творческой деятельности Василия Петровича Стасова приходится на 80 — 90-е годы XVIII столетия, время наивысшего расцвета классической архитектуры в России. Первые шаги в архитектуре В. П. Стасов делал в Москве, где он прожил более тридцати лет, из которых почти двадцать лет занимался архитектурой.

В. П. Стасов родился 24 июля 1769 г. в Москве, в небогатой дворянской семье. Его отец Петр Федорович Стасов служил мелким чиновником в Вотчинной канцелярии. Мать архитектора Анна Антипьевна занималась воспитанием детей. Кроме Василия в семье было еще два ребенка — сын и дочь. Зимой жили в Москве, а летом выезжали под Серпухов, где у них было небольшое родовое село Соколове.

В 1783 г. в семью Стасовых пришло горе — умер отец. Буквально вслед за этим еще одно — совсем молодым умер старший брат Василия Петровича. Семья осталась практически без средств к существованию, и мальчик четырнадцати лет, чтобы хоть как-то помочь матери и сестре, принял решение идти работать. Для него наступил очень важный и ответственный момент — выбор рода деятельности и соответственно будущей профессии. Надо отметить, что выбор, сделанный будущим архитектором, оказался на редкость удачным. По-видимому, на это повлиял тот факт, что до 1783 г. Стасов, как сказано в автобиографии, "обучался в Московском университете". Точнее, он учился в университетской гимназии, где в специальных художественных классах детей учили рисованию, черчению, знакомили с началами архитектуры. Впоследствии его сын, известный художественный критик и историк русского искусства Владимир Васильевич Стасов, писал об этом периоде жизни отца: "Конечно, не бог весть знает что требовалось от 14-летнего мальчика, чтобы поступить чертежником в Управу благочиния, но все-таки этот мальчик, наверное, уже умел кое-что чертить. Кто его этому научил — не знаю".

Говоря о творческой деятельности В. П. Стасова в Москве, следует сразу отметить, что она делится на два основных, продолжительных по времени и этапных по значению периода и несколько кратковременных пребываний в столице.

Архитектурная деятельность В. П. Стасова в Москве началась 14 февраля 1783 г., когда он был зачислен в штат Московской управы благочиния учеником в звании "архитектуры капрала" при Экспедиции архитектурных дел, руководимой в то время архитектором С. А. Кариным. В функции экспедиции входило регламентирование и регулирование жилых, так называемых «обывательских», строений, а также планирование городских районов. Ни одно здание не могло быть построено, если участок для него не был отведен Управой благочиния, а его фасады не получили санкции городского архитектора, состоявшего в штате управы.

По сохранившимся подлинным чертежам можно проследить творческий рост молодого архитектора. Самый ранний чертеж Стасова, датированный 11 августа 1783 г., - для дома купца И. А. Климова в Замоскворечье — выполнен еще по-ученически, нетвердой рукой. С первых же шагов в архитектуре Стасов столкнулся не столько с художественными, сколько с техническими сторонами архитектуры: перепланировкой участков, разрывами между домами, габаритами и конструкциями зданий, мерами противопожарной безопасности. Все это определило формирование его как архитектора-практика, с соответствующим подходом к архитектуре, характерным для всей его дальнейшей деятельности.

С 1785 г. Стасов привлекается к разработке фасадов зданий, чертежи которых выдавались застройщику одновременно с планами участков и разрешением на строительные работы.

К 1790 г. относится генеральный план усадьбы А. С. Небольсиной на Покровке (угол Машкова переулка), Стасов подписал его уже как "архитектуры помощник". Эта работа интересна своим планировочным решением. В ней Стасов на месте случайно построенных деревянных строений расположил группу каменных зданий с двухэтажным жилым домом в центре и одноэтажными, формирующими курдонер флигелями по бокам. Хозяйственный двор за счет полукруглой конфигурации и четырехколонных портиков получил характер парадности.

В этом же 1790 г. по проекту Стасова был построен новый дом для его семьи на вновь купленном участке в Колосовом (ныне Большой Сухаревский) переулке.

В 1791 г. Стасов разработал перепланировку пересечения Ильинки (ныне улица Куйбышева) с Введенским (ныне Рыбный) и Богоявленским переулками. Его проект 1785 г. на эту перепланировку не был принят из-за необоснованного сноса очень большого числа строений. Во втором варианте Стасов расширил перекресток за счет сноса ветхих зданий и предложил организовать образовавшуюся площадь новым торговым зданием. Этот вариант был реализован, и на углу Ильинки и Введенского переулка по проекту Д. Кваренги был построен Гостиный двор.

В Экспедиции архитектурных дел Московской управы благочиния Стасов проработал до 1794 г.; на этом заканчивался первый период творческой деятельности архитектора в Москве. Одиннадцать лет работы в экспедиции дали ему возможность приобрести необходимые графические навыки, изучить архитектуру классицизма в Москве, а также начать самостоятельную проектную и строительную практику. В эти годы молодой архитектор прошел отличную практическую школу, которая дала ему технические знания, научила конкретному, реальному подходу в решении архитектурно-строительных задач. И это стало одним из основных принципов Стасова-архитектора на протяжении всей его дальнейшей творческой деятельности. Он использовал и развивал в своих последующих работах все то, чему научился за эти годы в экспедиции: геометрическую правильность и логичность плапировки, классические пропорции и формы, не допуская при этом архитектурных и декоративных излишеств. К сожалению, постройки Стасова этого периода не сохранились, и судить о них можно только по архивным чертежам.

Относясь к своей работе очень ответственно и серьезно, Стасов довольно быстро продвигался по служебной лестнице. Через год после поступления на службу, в 1784 г., Стасов уже "архитектуры сержант", а в 1790 г. — помощник архитектора, самостоятельно выполняющий ответственные поручения.

До сих пор нельзя назвать непосредственного учителя Стасова в области архитектуры, но несомненно одно: работая в Москве, ведущими архитекторами которой в то время были Василий Иванович Баженов и Матвей Федорович Казаков, Стасов, мальчиком вступивший на поприще архитектуры, естественно, попал под влияние школы московского классицизма. Это влияние сказывалось потом во многих его постройках, не только московских, но и петербургских и провинциальных.

Кроме этого, огромное влияние на творчество Стасова оказало изучение им памятников древнерусского зодчества в Москве. Среди них такие шедевры русской архитектуры, как храм Василия Блаженного, Московский Кремль с его соборами и дворцами, ансамбли московских монастырей. Все это было для него наглядной школой высокого мастерства.

Круг интересов Стасова не замыкался только на архитектуре. Он был близок к передовой части московской интеллигенции, которая группировалась вокруг Н. И. Новикова и "Дружеского ученого общества". Стасов был знаком с литератором Н. И. Страховым, знавшим буквально всю Москву; тот познакомил молодого архитектора со многими интересными людьми. Через семью саратовских помещиков Левашовых Стасов познакомился с сенатором В. И. Нелидовым, для которого впоследствии построил усадьбу в районе Самотечной площади. Здесь же в Москве он познакомился с княгиней Екатериной Романовной Дашковой — одной из образованнейших женщин России, бывшей в то время директором Санкт-Петербургской академии наук и художеств, а с 21 октября 1783 г. — первым президентом Российской академии.

Ближайшими друзьями Стасова были дети известного всей Москве библиофила, собирателя и издателя древних русских рукописей Петра Кирилловича Хлебникова — Николай, Дмитрий и Анна. Библиотекой Хлебникова пользовался Н. М. Карамзин, работая над "Историей государства Российского". Стасов, сохранивший любовь к хорошим книгам на всю жизнь, имел свободный доступ к этой библиотеке. Через Анну Петровну, в замужестве Полторацкую, Стасов сблизился с Алексеем Николаевичем Олениным, президентом Академии художеств, и стал постоянным посетителем оленинского дома, где собирались поэты, художники, музыканты — Г. Р. Державин, В. А. Жуковский, Н. М. Карамзин, И. А. Крылов, П. А. Вяземский, В. Л. Боровиковский, Н. А. Львов и многие другие.

В начале 1794 г. Стасов оставил Москву и отправился в Петербург для прохождения воинской службы. Как дворянин, он был определен в Преображенский гвардейский полк в чине унтер-офицера. Его недолгая военная служба проходила относительно спокойно. Полк постоянно находился при дворе, в столице, и Стасов, воспользовавшись своими московскими связями, попал в среду передовых людей петербургского просвещенного общества. Он посещал салон княгини Анны Петровны Трубецкой (в девичестве Левашовой), бывал у княгини Е. Р. Дашковой, принимавшей участие в судьбе молодого архитектора. Общение в Петербурге с людьми, думавшими о будущем русского искусства, укрепило намерение Стасова связать свою дальнейшую жизнь с архитектурой.

Ровно через год, 1 января 1795 г., Стасов, получив чин подпоручика, вышел в отставку и вернулся в Москву. Начался второй период его работы в столице. Он был назначен к статским делам при департаменте Герольдии, но очень скоро ушел оттуда и два года числился не у дел, т. е. не находился на службе в государственном учреждении. В 1797 г. указом Сената его зачислили в Главную соляную контору в чине коллежского секретаря для постройки соляных заводов.

Все это время не прекращалась архитектурная деятельность Стасова. Он выполнил несколько официальных заказов, среди которых необходимо отметить проект гостиниц на бульварах. Эти гостиницы предполагалось расположить на месте стен Белого города. Кроме того, Стасов осуществил несколько частных построек.

Проект парных двухэтажных гостиниц, которые должны были строиться по краям запланированных бульваров, Стасов сделал в течение 1797–1798 гг. по инициативе московского обер-полицмейстера Н. П. Каверина, выполнявшего распоряжение Павла I. Эти гостиницы "ради приезжающих дворян, иностранцев и купечества" должны были архитектурно организовать въезды в город. По этому проекту гостиницы представляли собой каменные двухэтажные здания с одинаковыми фасадами в классическом стиле, по 30 сажень длиной и 13–16 сажень шириной (в зависимости от места расположения). В первые два года было построено семь зданий гостиниц — у Покровских, Сретенских, Никитских и Пречистенских (ныне Кропоткинские) ворот. Остальные — у Арбатских, Петровских, Мясшщких и Яузских ворот — строились в начале XIX века. Для строительства было разрешено использовать бут, оставшийся в неразобранных фундаментах стен Белого города.

Пожар 1812 г. и позднейшие перестройки совершенно исказили внешний облик зданий, большая часть которых была впоследствии разобрана, и только одно из них (улица Чернышевского, 14) в своей дворовой части сохранило некоторые черты первоначального облика с очень простой, без лишних украшений архитектурой, характерной для конца XVIII столетия.

Активная архитектурная деятельность В. П. Стасова в Москве в последние годы XVIII столетия позволила ему принять участие в оформлении коронационных торжеств по случаю вступления на престол императора Александра I. Осенью 1801 г. Стасов оформлял Сокольническое поле. Вот как он сам описывал свой проект: "…Это сооружение имело форму овала, длиной в одну милю (около 1600 м) и было окружено земляным парапетом с сидениями; площадь внутри была разделена на 12 частей… были установлены 30 павильонов в виде храмов различных древних и современных народов… Вокруг было расположено шестнадцать укрепленных галерей для пяти тысяч избранной публики, а снаружи устроены две дороги для десяти тысяч карет таким образом, чтобы они, двигаясь по кругу, могли бы наблюдать веселье парода…"

Это необычное оформление, свидетельствовавшее о безусловной творческой одаренности автора, привлекло внимание императора, и он пожелал познакомиться с молодым архитектором. Стасов был представлен Александру I и произвел на него приятное впечатление, следствием чего было "высочайшее соизволение" отправить его в заграничную командировку во Францию, Италию и Англию "для усовершенствования знаний примерами славнейших древностей" за счет правительства сроком на три с половиной года.

Отъезд задержался, и только осенью 1802 г. Стасов выехал в Париж, где собирался пробыть два года. Этот срок был сокращен из-за обострения отношений между Россией и Францией, что в дальнейшем помешало Стасову попасть в Англию. С весны 1804 г. Стасов в Италии. В связи с началом военных действий между Францией и Россией командировка Стасова в Италию затянулась на четыре года. Это время молодой архитектор использовал для посещения итальянских городов и изучения итальянской архитектуры, как античной, так и эпохи Возрождения. Особенно большое влияние на Стасова как архитектора оказали памятники античной архитектуры городов Пестума и Геркуланума, изучению которых он посвятил много времени. Стасов был знаком со многими итальянскими архитекторами, пользовался среди них заслуженным авторитетом. Это подтверждается тем фактом, что в 1807 г. Стасов, вторым среди русских зодчих после В. И. Баженова, был удостоен диплома и почетного звания профессора Римской академии живописи, скульптуры и архитектуры св. Луки.

В начале 1808 г. Стасов отправился домой через южную Италию и Австрию и прибыл в Петербург осенью того же года, проведя вдали от России шесть лет.

Сразу по возвращении Стасов был зачислен в ведение кабинета Е. И. В., но так как обязанностей на него никаких не возложили, он отправился в Москву навестить родных. Здесь ему удалось ненадолго перевестись в Экспедицию Кремлевского строения в качестве преподавателя, но с начала 1810 г. Стасова прикомандировали в штат петербургского генерал-губернатора. С этого времени начинается петербургский период его жизни. После 1812 г., когда дом Стасовых в Москве сгорел во время пожара, он перевез в столицу мать и сестру и окончательно стал петербургским жителем.

Так закончился второй, завершающий почти двадцатилетнюю работу, период творческой деятельности В. П. Стасова в Москве. И снова приходится сожалеть, что пожар 1812 г. и время не пощадили его построек и, кроме здания гостиницы на Покровке, практически ничего не сохранилось.

Для самого архитектора этот период был удачным. Он много строил, выполнил несколько крупных заказов, как частных, так и официальных, был замечен и благодаря этому получил возможность изучить европейские памятники архитектуры. Его профессиональный уровень по сравнению с начальным периодом значительно вырос, и можно сказать, что уже на этом этапе своей архитектурной деятельности Василий Петрович Стасов выработал основные профессиональные принципы, которым в дальнейшем следовал всю жизнь.

Осенью 1811 г. В. П. Стасов за проект памятника-мавзолея над могилой русских воинов, павших в Полтавской битве, был удостоен звания академика Санкт-Петербургской академии художеств. Это еще больше подняло его авторитет архитектора и позволило вступить в среду столичных зодчих не новичком, а архитектором с именем, уже добившимся европейской известности.

Стасов выполнял и частные заказы. Одним из таких заказов, но всей вероятности, был проект памятника-мавзолея в Суханове, подмосковном имении князей Волконских. Это предположение [Высказано В, И. Пилявским] заслуживает пристального внимания.

Памятник-мавзолей — одно из замечательнейших произведений русской классической, архитектуры начала XIX века — было построено в течение 1813 г., после смерти владельца усадьбы князя Д. П. Волконского. Круглый храм высотой и диаметром 14 м был расположен в центре полукруглой галереи, образованной дорической колоннадой с симметричными павильонами по краям и двухъярусной колокольней в центре. Главный, западный вход в храм был акцентирован шестиколонным белокаменным дорическим портиком, с двух сторон которого позднее были установлены чугунные жертвенники. Два других входа подчеркивались крыльцами. Наклонные кирпичные стены мавзолея завершались круговым поясом небольших фронтонов, поддерживаемых вынесенными консолями. Каждый из фронтонов был украшен лепными венками с развевающимися лентами. Выше пояса фронтонов находился девятиметровый в диаметре световой барабан, опирающийся на кольцо внутренних стен. Барабан завершался куполом. Внутренние стены были разорваны с трех сторон лоджиями, с парой ионических колонн в каждой, а с востока — алтарем, расположенным в коринфской ротонде.

Предположение об авторстве Стасова аргументируется характерными признаками, встречающимися в других постройках архитектора. Среди них наиболее важными являются наклонные стены, встречающиеся во многих проектах Стасова, а также в двух осуществленных постройках (Провиантские магазины в Москве и конюшни в Царском Селе); орнамент на фронтонах в виде венков с развевающимися лентами, соответствующий аналогичному орнаменту на церкви в селе Авручине и Провиантских магазинах в Москве; замена алтарной преграды ротондой из колонн, что являлось в то время редким и оригинальным приемом в архитектуре культовых сооружений, нарушающим церковные традиции. Этот прием встречается у Стасова в проекте памятника-мавзолея русским воинам, павшим в Полтавском бою, и в Рождественской церкви в селе Истье. И наконец, обращает внимание созвучие яркой художественной выразительности памятника в Суханове с произведениями Стасова первых лет после возвращения из-за границы, когда в памяти архитектора были еще свежи впечатления, полученные при изучении памятников античной архитектуры. Все это, вместе взятое, а также тот факт, что в начале 1813 г. Стасов был в Москве проездом, по пути и Рязань, и мог по поручению заказчика посетить Сухаиово, говорит в пользу авторства Василия Петровича Стасова в этой постройке.

В первой четверти XIX века в России происходил небывалый подъем национального самосознания как в общественной жизни, так и в искусстве, вызванный победой русского народа в Отечественной войне 1812 г. В произведениях лучших русских архитекторов, среди которых был и В. П. Стасов, этот подъем нашел свое отражение. В эти годы Стасов строит много общественных сооружений, в которых его талант зодчего проявляется с наибольшей силой. Среди самых значительных работ Стасова этого периода можно отметить здание Царскосельского лицея, корпуса Российской академии на Васильевском острове, соборную церковь в Саратове, Торговые ряды в Костроме, Ямской рынок в Петербурге и др; Архитектор очень простыми, выразительными средствами добивается необычайно сильного эмоционального воздействия на зрителя. В этих постройках зодчий отрабатывал свой собственный градостроительный подход в решении любой локальной задачи, проявляя глубокое понимание архитектурного ансамбля, заметное уже в его ранних московских работах.

В 1816 г. В. П. Стасов, уже признанный мастер, наряду с К. И. Росси возглавил столичную архитектурную школу. Особенно значительна его роль в создании ансамбля Марсова поля, где он построил казармы Павловского гвардейского полка и неподалеку от них Главные конюшни. Оба проекта были выполнены в 1816 г. Казармы строились с 1817 по 1819 г., а конюшни — с 1817 по 1823 г.

Осенью того же 1816 г. после пятнадцати лет перерыва Стасов снова работает в Москве. Ему было поручено составление проекта на восстановление царского дворца в Московском Кремле, пострадавшего во время пожара 1812 г. До этого отделка интерьеров дворца осуществлялась московскими архитекторами, но после того, как в августе Александр I посетил Москву и остался недоволен медленными темпами восстановления, было решено привлечь к работам В. П. Стасова.

Его проект совершенно изменил внешний вид здания благодаря расширению третьего, мезонинного этажа на всю площадь дворца. Надстройка вызвала появление двух новых каменных лестниц. Отделка фасадов была очень простой, только фасаду со стороны Москвы-реки придавалась большая парадность. Центральный ризалит выделялся портиком с четырьмя парными ионическими колоннами в бельэтаже и большим полуциркульным окном над ним, с барельефами сидящих «Побед» по краям. Такие же барельефы были и над парными колоннами по фасаду. Изменена была планировка помещений. В бельэтаже располагалась парадная анфилада комнат с тронным залом в углу, а в надстроенном третьем этаже — жилые помещения.

Несмотря на то что автором проекта являлся Стасов, непосредственное руководство строительством осуществляли московские архитекторы, отчего при производстве работ происходили расхождения с проектом. На появление искажений и недоработок повлияли также крайне сжатые сроки, данные правительством на восстановление дворца. Практически за полгода требовалось закончить все строительные и отделочные работы. Можно предположить, что все это, вместе взятое, обусловило полную перестройку дворца уже через двадцать лет.

В 1824 г. было составлено несколько проектов по расширению Кремлевского дворца, в том числе один — Стасова. Его вариант был наиболее простым. Он предложил построить отдельно стоящий корпус, связанный с дворцом стилевым единством в оформлении фасадов. Проект не был принят.

Считалось, что после перестройки К. А. Тона от стасовского дворца ничего не осталось. Но весной 1977 г., при проведении реставрационных работ в Большом Кремлевском дворце, была обнаружена кладка из глиняных кирпичей-кувшинов, возведенная в свое время для облегчения сводов перекрытий второго этажа. Ни в одной постройке Тона подобного не встречалось, а Стасов использовал этот прием неоднократно. Особенно широко эта кладка была применена им при восстановлении здания Зимнего дворца в 1837–1839 гг.

