«Русская литература. Теоретический и исторический аспекты: учебное пособие»

Русская литература. Теоретический и исторический аспекты: учебное пособие (fb2) - Русская литература. Теоретический и исторический аспекты: учебное пособие 461K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Михайловна Кириллина

Ольга Михайловна Кириллина Русская литература. Теоретический и исторический аспекты: учебное пособие

Введение

В качестве наивысшей похвалы произведению часто можно услышать фразу: «Эта книга заставляет задуматься…» Многие читатели ценность произведения измеряют количеством вызванных им эмоций. Действительно, интересная идея, острая мысль являются безусловным достоинством книги, однако куда более ценно умение писателя не превратить литературу во второсортную философию. Настоящий писатель способен не только растрогать или рассмешить нас, но и вызвать эстетическое удовольствие, которое связано и с сопереживанием героям, и с радостью от прикосновения к совершенной форме. Литература, как и другие виды искусства, не просто передает нам какие-то мысли или чувства, она их особым образом выражает. Мысль художника не переводится прямо на язык логики, она живет, пока наполнена образами, деталями, красками, звуками, пока она переливается оттенками смысла в изгибах сюжета, расцветает метафорами и сравнениями. Об этом писал Л.Н. Толстой в письме к литературному критику Н.Н. Страхову: «Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя: а можно только посредственно – словами описывая образы, действия, положения»[1]. В настоящем произведении искусства невозможно отделить идею от ее словесного выражения, мысль и образ, форму и содержание. Без навыков целостного анализа всех элементов формы интерпретация произведения превращается в субъективный поиск понравившейся реплики, чем-то задевшей мысли, самого трогательного эпизода. В произведении «говорят» не только слова, но и их расположение, звучание, красноречивы самые мельчайшие детали, композиция. Как писал известный российский литературовед Юрий Лотман, «идея не содержится в каких-либо, даже удачно подобранных, цитатах, а выражается во всей художественной структуре… Дуализм формы и содержания должен быть заменен понятием идеи, реализующей себя в адекватной структуре и не существующей вне этой структуры»[2].

Известны веками сложившиеся точки пересечения живописи, музыки и литературы. Например, эти виды искусства взаимодействуют в синтетических жанрах (в драме, опере, песне и т. д.), в таких видах изобразительного искусства, как иллюстрация, сценография. Поэтому будущим актерам, художникам, музыкантам необходимо научиться грамотно, деликатно интерпретировать произведения словесного искусства. Для этого недостаточно знать основные вехи истории литературы: необходимо углубить понимание сущности этого вида искусства, общих закономерностей его развития. Необходимо изучать русскую литературу как часть европейской, понимать суть культурно-исторических процессов, общих для всех видов искусства. Важно сформировать восприятие истории литературы как истории изменений и в мировосприятии, и в эстетических воззрениях писателей.

Часть I Литература как вид искусства. Литература и живопись, литература и музыка: общие темы, образы и приемы

Глава 1 Деление искусства на виды

Искусство – художественный образ – знак – аллегория – символ – Г.Э. Лессинг о живописи и литературе – И.Г. Гердер о музыке и литературе – литература как искусство слова

Что такое литература и чем она отличается от других видов искусства? Почему при очевидном различии живописи, музыки и литературы для их анализа используются одни и те же термины: портрет, пейзаж, деталь, композиция, лейтмотив, полифония, ритм? Прежде чем ответить на эти вопросы, надо попытаться понять сущность искусства.

Известный лингвист В.В. Виноградов этимологию слова «искусство» связывает с понятием опыт, «знание, полученное через частое повторение… действа», т. е. с обозначением определенного уровня мастерства[3]. Греческое слово «τέχνη», искусство, переводится так же как «мастерство, ремесло». И действительно, не всегда легко отделить мастерство ремесленника от вдохновенного творчества настоящего художника.

В античности, в эпоху классицизма поэт не ощущал себя свободным творцом, для него важен был авторитет мастеров, «учителей», он следовал определенным, устоявшимся правилам, и в этом он похож на ремесленника. Кроме того, для художников этих эпох важно было, чтобы их произведения имели практическую пользу, а именно являлись средством воспитания, «учебником жизни».

Конечно, любой современный художник неизбежно наследует приемы своих предшественников, но особенную ценность для читателей имеют неповторимые особенности почерка писателя, поэта. Именно оригинальность является важным критерием, по которому мы определяем настоящее произведение искусства.

Искусство – это творческая деятельность, т. е. создание чего-то принципиально нового. Мы испытываем радость путешественника, познающего новые миры, ведь творец произведений искусства дарит нам свой взгляд на мир, на человеческие отношения, свою Вселенную. Но эта сторона искусства сближает его с наукой, философией: во всех этих видах человеческой деятельности налицо создание нового, уникального объекта (модели мира, теории, изобретения). Однако ученому важна математическая точность, логичность его построений, а художнику в большей степени – точность в передаче ощущений, чувств. Наука боится субъективности, искусство же индивидуально. Наука использует формулы, абстрактные понятия (например, класс, род, истина, красота, справедливость, сила), а искусство – художественные образы, символы.

Образ в искусстве может пониматься широко: произведение в целом – это образ мира, рождающийся в воображении автора и отражающий его восприятие окружающей действительности, его мысли и эмоции, его оценки, его вкусы. Автор-творец, стремящийся к максимальной объективности изображения, вряд ли сможет полностью отказаться от себя. При этом и в намеренно субъективном произведении отражаются не только опыт автора, его принадлежность к определенному поколению, мировоззрение его среды, но и надличностный, архетипический, идущий из подсознания образ мира. Искусство, с одной стороны, позволяет нам посмотреть на мир чужими глазами, увидеть его с необычной точки зрения, да и вообще присмотреться к деталям, которых мы не замечаем. С другой стороны, художественные произведения полны универсальными образами, которые обращаются к нашему подсознанию.

Термин «художественный образ» используется и в более узком значении, т. е. применительно к отдельным сторонам произведения: образ народа или героя, образ России, города или деревни. Образ героя строится из изображения его внешности, из особенностей его речи, из отображения его внутреннего мира.

Как отдельный слой произведения выделяют его образную сторону: конкретные предметы, лица, созданные автором. Детали придают созданному автором миру чувственную конкретность, наполняют его звуками, красками, ароматами. Мир вещей, используемых героями, дает нам представление об их образе жизни, об их внутреннем мире, как шкатулка и бричка Чичикова или кружева на наряде Анны Карениной. Существуют образы, которые приближаются по глубине, неоднозначности смысла, заключенного в них, к символу: сумрачный лес, в который попадает герой Данте, или темные аллеи, в которых происходят свидания героев, в произведениях И.А. Бунина, дорога в «Мертвых душах» (1842) Н.В. Гоголя или рельсы в «Анне Карениной» (1877) Л.Н. Толстого. Любого героя автор наделяет индивидуальными и «типическими», характерными для своего времени, своей среды чертами. Образ героя может быть обобщенным или символичным (Незнакомка в лирике Блока), однозначным или сложным.

Понятия «символ», «аллегория» и «знак» отличаются по тому, насколько они поддаются однозначной трактовке. Символ – это образ, смысл которого нельзя истолковать однозначно, так как его «идею» невозможно отделить от ее конкретного, чувственного воплощения. Известный российский филолог С.С. Аверинцев считает, что это понятие раскрывается через сопоставление с понятиями «знак» и «аллегория». Знак – предмет, который представляет другой предмет. Между знаком и означаемым, как правило, не существует прямой, естественной связи. Например, слово – это знак. Какая связь между набором звуков «э-л-е-к-т-р-и-ч-е-с-т-в-о» и электричеством? Какая связь между знаком «Въезд запрещен», т. е. белым прямоугольником на красном фоне, и запрещением въезда? Связь эта условна. Люди договорились между собой, что определенный набор звуков, предметов, цветов или звуков будет выражать определенное значение.

Аллегория (греч. allegoria – иносказание) – выражение абстрактного понятия через конкретный образ. Например, абстрактное понятие «хитрость» выражается через образ лисы. Связь образа и того, что он означает, в отличие от знака, более тесная. Заяц – аллегория трусости. Заяц, главная стратегия которого в борьбе с хищниками – умелое бегство, действительно напоминает людям труса. Писатели, художники часто используют аллегории исторически сложившиеся, не индивидуальные: так лира – аллегория творчества, коса – атрибут аллегории смерти. Аллегорический образ однозначен, поэтому аллегория характерна для дидактических (греч. didaktikos – поучительный) жанров (басня, моралите): автор ощущает себя наставником своих читателей и стремится к тому, чтобы его мысль была максимально прозрачной.

Символ, в отличие от аллегории, не может быть однозначно истолкован, его нельзя постигнуть рассудком, свести к формуле, схеме. Так значение образа метели во время встречи Анны Карениной и Вронского на перроне по пути в Петербург не поддается исчерпывающей трактовке. Почему начало страсти связывается именно с этим образом? Для Толстого страсть – это прежде всего стихия, сметающая все на своем пути. Но для Карениной страсть – это также глоток жизни в ее размеренном, скучном существовании: выйдя из душного вагона поезда, Анна наслаждается метелью, морозным воздухом. Одного рационального анализа недостаточно, чтобы постигнуть смысл образа метели. Анализируя любое произведение, мы должны понимать, что избежать схематизации, некоторого упрощения заложенного в нем смысла мы не сможем, потому что мысль автора не может быть оторвана от созданных им образов: только перенесшись в воображении на платформу, ощутив холод и свежесть, силу и мощь ветра, можно проникнуть во внутренний мир Анны и понять отношение к ее чувствам автора.

Образ может обрести глубину символа, когда превращается в лейтмотив, т. е. несколько раз возникает на страницах произведения: появляясь каждый раз в новых обстоятельствах, такой образ обретает дополнительные, возможно, неожиданные оттенки значения. В рассказе «Вышел месяц из тумана» современной российской писательницы Татьяны Толстой героиня, Наташа, формулирует суть своих проблем, используя образ зверя: взрослея, она обнаруживает в себе постыдные желания, «…с содроганием догадываясь о женской своей, нечистой, звериной породе»[4]. Зверь становится для нее аллегорией всего низменного, отталкивающего. Но этот образ получает свое развитие, превращается в лейтмотив рассказа и, варьируясь, сближается по многозначности с символом. Зверь возникает в «постыдных» фантазиях героини: «Что, если бы дети догадались – какой стыд, – что „месторождение бокситов“ представляется Наташе – унылой, носатой училке – лесной пещеркой, откуда вываливаются одна за другой толстенькие, рыжеватые, гладкие собачки в круглых спортивных бойцовских перчатках»[5]. Унизительное посещение коммунального туалета сопровождается образом цепочки на сливном бачке, напоминающей собачий поводок. Эпизодическое увлечение Наташи также сопровождается этим образом: «собакой»[6] бегала она за возлюбленным, а после разлуки с ним «волком завыла…»[7]. Старость знаменуется появлением образа кошки, животного одинокого, но привязанного к домашнему теплу, уюту: она получает от учеников в подарок альбом «Коты Европы». Образ зверя теряет однозначно отрицательную коннотацию, перестает восприниматься как аллегория: он выражает и творческое начало в человеке (фантазии Наташи), и мечты о любви, привязанности, и ее нечеловеческую тоску.

Итак, в качестве признаков, которые позволяют отделить искусство от остальных видов человеческой деятельности, мы назвали уникальность, особый язык – язык образов. Однако главным критерием, позволяющим провести грань между произведением искусства и искусной поделкой ремесленника или профессионально написанным текстом, является сила эстетического воздействия. Человек, воспринимая органами чувств и осмысляя значение каких-то предметов, звуков, безусловно, думает об их утилитарном, т. е. практическом, применении в жизни. Но одновременно он оценивает их с точки зрения красоты, и некоторые образы, звуки, не имеющие явной практической пользы, осознаются им как нечто необычайно ценное, важное для его внутренней жизни, вызывающее особое, эстетическое, удовольствие. Человек в повседневной жизни окружает себя красивыми вещами, чтобы доставить удовольствие своим глазам, человек окружает себя приятными звуками, услаждающими его слух, но эмоции, вызываемые произведением искусства, более глубокие. Настоящее произведение искусства – это не просто приятный фон, на котором проходит жизнь человека: оно заставляет нас выйти из рутинного потока жизни, задуматься о себе, увидеть красоту окружающего мира.

Считается, что искусство создает красоту в ее высшем проявлении. Но что такое красота? Когда-то считалось, что по-настоящему красиво то, что нравится любому человеку. Однако понятие «красота» расплывчато, субъективно, и явное тому доказательство – элитарное искусство, авангард. Например, до сих пор нет однозначного ответа на вопрос, можно ли «Черный квадрат» К. Малевича назвать произведением искусства?

Существует классическое, сформировавшееся в античности представление о красоте как о чем-то соразмерном, уравновешенном. Такая красота гармонизирует внутренний мир человека. Но красота не только в гармонической соразмерности, но и в силе, мощи, грандиозности, она есть и в хаосе, в стихии. Писателю мироустройство может представляться несправедливым, внутренний мир человека – хаотичным, темным, и отчаяние он может выразить в своем произведении в виде отталкивающих образов. Содержание такого произведения может вызвать отвращение, ужас, но при этом, несмотря на негативные эмоции, вызванные изображенным автором миром, оно доставит настоящее удовольствие читателю. Испанский философ первой половины XX в. X. Ортега-и-Гассет выразил интересную мысль: эстетическое удовольствие не связано с теми эмоциями, которыми заражает нас автор произведения искусства. Мы получаем истинное эстетическое удовольствие от красоты исполнения, от мастерства, оживляющего мир фантазий автора, от слаженности всех компонентов формы. Так Л.Н. Толстой писал о романе «Анна Каренина» (1877): «Я горжусь… архитектурой – своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался»[8]. Эстетическую ценность имеет особый взгляд на мир: неожиданный ракурс, необычная метафора, живая, точная деталь, подмеченная писателем.

Определение понятия «искусство» возникает из совокупности перечисленных выше признаков. Искусство – это творческая деятельность, в результате которой возникают эстетически ценные объекты; это особый способ познания, осмысления действительности через художественные образы.

Искусство разделяется на различные виды: музыка, живопись, архитектура, скульптура, театральное искусство, танец, киноискусство, фотоискусство и т. д.

Чем отличаются эти виды искусства? С античных времен теоретики искусства пытались ответить на этот вопрос, определить специфику и даже преимущество одних видов искусства над другими. Одно из самых интересных исследований – «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766) немецкого драматурга и теоретика искусства XVIII в. Г.Э. Лессинга. Он пытается обосновать преимущества поэзии перед пластическими видами искусства – живописью и скульптурой (он называет их младшими сестрами поэзии). При явном отличии у живописи и литературы есть много общего – они изображают лица, предметы, события, вещи. Сюжет из литературы может вдохновить художника и наоборот. Лессинг вспоминает известное высказывание греческого поэта Симонида: «Живопись – немая поэзия, а поэзия – говорящая живопись». Однако цель Лессинга – разграничить эти виды искусства. Для этого он сравнивает изображение гибели троянского жреца Лаокоона и двух его сыновей в знаменитой скульптурной группе родосских мастеров «Лаокоон» и в поэме «Энеида» древнеримского поэта Вергилия. Лессинг задается вопросом: почему скульптор не изобразил всю силу страдания на лице своего героя, смягчил выражение боли и «приглушил» крик, а поэт описал и ужасающий крик Лаокоона, и множество жутких подробностей его мучений? Лессинг считает, что скульптор «связан» тем, что он может изобразить только один момент, миг. Если художник запечатлеет страдания Лаокоона в их наивысшей точке, то зритель, внимательно и долго рассматривая скульптуру, начнет испытывать к герою отвращение, так как лицо, искаженное болью, само по себе некрасиво, отталкивающе. Также Лессинг замечает, что изображение в скульптуре случайного, нехарактерного для героя выражения лица может скрыть от зрителя сущность его характера: если бы на лице Лаокоона застыл крик, то это вынужденное, вырванное болью выражение слабости могло бы трактоваться как проявление слабости характера. Иначе в поэзии: мы видим Лаокоона и в тот момент, когда он проявляет силу воли, и когда раскрывается вся сила его любви к детям, погибающим вместе с ним, и когда его страдания становятся столь невыносимыми, что он не может сдержать крика. Таким образом, рассуждает Лессинг, поэзия имеет явное преимущество живописью: ей доступно изображение развития событий.

Многие согласятся, что портрет на картине художника более «красноречив», чем изображение лица в литературе, потому что воспринимается непосредственно. Портрет, созданный писателем, требует активного сотворчества читателя, работы нашего воображения (ясно, что автор представлял себе своего героя не совсем так, как мы). Но для Лессинга воображение в человеке – одна из самых ценных способностей. Изображение в скульптуре события в его кульминации сковывает воображение зрителя: если тот видит стон Лаокоона, ему не трудно представить и его крик, а если он видит крик, то воображение уводит его к моменту смерти, т. е. к концу страданий, концу сюжета, или к началу этого крика, т. е. к моменту эмоционально менее насыщенному.

Лессинг указывает на то, что поэту достаточно передать впечатление, которое производит герой на других персонажей, чтобы наше воображение дорисовало портрет. Пример Лессинг находит в «Илиаде» Гомера. Перед автором поэмы стояла сложная задача – изобразить прекраснейшую из женщин, Елену, ставшую причиной Троянской войны. Гомер мастерски справляется с этой задачей: он передает нам впечатление, которое производит она на почтенных старцев, собравшихся на совете старейшин троянского народа. Один из них произносит:

Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы Брань за такую жену и беды столь долгие терпят; Истинно, вечным богиням она красотою подобна[9].

На Елену смотрят старцы, а не молодые мужчины, кроме того, они считают ее виновницей бед своего народа, и от этого еще более ценно их признание силы ее красоты. Поэту достаточно было указать на реакцию героев, чтобы мы поверили, что Елена была настоящей красавицей.

Яркий пример того, как отсутствие изображения оказывается красноречивее самого подробного портрета, можно найти в «Евгении Онегине» (1823–1831) А.С. Пушкина. Главный герой, Евгений Онегин, – молодой, умный, скучающий аристократ. Пушкин не описывает черты его лица, но ясно дает нам понять, что герой – истинный денди. Пушкин прибегает к ироничному сравнению Онегина с богиней красоты Венерой:

Второй Чадаев, мой Евгений, Боясь ревнивых осуждений, В своей одежде был педант И то, что мы назвали франт. Он три часа по крайней мере Пред зеркалами проводил И из уборной выходил Подобный ветреной Венере, Когда, надев мужской наряд, Богиня едет в маскарад[10].

Онегин не служит, он разочаровался в любви, дружбе, ему надоели светские развлечения. Получив наследство, он едет в свое новое имение. Там Онегин знакомится с Владимиром Ленским. В портрете последнего Пушкин выделяет всего одну, но зато говорящую деталь – длинные, кудрявые волосы, атрибут поэта-романтика, мечтателя. Впечатление от его внешности автор передает одним словом – красавец:

По имени Владимир Ленской, С душою прямо геттингенской, Красавец, в полном цвете лет, Поклонник Канта и поэт. Он из Германии туманной Привез учености плоды: Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий и довольно странный, Всегда восторженную речь И кудри черные до плеч[11].

Возлюбленная Ленского – Ольга Ларина. Пушкин рисует условный, шаблонный «романтический» образ:

Глаза, как небо, голубые, Улыбка, локоны льняные, Движенья, голос, легкий стан, Все в Ольге… но любой роман Возьмите и найдете верно Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно[12].

Вы не найдете портрета главной героини Татьяны. Автор сравнивает ее с сестрой, характеризуя Татьяну «от обратного»:

Итак, она звалась Татьяной. Ни красотой сестры своей, Ни свежестью ее румяной Не привлекла б она очей[13].

Ольгу и Татьяну мы видим глазами Онегина и Ленского. Евгений задает вопрос приятелю:

«Скажи: которая Татьяна?» – Да та, которая, грустна И молчалива, как Светлана, Вошла и села у окна. — «Неужто ты влюблен в меньшую?» – А что? – «Я выбрал бы другую, Когда б я был, как ты, поэт. В чертах у Ольги жизни нет. Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне: Кругла, красна лицом она, Как эта глупая луна На этом глупом небосклоне». Владимир сухо отвечал И после во весь путь молчал[14].

Татьяна влюбилась в Онегина, написала ему письмо с признанием, в ответ выслушала суровую отповедь. После дуэли с Ленским Онегин покинул имение. Татьяна и Онегин встретились через три года в Петербурге. Татьяна замужем за генералом, она сильно изменилась: наивная девушка превратилась в настоящую светскую львицу, и опять в описании ее внешности, манеры поведения автор идет «от обратного»:

Она была нетороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаний на успех, Без этих маленьких ужимок, Без подражательных затей… Все тихо, просто было в ней, Она казалась верный снимок Du comme il faut…[15]

Портрета как такового нет. Пушкин использует французское выражение, подчеркивая, как сложно передать прелесть героини. Однако ясно, что привлекательность Татьяны основана не на внешней красоте:

Никто б не мог ее прекрасной Назвать; но с головы до ног Никто бы в ней найти не мог Того, что модой самовластной В высоком лондонском кругу Зовется vulgar…[16]

В «Евгении Онегине» мы находим подтверждение многих идей Лессинга. Тем не менее его статья вызывает много споров. Так историк культуры И.Г. Гердер в работе «Критические леса, или Размышления, касающиеся науки о прекрасном и искусства, по данным новейших исследований», написанной через три года после выхода статьи Лессинга, опровергал его утверждение, что живопись не может передать движение. Гердер считал, что художник делает это иными средствами, чем поэт. Гердер считал, что разница между видами искусства заключается в способе их воздействия на человека. Живопись создает целостное впечатление, а для того, чтобы понять произведение писателя, необходима более длительная работа души, так как знаки поэзии условны: слово (звуки и буквы) не имеет ничего общего с предметом изображения, оно существует «в голове», в нашем сознании. За словом скрываются мысли, душа поэта, и поэтому слова воздействуют так же, как и музыка: сменяющиеся мысли, переживания автора слагаются в своеобразную мелодию, и читатель следит за ней. Таким образом, Гердер сближает искусство слова и музыку.

Лессинг, задаваясь вопросом о сути литературы, исследовал специфику образа и некоторые особенности композиции в этом виде искусства. Безусловно, образ, сюжет – одни из главных инструментов писателя. Однако, как отмечает известный российский литературовед В.Е. Хализев, сюжет все-таки можно воспроизвести на картине, в театре и кино, он ничего не теряет при переводе на другой язык, но нельзя абсолютно точно отобразить индивидуальный стиль, «плетение словес», игру со словом, т. е. перевести слово на другой язык без потери всех оттенков смысла. Различные виды искусства отличаются прежде всего способом изображения, материалом, который используют авторы: в живописи – краски, в музыке – звуки, в танце – движение, в театральной постановке – игра актеров, а в литературе – слово. Являясь порождением мышления человека, слово обращается прежде всего к нашему разуму, воображению (а не к органам чувств: зрению, слуху). Слово требует особых интеллектуальных усилий, активного читательского воображения.

Вопросы

1. Может ли вызывать эстетическое удовольствие изображение отталкивающих, низменных сторон действительности?

2. Чем искусство как один из способов познания мира отличается от науки?

3. Какие виды деятельности человека неразрывно связаны с творчеством?

4. Согласны ли вы с мнением, что искусство – это создание символов?

5. Почему, по мнению Лессинга, отсутствие портрета героя может сказать читателю больше, чем подробное описание внешности?

6. В чем, по мнению Гердера, сходство восприятия литературы и музыки?

7. Проанализируйте приведенные ниже цитаты из произведений В.В. Набокова. Попытайтесь понять, почему эти «зарисовки» не переводятся на язык другого искусства?

1) «Моя любовь к тебе была бьющейся, восходящей теплотой слез. Рай представлялся мне именно так: молчанье и слезы, и теплый шелк твоих колен»[17] («Благость»),

2) «Собака, выпустив огненно-розовый язык, радостно и быстро дыша, глядела в солнечный просвет двери, верно, раздумывая, стоит ли еще полежать на горячем пороге. И казалось, что собака думает по-русски»[18] («Порт»),

3) «Это как будто в пасмурный день валяешься на спине с закрытыми глазами, – вдруг трогается темнота под веками, понемножку переходит в томную улыбку, а там и горячее ощущение счастья, и знаешь: это выплыло из облаков солнце. Вот с такого ощущения начинается мой мир: постепенно яснеет дымчатый воздух, – и такая разлита в нем лучащаяся, дрожащая доброта, так расправляется моя душа в родимой области»[19] («Приглашение на казнь»).

Глава 2 Синтез различных видов искусства

Синкретическое искусство – дух музыки в эстетике эпохи романтизма – идеи Ф. Ницше (аполлоническая и дионисийская стихии творчества) и эпоха символизма – литература и живопись(реализм)

Если мы обратимся к самым ранним этапам развития человеческой культуры, то обнаружим, что творчество того времени было синкретичным (от греч. συγκρητισμός – соединение), т. е. тогда не существовало привычное нам разделение на различные виды искусства. С чем это связано?