В это же время, в 1816–1817 гг., Стасову поручают проектирование новых и исправление старых дворцовых строений как в Петербурге и его пригородах, так и в других местах. В качестве примера исправления старых дворцов может служить восстановление дворца в Московском Кремле и работа Стасова в пригородах Петербурга, а примером нового императорского дворца, построенного по проекту Стасова, может служить дворец в Вильно (ныне Вильнюс).

В число многочисленных служебных обязанностей В. П. Стасова входило проектирование построек для военных нужд. Наибольшего успеха при этом зодчий добился во время работы над так называемыми Провиантскими магазинами, или складами. Архитектор в течение 1816–1821 гг. выполнил несколько вариантов для Петербурга и один для Царского Села. Часть этих проектов была осуществлена, а самый последний вариант, 1821 г., был взят за основу при строительстве Московских провиантских магазинов 1830–1835 гг.

Вопрос о строительстве в Москве складов для хранения хлебного провианта возник в 1820 г., после того как сгорели находившиеся у Серпуховской заставы деревянные Провиантские магазины. В это время из Петербурга в Москву были присланы чертежи Калинкин-ских провиантских магазинов 1819 г. с предписанием взять их за основу. Привязку проекта осуществляли московские архитекторы Соколов и Элькинский, но вскоре работы были прекращены. Когда из восьми предполагавшихся мест строительства было окончательно выбрано место на углу улицы Остоженки (ныне Метростроевская) я Зубовского бульвара, из Инженерного департамента были получены утвержденные чертежи 1821 г. — образцовых Воскресенских провиантских магазинов. Вопросами строительства с самого начала занималась Комиссия Московского провиантского депо, а непосредственное руководство работами, а также привязку проекта к месту с 1826 г. выполнял архитектор Московской строительной комиссии Ф. М. Шестаков. В конце 1829 г. из Петербурга пришло предписание императора Николая I "располагать постройки соответственно высочайше утвержденным планам и фасадам и иметь строгое наблюдение, чтобы сии постройки были производимы правильно, прочно, с надлежащим успехом, и чтобы материалы были употребляемы доброго качества".

Перед Шестаковым, начавшим осуществлять привязку проекта к месту строительства, встало несколько вопросов, основным из которых был небольшой размер участка, отведенного под застройку. Он предложил увеличить участок за счет покупки соседнего владения, находившегося вдоль Зубовского бульвара. Кроме того, Шестаков считал необходимой доездку в Петербург, чтобы ознакомиться на месте с существующими в натуре магазинами и решить несколько частных вопросов. В начале 1830 г. состоялась командировка Шестакова в Петербург. После поездки все вопросы были им удачно решены, что дает возможность предположить, что он непосредственно консультировался с автором проекта [Первым это предположение высказал и аргументировал А. И. Каплун. Он же первым доказал принадлежность проекта Московских провиантских магазинов В. II. Стасову, что долгое время ставилось под сомнение, ввиду того что копии чертежей, присланных из Петербурга, были подписаны не автором проекта, а главным архитектором Инженерного департамента А. Е. Штаубертом].

Вернувшись в Москву, Шестаков принял решение обойтись без соседнего участка и расположил три корпуса магазинов неправильным покоем. Он очень скрупулезно следовал проекту при строительстве, и законченный вариант отличается от проектного решения практически только отсутствием аттиков на фасадах. Им были сохранены мощные наклонные стены, рустованные в центральной части, с редкими проемами, подчеркнутыми полуциркульными окнами и нишами второго этажа, а также лепными декоративными венками. В окна, вместо предполагавшихся ранее Шестаковым стекол, были вставлены железные решетки и железные створчатые ставни, использованные в петербургских постройках.

Проект включал только здания самих магазинов; Шестаков добавил во время строительства здание гауптвахты во дворе и оград между корпусами. Небольшое здание гауптвахты решено в стилевом единстве с основными корпусами. Чугунная литая ограда в виде стоящих вертикально копий с кистями — единственная в своем роде в Москве. Сначала предполагалось строить каменную ограду, но затем было решено оставить каменной ее дворовую часть, а парадную, уличную, сделать металлической. Это решение оказалось удачным, так как в таком виде ограда очень гармонично связана с мощными, суровыми корпусами.

Главный въезд со стороны Остоженки был организован приземистыми пилонами с завершением в виде военных атрибутов. Несомненно, на выбор места главных ворот повлиял тот факт, что напротив, через улицу, находился тогда дворец великого князя Михаила, построенный архитектором А. Г. Григорьевым. Эти крупные архитектурные ансамбли были лишены стилевого единства и тем не менее удачно сочетались.

Закладка первых двух корпусов произошла 5 июня 1830 г., а закончилось строительство в 1835 г. За пять лет был создан ансамбль, по праву входящий в число лучших произведений русской классической архитектуры.

А. В. Щусев так писал в свое время о Провиантских магазинах в Москве: "Простота архитектурного решения здесь не знает себе равной. Немногочисленные детали убранства прорисованы с исключительным совершенством. Три здания складов, несмотря на неправильную форму участка, образуют неразрывное единство. Можно смело сказать, что эта группа сооружений чисто утилитарного порядка, окрашенная в простой белый цвет, — одна из лучших в архитектуре Москвы. По совершенству своих форм она стоит рядом с лучшими произведениями русской архитектуры".

Это последняя постройка, осуществленная по проекту Василия Петровича Стасова в Москве. Участие в конкурсе на проектирование храма Христа Спасителя — памятника героизму и мужеству русского народа, победившего в Отечественной войне 1812–1814 гг., не принесло Стасову успеха, несмотря на то что этой работой зодчий занимался с перерывами почти двадцать лет. Понимая всю ответственность этого проекта, Стасов очень серьезно отнесся к работе. Основной вопрос, который занимал в это время архитектора, — каким должен быть храм (использовать образцы античные или древнерусские?). Сохранилось письмо Стасова к А. Н. Оленину, где он поднимает эту проблему. После долгих раздумий Стасов пришел к выводу, что наилучшей формой для памятника будет мощное одноглавое сооружение со звонницами по углам второго яруса; с трех сторон ею должны были быть расположены мощные десятиколонные портики коринфского ордера. Весь храм располагался на высоком цоколе. Таи выглядел последний проект Стасова, выполненный им в 1830 г. В 1815 г. был принят проект архитектора А. Л. Витберга, к которому Стасов был назначен консультантом. Стасов считал, что наилучшим местом для расположения памятника являются Воробьевы (ныне Ленинские) горы, и посоветовал Витбергу выбрать именно это место.

Проект Витберга был отвергнут Николаем 1, и на новом конкурсе Стасов представил проект, о котором говорилось выше. Этот проект также не был принят, и постройка памятника была отложена на некоторое время, пока на новом месте у Кропоткинских ворот, где теперь бассейн «Москва», по проекту К. А. Тона не был наконец воздвигнут пятиглавый храм Христа Спасителя в псевдорусском стиле.

В дальнейшем Василий Петрович Стасов создал целый ряд сооружений, стоящих в ряду лучших произведений архитектуры того периода. Среди них можно назвать Спасо-Преображенский собор (1827–1829), Триумфальные ворота в честь Гвардейского корпуса (1827–1834), Троицко-Измайловский собор (1827–1835), монументы М. И. Кутузову и М. Б. Барклай-де-Толли у Казанского собора (1830–1837), ансамбль Смольного монастыря (1832–1835), Триумфальные ворота у бывш. Московской заставы (1834–1838), интерьеры Зимнего дворца (1837–1839).

До последних лет жизни Василий Петрович Стасов трудился на избранном им поприще. Уже в возрасте далеко за семьдесят лет он руководил работами по строительству здания нового Эрмитажа. Умер Василий Петрович Стасов 24 августа 1848 г. в Петербурге в возрасте семидесяти девяти лет. Его прах покоится на бывш. Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры (ныне Ленинградский некрополь).

Говоря о значении работ Стасова и о его влиянии на современную ему архитектуру, необходимо отметить тот факт, что, начав свою архитектурную деятельность в Москве и проработав здесь первые двадцать лет, Стасов именно в Москве вырабатывает основные принципы, используемые им в дальнейшем. А. В. Щусев писал: "По-видимому, уже на раннем, московском, этапе деятельности Стасова сложился основной характер его архитектуры — простота композиционного решения, подчеркивающая основную, четко выраженную идею.

Суровость форм и лаконичность архитектурно-художественного языка вторят общему целенаправленному замыслу. Возможно, что эти черты архитектурного творчества Стасова сложились под воздействием последних московских произведений Казакова. Однако в этот период Стасов не создал еще произведений, которые выдвинули бы его в шеренгу первых мастеров русского классицизма. Это произошло лишь после великой победы русского народа над Наполеоном в 1812 г.".

И здесь снова приходится сожалеть о том, что пожар 1812 г. в Москве не пощадил построек Стасова. Именно поэтому московский период творчества архитектора представлен в основном проектами. Сохранились только сильно искаженные поздними перестройками здание гостиницы у Покровских ворот (1797–1798), храм-мавзолей в Суханове (1813), остатки в кладке Кремлевского дворца (1816) и ансамбль Провиантских магазинов на Зубовской площади (1830–1835). Это только небольшая часть всего построенного Стасовым в Москве, причем количество сохранившихся построек несоизмеримо с тем значением, которое имел московский период для всей дальнейшей деятельности архитектора. И это влияние московской школы можно проследить в последующих постройках Стасова, как петербургских, так и провинциальных.

До сих пор московский период деятельности зодчего не выделялся исследователями творчества Стасова особо. Можно утверждать, что эти первые двадцать лет работы архитектора в Москве явились для него тем фундаментом, без которого В. П. Стасову, возможно, не удалось бы добиться таких выдающихся успехов в своей архитектурной деятельности.

Е. И. Кириченко ОЧЕРК ИСТОРИИ МОСКОВСКОЙ АРХИТЕКТУРЫ ВТОРОЙ ТРЕТИ XIX - НАЧАЛА XX века

Отрезок времени, о мастерах которого пойдет речь, по длительности равен почти столетию. Он не является однородным, а распадается на три периода, сильно отличающихся друг от друга и по особенностям стиля, и по месту, занимаемому ими в развитии зодчества.

Первый (1830–1850) и второй (1870–1890) периоды отмечены развитием эклектики, третий (конец XIX — начало XX века) совпадает со временем стиля модерн.

1830–1910 гг. — переходное для архитектуры время, соединяющее в себе, выражаясь словами А. Блока, "концы и начала". «Концы» представлены двумя первыми периодами, «начала» — третьим, зодчеством модерна.

В слове «эклектика» отчетливо слышится негативный оттенок. Согласно современному толкованию этим термином обозначают смешение разнородных элементов, их некритическое, механическое употребление.

Долгое время было принято видеть в эклектике только подражательное, не учитывающее запросов современности искусство, лишенное какой бы то ни было руководящей идеи (отсюда и происхождение термина). Исследования последних лет выявили беспочвенность подобного утверждения, возникшего в пылу полемического задора у людей, отстаивавших в борьбе с отживающими правилами жизнеспособность и объективные достоинства новых принципов. Впервые это произошло в начале XX века с представителями модерна, для которых эклектика казалась не более чем беспорядочным заимствованием форм прошлого.

Когда обнаружилось, что модерн исторически исчерпал себя, новаторы 1920-х годов увидели в нем примерно те же недостатки, какие в свое время сторонники первого находили в эклектике. Несамостоятельность и подражательность ассоциировалась у противников эклектики с тем, что ее сторонникам казалось несомненным достоинством и признаком творческого подхода, — с сознательным стремлением опереться на традиции всего мирового наследия архитектуры.

Характерной чертой эклектики является ретроспективизм, непосредственное использование архитектурных форм прошлого в качестве одного из основных средств художественной выразительности. Но в этом отношении эклектика принципиально не отличалась от других стилей нового времени. Напомним, что программа новаторов Ренессанса заключала в себе призыв возвратиться назад к античности. Новое рождается под знаком обновления и переосмысления традиций далекого прошлого. Каждый из стилей нового времени, начиная от Возрождения, выразил себя в своеобразном, присущем только ему типе обновления наследия античной архитектуры, символом и наиболее адекватным выражением которого оставался ордер. История архитектуры после Возрождения может быть уподоблена ряду периодических «возвращений» к античности. Однако подобно тому, как Возрождение было не только возрождением, а точнее — совсем не возрождением античности, а созданием нового искусства, опирающегося на опыт античности, так и эклектика не была ни повторением прошлого, ни подражанием ему. Отдельные мотивы архитектуры прошлого обретали новую жизнь в контексте системы нового стиля, так как использовались в соответствии с новыми принципами гармонизации, применительно к новым конструкциям, новым типам зданий, новым объемным и пространственным композициям.

Таким образом, эклектика сохраняет присущий и всем предшествующим стилям, в том числе и классицизму, принцип стилеобразования. Существо его в том, что в отличие от средневекового (в том числе и древнерусского) зодчества, где конструктивные и утилитарные формы, соответствующим образом переосмысленные, являются одновременно и формами художественными, в зодчестве нового времени высшая мера прекрасного отождествляется с практически бесполезным. Оно-то и материализуется в специальной системе стилевых форм, не имеющих иного назначения, кроме идейно-эстетического. Эти формы заимствуются из прошлого. Вплоть до эклектики вершина прекрасного в архитектуре отождествляется с ордером. Вплоть до эклектики бытует отношение к ордеру как вечной, значимой для всех времен и народов художественной норме. Ордерное направление, если можно так выразиться, сохраняет до прихода эклектики доминирующее место в системе стиля.

Во второй трети XIX века установившейся иерархии приходит конец. В эклектике нормой становится прямо противоположное качество — признание равного значения за всеми историческими стилями прошлого как источником нового творчества. Представители эклектики усматривали в классицизме только негативные качества — подражательность, несовременность, несоответствие особенностям места и времени. Эстетический критерий эклектики в тяготении к качествам, прямо противоположным классицизму: неповторимости и новизне, контрастности, живописности — словом, всему, что обеспечивает желаемое многообразие.

Поэтому особенностью эклектики, отличающей ее от предшествующих стилей, следует считать не использование форм архитектуры прошлого, а присущую только ей специфику их использования. Таким специфическим качеством является неприятие прежней иерархичности в отношении к наследию и признание равного значения за всеми источниками.

Эклектика является самостоятельным стилем именно потому, что, несмотря на разнохарактерность стилеобразующих форм, обладает устойчивой системой приемов их гармонизации. Строгости и простоте классицизма в эклектике противостоят усложненность и живописность, крупной форме — измельченность, строгой субординации и иерархии главного и второстепенного — равнозначность, равномерность распределения акцентов на плоскости и в пространстве, равномерность ритмов и относительная невыраженность симметрично-осевой композиции.

Во второй трети XIX века, в первый период эклектики, появляются новые типы зданий — вокзалы, пассажи, музеи. Больше сооружается общественных зданий массового назначения, в частности появляются первые учебные заведения для мещанского сословия — торговцев, мелких ремесленников и т. д. (мещанские училища). Все большее внимание начинают уделять ансамблям массовой застройки, принципы организации которых распространяются и на главный для классицизма объект ансамблевого строительства — застройку площадей. Основа единства ансамблей в эклектике — не подчинение главному второстепенного, а равенство составляющих элементов, т. е. принцип, в классицизме получивший распространение в организации улиц и в жилых домах мещанства и купечества. Не случайно главные градостроительные объекты эклектики — улица и город в целом. Во второй трети XIX века заметно расширяется география подлежащих ансамблевой застройке объектов, становится более демократичным их назначение. Обновляется и получает дальнейшее развитие система зрительно связанных друг с другом вертикальных акцентов, придающих целостность городскому организму. Впервые со времени петровских преобразований, в 1830 — 1840-х годах, эта проблема вновь начинает занимать умы зодчих.

Из наиболее типичных для первого периода эклектики мастеров, работавших в Москве, можно назвать в первую очередь Константина Андреевича Тона и Михаила Доримедонтовича Быковского. Ими, естественно, не исчерпывается ни перечень архитекторов, работавших в то время в Москве, ни даже круг выдающихся мастеров. Дело в том, что в их творчестве, в их эстетических воззрениях и спроектированных ими объектах черты времени выразились наиболее ярко и определенно.

Тон и Быковский были учениками замечательных мастеров ампира: первый — А. Н. Воронихина, второй — Д. И. Жилярди. Годы их учения совпали со временем высшего расцвета этого стиля. Но оба архитектора опираются на второстепенные и в определенной степени противоречащие господствующему направлению тенденции в творчестве своих учителей и современников. Возьмем, к примеру, А. Н. Воронихина — учителя К. А. Тона. В его творчестве раньше, чем в работах кого бы то ни было из петербургских архитекторов, обнаруживаются новые, несвойственные классицизму поиски; получив полное развитие, именно они привели к победе новый архитектурный стиль — эклектику.

Вспомним проекты храма Христа Спасителя для Москвы, разработанные Воронихиным. Некоторые из вариантов выполнены в необычных формах, соединяющих элементы классической и древнерусской архитектуры, а по объемно-пространственной композиции напоминают знаменитый московский собор Василия Блаженного. Любопытно, что, желая подчеркнуть национальную принадлежность Татарского подворья, Воронихин проектирует это здание в формах восточной архитектуры и использует в качестве образца композицию мусульманских мечетей. Эти проекты Воронихина важны для понимания поисков Тона. Они фиксируют начало перелома в отношении к содержательности архитектурной формы и к ней самой.

В первой четверти XIX века новые тенденции обнаруживаются исподволь, эпизодически. Война 1812 г., вызвавшая подъем национального самосознания, одновременно способствовала закреплению идей и форм, в общем свойственных XVIII веку и выражавшихся средствами ордерной классической архитектуры.

Грань, отделяющая романтические веяния в архитектуре рубежа XVIII–XIX веков от «русского» или «готического» стиля как направления эклектики, определяется следующим. В системе архитектуры классицизма оба направления в полном соответствии с господствующими нормами занимают, как уже говорилось, подчиненное место; тем более что «готическая» архитектура — собирательный термин для людей XVIII века — это средневековая архитектура вообще, в том числе и русская; воссоздание ее исторически конкретных форм не входило в задачу архитектора. Осознанное стремление к национальной неповторимости становится фактом в русской архитектуре лишь во второй трети XIX века, хотя первые ростки подобной тенденции заметны уже в 1810-е годы — в творчестве А. Н. Бакарева и А. И. Мироновского в Москве, А. Н. Воронихина в Петербурге, К. И. Росси, жившего и работавшего в 1809–1815 гг. в Москве.

Константин Тон в глазах многих людей того времени был архитектором, которому принадлежала честь возрождения национального начала в архитектуре. С другой стороны, редкое единодушие в оценке его творчества проявили представители неофициальной, радикально мыслящей России, которые отвергали творчество Тона исключительно из идейных соображений. Они выступали не против «русского» стиля, а против определенных форм выражения народности и национальности в архитектуре и, главное, против социально-политического содержания, ассоциирующегося с этими формами. Достаточно назвать среди них имена первого создателя проекта храма Христа Спасителя А. Л. Витберга, революционного демократа А. И. Герцена, поэта Т. Г. Шевченко, великого художника Александра Иванова, наконец, замечательного русского критика второй половины XIX века В. В. Стасова и других.

Второй период в развитии эклектики совпадает в России со временем реформ, важнейшей из которых была отмена крепостного права. Процесс переосмысления и обновления древнерусского наследия не теряет былой интенсивности, но приобретает новые формы. Храмовое строительство хотя по-прежнему ведется широко, но по своему значению отодвигается на задний план. Применявшиеся раньше преимущественно в культовом строительстве формы древнерусского зодчества широко входят в практику гражданской архитектуры. В частности, в пореформенные десятилетия был осуществлен уникальный в своем роде опыт реконструкции исторического центра древней столицы в формах национального, древнерусского зодчества.

В пореформенные десятилетия начинает меняться патриархальный облик Москвы. Она становится крупнейшим железнодорожным узлом и торговым центром. Обновляется застройка улиц, начинают увеличиваться размеры и этажность домов, широко входят в жизнь типы зданий, рожденные бурным темпом урбанизации и развития капитализма, — пассажи, банки, конторские здания. Меняются и стилевые черты архитектуры. Измельченности, сухости, графичности форм, плоскостности и малой рельефности деталей первого периода эклектики противостоит барочная избыточность.

Архитекторов Москвы второй половины XIX столетия представляют В. А. Гартман, А. Н. Померанцев, Д. Н. Чичагов, причем творчество Гартмана характеризует начальный этап периода, а Померанцева и Чичагова — завершающий. Гартман, быть может, с наибольшей чистотой и последовательностью представляет демократизацию архитектуры в России, наступившую после реформ. Не случайно замечательный русский критик В. В. Стасов назвал эти годы периодом свободных художников и периодом национальным, противопоставив его периоду царствования императоров Александра I и Николая I, как периоду профессорскому и казенно-официальному. Отныне духовную жизнь общества, развитие русской культуры и русского искусства в значительной мере определяют свободные художники-разночинцы. Государство теряет былое влияние на развитие архитектуры.