Наскальная живопись, создание фигурок богов и животных, узор на орудиях труда и теле, танец и сопровождающие его звуки, слова – все это имело прежде всего практическое значение, было связано с трудовой деятельностью человека, служило культовым целям. Как считают некоторые ученые, сам факт нанесения рисунка был важнее самого рисунка: возможно, само изображение зверя означало магическое подчинение его себе. Эстетический аспект этой деятельности являлся побочным, неосознанным. То же самое можно сказать и о фольклоре: народное искусство изначально отражало верования, было частью религиозных обрядов и одним из способов передавать знания о природе. Обряд сочетал в себе несколько видов искусства: танец, пантомиму, музыку, искусство слова. Кроме того, важной частью обряда были маски, фигурки богов и животных. Такое соединение различных видов искусства можно наблюдать и сейчас: например, хоровод – это движение по кругу (танцевальные элементы воспроизводят круговорот в природе, т. е. смену времен года, а также воссоздают образ круга солнца), которое сопровождается песней. Историк литературы А.Н. Веселовский («Три главы из исторической поэтики») считал, что изначально, в синкретическом творчестве, ритм был важнее слова: слова или подчинялись ритму, или вообще отсутствовали. Постепенно с развитием человеческого общества, с усложнением религиозных представлений слово становится более значимым. Сложный текст, по мнению Веселовского, требовал, чтобы в хоре выделился запевала. Роль запевалы предполагала ответственность, более серьезное отношение к слову, и здесь уже присутствовали зачатки индивидуального творчества. Со временем связь творчества с культом ослабевала, расширялся круг тем, появился индивидуальный автор, выбиравший свой путь, свой инструмент для оптимального выражения своих мыслей, чувств: слово, краски, звуки, жест, движение. Возникают различные виды искусства. При этом до сих пор существуют синтетические виды искусства, соединяющие различные виды искусства в новое, органичное целое. Так театр, кино – это соединение искусства слова, режиссерского, актерского мастерства, живописи, музыки.

В истории культуры часто актуализировалась мысль о продуктивности синтеза искусств. Так в эпоху романтизма, движения в культуре конца XVIII – первой половины XIX в., была популярна идея, что всем искусствам в той или иной степени присущи музыкальность, живописность, поэтичность. Тем не менее с особым трепетом романтики относились к музыке. В отличие от своих предшественников, классицистов, воспевавших силу разума, довлеющего над хаосом эмоций и страстей, романтики, в первую очередь, ценили в человеке способность к глубоким, тонким чувствам. В музыке они видели прямой и самый естественный путь для выражения внутреннего мира человека. Ф. Шиллер в статье «О наивной и сентиментальной поэзии» (1795–1796) утверждает, что поэзии присуща музыкальность. Он выделяет два типа поэзии: одна схожа с живописью, так как она изображает мир, другая подобна музыке, так как выражает внутреннее состояние человека, а не конкретный предмет: «В зависимости от того, подражает ли поэзия определенному предмету, как это делают изобразительные искусства, или же подобно искусству звуков создает лишь определенное состояние души, не нуждаясь для этого в определенном предмете, она может быть названа изобразительной (пластической) или музыкальной»[20].

По мнению романтиков, в акте творчества человек прикасается к тайнам бытия, недоступным разуму. Поэтому в творческой деятельности человека они видели путь к вершинам духовного самосовершенствования (раньше духовная жизнь предполагала прежде всего служение идеалам церкви). Музыка стала восприниматься романтиками не просто как определенный вид искусства, а как выражение высокого, свободного духа творчества: музыкальная гармония подчиняется принципам Красоты, а не требованиям разума, музыка выражает не рассудочное понимание мира, а мироощущение, т. е. передает сложную гамму чувств, изменчивых переживаний, вдохновенных озарений творческого человека. Многие исследователи творчества М.Ю. Лермонтова считают, что в начале творческого пути ему важнее было передать страстную, взволнованную интонацию, музыку стиха, чем добиться прозрачности смысла, точности слова. Стихотворение Лермонтова «Есть речи – значенье…» (1840) выражает идею, рожденную в эпоху романтизма, о том, что истина открывается не разуму, не через слепую веру, а через творческую интуицию, через открытость впечатлениям, чуткость к иррациональному, к мелодии жизни, к музыке слова:

Есть речи – значенье Темно иль ничтожно, Но им без волненья Внимать невозможно. Как полны их звуки Безумством желанья! В них слёзы разлуки, В них трепет свиданья. Не встретит ответа Средь шума мирского Из пламя и света Рождённое слово; Но в храме, средь боя И где я ни буду, Услышав его, я Узнаю повсюду…[21]

Редактор и издатель «Отечественных записок» А.А. Краевский указал Лермонтову на грамматическую ошибку: «из пламя и света…» Поэт не стал исправлять эту строку, так как точность эмоции, яркость образа были для него важнее грамматической точности.

Идеи романтиков оказались созвучны мировоззрению многих поэтов, художников, композиторов конца XIX – начала XX в. Р. Вагнер стремление к синтезу искусств считал путем, по которому человечество возвращается к своим корням, истокам, к этапу, когда искусство было синкретичным. Философ, теоретик искусства Ф. Ницше в работе «Рождение трагедии из духа музыки» (1871) так же, как и романтики, «дух музыки» рассматривает как глубинную основу любого творчества. Он выделяет два источника искусства: стремление к гармоничной красоте и желание погрузиться в иррациональные глубины, подсознание человека, в изначальный хаос. Ницше связал эти начала творчества с образами древнегреческих богов: Диониса, бога вина и плодородия, и Аполлона, бога солнца, покровителя искусств. Аполлон для грека олицетворял гармонию, меру, разум, а Дионис – стихийное, бессознательное. Как писал А. Мень, «древние греки любили повторять: „Мера, мера во всем“. Но не являлось ли это частое обращение к „мере“ результатом того, что они ощущали в глубинах своей души силы, совершенно противоположные разуму и порядку?…Человек, путешествовавший… по Элладе, не мог не заметить, что повсюду происходит нечто странное и непонятное. Горные леса стали временами оглашаться пением и криками: то были толпы женщин, которые носились среди деревьев с распущенными волосами, одетые в звериные шкуры, с венками из плюща на головах; в руках у них были тирсы – палки, обвитые хмелем; они предавались исступленным пляскам под звуки первобытного оркестра: визжали флейты, звенели литавры, поднимался дурманящий дым от сжигаемых конопли и смолы… Приверженцы Диониса чувствовали себя снова, подобно своим далеким предкам, детьми не городской общины, а Матери-Земли… Когда пляска среди лесов и долин под звуки музыки приводила участников вакханалий в состояние исступления, они купались в волнах космического восторга, их сердца бились в лад с целым миром»[22].

Аполлон и Дионис, как считал Ницше, выражают два взгляда на мир: одного художника воодушевляет красота, гармония, соразмерность, и он находит их в окружающем его мире, а другой стремится показать противоречия бытия, ему интересен внутренний мир человека, бессознательное, «животное» начало в нем. Первый художник передает свой светлый, оптимистический, уравновешенный, рассудочный взгляд на мир, другой же не боится прикоснуться к хаосу, заглянуть в глубины человека, сбросить «оковы разума». Аполлонический взгляд на мир естественнее всего выражается, по мнению философа, в пластических искусствах – в скульптуре прежде всего. В античной литературе дух Аполлона присутствует в древнем эпосе, нацеленном на изображение внешнего мира, а не внутреннего мира человека. Дионисийский дух может выразить прежде всего музыка (при этом композитор может выразить и аполлонический взгляд на мир). В литературе, по мнению Ницше, дионисийский дух присутствовал в греческой драме (трагический хор).

Современные ученые, обращаясь к истории греческого искусства и философии, отмечают, что греки действительно осознавали разницу между этими стихиями творчества: дионисийской, страстной, и аполлонической, гармоничной, уравновешенной. Некоторые древнегреческие философы аполлоническую музыкальную гармонию рассматривали как принцип, по которому устроен космос. По словам философа А.Ф. Лосева, в классической греческой философии «античный космос представляет собою пластически слепленное целое, как бы некую большую фигуру или статую, или даже точнейшим образом настроенный и издающий определенного рода звуки инструмент»[23]. Философ Пифагор (VI в. до н. э.) считал, что космос устроен по принципам музыкальной гармонии, что расположение небесных тел подобно музыкальным интервалам, поэтому игра на инструментах приближает человека к постижению музыки космоса. Эти идеи развивали в своих произведениях и другие античные философы, в том числе Платон, Аристотель. Так Платон, высоко оценивая роль музыки в воспитании граждан, считал, что необходимо запретить страстную флейту, которая связана с ладами, пришедшими из Малой Азии, и с культом Диониса, но оставить сдержанную, благородную лиру, инструмент Аполлона.

Ницше считал, что аполлоническое искусство создает иллюзии, которые скрывают от человека подлинный, т. е. сложный и противоречивый, мир. Он призывал вернуться к истокам, смело прикоснуться в творчестве к подлинному бытию, к природе, к хаосу. Сущность подлинного бытия, по его мнению, точнее всего выражает дионисийское искусство, которое он видел воплощенным в немецкой музыке: от Баха к Бетховену, от Бетховена к Вагнеру. Недаром именно музыку Бетховена выбирает Л.Н. Толстой в повести «Крейцерова соната» (1889) для иллюстрации развращающего, как он считал, действия музыки: «Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли вы первое престо?.. Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще, страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, – вздор, неправда! Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Она, музыка… страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту Крейцерову сонату, первое престо. Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне…»[24]

Идеи Ницше оказали сильное влияние на его современников. Для русских символистов исследование Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» стало если не манифестом, то одной из отправных точек философии и творчества. Как писал Вячеслав Иванов в очерке «Ницше и Дионис» (1904): «Ницше возвратил миру Диониса: в этом было его посланничество… Ницше был оргиастом музыкальных упоений: это была его другая душа. Незадолго до смерти Сократу снилось, будто божественный голос увещевал его заниматься музыкой: Ницше-философ исполнил дивный завет…»[25] Вяч. Иванов, А. Белый, К. Бальмонт, И. Коневской, Ф. Сологуб и А. Блок переосмысляют в своем творчестве и философских размышлениях миф, воскрешенный Ницше. Для них музыка, как и для Ницше, – это выражение духа творчества, стремления прикоснуться к тайнам мироздания, к невыразимому, к гармонии Вселенной и к гулу изначального хаоса. Так, Блок, развивая идеи Ницше, описал творческий процесс создания поэтического произведения как соединение Диониса и Аполлона: поэт извлекает звуки из хаоса и придает им окончательную, гармоничную форму в виде слов. По его мнению, поэт стремится «приобщиться к „родимому хаосу“, к безначальной стихии, катящей звуковые волны»[26]. Но затем «поднятый из глубины и чужеродный внешнему миру звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию»[27]. Музыкальность в произведениях символистов выражается в символической глубине, неоднозначности смысла, в обращении к образам-символам, которые расшифровываются с помощью чувств, интуиции, а не разума, а также в содержании (описание смятения чувств, неизъяснимых стремлений, экстатических состояний, открывающих незримый, подлинный мир; в мотивах опьянения, безумия), в интересе к звуковой стороне произведений, в «разорванности» формы («прерывистость» формы у А. Белого[28]).

В истории культуры волнообразно сменялись стремление к соблюдению канонов (неприятие экспериментаторства) и порыв к свободе (смелый поиск новых форм). Идеал ясности, точности, жизнеподобия и актуальности (классицизм, реализм) уступал желанию творческой свободы, интересу к запредельному, к миру фантазий (романтизм, модернизм). Для эпох, когда поэт «пел разлуку и печаль, и нечто, и туманну даль…», как писал о Ленском в «Евгении Онегине» А.С. Пушкин, – для таких эпох характерно стремление к музыкальности в широком смысле, т. е. к эмоциональности, недосказанности, к символичности образов. В эпохи, когда в сфере художнического интереса писателя оказывалось то, что близко, т. е. будни, обычные люди, увеличивалось значение изобразительности.

От Ф. Шиллера идет идея, что творчество рождается из неясных, смутных ощущений. Именно его цитирует Ницше, доказывая свою мысль о том, что в основе творчества лежит дух музыки: «Ощущение у меня вначале является без определенного и ясного предмета; таковой образуется лишь впоследствии»[29]. Л.Н. Толстой, И.А. Бунин и В.В. Набоков, одни из самых ярких «живописцев в литературе», полемизируя с идеями о музыкальности как об основе творчества, высказывали мысль, что замысел произведения возникает из конкретного образа, из яркого зрительного впечатления. Один мемуарист записал слова Толстого о рождении замысла «Анны Карениной»: «Это было так же, как теперь, после обеда, я лежал один на этом диване и курил. Задумался ли я очень или боролся с дремотою, не знаю, но только вдруг передо мною промелькнул обнаженный женский локоть изящной аристократической руки. Я невольно начал вглядываться в видение. Появились плечо, шея и, наконец, целый образ красивой женщины в бальном костюме, как бы просительно вглядывавшейся в меня грустными глазами. Видение исчезло, но я уже не мог освободиться от его впечатления, оно преследовало меня и дни и ночи, и, чтобы избавиться от него, я должен был искать ему воплощения. Вот начало „Анны Карениной“»[30]. С.А. Берс, жена, Толстого, записала слова писателя о том, как во время разглядывания аккуратной строчки на рукаве халата родился сюжет, произошло проникновение во внутренний мир героини: «Сижу я внизу, в кабинете, и разглядываю на рукаве халата белую шелковую строчку, которая очень красива. И думаю о том, как приходит в голову людям выдумывать все узоры, отделки, вышиванья, и что существует целый мир женских работ, мод, соображений, которыми живут женщины. Что это должно быть очень весело, и я понимаю, что женщины могут это любить и этим заниматься. И, конечно, сейчас же мои мысли (т. е. мысли к роману). Анна… И вдруг мне эта строчка дала целую главу. Анна лишена этих радостей заниматься этой женской стороной жизни, потому что она одна, все женщины от нее отвернулись, и ей не с кем поговорить обо всем том, что составляет обыденный, чисто женский круг занятий»[31].

И.А. Бунин не раз подчеркивал, что его произведения часто рождаются из конкретного образа. Об этом пишет в своем дневнике Г. Кузнецова: «У И.А. /ИЛ. Бунина/ это начинается почти всегда с природы, какой-нибудь картины, мелькнувшей в мозгу, часто обрывка. Так, «Солнечный удар» явился от представления о выходе на палубу после обеда, из света в мрак летней ночи на Волге. А конец пришел позднее»[32].

В.В. Набоков в статье «Вдохновение» начало этого процесса сравнивает с зудом, заставляющим забыть обо всех насущных проблемах. Этот зуд переходит в следующую стадию, которую Набоков описывает так: «…Мгновенное видение, обращающееся в стремительную речь. Если бы существовал прибор, способный отобразить это редкостное, упоительное явление, зрительная составляющая представилась бы нам переливчатым блеском точных деталей, а речевая – чехардой сливающихся слов»[33]. Бунин отрицал популярную у символистов идею о том, что вдохновение – это экстатическое, музыкальное состояние. Его автобиографичный герой, Арсеньев, приступает к первым своим наброскам в прозе, «чувствуя редкое спокойствие, редкую трезвость ума и души и какую-то малость, простоту всего окружающего»[34]. Набоков представляет труд писателя как воссоздание некоего прообраза книги, ясно существующего в его сознании, имеющего определенный цвет, композицию: «С самого начала образ задуманной книги представлялся ему необыкновенно отчетливым по тону и очертанию, было такое чувство, что для каждой отыскиваемой мелочи уже уготовано место и что самая работа по вылавливанию материалов уже окрашена в цвет будущей книги»[35].

Музыкальность можно рассматривать не только как выражение свободного духа творчества (для романтиков музыка – язык вдохновения, самое свободное от правил, с трудом поддающееся теоретизации искусство) или как стремление к символизации, к созданию многослойных, неоднозначных, символических образов, сюжетов (музыкальный образ, сюжет не поддаются однозначной трактовке). О музыкальности можно говорить в связи с формальными особенностями литературного произведения: ритм, рифма (созвучие), словесные каламбуры (игра со звуком), аллитерация и т. д. – на этом уровне музыкальность характерна для поэзии. Повторы, лейтмотивы, полифонический принцип повествования – так музыкальность проявляет себя на формальном уровне в прозе. Тем не менее очевидно, что литература и музыка – совершенно разные виды искусства. Конечно, словесное искусство связано в большей степени с живописью: и художник, и писатель изображают мир (описания лиц, предметов и природы (краски и детали) – неотъемлемая часть литературного творчества).

Нередко высказывается негативное отношение к идее о близости различных видов искусства: деталь в литературе все-таки нечто иное, чем деталь в живописи, а такие музыкальные приемы, как лейтмотивное построение, полифония, ритм, в словесном искусстве воплощаются иначе, чем в музыке. Однако надо признать, что и целые эпохи в истории культуры, и конкретные авторы тяготеют или к живописности, или к музыкальности, к сдержанности, точности живописи или эмоциональности, беспредметности музыки.

Вопросы

1. Почему на ранних этапах развития творчество было синкретичным?

2. Какой вид искусства романтики считали наиболее точно выражающим дух творчества?

3. Какие виды искусства Ф. Ницше называет дионисийскими по духу, а какие аполлоническими?

4. Назовите русских писателей XIX в., которых вы могли бы причислить к мастерам живописи в слове.

Глава 3 Вечные и актуальные темы и образы в литературе

Социальная тематика – образ маленького человека в литературе XIX и XX вв. – вечные темы – онтологические и антропологические темы – вечные образы – анализ мотивов света и тьмы (христианская традиция (праведность и грех)) – эпоха Просвещения (свет разума и тьма невежества) – романтизм (иррациональная, темная сторона души, блеск пламени ада) – использование образа в связи с социальной проблематикой (высший свет – чернь)

Понятие тема имеет два основных значения: это и предмет осмысления в произведении, и его главная идея. Мы будем использовать этот термин в первом значении. Как правило, в произведении можно выделить несколько тематических пластов: вопросы могут лежать на поверхности, но часть важных тем, затронутых в произведении, требуют внимательного, вдумчивого чтения, более глубокого анализа.

В произведениях часто затрагиваются актуальные проблемы общества, т. е. те темы, которые остро волнуют современников писателей. Политические, социальные вопросы, размышления о судьбе России – основная тема творчества М.Е. Салтыкова-Щедрина. Надо признать, что злободневные в свое время его произведения в значительной степени устарели для нас. Однако, безусловно, в них есть более глубокий пласт проблем, который актуален и сейчас, ведь Салтыков-Щедрин указал на многие коренные проблемы России, не изжитые и по сей день. Проверку временем прошли наблюдения писателя за русским характером, вызывают интерес его размышления о психологии хищника и раба в человеке.

Бывает, что в условиях жесткой цензуры писатель не может обращаться к острым социальным вопросам, и тогда он говорит о проблемах своей страны не прямо, а в завуалированной форме. Например, М.Е. Салтыков-Щедрин называл свою манеру повествования «эзоповским языком». Эзоп – автор первых басен, раб, живший в Древней Греции в V–VI вв. до н. э. Понятие «эзопов язык» означает, что автор, не имея возможности говорить прямо, прибегает к иносказанию, к «обманным средствам»: к форме сказки, к аллегорическим образам, к иронии.

Но, как правило, социальная проблематика является самым явным, лежащим на поверхности тематическим слоем произведения. Например, первым читателям повести Н.В. Гоголя «Шинель» (1842) открылся именно этот аспект проблематики повести, интерес писателя к судьбе множества мелких чиновников, населяющих огромный Петербург, людей униженных, еле сводящих концы с концами. В романе И.С. Тургенева с философским названием «Отцы и дети» (1862) наиболее очевидным является не столько конфликт разных поколений, сколько столкновение разных социальных групп. Павел Петрович Кирсанов – представитель либерального дворянства, сформировавшегося в 30-40-е годы XIX в., Евгений Базаров является выразителем идеологии разночинцев, т. е. получивших высшее образование и занимавшихся умственной деятельностью выходцев из таких сословий, как мещанство, купечество, мелкое чиновничество, духовенство. Именно разночинцы составили ту среду, в которой революционные идеи находили особое понимание.

Герой произведения может быть «типичным представителем» своего сословия, класса, среды, но, как правило, этим не исчерпывается его психологический портрет. Причина бед мелкого чиновника Акакия Акакиевича («Шинель») не только во внешних обстоятельствах, в проблемах общества, но и в характере самого героя: не гнев начальника губит его, а привычка подчиняться, зависимость от вышестоящего, духовный инфантилизм. И.С. Тургенев в «Отцах и детях» показал разные точки зрения не только на социальные проблемы, но и на более широкий круг вопросов. «Нигилисты» не приемлют умозрительную философию и доверяют только науке, естественно-научно– му эксперименту. С научной точки зрения они судят обо всем, даже о человеческих взаимоотношениях, о любви. Они отвергают «романтизм», т. е. с иронией относятся к возвышенным чувствам, к искусству. Базаров утверждает, что человек подобен животному и его страсти объясняются раздражением нервной системы, а потому, по его словам, внутренний мир человека интересен не более, чем внутренности жука.

В любом произведении искусства отражается представление художника об универсальных началах бытия, о сущности человеческой натуры, т. е. размышления на вечные темы. Известный литературовед В.Е. Хализев разделяет вечные темы на онтологические и антропологические. Вечные онтологические темы связаны с такими понятиями, как хаос и гармония, жизнь и смерть, движение и покой. Антропологические темы связаны с проблемами человека: любой художник отражает в своем творчестве, «во-первых, собственно духовные начала человеческого бытия с их антиномиями (отчужденность и причастность, гордыня и смирение, готовность созидать или разрушать, греховность и праведность и т. п.); во-вторых, сферу инстинктов, связанную с душевно-телесными устремлениями человека, каковы либидо (половая сфера), жажда власти, влечение к материальным благам, престижным вещам, комфорту и т. п.; в-третьих, то в людях, что определяется их полом (мужество, женственность) и возрастом (детство, юность, зрелость, старость); и наконец, в– четвертых, это надэпохальные ситуации человеческой жизни, исторически устойчивые формы существования людей (труд и досуг, будни и праздники; конфликтные и гармонические начала реальности, мирная жизнь и войны либо революции; жизнь в своем доме и пребывание на чужбине либо странствия; гражданская деятельность и частная жизнь и т. п.)»[36].

Есть характеры, литературные типажи, которые, как может показаться, возникли из размышлений художника о проблемах своего времени, и поэтому со сменой эпох они должны уходить из поля интереса и писателей, и читателей. Однако даже такие характеры могут пережить свое время, так как художник создает цельный образ, в котором менталитет человека своего времени сочетается с индивидуальными и вневременными, подсознательными началами личности. Так происходит с образом маленького человека – чиновника, который находится внизу табели о рангах Российской империи (пушкинские Евгений из «Медного всадника», Самсон Вырин из «Станционного смотрителя», герой «Шинели» Н.В. Гоголя и Макар Девушкин из «Бедных людей» Ф.М. Достоевского). Кажется, что тема маленького человека исчерпана: нет жесткой иерархичности социальной системы, присущей России первой половины XIX в., и отсутствует та ступенька, на которой прочно застрял скромный титулярный советник. Однако маленький человек не потерял свое лицо и передал следующему поколению, героям, созданным в XX в., свою мечту о шинели, оберегаемые от износа башмаки и, главное, свой взгляд на мир – снизу вверх. Насколько эта сторона характера присутствует в «классических» образах маленького человека? Безусловно, закваска этого образа – социальная структура российского общества XIX в., но она не столько сформировала такой тип личности, сколько его выявила. Нижняя граница иерархической лестницы, которая отделяла мелкого чиновника от народа, делала маленького человека неотличимым от широкой и недостаточно определенной категории «униженные и оскорбленные». Недаром многие герои современной литературы, в которых мы угадываем черты маленького человека, пополнили галерею социально бесправных, загнанных в угол персонажей (проза B.C. Маканина, Л.С. Петрушевской, В.В. Орлова, А.В. Иванова, А.А. Кабакова).

Однако «поле напряжения» в иерархии начала XIX в. создавала не только нижняя граница табели о рангах, но и та преграда, которая отделяла титулярного советника от коллежского асессора – чина, обеспечивающего получение потомственного дворянства, т. е. принципиально иное положение в обществе. В ясной, жесткой иерархической структуре образовалась пропасть, для преодоления которой требовались не только высокий профессиональный, интеллектуальный уровень, но и огромное желание, серьезные амбиции. Именно здесь возникает резкая дифференциация литературных типов: маленький человек явно отделен от своих коллег, от такого же, как и он, мелкого чиновника, как гоголевские майор Ковалев из «Носа», Поприщин из «Записок сумасшедшего» и Голядкин из «Двойника» Ф.М. Достоевского. Разница между ними заключается в наличии или отсутствии желания подняться.

Стремление наверх понятно, причины нежелания двигаться – сложнее. У маленького человека на это много высоких, поднимающих его человеческую значимость оснований: похвальная самокритичность, скромность в желаниях (Евгений из «Медного всадника» прежде всего), выбор для себя как более важной иной иерархии (так, Самсон Вырин из «Станционного смотрителя» А.С. Пушкина уверен: чем выше человек в социальной иерархии, тем ниже в духовной). Такой герой может быть по– своему гордым человеком (это качество маленького человека подчеркнул Ф.М. Достоевский).

Вместе с тем в этих образах обнаруживается еще одна общая для всех черта, объясняющая их пассивность, – инфантилизм. Одно из его проявлений – приглушенность мужского начала (не случайно «антагонисты» маленького человека Поприщин и Голядкин показаны в момент борьбы за предмет обожания). В «Станционном смотрителе» не Самсон Вырин, а его дочь Дуня играет роль защитника в семье, ограждая отца от неприятностей с постояльцами. Герой «Шинели» перед вышестоящим ощущает себя ребенком, подростком: когда значительное лицо причисляет его к возрастной категории «молодые люди», то это не ускользает от иронии автора, но самим Акакием Акакиевичем воспринимается как что-то абсолютно естественное. Даже с портным Петровичем, выносящим приговор его шинели, он говорит «голосом ребенка»[37]. Да и знаменитая жалобная реплика Башмачкина к мешающим ему работать коллегам поражает своей детски непосредственной формой. У Достоевского в «Бедных людях» Макар Девушкин категорически отрицает влюбленность в Вареньку, и кажется, что его лепетание при обращении к ней продиктовано отеческой заботой. Но с той же интонацией он рассказывает о себе, об оторвавшейся при начальнике пуговке. Двусмысленно и его обращение к Вареньке – «маточка», уменьшительное от «мать». Достоевский часто находит во взрослом ребенка – наивного, чистого, способного к вере. Но ребенок в его героях проявляет себя и в их слабости, незрелости. Обостренная гордость бедного человека и каприз сближаются Девушкиным: «Бедные люди капризны, – это уж так от природы устроено… Он, бедный-то человек, он взыскателен; он и на свет-то божий иначе смотрит, и на каждого прохожего косо глядит, да вокруг себя смущенным взором поводит, да прислушивается к каждому слову, – дескать, не про него ли там что говорят? Что вот, дескать, что же он такой неказистый?»[38]

На первый взгляд, инфантильности лишен Евгений из «Медного всадника»: это человек, трезво оценивающий свои силы, готовый взять на себя ответственность за семью. Однако в масштабе произведения он воспринимается антитезой Петру Великому как основателю, Отцу нового города и, в общем-то, государства. В начале поэмы Евгений обращает робкие упреки к Создателю, который, по его мнению, к иным более благосклонен, а в конце обвиняет в своих бедах Петра I. Маленький человек вообще легко находит виноватого, ответственного за его благополучие. Оказывается, что жесткая иерархическая модель общества XIX в. может быть удобна. Религиозные представления, социальная структура видятся маленькому человеку как повторение иерархической, идущей из детства модели ребенок– родители, наказывающие, но прежде всего защищающие, ответственные за судьбу своего чада.

В современной литературе эта тема получает свое развитие прежде всего в женской прозе с ее интересом к миру детства, к этапам взросления человека. Рассмотрим для примера, как воплощается образ маленького человека в прозе Людмилы Петрушевской. На страницах произведений этой писательницы наиболее часто встречается имя героя «Шинели», а одно из них так и названо – «Акакий». Ее маленький человек может принадлежать к совершенно разным социальным слоям, возрастным группам, черты Башмачкина присутствуют даже в женских образах. Мотив, объединяющий таких героев и раскрывающий интерес писательницы именно к герою «Шинели», – молчание.

Пожалуй, безответность делает Акакия Акакиевича одним из самых загадочных образов в русской литературе, и диапазон мнений о том, что кроется за этим молчанием, широк: для кого– то это проявление святости (В. Маркович), для кого-то – мизантропии (М. Эпштейн). В рассказе «Акакий» Петрушевская сталкивает два типа молчания, имеющих противоположные моральные полюса.

Главные герои – преуспевающий писатель Р., питающий слабость к девочкам-подросткам, и его пассия, двоечница Верка. После сцены изнасилования девушки бандитами перед дверями «покровителя» она сравнивается с Акакием Акакиевичем из мультфильма по повести Гоголя. Когда писатель впускает Верку в квартиру, она не жалуется, не просит и, умолчав о том, что на самом деле произошло, представляет произошедшее как ограбление с целью отобрать мобильный телефон. «Покровитель» знает всю правду, но ему удобно принять версию девушки: увидев в глазок, что происходит за его дверью, он уходит вглубь квартиры и включает телевизор, чтобы ничего не слышать. Так же и гоголевский Акакий Акакиевич, когда ему становится страшно на огромной, безлюдной площади Петербурга, просто закрывает глаза. Только современный, успешный Акакий закрывается прежде всего от чужих проблем. Молчание равнодушия так же, как и слабость к девочкам, открывает его духовную незрелость.

Социальная и человеческая «цена» героев измеряется в рассказе в различных единицах. В денежном эквиваленте цена, по которой Р. покупает внимание таких девушек, как Верка, – мобильный и денежка на счету телефона. Разную цену имеет и их слово. Верка уверена, что ее никто по-настоящему не слышит, не понимает, и в этом смысле мобильный – это ее шинель, доказательство ее значимости, того, что кому-то нужно слышать ее. Печатное слово писателя Р. весомо, он никогда бесплатно не дает интервью. Главным подарком его пассиям также являются слова: он любит раздавать обещания.

Многие исследователи творчества Петрушевской вскрывают глубинные слои, спрятанные за напускной небрежностью в обращении со словом, находят полифоничность во внешне монологичном повествовании, лирический подтекст (М. Липовецкий, В. Максимова, Т. Маркова, Р. Тименчик). Но даже и само отсутствие слова в ее произведениях может быть «красноречиво». Рассказ заканчивается репликой, не обозначенной пунктуационно как слова писателя Р., но явно принадлежащей ему: «Да! О господи! Забыл дать ей денег»[39]. Кажется, что последнее слово остается за ним (недаром оно сливается со словом автора), но молчание Верки более весомо.

Источником молчания маленького человека может быть неверие в себя. Героиня рассказа «Глазки» резко начинает терять зрение, подозревая, что за этим скрыты и привычка опускать глаза, и нежелание видеть окружающий мир: «(…иногда хотелось воскликнуть как гоголевскому герою, "оставьте меня, зачем вы меня обижаете?")»[40]. Но оказывается, что в ее глазах скрыта сила, которой она не умела пользоваться: взглядом она останавливает сильного, жестокого мужчину и спасает подростка.

Молчание героев Петрушевской может быть куда более ценным, чем слова в свою защиту. Герой Ф.М. Достоевского Макар Девушкин – это воплощение гордости маленького человека, и проявляется она, в частности, в желании «переписать» Гоголя, в неприятии безответности героя «Шинели». В рассказе «Музей человека» Петрушевская дает возможность маленькому, незаметному, обиженному начальством человеку ответить на оскорбления: он собирает доказательства честности своей жизни, записывая на диктофон все свои разговоры. Но это собирание фактов, всех своих слов не превращается в самоанализ, образ не обретает глубину, но получает силу: благодаря своим «доказательствам» он успешно борется с коллегами, со своим сыном, удачно проворачивает развод.

В молчании героев Петрушевской скрывается и сила, и слабость. В поисках источника молчания своих героев писательница обращается к периоду жизни маленького человека, когда он действительно был маленьким: «Дети все-таки воплощенная совесть. Как ангелы, они тревожно задают свои вопросики, потом перестают и становятся взрослыми. Заткнутся и живут. Понимают, что без сил»[41]. Родители, оберегая своих детей, открывают им «правду» – грубую сторону жизни. Предшественником многих героев Петрушевской является Самсон Вырин, герой А.С. Пушкина. Он излагает горькую правду жизни, рассуждая о своей дочери: «Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал, да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур»[42].

Герои Петрушевской вторят Вырину. В повести Пушкина жизнь опровергает правду станционного смотрителя, у Петрушевской «жестокая правда жизни» подтверждает свою истинность, но именно в отношении слабых людей: «Жизнь оборачивается своей грубой, бесстыдной, беспощадной изнанкой, когда дело касается беспомощных людей, это так»[43]. Характерный для ее творчества сюжетный мотив порочного круга, повторения несчастливой судьбы матери дочерью рождается не из-за отказа прислушаться к предупреждениям, а как раз является следствием воспитания «в правде». Грубостью защищают детей, готовя к сложности жизни. Но надламывает ребенка в рассказах Петрушевской не грубость жизни, а слишком резкое столкновение с нею, бестактность родителей. Детей пытают правдой жизни, взваливают на них тяжесть своих страданий: «Родители… всегда оперировали четкими, ясными фактами, не врали, не преувеличивали и терзали свою дочь правдой как железными крючьями»[44].

Дети защищаются от родителей молчанием, поэтому часто самые значительные вещи (сокровенные мысли, предыстория героев) Петрушевская, словно оберегая, заключает в скобки. Так же и гоголевский маленький человек окружает себя молчанием как стеной. Ключевым моментом в карьере Акакия Акакиевича становится неудача, когда ему не удается выполнить предложенную начальником более сложную работу – не просто переписать, а изменить заглавие и лицо глаголов в документе. Причины неудачи не в уровне его интеллекта, а в том, что фокус восприятия действительности у него особый: он видит буквы, но не слова, являющиеся для него уже слишком крупными величинами, он общается с буквами, а не со своими коллегами. Он напоминает ребенка, который верит в то, что его миниатюрный мир действительно существует. И в этом мире ему хорошо. Но для героев Петрушевской отказ от диалога с миром, с человеком является настоящей драмой. Ее маленький человек не способен упоенно играть, забывая о действительности, и за его молчанием часто скрывается ожесточение, онемение чувств, а не своя особая, наполненная настоящими эмоциями жизнь, как у Акакия Акакиевича.

Творчество Петрушевской тесно связано с гуманистической традицией трактовки образа маленького человека. Таких героев она наделяет отталкивающей внешностью, сложным характером, и интонация, с которой она ведет повествование о них, часто более чем сдержанна. Тем не менее чем больше герои и сама писательница скрываются за иронией, недосказанностью, молчанием, даже грубостью, тем сильнее ощущается трагический подтекст рассказов, боль героев и сочувствие автора. Связь с традицией проявляется и в самом интересе к образу маленького, неяркого, нереализованного, еле сводящего концы с концами человека.

Судьба образа маленького человека в русской литературе показывает, как даже такой рожденный определенным временем герой может быть связан не только с актуальной социальной проблематикой, но и с более широким кругом вопросов, вневременных, а потому волнующих и современного человека. Образ маленького человека явно шире социального типажа, он вполне может перейти в категорию вечных образов. Такие образы многократно воплощаются на страницах произведений разных эпох и разных авторов: Фауст, Макбет, Гамлет… В искусстве часто переосмысляются характеры исторических личностей, библейских, мифологических героев: Наполеон, Жанна д'Арк, Прометей, Каин, Моисей. Имена таких героев становятся нарицательными: Дон Жуан, Отелло, Наполеон. Бывает, что писатель не единожды обращается к такому образу, поэтому, проследив, как изменяется отношение к нему художника, можно понять, как с годами трансформируется его взгляд на мир (сравните, как разнятся оценки личности Наполеона в произведениях А.С. Пушкина).

Вечные образы отражают не только определенный склад характера (бунтарь, герой, философ, ревнивец, предатель и т. д.). Существуют образы, которые вскрывают глубинные слои психики человека. Их называют «вечными символами», архетипами. Такие образы, как дом, дорога, двойник, потоп, передают уходящие в глубину подсознания представления человека о мире, о себе. Искусство запечатлевает фундаментальные основы мироздания: хаос и космос, жизнь и смерть, свет и тьму, движение и покой. Эти образы присутствуют в творчестве любого художника, в любую эпоху, поэтому и называются вечными. При этом смена эпох, изменение в мировоззрении конкретного художника часто особенно ярко отражаются именно в трактовке этих образов. Так один из фундаментальных мотивов в искусстве борьба света и тьмы.

На полотнах художников освещение, игра бликов света, узоры теней несут существенную смысловую нагрузку и передают оттенки настроения. В литературе образы света и тьмы часто используются как символы. Мотив борьбы света и тьмы имеет долгую историю истолкования в контексте христианской традиции: грех – тьма, а добродетель – свет: «И вот благовестие, которое мы слышали от Него и возвещаем вам: Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (Евангелие от Иоанна 1:1–7). Например, традиционный христианский аспект этих образов представлен в оде Г.Р. Державина «Бессмертие души» (1796). Бог – это свет:

Жива душа моя! и вечно Она жить будет без конца; Сиянье длится беспресечно, Текуще света от Отца[45].

Образ луча света Державин использует для доказательства бессмертия души:

Как тьма есть света отлученье: Так отлученье жизни, смерть. Но коль лучей, во удаленье, Умершими нельзя почесть: Так и души, отшедшей тела, Она жива, – как жив и свет; Превыше тленного предела В своем источнике живет[46].

В стихотворении А.С. Пушкина «Вакхическая песня» (1825) значение образов света и тьмы связано с идеями эпохи Просвещения (конец XVII – начало XIX в.), название которой восходит к слову «свет». Церковь в эту эпоху утратила свое прежнее влияние: если раньше человек свет правды искал в христианских религиозных текстах, то в эпоху Просвещения не менее надежным источником света истины признается разум. Просветители ценят в человеке способность мыслить свободно, смело, без оглядки на авторитеты. Многие просветители довольно резко выступали с критикой догматизма церкви. У Пушкина в «Вакхической песне» в духе Просвещения вера (слабый свет от лампады) тускнеет перед светом разума:

Да здравствуют музы, да здравствует разум! Ты, солнце святое, гори! Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма![47]

Образы в этом стихотворении Пушкина однозначны, аллегоричны. Со временем интерес Пушкина с внешнего конфликта просвещенной передовой части общества с невежественной толпой и с церковью переносится на внутреннюю драму. В «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» (1830) пропадает ясная оппозиция предрассудков и знания, света разума и тьмы. Ночная тьма («всюду мрак и сон докучный») перестает ассоциироваться с тьмой невежества, в которую погружено человечество, как в «Вакхической песне»: тьма, сомнения в душе лирического героя. Он задает такие вопросы, на которые разум не всегда может дать ответ: в чем смысл его существования, что такое жизнь. Пушкин отказывается от однозначной, зримой антитезы света и тьмы, т. е. от довольно рассудочной схемы, и главную роль отводит описанию звуков:

Ход часов лишь однозвучный Раздается близ меня, Парки бабье лепетанье, Спящей ночи трепетанье, Жизни мышья беготня… Что тревожишь ты меня? Что ты значишь, скучный шепот?[48]

Невозможно разгадать значение звуков, мелодии, опираясь только на логику, невозможно расшифровать значение окружающих поэта звуков и не на все вопросы можно ответить с помощью разума.

В эпоху романтизма, движения в культуре, для которого характерен интерес к мистике, к потустороннему, к иррациональной, «ночной» стороне души, образ тьмы теряет однозначно отрицательную оценку. Неверный свет луны притягивает взоры поэтов той эпохи. Действие романтических баллад В.А. Жуковского часто происходит ночью. Так в крещенский вечерок гадает героиня его баллады Светлана, и действие освещается светом луны, свеч. Во время гадания она видит в зеркале страшные вещи (смерть любимого, черный гроб), но эти образы явно завораживают поэта. И все же в этой балладе свет побеждает, недаром же и имя героини Светлана:

О! не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана… Как приятный ручейка Блеск на лоне луга, Будь вся жизнь ее светла, Будь веселость, как была, Дней ее подруга[49].

В стихотворении «Бесы» (1832) А.С. Пушкин описывает лунный пейзаж, подчеркивая тревогу лирического героя, его страх перед неизведанным, сомнения, его чувство одиночества:

Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна…[50]

Другой источник света в стихотворении, искра, заставляет вспомнить об огне преисподней: бес зажигает искры во мраке метели. Образы света и тьмы оказываются сложными, многозначными. Например, тьма может быть пустой:

Там сверкнул он искрой малой И пропал во тьме пустой[51].

В позднем творчестве Пушкина происходит явная полемика с идеями романтиков: их отталкивает обыденность и манит даль, экзотика. Пушкин же открывает читателю красоту русского, родного, «близкого» пейзажа. Для того чтобы читатель оценил прелесть русской зимы, в стихотворении «Зимнее утро» (1829) поэт создает очень живую картину, наполняя ее игрой света: «Мороз и солнце; день чудесный! // Великолепными коврами, Блестя на солнце, снег лежит. //И речка подо льдом блестит. // Вся комната янтарным блеском озарена»[52].

В романе «Евгений Онегин» Пушкин, пародируя романтический стиль, создает «лунный портрет» Татьяны, но дополняет картину очень прозаичной фигурой старушки няни, снимая тем самым романтический флер:

И между тем луна сияла И томным светом озаряла Татьяны бледные красы, И распущенные власы, И капли слез, и на скамейке Пред героиней молодой, С платком на голове седой, Старушку в длинной телогрейке И все дремало в тишине При вдохновительной луне[53].

Образ света Пушкин использует, размышляя о жизни высшего общества. В стремлении к блеску видит поэт суть светской жизни, и, передавая свое ощущение от балов, он использует слово «блеск» в значении прямом (яркое освещение, блеск драгоценностей) и переносном:

Люблю я бешеную младость, И тесноту, и блеск, и радость[54].

Блеск балов подчеркивается контрастом с тьмой на улицах:

Перед померкшими домами Вдоль сонной улицы рядами Двойные фонари карет Веселый изливают свет И радуги на снег наводят; Усеян плошками кругом, Блестит великолепный дом; По цельным окнам тени ходят, Мелькают профили голов И дам и модных чудаков[55].

Но этот блеск светской жизни может быть фальшивым. Пушкин сравнивает Татьяну Ларину и Нину Воронскую, признанную красавицу, блистательную светскую львицу. Холодный блеск мрамора, исходящий от Воронской, не может затмить внутреннюю красоту, прелесть Татьяны:

Беспечной прелестью мила, Она сидела у стола С блестящей Ниной Воронскою, Сей Клеопатрою Невы; И верно б согласились вы, Что Нина мраморной красою Затмить соседку не могла, Хоть ослепительна была[56].

Л.Н. Толстой в повести «Смерть Ивана Ильича» (1886) использует символику света и тьмы, размышляя о свете жизни и тьме смерти, о внешнем блеске и внутреннем свете. Цель жизни его героя – обманный блеск высшего света. Жизненные принципы Ивана Ильича раскрываются через образ света, притягивающего мух: «…у него с самых молодых лет было то, что он, как муха к свету, тянулся к наивысше поставленным в свете людям, усваивал себе их приемы, их взгляды на жизнь и с ними устанавливал дружеские отношения»[57]. В жены Иван Ильич выбирает «блестящую»[58] девушку, чтобы составить блестящую партию. Он блестящий специалист в своем деле, так как с блеском решает все сложные вопросы: «Все это было точь-в-точь то же, что делал тысячу раз сам Иван Ильич над подсудимыми таким блестящим манером»[59]. Таким образом, жизнь Ивана Ильича оказывается движением к внешнему блеску, лоску, а не к истинному свету.

Герою Толстого физическая смерть представляется как угасание, исчезновение света: «То свет был, а теперь мрак. То я здесь был, а теперь туда!»[60]« Но, переосмысляя цели своей жизни, Иван Ильич понимает, что его существование было подобно смерти, что свет, т. е. истинная жизнь, был только вначале, в детстве: „“Как мучения все идут хуже и хуже, так и вся жизнь шла все хуже и хуже", – думал он. Одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом все чернее и чернее и все быстрее и быстрее»[61]. Нежелание признать, что его жизнь была бегством от жизни (от истинных чувств, от себя), мешает ему двигаться к свету, к возрождению души. Толстой создает образ темного мешка, из которого Иван Ильич не может вырваться. Но герою Толстого хватает сил признать правду, и ему открывается истинный свет, в нем пробуждается способность к сочувствию: «В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же „то“, и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее»[62]. Иван Ильич приходит к пониманию, что смерть физическая менее страшна, чем жизнь живого мертвеца, жизнь без души, и свет в его душе уничтожает смерть: «Вместо смерти был свет»[63].

В повести «Смерть Ивана Ильича» свет и тьма предстают в основном как абстрактные символы (блеск высшего света и свет духовный). Но Толстой, подобно художнику, способен наполнять свои картины живым светом. В первых строках «Анны Карениной» свет подчеркивает настроение героя: «Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он задумался, улыбаясь… Заметив полосу света, пробившуюся сбоку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян туфли…»[64] Борьба света и тьмы, жизни и смерти в душе Анны Карениной сопровождается игрой света на потолке: «Она лежала в постели с открытыми глазами, глядя при свете одной догоравшей свечи на лепной карниз потолка и на захватывающую часть его тень от ширмы, и живо представляла себе, что он будет чувствовать, когда ее уже не будет и она будет для него только одно воспоминание. „Как мог я сказать ей эти жестокие слова? – будет говорить он. – Как мог я выйти из комнаты, не сказав ей ничего. Но теперь ее уж нет. Она навсегда ушла от нас. Она там…“ Вдруг тень ширмы заколебалась, захватила весь карниз, весь потолок, другие тени с другой стороны рванулись ей навстречу; на мгновение тени сбежали, но потом с новой быстротой надвинулись, поколебались, слились, и все стало темно. „Смерть!“ – подумала она. И такой ужас нашел на нее, что она долго не могла понять, где она, и долго не могла дрожащими руками найти спички и зажечь другую свечу вместо той, которая догорела и потухла»[65].

Настоящими мастерами в передаче светотени являются И.А. Бунин и В.В. Набоков. Передавая переменчивость тени, Бунин и Набоков придавали изображению особый динамизм. В статье о стихах Бунина Набоков отмечает его умение примечать «грань черной тени на освещенной лунной улице, особую густоту синевы сквозь листву, пятна солнца, скользящие кружевом по спинам лошадей…»[66] Для иллюстрации своей мысли Набоков выбирает цитату: «Мальчишка негр в турецкой грязной феске висит в бадье, по борту, красит бак, – и от воды на свежий красный лак зеркальные восходят арабески»[67].

Свет и тьма в произведениях Бунина и Набокова имеют также глубокое, символическое значение: они раскрывают представление писателей о памяти и разуме, о сознательном и подсознательном в человеке, об упорядоченности и хаосе. Автобиографичные произведения Набокова являются самыми светлыми в его творчестве по духу и по количеству света, заливающему их. В этих произведениях через образы солнца, луча и вспышки раскрывается представление писателя о сознании и памяти как силах, упорядочивающих хаос. Так пробуждение сознания у ребенка в «Других берегах» сравнивается с «чередой вспышек с уменьшающимися промежутками»[68]. Свету сознания противопоставляется погружение в бессознательное, «фрейдовщина и вся ее темная средневековая подоплека»[69].

Принцип притягивающихся и отталкивающихся полюсов – света и тьмы – составляет композиционную основу многих произведений Бунина. Например, в конце рассказа «Сны Чанга» он снимает заданное вначале противостояние двух правд жизни: «…Путь всего сущего..: темен и зол этот Путь или же совсем, совсем напротив?»[70] Оказывается, что существует третья правда, и, возможно, она заключается именно в невозможности резко разделить свет и тьму, добро и зло, высокое и низкое. В произведениях Бунина встречается синкретическое смешение света и тьмы. Брат Лики «от смуглости малахитово бледный»[71]. «Темные глаза» матери Арсеньева «горели сухо, страшно»[72]. В творчестве Бунина одинаково значимы два символа, выражающие его представление о любви: «темные аллеи» и «солнечный удар».

Образы света и тьма помогают раскрыть отношение Бунина к христианской точке зрения на смерть. Герой рассказа «Птицы небесные» связывает смерть с образом солнца: «Смерть, брат, она как солнце, глазами на нее не глянешь. А найдет – везде»[73]. Сомнения Бунина в бессмертии человеческой души выражаются в том, что, например, при описании церквей в «Жизни Арсеньева» отмечается царящий внутри мрак, освещаемый лишь слабым светом свеч, а общий колорит икон он выражает словом «черные»[74]. Смерть в романе сравнивается с «тучей на солнце»[75].

Анализ темы столкновения света и тьмы показывает, что без углубления в историю трактовки вечных, архетипических образов невозможно понять всю многогранность значений, вкладываемых в них писателем. При анализе любой темы продуктивно также обращение к другим произведениям этого же автора.

Вопросы

1. Могут ли в произведении органично сочетаться актуальность и вневременность?

2. Какие глубинные стороны человеческой психологии раскрываются через образ маленького человека?

3. Какие русские писатели XIX – начала XX в., на ваш взгляд, сейчас наиболее современны?

4. Сравните, как изменяется отношение А.С. Пушкина к Наполеону от его «Наполеона на Эльбе» (1815) и оды «Вольность» (1817) до стихотворений «Наполеон» (1821) и «К морю» (1824).

5. Как образы света и тьмы трактуются в христианской и просвещенческой традициях?

6. Как образы света и тьмы распределяются в мифах об Аполлоне и Дионисе?

Часть II Закономерности развития литературы

Глава 4 Литературные течения в европейской и русской литературе

Истоки творчества (культурно-историческая школа, биографическая школа, сравнительно-исторический метод, формальная школа («остранение»)) – классицизм (рационализм (Р. Декарт), поэтика Н. Буало, М.В. Ломоносов и теория «трех штилей», закон «трех единств») – романтизм («романтическое двоемирие», гротеск) – натуральная школа – реализм

Творческий процесс – загадка. Что такое вдохновение? Насколько художник подвержен влиянию эпохи? В какой степени личный опыт автора отражается в его произведениях? Невозможно найти однозначного ответа на эти вопросы. Теоретики искусства выдвигают различные теории.

Культурно-историческая школа в литературоведении (И. Тэн и его последователи) рассматривает художественное произведение как своеобразный документ эпохи, отражающий социальные, общественные, национальные проблемы. В авторе культурно-историческая школа видит прежде всего представителя своего класса, круга, нации, своего времени. В значительной степени эти идеи были близки многим советским литературоведам, изучавшим произведение с точки зрения отражения в нем исторического момента, а точнее, классовых противоречий своего времени.

Более тонкий подход предложил Ш.О. Сент-Бёв, который считал невозможным полноценное понимание замысла автора без изучения биографии писателя. Метод Сент-Бёва и его последователей так и называется биографическим. Для биографической школы книга – портрет конкретного человека, на которого влияют и общество, и нация, и исповедуемая им религия, и, кроме того, домашняя обстановка, круг близких людей, его увлечения, тонкие личные переживания. По их мнению, художественное произведение открывает нам автора как Человека, его мысли и чувства.