Одновременно с зарождением эклектики складывается такая ее особенность, как выбор стиля в соответствии с назначением здания и характером окружающей, а главное — исторической, застройки. Гартман, Чичагов, Померанцев строят в историческом центре Москвы, и это во многом предопределяет выбор стиля. Однако в конкретных условиях второй половины XIX века и эта зависимость осмысляется опосредствованно, ассоциативно, через уподобление: свойства материала и назначение постройки находят выражение в обращении к определенным историческим прототипам. Этим можно, думается, объяснить, почему время, заявившее о стилеобразующем значении материала и конструкции, в сфере художественной поглощено поисками образцов в прошлом. Не случайно все три архитектора в своих главных постройках употребляют кирпич и белый камень — традиционные материалы древнерусской архитектуры — и тяготеют к ее формам.

Период модерна оставил также заметный след в архитектуре Москвы. В это время приобретают еще большую определенность признаки растущей урбанизации древней столицы. Увеличивается этажность зданий, их размеры, делаются попытки ввести строительство в плановое русло, и с этой целью городская дума разрабатывает план строительства так называемых «пригородов-садов» и даже системы линий метрополитена.

Подчеркнем, что модерн был не просто новым стилем, как, например, классицизм по отношению к барокко или эклектика по-отношению к классицизму, но новым стилем нового типа. В этом смысле значение модерна вполне сопоставимо со значением петровского зодчества в истории развития отечественной архитектуры.

Модерну, как и эклектике, чуждо стремление к единообразию. Индивидуализация, неповторимое, новое — художественная норма стиля, ставившего целью сделать искусство доступным всем, а всю среду обитания человека — искусством, добиться слияния искусства и жизни. Модерну присуща внутренняя противоречивость. Программа его основывается на взаимоисключающих лозунгах: сторонники модерна, будучи приверженцами уникального, стремятся сделать искусство массовым; будучи апологетами современности, они бегут от ее проблем и трагедий в мир экзотики, в прошлое. Все эти противоречия определяются одним, исходным и программным — верой в жизнестроительную, преображающую миссию искусства. Сторонники модерна верят, что искусство может преобразовать социальную структуру мира и что путь этого преобразования — духовное преображение отдельной личности. В связи с этим внимание художников переключается на виды и жанры художественного творчества, максимально связанные с жизнью и бытом, с возможностью ежедневно и ежечасно, а не от случая к случаю воздействовать на душу человека. К таким искусствам, естественно, в первую очередь относятся архитектура и прикладные искусства.

Генетически модерн связан с эклектикой. Это находит отражение в некоторых особенностях его системы: во-первых, — в многообразии форм, точнее в отрицании обязательности их единообразия; во-вторых, — в ориентации на наследие средневековья. Но модерн опирается не только на иные образцы, скажем, в том же древнерусском наследии, но главное — иначе осмысляет и обновляет их. Для сторонников модерна точность воссоздания форм прототипа не является главным.

Среди талантливых мастеров, а ими изобилует конец XIX — начало XX века, особое внимание привлекает Ф. О. Шехтель — крупнейший зодчий этого периода не только Москвы, но и России в целом. Когда в 1880 — 1890-е годы в среде русских архитекторов вновь вспыхнул интерес к готике, Шехтель оказался в числе ее наиболее рьяных приверженцев. Путь к модерну через готику — путь внутренней трансформации и перерождения эклектики в модерн. Этим путем к модерну в России шли именно зодчие.

Приемы и принципы архитектурной системы модерна отрабатываются Шехтелем и другими зодчими в «готических» постройках. Последние два десятилетия прошлого века являются в этом отношении переходными — новые принципы облекаются во многом в привычные еще формы, хотя их композиция и образ, создаваемые благодаря применению новых приемов, сильно отличаются от традиционных.

Но был и иной путь к модерну — трансформация форм первоисточника, или его стилизация. По этому пути непривычной трактовки исторического прототипа идут к модерну художники В. М. Васнецов, Е. Д. Поленова, К. А. Коровин, А. Н. Головин, С. В. Малютин, М. В. Якунчикова, стилизующие образцы древнерусского и народного зодчества. Существо их исканий — в романтическом преобразовании образца во имя достижения эмоциональности образа, настроения, лирической одухотворенности. Во имя этого художники как бы взрывают характерную для второй половины прошлого столетия академическую правильность и археологическую бесстрастность воспроизведения форм древнерусского зодчества.

По мере того как растет профессиональное мастерство и отрабатываются навыки использования "новых приемов готических", в сооружениях Шехтеля и его современников все определеннее обнаруживается отход от пышной изукрашенности зданий второй половины XIX века к новой образности, воздействующей не столько своей повествовательностыо, ассоциативностью правдивого воссоздания форм прототипа, сколько способностью дарить эстетическое наслаждение, рождать возвышенные чувства. Этой цели зодчий подчиняет те возможности, какие таятся в новых материалах и конструкциях. Для Шехтеля, как и для всех сторонников модерна, техника рассматривалась как средство создания прекрасной среды. Отношение к технике как формообразующему фактору чуждо модерну. Его представители никогда не связывают мечты о переустройстве мира с техникой и производством. Это различие и образует водораздел, отделяющий модерн от нового стилевого феномена, зародившегося в 1910-е годы, но достигшего зрелости в советской архитектуре 1920-х годов.

К. ТОН (1794–1881)

Константин Андреевич Тон не является москвичом ни по рождению, ни по месту постоянного творчества. Он петербуржец, родился в северной столице 26 октября 1794 г. (по другим сведениям — 10 апреля 1793 г.) в зажиточной семье (отец его содержал мастерскую ювелирных изделий). В октябре 1803 г. мальчик был определен в Петербургскую академию художеств, а с 1809 г. начал специально заниматься архитектурой и очень успешно. В начале 1810-х годов он создает первые в своей жизни проекты крупных зданий: в 1811 г. — "великолепное и обширное здание среди сада, удобное для помещения в нем всяких редкостей", в январе 1812 г. — "план для общественного увеселения жителей столичного города". Учеба Тона в Академии художеств была плодотворной, и он из года в год получал медали, отмечавшие высокие достоинства его проектов: в 1812 г. — проекта Инвалидного дома, в 1813 г. — проекта монастыря, в 1815 г. — проекта "здания Сената в том месте, где он находится". После окончания академии в 1815 г. с золотой медалью он был оставлен при ней "на правах и обязанностях учеников для продолжения образования" и в мае 1817 г. проектировал по академической программе "загородный дом для богатого вельможи"; в том же 1815 г. началась его самостоятельная деятельность в Петербурге — в Комитете для строений и гидравлических работ.

В период между 1815 г. — выпуском из академии — и 1819 г. — отправкой за границу в «пенсионерскую» поездку — были созданы проекты увеселительного заведения на Крестовском острове и "паровой оранжереи". Последний сделал молодого зодчего знаменитостью. Возведенная по заказу и на средства графа Зубова оранжерея для ананасов обогревалась паром, использовавшимся тут же в находившейся. рядом прачечной.

Тон учился в академии в пору высшего расцвета классицизма и мощного патриотического подъема, вызванного Отечественной войной 1812 г. Тогда в нем еще ничто не предвещало человека, творчество которого станет символом ведущего национального направления в послеклассический период развития архитектуры. Осенью 1819 г. Тон вместе с П. В. Васиным выехал за границу. Маршрут и занятия молодого зодчего за границей традиционны. Проехав через Берлин, Дрезден, Вену, побывав в Венеции, Падуе, Флоренции, Сиене, изучив древности Помпеи, Геркуланума, Неаполя, Нестума, Агригента, Се-гесты, Сиракуз, Болоньи, Равенны, Милана, Генуи, Павии, Тон основное время проводит в Риме, исследуя в «вечном» городе сохранившиеся памятники античности.

Распространенной формой изучения древнего зодчества была в первой половине XIX века реставрация памятников. Дань ей отдал и русский «пенсионер». Понятие «реставрация» рождено романтизмом. Однако научная достоверность реставрации периода романтизма еще относительно низка, и проект реставрации того времени не преследует эту цель. Скорее, в реставрациях тех лет можно видеть первые опыты проектирования в определенном стиле, что становится характерным для русской архитектуры уже в 1830-е годы.

Тон выполнил несколько проектов подобных реставраций. Среди них особенно замечательны две: проекты реставрации дворца цезарей на Палатинском холме в Риме и храма Фортуны в Пренесте. Первый из них принес Тону звание академика Римской археологической академии, а по возвращении на родину в 1828 г. за проект реставрации дворца цезарей Тон был зачислен на работу в кабинет его величества и в 1830 г. удостоен звания академика Петербургской академии художеств. В Риме же Тон проектирует церковь в форме готического храма, приспособленного к нуждам православного богослужения, — задача, волновавшая в 1810 — 1820-е годы многих русских зодчих.

По приезде в Петербург творчество Тона развивается в основном в двух направлениях. С одной стороны, он продолжает проектировать, как и в годы учения в академии, в стиле классицизма, с другой — в его творчестве все большее место начинают занимать постройки в «русском» стиле. К числу последних относятся и сооружения, возведенные по проектам Тона в Москве; они занимают весьма солидное место в его обширном наследии. Именно возведенные по проекту Тона сооружения в «русском» стиле во многом определили облик центра Москвы 40 — 60-х годов XIX века, пока перестройки 70 — 90-х годов еще раз не изменили радикально самое понятие центра и его облик. Однако в системе "внешних ансамблей" — в панорамах, раскрывавшихся по течению Москвы-реки, — постройки Тона сохраняли доминирующую роль на протяжении целого столетия, вплоть до середины 1930-х годов, когда согласно Генеральному плану реконструкции столицы были разобраны храм Христа Спасителя и колокольня Симонова монастыря.

Исподволь набиравшие силы проектирование и строительство церквей в «русском» стиле получили размах в результате обстоятельства, казалось бы, случайного. При рассмотрении в 1827 г. конкурсных проектов приходской церкви св. Екатерины у Калинкина моста в Петербурге Николай I выразил желание видеть новый храм в «русском» стиле. На объявленном вновь конкурсе одобрение получил проект К. А. Тона. Позднее по его индивидуальным и образцовым проектам было сооружено множество храмов в «русском» стиле в городах России.

В 1829 г. вторично возник вопрос о строительстве в Москве храма Христа Спасителя. После прекращения начатого было в 1817 г. на Воробьевых горах строительства прошло десять лет. Для строительства было выбрано новое место — в центре города, сравнительно недалеко от Кремля, на высоком берегу Москвы-реки, на месте Алексеевского монастыря (теперь Кропоткинская набережная, бассейн "Москва"). Изменению местоположения придавался определенный смысл.

Здание, олицетворявшее памятное и поворотное в судьбах России событие — войну 1812 г., включалось в ткань исторической структуры города, должно было непосредственно перекликаться с Кремлем — историческим и градостроительным центром Москвы — и в то же время сохранять самостоятельное значение. Постоянное соотнесение современных событий с историческими, ощущение связи с прошлым и будущим типично для сознания людей 20 — 40-х годов, переживших социальные бури и войны рубежа XVIII–XIX веков. Повышенное чувство времени и желание отразить его в архитектуре характерны для рассматриваемого периода.

Прототипами храма Христа Спасителя в Москве служат Успенский и Архангельский соборы Московского Кремля. Визуальное сходство между прототипом и вновь возведенным сооружением, которое должно было свидетельствовать о преемственности и ориентации на определенную традицию, не только художественную, но и социально-политическую, одновременно являлось своеобразной декларацией, моделированием желанного для официальной России исторического будущего страны.

Успенский и Архангельский соборы Московского Кремля сыграли важную роль в выработке символики, к помощи которой неизменно прибегает царское правительство, проводя официальную политику в области архитектуры. Использованию форм этих соборов в строительстве придавался политический смысл: ведь Успенский собор — место коронации московских царей, Архангельский — их усыпальница.

Однако храм Христа Спасителя не стал копией своих прототипов, как не был копией Успенского собора во Владимире Успенский собор Московского Кремля. Спроектированное Тоном здание несет на себе отпечаток творческого почерка мастера, свойственной ему интерпретации древнерусского наследия и одновременно отпечаток черт, присущих архитектуре второй трети XIX века.

К числу индивидуальных особенностей Тона как одного из наиболее ранних представителей нового стиля следует отнести стремление не столько к неповторимым уникальным решениям, сколько к выработке определенного типа церквей — пятикупольного храма, пяти-шатрового, однокупольного каменного или деревянного храма.

Размеры храма Христа Спасителя огромны. Высота 103 м, площадь 6805 м2, диаметр центрального купола 25,5 м. Постройка грандиозного сооружения, рассчитанного на 10 тысяч человек, продолжалась много десятилетий. Хотя проект датируется 1832 г., прошло семь лет, прежде чем началось строительство. Постройка была окончена вчерне в 1854 г. (сняли строительные леса). Лишь тогда Тон приступ пил к детальному проектированию интерьеров, и началась их отделка, закончившаяся в 1881 г. Освятили храм в 1883 г., уже после смерти автора.

К проектным работам кроме Тона были привлечены архитекторы А. И. Резанов, А. С. Каминский, С. В. Дмитриев, В. А. Коссов, Д. И. Гримм, Л. В. Даль и другие, осуществлявшие непосредственный надзор за строительством, поскольку Тон бывал в Москве редко, наездами. Строительство храма Христа Спасителя превратилось в своеобразную школу мастерства. Здесь после окончания специальных учебных заведений — Академии художеств и Московского архитектурного училища — проходили практику молодые зодчие.

Храм был богато украшен. По периметру фасадов на уровне порталов проходил мраморный барельефный пояс с изображениями мифологических сцен и сцен из священной истории (скульпторы Н. А. Рамазанов, П. К. Клодт, А. В. Логановский, П. Ф. Толстой). В росписи храма участвовали В. И. Суриков, В. В. Верещагин, А. Т. Марков, П. В. Басин, Ф. А. Бруни, К. Е. Маковский, Г. И. Семи-радский и другие.

В 1837 г. Тону было поручено составление проекта еще одного грандиозного сооружения в Москве — Большого Кремлевского дворца. В 1839 г., одновременно с храмом Христа Спасителя, начались строительные работы, законченные в 1849 г. В проектировании и строительстве Большого Кремлевского дворца принимала участие большая группа московских мастеров. Распределение работ между ними было следующим: в 1838 г. главным архитектором был назначен Тон, главным художником — Ф. Солнцев, "архитекторским помощником" — П. А. Герасимов; Ф. Ф. Рихтер был назначен старшим архитектором, заменявшим Тона в общем руководстве, лишь с 1843 г. Проектирование интерьеров и внутреннего убранства велось архитекторами Ф. Ф. Рихтером и Н. И. Чичаговым, большая роль в проектных работах и наблюдении за строительством принадлежала также Н. И. Чичагову, В. А. Бакареву, Н. А. Шохину и другим.

Первоначально Большой Кремлевский дворец и Оружейная палата (в ее проектировании наряду с К. Л. Тоном принимали участие Н. И. Чичагов, П. А. Герасимов, В. А. Бакарев, М. Трубников и И. Горский) рассматривались как единый комплекс, предполагалось их одновременное строительство. Однако при составлении сметы на 1842 г. было решено разделить строительство на две очереди. В первую очередь вошли дворцовый корпус — апартаменты царей, или корпус, выходящий на Москву-реку, — с парадными залами и включенными в их состав древними сооружениями; во вторую — апартаменты великих князей, примыкавший к ним корпус Оружейной палаты, часть кремлевской стены у Боровицких ворот, водоподъемная система нового дворца и перестройка церкви Уара.

Задача, стоявшая перед Тоном, отличалась от задач его предшественников (от В. И. Баженова и М. Ф. Казакова и до В. П. Стасова). Все они проектировали дворец в стиле классицизма, подчеркивая приобщенность послепетровской России к мировому историческому процессу. Задача Тона была иной. И композиционно и стилем требовалось подчеркнуть связь здания с окружающими его национальными историческими святынями — древними храмами и царскими дворцами. Новое осознавало и утверждало себя не как открытый и откровенный разрыв со старым, с формами и приемами зодчества древнего Кремля, как было до сих пор, а в сознательном обращении к забытой традиции, на протяжении более чем столетия занимавшей подчиненное место в системе культурных ценностей. Это находит отражение в облике и композиции дворца: нижний этаж (терраса), схема фасада, обработка его плоскости пилястрами, рисунок наличников — все это восходит к облику, композиции и формам Теремного дворца царя Алексея Михайловича.

Новые помещения Большого Кремлевского дворца составили единое целое с древними и стали их непосредственным продолжением. К древней традиции восходят также черты живописности в созданном по проекту Тона ансамбле. Планировка Большого Кремлевского дворца традиционна и нова одновременно. К традициям классицизма восходят регулярность общего плана постройки (прямоугольник с внутренним двором в центре) и анфиладность расположения залов, как бы нанизанных на одну ось. Нов сам прием планировки, в период классицизма употреблявшийся в Петербурге по преимуществу при строительстве доходных домов, корпуса которых располагались по периметру участка, оставляя незастроенным пространство внутреннего двора. Но в конкретных условиях Кремля этот прием, переосмысленный применительно к сооружению дворцорого типа, трактован оригинально и воспринимается совсем непохожим на прототипы благодаря тому, что Большой Кремлевский дворец включил в свой состав древние храмы, Терема, Золотую Царицыну и Грановитую палаты. Галерея зимнего сада соединила Большой Кремлевский дворец с корпусом, где разместились царские апартаменты, Оружейная палата, Конюшенный корпус, примыкающие под тупым углом к основной группе помещений. В результате возник несвойственный классицизму живописный, свободно расположенный, подобно древнерусским прототипам, ансамбль.

Однако обращение к традиции всегда сопровождается ее переосмыслением. Так случилось и на этот раз. Приближенный к бровке Кремлевского холма дворец (высота 49,94 м, длина 121,5 м) придал панораме Кремля со стороны Москвы-реки черты представительности, внес отсутствовавший прежде элемент фронтальности. Кремль приобрел отчетливо выраженный парадный фасад. Прежде в панораме Кремля доминировали вертикали соборов и колоколен. Отныне их живописную группу уравновешивает огромный нерасчлепенный блок дворца. Он поставлен в соответствии с привычными для послепетровского регулярного градостроительства правилами расположения зданий по красной линии улиц. Разница лишь в том, что здесь эта линия является воображаемой — это гладь Москвы-реки.

Фасад Оружейной палаты варьирует схему фасада дворца — равномерное членение простенков, но не пилястрами, а приставными колоннами, древнерусские формы арок — сдвоенных, с гирькой в середине, различная обработка нижней и верхней частей фасада. Облик Оружейной палаты богаче, чем дворца, и камерней одновременно. Богаче — благодаря стволам колонн, покрытым резьбой, выполненной по мотивам резьбы теремов; камерней — поскольку нижние этажи представляют собой лишь трактованную иначе часть здания, а не торжественный подий, как во дворце.

Сочетание грандиозности, богатства и измельченности декора отличает и интерьеры Большого Кремлевского дворца. Дворец двухэтажный, хотя кажется трехэтажным; во втором, двусветном этаже по периметру здания расположены парадные залы. Главные из них были посвящены основным орденам Российской империи — Георгия Победоносца, Андрея Первозванного, Владимира, Александра Невского и Екатерины.

В отделке парадных залов Тон был вынужден отойти от своего пристрастия к типовым решениям, а может быть, в этом сказалось влияние москвичей Ф. Ф. Рихтера и Н. И. Чичагова. Традиция классицистического интерьера, основанного на чередовании залов разной формы и размера, переосмысляется и обогащается новыми пространственными композициями; резче становится контраст между пространственным и стилевым оформлением расположенных рядом залов. Несходством размеров и пространственных построений подчеркивается многообразием сводчатых покрытий. Предпочтение отдается сводчатым и купольным покрытиям; в парадных залах исчезают плоские потолки — в Большом Кремлевском дворце они являются принадлежностью по преимуществу второстепенных или подсобных помещений — коридоров, галерей, жилых комнат. В этом также видится отход от классицистической традиции и обновление древнерусской; здесь, в частности, сказалось и влияние расположенных рядом отреставрированных под руководством Ф. Солнцева интерьеров Теремного дворца.