Сравнительно-этнографическая, мифологическая, ритуально-мифологическая школы в литературоведении ищут в произведениях архетипические (вечные, надындивидуальные) образы, сюжеты, рождающиеся в подсознании, глубинных слоях психики автора. Представители сравнительно-исторической школы (А.Н. Веселовский, В.М. Жирмунский) исследовали не индивидуальный почерк писателя, а бродячие сюжеты, повторяющиеся в литературе разных стран, у совершенно разных авторов. Изучив культурные связи различных народов, они пришли к выводу, что сюжеты кочуют от одного народа к другому после их тесного взаимодействия (торговые связи, миграции, военные конфликты). Знакомясь с традициями соседей, торговых партнеров или даже врагов народ в своем творчестве (фольклор) переосмысляет уже созданные сюжеты. Но представители этой школы заметили также, что одни и те же сюжеты могут встречаться у народов, которые никогда не контактировали друг с другом (например, сюжет инициации, воспроизводящий обряд смерти-рождения (смерть мальчика – рождение мужчины), встречается на всех континентах (В.Я. Пропп «Исторические корни волшебной сказки»)). Представители этой школы объясняют это явление тем, что модель развития общества в разных странах, на разных материках по сути схожа. Однако может быть и другая причина: существование моделей в психике, общих для абсолютно всех людей (эти модели отражаются в образах-архетипах). По мнению представителей ритуально– мифологической школы, ценность произведения измеряется количеством архетипических сюжетов, образов в нем, так как архетипы воздействуют на глубинные слои психики человека и оздоравливают их.

Как бы ни отличались все вышеперечисленные школы, схожи они в том, что называют в качестве главных причин, определяющих творческий путь писателя, внелитературные факторы: влияние общества, глубинные психологические причины. Но в литературоведении есть направления, которые закономерности развития литературы находят как бы внутри самой литературы, в самой сущности искусства. Так формальная школа (В.Б. Шкловский, Б.М. Эйхенбаум, Ю.Н. Тынянов, P.O. Якобсон прежде всего) представляет развитие литературы как борьбу «свежих» форм с привычными, «застывшими». В.Б. Шкловский в программной и по духу революционной статье «Искусство как прием» отказывается от поиска «идеи» произведения. Предметом интереса литературоведа становится поэтический язык, художественные приемы. Для Шкловского искусство – это прежде всего набор приемов, помогающих незамусоленным взглядом увидеть мир. Он обратил внимание на то, как притупляется наше восприятие, когда мы будничным взглядом смотрим на мир, как, скользя по видимым образам, мы перестаем по-настоящему видеть: «Если мы станем разбираться в общих законах восприятия, то увидим, что, становясь привычными, действия делаются автоматическими. Так уходят, например, в среду бессознательно-автоматического все наши навыки; если кто вспомнит ощущение, которое он имел, держа в первый раз перо в руках или говоря в первый раз на чужом языке, и сравнит это ощущение с тем, которое он испытывает, проделывая это в десятитысячный раз, то согласится с нами… При таком алгебраическом методе мышления, вещи… узнаются по первым чертам. Вещь проходит мимо нас как бы запакованной, мы знаем, что она есть, по месту, которое она занимает, но видим только ее поверхность. Под влиянием такого восприятия вещь сохнет…»[76]По мнению Шкловского, автоматизация восприятия приводит к тому, что человек теряет способность испытывать живые, яркие эмоции и от него уходит чувство жизни. Он доказывает свою мысль цитатой из воспоминаний Л.Н. Толстого: «Я обтирал в комнате и, обходя кругом, подошел к дивану и не мог вспомнить, обтирал ли я его или нет. Так как движения эти привычны и бессознательны, я не мог и чувствовал, что это уже невозможно вспомнить. Так что, если я обтирал и забыл это, т. е. действовал бессознательно, то это все равно, как не было. Если бы кто сознательный видел, то можно было бы восстановить. Если же никто не видал или видел, но бессознательно; если целая жизнь многих проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была-»[77]. Искусство, по мнению Шкловского, должно заставить человека заострить свое внимание на каком-то образе, на определенной мысли. Формалисты резко разделяли язык повседневного общения и язык искусства: поэтический язык требует куда больших усилий для понимания, чем язык, используемый для практических целей, для общения. Эта сложность восприятия заставляет читателя приостановиться и полноценно услышать, воспринять слово и «разглядеть» образ: «…язык поэзии – язык трудный, затрудненный, заторможенный. В некоторых частных случаях язык поэзии приближается к языку прозы, но это не нарушает закона трудности.

Ее сестра звалась Татьяна. Впервые именем таким Страницы нежные романа Мы своевольно осветим —

писал Пушкин. Для современников Пушкина привычным поэтическим языком был приподнятый стиль Державина, а стиль Пушкина, по своей (тогдашней) тривиальности, являлся для них неожиданно трудным. Вспомним ужас современников Пушкина по поводу того, что выражения его так площадны. Пушкин употреблял просторечие как особый прием остановки внимания, именно так, как употребляли вообще русские слова в своей обычно французской речи его современники (см. примеры у Толстого: «Война и мир»)»[78]. Для Шкловского сам процесс узнавания, открытия мира – самое ценное в искусстве, а содержание для него не так важно: «…искусство есть способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве не важно»[79].

Универсальным приемом искусства формалисты считали остранение (от слов «странный», «сторона»). Яркие примеры Шкловский находил в произведениях Л.H. Толстого: часто писатель изображает знакомые вещи, ситуации как впервые увиденные, так, как будто их описывает дикарь или ребенок: «Таким приемом описывал Толстой все сражения в "Войне и мире". Все они даны как прежде всего странные. Не привожу этих описаний, как очень длинных, – пришлось бы выписать очень значительную часть 4-томного романа. Так же описывал он салоны и театр. "На сцене были ровные доски по середине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамейке, к которой был приклеен сзади зеленый картон…"»[80]

В статье «Как сделана „Шинель“ Гоголя» другого знаменитого представителя формальной школы Б. Эйхенбаума исследуется звуковая сторона повести. Эйхенбаум спорит с традиционной точкой зрения, что главным смысловым центром «Шинели» является знаменитое «гуманное место»: «Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: „Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?“ И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде… И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу… И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным…»[81] Эйхенбаум считает, что сентиментальную интонацию не надо путать с голосом души писателя: по мнению исследователя, любое произведение искусства «сделано», «сконструировано» и его искусственность (в хорошем смысле этого слова) предполагает, что в нем нет места непосредственному, прямому выражению чувств, мыслей автора (искусство – это не жизнь). Если патетическую интонацию рассматривать как один из приемов, а не как вторжение реальности в произведение искусства, то, как считает Эйхенбаум, становится ясно, что мелодраматизм этого отрывка явно контрастирует с общим звучанием повести, а особенно с ироничной, игривой интонацией абзацев, окружающих «гуманное место»: резко сталкивая интонации, сочетая несочетаемое, Гоголь создает ощущение абсурда, гротеск. Таким образом, играя с реальностью, разрушая привычное представление о мире, Гоголь воздействует на наше обыденное, автоматизированное восприятие действительности.

Хотя представители формальной школы, особенно в самом начале их деятельности, слишком категорично отказывались от поиска «идеи», смысла произведения, они сделали важные открытия, исследуя «конструкцию» произведений Толстого, Гоголя. Русский формализм стал одним из важных кирпичиков в основании структурализма, одного из самых влиятельных направлений научной мысли на Западе. Структуралисты пытались в любом произведении отыскать отражение общих принципов построения текста, общих законов литературы (а не его неповторимые особенности). Отталкиваясь от идей структуралистов, постструктуралисты развили концепцию смерти автора: они отказывались видеть в авторе произведения Отца текста, доносящего до нас свое уникальное восприятие действительности. Для постструктуралистов автор – это, скорее, Скриптор, т. е. человек записывающий: всю культуру они представляют как словарь, набор текстов, кодов, языковых правил, из которых автор, осознанно или нет, всего лишь черпает слова, образы, идеи. Такой подход предполагает полную свободу в интерпретации произведения без оглядки на авторитет автора как отца текста.

Конечно, большинство современных исследователей изучают, прежде всего, проявления авторской индивидуальности. Но при этом важной стороной исследований является изучение влияния на писателя эпохи, традиции, его полемики с предшественниками и современниками. Одна из сторон действительности, воздействующих на писателя, – течения, направления в искусстве. Как бы ни был независим автор, он находится внутри определенной исторической эпохи и определенного культурного пространства. В истории литературы Нового времени выделяются несколько основных направлений: классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, модернизм. Писатель не может существовать в изоляции, в чем-то он следует традиции, а в чем– то отталкивается от нее. Он пишет прежде всего для читателя– современника, привыкшего к языку эпохи, к определенной манере выражения мыслей, чувств, к определенным образам, поэтому нам, потомкам, нужно знать этот язык, идеи того времени, чтобы точно понимать все смысловые пласты в произведении.

Направления в искусстве отличаются отношением художников к нескольким вопросам:

1. Какое влияние оказывает искусство на мировоззрение общества и отдельного человека?

2. Какие герои и проблемы достойны стать предметом искусства (положительный герой, яркая личность или «обычный» человек; внутренний конфликт чувств и разума в человеке, конфликт человека с обществом)?

3. Существуют ли универсальные законы красоты? Должен ли поэт следовать канонам?

В XVIII в. в России активно развивается светская, нецерковная культура. Национальная литература, делающая первые шаги, не может не опираться на традиции зарубежного искусства.

В XVII в. сформировалось направление в искусстве, которое мы называем классицизм. Виднейшие представители европейского классицизма: Ж. Расин, Ж.-Б. Мольер, П. Корнель, Жан де Лафонтен, Н. Буало, Вольтер. В историю классицизма вошли и имена российских поэтов и драматургов: А.П. Сумарокова, В.К. Тредиаковского, Г.Р. Державина, Д.И. Фонвизина.

В эпоху классицизма в большинстве европейских стран устанавливается абсолютизм (абсолютная монархия), государственное устройство, при котором власть монарха практически ничем не ограничена. Ослабевает власть церкви, ее влияние на монарха и на общество; начинает развиваться наука (точные науки прежде всего), светская культура. Французский философ, математик, физик Р. Декарт формулирует принципы рационализма, самого влиятельного философского учения того времени. Мир представляется рационалисту разумным, гармонично устроенным, напоминающим идеальный, тонкий механизм. Разум для Декарта – главный источник познания, более того, он считал, что способность мыслить – единственное доказательство существования человека («Мыслю, следовательно, существую»): возможно, тело, окружающий мир – это иллюзия, но сама мысль об их иллюзорности доказывает, что я есть. Декарт был уверен, что именно Творец наделил человека естественным светом разума, здравым смыслом, умением отличать ложь от истины, поэтому он призывал совершенствовать свой интеллект.

Для Декарта главный метод в науке – принцип достоверности, отбрасывание всего сомнительного, поэтому не случайно строгая математика для него стала королевой наук. Человеческое тело, животные представлялись ему механизмами, устройство которых человек способен постигнуть с помощью света разума. Механицизм в философии Декарта проявлялся, в частности, в том, как он трактовал взаимодействие души и тела: их контакт, по его мнению, происходит в шишковидной железе.

Передовые люди эпохи классицизма восхищались разумностью мироустройства. Ту же гармонию пропорций, продуманность, строгую иерархичность искал человек этой эпохи в искусстве. Не случаен интерес классицистов к искусству Древней

Греции: в эпоху античности художник был обязан соблюдать строгие, канонические пропорции, и соразмерность, мера являлись для него синонимами красоты. И в эпоху классицизма, и в античности творчество воспринималось не как свободное самовыражение художника, а как мастерское владение универсальными творческими приемами, таким образом, художник в чем– то уподоблялся ремесленнику.

Перечислим конкретные требования, предъявлявшиеся к художнику в эпоху классицизма:

1. Общее правило: разум художника направляет творческие порывы и его фантазию в русло правил, законов искусства, выработанных веками.

Никола Буало, французский сатирик, теоретик классицизма в своей поэме «Поэтическое искусство» («L'Art. poetique») (1674) формулирует главный принцип: художник должен руководствоваться рассудком, здравым смыслом, чувством меры, т. е. гармония должна «к ногам рассудка пасть»[82]. Красота должна быть в согласии со смыслом, с идеей:

Будь то в трагедии, в эклоге иль в балладе,

Но рифма не должна со смыслом жить в разладе; Меж ними ссоры нет и не идет борьба: Он – властелин ее, она – его раба. Коль вы научитесь искать ее упорно, На голос разума она придет покорно, Охотно подчинясь привычному ярму, Неся богатство в дар владыке своему. Но чуть ей волю дать – восстанет против долга, И разуму ловить ее придется долго. Так пусть же будет смысл всего дороже вам, Пусть блеск и красоту лишь он дает стихам![83]

2. Все жанры (эпопея, роман, повесть, новелла; комедия, трагедия, драма; ода, элегия, баллада и т. д.) делятся на высокие, средние и низкие. Строгая иерархия жанров напоминает устройство монархического государства. Жанры отличаются по предмету изображения, по тому, какие образы, герои, стиль, язык в них уместны. Образы монархов, знати, полководцев могли появиться только в высоком жанре. В низких жанрах высмеивались человеческие пороки, страсти. В средних изображались любовные, дружеские переживания, быт простых людей. К высоким жанрам относили эпопею, оду, трагедию:

Стремится Ода ввысь, к далеким кручам горным, И там, дерзания и мужества полна, С богами говорит как равная она; Прокладывает путь в Олимпии атлетам И победителя дарит своим приветом; Ахилла в Илион бестрепетно ведет Иль город на Эско с Людовиком берет…[84]

Средние жанры – это драма, повесть, элегия, идиллия:

Чужда Идиллия кичливости надменной. Блистая прелестью изящной и смиренной, Приятной простоты и скромности полна, Напыщенных стихов не признает она, Нам сердце веселит, ласкает наше ухо, Высокопарностью не оскорбляя слуха[85].

Низкие жанры – комедия, сатира, басня, эпиграмма.

В России идею о взаимосвязи жанра и языка развил М.В. Ломоносов в своей работе «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке» (1758). В России XVIII в. основой письменной культуры был церковнославянский язык – язык богослужения, используемый Русской православной церковью. Он являлся русифицированной модификацией старославянского языка – книжного (не разговорного) языка, созданного в IX в. Кириллом и Мефодием для перевода греческих церковных книг на славянские языки. Русский разговорный язык и язык письменности заметно отличались друг от друга. Ломоносов пытался систематизировать, регламентировать отношения этих двух языков. Он создал теорию «трех штилей» (трех стилей). Он делил жанры на высокие, средние и низкие так же, как и Буало. Основу высокого «штиля», по мнению Ломоносова, должны были составлять слова церковнославянского языка, понятные читателю (отверзаю (открываю), господень, взываю), и слова, общие для русского и церковнославянского языков (Бог, слава, рука, ныне, почитаю). Последние должны были стать основой среднего «штиля». В низких жанрах, по мнению Ломоносова, недопустимы были слова из церковнославянского языка.

3. В эпоху классицизма расцветает драматургическое искусство, так как оно отвечает важному требованию, предъявляемому к искусству в эпоху классицизма: оно должно иметь какой– то смысл, приносить пользу, а именно воспитывать человека. А драма, как никакой другой род литературы, может в легкой и доступной форме, развлекая, поучать.

В драме обязательно должен был соблюдаться закон «трех единств» – места, времени и действия. Заимствован он был из «Поэтики» Аристотеля. Классицисты считали, что если драматург добивается правдоподобия, того, чтобы зритель не ощущал дистанцию между действием на сцене и реальностью, он должен стремиться к тому, чтобы время, в течение которого идет спектакль, максимально совпадало с длительностью событий, изображавшихся на сцене. В любом случае, время, в течение которого происходили события пьесы, не должно было превышать двадцати четырех часов:

За Пиренеями рифмач, не зная лени, Вгоняет тридцать лет в короткий день на сцене, В начале юношей выходит к нам герой, А под конец, глядишь, – он старец с бородой. Но забывать нельзя, поэты, о рассудке: Одно событие, вместившееся в сутки, В едином месте пусть на сцене протечет; Лишь в этом случае оно нас увлечет. Невероятное растрогать неспособно[86].

Смена декораций, характерная для народного театра, по мнению классицистов, могла разрушить иллюзию реальности происходящего, отсюда и требование единства места: желательно было, чтобы все происходило в одной комнате или, по крайней мере, в одном доме или дворце. А требование единства действия означало, что в пьесе должна быть одна сюжетная линия, которая верно, прямо ведет зрителя к пониманию мысли драматурга, «морали».

4. Характеры героев в произведениях классицистов легко можно разделить на положительные и отрицательные.

Искусство в эпоху классицизма воспринимается как один из действенных способов воспитания идеального гражданина. Классицист создавал образы героев не столько «живых», сложных, противоречивых, сколько идеальных. Таким героям хотелось подражать. Антигерой, наоборот, должен был вызвать максимальное неприятие, даже негодование. Классицисты считали, что усложнение характера приведет к тому, что мысль автора будет неправильно понята, что это запутает читателя или зрителя. Отсюда и такой феномен, как «говорящие» фамилии. В комедии Д.И. Фонвизина «Недоросль» (1782) фамилии героев отражают их характер: Милон, Простаков, Правдин, Софья (греч. sophia – мудрость), Скотинин, Вральман.

5. Основной конфликт в произведениях классицистов – столкновение долга и чувства, разума и страсти. Расцвет классицизма совпал с эпохой Просвещения, когда явным стал антагонизм светской и духовной власти. Просветители стремятся к построению идеального, разумного общества, где гражданин – это человек, свободно мыслящий, не преклоняющийся перед авторитетами и доводами разума, побеждающий предрассудки.

Такой человек руководствуется в жизни выработанными им принципами, чувством долга, а не страстями. Конфликт в произведениях классицистов должен был разрешаться торжеством разума, правды (в трагедии это была моральная победа).

Восприятие художника как свободного творца своего уникального мира начинается с эпохи романтизма (конец XVIII – начало XIX в.), времени, когда свобода становится одной из высших ценностей.

Еще в то время, когда классицизм оставался ведущим направлением в искусстве, просветители рассматривали способность свободно мыслить как одно из главных достоинств человека. Ж.-Ж.Руссо, Вольтер воспели человека естественного, близкого к природе, свободного от предрассудков и условных правил, навязываемых человеку обществом. После событий Великой французской революции 1789 года вера просветителей в возможность построения идеального общества свободных граждан начинает восприниматься многими как наивное заблуждение. Свободу мыслящий человек этой эпохи начинает искать внутри себя. Романтизм в значительной степени развивался в борьбе с идеалами Просвещения, тем не менее романтики усвоили уважение к свободной личности, революционный дух того времени.

В эпоху классицизма разум и чувства резко противопоставлялись, идеал романтиков – их гармоничное сосуществование. Для классициста человеческие переживания – это пугающий хаос, для романтика жеманящая бездна. Если положительный герой эпохи классицизма – натура волевая, цельная, то любимый герой романтиков – человек противоречивый, глубокий, обладающий богатым воображением, тонкой душой. Творчество для романтиков – одна из главных форм духовной деятельности. Они верили, что через искусство человек прикасается к высшим тайнам, так как творческий человек слышит в земных звуках отголоски божественных мелодий, в окружающем мире видит отражение Бога, «мировой души». Романтик одухотворяет природу. Например, море в стихотворениях А.С. Пушкина олицетворяет суть таких понятий, как «сила», «мощь», «необузданность», «хаос» в человеке и в космосе. Мистический, лунный пейзаж в произведениях В.А. Жуковского позволяет постигнуть печаль поэта при мысли о скоротечности жизни, о тайнах загробного. Романтизм уходит от восприятия красоты как соразмерности, выдвигая понятие «живописность». Вместо классических канонов начинает цениться оригинальность, способность передать эмоциональное восприятие действительности: «В борьбе с господствующими нормами классицизма XVIII в. она /эпоха/ выдвигает новые эстетические понятия: вместо идеала „прекрасного“ – „живописное“ или „оригинальное“, „характерное“; вместо античного как универсальной нормы искусства – „готическое“, „средневековое“…»[87]

Музыка становится для романтиков выражением духа творчества: она не подчиняется четким правилам, ускользает от однозначных, рассудочных трактовок (отсюда разница в исполнении одного и того же произведения). Поэт эпохи романтизма стремится не столько к точности и ясности мысли, сколько к верности интонации, не столько к однозначности образа, сколько к его символичности, яркости, эмоциональной насыщенности. Слова должны литься свободно, как мелодия, поэтому любые рамки, каноны сковывают. Выдающийся советский литературовед В.М. Жирмунский музыкальность, дух свободы считал глубинной сутью романтизма: «Как художественное направление, романтизм ощущает литературную традицию тяжелой условностью, в художественной норме видит ограничение творческой свободы; он устремляется к разрушению отстоявшихся, канонизованных, условных художественных форм во имя идеала новой формы, безусловной, абсолютной; и даже слово в этом отношении для него – не столько законный материал для поэтического мастерства, сколько преграда для поэта, который хотел бы "сказаться без слова"»[88]. И действительно, В.А. Жуковский в стихотворении «Невыразимое» признает бессилие поэзии с помощью слов передать всю красоту природы и те чувства, которые она пробуждает в человеке.

В эпоху классицизма главенствовал рационалистический взгляд на человека как на слаженный механизм. Для романтика внутренний мир человека – это целый Космос, полный тайн, не поддающихся разгадке. Глубины собственной души становятся главным объектом интереса писателя этой эпохи. По большому счету, романтику интересен он сам, поэтому границы между автором и героем стираются и любое его произведение превращается в своеобразную автобиографию. Как писал выдающийся российский литературовед Ю.М. Лотман, «представление о том, что жизнь поэта, его личность, судьба сливаются с творчеством, составляя для публики некое единое целое, принадлежит времени романтизма. В предшествующие эпохи произведения жили для читателей своей, отдельной от авторов жизнью. В них ценили не отражение авторской индивидуальности, а близость к Истине – единой, вечной, "ясной как солнце", по выражению французского философа Декарта… Сначала пред– романтизм, а затем и романтизм увидел в поэте прежде всего гения, неповторимый и своеобразный дух которого выражался в оригинальности его творчества. Творчество поэта стало рассматриваться как один огромный автобиографический роман, в котором стихотворения и поэмы образовывали главы, а биография служила сюжетом. Два гения романтической Европы: Байрон и Наполеон – закрепили эти представления. Первый – тем, что, разыграв свою личную жизнь на глазах у всей Европы, превратил поэзию в цепь жгучих автобиографических признаний, второй – показав, что сама жизнь может напоминать романтическую поэму»[89].

В стихотворении «Я музу юную, бывало…» (1824) В.А. Жуковский вдохновение называет «животворящим лучом», т. е. источником жизни:

Я музу юную, бывало, Встречал в подлунной стороне, И Вдохновение летало С небес, незваное, ко мне; На все земное наводило Животворящий луч оно — И для меня в то время было Жизнь и Поэзия одно[90].

По мнению романтиков, в человеке разыгрывается вечная и великая трагедия борьбы сил добра и зла и, изучая собственную душу, он постигает тайны Бытия, Мировой души. Романтики смело ставят «главные вопросы» и решают их без посредников (например, в виде Церкви), напрямую вступая в диалог с Творцом. Отвергая навязываемые обществом правила, моральные нормы, романтик вырабатывает свой собственный кодекс чести. Героями произведений романтиков становятся люди, способные мыслить нестандартно, бунтари, изгнанники. Например, обращаясь к образам мифическим, историческим, они выбирают в качестве героев Каина, Наполеона, Дон Жуана и т. п.

В поэте-романтике соединяется сосредоточенность на себе (на глубинах собственного духа) с устремленностью вдаль – от скучной повседневности, от привычного окружения, от избитых истин к поиску своей истины, своих корней. Поэтому-то герой романтического произведения – это часто изгнанник, беглец. Сюжет бегства от привычного круга, образа жизни наиболее ярко воплотился в поэме Дж. Г. Байрона «Паломничество Чайльд Гарольда». У А.С. Пушкина этот сюжет воплощен во многих произведениях, например в «Узнике», где создается символический образ жизни-темницы, или в поэме «Цыганы». Знаменитый российский исследователь Ю.М. Лотман приводит интересный пример того, как реальность, а именно вынужденная ссылка Пушкина, преображается в его элегии «Погасло дневное светило…» (1820) в романтический сюжет – в добровольное бегство:

Искатель новых впечатлений, Я вас бежал, отечески края; Я вас бежал, питомцы наслаждений, Минутной младости минутные друзья; И вы, наперсницы порочных заблуждений, Которым без любви я жертвовал собой, Покоем, славою, свободой и душой, И вы забыты мной, изменницы младые, Подруги тайные моей весны златыя, И вы забыты мной…[91]

Главное убежище героя романтиков – идеальный мир своих фантазий, идеализированное прошлое. Герой-романтик обладает «душевной дальнозоркостью»: то, что далеко (недосягаемые идеалы, недостижимая любовь, воспоминания), находит больший отклик в его душе, чем то, что близко (повседневность, окружающие люди). М.Ю. Лермонтов в стихотворении «Как часто пестрою толпою окружен…» использует образ птицы, которая стремится ввысь и оттуда, сверху вниз, смотрит на мир: «И если как-нибудь на миг удастся мне // Забыться, – памятью к недавней старине // Лечу я вольной, вольной птицей…»[92]В его стихотворении «Нет, не тебя так пылко я люблю…» любовь, которая близко, меньше волнует лирического героя, чем та, которую потерял. Нейтральное, русское по происхождению слово «глаза» в описании портрета женщины, находящейся рядом, противопоставляется старославянскому слову «очи», возвышенному, торжественному, используемому при описании потерянной возлюбленной:

Когда порой я на тебя смотрю, В твои глаза вникая долгим взором: Таинственным я занят разговором, Но не с тобой я сердцем говорю. Я говорю с подругой юных дней; В твоих чертах ищу черты другие; В устах живых уста давно немые, В глазах огонь угаснувших очей[93].