Резко возрастает интенсивность колористической гаммы. Обилие мелкой золоченой резьбы вносит определенную интимность в громадные, как площади, залы, создает сложное ощущение представительности и в то же время уюта. Это впечатление особенно сильно в парадных покоях — гостиных, будуарах, кабинетах, где усложненности пространственных решений с обилием ниш, выступов и западов, разнообразию форм сводчатых и купольных потолков вторят прихотливые формы мебели, пестрый рисунок ковров на стенах, обивки стен, драпировок.

Композиция самого большого из парадных залов — Георгиевского (высота 16 м, ширина 20,8 м, длина 61 м) — показывает, в каком направлении идет переосмысление традиционного для классицизма типа колонного зала. Георгиевский зал перекрыт сводом. Из-за того что своды опираются ыа пилоны, отстоящие довольно далеко от стен, боковое пространство становится частью многосоставного грандиозного целого. Иначе обстояло дело в колонных залах классицизма. Там колоннада отделяла главное, самостоятельное пространство центральной части (собственно зал) от боковых, трактованных тоже как самостоятельный, но второстепенный элемент (обход, галерея). Кажущийся особенно мелким по сравнению с грандиозными размерами зала декор сводов, приставные колонки перед пилонами, резкость перепадов в размерах и масштабах — все это вновь заставляет вспомнить о своеобразной двойственности этой архитектуры, обнаруживающей одновременно пристрастие к грандиозному и измельченному.

Еще очевиднее усложненность и богатство пространственной композиции Екатерининского зала, своды которого опираются на квадратные в плане столбы с малахитовыми пилястрами, с позолоченными базами и капителями. Из малахита же выполнены основания канделябров, стоящих на позолоченных базах. Мелькание пятен интенсивного зеленого цвета, мерцание золота, пояса мелкой золоченой резьбы, подчеркивающие силовые линии сводов и тем самым снимающие ощущение их тяжести, создают впечатление легкости.

Хотя в основу композиции Владимирского зала положены купольные залы дворцов классицизма конца XVIII века — небольшие, с сильно развитым вверх пространством, трудно представить нечто более противоположное строгой красоте предшественников. В архитектуре Владимирского зала зодчий ориентируется на иные прототипы — не на купольный зал Пантеона древних римлян, а на христианские баптистерии средневековой Европы, а также на прославленный собор Санта Мария дель Фьоре и баптистерий во Флоренции.

Огромный сводчатый зал, покрытие которого опирается на ряд мощных столбов в центре, таков интерьер Оружейной палаты.

Одновременно — и скорее всего в связи со строительством храма Христа Спасителя и Большого Кремлевского дворца — в Москве второй трети XIX века идет процесс обновления сложившейся к петровскому времени системы вертикалей. Силуэт Москвы обогащается новыми доминантными сооружениями, расположенными по большей части на месте исторически сложившихся ансамблей и как бы призванными поддержать и создать видимые центры ансамблей с учетом изменившегося масштаба гражданских зданий эпохи классицизма. Тон внес свою лепту в дело обновления системы вертикалей Москвы. Решение о строительстве новой колокольни в Симоновом монастыре взамен ветхой, стоявшей в глубине монастыря близ Успенского собора, последовало в 1832 г. Тогда же архитектор Н. Е. Тюрин составил проект в стиле классицизма. Зодчий предполагал построить колокольню на линии прежней, но вынести к ограде монастыря, с тем чтобы она замкнула перспективу излучины Москвы-реки. Заложенная в 1835 г. колокольня возводилась на месте, выбранном Тюриным, но в «русском» стиле и по проекту Тона. Колокольня по силуэту в композиции, по местоположению близ монастырской ограды повторила особенности колокольни Новодевичьего монастыря.

Наконец, еще в одном из спроектированных для Москвы сооружений — Петербургском вокзале на Каланчевской (ныне Комсомольская) площади (1844–1851) — Тон вновь обнаружил свойственное классицистам пристрастие к варьированию и разработке раз найденного типа композиции. В здании вокзала соединились черты и мотивы, отработанные при проектировании Большого Кремлевского дворца и Оружейной палаты. Возможно, это сходство было сознательным. Как и общность облика Московского и Петербургского вокзалов обеих столиц, оно должно было представлять определенный комплекс идей. Вокзал в Москве меньше Петербургского; это как бы его центральная часть в девять осей, равномерно члененная расположенными в простенках между окнами приставными колоннами, со знакомыми по Кремлевскому дворцу и Оружейной палате арочными окнами с гирьками в первом этаже и сдвоенными — во втором. Башенка, отмечающая центр и подчеркивающая общественный характер здания, в силу своей относительной нейтральности и малых размеров не нарушает однородности композиции.

Уже говорилось, что многочисленные работы Тона делятся на две группы: сооружения, спроектированные с применением классицистических форм и в «русском» стиле. К числу первых относятся: перестройка интерьеров Академии художеств в Петербурге — превращение бывш. конференц-зала в галерею гипсовых слепков, бухгалтерии и комнаты присутствия — в конференц-зал; пристань-набережная перед Академией художеств и установка там сфинксов (1832–1834); иконостас Казанского собора из серебра, отбитого донскими казаками у французов; архитектурная часть памятников Г. Р. Державину в Казани и Н. М. Карамзину в Симбирске; конкурсный проект Пулковской обсерватории, участие в восстановлении Зимнего дворца после пожара 1837 г.; постройка Малого театра в Москве (1840), Инвалидного дома в Измайлове в Москве и губернаторского дома в Казани (середина XIX века), частные дома в Петербурге и Новгороде, Лесной институт и казармы в Свеаборге и др.

Обзор творчества Тона показывает, что зодчий, живший в переломную эпоху, был вполне человеком своего трудного и сложного времени. Он проектировал не только церкви, удельный вес которых в творчестве каждого крупного мастера в то время был достаточно велик, но и жилые дома и новые типы зданий вроде железнодорожных вокзалов. Там, где это требовалось, мастер обнаруживал внимание к удобствам планировки, предлагал не раз смелые строительные и конструктивные решения (как, например, при строительстве Большого Кремлевского дворца). Так, по предложению Тона архитектурные детали для главного фасада дворца изготовлялись из цемента. Колонны Георгиевского зала были сделаны из кирпича, заключенного в цинковый футляр с цинковыми же накладными украшениями. Большим техническим достижением было и перекрытие Георгиевского зала огромным коробовым сводом толщиной в один кирпич.

Время проектирования и строительства московских построек — наиболее активный период в творчестве Тона. Все основные его сооружения спроектированы именно тогда: на протяжении 1820-х — первой половины 1850-х годов. Зодчий, умерший в 1881 г., не только прожил долгую жизнь, но и прожил плодотворно.

Творчество Тона воплотило, может быть в большей степени, чем творчество любого другого современного ему мастера, противоречивость развития зодчества. Хотя правительство пыталось сузить идею народности, объективно направленную против самодержавия, представить ее как идею, выражающую его интересы, смысл архитектурного творчества Тона на самом деле значительно шире этих рамок.

А.ПОМЕРАШЕВ (1848–1918)

Одно из самых известных зданий Москвы конца XIX века — Верхние торговые ряды (ныне ГУМ) сооружены по проекту крупного русского зодчего конца XIX — начала XX века Александра Ника-норовича Померанцева.

Померанцев родился в Москве 30 декабря 1848 г. С Москвой связано и его первоначальное художественное образование. В Училище живописи, ваяния и зодчества будущий архитектор закончил курс наук и по искусству дошел до гипсового класса, был удостоен 1 сентября 1874 г. Малой серебряной медали. Тогда же, осенью 1874 г., он подал прошение в Академию художеств с просьбой принять его в число учеников архитектурного отдела. Прошение было удовлетворено, и отныне вся жизнь Померанцева пройдет в Петербурге. Учеба в Академии художеств шла успешно. 4 ноября 1877 г. он был удостоен Большой золотой медали за проект "вокзала в парке близ станции", дававшей право на заграничную поездку. После обязательной двухлетней практики в России 6 сентября 1879 г. Померанцев уезжает за границу на шесть лет. В октябре 1883 г. он просит продлить срок пребывания за рубежом до лета 1886 г., мотивируя просьбу тем, что из-за расстроенного здоровья он два года провел в деревне. За "вымеренную и представленную в качестве пенсионерской работы в больших чертежах капеллу Палатинскую в Палермо" ("172 рисунка на 63 листах и отдельного альбома, содержавшего 181 рисунок арабской орнаментальной живописи") Померанцев по приезде из-за рубежа получает вознаграждение в сумме 150 червонцев, а в ноябре 1887 г. — звание академика архитектуры. Несколько раньше, в апреле 1887 г., вскоре после смерти молодого, чрезвычайно талантливого рисовальщика и архитектора Ф. И. Чагина, Померанцев просит предоставить ему вакантное место адъюнкт-профессора в приготовительном классе архитектурного отделения Академии художеств. Прошение было удовлетворено, и с марта 1888 г. он нештатный адъюнкт-профессор при архитектурном классе. Эта дата отмечает начало долгой преподавательской работы Померанцева в академии. В 1892 г. он получает звание профессора архитектуры, несколько позднее — звание действительного члена Академии художеств. После реорганизации ее в 1893 г. Померанцев становится руководителем одной из трех архитектурных мастерских; в 1899 г. он дает согласие быть ректором Высшего художественного училища при Академии художеств по архитектуре и исполняет эту должность вплоть до революции. В конце 1914 г. он избирается последний раз профессором — руководителем мастерской сроком на пять лет, считая с 1 января 1915 г.

Помимо работы в академии Померанцев с января 1897 г. занимает должность архитектора училищного совета при Синоде, с мая 1898 г. — члена Техническо-строительного комитета министерства внутренних дел.

Склонности и должности Померанцева, объясняют и характер и назначение проектируемых им сооружений, и место их возведения. В отличие от Тона и Быковского деятельность Померанцева не связана с определенным географическим пунктом, предпочтительными типами зданий или стилем.

Померанцев — типичный представитель эклектики последней фазы ее развития. Хотя зодчий умер в 1918 г., прожив почти два десятилетия в XX столетии, новые веяния не коснулись его творчества. Модерн совершенно не нашел отзвука в его проектах. Видимо, сказались 10–12 лет, отделявшие год рождения Померанцева от года рождения представителей стиля модерн Ф. О. Шехтеля, Н. В. Васильева, И. С. Кузпецова, Л. И. Кекушева, И. А. Иванова-Шица и других зодчих.

Службой в церковном ведомстве и техническо-строительном комитете можно объяснить, почему в наследии Померанцева такое большое место занимают церкви — они возводились по его проектам в крупных городах России и за границей. Достаточно назвать главные: соборы в Софии (1904–1912) в Болгарии, в Цетинье в Черногории, храм в память освобождения крестьян в Москве, Синодальный дом в Петербурге (1898). По проектам Померанцева строятся также главные здания парадной части Всероссийской выставки 1896 г. в Нижнем Новгороде (Императорский и Центральный павильоны, павильоны Художественного отдела и Средней Азии и Кавказа). Он является автором проектов крупных общественных зданий в быстро растущем промышленном Ростове-на-Дону — думы и городского торгового дома (1897), Большой Московской гостиницы, дома Генч-Оглуева, неосуществленных проектов перестройки Николаевского вокзала в Петербурге (1910) и Музея изящных искусств в Киеве (1898), архитектурной части памятника Александру III в Москве близ храма Христа Спасителя (1900).

Даже этот далеко не полный перечень основных построек Померанцева свидетельствует о незаурядной работоспособности зодчего, совмещавшего большую педагогическую работу и службу в государственных учреждениях с интенсивной творческой практикой.

Бесспорно, Померанцев был крупным и даровитым зодчим. Однако он не был первооткрывателем. Он шел проторенном дорогой, но на этом пути умел находить талантливые решения. Творчество Померанцева завершает целый период в развитии русской архитектуры, приходящийся на вторую половину прошлого столетия, а именно путь развития эклектики. Ему были чужды новые стилевые искания; идя традиционным путем, он обнаружил черты определенной каноничности и нормативности в стиле.

То, что в 50 — 60-х годах было новшеством, два-три десятилетия спустя стало обычным; строительство вокзалов на станциях железных дорог, комплексов промышленно-художественных выставок, проектирование гражданских зданий в «русском» стиле и при этом археологическая точность воспроизведения прототипа, широкое использование металлических конструкций, новые типы зданий.

Предшественник Померанцева архитектор Гартман мечтал о проектировании выставочного павильона из стекла и металла, который затем можно будет использовать как рынок, а по проекту Померанцева осуществляется строительство самого большого в Москве и крупнейшего в Европе пассажа. Сравнение сооружений, спроектированных обоими зодчими, показывает, насколько изменились размах и размеры, как быстро и радикально входили в жизнь новшества. Работы Померанцева свидетельствуют и о другом — как бы параллельном и непосредственно не влияющем друг на друга развитии двух процессов: стилевого, собственно художественного, и другого, затрагивающего конструктивно-утилитарную сторону архитектуры.

В сооружениях, возведенных по проектам Померанцева в Ростове, Нижнем Новгороде, Москве и Петербурге, мы встречаемся со свойственными архитектуре конца прошлого столетия чертами: любовью к пышности и богатству, обилием декора, археологической точностью воссоздания отдельного мотива и с компоновкой этих мотивов в композициях, ничего общего не имеющих с прототипом, с определенной дробностью и измельченностью, проистекающей от обилия деталей и декора, и одновременно — с грандиозностью и размахом, с любовью к большим размерам и крупным масштабам. Это совмещение взаимоисключающих, сосуществующих на равных основаниях как будто бы несовместимых черт постоянно обращает на себя внимание в сооружениях и проектах Померанцева.

Ассоциативно-символическое толкование архитектурной формы определило своеобразие наиболее известного из сооружений Померанцева и одного из наиболее выдающихся сооружений конца прошлого столетия в Москве — Верхних торговых рядов. Вторая половина XIX века проходит под знаком роста национального самосознания, оказавшего самое непосредственное влияние на русское искусство, в том числе и на архитектуру. Свидетельства этого видимы во всем. Теперь, пишет рецензент, анализирующий поступившие на конкурс проекты Верхних торговых рядов, невозможно строительство на Красной площади здания "в том стиле, какой имели прежние ряды". Иными словами, в пореформенный период вблизи исторических святынь русского народа, близ Кремля кажется немыслимым возведение здания с применением ордерных форм. "Историческую Московскую площадь", как называет Красную площадь тот же автор, можно застраивать лишь в формах «исторических», представляющих с достаточной мерой убедительности и наглядности значение данного места в отечественной истории. Таким стилем и такими формами, по представлениям людей второй половины XIX века, могли быть только «русский» стиль и формы древнерусской архитектуры. Начало реконструкции Красной площади было положено в 1870-е годы В. О. Шервудом, автором фасадов Исторического музея. В 1890-е годы почти одновременно возводятся Верхние и Средние торговые ряды, в непосредственной близости к Верхним, на Никольской улице, — Заиконоспасские, и все в «русском» стиле.

Вопрос о перестройке Торговых рядов на Красной площади встал за тридцать лет до их торжественного освящения, в 1864 г. В 1869 г. был выработан устав общества городских Торговых рядов и подано в думу прошение об его утверждении за подписями купцов А. Поро-ховщикова и Н. Азанчевского. В прошении в числе прочих было предложение об устройстве посреди Ветошного проезда улицы, параллельной Красной площади. Однако соглашение между представителями общества и городской думой было достигнуто только в мае 1888 г. Сразу же после этого старые Торговые ряды, восстановленные по проекту О. И. Бове после пожара 1812 г., были закрыты, и на Красной площади были построены временные железные. Строительный комитет сформулировал требования к проекту здания, сводившиеся к следующему: пассажи должны удовлетворять всем требованиям современной торговли, и одновременно по своим архитектурным достоинствам они должны стать украшением города, памятником, достойным своего исключительного местоположения. С этой целью общество по постройке рядов объявило конкурс, создало представительное жюри, в состав которого входил и представитель Академии художеств. В результате объявленного 15 ноября 1888 г. конкурса к 15 февраля 1889 г. на имя жюри поступило 23 проекта из Петербурга, Москвы, Одессы, Берлина. Премии распределились следующим образом: первая — А. Н. Померанцеву, вторая — Р. И. Клейну, третья — А. Г. Веберу.

По проекту, удостоенному первой премии, началось строительство. Осенью 1889 г. были частично заложены фундаменты под новое здание, 21 мая 1890 г. заложен первый камень. В 1892 г. была окончена облицовка главного фасада, а 2 декабря 1893 г. состоялось торжественное открытие Верхних торговых рядов. За разработку и осуществление проекта этого здания Померанцев получил высшее академическое звание профессора архитектуры.

Здание Верхних торговых рядов вместе с сооружавшимся зданием Средних, недавно возведенным Историческим музеем и зданием Московской городской думы на Воскресенской площади (архитектор Д. Н. Чичагов) составило уникальный в своем роде ансамбль конца XIX века, выдержанный в «русском» стиле.

А. И. Померанцеву как автору проекта Верхних торговых рядов приходилось считаться не только с древними памятниками — собором Василия Блаженного и кремлевской стеной, но и законченным незадолго до того зданием Исторического музея. В отличие от музея Верхние торговые ряды выходили на Красную площадь продольным фасадом протяженностью 241,64 м. Анализ его композиции показывает, что архитектор учел все возможные связи своего сооружения с окружающими зданиями, особенности их взаимодействия и согласования в каждом отдельном случае. В этом ему помогло виртуозное владение приемами равномерной ритмической и симметрично-осевой композиции. Центральная трехэтажная часть здания находится на поперечной оси Красной площади, на которой расположены также Сенатская башня и купол Сената. Но если у Бове главная ось подчиняла себе остальные, то у Померанцева благодаря равномерности и развитости горизонтальных ритмов не столько фиксируется статичный центр, сколько выявляется подвижность композиции, возможность ее развития в одну и в другую сторону.

Эта внутренняя изменчивость и подвижность композиции Верхних торговых рядов определяет их уникальное качество. Здание по-разному выглядит с разных точек зрения в зависимости от того, с каким зданием оно согласуется и в каком окружении воспринимается. При взгляде в сторону Исторического музея обращает на себя внимание симфония башен, которая была много богаче полвека назад, в пору существования Иверских ворот и Казанского собора на углу Никольской улицы и Красной площади. Здесь как бы возрождается традиция древнерусского зодчества — непосредственное взаимодействие расположенных на расстоянии друг от друга башенных объемов. В первый период эклектики обращение к древнерусской градостроительной традиции трактуется буквально как возрождение силуэтности храмов, сооружаемых по преимуществу в «русском» стиле. Померанцев и Шервуд переосмысляют древний прием. Взаимодействие вертикалей и богатство пространственных связей достигается ими при сохранении принципов периметральной регулярной застройки.

До перестройки в конце XIX века классицистические фасады Верхних и Средних торговых рядов организационно и архитектурно составляли одно художественное целое. Эту традицию, но на иных основаниях, продолжили мастера конца прошлого столетия. Сразу же после конкурса на проект Верхних торговых рядов Общество по строительству Средних торговых рядов пригласило Р. И. Клейна для разработки программы, а вслед за этим поручило ему и исполнение самого проекта здания Средних торговых рядов.

На основе принципов ансамблевости, но на этот раз следующих нормам регулярного градостроительства, спроектирован и застроен Померанцевым Ветошный проезд (ныне проезд Сапунова), идущий параллельно Красной площади. Точно так же, как знаменитый шедевр классицизма — улицу Росси в Ленинграде, его фланкируют с обеих сторон совершенно идентичные фасады. В довершение сходства эта короткая улица замыкается, как и в Ленинграде, компактным объемом — ризалитом расположенного на улице 25 Октября бывш. здания Заиконоспасских торговых рядов (архитектор М. Т. Преображенский, 1890-е годы). Иными словами, в своей заслуженно известной работе Померанцев обнаружил себя незаурядным мастером городского ансамбля.

В отличие от фасадов интерьеры Верхних торговых рядов выполнены в стиле итальянского Ренессанса. Сильное впечатление производит контраст между плотным массивом стены, ее пластичными формами и ажурной конструкцией прозрачного потолка, легкими, воздушными мостиками из железобетона, переброшенными от одной линии к другой на уровне второго и третьего этажей.

Несколько слов о планировке, конструкциях и оборудовании сооружения, состоящего из трех продольных, параллельных Красной площади и Ветошному проезду пассажей, соединявших Никольскую улицу с Ильинкой, трех поперечных и небольшого здания на примыкавшей к бывш. Теплым рядам стороне Ветошного проезда.

Общая площадь, занимаемая торговыми помещениями (не считая проезда), огромна. Она составляет 5431,45 кв. саженей (1 сажень = = 2,16 м). Ширина проходов в первом этаже 6,3 м. На высоте второго этажа она увеличивается за счет галерей, с каждой стороны — на 4,2 м. В здании 1200 магазинов, не считая помещений в антресолях, по существу также представляющих целый этаж. Для экономии места и сокращения толщины стен до минимума для сводов применена железобетонная конструкция системы Монье. Стеклянная крыша, полуциркульная по форме, диаметром 14 м, кажется легкой и ажурной, но на деле представляет солидное сооружение, на которое ушло более 50 тысяч пудов металла.

Здание обладает развитой сетью подземных помещений. Трем наземным продольным и поперечным пассажам соответствуют такие же подземные пассажи специального устройства. Под проездом — разгрузочный двор. Под этими гигантскими подвальными помещениями еще один подвальный этаж — для котлов центрального отопления и аккумуляторной станции электрического освещения.

Главный фасад Верхних торговых рядов облицован в первом этаже тарусским мрамором, во втором и третьем — родомским песчаником. Парадная лестница со стороны Красной площади из красного гранита. В башнях размещались залы заседаний.

По проекту А. Н. Померанцева перед революцией в Москве началось строительство грандиозного храма в память освобождения крестьян. Городская дума предоставила на Миусской площади место для его строительства. Первоначальный проект, утвержденный в 1900 г., был выдержан в стиле Успенского собора Московского Кремля. Как бы возрождая традицию многоглавых храмов периода введения христианства и нового всплеска строительства многокупольных храмов в XVI веке, он должен был иметь 25 глав. В окончательном варианте 1911 г., по которому началось строительство, количество глав сократилось до девяти. Сохраняя сходство с прототипом, этот храм был значительно грандиознее по размерам (рассчитан на 4 тысячи человек), сложнее по композиции.

В историю отечественной архитектуры Померанцев вошел как автор павильонов Нижегородской выставки и здания Верхних торговых рядов, особенно последнего, неразрывно связанного с обликом Красной площади в Москве.

Скончался зодчий 27 октября 1918 г.

М. БЫКОВСКИЙ (1801–1885)

Весомый вклад в развитие московской архитектуры второй трети XIX века внес крупный зодчий этого периода, москвич по рождению и по месту творчества — Михаил Доримедонтович Быковский. Подобно Тону, он сыграл огромную роль в формировании нового стиля, и не только как архитектор-практик, но и как теоретик, педагог и общественный деятель. Причем если творчество Тона связывается преимущественно с официальной линией развития зодчества, то деятельность Быковского представляется в определенной степени противостоящей официальному пути.

Ровесник XIX века, Быковский сформировался как зодчий в период расцвета русского классицизма. Его юность и молодость совпадают со временем становления ансамбля классической послепожарной Москвы. У одного из создателей его — Д. И. Жилярди — Быковский получил профессиональное образование.

Путь Быковского, выходца из низов, из податного сословия — по терминологии того времени, в большую архитектуру был тернист и труден. Всеми успехами он обязан исключительно одаренности и энергии.

Будущий зодчий родился в Москве 29 октября 1801 года. Отец его — мастеровой, занимался столярным и резным делом, самостоятельно выучился правильно чертить фасады, планы и профили иконостасов. У Быковского рано обнаружилась страсть к рисованию, более того — к архитектуре. Отец, заметив это, отдал пятнадцатилетнего мальчика в учение к одному из ведущих зодчих Москвы начала прошлого столетия — Д. И. Жилярди. Одаренность ученика была замечена Жилярди, и через три года он сделал его своим помощником. Будучи архитектором Воспитательного дома, Жилярди привлек талантливого юношу к работам по этому зданию и другим, относившимся к его ведомству объектам, в частности к строительству Московского ломбарда. Жилярди помог также любимому ученику в получении частных заказов, в том числе в усадьбе Голицыных Гребнево и в усадьбе графа Панина Марфино под Москвой. Не без содействия Жилярди Быковскому удалось выйти из податного сословия, ибо только таким образом молодой зодчий получал возможность участвовать в конкурсах на звание академика архитектуры и поступить на государственную службу. Жилярди обратился к ректору Академии художеств с письмом, в котором квалифицировал Быковского как талантливого, проходившего у него учение зодчего и просил допустить его к составлению проекта на соискание звания академика архитектуры. На основании этого письма совет вынес решение "избрать (Быковского. — Е. К.) в звание назначенного и задать ему, так и назначенному художнику Коринфскому, на звание академика следующую программу: "сделать полный проект карантина на морском береге на 250 человек". За проект Быковскому, одновременно с Тоном, в 1830 г. было присуждено звание академика. Это событие стало поворотным в судьбе московского зодчего. Работавший по найму с 1828 г. в Московском дворцовом архитектурном училище, он в 1833 г. был утвержден в штатной должности. В 1834 г. Быковский получает назначение на должность чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе Д. В. Голицыне. В переводе на современный язык это означало назначение Быковского главным архитектором Москвы; он сменил на этом посту О. И. Бове. Наконец, в 1836 г. с введением должности в штат при попечителе Архитектурного училища Д. М. Львове Быковский стал первым директором этого училища.

На 1830 — 1850-е годы приходится основная масса построек Быковского, продолжавшего заниматься проектной практикой вплоть до конца 1870-х годов.

В отличие от Тона Быковский был подлинным архитектором-романтиком, стремившимся к уникальным художественным решениям. Свойственное эклектике неприятие нормативности классицизма в его творчестве представляется на редкость последовательным и плодотворным. Непредвзятость и свежесть композиционных приемов и архитектурных форм соединялись у Быковского с интересом к новым темам, входившим в 1830 — 1840-е годы в русскую архитектуру, к новым пространственно-планировочным структурам.

Талант зодчего соединяется в Быковском с темпераментом реформатора и общественного деятеля. С момента включения его в состав совета в качестве члена, ответственного за программы учащихся в Московском дворцовом архитектурном училище, начинается полоса реформ. Ученикам начинают задавать программы на проектирование построек в разных стилях.

В 1834 г. на торжественном акте в Архитектурном училище Быковским была прочитана речь, заглавие которой было подлинным манифестом новой архитектуры, шедшей на смену классицизму: "Речь о неосновательности мнения, что Архитектура Греческая или

Греко-Римская может быть всеобщею и что красота архитектуры основывается на пяти основных чиноположениях". Пафос и смысл этой речи — в неприятии установившегося в России со времени петровских преобразований, а в Западной Европе со времени Ренессанса убеждения в общезначимости античной ордерной традиции; о бесплодности применения норм красоты, разработанных в ту далекую эпоху, для всех без исключения времен и народов.

Быковский отрицает справедливость издавна утвердившегося и ставшего уже правилом мнения, говоря, что "красота Архитектуры должна быть качествуема геометрическими измерениями и что Архитектура Греческая или Греко-Римская должна быть всеобщею". Он оспаривает истинность господствующего в классицизме убеждения, что ордер — абсолютный по своему значению носитель красоты в архитектуре. И хотя Быковский не был против ордера как такового, а лишь против возведения его в абсолют, отношения к нему как к норме, сохраняющей действенность во все без исключения времена, именно в этом отрицании заключалась взрывная сила речи. Тем самым Быковский подверг сомнению жизнеспособность эстетических норм классицизма, который был чужд зодчему своей приверженностью к канону. Мерилом истинности новых исканий, вместо привычной ориентации на традицию, для Быковского становится критицизм, разумное отношение к правилам, а не слепое подражание им. "Всякое правило относительно искусств, — говорит он, — как бы долго оно ни существовало, должно быть исследываемо и, когда найдено будет неверным в своих началах, должно быть отвергнуто".

Для Быковского мерилом истинности архитектуры является народность, мера соответствия ее, как и всякого другого искусства, духу времени и духу народа. Однако на народность опираются и те, кто жаждет перемен, и те, кто мечтает сохранить существующий порядок вещей, — официальные круги. Сложившееся на протяжении 1810 — 1820-х годов представление о народе как о главном действующем лице исторического процесса, источнике и двигателе искусства заставляет Быковского квалифицировать современную ему архитектуру (ампир первой трети XIX века) как вненациональную, несовременную и подражательную: "…всякому покажется странным, что изящное можно подчинить одинаковым, повсеместным и ни в каком случае неизменным формулам… Думать так, значит полагать, что высшее проявление духа может пребывать одними образами везде и вечно… Признаюсь, я почел бы невероятным, чтобы мнение столь ложное в своих началах могло когда-либо существовать, если бы самая действительность не убеждала меня в том, что оно укоренилось уже и торжественно тяготеет над прекрасными произведениями духа человеческого…"

Быковский видит в воцарении ордерных норм в архитектуре не возрождение вечных принципов разума, воссиявшего после долгих веков мрака заблуждений, а следствие конкретных исторических причин — падения феодального земледелия, развития торговли, распространения книгопечатания и последовавшего за ним роста зависимости от культурного наследия древних. Он подчеркивает: "…тогда-то заключили, что Архитектура Греческая или Греко-Римская есть единственная, которой должны следовать все народы, без малейшего уклонения… Они положили, что Архитектура, будучи изящным искусством, должна быть подражательной". Для Быковского же подражательность не может быть художественной нормой, поскольку, подчеркивает он, "история Архитектуры какого-либо народа теснейшим образом сопряжена с историей его же философии".

Все сказанное подводит Быковского к формулировке позитивной программы новой архитектуры: "Мы должны подражать не формам древних, но примеру их: иметь Архитектуру собственную, национальную, и да проявится настоящий дух нашего отечества и в произведениях Архитектуры и да возвестит она позднейшему потомству о благоденствии и нравственной силе России".

Осознанность и прочувствованность программы, провозглашенной в речи на торжественном акте 1834 г., подтверждают и многочисленные письма к жене во время первой поездки Быковского за границу в 1838 г., куда он отправился для пополнения библиотеки училища необходимыми книгами, моделями, слепками и гравюрами. В письмах Быковского лейтмотивом проходит мысль, что нужно не копировать, а познавать дух зодчества древних, что познание великих произведений для него, истого романтика, означает внутреннее обновление. В Италии, пишет он, "чувствуешь какое-то обновление духа, здесь перерождаешься, душа и мысли делаются возвышеннее, кажется, весь дух человека приготовляется к самобытности, чувство подражания совершенно исчезнет. Здесь должно узнавать великое назначение искусства!" "Не части копируй, а пойми дух, в котором здания древних воздвигаются, пойми их способы производить такие величественные здания, олицетворять так сильно их понятия". Желание раскрыть загадку древних мастеров и проникнуть в дух древнего искусства толкает Быковского на поиски средств, передающих впечатление одухотворенности, помогающих воплотить дух времени и оживить искусством мертвый камень.

В творчестве Быковского в большей мере, чем в работах Тона, дает о себе знать расширение тематики строительства, увеличение объема проектирования зданий бытового назначения, благотворительных учреждений, рассчитанных на обслуживание неимущего и малообеспеченного населения, — больниц, богаделен, училищ, домов призрения. Наряду с этими сооружениями, в общем известными уже классицизму, а также с храмами, монастырями, колокольнями, жилыми домами для богатых заказчиков, доходными домами и усадебными комплексами, он сооружает здание первого в России пассажа Д. В. Голицына на Петровке (1835–1839, не сохранился), комплекс зрелищных и увеселительных построек в Петровском парке (1835–1836), биржу на Ильинке (1836–1839, перестроена); реконструирует, создавая ансамбль парадного въезда из Петербурга в Москву, застройку Тверской-Ямской и прилегающих к ней улиц, ансамбль Болотной площади с комплексом мучных лавок (1842). Там, где это диктуется заданием (пассаж Голицына, биржа, дом Вонлярлярского в Петербурге и т. д.), Быковский широко использует начинавшие входить в обиход новые материалы и конструкции — большие магазинные окна, сплошное остекление крыш, открытые металлические стойки. Не без участия Быковского в московской архитектуре утверждалось правило, сохранявшееся вплоть до конца XIX — начала XX века, — учитывать в проектах новых зданий стиль окружающей застройки, как бы подхватывая и развивая ее традицию.

Архитектура второй половины XVIII — начала XIX века не могла уйти от этой проблемы. Она решала ее по-своему: старалась трактовать историческую застройку как своего рода фон, картину, видимую за или на заднем плане в обрамлении регулярной застройки. В практике XIX века это выразилось в проектировании зданий гражданского назначения в «европейских» стилях и в возрождении в церковном строительстве вертикалей и силуэтности древних культовых построек при одновременном учете преобладающих стилевых форм окружающей застройки. Быковский в отличие от Тона даже в культовых сооружениях не отдавал предпочтения «русскому» стилю. Формы его зданий навеяны либо особенностями местности, либо иными соображениями идейно-художественного порядка, но первоисточник всегда переосмыслен и преобразован творческой фантазией зодчего. Только этим объясняется тот факт, что при общем для его проектов храмов и колоколен наличии вертикалей и силуэтности, ярусности, многообъемности они поразительно многообразны по использованным стилевым формам: классицистические — в церкви Троицы на Грязях на Покровке (1860-е годы), в церкви в Вонлярове, усадьбе в Смоленской губернии, и в колокольне Никитского монастыря (1855), русские — в храмах Покровского монастыря в Москве и Спасо-Бородинского под Москвой, в церкви Никиты Мученика в Старых Толмачах на Кузнецкой улице (1857), итальяно-русские — в ансамбле Ивановского монастыря (1861), римско-византийские — в церкви Воспитательного дома.

Наконец, в произведениях Быковского, не преследовавших передачи идей официальной идеологии — задачи, неизменно стоявшей перед Тоном при проектировании его основных московских сооружений, — определеннее сказываются черты новой образности в архитектуре: обыденность, камерность, интимность, с одной стороны, поэтичность и одухотворенность — с другой.

Пост главного архитектора города и архитектора Воспитательного дома дал Быковскому возможность участвовать в строительстве важнейших объектов общественного назначения и градостроитель-пых ансамблей Москвы.

К числу основных произведений зодчего относится комплекс со-оружепий Петровского парка, торжественно открытого в 1835 г. Планировка его, обычная для усадебных парков, выполнена в 1828 г. А. А. Менеласом (перспективы аллей замыкаются одним зданием — принцип иерархии, осевого построения и симметрии здесь сохранен). По проекту Быковского в Петровском парке соорудили деревянный театр в стиле классицизма — "на манер Каменноостровского в Санкт-Петербурге", по характеристике современника, и здание "увеселительного воксала", торжественно открытого 16 мая 1837 г. Последний представлял собой легкое деревянное здание в стиле английской готики, по существу огромный концертно-танцевальный зал с примыкающими к нему П-образными в плане низкими галереями, обрамлявшими широкий парадный двор-площадь.

В 1835 г. по представлению генерал-губернатора Д. В. Голицына был утвержден проект биржи, или, как специально оговаривает Голицын, "достаточный для Москвы относительно небольшой биржевой залы, купечество которой ведет по преимуществу внутреннюю торговлю". Здание сооружено на Ильинке (ныне улица Куйбышева; перестроено в 1873–1874 гг.). Биржа, выходившая торцом на вновь созданную Биржевую площадь, имела галерею и большой, круглый в плане зал, освещавшийся верхним светом. Она спроектирована зодчим с использованием традиционных форм, и одновременно это сооружение нового стиля. Будучи главным акцентом пространства площади, здание организует его, но не господством главной оси с привычным портиком, а всей композицией компактного объема торцового фасада, основанной на активном взаимодействии частей — выступающих пластичных объемов боковых галерей и возвышающегося над ними объема собственно биржевого зала. Привычная для классицизма симметрично-осевая композиция как бы вывернута наизнанку. Вместо традиционного, обычного для классицизма центрального, выступающего вперед ризалита — заглубленная центральная часть, вместо мощного колонного портика, подчиняющего себе все остальные элементы, — легкая, прозрачная, низкая галерея на тоненьких металлических столбиках.

На 1835–1839 гг. приходится строительство первого в России, нового для XIX века торгового здания — пассажа. В спроектированном Быковским пассаже отчетливо прослеживается происхождение его композиции от парадных танцевальных залов дворянских домов — прямоугольных, вытянутых, по концам которых расположены небольшие помещения, отделенные от основной части двумя колоннами, несущими антаблемент, поддерживающий арку перекрытий боковых частей. Голицынская галерея была задумана как "грандиозное здание с базаром вроде Пале-Рояля". По обе стороны размещались двадцать четыре магазина, освещенных верхним светом через сплошное остекление крыши. Здание пассажа поражало современников блеском больших стекол на торцовых фасадах, "красующихся в раззолоченных рамах", обилием света, необычностью самого типа здания. Отделка интерьера, точнее, — отделка внутреннего прохода, напоминала нижние части фасадов жилых домов с вплотную приближенными друг к другу магазинными окнами. По второму этажу шел ряд таких же сдвинутых друг к другу окон, но сильно вытянутых вверх, прямоугольных. Обилие стекла, сокращение простенков, суховатая дробность форм, мерцание золота, чрезвычайно любимого и обильно используемого в это время, — все это отражает характерные стилевые особенности архитектуры второй трети XIX века.

К числу самых известных построек зодчего относится ансамбль усадьбы Марфино под Москвой. Усадебный комплекс, сооруженный в конце XVIII века для Салтыковых, был перестроен Быйовским для Панина в 1837–1839 гг. в стиле неоготики. Строительство загородных усадеб было единственной областью архитектуры, где в период классицизма допускалось применение неклассических ("готических") форм, так что выбор стиля как будто традиционен. Тем знаменательнее черты ансамбля. Стесненный коробкой и местоположением существовавшего здесь дворца, Быковский вносит в ансамбль да первый взгляд незначительное, но оказавшееся весьма существенным дополнение. Вместо традиционного подъезда к усадьбе со стороны парадного двора зодчий устраивает его со стороны пруда и смещает с центральной оси вбок; он строит через пруд мост, ставший благодаря этому одним из главных элементов ансамбля, а боковой въезд в парадный двор подчеркивает устройством въездной арки. Тем самым возникает доселе нечто небывалое: несколько равнозначных акцентов вместо одного, равновесие двух главных элементов вместо одного, господствующего. Панорамность и живописность довершили изменение характера ансамбля. Он рассчитан на обозрение не с одной оси (главная ось дворца не является здесь главной осью ансамбля); роль главной оси ансамбля выполняет пространство между двумя главными зданиями с виднеющимися в просвете между ними зданиями двух храмов. Подобное построение центральной части усадебного комплекса, основанное на равновесии двух объемов, неза-фикспрованность главной оси, как бы плавающей в пространстве, определяют панорамность этого живописного ансамбля. По мере движения по берегу или по дороге, ведущей к дворцу, возникает каждый раз новое соотношение главных объектов и весь ансамбль выглядит по-иному. Другими словами, в отличие от архитектора классицизма, даже в пространственных построениях стремившегося к передаче ощущения постоянства и устойчивости, архитектор периода романтизма стремится к обратному — к многообразию, изменчивости, контрастности.

В ансамбле Марфина поражает еще одно — своеобразная нейтральность архитектуры. Главное здесь не здания как таковые, а их соотношение друг с другом и с пейзажем, а в результате — не столько отдельные здания, сколько архитектурный пейзаж, ими организуемый.

Та же нейтральность отличает композицию гражданских построек Быковского. Но в этих сооружениях, возведенных на улицах города, отчетливее выступают общие для времени стилевые черты и меньше индивидуальность мастера. Это относится прежде всего к спроектированным им многочисленным жилым домам и общественным зданиям: Горихвостовская богадельня (1839), дома Фонвизина, Рахманова, Лорис-Меликова в Милютинском переулке, Вонлярлярского у Благовещенского моста в Петербурге (1840-е годы) и др., Мещанское училище и Земледельческая школа на бывш. Большой Калужской улице, Московская семинария на Божедомке (1838), Варварин-ский приют с церковью, Странноприимный дом в Хамовниках, мучные лавки на Болотной площади (1842) и т. д. В композиции каждого из сооружений, несмотря на разнообразие приемов и форм, варьируется один и тот же исходный принцип — равномерность акцентов и составляющих элементов. В относительно скромных по размерам постройках, например в доме Лорис-Меликова, в зданиях Мещанского училища, Земледельческой школы или семинарии на Божедомке, композиция фасада строится на едином ритме акцентов.

Деятельность Быковского разнообразна. Кроме перечисленных сооружений им было спроектировано большое число гражданских зданий и очень много церквей. По его проекту была выполнена так" же реставрация Архангельского собора в Московском Кремле.