Насыщенная духовная, творческая, эмоциональная жизнь героя в произведениях романтиков не может быть понятна обывателям, погруженным в повседневность, в решение бытовых проблем, поэтому такой герой обречен на одиночество. Постепенно романтизм становится синонимом пессимизма. Как писал В.М. Жирмунский, «романтизм ищет безусловного в жизни; сознавая бесконечность души человеческой, он обращается к жизни с бесконечными требованиями и отрицает ее конечные, ограниченные, несовершенные формы, не удовлетворяющие его духовного максимализма»[94]. Романтик отвергает скуку, разумную середину, прозаичную обыденность, а общество отвергает его яркость, необычность. Но более серьезная драма разворачивается в его душе, раздираемой страстями, терзаемой высокими, максималистскими требованиями к самому себе, мучительными духовными поисками. В русской литературе романтическое двоемирие, т. е. конфликт между обыденностью и идеалом, «прозой» и «поэзией», земным и духовным, наиболее яркое воплощение получает в творчестве М.Ю. Лермонтова. В знаменитом стихотворении «И скучно, и грустно» (1840) он пишет о разочаровании в дружбе, любви, в самом себе, а в стихотворении «Как часто, пестрою толпою окружен…» (1840) он передает ощущение одиночества в толпе. Лирический герой этого стихотворения скрывается от толпы в мире мечты:

…Наружно погружась в их блеск и суету, Ласкаю я в душе старинную мечту, Погибших лет святые звуки[95].

Романтизм с его духом свободы многолик. Романтик может рисовать яркими красками. Так поэзия М.Ю. Лермонтова – это протест, выраженный пронзительными интонациями и разящими образами. Но романтиков могут привлекать и полутона. Эта сторона романтизма в России особенно яркое воплощение получила в творчестве В.А. Жуковского, в его балладах, жанре, популярном в средневековой Европе и возрожденном романтиками: при слабом свете луны в них приоткрывается тайны загробного мира.

Но как бы ни был многолик романтизм, все-таки со временем он обрастает штампами и муза меняет адрес: из заоблачных высот она возвращается «на землю» – на смену романтизму приходит реализм.

В эпоху романтизма королевой искусств считалась музыка. Реалистичная манера изображения предполагает тяготение к точности живописи, фотографии. Романтик сосредоточен на собственной внутренней драме, он отвергает все обыденное, сиюминутное. Писатель-реалист обращает свой взгляд к повседневной жизни, к обычному человеку, часто в центре его внимания оказываются актуальные социальные проблемы. Переосмысляя наследие романтизма и предвосхищая направление развития русской литературы, А.С. Пушкин в «Евгении Онегине» с иронией писал о том, что романтизм, по сути, культивировал не столько свободу, сколько эгоизм, самовлюбленность:

Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной, Чтобы насмешливый читатель Или какой-нибудь издатель Замысловатой клеветы, Сличая здесь мои черты, Не повторял потом безбожно, Что намарал я свой портрет, Как Байрон, гордости поэт, Как будто нам уж невозможно Писать поэмы о другом Как только о себе самом[96].

Термин «реализм» возник из статьи о живописи Г. Курбе, французского художника, смело, реалистично, «без прикрас» изображавшего обычного человека. Надо понимать, что реализм – понятие широкое, и классицисты, вгоняя драму в жесткие тиски правил («три единства»), считали, что заботятся о реалистичности, о том, чтобы не нарушить иллюзию жизни на сцене. Романтики также считали свое творчество реалистичным, так как, по их мнению, вдохновение открывало им некие высшие тайны бытия, сверхреальность. С иронией о претензиях художника на объективность, на создание литературы факта писал В. Набоков в своих «Лекциях по русской литературе»: «Беда в том, что голых фактов в природе не существует, потому что они никогда не бывают совершенно голыми; белый след от часового браслета, завернувшийся кусочек пластыря на сбитой пятке – их не может снять с себя самый фанатичный нудист. Простая колонка чисел раскроет личность того, кто их складывал, так же точно, как податливый шифр выдал местонахождение клада Эдгару По… Сомневаюсь, чтобы можно было назвать свой номер телефона, не сообщив при этом о себе самом»[97]. Конечно, абсолютная объективность в искусстве – это иллюзия, так как, пытаясь полностью отказаться от своих предпочтений, от своего субъективного взгляда на мир, писатель не может полностью самоустраниться.

И все-таки мы можем говорить о реализме как об определенном течении в литературе. Главный его признак – стремление художника к максимальному правдоподобию, к изображению жизни «как она есть», с ее будничным течением, к изображению обычных людей. Рождалось это направление из стремления к актуальности, насущности. В России в 40-е годы

XIX в. литературный критик, публицист В.Г. Белинский формулирует принципы натуральной школы: художник должен откликаться прежде всего на актуальные социальные проблемы, писать об угнетенных, обнажать язвы современного общества, его пороки. Эти идеи были подхвачены М.Е. Салтыковым-Щедриным, В. Соллогубом, В. Далем, они оказали заметное влияние на И.А. Гончарова, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского. Эта литературная школа изучала, как условия жизни, социальный статус влияют на характер. Писатели, принадлежащие к натуральной школе, создавали социальные типажи: чиновник, крестьянин, помещик… Если для романтика акт творчества, творческая интуиция – верный путь к постижению истины, то для натуралиста мало быть просто творцом: он должен быть и ученым (как серьезный источник исследования человека он рассматривает социологические и этнографические данные), и медиком.

Натуральная школа – это лишь ответвление реализма. Ф.М. Достоевский, в начале своего творческого пути воодушевленный идеями натуральной школы, позднее спорил с ее последователями, признавая в человеке власть таинственного, иррационального начала, подсознания. Представители натуральной школы, вдохновив писателей верой в возможность литературы влиять на нравственность общества, тем не менее неоправданно сузили круг вопросов, достойных высокой литературы. Повесть Н.В. Гоголя «Шинель» стала для натуральной школы знаковым произведением, потому что в ней обличаются пороки общества, звучит призыв к сочувствию маленькому человеку. Но этим проблематика повести не исчерпывается. Характер Акакия Акакиевича Башмачкина сформирован не только социальной средой, но и более глубокими причинами. В образе Акакия Акакиевича Гоголь вскрыл глубокие психологические проблемы подобных людей: инфантилизм, т. е. нежелание расти («маленький» в смысле «ребенок»), строгая иерархичность мышления (внутреннее ощущение себя маленьким человеком, над которым возвышается начальник).

Можно ли считать «Шинель» реалистическим произведением? Однозначного ответа на этот вопрос быть не может, так как творчество любого настоящего писателя не может быть ограничено рамками какой-то школы, направления. Критики натуральной школы увидели в произведении реалистичное изображение действительности, и действительно, в «Шинели» есть много примет реального Петербурга, города, населенного огромным количеством чиновников. В повести присутствует явная сатира, когда Гоголь рассуждает о русском чиновнике, о его отношении к начальству, о его интересах, быте. Но наряду с официальным, парадным Петербургом, являющимся центром сложного, четко структурированного механизма, государственной машины, в повести Гоголя присутствует иной Петербург, увиденный сквозь призму духовных размышлений автора, фантастический, устрашающий, гротескный. В этом очень гоголевском, гротескном Петербурге шинель может стать смыслом жизни, заботы о шинели могут заменить человеческие отношения (герою кажется, что у него появилась подруга жизни). В этом городе человек может потерять индивидуальность, душу, свое лицо: внимательно всматриваясь в мельчайшие детали, например в морщинки на лице Акакия Акакиевича, Гоголь тем не менее, не дает нам полноценного портрета (невозможно представить, как выглядит герой), т. е. он лишает Башмачкина лица, индивидуальных черт. В портрете Петровича единственной заметной деталью становится изуродованный ноготь.

Главным врагом человека в фантастичном мире Гоголя может стать ветер. Башмачкин не обращает внимания на окружающий мир, на шутки своих коллег, на то, где он находится (на середине улицы или строки). Но он «оживает», когда голова лошади оказывается у него на плече и он ощущает сильный ветер в щеку из ее могучих ноздрей. В зоне его восприятия оказывается шинель, когда дискомфорт от холода на плече, создаваемого петербургским ветром, становится значительным. Ощутим оказывается пинок похитителей шинели, но еще более сильный удар он получает от лица значительного: Башмачкина буквально сбивает с ног интонация – эффект от громкости, тона голоса начальника можно сравнить с действием ветра: «Тут он топнул ногой, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич… пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять…»[98] Окончательно убивает Акакия Акакиевича холодный петербургский ветер, от которого не спасает старая шинелька. Петербург предстает не просто как центр бесчеловечной бюрократической машины, перемалывающей человека, но обретает мистический флер в виде ветра, обладающего какой-то сверхъестественной силой.

К гротеску часто прибегали романтики, так как он отражает очень субъективный взгляд на мир через призму эмоций, размышлений, мистического мироощущения. Через гротеск Гоголь выражает свой очень субъективный взгляд на мир. Поэтому-то мы не можем назвать повесть Гоголя реалистичной в смысле принадлежности к определенному направлению в искусстве. При этом фантастичный мир Гоголя, безусловно, является реалистичным в том смысле, что он является живым. Об этом писал В. Набоков в своих лекциях: «Принимаясь за работу, художник ставит себе определенную задачу. Он подбирает героев, время и место, а затем находит те особые обстоятельства, которые позволяют действию развиваться естественно… Мир, ради этого созданный, может быть совершенно нереальным… но… этот мир должен вызывать доверие у читателя или зрителя»[99].

Помня об условности понятия «реалистичность», мы тем не менее можем выделить реализм как отдельное направление в истории литературы, обладающее следующими чертами:

1. Установка на объективность, на изображение жизни такой, какая она есть.

2. Интерес к обычному человеку.

Классицист изображал человека не таким, какой он есть, а, скорее, таким, каким он должен быть. «Идеального», положительного героя должен был оттенять отрицательный (негативные черты в нем заострялись). Романтики же изображали противоречивые, неоднозначные характеры. По большому счету, романтики рассказывали о себе, о своей яркой, свободной, часто экстравагантной натуре и превращали любое произведение в своеобразную исповедь. Писатели-реалисты часто изображали человека, отличного от себя и по статусу (например, обывателей, крестьян), и по мировоззрению. Заурядные, скучные обыватели в романтическом произведении могли рассчитывать максимум на роль фона, но Чехов делает их главными героями: его «скучные» истории, рассказанные со сдержанной интонацией, способны вызвать у читателя бурю эмоций (негодование, недоумение, сочувствие), так как они в той или иной степени о нас, о нашей жизни.

3. Обусловленность характера средой, обстоятельствами жизни.

Герой реалистического произведения не всегда «типичный представитель» своей среды, он может обладать неординарным характером, но при этом у него есть корни (воспитание), он общается с определенным кругом людей, влияющих на него. Особенности поведения, быта той среды, в которой живет герой, для писателя-реалиста не просто фон: это неотъемлемая часть образа героя, часть его натуры.

4. Реалист изображает не только ключевые моменты жизни героев, но и их будни. Сама по себе повседневность для писателя-реалиста не является синонимом скуки, серости, наоборот, он открывает «поэзию» будней, недоступную обывателям. Произведения реалистов (особенно Л.Н. Толстого, А.П. Чехова) наполняются деталями, ранее считавшимися недостойными литературы, слишком тривиальными, незначительными. Насколько вне романтического направления ощущает себя А.С. Пушкин в годы, когда он создает «Евгения Онегина», ясно по его зарисовкам, полным простых, но живых, сочных деталей:

Смеркалось; на столе блистая Шипел вечерний самовар, Китайской чайник нагревая; Под ним клубился легкий пар. Разлитый Ольгиной рукою, По чашкам темною струею Уже душистый чай бежал, И сливки мальчик подавал…[100]

5. Реалист не склонен к экспериментаторству с формой,

так как сложная конструкция произведения делает слишком явственным присутствие автора, «конструктора» произведения, т. е. нарушает установку на объективность. Однако отсутствие явных экспериментов не означает, что реалисты не искали новые формы, тем не менее в их творениях нас прежде всего поражает незаметность, легкость, внешняя простота построения.

Вопросы

1. Какие литературоведческие школы искали закономерности развития литературы, исходя из сущности искусства, а какие – во внешних обстоятельствах?

2. С чем связано преклонение перед античной культурой в эпоху классицизма?

3. Какие иерархические системы существовали в поэтике классицизма?

4. Как закон «трех единств» в драме связан со стремлением классицистов к правдоподобию?

5. Почему жанр фрагмента, отрывка невозможен в эпоху классицизма?

6. Перечислите основные черты типичного «романтического героя».

7. Как понимали задачи художника классицисты и представители натуральной школы?

8. Почему обычный человек не мог стать главным героем в произведениях романтиков?

9. Почему известный критик Ю.И. Айхенвальд считал, что реализм – это «поэзия фактов»?

10. Как соотносятся понятия реалистичность и реализм (как направление в искусстве)?

Часть III Поэтика

Глава 5 Изображение внутреннего мира героя и окружающего его мира

Эпос, лирика и драма – автор – лирический герой – поэзия и проза – портрет – пейзаж – описание интерьера – деталь – гротеск – психологизм – «диалектика души» – скрытый психологизм

Существуют три рода литературы: эпос, лирика и драма.

В эпосе предмет изображения – события, развертывающиеся в пространстве и времени. Повествователь сообщает о событиях как о чем-то состоявшемся, сопровождая свой рассказ описаниями, репликами и диалогами персонажей, их внутренним монологом. Автор свободен в выборе протяженности повествования и количества персонажей. Основные эпические жанры – повесть, рассказ, новелла, роман, сказка.

Драма – это род литературы, ориентированный на постановку на сцене. Драматург не может прямо выражать свои мысли, оценки, отображать внутренний мир персонажей (ремарки зритель не слышит). Характеры персонажей раскрываются через реплики, диалоги и монологи. Особую значимость в этом роде литературы приобретает конфликт – столкновение между персонажами, между героем и средой, судьбой: конфликт должен затронуть всех героев и заставить их проявить себя. Но конфликт в драме может быть и «внутренним», а диалоги, по сути, – фикцией диалогов, как в пьесах А.П. Чехова.

В лирике предмет изображения – мысли, чувства, переживания, т. е. внутренний мир лирического героя. Р. Якобсон разделял лирику и эпос по тому, как позиционирует в этих родах литературы себя автор: «Первое лицо настоящего времени – одновременно и отправная точка, и ведущая тема лирической поэзии: в эпопее та же роль принадлежит третьему лицу прошедшего времени… Само прошедшее время в лирике предполагает сюжет воспоминания»[101]. Мы ясно осознаем дистанцию между автором и героями в эпическом произведении: о мировоззрении автора, о его чувствах, о его отношении к персонажам и изображенным событиям мы можем только догадываться. В лирике дистанция между поэтом и лирическим героем стихотворения минимальна. В статье «Блок» Ю.Н. Тынянов ввел понятие «лирический герой»: «Блок – самая большая лирическая тема Блока… Об этом лирическом герое и говорят сейчас»[102].

Очень важно понимать разницу не только между автором и героем, но и между автором, т. е. создателем художественного произведения, и писателем, поэтом, т. е. реальным человеком, и уметь различать повествователя, рассказчика и автобиографического героя.

Повествователь – тот, кто сообщает обо всем происходящем. В «голосе» повествователя мы явственно слышим интонацию автора.

Рассказчик – персонаж, который рассказывает о событиях, произошедших с ним. Между рассказчиком и автором, как правило, большая дистанция. Рассказчик обладает явственно ощущаемой интонацией, манерой речи (например, Максим Максимыч в «Герое нашего времени» М.Ю. Лермонтова).

Писатель может стать прототипом автобиографического героя, вымышленного персонажа, обстоятельства жизни и взгляды которого близки его собственным.

Авторская позиция – отношение автора к героям, к вопросам, поставленным в произведении. Позиция автора выражается не только в его прямых оценках, в рассуждениях от его лица, но и косвенно (через сюжет, композицию, через близких, ощутимо привлекательных автору героев и т. п.).

Деление на эпос и лирику не совпадает с делением на поэзию и прозу. Поэзия – это речь, обладающая четким ритмом, т. е. разделенная на равные отрезки. Пауза между этими отрезками не всегда совпадает с синтаксическими паузами (на месте запятой, точки). Слово в поэтическом и прозаическом тексте ведет себя по-разному: в поэзии оно более динамично, весомо, чем в прозе (этому способствует ритм, рифма, короткая поэтическая строка). Считается, что поэзия и проза – настолько разные ипостаси литературы, что один человек не может быть в равной степени талантливым и как поэт, и как писатель.

Изначально под искусством слова понималось владение поэтическим языком, термин «литература» закрепился лишь в XVIII в. Можно сказать, что до изобретения книгопечатания, т. е. до того момента, когда книга стала доступна для многих людей, искусство слова существовало не для читателей, а для слушателей. Форма поэтической речи (ритм, рифма) ощущалась на слух более остро, чем при чтении «про себя». Кроме того, поэтическая форма придавала слову значительность, возвышала его, выводила из сферы повседневного использования. Книгопечатание изменило восприятие слова: автор начал в меньшей степени ориентироваться на звучание, более важным стало искусство украшения произведения метафорами, сравнениями, яркими образами. Со временем прозаическая форма перестала восприниматься как более низкая по сравнению с поэтической, более того, естественность, «простота» языка стали рассматриваться как явные достоинства стиля писателя.

Для эпических жанров характерна прозаическая форма, а для лирики – поэтическая. Безусловно, стихотворная форма в большей степени, чем проза, подходит для лирики, так как ритм, рифма создают определенную интонацию, а значит, придают эмоциональность речи. Слово в прозе ориентировано на описание, на изображение окружающего мира (пейзажа, интерьера, портрета), на воспроизведение различной манеры речи, поэтому эпос тяготеет к прозе.

Насколько поэт и прозаик отличаются по тому, в какой степени они настроены на внешний и внутренний мир? Безусловно, лирика предполагает сосредоточенность на собственных ощущениях, а проза – внимательный, цепкий взгляд на окружающий мир, однако и в писателе, и в поэте нас завораживает умение отразить связь внешнего и внутреннего. Пейзаж, описания интерьеров – это не антураж, придающий жизненность происходящим событиям, а то, с чем герой взаимодействует. Предметы, которыми окружает себя человек, могут рассказать нам о его вкусах, интересах, образе жизни. В то же время окружающий мир влияет на человека: гармония природы, уют, красивые предметы могут благотворно влиять на характер, а «удушающая» обстановка подавляет (вспомните ужасающие условия жизни героев Ф.М. Достоевского).

Один из признаков дара живописца в литературе – это мастерство точной, наглядной детали. Так в «Евгении Онегине» всего одна деталь позволяет найти ответ на важный вопрос: насколько сильно увлечен Татьяной главный герой? Читатель может наблюдать за Евгением, когда тот погружен в любовные грезы. Комичная деталь – журналы и домашние туфли, периодически падающие в камин, – подсказывает, до какой степени чувство захватило героя:

Как походил он на поэта, Когда в углу сидел один, И перед ним пылал камин, И он мурлыкал: Benedetta Иль Idol mio и ронял В огонь то туфлю, то журнал[103].

А.С. Пушкин в «Евгении Онегине» не скупится на «случайные», не несущие, как может показаться, глубокий смысл детали в описании интерьеров:

Янтарь на трубках Цареграда, Фарфор и бронза на столе, И, чувств изнеженных отрада, Духи в граненом хрустале; Гребенки, пилочки стальные, Прямые ножницы, кривые И щетки тридцати родов И для ногтей и для зубов[104].

В.Г. Белинский считал, что такое количество подробностей быта героев позволяет Пушкину создать законченную, широкую картину эпохи. Однако, как заметил в своем эссе «Прогулки с Пушкиным» (1966–1968) известный русский литературовед, писатель Абрам Терц (А.Д. Синявский), в «Евгении Онегине» отсутствуют описания многих важнейших сторон жизни России, как, например, явные приметы крепостного права. По мнению Терца, Пушкин не желал быть Учителем, провозвестником социальных проблем, он не ставил перед собой цель создать «энциклопедию русской жизни», а просто наслаждался красками, ароматами, звуками, каждой мелочью.

Деталь может быть ценна сама по себе, т. е. не только как способ раскрыть внутренний мир героя, создать картину эпохи, на фоне которой формировался его характер, но и как выражение чуткости, душевного расположения автора к красоте мира, к гармонии, присутствующей даже в обыденности, в мелочах быта. В «Евгении Онегине» Пушкин с иронией писал о романтической устремленности вдаль, в мир фантазий. Он перенастраивает фокус восприятия на обыденный мир, неяркий, но живой и прелестный. В пушкинском «Графе Нулине» (1825), шутливом, легкомысленном произведении, читателя завораживает не только забавный сюжет, но и простые, прозаичные описания:

Кругом мальчишки хохотали. Меж тем печально, под окном, Индейки с криком выступали Вослед за мокрым петухом; Три утки полоскались в луже; Шла баба через грязный двор Белье повесить на забор…[105]

В «Евгении Онегине» Пушкин также не скупится на такие прелестные картины. При описании сценки из деревенской жизни поэт иронично соединяет высокий стиль (лоно вод, брег) и «прозаический»:

Мальчишек радостный народ Коньками звучно режет лед; На красных лапках гусь тяжелый, Задумав плыть по лону вод, Ступает бережно на лед, Скользит и падает…[106]

На смену романтизму пришел «приземленный» реализм. Для Л.Н. Толстого, одного из самых ярких представителей этого течения, чистота стиля неразрывно связана с ясностью в мыслях писателя, с его умением непосредственно, по-детски ярко воспринимать мир и наслаждаться самыми простыми вещами. Толстой считал, что его современники, и прежде всего представители высшего общества, потеряли «чувство жизни». В его повести «Смерть Ивана Ильича» герой умирает раньше, чем начинается его физическое угасание: он, стремясь жить как все, потерял себя, непосредственность ощущений, самобытность мыслей. Возвращение к себе, т. е. к жизни, начинается с оживления в памяти героя его детских ощущений. Толстой подбирает очень простые, ощутимые детали: «Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня! Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери?» // Вспоминал ли Иван Ильич о вареном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве, об особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал целый ряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки. «Не надо об этом… слишком больно», – говорил себе Иван Ильич и опять переносился в настоящее. Пуговица на спинке дивана и морщины сафьяна. «Сафьян дорог, непрочен; ссора была из-за него. Но сафьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а мама принесла пирожки»»[107].

В конце XIX – начале XX в. появилось новое направление в искусстве, символизм, по духу близкое романтизму. Символисты стремились в акте творчества преодолеть видимость и прикоснуться к высшей сущности, сверхреальности. В картинах окружающего мира они видели намеки, подсказки, открывающие им высшие тайны. Вещь теряла самоценность, превращаясь в символ, шифр. О.Э. Мандельштам видел «слабость» этого направления в том, что символисты разучились по-настоящему видеть мир. Мандельштам считал, что вещь обладает истинной ценностью, когда она наполнена теплом души человека, когда она сопричастна его жизни. По его мнению, русская культура по своей глубинной сути связана с эллинистической, как он ее понимал: «Эллинизм – это сознательное окружение человека утварью вместо безразличных предметов, превращение этих предметов в утварь, очеловечение окружающего мира, согревание его тончайшим телеологическим теплом. Эллинизм – это всякая печка, около которой сидит человек и ценит ее тепло, как родственное его внутреннему теплу. Наконец, эллинизм – это могильная ладья египетских покойников, в которую кладется все нужное для продолжения земного странствия человека, вплоть до ароматического кувшина, зеркальца и гребня… Возьмем, к примеру, розу и солнце, голубку и девушку. Неужели ни один из этих образов сам по себе не интересен, а роза – подобие солнца, солнце – подобие розы и т. д.? Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием. Вместо символического „леса соответствий“ – чучельная мастерская… Вечное подмигивание. Ни одного ясного слова, только намеки, недоговаривания. Роза кивает на девушку, девушка на розу. Никто не хочет быть самим собой»[108].

Другой знаменитый современник символистов И.А. Бунин «противопоставил» их устремленности за пределы видимого мира способность художника наделять поэтичностью самые простые, обыденные вещи: «…какой-то глухой полустанок, тишина, – только горячо сипит паровоз впереди, – и во всем непонятная прелесть: и в этом временном оцепененьи и молчаньи, и в паровозной сипящей выжидательности, и в том, что вокзала не видно за красной стеной товарных вагонов, стоящих на первом пути, на обтаявших рельсах, среди которых спокойно, по-домашнему ходит и поклевывает курица, осужденная мирно провести весь свой куриный век почему-то именно на этом полустанке и совсем не интересующаяся тем, куда и зачем едешь ты со всеми своими мечтами и чувствами, вечная и высокая радость которых связывается с вещами внешне столь ничтожными и обыденными…»[109] Такое понимание красоты близко и В.В. Набокову, писателю, для которого Бунин, безусловно, являлся одним из учителей. Герой романа Набокова «Дар» поэт Годунов-Чердынцев испытывает «пронзительную жалость – к жестянке на пустыре, к затоптанной в грязь папиросной картинке из серии „национальные костюмы“, к случайному, бедному слову, которое повторяет добрый, слабый, любящий человек, получивший зря нагоняй, – ко всему сору жизни, который путем мгновенной алхимической перегонки, королевского опыта, становится чем-то драгоценным и вечным»[110].

Бунин разрушил многие табу русской классической литературы. Он стал изображать слишком «незначительные», даже низкие подробности жизни, откровенно писал о физической любви. Даже запах навоза он превратил в деталь, достойную поэзии:

И соловьи всю ночь поют из теплых гнезд В дурмане голубом дымящего навоза, В серебряной пыли туманно-ярких звезд[111].

В посвященном Бунину рассказе «Обида» Набоков вводит подобную смелую деталь: «Изредка у той или иной лошади поднимался напряженный корень хвоста, под ним надувалась темная луковица, выдавливая круглый золотой ком, второй, третий, и затем складки темной кожи вновь стягивались, опадал вороний хвост»[112].

Описывая экзотические страны, Бунин и Набоков избегали пряностей. В романе Набокова «Камера обскура» талантливый карикатурист Горн говорит о том, что, наполняя картину простыми, но небанальными деталями, писатель вдыхает в нее жизнь: «Беллетрист толкует, например, об Индии, где вот я никогда не бывал, и только от него и слышно, что о баядерках, охоте на тигров, факирах, бетеле, змеях, – все это очень напряженно, очень пряно, сплошная, одним словом, тайна востока, – но что же получается? Получается то, что никакой Индии я перед собой не вижу… Иной же беллетрист говорит всего два слова об Индии: я выставил на ночь мокрые сапоги, а утром на них уже вырос голубой лес…, – и сразу Индия для меня как живая, – остальное я уже сам, я уже сам воображу»[113].

Среди современных российских прозаиков особым художническим отношением к миру вещей отличается писательница

Т.Н. Толстая. Она не просто не скупится на описание мелочей: она устанавливает свои масштабы, смело уравнивая в одном предложении предметы и людей: «Мясорубка времени охотно сокрушает крупные, громоздкие, плотные предметы – шкафы, рояли, людей, – а всякая хрупкая мелочь, которая и на божий-то свет появилась, сопровождаемая насмешками и прищуром глаз, все эти фарфоровые собачки, чашечки, вазочки, колечки, рисуночки…, пупунчики и мумунчики – проходят через нее нетронутыми»[114]. Предметы и люди в произведениях Толстой находятся в таком тесном взаимодействии, что кажется, что душевное тепло легко перетекает от человека к предметам и наоборот: «Жалуясь и удивляясь, восхищаясь и недоумевая, ровным потоком текла ее душа из телефонных дырочек, растекалась по скатерти, испарялась дымком, танцевала пылью в последнем солнечном луче»[115]. Метаморфозы, происходящие внутри человека, отражаются в изменении восприятия героем окружающих его вещей. Например, в детстве аляповатые украшения вызывают восхищение, расцветают метафорой: «О комната!.. Караван верблюдов призрачными шагами прошествовал через твой дом и растерял в сумерках свою багдадскую поклажу! Водопад бархата, страусовые перья кружев, ливень фарфора… драгоценные столики на гнутых ножках, запертые стеклянные колонны горок, где нежные желтые бокалы обвил черный виноград…»[116]Повзрослевшие герои другими глазами смотрят на комнату: «Что же, вот это и было тем, пленявшим? Вся эта ветошь и рухлядь, обшарпанные крашеные комодики, топорные клеенчатые картинки, колченогие жардиньерки, вытертый плюш, штопаный тюль, рыночные корявые поделки, дешевые стекляшки?»[117]

Писатель может наполнить вещь жизнью, одушевить ее, а человека лишить лица, подчеркнув внутреннюю пустоту героя.

Мир вещей вдохновлял Н.В. Гоголя: например, от приземленного образа залежалой одежды, развешанной для проветривания на веревках, его воображение уносится к ярким образам ярмарки: «Все, мешаясь вместе, составляло для Ивана Ивановича очень занимательное зрелище, между тем как лучи солнца, охватывая местами синий или зеленый рукав, красный обшлаг или часть золотой парчи, или играя на шпажном шпице, делали его чем-то необыкновенным, похожим на тот вертеп, который развозят по хуторам кочующие пройдохи. Особливо когда толпа народа, тесно сдвинувшись, глядит на царя Ирода в золотой короне или на Антона, ведущего козу; за вертепом визжит скрыпка; цыган бренчит руками по губам своим вместо барабана, а солнце заходит, и свежий холод южной ночи незаметно прижимается сильнее к свежим плечам и грудям полных хуторянок»[118]. В этом отрывке происходит движение от неживого, затхлого к живому, свежему, но есть в произведениях Гоголя движение обратное – его героями часто становятся люди, забывшие о душе, и это отражается на их лицах, напоминающих маски.

Бывает, что отсутствие портрета может сказать о герое больше, чем подробное изображение внешности, как в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина. Отсутствие портрета главной героини, Татьяны Лариной, говорит о многом: прелесть ее не в броской красоте, а во внутренней гармонии. Кроме того, без портрета загадочный, недосягаемый образ Татьяны остается в области мечты, будоража наше воображение. Более подробно Пушкин описывает Ольгу Ларину, Ленского, однако в портретах этих героев он использует детали, ставшие клише, т. е. общим местом, в описаниях внешности героев романтических, сентиментальных романов: голубые глаза, светлые локоны (Ольга), кудри черные до плеч (Ленский). Тем самым Пушкин подчеркивает безликость героев.

Через отсутствие индивидуальных черт Н.В. Гоголь раскрывает отсутствие души в человеке. Например, в «Шинели» он создает подробный, полный мельчайших деталей портрет Акакия Акакиевича Башмачкина: «Итак, в одном департаменте служил один чиновник, чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным…»[119] По мнению исследователя творчества Гоголя Б. Эйхенбаума (см. гл. 4), такие подробности вряд ли помогут читателю ясно представить героя, зато звуковой ряд в этом описании куда более значим: «Последнее слово поставлено так, что звуковая его форма приобретает особую эмоционально-выразительную силу и воспринимается как комический звуковой жест независимо от смысла. Оно подготовлено, с одной стороны, приемом ритмического нарастания, с другой – созвучными окончаниями нескольких слов, настраивающими слух к восприятию звуковых впечатлений (рябоват – рыжеват – подслеповат) и потому звучит грандиозно, фантастично, вне всякого отношения к смыслу… Внутреннее зрение остается незатронутым (нет ничего труднее, я думаю, как рисовать гоголевских героев) – от всей фразы в памяти скорее всего остается впечатление какого-то звукоряда, заканчивающегося раскатистым и почти логически-обессмысленным, но зато необыкновенно сильным по своей артикуляционной выразительности словом – „геморроидальным“»[120]. Контраст глухих и звонких звуков оказывается более выразительным, чем портрет героя, и кажется, что повторение бесцветного, глухого звука «т» подчеркивает безликость героя.

Отсутствие индивидуальных черт во внешности Башмачкина указывает не только на неприметность героя в толпе, но и на пустоту внутри него, на отсутствие напряженной духовной жизни. Гоголь создал целую галерею помещиков, крестьян, чиновников разных мастей, однако на страницах его произведений трудно встретить Человека: поступки его героев часто диктуются их социальным положением (гордыня и раболепство), мечтами о получении более высокого статуса в обществе, о достатке, а не движениями их сердца.

Герои Гоголя живут, забывая о душе, и мир, населенный такими людьми, обретает черты гротеска, кажется нереальным. Гротеск – нарушение границ правдоподобия, фантастическое преувеличение, сочетание несочетаемого. Гоголь изображает мир причудливый, фантастичный, даже уродливый, где люди теряют свою душу. В повести «Нос» повседневная жизнь героя, майора Ковалева, настолько чужда духовным интересам, а его телесная сущность настолько далека от духовной, что происходит разрыв внешнего и внутреннего: часть тела, нос, обретает способность автономного существования без своего владельца.

В гротескном мире Гоголя высокое и низкое, значительное и мелкое меняются местами, поэтому «незначительная» деталь может стать главной в портрете. Гоголь редко описывает глаза героев, хотя традиционно именно глаза являются смысловым центром портрета: через них как бы говорит душа героя. Например, в «Герое нашего времени» М.Ю. Лермонтов специально останавливается на описании выражения глаз Печорина: «Во– первых, они не смеялись, когда он смеялся! – Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный…»[121]Когда Гоголь описывает портного, Петровича, он фокусируется на совершенно неживописной детали – ногте большого пальца ноги: «И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп»[122]. Хотя фокус восприятия мира настроен на мельчайшие детали, портрет героя ускользает от нас, зато в нашем воображении возникает экзотический образ черепахи (повторение звуков «ч» и «п» помогает сосредоточиться на этом образе). Другим примером лжепортрета в «Шинели» является изображение генерала на крышке табакерки, проткнутое пальцем и заклеенное бумажкой. Этот портрет появляется несколько раз, и таким образом какой-то неизвестный, не имеющий лица генерал обретает вес на страницах произведения: в гротескном гоголевском Петербурге чин важнее души, лица.

Портреты героев Гоголя часто напоминают изображения кукол, а в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» лица героев вообще сравниваются с редькой и как самая заметная часть лица выделяется нос, напоминающий сливу. Разница между героями оказывается иллюзией: «Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх»[123]. В «Мертвых душах» «зеркалом души» становится мертвое тело: только глядя на бездушное тело прокурора, герои осознали, что у него была душа.

Портреты в произведениях Гоголя напоминают маски: они создают условный образ. Часто более красноречиво говорят о его героях их вещи, детали быта. В «Мертвых душах» аккуратно расставленные на подоконниках горки выбитой из трубки золы говорят о бесполезности, бессодержательности жизни Манилова. Часы Коробочки, издающие шипение, а потом такой звук, как будто бьют по разбитому горшку, подчеркивают ее тупость. Шарманка Ноздрева с перепутанными мелодиями, с дудкой, после завершения музыки продолжающей издавать звуки, подобна его вздорному, непредсказуемому характеру («много шума из ничего»),

В произведениях Гоголя не найти детального изображения чувств, мыслей человека. Многообразие созданного писателем предметного мира, тактильных, вкусовых, обонятельных ощущений оттеняет обезличенность, пустоту внутри его героев. Но не только мир, созданный Гоголем, находится в дисгармонии. Трагический конфликт разворачивался в душе самого писателя: в нем боролись верующий человек, ужасающийся при взгляде на мир, населенный мертвыми душами, и жизнелюбец, гурман, который наслаждался простыми, земными радостями, красками, ароматами и звуками.

Столь же острый конфликт между художником и философом происходил в душе Л.Н. Толстого. Об отношении к этому конфликту большинства почитателей творчества Толстого писал В.В. Набоков в своих «Лекциях по русской литературе»: «Так и хочется порой выбить из-под обутых в лапти ног мнимую подставку и запереть в каменном доме на необитаемом острове с бутылью чернил и стопкой бумаги, подальше от всяких этических и педагогических „вопросов“, на которые он отвлекался, вместо того чтобы любоваться завитками темных волос на шее Анны Карениной. Но это невозможно; Толстой един, и борьба между художником, который упивался красотой черной земли, белого тела, голубого снега, зеленых полей, пурпурных облаков, и моралистом, утверждавшим, что художественный вымысел греховен… шла в одном и том же человеке»[124]. Детали портрета, на которых фокусируется писатель, как правило, раскрывают характер героя, его вкусы, социальную принадлежность, но завитки на шее Анны Карениной не столько раскрывают что-то в ее характере, сколько передают мироощущение Толстого, его восхищение красотой мира, женщины. По мнению Набокова, конфликт художника и философа, по большому счету, был продуктивен: духовная зоркость (стремление к истине, глубокий анализ своего внутреннего мира) и очень чувственный, острый взгляд на мир в конечном счете в произведениях Толстого органично соединялись. Толстой так ясно представляет не только, что думают его герои, но и как они выглядят, что на протяжении развития действия его огромных по объему романов появление любого персонажа сопровождается изображением его индивидуальной манеры поведения, определенных особенностей внешности. В то же время Толстой показывает, как под влиянием внутреннего состояния изменяется облик человека. Пьер в плену осознает, что не нужда, а излишество делает человека несчастным, и его готовность избавиться от всего лишнего в своей жизни, сделать ее духовно более естественной, здоровой подчеркивается изменениями в его внешности: он теряет лишний вес, становится физически крепче. Толстой сравнивает внешность Марьи Болконской с расписным, резным фонарем, чья красота видна, когда он освещается изнутри: свет ее души проникает прежде всего через глаза, поэтому у некрасивой Марьи они прекрасны. Толстой отмечает хорошее выражение ее глаз, когда она не думает о себе. Ее лучистые глаза потухают, когда она чувствует себя оскорбленной, как, например, во время сватовства Анатоля. Любовь к Николаю Ростову наполняет ее глаза светом, она становится привлекательной, и он влюбляется в ее лучистые глаза. Об изменении мировоззрения князя Андрея Болконского говорит его взгляд. Так после Аустерлица и смерти жены его взгляд «потухший, мертвый»[125]. Любовь к Наташе преображает князя Андрея: «с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом»[126] сообщает он о своих чувствах Пьеру. После измены Наташи Болконский озлобляется и внешне становится похожим на своего не умеющего прощать отца. Перед смертью, когда начинается его «пробуждение от жизни»[127], вид у Болконского ребяческий (уподобляя умирающего человека ребенку, Толстой иллюстрирует свою мысль о том, что смерть – не конец, а, возможно, начало новой жизни).

Детали интерьера в произведениях Толстого создают очень естественный, реалистичный фон, при этом часто такие детали несут глубокий смысл. Так лесенка, с которой упал главный герой повести «Смерть Ивана Ильича», является важным символом. Цель жизни Ивана Ильича – движение вверх по карьерной лестнице, но по иной, духовной лестнице он движется вниз (вспомните описанный в Библии, в видениях Иакова, образ лестницы, по которой восходят ввысь ангелы, «Лествицу» Иоанна Лествичника – этот символ часто встречается в русской иконографии).

Погружаясь во внутренний мир человека, Толстой также максимально детализирует его, передавая во внутреннем монологе малейшие повороты мыслей, ощущений, чувств, прослеживая сложный путь духовных изменений во внутреннем мире своих героев. Его манеру изображать внутренний мир героев И.Г. Чернышевский назвал «диалектикой души»: «Психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта занимают всего более очертания характеров; другого – влияния общественных отношений и житейских столкновений на характеры; третьего – связь чувств с действиями; четвертого – анализ страстей; графа Толстого всего более – сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином»[128].

Чернышевский выделяет три типа психологизма:

1. Анализируется одно неподвижное чувство, разлагается на составные части. Такое статическое изображение внутреннего мира напоминает «анатомическую таблицу».

2. Автор показывает переход одного чувства в другое, но дает только два крайних звена цепи, начало и конец психического процесса.

3. «Диалектика души»: автор показывает тонкие переходы, сам процесс возникновения чувств и мыслей.

Так самоанализ Печорина из «Героя нашего времени» М.Ю. Лермонтова соответствует первому способу психологического анализа: в нем нет хаотичности, они литературно обработаны. Внутренние монологи в произведениях Толстого более естественны. Описывая состояние Анны Карениной после поездки в Москву к брату в поезде, Толстой показывает охватившее ее смятение несколькими способами: через внутренний монолог, через ее чувственные ощущения, через внешнее выражение чувств, через образ натянутой струны: «"Чего же мне стыдно?" – спросила она себя с оскорбленным удивлением. Она оставила книгу и откинулась на спинку кресла, крепко сжав в обеих руках разрезной ножик. Стыдного ничего не было… Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное лицо, вспомнила все свои отношения с ним: ничего не было стыдного. А вместе с тем на этом самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то внутренний голос именно тут, когда она вспомнила о Вронском, говорил ей: „Тепло, очень тепло, горячо“. „Ну что же? – сказала она себе решительно, пересаживаясь в кресле. – Что же это значит? Разве я боюсь взглянуть прямо на это? Ну что же? Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?“ Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно не могла понимать того, что читала. Она провела разрезным ножом по стеклу, потом приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и чуть вслух не засмеялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею. Она чувствовала, что нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на какие-то завинчивающиеся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, что внутри что– то давит дыханье и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайною яркостью поражают ее»[129].

Признанным мастером в изображении внутреннего мира человека является Ф.М. Достоевский. Он смело, беспристрастно заглянул в подполье человеческой души, в подсознание. Как правило, герои Достоевского предстают перед нами в кризисные моменты их жизни, когда мелочные, бытовые вопросы отходят для них на второй план и в центре внимания оказываются главные, «проклятые», вопросы: о смысле и цели жизни, о выборе между добром и злом. Внутренняя жизнь героев становится необычайно интенсивной, маска спадает и перед нами открывается подполье их души: те чувства, заветные мысли, которые человек скрывает не только от других, но и от себя. Практически у каждого героя Достоевского есть заветная идея, и в такие моменты проверка или воплощение этой идеи становится смыслом их жизни. «Заветная идея» оказывается под прицелом критики других героев или получает свое развитие, обнаруживает новые оттенки смысла в изложении других персонажей, в схожих теориях. Внутренний монолог героев Достоевского превращается, по сути, в диалог: герой, размышляя, спорит с самим собой и с воображаемыми оппонентами.

Толстой и Достоевский совершенно по-разному отвечали на вопрос, что прячется в глубине души каждого человека. Достоевский считал человека существом, по сути, иррациональным. В подполье души его героев мы часто обнаруживаем стремление к саморазрушению, которое может выражаться «на поверхности» и в уродливых поступках, и в жертвенности. Толстой же считал, что любой человек, заглянув глубоко в себя, обнаружит там Бога – именно так он называл источник нравственности, мудрости, присутствующий в каждом человеке. Его герои отличаются, по большому счету, тем, насколько не замутнен в них этот источник, тем, насколько они смогли сохранить чистоту, естественность, насколько не испорчены они обществом, цивилизацией. Несмотря на такое расхождение в их понимании сути человеческой натуры, Толстого и Достоевского объединяет стремление проникнуть в самые заветные уголки человеческой души. Они запечатлевали сам процесс рождения мыслей, идей, чувств. В отличие от них, И.С. Тургенев отказывался обнажать жизнь души своих героев. Он считал, что чувство слишком иррационально, загадочно, а прямой анализ упрощает его, и поэтому «психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает от глаза скелет под живым и теплым телом, которому он служит прочной, но невидимой опорой»[130]. Внутренний мир своих героев он раскрывает через внешние проявления (жесты, манеру поведения, внешний вид), через их восприятие природы, музыки, поэтому мы называем Тургенева мастером «скрытого психологизма».

В повести «Первая любовь» Тургенев сталкивает самосознание подростка (он считает себя взрослым человеком) и внешние проявления его возраста (он ведет себя как ребенок). Детская непосредственность выражается в том, как герой реагирует на новое для него чувство любви: «Я присел на стул и долго сидел как очарованный. То, что я ощущал, было так ново и так сладко… Я сидел, чуть-чуть озираясь и не шевелясь, медленно дышал и только по временам то молча смеялся, вспоминая, то внутренно холодел при мысли, что я влюблен, что вот она, вот эта любовь. Лицо Зинаиды тихо плыло передо мною во мраке – плыло и не проплывало; губы ее все так же загадочно улыбались, глаза глядели на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно… как в то мгновение, когда я расстался с ней. Наконец я встал, на цыпочках подошел к своей постели и осторожно, не раздеваясь, положил голову на подушку, как бы страшась резким движением потревожить то, чем я был переполнен»[131]. Поведение более точно выражает психологическое состояние героя, чем его самооценка.

Скрытый психологизм характерен также для творческой манеры А.П. Чехова. Современники часто упрекали писателя в том, что в его произведениях невозможно найти какой-то ясной мысли, идеи, т. е. явной, понятной читателю авторской морали. Действительно, может показаться, что Чехов скользит по поверхности. Одно из проявлений такой «поверхностности» – отсутствие в его произведениях развернутых описаний, длинных внутренних монологов. Однако у Чехова ничего вроде бы не значащая фраза, случайная деталь могут сказать больше, чем многословные пассажи. Например, в рассказе «Володя большой и Володя маленький» набор звуков, который пропевает герой в ответ на реплики других персонажей, «Тара…ра…бумбия»[132], не значит ничего и очень много: эта песенка выражает его нежелание слушать, отвечать, вести диалог с другим человеком. «Бессмысленная деталь» в «Душечке» – запыленное, без одной ножки кресло отца, валяющееся на чердаке, – ракрывает опустошенность главной героини, Оленьки, ее ощущение, что она никому не нужна. Портрет героини нельзя назвать подробным: кроткий взгляд, розовые щеки, белая шея с родинкой и указание на то, что Оленька – барышня «очень здоровая»[133]. Ее здоровый вид подчеркивает, что ее не раздирают противоречия, не мучают сомнения. В зависимости от внутреннего состояния Оленька полнеет или худеет: пустота внутри героини легко наполняется интересами ее близких, и когда она теряет близких людей, то с ними уходит из ее жизни смысл, она худеет, дурнеет. В сознании читателя возникает образ некой пустой полости, размеры которой зависят от наполнения извне (взглядами на жизнь, интересами других). Чехова часто сравнивали с импрессионистами, но его можно сблизить и с Амедео Модильяни: несколько точных линий, штрихов – и перед нами возникают удивительно живые, пронзительные образы.

В XX в. такие способы психологического анализа, как развернутые внутренние монологи, детальный психологический портрет, можно встретить прежде всего в произведениях российских писателей, продолжающих традиции классического реализма (М.А. Шолохов, А.И. Солженицын, В.Г. Распутин). Художники XX в. часто создают внутренние монологи, представляющие собой непричесанный поток мыслей, чувств, подсознательных импульсов героя, «поток сознания». В русской литературе к такому откровенному обнажению внутреннего мира XIX в. вплотную подошел Л.Н. Толстой в «Анне Карениной», когда изобразил смятение героини перед смертью: «Если он, не любя меня, из долга будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я хочу, – да это хуже в тысячу раз даже, чем злоба! Это – ад! А это-то и есть. Он уж давно не любит меня. А где кончается любовь, там начинается ненависть. Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома… И в домах все люди, люди… Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга. Ну, пусть я придумаю себе то, чего я хочу, чтобы быть счастливой. Ну? Я получаю развод, Алексей Александрович отдает мне Сережу, и я выхожу замуж за Вронского»[134]. Признанными мастерами «потока сознания» являются М. Пруст, А. Белый, Дж. Джойс.

В XX в. также развиваются и появляются новые формы скрытого психологизма. Например, состояние героя раскрывается через изменение его восприятия времени: писатель может «сжимать» время или замедлять повествование. Например, мастерски передавал внутреннее ощущение скорости, темпа жизни И.А. Бунин. В его романе «Жизнь Арсеньева» насыщенная эмоциями и событиями жизнь выражается в увеличении скорости, общего темпа. Арсеньев отмечает: «Удивительная была быстрота и безвольность… с которой я отдался всему тому, что так случайно свалилось на меня»[135]. Влюбленность – это иной ход времени, по сравнению с привычным: «…Я ушел из редакции только в три часа, совершенно изумленный, как быстро все это произошло: я тогда еще не знал, что эта быстрота, исчезновение времени есть первый признак начала так называемой влюбленности»[136]. Один день может равняться десяти годам, как в рассказе «Солнечный удар»: «И вчерашний день и нынешнее утро вспоминались так, точно они были десять лет назад»[137]. Альтернативой такому увеличению скорости жизни могут быть спокойные, размеренные будни, время, отсчитываемое будильником: «Тишина, в тишине мерный бег в спальне хозяйки будильника»[138]. В такие моменты время превращается в «вечность»: «Без конца шли эти дни среди классной скуки в гимназии… и в тишине двух теплых мещанских комнаток, спокойствие которых усугублял не только дремотный стук будильника… но даже мелкий треск коклюшек… – шли медленно, однообразно»[139].

Литература демонстрирует широкие возможности освоения и внешнего, и внутреннего мира человека. Различные эпохи в истории культуры отличаются трактовкой сути отношений этих миров. Так романтики ищут в окружающей их действительности картины, созвучные их внутреннему миру, сложному и яркому, поэтому их часто привлекает экзотика, стихия. Для символистов внешний мир полон намеков, ключей, раскрывающих Высшие тайны. Писатели-реалисты показывают, как образ жизни влияет на человека, поэтому в их творчестве оживает мир быта, простых вещей.

Анализируя творчество писателей, поэтов, их условно можно разделить на тех, чье восприятие более отзывчиво к миру психических явлений, и тех, кто в большей степени чуток к образам внешнего мира, кто передает богатую палитру чувственных ощущений: зрительных, вкусовых, обонятельных, тактильных. Но при этом важно понимать, что настоящий писатель, как бы ни был настроен фокус его восприятия мира, показывает внешний и внутренний миры в их тонком взаимовлиянии. Поэтому невозможно анализировать произведение, разбирать сущность характеров героев, рассматривая мир зрительных образов и внутренний мир героев изолированно. Необходимо понимать, что мировоззрение героев и автора выражается не только во внутренних монологах, прямых оценках, в ремарках, в лирических отступлениях, но и в деталях интерьера, пейзажа, в описании облика героев, их костюма, манеры поведения.

Вопросы

1. Какой род литературы подходит больше для изображения внутреннего мира автора, а какой для передачи мыслей, чувств героя?

2. Почему для лирики характерна поэтическая форма?

3. Какие объективные причины ограничивают возможности драматурга?

4. Какие типы психологизма выделяет Н.Г. Чернышевский?

5. Какова роль детали в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин»?

6. Почему портреты Н.В. Гоголя можно назвать лжепортретами?