В 1844 г. благодаря хлопотам и неустанным стараниям зодчего в Москве был основан Художественный класс — будущее Училище живописи и ваяния, превратившееся после присоединения к нему реорганизованного Московского дворцового архитектурного училища в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Наконец, в 1867 г. по инициативе и при активном участии Быковского было создано первое в России архитектурное общество — Московское. Быковский стал его первым председателем. Речь, произнесенная на заседании, посвященном годовщине Московского архитектурного общества, отразила значительную эволюцию взглядов зодчего. В частности, теперь, в 1860-е годы, Быковский не столько связывает развитие архитектуры с духом времени и народа, сколько видит обусловленность ее эволюцией строительной техники, изменением характера материала и конструкций. Получившая широкий резонанс, эта речь, как и его знаменитая речь в 1834 г., стала своеобразным кодексом общественного служения архитекторов обществу. Программа Московского архитектурного общества, которую отстаивал Быковский и которую ему удалось отстоять, определила на много десятилетий вперед характер его деятельности. Быковский выступил с инициативой основных начинаний общества: периодического чтения научных докладов, посвященных наиболее актуальным проблемам строительной техники, составления программы архитектурной выставки и архитектурного музея, идеи организации преподавания для строительных рабочих.

В 1880-е годы Быковский отходит от проектной деятельности. 9 ноября 1885 г., переступив порог своего 85-летия, зодчий умер.

Ф. ШЕХТЕЛЬ (1859–1926)

Федор Осипович Шехтель принадлежит к числу крупнейших зодчих рубежа XIX–XX столетий. Сознательная жизнь и творчество этого замечательного мастера связаны по преимуществу с Москвой. И хотя он, подобно своим современникам, много проектировал для провинции, его творчество ассоциируется прежде всего с древней столицей; здесь находятся постройки, принесшие Шехтелю известность и определившие его вклад в историю не только русской, но и мировой архитектуры.

Шехтель начал с эклектики, работал много в этом стиле и пользовался в 1890-е годы довольно широкой известностью. Одновременно Шехтель — едва ли не самый яркий в России представитель модерна.

В отличие от определенной статичности творчества архитекторов-эклектиков, творчество Шехтеля — в непрерывной динамике стилевых исканий.

Шехтель — не только русский зодчий предреволюционного периода, но и советский зодчий. Председатель Московского архитектурного общества последнего предреволюционного десятилетия, он возглавлял его и в первые пять послереволюционных лет. Велико значение Шех-теля-педагога, преподававшего композицию в Строгановском училище с 1898 г. вплоть до смерти в 1926 г.

Шехтель родился в 1859 г. в Саратове. Об отце его известно только, что он был инженером-технологом. Мать зодчего и жена (он был женат на своей кузине) происходили из семьи саратовских купцов Жегиных. Яркой и известной личностью был отец его жены Т. Жегин, приятель П. М. Третьякова, близкий к кругам московского просвещенного купечества, увлекавшийся искусством и коллекционированием. Эта дружба, вероятно, и была причиной того, что мать Шехтеля Дарья Карловна служила экономкой у Третьяковых, в доме которых часто бывал молодой Шехтель.

К сожалению, архив зодчего утерян. Поэтому канва его жизни, особенно детства и отрочества, прослеживается смутно, не позволяя ответить на многие вопросы. Неизвестно, где он получил первоначальное образование. В его личном деле из фонда Строгановского училища, хранящегося в Центральном государственном архиве литературы и искусства, имеется аттестат об окончании Тираспольской католической гимназии. В находящемся в том же архиве фонде Училища живописи, ваяния и зодчества — тот же аттестат и данные об учебе в училище в 1876–1877 гг. в третьем «научном» классе. Об остальном документы молчат. В мемуарах встречаются упоминания о работе Шехтеля архитекторским помощником у известных московских зодчих конца XIX века А. С. Каминского и К. В. Терского. Имеются даже данные, что, будучи помощником последнего, Шехтель не просто помогал ему в проектировании театра «Парадиз» на Большой Никитской (ныне улица Герцена, Театр имени Вл. Маяковского), но и составил проект фасада. Работа у обоих зодчих оказалась, бесспорно, плодотворной для Шехтеля. Каминский — талантливый проектировщик, одаренный акварелист, знаток русского и западных средневековых стилей. Не без импульсов, полученных у Каминского, а может быть, и под его прямым влиянием сложился устойчивый, проходящий через всю жизнь интерес к средневековому зодчеству, в тесной связи с осмыслением системы которого находятся поиски и открытия Шехтеля. Не без влияния Каминского развился, вероятно, и колористический дар Шехтеля — одного из самых замечательных мастеров цвета в архитектуре. Наконец, Каминский сыграл, очевидно, большую роль в судьбе молодого зодчего, введя его в круг московского просвещенного купечества и обеспечив его рекомендациями в среде состоятельных заказчиков. Но это всего лишь догадки. Может быть, будущему зодчему в этом помогла мать, служившая у Третьяковых экономкой и бывшая фактически членом их семьи. Однако членом этой семьи был и Каминский (жена его урожденная Третьякова).

У Терского будущий зодчий мог получить также знание стилей, любовь к Москве и древнерусской архитектуре.

До нас не дошли сведения, по какой причине Шехтель оставил Училище живописи, ваяния и зодчества, как протекало формирование его дарования, когда созрела решимость всецело посвятить себя архитектуре, определилось призвание, а главное — появилась вера в него.

С конца 1870-х годов Шехтель начинает работать самостоятельно. Но в первое время занятия архитектурой занимают в его творчестве сравнительно скромное место. Шехтель иллюстрирует и оформляет книги, журналы, рисует виньетки, адреса, театральные афиши, обложки для нот, меню торжественных обедов. Вместе с братом А. П. Чехова художником Н. П. Чеховым, с которым он познакомился и подружился в училище, Шехтель пишет иконы и создает эокизы монументальных росписей.

Но самое большое место в деятельности молодого Шехтеля до конца 1880-х — начала 1890-х годов занимает работа театрального художника. Он создает костюмы и эскизы декораций, и эта деятельность позднее, в 1890 — 1900-е годы, как бы найдет продолжение в проектировании театров и народных домов.

Шехтель как театральный декоратор тяготеет к сфере искусства, бывшей для конца XIX века анахронизмом, — к эпигонской романтической декорации казенной оперной сцены. Он работает помощником "мага и волшебника"-, декоратора Большого театра К. Ф. Вальца — непревзойденного мастера превращений, сказочных метаморфоз, феерий, разрушений, бурь, фонтанов, прославившегося постановками, представлявшими красочные, поражающие зрелища. Это одна сторона театральной деятельности молодого Шехтеля. Вторая — народный театр и оформление народных гуляний. Он работает художником у знаменитого М. В. Лентовского, ориентировавшегося на вкус массового зрителя, создателя театра «Скоморох». Об одной из постановок под названием «Весна-красна» можно составить достаточно полное представление, поскольку сцены с ее изображениями были изданы Шехтелем в виде специального альбома.

Таким образом, истоки архитектурной деятельности Шехтеля восходят к двум источникам — к дожившей до конца столетия романтической традиции, оказавшейся особенно живучей в оперном и балетном театре, и к традиции народного театра.

Шехтель — типичная для конца XIX — начала XX века фигура: художник, пришедший в архитектуру, человек, не получивший специального образования. Тенденция к всеобщему и радикальному обновлению сложившихся норм не только в России, но и повсюду в Европе выражает себя в наплыве в архитектуру лиц, минимально зараженных свойственными профессионалам предрассудками и потому более склонных к новшествам. Едва ли многие исторические периоды, разве что эпоха Возрождения, могут похвалиться таким обилием проектирующих, работающих в области архитектуры и художественной промышленности живописцев. Очевидно, это объясняется внутренними потребностями двоякого рода: во-первых, необходимостью переосмысления догматов своего искусства и искусства архитектуры, издавна считавшегося стилеобразующим; во-вторых, притягательность проектной практики для живописцев во многом обусловлена тем, что эстетика рубежа столетий и всеобщая убежденность в преобразующей миссии искусства и его жизнестроительной функции связываются с архитектурой, точнее, с задачами преобразования жизненной среды обитания человека.

Однако то, что для большинства художников — В. М. Васнецова, В. Д. Поленова, К. А. Коровина, А. Я. Головина, А. Н. Бенуа, С. В. Малютина, М. А. Врубеля и других — осталось все-таки эпизодом, "архитектурными упражнениями", для Шехтеля стало делом и смыслом жизни.

О раннем периоде творчества Шехтеля едва ли когда-нибудь удастся составить достаточно полное представление. Он получил право на производство работ, которое давалось званием техника-строителя, лишь в 1893 г., когда проектировал особняк Морозова на Спиридоновке (ныне улица А. Толстого). Между тем известно, что уже в середине 1880-х годов по его проекту ведется застройка имений Кирицы и Старожилово в Рязанской губернии, строятся загородные дома в Московской и Ярославской губерниях, отделываются интерьеры московских особняков.

Строительство дач, особняков и отделка интерьеров московских домов разветвленной фамилии Морозовых, сопутствовавшие этим работам творческий успех и признание определили дальнейшую судьбу молодого Шехтеля. Очевидно, запоздалое получение диплома техника-строителя в 1893 г. одновременно с утверждением в Московской городской управе проекта особняка Морозова свидетельствует об окончательно созревшей внутренней решимости Шехтеля посвятить себя по преимуществу архитектурной деятельности.

Работы Шехтеля, начиная от наиболее ранних, обнаруживают устойчивость и определенность интересов и симпатий, говорят об его увлечении средневековым зодчеством во всех его модификациях — древнерусским, романским, готикой. В спроектированных зодчим объектах обнаруживается хорошее знание и других стилей. Достаточно, например, назвать созданные в соответствии со сложившимися ассоциациями между назначением и стилем вестибюль в особняке Морозова во Введенском переулке в египетском стиле, гостиную того же особняка и гостиную особняка Морозовой на Спиридоновке в стиле рококо, ванную в доме Ушкова в мавританском стиле и т. д. Однако столь же очевидно и другое — неизменное предпочтение отдавалось русскому, романскому и готическому стилям.

Причем, насколько можно судить по выявленным сегодня постройкам Шехтеля, основные искания и открытия 1890-х годов связаны именно с готикой. В «русском» стиле он проектирует убранство Тверской улицы к коронационным торжествам, Исторический музей, церкви, Народный дом и народные театры.

Исторический музей — еще всецело ученическая работа, выполненная Шехтелем, очевидно, в пору пребывания в Училище живописи, ваяния и зодчества. Из сооружений, спроектированных в «русском» стиле, наиболее примечательными являются Народный дом (1897), оставшийся неосуществленным проект деревянного театра для Сокольников, серия типовых проектов деревянных народных театров. Знаменательно, что в работе над ними Шехтель отталкивается от проекта Народного театра Гартмана для Политехнической выставки в Москве 1872 г. Отталкивается, но не повторяет. Для Народного театра в Сокольниках Шехтель нашел тип многоугольного в плане зрительного зала, со сближающимися к центру проходами и расположенными амфитеатром местами, компактный, вместительный, демократичный по облику. Наружные галереи, бывшие и в театре Гартмана, получили в проекте Шехтеля вид легких, обегающих здание двумя ярусами сплошных балконов и придали облику театра со стороны главного фасада прозрачность и гостеприимность. Фасады Народного театра, по существу, лишены декора. О принадлежности их к «русскому» стилю напоминают лишь башенки по сторонам входа.

Проект Народного дома (не осуществлен), созданный в 1897 г. по просьбе А. П. Чехова, с которым зодчий был дружен, впечатляет поистине классической чистотой и продуманностью плана, умением удобно и логично соединить разнородные помещения, обходясь при этом минимумом площади; в нем полностью отсутствуют пустые, неработающие пространства.

В этом проекте, а особенно в проектах сооружений в «готическом» стиле — особняках, дачах, усадебных домах, усилия Шехтеля направлены к преодолению традиционной фронтальности и к выработке системы приемов, обеспечивающих всефасадность. Композиция этого сооружения Шехтеля обнаруживает новую тенденцию, предполагая не линейное передвижение по улице, а круговой обход здания. Причем будущий мастер модерна заявляет о себе в усилиях передать художественными средствами богатство смены впечатлений, возникающих в процессе передвижения. Симметричные композиции А. Н. Померанцева и Д. Н. Чичагова статичны и динамичны одновременно. Композиции Шехтеля открыты, динамичны и вместе с тем уравновешены и замкнуты в своем круговом движении. Поэтому так настойчиво подчеркнут в облике Народного дома мотив кругового движения. Как и в проекте народных театров, акцентирование входа дает начало и толчок вновь и вновь возникающему круговому движению.

Еще более определенно сказываются новые черты в «готических» сооружениях Шехтеля. Разработанный впервые применительно к особняку Морозова на Спиридоновке в 1893 г. принцип пространственно-планировочной организации оказался очень емким и перспективным. Вряд ли этот принцип можно считать изобретением Шехтеля. Каждая эпоха стихийно рождает немногочисленные исходные принципы построения архитектурной формы, варьируемые затем в бесчисленном множестве индивидуальных творений. Находки Шехтеля относятся к их числу. То, что благодаря исключительной одаренности кажется на первый взгляд феноменом, уникальным по своему значению, при более внимательном анализе оказывается претворенным во многих сотнях, даже тысячах вариантов. Но даже и среди такого множества построек сооружения Шехтеля 1890-х годов сохраняют для русской архитектуры не только свое первооткрывательское значение, но и марку первоклассного творения.

В особняке Морозова нашли совершенное воплощение, и притом несколько раньше, те находки, о которых говорилось в связи с лучшими сооружениями Шехтеля 1890-х годов в «русском» стиле — народными театрами и Народным домом. Но если применительно к ним, несмотря на более позднюю дату создания, можно говорить скорее о зарождении приемов и принципов новой архитектурной системы, то, характеризуя «готические» особняки, хочется, наоборот, подтвердить факт наличия повой системы, созданной в расчете на длительное восприятие во времени, с множества точек зрения, постоянно меняющихся в процессе движения.

Расчет на «круговое» восприятие обусловливает необычность применяемых Шехтелем приемов и средств. Выразительность особняка Морозовой определяется главным образом логикой сочетания основных объемов. Отдельные мотивы повторяются на фасадах особняка Морозовой по нескольку раз, а то и десятки раз. Угловую башню поддерживает сюита башнеобразных объемов, граненой форме эркера уличного фасада вторят угловые башенки по краям самого крупного из башнеобразных объемов, повторяются формы крытых балконов. Наконец, варьируемое на много ладов островерхое завершение окон, аркад крылец-балконов, парадного подъезда, находящее отзвук даже в контрфорсах парадного подъезда и решетке ограды, создает ощущение мечтательности и романтической приподнятости.

Сдержанное применение декора влечет за собой увеличение значимости отдельной детали и позволяет сосредоточить внимание на главном, добиться эмоциональной выразительности.

Планы, фасады, интерьеры особняка Морозова создают впечатление удивительного единства, не похожего на единство архитектурных сооружений предшествующего времени. Казалось, что центром и композиционным ядром здания является группа помещений аванзала и вестибюля, что аванзал и вестибюль — своего рода внутренний стержень, узел и отправной элемент сложной структуры особняка. Анализ подтвердил это предположение, обнаружив наличие кристально ясного и простого замысла и одновременно — существование жестких принципов проектирования, применяемых от проекта к проекту. Оказалось, что планировочно-пространственная организация здания и система пропорций, ритмика, размеры тех или иных элементов вплоть до размеров мебели — все определяется соотношением исходных геометрических форм: стороны квадрата и его диагонали — длины, ширины и высоты аванзала. Все без исключения остальные размеры являются кратными или производными от основных — квадрата и прямоугольника. Оказалось также, что из древнерусского зодчества заимствован и при этом творчески переосмыслен и другой прием, распространенный в хоромном строительстве, — многосоставность плана и объема, образующего несколько относительно самостоятельных групп помещений.

Непосредственная зависимость между логикой построения плана и композицией наружных объемов осмыслена и закреплена художественно. Внутренние помещения не ощущаются как нечто изолированное по отношению к наружным формам и пространству. Сложный, уступчатый объем здания как бы непосредственно взаимодействует с ним. Кроме того, облик многих интерьеров зрительно неотделим от наружных масс и объемов: одно как бы непосредственно является продолжением другого.

Живописный план здания логичен и тщательно продуман. Он возник в результате специальной заботы об удобствах и комфорте. Однако в полном согласии с эстетикой модерна они не являются самоцелью. Зодчий видит свою задачу в прямо противоположном. Его цель — заставить всеми доступными ему средствами забыть об этом, забыть во имя красоты и одухотворенности целого.

Шехтель выступает истинным певцом прекрасного не только в богатых особняках верхушки московского купечества, но и в собственном, скромном по размерам и формам доме в бывги. Ермолаев-ском переулке (ныне улица Жолтовского). Здесь тот же уют, та же забота об удобствах, виртуозная планировка (особенно если принять во внимание неудобную, неправильную форму участка), непередаваемое словами ощущение возвышенности, покоя и гармонии, не покидающее посетителя в интерьере даже сейчас, несмотря на утрату подлинной обстановки.

Все, что Щехтель делает на протяжении следующего десятилетия, лишь уточняет и развивает принципы, к которым пришел зодчий при проектировании особняка Морозовой. Иными стали формы. Они либо совершенно утратили сходство с историческим прототипом (таковы его значительные постройки начала 1900-х годов — особняки Рябушинского на Малой Никитской (улица Качалова) и А. И. Де-рожинской в Штатном (Кропоткинский) переулке, Московский Художественный театр, типография А. А. Левенсона в Трехпрудном переулке), либо тяготеют к «неорусскому» стилю (так в отличие от «русского» стиля XIX века принято называть направление в модерне, стилизующее мотивы и формы древнерусского зодчества). К числу лучших сооружений Шехтеля в «неорусском» стиле относятся: комплекс павильонов русского отдела на Международной выставке в Глазго (1901), за который Шехтель в 1902 г. был удостоен звания академика; Ярославский вокзал (1904), проектирование которого относится к 1902 г., собственная дача в Кунцеве (1905), дача А. А. Ле-венсона, проект Народного дома (1902).

В особняках Рябушинского и Дерожинской, внешне не имеющих пичего общего друг с другом и с особняком Морозовой, выдержан общий принцип построения здания "изнутри наружу", от центрального (композиционного) ядра, та же система геометрических и математических зависимостей. Но в архитектурном образе зданий определеннее зазвучала диссоиансность, трагическая гармония рубежного времени канунов и катастроф.

Выразительность и впечатляющая сила архитектурного образа особняка Рябушинского основаны на непосредственном взаимодействии контрастных, даже противоположных по своим характеристикам элементов, каждый из которых в свою очередь наделен взаимен исключающими чертами. Общий облик здания определяет противопоставление геометрически четких форм основного объема и силуэта (кубовидный объем, карнизы) и органических в своей неправильности балконов и крылец.

Великолепны интерьеры здания. Как и в особняке Дерожинской, в интерьерах определеннее, чем на фасадах, выявлена изобразительность форм, тяготеющих к природным. Их красота, богатство пространственных связей невольно заставляют забыть обо всем остальном. Планировка этого здания, как всегда у Шехтеля, продумана и целесообразна.

Заслуживает специального упоминания перестройка здания бывш. театра Лианозова для Московского Художественного театра (1902). Поэтика молодого театра оказалась удивительно созвучной поэтике и творческому кредо зодчего. Он сумел передать в архитектурном образе интерьеров свойственное неоромантическому мироощущению модерна высокое представление о деятельности художника как о служении, о театре — как о храме искусства, месте, где происходит священнодействие. Архитектура театра — явление уникальное. Царившая в нем атмосфера сосредоточенности и изящной простоты, полное отсутствие традиционной лепнины, позолоты, продуманность колористической гаммы, скупое использование стилизованного орнамента, где повторялся мотив волны и летящей над ними чайки, создавала у зрителя ощущение значительности самого факта прихода в театр, заражала трепетным ожиданием того, что должно произойти на сцене.

Зрительный зал театра спроектирован Шехтелем по принципу известного нам уже по особнякам контрасту темного низа и светлого верха: серебристо-сиреневая орнаментальная роспись потолка и фриза контрастировала с полумраком внизу подчеркнутым темно-зеленой кожей кресел партера. Нельзя не упомянуть о занавесе театра со знаменитой, летящей над волнами прекрасной белой чайкой. Символ, созданный Шехтелем, чрезвычайно емок и многозначен. В нем содержится напоминание о духовных истоках театра, связанных с драматургией А. П. Чехова.

В сооружениях «неорусского» стиля обращает на себя внимание лирическая трактовка первоисточника, вызывающая деформацию исходных форм. Зодчего интересует не буквальное воссоздание прототипов, а связанные с ними переживания. В постоянной заботе зодчего о красоте находит выражение убежденность, что искусство должно быть полезно прежде всего своей способностью дарить людям радость, украшать жизнь и возвышать душу. Это ни в коей мере не означает забвения практических нужд. В архивах сохранилась докладная записка управляющего железной дорогой Москва — Ярославль — Архангельск, специально отмечавшего экономичность проекта Шехтеля: убранство Ярославского вокзала много дешевле традиционного штукатурного; в нем удобно и рационально используется застроенная площадь.

Творчество Шехтеля второй половины 1900-х годов проходит под знаком создания торгово-банковских сооружений. Они замечательны художественным переосмыслением и выражением в композиции фасадов пространственности их каркасной металло-кирпичной структуры. Это не значит, что до 1904 г., когда Шехтель произвел перестройку банка Рябушинских на Биржевой площади (ныне площадь Куйбышева), зодчий не занимался строительством подобного рода зданий. На протяжении 1898–1900 гг. им спроектированы и построены торговый дом М. С. Кузнецова на Мясницкой (улица Кирова), торговый дом Аршинова в Старопанском переулке, "Боярский двор" на Старой площади. Однако в каждом из этих зданий обнаруживается либо некоторая паллиативность, либо несамостоятельность, скажем, отголоски венского модерна. Что же касается трех названных сооружений, а также неосуществленного проекта банка на Никольской улице (1910), то здесь Шехтель абсолютно оригинален. Созданные им сооружения можно по праву отнести к шедеврам модерна в его строгом рационалистическом варианте. Шехтель сумел передать в облике зданий особенности конструкции, превратив стены из несущего элемента в ограждающую плоскость, положить в основу композиции особенности конструктивной системы. С присущим его дарованию умением находить непредвзятые и убедительные решения он передает заложенные, казалось бы, в самой структуре сооружения художественные эффекты, ее воздушность и пространственность.

В сооружениях Шехтеля, особенно в торгово-банковских зданиях, фактура и цвет материала, их контраст и сопоставления, художественно осмысленные, превращаются в одно из важнейших средств архитектурной выразительности. Роль фактуро-цветовых контрастов в общей системе средств возрастает по мере того, как проще, конструктивнее и однотипнее становятся формы, строже композиция.

В конце 1900-х — начале 1910-х годов в творчестве Шехтеля сказываются черты, навеянные, с одной стороны, ростом ретроспективистских тенденций, а с другой — внутренней эволюцией самого модерна, обнаруживающего все большую тягу к передаче в образах архитектуры своеобразной стандартизованности и массовости городского быта, начинающего находить красоту в унифицированном и массовом. Жизнь развеяла иллюзии, разрушив утопическую веру в возможность преобразования жизни средствами искусства. По мере изживания этой утопии рождается другая — техницистская. Отражением этого является усиление рационалистических черт в позднем модерне, обращение к традиции, отмеченной чертами чисто зрительной однотипности и простоты.

Наблюдаемое с конца 1900-х годов постепенное усиление ретро-спективистских тенденций в основе своей вызвано тем же, что и усиление черт чисто зрительного рационализма в позднем модерне. В основе тех и других — поиски нового канона, новых закономерностей, противостоящих уникальности и программному отрицанию обязательных правил в эстетике модерна. Ретроспективистские тенденции нашли, с одной стороны, отражение в неоклассицизме (неоренессанс), в попытках возродить их художественную систему во всей полноте, а с другой — в обращении к классике как источнику новых форм и новой художественной системы. Обе тенденции нашли отражение в творчестве Шехтеля. В качестве примера сооружений, где наследие русского классицизма выступает полностью переосмысленным, пропущенным сквозь призму новейших веяний, могут быть названы собственный дом Шехтеля на Большой Садовой (1909), выставочное здание в Камергерском переулке (1914) и библиотека-музей А. П. Чехова в Таганроге (1910).

Весьма плодотворные искания зодчего в этом направлении прервала первая мировая война. Грянула Октябрьская революция, началась гражданская война. Строительство почти прекратилось. И хотя в середине 1920-х годов оно возобновилось, творчество Шехтеля к этому времени теряет свое авангардное значение. Объяснений этому может быть несколько: во-первых, отпущенная каждому, даже самому большому, таланту мера саморазвития, во-вторых, причины программные, идейно-художественные.

Шехтелъ принял революцию и был в числе тех, кто сразу же начал сотрудничать с новой властью. Он был председателем Архитектурно-технического совета Главного комитета государственных сооружений, председателем художественно-производственной комиссии при НТО ВСНХ, членом и председателем комиссий жюри по конкурсам, которые объявлялись Московским архитектурным обществом, ВСНХ, Наркомпросом. Шехтель ведет и проектную работу. По его проекту строится павильон Туркестана на Всероссийской сельскохозяйственной выставке 1923 г. В числе неосуществленных проектов — архитектурная часть обводнения 50 тысяч десятин Голодной степи (1923), проект Мавзолея В. И. Ленина (1924), памятника 26 бакинским комиссарам, Днепрогэса (1925), крематория, Болшевского оптического завода и поселка при нем.

Проекты этих лет по преимуществу архаичны. Зодчий словно стремится к возрождению того, с чем прежде боролся, — к ретроспективности. Непонятную на первый взгляд ситуацию, думается, можно объяснить тем, что это не просто самоисчерпание, но и позиция. Сознательная позиция неприятия популярных в 1920-е годы идей производственного искусства, отрицания ценности искусства, провозглашения необходимости делания вещей. На эту мысль наводит содержание двух докладов, прочитанных Шехтелем во Вхутемасе. Первый, 1919 г., дошел до нас полпостъю. Он называется: "Сказка о трех сестрах — живописи, скульптуре и архитектуре". Объяснение, почему Шехтель, избегавший теоретизирования даже в период наиболее активной художественной борьбы за новый стиль, один из инициаторов и организаторов Выставки архитектуры и художественной промышленности нового стиля (1902–1903), обратился к несвойственной ему деятельности, дает красноречивая концовка речи: "Будем надеяться, что I Государственные Свободные Художественные мастерские в своей совокупности и, в частности, наконец-то налаженный архитектурный отдел дружно примутся за эту задачу, не обращая внимания на трудные условия, в которые поставлена работа художника в наше время. Таким образом, оправдается наша волшебная сказка о трех сестрах, взявших на себя благодарную задачу украсить наше существование, дать радость нашему глазу и повысить тонус нашей жизни.

Любовь все побеждает. Любя искусство, мы творим волшебную сказку, дающую смысл нашей жизни".

Но в 1919 г. стало невозвратным прошлым время сказок и грез. Наиболее радикальные новаторы предлагали сбросить искусство с корабля современности. Однако Шехтелю назначение искусства по-прежнему виделось в красоте, вносящей радость в жизнь человека.

Тот же смысл имела, вероятно, и другая лекция — "Мистика в искусстве", содержание которой, судя по сохранившимся отрывкам, сводилось к попытке осмыслить чудо (мистику) создания художественного произведения, чудо творчества. Вновь типична неоромантическая позиция, свойственная модерну и абсолютно чуждая конструктивизму, определяющему развитие советской архитектуры 20-х годов. Все это заставляет думать: а не является ли анахронизм проектов Шехтеля сознательным протестом против «антихудожественности», против отрицания самоценности красоты и искусства, столь распространенных в эстетике 20-х годов?

Так или иначе, но Шехтель вошел в историю отечественного искусства как крупнейший мастер рубежа XIX–XX веков, один из создателей национального варианта модерна, характерный и яркий представитель русской архитектурной школы конца прошлого — начала текущего столетия.

Умер Шехтель 26 июня 1926 г.

Л. М. Смирнова Р. КЛЕЙН (1858–1924)

Если мысленно объединить на одной территории все здания, построенные в Москве архитектором Романом Ивановичем Клейном, то получится целый маленький город (так сказать, Klein-stadt) со своим центром, где разместятся Музей изящных искусств, университетский корпус, кинематограф «Колизей», фешенебельный магазин "Мюр и Мерилиз", Средние торговые ряды, здания банков и торговых фирм. Вдоль улиц, обсаженных тополями а липами, протянутся корпуса больниц и лечебниц, встанут доходные дома, ремесленные училища и гимназии, студенческие общежития и столовые. В глубине зеленых дворов, отодвинутые от красной линии улиц, расположатся многочисленные особняки. Бородинский мост, перекинутый через реку, соединит культурно-просветительный торговый центр с окраинами, где будут находиться самые разные фабрики и заводы: Трехгорный пивоваренный (ныне имени Бадаева) и сахарный, цементный и железопрокатный ("Серп и молот"), металлических изделий (против Симонова монастыря) и комплекс чаеразвесочной фабрики (на Красносельской улице), хлопчатобумажные и шелковые фабрики (Девичье поле) и т. д. Поблизости от этого города окажутся загородные особняки со всем комплексом хозяйственных построек и храм-мавзолей из усадьбы "Архангельское".

Более 60 крупных зданий построено Клейном в Москве — так широк был творческий диапазон зодчего. Каждое из них индивидуально по формам и отмечено художественным вкусом, вместе с тем в русле своего времени, его традиций, его устремлений. Поэтому мы встречаем в постройках Клейна и стилизацию под древнерусское зодчество (Средние торговые ряды), и под средневековье (Трехгорный пивоваренный завод и особняк В. Ф. Снегирева), и готические мотивы (торговое здание "Мюр и Мерилиз"), и неоклассику (Музей изящных искусств), и дань Ренессансу (храм-усыпальница в усадьбе "Архангельское"). Но основные компоненты того или иного стиля формируются с учетом новых масштабов города, новых соотношений объемов и архитектоники окружающей городской застройки, новых конструктивных идей и утилитарных требований. Клейн был в числе первых архитекторов московской школы, обратившихся к применению железных конструкций, бетона и стекла в общественных зданиях. Его поиски в области архитектурной композиции во многом близки поискам архитекторов нового стиля (модерн) и неоклассикам, хотя, строго говоря, его постройки нельзя отнести только к одному из этих направлений.

Сооружения Клейна сохранились в Москве и поныне. Их можно увидеть в дореволюционных границах Москвы — в центре (Красная площадь, улицы Петровка и Волхонка, Моховая и проспект Калинина), в районе станции метро «Кировская», у Киевского вокзала, на Девичьем поле и т. д. В теперешней, грандиозной по размерам столице эти «островки» как бы тяготеют к историческому ядру города; они оказались ближе друг к другу по сравнению со временем своего возникновения.

Интересно сравнить две такие известные постройки Клейна, как Средние торговые ряды (1890–1891) и дом торгово-промышленного Товарищества "Мюр и Мерилиз" (1906–1908). Их разделяет семнадцать лет. Это был период интенсивного развития мастерства зодчего, период новых веяний в архитектуре, которые проявили себя на рубеже двух эпох. Средние торговые ряды соседствуют с Верхними торговыми рядами архитектора А. Н. Померанцева и фланкируют Красную площадь напротив храма Василия Блаженного. По своему стилю они принадлежат еще XIX веку. "В Средних торговых рядах — между Ильинкой и Варваркой… сосредоточена торговля оптовая — москательным, свечным, кожевенным и иным, так называемым «тяжелым», товаром, а также винами ("фряжские погреба")", — отмечалось в одном из путеводителей по дореволюционной Москве. Сооружение большого и сложного здания Средних торговых рядов на месте, прежде занятом множеством мелких ветхих лавок и складов, явилось таким же событием, как и возведение Верхних торговых рядов; происходило это почти одновременно.

"Постройка "Средних рядов" вызвала много технических затруднений вследствие неровности местности и разнообразия в грунтах, — указывалось в ряде старых путеводителей по Москве. — Главный корпус здания представляет из себя неправильный четырехугольник, выходящий фасадом и на 4 окружающих его улицы, образующих двор, внутри которого находятся остальные 4 корпуса. В главном кольцевом здании три этажа, местами с палатками. Во внутренних корпусах два этажа и также с палатками. Два внутренних корпуса разделены коридорами, перекрытыми стеклом. Наружные въезды на поверхности двора находятся с трех сторон". "Площадь, занимаемая рядами, простирается до 4000 саженей. Здание вмещает более 400 торговых помещений и вместе с землею оценивается в 5 миллионов рублей".

Уже через семнадцать лет статичная и замкнутая система зданий Средних рядов, сооруженная архитектором в соответствии с требованиями и вкусами заказчика — Акционерного общества лавочников, воспринимается устаревшей. Замкнутый четырехугольник основного корпуса, с его каменными сводами, низкими потолками, сложной системой коридоров и проездов, не удовлетворяет изменившимся требованиям торговли, вступает в противоречие с основной тенденцией развития города, тяготеющего к открытым динамичным структурам. В 1913 г. даже предлагается проект надстройки Средних торговых рядов, замены каменных перекрытий железными балками, изменения фасадов для лучшего освещения внутренних помещений и т. д. (архитектор В. В. Шервуд). Уже в этих неосуществленных проектах современников как бы отдается предпочтение другому торговому зданию, построенному Клейном для фирмы "Мюр и Мерил из".

Этот универсальный магазин европейского тина с фасадом, решенным в англо-готическом стиле, был построен на углу улицы Петровки и Театральной площади. Возведенный на месте сгоревшего в 1900 г. старого торгового дома "Мюр и Мерилиз", он, с одной стороны, контрастировал с классическими зданиями Большого и Малого театров, а с другой — перекликался с современной ему гостиницей «Метрополь» (архитектор В. Ф. Валькот, 1899–1903), расположенной в Театральном проезде.

Постройка магазина "Мюр и Мерилиз" явилась своего рода сенсацией. "Это здание первое в России, стены которого построены из железа и камня, причем толщина заполнения кирпичных стен, начиная с фундаментов, соответствует только климатическим условиям, именно: 1 аршин, — писалось в отчете. — Постройки из железа и камня особенно распространены в Америке, где такая конструкция вызывается высотой зданий в несколько десятков этажей; при проектировании же здания Товарищества "Мюр и Мерилиз" она была применена для того, чтобы иметь возможность сделать стены тоньше и вследствие этого расширить площадь помещения… получить достаточное освещение помещений дневным светом". Там же указывалось, что вес железного каркаса здания, изготовленного и смонтированного на Петербургском металлическом заводе, составляет 90 тысяч пудов. Цоколь здания гранитный; фасады облицованы мраморной массой; орнаменты исполнены из мраморной массы и частично из цинка, с наращением медью под цвет старой бронзы. И еще одно новшество было впервые в России — устройство зеркальных витрин на уровне первого и второго этажей главного фасада, или, как тогда говорили, "сплошная выставка товаров". Общая стоимость семиэтажного дома составила около 1,5 миллиона рублей.

Восхищение современников вызывали не только внешняя и внутренняя отделка магазина, его размеры, но и новая система обслуживания, введенная в нем на европейский лад. "В глазах москвичей… "Мюр и Мерилиз" является как бы выставкой всего того, чем торгует столица применительно ко вкусам… как богатых, великосветских кругов, так и средних слоев населения". Его значительная роль в торговой и деловой жизни столицы остается неизменной и в наши дни.

Основным созданием Р. И. Клейна, которое потребовало от архитектора высшего напряжения творческой мысли и таланта, пятнадцать лет труда и неустанных забот, было здание Музея изящных искусств на Волхонке (1898–1912). Оно не только явилось своеобразным итогом мастерства зодчего, принесшим ему звание академика архитектуры, но и сыграло особую роль в его творческой биографии и личной судьбе.

Роман Иванович Клейн воспитывался в многодетной семье (он был пятым из семи детей) московского коммерсанта. В его доме на Малой Дмитровке (улица Чехова) постоянно бывали художники, литераторы, музыканты, в том числе Николай и Антон Рубинштейны. Круг интересов мальчика формировался в этой среде; он проявлял склонности к музыке и рисованию, а дружеское расположение к нему архитектора Вивьена сыграло решающую роль при окончательном выборе профессии. После окончания Московского училища живописи, ваяния и зодчества Клейн поступил в Петербургскую академию художеств (1878) и закончил ее в 1882 г. В следующие два года он проходил стажировку в Италии — в Равенне и Риме, в мастерской Шарля Гарнье, строителя парижской Большой Онеры. Вспоминая впоследствии о начале самостоятельной деятельности, Клейн указывал как на один из важных моментов, бывших для него "первою серьезной практической школой", на свою работу в качестве помощника при архитекторах А. П. Попове и академике В. О. Шервуде в период сооружения Исторического музея в Москве.

К моменту, когда состоялось знакомство Клейна с основателем будущего Музея изящных искусств при Московском университете профессором И. В. Цветаевым (1896), архитектор уже имел за плечами десять лет самостоятельной практики. Им были построены Средние торговые ряды, Трехгорный пивоваренный завод, несколько особняков, учебных заведений, доходный дом Перлова на Мясницкой улице (ныне улица Кирова, магазин "Чай") и целый комплекс больничных зданий на Девичьем поле, вблизи медицинских институтов архитектора К. М. Быковского. Здесь по заказу Московского университета Клейн с учетом новейших достижений медицины возвел институт для лечения злокачественных опухолей имени Морозовых (Малая Пироговская улица, 20), гинекологический институт для врачей (Большая Пироговская улица, 11). Операционные в этих зданиях находились в угловых круглых башнях, крытых стеклом; система приемных покоев, палат и ванн была устроена комфортабельно и экономично; рядом с парадными вестибюлями располагались научные библиотеки. Кроме того, поблизости Клейн построил университетское студенческое общежитие, классическую гимназию (Хользунов переулок, 14), ремесленное училище, несколько фабрик, доходные дома, особняк профессора В. Ф. Снегирева (Плющиха, 24) и ряд других. Тут же, в Олсуфьевском переулке, б, архитектор возвел для себя небольшой домик в тосканском стиле, весь второй этаж которого занимали чертежная мастерская и библиотека.

Этот комплекс построек, а также широкий круг знакомств и деловых связей архитектора с профессорами и учеными, с меценатами и благотворителями дали основание И. В. Цветаеву назвать Клейна в своем первом письме к нему "художником родным Московскому университету". В числе других крупных архитекторов он был приглашен Цветаевым для участия в конкурсе на проект здания Музея изящных искусств, который был объявлен Академией художеств в августе 1896 г. и проведен в начале следующего года. Как писала "Неделя строителя" 6 апреля 1897 г., на конкурсе "было представлено под разными девизами 15 проектов. Представленные проекты были рассмотрены комиссией) из членов: В. А. Беклемишева, А. Н. Бенуа, П. А. Брюллова, Н. В. Султанова, А. О. Томишко и М. А. Чижова". Проекты академиков Г. Д. Гримма и Л. Я. Урлауба, архитектора Б. В. Фрейденберга получили денежные премии, проекты архитекторов Р. И. Клейна и П. С. Бойцова — золотые медали, М. С. Шуцмана, И. Н. Сеттергрена и Э. И. Гедмана — серебряные медали. Правление Московского университета приняло к исполнению проект Клейна и пригласило его на должность архитектора и строителя Музея изящных искусств.

Но вернемся к моменту знакомства Цветаева с Клейном. Когда архитектор только приступал к разработке проекта музея, Цветаев писал ему: "Встречая солнечное утро, я переношусь мыслию в Вашу рабочую студию и сердечно слежу за быстрой работою Вашего творческого карандаша… Солнечный блеск и обилие света должны действовать возбуждающим образом на творческое настроение, — работа тогда движется скорее, дело спорится…Недельки через 2, или как только Вы найдете возможным, ожидаю Вашего зова, чтобы взглянуть на Музей, встающий на голом доселе плане площади Колымажного двора…Радуюсь Вашей энергии и рукоплещу полетам Вашего художественного творчества. Здание выходит эффектное".

По условиям конкурса Клейну предстояло спроектировать обширное музейное здание "особо изящной и художественно характерной формы", с колоннадой по главному корпусу, предпочтительно в греческом стиле (в качестве образца указывались колонны афинского Эрехтейона) и расположить его вблизи Кремля, на Волхонке, на пустующей площади бывш. Колымажного двора. Здание предназначалось для первого в России музея истории скульптуры и архитектуры — от древних времен Египта и Греции до эпохи Возрождения. Оно должно было совместить две функции — университетского и художественного музеев, т. е. быть одновременно и учебным и просветительным центром, "открытым всем и каждому".

Создание музея стало для Клейна делом жизни, так же как и для его организатора профессора Цветаева. Благодаря энергии последнего оно оказалось в центре внимания ученых, художественных, общественных кругов не только Москвы, но и Петербурга, Казани, Киева, Харькова, Одессы, Варшавы, Берлина, Дрездена, Рима, Афин и т. д. Одним словом, создание его приобрело всероссийский и европейский масштаб.

Клейну пришлось решать такие сложные художественные задачи, как оформление двадцати двух залов в разных исторических (со всей научной точностью) стилях, разрабатывать ранее не предусмотренные в программе конкурса проекты двориков, крытых стеклом, — греческого и итальянского, парадного (белого) зала, который он решил как двухъярусную греко-римскую базилику, неоднократно переделывать главную лестницу и т. д. Одни из этих задач вызывались необходимостью размещать внутри здания архитектурные фрагменты огромных размеров (угол Парфенона в натуральную величину и т. п.), которые приобретал Цветаев (коллекция формировалась параллельно со строительством здания). Другие, как, например, изменение ионического стиля парадной лестницы на греко-римский, объяснялись тем, что в процессе постройки главный меценат музея миллионер Ю. С. Нечаев-Мальцев пожертвовал огромную сумму на облицовку здания снаружи и внутри мрамором лучших сортов.

В ходе работы Клейн неоднократно ездил за границу для изучения европейских художественных музеев и памятников, консультировал план московского музея с крупнейшими авторитетами в области археологии и музееведения — В. Дёрпфельдом, А. Каввадиасом, В. Боде, Г. Треем и другими, заказывал в Афинах модели деталей Эрехтейона, по которым создавал колоннаду главного фасада ("самый обширный классический портик в России").

На протяжении пятнадцати лет строительства архитектор имел постоянные контакты с членами комитета по устройству Музея изящных искусств — архитектором Ф. О. Шехтелем, художниками В. Д. Поленовым, В. М. Васнецовым, П. В. Жуковским, учеными Н. П. Кондаковым и В. К. Мальмбергом, В. С. Голенищевым и Б. А. Тураевым, В. В. Стасовым и Н. И. Романовым и другими. Совместная работа связывала Клейна с военным инженером И. И. Рер-бергом, архитекторами Г. А. Шуваловым и П. А. Заруцким, художником И. И. Нивинским, который расписывал интерьеры, и т. д. Клейн поддерживал самые тесные контакты с крупнейшими строительными фирмами, как отечественными ("Мюр и Мерилиз", "Г. Лист", «Готье», "Строительная контора инженера А. В. Бари", "Чаплин и Залесский", «Брусов», и т. п.), так и заграничными, поставлявшими мрамор и зеркальные стекла, бригады камнерезов и штукатуров. Кирпичные стены музея возводили тверские и владимирские крестьяне-артельщики, обрабатывали фундамент из финляндского гранита петербургские каменщики, штукатурили здание итальянские рабочие, обрабатывали мраморные детали, профилировали колонны итальянцы-камнерезы. Белый мрамор для облицовки фасада добывался на Урале, цветные мраморы для отделки интерьеров везли из Венгрии и Греции, Бельгии и Норвегии. Здание музея, по словам Цветаева, "строилось на века".

Такого размаха не знало ни одно строительное предприятие, с которым был связан Клейн. "Я вполне понимаю Ваше увлечение этим великим делом Вашей жизни, — писал архитектору Цветаев. — Это чудное здание и грядущее художественное учреждение способны овладеть всеми силами души, составляя для его творца и отраду, и гордость, и предмет самой чистой и сильной любви. Я вполне понимаю, что Вы сюда уходите, сюда возвращаетесь от других Ваших работ, имеющих характер прозаический сравнительно с этим кругом поэтических Ваших архитектурных мечтаний, полетов и грез".

В основном своем объемно-пространственном решении здание музея строилось как бы изнутри, снаружи этот прием выявлялся системой «врастающих» друг в друга архитектурных форм. Конструктивное понимание внутреннего пространства, его динамики и импульсивного движения позволяло архитектору сообщить облику музея подвижность, трансформировать художественный образ его в зависимости от требований момента. "В архитектурной композиции, — писал Клейн в своем "Руководстве к архитектуре", — порядок проявляется в расположении здания. При этом исходят от внутреннего ядра, от сердца распланировки, доводят до развития внутренний организм и скелет здания, одевают последний, вырисовывают в перегибах, в главных частях и обряжают внешний вид посредством расчленения и украшений. Такой прием ведет к цельности организма, к единству в архитектуре… мы имеем перед собой не конгломерат отдельных, случайно нагроможденных кусков, а неделимое целое".

В соответствии с этими общими принципами, широко применяемыми в строительной практике архитекторами московской школы рубежа XIX–XX веков, построено и здание Музея изящных искусств.

"Последнее сооружение, — сообщала Академия художеств, представляя Р. И. Клейна к званию академика и награждая золотой медалью, — своими необычно обширными размерами, сложностью и разнообразием архитектурных задач, строгостью присвоенного Московским университетом классического (греко-римского) стиля и монументальностью строительных материалов займет одно из первых мест в Москве, составя ее украшение на долгое время".

Затянувшееся на многие годы строительство здания вызывалось не только грандиозностью решаемых научных и художественных задач, но и главным образом финансовой стороной дела. Музей создавался в основном на частные средства так называемых благотворителей. В общей сумме его стоимости, достигшей около 2,5 миллиона рублей, государственная субсидия составляла только 200 тысяч, а вклад мецената Ю. С. Нечаева-Мальцева превышал 2 миллиона. Цветаев вкладывал в музей все свои скромные средства, вплоть до «детского» капитала. Клейн годами не получал жалованья, жил доходами от других своих построек и также отдавал музею все, что мог, переживая судьбу этого сооружения, как свою личную.

Вот, к примеру, как описывал Клейн одно из несчастий, случившееся в декабре 1904 г., в письме Цветаеву, находившемуся в то время в Берлине: "В ночь… с 19-го на 20-е декабря, в 12 1/2 часов ночи, мне сообщили, что леса музея горят. Немедленно я отправился на постройку, и по мере приближения моего становились виднее клубы дыма и, наконец, подъехав к постройке, я увидел языки пламени из окон залы антиквария. Войдя на двор, я встретил пожарную команду, которая только что принималась за дело и, конечно, стала делать то, что именно не нужно, — поливать нагревшийся фасад. Я остановил эту работу, но было уже поздно, так как наличники окон успели уже получить трещины. Затем отправился в само помещение антиквария, куда еще можно было проникнуть, но с трудом, так как воздух был пропитан дымом и паром.

…Пожарными распоряжался лишь пьяный брандмейстер Тверской части, почему я сделал распоряжение… о присылке еще 3 пожарных частей. Через час действительно общий пожар был потушен, но в ящиках упаковка продолжала тлеть, и пожарные, не церемонясь, пробивали ломами насквозь ящики и таким образом громили все содержимое (речь идет о коллекциях, присланных из-за границы. — Л. С.)… Меня отчаяние охватывало до слез.

После пожара получилась следующая картина: снаружи обгорели наличники и мраморные перемычки окон, закоптились в некоторых местах мраморные стены, как под колоннадой, так и на боковом фасаде: исковеркано и поломано 14 железных рам.

Внутри попорчена вся штукатурка зала антиквария и библиотеки; сгорели все гипсы и попорчена бронза. На сводах стояла вода вершков на 8. Конечно, при 27 градусах мороза все обратилось в общую ледяную массу… Хладнокровнее всех, как мне показалось, отнесся к случившемуся Юрий Степанович (Нечаев-Мальцев. — Л.С.)… он успокаивал меня, говоря, что убытки небольшие и ограничатся суммою не более 25 000 рублей, но мне думается, что они значительнее".

Не менее драматичны письма архитектора главному меценату в период 1906–1908 гг., когда музею грозили финансовый крах и консервация не отделанного внутри здания. Тогда из-за общего хозяйственного кризиса в стране предприятие лишилось почти всех своих богатых жертвователей, а Нечаев-Мальцев резко сократил выдачу ежегодных субсидий.

Оканчивалось строительство Музея изящных искусств при крайне стесненных средствах. Долги заграничным и отечественным поставщикам-кредиторам достигли крупных размеров, и их пришлось погашать еще в течение нескольких лет после открытия музея.

Теперь Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина на Волхонке, преобразованный после Октябрьской революции, имеет мировую известность. Его интерьеры вместили в себя богатейшее собрание картинной галереи, а в белом парадном зале постоянно устраиваются крупнейшие международные выставки. Здание, созданное Клейном, неизменно находится в центре духовной жизни столицы, ее культурных и научных интересов.

В годы завершения строительства Музея изящных искусств Клейн вел реставрацию усадьбы «Архангельское», возводил там, при участии архитектора Г. Б. Бархина, храм-усыпальницу князей Юсуповых в палладианском стиле (ныне Колоннада); разрабатывал проект здания кинематографа «Колизей» на 700 человек на Чистых прудах.

Одним из наиболее значительных сооружений Клейна этого времени был Бородинский мост (совместно с инженером Н. И. Осколковым, при участии архитектора Г. Б. Бархина). Конкурс на постройку моста был объявлен Академией художеств в связи со столетней годовщиной Отечественной войны 1812 г. Новый мост должен был заменить понтонный, по которому проходила старая дорога из Москвы на Смоленск. Тема оформления моста посвящена победе русской армии в битве на Бородинском поле (отсюда его название и основные декоративные мотивы: надписи на обелисках, военные трофеи, шлемы, пилоны и т. д.) — Постройка Бородинского моста разрешала одну из важных транспортных проблем растущего города — соединение его центра с Брестским (ныне Киевский) вокзалом (автор — военный инженер И. И. Рерберг).

К последним крупным работам мастера, осуществленным в 1914–1916 гг., относится реставрация старого здания Московского университета на Моховой улице (архитектор Д. Жилярди); подготовка к публикации сделанных чертежей и всех деталей здания и обмеров и, наконец, постройка рядом с ним корпуса геологического и минералогического институтов. Последний фланкирует основное здание университета и, решенный в том же строгом стиле, завершает собой университетский ансамбль.

Так сошлись "концы и начала" творческой судьбы архитектора Клейна. Его ранняя постройка — Средние торговые ряды — завершала ансамбль в древнерусском стиле на Красной площади, включавший Исторический музей и Верхние торговые ряды. Его позднее здание фланкировало университетский ансамбль в русском классическом стиле на Моховой улице, напротив Кремля. Это была дань архитектора градостроительным традициям, сложившимся в XIX веке, в русле которых происходило оформление центра Москвы.

Практическая деятельность зодчего продолжалась с конца 80-х годов XIX века и до начала 20-х годов XX века, с момента, когда он возглавил работу чертежного бюро, и до времени, когда стал профессором сначала Рижского политехнического института, затем Московского высшего технического училища. В целом творчество Клейна, развивавшееся в полном контакте с прогрессивными устремлениями московской архитектурной школы и в русле общего направления европейской художественной культуры, явилось заметным явлением и по масштабу решаемых градостроительных проблем, и по разнообразию и сложности архитектурных задач, и по уровню мастерства и интерпретации новых идей. Связь зодчего с передовыми научными и художественными кругами, его приверженность просветительным идеям и вместе с тем, как правило, пиетет по отношению к исторической традиции ставили его в число ведущих архитекторов Москвы своего времени. И не случайно одним из последних, неосуществленных проектов Клейна был проект превращения Кремля в музейный городок.

В своих лучших постройках зодчий чутко претворил ту новую тенденцию, которая получила развитие уже в наше время, — "возможно рационального, бережливого употребления материала и труда, возможно скудных, в обрез, размеров строительного тела, — писал Клейн. — Мы должны считаться с направлением настоящего времени; мы не можем более действовать в наших произведениях посредством массы и величины в той степени, как это было для строителей прежних художественных периодов… И если новейшая архитектура есть результат тысячелетнего опыта и преемственности, то теперь наука приобрела полнейшее право на то, чтобы занять с ними одинаковое место". В этом высказывании мастер имеет в виду прежде всего "железную конструкцию нового времени", которую вполне успешно применил не только в торговом здании "Мюр и Мерилиз", но и в перекрытиях Музея изящных искусств, и при сооружении Бородинского моста. Даже тяготение будущего градостроительства к динамичным и открытым структурам также улавливается в таких произведениях зодчего, как Музей изящных искусств, кинотеатр «Колизей» и др.

За время своей длительной практики Клейн проявил себя и как внимательный педагог и воспитатель. Его многолетними помощниками были военный инженер И. И. Рерберг, архитекторы П. А. За-руцкий, Г. А. Шувалов, П. В. Евланов, позднее построившие в Москве немало замечательных зданий. Под руководством Клейна стажировался будущий академик Л. А. Веснин, в течение нескольких лет работал будущий академик Г. Б. Бархин, который впоследствии в своих «Воспоминаниях» с большой теплотой писал об этом периоде, отдавая должное корректности, тактичности и вкусу своего наставника, называя его "крупнейшим строителем дореволюционной Москвы".

В последние годы жизни Клейн тяжело болел, но тем не менее продолжал напряженно работать, участвовал в многочисленных архитектурных конкурсах, преподавал в Московском высшем техническом училище. Архитектор Г. М. Людвиг, учившийся в то время у Клейна, так вспоминал о занятиях с ним: "Не было случая, чтобы Роман Иванович отказал в консультации, в приеме студенту. Будучи больным в течение ряда лет, он отдавал нам весь свой досуг и праздники и даже ночи… Во время исполнения мною дипломной работы он назначал мне приемные часы по вторникам и пятницам от 2 до 4 часов ночи. Ночные же часы были назначены и другим дипломникам — и это после упорной, напряженной дневной работы. Быть искренним в искусстве и честным в жизни — вот чему учил нас Роман Иванович".

Подводя итоги своей многолетней практики и педагогической деятельности, Клейн писал в автобиографии: "При исполнении архитектурных задач я всегда преследовал тесное согласование принципов чистого, строгого искусства с утилитарными современными потребностями и с конструктивностью сооружения, и этот принцип я считаю необходимым проводить в жизнь и в качестве педагога.

За мое долголетнее руководство строительным бюро и при занятиях по архитектурному проектированию со студентами IV и V курсов Рижского политехнического института в течение 1917/18 учебного года у меня выработался совершенно определенный взгляд на метод преподавания искусства вообще и, в частности, архитектуры…Для плодотворного преподавания необходимо возможно тесное общение руководителя с учащимися, именно совместная работа их в мастерской, причем руководитель не только дает указания, но и сам фактически параллельно с учащимися разрабатывает эскизы и части проектов. Такая постановка дела не только облегчает студентам следить за правильным ходом разработки задачи, но служит также мощным импульсом для работы их воображения, для развития их творческой способности и техники работы".

Зодчему приходилось иметь дело со всякого рода заказчиками, и он на себе испытал полную зависимость архитектора-исполнителя от их вкусов и требований. К иным из них он мог относиться иронически, называть "толстыми дураками" и позволять себе в сооружаемых для них особняках смелые эксперименты. Так обошелся он с одним из богатых коммерсантов, в доме которого, решенном во вкусе Людовика XVI, для собственной практики сделал кессониро-ванные потолки, прежде чем применить их в здании Музея изящных искусств.

С другими заказчиками отношения были сложнее. При постройке музея Клейн подчас оказывался как бы "между двух огней". С одной стороны, профессор Цветаев требовал соблюдения исторической и научной точности при разработке деталей и оформления залов. С другой стороны, меценат Нечаев-Мальцев мог принять или не принять тот или иной вариант, исходя из своих соображений и расчетов. Например, в противовес Цветаеву он одобрил решение Клейном белого зала в форме двухъярусной базилики или парадную прямую лестницу, с которой профессор долго не хотел согласиться, настаивая "на лестнице с поворотами".

Некоторые заказчики оказывались скаредными, и тогда архитектор на свои средства довершал отделку отдельных деталей благородными материалами, чтобы не снизить общего эстетического уровня постройки. Так пришлось поступить Клейну при завершении храма-усыпальницы в усадьбе «Архангельское», поскольку князь Ф. Ф. Юсупов не выделил необходимых средств.

И все-таки даже при самых сложных отношениях с заказчиками зодчий умел отстаивать свои принципиальные позиции и никогда не шел на поводу у моды. Об этом он писал неоднократно и постоянно предостерегал своих учеников от пути легкого успеха и быстро преходящей славы.

В курсе лекций по архитектурному планированию Клейн не только обобщал свой богатый строительный опыт, намечал основные пути дальнейшего развития градостроительной мысли, разрабатывал проблемы применения новых строительных материалов. Он постоянно подчеркивал нравственную сторону вопроса, идейную основу профессии архитектора-строителя. Он закончил "Руководство к архитектуре" следующим обращением к молодому поколению будущих зодчих: "Так приложим же наши руки к работе и сосредоточимся в себе самих, но вместе с тем возвысим наш голос к свету и правде. Если каждый из нас немного может сделать один, то тем более пусть работает все сословие, все поколение, и что начато сегодня, то завтра станет на твердые ноги. И мы можем надеяться на успех, ибо это будет уже не своекорыстный порыв: мы вступим на путь очищения искусства… Вкус к архитектуре ожил более чем когда-либо… Мы имеем публику, которая принимает живое участие в развитии архитектуры; сословие архитекторов, полное самоотвержения и одушевления, обладающее обширным и истинным знанием и умением; подрядчиков, полных энергии и способности; изобилие вспомогательных средств далеко шагнувшей техники; в нашем распоряжении больше богатств, чем когда бы то ни было раньше, пути сообщения, которые приближают нас к отдаленнейшим странам, — и неужели нам не удастся соединенными силами создать свое искусство для нашей эпохи и выбраться из царства эклектики и моды?"

Эти слова и сегодня сохраняют свое значение и еще раз говорят о Клейне как о художнике, тонко и остро чувствовавшем свое время, не столь уж отдаленное от нашего.

Оглавление

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Т. П. Кудрявцева . ОЧЕРК ИСТОРИИ . МОСКОВСКОЙ АРХИТЕКТУРЫ . XV–XVIII веков

А. М. Викторов . В. ЕРМОЛИН

С. М. Земцов . АРХИТЕКТОРЫ МОСКВЫ . ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XV . И ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XVI века

  АНТОН ФРЯЗИН

  АРИСТОТЕЛЬ РУДОЛЬФО ФИОРАВАНТИ

  МАРКО ФРЯЗИН И ПЬЕТРО АНТОНИО СОЛАРИ

  АЛЕВИЗ СТАРЫЙ

  АЛЕВИЗ НОВЫЙ

  ПОСЛЕДНИЕ ФРЯЗИНЫ — БОН ФРЯЗИН И ПЕТРОК МАЛЫЙ

Т. И. Гейдор . БАРМА- ПОСТНИК

Т. П. Федотова . О. СТАРЦЕВ

Т. П. Федотова . Л. БУХВОСТОВ

В. Н. и Н. И. Былинины . И. ЗАРУДНЫЙ

Т. А. Гатова . ДЖОВАННИ МАРИО ФОНТАНА

А. А. Кипарисова . И. МИЧУРИН . (1700–1763)

А. Л. Кипарисова . А.УХТОМСКИИ . (1719–1774)

И. А. Потапова . Ф. и П. АРГУНОВЫ . (1733 — около 1768) (1768–1806)

А. Ф. Крашенинников . К. БЛАНК . (1728–1793)

Е. А. Белецкая . В. БАЖЕНОВ . (1737–1799)

Н. А. Потапова . М. КАЗАКОВ . (1738–1812)

М. С. Никольская . И. ЕГОТОВ . (1756–1815)

А. В. Соловьев . Е.ТЮРИН . (1792–1870)

Л. Ф. Крашенинников . А. КВАРЕНГИ . (1744–1817)

3. К. Покровская . О. ВОВЕ . (1784–1834)

Е. А. Белецкая, 3. К. Покровская . Д. ЖИЛЯРДИ . (1785–1845)

Е. А. Белецкая . А. ГРИГОРЬЕВ . (1782–1868)

Т. И. Гейдар . Д. ГРИГОРЬЕВ . (1789–1856)

С. П. Яковлев . В. СТАСОВ . (1769–1848)

Е. И. Кириченко . ОЧЕРК ИСТОРИИ . МОСКОВСКОЙ АРХИТЕКТУРЫ . ВТОРОЙ ТРЕТИ XIX - . НАЧАЛА XX века

  К. ТОН . (1794–1881)

  А.ПОМЕРАШЕВ . (1848–1918)

  М. БЫКОВСКИЙ . (1801–1885)

  Ф. ШЕХТЕЛЬ . (1859–1926)

Л. М. Смирнова . Р. КЛЕЙН . (1858–1924)

Реклама на сайте