7. Приведите собственные примеры того, как изменяется внешность героев Л.Н. Толстого под влиянием их внутреннего состояния.

8. Какие приемы скрытого психологизма используют И.С. Тургенев и А.П. Чехов?

Глава 6 Композиция произведения

Элементы композиции (внесюжетные компоненты, соотношение событий, система персонажей, смена точек зрения) – основные композиционные приемы (антитеза, ретроспекция, зеркальная композиция, кольцевая композиция, лейт– мотивная структура)

Композиция – построение произведения, соотношение различных элементов формы. В литературоведение этот термин пришел из теории живописи, где композицией называется соединение отдельных предметов в художественное целое.

Произведение может состоять из глав, частей, актов, книг. Это первый, «внешний», наиболее явный уровень композиции. Углубляясь в анализ построения произведения, мы выявляем иные стороны композиции:

1. Наличие лирических отступлений, вставных эпизодов, рассказов, т. е. внесюжетных компонентов. Например, в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина и «Мертвых душах» Н.В. Гоголя действие прерывается лирическими отступлениями, т. е. эмоциональными рассуждениями об искусстве, о человеческом характере, о судьбе России. В поэме Гоголя присутствует также не связанная напрямую с сюжетом вставная новелла «Повесть о капитане Копейкине». Внесюжетный компонент повествования может играть ключевую роль в понимании образа главного героя, как, например, сон Обломова в романе И.А. Гончарова «Обломов» (1859).

2. Соотношение событий.

Художественное пространство и время важнейшие элементы художественного произведения, организующие композицию произведения. В античности время четко соотносилось с различными родами литературы: лирика – настоящее (автор говорит о себе, о своих переживаниях в настоящий момент), эпос – прошлое (изображение свершившихся событий, о которых автор рассказывает объективно, издалека и с точки зрения эмоций, и с точки зрения времени). В Новое время чем более свободным от правил, канонов осознавал себя писатель, тем свободнее он начинал обращаться со временем, разрушая линейность, перемещаясь из одного времени в другое, сталкивая вечность и сиюминутность, по своему усмотрению увеличивая или замедляя скорость повествования.

Само по себе время – это предмет размышлений любого художника. Например, в «Каменном госте» А.С. Пушкина сталкиваются два противоположных подхода к жизни: с одной стороны, стремление сделать каждое мгновение насыщенным, взять от жизни все, что только можно (Дон Гуан и Лаура), и, с другой – устремленность мыслями к будущему, к вечности (Дона Анна, Дон Карлос). Но в литературе время – не просто предмет размышлений художников. Еще Г.Э. Лессинг в статье «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» писал о широких возможностях литературы в передаче образа в динамике, развитии. Повествование может замедляться или ускоряться, автор может возвращаться к прошлому, «перепрыгивать» из одного времени в другое. Во многих произведениях расстановка событий не совпадает с их временной последовательностью. Яркий пример – роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». В поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души» предыстория, рассказ о детстве, юности главного героя, Чичикова, дана лишь в одиннадцатой главе. Повесть Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» начинается «с конца», с сообщения о смерти героя.

В эпоху классицизма драматурги придерживались правила: пьеса делится на пять частей, соответствующих этапам линейного развития сюжета (такое деление являлось усложнением идей создателя греческой нормативной поэтики Аристотеля, который выделял три части). Эти пять частей можно выделить и в прозе: экспозиция (предыстория, знакомство зрителя или читателя с персонажами) – завязка (начало конфликта, столкновения героев) – развитие действия (развитие конфликта, нарастание напряжения) – кульминация (высшая точка конфликта) – развязка (финал произведения, в котором могут быть обозначены последствия кульминации и описано, как изменились отношения между героями). В произведениях античных авторов и классицистов события развивались линейно, так как вмешательство в естественный ход времени воспринималось как недопустимое выражение субъективности, своеволия автора. В эпоху романтизма драматурги, писатели стали отходить от этих правил, нарушая временную последовательность, отказываясь от экспозиции и даже от кульминации и финала. Известный литературовед В.М. Жирмунский в книге «Байрон и Пушкин» исследовал композиционные особенности поэм Дж. Г. Байрона, повлиявшие на творчество русских романтиков. Главными чертами байронических поэм он называет вершинность, отрывочность, недосказанность. Определение «вершинность» означает, что конфликт показан в кульминационный момент, «отрывочность» – что действие «перескакивает» из одного места и времени в другое, нарушая закон трех единств (например, в драме А.С. Пушкина «Борис Годунов»), «Недосказанность» – это отсутствие и разъясняющей все предыстории, и ясного, однозначного финала (вопрос Сальери в «Моцарте и Сальери» А.С. Пушкина, молчание народа в «Борисе Годунове» не позволяют «поставить точку»).

Писатели-реалисты, стремясь к объективности, жизнеподобию, не склонны были нарушать естественную временную последовательность событий, при этом в мастерстве композиции они достигли невероятных высот. Представьте, как сложно вести несколько сюжетных линий, переплетать судьбы героев так легко, незаметно, как это делал Л.H. Толстой. По мнению Набокова, в романах Толстого прежде всего «пленяет его чувство времени… Он… довольно небрежно обращается с объективным временем… Внимательные читатели заметили, что в „Войне и мире“ дети растут или слишком быстро, или слишком медленно, так же, как в „Мертвых душах“, где, несмотря на пристальное внимание Гоголя к костюмам героев, Чичиков в разгар лета разгуливает в медвежьей шубе. В „Анне Карениной“ автора то и дело заносит на скользкой дороге времени. Но эти мелкие промахи ничуть не мешают Толстому передать его ход, саму его сущность, столь созвучную читательскому восприятию. Были и другие писатели, откровенно стремившиеся передать это движение: так, Пруст приводит героя романа „В поисках утраченного времени“ на последний светский обед, и тот, видя своих знакомых в серых париках, вдруг понимает, что серые парики – просто седые волосы, что эти люди состарились, пока он путешествовал в глубь своей памяти. Или обратите, например, внимание, как Джеймс Джойс обходится с временем в „Улиссе“, когда Блум пускает клочок бумаги от моста к мосту вниз по Лиффи – из дублинской бухты в океан вечности. Но даже эти писатели не добиваются того, чего достигает Толстой, передавая течение времени как бы невзначай, мимоходом. Время у них течет или медленнее, или быстрее, чем шли часы вашего деда, – это время „по Прусту“ или „по Джойсу“, а не обычное, нормальное человеческое время, которое удавалось передать Толстому»[140].

В рассказах, пьесах Чехова сложно выделить кульминацию, т. е. переломный, самый острый момент, так как кажется, что в них, по большому счету, ничего не происходит. Например, самым ярким событием в жизни Ионыча, героя одноименного рассказа, оказывается единственный его неразумный поступок – поездка на кладбище на свидание с девушкой, в которую влюблен, при том, что он понимает, что это розыгрыш. Самым сложным испытанием для героев Чехова становится не какое-то неординарное событие или острый конфликт, в котором необходимо проявить свой характер, а время. В произведениях А.П. Чехова время не просто течет: герои или утопают в нем (например, в рассказе «Володя большой и Володя маленький» оно томительно тянется), или выпадают из его потока, не решаясь расстаться с прошлым («Вишневый сад»), или же с отчаянием осознают, что, собираясь жить завтра, они не заметили, как время безвозвратно утекло, а полноценная, насыщенная жизнь так и не началась, была пуста, бесплодна («Скрипка Ротшильда»), Именно время проверяет готовность героев, невзирая на непонимание, осуждение окружающих, противостоять миру обывателей, чья жизнь – это существование без духовных и интеллектуальных интересов. В произведениях Чехова невозможно найти финал в привычном понимании, т. е. финал с «моралью», и Чехов сам в этом признавался: «По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем… И короче, как можно короче надо писать»[141]. Чехов, возможно, не впечатлит тех читателей, которые ищут в книге Идею с большой буквы, но при этом вряд ли кто-то, отложив книгу Чехова, сможет легко забыть рассказанную им историю: писатель оставляет нас в недоумении, он задает нам вопросы, которые берут за душу, но не дает нам на них ответа. Тем самым он предоставляет читателю возможность задуматься над судьбами его героев и самому сделать какие-то выводы.

В драме Чехова отражаются те же композиционные особенности. Конфликт в классической драматургии – это острое столкновение между персонажами, которое позволяет им раскрыться в то ограниченное время, когда пьеса идет на сцене. Но в пьесах Чехова нет явного конфликта. Например, в «Вишневом саде» общественный конфликт деятельного, практичного купца Лопахина с не приспособленными к жизни дворянами приглушен тем, что Лопахин – главный, кто пытается помочь владельцам вишневого сада. Он искренне восхищается утонченной, далекой от бытовых проблем Раневской. Кульминация (продажа сада) вынесена за рамки сценического действия. После аукциона герои испытывают даже определенное облегчение, ведь не надо уже суетиться и принимать какие-то решения, во всяком случае, внешне они ведут себя совсем не так, как люди, пережившие трагедию. Кажется, что в пьесе вообще отсутствует действие – герои ничего не предпринимают, не совершают каких-то серьезных поступков.

В классической драме позиции героев выражаются прежде всего в диалоге. У Чехова диалоги героев только внешне напоминают естественное, нормальное общение. Его герои не слышат друг друга, отвечают невпопад или вообще никак не реагируют на реплики собеседников. Они погружены в собственные мысли, переживания, страдания. Важнее оказывается не прямой смысл слов героев, а подтекст их реплик, который выражает их настроение, их мироощущение. С внешней интриги интерес переносится на внутреннее действие, на «подводное течение», т. е. на изображение смены настроений героев. Любовь Андреевну меры по спасению имения интересуют меньше, чем ее воспоминания, чем способ приготовления сушеной вишни в конце концов. За ее непрактичностью, равнодушием скрывается трагедия: она не может подстроиться под изменившийся, деловой темп жизни, и прощается она не с садом, а с прошлым, с молодостью, со своими мечтами и иллюзиями, со своим привычным образом жизни.

3. Расстановка персонажей. Героев, как правило, можно разделить на главных и второстепенных. Главный герой может быть явным центром произведения, вокруг которого группируются остальные персонажи, с разных сторон раскрывая его личность («Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова). Такая расстановка персонажей характерна для произведений романтиков.

Главные герои могут быть резко противопоставлены друг другу. Авторы-классицисты, стремясь к ясности, разделяли героев на положительных и отрицательных. Такая явная антитеза не характерна для произведений романтиков, реалистов, так как они изображали человека как существо противоречивое. Часто, даже если «на поверхности» герои противопоставлены, между антагонистами могут возникать точки сближения. В «Медном всаднике» А.С. Пушкина образ Евгения – явная антитеза фигуре Петра I, однако у них есть существенное сходство. Петр I выбрал стратегически выгодное положение столицы. Разум и гордость императора подвигают его к неравной борьбе с природной стихией. Евгений, наоборот, мечтает вписать свою жизнь в естественный, вечный круговорот в природе, в круг жизни, «дождаться внуков»: «И внуки нас похоронят…»[142] Евгений взвесил свои возможности и принял разумное решение плыть по удобному, естественному течению жизни, а не сопротивляться ей. Но разум не может все просчитать: и Петр I, и Евгений – они создают проекты будущего, не осознавая, что жизнь сложнее, непредсказуемее любой модели.

Достоевский создавал в своих произведениях систему героев-двойников. Его герои могут отличаться друг от друга и внешне, и по характеру, но при этом их будет объединять какая– то существенная сторона их мировоззрения. В «Преступлении и наказании» Ф.М. Достоевского жизненные позиции Лужина и Раскольникова, на первый взгляд, противопоставлены. По теории Раскольникова, незаурядная личность, способная мыслить стратегически, широко, имеет право на целесообразное убийство во имя великой идеи и блага человечества, т. е., к примеру, ради блага пяти человек он может уничтожить одного. Лужин считает, что человека нельзя приносить в жертву ради других. В его понимании это означает, что человек не должен жертвовать своим благополучием ради других: религия учит нас делиться с ближним, но, по логике, если человек «разорвет свой кафтан», то и сам гол останется, и другим не поможет. Этих столь непохожих друг на друга героев объединяет одна существенная черта в их подходе к жизни – они разрешают нравственные задачи с помощью разума, но такой «математический» подход превращает человека в цифры и доли, обесценивает жизнь.

По мнению известного литературоведа М.М. Бахтина, Достоевский не дает своим героям явных оценок, мы не ощущаем симпатий или антипатий автора, он каждому предоставляет возможность выразить и аргументировать свою точку зрения, поэтому все голоса оказываются равноправными. Такой принцип соотношения голосов Бахтин назвал полифоническим, заимствовав термин из теории музыки, где он обозначает многоголосие, основанное на одновременном звучании нескольких самостоятельных, равноправных голосов.

У А.П. Чехова отсутствует явное деление на главных героев и второстепенных. Так, в рассказе «Володя большой и Володя маленький» серость, пошлость жизни героев как бы уравнивает их, лишает оригинальности, яркости, поэтому невозможно кого-то из них назвать главным героем. При этом в произведениях Чехова особое значение приобретают внесюжетные персонажи, как, например, генерал в «Хамелеоне».

4. Смена точек зрения на происходящее. Герой может быть показан извне (глазами других героев, через их субъективное понимание его характера), изнутри (автор рассказывает о чувствах, ощущениях героя; внутренний монолог; самоанализ героя).

В «Герое нашего времени» М.Ю. Лермонтова сменяются несколько рассказчиков. Автор нарушает хронологическую последовательность событий: «Тамань», «Княжна Мери», «Бэла», «Фаталист», «Максим Максимыч» – так должны были бы располагаться главы. По мнению В.В. Набокова порядок глав в «Герое нашего времени» определяется сменой рассказчиков. Характер Печорина, героя своего времени, – загадка. Лермонтова интересуют не столько причины, сформировавшие такой характер, сколько его суть. К разгадке Лермонтов подводит читателя постепенно. Сначала мы узнаем о Печорине от его сослуживца

Максима Максимыча, человека, далекого от главного героя по уровню образования, по мироощущению, но симпатизирующего ему. Максим Максимыч отмечает в характере Печорина странности: то скрипа ставен испугается, то на кабана выходит один на один. Не понимает он реакции Печорина на смерть Бэлы (странный смех в ответ на утешения Максима Максимыча). Загадку характера приоткрывает молодой офицер в повести «Максим Максимыч». Этот рассказчик равнодушен к главному герою, но он лучше, чем Максим Максимыч, понимает Печорина, так как они из одной среды: причину «странностей» он видит во внутренних противоречиях, раздирающих душу этого героя своего времени. Офицер верит в связь внешности с характером, и его внимательный взгляд на Печорина дает нам очень тонкий психологический портрет героя. Следующие три повести – это честная исповедь Печорина (он писал журнал только для себя). Лермонтов выбирает форму дневника как самую естественную, для того чтобы проникнуть во внутренний мир героя. Финальная повесть «Фаталист» наиболее философична. Печорин задает себе вопрос, который Лермонтов мог бы адресовать всему своему поколению: как жить человеку без веры?

Сменяться могут не только рассказчики, взгляд извне или изнутри. Значительную смысловую нагрузку несет смена фокуса – пристальный взгляд к детали или широкая панорама. Так в романе Л.Н. Толстого «Война и мир» нам представлены и широкие картины сражений, и такие подробности, как загорелые кости ключиц работающих на поле боя мужиков.

М.Ю. Лермонтов – мастер композиции не только в прозе, но и в лирике. Так в стихотворении «Родина» через смену фокуса передается его понимание патриотизма: для него это чувство интимное, оно питается не восхищением мощью и силой своей страны, а красотой родных пейзажей, притягательностью русского быта. От широких картин (степи, леса, разливы рек) он переходит к более детализированным (огни деревень, чета берез), появляются запахи («дымок спаленной жнивы») и, наконец, он наблюдает за пляской крестьян.

В «Медном всаднике» А.С. Пушкина памятник показан с разных ракурсов. Он обращен спиной к главному герою, когда несчастный Евгений смотрит на памятник во время наводнения, сидя на мраморном льве. Такой ракурс подчеркивает отношение государства, его правителей к простому человеку. Герой смотрит прямо в лицо фигуры самодержца, когда произносит угрозы в адрес Петра I. Наконец, Евгений ощущает его своей спиной во время фантастического преследования. И затем автор показывает нам памятник сбоку, с ракурса, который демонстрирует двусмысленность композиции памятника. При виде сбоку кажется, что копыта коня подняты над пустотой, бездной:

Куда ты скачешь, гордый конь, И где опустишь ты копыта? О, мощный властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной На высоте, уздой железной Россию поднял на дыбы?[143]

Существует несколько распространенных композиционных приемов, т. е. способов компоновки перечисленных выше элементов (событий, героев, внесюжетных элементов, точек зрения):

1. Антитеза – резкое противопоставление. В «Медном всаднике» торжественный тон вступления противопоставлен прозаичной, тревожной интонации первой части.

2. Зеркальная композиция – симметрия образов, их зеркальное отражение. Например, в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина осью можно считать дуэль, вокруг которой симметрично располагаются письма Татьяны и Онегина. Исследователи Н.В. Беляк и М.Н. Виролайнен считают, что в «Моцарте и Сальери» антитеза образов оказывается иллюзией, их соотношение сложнее. В первых же строках трагедии («Все говорят: нет правды на земле. // Но правды нет – и выше. Для меня…»[144]) есть и антитеза (все – для меня, на земле – выше), и инверсия, зеркальное отражение (изменение порядка слов: нет правды – правды нет). В первой части Сальери предстает как человек, уверенный в своей правоте, он излагает свои мысли четко, в афористичной форме, Моцарт же задает много вопросов, но в конце все меняется, как в зеркальном отражении: Моцарт уверенно, однозначно отвечает на вопрос о совместимости гениальности и злодейства, а Сальери остается в смятении, в сомнениях.

Моцарт и Сальери оба обладают даром: один – даром созидать, другой – воспроизводить, копировать, один – это воплощение духа свободы, импровизации эпохи романтизма, другой – ясности, рационализма эпохи классицизма. И творческий дух, и следование образцам, и романтизм, и классицизм – необходимые, одинаково ценные стороны культуры – эту мысль, считают Н.В. Беляк и М.Н. Виролайнен, Пушкин подчеркивает зеркальной композицией, снимающей явное противопоставление героев.

3. Ретроспекция – возвращение в прошлое. Л.Н. Толстой часто использовал этот прием («Холстомер», «Крейцерова соната», «Смерть Ивана Ильича»), В «Смерти Ивана Ильича» читатель узнает о кончине героя в самом начале, и интерес к перипетиям жизни главного героя явно уменьшается. Однако смерть Ивана Ильича дает иное освещение всем событиям его жизни, и возникает вопрос: к чему были все усилия героя, насколько оправданными были цели его жизни? Кроме того, Толстой, меняя местами конец и начало, совершает еще более серьезный переворот: смерть перестает восприниматься как абсолютный конец. Композиция подчеркивает мысль Толстого, что жизнь человека может быть подобна смерти, что смерть, возможно, – не конец, а лишь рождение души, порог новой жизни.

4. Кольцевая композиция – повторение в конце произведения образов, слов, ситуации из начала произведения. Часто этот прием используется в поэзии (А.А. Блок «Ночь, улица, фонарь, аптека»),

5. Лейтмотивное построение. Термин «лейтмотив» пришел в литературоведение из музыковедения. Этот термин был применен для характеристики полифонии в опере Р. Вагнера «Кольцо Нибелунга» и обозначал закрепленный за определенным героем, явлением мотив, неоднократно повторяемый.

Лейтмотив в широком смысле означает основную идею, мысль произведения. В узком понимании лейтмотив – это повторяющийся образ. Лейтмотив может быть статичным, неизменным, как в древнем эпосе. Но глубину, значимость лейтмотив получает, слегка видоизменяясь, варьируясь, появляясь в связи с разными героями и в разных ситуациях. Ярким примером блистательного анализа лейтмотивной структуры являются исследования Б.М. Гаспарова, опубликованные в книге «Литературные лейтмотивы». Там он дает определение такому композиционному принципу: «Имеется в виду такой принцип, при котором некоторый мотив, раз возникнув, повторяется затем множество раз, выступая каждый раз при этом в новом варианте, новых очертаниях и во все новых сочетаниях с другими мотивами. При этом в роли мотива может выступать любой феномен, любое смысловое "пятно" – событие, черта характера, элемент ландшафта, любой предмет, произнесенное слово, краска, звук и т. д.; единственное, что определяет мотив, – это его репродукция в тексте»[145]. Многократно повторяясь, лейтмотив обрастает множеством смыслов, становится содержательнее, приближается к глубине символа.

Лейтмотивы могут существовать не только в рамках одного произведения, но и получать развитие в нескольких произведениях одного автора, у других писателей.

Примеры композиционного анализа

1. Зеркальная композиция в «Анне Карениной» Л. Толстого и в романе «Омон Ра» В. Пелевина. Лейтмотивы зеркала и поезда.

В романе Толстого «Анна Каренина» образ прямой линии имеет явно негативную окраску, так как является абстракцией, порождением человеческого разума (в природе нет абсолютно прямых линий). Геометрические фигуры танцев на балу подчеркивают роль условности в свете, а через образы движущегося по рельсам поезда или движения по колее (с движением по колее сравнивается жизнь Вронского до знакомства с Анной) раскрывается отношение Толстого к еще более серьезным проблемам: к прямолинейности морали и законов чести, к разрастанию индивидуального начала, в котором писатель видит не только возможность расширения потенциала личности, но и опасность излишней однонаправленности, сосредоточенности на собственной точке зрения, угрозу следования в жизни своей линии, не считаясь ни с чем.

В расстановке героев Толстой избегает антитез, прямолинейных оценок, противопоставляя морализаторству более тонкий подход. Он выстраивает систему зеркал: отражение – это и сходство, и едва уловимое отличие, ведь направление искажено. Словно в зеркале со створками возникает изображение, неожиданное для самого героя: вид со спины, оборотная сторона характера. Пары Анна – Вронский и Левин – Кити противопоставлены друг другу не как полюса, а как образ и его отражение: это два противоположных направления любви. Чувство Анны основано прежде всего на потребности в любви, чувство Левина – на потребности любить.

Любовь Кити и Левина – это чуткость, отражение чувств другого, т. е. понимание и сочувствие. Лицо Левина для Кити – зеркало его внутреннего мира: «Кити была в особенности рада случаю побыть с глазу на глаз с мужем, потому что она заметила, как тень огорчения пробежала на его так живо все отражающем лице в ту минуту, как он вошел на террасу и спросил, о чем говорили, и ему не ответили»[146].

Анна любит свое отражение во Вронском. Драматичный для Кити бал построен на игре зеркал. Лицо Анны для Кити – зеркало, в котором она видит себя: выражение торжества и удовольствия от успеха. Но Кити ждет ужасное открытие: на лице Карениной отражаются восхищенные взгляды Вронского: «То, что Кити так ясно представлялось в зеркале лица Анны, она увидела на нем»[147]. Вронский открывает Анне всю силу ее притягательности. Глазами Кити мы видим, как ранее независимый Вронский превращается в зеркальное отражение эмоций Анны: «И на лице Вронского, всегда столь твердом и независимом, она видела то поразившее ее выражение потерянности и покорности, похожее на выражение умной собаки, когда она виновата. Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он становился серьезен»[148]. Осознание своей силы будит в Анне желание жить, реализовать свои возможности. Толстой продолжает играть зеркалами, превращающимися в лейтмотив: «Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, т. е. следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить»[149]. Восхищение Вронского окрыляет Анну, будит желание реализовать все свои возможности, но в конце концов она не обретает, а теряет себя, начинает воспринимать себя через отражение в глазах Вронского: «"Кто это?" – думала она, глядя в зеркало на воспаленное лицо со странно блестящими глазами, испуганно смотревшими на нее. „Да это я“, – вдруг поняла она, и, оглядывая себя всю, она почувствовала вдруг на себе его поцелуи и, содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к губам и поцеловала ее»[150].

Любовь переворачивает жизнь Анны: она оказывается в Зазеркалье, начинает играть не свойственную ей роль. В начале романа Анна с ее мудрой рассудительностью приносит мир в семью брата. В конце, словно в зеркальном отражении, Анна берет на себя роль судьи карающего (самоубийством она наказывает Вронского). Один из самых захватывающих поворотов зеркал в романе – встреча Левина и Анны, героев, похожих по характеру, но очень отличающихся по поступкам. Во время встречи Левин выступает в так не характерной для него роли предающего мужа, и пропасть между этими героями явно уменьшается. Таким образом, зеркало становится способом раскрыть понимание Толстым сути любви, а также создать систему персонажей более тонкую, естественную, чем прямая антитеза.

В XX в. современный русский писатель В.О. Пелевин часто прибегает к образам зеркала и поезда. Между ним и Толстым происходит своеобразный диалог. Когда Пелевин отзывается об «Анне Карениной» как о вполне удавшемся «дамском романе»[151], он не просто низвергает авторитеты: смерть из-за любовных страданий занимает его куда меньше, чем самоубийство из– за идеи. Его современник – жертва заблуждений, навязанных ему обществом, идеологией тоталитарного государства, жертва мирового заговора власть имущих, приобщенных к тайнам древних учений.

Самоубийство Анны, ее гибель под поездом, производит иное впечатление, чем готовность героя романа «Омон Ра» (1991) отдать жизнь из-за идейных соображений внутри лунохода, который оказывается вагончиком, движущимся по рельсам в студии, т. е. жуткой карикатурой на поезд. У Пелевина к трагизму добавляется ощущение абсурда. Анна – человек отчаявшийся, запутавшийся, нашедший самый «разумный», рациональный способ избавиться от душевной боли – смерть. А Омон, готовый умереть за идею, уже не совсем человек – часть машины и, что еще страшнее, часть фикции, мифа, декорации. Он не испытывает сомнений, душевных терзаний, боли.

Один из центральных символов в творчестве Пелевина – поезд, который движется по кругу или несется без остановок к разрушенному мосту. Поезд, рельсы превращаются в метафору безвыходности, тотальной несвободы от навязываемых человеку теорий, мифов.

Толстой предостерегает своих читателей от борьбы с Божественным провидением. Измена Анны – это вызов судьбе, обрекшей ее на брак без любви. В этой борьбе за любовь, за свое счастье она пренебрегает и другим своим предназначением – отказывается впредь рожать, чтобы оставаться внешне привлекательной для Вронского. Таким образом Толстой снижает трагический пафос сюжета борьбы личности с Судьбой. Но Пелевин трактует предназначение, Фатум, как ловушку, одно из проявлений тотальной несвободы человека. Знаки судьбы в «Анне Карениной» – жуткие, но полные глубокого смысла сны-символы Анны. Пелевин представляет «диалог» человека с Судьбой в виде куда более прозаичном: Омона с детства преследуют знаки Судьбы в виде супа с макаронными звездочками, курицы с рисом и компота. Изменения, развитие в жизни человека оказываются ложными. Зеркальность является в романе Пелевина важнейшим композиционным принципом, подчеркивающим, что человек находится в плену зеркал: нынешняя жизнь – отражение предыдущей. Зеркало и само по себе является лейтмотивом. В секретной лаборатории, где Омона и его товарищей погружают в гипноз и заставляют вспомнить их прошлые воплощения, стены завешаны зеркалами. Друг Омона Митек, вспоминая свое воплощение в Вавилоне, оказывается в комнате, где вся стена покрыта зеркалами. Он смотрит на себя в зеркало во время разговора с сенатором, оказавшись в Римской империи. Как зеркало, блестит портсигар, который он вертит в руке, погрузившись во времена Второй мировой войны. А Омон в своем последнем воплощении, в настоящем времени, не может выйти из дурной бесконечности зеркальных повторений. Вырвавшись на волю из псевдолунохода, он попадает в метро. Но красная линия, по которой он едет, напоминает карту в луноходе, а женщина, которая сидит рядом с ним, везет в сумке привычный, надоевший ему с детства набор продуктов, являющихся трагикомичным лейтмотивом его жизни: макароны-звездочки, замороженная курица и рис.

Таким образом, зеркальность композиции, система лейтмотивов поезда и зеркала создают полноценную полемику между авторами, которые на первый взгляд никак не могут пересечься в диалоге.

2. Пространственно-временная структура в произведениях В. Набокова.

Привычно мы представляем себе время как линейное движение из прошлого в будущее. При этом есть и альтернативные модели, например циклическая, спиралевидная.

Анализируя прошлое в автобиографичном романе «Другие берега» (1954), Набоков находит в композиции своей жизни удивительные повторения-совпадения, лейтмотивы, которые скрепляют повествование. Линейной модели развития времени он противопоставляет образ спирали: судьбу человека он представляет как повторение основных мотивов с некоторыми изменениями. Например, через весь роман проходит мотив ностальгии, изгнанничества: это и переживания мальчика в разлуке с родиной на заграничном курорте, это история его гувернантки– француженки, тоскующей по родине, и уроки памяти, которые преподает ему мать.

В «Других берегах» расставание героя с возлюбленной, Тамарой, неизбежно, и на это указывают детали, которые превращаются в лейтмотив. «Большой бант черного шелка»[152], украшающий косу Тамары, постепенно преображается в бабочку-траурницу как символ трагедии: «Уже во второй половине августа пожелтели березы; сквозь рощи их тихо проплывали, едва взмахивая черным крылом, траурницы, большие бархатные бабочки с палевой каймой»[153]. Приближение расставания также связано с образом черной бабочки: «Из всех моих петербургских весен та весна 16-го года представляется мне самой яркой, когда вспоминаю такие образы, как: золотисто-розовое лицо моей красивой, моей милой Тамары; бабочку-траурницу – ровесницу нашей любви, – вылетевшую после зимовки и гревшую в луче апрельского солнца на спинке скамьи в Таврическом Саду свои поцарапанные черные крылья с выцветшим до белизны кантом»[154].

Часто герои Набокова становятся заложниками лейтмотивов своей судьбы. Например, в самом начале главный герой романа «Камера обскура», полушутя, думает об убийстве: «Нельзя же на самом деле взять браунинг и застрелить незнакомку только потому, что она приглянулась тебе»[155]. Но браунинг словно оживает на страницах романа: «Он держал браунинг, уже подняв его. Было чувство, словно оружие – естественное продолжение его руки, напряженной, ждущей облегчения: нажать вогнутую гашетку»[156]. В финале браунинг обретает неимоверную силу, становится «черной, увесистой вещью, сокровищницей смерти»[157] и оказывается тем орудием, которое приносит смерть самому герою: тот словно платит за свои заблуждения, недостойные помыслы, которые получают реальное воплощение. Лейтмотивы в романах Набокова выражают его представление о Высшей справедливости, о мудрости Судьбы и о неизбежной расплате человека: анализируя свою жизнь в «Других берегах», он приходит к выводу, что потеряв что-то дорогое, человек обретает нечто подобное на следующем витке спирали.

Вопросы

1. Какие правила композиции существовали в эпоху классицизма?

2. Какие особенности композиции характеризуют байроническую поэму?

3. Какой принцип лежит в основе композиции трагедии «Моцарт и Сальери» А.С. Пушкина?

4. Чем обусловлена смена точек зрения в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»?

5. Как обратное движение в повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» раскрывает представление автора о жизни и смерти?

6. Почему для характеристики системы персонажей в романах Ф.М. Достоевского М.М. Бахтин применил музыкальный термин «полифония»?

7. Каковы особенности композиции произведений А.П. Чехова?

8. Каким образом лейтмотив обретает глубину символа?

9. Какую мысль автора выражает зеркальная композиция в «Анне Карениной» Л.Н. Толстого и в романе «Омон Ра» В.О. Пелевина?

Рекомендуемая литература

Учебники:

1. Хализев В.Е. Теория литературы. М. 1999.

2. Русская литература XIX–XX в.: учеб. пособие для поступающих в вузы: в 2 т. М. 2003.

3. История русской литературы. 70-90-е годы XIX в. / под ред. В.Н. Аношкиной, Л.Д. Громовой, В.Б. Катаева. М.: МГУ, 2002.

4. Кулешов В.И. История русской литературы XIX в. М. 2005.

Дополнительные материалы

1. Рассадин С.Б. Русская литература: от Фонвизина до Бродского. М.,2001.

2. Набоков В.В. Лекции по русской литературе. М. 1996.

3. Виролайнен М.Н. Медный всадник. Петербургская повесть // Звезда. 1996. № 6.

4. Эйхенбаум Б.М. Как сделана «Шинель» Гоголя // Б.М. Эйхенбаум. О прозе. Л., 1969.

5. Чернов Н.М. Повесть И.С. Тургенева «Первая любовь» и ее реальные источники //Вопросы литературы. 1973. № 9.

6. Порудоминский В. Правила проигранной игры // Октябрь. 2006. № 9.

7. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М. 1994.

8. Катаев В.Б. Сложность простоты. Рассказы и пьесы Чехова. М„1998.

9. Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки // Ф. Ницше. Человеческое, слишком человеческое. М„2007.

10. Ортега-и-Гассет X. Дегуманизация искусства //X. Ортега-и– Гассет. Дегуманизация искусства и другие работы. М„1991.

Примечания

1

Письмо Л.Н. Толстого к Н.Н. Страхову от 23–26 апреля 1876 г. Цит. по: Жданов В.А., Зайденшнур Э.Е. История создания романа «Анна Каренина» // Л.Н. Толстой. Анна Каренина. М„1970. С, 817.

(обратно)

2

Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста. Л., 1972. С. 37–38.

(обратно)

3

Виноградов В.В. История слов. М., 1994.

(обратно)

4

Толстая Т.Н. Вышел месяц из тумана //Т.Н. Толстая. Река Оккервиль: рассказы. М„2003. С, ИЗ.

(обратно)

5

Там же. С, 116.

(обратно)

6

Там же. С, 120.

(обратно)

7

Там же.

(обратно)

8

Письмо Л.Н. Толстого к С.А. Рачинскому от 27 января 1878 г. Цит. по: Жданов В.А., Зайденшнур Э.Е. История создания романа «Анна Каренина» // Л.Н. Толстой. Анна Каренина. М„1970. С, 803.

(обратно)

9

Лессинг Г.Э. Лаокоон, или О границах живописи и поэзии. М., 1957. С, 243.

(обратно)

10

Пушкин А. С. Евгений Онегин // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 6. С, 15.

(обратно)

11

Там же. С. 34.

(обратно)

12

Пушкин А.С. Евгений Онегин // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 6. С, 41.

(обратно)

13

Там же. С, 42.

(обратно)

14

Там же. С. 53.

(обратно)

15

Пушкин А. С. Евгений Онегин // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 6. С, 171.

(обратно)

16

Там же. С, 172.

(обратно)

17

Набоков В.В. Благость // В.В. Набоков. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1. М„1990. С, 375.

(обратно)

18

Набоков В.В. Порт // Там же. С, 293.

(обратно)

19

Набоков В.В. Приглашение на казнь // В.В. Набоков. Машенька. Защита Лужина. Приглашение на казнь. Другие берега. М., 1988. С. 444–445.

(обратно)

20

Шиллер Ф. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. М., 1955–1957. С. 498.

(обратно)

21

Лермонтов М.Ю. Есть речи значенье // М.Ю. Лермонтов. Сочинения: в 6 т. Т.2. М„1954–1957. С, 144.

(обратно)

22

Мень А. История религии. В поисках пути, истины, жизни. М., 1997. Т. 1. С, 113–114.

(обратно)

23

Лосев А.Ф. История античной эстетики. Ранняя классика. М., 1963. С, 50.

(обратно)

24

Толстой Л.Н. Крейцерова соната // Л.Н. Толстой. Собрание сочинений: в 22 т. Т. 12. М„1982. С, 178.

(обратно)

25

Иванов Вяч. Ницше и Дионис // Вяч. Иванов. Родное и Вселенское. М„1994. С, 10.

(обратно)

26

Блок А. О назначении поэта (Речь, произнесенная на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина) //А. Блок. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М„1955. С, 350.

(обратно)

27

Там же.

(обратно)

28

Колобаева Л.A. Русский символизм. М., 2000. С. 217.

(обратно)

29

Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки // Ф. Ницше. Сочинения: в 2 т. М„1990. Т. 1. С, 72.

(обратно)

30

Воспоминания В. Истомина о Л.Н. Толстом: «На закате». Цит. по: Жданов В.А., Зайденшнур Э.Е. История создания романа «Анна Каренина» //Л.Н. Толстой. Анна Каренина. М., 1970. С. 816.

(обратно)

31

Дневник С.А. Толстой, 20 ноября 1876 г. Цит. по: Жданов В.А., Зайденшнур Э.Е. История создания романа «Анна Каренина» // Л.Н. Толстой. Анна Каренина. М„1970.

(обратно)

32

Кузнецова Г. Грасский дневник //Г. Кузнецова. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М., 1995. С. 35.

(обратно)

33

Набоков В.В. Вдохновение // В.В. Набоков. Ада, или Радости страсти. СПб., 2000. С, 608.

(обратно)

34

Бунин И.А. Жизнь Арсеньева // И.А. Бунин. Собрание сочинений: в 5 кн. Кн. 5. СПб., 1994. С, 226.

(обратно)

35

Набоков В.В. Дар // В.В. Набоков. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1. М., 1990. С, 180.

(обратно)

36

Хализев В.Е. Теория литературы. М., 1999. С. 42.

(обратно)

37

Гоголь Н.В. Шинель // Н.В. Гоголь. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1965. С, 559.

(обратно)

38

Достоевский Ф.М. Бедные люди // Ф.М. Достоевский. Собрание сочинений: в 10 т. Т. 1. М„1956. С, 153.

(обратно)

39

Петрушевская Л.C. Акакий // Л.C. Петрушевская. Черная бабочка. СПб., 2008. С, 120.

(обратно)

40

Петрушевская Л.С. Глазки // Там же. С. 123.

(обратно)

41

Петрушевская Л.C. Время ночь // Жизнь это театр. СПб., 2008. С. 311.

(обратно)

42

Пушкин А.С. Станционный смотритель // А.С. Пушкин. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 3. М„1968. С, 83.

(обратно)

43

Петрушевская Л. С. Глазки //Черная бабочка. СПб., 2008. С. 123.

(обратно)

44

Петрушевская Л.C. Пляска смерти // Жизнь это театр. СПб., 2008. С, 84.

(обратно)

45

Державин Г.Р. Бессмертие души // Г.Р. Державин. Духовные оды. М., 1993. С, 30.

(обратно)

46

Там же.

(обратно)

47

Пушкин А. С. Вакхическая песня // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 2. С, 420.

(обратно)

48

Пушкин А.С. Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы // А.С, Пушкин. Собрание сочинений: в 10 т. М„1977–1979. Т. 3. С, 186.

(обратно)

49

Жуковский В.А. Светлана // В.А. Жуковский. Собрание сочинений: в 4 т. М.; Л., 1959. Т. 2. С, 18.

(обратно)

50

Пушкин А.С. Бесы // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 3. С, 226.

(обратно)

51

Пушкин А.С. Бесы // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 3. С, 226.

(обратно)

52

Пушкин А.С. Зимнее утро // Там же. С. 183.

(обратно)

53

Пушкин А.С. Евгений Онегин // Там же. Т. 6. С. 60.

(обратно)

54

Пушкин А.С. Евгений Онегин // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 6. С, 17.

(обратно)

55

Там же. С. 16.

(обратно)

56

Там же. С, 172.

(обратно)

57

Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича // Л.Н. Толстой. Собрание сочинений: в 12 т. М„1958. Т. 8. С, 142.

(обратно)

58

Там же. С, 145.

(обратно)

59

Там же.

(обратно)

60

Там же. С, 164.

(обратно)

61

Там же. С, 181.

(обратно)

62

Толстой Л.H. Смерть Ивана Ильича // Л.H. Толстой. Собрание сочинений: в 12 т. М„1958. Т. 8. С. 186.

(обратно)

63

Там же.

(обратно)

64

Толстой Л.H. Анна Каренина // Л.H. Толстой. Собрание сочинений: в 12 т. М„1958. Т. 8. С, 8.

(обратно)

65

Толстой Л.Н. Анна Каренина // Л.Н. Толстой. Собрание сочинений: в 12 т. М„1959. Т. 9. С. 350–351.

(обратно)

66

Набоков В.В. Рецензия на: «Ив. Бунин „Избранные стихи“» // Руль. 1929. 22 мая.

(обратно)

67

Там же. С. 37.

(обратно)

68

Набоков В.В. Другие берега // В.В. Набоков. Машенька. Защита Лужина. Приглашение на казнь. Другие берега. М., 1988. С. 365.

(обратно)

69

Там же.

(обратно)

70

Бунин И.А. Сны Чанга // И.А. Бунин. Повести и рассказы. М., 1981.С. 243.

(обратно)

71

Бунин И.А. Жизнь Арсеньева // И.А. Бунин. Собрание сочинений: в 5 кн. Кн. БХПб., 1994. С, 269.

(обратно)

72

Там же. С. 87.

(обратно)

73

Бунин И.А. Птицы небесные // И.А. Бунин. Первая любовь: повести и рассказы. М„2000. С. 289.

(обратно)

74

Там же. С, 187.

(обратно)

75

Там же. С. 32.

(обратно)

76

Шкловский В.Б. Искусство как прием // В.Б. Шкловский. О теории прозы. М„1983. С, 16.

(обратно)

77

Шкловский В.Б. Искусство как прием // В.Б. Шкловский. О теории прозы. М„1983. С, 13.

(обратно)

78

Там же. С. 25.

(обратно)

79

Шкловский В.Б. Искусство как прием // В.Б. Шкловский. О теории прозы. М„1983. С, 14.

(обратно)

80

Там же. С. 19.

(обратно)

81

Гоголь Н.В. Шинель // Н.В. Гоголь. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М„1965. С, 553–554.

(обратно)

82

Буало Н. Поэтическое искусство. М., 1957. С. 60.

(обратно)

83

Там же. С, 56–57.

(обратно)

84

Буало Н. Поэтическое искусство. М., 1957. С. 68.

(обратно)

85

Там же. С. 65.

(обратно)

86

Буало Н. Поэтическое искусство. М., 1957. С. 78.

(обратно)

87

Жирмунский В.М., Сигал Н.А. У истоков европейского романтизма // Г. Уолпол, Ж. Казот, У. Бекфорд. Фантастические повести. Л., 1967. С. 3.

(обратно)

88

Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С, 237.

(обратно)

89

Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя // Ю.М. Лотман. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: Комментарий. СПб., 1995. С. 57.

(обратно)

90

Жуковский В.А. Я музу юную, бывало… // В.А. Жуковский. Собрание сочинений: в 4 т. М.; Л., 1959. Т. 1. С, 367.

(обратно)

91

Пушкин А.С. Погасло дневное светило // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. С, 146.

(обратно)

92

Лермонтов М.Ю. Как часто, пестрою толпою окружен… // М.Ю. Лермонтов. Полное собрание стихотворений: в 2 т. Т. 2. Л., 1989. С. 40.

(обратно)

93

Лермонтов М.Ю. Нет, не тебя так пылко я люблю… // М.Ю. Лермонтов. Сочинения: в 6 т. М.; Л., 1954–1957. Т. 2. С, 214.

(обратно)

94

Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С, 237.

(обратно)

95

Лермонтов М.Ю. Как часто, пестрою толпою окружен… // М.Ю. Лермонтов. Полное собрание стихотворений: в 2 т. Л., 1989. Т. 2. С. 40.

(обратно)

96

Пушкин А. С. Евгений Онегин // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 6. С, 29.

(обратно)

97

Набоков В.В. Николай Гоголь //В.В. Набоков. Собрание сочинений: в 5 т. СПб., 1997. Т. 1. С, 102.

(обратно)

98

Гоголь Н.В. Шинель // Н.В. Гоголь. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М„1965. С. 574.

(обратно)

99

Набоков В.В. Федор Достоевский // В.В. Набоков. Лекции по русской литературе. М„1996. С, 184–185.

(обратно)

100

Пушкин А. С. Евгений Онегин // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 6. С, 70.

(обратно)

101

Якобсон Р. Заметки о прозе поэта Пастернака // Р. Якобсон. Работы по поэтике. М., 1987. С. 326–327.

(обратно)

102

Тынянов Ю.Н. Блок // Ю.Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 118.

(обратно)

103

Пушкин А.С. Евгений Онегин // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 6. С, 158–159.

(обратно)

104

Пушкин А.С. Евгений Онегин // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 6. С, 16.

(обратно)

105

Пушкин А.С. Граф Нулин // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 10 т. Л., 1977. Т. 4. С, 171–172.

(обратно)

106

Пушкин А.С. Евгений Онегин // А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937–1959. Т. 6. С, 91.

(обратно)

107

Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича // Л.Н. Толстой. Собрание сочинений: в 12 т. М., 1958. Т. 8. С. 165–166, 181.

(обратно)

108

Мандельштам О. О природе слова. Слово и культура. М., 1987. С. 64–65.

(обратно)

109

Бунин И.А. Жизнь Арсеньева // И.А. Бунин. Собрание сочинений: в 5 кн. Кн. 5. СПб., 1994. С. 154.

(обратно)

110

Набоков В.В. Дар // В.В. Набоков. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 3. М., 1990. С. 147.

(обратно)

111

Бунин И.А. Холодная весна // И.А. Бунин. Собрание сочинений: в 5 кн. Кн. 5. СПб., 1994. С, 382.

(обратно)

112

Набоков В.В. Обида // Наше наследие. № 2. М„1998. С, 108.

(обратно)

113

Набоков В.В. Камера обскура // В.В. Набоков. Романы. М., 1990. С, 317–318.

(обратно)

114

Толстая Т.Н. Самая любимая // Т.Н. Толстая. Река Оккервиль: рассказы. М„2003. С. 144.

(обратно)

115

Там же. С, 157.

(обратно)

116

Толстая Т.Н. На золотом крыльце сидели… // Там же. С. 35.

(обратно)

117

Там же. С. 37.

(обратно)

118

Гоголь Н.В. Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем // Н.В. Гоголь. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1965. С. 395.

(обратно)

119

Гоголь Н.В. Шинель // Н.В. Гоголь. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М„1965. С, 551.

(обратно)

120

Эйхенбаум Б.М. Как сделана «Шинель» Гоголя // Б.М. Эйхенбаум. Сквозь литературу. Л., 1924. С. 177.

(обратно)

121

Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени // М.Ю. Лермонтов. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М„1990. С, 494.

(обратно)

122

Гоголь Н.В. Шинель // Н.В. Гоголь. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М„1965. С, 558.

(обратно)

123

Гоголь Н.В. Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем // Н.В. Гоголь. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1965. С. 392.

(обратно)

124

Набоков В.В. Лев Толстой. «Анна Каренина» // В.В. Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 223.

(обратно)

125

Толстой Л.Н. Война и мир. М„1948. Т. 1–2. С, 414.

(обратно)

126

Там же. С, 515.

(обратно)

127

Там же. Т. 3–4. С, 408.

(обратно)

128

Чернышевский Н.Г. «Детство и отрочество». Сочинение графа Л.Н.Толстого. «Военные рассказы» графа Л.Н. Толстого // Л.Н. Толстой в русской критике. М., 1952. С. 93.

(обратно)

129

Толстой Л.Н. Анна Каренина // Л.Н. Толстой. Собрание сочинений: в 12 т. М„1958. Т. 8. С, 115–116.

(обратно)

130

Тургенев И.С. Несколько слов о новой комедии г. Островского «Бедная невеста» // И.С. Тургенев. Собрание сочинений: в 10 т. СПб., 1891. Т. 10. С. 414.

(обратно)

131

Тургенев И.С. Первая любовь // И.С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем: в 28 т. М.; Л. 1965. Т. 9. С. 28.

(обратно)

132

Чехов А.П. Володя большой и Володя маленький // А.П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М., 1974–1982. Т. 8. С. 223.

(обратно)

133

Чехов А.П. Душечка // Там же. Т. 10. С, 103.

(обратно)

134

Толстой Л.Н. Анна Каренина // Л.Н. Толстой. Собрание сочинений: в 12 т. М„1959. Т. 9. С, 363.

(обратно)

135

Бунин И.А. Жизнь Арсеньева // И.А. Бунин. Собрание сочинений: в 5 кн. Кн. 5. СПб., 1994. С, 175.

(обратно)

136

Там же.

(обратно)

137

Бунин И.А. Солнечный удар // И.А. Бунин. Митина любовь: повести и рассказы" М„2000. С. 222.

(обратно)

138

Бунин И.А. Жизнь Арсеньева // И.А. Бунин. Собрание сочинений: в 5 кн. Кк 5. СПб., 1994. С. 196.

(обратно)

139

Там же. С, 71.

(обратно)

140

Набоков В.В. Лев Толстой. «Анна Каренина» // В.В. Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 225–226.

(обратно)

141

Бунин И.А. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С, 512.

(обратно)

142

Пушкин А.С. Медный всадник // А.С. Пушкин. Собрание сочинений. Золотой том. М„2007. С, 837.

(обратно)

143

Пушкин А.С. Медный всадник // А.С. Пушкин. Собрание сочинений. Золотой том. М„2007. С, 845.

(обратно)

144

ш Пушкин А.С. Моцарт и Сальери // А.С. Пушкин. Собрание сочинений. Золотой том. М., 2007. С. 1027.

(обратно)

145

Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы: очерки русской литературы 20 века. М„1994. С, 30.

(обратно)

146

Толстой Л.Н. Анна Каренина // Л.Н. Толстой Собрание сочинений: в 12 т. М„1959. Т. 9. С, 141.

(обратно)

147

Толстой Л.Н. Анна Каренина // Л.Н. Толстой. Собрание сочинений: в 12 т. М„1958. Т. 8. С. 95.

(обратно)

148

Там же. С, 96.

(обратно)

149

Там же. С, 115.

(обратно)

150

Там же. М., 1959. Т. 9. С. 354.

(обратно)

151

Кузнецов С. Самый модный писатель // Огонек. 1996. № 35. С. 53.

(обратно)

152

Набоков В.В. Другие берега // В.В. Набоков. Машенька. Защита Лужина. Приглашение на казнь. Другие берега. М., 1988. С. 487.

(обратно)

153

Там же. С, 488.

(обратно)

154

Там же. С, 493.

(обратно)

155

Набоков В.В. Камера обскура // В.В. Набоков Романы. М., 1990. С, 262.

(обратно)

156

Там же. С, 361.

(обратно)

157

Там же. С, 388.

(обратно)

Оглавление

Введение

Часть I Литература как вид искусства. Литература и живопись, литература и музыка: общие темы, образы и приемы

  Глава 1 Деление искусства на виды

    Вопросы

  Глава 2 Синтез различных видов искусства

    Вопросы

  Глава 3 Вечные и актуальные темы и образы в литературе

    Вопросы

Часть II Закономерности развития литературы

  Глава 4 Литературные течения в европейской и русской литературе

    Вопросы

Часть III Поэтика

  Глава 5 Изображение внутреннего мира героя и окружающего его мира

    Вопросы

  Глава 6 Композиция произведения

    Примеры композиционного анализа

    Вопросы

Рекомендуемая литература Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg