«Археологи: от Синташты до Дубны. 1987-2012»

Археологи: от Синташты до Дубны. 1987-2012 (fb2) - Археологи: от Синташты до Дубны. 1987-2012 13581K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Федор Николаевич Петров

Федор Петров Археологи от Синташты до Дубны. 1987-2012

ЗНАТЬ ПРОШЛОЕ, СОЗИДАТЬ НАСТОЯЩЕЕ, ДУМАТЬ О БУДУЩЕМ…

Печатается по решению президиума Московского областного общественного фонда историко-краеведческих исследований и гуманитарных инициатив «Наследие».

Издание книги осуществлено благодаря финансовому участию М.Э. Вербовецкого, Е.В. Давыдова, А.Р. Данилова, И.Б. Даченкова, А.А. Злоказова, А.М. Кисленко, С.В. Маркова, С.С. Маркова, Л.В. Пантелеевой, М.А. Угаева, Н.С. Татаринцевой.

В книге использованы фотографии Ирины Алаевой, Ирины Алексеевой, Салавата Баязитова, Евгения Бычкова, Евгения Галиуллина, Валерии Гашек, Сергея Гридина, Алексея Данилова, Андрея Злоказова, Александра Кисленко, Елены Курчавой, Сергея Маркова, Николая Петрова, Петра Петрова, Федора Петрова, Елены Поляковой, Леонида Туфленкова, Михаила Угаева, Виталия Федорова.

Четыре почтовые карточки из прошлого

Они лежат сейчас передо мной на столе – удивительно, как они сохранились до сих пор. Больше четверти века назад я написал эти небольшие письма маме – из первой археологической экспедиции, в которую поехал самостоятельно, без родителей. Сколько раз я с тех пор переезжал, менял место своей жизни, перевозил с собой архив и библиотеку – постоянно и пополняя, и утрачивая их части – ведь, как известно, даже три пожара лучше, чем один переезд. А переезжал я за эти четверть века пятнадцать раз, жил в трех городах и одном поселке, в общежитиях, на съемных квартирах, в утепленном вагончике на научной базе – как же они сохранились?

Сейчас уже практически не применяется такой вид почтовых отправлений, как почтовая карточка – даже бумажные письма стали большой редкостью, принадлежностью сугубо официальной переписки. Но в те, теперь уже далекие времена карточки использовались весьма широко. Это открытое письмо, оно отправлялось без конверта – просто небольшой листок плотной бумаги, на одной стороне пишется адрес, а на другой можно написать небольшое послание адресату, и любой, кому карточка попадется в руки, сможет это послание прочитать – впрочем, в советские годы по этому поводу переживали существенно меньше, чем сейчас.

Эти четыре карточки пришли в настоящий день из прошлого. На их лицевой стороне, в левом верхнем углу – герб Советского Союза, в правом – напечатанная типографским способом почтовая марка с указанием стоимости – 4 копейки, и большими буквами СССР. Такой страны больше нет – её убили, и я даже имел глупость радоваться, когда её добивали – и только потом понял, что же было потеряно вместе с ней…

Ниже – написанный детской рукой, еще неустоявшимся почерком, адрес дома, в котором я когда-то жил, и имя моей мамы, Людмилы Федоровны Малюшкиной. Мама умерла в 2006-м, прожив только шестьдесят лет; когда у меня хватает сил и совести молиться – я молюсь за нее…

Еще ниже, в правом нижнем углу карточки – адрес отправителя: «Челябинская область, Брединский район, посёлок Рымник, археологическая экспедиция. Петров Ф.». Это – адрес очень интересного древнего поселения Синташта, существовавшего в Зауральской степи в эпоху бронзы, почти четыре тысячи лет назад.

В 1987 году я участвовал в экспедиции, которая завершала раскопки этого поселения. Теперь Синташты тоже уже нет, поселок погиб еще в древности, потом его остатки частично смыла река, сохранившуюся часть раскопали археологи, а затем всё это место затопило водохранилищем.

И сейчас я разбираю эти письмена из прошлого почти так же, как старинную рукопись. Смысл этих текстов тоже не всегда очевиден и требует комментариев.

Раскопки поселения Синташта

Первая карточка: в самом тексте дата не указана, но на штемпеле Рымникского почтового отделения можно разобрать «16.06.87» – вероятно, написана она была немного раньше, 14 или 15 июня 1987 года. Текст совсем короткий (орфография и пунктуация этих детских писем здесь и далее сохранены без изменений):

...

«Доехал нормально. Сей-час ставится лагерь. Поставлено 5 палаток. Завтракали. Речка дрянная но клёв хороший. Утром было холодно, а сей-час уже припекает. Привет всем. Федя».

Ниже нарисованы силуэты нескольких палаток и гора еще не разложенных по палаткам матрасов и спальников – между ними.

Июнь 1987 года, археологическая экспедиция Челябинского государственного университета. Как я туда вообще попал в двенадцать лет?

С археологией я оказался связан по факту своего рождения. Мой папа, Николай Саввич Петров, сын советского офицера, погибшего в битве под Москвой в ноябре 1941 года, учился в Суворовском училище в Свердловске, потом поступил в Уральский государственный университет на исторический факультет. Здесь он некоторое время занимался археологией, ездил в экспедиции с известным археологом Владимиром Федоровичем Генингом. Мама, Людмила Федоровна Малюшкина, после окончания школы в Кустанае поступила в Челябинский пединститут и тоже на исторический факультет. Они познакомились в Херсонесе, на раскопках, и вскоре после этого поженились.

Впоследствии и папа, и мама стали вузовскими преподавателями политэкономии, но образование у них обоих историческое. Когда мы с братом подросли, мне исполнилось десять, а ему восемь лет, родители поехали с нами в археологическую экспедицию к одному из своих друзей – Николаю Борисовичу Виноградову. Так в 1985 году я еще совсем ребенком попал на раскопки поселения эпохи бронзы под названием Устье, расположенного в Карталинском районе Челябинской области. Полевая археология совершенно заворожила меня, и в 1986 году я пошел в археологический кружок в челябинском Дворце пионеров, к Надежде Иосифовне Зилизецкой.

Мой отец, Николай Саввич Петров, на раскопках в Херсонесе

Летом 1987 года наш кружок выехал на раскопки с археологической экспедицией Челябинского университета. Ребята разделились: несколько человек отправились в полевой отряд, работавший на стоянке каменного века в устье реки Утяганки – именно этим отрядом в тот сезон и было открыто поселение Аркаим, в этом участвовал один из школьников нашего кружка, Саша Езриль. А другая часть кружка поехала на раскопки поселения Синташта.

Работы на Синташте велись более десяти лет, здесь было исследовано крупное поселение эпохи бронзы с регулярной архитектурой – поселение того же типа, как и найденный в 1987 году Аркаим, а также крупный могильник, относящийся к этому поселению, в котором было исследовано около сотни погребений, в том числе – с богатейшими жертвоприношениями животных, лошадей и коров, а также погребения с остатками деревянных двухколесных повозок – колесниц, установленных в древности в погребальные камеры.

1987 год, когда мне посчастливилось принять участие в исследованиях Синташты, стал последним годом раскопок этого яркого археологического памятника. Вскоре его затопили волны построенного водохранилища.

Вторая почтовая карточка датирована 18 июня и содержит несколько более длинный текст:

...

«Живём хорошо. Меня поселили в большой палатке – на 8 человек. По 2 раза в день купаемся. Сей-час большинство расконсервирывает квадраты, но некоторые уже начали раскоп. Есть и первая уникальная находка – наконечник дротика (каменный). Он не синташтинский и поможет понять – кто разбил Синташту. Ребятахорошие. Река (*не водохранилище) тоже подходящая. Пишите! Федя. P.S. Храните все почтов. карточки!»

Древесный тлен, сохранившийся от колеса повозки, помещенной в погребальную камеру Синташтинского могильника

Раскопки поселения Синташта

В правом нижнем углу почтовой карточки нарисовано что-то вроде большой шатровой палатки – видимо, та самая палатка, в которой мы жили, а правее нее – два человека (?) и УАЗик или грузовая машина (??).

Раскопки на поселениях ведутся квадратными участками, в просторечье «квадратами». На зиму недокопанные участки «консервируют» – присыпают землей, чтобы от осенних дождей и весеннего таянья снегов не обрушились оставленные нетронутыми стенки земли – «бровки» между квадратами, и не были размыты еще неисследованные участки культурного слоя. Расконсервацией таких участков и занимался наш отряд в самом начале работ.

Станислав Аркадьевич Григорьев в ходе археологических исследований в Ираке, с автоматом через плечо. Фотография наших дней

Идея про дротик и про выяснение «кто разбил Синташту», т.е. кто захватил и разрушил это поселение, была услышана мной от кого-то из старших.

Надежда Оттовна Иванова. Фотография 1980-х годов

В тот год на Синташте было целых три руководителя. Нет, формально, с точки зрения авторского права и служебной субординации, руководитель был один – Геннадий Борисович Зданович, и именно ему принадлежали все авторские права на публикацию материалов раскопок. Но реально Геннадий Борисович был занят какими-то другими делами, и за весь тот сезон я его не видел ни разу. Нами руководили два сотрудника университетской лаборатории: Станислав Аркадьевич Григорьев и Надежда Оттовна Иванова – и работавший с ними украинский археолог Андрей Иванович Ганже.

Руководители были очень умные, я восхищался ими, всеми троими. Кроме того, Андрей Иванович носил шикарную броду и великолепно играл в «Царя горы» на мостиках над рекой; Станислав Аркадьевич был не менее бородат и замечательно играл в футбол, а Надежда Оттовна была очень умной и красивой, она заставляла меня умываться и как-то раз даже постирала мои совершенно изгвазданные в раскопочной земле штаны. А еще она собирала листья подорожника, чтобы использовать их в качестве средства то ли от изжоги, то ли от язвы, а я собирал и ел их вместе с ней – в знак солидарности, потому что это было не очень вкусно и мне не хотелось, чтобы Надежда Оттовна была вынуждена делать это в одиночку.

Еще к старшему составу лагеря относился студент Гаяз. Он был очень умный, спокойный и серьезный, и я до сих пор помню, как он объяснял мне разницу между поэтикой Гребенщикова и Высоцкого. А еще помню, как под конец экспедиции я у него спрашивал: «Гаяз, а Гаяз – это имя или фамилия?», и он мне весьма серьезно и обстоятельно на этот вопрос отвечал. Сейчас Гаяз Хамитович Самигулов – ведущий специалист Челябинска по археологии XVIII-XIX веков и по истории колонизации Южного Урала, а его характер остался всё тем же.

На раскопках. 1987 год

В моем детском восприятии все наши руководители были очень взрослые и серьезные, хотя теперь я понимаю, что они тогда были еще совсем молодые, куда моложе, чем я сейчас. Третья почтовая карточка датирована 22 июня 1987 года, ее текст:

...

«Письмо получил. В лагере всё хорошо. Меня выбрали главным врачом у костра голосовали – кто за анархию, а кто за тиранию. Победила тирания. Через реку натянули канат и мы плавали на тот берег. Открыли лагерь. Нашли два наконечника. Лагерь открыт. Сегодня играли была «Зарница». Мы победили. Обратно едим молочным поездом, 5-ого, с 8 вечера до 5 утра. Ребята хорошие. Федя».

В правом нижнем углу почтовой карточки нарисован флаг, расчерченный на квадратики, в которые вписано «1987 СИНТАШТА». Видимо, этот рисунок связан с поднятием флага, которое символизировало официальное открытие лагеря.

Почему наши начальники решили организовать открытие лагеря больше чем через неделю после заезда отряда – решительно не помню. Зачем меня выбрали «главным врачом» – не помню тоже, видимо, в функции этого «врача» входило следить, чтобы все мыли руки перед едой. Следить за своими товарищами я, вероятно, не стал – во всяком случае, ничего связанного с исполнением данной функции у меня в памяти не сохранилось.

Найденные «наконечники» – вероятно, каменные наконечники стрел бронзового века, интересная и красивая, но довольно рядовая находка.

Выборы «анархии или тирании» у вечернего костра придумал Станислав Аркадьевич. Это был способ укрепления дисциплины среди школьного состава. Конечно, учитывая мощнейшую харизму всех наших руководителей, школьники дружно проголосовали за «тиранию».

Керамические сосуды, бронзовый топор и наконечник стрелы из Синташтинского могильника (Зданович Г.Б., Батанина И.М,, 2007, рис. 2)

«Зарница» была замечательная, все разделились на две команды, на руки каждому участнику было повязано две повязки, если с тебя сорвали одну повязку – ты ранен, если обе – убит и выбываешь из игры. Задачей обеих команд был захват вражеского флага, силы сторон расположились перед боем на разных берегах реки. Пока мы отражали на крутом глинистом обрыве переправу противника, рвавшегося всеми своими силами в атаку через водную преграду, один наш диверсант переплыл через реку в стороне от основных событий, тайком, по камышам и кустам, пробрался к флагу противника, захватил его в одиночку и с триумфом вернулся к нам.

Молочный поезд, на котором отряду предстояло ехать обратно – знаменитая «молоканка» Айдырля – Челябинск, поезд, состоявший из нескольких молочных цистерн и двух или трех пассажирских вагонов, от Бредов до Челябинска он ехал девять часов, и мне впоследствии неоднократно приходилось им пользоваться.

Четвертая и последняя почтовая карточка датирована 29 июня 1987 года и имеет самый длинный текст:

...

«Петины письма (оба) получил. Нашли бронзовое шило. Было две страшные грозы с штормовым ветром. Много палаток порушило. У меня сломалась скобка. В нашей палатке живут 9 человек. Научился хорошо плавать и нырять солдатиком. С Ольгой (моей двоюродной сестрой) всё хорошо. Много ребят и почти все девочки уехали с Юрием Викторовичем (наш шевф, милиционер. Работы осталось дня на 3-4. Водохранилище еще только строюят (строят плотину), Синташта будет в зоне затопления, мы работаем сдесь последний (тринадцатый) год. P.S. Только-что получил еще одно письмо. P.S. Видел шаровую молнию!»

В правом нижнем углу письма нарисовано, судя по всему, как штормовой ветер валит палатки и гнёт деревья.

Упоминаемые лица: Петя – мой брат, ему было тогда десять лет. Письма с пометкой «археологическая экспедиция» прекрасно доходили до нас через деревенский почтамт, раз в два-три дня кто-нибудь из полевого отряда, отправляясь в деревню, заглядывал на почту, отдавал наши письма и забирал те, что пришли для нас. Ольга Новоселова вовсе не приходится мне двоюродной сестрой, это была хитрая конспирация, придуманная моей мамой. Она – дочка хороших друзей моих родителей, нам посоветовали назваться родственниками, чтобы в полевом отряде, заметив, что мы много общаемся, не начали нас дразнить. Впрочем, придумка была совершенно излишней. Юрий Викторович Тарасов – офицер милиции, волонтер и постоянный участник многих археологических экспедиций.

Одну грозу из тех двух, о которых упоминается в этом письме, я хорошо помню. Очень быстро собрались тучи, начал усиливаться ветер. По лагерю крикнули, чтобы все держали палатки – и я сильно ухватился за брезент большой хозяйственной палатки-склада, прижимая его к одному из деревянных кольев каркаса. В этот момент налетел бешеный порыв ветра, палатку, которую я держал, мгновенно надуло, и я почувствовал, как вместе с брезентом и каркасом взлетаю над землей.

В реке всё еще купался кто-то из студентов. Почувствовав шквальный порыв ветра, он в несколько взмахов доплыл до берега, выскочил из реки – и тут с оглушительным треском рядом ударила молния, кажется, она попала прямо в воду. Через пару секунд с изоляторов линии электропередач, проходившей над рекой, сорвался небольшой огненный мячик. Он пролетел по дуге и тоже упал в реку, возникло ли что-то в месте его падения – я не видел. Этот самый мячик и был шаровой молнией. Сразу после этого начался сильнейший ливень.

Степная гроза произвела на меня огромное впечатление. Это было переживание чего-то могучего и прекрасного, в саму грозу могло быть страшно и тяжело, но после нее становилось светло и радостно на душе. Позднее в экспедициях я очень ждал таких гроз, и если их долго не случалось – испытывал большое разочарование.

Степная гроза. Фото Алексея Данилова

Меня потеряли утром

В 1980-е годы по доброй советской традиции каждое утро полевого археологического лагеря со школьным или студенческим составом начиналось с «линейки». Наш лагерь был смешанным и очень большим: в его составе были школьники из трех археологических кружков, студенты-первокурсники исторического факультета пединститута, несколько старших студентов и руководителей – всего более ста человек.

Полевой лагерь Устье. Утренняя линейка. Старший состав: Николай Михайлович Меньшенин, Николай Борисович Виноградов, Владимир Петрович Костюков

Утром после подъема весь археологический отряд численностью в армейскую роту выстраивался на «плацу», вокруг флага, буквой «П», а в основании этого построения вставали наш «шеф», начальник экспедиции Николай Борисович, руководители школьных кружков и другие «сахемы» – этим индейским термином традиционно именовался старший состав археологических экспедиций. Руководство сообщало нам какие-нибудь важные новости, давало соответствующие установки, распекало нерадивых или хвалило дисциплинированных и усердных (последнее, естественно, случалось реже). Иногда на этих линейках объявляли о том, что кто-то школьников или студентов совершил поступок, несовместимый с его дальнейшим участием в экспедиции, и изгоняется обратно в город – это было самое страшное наказание. По завершении «линейки» все отправлялись на завтрак, а сразу после него весь отряд, кроме дежурных по кухне, выдвигался на раскоп.

Однако сама линейка начиналась с переклички, точнее, с проверки численности состава. Все школьники, студенты, а затем и руководители выполняли команду «по порядку номеров рассчитайсь», и над утренней степью разносилось разными голосами: «первый, второй, третий, четвертый» и т.д. Итоговую цифру начальник экспедиции сверял со списочным составом. Если выяснялось, что в наличии людей меньше, чем должно быть по списку, устанавливали отсутствующих и посылали несколько человек на их поиски. Как правило, отсутствующие обнаруживались спящими в палатках, откуда их оперативно извлекали и отправляли на линейку, или задержавшимися по каким-либо утренним делам, за умыванием на мостках над рекой или в наших замечательных туалетах, установленных за высокими насыпными холмиками, оставшимися со времен расположения на месте нашего лагеря пастушеской карды.

Если человека, не вышедшего на линейку, не могли обнаружить на территории лагеря – это было ЧП. Пропавший школьник или студент мог уйти ночью в степь и заблудиться, мог отправиться в одиночестве купаться и утонуть в реке – да мало ли что еще могло произойти с юными, еще не очень разумными созданиями. Руководители археологических кружков и начальник экспедиции несли за нашу жизнь и здоровье моральную и административную ответственность, а за несовершеннолетних отвечали и перед уголовным законодательством, поэтому к поискам пропавшего подходили очень серьезно.

В то утро на «линейке» вместо итогового «сто двадцать шестой» прозвучало «сто двадцать пятый», руководство быстро сообразило, что отсутствует один из школьников археологического кружка Леонида Вячеславовича Туфленкова. Пару человек отправили поискать меня в палатке, они сбегали, заглянули в нее и сообщили, что там никого нет. Проверили другие возможные места – меня нигде не оказалось. Шеф напрягся и объявил тотальный поиск. Вместо того чтобы идти завтракать и выдвигаться на раскоп, разбитые на группы школьники и студенты отправились проверять места купаний, расположенные в стороне от лагеря, урёмные заросли по берегами реки, недалёкий липовый колок – небольшой островок деревьев в степи, и другие окрестности лагеря.

На раскопках с Надеждой Викторовной Егоровой

Я не находился, однако на берегу реки около купальных мостков нашли чье-то полотенце. Возникла идея, что это мое полотенце – и искать меня, соответственно, надо в реке, вернее, можно уже не искать, а просто подождать, «пока сам всплывёт». Идея шефу очень не понравилась, но сразу опровергнуть ее не получалось. Режим дня и рабочий график уже сорвался, отряд, отложив все прочие дела, занимался поисками пропавшего школьника, а если этот школьник и вправду утонул – то вырисовывались совсем печальные перспективы… Шеф, естественно, стал очень грустным, нервным и раздражительным. В этот момент меня и нашли.

Естественно, обо всей этой суете я не знал, поскольку продолжал себе спокойно спать. Вообще и школьники и студенты в экспедициях спят при возможности просто исключительно – однажды, будучи уже заместителем начальника отряда, я в связи с сильно дождливой погодой не стал объявлять подъем, так первые окончательно проснувшиеся ребята начали появляться у кухонного костра только в пять часов вечера, до этого лагерь спал просто мертвецки.

Отчего так происходило, если время от подъема до отбоя составляло полноценных восемь часов? Естественно, оттого, что ни школьники, ни студенты вовсе не рвались сразу после отбоя ложиться спать. Каждый отбой – это была довольно напряженная борьба сахемского состава со всем школьно-студенческим лагерем, борьба, заканчивавшаяся формальной победой сахемов, однако в реальности тихая и незаметная ночная жизнь продолжалась. Когда мы были школьниками, то, бывало, потихоньку убегали в степь и ходили по ночным полевым дорогам многие километры, до какого-нибудь заметного холма или до деревни – и обратно, это было и страшно, и весело. Или устраивались где-нибудь далеко от лагеря, жгли там костер и пели песни. Кого-то влекли романтические прогулки вдвоем – но это уже, чаще, происходило у студентов. Они же, бывало, сопровождали свои ночные путешествия алкогольными возлияниями – у школьников это бывало гораздо реже, во всяком случае, наш кружок был в этом плане абсолютно целомудренным и в школьные годы никто из нас не пил и почти никто не пытался курить.

Мариан Вербовецкий

Итак, я не услышал утреннего гонга, которым «били» подъем, и продолжал спать в своей палатке, а мои друзья, в спешке выбегая из нее утром, так удачно побросали свои спальники и одеяла, что совершенно скрыли меня, замаскировав среди скомканного и кое-как оставленного спального барахла. У заглядывавших в палатку ребят, которых посылал наш шеф, создалось впечатление, что кроме разбросанных спальников в ней никого нет. И я продолжал спокойно спать, пока продолжала набирать обороты поисковая операция, в которой были задействованы все наличные силы нашей экспедиции.

В сколько-нибудь жаркий день в советской брезентовой палатке долго спать после подъема никак не получится: под лучами солнца она быстро превращается в баню, а потом и в душегубку. Однако утро выдалось прохладным, солнце закрывали облака. Поэтому проснулся я только когда один из студентов, случайно заглянувший в нашу палатку, умудрился заметить, что она не пуста, и разбудил меня испуганным голосом. Вероятно, он заранее предвидел те громы и молнии, которые будет метать наш шеф в результате столь несчастливого начала рабочего дня.

С некоторым страхом я подошёл к Николаю Борисовичу. Он один оставался в лагере, все остальные участники экспедиции искали по степи меня – или, во всяком случае, мои бренные останки. Мне было крайне неудобно из-за того, что, сам того не желая, я спровоцировал такую идиотскую ситуацию. Для детского сознания это было важное открытие: как же можно удивительно сильно «накосячить», вроде бы вообще ничего такого не делая – подумаешь, проспал подъем, все его регулярно просыпают, некоторых деятелей сахемам приходится будить по три-четыре раза… Спал себе, никого не трогал – а тут такое творится.

Подойдя к шефу, я увидел, что от злости он совершенно белый. Шеф вообще всегда ярко демонстрировал эмоциональные реакции. Он ничего мне не сказал: как умный и сильный мужик он умел не заниматься проговариванием самоочевидного, – а только распорядился поскорее вернуть все поисковые группы, побыстрее завтракать и выдвигаться на раскоп.

На раскопках Устья с Николаем Борисовичем Виноградовым

Снять и закопать. Когда найдут – убежать

В этот день на раскопе мы с друзьями решили немного развлечь себя и других. Есть добрая археологическая традиция, особенно усердно соблюдаемая школьниками и студентами: прикапывать иногда в раскоп разные посторонние предметы, с тем чтобы их позднее нашли и приняли поначалу за подлинное свидетельство древности. Правда, мы решили эту традицию несколько усовершенствовать: закопанные нами вещи никто бы никогда не принял за артефакты эпохи бронзы, но вот некоторые сопутствующие обстоятельства…

Раскопки поселения Устье

Итак, потихоньку задержавшись на раскопе после завершения вечерней работы, мы с Витей и Мариком принялись исполнять свой хитрый план. Очередной горизонт в соседнем с нами раскопочном участке – «квадрате» был выбран еще очень «начерно», без зачистки; рельеф поверхности был очень неровным. Мы немного вкопались в одну из ямок этого рельефа (делать это, конечно, было категорически нельзя) и уложили на дно мои кроссовки – рядышком, подошвами кверху. Их мы засыпали выкопанной землей, утрамбовали, а сверху, прямо над ними, из камней, набранных в отвале, соорудили каменную выкладку. Выкладка получилась круглой, довольно аккуратной и очень загадочной: она походила на остатки очага (тем более, и пошедшие на нее камни были, главным образом, печными камнями, с убедительными следами температур) – однако была существенно ровнее и аккуратнее, чем все очаги, раскопанные к настоящему времени на поселении. В то же время каким-то откровенно чужеродным анахронизмом выкладка в раскопе не выглядела. Полюбовавшись на нее, мы засыпали все камни грунтом из отвала, плотно утрамбовали его, сверху поводили лопатами и припорошили пылью – так, что совершённое нами вмешательство в культурный слой сделалось незаметным, и очень довольные собой отправились в лагерь. Наступала темнота, степь отдавала набранный за день жар и пахла полынью и всеми своими цветами сразу. В лагере еще оставался шанс выпросить у дежурных остатки ужина или, если таковых уже нет, хотя бы сладкого чаю с хлебом.

Поселение Устье, старший состав: Алексей Азанов, Николай Борисович Виноградов, Ирина Кочи

Наутро мы втроем получили великолепное развлечение. Работая в своем квадрате, мы внимательно и с некоторым замиранием сердца поглядывали на соседний участок. Копавшие там студентки-практикантки начали выравнивание и зачистку горизонта и довольно быстро наткнулись на нашу выкладку. Сперва они умудрились вывернуть лопатами несколько камней, однако довольно быстро опомнились и сообщили о найденном скоплении начальнику «планшета», старшекурснику Дмитрию (а мы уже хотели вмешаться – что, конечно, было несвоевременно и могло нас выдать с головой).

На Дмитрия наша выкладка произвела глубокое впечатление. Отложив в сторону прочие дела, он принялся ее вдумчиво расчищать, а студенток отправил пока на другие участки. Раскопки данного квадрата приостановились. В какой-то момент Дмитрий, похоже, засомневался в аутентичности изучаемого им объекта – однако в этот момент, не раньше и не позже, под его кистью среди камней блеснула зеленая, окисленная, древняя бронза. О, это была находка!

Для степных поселений эпохи бронзы, одно из которых мы здесь изучали, сама по себе бронза являлась весьма редкой и хорошей находкой. Обнаружившему бронзовый предмет школьнику или студенту полагался специальный приз – так называемый «слон», представлявший собой банку сгущенного молока и вручавшийся руководителем экспедиции в торжественной обстановке на утренней линейке. Сгущенка являлась в то время довольно редким лакомством, получивший ее находчик бронзового предмета, как правило, устраивал пир вместе со своими товарищами по палатке. Школьники и студенты жили по три-пять человек в одной палатке, сахемы и старшие студенты-волонтеры – по одному или по двое, руководитель экспедиции всегда жил один.

Конечно, Дмитрию, как старшекурснику и руководителю планшета, «слон» не полагался, да и не тянул найденный им небольшой фрагмент металла на какой-либо приз. Но сама по себе находка была очень приятной, довольно редкой – и, конечно, всякие сомнения в подлинности каменной выкладки у молодого сахема пропали. Мы же с друзьями недоумевали: откуда этот кусочек бронзы мог попасть в сложенную нами конструкцию? Вероятно, он был случайно пропущен в ходе раскопок, попал в отвал, а затем, незамеченный нами, переместился обратно в раскоп, в каменную выкладку – вместе с грунтом из отвала, которым мы ее присыпали.

Закончились утренние часы работы, наступил обеденный перерыв. После обеда Дмитрий продолжил бережную расчистку и тщательную зарисовку нашей выкладки. Выборка участка, на котором она была расположена, естественно, прекратилась. Все остальные квадраты раскопа уже были опущены на следующий уровень – в них был вскрыт новый горизонтальный слой, «горизонт», мощностью 20 см. Квадрат с выкладкой начал задерживать весь раскоп. Чертежная работа на планшете тоже приостановилась, начальник планшета уже четвертый час подчищал и рисовал каменную выкладку, которая ему очень понравилась. Мы с Витей и Мариком уже не веселились, а серьезно переживали по поводу последствий своей шутки. Получалось так, что мы перестарались, и шутка начала реально задерживать работу на раскопе. Быть саботажниками и мешать раскопу мы не желали, кроме того, хорошо понимали, что чем большие проблемы и задержки произойдут из-за нас – тем более серьезное наказание может нас постигнуть. Быть выгнанными в город категорически не хотелось, а лежавшие под выкладкой мои собственные кроссовки начисто лишали возможности отпереться и изобразить, что мы здесь ни при чем.

Сперва мы надеялись на приход нашего шефа, Николая Борисовича, который, как опытный археолог, обязательно должен был догадаться, что с выкладкой что-то не так. Однако шеф с утра уехал по хозяйственным делам к руководству совхоза и до сих пор не вернулся. Кроме того, по раскопу пошел слух, что назавтра шеф планирует поездку в райцентр.

Мы заволновались не на шутку. Дмитрий тем временем принял решение не разбирать столь понравившуюся ему выкладку, а начать выборку следующего горизонта, оставив ее в целости и сохранности на специальном земляном столбе – так называемом «попе». Это была катастрофа. Вернувшийся к вечеру следующего дня шеф, обнаружив посреди одного из участков ничем не обоснованного «попа», возникшего в результате нашей шутки, несомненно, сильно и, главное, справедливо рассердится и накажет нас самым серьезным образом. Надо было попробовать избежать этих последствий, а для этого – добиться того, чтобы Дмитрий прямо сейчас приступил к разборке выкладки, не оставляя ее на потом. Однако сказать ему об этом сами мы не могли: нам, школьникам, было еще явно не по статусу подавать советы начальнику планшета. Признаваться тоже не хотелось – тогда бы пропала вся соль шутки и весь интерес от затеянного действия.

Мы с Виктором Лысенко держим мои кроссовки после завершения эпопеи

Мы с Витей отнесли очередные носилки с землей на отвал и остановились под ним, чтобы обсудить сложившуюся проблему в стороне от многочисленных лишних ушей на раскопе. Виктор первым нашел выход: надо обратиться за помощью к заместителю руководителя экспедиции, который работал сейчас на одном из планшетов на другом конце раскопа. Михаил Григорьевич был молодым, невероятно накачанным мужиком – помимо археологии он профессионально занимался вольной борьбой. Как многие очень сильные люди, он был всегда ровным и доброжелательным в общении – и мы решились.

Во время очередного десятиминутного перерыва мы быстренько добежали до соседнего раскопа, отозвали в сторонку Михаила Григорьевича и рассказали ему всё. Нельзя сказать, чтобы его очень обрадовало наше несвоевременное чувство юмора – но портить шутку ему тоже не захотелось, и он согласился нам помочь. Придя через несколько минут на наш раскоп, он для вида походил по нему, обратил внимание на расчищенную выкладку и категорически распорядился поскорее разрезать ее пополам, зафиксировать профиль и разобрать, чтобы не мешать дальнейшему вскрытию культурного слоя.

Дмитрий очень огорчился и даже обиделся на Михаила Григорьевича, он очень гордился красиво расчищенной и хорошо зарисованной выкладкой и планировал назавтра показать ее шефу, обрадовав того интересными результатами. Однако, в конечном счете, решил не перечить и принялся медленно и методично разбирать одну половину выкладки.

Дмитрий аккуратно снимал обожженные камни и бросал их в носилки, периодически сметая кистью лишнюю землю и аккуратно собирая ее в совок. Вскоре должны были показаться подошвы зарытых кроссовок. Мы с Мариком и Витей притаились под бровкой своего участка, напряженно вслушиваясь в происходящее и ожидая развязки. Сахемы, предупрежденные Михаилом Григорьевичем, тоже собрались в соседних квадратах: они потихоньку наблюдали и покуривали, изображая некоторую отрешенность и незаинтересованность.

Дмитрий увлеченно разбирал выкладку и даже негромко комментировал сам себе ход работы. «Так, фрагмент керамики, – доносился до нас его голос. – А это что – челюсть? Хм… Нет, не челюсть… Ах ты черт!» Увлеченные происходящим мы, все трое, высунулись из-за бровки и посмотрели в соседний квадрат. Дмитрий стоял над выкладкой, сжимая в руке вывороченную из-под камней мою кроссовку. Увидев наши сияющие лица, он моментально всё понял и, замахнувшись кроссовкой, бросился на нас. Мы кинулись врассыпную, разбегаясь в разные стороны от раскопа и стремясь скрыться от разгневанного сахема. Однако Дмитрий оказался быстрее: сперва он догнал меня и с размаху огрел кроссовкой по окрестностям «пятой точки», потом помчался за Виктором, вслед за ним перебрался через отвал, продолжил погоню вокруг отвала, настиг и покарал таким же образом, однако на этом выдохся, утратил злость – и третьему нашему товарищу, Марику, наказания уж не досталось. Остальные сахемы, наблюдавшие за этими событиями, громко веселились.

Пожалуй, шутка всё же удалась. О ней рассказывали в экспедиции еще несколько лет и её упоминание даже вошло в одну из экспедиционных песен. Полагаю, сахемы, присутствовавшие при этих событиях, помнят о них до сих пор. В экспедициях частенько подбрасывают что-нибудь в раскоп, однако в кроссовках, засунутых под фальшивую каменную выкладку, была реализована свежая и необычная идее. По-моему, больше никто таких глупостей в наших экспедициях не совершал.

Слышу КамАЗ на высоких оборотах

Когда мы немного подросли, то стали участвовать в так называемых «забросках» лагеря. В ходе такого мероприятия несколько школьников и студентов под руководством кого-нибудь из сахемов выезжали поездом или рейсовым автобусом в окрестности того места, где были намечены археологические раскопки, и пешком добирались до места. Туда же приезжала арендованная экспедицией грузовая машина, которая привозила полевое оборудование: лопаты, рейки и носилки; палатки, матрасы и спальники; котлы, кастрюли и фляги; а также разные другие предметы. Задачей прибывшей группы было всё это разгрузить и поставить лагерь: оборудовать полевую кухню, соорудить туалеты, построить на берегу реки деревянные мостки для умывания и купания, установить большие палатки – хозяйственную и камеральную (для организации полевой лаборатории), вырыть и укрепить погреб для хранения скоропортящихся продуктов, соорудить из досок столы и скамьи, поставить палатки для основного населения лагеря, изготовить флагшток и стойку для лопат. Все эти работы нужно было выполнить за несколько дней, к определенной дате, когда в полевой лагерь прибывал основной состав экспедиции – студенты и школьники – и начинались раскопки.

Отъезд в экспедицию в кузове грузовика. В.Г. Швеммер, М.Э. Вербовецкий, Л.Ф. Малюшкина, И.Н. Банников

Небольшой забросочной группой, которая должна была поставить лагерь у станции Система, в тот год руководил студент-старшекурсник Ринат. Он выехал в сопровождении очень славной девушки (к сожалению, я уже не помню, как ее звали – пусть будет Таня), которая до этого ни разу не бывала в экспедиции. Поехали они каким-то замысловатым маршрутом и должны были прибыть на место в назначенный день к обеду. В состав группы вошли мы с Мариком и Витей. Вместе с одним из наших старших сахемов, замечательным Владимиром Петровичем, доехали на поезде до города Карталы. Известную присказку про то, что «есть на свете три дыры», в этих местах продолжают словами «Варна, Бреды, Карталы» – что, конечно, соответствует действительности лишь в некоторой степени. Впрочем, мне эти «дыры» всегда чрезвычайно нравились, я и сейчас испытываю по ним – и особенно по Карталам – какую-то сентиментальную ностальгию и иногда мечтаю, что когда-нибудь смогу приехать туда и просто пожить и поработать в этих самых Карталах, хотя бы два-три года. Едва ли этим инфантильным мечтам суждено сбыться…

Ринат Гимадиев, руководивший заброской лагеря на Систему

Итак, Владимир Петрович остался в Карталах решать организационно-хозяйственный вопросы, а мы втроем сели на самую первую джабыкскую электричку, которая отправлялась около трёх часов утра. Электричка ехала практически пустой. За окном была непроглядная тьма, еще даже не начинало светать. После Анненского мы надели рюкзаки, вышли в тамбур и стояли там, слегка шатаясь от грохота колес и внимательно вглядываясь в ночь: ждали, когда мелькнут огоньки крохотной станции Система, на которой электричка стоит меньше минуты и нужно успеть выпрыгнуть, пока она приоткроет и сразу же вновь схлопнет свои двери.

Станции не было долго. Очень долго. Десять километров – расстояние от Анненского до Системы – давно осталось позади. Никаких огоньков мы не видели, однако стало ясно, что ждать в прокуренном тамбуре больше нечего – станцию мы проехали. Марик отправился в первый вагон, в кабину машинистов – прояснить ситуацию, мы же с Витей вновь сели на холодные и всегда грязные деревянные сидушки, поставив перед собой рюкзаки.

Электричка продолжала мчаться, ночь никак не хотела переплавляться в рассвет. Вернулся Марик. Оказалось, что первая электричка делает остановку на станции Система только по требованию. Нам нужно было заранее сходить в первый вагон и предупредить машинистов. Теперь самым лучшим вариантом было доехать до конечной станции Джабык и переждать прямо в вагоне пару часов, пока эта же электричка не пойдет обратно. Так мы и поступили.

На второй час ожидания в Джабыке (ночная тьма упорно не хотела сдаваться рассвету) в вагон зашел линейный милиционер, делающий контрольный обход электропоезда. Мы лежали на деревянных сидушках, укрывшись извлеченными из рюкзаков спальниками, и пытались дремать. Милиционер на удивление быстро поверил в нашу идиотскую историю и проследовал дальше, категорически велев нам не курить. В то время это было совершенно излишне, никто из нас еще не курил; задымили мы практически одновременно в семнадцать лет, как только окончили школу, а вот бросали в разное время и с разными результатами.

Когда ночь наконец-то уступила тусклому утреннему свету, а холод стал очень ощутимым даже под спальниками, электричка распахнула и вскоре с шумом захлопнула двери – и поехала обратно. Ни один посторонний пассажир в нашем вагоне так и не появился.

Теплым летним утром мы шли вдоль полевой дороги по светлому сосновому лесу. На пути обнаружилась высокая куча опилок. Мы с Мариком прошли мимо, а Виктор зачем-то задержался около нее. «Тут снег!» – закричал он нам. Ага, снег. В июле. Нашёл дураков. Рюкзак был довольно тяжелым, оборачиваться не хотелось. «Бац!» – что-то сильно стукнуло меня по шее, и тут же за воротник побежали холодные струйки. Витя, снайпер, первым же снежком – и прямо в цель.

Да, под толстым слоем опилок на самом деле оказался снег, он лежал себе и не таял. Это было удивительно. Потом мы рассказали об этом феномене нашим руководителям-сахемам, и они устроили в этой куче снега небольшой погреб, в котором хранился экспедиционный запас сливочного масла. Никогда больше не было у нас в экспедициях такого удивительного снежного погреба.

Но вот и обширная поляна на берегу Караталы-Аят. Крохотная речка бежит здесь по неглубокому руслу среди кустов и корней деревьев, а саму поляну почти полностью охватывают перелески Джабык-Карагайского бора – одного из реликтовых сосновых боров, расположенных посреди степи и приуроченных к гранитным выходам и массивам. Здесь, кстати, тоже полно гранита: обломки каменных плит торчат на поляне тут и там, а совсем неглубоко под землей скрывается цельный гранитный массив. Через день мы рыли ямы для экспедиционных туалетов – и прокляли всё, поскольку вместо несложной и привычной работы с лопатой были вынуждены целый день рубить камень ломами и киркой, стирая в кровь ладони и периодически получая по открытым частям тела острыми каменными крошками, отлетавшими при ударах о породу. Впоследствии выяснилось, что с не меньшим упорством люди, жившие здесь три с половиной тысячи лет назад, выдолбили в граните могильные ямы для своих умерших. А ведь у них не было не только стальных ломов, но и вообще никакого железного инструмента – лишь существенно более мягкая бронза, дерево или кость в качестве материала для орудий.

На поляне мы встретились с Ринатом и Таней, они успели добраться до цели немного раньше. Вскоре должен был подойти КамАЗ со всем экспедиционным оборудованием, с машиной ехал наш старший товарищ Максим Грейлих. Сразу после прибытия КамАЗа нас ожидала долгая и довольно тяжелая работа по разгрузке машины и установке лагеря, а пока у нас все равно не было ни оборудования, ни инструментов – мы вместе перекусили остатками захваченной из дома еды, предались радостному ничегонеделанию – и в итоге заснули.

В степи с лопатой

Школьный отряд на Системе, 1989 год. В центре: Сергей Гридин, Евгений Давыдов, Федор Петров и Ольга Гейго

Когда я проснулся, солнце уже начинало клониться к вечеру. Тени от деревьев вытянулись и заползли на поляну, после дневной жары начался легкий озноб, пришлось накинуть штормовку. Кстати, это был удивительно широко распространенный вариант экспедиционной одежды – брезентовая курточка-штормовка. Она не защищала фактически ни от чего: в жару в ней было жарко, в холод – холодно, в дождь – мокро. За один полевой сезон изначально зеленые штормовки выгорали до ярко-белого цвета, и потом их носили годами и десятилетиями. У этих курточек были просторные карманы для всяких нужных мелочей, и вообще – если они ни от чего толком не спасали, то и совершенно не мешали: были легкими, сворачивались в тугой рулончик или оборачивались вокруг пояса при смене погоды. Поскольку погода в степи меняется часто и стремительно – это было ценное свойство.

Но я отвлекся. На поляне потихоньку вечерело, а от КамАЗа не было ни слуху ни духу. Мы были одни – без палаток, без каких-либо инструментов крупнее ножа, практически без продуктов. Приближалась ночь.

Дрова мы наломали руками и ногами. Стволы, которые не хотели ломаться об колено, укладывали на два камня и потом прыгали на них или бросали по ним тяжёлым камнем. Этот камень иногда весьма неудачно пружинил и отскакивал прямо на ноги, надо было успевать от него отпрыгивать. Развели большой костёр, сложили вместе и доели какие-то остатки домашних запасов – больше еды не было. Становилось всё холоднее, сидели у костра, закутавшись в спальники. Сначала пели песни, разговаривали, шутили – потом всё больше сидели молча, вглядываясь в огненные сполохи и плети, в мерцание углей и затягивающую их патину золы, и вслушивались, вслушивались в степь. Вокруг стрекотали кузнечики, пели цикады, кричали какие-то птицы и косули, кто-то с шумом возился в ветвях деревьев, периодически начиная громко хлопать крыльями, шуршала трава, потревоженная то ли змеёй, то ли ёжиками. Иногда начинало казаться, что во все эти звуки вплетается гул машины. Мы напрягали слух, но звуки мотора терялись, исчезали, сливались с шорохом и шумом степной жизни.

Мы кое-как заснули у костра, надев на себя все свои немногочисленные одежды и поплотнее завернувшись в спальные мешки. Спать было очень неудобно, снизу – сыро и жестко, с одного бока, со стороны костра – очень жарко, с другого – очень холодно. Приходилось постоянно вертеться, пристраиваясь к огню то так, то эдак, подбрасывать в костер наломанные куски небольших деревьев, отпихивать подальше от спальников горящие ветки и стреляющие угольки и вообще следить, чтобы не сгореть от такой жизни. Если в промежутках между всеми этими метаниями кто-то из нас слегка засыпал, то сразу и просыпался от того, что каждые десять-пятнадцать минут наш старший обеспокоенно делал стойку и говорил: «Слышу КамАЗ на высоких оборотах». Ночь. Костёр. Жар огня. Холод степи. Чёртовы кузнечики. Спать. Надо спать. Но тут опять раздается: «Слышу КамАЗ на высоких оборотах».

Потом оказалось, что Ринат был не так уж и неправ. Водитель и Максим Грейлих действительно всю ночь крутились по Джабык-Карагайскому бору и вполне могли неоднократно оказаться в зоне нашей слышимости. Места там глухие, дорог мало, и все они какие-то одинаковые, деревьев много, ориентиров практически никаких. Двенадцать лет спустя я разыскивал ту же самую Систему ночью на микроавтобусе УАЗ, битком набитом людьми и оборудованием, и ведь тоже не нашёл – пришлось ночевать где попало, ставить палатку и варить еду под какими-то кустами, чтобы наутро обнаружить, что мы остановились всего в одном километре от искомого места. Практически то же самое произошло и сейчас.

Ирина Кочи на коне

Долгожданный КамАЗ въехал на поляну ранним утром, когда вся она была затянута поднимающимся от реки туманом. Костер догорел, все участники забросочной группы спали, намаявшись за ночь, приближения машины никто не слышал. Кое-как разлепив глаза, я увидел, как из правой двери кабины выпрыгивает Максим Грейлих – невысокий, очень живой и бодрый – и с громким криком «Федора не будите, я сам его разбужу!» стремительно подбегает к спальнику, в котором закутавшись с головой спал Виктор, и начинает его быстро-быстро пинать.

Такая вот у него получилась ошибка: в то время нас с Виктором еще можно было перепутать в условиях плохой видимости и полной закутанности в спальник; позднее я столь уверенно растолстел, что сделать такую ошибку уже ни у кого бы не получилось. А в двухтысячном году Виктор погиб – далеко от нас, на севере, по нелепой случайности, и мне неоднократно казалось, что, возвращаясь к лагерю с раскопа, я вижу в вечерних сумерках его силуэт. А зимой в Свердловске я внезапно увидел в толпе на остановке его спину, узнал куртку и шапку – и успел вырваться из автобуса, «ввинтиться» в эту толпу – но там его не было… В то туманное утро у станции Система до дня, когда Витина жена Леонора, с трудом дозвонившись до меня, скажет в телефонную трубку такие страшные и окончательные слова, оставалось еще одиннадцать лет.

Максим совершил серьезную ошибку и очень скоро вынужден был в этом убедиться. В отличие от меня, всегда пренебрегавшего спортом, Виктор всерьез относился к своей физической форме и с детских лет учился единоборствам – сперва боксу, потом карате. Макс получил заслуженную кару за свой неправильный стиль побудки товарищей – после чего мы приступили к разгрузке КамАЗа. Кузов был очень длинным, и в нем содержалось почти всё, что могло понадобиться полевому лагерю из тридцати человек на ближайший месяц жизни и работы.

Далёкое время, суровые нравы

Надо честно признать, что во второй половине 1980-х руководство урало-казахстанских школьных археологических экспедиций активно практиковало суровое обращение с вверенным ему несовершеннолетним персоналом. Применялись физические наказания, причем нас наказывали не рукой или ремнем, а специально приготовленными для этой цели предметами, как правило – кедами, оттого и сама процедура носила имя «кедование». Впрочем, роль кедов в разных ситуациях с успехом выполняли любые предметы сахемской обуви – от резиновых тапочек-сланцев до туристических ботинок и кирзовых сапог.

Лично пройдя через неоднократное кедование, могу совершенно точно утверждать, если не за всех, то по крайней мере за себя: для моего детского воспитания и развития факт применения сахемами кеда по пятой точке имел самые положительные последствия. И, уверен, многие бывшие школьники тех археологических экспедиций со мной согласятся.

Конечно, первый абзац данного рассказа необходимо воспринимать исключительно с юмором. Да, кедование было общераспространенным способом наказания за дисциплинарные проступки – но в нем не было ничего жестокого, ничего унижающего самолюбие или достоинство ребенка. Практически все наши сахемы были людьми умными, добрыми и обладали редкой выдержкой. Мы же были молодые, крайне энергичные, безбашенные, постоянно нарушали распоряжения, дисциплину и элементарные нормы индивидуальной и коллективной безопасности. В полевых условиях все эти нарушения были чреваты самыми печальными последствиями. И как только кто-нибудь из школьников вновь совершал очередной вопиющий поступок – в руках у ближайшего сахема немедленно оказывался кед, ботинок или калоша – да, калоша это было очень печально, хуже нее мог быть только резиновый тапочек, которым хлёстко били по мокрым плавкам в случае несвоевременного или небезопасного купания.

Леонид Вячеславович Туфленков, руководитель нашего археологического кружка

Кедование было вторым из столпов экспедиционной дисциплины – первым столпом являлся непререкаемый моральный авторитет наших сахемов. Сама процедура кедования носила публичный характер. В некоторых случаях виновный подвергался наказанию незамедлительно – прямо на раскопе, посреди лагеря или в любом другом месте, где заставал его сахем. Случалось также, что экзекуция откладывалась и осуществлялась на центральной площади лагеря, при всем честном народе. Однажды, вдохновленные примером французских революционеров, наши сахемы даже соорудили специальную кедовальную машину: посредством рычагов и противовесов она должна была отмерять дозированный удар по пятой точке виновного, но, будучи несовершенной технически, сломалась в ходе первого же применения.

На самом деле реальное кедование случалось не часто, только в особо вопиющих случаях – но думали и говорили о нем много, оно было одной из важных тем для размышления и общения. Чемпионы по кедованию среди школьников гордились своим званием, и вообще отношение ко всей этой процедуре и со стороны школьников, и со стороны сахемов имело ярко выраженный шуточный, карнавальный характер. Все хорошо понимали, что это не серьезное наказание, оно совершалось беззлобно и принималось без обид – ну, поболит чуть-чуть попа, эка невидаль. Это было наказание для своих – и школьники хорошо понимали и ценили этот аспект.

Кедовальная машина, действующий образец. Саргары, 1975 г.

Ни в какое сравнение с кедованием не шло другое, совершенно бесконтактное наказание: когда напроказившего, плохо управляемого школьника выгоняли из полевого лагеря и в сопровождении кого-нибудь из сахемов возвращали в город, к родителям. У нас это называлось «петь романс «Выхожу один я на дорогу». Вот это было по-настоящему и тяжело, и страшно. Один раз я умудрился чуть не попасть под такую «экстрадицию» и до сих пор помню тот ужас, с которым воспринимал возникшую перспективу. Быть лишенным степи, раскопок, палатки, друзей, сахемов, быть выброшенным из этого замечательного коллектива, перестать быть свои – да, это было действительно плохо. А получить по попе кедом – пустяки, дело житейское, с кем не бывает; ничего страшного в этом не было.

Но всё же взращенное советским образованием чувство справедливости иногда роптало в наших сердцах – и однажды мы отважились на сопротивление. Силами нашего археологического кружка – школьников Леонида Вячеславовича Туфленкова, при участии некоторых ребят из других кружков, в глубокой тайне была создана «Партия упразднения кедования» – сокращенно «ПУК», да, такой вот невзыскательный детский юмор. Партия провела два или три тайных съезда, приняла программу и даже пыталась вести некую вялую агитацию – но на вооруженное выступление не решилась, а только оно могло принести ей победу. Выступление произошло позднее – в то лето восстали палачи инквизиции, и вот тогда сахемам пришлось нелегко.

Наш кружок на Каменном Амбаре, 1988 год: Светлана Шумакова, Федор Петров, Мариан Вербовецкий, Александр Фомин, Александр Виницкий, Сергей Гридин

Ночь инквизиции была одним из традиционных праздничных мероприятий в те годы. Первоначально оно, вероятно, строилось на школьных методических материалах и активной пропаганде прогрессистского мифа о мрачном и жестоком средневековье. Однако к нашему времени сколько-нибудь серьезную связь с учебно-воспитательным процессом это мероприятие практически полностью утратило и носило, главным образом, игровой характер.

Леонид Вячеславович Туфленков

О дате проведения игры объявлялось заранее. В центре лагеря, на площадке утренних линеек, вывешивался специальный почтовый ящик, предназначенный для сбора анонимных доносов населения лагеря друг на друга и на сахемов. Приветствовались как можно более абсурдные и смешные доносы. В преддверии условленной ночи все доносы изымались, просматривались и сортировались сахемами, образовывавшими из себя инквизиционный суд. Из старших школьников и студентов-первокурсников комплектовалась группа палачей – их функцией было держать население лагеря в страхе методами террора, а также творить над обвиняемыми разнообразные пытки в ходе инквизиционного разбирательства.

Мариан Вербовецкий

Леонид Вячеславович Туфленков сражается со школьником и побеждает его

Судилище открывалось с заходом солнца и происходило у большого костра. Инквизиторы зачитывали доносы, отдавали приказания – и палачи повергали перед ними ниц тех, на кого был написан донос, или предполагаемого автора доноса, или вообще ни в чем не повинных, посторонних людей. Распространены были обвинения в лени, излишней прожорливости, плохой работе на раскопе, пении песен без голоса и слуха, коварных замыслах по уничтожению хозяйственной палатки или всего лагеря, шпионстве в пользу инопланетян или по заданию другой университетской археологической экспедиции (о, это было куда серьезнее) и многое другое. Обвиняемые, предполагаемые доносчики или ни в чем не повинные люди подвергались разнообразным пыткам с целью установления правды: им лили за шиворот холодную воду, сыпали на голову землю, заставляли есть аджику. А еще бывало так. Палач с топором уводил осужденного за ближайшую палатку, велел ему кричать погромче и пожалостливее, потом бил со стуком топором по заранее положенному бревну или колоде и возвращался к костру один, потрясая над головой холщовым мешком с кочаном капусты и демонически смеясь: «Ха-ха-ха! Голова!!!» Как-то один особо садистки настроенный сахем даже попытался накормить нас оторванными лапками саранчи. Несмотря на историческое образование, впоследствии он стал офицером милиции: вероятно, помог полученный в экспедициях опыт. Впрочем, все присутствующие адекватно воспринимали происходящее и очень весело проводили время, попытки проявления недовольства со стороны народных масс носили игровой характер и жестко подавлялись палачами – кровавыми наймитами сахемского режима.

На последнем этапе праздника роли участников претерпевали существенное изменение. Правильно проведенное судилище должно было непременно закончиться массовым народным восстанием – и сахемы заранее намекали об этом наиболее активным школьникам. Однажды, когда народные массы были слишком пассивны и деморализованы, мне довелось выступить одним из инициаторов этого восстания со стороны палачей. Мы, палачи, выстроились между сахемами и народом и заявили, что чаша нашего терпения переполнена, а сердца жаждут справедливости, служить своим хозяевам мы больше не будем – и закипело сражение.

Для того чтобы завалить одного сахема, иногда требовались усилия большой группы школьников: сахемы сражались сурово и бескомпромиссно, они знали, что пощады ждать не приходится. Однако массовость и молодой задор, как правило, брали верх в этой борьбе. Единственный раз мне, уже заместителю начальника лагеря, удалось отмахаться от наседающей толпы: я яростно вращал вокруг себя длинный деревянный шест, и ни один из восставших так и не решился сунуться под него. Но тогда к этому были особые обстоятельства: в ту ночь на инквизиции присутствовала девушка, в которую я был влюблен, и мне было совершенно невозможно не устоять и пасть от руки школьников у нее на глазах.

Как сейчас помню замечательное зрелище в экспедиции на Каменном Амбаре. Восстание уже победило, и последний оставшийся на ногах сахем – Салават Баязитов – стремительно улепётывает по степи на маленьком велосипеде от мчащейся за ним с гиками и криками толпы школьников. Ему почти удается оторваться от погони, но в этот момент колесо велосипеда попадает на какую-то кочку, двухколесную машину резко подбрасывает, Салават впускает руль, падает – и его тут же накрывает ликующая толпа. Это была полная победа!

Заканчивалось всё это мероприятие поздно ночью или даже ближе к утру, под ранним степным рассветом. И школьники, и сахемы, совершенно вымотанные и очень довольные, разбредались по палаткам, а на следующий день на раскопе был выходной.

Раскопки и закопки, днем и ночью

Археологические экспедиции со школьно-студенческим составом, в которых мне доводилось принимать участие, занимались, как правило, изучением двух типов археологических памятников: поселениями эпохи бронзы либо курганными могильниками разных эпох: бронзового века, раннего железного века и средневековья.

Поселение Устье, дешифровка аэрофотоснимка (Зданович Г.Б., Батанина И.М., 2007, рис. 98). 1 – развалы внешних стен; 2 – рвы; 3 – ранние жилищные впадины; 4 – поздние жилищные впадины; 5 – ямки неясного назначения; 6 – бровка надпойменной террасы; 7 – контур антропогенных изменений в почве; 8 – развал песчано-глинистого материала

Практически все поселения, активно исследовавшиеся в Зауральской степи во второй половине 1980-х – начале 1990-х годов, датировались началом второго тысячелетия до н.э., их возраст составлял от трех с половиной до четырех тысяч лет.

Впервые в 1985 году родители взяли нас с братом на раскопки поселения Устье. В дальнейшем, школьником и уже студентом, я работал на этом поселении ежегодно с 1987 по 1991 год и в 1993 году; в 1987-м участвовал в раскопках поселения Синташта, в 1992-м – поселения Ольгинское, в 1993-м и 1994-м – поселения Куйсак, в 1995-м – Аркаим, в 1996-м – Берсуат, в 1997-м, в год завершения студенческой жизни и окончания университета, – поселения Аландское.

Все перечисленные археологические памятники расположены на территории Зауральской степи (южные районы Челябинской области и северо-восточное Оренбуржье). Все они относятся к числу так называемых «укрепленных» поселений эпохи средней бронзы, синташтинской и петровской археологических культур. Синташта стала первым поселением данного типа, исследованным раскопками на Южном Урале, за ней последовало Устье и ставший знаменитым Аркаим, а в последние годы опять, и очень интересно, изучается Ольгинское (оно же – Каменный Амбар).

Что представляют собой эти археологические объекты? Перед нами остатки довольно крупных древних поселков. В каждом из них было несколько десятков жилых помещений площадью свыше 100 квадратных метров. Эти помещения «собраны» в обширные блоки, они были окружены массивными обводными стенами и имели каркасно-столбовую конструкцию. Поселения демонстрируют очень интересный пример весьма развитой архитектурно-строительной организации обширных жилых пространств, которые населяли сотни человек.

За три с половиной тысячи лет, прошедшие со времени существования этих поселков, их развалины давно уже стали землёй, но землёй необычной: тем, что называется в археологии «культурным слоем» – слоем грунта, насыщенным материальными остатками древней культуры, следами прошлой жизни. Этот слой имеет толщину от пяти-десяти сантиметров до одного метра, очень редко – больше; он представляет собой темную землю – насыщенный гумусом грунт, часто включающий в себя золу, угольки древних костров или пожаров, обожженные камни, участки прокаленной огнем земли. В этом слое присутствует множество костей домашних животных – следы приготовления мясной пищи; разнообразные осколки керамических сосудов, часто покрытых интересными геометрическими орнаментами; существенно реже встречаются каменные, костяные и бронзовые орудия, забытые или потерянные в древности, – ножи, шилья, молотки, наконечники стрел; изредка – различные украшения.

Фрагмент керамического сосуда в культурном слое поселения эпохи бронзы (Аркаим, 2009, с. 10)

Вообще основные находки в культурном слое поселений – это древний мусор, то, что было выброшено или случайно потерялось; гораздо реже – вещи, оказавшиеся в земле в результате пожаров, под развалинами домов – или специально спрятанные предметы, так называемыми «клады» – это может быть несколько бронзовых серпов, или литейные формы, или какое-нибудь оружие. Никаких драгоценностей в современном понимании этого слова культурный слой поселений эпохи бронзы не содержит, но многие находки обладают большой научной ценностью и позволяют узнать о различных сторонах жизни людей многие тысячи лет назад.

Поселение Устье, зачистка по материку

Ирина Кочи на раскопках

Впрочем, в наших экспедициях часто повторяли присказку: «Находки в археологии – это побочное явление». Действительно, главное в археологических исследованиях древних поселений – это правильно раскопать и зафиксировать слои земли, содержащие остатки древних домов и других сооружений. Особое значение имеет изучение так называемого «материка» – песчаного, каменистого или глинистого грунта, подстилающего культурный слой. Материковый грунт сохраняет в себе следы всех сколько-нибудь существенных строительных работ древности. Рвы и колодцы, погреба и углубленные основания домов, даже ямки от установленных в древности столбов – все углубления, выкопанные человеком в глине или песке и заплывшие позднее темными слоями грунта, можно обнаружить и расчистить в материке.

Раскопки кургана у поселка Черноречье, 1991 год. Дмитрий Нелин, Максим Грейлих, Виктор Лысенко, Евгений Давыдов и другие

Другим типом археологических памятников, на раскопках которых мы работали, были курганные могильники разных эпох. Они представляли собой погребения, сделанные в древности в специально вырытых могильных ямах, поверх которых были сооружены так называемые курганы – специальные насыпи из земли или из земли и камня, в ряде случаев содержавшие в себе еще и деревянные конструкции. На современной степной поверхности курганы выделяются как бугорки или всхолмления разных размеров. Самые маленькие из них имеют диаметр всего несколько метров и высоту 10-15 сантиметров, а самые большие достигают ста и более метров в диаметре и шести-восьми метров в высоту – это уже огромные искусственные холмы.

Иногда курганы находятся в одиночестве, но чаще они образуют более или менее обширные могильники, в состав которых могут входить как две-три насыпи, так и десятки и даже сотни курганов, расположенных, как правило, более или менее ровными рядами. Эти могильники – остатки древних кладбищ, функционировавших зачастую на протяжении сотен лет. Иногда поверх древних насыпей или рядом с ними располагаются и современные погребения.

Под насыпями курганов, в могильных ямах, а иногда и в самих насыпях находятся захоронения людей. Под одним курганом может быть всего одна могильная яма, а могут быть и десятки этих ям. Впрочем, встречаются курганы и вовсе без могил – это развалины поминальных и каких-то еще, не всегда понятных, сооружений.

Наш кружок на вскрытии могильной ямы в кургане у поселка Черноречье

В могиле могут быть остатки одного погребенного, а может быть захоронено и десять-двадцать человек – так называемые коллективные погребения, «братские могилы» древности или склепы, в которые с течением времени подхоранивали все новых умерших. Бывают, впрочем, и вовсе пустые могильные ямы – ими могут быть так называемые «кенотафы», условные погребения людей, погибших вдали от родной земли.

Нина Сонина в раскопе

В древних погребениях языческих времен вместе с умершими, как правило, клали разнообразный погребальный инвентарь. Это были керамические сосуды с питьем или жертвенной пищей, орудия труда, оружие, украшения, конская упряжь. Самих умерших одевали в праздничную или специальную погребальную одежду, которая зачастую расшивалась бусами, украшалась различными бляшками и т.д. Все эти предметы можно найти в могильной яме вместе со скелетами погребенных в них людей – конечно, если яма не была ограблена, грабители курганов встречаются в степи с давних времен; и если в данное погребение древние люди вообще хоть что-то положили – а они могли, по каким-то своим соображениям, не положить ничего.

В школьные годы мне приходилось участвовать в раскопках на трех микрорайонах, в которых было сосредоточено по нескольку курганных могильников: это микрорайоны Каменный Амбар (в 1988 и 1992 годах), Система (в 1989-м) и Солнце (в 1991-м), последний располагался в окрестностях поселка Солнце Варненского района Челябинской области, и с этим названием у нас была связана пара забавных историй, о которых расскажу позже. Вообще я неоднократно обращал внимание – самые яркие, красочные и светлые названия имеют в Зауральской степи наиболее «убитые», не выдержавшие течения времени и очередного слома сельской жизни, населенные пункты: поселок Заря, хутор Свет, поселок Новый мир, то же Солнце…

Погребение эпохи бронзы (Аркаим, 2009, с. 150)

На этих могильниках мы принимали участие в раскопках курганов самого разного времени – от бронзового века до средневековья. Среди них были большие, с десятками могильных ям, «курганы» синташтинской культуры эпохи средней бронзы на Каменном Амбаре; здесь в погребениях встречались удивительно красивые керамические сосуды ручной лепки, бронзовые ножи и даже наконечники копий; многочисленные кремневые наконечники стрел из древних колчанов; костяные псалии – детали конской упряжи, и доспешные пластины, нашивавшиеся на воинские куртки; сделанные из рога окончания деревянных луков; а один раз – даже крохотное, весящее всего несколько граммов, древнее золотое украшение.

В небольших курганах Системы мы раскапывали так называемые «срубно-алакульские» погребения позднего бронзового века. Здесь в неглубоких могильных ямах в древности были сооружены своеобразные каменные гробницы из гранитных плит, внутри которых находились сожженные человеческие кости – остатки кремированных погребений, а также керамические сосуды очень интересной формы, крайне немногочисленные бронзовые украшения и каменные наконечники стрел. Рядом располагались курганы средневековых кочевников, в которых вместе с погребенными были положены железные ножи и детали конской упряжи. А на могильнике Солнце мне посчастливилось участвовать в расчистке очень интересного и достаточно богатого кочевнического погребения мужчины-воина, в ногах у которого лежали железные удила, его одежда и кожаные ремни были украшены в древности бронзовыми и серебряными бляшками, а под рукой лежал длинный железный меч с халцедоновым навершием – это было незабываемое зрелище.

Владимир Петрович Костюков, Надежда Викторовна и их сын Алексей

Вообще раскопки курганов, в отличие от исследования поселений, – это всегда игра со случаем. На каждом поселении неизбежно будут находки, и они появятся сразу же, как только начнется вскрытие культурного слоя. Даже не очень удачные работы все равно не будут здесь вовсе неинтересны и бесполезны. А вот на курганах основное время уходит на изучение и снятие курганной насыпи, а под ней, в древних погребениях, могут ждать яркие и интересные предметы, а может не оказаться ничего. Полевой отряд может работать неделями или даже месяцами – и не получить практически никакого видимого результата, или же может найти удивительные, прекрасно сохранившиеся вещи, которые составят гордость музейной экспозиции крупного областного музея или даже одного из крупнейших музеев страны. Уверенно предсказать результаты курганных раскопок заранее невозможно, в них всегда есть большой элемент неожиданности.

Мы с братом на рекультивации раскопа

Конечно, с научной точки зрения имеют большое значение не только древние предметы музейной сохранности, но и такие вовсе незрелищные вещи, как тонкие слои грунта в бровке раскопа, отражающие особенности архитектурной конструкции древних курганных насыпей, или хитиновые панцири древних насекомых и семена растений в пробах земли со дна могильных ям – и многое, многое другое. Но для нас, школьников, конечно, интереснее всего были яркие и красивые древние предметы, которые иногда находили в ходе раскопок курганных могильников. Сахемы очень аккуратно извлекали их из земли, очищали от грунта и помещали в хорошие коробочки или иные упаковки, а потом, в палаточном лагере, сидели у разложенных находок с археологическими книгами, просматривали разделы, посвященные таким типам предметов, датировали их, определяли, подбирали аналогии. Это была настоящая научная работа, происходившая прямо у нас на глазах, и было в этом что-то настолько завораживающее, что некоторых из нас так и приворожило на всю жизнь…

Впрочем, каждый курган или участок древнего поселения не только нужно раскопать, но и закопать сделанные раскопы обратно. В земле нельзя надолго оставлять сделанные археологами ямы. Если раскопки были на поселении, то прилегающий к раскопам еще нетронутый культурный слой начнет обрушаться в яму, размываемый дождями и талым снегом. В раскопанных колодцах или могильных ямах могут сломать себе ноги деревенские лошади или коровы, даже человек может случайно упасть в них и получить тяжелые травмы. Поэтому раскопы всегда надо закапывать, однако делать это совершенно неинтересно.

Одно дело – вскрывать насыпь еще нетронутого кургана, когда под каждой лопатой может оказаться нежданная находка, а внизу, в могильной яме, могут ждать какие-то удивительные древние предметы. И совсем другое дело – закапывать курган, это довольно тяжелая работа, в ходе которой, скорее всего, ничего не будет найдено, а результат порадует только начальника экспедиции, которому в любом случае все эти раскопанные курганы надо закопать. А нам-то что радоваться, мы школьники – ответственности за раскопы не несем, нам этот закопанный курган низачем не нужен.

Естественно, работать на закопках никто не хочет, от этого пытаются отвертеться, а если уж приходится – то работают, бывает, «спустя рукава». Кроме того, сердца школьников всегда снедает жажда справедливости, и им представляется совершенно несправедливым, если они будут закапывать какую-то «никому не нужную» яму, а тем временем их товарищи будут раскапывать удивительный древний курган и, возможно, найдут в нем что-нибудь такое, необыкновенное… А грубо нарушать представление школьников о справедливости не стоит даже самым авторитетным сахемам, иначе они рискуют быстро растерять свой авторитет.

Поэтому закопки (или, говоря археологическим языком, рекультивация) раскопанных курганов, как правило, носили в наших экспедициях характер штрафных работ. На них ставили тех школьников, кто грубым нарушением норм поведения на раскопе или распорядка полевого лагеря заслужил достаточно суровое наказание. Такая ситуация вполне соответствовала школьному чувству справедливости – во всяком случае, было ясно, почему именно ты, а не кто-то другой, должен закапывать эти старые ямы. Впрочем, и из штрафных закопок мы иногда ухитрялись устроить себе приключение.

Николай Борисович Виноградов на раскопках поселения Устье

Как-то раз на Системе наша палатка долго не могла достичь приемлемой для сахемов тишины после отбоя. Я, Марик, Виктор, Жека, Сергей и Саша громко разговаривали, смеялись и упорно не хотели успокаиваться. Ловко изображающий свирепость Леонид Вячеславович уже объявил своё коронное: «Считаю до сорока: тридцать восемь, тридцать девять, сорок!» – и выдернул несколько колышков у палатки, однако и эти крайние меры не привели к желаемому результату. В этот момент рядом с палаткой появился не менее ловко изображающий спокойствие Сергей Владимирович и предложил, чтобы не желающие спать школьники незамедлительно отправились на штрафные работы – закапывать один из раскопанных ранее курганов. Мы вылезли из палатки, обулись, разобрали лопаты и вшестером двинулись в ночную степь по знакомому маршруту.

Сергей Владимирович Марков на раскопе

Невозможно забыть, какой была степь ночью в детские годы. Она была огромная и сияющая тысячами звезд. Она была страшная и восхитительная. Идти по ней – это было какое-то чудо, как будто идешь не по земле, а прямо по лежащим вокруг тебя звездам. Где-то в этой степи, наверное, бродили волки; неслись на мотоциклах или разбитых машинах пьяные деревенские молодчики. В траве кто-то шуршал. В реликтовом сосновом бору кто-то кричал или стонал, не то зверь, не то птица. В общем – это были очень сильные впечатления, запоминающиеся на всю жизнь.

И вот мы дошли до кургана, поднялись на отвал, разошлись по нему цепочкой и начали бросать землю лопатами в раскопанную могильную яму. Луны в ту ночь не было, звезды сияли ярко-преярко, но ничего на земле не освещали. Каменистый грунт скрипел под лопатами, наугад втыкаемыми в темный отвал. Земля, бросаемая вниз, шуршала, в ней иногда щелкали камешки, налетевшие друг на друга. Внезапно в забрасываемой нами могильной яме кто-то громко засвистел. Мы спустились с отвала и собрались вокруг ямы. Свист не прекращался, в нём даже слышались какие-то переливы. Всем стало жутко, мы не могли понять – кто это свистит в земле? Суслик? Но для чего суслику сидеть там, куда мы бросаем лопаты грунта, да ещё и свистеть ночью, а не днем? Саша несколько раз наотмашь ударил в могильную яму лопатой. Свист моментально оборвался. От этого стало гораздо страшнее. Кто же свистел в яме и что с ним стало? Как-то очень быстро мы выбрались из кургана, сразу решили, что «ну его нафиг», и быстро зашагали в наш полевой лагерь, а там составили лопаты в стойку и сразу же завалились спать без всякого шума. Сахемы могли быть довольны.

Впрочем, на следующую ночь мы снова, уже сознательно, устроили шум и гам, и Сергей Владимирович «по проторенной дорожке» отправил нас на закопки – на этот раз мы, правда, пошли уже на другой курган, и там никто не свистел. Впрочем, мы недолго закапывали его и вскоре разожгли рядом с отвалом костер и сидели вокруг него, разговаривали и жарили на палочках над огнем заранее запасенные ломти хлеба. Когда и на третью ночь мы попытались спровоцировать сахемов на такое же наказание, они сообразили, что их, грубо говоря, «разводят», и утихомирили нас как-то иначе, без отправления в понравившийся нам ночной поход. Позднее мы иногда ходили в такие походы тайком от сахемов по собственной инициативе. Как-то ночью на Устье мы с Мариком и Витей ушли почти до самого поселка Солнце, за шесть или семь километров от лагеря, и только услышав громкий лай деревенских собак прямо перед собой, повернули обратно.

В завершение этого рассказа я всё же скажу пару слов о своем нынешнем отношении к раскопкам древних могильников. В школьные годы я воспринимал это как должное: конечно, немного страшно первый раз расчищать скелеты, но раз всем этим занимаются наши сахемы, значит, вся эта работа, несомненно, правильная и нужная. Ребята постарше иногда фотографировались в каких-нибудь живописных позах рядом со скелетами или изображали какие-нибудь сценки с черепами, впрочем, сахемы все эти художества не жаловали, и расчищенные костяки достаточно быстро разбирались и запаковывались, исчезая в ящиках и коробках. Помню, как-то слышал от одного из очень уважаемых мною руководителей такое шуточное рассуждение: мол, говорят, что за раскопки древних могил мы все попадем в ад – зато оцените, какая там будет хорошая компания…

Позднее, в студенческие годы, я решил для себя, что древние погребения раскапывать все же неправильно, что это нехорошо по отношению к тем людям, которые в них лежат. Мы, собственно, не имеем никакого права тревожить их прах, разрушать их посмертные «дома», растаскивать их кости. После этого я старался больше не участвовать в раскопках могильников, но делал это как-то не очень последовательно. Один раз, уже после принятого решения, работал на раскопках кладбища первостроителей Челябинска – но там были аварийные работы, по этому месту должны были провести трубопровод, и если бы мы не раскопали могилы – их просто уничтожил бы экскаватор. В тот год из земли достали кости более чем ста человек, похороненных больше двухсот лет назад по православному обряду – насколько я слышал, позднее руководитель той экспедиции организовал их перезахоронение на старом кладбище, и даже позвал православного священника, который служил, вероятно, поминальную литию…

В другой раз мне, уже руководителю раскопок, под одиночным камнем – древним менгиром совершенно случайно встретилось погребение женщины с двумя новорожденными детьми. Этой могиле было около трех с половиной тысяч лет, и я совершенно не ожидал, что она может оказаться в этом раскопе. Мы докопали погребение, сдали кости и находки в фонды археологической лаборатории – наверное, я еще расскажу об этом подробнее… А потом мне еще раз довелось участвовать в раскопках древнего могильника – я, правда, не был там руководителем, просто работал на лопате и вскрывал только верхние слои грунта, не раскапывая самих могильных ям… Конечно, мне вовсе не надо было туда ехать, но работала там одна девушка, от мыслей о которой я в то время сходил с ума…

Во всяком случае, я твердо рассчитываю больше никогда не участвовать в раскопках древних погребений и уж тем более не организовывать такие раскопки. На мой век вполне хватит поселенческой археологии.

Это не значит, что я как-то плохо отношусь к своим друзьям или коллегам, которые копают могильники, или считаю себя «выше их» и пытаюсь «остаться чистеньким», как мне как-то, в припадке вызванной выпивкой откровенности весьма недовольно внушал один знакомый… Нет, ни в коем случае. Самая светлая, самая прекрасная моя юность прошла, в значительной мере, на раскопках курганов; многие очень дорогие мне люди копают их до пор. Но, как поется в одной часто звучавшей у наших костров песне, «каждый выбирает для себя». Я выбрал поселения и, надеюсь, у меня хватит сил и последовательности для того, чтобы никогда больше не изменять этому выбору.

Спасите наши плавки

В 1988 году вышел русский перевод замечательной чешской книги Ярослава и Ренаты Малины «Прыжок в прошлое». Этот прекрасно иллюстрированный том в твердом переплете, написанный живым и доступным языком, целиком был посвящен истории и достижениям современной экспериментальной археологии – особой археологической дисциплины, которая занимается экспериментальным повторением древних бытовых и технологических процессов: изучает, как обработать каменное орудие, как слепить и обжечь глиняный горшок, как выплавить металл, как охотиться, как пахать землю и пасти скот, строить дома и корабли и многое, многое другое. В итоге книга подводила к опыту целостных реконструкций древней жизни – созданию специальных экспериментальных археологических поселков, в которых восстанавливалась повседневная жизнь разных эпох.

Эта удивительная книга моментально распространилась по археологическим кружкам – и пропало поколение. Начался массовый исход школьников, а даже и студентов, из классической археологии в экспериментальную. Зрелищность и наглядность восстанавливаемых древних технологических приемов завораживали. В короткий период времени я попробовал дома и в саду: обрабатывать кремень и яшму (малоуспешно), ткать ткань на небольшой простой раме (относительно успешно), лепить и обжигать керамику (относительно успешно) и ковать железные ножи – ножи получались мягкие и кривобокие, но сам по себе процесс был неимоверно привлекательным. Сахемы пединститутской экспедиции поддерживали охватившую нас «экспериментальную лихорадку», но ввести ее всю в организованное русло не могли – среди них практически не было людей, основательно занимавшихся экспериментальной археологией или стремившихся ей заняться. Исключение составил Сергей Владимирович Марков, который проводил широкомасштабные эксперименты по изготовлению керамической посуды ручной лепки эпохи бронзы. Все остальные заинтересовавшие нас экспериментальные направления первоначально разрабатывались школьниками практически самостоятельно.

Одной из первых таких самостоятельных учебно-научных групп, самозародившейся в среде челябинского научного общества учащихся, стала наша с Витей Лысенко и Мариком Вербовецкий группа по экспериментальной реконструкции металлургического процесса эпохи бронзы на примере поселения Устье. Это случилось в марте 1989-го. Мы шли втроем по холодному, частично заснеженному проспекту Ленина и, достигнув площади Революции, завернули в единственное в городе молочное кафе, в котором из мороженого посредством миксера изготавливали необыкновенно вкусные молочные коктейли – естественно, безалкогольные. Именно здесь, за стаканом коктейля, в нашем общении и сложилось окончательное решение: хватит фантазировать и экспериментировать поодиночке, мы образуем группу, которая займется этим сообща.

Когда мы сообщили о своем решении Николаю Борисовичу Виноградову, руководителю пединститутской экспедиции и лаборатории, он весьма поддержал наше начинание и немедленно вручил нам материалы по раскопанному на Устье в 1987 году сооружению на участке Ч/27, которое сам Николай Борисович интерпретировал как остатки металлургической печи шахтного типа. На этом материале мы и приступили к работе, немедленно закопавшись в разнообразные книги по древней и современной металлургии меди, в том числе – в Челябинской областной универсальной научной библиотеке, широко известной как «публичка», в которой к тому времени уже имели некоторый опыт работы. До сих пор у меня дома лежат тетрадки конспектов библиотечных книг и статей, заполненные то Витиным, то Марика, то моим почерком; схемы и дневники экспериментов, разнообразные фотоматериалы, образцы шлаков и фрагментов руды из шихты, оплавленные керамические сопла и многое другое.

У экспериментальной металлургической печи, 1989 год

Демонтаж экспериментальной печи

Удивительно, что наша группа продолжала достаточно интенсивно работать на протяжении шести лет, вплоть до 1993 года включительно, и явилась одним из самых устойчивых учебно-научных самообразований в школьной археологии, которые мне известны. К концу этого периода Виктор уехал учиться в Москву и увлекся там вещами, далекими от археологии, но мы с Мариком в 1994-96 годах образовали еще одну группу – на этот раз в рамках археологической лаборатории Челябинского университета. Мы занялись формализацией и компьютерной обработкой керамики эпохи бронзы и на протяжении трех лет сделали несколько научных работ по форме и орнаменту керамического комплекса поселения Аркаим – это была наша договорная тема, мы сдавали отчеты и даже получили за работу какие-то небольшие деньги. Впрочем, это уже другая история.

Итак, летом 1989 года в заречной части полевого археологического лагеря Устье впервые появилась наша экспериментальная металлургическая площадка, возобновлявшаяся потом на протяжении нескольких лет. На площадке возводилась металлургическая печь шахтного типа, сооружался небольшой наземный горн, устанавливались изготовленные нами меха и другое разнообразное оборудование. В окрестностях площадки мы закладывали ямы, в которых выжигали древесный уголь; за старичным руслом ручья Кисенет на склонах холмов добывали глину для сооружения наших печей, рубили в тальниковых зарослях ивовые прутья для их каркасов, таскали с реки воду в алюминиевых флягах для замешивания раствора.

Мы с Марианом Вербовецким на руднике Ташказган

За первой порцией медной рудой мы с Мариком, в сопровождении его отца, Эдуарда Эфроимовича, ездили на древний рудник Таш-Казган, расположенный на границе с Учалинским районом Зауральской Башкирии. Обследовали площадку меднорудных проявлений в районе самого Устья, но места древних выработок и полноценной руды не нашли, сейчас его более успешно ищет прекрасно оснащенная российско-американская экспедиция. Впоследствии мы еще ездили за рудой на Таш-Казган, один раз я отправился туда с нашим старшим товарищем Игорем Русановым, занимавшимся аналогичными экспериментами в рамках археологической лаборатории Челябинского университета совместно со Станиславом Аркадьевичем Григорьевым. В тот раз мы, порассчитывав на известный нам источник, умудрились остаться на водоразделе без капли воды – и тогда я имел возможность сполна оценить, насколько же это плохо. Вообще призраки той жажды, что иногда случалась в наших экспедициях, потом неоднократно посещали меня в городе. Бывает, пьёшь воду из-под крана и думаешь: какая же ты вкусная, и как же тебя много, вот бы напиться тобой впрок. Конечно, у нас не было опыта той смертельной жажды, что случается в пустынях, но и степной опыт дал достаточно для того, чтобы видеть большой смысл в замечательных словах Антуана де Сент-Экзюпери: «Вода! У тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, тебя не опишешь, тобой наслаждаешься, не понимая, что ты такое. Ты не просто необходима для жизни, ты и есть жизнь. С тобой во всем существе разливается блаженство, которое не объяснить только нашими пятью чувствами… Твоим милосердием отворяются иссякшие родники сердца». Лишь позднее, повзрослев и изрядно отягчив свою душу и тело, я начал понимать, что и в этом вопросе, как и во многих других, «самого главного глазами не увидишь»…

Мариан Вербовецкий и Виктор Лысенко, 1990 год

В 1990 году мы работали на Устье в составе большого советско-американского лагеря, в который приехали специалисты, студенты и школьники из многих городов страны и из-за рубежа. Здесь реализовывалась масса самых интересных направлений экспериментальной археологии. На высоком насыпном холме обосновались специалисты по изготовлению каменных орудий, здесь студенты и школьники сбивали пальцы в кровь, пытаясь получить ровный скол или постигнуть тайны ретуши. Под широкими навесами замешивали глину, рядом теснились ряды уже готовых и украшенных орнаментом глиняных сосудов, сушащихся перед обжигом. Американские студенты строили из прутьев и связок камыша индейское жилище. В кузне стучали молотки и молоты, здесь под руководством опытного кузнеца наши и американцы осваивали первичные навыки профессии. В ходе означенного освоения кузница произвела такое количество разнообразного холодного оружия – от кинжалов и клевцов до мечей и сабель, что крайне озабоченный последствиями этого свердловский начальник экспедиции начал устраивать налеты на вооружившихся студентов и школьников. Нашего Виктора он заставил перековать в «спираль» лезвие изготовленного им меча. Впоследствии Витя с Мариком ходили в деревенскую кузницу и там выпрямляли меч, но прежней красоты и стройности клинка достичь уже не удалось.

Виктор Лысенко, 1990 год

В том году на металлургической площадке мы работали вместе с двумя самарскими студентами, занимавшими реконструкцией меднолитейного производства – Борисом Максимовым и Денисом Вальковым. Построенный ими горн, хотя и не без некоторых сложностей, дал возможность отлить целый ряд бронзовых предметов. А вот наши с Витей и Мариком эксперименты были несколько менее удачны. В ходе нескольких металлургических плавок нам удалось добиться процесса восстановления меди из руды, однако так и не получилось сделать этот процесс устойчивым и сколько-нибудь масштабным. Позднее мы поняли, что основная причина неудач крылась в том, что первоначальный объект реконструкции был выбран неверно: судя по всему, яма метрового диаметра, выкопанная в древности на дне рва, которую Николай Борисович представил нам как остатки подземной медеплавильной печи шахтного типа, в действительности не имела никакого отношения к металлургии.

С осознанием этого мы перешли к экспериментам с небольшими наземными купольными печами, они оказались несколько более удачными. Увеличили техническую и естественно-научную оснащенность работ: по договоренности наших сахемов, в первую очередь – Николая Борисовича, в лабораториях Челябинского пединститута нам делали спектральный анализ древних и экспериментальных металлургических шлаков, образцов руды и сплесков меди. Нам даже выделили несколько термопар – специальных биметаллических проводов, которые мы сваривали вместе и потом помещали в разные части металлургической печи, а по изменению напряжения, фиксируемому милливольтметром, определяли изменение температуры в печи. Таким образом удалось построить несколько очень интересных графиков роста и падения температуры при разных режимах металлургической плавки.

Записываю показания термопары, 1991 год

Самодельные термопары имели свойство распаиваться, и тогда их надо было сваривать заново. Способ применялся нами совершенно зверский – и ведь не сами придумали, кто-то из старших товарищей научил. Оба провода термопары плотно скручивались друг с другом, после чего к ним крепился один из проводов, отходящий от вилки на 220 вольт. Второй провод от вилки крепился к графитовой пластинке, после чего вилка включалась в сеть, скрученная термопара бралась плоскогубцами и ее кончик приближался к графиту. Между металлом и графитом вспыхивала электрическая дуга, и окончания двух скрученных проводов постепенно сплавлялись в ней в один шарик, что и было нужно. Что происходило при этом варварском действии с бытовой электросетью – можно легко себе представить.

Впрочем, мы занимались возвышенной наукой, и всякие бытовые мелочи не могли нас волновать. Когда все термопары перегорели, мы выпросили у Николая Борисовича машину и отправились на ней в ближайшей поселок Солнце, а там просто заявились в контору отделения совхоза и объяснили, что нам в целях науки нужен доступ к электрической розетке. Деревенские бухгалтерши предложили наглым парням из экспедиции выбирать себе любую розетку, после чего мы спокойно расположились с нашим хозяйством на подоконнике, слегка сдвинув какие-то пачки картонных скоросшивателей, и вскоре перед взглядом онемевших бухгалтерш на графите вспыхнуло сверкающее, огненное зернышко, раздался звонкий гул работающей электрической дуги, а потолочные и настенные лампы начали то потухать, то разгораться в такт этому гулу, демонстрируя, что сеть работает с крайним перенапряжением. То ли изумление от наших действий, то ли добрая башкирская привычка не перечить мужчинам, которые сами знают, что делают, так и не дали нашим несчастным хозяйкам вмешаться в очевидно небезопасный технологический процесс, мы успешно сварили все термопары, громко сказали «спасибо» и удалились восвояси.

Увлеченность темой была столь велика, что, не в силах дождаться очередного полевого сезона, мы даже как-то пытались устроить зимние металлургические плавки: вывезли меха ко мне в сад, сложили некое подобие древней металлургической печи из современных кирпичей и, упорно качая меха под снегопадом, пытались сформировать новую методику металлургического процесса – впрочем, вполне безрезультатно.

Вообще самых хороших результатов, причем не в выплавке меди из руды, а в плавке и литье уже готового металла, нам удалось добиться в ходе экспериментов в городских условиях, во дворе пединститутской лаборатории, когда вместо металлургического меха мы применяли пылесос, а древесный уголь, мало доступный в городе в то время, заменяли на каменный. Бешеный напор воздуха, непрерывно бьющий из ревущего пылесоса, и пышущий жаром каменный уголь позволяли очень быстро расплавлять металл в тигле так, что тот начинал сиять, как маленькое, жидкое и живое солнышко. Одно из самых красивых зрелищ, которые мне доводилось видеть в жизни, – это расплавленная бронза, переливающаяся и сияющая так, что на нее почти больно смотреть. Тогда мы отливали бронзовые наконечники стрел по образцу найденных на могильнике Синташта и копии крестообразных подвесок из Кулевчинского могильника – удивительные предметы, изготовленные за полторы тысячи лет до Христа, но выглядящие в плане в точности так же, как некоторые типы древнерусских нательных крестиков домонгольского времени – впрочем, при сравнении этих предметов в профиль такое совершенное сходство между ними исчезает.

Однажды раскаленный добела тигель с расплавленным металлом неудачно перекосился в деревянных упорах, которыми я доставал его из печи, но опрокинулся не в саму печь, как случалось довольно часто, а свалился на землю, покатился на ребре, прокатился у меня между ног, вкатился в мой рюкзак, мгновенно проплавил через всё его содержимое сквозную дыру и укатился дальше в траву, где наконец лег отдохнуть, трава же вокруг него моментально затлела и вспыхнула, но мы ее успешно потушили. Рюкзак было, конечно, жалко, но факт, что он выступил альтернативой ногам, конечно, радовал.

Особенности перестроечного быта накладывали неизгладимый отпечаток на те способы, посредством которых мы обеспечивали свои эксперименты материально. Так, например, каменный уголь для городских плавок мы с Мариком воровали из куч угля, сложенных на одной из грузовых железнодорожных подстанций Челябинска, складывали его в рюкзаки и увозили на велосипедах. Один раз нас даже остановил милиционер, однако его интересовали только заводские номера нашего двухколесного транспорта, а не содержимое рюкзаков – мы сказали, что туристы и участвуем в велопробеге, хотя чумазыми от угля были, как черти. Медь и бронзу для литейных экспериментов мы воровали в копровом цехе Челябинского металлургического комбината. Организовывал эту процедуру один из наших учителей, замечательный человек и археолог, работавший на взрывном участке означенного цеха и рассказывавший удивительные истории о жизни и приключениях взрывников.

Вся эта многолетняя бурная экспериментальная деятельность многому научила нас в жизни, свела с самыми разными людьми и привела в разные интересные ситуации. С полученными результатами мы умудрялись даже брать первые места на студенческих научных конференциях, а в 1991 году наши материалы участвовали в общесоюзной школьной выставке учебно-научных работ и мы получили золотые медали ВДНХ. Сама медаль с течением времени куда-то потерялась, а вот удостоверение от нее хранится у меня до сих пор. Очень забавно читать в нем, что «Федор Петров награждается за выдающиеся достижения в развитии народного хозяйства Советского Союза» и видеть снизу дату «декабрь 1991». Видимо, мы так хорошо постарались в развитии народного хозяйства, что этих усилий страна пережить уже не смогла. Такая вот историческая шутка, с изрядной горечью во вкусе…

Несмотря на ряд интересных результатов, целостной реконструкции металлургического процесса эпохи средней бронзы Южного Зауралья у нас так и не получилось. Эту задачу удалось решить нашему старшему товарищу из университета Игорю Русанову, который потратил на нее не менее двадцати лет жизни – и смог полностью, убедительно реконструировать все этапы металлургического процесса того времени в точном соответствии с древними материалами и свидетельствами. Кроме того, выдающиеся результаты по изучению древней металлургии с использованием естественно-научных методов были получены известным челябинским археологом Станиславом Аркадьевичем Григорьевым, который на некоторое время, уже в студенческие годы, стал моим учителем.

А наши школьные металлургические эксперименты остались просто частью наших собственных биографий, как это обычно и бывает даже с яркими и интересными ранними учебно-научными работами. И я как сейчас вижу перед собой нашу группу на Устье двадцать лет назад. Внезапно изменившая свои погодные планы степь поливает нас холодным дождем. Мы закрыли печь от него со всех сторон носилками, от разогретых носилок валит пар, когда капли дождя попадают на их металлические поверхности, они шипят и быстро исчезают. Мы с Мариком держим над носиками и печью рвущийся из рук полиэтилен, наши штормовки давно вымокли насквозь и липнут к телу, а Виктор разделся до пояса, красуется своими мускулами, блестящими под дождем, и мощно качает вверх-вниз рукоятку меха. Среди дождя и ветра по степи разносится нестройное пение на мотив «Песни подводников» Владимира Высоцкого:

Спасите наши плавки!

Мы под дождем, как шавки…

Спасите наши плавки!

Вокруг одни пиявки…

Спасите наши плавки!

«Шшух-духх, шшух-духх», – мощно дуют в печь двухкамерные меха, и раскаленный уголь в печи дышит в такт этим вздохам. Несмотря на дождь и ветер, плавка продолжается.

Первые разведки: по дороге в коммунизм

Весной и осенью Леонид Вячеславович вывозил наш археологический кружок на небольшие учебные разведки по уже известным археологическим памятникам, расположенным в окрестностях Челябинска. Мы учились собирать подъемный материал со стоянок каменного века и поселений бронзового века (в первую очередь – каменные отщепы и фрагменты керамических сосудов), узнавали азы топографии, учились правильно описывать археологические памятники. Естественно, первоначально понимания структуры речных долин было у нас исчезающее мало, поэтому, оставшись без мудрого руководства, мы моментально теряли правильную террасу и начинали искать «подъемку» где на душу взбредет, скорее же всего – там, где ее сроду не было и не могло быть. Так же и среди находок мы поднимали самые разные, отнюдь не только древние, вещи – например, кусочки шифера, весьма похожие на фрагменты керамики. Леонид Вячеславович, которому предъявляли такую «находку», неизменно советовал продолжить поиск и найти более крупные куски, чтобы летом в экспедиции мы смогли покрыть ими туалет.

Также постоянной «находкой», демонстрируемой руководителю, были разнообразные камни, на которые он неизменно отвечал: «Этот камень был в огне, им пользовались древние люди». Этот универсальный ответ запомнился и впоследствии широко применялся уже в наших экспедициях – тем более что там, где речь идет о поселенческом культурном слое, он очень часто соответствует истине: многие камни из него действительно побывали в огне и ими, несомненно, пользовались древние люди, во всяком случае, в качестве элементов конструкции печей и очагов.

Мы с Денисом Шиловым в 1990 году

Набравшись некоторого опыта, мы, естественно, вознамерились проводить разведочные работы самостоятельно. Души наши жаждали свободы и открытий. Родителям несложно было сказать, что мы едем на учебную разведку с Леонидом Вячеславовичем, хотя на самом деле выезд осуществлялся нами в сугубо самодеятельном режиме.

С большим волнением готовился я к первой нашей разведке без старших. Необходима была метровая фотографическая рейка – чтобы вести фотосъемку площадок археологических памятников. Я изготовил ее из какой-то детали деревянной кроватки, найденной на балконе, и покрасил в две найденные дома краски – коричневую и белую. Получился совершенно уникальный, хотя и весьма слабоконтрастный, артефакт: как правило, рейки красили в черно-белые или, в крайнем случае, в сине-белые цвета. Зато моя рейка была необычайно массивной, и ею можно было отбиваться от врагов, если бы они встретились на нашем пути.

Разведка на Втором озере, возвращение «из коммунизма»

Кроме того, надо было подготовить полевую сумку – конечно, не такую красивую, как старые офицерские планшетки наших руководителей, но хотя бы в чем-то на них похожую; взять миллиметровку для вычерчивания планов, карандаши, линейки и ластики. В горячке первых сборов была забыта такая абсолютно необходимая вещь, как компас – и этот факт нашел отражение в словах песни Дениса Шилова, посвященной нашей первой разведке.

Итак, первая самостоятельная разведка нашего кружка состоялась под Челябинском, по берегу Второго озера. Помню, что в ней участвовали Денис Шилов, Женя Давыдов, я, Марик Вербовецкий, Виктор Лысенко, Марина Кузнецова и Света Шумакова; может быть, был кто-то еще. Кажется, именно Женя и Марина первыми нашли в прибрежной размываемой полосе фрагменты керамики эпохи бронзы – свидетельство расположения здесь древнего поселения.

С большим энтузиазмом мы собирали их в холодной воде, затем я закатал штаны и отправился искать находки на глубину. Глубина никак не наступала, склон берега оставался очень пологим, и я ушел в озеро весьма далеко, на что товарищи начали кричать, что я ухожу «в коммунизм».

Впоследствии мы выезжали еще несколько раз: переобследовали поселение на берегу Шершневского водохранилища в районе станции Смолино, долго ходили полями и перелесками между станциями Смолино и Бутаки – в этой разведке нашли только один скребок, правда, красивый; осматривали берега Миасса ниже Шершневской плотины; обобрали весь кремень со стоянки на озере Новосинеглазово – ее площадку буквально в тот же год застроили новыми садовыми домиками.

Всё найденное мы пытались документировать и, конечно же, немедленно относили в археологическую лабораторию пединститута. Страсть к личному коллекционированию находок не была присуща никому из нас, все мы были увлечены не находками как таковыми, а самой археологией. Николай Борисович с большим скепсисом относился к нашему энтузиазму и несколько неумеренной активности, однажды довольно сильно отругал за то, что обобрали стоянку буквально до последнего, самого маленького отщепа – никакого смысла в хранении такого количества отщепов в фондах он не видел, а вот пятно подъемного материала, маркирующее археологический памятник на местности, мы основательно и без всякой на то необходимости проредили. Вообще говоря, такого рода самостоятельные разведки без соответствующего документа – Открытого листа – запрещены законодательством, но четверть века назад на такие вещи смотрели проще, да и в любом случае мы совершали эти выходы не «от себя лично», а «от кружка и археологической лаборатории», хотя зачастую и по собственной инициативе.

В экспедиции

Образы нашей первой разведки сохранились в словах песни, написанной где-то вскоре, «по горячим следам», Денисом Шиловым. Первую строфу я забыл, помню только две последние строки:

…Второе озеро – не Крым,

Здесь поселенья не найти.

Вторая строфа начиналась с упоминания о моих достижениях:

Пусть Федор компас позабыл

И ищет пальцем, где восход.

Пусть он случайно допустил

Ошибку градусов на сто…

Да и наводит мятый план

Ассоциации не те,

Но мы найдет такой курган,

Что ахнет университет;

Да, мы найдем такой курган,

Что сдохнет университет.

Упоминание университета – «конкурирующей» археологической организации здесь, конечно же, не случайно и должно в том числе продемонстрировать лояльность перед тем, кому посвящена третья строфа – перед нашим шефом, Николаем Борисовичем Виноградовым:

Мы вспоминаем шефа здесь,

Хоть лучше бы не вспоминать,

От той лишь мысли, что он есть,

Холодным потом вся спина,

Да что ему авантюризм,

Он не поймёт наверняка,

Как можно топать в коммунизм

В непромокаемых носках.

Но, может, всё-таки поймет

И скажет даже: «молодцы»,

И лишь легонько упрекнет,

Что не разведка, мол, а цирк.

Тогда в наш следующий поход,

Я вам ручаюсь головой,

Что кто-то солнце принесет

В кармане сумки полевой.

Подводная лодка уходит под лед

Клуб юных археологов «Формика» времен нашей школьной юности был очень крупной и основательной организацией. В него входило, пожалуй, не меньше полутора десятков археологических кружков города Челябинска и Челябинской области. Жизнь клуба была активной и насыщенной. Помимо еженедельных занятий с нашими руководителями кружков и участия летом в полевых археологических исследованиях, а весной и осенью – в учебных разведочных выходах, клуб проводил несколько крупных мероприятий. Осенью это была большая клубная встреча «Кто бывал в экспедиции», весной – тематический костюмированный вечер «Археологическая мозаика», к которому каждый археологический кружок готовил свои выступления. Кроме того, зимой и весной мы готовили доклады и выступали с ними на различных школьных, а потом даже на студенческих конференциях. Еще школьником я впервые попал на знаменитый УПАСК – Урало-Поволжскую археологическую студенческую конференцию, в том году она проходила в Уфе, мы жили с Николаем Борисовичем в студенческом общежитии и, к счастью, еще не принимали участия в эпических УПАСКовских пьянках.

Весенние сборы 1990 года, Леонид Вячеславович Туфленков

Кроме того, каждую весну проходили археологические сборы на той или иной базе отдыха под Челябинском. Здесь выполнялась разнообразная учебная программа, устраивались костюмированные выступления, проводились викторины на исторические и археологические темы. Для нас это была возможность выехать на три-четыре дня на весеннюю, только оттаивавшую от снега природу, погулять по окрестностям, естественно, устроить себе и своим сахемам какое-нибудь развлечение.

Наш кружок и примкнувшие лица с Леонидом Вячеславовичем Туфленковым и его супругой Галиной Леонидовной. Женя Давыдов, Сергей Гридин, Саша Виницкий, Настя Асанова, Света Шумакова, Марина Кузнецова, Света Зырянова, Ольга Гейго и другие

Как-то мы ночью забаррикадировали дверь в комнату нашего любимого руководителя Леонида Вячеславовича. При этом, мягко говоря, не учли, что Леонид Вячеславович приехал на сборы не один, а с беременной супругой. В общем, разметав поутру нашу баррикаду, он был весьма гневен и настойчиво советовал больше так никогда не шутить.

Еще мы устраивали «спарринги» – своеобразные рукопашные бои один на один по каким-то не совсем понятным правилам. Предполагалось, что они не должны приводить к сколько-нибудь ощутимым увечьям, однако как-то раз Денис Шилов умудрился столь удачно засветить ногой в челюсть Виктору Лысенко, что тот откусил себе кусочек щеки. В итоге Виктор на все время сборов не мог ничего есть, и мы вдвоем или втроем, из чувства дружеской солидарности, не ели вместе с ним, а вместо еды громко распевали в столовой: «Здесь двадцать восемь храбрецов сошлись на смертный бой, и вот один уже лежит с пробитой головой».

Как-то ночью Виктор собрался навестить комнату наших девушек – не для каких-то определенных целей, а просто дабы показать свою удаль. При этом две наши комнаты и комната девушек располагались в разных концах коридора на втором этаже жилого корпуса, а в холле коридора устроили вечерне-ночные посиделки наши сахемы, так что пройти через него незамеченным было невозможно. Виктор решил идти снаружи, выбрался за окно и отправился в путь по карнизу, держась руками за какую-то деревянную планку. Планка, однако, оказалась ненадежной и вскоре начала отрываться. Тогда Виктор понял, что надо спасаться, и, дабы не падать со второго этажа на бетонную отмостку, срочно катапультировался внутрь корпуса через ближайшую форточку, изрядно переполошив спящих обитателей комнаты.

Леонид Вячеславович раздает нам оружие

А уже на следующий день Витя очень выручил меня, умудрившегося в чистом поле провалиться под лед. Мы отправились куда-то на прогулку – вероятнее всего, куда глаза глядят, и я шел по заснеженному полю, во весь голос распевая известную песню Юрия Визбора про подводников:

Прощайте, красотки, прощай, небосвод,

Подводная лодка уходит под лед,

Подводная лодка, морская гроза!

Под черной пилоткой – стальные глаза.

В момент повторения припева я внезапно оказался подо льдом и на протяжении нескольких секунд не мог понять, что происходит. Я барахтался в ледяной воде, под ногами была пустота. Друзья протянули руки и помогли мне выбраться. Оказывается, прямо посреди поля была выкопана изрядно глубокая яма, эта яма по весеннему времени полностью наполнилась водой, а сверху покрылась коркой льда. Не заметив его, я провалился и ушел под лед вместо подводной лодки из песни Визбора.

Виктор немедленно скинул с себя куртку и штаны, отдал мне свои ботинки, оставшись босиком, в трусах и свитере; я надел его сухую одежду вместо своей, промокшей насквозь и уже заледеневающей – и мы с ним вдвоем бросились бежать обратно на базу, к жилому корпусу, причем Витя бежал по снегу босиком и даже умудрился не поморозить ноги.

Сергей Марков, неустановленный школьник и Екатерина Швеммер на сборах

Вечерами, пока сахемы не заставляли нас устроить отбой, мы пели песни, неуклюже аккомпанируя себе на гитаре. Почти все мы тогда учились играть на этом инструменте, и мало кто умел это делать на сколько-нибудь хорошем уровне, впрочем, радости от пения нам наша игра не портила. Пели разнообразные бардовские песни, экспедиционные песни Урало-Казахстанской и Северо-Казахстанской археологической экспедиций, авторские песни наших сахемов. А еще иногда пели своё, родившееся непосредственно в нашем кружке. Самые хорошие стихи и песни писал у нас Денис Шилов. До сих пор помню несколько строф, посвященных чернореченской экспедиции начала мая, в которой приходилось очень далеко и долго ходить на раскоп и с раскопа:

Стелется бурая гладь под ногами,

Краю-конца не видать у пути.

Всё разбежалось цветными кругами,

Стон в голове: «Не дойти, не дойти».

Губы кусает наглеющий ветер,

Рвёт капюшоны, в штормовках хрипит.

Господи! Есть ли что хуже на свете

Этой холодной, безлюдной степи!

Путь от раскопа и труден, и долог,

Сколько он людям попортил крови…

Гибнет в степи молодой археолог,

Солнце с небес говорит: «Се ля ви»…

По степям и болотам Курганской области

Удивительная эпопея археологических разведок по Курганской области до сих пор как живая стоит у меня перед глазами. Да, несмотря на трескучесть, излишнюю пафосность и избитость предшествующей фразы, именно так это и есть.

Лаборатория археологических исследований Челябинского пединститута имела во второй половине 1980-х длительный хоздоговор с курганским областным управлением культуры на проведение инвентаризации археологических памятников и составление археологической карты. Задача эта, выполнявшаяся под руководством Николая Борисовича Виноградова, была успешно решена, и черный томик археологической карты Курганской области многие годы стоял у меня на полке и перемещался вместе с моей библиотекой по разным адресам, городам и поселкам нашей Родины, по которым я с некоторой не совсем понятной целью помотался в своей жизни, – и в итоге всё-таки сгинул в ходе одного из переездов.

Разведки по Курганской области проводились по классической схеме археологических разведок советских времен. Сейчас таких разведок уже практически не существует, в наши дни работают более плотно, на гораздо лучшем техническом уровне, – но романтика, братцы… Романтики в нынешних научно-производственных разведках осталось, конечно, куда меньше, чем прежде.

Итак, три или четыре человека под руководством одного из них – опытного археолога или еще лишь набирающегося опыта студента, собирали советские брезентовые рюкзаки-мешки (самодельные туристические рюкзаки или промышленные «Ермаки» на раме встречались у археологов весьма редко), укладывали в них спальные мешки, сменную одежду, обязательно – сапоги, крупу, тушенку, соль и спички; навьючивали рюкзаки на себя, обвешивались сверху фотоаппаратами «Зенит» и потертыми кожаными планшетками, в которые были вставлены абсолютно дерьмовые пятикилометровые карты местности (хороших карт в те времена у археологов не водилось в силу их (археологов) бесперспективности в плане развития народного хозяйства и сугубой секретности всех крупномасштабных топооснов). Кроме того, рюкзаки навьючивались палаткой (одной на всю группу, брезентовой, промокающей в дождь), котелками и флягами; на плечи взваливались лопаты и метровые фотографические рейки; и еще очень хорошо, если руководитель группы был человек милосердный к себе и окружающим и собирался снимать только глазомерные планы, для которых вполне достаточно компаса и, по возможности, рулетки.

А если руководитель ценил науку существенно выше своего и окружающих спокойствия и комфорта, то ко всему этому добавлялась тяжеленная складная трехметровая нивелирная рейка, крайне неудобная в длительной переноске деревянная тренога с острыми металлическими кончиками и большой алюминиевый футляр с оптическим нивелиром или теодолитом на брезентовом ремне. С помощью данных устройств можно было снимать существенно более точные и интересные инструментальные планы местности и расположенных на ней археологических памятников, но таскать всю эту тяжелую и неудобную снасть, да еще и плюсом ко всему остальному снаряжению, было весьма и весьма непросто. Однажды, уже студентом, в очень жаркий день, когда воды с собой больше не было ни капли и до конца дневного маршрута оставалось еще много километров, я потихоньку припрятал проклятую нивелирную рейку в траву около полевой дороги и хорошенько заметил место, твердо рассчитывая вернуться за ней несколько позже, на другом полевом выходе. Впоследствии, несмотря на неоднократные поиски, обнаружить данную рейку мне так и не удалось. К счастью, в тот раз наши работы проводились неподалеку от экспедиционной базы, на которой я без труда достал еще одно, точно такое же, обшарпанное и занозистое складное трехметровое чудовище.

Итак, нагрузившись сверх всякой меры, как ишаки или верблюды, разведочная группа с трудом помещалась в какой-нибудь обшарпанный автобус областного сообщения и спустя один или несколько часов пути вылезала из него в некоем Богом забытом поселке на берегу определенной речки или озера – в начальной точке своего маршрута. От этой начальной точки группе надлежало топать по берегу в направлении к конечной точке, как правило, на расстояние в несколько десятков, а то и весьма много десятков километров. Идти надо было не просто так, а тщательно проверяя все участки надпойменной и коренной террасы, на которых могли располагаться стоянки каменного века, поселения эпохи бронзы или городища раннего железа; поднимаясь на водораздельные холмы, склоны или вершины которых могли быть усеяны курганами разных эпох. Во всех местах, удобных для древнего поселения, надо было бить шурфы: закладывать небольшие археологические раскопы, как правило, размером 1×1 метр. Все встречающиеся обнажения – береговые обрывы, склоны оврагов, ямы, котлованы и промоины – надо было осматривать на предмет возможного обнаружения там культурного слоя. Также необходимо было осматривать поверхность встречающейся пашни – на ней могли попадаться выпаханные из культурного слоя находки, отмечающие местоположение памятника. Всё это надо было делать под рюкзаком и вместе со всем носимым грузом, поскольку разведка двигалась, как правило, по линейному маршруту и в один раз осмотренное место больше уже не возвращалась.

Обнаружив археологический памятник, на нем надо было заложить один или несколько шурфов (конечно, если этот памятник был древним поселком или укреплением – на курганах шурфов никто не закладывал, это запрещено методикой). Также надо было собрать подъемный материал – встречающиеся на поверхности находки, определить площадь и границы памятника, снять его план, составить описание, сфотографировать всю площадку памятника и наиболее важные его части, в завершение – засыпать вырытые шурфы и двигаться дальше по маршруту. Кстати, все это было не так сложно, поскольку любые работы на уже обнаруженном археологическом памятнике осуществлялись без рюкзаков – те были сняты и сложены до времени у какого-нибудь шурфа или в другом относительно приметном месте. Да и наиболее сложная и ответственная работа – съемка плана, составление описания – доставалась руководителю, остальные участники группы занимались делом менее ответственным и более увлекательным – били шурфы, собирали подъемный материал: фрагменты сосудов (предпочтительно – орнаментированные), каменные орудия, если повезет – то и более редкие и интересные предметы, например, целые или обломанные каменные, костяные или керамические изделия, в очень редких и совсем уникальных случаях – бронзовые орудия или украшения.

На ночь разведочный отряд останавливался там, где его заставал на маршруте вечер. Для ночевки старались выбрать место недалеко от чистой воды, прикрытое от ветра, не слишком сырое, чтобы не съели комары, а рядом располагался бы лесочек с хорошим сухостоем для костра. Но не всегда все эти условия совпадали, и часто приходилось останавливаться на берегу болота или на продуваемом всеми ветрами склоне, или идти куда-нибудь за несколько километров в поисках хоть какого-нибудь дерева, из которого можно развести костер.

Николай Борисович Виноградов

В первые свои маршруты по Курганской области я ходил с Николаем Борисовичем, «шефом» – руководителем пединститутской экспедиции. Сперва наш отряд состоял из четырех человек: самого шефа, студента пединститута Алексея, моего отца – выпускника исторического факультета, который в молодости много раз принимал участие в археологических экспедициях, и меня – школьника из археологического кружка. Николай Борисович был нагружен тяжелее всех, его рюкзак был просто неподъемным, и трудился он, конечно, больше всех, потому что на нем была вся работа по составлению чертежей и описаний.

Многие районы Курганской области отличаются весьма похожим рельефом – участки степи, покрытые комариными болотами, сменяются здесь болотистыми пространствами, на которых живет множество комаров, и лишь сосновый лес на высоких коренных террасах речных долин дает некоторое отдохновение от этого однообразия. Встречающиеся на маршруте деревни уже в то время, в конце 80-х, производили довольно безрадостное впечатление. Особенно унылы были деревенские магазины – купить в них что-либо, кроме уксуса или весового печенья квадратной формы, не представлялось возможным. Однажды в целях обеспечения отряда едой наш шеф решился на то, чтобы ограбить совхозное картофельное поле – а это стоило ему огромных моральных усилий. Копали картошку мы торопливо, и шеф пребывал при этом в очень плохом настроении. Вероятно, он все время представлял себе, что будет, если нас поймают, и он, доцент Челябинского пединститута и руководитель археологической экспедиции, окажется вынужден объяснять, почему он занимается воровством. Когда же мы накопали изрядную горку мелкой картошки, шеф всю ее погрузил к себе в рюкзак, отчего лямки рюкзака вскоре оторвались, пришлось чинить их в непосредственной близости от места совершения преступления, что совсем не добавило шефу оптимизма.

Вообще с питанием в этих разведках все было весьма сурово. Помню впечатляющий момент, когда проникшийся к нам положительными чувствами местный лесник предложил перекусить у него во дворе и вынес нам изрядный тазик помидор и трехлитровую банку молока. Возможно, для него как для истинного уральского деревенского мужика в таком наборе продуктов не было ничего неожиданного, но мы оказались перед неизбежным выбором: или одно, или другое, или все вместе – и после этого не самые веселые последствия для желудка. По мере того, как мы шли по маршруту, наши рюкзаки не становились легче. Конечно, продукты в них убывали, но их место занимали находки из шурфов и материалы подъемных сборов. Иногда находки начинали прибывать со слишком большой скоростью. Помню, как на одном распаханном поселении Николай Борисович, увлеченный сборами материала, передает Алексею уже третий или четвертый точильный камень эпохи бронзы; а Алексей, дождавшись, пока шеф отвернется, потихоньку выбрасывает его в кусты, понимая, кому придется тащить все эти камни.

Вечерами над степью разливалась удивительная тишина. В полевом лагере большой археологической экспедиции редко бывает так тихо, несколько десятков человек в любом случае порождают изрядно шума. А здесь мы сидели вечером у костра, негромко разговаривали, иногда – молчали, в алюминиевом котелке закипала вода для чая. А над всем этим – огромный, сияющий звездами купол неба… Впечатления о курганских разведках сложились у меня во впервые сколько-нибудь осмысленные стихи, написанные в 1987 году:

Чуть слышно течет река,

И тихо горит костер,

О чем-то трещат дрова,

Идет нескончаемый спор

Меж светом и темнотой,

Меж звездами и огнем,

Меж углями и золой,

Меж холодом и теплом.

И бережно дремлет ночь,

Холодный разлит простор,

И кажется, что душа

Переселилась в костер.

А ленты огня плывут,

Раздваиваясь в глазах,

Под тихий шелест минут,

Под шепот листьев в кустах.

Другой образ, образ степного рассвета, залитого туманом, отразился во втором стихотворении тех же времен:

Теплая ночь.

Светлый огонь.

Мысли летят.

Проклят покой.

Нежно горит

Месяц в ночи.

Тихо стучит

Сердце степи.

Холод и дождь.

В небе – рассвет.

Вылилась ночь

В матовый свет.

Гаснет костер

В мокрой степи.

Дым, словно сон,

В небо летит.

Мы проходили маршрут, возвращались в Челябинск, отдыхали, Николай Борисович делал какие-то накопившиеся в городе дела, а потом выезжали снова. На второй или третий раз мой отец не смог принять участия в выезде: много работы накопилось в саду, и мама его не отпустила. Мы поехали втроем. На третий или четвертый день маршрута, вечером, на закате, осмотрев участок водораздела и пройдя через густой лесочек, при каждом движении ронявший на нас воду, оставшуюся на листьях после недавнего дождя, мы вышли к реке. До ближайшей деревни было не меньше десяти километров. Солнце садилось. На берегу реки сидел какой-то мужик и читал газету.

Это было удивительное зрелище. Болотистая глушь Курганской области. Ни человеческого жилья, ни дорог, ничего. И вот на высоком берегу сидит человек и в последних лучах заходящего солнца читает широко раскрытую газету.

– Да, – задумчиво сказал Николай Борисович, – я знаю только одного человека, который может так делать, – это твой отец.

Мы подошли поближе и с огромным удивлением обнаружили, что на берегу реки на самом деле сидит с рюкзаком и читает газету мой отец.

Оказывается, расстроенный тем, что ему не удалось поехать с нами, он за два дня ударными темпами сделал все работы в саду и добился того, что мама его отпустила. Он знал, между какими населенными пунктами должен был проходить наш очередной маршрут, но не знал, с какого из них мы его начнем. Решив нас догнать, он выбрал один из двух поселков наудачу – и ошибся: вместо того чтобы догонять нашу группу, он пошел нам навстречу. Пройдя за день около тридцати километров, отец совершенно вымотался. У него была с собой фляга компота и несколько бутербродов. Компот он выпил, бутерброды съел. Палатки у отца не было, нас он не встретил и теперь грустный сидел на берегу реки и читал газету в преддверии ночи, которую ему предстояло провести в одиночку и без палатки. Когда из лесочка вышли мы, отец, увлеченный газетой, даже не сразу нас заметил.

Разведки с Николаем Борисовичем Виноградовым стали первым этапом моего участия в работах по Курганской области. Вторым этапом стала разведка с Салаватом Баязитовым, в то время студентом исторического факультета Челябинского пединститута. Салават, несомненно, является одним из самых светлых, умных и добрых людей, которых я знаю. В разведке мы с ним работали вдвоем, и она носила совершенно иной характер, чем пешие маршруты с Николаем Борисовичем. Нашей задачей было обследование уже известных и поиск новых крупных курганов эпохи ранних кочевников, располагавшихся на холмах, вдалеке от рек, на пространстве водоразделов. Решать эту задачу надо было, перемещаясь на автотранспорте.

Салават Баязитов в разведке

Мы с Салаватом выехали в Курганскую область с Северного автовокзала Челябинска, располагавшегося у Свято-Симеоновского кафедрального собора. По прибытии в райцентр, село Сафакулево, мы поселились в сельской гостинице, и Салават начал охмурять районное начальство с целью убедить его выделить нам машину для проведения экспедиционных работ. Процесс охмурения занял несколько дней. За это время мы с ним успели скупить практически весь местный книжный магазинчик; здесь лежали на полках такие замечательные книги, которые в городских книжных практически не появлялись в свободной продаже: разнообразная переводная художественная литература, недорогие полноцветные альбомы по искусству и многое другое. Закупленные книги мы отправили с сельской почты посылками в Челябинск. И книги, и почтовые услуги в то время стоили очень недорого, и нам, с нашими крайне скромными запасами денежных средств, вполне удалась эта операция.

Наконец Салават нашел общий язык с районным руководителем – кажется, на почве выяснившейся общности увлечения нумизматикой, и нам выделили машину. Почему-то это был автобус, правда, небольшой и очень обшарпанный. На этом автобусе мы ездили по пыльным степным дорогам, а потом долго ходили по пшеничным полям, отыскивая сохранившиеся курганные насыпи. Некоторые из них поднимались над поверхностью земли на несколько метров и имели десятки метров в поперечнике, там Салават научил меня измерять высоту курганов с помощью одной метровой рейки, уровня и угольника.

В последний день разведки мы с Салаватом сидели в гостинице и варили картошку в электрическом чайнике. Вскоре нам нужно было отправляться в Челябинск на рейсовом автобусе, который отходил от остановки с другого конца поселка. Салават проверял готовность картошки, тыкая в нее ножом, и рассуждал о преимуществах проведения разведки под его руководством в отличие от руководства Николая Борисовича.

– Вот смотри, – говорил он мне, – если бы мы здесь были с шефом, то уже сейчас, голодные и недовольные, мчались бы на автовокзал, потому что шеф всегда боится опоздать и предпочитает явиться на вокзал пораньше, а потом куковать там целый час. Мы же с тобой сейчас спокойно пообедаем, а потом успеем как раз к отправлению автобуса – и никакой суеты, никакой спешки.

Салават оказался совершенно прав: мы действительно прекрасно пообедали вареной картошкой, сдали гостиничный номер, надели рюкзаки и неторопливо пошли по улице. Потом Салават посмотрел на часы – и мы пошли быстрее, потом он посмотрел еще раз – и мы побежали. Как мы бежали! Под тяжелыми рюкзаками, да по деревенской улице – это было сильно. Впрочем, Салават оказался совершенно прав – на автобус мы успели.

После разведочных маршрутов по Курганской области одной из самых дорогих для меня стала песня известного челябинского археолога Сергея Геннадьевича Боталова, написанная им, кажется, еще в студенческие годы:

Что ж ты грустишь, нас с каждым годом меньше,

Но так же все светлее пыль дорог.

Пусть каждый шаг по миллиметру меньшит

На карте путь, на жизни нашей срок.

А ты постой, ты погляди на запад,

На горизонт, укрытый в облаках,

Плывет туман, с реки – болотный запах,

И мы уносим солнце в рюкзаках.

Идти, идти, и на развилках мудрых,

Найдя, терять товарищей своих,

И пить росу с крыла палатки утром,

И властно степь делить на пятерых…

Для меня эта несложная песня с удивительно яркими образами навсегда стала гимном той, советской, уже практически исчезнувшей разведочной археологии, к которой мне довелось впервые прикоснуться среди степей и болот Курганской области. И я очень благодарен и Николаю Борисовичу, и Салавату за то, что это прикосновение стало возможным.

Стать хуже несложно

Наверное, это был объективный и неизбежный процесс. У нас была такая удивительно светлая, я бы даже сказал – целомудренная, школьная археологическая юность, что когда-то она неизбежно должна была закончиться. Взрослые соблазны, грехи и страсти всё более настойчиво стучались в сердце. Защита оказалась взломана изнутри, окончив школу, очень хотелось поскорее утвердиться в статусе взрослого и самостоятельного человека.

Сначала пришел промежуточный социальный статус: летом 1992 года я был уже не школьник, но еще и не студент, и оттого чувствовал себя в несколько подвешенном положении. Но к первому августа списки на зачисление в университет уже были вывешены, и моя фамилия там была, и я знал твердо, что теперь я – студент. Первое, что я сделал по этому замечательному поводу, – это закурил более-менее систематически, при том, что в течение лета уж несколько раз покуривал.

«Зачем?» – спросите вы, а я отвечу: «А как же!» Ведь все, совершенно все мои кумиры юных лет, все наши замечательные сахемы, археологи и руководители школьных археологических кружков – все они поголовно курили (все сахемы мужского пола, естественно, девушки и женщины курили лишь отчасти; и, конечно же, все сахемы мужского пола, кроме Салавата Баязитова. Я до сих пор твердо верю, что именно Салават является живым воплощением всех основных добродетелей, и он, конечно же, не курил). При этом школьников за попытки курения весьма сурово наказывали и могли даже выгнать из экспедиции. Школьником я и не курил, хорошо понимая, что мне это пока не по статусу, и не имея никакого желания тайком нарушать это статусное установление.

Но теперь я окончил школу, поступил в университет, стал студентом, стал одним из сахемов – пусть пока и из самых младших сахемов. И в моем кармане немедленно завелась пачка сигарет.

В середине августа из Челябинска на Каменный Амбар выехала смешанная группа сахемов и вчерашних школьников – помочь небольшому отряду, оставшемуся там после завершения основного сезона выбирать многочисленные могильные ямы синташтинской культуры на большом кургане.

Когда мы выгрузились из поезда на небольшой станции Елизаветпольской и остановились ненадолго в рассветной степи перед началом пешего марша к Каменному Амбару, наши сахемы, естественно, закурили. Я тоже вытащил сигареты. К моему немалому удивлению, то же самое сделали мои друзья – Витя и Марик. Как-то так получилось, что мы с ними одновременно начали курить. Впрочем, Марик не втянулся всерьез в эту привычку и вскорости бросил. Мое же начало было омрачено достаточно идиотскими последствиями. В первый же день на раскопе я умудрился выкурить не меньше пачки сигарет, чего раньше никогда не делал. А это был не простой день, настало 15 августа – День археолога, главный археологический праздник, и вечером по этому поводу в лагере было замечательное торжество с хорошими песнями, душевными тостами, заранее заготовленными деликатесам и изрядным количеством как полезных, так и вредных для здоровья напитков. Однако к вечеру меня свалила жестокая болезнь, от которой я мог только лежать в палатке да периодически бегать из нее в экспедиционный туалет. Несомненно, это было отравление никотином – непривычный к таким дозам этого вещества организм не выдержал и взбунтовался. Было очень грустно и обидно. Впрочем, от следования данной совсем не полезной привычке меня этот случай, к сожалению, не отучил, и бросать курить я начал уже только после достижения тридцати лет.

Следующим этапом надо было попасть в плохую компанию – и я в нее успешно попал. Моя родная, прекрасная и замечательная пединститутская экспедиция работала при крошечной археологической лаборатории, в которой совершенно не было свободных ставок. В университетской лаборатории ставки были, но между этими двумя научными коллективами, точнее, между их руководителями, существовали давние отношения антагонизма. Идти на работу в университетскую лабораторию – автоматически означало поссориться с руководством пединститутской лаборатории, а делать этого очень не хотелось. И тут как раз появился третий вариант: меня позвали на работу в одну археологическую организацию, которая не находилась в отношениях антагонизма с пединститутской экспедицией, и я стал работать там лаборантом.

На своем первом месте работы я оказался самым молодым сотрудником. Очень быстро выяснилось, что в функции самого молодого сотрудника входит не только археологическая работа, но и выполнение функций «гонца». Вскоре я уже твердо знал, что в мою сумку влезает ровно 22 бутылки пива и ни на одну больше; что лампочка, горящая днем над пивным киоском, означает, что пиво в продаже есть; что рыбу к пиву лучше всего брать в небольшом магазинчике рядом с рестораном «Цыпленок табака»; кроме того, общительные шофера экспедиционных машин просветили меня, рассказав, кто такие мандавошки, – предшествующие годы жизни я как-то умудрялся избегать этого высокоценного знания.

В общем, на новом рабочем месте я как-то довольно живо приобщился к некоторым дурным привычкам и греховным склонностям, и эта приобщенность впоследствии неоднократно сыграла весьма отрицательную роль в моей жизни. Я далек от того, чтобы винить в этом своих старших товарищей: я уже был совершеннолетним и отвечал за себя сам, а они жили и работали так, как умели и как у них получалось, – впоследствии, кстати, все они преодолели ту склонность к несколько беспорядочному образу жизни, которая была у них в молодые годы, и стали людьми с очень позитивным образом жизни; а прекрасными специалистами они были уже в те времена, и работа с ними дала мне очень много в профессиональном плане. Во всех своих грехах в этой жизни виноват только я сам – такое понимание, во всяком случае, оставляет надежду на их преодоление и собственное исправление, поскольку если что-то является результатом твоих действий – то ты и можешь это исправить.

Как-то в воскресенье я сидел на своем новом рабочем месте, клеил разбитый в древности керамический сосуд, принадлежавший средневековым кочевникам, и параллельно выполнял функции сторожа. В это время на работу пришел мой товарищ Денис, такой же лаборант и тоже студент исторического факультета Челябинского университета. Он пребывал в состоянии гнева и печали, поскольку только что умудрился «завалить» пересдачу «Истории античности» нежно любимому многими студентами преподавателю Юрию Ароновичу Окуню. Денис с размаху сел на стул, вытащил лист бумаги и стремительными штрихами нарисовал на ней канонический портрет: изображение вполоборота рыбы с человеческим лицом, оснащенной характерными усами, большой бородой и очками в тяжелой оправе. «Ракетница здесь?» – отрывисто спросил меня Денис. Я молча выдвинул ящик стола. Денис вытащил ракетницу и упаковку патронов, зарядил ее и, прихватив со стола лист бумаги с аллегорическим изображением профессора Окуня и моток лейкопластыря, направился во двор. Заинтригованный поступками товарища, я вышел следом.

Денис наклеил лист с бородатой рыбой на старую кирпичную стену, окружавшую обширный двор нашей конторы, встал напротив нее в трех или четырех шагах и, прежде чем я успел что-нибудь сказать, выстрелил. Ракета мгновенно врезалась в закрепленный лейкопластырем лист бумаги, порвала его, отрикошетила от стены и, промчавшись над самым плечом Дениса, улетела куда-то за забор, находившийся за его спиной.

Только мы с ним успели облегченно выдохнуть, что все обошлось, и закурить по сигарете, как над стеной, за которой пропала ракета, появились два недоумевающих мужика. «Эй, парни, – удивленно спросил один из них, – а что вы здесь делаете?» «Мы, это… – Мы с Денисом оказались в некотором затруднении. – Ничего. Курим. А что?» «Парни, вы бы поосторожнее. Тут это, кислородный склад», – сказал без слова мата один из мужиков, и они снова скрылись за забором.

Не раз в последующие годы, мысленно присев от очередного взрыва, который сотрясал мою жизнь, я думал: «Идиот, тебе же ясно сказали – там кислородный склад. Зачем ты это делал?»

Зелёный поезд виляет задом

Слепой закат догорел и замер,

И вновь худобу кляня свою,

Зеленый поезд виляет задом,

А я с моста на него плюю.

Ему на Север, а мне налево,

И чертыхаюсь я каждый день,

Что держит дома меня холера,

А может дело, а может лень…

Эти строки из песни Владимира Ланцберга я напевал, повторяя их раз за разом, после того как проводил на Челябинском вокзале поезд на Карталы, на котором небольшой отряд пединститутской экспедиции отправился копать курган под поселком Анненское. Было начало мая 1993 года, я учился на первом курсе университета, и какие-то, уже не помню – какие именно, студенческие дела не дали мне поехать в поле вместе с товарищами. Однако, проводив поезд и покурив на перроне, я понял совершенно точно, что не смогу вынести такой ситуации – остаться в городе, когда уже пришла весна и поезд только что увез в поле отряд во главе с Владимиром Петровичем.

Археологические работы в окрестностях поселка Анненский

Сделав какие-то дела на скорую руку и попросту «забив» на остальные, я собрал рюкзак и на следующий вечер сел на такой же поезд до Карталов. Там ночью надо было пересесть на электричку, и вот в третьем часу утра я, невыспавшийся и замерзший, вылез из нее на станции Анненское. Электричка прогрохотала дальше, а я растерянно озирал окружающую ночь. Где-то вдалеке горел одинокий огонек. Больше ничего толком не было видно.

Единственное, что я знал, – это что мои товарищи должны остановиться в Анненском в школе, которая не работает в майские праздники, Владимир Петрович заранее договорился об этом с ее директором. Однако я ни разу не был в этом поселке и не представлял, как он расположен относительно станции, и где там находится школа, и куда мне вообще идти. На платформе, естественно, никого не было. Наконец я заметил на путях станционного рабочего, который шел с фонарем по шпалам. Махнув рукой, он обозначил мне направление на поселок, и я двинулся в указанную им сторону.

Спустя два или три часа, чрезвычайно замерзнув и переполошив всех окрестных собак, в предрассветных сумерках я наконец-то вышел к большому типовому зданию школы. Где-то в ней спали мои друзья, я твердо знал это. Во всех окнах было темно, входная дверь школы, естественно, была заперта, на мои попытки кричать и стучать никто не отозвался. Неудивительно: здание большое, где именно в нем расположись мои товарищи – не известно, да и спят они после вчерашнего приезда и первого дня работы явно весьма крепко. На деревенской улице не было ни души – как ни рано встает деревня, но сейчас было еще раньше. Решившись, я начал пробовать окна первого этажа – одно из них оказалось заперто непрочно, мне удалось его открыть и влезть через окно в школу вместе с рюкзаком. Школьные коридоры были темны, и мои шаги гулко разносились по ним.

Наверное, больше часа я ходил по школе, пробуя открыть все встречающиеся мне двери. В открытые кабинеты я заглядывал, ожидая увидеть в каком-нибудь из них своих товарищей, спящих в спальных мешках на полу. В закрытые кабинеты стучал и кричал через двери: «Археологи! Ау!» Никто не отзывался. В итоге мне стало ясно, что школа пуста и никаких археологов в ней не наблюдается.

Не зная, что делать дальше, я зашел в какой-то кабинет, сел за стол, достал банку консервов и кусок хлеба, перекусил, положил голову на руки – и внезапно проснулся, осознав, что прошло довольно много времени. Подойдя к окну, я увидел, что солнце уже встало, поселок проснулся, по улице, на которой стоит школа, ходит довольно много народу. Окно, через которое я забрался в здание, выходило на эту же самую, весьма оживленную улицу. Я вылез из него с рюкзаком за плечами, каждую секунду ожидая, что сейчас меня схватят и сдадут в милицию как совершенно очевидного вора. Однако, к счастью, никто не обратил на меня внимания.

Грустный я шел по какой-то улице Анненского. Где расположен курган, который копали мои товарищи, я не знал, где они могли остановиться, если не в школе, – не представлял. Анненское – крупный поселок, и было совершенно неясно, как найти в нем несколько нужных мне человек, приехавших только вчера, о которых явно мало кто знает. Вероятно, надо было возвращаться на станцию и, как идиоту, ехать обратно в Челябинск – мой романтический порыв оказался совершенно бесплодным, зеленый поезд с пединститутской экспедицией всё-таки убежал от меня, несмотря на все попытки его догнать.

Внезапно на крыльце какого-то неказистого одноэтажного дома я увидел Шуру Ковалева, на тот момент – одиннадцатиклассника из археологического кружка Вадима Сунгурова. Он курил, с несколько недовольным видом оглядывая утренние пейзажи поселка – судя по всему, он только что проснулся. Как же я обрадовался Шуре! Уже через минуту я был в доме, где увидел давно ожидаемую картину: какая-то большая комната была заставлена вдоль стен распотрошенными рюкзаками, среди которых в творческом беспорядке стояли рейки и лопаты; в центре она была застелена «пенками» и завалена спальниками, среди которых садились и вставали, просыпаясь, мои друзья и старшие товарищи; на столе у окна громоздилась невысокая куча разных продуктов, там же стояла трехлитровая стеклянная банка с водой, уж закипавшей от вставленного в нее здоровенного кипятильника.

Владимир Петрович Костюков расчищает могильную яму

После бурных приветствий радостной и неожиданной встречи я, естественно, поинтересовался: почему наши археологи расположились не в школе, где я искал их полночи, а в некоем здании неясного назначения. «Как же не в школе, – ответили мне, – это именно что школа, отдельное здание для младших классов; мы сразу здесь и планировали ночевать».

Антон Наумов на раскопе

Совершенно определенно помню, что руководил той экспедиционной группой Владимир Петрович Костюков, в ее состав входили Леонид Вячеславович Туфленков, Дмитрий Нелин, Вадим Сунгуров, Антон Наумов, Шура Ковалев, Максим Соломатов и одна или две девушки, имен которых моя память не сохранила. Возможно, был и еще кто-то, прошу прощения, если упустил.

За пару дней мы раскопали небольшой курган, располагавшийся за окраиной поселка. К сожалению, никакой могильной ямы в этом кургане не оказалось. Мы завершили вскрытие всех секторов кургана и уже заканчивали зачистку. В центре насыпи на уровне материковой глины обнаружилось небольшое скопление угольков – в древности здесь какое-то время жгли костер. На самом краю насыпи лежало несколько крупных кусков гранита, мы их расчистили, да так и оставили на месте.

Все были расстроены – выезд оказался неудачным. Зачистку завершили. Леонид Вячеславович и Владимир Петрович, пытаясь спасти положение, быстро и мощно делали в центре насыпи контрольный прокоп материка, рассчитывая, что, может быть, могильная яма просто не видна на этом уровне и откроется глубже – так бывает в некоторых случаях, впрочем, наш случай был явно не из этих. Остальные участники работ сидели на бровках, курили или бродили вокруг. Получалось так, что мы раскопали не курган кочевников, как намеревались, а какое-то древнее святилище, от обрядов, совершавшихся на котором, не осталось ничего, кроме горстки угля; или кенотаф – пустую курганную насыпь, сооруженную на родовом кладбище в память о погибшем где-то на чужбине сородиче.

Внезапно Вадим Сунгуров, внимательно рассматривавший расчищенные на краю насыпи камни, спрыгнул в раскоп, схватил один из камней, оттащил его немного в сторону, схватил второй, подтащил его и приставил к первому, потом приложил ко второму камню – третий, к третьему – четвертый, затем – пятый. Крупные куски гранита, будучи правильно повернуты, идеально подходили друг к другу и складывались в какую-то длинную фигуру. «Смотрите, это фаллос, фаллос!» – восторженно закричал Вадим. Мы все столпились вокруг камней. Действительно, образовавшаяся из них фигура имела на одном своем конце характерное расширение-утолщение, была совершенно фаллической формы и имела длину более метра.

Вадим, наклонившись, перевернул верхний камень. «Да… А фаллос-то с носом», – потрясенно проговорил кто-то из наших. На обратной стороне верхней части предмета был совершенно четко выбит нос, приглядевшись, можно было различить и другие черты лица. Перед нами было грубое скульптурное изображение человека, изготовленное около тысячи лет назад тюркскими кочевниками Великой Степи – кипчаками, возможно, находившимися в контакте с угросамодийскими народами. Это каменное изваяние, так называемая «каменная баба», представляло собой, как это обычно и бывает, изображение древнего мужчины-воина.

Вероятно, изваяние было установлено на насыпи изученного нами святилища – возможно, древнего поминального комплекса. Однако впоследствии кто-то – возможно, враги, а может быть и родичи того, кто был высечен в камне, совершая какой-то неизвестный нам ритуал, разбили гранитную скульптуру на пять почти равных частей.

Находка получилась просто великолепной. «Каменные бабы» – фигуры древних воинов – вообще очень редко находят в последние десятилетия. Когда-то они стояли по степи в изрядных количествах и были хорошо заметны, но в конце XIX – первой половине XX века практически все они были выкорчеваны и увезены – одни в музеи, другие в частные коллекции или вообще неизвестно куда. Владимир Петрович, замечательный специалист по поздним кочевникам, сразу определил, что найденное нами изваяние относится к редкому типу и представляет большую научную ценность, в том числе – для реконструкции расселения и миграций кочевых племен, и пришел в замечательное расположение духа. Весь отряд, естественно, тоже очень обрадовался – приятно было, что мы поработали не зря.

Если бы древняя каменная скульптура сохранилась в целости, доставить ее в Челябинск стало бы настоящей проблемой. Машины у нас не было, а донести до электрички, потом перегрузить на поезд здоровенную каменную плиту было бы крайне сложно. Однако «каменная баба» была расколота на пять кусков, и каждый из этих кусков был вполне подъемным для одного человека. Куски разложили по рюкзакам самых физически крепких членов отряда, личные вещи которых взялись нести их товарищи. Так в пяти рюкзаках изваяние и доехало до археологической лаборатории пединститута.

Каменное изваяние из культового комплекса Анненское 12 (Костюков В.П., Никулина Е.В., 2003, рис. 1,1)

Финальное приключение случилось у нас на подъезде к карталинскому вокзалу. Промежуток между прибытием электрички в Карталы и отправлением оттуда поезда в Челябинск был весьма невелик, кроме того, на вокзале к кассам всегда в это время стояла большая очередь, и можно было просто не успеть купить билеты на поезд. Поэтому Леонид Вячеславович заранее собрал деньги на билеты и вручил их Вадиму как самому быстрому и ответственному. Его задача была первым выскочить из вагона в Карталах и сразу же бежать в кассы занимать очередь и покупать билеты.

Электричка подъезжала к Карталам ночью, многие из нас дремали на сиденьях в полупустом вагоне. Но не спал Леонид Вячеславович, он следил за временем и за станциями. На последней остановке перед карталинским вокзалом Леонид Вячеславович решил разбудить Вадима, чтобы тот успел приготовиться к выполнению своей задачи. «Вадим, вставай, Карталы скоро», – сказал он и тронул того за плечо. Вадим моментально проснулся, одним движением переместился в тамбур и выскочил из вагона, решив, что раз его будят, значит, мы уже приехали и ему пора мчаться в кассу вокзала. Двери закрылись, электричка тронулась, Вадим остался снаружи – все это произошло буквально в течение нескольких секунд.

Оторопев, мы смотрели друг на друга. Больше всего впечатлился Леонид Вячеславович, который никак не ожидал таких последствий от своих вполне разумных действий. Электричка набрала ход. До карталинского вокзала оставалось еще несколько минут и километров, Вадим остался на какой-то сортировочной станции под Карталами, вместе с ним остались практически все наши деньги – наскрести еще раз на билеты до Челябинска не представлялось возможным.

Приехав в Карталы, мы выгрузились на перрон и остались там в некоторой растерянности. Надо было ждать Вадима, а когда он доберется до нас – челябинский поезд, скорее всего, уже уйдет.

Однако, как это ни удивительно, пропавший Вадим появился через двадцать или двадцать пять минут. Сообразив, что высадился не в том месте, он быстро побежал по рельсам вслед за электричкой и пробежал эти несколько километров единым махом. Мы успели купить билеты на поезд, и рано утром отряд был уже в Челябинске, а все части кипчакского каменного изваяния были доставлены в лабораторию.

Полтора месяца на 131-м ЗИЛе

Одна из самых прекрасных экспедиций, в которой я принимал участие, состоялась осенью 1993 года. Это был целый комплекс экспедиционных работ, осуществлявшихся в течение полутора месяцев на трех курганных могильниках эпохи ранних и поздних кочевников, расположенных в трех разных районах Челябинской области. Естественно, будучи прекрасной, эта же экспедиция была и одной из самых безумных. Прекрасным в ней было всё: постоянный холод той осени; наша экспедиционная машина ЗИЛ-131 с брезентовым тентом на кузове, постоянно уделанная в грязи до крыши; невероятная находка трёхярусного сарматского погребения; похлебка из голубей и картошка с барсучатиной; раскопы, из которых, прежде чем начинать работу, надо было вымести снег; удивительные, идиотские или опасные истории, в которые постоянно «влипал» наш отряд; и люди – конечно же, главное – люди… Но обо всем по порядку.

Тот самый ЗИЛ-131 и его шофёр Юрий

Археологическая экспедиция осени 1993 года носила хоздоговорной характер. Ее задачей было раскопать несколько археологических памятников, которые находились в угрожаемом состоянии и вскоре должны были разрушиться или быть разрушенными в результате строительства. Экспедицию проводила существовавшая в то время замечательная организация – Археологическое научно-производственное предприятие при Челябинском фонде культуры, сокращенно АНПП. Общее руководство экспедицией осуществлял Сергей Геннадьевич Боталов, но непосредственно на месте он возглавлял работы лишь на некоторых этапах – как у всякого начальника экспедиции, у него было много других дел. Постоянными руководителями отряда были два недавних выпускника исторического факультета Челябинского университета – Константин Бабенков и Руслан Галиуллин, которого чаще звали Русик. Полевой отряд состоял из нескольких молодых парней, набранных по разным челябинским вузам и экспедициям: Вадим Сунгуров, уже окончивший университет и работавший учителем в школе – вскоре он перешел на работу в милицию; Антон «Тони» Наумов и Коля Цветков – студенты Челябинского пединститута; я, Костя Жаринов, Даниил Дильман, Денис Лузин, Алексей Куликов, Денис Гаврилов – студенты университета; экспедиционные водители Паша, Дима и Юра; и одна-единственная девушка, студентка университета Света Деветьярова, в которую, естественно, была влюблена половина нашего отряда. По ходу экспедиции к нам приезжал археолог из университета, сегодня – крупнейший специалист по ранним кочевникам Южного Урала, Александр Дмитриевич Таиров.

Первая задача, которую поставили перед нами: раскопать большой курган эпохи ранних кочевников, расположенный в районе поселка Северный Нагайбакского района, насыпь которого была сильно повреждена современным грабительским вкопом. Курган был крупный, высотой под два метра, и располагался на огромном пшеничном поле. Чтобы вскрыть насыпь такого кургана вручную, нужен отряд больше пятидесяти человек и больше месяца работы, нас было десять и на всё про всё – две недели. Но методика допускает снятие таких насыпей бульдозером – естественно, с соблюдением целого ряда требований. На бульдозер наше руководство и рассчитывало. Для того чтобы бульдозер прошел к кургану, сначала нужно было прокосить ему дорогу в пшенице комбайном – иначе он просто убил бы всю пшеницу, по которой проехал, – втоптал бы ее в землю и сделал несобираемой. Комбайна мы ждали пару дней, за это время разметили на кургане две бровки, отнивелировали насыпь и изготовили волокуши, о которых я расскажу несколько позже.

Константин Бабенков

Поселились мы в деревенской гостинице. Кто не жил в таких заведениях – очень рекомендую, ценный жизненный опыт. На городские гостиницы их деревенские собратья не похожи никаким боком, а похожи они на общежития, как правило – на убитые такие общаги. Народ в них живет разный, мне встречались даже иностранные специалисты. Но, как правило, конечно, живут люди попроще. Мы заняли в гостинице поселка Северный три или четыре комнаты, а в соседних с нами «номерах» на том же этаже жили челябинские шофера. Их отправляли в поселок на период уборочных работ из какого-то челябинского ПАТО, они обеспечивали доставку зерна на элеваторы. Зерна было много, здешний совхоз был очень мощный и к тому моменту еще не загнулся. Что стало с ним потом – не знаю, вероятно, ничего хорошего: к концу 1990-х крепкие хозяйства в зауральской степи погибли почти все, лишь относительно недавно начался процесс возрождения некоторых из них…

Шоферов было десятка два человек, командировку в поселок Северный они рассматривали как хорошую форму отдыха, считали себя неотразимыми для местных женщин и настойчиво распространяли информацию, что якобы в Северном женщин гораздо больше, чем мужчин. Каждый вечер в их комнатах дым стоял коромыслом, водка лилась рекой, женщины визжали, музыка гремела, и вообще происходило всяческое веселье – или, во всяком случае, что-то такое, что считали весельем командированные шофера.

Мы на их фоне были аскетами, анахоретами и стоиками. Утром мы тихо и мирно грузились в тентованный ЗИЛ-131 и выезжали на курган, вечером возвращались, умывались, ужинали в деревенской столовой, потом какое-то время общались друг с другом, негромко пели песни, курили в холле, играли в нарды, иногда выпивали на всю компанию одну-две бутылки водки, пытались ухаживать за нашей Светой – ухаживали по-разному, но, как правило, достаточно спокойно, так, что не напрягали ни товарищей, ни саму Светлану, которая относилась ко всем ровно и спокойно и ни на чьи ухаживания не откликалась. При этом деревенских девушек, с которыми столь шумно гуляли шофера, наша студенческая команда, похоже, вообще не воспринимала как существ одного с нами биологического вида – во всяком случае, ровным счетом никакого интереса к ним никто из нас не проявлял. Да и выматывались мы весьма основательно: стоял довольно холодный сентябрь, работать приходилось целый день на открытом воздухе, без всякого шанса где-нибудь согреться (от кургана до поселка было километров десять бездорожья), периодически лили дожди, и многие из нас постоянно ходили простуженными.

Однажды на раскопе нас застал сильный дождь, а наш ЗИЛ-131 ушёл куда-то по делам и его не было. Пошли в сторону Северного пешком, но пешком по полю под дождём – это, как говорится, врагу не пожелаешь. К счастью, встретили комбайн, который вызвался нас подвести – кто-то сел в кабину, а остальные поместились в бункере. Путешествие по полю в бункере комбайна – это было сильно!

Работы на кургане начали с того, что разметили две параллельные «бровки» – стенки земли, между которыми должен был работать бульдозер и по которым в дальнейшем можно будет изучить структуру насыпи кургана – стратиграфию, т.е. последовательность слоев грунта. Когда пришел бульдозер, наши молодые руководители немного ошиблись, определяя порядок его работы. Сначала они срезали бульдозером обе полы кургана – по сторонам от двух бровок, а потом машина начала послойно снимать центральную часть насыпи, расположенную между бровками.

Тут выяснилось, что делать надо было наоборот – сначала выбрать центр, а потом уже срезать периферийные участки. Дело в том, что насыпь в центре была не очень прочной – помимо глубоких грабительских вкопов она была «изъедена» многочисленными барсучьими норами. При этом насыпь была высокой, около двух метров, и бульдозер вынужден был высоко взбираться, чтобы срезать ее как положено, ровными слоями начиная с самой макушки. При этом тяжелая гусеничная машина забиралась на двухметровую высоту и начинала там с натугой двигать землю, по бокам от нее стояли две неширокие стенки земли, оканчивающиеся двухметровыми же обрывами. Причем и эти стенки, и основной массив снимаемой земли представляли собой своеобразный «сыр», пронизанный множеством отверстий.

Бульдозер тяжело ворочался наверху, периодически слегка заваливаясь в обрушивающиеся проходы нор, а мы смотрели на все это с некоторым ужасом, понимая, что в любой момент весь этот массив земли может повалиться вместе с машиной. К счастью, этого не произошло.

Наша задача была – рубить землю, стоя на бровках, и отбрасывать ее в колею бульдозера. Пользуясь моментом работы техники, нужно было успеть максимально очистить бровки от всей лишней земли – потому что потом удалять ее из раскопа придется вручную. Кроме того, Константин как руководитель раскопа ходил непосредственно за ножом бульдозера, наблюдая возникающий между ножом и гусеницами зачищенный участок грунта и отслеживая, не появятся ли в насыпи какие-либо конструкции или находки, чтобы успеть остановить технику.

Как я уже говорил, весь курган был пронизан барсучьими нормами. И вот когда бульдозер работал уже практически на уровне материка, из-под его гусениц выскочили два крупных барсука – точнее, барсук, и барсучиха! Женщина барсучьего племени, тяжело раскачиваясь на бегу, скрылась в пшенице, а вот мужчине повезло гораздо меньше. Он не смог удержаться на осыпающемся грунте, съехал обратно в свою нору – и бульдозер придавил его краем гусеницы. Конечно, это была случайность, трактористу в кабине вообще не видно, что там происходит у него непосредственно под гусеницами.

Антон Наумов

На одних передних лапах здоровенный барсук пытался уползти в пшеницу. Вся задняя часть его тела была парализована, судя по всему, у него был перебит позвоночник. Барсук был очевидный нежилец на этом свете, его нужно было добить. Один из моих товарищей достал здоровенный нож, который постоянно носил с собой, подошел к зверю и попытался ткнуть им барсука – по-моему, закрыв при этом глаза. Первая попытка не удалась. Вторая – тоже. Интеллигенция, итить ее налево. Резать кого-либо ножами у нас обычно не получается, даже если мы и таскаем их с собой.

Мгновенно осознавший ситуацию экспедиционный шофер Паша высказал эту же мысль простым и понятным языком, подошел к барсуку, прижал его за шею к земле черенком лопаты, открыл перочинный ножик и перехватил зверю горло. Тот забился и затих.

Барсук – это много мяса и еще целебный барсучий жир, которым можно лечиться от простуды. Разделать и приготовить барсука наши замечательные руководители поручили мне – я как раз был в тот день дежурным по хозяйству. Ох… Не уверен, что к тому времени мне приходилось разделывать хотя бы курицу, а ведь барсук – здоровенное животное. Я проклял всех: и барсука, и тракториста, и руководителей, я устал неимоверно и весь изгваздался в крови и мясе, но барсук был разделан, жир отделен от мяса (его перетопили и впоследствии пили с чаем или мазались им при простудах), а мясо было приготовлено с картошкой. Оно получилось жестковатым – но зато его было много.

По результатам этой эпопеи Тони Наумов написал замечательную заунывную и жалостливую песню, которую пели в экспедиции холодными осенними вечерами.

Дует ветер, дует месяц, дует два. Дует год.

Только голод не задует этот ветер, не пройдет.

Может, ужин залечит его, как река, а пока

Барсуки, мне без вас жить не стоит.

Отучили в институте от еды – вот напасть,

Как бы нам таким макаром на тот свет не попасть,

Ведь нельзя без еды, без еды столько лет,

Барсуки, мне без вас жить не стоит.

Все курганы по кусочкам разобрать – и достать,

Барсуков со всей земли мне б поймать, мне б поймать,

Сколько было бы мяса и шкварок в ночи – хоть кричи,

Барсуки, мне без вас жить не стоит.

Бульдозер закончил свою работу и уехал с кургана. Теперь на месте древней насыпи стояли две длинные двухметровой высоты стенки – бровки. Их нужно было зачистить для того, чтобы была видна структура насыпи, в том числе – деревянной конструкции, которая располагалась в древности над могильной ямой, а затем зачистить весь материковый грунт, до которого снял насыпь бульдозер. На зачищенном материке можно будет увидеть очертания могильных ям и иных объектов или сооружений.

Началась долгая работа лопатами: нас было всего десять человек, а курган – огромный. Кроме того, у нас совершенно не было носилок, на которых в экспедициях обычно оттаскивают в отвал отработанный грунт. Острый разум наших руководителей нашел ответ – носилки надо заменить волокушами. Мы наведались на кладбище умершей сельскохозяйственной техники, расположенное в окрестностях совхозного машдвора, и оторвали от какого-то брошенного комбайна несколько железных деталей, более-менее подходящих по форме. Далее мы привезли их на курган, привязали к этим деталям веревки, и вот теперь мы насыпали в них грунт и оттаскивали его за веревку в сторону отвала. Всю прелесть этого занятия описать сложно, это надо делать самому: из часа в час, изо дня в день тащить за врезающуюся в руки веревку тяжеленную, угловатую металлическую бандуру по неровному грунту. Совершенно безумное занятие, носилки – это просто радость и счастье по сравнению с таким способом удаления грунта.

Вообще говоря, нам невероятно повезло. В ходе зачистки в верхней части одной из бровок обнаружился край керамического сосуда. Русик принялся за расчистку – и оказалось, что в бровку аккуратно вписалось средневековое впускное погребение с большим гончарным кувшином и несколькими нитками интересных бус. Если бы бровку провели на метр левее или правее – это погребение, безусловно, было бы полностью снесено бульдозером, возможно, только отдельные кости и бусинки мы смогли бы вытащить из-под его ножа. А так перед нами был хорошо расчищенный, полностью сохранившийся интересный объект.

А вот с центральной могильной ямой всё было гораздо хуже. Судя по размерам и расположению кургана, эта яма должна была относиться к раннему железному веку и принадлежать, скорее всего, сарматским кочевникам. Однако некоторое время назад в яму, возможно – в очередной раз, лазили грабители, рассчитывавшие поживиться в ней чем-нибудь ценным. Как обычно бывает, их расчеты, скорее всего, не оправдались, однако основная проблема была даже не в них самих, а в том, что оставшуюся после грабителей глубокую яму в центре кургана кто-то из местных скотоводов использовал как скотомогильник – место захоронения павших, вероятно – от болезни, овец. Этих овец там было захоронено определенно больше двадцати штук. Овцы находились в состоянии полураспада, т.е. их мягкие ткани уже в значительной мере распались, а вот шкуры, жилы, связки и тому подобные более долговечные части еще проходили процедуру гниения. В общем, вычерпывать из грабительской ямы эти гниющие овечьи остатки представлялось нам какой-то безумной задачей, и делать это мы поначалу не решились, сосредоточившись на других участках работы.

Тем временем разнообразные события начали происходить в поселке Северный. Сначала последовало маленькое событие. Мы с Тони немного задержались в деревенской столовой, остальные наши товарищи уже отправились в гостиницу. Только мы вышли на крыльцо, как к нам подошел какой-то местный дед, находившийся, вероятно, в состоянии белой горячки. Он начал громко кричать, что мы с Тони – негодяи, которые только что устроили в столовой дебош, всё там изгадили и перевернули. По улице шло несколько деревенских мужиков, они заинтересовались этими криками и подошли разобраться. Пока один из них ходил в столовую – выяснить, что же мы там такое натворили, остальные готовились нас бить. Потом посланец вернулся, дал в ухо мужику-провокатору, и бить нас раздумали.

Эта незначительная история была своеобразным знаком-предупреждением, только мы его не поняли. Второе предупреждение оказалось существенно более серьезным. В гостиницу заявился здоровенный местный мужик, который левой рукой тащил за волосы свою жену (волосы были длинными, и он намотал их на кулак), а в правой руке имел здоровенный нож-свинорез. Он пришел искать того негодяя, который соблазнил его молодую супругу, и решающий этап его поиска происходил в нашем расположении, поскольку под подозрение попал один из экспедиционных шоферов. Я не буду рассказывать в подробностях эту дикую историю, отмечу только, что по ее результатам не все участники были целы, зато все остались живы – а это уже было ценно.

Через два или три дня наступила ночь великой битвы. Молодежь поселка Северный долгое время терпела возмутительное поведение челябинских шоферов – наших соседей по гостинице, которые беззастенчиво и весьма успешно ухаживали за северными девушками. Возмущение копилось в сердцах северных парней – и, наконец, нарыв лопнул. Вооружившись кольями и обрезками арматуры, изрядно выпив для храбрости и куражу, северные парни поздно вечером атаковали гостиницу. Челябинские шофера не растерялись и вступили в бой. Наш экспедиционный отряд поставил своей задачей сохранение нейтралитета. Теоретически это было несложно, поскольку никаких претензий к нам ни одна из воюющих сторон не имела, однако на практике, когда на этаже идет суровая массовая драка с использованием разнообразных бытовых предметов, сохранить нейтралитет является чрезвычайно сложной задачей.

У нас было одно ружье, однако оно было незарегистрировано и вообще грозить им было глупо: местные могли бы без труда выставить гораздо более многочисленный арсенал, поэтому ружье спрятали под матрас. Помню, долго убеждал одного из своих товарищей убрать нож и взять, по моему примеру, кирпич, поскольку пырнуть кого-нибудь ножом – это однозначно «статья», а стукнуть кирпичом – вполне возможно, нет.

Дважды в наше расположение врывались разгоряченные группы местных, вооруженные окровавленной арматурой. Оба раза всё повисало «на грани», однако таланты наших руководителей как переговорщиков, отсутствие к нам каких-либо реальных претензий, а также наша относительная многочисленность и боеготовность позволили решить дело миром.

К середине ночи шофера получили подкрепление откуда-то из окрестных поселков, где работали командированные из того же ПАТО, и перешли в наступление. Местная молодежь попыталась укрыться в клубе, однако шофера разнесли двумя КамАЗами ажурный бетонный забор вокруг клуба и предприняли штурм. В этот момент в конфликт вмешались местные взрослые мужики, многие из которых уже не первый год приятельствовали с приезжими шоферами. Им удалось развести враждующие стороны и прекратить конфликт.

Несколько человек попали в больницу, однако все, к счастью, остались живы. Потом нам рассказали, что такие битвы являются доброй местной традицией и происходят каждую осень. Единственный раз местные парни использовали в качестве оружия заточенные электроды, которые они метали в шоферов и тем самым тяжело искалечили и чуть не убили несколько человек; в тот раз понаехала районная милиция, было громкое разбирательство, и кого-то из местных посадили. С тех пор воюющие стороны пользуются только конвенционным оружием.

Через два или три дня на ГАЗоне-вахтовке, будка которого была украшена надписью «АНПП», прибыло руководство нашей экспедиции. Сергей Геннадьевич Боталов намеревался лично возглавить работы отряда на следующем археологическом памятнике. Обнаружив, что мы все еще не вычерпали скотомогильник, располагающийся в грабительском вкопе в центре кургана, он дал распоряжение нам с Вадимом немедленно выполнить эту работу, поскольку под гниющими овцами вполне могли уцелеть какие-то части древнего погребения. Мы взяли лопаты и встали на работу.

Да, эта работа была крайне неприятной. Вытаскивать из земли полуразложившиеся трупы овец – веселого мало. Но за несколько часов мы их все успешно достали, расчистили грабительский вкоп, «сели» на дно могильной ямы, и вставший на ее расчистку Константин обнаружил в углу ямы несколько разрозненных человеческих костей и один трехлопастной втульчатый бронзовый наконечник стрелы – во всяком случае, по это находке получилось уверенно датировать курган в рамках раннего железного века.

Сергей Геннадьевич Боталов

Вечером состоялась охота. Сергей Геннадьевич привез еще несколько ружей, и весь старший состав экспедиции отправился добывать уток. Перед этим начальник экспедиции, как наиболее опытный охотник, объяснил всем остальным, что стрелять утку на воде не надо – ведь у нас нет собаки, которая поплывет за ней по ледяной реке; а бить их надо влет. Именно так стрелял он сам. Будучи человеком со взрывным, холерическим темпераментом, Сергей Геннадьевич бил исключительно по стаям уток и начинал стрелять, как только стая появлялась в поле его зрения. К сожалению, в этот раз его тактика не принесла удачи.

Костя, человек спокойный, интеллигентный, с темпераментом, скорее, флегматика, подкрадывался по камышам к плавающим на воде уткам, вспугивал их криком и после этого, как ему и сказали, пытался стрелять поднятую птицу влет – однако, к сожалению, и его удача обошла стороной.

Добыл птицу только Русик. Будучи хитрым татарином и здоровенным мужиком с темпераментом сангвиника, он осторожно подкрался к воде, обнаружил плавающую там утку, спокойно прицелился и уложил ее на месте. Утка осталась плавать в реке. Русик разделся, попробовал ногами воду и оделся обратно – было очень холодно.

В этот момент на звук одиночного выстрела к Русику подтянулось несколько участников и наблюдателей охоты. Самые бурные эмоции проявил Сергей Геннадьевич, он начал громко уговаривать удачного стрелка: «Русик, первая утка в сезоне, надо достать, не бойся, плыви, если что – я тебя вытащу». Русик снова разделся и поплыл. Доплыв до утки, он взял ее в руку, повернул обратно, и тут от холода у Русика свело судорогой обе ноги. «Тону!» – успел крикнуть он и пошел ко дну. Стоявшие на берегу люди засуетились, Сергей Геннадьевич скинул сапоги, готовясь плыть на помощь. Тем временем Русик дошел до дна и остановился, река оказалась ему по грудь.

Когда Русик выбрался на берег, первым делом принялся растирать наиболее уязвимые части тела, а первыми его словами было: «Меня ж теперь жена из дому выгонит, зачем я ей такой буду нужен». Впрочем, всё обошлось, и он даже не простыл. Правда, подстреленная птица оказалась не уткой, а лысухой, чье мясо пахнет рыбой и отнюдь не считается деликатесом – однако будучи приготовленной с большим количеством картошки, да под водку, прошла просто на ура.

Той ночью экспедиция отмечала завершение раскопок в районе поселка Северный. Это получилось сильно. Когда наутро мы выбрались из своих комнат – соседи-шофера глядели на нас с проснувшимся уважением. «Да вы, мужики, оказывается, тоже можете гульнуть так, что все трясется и падает», – говорили их взгляды. У меня, правда, сильно болела правая рука: в процессе гуляния я на спор поднимал обоих наших шоферов одновременно; поднял успешно, но связки несколько растянул.

Погрузив экспедиционное оборудование и погрузившись сами в тентованный кузов 131-го ЗИЛа, мы направились к следующему объекту раскопок. Это был одиночный курган на окраине поселка Наваринка в Агаповском районе Челябинской области. Ехать было очень холодно, ветер задувал через щели брезента, кончался сентябрь.

Курган, который нам предстояло раскопать, стоял на самом краю глубокого заброшенного карьера на окраине села. Борта карьера размывались водой и постепенно обрушивались вниз, вместе с ними рушилась и насыпь кургана – не менее трети ее уже рухнуло, вскоре оставшаяся часть должна была тоже погибнуть. Если не раскопать этот курган в ближайшие годы – он просто перестанет существовать.

На вершине кургана стоял старый геодезический знак – тригопункт, большая металлическая тренога. Она тоже должна была вскоре обрушиться в карьер, поэтому руководителю экспедиции Сергею Геннадьевичу удалось получить в Екатеринбурге, в каком-то окружном управлении, разрешение на снос тригопункта. Однако при этом его обязали изъять зарытую в центре тригопункта металлическую капсулу, в которой содержались точные географические координаты и еще какие-то данные этого геодезического знака. Причем надо было не просто изъять ее, а, как рассказал нам Сергей Геннадьевич, «доставить в управление под вооруженной охраной». На его вопрос: о какой такой вооруженной охране идет речь – ему ответили, что руководствуются послевоенной инструкцией НКВД, никакого более свежего документа по этой теме не существует.

Наш ЗИЛ остановился рядом с курганом. Сергей Геннадьевич высадил нашу команду из машины, распорядился: мне идти к силосным ямам и нанять там бульдозер, а остальным – разметить через центр кургана одну бровку, параллельную краю карьера, сбросить в карьер тригопункт и аккуратно отыскать закопанную в его центре металлическую капсулу. Сам же руководитель отправился на машине в поселок – пытаться договориться о жилье, в котором мы могли бы остановиться на ближайшие пару дней.

Пока я бегал за бульдозером, металлическую треногу геодезического знака сбросили вниз, и она летела весьма долго, поскольку карьер был изрядно глубок. Подошла техника, тракторист согласился поработать за две бутылки водки или их денежный эквивалент. За полчаса насыпь небольшого кургана снесли до материка, оставив только одну широкую бровку. В ее центре мы осторожно копали землю лопатами, пытаясь обнаружить металлическую капсулу. Никто не знал, какого она размера – наш начальник тоже был не в курсе и ничего не смог нам подсказать.

В итоге капсулу тригопункта мы нашли, она оказалась размером со стакан, была выполнена из железа и имела на крышке какие-то буквы и цифры. Однако, как оказалось, для обеспечения сохранности капсула была вмурована в огромный куб бетона, из которого торчала только ее крышка. С огромным трудом мы выворотили из земли этот куб объемом едва ли не кубометр и выдолбили из него капсулу киркой и ломами. Однако под ним оказался еще один куб, а в нем – вторая капсула, вероятно, от более раннего геодезического знака. Выдолбили и ее. Снизу находился третий бетонный блок – уже без всякой капсулы, вероятно, он был своеобразным фундаментом. Этот третий блок располагался уже в могильной яме.

Рядом с ним располагалось не тронутое строителями геодезического знака женское погребение, принадлежавшее сарматам – кочевникам, жившим в нашей степи около двух с половиной тысяч лет назад. Оно было великолепно; с сарматской женщиной, вытянутой на спине, лежали все вещи, которые должны были быть в богатом женском погребении: здесь было бронзовое зеркало, каменный жертвенник (археологи до сих пор выясняют, что это за штуки, поэтому название «жертвенник» довольно условно), железный нож, а ее шея была украшена глазчатыми бусами изумительной красоты.

Мы достаточно быстро расчистили, зарисовали и сфотографировали погребенье, сняли кости и вещи, упаковали их. Теперь надо было сделать контрольную прокопку дна могильной ямы – какой-нибудь интересный предмет мог по разным причинам оказаться существенно ниже уровня основного погребения.

И вот мы прокапываем штык – но материка не видно, под лопатой продолжает идти какой-то перемешанный грунт. Берем следующий штык – перемес продолжается. Начинаем третий – и тут появляются кости. Еще одно погребение, снизу под первым: получается, мы имеем дело с ярусным захоронением – достаточно редкая вещь в сарматских курганах.

Новое погребение оказывается парным. Рядом, вытянутые на спине, лежат скелеты мужчины и женщины. В сопроводительный инвентарь женщины опять входит бронзовое зеркало, каменный жертвенник, глиняный сосудик и даже наконечники стрел; с мужчиной лежат предметы конской упряжи, железный клинок и полный колчан прекрасно сохранившихся трехлопастных втульчатых бронзовых наконечников стрел. Захоронения были совершены две с половиной тысячи лет назад – в первой половине V века до н.э.

Сергей Геннадьевич заканчивает рисовать погребение. В поселке он смог добыть нам для жилья здание старой совхозной конторы. Там есть окна и двери, но нет света – все электрические лампочки выкручены, вечером в деревне купить их невозможно.

Три верхних погребения в кургане у поселка Наваринка (Гуцалов С.Ю., Боталов С.Г., 2001, рис. 5)

Солнце садится, мы начинаем паковать находки. Никогда в жизни я больше не участвовал в работах, в ходе которых за один день было бы найдено так много находок высокого музейного качества – три сарматских погребения с богатым инвентарем в одной могильной яме! Вокруг кургана толпятся деревенские пацаны; они прибежали сюда, на другую сторону карьера, привлеченные слухами о работе археологов. Им очень интересно и хочется подробно рассмотреть наши находки, и тут Сергей Геннадьевич применяет замечательный ход.

– Так, – говорит он, – мы не можем сейчас ничего показать вам подробно, нам надо всё упаковать и ехать в поселок. Мы остановились в старой конторе – приходите туда, и мы вам все покажем. Но там нет электрических лампочек, нет света, поэтому если хотите посмотреть находки – приносите с собой хотя бы четыре-пять лампочек.

– А где мы их возьмем? – удивляются пацаны.

– Ну вы даете, – отвечает Сергей Геннадьевич, – я что, должен объяснять вам, где в вашей деревне можно незаметно выкрутить несколько лампочек?

Пацаны все поняли и убегают в поселок, мы грузимся в машину и едем в том же направлении.

Старая контора встречает нас холодом и темнотой. Но пацаны не подвели: вскоре они прибегают с лампочками, и наше временное пристанище озаряется светом. Показываем им наконечники стрел, глазчатые бусы – ребята в восторге, вещи действительно чрезвычайно красивые. Беседуем с ними за жизнь, спрашиваем, чем они занимаются. Они рассказывают, как ловят голубей на току и продают их живущим неподалеку китайцам по цене сигарета за голубя, китайцы их едят.

Тут надо заметить, что и с едой и с деньгами у нас на тот момент был полный швах. Идея приобрести у ребят голубей казалась очень перспективной – хоть какое-то мясо. Однако у нас нет сигарет – кончились, мы сами курим какой-то весовой табак, из которого вертим самокрутки. Показываем его пацанам, те сначала воротят нос, но потом соглашаются. Проходит еще полчаса, и мы уже ощипываем доставленных голубей, которых только что поймали петлями на деревенском току. Резал их Вадим, который потом до конца экспедиции ходил в заляпанных кровью брюках – свидетельство злодеяния не хотело отстирываться. Мы потушили голубей с картошкой – получилось очень даже ничего, если отвлечься от того, что перед тобой не курица, а голубь.

Наутро Сергей Геннадьевич отправил нас с Русиком на курган – сделать контрольную прокопку дна могильной ямы, пока отряд собирается для дальнейшего маршрута. Мы копаем, но яма все не кончается, в ней обнаруживается еще одно, на этот раз – одиночное погребение! Это еще один мужчина – с оружием и конской упряжью. Машина подъезжает забрать нас с раскопа, однако отъезд отменяется: мы предъявляем начальнику новую находку, и он принимается за ее расчистку.

К раскопу стягиваются местные жители – поселок взбудоражен слухами о находках, всем интересно увидеть и услышать, что же мы здесь обнаружили. Беззастенчиво объявляю, что все покажу и расскажу, если нам окажут вспомоществование в плане сигарет – и вот за время экскурсии сельские жители набирают по карманам для нас несколько пачек; здорово, хоть и на один день, но отряд избавлен от необходимости крутить самокрутки!

Каменные жертвенники, керамические сосуды и бронзовые зеркала из кургана у поселка Наваринка (Гуцалов С.Ю., Боталов С.Г., 2001, рис. 6)

Все находки запакованы в картонную коробку, она установлена глубоко под деревянную лавку, лопаты и фотографические рейки свалены на пол кузова, мы залезаем в него и рассаживаемся на лавочки вдоль бортов. Поехали! Нас ждут курганы под поселком Малково в Чебаркульском районе – третий археологический памятник за эту экспедицию.

Машина продолжает движение и ночью. Очень холодно, сколько возможно людей набились из кузова в кабину. Она у ЗИЛа очень большая, но сейчас здесь сидят человек шесть и нам очень тесно – зато тепло. Внезапно в фарах машины на дороге появляется заяц. В нашем руководителе мгновенно вспыхивает охотничий инстинкт, и он командует Юре – гони! Заяц несется по дороге, мы – за ним. Сложно сказать, что мы намерены делать с ним, когда нагоним – если ЗИЛ переедет зайца, от него останется мокрый блин, который невозможно будет отскрести от земли. Но азарт охоты уже захватил и водителя, машина мчится, заяц вот-вот будет настигнут.

Бронзовое зеркало из кургана у поселка Наваринка (Вериго В. 2011)

Внезапно заяц отпрыгивает в сторону и скачками уходит с дороги в степь. «Поворачивай!» – кричит наш начальник, ЗИЛ поворачивает, и погоня продолжается. Белый в свете фар комочек прыгает по кочкам, ревущая машина мчится за ним, настигает его, внезапно толчок, удар – и ЗИЛ останавливается. Мотор ревет. Машина стоит. Колеса не вращаются. Заяц убежал.

Растерянные мы вылезаем из кабины. Водитель не может понять, что произошло. Первая мысль: подвеска развалилась. Он лезет под машину, щупает руками подвеску – вроде цела. Вторая мысль: отвалился кардан. Нет, кардан на месте. Что же произошло? Лишь некоторое время спустя загадку удается разгадать.

У нашего ЗИЛа был снят дополнительный карданный вал, передававший вращение с мотора на передний мост. При ударе, вызванном прыжком на высокой кочке, рычаг переключения мостов сдвинулся, и вместо заднего моста включился передний. А на нем не было кардана, поэтому мотор продолжал работать, но вращение на колеса больше не передавалось. К счастью, разобрались, погрузились в машину и поехали. Заяц остался цел и невредим в своей степи.

По дороге в Малково наш руководитель получил еще денег, и мы немножко приободрились. Поселились недалеко от места раскопок, в Чебаркуле, в гостинице. Бедный технический персонал! Каждый день мы возвращались с раскопа в эту вполне приличную городскую гостиницу, угвазданные в сырой земле донельзя, сколько после нас оставалось в номерах земли и всякой грязи – это просто ужас!

Сентябрь закончился, начался октябрь. Несколько раз по утрам мы заставали раскопы, заметенными снежком. В Малково строился коттеджный поселок, он попал как раз на место расположения средневекового гуннского могильника. Летом наши руководители вскрыли здесь замечательное, богатое погребение гуннской женщины – с китайским зеркалом, многочисленными бронзовыми и серебряными украшениями.

Вадим Сунгуров

На нашу долю столь ярких находок уже не досталось. Мы раскопали два кургана, в которых располагались ограбленные катакомбные захоронения. Перед входом в одно из них лежало несколько жертвенных животных. В другом были найдены обломки железного меча – кажется, на этом наши находки в Малково исчерпывались.

К завершению полевых работ мы представляли собой интересное зрелище. Полтора месяца осеннего поля с начала сентября до середины октября выдержали не все. Те, кто остался, имели обветренные лица, растрескавшиеся пальцы и губы; они уже не обращали внимание на боль и на снег и разговаривали на раскопе практически исключительно матом. Облагораживающее влияние на отряд нашей единственной девушки закончилось: Света уже вернулась в Челябинск, точнее – была выслана туда начальством в приказном порядке, после ее отъезда оставшиеся студенты стремительно переставали бриться, умываться и разговаривать по-человечески.

Впрочем, все в этой жизни когда-нибудь кончается, закончилась и наша экспедиция. Ранним утром три последних ее участника вылезли из электрички на челябинском вокзале. Мы были обвешаны рюкзаками и всякими последними и самыми главными экспедиционными ценностями – фотоаппаратами, нивелиром и т.п. Я тащил большую картонную коробку с находками: здесь был и наконечник стрелы с Северного, и потрясающие бусы, зеркала и колчанные наборы из наваринского кургана, и обломки малковского меча.

– Русик, – обратился я к последнему представителю нашего старшего состава, – а давай мы сейчас все по домам, душ примем, переоденемся, а часам к десяти подтянемся со всем этим барахлом в контору.

– Естественно! – отозвался Русик.

Возможно, наш разговор, по благоприобретенной привычке, происходил в несколько других словах и выражениях, но смысл его был именно такой.

И вот я дома. Разбудив родителей, приняв душ и наскоро перекусив, я распаковал доверенную мне картонную коробку и показал домашним некоторые из самых ярких наших находок. Никогда больше такие удивительные вещи не лежали у меня дома на столе – обычно все находки сразу поступали с раскопа в археологическую лабораторию, но тут выпал редкий и необычный случай. Стеклянные бусы нездешней красоты сверкали своими разноцветными глазками; россыпи прекрасно сохранившихся наконечников стрел, покрытых благородной патиной, лежали в руках.

Старые часы с маятником, висящие у нас в гостиной, показали полдесятого. Я упаковал обратно коробку с находками, надел зимнюю куртку и отправился в контору нашей организации. Одна из самых удивительных на моей памяти археологических экспедиций успешно завершилась.

Когда мы придем в непонятный наш лагерь

В начале 1994 года я перешел на работу в университетскую лабораторию и в центр «Аркаим» – он тогда как раз только создавался. В первом кадровом приказе по Аркаиму я оказался на должности лаборанта, с которой в те времена начинали все студенты, работающие в археологических организациях.

Поселение Аркаим, аэрофотоснимок

Поселение Аркаим было открыто университетской экспедицией в 1987 году. Само открытие носило совершенно случайный характер. В тот год крупнейшая археологическая лаборатория Челябинской области под общим руководством Геннадия Борисовича Здановича сосредоточила свои исследования на двух участках Зауральской степи, которые вскоре должны были уйти под воду строящихся водохранилищ. Эти экспедиции носили хоздоговорной характер, и расходы на них оплачивались заказчиками строительства водохранилищ.

Первый экспедиционный отряд работал на поселении Синташта, он завершал многолетние исследования комплекса археологических памятников, включавшего в себя крупное поселение и несколько могильников. Об этой экспедиции и своем участии в ней я уже рассказывал. А второй отряд исследовал долину реки Караганки в районе впадения в нее Утяганки, между поселками Черкасы и Александровский – на той территории, которая вскоре была названа Аркаимской долиной. Здесь строилась Караганская межхозяйственная оросительная система, центральной частью которой должно было стать достаточно крупное водохранилище. Задачей экспедиции было исследовать археологические памятники, располагавшиеся по берегам рек Большая Караганка и Утяганка и попадавшие в зону затопления этого водохранилища.

История с открытием Аркаима имеет определенное предисловие. Разработка проекта Караганской межхозяйственной оросительной системы началась в конце 1960-х годов. Челябоблводхоз заказал археологической экспедиции Уральского университета разведочное обследование территории, которая должна была уйти под воду. Разведка была проведена в 1971 году, она обнаружила на территории долины один курганный могильник, в трех местах были сделаны крайне немногочисленные находки предметов каменного века. К середине 1970-х годов мелиораторы вышли на этап практической реализации проекта. В рамках выполнения требования закона об охране культурного наследия ими было заказано еще одно разведочное обследование долины реки Бол. Караганка, на этот раз – археологической экспедицией Челябинского университета. Разведка была проведена в 1977 году, она обнаружила в долине еще один курганный могильник, две стоянки каменного века и поселение эпохи бронзы.

Таким образом, первые две разведки нашли на участке, подлежащем затоплению, и в его ближайших окрестностях восемь археологических памятников. Впоследствии оказалось, что на этой территории находится более семидесяти памятников, таким образом, обнаружив 8 объектов, первые разведки пропустили более 60 объектов, в том числе – не обнаружили поселение Аркаим. Возможно, кто-то из их участников видел рвы и валы Аркаима, но посчитал их остатками каких-то относительно недавних сооружений.

В 1986 году Челябоблводхоз приступил к строительству плотины Караганского водохранилища, и летом 1987 года на территорию, подлежащую затоплению, выехали два археологических отряда университетской экспедиции. Один из них, под руководством Светланы Яковлевны Зданович и Алексея Геннадьевича Гаврилюка, расположился неподалеку от поселка Черкасы и приступил к раскопкам расположенного там поселения и курганов, найденных в ходе археологической разведки 1977 года. Второй отряд, под руководством Сергея Геннадьевича Боталова и Вадима Сергеевича Мосина, поставил лагерь при впадении Утяганки в Бол. Караганку и приступил к раскопкам расположенной здесь же небольшой неолитической стоянки и курганного могильника, находящегося между лесополосами на другом берегу Утяганки. Эти археологические памятники были открыты еще в 1971 году.

Стоянка, раскопками которой занимался полевой отряд, располагалась в восьмидесяти метрах от поселения Аркаим. Естественно, в этих условиях поселение уже не могло быть не обнаружено. Первыми, кто обратил внимание на его рвы, валы и жилищные впадины, оказались два школьника из археологического кружка – Саша Езриль и Саша Воронков. Вскоре руководители экспедиционного отряда распорядились заложить шурф в центре найденного объекта, в шурфе был вскрыт культурный слой поселения эпохи бронзы, содержащий обломки керамических сосудов и одну створку тальковой металлургической формы, предназначенной для отливки двух серпов. Вскоре руководители отряда на самолетах малой авиации, весьма распространенной в те времена, облетели найденное поселение и посмотрели его сверху. Выглядело оно очень сильно. Руководитель экспедиции Геннадий Борисович Зданович прибыл в Утяганский лагерь лично, убедился, что случайным образом состоялось очень яркое и перспективное открытие – и современная история Аркаима завертелась.

Итак, что же увидели первооткрыватели Аркаима, который сначала Аркаимом еще не назывался, а получил более скромное и топографически верное название «поселение Утяганское» и только к осени 1987 года изменил его на нынешнее, красивое и загадочное наименование?

Поселение Аркаим в процессе раскопок. Полевой лагерь археологической экспедиции. Август 1988 года

Они увидели в степи структуру, похожую на огромное лежащее колесо. Диаметр этого «колеса» составлял около 160 метров. «Обод» колеса образовывало кольцевое углубление – остатки заплывшего рва и вал за ним – остатки обрушившейся обводной стены. «Спицами» в колесе были вытянутые от центра к «ободу» заплывшие котлованы древних домов, именуемые в археологии жилищными впадинами. Причем «колесо» было сдвоенным: внутри большого кольца из рва, вала и жилищных впадин располагается такое же, только малое.

На поверхности земли все эти конструкции проявлены не очень ярко. Заплывший ров и котлованы домов имеют глубину не более полуметра, оплывший вал – примерно такую же высоту, всё это поросло степной травой, которая в котлованах более зеленая и густая, а на валу – более редкая и сухая. Перепад высот на площадке поселения, таким образом, в среднем не превышает одного метра. Если смотреть с земли – зрелище получается совершенно невпечатляющее. Часто бывает, что туристы, слышавшие об Аркаиме как о развалинах великого древнего города, увидев на экскурсии на его месте какие-то неглубокие ямки и невысокие бугорки, совершенно неинтересные и не похожие на творение рук человеческих, чувствуют большое разочарование, а то и начинают подозревать, что настоящий Аркаим археологи скрывают, а показывают всякую ерунду. Однако при взгляде сверху картина меняется. Из самолета или вертолета, с дельтоплана, на аэрофотоснимках взгляду предстает очень интересное и красивое, почти ровное, огромное «колесо», составленное из остатков древнего поселка.

Раскопы, заложенные на поселении Аркаим в 1987-1991 годах

На протяжении четырех лет, с 1987 по 1990 гг., исследования Аркаима финансировал Челябоблводхоз. Плотина будущего водохранилища была практически достроена, однако мелиораторы отложили затопление, давая возможность археологам изучить столь заинтересовавший их объект. В 1991 году раскопки финансировало советско-французское предприятие «Корус», занимавшееся съемкой научно-популярного телефильма об Аркаиме – к сожалению, на экраны он так и не вышел. Весной 1991 года Совет Министров РСФСР принял решение прекратить строительство Караганской оросительной системы и создать на территории подлежавшей затоплению долины историко-ландшафтный заповедник – филиал Ильменского государственного заповедника.

«Реконструкция» фрагмента внешней стены Аркаима

Основания двух аркаимских домов с элементами «реконструкции»

После этого незначительные раскопки продолжались на Аркаиме еще четыре года и завершились в 1995 году. Параллельно осуществлялась рекультивация – засыпка землей раскопанной половины древнего поселения. В итоге незасыпанным остался лишь небольшой раскоп с остатками двух домов внешнего круга аркаимского «колеса», фрагментом обводной стены и внешнего рва. На нем соорудили нечто вроде реконструкции: совмещенные бревенчатые срубы, представляющие собой модель обводной стены на валу поселения, и обгорелые куски бревен, вставленные в древние столбовые ямки – на те места, где в древности стояли столбы, образовывавшие каркас домов.

Я сам участвовал в сооружении этого объекта: в 1999 году, перед международной конференцией, мы с Вадимом Куприяновым обжигали обрезки бревен и устанавливали их на месте столбовых ямок – хотя, конечно, идея так сделать была не нашей, мы – только исполнители. Честно говоря, вся эта реконструкция представляется мне неудачной: горелые бревна дают очень слабое представление о тех конструкциях, что стояли здесь в древности, а в то, что обводная стена Аркаима была составлена из срубов, как в древнерусских крепостях, я категорически не верю – тем более что не знаю ни единого реального археологического подтверждения существованию на Аркаиме и однотипных ему памятниках этих сугубо мифических конструкций. Вернемся, однако, к более раннему времени.

С момента начала изучения поселения Аркаим руководитель университетской археологической экспедиции Геннадий Борисович начинает развивать идеи о том, что это поселение является совершенно уникальным памятником высокой древней культуры, а скорее даже – цивилизации; что оно представляет собой протогород, а фактически – город или даже сверхгород; что его внутреннее городское пространство организовано на высочайшем уровне, по заранее выстроенному плану, включает в себя водоводы, канализацию, «очистные сооружения» и многоуровневые «развязки»; что по развитию оборонительных сооружений это поселение находится на уровне мощных средневековых крепостей; что каждая архитектурная деталь поселения пронизана глубинным, сакральным и ритуальным смыслом; что вся округа Аркаима была в древности преобразована человеком, она включает в себя остатки систем ирригации и мелиорации и поля орошения, на которых жители Аркаима занимались земледелием и огородничеством. Все эти идеи являются заметными преувеличениями или вовсе никак не обоснованными фантазиями, однако авторитет руководителя изучения Аркаима способствовал их широкому распространению.

Еще более фантастические идеи Геннадии Борисович высказывает о том обществе, которое построило поселение Аркаим. В его трактовке, это было общество с высочайшим уровнем экологической грамотности, сознательно обеспечивавшее сохранность вмещающих его природных систем. Этому обществу приписывается какой-то совершенно удивительный уровень гуманизма, социальной справедливости, социальной мобильности и эффективности деятельности управляющих механизмов. Люди, населявшие Аркаим, провозглашаются знаменитыми ариями, а их религия рассматривается как непосредственный предшественник зороастризма; утверждается, что именно здесь закладывались основы для создания древних священных книг Авесты и Ригведы. Делается вывод, что общество Аркаима по многим параметрам было существенно более развитым, чем современное общество – оно было более гуманным, высокодуховным и «экологичным».

Раскопки поселения Аркаим, 1989 год

Выборка столбовых ямок, 1989 год, Лариса Пантелеева (Гучинская)

Всё это – совершенная фантастика, никаких реальных научных оснований для всех этих утверждений не существует и не может существовать: если учесть, что культура Аркаима и других поселений синташтинского типа не знала письменности, соответственно, никаких текстов от нее не сохранилось, а изучение особенностей социального и духовного развития бесписьменной культуры на основе только археологического материала – крайне сложная задача, позволяющая сколько-нибудь уверенно определить лишь некоторые характеристики культуры и общества.

Исследования поселения Аркаим, перерыв на раскопе. 1991 год

При этом Геннадий Борисович всегда рассуждал об уникальности и величии Аркаима уверенно, но очень тактично, образно, интересно, прекрасным литературным языком – и вообще он человек с огромным обаянием, глубокой эрудицией и прекрасный профессионал в археологии. В его изложении все эти невероятные идеи смотрятся как вежливое пожелание к древности соответствовать ожиданиям исследователя или как свидетельство вполне понятной увлеченности специалиста той древней культурой, которую он изучает.

На раскопках Аркаима в 1991 году. Андрей Рыбалко, Елена Курчавая и другие

Однако далеко не все, кто подхватил и начал развивать, углублять и распространять фантастические представления Геннадия Борисовича об Аркаиме, обладали его внутренней культурой, его знаниями, его тактом. Люди, далекие от археологии, не знающие археологические источники, не разбирающиеся в материале и не умеющие с ним работать, начали пропагандировать идею о том, что Аркаим был вершиной развития человеческой культуры и нашему обществу необходимо учиться у жителей Аркаима неким мифическим, якобы принадлежавшим им сверхдобродетелям.

Поселение Аркаим, 1991 год. Расчистка фрагментов сосуда

Одним из совсем недавних примеров такой пропаганды является изданная в прошлом году вдохновенная, но совершенно безграмотная в научном плане и абсолютно фантастическая книга профессионального филолога, профессора Марины Викторовны Загидуллиной «Прадедушка Аркаим». Геннадий Борисович указан в этой книге как ее научный редактор, однако я не представляю себе, как он мог бы пропустить прямо противоречащие научным данным утверждения, якобы жители Аркаима выращивали пшеницу (стр. 63, на самом деле максимум, что можно предполагать, – это просо или ячмень), что среди находок здесь присутствуют многочисленные «каменные пуговицы и отлитые металлические броши» (стр. 58, на самом деле – ничего подобного), что для изготовления металлургических форм «отбирались самые плотные и твердые камни» (стр. 51, на самом деле – наоборот самые мягкие, талькохлориты), что освоенная в хозяйственном плане территория вокруг города диаметром 20-30 км имела площадь «примерно в 2000 кв. км» (стр. 37, здесь очевидная арифметическая ошибка) и многое, многое другое.

Поселение Аркаим, каменный нож (Аркаим, 2011, с. 76)

Особенно удивительным является сообщение автора книги о том, что аркаимское стадо состояло, главным образом, из лошадей и овец, а «знаки разведения крупного рогатого скота крайне скупы, единичны» (стр. 61). Автор полагает, что это объясняется тем, что «овцы оказываются как раз лучшим источником молока и мяса», чем коровы (там же). Во-первых, это прямо противоречит данным специалистов-остеологов о том, что в культурном слое Аркаима и однотипных ему поселений кости крупного рогатого скота составляют до 50-60% всех костей животных и что именно корова, несомненно, являлась основой аркаимского стада. Во-вторых, идея об овце как о лучшем, чем корова, источнике молока сама по себе заслуживает искреннего восхищения.

Поселение Аркаим, керамический сосуд (Малютина Т.С., Зданович Г.Б., 2005)

Все эти ошибки можно было бы счесть простительными для неспециалиста, если бы не тот прискорбный факт, что красивая и явно рассчитанная на детей и подростков книга «Прадедушка Аркаим» пропагандирует совершенно фантастическое представление о древнем Аркаиме как о памятнике арийской культуры, главной ценностью которой было экологическое равновесие с окружающим миром, и утверждает, что якобы Аркаим является альтернативной цивилизацией, в условиях которой «4000 лет назад, без электричества и двигателя внутреннего сгорания человек умел обустроить свою жизнь достойно, обеспечить себе сытость, здоровье, свободное время, которое тратил на решение творческих задач. Сегодня все это кажется недостижимой мечтой».

При всей невероятности основных положений и, увы, многочисленных ошибках в обращении с фактическим материалом, книга М.В. Загидуллиной является еще далеко не худшим из того, что пишут и говорят об Аркаиме последователи фантастических идей Геннадия Борисовича Здановича. В этой книге мы видим ошибки в характеристике аркаимских стад, а ведь некоторые лидеры экстрасенсорно-эзотерических групп и движений, которые постоянно приезжают на Аркаим, совершенно серьезно утверждают, что жители Аркаима были вегетарианцами, и им совершенно не мешают десятки тысяч костей лошадей, овец и коров, съеденных этими жителями, которые были найдены в ходе раскопок в культурном слое поселения.

Первой из известных экстрасенсов-эзотериков, посетивших Аркаим, стала Тамара Глоба. Сейчас больше известен ее бывший муж Павел Глоба (он, кстати, тоже потом приезжал на Аркаим), а в начале 1990-х имя Тамары было очень популярно. Они с Павлом активно занимались астрологией, а на Аркаиме в то время как раз начали разрабатывать новую фантастическую идею – о том, что поселение Аркаим представляет собой древнюю пригоризонтную обсерваторию типа Стоунхенджа. Идея изначально была практически невероятной (вообще так называемая палеоастрономия – это фантазии и анахронизмы процентов на 80-90), а по мере развития успешно превратилась в сугубо антинаучную – впрочем, именно тогда она и обрела широкую известность и признание в увлекающихся оккультизмом и «эзотерикой» слоях общества.

Могильник Большекараганский (Аркаим). Бронзовый нож (Аркаим, 2011, с. 77)

Тамара Глоба приехала на Аркаим в дни летнего солнцестоянии 1991 года. Выступая перед журналистами, она заявила, что Аркаим является своеобразным сердцем мира, его открытие предсказывал еще средневековый ученый Парацельс, а Петр I и Екатерина II посылали на поиски Аркаима специальные казачьи отряды. Позднее эта сказка мутировала в представление о том, что Гитлер напал на Советский Союз, чтобы овладеть Аркаимом. В качестве доказательства данной версии сообщают, что Гитлер напал именно 22 июня, в день летнего солнцестояния – а после приезда Глобы именно эта дата стала основным праздничным днем для всех приезжающих на Аркаим оккультистов и эзотериков. В последние годы к этому дню на Аркаиме собираются десятки тысяч человек, получается совершенно невероятное и, в значительной мере, очень тягостное зрелище.

Тамара Глоба на Аркаиме, 1991 год

Здание музея на Аркаиме

В начале 1990-х современный Аркаим из временного полевого археологического лагеря становится постоянно действующей научно-туристической базой. Устанавливаются вагончики, потом начинают строиться дома; прокладываются линии электропередач. Первоначально на Аркаиме активно использовали инфраструктуру, оставшуюся от временной базы строителей водохранилища, на месте которой был организован заповедник, потом постепенно новый поселок обзавелся собственной инфраструктурой. Руководство Челябинской области, впечатленное идеей об открытии в регионе уникальной древней цивилизации, выделяет бюджетные средства на существование и развитие поселка, изредка помогает и федеральный бюджет. Вокруг заповедника устанавливается ограждение, начинает работать служба охраны заповедного режима. В одном из вагончиков создается музей, позднее он переезжает в сборно-щитовой домик, а к 2005 году завершается строительство специального трехэтажного здания музея. Строится исторический парк – реконструкции многочисленных бытовых и культовых сооружений степных народов разных эпох. К Аркаиму прокладывают асфальтовую дорогу, потом протягивают оптоволоконный кабель, устанавливают антенны сотовой связи. Поселок Аркаим получает официальный статус нового населенного пункта, от него работает крупная комплексная экспедиция, осуществляются разнообразные научные исследования, успешно развивается музейный комплекс. Создается туристическая инфраструктура, ежегодно Аркаим посещают с экскурсиями многие десятки тысяч человек, он становится одним из крупных туристических центров Южного Урала.

К сожалению, при этом большая часть туристов едет на Аркаим не только и не столько как в музейно-научный центр – а в первую очередь как в некое «место Силы», место «общения с Высшими», место исполнения желаний… Возникает целый ряд эзотерических движений, руководители каждого из которых привозят ежегодно на Аркаим сотни и даже тысячи человек. Более того, в последнее время наиболее мощные из этих движений выкупают участки земли и строят в окрестностях Аркаима свои собственные базы и туристические центры.

Люди, приехавшие на Аркаим в экстрасенсорное «паломничество», в первую очередь посещают различные «горы» – аркаимские холмы и сопки, каждой из которых дано свое название: гора Любви, гора Разума, гора Покаяния, Финансовая гора и многое, многое другое. На сопках совершают различные псевдоязыческие ритуалы, убеждают себя, что вступили в контакт с некими «высшими силами», просят у этих сил здоровья, успеха, материального благополучия и т.д.

Когда я впервые попал на Аркаим летом 1993 года, вся эта экстрасенсорная машина уже крутилась вокруг него весьма активно, хотя, конечно, эзотерических «паломников» в то время было в десятки, если не в сотни раз меньше, чем стало через десять-пятнадцать лет. Тогда Аркаим был прежде всего научно-студенческой базой, от которой работали экспедиции, которая принимала и отправляла полевые отряды, хранила оборудование, ремонтировала экспедиционные машины – и параллельно обслуживала все более увеличивающийся поток туристов.

Мы, полевики, появлялись на Аркаиме на два-три дня в период подготовки и заброски лагеря, а потом на один-два дня – после того, как, свернув его, разгружали на склад оборудование и готовились к возвращению в город.

Честно говоря, никакого желания задержаться на Аркаиме подольше в то время не возникало. Во-первых, это был еще Аркаим до Михалыча, Аркаим несусветного бардака и постоянной ситуации «никому ничего не надо, идите все в пень». Из нескольких человек, которые отвечали тогда за административно-хозяйственное развитие и обеспечение лагеря, ответственным и бескорыстным был только один – комендант Аркаима «дядька Роман», отец того самого Русика, Руслана Галиуллина, который был одним из руководителей полевых отрядов у Сергея Геннадьевича Боталова. Но один хороший человек не мог спасти ситуацию, и решать на Аркаиме какие-либо административно-хозяйственные вопросы было, как правило, долго, неприятно и во многих случаях – безрезультатно.

Аркаим, 1994 год, наш студенческий отряд перед отъездом на Куйсак. Устанавливаем палатку

Ситуация кардинально поменялась в лучшую сторону, когда спустя три года научную базу возглавил Александр Михайлович Кисленко, переехавший из Казахстана археолог, руководивший ранее одним из отрядов Северо-Казахстанской археологической экспедиции, в том числе – на раскопках поселения Аркаим. А до Михалыча научная база, существовавшая вроде как для того, чтобы принимать и отправлять полевые отряды, во многих случаях чихать хотела на эти отряды, их потребности и интересы.

Аркаим, 1994 год. Перед погрузкой матрасов в грузовик. Владислав Баканов, Евгений Галиуллин, Андрей Романов, Олег Кучкин, Федор Петров

И, приезжая на Аркаим, мы пели о нем из своей любимой песни:

Мы снова придем в непонятный наш лагерь,

Нас встретят неведомо как…

А нам все равно – поднесли бы по фляге

За крылья на наших ногах.

Еще Аркаим в те годы умудрялся постоянно забывать о том, какому из полевых лагерей требуется машина. Абсолютно необходимый автотранспорт можно было ждать днями и неделями. Связь у археологических отрядов со своей базой, Аркаимом, была односторонней. Если нужно было передать информацию – кто-нибудь из полевого лагеря отправлялся в деревню, там с деревенской почты, по междугородней связи дозванивался до челябинского центра радиосвязи и сообщал туда, какой текст передать по рации на Аркаим. Во время ежедневного сеанса радиосвязи информация уходила к аркаимцам – и, как правило, с концами. Разобраться в том, кто и за что отвечает на Аркаиме, было очень непросто. А еще среди шоферов была невероятная текучка кадров, повальное раздолбайство и пьянство. В итоге, например, в 1993 году мы с Татьяной Сергеевной и Оксаной Кузнецовой несколько дней ждали машину, чтобы снять куйсакский лагерь, не дождались ни ответа, ни привета, были вынуждены выпросить какой-то самосвал у местного совхозного начальства, загрузить его втроем «до бортиков» и вывезти оборудование на Аркаим, который просто в очередной раз забыл, что на Куйсаке у него кто-то стоит. Я вообще регулярно мечтал о каком-нибудь ракетном комплексе, чтобы, подождав машину два-три дня, можно было бы запустить по Аркаиму ракетой, и там, увидев, как что-нибудь у них в лагере взрывается и взлетает на воздух, внезапно вспомнили: «Ё-моё, у нас же полевой лагерь стоит в Карталинском районе, им же машину обещали, у них же без машины ни за дровами съездить, ни воду привезти не на чем». Такие вот инфантильно-милитаристские мысли.

Потом все стало иначе. Михалыч навел на Аркаиме порядок, Виктор Медведев набрал правильных шоферов и организовал четкую работу гаража, мне довелось участвовал в последних раскопках Аркаима, я прижился на нем, а через десять лет вообще переехал на Аркаим и прожил там почти четыре года – но об этом расскажу в следующих историях.

Как мы копали воровскую яму

Раскопки поселения Куйсак, 1994 год. Владимир Ковин, Лариса Ермишкина (Петрова), Сергей Малютин, Федор Петров, Андрей Романов, Владислав Баканов

В 1993-1994 годах я участвовал в раскопках поселения Куйсак – археологического памятника синташтинской культуры, схожего с уже исследованными к тому времени поселениями Синташта, Устье и Аркаим. Здесь был исследованы остатки одного древнего дома, участок рва и обводной стены, заложены рекогносцировочные раскопы на поселениях, прилегающих к внешним стенам Куйсака, и исследован один из курганов недалекого могильника. Общее руководство работами осуществляла Татьяна Сергеевна Малютина, ведение части текущей полевой документации и оперативное руководство студентами и школьниками на раскопе поселения выполняли мы с Ларисой Ермишкиной (позднее Петровой), а на кургане – Марина Кузнецова (позднее Галиуллина). Иногда приезжал Геннадий Борисович, он великолепно – очень красиво и качественно – рисовал самые сложные бровки, с увлечением расчищал встречающиеся находки, рассказывал удивительно поэтические истории, ходил любоваться закатом и учил нас, что в полевом научном дневнике нужно писать не только то, что пригодится потом для отчета, но и личные впечатления, мечты и идеи. В общем, шеф был совершенно великолепен.

Различных историй на Куйсаке случилось множество, но основной мой рассказ сейчас – не о нем, и я изложу только одну из них, о том, как попросил Сергея Гридина купить в деревне сок. Машины у нас не было, и за продуктами мы ходили пешком; я был при Татьяне Сергеевне кем-то вроде заместителя начальника отряда и частенько занимался организацией этих закупок. Итак, в тот день в деревню собрался Сергей, я вручил ему какую-то достаточно скромную сумму денег и рассказал, что надо купить для лагеря. В деревенском магазине незадолго до этого появился какой-то странный тыквенный сок в коробочках. Никакого другого сока там не продавалось, и я попросил Сергея взять на пробу «коробочку сока».

Керамический сосуд с поселения Куйсак (Аркаим, 2009, с. 180)

Спустя три или четыре часа Сергей вернулся. Он был зол. Тяжело сбросив с плеча большой мешок, он выразился ёмко и непечатно в том духе, что он не ишак и не ломовая лошадь – таскать такую тяжесть. Я удивился: Сергея просили купить пару килограммов сахара, две бутылки подсолнечного масла, еще какую-то ерунду – и коробочку сока. Он вытащил ее из мешка. Да, это была коробочка, точнее – коробка, большой картонный ящик, в котором было упаковано штук тридцать этих самых коробочек. Сок оказался странным, но вкусным.

Сергей Гридин на Куйсаке

В 1994 году в окрестностях Куйсака местные жители «навели» руководство нашей экспедиции на крайне интересный объект, который носил название «Воровская яма». Это была расположенная на водоразделе огромная яма, диметром около сорока и глубиной до пяти метров, окруженная отвалом полутораметровой высоты и похожая на кратер от какого-то крупного метеорита. Земля на отвалах вокруг этой ямы давно уже поросла степной растительностью и производит впечатление обычных всхолмлений, заметить саму яму можно, только если подойти к ней вплотную, даже с небольшого расстояния Воровская яма совершенно не видна. Ее странное название было связано с давней историей этих мест.

Южные, степные районы Челябинской области, расположенные восточнее реки Урал, на территории которых мы обычно и работали, с конца XVII века были летними кочевьями казахов (до этого здесь кочевали калмыки, а до них – ногайцы). Западнее реки Урал проживали башкиры. В 1730-1740-е годы началась активная русская колонизация края, по реке Урал была построена военно-пограничная линия русских крепостей, редутов и форпостов. Спустя сто лет, в 1830-1840-х годах пограничную линию передвинули дальше в степь, до восточной границы нынешней Челябинской области. Казахи были выселены со своих родовых кочевий за пределы новолинейного района, который был заселен оренбургскими казаками.

Однако казахи продолжали изредка проникать на территорию новолинейного района – в первую очередь они охотились за скотом и угоняли от казачьих станиц лошадей. Огромная яма, расположенная в междуречье рек Зингейка и Куйсак, была хорошо известна воровским отрядам казахов. Они загоняли сюда угнанных лошадей и пережидали в яме самую активную стадию казачьей погони, а потом, когда погоня уходила искать их дальше по степи, потихоньку выбирались из ямы и отправлялись с похищенными лошадями в свои кочевья. Казаки из окрестных станиц и поселков, разгадав эту хитрость, назвали яму «воровской», так это название и сохранилось до сегодняшнего дня.

Древний рудник Воровская яма (Зданович Г.Б., Батанина И.М., Левит Н.В., Батанин С.А., 2003, фото 17)

На самом деле Воровская яма представляет собой древний рудник, в котором добывали медную руду. Сразу же после его открытия на руднике начали работать дружественные Аркаиму геологи из миасского Института минералогии Российской Академии наук. Замечательный Виктор Владимирович Зайков, доктор наук, профессор, геолог с мировым именем, так заинтересовался материалами рудника, что приехал к нам в куйсакскую экспедицию напрямую с какой-то международной конференции. Он даже не заехал за полевой одеждой, поэтому совершенно потрясающе смотрелся в степи в хороших белых рубашках под какой-то старой телогрейкой, которую мы нашли ему среди своих запасов. После него для работы по руднику приехал прекрасный человек и геолог Анатолий Юминов. Толик нас совершенно изумлял, когда в дождь ходил по степи под зонтиком – это было очень удобно, но чрезвычайно непривычно, никто в экспедициях так никогда не делал.

Керамический сосуд эпохи бронзы с Воровской ямы (Зайков В.В., Зданович Г.Б., Юминов А.М., 2000, рис. 4)

Совхозный экскаватор сделал несколько разрезов в отвалах древнего рудника и даже в самой заброшенной выработке. Геологи тщательно изучили эти разрезы, установив характер медных руд и вмещающих их пород. Под одним из отвалов был обнаружен культурный слой эпохи бронзы, судя по находкам – синхронный верхнему слою с поселения Куйсак. Получалось, что рудник может быть датирован эпохой бронзы, это делало его находку уникальной, а археологические исследования рудника – чрезвычайно актуальными.

В конце августа 1994 года, уже после завершения работы экспедиции на поселении Куйсак, шеф предпринял очередной разведочный выезд на рудник. В маршрут шеф отправился на своей служебной машине – старенькой «Волге». Вообще шеф всегда ездил на «Волгах» и сменил их на моей памяти три штуки. При этом он немилосердно мотался на них по полям, где-то его машина прорывалась по бездорожью, где-то – садилась, и ее приходилось вытаскивать. Я никогда не мог понять, почему при такой жизни он не заведет себе УАЗик или «Ниву», но, вероятно, у него были свои резоны, возможно – статусного характера.

Итак, шеф взял к себе в «Волгу» меня и Шуру Ковалева, а затем высадил нас на Воровской яме с задачей заложить два больших шурфа по девять квадратных метров каждый. «Волга» уехала, и мы с Шурой остались на руднике на три или четыре дня. У нас была палатка, шеф оставил нам две канистры с водой, несколько буханок хлеба и здоровенный шмат сала. Никакой другой еды у нас не было, вечерами мы жгли костер, насаживали сало на палочки, растапливали его над огнем, капали плавящимся салом на хлеб и так ели. Шура утверждал, что это старый белорусский рецепт, знакомый ему с детства. Шурфы мы сделали, ничего интересного не нашли, в условленный срок шеф прислал за нами машину.

Когда мы с шефом осматривали Воровскую яму, он рассуждал о том, что этот рудник начал разрабатываться еще в синташтинское время и здесь вполне могли добывать медную руду для Аркаима, находящегося отсюда всего в сорока километрах. Я же не соглашался с ним, ссылаясь на то, что вся найдена к тому времени керамика датировалась не синташтинско-аркаимским, а несколько более поздним, раннесрубным временем, к которому относился и верхний слой на поселении Куйсак. Внезапно Геннадий Борисович поднял довольно крупный фрагмент керамики и торжественно воскликнул: «Как нет синташты? Вот он – синташтинский венчик!» Я взял у него находку. Действительно, это был фрагмент верхней части типичного синташтинского сосуда – керамика серого цвета, с многочисленными включениями талька, на внутренней поверхности – хорошо выделенное ребро горловины, на внешней поверхности – фрагмент геометрического орнамента, нанесенного зубчатым штампом. «Геннадий Борисович, простите, пожалуйста – это с Куйсака венчик, я его упаковать не успел и положил в карман, а он у меня из кармана выпал», – смущенно сказал я. Крайне недовольный, шеф отдал мне фрагмент. Мы продолжили осмотр древних отвалов и прилегающей к ним поверхности. Внезапно шеф наклонился и торжествующе сказал: «Вот, я же говорил – здесь всё-таки есть синташтинская керамика!» Я подошел посмотреть и, смущаясь еще сильнее, произнес: «Простите меня, пожалуйста, это все тот же венчик – он у меня опять из кармана выпал».

Следующий этап археологических исследований на Воровской яме происходил уже в сентябре. Тогда мне впервые довелось руководить самостоятельным археологическим отрядом (правда, общей численностью всего четыре человека) и от начала до конца руководить раскопом – пусть небольшим, но в полностью самостоятельном режиме, без какого-либо контроля со стороны старших товарищей. Мне было на тот момент девятнадцать лет, девять из которых были связаны с археологией. Особую прелесть ситуации придавал тот факт, что все участники отряда, которым мне предстояло руководить, были старше меня по возрасту, хотя и менее опытны на тот момент в археологии. В состав отряда входили студенты университета Михаил «Майкл» Угаев, Денис Лузин и Степан Никитин.

В середине сентября мы выехали на поезде на Аркаим. Поезд уходил поздно вечером; на челябинском вокзале, когда мы стояли и курили на крыльце, к Денису и Степану подошел какой-то мужик уголовного вида и поинтересовался, давно ли они «откинулись» с зоны. Степан как-то весьма осмысленно поддержал разговор – в общем, не ударил в грязь лицом. Все мы были в телогрейках и с каким-то довольно затрапезными рюкзаками, но Степан имел еще и чрезвычайно характерный облик: с бритой головой, шрамом на лбу и проникновенной матерной речью; притом – прекрасный товарищ и вообще очень славный парень.

На Аркаиме нас на какое-то время «припахали» к разного рода хозяйственным работам. Самой отвратительной и ненавистной для нас стала задача выкопать бассейн рядом с баней. Мы, студенты-историки, без пяти минут профессиональные археологи, были вынуждены вместо того, чтобы копать археологические памятники, рыть какой-то идиотский бассейн, который был нужен только некоторым хозяйственным руководителям, обожавшим париться в бане и иметь при этом максимальный комфорт. Естественно, работали мы как попало и совершенно спустя рукава.

Потом Геннадий Борисович поставил перед нами новую, на этот раз полевую задачу: разместить в завершенном раскопе на поселении Куйсак огромный стог соломы. Посредством этого стога шеф планировал обезопасить раскоп от обрушения стенок и повреждения материка в ходе дождей и таяния снега. Он полагал, что впоследствии, когда он решит продолжить раскопки поселения, солому можно будет легко убрать из раскопа и прирезать к нему новый участок.

Вся эта затея изначально представлялась нам совершенно абсурдной и абсолютно нежизнеспособной – так, собственно, в дальнейшем и оказалось. Когда года через три шеф вознамерился очистить раскоп, оказалось, что под влиянием дождей и талых вод солома, помещенная в яму, превратилась в какую-ту тяжеленную и вонючую силосную массу, в которую, кроме того, местные пастухи захоронили нескольких сдохших коров – в общем, когда мы с Женей Галиуллиным начали пытаться эту массу ковырять лопатами, то испытали множество сильных эмоций. В итоге раскоп был завален землей поверх перегнившей соломы, поскольку достать ее никаких вменяемых возможностей не было.

Что-то такое мы предполагали уже тогда, когда ставили этот стог, но был дан приказ, и его надо было выполнять. Наш заезд в поселок Зингейский, который все звали по имени здешнего совхоза «Победа», ознаменовался тем, что я умудрился оторвать у нашего старенького автобуса дверь – просто неудачно за нее взялся. Это была не последняя неудача. Заселившись в гостиницу и договорившись в совхозе насчет техники для постановки стога, мы решили отметить успешное начало работ. В поселковом магазине продавалась очень забавная водка магнитогорского производства, никогда больше такую не видел – она была разлита в бутылки по 0,7 литра из-под вина и запечатана пластмассовыми пробками. Посидев в гостинице, мы вчетвером отправились прогуляться, а водитель экспедиционного автобуса, деревенский парень Ким, остался в нашей комнате.

По ходу прогулки Майкл рассказывал нам о своей недавней службе в дивизии Дзержинского и демонстрировал приемы, с помощью которых бойцы дивизии разгоняли московские демонстрации весны 1991 года. Мы со Степаном немедленно вызвались проверить эффективность этих приемов и начали с Майклом спарринговаться прямо на шоссе, по которому пошли прогуляться этой ночью. Степана Майкл грамотно швырнул на асфальт, отчего у него сразу пошла носом кровь. Меня Майкл тоже швырнул, но, вероятно, в силу моего веса и размеров – швырнул недостаточно далеко, и я упал ему на ногу. Когда мы возвращались в гостиницу, Майкл висел между мной и Степаном – он не мог ступить на поврежденную ногу, Степан утирал льющуюся из носа кровь, а я дул на свою разбитую губу. Когда мы вошли в комнату, Ким тут же вскинулся с криком «Кто это вас отделал?!», и нам стоило изрядных трудов убедить его в том, что нам, при нашей бездне интеллекта, никаких посторонних людей для решения такой задачи не надо – мы сами можем так себя отделать, что просто на зависть всем врагам.

За два или три дня в результате активной работы совхозной техники огромный стог соломы был поставлен на куйсакский раскоп. Трактора с тележками подвозили к раскопу солому, другие трактора с огромными «зубастыми» манипуляторами забрасывали эту солому в раскоп, а мы лазили по стогу с вилами, утрамбовывая солому и оформляя стог так, чтобы его не разметало ветром. Степан один раз провалился в какую-то неутрамбованную дырку на самое дно стога, а тут еще сверху трактор надвинул соломы, и Стёпа еле-еле выбрался наружу.

Вернувшись с «соломенного дела» на Аркаим, мы опять поселились в так называемом «студенческом» вагончике. Как-то вечером мы сидели на крыльце вагончика и курили. Майкл отправился набрать воды для чая – и почему-то задержался. Но вот в вечерних сумерках показалась фигура, весьма похожая на Майкла. «Да итишкин свет, где же ты тудыть в растудыть ходишь, мы уже запарились тебя ждать!» – закричал Степан. Фигура немного помаячила на грани видимости и пропала. «Стёпа, а ведь это, по ходу, не Майкл был, – сказал я, – сдается мне, что это был шеф…» На следующий день, на планерке, которая всегда проходила на Аркаиме в девять утра, шеф отозвал меня в сторону и проникновенным голосом сказал: «Федор, мне кажется, что твои люди слишком много пьют вина». Когда я пересказал эту фразу нашему отряду, мужики много смеялись. Действительно, ни один из них за весь этот сезон не выпил ни капли вина, вино вообще довольно редко встречалось в этих местах в целом и в археологических экспедициях – в частности.

Вскоре шеф наконец-то дал нам нормальное археологическое задание: заложить раскоп на одной из впадин, расположенных у отвала рудника Воровская яма. Шеф полагал, что это может быть жилищная впадина, оставшаяся на месте котлована одного из домов рудокопов бронзового века.

Наша экспедиция располагала одной палаткой, весьма небольшим запасом еды и воды, лопатами, рейками и иным необходимым полевым оборудованием, а также здоровенной пачкой прессованного табака. Ее презентовал нам Геннадий Борисович вместо сигарет, которые мы нигде не могли купить.

В первый день работы дул очень мощный ветер. Мы поставили палатку, оставили Майкла, который всегда славился умением прекрасно готовить, заниматься обедом, и втроем приступили к раскопкам. Майкл решил потушить кабачок. Сначала он готовил на костре рядом с палаткой, однако ветер был настолько силен, что огонь от костра стелился по земле на многие метры, рискуя поджечь сухую степь. Тогда Майкл затушил костер, положил палатку, которую чуть не изорвало ветром, и спустился готовить вниз, в центральную часть древнего рудника. Там он вновь разжег костер и продолжил работу над кабачком.

Когда усталые после раскопа мы пришли на обед, Майкл честно сказал нам, показывая на котелок: «Мужики, еда получилась какая-то странная. Выглядит это отвратно, запах поганый, как на вкус – я не пробовал». На вкус, увы, оказалось точно так же, как на вид и на запах. Впрочем, Майкла никто не винил, поскольку обстоятельства действительно были чрезвычайными.

Наш полевой лагерь жил и работал в условиях минимализма. У нас было относительно немного воды: всего две 40-литровые алюминиевые фляги, которых должно было хватить по меньшей мере на неделю. До реки километров восемь, никакого родника или ручья поблизости не было, поэтому воду мы тратили исключительно на питье и приготовление пищи, расходовать ее на умывание было признано недопустимой роскошью.

Вместо сигарет у нас был прессованный табак, с которым приходилось делать самокрутки из газетной бумаги. Самокрутки получались у меня плохо, и делать их я очень не любил. Как-то вечером у костра мне пришла в голову замечательна идея. Выбрав одно из небольших заготовленных поленьев, я просверлил в нем ножом лунку, пробил в этой лунке с торца полена дырочку, вставил в нее свернутый из картона мундштук – и получил неуклюжую, неказистую, однако вполне действующую курительную трубку. Увидевший меня с ней Степан, лежавший в это время в нашей палатке, начал кричать, что «одно полено курит другое полено», из-за чего несколько поленьев пришлось швырнуть в палатку для восстановления дисциплины.

Раскоп продвигался каждый день, однако вскоре стало ясно, что изучаемая нами яма не является жилищной впадиной, а скорее имеет отношение к каким-то технологическим процессам, осуществлявшимся на руднике. В ней содержался достаточно толстый слой прокаленного грунта, при этом из находок было обнаружено всего семь или восемь фрагментов керамики. Однако работу надо было продолжать.

Поскольку и вода, и дрова в нашем лагере, несмотря на всю экономию, кончились, мы с Денисом отправились пешком в Победу – выпрашивать у директора совхоза какую-нибудь машину, которая помогла бы нам возобновить эти запасы. После конструктивной беседы в совхозной конторе мы зашли в поселковую столовую, очень славно пообедали и вышли на крыльцо. «Стрельну-ка я сигаретку», – произнес Денис и направился к мужику, который курил на другом конце крыльца какую-то белую сигарету – видимо, «Приму». «Земляк, «Примочкой» не угостишь?» – обратился он к мужику. Тот произнес раздраженным тоном что-то на английском – и протянул Денису пачку «Голуаза». Видимо, его уже достали русские с их привычкой «стрелять» сигареты. Позднее мы поняли, что это был человек из группы канадских специалистов, прибывших в Победу в связи с поставками канадских комбайнов – бывший совхоз умудрялся тогда закупать импортную технику.

Вскоре мы закончили раскоп. Перед нами предстала довольно обширная яма на краю рудника, в которой в древности что-то жгли. Результаты сложно было назвать впечатляющими – впрочем, так часто бывает в археологии. Яркие находки случаются довольно редко, обычная археология – это просто много повседневной работы, из которой потом складывается какая-то картинка древней жизни. Или не складывается – тут тоже есть элемент везения.

К моменту окончания работ у нас закончилось всё. В последнее утро мы позавтракали маленьким кусочком сала, разделив его на четверых, выпили по стакану чая – и на этом все наши запасы еды и воды были исчерпаны. В деревню идти не хотелось, да и заняло бы это полдня, а денег для закупки продуктов все равно больше не было. УАЗик с Аркаима приехал за нами только на закате. Мы кое-как засунули в багажник оборудование и отправились.

УАЗик ехал по степной дороге, сумерки постепенно переходили в ночь, на горизонте догорали последние полосы заката. Еще один полевой сезон завершился.

Аркаим в дыму пожаров

Пожар в аркаимской степи

Лето 1995 года было очень жарким и засушливым. В течение июля и августа над Аркаимской долиной и окрестными районами Зауральской степи не пролилось на капли дождя. Сухая, ломкая трава вспыхивала от малейшей искры. Каждый день на степном горизонте вставили дымы пожаров. Иногда это были дальние степные пожары, горело в десятках километров от Аркаима. Однако неоднократно загорался заповедник или окрестные поля, от которых огонь мог легко перекинуться на заповедную территорию. На борьбу с огнем выходили практически все студенты и сотрудники Аркаима, а также американские студенты, которые работали у нас в тот год на раскопках.

В 1995-м на Аркаиме состоялись последние раскопки поселения. С тех пор на протяжении уже семнадцати лет никаких раскопок Аркаима не осуществлялось. Несмотря на то, что рядом с древним поселением существует большая научная база археологов и специалистов по естественным наукам, на которую ежегодно приезжают десятки специалистов и сотни студентов разных специальностей; несмотря на то, что экспедиция, работающая от этой базы, отправляет в степь ежегодно несколько полевых отрядов, работающих по всей территории Зауральской степи (в лучшие годы – более десяти отрядов); несмотря на то, что в араимском музее оборудованы хорошие фондовые и лабораторные помещения, в которых ежегодно работают с сотнями и тысячами археологических находок с разных районов Челябинской области – раскопки Аркаима после 1995 года больше не производились.

Поселение Аркаим, последние раскопки. Остатки двух помещений и фрагмент внешней стены (Аркаим, 2011, с. 26)

Причина, которую называет по этому поводу Геннадий Борисович, осуществлявший общее руководство раскопками поселения в 1987-1995 годах, звучит, на мой взгляд, неубедительно. Согласно его версии, оставшаяся нераскопанной часть Аркаима сохраняется для будущих поколений, которые будут располагать существенно более совершенными методами и смогут получить из таких раскопок гораздо больше информации, чем мы. На самом деле на оставшейся нераскопанной более чем половине поселения Аркаим вполне возможно выделить участки для современных многолетних исследований и при этом сохранить существенную часть памятника для будущего. Кроме того, по сравнению с раскопками поселения, которые производились двадцать – двадцать пять лет назад, это будущее уже настало: современные методы, технологии и оборудование позволяют производить раскопки на принципиально ином уровне, чем это было в те годы. И я убежден, что в ближайшее время необходимо возобновить археологические исследования Аркаима – это позволит решить множество накопившихся вопросов и проблем в интерпретации археологических материалов этого памятника, получить принципиально новые данные и, кроме того, «перебить» поток широко распространяющейся антинаучной информации об Аркаиме новыми, достоверными и интересными новостными материалами об его раскопках. В настоящее время мы с друзьями и коллегами работаем над проектом продолжения изучения поселения Аркаим, который намерены предложить для обсуждения всем заинтересованным в этом вопросе организациям.

Однако все это пока что – не более чем перспективные планы и благие пожелания. Раскопки 1995 года до сих пор остаются последними раскопками Аркаима – и я очень рад, что мне повезло принять в них участие и тем самым на практике увидеть особенности культурного слоя этого известного и очень интересного археологического памятника.

Собственно, сначала мне довелось участвовать даже не в раскопках, а в «закопках», т.е. в рекультивации аркаимских раскопов. В конце августа 1994 года, после завершения работ на Куйсаке и до начала эпопеи с раскопками Воровской ямы, мы с моим товарищем, а вскоре – близким другом Михаилом Угаевым, Майклом, жили на Аркаиме и помогали в работе по засыпке некоторых старых раскопов Александру Михайловичу Кисленко. Часть работы делала техника: гусеничный бульдозер вскрывал слежавшийся отвал из старых раскопов, трактор с мехлопатой – куном – грузил разрыхленную землю в большую «тележку», а другой трактор цеплял ее, перевозил в нужное место и вываливал землю в раскоп. Однако не везде этот трактор мог проехать, и значительную часть работы приходилось выполнять вручную. Мы грузили землю на носилки и оттаскивали ее в незасыпанные участки. Работа сама по себе неинтересная – это не раскопки, когда после каждого движения лопатой могут последовать самые неожиданные находки. Но Михалыч умудрялся работать так активно, с таким воодушевлением, что заражал этим настроением и нас с Майклом. Он демонстрировал удивительную выносливость и работоспособность. Мы перемещались с носилками практически бегом и относили за час порядка пятидесяти носилок. При этом мы с Майклом регулярно сменяли друг друга, потому что не могли долго выдерживать этот темп, а Михалыч носил и носил безостановочно, несмотря на то, что был в два раза старше нас. Мои друзья, работавшие под его руководством на раскопках Аркаима в конце 1980-х, рассказывают точно такие же истории.

На раскопках Аркаима в 1995 году

Летом 1995-го к раскопкам небольшого участка поселения Аркаим, недоисследованного в предыдущие годы, приступил совместный российско-американский студенческий отряд. Здесь были наши студенты-практиканты из Челябинского университета, только что закончившие первый курс – в их числе впервые в археологическую экспедицию выехали Елена и Вадим Куприяновы, ставшие в дальнейшем профессиональными археологами, сейчас Елена руководит археологическим подразделением Челябинского университета, а Вадим – одной из хоздоговорных археологических организаций Челябинска. Американские студенты были из баптистского колледжа в городе Принстоне. Общее руководство работами осуществляла Татьяна Сергеевна Малютина, периодически – вместе с самим Геннадием Борисовичем, нашим шефом. Мы с Ларисой Ермишкиной (позднее – Петровой), как уже опытные помощники Татьяны Сергеевны, работали на чертежах и время от времени обеспечивали оперативное руководство нашими и американскими студентами на раскопе. Также с нами работал мой друг и однокурсник, а до этого – одноклассник, Евгений Галиуллин, также располагавший к этому времени весьма неплохим археологическим опытом; и участница нашего школьного археологического кружка, а тогда уже студентка, учившаяся на курс старше меня, Марина Кузнецова (впоследствии Галиуллина).

Получаю указания от Геннадия Борисовича. Аркаим, 1995

Мы зачищали и снимали бровки, оставшиеся от более ранних раскопов в районе внутренней стены и внутреннего рва Аркаима, а также на примыкающем к ним участке жилых помещений внешнего круга; и выбирали фрагмент внутреннего рва. Поначалу я очень тревожился, как буду общаться на раскопе с американскими студентами и иногда направлять их работу при моем весьма убогом знании английского языка. Однако оказалось, что если говорить громко и уверенно и достаточно свободно комбинировать известные тебе английские слова, то американцы вполне неплохо понимают, чего именно ты от них хочешь. Вот понять их ответы – т.е. уяснить, что именно они хотят от тебя – это, конечно, без нормального знания языка гораздо сложнее, но для меня в данном случае обратная связь была менее важной.

Большинство американцев были весьма молодыми ребятами. Как это часто случается в международных молодежных лагерях, между нашими студентами (чаще – студентками) и американцами незамедлительно вспыхнуло и разгорелось несколько весьма ярких романов, впрочем, ни один из них впоследствии не закончился свадьбой. В большинстве своем американцы были приветливыми и довольно работящими, но ни один из них не произвел на меня по-настоящему глубокого впечатления, кроме Кертиса.

Кертис – это был настоящий американский мужик, шофер-дальнобойщик, в два раза старше всей остальной молодежи, воевавший когда-то во Вьетнаме, работой которого было гонять огромные грузовики с западного побережья США на восточное. Ощутив уже во взрослом возрасте тягу к знаниям, он поступил на учебу в колледж, но оставался все тем же спокойным и уверенным в себе дальнобойщиком. Он был невысок, полноват, носил пышные усы и очень интересно говорил слово «yes». Все американцы произносили его совсем не так, как нас учили в школе – соглашаясь, они говорили что-то вроде «йа, йа» – скорее похоже на немецкий, чем на английский язык – и только Кретис четко и уверенно произносил «йес».

Естественно наши студенты и некоторые старшие сотрудники активно играли в традиционную русскую игру «напои американца русской водкой, чтобы он на себе почувствовал вкус русской жизни», и это у них регулярно получалось – но лучше всего это удалось Джамбулу, директору соседнего совхоза Амурский, который, принимая у себя смешанную русско-американскую делегацию, умудрился напоить ее под бешбармак до совершенно запредельного состояния. Во всяком случае, сразу после той встречи один мой очень хороший товарищ, этнограф, практически никогда не пьющий и совершенно не знающий английского языка, долго и успешно общался с американцами, а впоследствии не мог убедительно ответить на вопрос: на каком же языке он это делал? В общем, соответствующая сцена из «Особенностей национальной охоты» – не выдумка авторов фильма, такого рода вещи на самом деле происходят в жизни.

В камеральном вагончике, работа с чертежами. Аркаим, 1995

Однажды мы со студентами заехали в Амурский, и пока Геннадий Борисович решал текущие вопросы в совхозной конторе, ждали около экспедиционного автобуса. Студенты курили на улице у открытой двери, я же сидел внутри и листал какую-то книжку. В какой-то момент я обратил внимание на разговор студентов. Несколько человек бурно спорили о возможном предназначении какой-то большой машины, стоявшей неподалеку. Одни утверждали, что это снегоуборочная техника, другие высказывались за асфальтоукладчик. Заинтересовавшись, я выглянул из двери и обнаружил, что спорщики стоят вокруг комбайна «Енисей». Ребята были сугубо городские, а комбайны в начале 90-х, видимо, редко показывали по телевизору, в отличие от советского времени – вот они и не опознали такую обыденную технику.

Итак, в то лето мы работали на аркаимском раскопе, а вокруг нас горела степь. По какой-то причине пожары, как правило, вспыхивали в период обеденного перерыва. Практиканты, сразу же после раскопа шедшие в столовую, обычно успевали к этому времени пообедать, а вот старший состав, задерживавшийся на раскопе для завершения работы с чертежами, несколько раз был вынужден срываться на пожар без всякого обеда.

Тушение огня производилось следующим образом. Все участники этого процесса разбирали себе заранее нарезанные куски брезента и, подбежав к полосе горящей травы, с силой хлопали этим брезентом по огню. Если хлопок получался правильным, пламя удавалось сбить, и трава гасла. Таким образом надо было двигаться вдоль полосы огня и тушить траву, «прихлопывая» на ней пламя. При этом трава оставалась тлеть и через некоторое время запросто могла загореться снова – поэтому обязательно нужно было продолжать контролировать уже потушенные участки.

Этот способ тушения степного пожара не всегда был эффективен. Практически бесполезно было хлопать брезентом по густой и высокой траве – она все равно горела так, что сбить пламя не получалось. Также данный способ мог применяться только при слабом или умеренном ветре, если же ветер задувал с изрядной силой – пламя начинало стелиться по земле, разом охватывая большие новые пространства сухой травы, и к нему невозможно было даже приблизиться. В этом случае вся надежда оставалась только на трактора, которые пропахивали полосы земли перед фронтом пожара, да на бочки с водой, которые подтаскивали к огню аркаимские машины или техника из окрестных поселков. Однажды огонь в небольшом березовом лесочке – колке – нам даже пришлось заливать из остановленной на полевой дороге огромной ассенизационной бочки, содержащей в себе канализационные отходы: очень неприятно, но больше тушить было нечем.

Вообще работа на степных пожарах – занятие довольно тяжелое. Очень жарко, но нужно быть плотно одетым, желательно – в джинсы и какую-нибудь негорючую куртку или брезентовую штормовку, потому что от огня постоянно летят искры. Сбивать пламя – это серьезная физическая работа, очень хочется пить, лицо и руки обжигают искры и опаляет жар, дышать приходится воздухом пополам с дымом, от взлетающих при ударах сажи и пепла ты вскоре становишься весь черный, кроме того, они весьма активно забиваются в глаза. В общем, удовольствие, казалось бы, ниже среднего. Однако мы всегда срывались на пожар с энтузиазмом и испытывали от его тушения массу положительных эмоций: схватка с огнем была для нас, молодых, самым увлекательным занятием.

Как-то раз, уже под конец сезона, внезапно потянуло дымом из-за ближайшего к Аркаиму холма – сопки Обзорной, которую эзотерические экстрасенсы прозвали горой Любви. Ударили гонгом в набат, собралось несколько человек, но транспорта не было, а насколько далеко от лагеря горит – было непонятно. В итоге мы втроем побежали на сопку – посмотреть, где там огонь, и обнаружили, что сплошная стена пламени, подгоняемая сильнейшим ветром, движется прямо на лагерь и находящийся над ним березовый лесок. Один из нас побежал на Аркаим – предупредить, а мы вдвоем успели вскочить на подножки ГАЗона с цистерной, который мчался по полевой дороге на пожар от деревни Александровки.

Мы с Сергеем стояли по двум сторонам кабины, держась за зеркала, а ГАЗон, прыгая на кочках, сближался с наступающим пламенем. Перед самым фронтом огня машина остановилась, мы вытащили шланг и попытались начать заливать огонь – но ветер дунул с новой силой, и пламя просто бросилось нам в лицо, мы побежали от огня, но он очень быстро следовал по пятам. Тогда мы опять вскочили на подножки ГАЗона – и теперь уже машина с водой удирала от катящегося по степи вала пылающей травы.

И гореть бы в этот день Аркаиму, но ситуацию спас трактор с плугом, подошедший от поселка Амурский. Двигаясь на какой-то невероятной скорости (я никогда не видел, чтобы на такой скорости пахали целину), он успел пересечь путь огню, пропахав перед ним полосу земли. Однако ветер дунул еще сильнее – и огонь перескочил через линию опашки. Трактор развернулся и пропахал новую заградительную линию. К этому времени к месту пожара уже подбежало полтора или два десятка наших и американских студентов. Мы встали стеной за новой полосой опашки – и смогли отбить все попытки пламени перепрыгнуть через нее. Вся трава перед опашкой сгорела, и вскоре пожар прекратился.

Полевой сезон 1995 года вообще был непростой. Однажды я сильно поругался на раскопе с тогдашним главой Брединского района Хаймурзиным, известным, в частности, тем, что при нем в Бредах построили мечеть. Конечно, на момент конфликта я понятия не имел, с кем разговариваю, иначе постарался бы быть сдержаннее, чтобы не подставлять шефа – в конце концов, на территории этого самого Брединского района мы жили и работали.

В обеденный перерыв мы втроем остались на раскопе с чертежами – отрисовывали последовательность слоев грунта в бровках между участками. Тут прямо на городище заехал большой красный джип, из которого выбрались два крупных человека в костюмах. Я попросил их убрать машину с археологического памятника – это было требование нашего Геннадия Борисовича: не допускать езды машин по поселению, чтобы они не разрушали культурный слой. Возможно, моя просьба была сформулирована не вполне корректно или приехавшим не понравился сам факт, что ими пытается командовать какой-то молодой парень, и со старшим из них у нас случилась перепалка.

В итоге я пообещал связаться с находящимся в лагере милиционером и пригрозил, что тот их задержит за нарушение порядка, а мужчина, с которым я спорил, очень экспрессивно объяснил, что я сильно заблуждаюсь относительно того, кого будет задерживать милиционер и кто после этого окажется в РУВД – после чего сел в джип, и они уехали. Когда мы вернулись на Аркаим, ко мне подошел один из хозяйственных руководителей и спросил: «Ну как, Федор, провел экскурсию Хаймурзину? Мы ему сказали ехать прямо на поселение, потому что там люди есть и они ему все покажут и расскажут». Я объяснил хозяйственнику, что у нас вышло с Хаймурзиным, и предложил впредь предупреждать о таких визитах хотя бы чуть-чуть заранее. Хозяйственник очень огорчился, но никаких отрицательных последствий эта история не имела.

К сожалению, во время нашего пребывания на Аркаиме в челябинской археологии произошла по-настоящему трагическая история. На въезде в город, у огромного белого бетонного знака «Челябинск» на Троицком тракте, между Исаково и Новосинеглазово, разбился автобус моей родной археологической экспедиции Челябинского пединститута. На автобусе возвращался в город полевой отряд, работавший на могильнике Каменный Амбар в Карталинском районе. Машина была под завязку загружена полевым оборудованием, кроме того, в ней сидело полтора или два десятка участников экспедиции: несколько руководителей-сахемов, студенты и школьники.

Сергей Васильевич Мазов

Автобус ехал по своей полосе, когда ему в лоб с высокого моста от Исаково вышла машина «Жигули», вылетевшая на встречную полосу (вскоре после этого события там поставили ограждение, и теперь такой случай больше невозможен). За рулем сидела женщина, не имевшая водительских прав: муж пустил ее порулить, и она не справилась с управлением. В «Жигулях» погибли все – муж, жена и ребенок; в автобусе погибли двое – шофер Василий, который максимально вжался машиной в правую обочину и принял весь основной удар на себя, и сидевший в салоне археолог и экспедиционный кинооператор Сергей Мазов – добрейший, прекрасный человек, с огромным обаянием, один из самых любимых наших сахемов. Несколько школьников и студентов попали с ранениями в больницу.

Мы находились на Аркаиме и ничего об этом не знали. Тут из Челябинска приехала какая-то очередная группа людей, и один из них сообщил, что разбился пединститутский экспедиционный автобус и погибли два человека – водитель и кто-то из археологов. Мы с Мариной Кузнецовой – оба воспитанники пединститутской экспедиции – пытаемся выяснить, кто именно погиб. Нам отвечают, что точно не помнят – какой-то то ли Марков, то ли Мазов. Оказывается, это изрядное мучение – услышать такую информацию и не знать, кто же из этих двух замечательных людей жив, а кого больше нет… Неясно было, и в каком состоянии находятся остальные наши друзья и старшие товарищи.

Первым делом мы отправили в Челябинск несколько радиограмм – уточнить ситуацию. Аркаимская рация стояла в то время в «зимнике» – самом первом вагончике стационарного лагеря, потом он в течение двух с половиной лет служил мне жильем. Эта рация представляла собой здоровенный шкаф, работавший как попало. Сеансы связи между «РУФ тридцать шесть» – позывной Аркаима и «РУФ двадцать» – челябинской радиостанцией проходили в треске помех, радиограммы регулярно искажались.

На первый свой запрос мы с Мариной получили радиограмму: «Я все начну. Марина» и понятие не имели – что это значит, кто это написал и что с этим делать. Впоследствии оказалось, что мудрый Марик, хорошо осведомленный о свойствах аркаимской радиосвязи, не решился доверять ей информацию, и дал радиограмму «Я все напишу. Мариан», которая до неузнаваемости исказилась в процессе передачи. Второй ответ пришел от моих родителей: «Погибли Мазов и шофер Василий, Женя Давыдов убился». Отсутствие нашего хорошего друга Евгения Давыдова в перечислении погибших как будто оставляло надежду на то, что он еще жив – однако слово «убился» эту надежду отменяло. Впоследствии оказалось, что в изначальном тексте радиограммы значилось «Женя Давыдов ушибся» и наш друг был жив, хотя и не вполне здоров.

Раскопки под Троицком, 1995 год. Отряд археологической экспедиции Челябинского пединститута: В.П. Костюков, Д.В. Нелин, М.Э. Вербовецкий, М.В. Епимахова, Н.В. Егорова, Н.М. Меньшенин, М.В. Кузнецова, М. Золотухин. Фото А.В. Епимахова

В таких ситуациях часто возникает сильнейший порыв – надо что-то делать. Там люди погибли, другие ранены – нельзя сидеть на месте, надо что-то предпринимать, и я сорвался с Аркаима, договорился с каким-то деревенским парнем, который на мотоцикле с коляской довез меня за восемьдесят километров до станции Бреды, там каким-то образом уговорил проводников – билета не было, денег тоже почти не было, устроился в общий вагон и доехал до Челябинска. А там наших погибших уже похоронили…

У самого бетонного знака «Челябинск», со стороны Новосинеглазово, поставили белый памятник с закрепленным на нем черным рулём – Василию и Сергею. Насколько я знаю, он стоит до сих пор. А пединститутская экспедиция в том же году выехала на хоздоговорные работы под Троицк и все заработанные деньги передала семьям погибших мужиков – у каждого из них осталась жена, у Сергея – маленький ребенок, а у Василия, кажется, даже трое детей.

Я до сих пор иногда вспоминаю, как мы с Мариком были в гостях у Сергея Мазова и его жены Ирины, они жили тогда в общежитии политехнического института (нынешнего ЮУрГУ), было холодно, Мазов поил нас горячим грогом, и мы разговаривали, разговаривали… Почему-то из всех наших встреч, экспедиций и общений ярче всего запомнилась именно эта.

Позднее руководитель нашего кружка Леонид Вячеславович Туфленков написал песню, которую неоднократно пели в пединститутской лаборатории. Там есть такая строфа:

Вы свечку зажгите и свечку поставьте,

И души живые на миг вы представьте,

Представьте, что выпала снова дорога,

И рядом Василий, и рядом Серега…

Упокой их, Господи, во Царствии Твоем!

Степные будни Берсуата

Летом 1996 года мы копали поселение Берсуат. Это остатки поселка эпохи бронзы, того же типа, что и Аркаим, Синташта, Устье, Куйсак. Возведенный около четырех тысяч лет назад, поселок был окружен рвом и обводной стеной, к внутренней поверхности которой были пристроены смыкающиеся друг с другом жилые помещения. Только, в отличие от Аркаима и Синташты, Берсуат имеет не круглую, а овальную форму.

Поселение Берсуат, аэрофотоснимок

Поселение находится на берегу реки Берсат (другой вариант написания – Бирсуат), название которой переводится с казахского как «Одному коню вода» – говорят, имеется в виду «Воды в реке хватит лишь одному коню напиться». Река эта действительно не слишком полноводная, однако ничем принципиально не отличается от других протекающих по Зауральской степи притоков Тобола и Урала. Это еще одно подтверждение того, что искать какую-либо логику в названиях географических объектов, как правило, бесполезно.

Поселение Берсуат расположено у самого края России в ее нынешних границах, в нескольких километрах отсюда уже начинается Казахстан. Это территория Брединского района, и ехать сюда от райцентра Бреды надо через поселок Наследницкий – от него до Берсуата остается около семи километров.

Наследницкий (в местном просторечии Наслединка) – один из самых интересных для историка и краеведа поселков в южных районах Челябинской области. Он был основан в 1835 году как первое укрепление на новой военно-пограничной линии Оренбургского войска, здесь длительное время проходила граница между уже освоенными районами Российской Империи и казахской степью.

Наследницкая крепость, храм Святого Благоверного князя Александра Невского

Наследницкое укрепление представляет собой небольшую крепость, образованную невысокой кирпичной оградой с бойницами, по углам которой расположены башни с артиллерийскими амбразурами.

В 1844-1847 гг. в центре укрепления был построен большой и очень красивый храм во имя святого благоверного князя Александра Невского – собственно, само укрепление часто называлось в бытовом общении «Александровским». Кроме того, официальное название Наследницкое было дано в честь наследника престола – будущего Александра Второго.

В дальнейшем укрепление Наследницкое стало станицией Наследницкой, одной из крупнейших казачьих станиц новолинейного района. Трижды в год здесь, на площади перед крепостными воротами, проходили крупные ярмарки, на которые съезжались многие жители казачьего Зауралья. Самая известная ярмарка, Петровская, проводилась 29 июня.

Храм Святого Благоверного князя Александра Невского

В годы гражданской войны станица Наследницкая неоднократно оказывается ареной действия воюющих сторон. После отступления в 1919 году колчаковских и дутовских войск край переходит под контроль красных, однако советская власть не сразу утвердилась на землях Оренбургского казачьего войска. В сентябре 1920 г. чекист Михаил Гербанов с отрядом арестовал в Наследницкой станице восемнадцать «укрывателей хлеба» – казаков, не сдавших всё положенное по продразвёрстке, и повез их в Бреды. Однако Бреды к этому моменту заняли антибольшевистские повстанцы из так называемой Первой народной армии Е.С. Макарова, базировавшиеся в Джабык-Карагайском сосновом бору. Гербанов попытался выступить на организованном повстанцами митинге и был зарублен, а части повстанческой армии на некоторое время заняли Наследницкую станицу, но вскоре были разбиты.

В конце мая следующего, 1921 года Наследницкую взяли силы другого повстанческого движения, так называемой Народно-революционной армии Охранюка-Черского, сформировавшейся на базе дивизиона Красной армии, отказавшегося участвовать в подавлении крестьянских восстаний в Башкирии. Насколько дней спустя и эти повстанцы были разбиты красными войсками, а их остатки ушли в казахские степи.

В советские годы в Наследницком поселке был создан колхоз, позднее – крупный целинный совхоз. В 1996 году, когда мы здесь работали, сельскохозяйственное предприятие переживало не лучшие времена – как, впрочем, и всё сельское хозяйство России. В ходе первого тура президентских выборов Зюганов набрал в Наслединке существенно больше голосов, чем Ельцин; говорили, что по этой причине областные структуры не предоставили хозяйству кредит на ГСМ и в разгар полевых работ техника осталась без горючего. «Намек» был понят, и на втором туре Наслединка голосовала за Ельцина…

Студенческий отряд на Аркаим перед выездом на Берсуат. Дмитрий Тимофеев, Федор Петров, Сергей Кутейников, Михаил Угаев

Впрочем, нас, студентов-археологов, все эти политические события касались в то время очень мало. Мы занимались своим любимым делом, работали лаборантами в университетской лаборатории и в центре «Аркаим», получали весьма скромные деньги, которые, если сложить их со стипендией и помощью от родителей, позволяли как-то жить. Но наша экспедиция работала очень активно, мы практически не вылезали из полей и искренне гордились тем, что скучные «заморочки» из сферы современной политики нас не интересуют.

Наш экспедиционный отряд под общим руководством Татьяны Сергеевны Малютиной, к которому на первом этапе присоединился сам руководитель экспедиции Геннадий Борисович, выехал на Берсуат с Аркаима где-то в середине июня 1996 года. Шли тремя машинами: в грузовик ГАЗ было загружено экспедиционное оборудование, в автобусе ПАЗик ехали студенты и школьники, а Геннадий Борисович отправился на своей «Волге».

Когда мы подъехали к Бредам, почему-то было решено двигаться дальше не через Наслединку, а напрямик – через поселок Новый и затем по полевой дороге – прямо до Берсуата. Так мы экономили километров пятнадцать-двадцать расстояния, однако попытки спрямить асфальтовую дорогу по полям в степи весьма часто оказываются неудачными. Как только мы вышли на последний участок маршрута, начался сильнейший дождь. Полевая дорога проходила между распаханными полями, их очень быстро развезло в сплошные озера грязи, ехать можно было только по колее, которая стала ручьем и тоже раскисала от воды всё больше. Наша колонна тащилась еле-еле, грузовик постоянно был вынужден останавливаться и остужать двигатель, перегревавшийся во время медленного движения в густой грязи; «Волга» садилась, и ее приходилось вытаскивать на руках, автобус тоже периодически застревал. В общем, добравшись до Берсуата, мы ощутили беспримесное счастье.

Поставив лагерь, приступили к работе. Здесь тоже была своя специфика. Дело в том, что на территории поселения длительное время располагалась стоянка сельскохозяйственной техники и карда – загон, в котором содержали совхозный скот. От техники на поверхности земли осталось множество различного современного железа. В планы наших работ входила геофизическая съемка площадки памятника – опробованный университетской экспедицией еще на Аркаиме метод, позволяющий, при изрядном везении, получить некоторое представление о разрушенных сооружениях, находящихся под землей, без полного вскрытия изучаемой территории археологическим раскопом. Но для того чтобы геофизик Борис Николаевич Пунегов выполнил все необходимые измерения, сначала нужно было очистить территорию поселения от разнообразного современного железа, которое существенно искажало данные.

Поселение Берсуат, бронзовый крючок. (Аркаим, 2011, с. 89)

Эту работу выполняли при помощи металлодетектора, который в те годы еще именовали миноискателем: с его помощью очень медленно и очень тщательно «прозванивали» весь участок, на котором планировалось вести съемки – и, кроме множества гаек, болтов и кусков проволоки, нашли также бронзовый крюк прекрасной сохранности, относящийся к культурному слою поселения и имеющий возраст почти четыре тысячи лет. Находке очень радовались и удивлялись: поскольку вообще металлических предметов на поселениях бронзового века встречается крайне немного и залегают они чаще всего в глубине культурного слоя, так что вероятность такой находки представлялась весьма и весьма низкой.

Работа по «разминированию», которой руководил Сергей Батанин, была достаточно интересной. Куда тяжелее и скучнее оказалась очистка территории поселения от здоровенных куч слежавшегося овечьего помета, которые остались здесь после прекращения функционирования совхозной карды. Значительную часть этой работы выполняла техника, которую удалось получить в Наслединке, однако и на долю студентов и школьников с лопатами и носилками тоже досталось немало очень плотных, слежавшихся органических отходов.

Раскоп на поселении был заложен со стороны реки, он пересекал одно жилое помещение, обводную стену и ров. Культурный слой был насыщенный, в нем содержалось много костей домашних животных и фрагментов прекрасной «синташтинской» керамики. В жилом помещении был обнаружен колодец. Вообще одной из загадок поселений синташтинско-аркаимского типа являются такие колодцы, встречающиеся практически во всех жилых домах. Геннадий Борисович объясняет их существование с позиции сакрального и ритуального отношения к воде, однако мне представляется, что все могло быть более прозаичным и основной функцией этих колодцев могло быть обеспечение жителей водой в зимние месяцы. В те времена, судя по данным палеоклиматологов, зимы были малоснежными, а мелкие степные речки до сих пор зимой часто перемерзают до дна – в этих условиях колодец, расположенный в отапливаемом помещении, может выступать очень удобным вариантом зимнего водоснабжения. Кроме того, мы расчистили основание обводной стены и начали углубляться в ров, в который, как оказалась, эта стена и рухнула в древности – причем не постепенно оплыла в ходе длительного разрушения, а как будто бы разом обрушилась от некоего мощного толчка. Какое-то время даже разрабатывались идеи, что это следы древнего землетрясения – впрочем, полагаю, что это было слишком смелое предположение.

В состав нашего студенческого отряда на Берсуате входили мы с Майклом, Женя Галиуллин, Дмитрий Тимофеев, Марина Кузнецова, позднее подъехал Иван Ульянов. Школьники у нас были магнитогорские, причем не из археологического кружка, а присланные городским центром занятости: это была какая-то форма их летнего трудоустройства, и этот самый центр даже платил им за работу некоторые деньги. Ребята были от археологии далекие, и первое время мы с ними изрядно намаялись, но потом всё же установили правильные взаимоотношения и дальше работали без особых проблем. Вместо этого проблемы нам начала создавать внешняя среда.

Студенческий отряд на Берсуате за обедом

Установилась типичная, но весьма тяжелая для жизни степная погода. Большую часть времени стояла сильнейшая жара, которая периодически перемежалась мощными грозами, когда молнии били у самых палаток, вызывая «засветку глаз», как от фотовспышки, а шквальный ветер рвал и валил сами палатки, после чего начинался проливной дождь. Именно там, на Берсуате, я понял, что ударившая очень близко молния вовсе не громыхает громом, а оглушительно трещит, как короткое замыкание высотой с небо, каковым она по сути и является.

Днем в жару в лагере между палатками регулярно появлялись тарантулы – здоровенные, мохнатые, умеренно ядовитые пауки. Девушки их очень пугались, парни тоже восторга не испытывали. В итоге Майкл организовал тотальную борьбу с тарантулами. Дежурная команда кипятила большие баки воды, школьники разыскивали в лагере разные отверстия в земле, похожие на норы тарантулов, и Майкл заливал их кипятком. После этого, как ни странно, пауки у нас больше не появлялись.

Как-то в воскресенье опять стояла невероятная жара, мы с друзьями сидели в тени под пологом палатки. Тут в центр лагеря зарулил какой-то совершенно убитый «Москвич», из которого вылезло несколько абсолютно пьяных местных парней. Пока двое из них пытались с нами общаться на тему «А чо это вы тут делаете?», их товарищ, повернувшись к нашей юрте, в которой располагался склад оборудования и камеральная лаборатория, преспокойно справил малую нужду прямо посреди лагеря. На сделанное замечание о том, что так себя вести нельзя, местные оскорбились, сели в машину и уехали, пообещав вскоре вернуться.

В таких случаях никогда не знаешь, сдержат ли сделанное с пьяных глаз обещание. Мне, например, два или три раза обещали «пятьдесят человек с пулеметами из Магнитогорска», которые должны были приехать и научить нас правильному поведению, но ни разу такого интересного обещания не сдержали. А за двумя нашими пединститутскими сахемами, которые осуществляли археологическую разведку по реке Караталы-аят, как-то долго ехал на телеге пьянющий мужик, который сильно на них обиделся и громко выкрикивал обещания назавтра приехать к ним в лагерь и вбить там в землю всех до одного. Потом какое-то время он помолчал и изрек: «Нет, завтра не могу, дела, послезавтра приеду» – и уехал, естественно, безвозвратно.

Однако бывают ситуации, когда обещание приехать исполняют, и вот тогда все может сложиться весьма по-разному, во всяком случае, надо быть готовым в том числе к острым вариантам развития событий.

Наслединские парни сдержали свое слово и ночью приехали к нам в лагерь в количестве более десяти человек. Правда, момент начала конфликта несколько задержался, поскольку сперва они остановились у стоявшей на отшибе палатки, в которой жил геофизик Борис Николаевич и мастер на все руки, сотрудник экспедиции Сергей Батанин, помогавший ему в работе. Таким образом, у нас оказался некоторый запас времени для правильного размещения сил. Школьников мы, естественно, оставили в лагере, поручив им охранять их собственных девушек, я отправился к палатке Пунегова и Батанина с целью разведать ситуацию, а наша немногочисленная студенческая команда разместилась в небольшом распадке, отделявшем палатку геофизиков от нашего лагеря. Договорились, что как только возникнет такая необходимость, я громко кричу: «Мужики!» – они быстро прибегают, и мы начинаем биться.

Придя к палатке геофизиков, я обнаружил, что местные жители находятся в состоянии некоторого томления духа. Они еще не решили: приехали ли они конкретно драться или просто повыёживаться. В драке я был заинтересован крайне мало. Если в ходе нее кому-нибудь из студентов или, хуже того, школьнику проломят голову, это будет очень печальный итог экспедиции. Вообще в такой ситуации старший состав археологических лагерей в первую очередь старается решить дело миром: если с приехавшей молодежью просто нормально и спокойно разговаривать, то это само по себе существенно повышает вероятность мирного исхода, хотя, конечно, бывают такие идиоты и такие состояния опьянения, которые никаким спокойным разговором не проймешь.

Во всяком случае, нам с Борисом Николаевичем и Сергеем удалось вырулить ситуацию на более-менее мирное общение. Естественно, раз местные не стали с нами драться, то им было необходимо начать с нами пить – возможности какого-то третьего типа действий не прослеживалось. Приехавшие парни достали какую-то совершенно дикую паленую водку – и началось творческое общение двух культур.

Самым запомнившимся в этом процессе для меня стал разговор с неформальным лидером местной молодежи, парнем из казахов:

– Пр’вет, – начал он разговор, – я жжанат.

– Замечательно, – говорю, – я тоже.

– Не, – отвечает, – ты не пон’л, меня зовут Жанат.

Дальше последовал следующий великолепный диалог:

– А что эт’ вы тут делаете? – спрашивает он.

– Здесь жили твои предки, Жанат, – отвечаю я. – Мы изучаем, как они жили.

– Мои предки были колдыри! – уверенно восклицает Жанат. – Они тут бухали! А теперь я тут бухаю, га-га-га-га-га-га-га!!!

Еще он очень красочно рассказывал о своей учебе в техникуме:

– А батя привез в техникум барана – и м’ня взяли. А я месяц бухал – и м’ня выгнали. А батя опять привез барана – и снова взяли. А я опять бухаю, а чо, у бати баранов много!

В общем, к утру мы их перепили и выставили из лагеря, но мои друзья, караулившие все это время в овраге в качестве «засадного полка», очень замерзли и были крайне сердиты на всех: они как раз уже дошли да нужной кондиции, чтобы рвать в одиночку десятки пьяных местных. И все равно хорошо, что эта готовность не пригодилась. На следующий день мы пообщались в Наслединке с разными адекватными людьми, поговорили с участковым – и больше таких безобразий не повторялось.

Еще через несколько дней я уезжал с Берсуата в Челябинск. Супруга ждала ребенка – вскоре родился наш сын Николай, и мне надо было быть в городе, меня ждала хоздоговорная работа, на которой можно было заработать какие-то человеческие деньги, крайне необходимые в такой ситуации. На Берсуат как раз приехал шеф, но общее настроение в отряде было тревожным: поскольку в деревне праздновали так называемый День молодежи, а в условиях этого праздника было возможно любое продолжение уже имевших место событий.

Прежде чем отпустить машину, которая должна была увезти меня на брединский вокзал, шеф решил вооружиться. Из своего большого кожаного портфеля он достал газовый пистолет, снарядил обойму и сделал попытку надеть ременную «упряжь», к которой крепилась располагающаяся под мышкой кобура. К сожалению, недостаток опыта не позволил ему успешно решить эту задачу, шеф совершенно запутался в ремнях. Сергей Батанин помог ему правильно расположить пряжки и закрепить кобуру. После этого шеф, передернув затвор, произвел из пистолета два выстрела в воздух по направлению ветра, с уважением посмотрел на свое оружие, спрятал его в кобуру и сказал: «Ладно. Езжайте».

И мы поехали. Вновь на небе пылал и переливался степной закат, и снова УАЗик уходил в пронизанную этим закатом степь, и снова я ехал на нем, чтобы уехать из этой степи и вновь в нее вернуться.

Наш дом – лаборатория

В археологических лабораториях Советского Союза и последовавшей за ним Российской Федерации существовали – а в определенной мере, все еще существуют – совершенно удивительные взаимоотношения сотрудников с тем местом, в котором они работают, и друг с другом. На протяжении многих лет и десятилетий наши лаборатории были для нас домом, а работающий в лаборатории коллектив – чем-то вроде большой, патриархальной семьи: во всех аспектах этого слова, и в хороших, и в плохих.

Именно лабораториями до сих пор называют археологические подразделения высших учебных заведений во многих городах нашей страны. В советские годы устойчивым наименованием для таких подразделений было Лаборатория археологических исследований такого-то института или университета, сокращенно – ЛАИ. Конечно, в музеях и академических институтах существовали профильные отделы и сектора, в немногих центральных университетах – кафедры археологии, но в целом по стране значительную часть археологических организаций составляли именно лаборатории.

Сейчас многие из этих лабораторий уже давно переименованы, в соответствии с требованиями времени, во всякого рода учебно-научные центры, научно-образовательные комплексы и тому подобные зубодробительные структуры, однако наименование «лаборатория» все еще живет в повседневном общении археологов.

Археологическая лаборатория Челябинского пединститута, реставрационная, лаборант Зоя Вершинина

Большинство археологических лабораторий российских вузов, которые я видел, располагались в каких-нибудь достаточно отдаленных от основного учебного процесса помещениях – в подвалах университетов, в общежитиях, в каких-то соединяющих корпуса переходах, в отдельных небольших старых домиках во дворе института или даже где-нибудь на отшибе. Надо сказать, что археологи традиционно не слишком тяготились таким положением – у них была своя жизнь, свой режим дня и работы, весьма плохо сопрягающийся c режимом основных административных и учебных подразделений, и такое отдельное существование вполне их устраивало.

Обе мои родные археологические лаборатории располагались в общежитиях. Лаборатория археологических исследований Челябинского пединститута (ныне – педагогического университета) двадцать пять лет назад находилась в цокольном этаже – фактически в подвале – большого пединститутского общежития на улице Энтузиастов; там же она находится и сейчас.

Археологическая лаборатория Челябинского университета, фондовое помещение на третьем этаже

А археологическая лаборатория Челябинского университета занимала первый, часть второго и третьего этажей первого корпуса университетского общежития на улице Молодогвардейцев. Несколько лет назад она переехала в гораздо более тесные помещения одного из университетских корпусов и разъехалась с челябинским офисом заповедника «Аркаим» – на моей памяти, эти две структуры разной подчиненности существовали вместе и были фактически единым коллективом, но в дальнейшем, под действием неумолимых административных законов бытия, разделились.

Как правило, каждая археологическая лаборатория состояла из фондовых помещений, в которых хранились уже обработанные археологические находки; рабочих комнат, где велась обработка находок, чертились чертежи, печатались статьи и отчеты; фотолаборатории, в которой проявляли пленки и печатали фотографии; кабинета руководителя; склада с полевым оборудованием и небольшого музея, сделанного на базе находок и открытий данной экспедиции.

К пединститутской лаборатории вёл очень впечатляющий путь. Зайдя в главный вход общежития и пройдя в другую сторону от вахты, надо было спуститься по узкой лестнице в подвал, а затем идти по сырым коридорам, оставляя по сторонам различные технические проходы и двери, пригибаясь, чтобы не разбить голову о проходящие сверху трубы и размещенные в разных местах вентили. Надо было миновать весьма основательный фортификационный зигзаг, используя который даже несколько тяжеловооруженных спартанцев смогли бы на многие дни остановить многотысячную персидскую армию, и только после этого ты оказывался в итоговом, тупиковом участке коридора, где было относительно сухо и несколько более светло, а по сторонам располагались двери склада, фотолаборатории, фондов, музея – и далее по вышеприведенному списку.

Правда, пединститутской лаборатории иногда можно было достигнуть и более простым путем: ее коридор заканчивался небольшой дверью, через которую можно было попасть на лестницу, выводящую прямо на улицу на задворках общежития. Однако эту дверь часто держали закрытой, чтобы в лабораторию не проник никто посторонний. Так что «фортификационный зигзаг» ожидал нас весьма часто.

Чем занимались в лаборатории археологи и их помощники из числа школьников и студентов?

Обрабатывали коллекции находок, полученные во время раскопок и разведок – мыли и шифровали то, что не было еще в поле помыто и зашифровано (т.е. помечено соответствующим буквенно-цифровым кодом); составляли коллекционные описи, клеили разбитые древние сосуды, обрабатывали полуразрушившиеся металлические предметы.

Отъезд в экспедицию от университетской лаборатории

Кроме того, все эти находки надо было зарисовать, а точнее – вычертить по весьма строгим археологическим правилам; сфотографировать, описать, датировать и атрибуировать – определить, что это за предметы и когда они были изготовлены.

Полевые чертежи, сделанные на миллиметровке, надо было перевести на ватман (для этого использовались специальные светокопировальные столы) и отрисовать их тушью. Перед этим чертежи надо было выверить и в точности свести все профили и планы.

Фотопленки, отснятые в ходе экспедиционных работ, надо было проявить, закрепить, промыть, высушить – и потом печатать с них черно-белые фотографии на большом увеличителе, при свете красного фонаря, который не засвечивал фотобумагу.

Когда все эти работы бывали выполнены, наступало время составления отчета.

О каждых археологических работах в Академию наук должен быть представлен крайне подробный отчет со множеством описаний, чертежей и фотографий. Пока такой отчет не рассмотрен и не утвержден в московском Институте археологии – исследователю не может быть выдано разрешение на продолжение археологических раскопок или разведок. Кстати, это разрешение до сих пор называется старинным интересным словом Открытый лист, и право на его выдачу сейчас есть только у федерального Минкульта.

Университетская лаборатория, работа с аэрофотоснимками. Елена Полякова, Константин Максимов

Таким образом, от своевременной сдачи отчета и от его качества зависит возможность продолжения экспедиционных исследований. Обычно весной в лаборатории наступала горячая пора – люди трудились практически не разгибаясь, чтобы успеть закончить, переплести и выслать в Москву научные отчеты. Тексты их печатали на машинках и делали это тоже сами: до сих пор помню, как Николай Борисович году в 1990-м, заканчивая отчет по Устью, уже который час непрерывно грохочет на пишущей машинке, клеенка на его столе сбилась в угол, под глазами черные мешки – он уже давно толком не спал, но упорно пишет отчет, и грохот машинки не ослабевает. Позднее я сам неоднократно оказывался в похожих ситуациях, когда значительные объемы работы по отчету надо было сделать любой ценой – это, конечно, бывает весьма сурово.

Вообще работа над отчетами – огромная, в значительной мере – крайне нудная, однообразная, кропотливая – это та часть жизни археологов, которая остается совершенно неизвестной широкой публике. Когда моя нынешняя супруга, замечательная девушка, имеющая высшее историческое образование и очень неплохую подготовку, но никогда раньше не сталкивавшаяся с практической археологией, впервые увидела, как именно и сколько времени я сижу над обычным археологическим отчетом, она пришла в ужас и сказала, что от такой профессии надо бежать, как от огня. Но мы, конечно, ко всему привыкаем.

Естественно, работа над отчетом не обязательно должна быть такой каторгой. Если в подчинении у археолога находится несколько специалистов – фотограф, чертежник, музейщик-реставратор; если у него есть два-три лаборанта для всякой черновой работы, а в идеале – еще и научные сотрудники, которые будут писать черновики текста и сводить основные чертежи, тогда, конечно, на его долю достается только приятный и интересный труд – вычитать тексты, что-то подправить, дать указания, как именно лучше сделать ту или иную работу. Однако в действительности таких археологов, на которых работал бы целый коллектив помощников, крайне мало, и над отчетом часто трудятся в одиночку, в лучшем случае – вдвоем-втроем, приходится быть как тот «и швец, и жнец, и на дуде игрец» – самому мыть керамику, шифровать ее, делать прорисовки в карандаше и в туши – и так далее, и тому подобное.

Нынешние компьютерные технологии работы с фотографиями и чертежами в некоторой мере облегчили этот процесс – однако одновременно и требования к отчетам стали более строгими, и общий уровень работ, которому надо соответствовать, повысился. В целом, труд археолога в лаборатории до сих пор остается непростым и зачастую крайне нудным. Это одна из причин, по которой в профессиональной археологии остается так мало людей. В лаборатории традиционно приходит много молодежи, однако хорошо, если один из сотни, попробовав реальной работы, решается связать свою дальнейшую жизнь с археологией.

Университетская лаборатория, наш с Александром Михайловичем кабинет, бывшая компьютерная. Общение после работы

Помимо работы над отчетами, археологи в лабораториях еще пишут статьи и монографии – без этого раскопанный материал остается фактически недоступен для исследований других специалистов. Кроме того, надо писать научно-популярные статьи и книги, чтобы не только коллеги-археологи, но и все люди, интересующиеся историей, могли узнать о результатах новых исследований древности. Надо заниматься вопросами сохранности и ремонта полевого инвентаря и оборудования, хранить от сырости, реставрировать и инвентаризовать фондовый материал, и многое другое.

Виктор Лысенко выступает на школьной археологической конференции, 1990 год

Здесь же, в лабораториях, осуществляется подготовка к школьным, студенческим и взрослым археологическим конференциям. Именно конференции становятся пространством самого активного официального и неофициального общения людей из разных регионов, представителей разных археологических школ, совсем еще молодых ребят и известных, авторитетных специалистов. Если бы не конференции, я бы так и не узнал множество прекрасных людей, некоторые из которых стали моими друзьями.

Неформальное общение на студенческих конференциях зачастую принимало несколько разнузданный характер – особенно на традиционных банкетах и следующих за ними продолжениях в местах постоянного проживания участников – как правило, в общежитиях.

Урало-Поволжская археологическая студенческая конференция (УПАСК) в Оренбурге, февраль 1994 года. В общежитии после банкета, поём «Орла шестого легиона»

Излишнее потребление алкоголя бывало составной частью общения, а иногда становилось и элементом повседневной жизни некоторых археологических групп и коллективов – к счастью, далеко не всех. Но всё же алкоголя в моей археологической молодости, да зачастую и потом, было существенно больше, чем нужно. Некоторые мои товарищи и коллеги, молодые, умные, замечательные мужики, очень рано умерли – и не без помощи этого универсального бича российских мужчин. И сейчас я готов безоговорочно подписаться под словами, которые написал в своих воспоминаниях один из моих друзей: «Не могу не признать, что археологическое пьянство – зло, чистое зло». Сам я к осознанию этих вещей пришел, к сожалению, не сразу – но всё-таки пришел, чему до сих пор очень рад. Иначе мог бы уже закончить свою жизнь, как некоторые, гораздо лучшие, чем я, люди, безжалостно погубленные водкой.

На археологической конференции, 1992 год

Поскольку работы в лабораториях всегда было очень много, не удивительно, что археологи и их помощники проводят в лаборатории очень много времени, причем в первую очередь не утром, а днем и вечером. С утра студенты учатся, многие из археологов преподают, и только после обеда или ближе к вечеру появляется время на собственно археологические дела.

В лабораториях часто засиживались допоздна: когда за работой, а когда и за разговорами и празднованием чьего-нибудь дня рождения или иной знаменательной даты. Иногда даже оставались в лабораториях ночевать, когда домой было идти уже поздно.

Бывало, что в лаборатории на некоторое время поселялся кто-нибудь из сотрудников, обычно такое случалось после развода или в силу иных жизненных неурядиц. Здесь же расселяли специалистов, которые приехали для работы с археологическим материалом из других городов – далеко не всегда у коллег были командировочные на гостиницу, да и сама идея пожить немного в лаборатории является для археолога вполне привычной и входит в его жизненный опыт. В последние годы такое происходит все реже: и люди стали немножко более обеспеченными и ценящими комфорт, и командировочные сейчас выплачивают регулярно, и в помещениях лабораторий руководство пытается поддерживать более строгий порядок и обеспечивать исполнение режима рабочего времени.

А раньше мы в лабораториях фактически жили. Здесь мы работали, здесь же и отдыхали. Пединститутские студенты и археологи постоянно играли в футбол на одной из двух асфальтированных спортивных площадок, находившихся в окрестностях. Когда зимой становилось совсем уже невозможно играть на улице, футбол переносили в узкие коридоры подвала, примыкающего к лаборатории. Играли небольшим мячиком, поскольку от крупного мяча можно было без проблем перегородить весь коридор одним человеком, сражались крайне увлеченно и даже иногда причиняли друг другу легкие травмы: помню, как я однажды случайно, но очень сильно въехал по ноге Владимиру Петровичу. Здесь же в подвале устанавливали теннисный стол и, сменяя друг друга, играли в теннис.

В перерывах между работой пили чай. В самое голодное время начала девяностых одну и ту же заварку заваривали по несколько раз и получался слегка желтоватый напиток, носивший неаппетитное название «писи сиротки Аси».

На лабораторских праздниках или каких-нибудь стихийных посиделках археологической молодежи обязательно появлялась гитара, пели песни – бардовские, туристические, археологические, в том числе самодельные, именно этой экспедиции; потом начали довольно много петь русский рок. В пединститутской лаборатории лучше всех пели археологи Андрей Владимирович и Марина Григорьевна Епимаховы – у них получалось великолепно раскладывать многие красивые песни на два голоса.

У коллектива, который находится постоянно вместе: и летом – в экспедициях, и зимой – в лаборатории, формируются определенные особенности. В частности, лабораторские юноши и девушки, а также мужчины и женщины влюбляются, как правило, не в кого-нибудь на стороне, а в своих же коллег по лаборатории – влюбляются, потом бывает, расстаются и влюбляются в кого-то другого, в той же лаборатории… А бывает – женятся и через сколько-нибудь лет, как это сейчас принято, разводятся, а потом опять женятся, и все это в рамках одного и того же коллектива. В общем, лет через пятнадцать-двадцать в лаборатории получается потрясающее «кружево» бывших и нынешних влюбленностей и браков, и едкая шутка о том, что составляющие ее археологи «занимаются групповым сексом в пошаговом режиме», начинает все больше напоминать какую-то грустную правду.

К счастью, этот исход является не единственно возможным, во всяком случае, из двух лабораторий, в которых я провел по много лет, данное выражение применимо только к одной. В другой же лаборатории все ее основные сотрудники – да, один раз развелись со своими не-археологическими женами и мужьями и однократно переженились друг на друге, но после этого начали счастливо жить вместе, растить увеличивающееся число детей и никаких новых разводов и браков больше не допускали. Наверное, это говорит о том, что и в археологическом коллективе люди вполне способны жить и работать вовсе без разводов и без наслаивающихся друг на друга романов, просто всё зависит от того, какие именно ценности мы воспитываем и взращиваем в себе.

В дни переломных моментов в судьбе страны лаборатории продолжали оставаться центрами притяжения археологов и работавших с ними студентов и школьников. Когда в 1991 году случился так называемый августовский путч, молодежь пединститутской лаборатории готовилась к сопротивлению. Один студент принес упаковку патронов для Макарова, другой – ружье 16-го калибра, для которого, правда, пока не было патронов. Сейчас я понимаю, что если бы мы тогда влезли в идущую в стране борьбу за власть, то точно сделали бы это совсем не на той стороне, которую стоило поддержать, но это уже нормальная переоценка ценностей, с тех пор прошло больше двадцати лет, и, зная последствия развала Советского Союза, я, как и многие, пересмотрел свое отношение к Ельцину и ГКЧП. В 1991-м мы ничего этого не знали и готовились бороться за демократию. Впрочем, обычно политика почти не проникала за лабораторские стены – 1991 год так и остался в этом плане уникальным событием.

Если на чей-то дом обрушивалась беда или просто случались какие-нибудь серьезные проблемы, товарищи по лаборатории обязательно приходили на помощь. Вообще на излете советской археологии и в начале истории нынешней России в лабораториях жили скудно, но очень много бывали вместе и часто помогали друг другу. Позднее жизнь становилась более спокойной, несколько более обеспеченной – однако при этом и коллективы становились более атомарными, разбивались на отдельные группы, которые общались и работали, главным образом, только друг с другом.

Современные археологические центры так или иначе изменяются в сторону большей похожести на зарубежные научные организации. Больше становится порядка – но при этом меньше остается тепла. Можно ли повернуть этот процесс в некоторой мере вспять и, сохранив порядок, вернуть дружеское тепло общения и взаимопомощи? Уверен, что это зависит от того, каким путем будет дальше двигаться наша страна.

Если потребительские интересы и стремление заработать деньги сохранят свое значение в качестве основных ценностей общества и главных стимулов трудовой активности – та археология, которую мы знаем и любим, всё больше будет уходить в прошлое, оттесненная новыми, функциональными системами взаимоотношений между людьми. Если же в России произойдет переоценка ценностей и работа вновь станет цениться больше, чем потребление – тогда, я уверен, наша археология еще вернется. Но в любом случае от сего часа и до конца жизни мои родные археологические лаборатории (даже те, которых уже нет) останутся моим домом.

Разведки по большой Караганке

В июне 1997 года мы с Ларисой защитили дипломные работы и окончили университет. Лариса по идее должна была завершить учебу немного раньше меня, но она год провела в академическом отпуске в связи с рождением нашего сына Николая.

В этом же году мы получили свои первые Открытые листы – разрешения на проведение археологических работ под нашим руководством. Такой же лист получил и Майкл, с которым мы заранее условились о совместном выезде в экспедицию.

Наша первая самостоятельная разведка проходила в июле 1997 года. Задачей было обследование берегов реки Большой Караганки выше по течению Аркаимской долины – от поселка Черкасы до самого истока реки.

Эту территорию мы заранее разбили на три участка, на каждый из которых один из нас и получил Открытый лист. Мой участок занимал пространство от Черкасов до заброшенного мордовского хутора, Ларисин – от хутора до устья реки Мандесарки, Майкла – от Мандесарки до истока Караганки. На всей этой территории в результате дешифровки аэрофотоснимков Ией Михайловной Батаниной и Нинель Викторовной Левит было выявлено несколько поселений бронзового века и курганных могильников разных эпох. Часть этих памятников уже была проверена на местности, однако систематической разведки данной территории еще ни разу не производилось, мы стали первыми, кто планомерно прошел ее и изучил на всем протяжении все встретившиеся археологические памятники.

На Караганке, 1997 год. Работаю с чертежами

В состав нашего отряда входили студенты Даниил Дальман и Саша Ковалев, а на завершающем этапе работы – наш с Майклом однокурсник Евгений Галиуллин. Лагерь мы поставили у единственного известного нам на этой территории родника. Холодная вода била ключом в довольно обширном углублении у подножия холма, вытекающий из родника ручей буквально через десять метров впадал в Караганку.

Встать у родника – это было принципиально важно. Все мы были молодыми, первый раз получили Открытые листы, причем наше верховное руководство было от этого, пожалуй, не в восторге. Шеф вообще не слишком одобрял стремление археологической молодежи к получению собственных Открытых листов и обретению самостоятельности – и его как руководителя вполне можно понять.

Лариса Петрова в разведке 1997 года

В общем, вся эта наша разведка была по большому счету нашим собственным проектом, на который руководство организации скрепя сердце согласилось, но ни на какую сколько-нибудь существенную помощь мы рассчитывать не могли – в том числе совершенно не могли надеяться, что к нам будет регулярно приходить из Аркаима машина, чтобы ездить на ней за питьевой водой. А постоянно пить речную воду категорически не хотелось: Караганка на том участке – речка мелкая и маловодная, в нее попадает немало навоза от приходящих на водопой коров и смываются удобрения с полей, кроме того, несколько выше по течению, на впадающей в Караганку Мандесарке, расположен мраморный карьер, от которого в реку уходят различные технические стоки. В общем, родник оставался для нас единственным вариантом.

Михаил Угаев в разведке 1997 года

У меня была неплохая, хотя уже изрядно потрепанная в полях палатка польского производства, доставшаяся от родителей – она почти не текла в дождь. Кроме того, Александр Михайлович нашел нам на складе две или три старенькие брезентовые палатки – вот они текли весьма основательно, однако выбора не было. Там же, на аркаимском складе, среди старого оборудования, не использующегося большими археологическими отрядами, мы подобрали себе пару лопат, потертые фотографические и нивелирные рейки, совершенно убитую деревянную треногу для нивелира. Сам нивелир – старенький, но еще вполне живой – мы с Ларисой купили с рук по объявлению в газете, так же сами купили хорошую длинную рулетку. Два стареньких фотоаппарата «Зенит-Е» и одна «Смена-8М» были у меня свои.

Разведка 1997 года, Александр Ковалев у костра с гитарой

Основным содержанием нашей работы было исследование разведочными методами поселений эпохи бронзы. Мы ставили перед собой целью изучение системы расселения того времени, реконструкцию культурного ландшафта, понимание закономерностей структуры поселений и системы их расположения в природной среде. Через несколько лет работы, в том числе благодаря активной помощи со стороны целого ряда геологов, почвоведов, биологов и аэрофотодешифровщиков, мы смогли относительно неплохо продвинуться в этом направлении. Лариса представила полученные результаты в ряде статей и докладов, у меня они получили выражение в книжке «Поселение Аркаим в культурном пространстве эпохи бронзы», сейчас готовлю еще одну работу, в которой, если все пойдет по плану, данная тема тоже будет довольно основательно затронута.

Помимо поселений мы фиксировали и курганные могильники – особенно внимательно подходили к тем из них, для которых были веские основания отнести их к эпохе бронзы; конечно, брали и все остальные встречающиеся археологические памятники – как правило, это были стоянки эпохи неолита, реже – более древней эпохи мезолита.

Обследуемые нами поселения бронзового века, как правило, можно было выявить на местности в виде одного или двух рядом жилищных впадин – углублений, оставшихся от стоявших домов. Люди того времени предпочитали достаточно основательно врываться в землю своими домами – вырытый грунт шел на утепление стен, высота которых оказывалась существенно ниже, чем если строить дом на поверхности – соответственно, сооружать их было проще, а нижняя часть дома оказывалась надежно защищена от непогоды стенками ямы того котлована, в котором и располагалось жилье.

Больше всего мне понравилось поселение Кайрахта–два, весьма компактное и красивое, расположенное недалеко от впадения в Караганку реки Кайрахты. Одно время я даже мечтал произвести здесь серьезные, длительные, многолетние работы – это поселение очень хорошо подходит для того, чтобы не спеша поразбираться с особенностями повседневной жизни бронзового века. Если мне еще удастся в дальнейшем заниматься археологическими работами в Зауральской степи – я, вполне вероятно, вернусь к этой идее.

Но не на всех поселениях эпохи бронзы сохранились жилищные впадины. Многие из них распахиваются на протяжении многих лет, и эта распашка заровняла дневную поверхность археологического памятника. На других котлованы жилищ могут быть засыпаны наносным грунтом. Ряд поселений представляют собой остатки временных, летних стоянок, на которых находились лёгкие, не углубленные в грунт жилые конструкции – здесь жилищных впадин никогда и не существовало.

Поселение Кайрахта II, план археологического памятника

Такие археологические памятники невозможно обнаружить по рельефу местности. Для того чтобы их отыскать, надо найти культурный слой поселения: насыщенный костями животных и осколками керамических сосудов слой грунта. Частенько культурный слой вскрывает распашка, предметы из него оказываются на поверхности в колеях дорог, он открывается для нашего наблюдения в береговых обрывах, промоинах, оврагах. Иногда удается обнаружить фрагменты керамики и золистый грунт в отвалах из нор сурков и сусликов, в кучках земли, которые оставляют на поверхности кроты.

Орнаментированные фрагменты сосудов эпохи бронзы, поселение Ближний хутор

На всех обнаруженных поселениях, а также там, где место для расположения поселения предполагается перспективным и при этом отсутствуют какие-либо нарушения дневной поверхности, закладываются шурфы – небольшие раскопы площадью от 1 до 9 квадратных метров (т.е. размером от 1×1 до 3×3 м). В некоторых случаях делаются и более крупные шурфы. Грунт в шурфе снимается послойно, с подробной фиксацией всех слоев и находок в них на фотографии, в чертежи и полевой дневник – точно так же, как это делается и на больших раскопах.

Правда, в те времена действовали правила, согласно которым все Открытые листы делились на четыре формы: первая – раскопки без ограничения по площади, вторая – разведка с правом вскрытия до 20 квадратных метров на каждом археологическом памятнике, третья – разведка без права вскрытия территории памятника (разрешены были только зачистки обнажений грунта) и четвертая – аварийные работы на памятнике, который находится под угрозой разрушения. В качестве своего первого Открытого листа все археологи получали лист третьей формы, по которому еще нельзя было закладывать шурфы. Этим правилом часто пренебрегали в экспедициях, но мы решили выполнять требования досконально и шурфов в этой разведке не закладывали.

Стоял июль, днем обычно держалась сильная жара, она более-менее спадала только после восьми часов вечера. Каждый день мы выходили на маршруты, оставляя по очереди одного человека сторожить лагерь и готовить еду. На маршрутах много времени тратили на тщательную инструментальную съемку планов каждого поселения, я постоянно таскал на себе нивелир, треногу, нивелирную и фотографическую рейки, зачастую – еще и лопату для зачистки береговых обрывов и, конечно же, воду.

Та вода, которую мы брали с собой в пластиковых бутылках, сильно нагревалась, пить ее становилось не очень приятно – и все равно вода часто заканчивалась до завершения маршрута. Однажды, вернувшись по большой жаре, я спустился к роднику и махом выпил большую кружку ледяной родниковой воды. В то же мгновение мне стало очень плохо, так что в итоге еле-еле отдышался – и твердо понял, что холодную воду на жаре нужно пить с большой осторожностью.

Вечерами мы купались в Караганке, ужинали, разговаривали, пели песни под гитару. Обычно ужин был единственным серьезным приемом пищи за день – утром, перед выходом на работу, пили чай и слегка перекусывали; на маршруте устраивали обед – хлеб, печеная картошка, соль, вода, иногда – банка каких-нибудь рыбных консервов на всех. А уже вечером в лагере основательно ужинали горячей едой, которую готовил оставшийся в этот день дежурный.

Наши с Ларисой участки располагались по двум сторонам от родника, у которого мы поставили лагерь – и это было весьма удобно для работы, расстояние от лагеря до самых крайних точек маршрута не превышало восемь-девять километров в одну сторону. А вот участок Майкла находился за Ларисиным, ходить туда было очень далеко. Однажды Майкл с Шурой сходили, нашли два курганных могильника, на которых обильно росли кусты степной дикой вишни, принесли с собой в лагерь много ягоды, правда, очень сильно вымотались. Могильники Майкл, не долго думая, назвал Вишневая Горка – один и Вишневая Горка – два. Так вообще-то делать не положено – археологические памятники нужно называть по местным устойчивым топонимам, а правильнее всего – по названию близлежащих населенных пунктов, с добавлением все возрастающих цифр. Помню, как Николай Борисович во время разведки по Курганской области как-то рассуждал на найденном нами поселении у деревни Белоярка: «Конечно, если бы здесь был Геннадий Борисович, он бы назвал поселение каким-нибудь звучным и странным словосочетанием, типа Сакрын-Сакла, но мы поступим проще и правильнее и назовем его Белоярка-двадцать семь».

Нам, правда, больше нравился подход Геннадия Борисовича – он позволял получать интересные названия археологических объектов и проявлять собственную фантазию. Поэтому мы иногда нарушали правила и в отчетах о наших разведках появлялись, скажем, поселение и курган Ковыльные или стоянка Горное Озеро (вы представляете себе эти горы? Да-да, и озеро было примерно столь же миниатюрным, но, что у него не отнять, красивым).

Чтобы Майкл смог отработать свой участок, мы выпросили на Аркаиме машину и разделили свой невеликий лагерь: Майкл с Шурой Ковалевым, одной палаткой и большой алюминиевой флягой воды на несколько дней переехали к истоку Караганки, изучили там два поселения и сняли их подробные планы (без каких-либо претензий поселения были названы Верхнекараганское – один и Верхнекараганское – два). Потом, через три или четыре года, мы с Ларисой и еще двумя участниками экспедиции проводили здесь дополнительные разведочные работы в мае, нас очень сильно промочило холодными дождями, а когда утром я выбрался из палатки, то увидел, что весь лагерь и вся степь покрыты основательным слоем выпавшего за ночь снега. Мы были снаряжены сугубо по-летнему и до сих пор мокры до последней степени, и я уже решил, что скоро мы все умрем – когда золотой и бесценный Михалыч, сообразивший, что выпадение снега является для нас совершенно крайним обстоятельством, прислал за нами машину.

Однажды Майкл и Шура хитро провели нас с Ларисой. Возможно, их достали мои нравоучительные рассуждения о необходимости поменьше общаться с местными пастухами и не провоцировать их на слишком тесный контакт с лагерем – дабы потом не иметь удовольствие расхлебывать все прелести этого контакта. Во всяком случае, когда мы вернулись с маршрута, Саша Ковалев, раздетый по пояс, лежал в центре лагеря на животе без признаков жизни, а Майкл, затянутый в свою армейскую форму, которую он часто носил в те годы в поле, расхаживал по лагерю стремительными, но весьма нетвердыми шагами – а из их палатки доносилось какое-то непонятное взрыкивание.

Не дожидаясь наших вопросов, Майкл начал путано объяснять, что у Шуры кончились сигареты, он пошел попросить их на карду к пастухам, там очень сильно выпил с пастухами, потом с ними же пришел в лагерь, к пьянке подключился Майкл, и теперь один из пастухов залез в их палатку, орет какую-то чушь и категорически не хочет оттуда выходить.

Я так разозлился, что основательно пнул лежавшего в отключке Ковалева, но тот даже не пошевелился. Женщинам свойственно милосердие, и Лариса предложила оттащить Шуру куда-нибудь в тень, потому что на солнце он сильно обгорит. Я категорически отверг это предложение, заявив, что никакого милосердия в данном случае быть не может, и направился смотреть на пастуха, который рычал, ревел и орал что-то невразумительное из палатки.

Сначала у меня возникла хорошая идея прыснуть в палатку через окошко из баллончика со слезоточивым газом, дабы невменяемый пастух выскочил оттуда сам, однако потом я все же решил повременить с крайними мерами и заглянул в щель, оставшуюся в неплотно закрытом пологе. К моему изумлению, ревущий и ругающийся пастух одновременно с этим читал газету, которая закрывала его лицо. Но вот он опустил газетный лист – и передо мной оказался Женя Галиуллин, наш друг и соратник по экспедициям. В ту же секунду лежащий «вмертвую» Шура Ковалев живо вскочил и крайне довольный заявил: «Классно мы вас надули!»

Да, это действительно получилось красиво. Женя приехал, пока мы были на маршруте, и парни решили нас разыграть, что у них вполне получилось. Наверное, я действительно слишком сильно достал их перед этим призывами к соблюдению экспедиционной дисциплины – иначе, полагаю, они выбрали бы какой-нибудь другой вариант розыгрыша.

В объезде по кластерным территориям заповедника «Аркаим». Карталинский район, 1998 год. Андрей Пашков, Лариса Петрова, Федор Петров

За последующие после той разведки несколько лет мы с Ларисой при участии Майкла и Жени, а позднее – Вадима Куприянова и Олега Полтавского обследовали всю реку Большую Караганку от истока до устья – это 104 километра речных долин по каждому берегу реки. На этой реке нам удалось предварительно изучить более пятидесяти поселений эпохи бронзы и более ста археологических памятников, почти половину из которых мы открыли в ходе проведенных работ. Кроме того, наш отряд вел разведочные исследования на реках Урал, Зингейка и Гумбейка. Мы объездили практически все известные к тому времени в Челябинской области поселения синташтинского и петровского типов – те самые, которые претенциозно и фактически неверно называют «Страной городов». В 2000 году мы провели свои первые археологические раскопки на двух соседних поселениях на реке Зингейке – под руководством Ларисы раскапывалось поселение Лебяжье VI, а я проводил работы на Заре XI. Кстати, именно в этой экспедиции впервые работал Андрей Злоказов, с которым я потом ездил по степи много лет, в том числе забираясь в ее очень далекие от Челябинска районы.

Те же и биолог Дмитрий Моисеев, в настоящее время – священник Русской Православной Церкви

Нас накрывало дождями и мучило жарой. Было много кропотливой работы. Иногда случались самые удивительные находки. Например, как-то раз мы шли под рюкзаками по холмам, и я пнул ногой валяющуюся в пыльной колее полевой дороги какую-то вытянутую железку. Пока она летела, я успел разглядеть, что у «железки» по всей ее длине проходит ребро жесткости – таких элементов не бывает на современных штампованных деталях.

Я тут же бросился за откинутым предметом – и это оказался бронзовый нож-кинжал второго тысячелетия до нашей эры. Края лезвия были основательно побиты о дорожные камни колесами проезжавших здесь машин, но в остальном вещь была совершенно целая.

Лариса Петрова в охранном объезде 1998 года

В другой раз мы оказались на свежей пашне, которой только что вспахали целинный участок, и впервые обнажили мощный культурный слой поселения эпохи бронзы. Никогда больше я не собирал такой обильный подъемный материал: там были огромные куски керамики, фактически целые половины глиняных сосудов; множество каменных и костяных предметов. На другом распаханном поселении Лариса нашла каменную чашу, к которой я через несколько лет там же поднял пест с зооморфным навершием, об этом еще расскажу позднее.

Михаил Угаев

Как-то раз мы шли под рюкзаками в весьма дальнем маршруте, обследовали уже два или три памятника, вечерело – и тут я увидел в дорожной колее под ногами большую ножевидную пластину. «Ну на фиг», – отрешенно подумал я и пошел дальше. Через пару десятков метров мне встретилась вторая пластина. «На фиг, на фиг, идти надо», – пронеслось в голове, и я продолжил движение. Но когда через несколько метров я увидел третью пластину, археологическая совесть победила. Я сбросил рюкзак, поднял ее, вернулся за двумя предыдущими – причем нашел их сразу, и мы приступили к осмотру площадки, в том числе заложили на ней шурф на предмет поиска культурного слоя. Однако, несмотря на длительные усилия, нам удалось найти только еще один небольшой обломок четвертой ножевидной пластины – в остальном на площадке было пусто.

Мы открывали новые поселения, стоянки и курганные могильники, наносили на карты, снимали их планы и составляли описания, закладывали шурфы, фотографировали. Значительная часть этих материалов в дальнейшем вошла в Археологический атлас Кизильского района Челябинской области – я, правда, так до сих пор и не понял, какие ошибки помешали включить туда не часть, а все обнаруженные нами археологические памятники.

Многие поселения мы находили, ориентируясь на данные дешифровок аэрофотоснимков, сделанные Ией Михайловной и Нинель Викторовной, замечательными, очень энергичными и увлеченными своим делом женщинами-геологами, много лет работавшими на Аркаиме и в университетской лаборатории. Однако некоторые «поселения», ошибочно открытые дешифровщиками, мы «закрывали», а также регулярно находили археологические памятники, которые не были обнаружены с воздуха. Опыт эти работ убедил меня в том, что аэрофотометод в степной зоне – это огромное подспорье для археолога, но все же не панацея, и реальную разведку по земле он заменить не может, хотя очень удачно дополняет ее и создает для работы весьма благоприятные условия.

Мы находили обломки бронзовых предметов, каменные наконечники стрел и даже копий, собирали из шурфов и разрушенного культурного слоя интересную керамику – все-таки с красотой и разнообразием геометрических орнаментов на посуде степных культур эпохи бронзы мало что может сравниться. Один раз мы чуть не упали вместе с УАЗиком в обрыв, образовавшийся на месте размытого участка дорожной насыпи, примыкающего к мосту; а в другом случае почти перевернулись на косогоре – к счастью, как известно, только у китайцев три чуть-чуть считается за одно целое.

Нашему отряду очень помогал Александр Михайлович – наверное, если бы не он, мы бы никак не смогли в те годы так много работать в поле. Мы были молодыми сотрудниками, денег на экспедиции нам выделяли совсем немного, на приобретение оборудования не выделяли вовсе – и Михалыч постоянно выручал нас снаряжением, обеспечивал автотранспортом, подкидывал продукты и регулярно ссуживал деньгами; а после нашего возвращения на Аркам с большим увлечением осматривал вместе с нами сделанные находки и помогал определять их датировку и атрибуцию – особенно среди предметов каменного века, неолита и мезолита.

Полевой сезон 2000-го стал последним годом работы нашего отряда. Мы с Ларисой расстались, а сразу вслед за этим распался и наш отряд. В 2001 году из моих старых друзей, уже много лет ездивших в экспедиции, и нескольких только пришедших в археологию людей у нас собралась новая команда, замечательная и удивительная, которая назвала себя Степной археологической экспедицией (САЭ), жила и работала очень бурно и даже добралась в своих экспедиционных работах до Алтая и Монголии – впрочем, об этом будут уже следующие истории. А пока я лучше вспомню песню, которую написал во время нашей с Ларисой осенней, холодной разведки 1999 года в низовьях Большой Караганки.

С листьев падает пепел.

Судьба не простила долги.

В кронах бесится ветер,

Кружится над миром другим.

И холодное небо

Не бросит ни капли дождя.

С листьев падает пепел,

С листьев падает пепел.

Каждый шаг был отмерен

И взвешен на горьких весах.

Каждый час был наполнен

Холодным дыханием ветра.

Каждый стебель травы

Отражался в ночных небесах.

С каждой каплей дождя

Уходили назад километры.

Посмотри, как огонь

Догорает в холодной золе.

Посмотри, как над степью

Встает одинокое солнце.

Ты увидишь, что пепел

Покрыл все леса на земле,

Но под пеплом все так же

Стучит беспокойное сердце.

Гора Чека. Делить на четверых

Гора Чека, вид с долины реки Большая Караганка (Аркаим, 2011, с. 11)

Именно так мы пели на Чеке, немного переиначивая замечательную песню Сергея Геннадьевича Боталова: «И пить росу с крыла палатки утром, и властно степь делить на четверых». Мы вчетвером выехали в эту разведку, и небольшой коллектив стал основой отряда, который потом на протяжении восьми лет активно действовал и в степи, и в городе – нашей Степной археологической экспедиции, САЭ. Чекинская разведка стала одной из эпических экспедиций, с нее много что началось, и, полагаю, что могу сказать за всех ее участников, она продолжает жить в наших сердцах.

На Чеку я собирался уже давно. Пока наш разведочный отряд работал в нижнем течении Большой Караганки, правильный конус Чеки, стоявший на горизонте к западу от нашего маршрута, постоянно притягивал взгляды и мысли.

Было ясно, что и в древности многочисленные жители этой долины должны были обращать на Чеку весьма серьезное внимание. Если по Караганке, вокруг воды, шла повседневная жизнь, то с Чекой могли быть связаны какие-то мифы, легенды, ритуалы – в общем, она могла представлять собой некое сакральное пространство, в отличие от повседневного, профанного. Вообще тогда, в начале 2001 года, я, находясь под методологическим влиянием Мирче Элиаде, занялся изысканиями на тему древних мифов, ритуалов и экзистенциального восприятия окружающего мира. Это была некая попытка совместить научные методы и философско-религиозные цели и, в конечном счете, прийти к религиозным смыслам и ценностям, не обращаясь к самой религии. Попытка окончилась, естественно, неудачно, но подробнее об этом я напишу позже.

Гора Чека

Геннадий Борисович рассказывал нам, что видел на Чеке в 1990 году большие и красивые аллеи менгиров, однако снова найти их не получалась. Предпринятая как-то раз попытка, когда мы довольно долго объезжали горки вокруг Чеки на УАЗике, не привела к убедительным результатам – правда, одну находку, изрядно меня пристыдившую, в тот раз все-таки сделали. Мы остановились, чтобы перекусить, на краю одной из балок в окрестностях Чеки. Геннадий Борисович предложил заодно осмотреть эту балку. Мы с товарищами слегка походили по ее бортам, ничего не нашли и вернулись к машине, обсудить, каким бессмысленным делом занимается наш шеф. Вообще мы ощущали себя к тому времени уже очень опытными разведчиками. Помню, я довольно долго распинался насчет того, как абсурдно тратить время на осмотр этого места, где, естественно, ничего интересного для нас не может быть.

Тем временем Геннадий Борисович с Татьяной Сергеевной продолжили осмотр балки и вскоре подошли к машине, неся в руках множество крупных, орнаментированных фрагментов керамики эпохи бронзы – один из бортов балки, как выяснилось, прорезал культурный слой поселения того времени. Мне стало очень стыдно, и всю дальнейшую дорогу до Аркаима я думал о том, что надо бы меньше выпендриваться, в том числе и перед самим собой, а шеф на самом деле очень опытный археолог и талантливый разведчик. Вообще я несколько раз был свидетелем того, как Геннадий Борисович быстро и красиво открывал новые археологические памятники или делал очень интересные находки – это всегда производило какое-то завораживающее впечатление.

Итак, ближе к весне 2001 года я подготовил заявку в Отдел полевых исследований Института археологии РАН на Открытый лист для проведения разведки на горе Чека; по-моему, даже сам подписал ее и отправил – в то время я уже работал в центре «Аркаим» в должности заместителя директора и часто сам подписывал такие бумаги. А в марте того же года в лабораторию пришла Лена Полякова. Хорошо помню этот день. Сейчас, двенадцать лет спустя, она уже опытный археолог и руководитель отдела археологии в Челябинском центре по охране памятников. А тогда к нам в лабораторию пришла девушка-студентка, которая твердо решила заниматься археологией. Александр Дмитриевич Таиров направил ее ко мне, а я в то время как раз был озадачен необходимостью создания нового полевого отряда, поэтому очень обрадовался и «пролоббировал» у Геннадия Борисовича принятие правильного кадрового решения. Вскоре Лена уже занималась своей первой археологической работой: составляла сводную таблицу всех известных археологических памятников Кизильского района Челябинской области и готовилась к своему первому полю.

Наш разведочный отряд на Чеке, 2001 год. Евгений Галиуллин, Елена Полякова, Алексей Данилов, Федор Петровё

В конце апреля 2001 года в 103-й комнате университетской лаборатории собралось четыре человека: мы с Леной – сотрудники лаборатории, давний участник экспедиции Женя Галиуллин и его товарищ Лёша Данилов. С Евгением мы были знакомы со школьных лет, а вот Алексея я видел в то утро впервые, Елена пришла в лабораторию меньше двух месяцев назад. Мог ли кто-нибудь из нас в тот момент знать, как крепко свяжет нас судьба, сколько всего нам придется пережить вместе!

На Аркаиме Александр Михайлович попросил нашу команду выкопать канаву для прокладки водоотводной трубы от погреба, в котором хранились овощи для аркаимской столовой. Это был элемент той дани, которую иногда полевые отряды платили принимавшей их базе. Платили, впрочем, как правило, спустя рукава, и ту канаву мы всё-таки не докопали. На следующий день вместе с Михалычем подобрали на складе оборудование для нашего лагеря, и вот УАЗик уже везет нас на Чеку.

Гора Чека, полевой лагерь 2001 года

Лагерь поставили к югу от главной вершины, на защищенной от ветра площадке, поблизости от которой был лесок, а в кустарнике тёк ручей. Каждому досталось по небольшой брезентовой палатке, плюс еще одну такую же палатку поставили в качестве хозяйственной. Когда было очень холодно, мы в нее набивались вчетвером, но спать все равно расходились по своим отдельным апартаментам.

Работали по обычной схеме: трое каждый день уходили на маршрут, один оставался сторожить лагерь. Однако реально на дежурстве менялись только Лёша с Женей – я не дежурил, поскольку не мог доверить без меня вести разведочные работы команде, в которой не было ни одного профессионального археолога (Женя ездил с нами много, но в университете специализировался не по археологии, а по Востоку); а Лену мы не оставляли одну в лагере, опасаясь, что пастухи в этом случае могут похитить и лагерь, и ее. Чекинские пастухи были суровы: они ездили на лошадях, обычно с ружьями, имели самый независимый вид и все время искали каких-то коров; а карда у них стояла в очень укромном, укрытом кустами месте. Если бы дело было лет сто назад, я был бы уверен, что пасут скот они только для вида, а по ночам разбойничают.

На всех горках вокруг главной вершины Чеки мы нашли одиночные курганы с каменными насыпями; судя по всему, в них хоронили своих соплеменников ираноязычные кочевники наших степей – савроматы, сарматы, саки. Самый крупный из этих курганов расположен на главной вершине Чеки.

Курган эпохи ранних кочевников на вершине Чеки

Также на одной уплощенной возвышенности располагался целый могильник, образованный длинной цепочкой таких же каменных курганов, причем центральный курган имел в плане вид треугольника, совмещенного с кругом, и сохранившиеся до нашего времени каменные откосы высотой чуть ниже метра – вероятно, в древности это было какое-то очень интересное сооружение. На склонах возвышенностей мы обнаружили также несколько могильников, состоящих из двух-трех десятков небольших каменных оградок: это уже погребения поздних кочевников – ногайцев, калмыков, казахов.

По бортам балок, в которых текут ручьи, берущие начало из родников, бьющих у подножия Чеки, обнаружили несколько небольших стоянок каменного века и развалины одного казачьего хутора XIX – начала ХХ веков. В районе самого большого родника, в котором в 1990 году вроде была найдена каменная скульптура – голова то ли лошади, то ли верблюда, мы долго искали поселение эпохи бронзы, в существовании которого нас уверял Геннадий Борисович. В итоге, заложив серию шурфов и обнаружив в них пару фрагментов керамики, мы даже умудрились убедить себя в том, что отыскали этот памятник; однако сейчас я уверен, что мы приняли желаемое за действительное – то ли поселения под самой Чекой вовсе нет, то ли мы его просто не нашли.

Ходить по Чеке было непросто, все время приходилось то спускаться, то подниматься; камни лезли под ноги и о них было легко запнуться. Прошлогодняя трава на значительной части территории недавно сгорела от весеннего пала, приходилось километры идти по золе и пеплу, из-за чего и твоя одежда, и ты сам становился черным от головы до пяток. Некоторые дни были жаркие, даже очень жаркие, другие – холодные и дождливые, частая смена погоды является фирменным стилем степной весны. Еще было очень много пастбищных клещей, укушены хотя бы по одному разу были все участники отряда. После каждого маршрута мы снимали с себя этих довольно крупных и очень твердых насекомых, которых невозможно раздавить между пальцами. Несмотря на всё это, на Чеке было очень красиво. С каждой возвышенности открывался потрясающий обзор на весеннюю степь, а какие невероятные виды были с главной вершины! Оттуда степь просматривается во все стороны километров на сорок, и хорошо видна даже первая цепь Уральских гор, встающая за Сибаем.

Елена Полякова и Алексей Данилов в разведке по Чеке, 2001 год

Туристы в то время еще очень редко посещали Чеку, и на ней было прекрасно и одиноко. Отдельные «экстрасенсы» здесь иногда появлялись, но поток экстрасенсорно-эзотерического «паломничества» на Чеку начался чуть позже. «Учителя» экстрасенсорных движений и псевдорелигиозных сект провозгласили Чеку горой власти и повезли сюда своих адептов заряжаться «энергией», общаться с «Высшими» и выпрашивать у них различные блага повседневной жизни. Люди из этих паломнических групп обычно позитивно настроены, доброжелательны к посторонним и почти никогда не оставляют за собой мусор. Но общаться с ними, как правило, очень грустно… Впрочем, за время майской разведки 2001 года мы не встретили ни одного «экстрасенса», а видели только несколько выложенных ими каменных надписей на горах.

Мы с Алексеем Даниловым на Чеке в 2001 году

Вечера мы проводили у костра, много пели, тогда начал складываться «золотой» состав самых любимых песен нашего отряда. С подачи Лены в их число вошли «Мужики»: «Дал диспетчер добро самолету на взлёт…»; с подачи Жени – песня про то, что нам «лишь бы старенький дизель безотказно служил», с подачи Лёши – «Троллейбус» Цоя, с моей подачи – «Мы бродим по рекам, мы бродим по скалам, в надежде надежду найти…». И, конечно, реальной ситуации той разведки соответствовала только последняя песня, поскольку у нас вполне хватало и рек, и скал, но отнюдь не было ни самолетов, ни дизелей, ни троллейбусов. Однако у романтики есть такое свойство: уж если она начинает «переть», то делает это, не зная никаких границ. А в той разведке романтика «перла» просто по-страшному, я не помню другой такой романтической экспедиции.

Как-то раз вечером после маршрута Лёша с Женей решили сходить на реку Урал половить рыбу – зачем-то они же взяли с собой удочки? Идти до Урала было километров восемь по горам и холмам, столько же – обратно. Дорога проходила мимо потаенной чекинской карды, и какой-то вооруженный ружьем пастух с большим подозрением проехался какое-то время за нашими друзьями. Алексей говорил, что это был единственный раз в его жизни, когда ему приходилось идти, ориентируясь по звёздам, да еще и вздрагивая от внезапно взлетающих из-под ног куропаток, которые это делали «со звуками крокодилов». Вернувшись уже в глухой темноте, мужики долго интересничали и интриговали, но потом всё же достали свой улов. К сожалению, обе пойманные ими рыбы помещались в пачку из-под сигарет и не годились даже на уху.

Как-то раз навестить наш лагерь приехал Александр Михайлович. Мы с Леной и Женей были в маршруте, возвращаясь, увидели, что Михалыч сидит рядом с лагерем на обочине полевой дороги и что-то делает в ее пыли. Когда мы подошли, он живо встал, поздоровался с нами и поинтересовался: нашли ли мы стоянки каменного века? Я был вынужден признать, что пока что ни одной стоянки не смогли обнаружить. Тогда Михалыч сильно удивился такому «невезению» и протянул нам горсть отщепов и орудий на отщепах, только что собранных, по его словам, прямо на полевой дороге у нашего лагеря. Получалось, что мы – дурни, пропустившие стоянку под самым своим носом. Разглядывая отщепы, я ощутил некоторое сомнение и спросил Александра Михайловича, не кажется ли ему, что материал каменных орудий какой-то странный, не совсем привычный. Михалыч начал громко возмущаться и говорить: «Разве ты не видишь ударный бугорок? А площадка? А ретушь!?» Я отвечал, что все, конечно, вижу, но… Тут Михалыч жестко зажал в руке один из камней и со словами: «Прекрасный ударный бугорок, а если не нравится – так вот поправим, и здесь поправим», начал наносить удары одним камнем по другому, от чего во все стороны полетели отщепы. Я в первый момент просто ужаснулся: да что же он делает с находками, да как же так можно, и лишь спустя некоторое время до нас всех дошло, что Александр Михайлович, опытный специалист по каменному веку, только что сам и изготовил все эти «отщепы» и «орудия», а когда мы подходили к лагерю, он как раз вываливал их в дорожной пыли, дабы сделать не таким очевидным их совсем не древний возраст. После шока, испытанного от зрелища археолога, молотящего одним каменным орудием по другому, долго смеялись.

День Победы девятого мая было решено отпраздновать с некоторым размахом, который был бы сообразен данной памятной дате. С утра шел проливной дождь, однако Евгений отправился за покупками в поселок Урал за девять километров, а мы с Леной пошли снимать план позднемусульманского могильника в районе Большого Родника. К вечеру все собрались в лагере; Евгений принес полный рюкзак с разнообразными продуктами для праздничного стола и шесть бутылок водки; а Лёша сготовил какую-то праздничную еду, кажется, картошку с тушенкой.

Песни в ту ночь пелись исключительно военно-патриотической направленности. Сама ночь была очень холодной. Сначала мы этого не чувствовали, но в какой-то момент Алексей взял в руки отставленную в сторону на землю кружку с соком и обнаружил, что вместо сока в кружке находится лёд. Тогда мы достали имевшийся у кого-то из мужиков брелок к ключам, являвшийся одновременно спиртовым термометром, и увидели, что температура упала до десяти градусов ниже нуля. Стало реально страшновато: все-таки мы были снаряжены не по-зимнему.

Флаг нашего отряда – Степной археологической экспедиции. Нарисовал Петр Петров

Утром первой проснулась Лена. Маленькие палатки, в которых спали участники отряда, были покрыты толстым слоем инея. По ее словам, было не совсем понятно – пережил ли еще кто-то эту ночь. Тогда Лена начала опрашивать палатки:

– Лёша, ты там живой?

– Да!

– А ты, Женя? Женя? Женя!

– Да мёртвый, мёртвый!

Как выяснилось, никто из нас даже не заболел. В городе от такого переохлаждения кто-нибудь обязательно слег бы с температурой, но в полевых условиях организм реагирует на разные экстремальные ситуации иначе, как-то более конструктивно.

В последний вечер нашей разведки мы с Женей, как давние участники археологических экспедиций, посвященные в археологи еще на заре своей полевой юности, совершили обряд и посвятили Лёшу и Лену. Они оказались воистину достойны этого: впервые в жизни оказавшись в экспедиции, да еще в такой непростой, с честью выдержали все испытания. Содержание обряда я раскрывать не буду, отмечу только, что завершался он, как и положено, клятвой. Текст ее уже несколько раз публиковался и больше не составляет археологической тайны. Каждый из нас, посвященный в полевых отрядах, берущих свое начало из Урало-Казахстанской или Северо-Казахстанской археологических экспедиций (УКАЭ и СКАЭ), раз в жизни клялся:

Я, коснувшийся тайны тысячелетий,

Я, познавший тайны земли и смерти,

Клянусь:

Пусть палатка станет домом моим,

Дорога – судьбой моей,

А костер – вместилищем души нашей.

Клянусь копать до материка,

Глубже материка,

А если понадобится – то и до центра земли.

На следующий день к обеду за нами пришла машина с Аркаима, это был грузовик «Урал». Мы погрузили в него оборудование, а затем сели все вместе в кузов и так, в открытом кузове, и ехали до самой нашей базы. Я очень люблю такую езду, никакой другой способ перемещения по степи не сравнится с этим: когда ветер постоянно бьет тебе в лицо, рядом – друзья, впереди ревет мотор мощной машины, а вокруг – любимая тобой степь.

Охота на менгиры

Менгиры представлялись нам на рубеже XXI века самыми загадочными древними сооружениями Зауральской степи. С поселениями и курганными могильниками все было более-менее ясно. Поселения являются остатками древних поселков, в которых жили люди; курганы – насыпями, сооруженными над древними кладбищами, в которых они хоронили своих умерших; но с какой целью люди ставили менгиры – вертикально установленные, вытянутые камни, иногда сооружали длинные ряды – аллеи или сложные по структуре комплексы таких камней?

Часто эти камни находили неподалеку от поселений эпохи бронзы, реже – в окрестностях могильников разного времени, иногда они стояли в степи далеко от археологических памятников любых других типов. Как правило, менгиры представляли собой природные каменные плиты с минимальной обработкой, но эти природные камни совершенно определенно были вертикально установлены человеком. В отличие от памятных и поминальных скульптур тюркских и монгольских кочевников – так называемых каменных баб – менгиры никогда не несли на себе изображения людей, хотя изредка на них читались какие-то тамгообразные знаки. Впрочем, эти знаки могли быть нанесены на камень гораздо позднее времени его установки. Точно так же и расположение камней в окрестностях древних поселений еще вовсе не значило, что они имели какое-то отношение к этим поселкам; менгиры вполне могли быть поставлены в этих местах до строительства поселков эпохи бронзы или уже после того, как эти поселки превратись в руины.

Елена Полякова у менгира Караташ, 2002 год

Тогда, в начале двухтысячных, мне представлялось, что все фиксируемые особенности зауральских менгиров можно объяснить, если предположить, что они сооружались в рамках ритуалов почитания ландшафтных объектов и природных духов; что если погребальные памятники были связаны, главным образом, с поклонением духам предков, то менгиры – с почитанием природных сил и стихий окружающего мира. В этой связи изучение менгиров представлялось важным элементом в попытках реконструкции мировоззрения и мировосприятия дотюркских народов Зауральской степи.

Не обнаружив в 2001 году менгиры на горе Чека (как выяснилось позднее, мы просто не успели обследовать ту часть горного массива, где они располагались), мы приступили к раскопкам Черкасинской аллеи менгиров, расположенной недалеко от границы заповедника «Аркаим», к югу от горы Вышка, она же Черкасинская сопка, которую приезжающие на Аркаим «экстрасенсы» именуют «горой Разума» и совершают на ней разнообразные псевдоязыческие ритуалы. Тогда, впрочем, этих «паломников» было мало.

Раскопки Черкасинской аллеи менгиров, 2001 год

Здесь наш отряд пополнился новыми людьми, которые тоже стали его постоянными участниками: под Черкасы выехали выпускники Челябинского пединститута Сергей Марков и Ирина Алаева, к экспедиции присоединился опытный путешественник Андрей Злоказов, который уже работал у нас на Лебяжьем; изучением погребенной почвы занималась почвовед Людмила Плеханова. Экспедиция носила сугубо мирный характер. Каждый вечер у костра Лена писала письма Лёше, которые всё равно неоткуда было отправлять. А самым запоминающимся событием для меня стала погоня, когда Андрей Злоказов на ВАЗ-113 по просьбе Лены догонял на кизильской трассе ускользнувший от нас аркаимский микроавтобус и стрелка спидометра ложилась за 150 км/ч.

Наш отряд на раскопках Черкасинской аллеи менгиров

Тогда же к нам в экспедицию приехал мой брат Петр Петров, профессиональный биолог. Впервые после школьных лет мы с братом работали в одной экспедиции, и опыт оказался очень положительным, уже более десяти лет Петр приезжает в наши экспедиции, а как-то раз мы с ним даже организовали совместный археолого-биологический отряд, тогда перед нами стояла задача комплексного обследования территории Брединского сурчиного заказника.

В результате работ на Черкасинской аллее нам удалось расчистить достаточно большой фрагмент цепочки древних камней – менгиров; оказалось, что в ней присутствуют как весьма крупные, так и совсем небольшие камни, перемежающиеся без всякой видимой закономерности. Никаких находок, кроме самих камней, обнаружено не было, однако палеопочвенные исследования Людмилы Плехановой позволили сделать предположение, что аллея была сооружена раньше IV века до н.э.

Черкасинская аллея менгиров, результаты раскопок

Потом в «охоте на менгиры» наступил некоторый перерыв: Геннадий Борисович направил нас с Леной копать Аландское, очень яркое поселение синташтинско-аркаимского типа, расположенное в Оренбургской области. Впервые мне доводилось участвовать в его раскопках еще осенью 1997 года, а 2001-й оказался последним годом этих работ.

Поселение Аландское, раскопки 2001 года

На Аландское должен был приехать отряд школьников из Новоорска, и шеф поставил перед нами задачу: установить лагерь, разбить раскоп, разместить школьников и вскрыть с ними на раскопе верхние горизонты. Сам обещал приехать через неделю и возглавить работу с нижними, самыми насыщенными и интересными слоями. В помощь нам была придана небольшая команда студентов-практикантов – главным образом, девушек, а также двое или трое парней-волонтеров, одним из которых оказался Антон Шмидт, повседневный ник Штирлиц. Для него это была первая археологическая экспедиция, после которой он вошел в состав нашего отряда и мы вместе работали несколько лет, даже одно время снимали вдвоем квартиру в северо-западном районе Челябинска – на двоих было проще ее оплачивать. В числе студентов был Слава Савин, тоже посвятивший свою дальнейшую жизнь археологии; а в установке лагеря нам помогал Вадим Пушкарев, с которым мы потом неоднократно ездили в экспедиции вплоть до Алтая.

Геннадий Борисович, обремененный многими делами, поехал на Аландское не через неделю, как собирался, а больше чем через две недели, к этому времени целый ряд «квадратов», заложенных на привходовой части древнего дома, мы уже успели выбрать вплоть до материковой глины. Было найдено много интересной керамики, каменный наконечник стрелы, еще какие-то предметы – сейчас уже все не вспомню. В углу дома расчистили рогатый череп козы, рядом с которым находился раздавленный землёй керамический сосуд. В археологии эпохи бронзы такие находки обычно трактуют как следы языческих жертвоприношений, хотя, возможно, в ряде случаев это просто случайные сочетания никак не связанных друг с другом предметов.

Новоорским школьникам пора было возвращаться домой, но перед этим они планировали посетить с экскурсиями музеи Аркаима. Мне тоже надо было возвращаться, тем более что, по сообщению с Аркаима, Геннадий Борисович уже выехал на Аландское.

Шефа ждали долго, но не дождались – надо было ехать. Мы с новоорской командой погрузились в ПАЗик и поехали на Аркаим. Всю дорогу я стоял в дверях автобуса с заряженной ракетницей-«ручкой» в руках. Мы с водителем внимательно вглядывались во все встречные машины, чтобы вовремя заметить шефскую «Волгу». Однако было ясно, что, скорее всего, мы распознаем ее в последний момент и не успеем остановить. Развернуться и догнать «Волгу» на стареньком ПАЗике нереально. А встретиться с шефом надо было обязательно, обговорить ряд моментов по раскопу на Аландском и по дальнейшей работе. Поэтому я решил: как только я понимаю, что мимо нас только что проехала шефская машина – торможу автобус, выскакиваю из двери и стреляю из ракетницы ей вслед, а ПАЗик начинает сигналить. Может быть, таким образом нам удастся привлечь внимание шефа или его водителя.

На удивление, данный малоадекватный план удался. Уже сворачивая с брединской трассы на восьмикилометровую дорогу к Аркаиму, мы увидели прямо перед собой шефскую «Волгу». Автобус остановился, дверь открылась, я выскочил наружу – но «Волга» уже проехала мимо нас и как раз проходила поворот на трассу. Я поднял ракетницу, хлопнул выстрел, бледная в дневном свете ракета полетела дугой в сторону шефской машины, наш автобус тяжело загудел сигналом. Какое-то из этих действий сработало – и шефская «Волга», затормозив, развернулась.

В августе того же года наш отряд под руководством Ирины Алаевой выехал в разведку на реку Кайрахту – правый приток Большой Караганки. Лагерь стоял на так называемом Черном омуте – это обширный и глубокий участок реки, сформировавшийся, видимо, на месте какого-то карстового провала. На берегу здесь расположено большое и красивое поселение эпохи бронзы, осматривая его окрестности, мы с Майклом все время заглядывались на плёс и рассуждали: живут ли там русалки? Местные жители из поселка Полоцк утверждали, что лет двадцать назад они выловили в этом плесе огромного, более чем двухметрового сома.

В начале сентября мы опять поехали «по менгиры» – копать одиночный менгир Система-8, стоявший между поселением и курганным могильником эпохи бронзы в окрестностях станции Система – в тех местах, где я участвовал в археологических раскопках еще школьником.

Вадим Пушкарев на менгире Система-8 в процессе раскопок

Когда мы расчистили менгир, оказалось, что он имеет длину свыше трех метров и весит почти две тонны. Для того чтобы исследовать яму, в которой он был установлен, менгир требовалось приподнять. Из нескольких бревен мы соорудили рычаги и с большими усилиями смогли немного сдвинуть и закрепить гранитную плиту, после чего удалось расчистить яму. В процессе работ менгир нависал над нами и совсем не хотелось думать, что же произойдет, если он вдруг сдвинется или рухнет прямо на нас. Только пытаясь на практике приподнять и хотя бы чуть-чуть передвинуть эту огромную тяжесть, мы прочувствовали, каково же было древним людям перемещать и устанавливать такие камни.

Раскопки на Системе, 2001 год. Поднимаем рычагами менгир

В яме под менгиром мы обнаружили несколько небольших фрагментов керамики эпохи бронзы. При всей незначительности материала, впервые под одним из зауральских менгиров была сделана датирующая находка. Она позволяла предположить, что менгир был установлен в бронзовом веке, около трех с половиной тысяч лет назад, на полдороги от поселка на кладбищу того времени – к курганному могильнику.

Расчищенный менгир Система-8

Вечером того же дня, когда мы двигали менгир, Лёша Данилов и Вадим Пушкарев вернулись на электричке в город – у них там были срочные дела. Вскоре они, потрясенные, наблюдали по телевизору, как пассажирские самолеты таранят небоскрёбы в Америке – на дворе было как раз 11 сентября. Казалось бы, всего лишь немного стронули один древний камень в Зауральской степи, а тут такие глобальные последствия (так рассуждали мы позднее, упражняясь в черном юморе).

На Системе, 2001 год

На следующий вечер после отъезда мужиков снялась и оставшаяся часть нашего отряда: я, Лена Полякова и два университетских студента – Константин и Илья. Дожидаясь электричку на краю платформы станции Система, мы услышали разговор карталинских грибников о том, что начинается война, а Америку атаковала какая-то японская красная армия. У буфетчицы в Карталах мне удалось выпросить уже прочитанную ею сегодняшнюю газету – и мы получили хоть какую-то информацию об этом грандиозном трагическом событии, с которого, собственно, и начался XXI век.

Ранней весной следующего, 2002 года мы предприняли крайне необычную разведку на лыжах по льду озера Тургояк. Предыстория этого выезда такова. В 2001 году в университетскую археологическую лабораторию два или три раза звонил один мужчина и говорил, что на острове Веры на озере Тургояк находятся древние каменные сооружения – дольмены, и хорошо было бы археологам обратить свое внимание на эти объекты. Археологи привыкли к такого рода сообщениям относиться скептически: как показывает практика, в большинстве случаев, когда людям, далеким от археологии, кажется, что они нашли что-то древнее и уникальное, при проверке оказывается, что обнаруженный ими объект либо природный, т.е. не имеет никакого отношения к человеческой деятельности, либо почти современный, либо никакого объекта вообще нет, а есть просто буйная фантазия. Однако случаются и приятные исключения, но бывает это нечасто.

В лаборатории пару раз обсуждалась тема: не съездить ли нам на остров Веры и не проверить ли, что же это там за каменные сооружения, но так ни у кого руки и не дошли. И вот в марте 2002 года университетские разведчики, посещавшие другую археологическую организацию Челябинска – Южно-Уральский филиал Института истории и археологии Уральского отделения Академии наук, сообщают, что туда тоже были аналогичные звонки и один из ведущих сотрудников филиала, Станислав Аркадьевич Григорьев, собирается в разведку на остров Веры, как только растает лед на озере и до острова можно будет добраться на лодке.

Вот тут в нас взыграло ретивое, и мы решили опередить Станислава Аркадьевича. Если он собирается туда, когда стает лед, то мы поступим хитрее и успеем съездить и осмотреть остров раньше – пока до него еще можно добраться на льду. Сказано – сделано, и вот уже две машины вышли на трассу: ВАЗ-113 Андрея Злоказова и 412-й «Москвич» Майкла Угаева, в них погрузилась наша команда вместе с лыжами – Сергей Марков, Ирина Алаева, Лёша Данилов, Лена Полякова, Антон Шмидт и я. Озера Тургояк мы достигли без проблем, решили обогнуть его по берегу, чтобы подобраться поближе к острову Веры, дорога оказалась ужасной, совсем не для наших машин, по ней ходили только полноприводные грузовики – «Уралы» и трехосные КамАЗы. С трудом, выталкивая и вытаскивая машины из снежных заносов, мы забрались на водораздел – и покатились вниз, к озеру. Склон был крутой, под снегом был лед, машины тащило вниз по дороге, как на салазках, было совершенно очевидно, что обратно наверх по этому пути наши машины взобраться не смогут, пока снег и лёд не растают, и если не найдется какой-либо альтернативной дороги обратно, в цивилизацию, нас ждут очень веселые перспективы.

Заснеженный путь, по которому мы съезжали к Тургояку, закончился у ворот какой-то базы отдыха. За небольшие деньги мы сняли домик, растопили печку, мужики пошли на лёд бурить лунки и ловить рыбу на зимние удочки. Вообще участники нашего отряда частенько пытались ловить рыбу на удочки и спиннинги, но результаты обычно были достаточно разочаровывающие. Хороший улов неизменно обеспечивал только Андрей, который такой ерундой, как удочки, сроду не занимался, а сразу ставил сети.

На следующее утро мы смогли спустить на лед озера обе машины: по льду открывался прекрасный, ровный путь как на остров Веры, так и обратно, на станцию Тургояк, так что перспективы зимовки на берегу озера исчезли. К острову поехали на одной машине, а те, кто не поместился, встали на лыжи, взялись за прицепленные к машине веревки и ехали вслед за ней на буксире, в вихрях вздымающегося снега – Андрей держал скорость выше тридцати километров в час. Такого невероятного маршрута к объекту археологической разведки у меня в жизни никогда не было.

Вход в самое крупное подземное помещение острова Веры

На острове мы без труда обнаружили три подземных сооружения: из них одно, самое большое – в верхней части острова и два небольших – пониже. Это были своеобразные искусственные пещерки, стены которых выложены диким камнем (у одного маленького помещения – вертикально установленными плитами), а сверху они были перекрыты толстыми гранитными плитами и засыпаны слоем земли. Мы сделали схемы всех объектов, сфотографировали их, насколько это получалось под снегом, осмотрели всё изнутри. Большое помещение было вытянуто с запада на восток на восемнадцать метров, на западе в него открывался довольно обширный вход, вдоль стен шли световые окна, в стенах были оформлены полукруглые ниши. Восточная часть оказалась завалена обвалом, и осмотреть ее полностью не удалось.

Согласно местным легендам, на острове долгое время жили старообрядцы, которые и построили все эти сооружения. Среди них была некая старица Вера, по имени которой и назван остров.

По результатам осмотра мы пришли к предварительному выводу, что нет серьезных оснований считать, что данные объекты имеют большую древность. Способ кладки их стен был вполне характерен для русского населения XIX века, перекрытие каменными плитами выглядело несколько необычно, но не более того. Большое помещение мы предположительно интерпретировали как потаенную подземную старообрядческую церковь (причем ее алтарная часть в настоящее время была завалена), а два других небольших подземных помещения – как кельи.

Станислав Аркадьевич, выехавший на остров Веры летом того же года, посчитал иначе, он решил, что данные сооружения имеют возраст несколько тысяч лет и лишь использовались позднее старообрядцами, и организовал здесь раскопки, в ходе которых было получено некоторое количество разновременного материала и которые, по его мнению, подтвердили идею о большой древности сооружений на острове Веры.

Я знакомился с материалами этих раскопок и в научных публикациях, и на конференциях и, честно говоря, до сих пор считаю, что наш вывод является существенно более вероятным, чем гипотеза Станислава Аркадьевича. Во всяком случае, на сегодня я не вижу однозначных аргументов, которые свидетельствовали бы в пользу того, что сооружения на острове Веры были построены в глубокой древности. Возможно, я ошибаюсь, но для меня они до сих пор являются, вероятнее всего, остатками построенной старообрядцами церкви и монашеских келий.

В настоящее время остров Веры в значительной мере повторяет судьбу Аркаима, сюда осуществляется активное «паломничество» людей с «экстрасенсорно-эзотерическими» представлениями, памятники острова активно пропагандируются как уникальный объект древней культуры, ценнейшее культурное наследие и важный туристический ресурс Челябинской области. Конечно, масштаб всех этих процессов здесь пока не столь велик, как на Аркаиме, но общее их направление вполне совпадает. При этом само поселение Аркаим, несомненно, является археологическим памятником эпохи бронзы с очень интересной архитектурой, а вот имеют ли объекты на острове Веры какое-либо действительное отношение к древним культурам – в этом, на мой взгляд, остаются серьезные сомнения.

Когда наш отряд возвращался в Челябинск после проведенной разведки, я ехал с Майклом на его машине, которую в предыдущий день он учил меня водить по льду озера. Проезжая Миасс, мы с ним попали в аварию: в 412-й «Москвич» Майкла на полном ходу влетела «Тойота-Калдина». К счастью для нас, основной удар пришелся в колесный диск, поэтому могучий железный «Москвич» почти не пострадал: слегка загнулись рулевые тяги, слетели клеммы с аккумулятора, да выскочил со своего места бачок омывателя. А вот у «Тойоты» вся правая часть передка, включая колесо и ходовую, была разбита просто в хлам.

К счастью, все остались живы и целы. Потом была долгая эпопея с ГАИ, затем пострадавшую «Тойоту» Андрей тащил в автомастерскую на своей 113-й за задний фаркоп, а она скребла по асфальту тем, что у нее осталось от правой передней части, потом Ирина позвала нас домой к своим родителям, жившим в Миассе – немного отойти от переживаний, и там нас накормили замечательным и очень своевременным супом, и уже поздно ночью мы вернулись в Челябинск, причем майкловский побитый «Москвич» всё-таки доковылял до города своим ходом, что убедительно свидетельствует о высоких достижениях советской автопромышленности и ее преимуществах перед автопромышленностью японской.

Каменная арка на площадке древнего святилища на Аракуле

После этого был майский выезд на озеро Аракуль, где мы помогали Елене Тидеман вести разведку по скальным святилищам каменного века. Штирлиц там замечательно запугал пневматическим пистолетом трех местных гопников, которые заступили ему дорогу; Андрей с сыном целые сутки искал нас среди стоянок туристов – мы с ним умудрились по-разному запомнить дату, на которую договорились о встрече; а еще у нас получился первый суровый опыт того, что делать в ситуации, когда в полевых условиях человека накрывает эпилептическим припадком. Святилища оказались очень интересными, особенно одно из них, расположенное в районе большой природной каменной чаши, которая находилась у скалы с большим сквозным отверстием – своеобразными естественными «воротами».

Затопленная жилищная впадина поселения эпохи бронзы на озере Жабагы

В мае – начале июня 2002-го наш отряд проводил разведки под руководством Сергея Маркова и Ирины Алаевой. Разведка по Открытому листу Сергея проходила по болотам и озерам Варненского района Челябинской области. Эти навеки проклятые места великолепно отпечатались в моей памяти – было холодно, дождливо, старый УАЗик-буханка с 70-сильным мотором периодически «садился» во все здешние болота, найденные поселения эпохи бронзы оказывались полузатопленными водой, совсем рядом была граница с Казахстаном, а мы работали без разрешения на въезд в приграничную зону и все время рисковали «нарваться».

Вершиной эпопеи этой разведки стала история, когда отряд под руководством Сергея ушел на озеро Баканжул и там просто сгинул. Наступила ночь, отряд не возвращался. Обеспокоенная супруга Сергея Ирина взяла УАЗик, и вдвоем с замечательным водителем Колей Чупахиным, с которым мы очень много ездили в те годы, они отправились на поиски – и также где-то пропали. Я остался в лагере один с десятилетним сыном пединститутского специалиста по озерам – лимнолога, который участвовал в нашей экспедиции и тоже затерялся вместе с отрядом. Со стороны Баканжула раздавались одиночные выстрелы, пару раз взлетела ракета. Сразу за этим озером начинался Казахстан. Судьба отряда была, судя по всему, незавидной.

В четвертом часу ночи к нашему костру вышли Ирина и водитель Николай, пешком, без машины. Выяснилось, что никого они не нашли, а машину притопили в каком-то болоте, в которое превратилась очередная колея, причем притопили очень основательно, и вытащить ее оттуда без трактора теперь невозможно. Ирина думала, что все остальные уже давно пришли и спят по палаткам, а я ее разыгрываю, утверждая, что отряд не вернулся. Потом она убедилась, что наши до сих пор где-то ходят, и начала очень сильно волноваться. Переживали, естественно, мы все, всю ночь жгли костер, никто не спал.

Лишь под утро, когда ночная темень уже начала сменяться легким рассветным сумраком, мы услышали, как по степи с песнями, почему-то с противоположной стороны, чем та, в которую они ушли, идут наши друзья. Пели они для поддержания духа, поскольку вымотались за эту ночь совершенно неимоверно. Оказывается, они задержались за шурфовкой поселений, двинулись в обратную сторону уже в сумерках, решили не идти по дороге, а срезать напрямик – в итоге проскочили мимо лагеря и упороли в какую-то безумную даль, из которой потом еле смогли найти дорогу назад.

Когда Сергей, Лена и Штирлиц, абсолютно счастливые, вошли в лагерь, я, кажется, впервые в жизни всерьез поругался с ними. Они были так рады, что наконец-то добрались до «дома», и совершенно уверены, что мы будем испытывать те же эмоции, а мы с Ириной были в бешенстве от того, как они умудрились устроить такую эпопею – в общем, стороны успели в запале наговорить друг другу довольно много резких слов, впрочем, вскоре категорически помирились. Мужики выразили желание выпить после такого безумного маршрута немного водки – и я не без злорадства констатировал, что водка, лежавшая в машине, так в ней и лежит, вот только машина теперь сидит в каком-то болоте в пяти километрах от лагеря. И тогда последовало очень сильное зрелище: абсолютно измотанные дорогой мужики нашли в себе дополнительные силы и вместе с Николаем отправились к машине – только он мог показать дорогу, а машину все равно было крайне желательно сторожить, а не бросать в степи в грустном одиночестве.

Немного поспав, мы с Ириной отправились в Новопокровку, после долгих мытарств смогли нанять там колесный трактор, кое-как втиснулись в кабину и втроем вместе с водителем отправились вытягивать из болота УАЗик. Болото оказалось настолько суровым, что трактор там чуть не утонул сам, но в итоге все-таки смог справиться с задачей. Сергей продолжил работу на поселениях эпохи бронзы Баканжула – и они оказались очень интересными археологическими памятниками, в общем, мы не зря топили машину и тонули сами в здешних болотах. Однако после этой эпопеи названия озер, по которым мы работали в Варненском районе, надолго стали в нашем отряде устойчивыми заменителями матерных слов: Жабагы тебе, так сказать, в Баканжул и Алакупой по Кара-обе.

После окончания разведки мы с Леной поездом вернулись в Челябинск, а Сергей с Ириной и Штирлицем поехали на УАЗике на Аркаим. Передохнув пару дней, мы должны были вновь встретиться на реке Гумбейке, Открытый лист на разведочные работы по которой получила Ирина. Когда мы созвонились с ребятами (на Аркаиме к тому времени уже действовала транковая связь через большую радиомачту), они сказали, что в степи идет перемежающийся дождь со снегом, и предложили отложить выезд. Я же убеждал их безосновательными утверждениями, что степь любит смелых и, решившись выехать в поле, они смогут полностью переломить неблагоприятные погодные тенденции. Как это ни странно, именно так в итоге и получилось. Впрочем, погода в степи меняется быстро, климатологи говорят о ней как о ландшафте с «холерическим» темпераментом.

Федор Петров, Ирина Алаева, Андрей Злоказов в разведке 2002 года, поселок Фершампенуаз

Мы с Сергеем Марковым в Фершампенуазе

На Гумбейке я был совсем недолго. Мы поехали сюда с Андреем Злоказовым и Татьяной Скворцовой на УАЗике, который Андрей одолжил у своего приятеля. Приехали уже в темноте и лагерь Сергея и Ирины найти не смогли, хотя активно использовали установленную на крыше машины поисковую фару. Заночевали прямо в УАЗике, палаток с собой не было, а уже наутро отыскали наших друзей. Мы с Андреем вскоре уехали, нас ждали дела в городе, а ребята вчетвером работали здесь весьма долго, нашли, описали и отсняли планы множества очень интересных археологических памятников, потом Ирина с Сергеем неоднократно привозили в эти места раскопочные отряды. Я же ярче всего запомнил, как на одном из отрогов Малой Березовой горы Сергей поднял совершенно замечательный маленький шлифованный неолитический топорик. Вообще такие находки сильно украшают разведки.

Тогда же, на Гумбейке, у меня случился день рождения, и Сергей с Ириной подарили мне офицерскую планшетку – как раз такую, о какой я мечтал много лет. Она была уже потрепанной, но от этого становилась только еще более прекрасной. В последующие годы она ездила со мной всегда и везде, в ней хранились и на ней чертились чертежи, здесь же лежал полевой дневник, запас экспедиционных денег, упакованные в полиэтилен документы, я всё время таскал ее с собой и спал в палатке, положив планшетку под голову. В итоге она совершенно затрепалась и все-таки умерла – правда, уже после того, как съездила в большие экспедиции в Башкирию, Монголию, на Алтай, посетила Свердловскую область и без счета помоталась по Зауральской степи.

Во второй половине июня 2002-го мы вновь отправились на Чеку – только на этот раз с «раскопочными» Открытыми листами. Северный склон главной вершины Чеки обрывается довольно крутым скальным откосом. На нем в 2002 году нами был расчищен неглубокий грот. Там, среди рухнувших со свода камней и углистых прослоек когда-то горевших здесь костров, Андрей Злоказов и Ксения Сенчихина нашли очень интересный бронзовый наконечник стрелы – трехлопастной, но не на втулке, как обычно, а на приплюснутом черенке. Такие стрелы делали ранние кочевники – сарматы, две тысячи восемьсот – две тысячи шестьсот лет назад. Сразу после находки я думал, что эта стрела может быть древним ритуальным приношением, чему есть примеры, однако, скорее всего, это все же случайный предмет. Возможно, эту стрелу оставил или обронил воин дозора, стоявшего на Чеке и коротавшего время под скальным навесом, у огня.

Гора Чека, 2002 год. Выталкиваем из грязи машину. Антон Шмидт, Федор Петров, Евгений Галиуллин, за рулем – Андрей Злоказов

Тем же летом мы изучали самые загадочные древние сооружения Чеки – это две аллеи менгиров с могучими камнями, расположенные к северу от главной вершины. У них была достаточно сложная история открытия. В 1990 году, проезжая по массиву горы Чеки, их увидел и сфотографировал Геннадий Борисович. Тогда же он отметил, что у центральных камней этих аллей стрелка компаса при движении его вдоль камня сильно отклоняется – то к западу, то к востоку, что свидетельствует о наличии в граните включений железистых минералов. В 1999 году Геннадий Борисович рассказал мне об этих аллеях и даже нашел в своем архиве старые, пожелтевшие слайды, на которых были видны огромные камни высотой почти в рост человека. К сожалению, он не помнил точное местонахождение аллей. Мы дважды заезжали с ним на Чеку, однако аллеи найти не смогли.

На раскопках Чекинской аллеи менгиров, 2002 год

В мае 2001 года мы пытались искать эти аллеи во время своей первой чекинской разведки – и тоже не нашли. В 2002-м выехали более крупным отрядом и предприняли раскопки Чекинского грота. Неуловимые аллеи начали уже переходить в разряд археологических мифов, но у нас были слайды, доказывающие их существование!

Чекинская аллея в процессе раскопок

Единственный необследованный участок, на котором они могли находиться, располагался за северной грядой Чекинского массива. Мы выехали туда вдоль восточного склона Чеки на машине Андрея Злоказова, чрезвычайно опытного водителя – и застряли. С огромным трудом вытащили машину, буквально подняли ее рычагами из насквозь прокисшей почвы, двинулись в объезд – и застряли снова. Пришлось возвращаться. На следующий день мы поехали вдоль западного склона горы. На этот раз мы не застряли ни разу, однако убедились в полной непроходимости дороги.

И только после этого я попросил сходить за северную гряду пешую партию – Ирину Алаеву и Антона Шмидта. И они нашли первую аллею менгиров! Мы перенесли лагерь и приступили к раскопкам.

Елена Полякова на аллее менгиров Чека II

Первая Чекинская аллея вытянута, как и все известные мне аллеи менгиров Зауральской степи, с запада на восток. В древности она состояла из более чем тридцати гранитных менгиров. Из них к нашему времени уцелело только три: большая прямоугольная плита в центре аллеи и две узкие, вытянутые стелы по ее краям. Все остальные менгиры сломаны у основания – от большинства из них сохранились только нижние части, углубленные в древнюю почву и материк. У нескольких менгиров сохранились верхние части, лежащие рядом с обломанными основаниями на уровне древней поверхности. Эти сохранившиеся части имеют высоту около метра и не несут на себе никаких следов повреждений, кроме разлома в нижней части.

Рядом с некоторыми камнями, а в одном случае даже под менгиром нами были найдены фрагменты сосудов эпохи бронзы срубно-алакульского облика, изготовленные три тысячи пятьсот – три тысячи двести лет назад. Возможно, в это время и была сооружена первая чекинская аллея менгиров, хотя считать это достоверным фактом невозможно – найденные фрагменты керамики могли попасть в окрестности менгиров совершенно случайно. Реальная датировка времени создания этой аллеи, как и большинства других зауральских аллей менгиров, не ясна. При этом, судя по глубине залегания отломанных частей менгиров, разрушена она была достаточно давно, многие сотни лет назад.

Петр Петров ловит водных жуков в реке Большая Караганка

Ближе к окончанию этой экспедиции, когда под руководством Лены Поляковой производили разведочные работы на новом участке окрестностей Чеки, была найдена и вторая из ранее обнаруженных Геннадием Борисовичем аллей менгиров. Это сооружение включает в себя уже совсем огромные камни. Не так давно Лена приступила к ее раскопкам, исследовала участок этой аллеи и планирует, насколько я понимаю, продолжать исследования.

УАЗ-«Барс» Евгения Чибилева, 2002 год, северо-восточное Оренбуржье

Кстати, в ту чекинскую экспедицию к нам опять приезжал мой брат Петр Петров. В запрудах и других временных водоемах на Чеке он ловил жуков, главным образом, водных – позднее один из пойманных здесь экземпляров вошел в опубликованное братом и его коллегой описание нового вида; а в промежутках помогал нам по лагерю и иногда даже по раскопу.

В августе 2002 года мы Леной Поляковой предприняли большое путешествие по Зауральской степи в поисках новых менгиров, причем основное внимание было уделено новым для нас территориям – Зауральской Башкирии и Северо-Восточному Оренбуржью. Несколько дальних выездов было сделано вместе с биологом Евгением Чибилевым на его замечательном УАЗике типа «Барс», новой машине с мощным инжекторным двигателем, обутой в шикарную внедорожную резину – по проходимости это был настоящий танк, кроме того, красивый и очень вместительный.

Александр Дмитриевич Таиров на Кирсе, в процессе фотосъемки раскопа с крыши УАЗа

В этих поездках мы нашли целый ряд интересных камней, в том числе благодаря замечательной способности Евгения извлекать информацию на этот счет из местных жителей. В Башкирии, когда мы ночевали на хребтах Уральских гор, я впервые наблюдал, как в августе за ночь превращаются в лед оставленные у костра овощи и замерзает недопитый чай в чайнике. В выездах участвовали Антон Шмидт, Ксения Сенчихина, Илья Еременко, кажется, иногда был еще кто-то из девушек. Тогда же, в августе, мы с Леной, Лёшей, Штирлицем и Майклом на машине Андрея Злоказова предприняли большой объезд по нескольким археологическим лагерям – навестили Сергея и Ирину, работавших на могильнике Песчанка, немного помогли им на раскопе; заехали под Кацбах, в полевой лагерь Татьяны Сергеевны и Геннадия Борисовича, с изумлением посмотрели на раскопки бульдозером какого-то рядового кургана раннего железного века, решительно не смогли понять – зачем это надо двум крупнейшим специалистам по поселениям эпохи бронзы, затем посетили Воровскую яму и направились в Кирсу, под которой копал в то время замечательный человек и специалист Александр Дмитриевич Таиров. Затем поехали в Учалинский район Башкирии к своей главной цели – поселку Ахуново. Этнограф Андрей Рыбалко рассказал мне незадолго до этого, что как-то в ходе проведения этнографической экспедиции местные жители показали им под Ахуново несколько менгиров, установленных по кругу. Андрей – человек очень опытный в археологии, участник многих экспедиций, в том числе и раскопок Аркаима, было ясно, что к его словам надо отнестись крайне серьезно.

Менгиры Ахуново в 2002 году

В километре от поселка Ахуново мы действительно увидели совершенно потрясающее сооружение: тридцатиметровое кольцо, образованное несколькими менгирами, и два высоких, в рост человека, менгира в центральной части этого кольца. Это был самый яркий и интересный из осмотренных нами мегалитических памятников Зауральской степи, и мы сразу же запланировали раскопать его следующим летом – хотя и было ясно, что в силу расположения объекта в Башкирии, а не в нашей родной Челябинской области, нас ждут серьезные административные сложности по линии местных властей, а возможно – и финансовые затруднения по линии нашего руководства: аркаимская экспедиция находилась на финансировании из областного бюджета, и средства ей выделялись на проведение исследований именно в Челябинской области. Впрочем, все эти сложности оказались преодолимы, и про раскопки Ахуново я расскажу в следующей истории.

Поздней осенью мы выехали в поле на реку Урал – на этот раз руководство разведочными работами осуществлял Вадим Пушкарев, а автотранспорт опять обеспечил Евгений Чибилев. Мы обследовали несколько интересных стоянок и могильников, было холодно, на высоком берегу Урала дул чрезвычайно сильный ветер. Однажды на полевой дороге УАЗик внезапно «понесло» по грязи, припорошенной снегом, он быстро заскользил, полностью лишившись управления – и очень хорошо, что это скольжение окончилось в придорожных кустах, а не на скальном обрыве в реку.

На этом завершились наши археологические работы 2002 года – вернувшись с полей, мы сразу начали готовить отчеты и публикации и в течение года умудрились еще издать два небольших сборника с материалами текущих полевых исследований и некоторыми интересными статьями других авторов: Дмитрия Здановича, Ксении Сенчихиной, Елены Куприяновой, Дмитрия Устюжанина и Елены Тидеман.

В целом полевой сезон 2002 года оказался просто невероятно насыщенным. Никогда больше у меня не было и, конечно, никогда уже не будет настолько плотного и разнообразного полевого сезона. Мы жили и работали большой, дружной командой, очень много работали, весьма бурно отдыхали, постоянно искали встреч друг с другом, решали бездну текущих проблем и даже не думали, что в это время идут самые удивительные, самые лучшие дни нашей уже зрелой молодости и, наверное, всей нашей археологической экспедиционной жизни.

От Лисьих гор до Ахуново. Куда ведет дорога?

В апреле 2003 года мы выехали жечь Аркаимскую степь. Наше намеренье было вполне законно: решение о весеннем пале приняли биологи и экологи заповедника на совещании предыдущей осенью. Заповедная степь с течением времени покрывается толстым слоем ветоши, образованной стеблями и листьями сухой травы. Семена, которые роняют степные травы, застревают в этом слое и не достигают земли. Степь зарастает густым кустарником, ее покидают многие звери и птицы. В древности образования ветоши не допускали дикие копытные: тарпаны, сайгаки, косули, постоянно поедавшие степную траву. В культурном ландшафте степи эту же функцию выполнял человек, выкашивая отдельные участки, и домашние животные: лошади, коровы, овцы.

Однако Аркаимская долина была заповедана в 1991 году. Здесь не пасут скот, нет разрушительных явлений перевыпаса, но нет и необходимого для существования степи воздействия диких копытных. Десяток косуль в заповедных колках – скромный остаток некогда весьма многочисленных стад. Аркаимская степь затягивалась ветошью, зарастала кустарником – и было принято решение пустить весенний пал.

Было ли оно правильным – не знаю, сегодня уже не уверен. Но в ту весну десять лет назад нас завораживала возможность создать этот управляемый пожар. И вот мы цепью шли по степи, а за нами вставала стена огня. Вставала – и с шорохом и треском двигалась следом. Это было странно и весело – зажигать, а не тушить степной пожар. Страшно мне стало только вечером, когда я увидел, что весь огромный купол неба затянут сплошными слоями грязного дыма. Настала ночь – но звезды не появились. Мы сделали в тот день столько дыма, что звезды захлебнулись в этом дыму…

На следующее утро мы выехали на «Барсе» Евгения Чибилева вдоль берега Большой Караганки курсом на поселок Ново-Кондуровский. Там, в шести километрах от аркаимской базы, на склоне невысокого холма, среди распаханных полей стоит одиночный менгир. Каменистые сопки окрест него, местами поросшие редким березовым лесом, зовутся Лисьими горами. В начале двадцатого века в этих «горах» добывали золото. Ближайший к ним Александровский поселок многие жители здешних мест по сей день называют Катангой, по имени африканской земли, знаменитой в то время своими золотыми приисками.

Менгир Лисьи горы до начала раскопок

Менгир – тяжелая гранитная плита, застывшая немного наискось в веками длящейся попытке лечь обратно в землю, из которой ее подняли люди. Сейчас он возвышается над дневной поверхностью степи чуть более чем на метр.

Впервые мы обследовали его в 1998 году с Ларисой Петровой – она сказала тогда, что он похож на степного сурка или тушканчика, смотрящего вдаль через реку. В его причудливой форме и вправду можно увидеть очертания морды, глаза, уши, широкое, кургузое тело.

Неподалеку от него раскинулось большое поселение эпохи бронзы. Отчасти оно разрушено пашней, но на нетронутых плугом участках и сегодня можно легко различить сдвоенную цепочку овальных ям – котлованов древних жилищ, выстроенных в неширокую улицу вдоль берега реки. С распаханной части поселка за несколько лет экспедиционной работы собрано более тысячи фрагментов керамики – обломков древних сосудов, покрытых геометрическим орнаментом, многочисленные кости домашних животных, несколько десятков каменных орудий и бронзовый нож, изготовленный три с половиной тысячи лет назад.

В тот выезд я решил «пощупать» менгир – заложить у него небольшой раскоп и, если повезет, получить материал, который позволил бы его датировать. Опыт раскопок нескольких подобных памятников подсказывал, что рассчитывать на богатые находки здесь не приходится. Несколько фрагментов керамики, пара косточек – это все, что мы надеялись найти, и то при изрядной доле везения. Эти вещи могли быть ценны не сами по себе, а как свидетельства того времени, когда был установлен менгир. Мы полагали, что его поставили жители близлежащего поселения в эпоху бронзы, но это еще предстояло проверить. Никто не ожидал по-настоящему интересных находок.

УАЗик-«Барс» не то чтобы ехал – он просто-напросто пёр по залитой водой степи. Начало апреля – в Южном Зауралье это время паводка. На короткое время река Караганка воображает себя Уралом, мало что не Волгой. Перебраться через нее можно только на лодке. С холмов в реку бегут многочисленные ручьи. Колеи залиты водой, машина буквально плавает в грязи. Ехать по ней можно только накатом, потеряешь скорость – и все, завязнешь по самые оси, придется бежать за трактором.

Но вот поля грязи позади. Переваливаясь в старых колеях и промоинах, УАЗик взбирается на холм и тормозит у менгира. Мы размечаем небольшой прямоугольный раскоп, бьем по его углам деревянные колышки и начинаем в две лопаты с Антоном Шмидтом снимать дерн. УАЗик уходит – почти уплывает – на аркаимскую базу. Он вернется за нами вечером.

Уже в первый день работы, сняв верхний слой почвы, мы наткнулись на заледеневший грунт – почва еще не оттаяла. Лопаты пришлось сменить на ломы. Темпы работы резко падают. Крепнет мысль о собственной глупости: чего ради рвать жилы, размахивая ломом, когда через месяц земля отогреется и ее можно будет копать даже совочком. Одиннадцатое апреля – самая ранняя из известных мне археологических экспедиций. Силы молодые, девать некуда…

Тщательно просматриваем выгребаемый грунт. Несколько фрагментов керамики, пара отщепов, оставшихся от изготовленных в древности каменных орудий. Трубчатая кость… Впоследствии выяснится, что это кость ребенка, но в тот день я принял ее за овечью – у человека и мелкого рогатого скота трубчатые кости весьма похожи. Я не ждал ничего неожиданного. Нанес наши скромные находки на план раскопа – и мы идем дальше.

Тяжелый менгир, сохранивший в себе холод зимней степи, нависает над раскопом. Чем глубже мы уходим, тем больше он нависает. В какой-то момент перестаешь понимать – на чем он вообще держится. Перспектива оказаться под рухнувшим камнем выглядит все менее забавной и все более реальной.

Менгир Лисьи горы, погребение женщины с двумя новорожденными младенцами

Путь вниз закрывает гранитная плита, краем уходящая под менгир. К счастью, менгир, проседая в грунте с глубокой древности, навалился на эту плиту и сломал ее. Оставшиеся обломки можно убрать вручную.

На большей части раскопа мы вышли на материковый грунт – желтый суглинок, не тронутый человеком. Но в районе менгира продолжает идти серая гумусированная супесь. Здесь в древности была яма – именно ее закрывала найденная нами гранитная плита.

Погребение под менгиром Лисьи горы

Продолжаем работать. Я периодически отвлекаюсь на вычерчивание планов и профилей, записи о находках и характере грунта.

На третий день к нам со Штирлицем на раскопе присоединился Евгений. Под вечер именно он, в очередной раз поднимая лом, бьет им с размаху в грунт и неожиданно пробивает в нем аккуратную круглую дырку. Что это – древний горшок? Нет – человеческий череп. Вот уж не ожидали… Впервые в зауральской археологии мы обнаружили древнее погребение под менгиром. И даже, как выяснилось чуть позже, не одно, а целых три погребения – одну из древних загадок, которыми так богата археология.

На следующее утро, временно мобилизовав биолога Илью Еременко в археологи, мы в три ножа начинаем расчистку могильной ямы. Под ножом открываются кости, возникают серые обводы горловин керамических сосудов, нежданной радостью сверкает зеленая патина древней бронзы. И через несколько часов мы видим перед собой потрясающую картину.

На левом боку, головой на север и лицом на восток, сложив перед собою руки и подогнув колени, лежит женщина. Впоследствии Александр Хохлов, самарский антрополог, определит по костям – ей было около тридцати пяти лет, в последние годы жизни у нее были выбиты несколько зубов и сломаны кости носа. В голове ее стоят два керамических сосуда – такие делали в шестнадцатом-четырнадцатом веках до н.э. люди «срубной» археологической культуры. На шее – несколько простеньких пастовых бусин, на правой руке – два бронзовых браслета, распавшиеся от времени на части. Один из них смогла склеить Елена Куприянова, и его можно увидеть в музее на Аркаиме.

А перед женщиной, напротив ее рук, живота, груди, расчищены два маленьких скелетика с раздавленными тяжелой землей черепами. Лицом друг к другу лежали два новорожденных младенца. Близнецы, скорее всего – ее дети.

Керамический сосуд эпохи бронзы из погребения под менгиром Лисьи горы

Что произошло здесь в древности? Умерли ли они во время родов или у них была другая участь? Откуда у женщины на лице следы тяжелой травмы или жестоких побоев? Почему их похоронили не под курганом на другом берегу реки, где располагается большой могильник, а здесь, в двух шагах от поселка, и почему поставили над ними менгир?

Бронзовый браслет из погребения под менгиром Лисьи горы. Реконструирован Еленой Куприяновой

На многие из этих вопросов нет уверенных ответов. Возможно, такое необычное погребение было связано с рождением и смертью близнецов – но это уже гипотезы. Во всяком случае раскопки на Лисьих горах впервые за всю историю изучения зауральских менгиров дали однозначную датировку времени установки камня – не вызывает никаких сомнений, что он был установлен непосредственно над погребением. Значит, менгир датируется эпохой бронзы, серединой второго тысячелетия до н.э., ему около трех с половиной тысяч лет, и он, скорее всего, был установлен жителями расположенного на склоне того же холма поселка эпохи бронзы.

Это – очень важные данные, которые позволяют датировать по аналогии довольно большой комплекс менгиров того же типа: крупные, высокие камни весом до полутора-двух тонн имеют вытянутую или подпрямоугольную форму и материал, как правило, гранит. Все они находятся в непосредственной близости от поселений эпохи бронзы, в пределах 100-150 метров от крайних жилищных впадин древнего поселка; во всех случаях – несколько выше поселка, на поднимающемся над ним коренном берегу, склоне холма или иной небольшой возвышенности (практически все поселения эпохи бронзы Зауральской степи расположены между рекой и холмами так, чтобы холм прикрывал их от ветра, что особенно важно в степи зимой).

Анализ топографического расположения этих менгиров позволяет предполагать, что в каждом случае они устанавливались у обочины подходящей к поселку дороги. Вероятно, данные менгиры выполняли в культуре эпохи бронзы функцию пограничного знака, отделяющего поселок от степного пространства. Расположенный у дороги, которая является связующим элементом между поселком и окружающим миром, менгир мог представлять собой символического стража, замыкающего границу и оберегающего жилье. Возможно, также менгир в некоторой мере манифестировал, представлял поселок – в силу его расположения он был виден с большего расстояния, чем дома и другие строения. В этом плане его функции можно сопоставить с функциями современных стел и других сооружений, устанавливаемых на обочинах дорог при въезде в города и поселки.

Отдельные вертикальные камни, стоящие на возвышенностях, скорее всего, являются не менгирами, а какими-то поминальными стелами или пограничными знаками эпохи кочевников.

Датировка и значение в древней культуре зауральских аллей менгиров представляются мне пока неясными. Находок, позволяющих уверенно датировать хотя бы одну из них, до сих пор нет. Топографически аллеи располагаются в совершенно разных условиях, они могут состоять как из небольших, так и из огромных камней. По большому счету, единственным общим признаком этих сооружений является их устойчивая ориентировка – все известные мне аллеи менгиров Зауральской степи вытянуты широтно: по направлению запад-восток, с не очень значительными отклонениями.

В Средней и Центральной Азии довольно часто встречаются цепочки вертикально установленных камней, весьма похожие на зауральские аллеи. Они отходят на восток от каменных курганов или иных конструкций эпохи кочевников. Возможно, изучавшиеся нами аллеи относятся к этому же типу памятников. В таком случае на их западном окончании должна располагаться земляная или каменная насыпь.

К сожалению, до сих пор ни одна западная оконечность аллеи не была раскопана. В случае первой Чекинской аллеи это вряд ли целесообразно, поскольку сразу к западу от сохранившейся цепочки камней начинаются развалины старой карды – она, вероятно, уничтожила или существенно повредила древний объект, который мог здесь находиться.

В начале мая 2003 года «охота на менгиры» продолжалась. Наш отряд выехал целенаправленно искать менгиры в окрестностях уже известных поселений эпохи бронзы по берегам Большой Караганки. Это была идея Лены Поляковой, она и возглавила данную разведку. В лагере, стоявшем под высоким скальным обрывом, на площадке с видом на гору Чека собрался в тот выезд весь наш отряд: здесь были Сергей и Ирина, я, Андрей, Штирлиц, Лёша, Лена и оба Жени – Дави и Гали, Давыдов и Галиуллин, а также аркаимский водитель Коля Чупахин и археоастроном Андрей Кузьмич Кириллов.

На крыльце вагончика на Аркаиме, перед отъездом в майскую разведку 2003 года. Марина Галиуллина, Антон Шмидт, Сергей Марков, Елена Полякова, Ирина Алаева

Менгиры удалось найти у нескольких поселений: это были, главным образом, обломанные в глубокой древности или вообще упавшие плиты, но они реально присутствовали – и это замечательным образом подтверждало выдвинутую гипотезу о связи менгиров с поселениями эпохи бронзы.

В разведке 2003 года, у менгира, лежащего на площадке поселения Большой Родник II

К концу мая 2003 года я получил Открытый лист, дающий право на исследование менгиров и разрушаемого поселения у поселка Ахуново, мы согласовали эти работы с башкирскими органами власти и выехали на раскопки со школьным отрядом, набрать который среди учащихся 12-й школы Челябинска помог Евгений Чибилёв. Впервые мы копали в Зауральской Башкирии, куда раньше наведывались только с разведками.

Мегалитический комплекс Ахуново, раскопки 2003 года

В старший состав ахуновского отряда на первом этапе работ вошли Андрей Злоказов, обеспечивавший оперативные разъезды на своей новой машине «Нива-Фора»; Антон Шмидт – Штирлиц, Слава Савин и две девушки – волонтеры из Москвы, Наталья и Влада. Мы работали на Ахуново больше месяца, вскрыли четырьмя раскопами почти тысячу квадратных метров на менгирах и на поселении эпохи бронзы, за время работы здесь побывало довольно много народу, могу сейчас даже не всех вспомнить. На Ахуново в разное время были Петр Петров, Наташа Батанина, Лёша Данилов, Лена Полякова, Лера Гашек, археоастрономы Андрей Кузьмич Кириллов и Юлия Никитонова, Екатерина – еще один волонтер из Питера, Евгений Чибилев со своим биологическим отрядом, Илья Еременко, десять человек школьников. Кто-то работал на Ахуново несколько дней, кто-то – две или три недели, только мы со Славой Савиным вынесли его от звонка до звонка.

Ахуново, мы с Вячеславом Савиным выносим носилки

Ахуново, 2003 год. На переднем плане – Вячеслав Савин и Андрей Злоказов

К сожалению, так и не появились на этих раскопках Сергей и Ирина – их задержала в городе необходимость закончить и выслать в Москву отчеты за предыдущий год работы; но я в то время очень огорчился и даже обиделся, потому что очень на них рассчитывал. Неделю спустя после начала работ Штирлиц умудрился превратить «Ниву» Андрея из ездящего транспортного средства в летающее, правда, летела она недалеко и недолго. В общем, они с Андреем уехали в город чинить машину; Лена с Лёшей долгое время не приезжали, задержавшись в городе; Сергей с Ириной не прибыли вообще – и в самые ответственные и сложные моменты работы в лагере осталось всего два взрослых мужика: я и Слава, остальные были девушки и школьники, в общем – приходилось непросто.

Наш отряд на Ахуново после завершения раскопок

Мегалиты Ахуново – самый сложный и интересный мегалитический памятник, который мне приходилось исследовать. Здесь вокруг большого, двухметровой высоты, центрального камня тридцатиметровым кольцом стоят восемь невысоких менгиров. Еще один крупный менгир установлен внутри кольца, и три – в отдалении от него, на севере и на юго-западе.

Мегалитический комплекс Ахуново, раскопки 2003 года

Раскопки позволили обнаружить внутри кольца менгиров еще одно кольцо – это восемь столбовых ямок, остатки древних деревянных столбов, окружавших центральный менгир на расстоянии в среднем около двух метров от него. Распределение по окружности древних столбов, стоявших в этих ямках, и соответствующих им менгиров в большом круге совпадает.

Вокруг менгиров было сделано около двухсот находок: главным образом, обломки керамических сосудов; полтора десятка каменных предметов. Фрагмент одного из орнаментированных сосудов был обнаружен непосредственно под самым южным менгиром. Сделанные находки датируются второй половиной второго тысячелетия до н.э. и относятся к черкаскульской археологической культуре. Впрочем, большинство из них может быть и не связано с менгирами, а представлять собой своеобразный «шлейф» культурного слоя поселения того времени, расположенного в непосредственной близости от менгиров.

Валерия Гашек, 2003 год

Работавшие с нами на раскопках археоастрономы пришли к выводу, что менгиры Ахуново могли использоваться в древности как пригоризонтная обсерватория. По их мнению, наблюдения с их помощью восходов и закатов Солнца и Луны позволяют определять ключевые даты календарного цикла – дни зимнего и летнего солнцестояния, весеннего и осеннего равноденствия, моменты смены циклов высокой и низкой Луны. Согласно их предположениям, наблюдения велись от небольших менгиров, расположенных по кругу, через вершины двух высоких менгиров – центрального и южного – на горизонт, где фиксировалась точка соответствующего значимого события астрономического цикла. Датировка объекта археоастрономическими методами позволила предположить, что он был сооружен на рубеже третьего и второго тысячелетий до н.э.

Если определенные Андреем Кузьмичом Кирилловым и Юлией Никитоновой археоастрономические азимуты действительно были значимы и сознательно учитывались строителями мегалитического комплекса, можно выдвинуть гипотезу, что он предназначался не для определения ключевых дат годового цикла, которые гораздо проще устанавливать календарным исчислением дней, а для символического воплощения в сакральной конструкции закономерностей годового движения Солнца и Луны. В таком сооружении календарные астрономические явления становятся доступны непосредственному наблюдению, т.е. превращаются в культурные событие.

В то же время целый ряд обстоятельств заставляют меня сомневаться в том, что менгиры Ахуново были установлены в соответствии с некими археоастрономическими принципами.

Прежде всего, сама по себе схема наблюдения от круговых менгиров через один из центральных представляется сугубо искусственной, гораздо логичнее было бы наблюдать разные направления, находясь в центре конструкции.

Во-вторых, археоастрономические азимуты на комплексе всё же проведены с изрядной долей условности. Менгиры расположены недалеко друг от друга, они имеют обширные верхние площадки, многие из них покосились, а некоторые вовсе утратили свое древнее местоположение. В этой ситуации проведение точных азимутов через их вершины просто невозможно, направления определяются в довольно широких рамках, и выбор конкретных значений вполне может оказаться неосознанной подгонкой под желаемый результат.

Также предложенная археоастрономическая схема не объяснила структуру всего памятника. Через некоторые менгиры никакие астрономически значимые азимуты не проходят – зачем, в таком случае, эти менгиры были установлены?

Сама система варьирования направлений азимутов то на один, то на другой из центральных менгиров и использование для ориентации на летнее солнцестояние не основных менгиров комплекса, а нескольких установленных в стороне камней выглядит нелогичной и вызывает сомнения в адекватности предложенной реконструкции.

Для сооружения, предназначенного для фиксации событий на горизонте, мегалитический комплекс Ахуново совершенно неправильно расположен. Он находится на склоне холма, недалеко от уремного леса, который в древние времена вполне мог быть гораздо больше и гуще и закрывать наблюдение горизонта почти по половине азимутов.

Если бы древние люди строили пригоризонтную обсерваторию, ее гораздо логичнее было бы расположить на вершине холма, откуда открывается хороший вид во все стороны горизонта, причем эта вершина находится совсем недалеко, в ближайших сотнях метров. Странное топографическое положение менгиров Ахуново никак не может быть объяснено с точки зрения археоастрономии.

Результаты археологических исследований в контексте общих данных о данном типе памятников позволяет более-менее обоснованно пытаться датировать время установки менгиров эпохой поздней бронзы и связывать их с поселением черкаскульского времени середины второго тысячелетия до н.э. Археоастрономическая дата, определенная, правда, по одному единственному азимуту, оказывается на полтысячелетия древнее. Я не могу предложить ни одного логичного объяснения этого противоречия, кроме предположения, что археоастрономические азимуты не учитывались строителями Ахуново и трактовка данного объекта как пригоризонтной обсерватории всё же неверна.

К сожалению, вопрос об археоастрономическом значении менгиров Ахуново имеет уже не академический характер. Этот археологический памятник постигла та же судьба, что и Аркаим – только это произошло в меньшем масштабе. Ахуново уже является полностью мифологизированным объектом в системе современных «экстрасенсорно-эзотерических» представлений, сюда ездят «паломники», они воспринимают «энергию», совершают какие-то приношения деньгами и разными предметами…

Когда мы начали раскопки менгиров, современное население поселка Ахуново, представленное главным образом татарами-мишарями, рассматривало мегалитический комплекс как особое, скорее – запретное, «плохое» место и рассказывало легенды о том, что под его камнями похоронен великан Алпамыс (Алпамыш). Местное название этого комплекса было Алпамыса кабере – «могила Алпамыша». Образ этого эпического героя известен у большинства тюркских народов Великой Степи.

Однако уже тогда некоторые местные жители, наиболее активно интересовавшиеся комплексом и оказавшие нам помощь в его обнаружении, рассказывали какие-то истории про летающие тарелки, которые они якобы видели в районе менгиров, и вообще активно транслировали фантастические идеи и представления на тему этих камней.

После того, как археоастрономы получили первые результаты на Ахуново, ими была сформулирована мысль, что по количеству фиксируемых астрономически значимых направлений Ахуново вполне сопоставимо со знаменитым Стоунхенджем.

Этой идеей я поделился с кем-то из региональных журналистов, она вошла и в тексты наших первых информационных заметок о результатах раскопок. Таким образом, я сам фактически спровоцировал широкое распространение представлений об Ахуново как о некоем «Башкирском Стоунхендже» и сделал это на основе предварительных, гипотетических выводов археоастрономов. Неоднократно критикуя Геннадия Борисовича за провоцирование популистских и вненаучных концепций Аркаима, я сам в данном случае пошел по той же кривой дорожке. К сожалению, не мог принципиально исправить ситуацию тот факт, что я не стал далеко продвигаться в этом направлении и, в отличие от Геннадия Борисовича и Аркаима, не принял участия в формировании современной мифологии Ахуново и никак в дальнейшем не поощрял антинаучные интерпретации этого археологического памятника.

Увы, первичного толчка в виде образа «Башкирского Стоунхенджа» оказалось вполне достаточно. Отталкиваясь от этого образа, сектанты и учителя различных «эзотерических» движений, имеющие потребность в существовании «сакральных» мест, на которые можно было бы направлять обрядовую активность их «паствы», вполне успешно сформировали мифологию Ахуново как «места Силы», великого древнего не то башкирского, не то арийского святилища. Увы, но именно наши исследования на Ахуново и я лично как руководитель этих работ и инициировали весь этот процесс, на последствия которого мне сейчас очень горько и стыдно смотреть. Всего один сезон обычной полевой работы, одна статья, которую журналист озаглавил услышанными от нас, сугубо образными словами «Башкирский Стоунхендж» – и вот такие печальные последствия. Сейчас образ Ахуново в общественном сознании, как и образ более знаменитого Аркаима, способствует не популяризации научных данных об истории и археологии, а распространению антинаучных и антихристианских фантазий и измышлений.

Бетонируем основания менгиров Ахуново после раскопок. Андрей Злоказов, Александр Ковалев, Антон Шмидт

Я долгое время пытался «закрыться» от этой ситуации, не читать того, что пишут об Ахуново в Интернете, надеялся на то, что «эзотерический» интерес к Ахуново постепенно сойдет на нет – однако, судя по всему, это была совершенно неправильная стратегия поведения. Ничего на нет не сойдет и никто за меня мою вину не расхлебает, надо самому возвращаться к теме и к археологическому памятнику и начинать работать над его адекватным представлением в современной культуре. Видимо, это единственный способ если не вовсе исправить, то хотя бы чуть-чуть улучшить сложившуюся ситуацию.

После завершения раскопок в 2003 году мы еще раз вернулись на Ахуново – с Андреем Злоказовым на его «Ниве», со Штирлицем, Шурой Ковалевым и, кажется, кем-то из девушек. Раскопанные нами менгиры стояли очень неустойчиво, а некоторые из них уже успели повалить какие-то люди. Мы закупили в Учалах цемент, намешали раствор, набрали камней – и тщательно забетонировали основание каждого менгира, а также присыпали борта раскопа, чтобы они не осыпались.

Современное состояние мегалитического комплекса Ахуново

В дальнейшем местная администрация по собственной инициативе вывезла отвал и огородила площадку мегалитического комплекса сначала временной оградой, а затем и постоянной – весьма красивой и стильной. В окрестностях менгиров была устроена постоянная автопарковка, навесы, беседки, туалеты для туристов – причем туалеты оказались прямо на территории древнего поселения и еще более повредили его и так уже полуразрушенный культурный слой. Совсем недавно фотографии того, что представляет собой современное Ахуново, мне передал уфимский археолог Виталий Федоров.

Прекрасно, что этот археологический памятник находится трудами местных властей в таком хорошем состоянии. Но при этом очень печально, что вся эта инфраструктура приема туристов нацелена на работу с теми, кто едет сюда в «экстрасенсорные» паломничества. Сейчас необходимо попробовать хоть как-то переломить ситуацию с адекватной информацией об этом объекте.

В научном аспекте опыт исследований Ахуново приводит к еще одной интересной идее. Мне представляется возможным, что Ахуново с его круговым расположением столбов и камней вокруг центрального менгира только кажется нам уникальным для Зауральской степи археологическим памятником. Дело в том, что по топографии, по форме, материалу и расположению центральный менгир Ахуново полностью соответствует другим менгирам, обнаруженным в ближайших окрестностях поселений эпохи бронзы. Большинство этих менгиров до сих пор не раскопано, а там, где раскопки производились, как на тех же Лисьих горах, исследовался лишь крохотный участок в непосредственной близости от самого менгира. Более того, даже в этих условиях нам иногда встречались другие камни, какие-то небольшие плиты или менгиры, расположенные на каком-то расстоянии от центрального камня – так, например, было на Системе-8, где мы даже продолжили раскоп до одной такой плиты. Однако только в Ахуново мы раскопали вокруг центрального менгира обширный прямоугольник размером тридцать на двадцать семь метров и четко зафиксировали в этом раскопе всякого рода дополнительные конструкции.

Мне представляется вполне вероятным, что при проведении обширных раскопок в окрестностях других менгиров, расположенных у поселений эпохи бронзы и представляющихся нам сейчас одиночными объектами, также будут выявлены системы кольцевых столбов и упавшие в землю, практически не читаемые с поверхности дополнительные камни и плиты. Вполне вероятно, что структура культового комплекса, выстроенного вокруг центрального, самого большого камня, была более-менее похожей на всех поселениях того времени – как похожи их жилая архитектура, система расположения домов, топографическое положение поселков в речных долинах и многое другое. Древние культуры были нацелены на воспроизведение стереотипных образцов, и, может быть, именно на Ахуново мы впервые раскрыли модель структуры этого образца, а дальнейшие раскопки покажут, что он имел весьма широкое географическое и хронологическое распространение. Впрочем, пока это всего лишь предположение для размышления.

Раскопки на Степном, 2003 год. Елена Полякова, Дмитрий Устюжанин, Елена Куприянова, Дмитрий Зданович, Валерия Гашек, Федор Петров

Вскоре после завершения раскопок Ахуново я решил пожить и поработать в Екатеринбурге, который и тогда, и сейчас предпочитаю называть Свердловском, как в годы моей юности. Этому были разные, главным образом субъективные причины. Сам для себя и для своих коллег я объяснил эту затею тем, что еду работать над докторской, однако на самом деле тут было замешано многое: и несчастная любовь; и временное разочарование в полевой археологии, которая все время манит каким-то результатом, а после проведения работ ты оказываешься перед еще большим количество вопросов и проблем, чем до их начала; и обида на ту часть нашего отряда, которая «опрокинула» меня со своим участием в ахуновских раскопках; и желание начать жизнь с чистого листа, которое иногда возникает у людей, столкнувшихся с проблемами и разочарованиями… В общем, это была не сама лучшая идея, поскольку убежать от себя невозможно, но полтора года работы в Свердловске, на кафедре философии и кафедре социальной антропологии Уральского государственного технического университета, много мне дали и многому научили.

На конференции 2003 года, мы с Еленой Куприяновой

Перед отъездом в Свердловск я еще раз выехал в поле: в августе 2003-го собрал небольшой отряд, который отправился помогать заканчивать раскопки на Степном Лене Куприяновой и Диме Здановичу. В состав этой команды вошла Лена Полякова, мои родители, имеющие хороший опыт участия в археологических экспедициях; мой сын Николай, которому как раз исполнялось в том августе семь лет, он очень хорошо общался на Степном со своим одногодкой Семеном Куприяновым, который был там вместе с мамой. Еще с нами поехала подруга нашей семьи, вузовский преподаватель Наталья Эдуардовна Майн, имевшая в молодости большой опыт участия в археологических работах, и археоастроном Андрей Кузьмич Кириллов.

Аркаим, конференция 2003 года

Вскоре после окончания работ экспедиции на Степном, на Аркаиме состоялась всероссийская конференция «Человек в пространстве древних культур», над подготовкой которой самым активным образом работали все постоянные участники нашего полевого отряда. Состав конференции был интересным. Мы представляли на ней результаты работ последних лет – в первую очередь по менгирам, а также по другим культовым памятникам древности.

Раскопки на Степном, 2003 год. Дмитрий Устюжанин, Николай и Федор Петровы

Через несколько дней заседания закончились, участники разъехались, я уволился с изрядно доставшей меня к этому времени должности заместителя директора, забрал свою трудовую книжку, остался работать на Аркаиме на полставки старшего научного сотрудника – и уехал в Свердловск, осваивать, что такое быть молодым доцентом и готовиться к началу учебного года. Степь пока оставалась позади – вместе с Лисьими горами, ахуновскими менгирами и общим чувством, что я делаю что-то не так и ищу смысл этой жизни где-то не там, но вот где же его надо искать – пока оставалось непонятным. В то время и появились эти осенние строки:

Ранит водой,

Манит бедой

Эта земля Лисья.

Прянуло прочь,

В небо и в ночь,

Время твоей жизни.

Мокнет земля,

В цвет сентября,

В небе распят голос.

И ни один

Холод равнин

Не утолит колос.

Ветер пути,

Начал – лети,

И под дождем меркнет

Новый закат

Сотой назад,

Сотой подряд смерти…

Уйти, чтобы вернуться

После завершения раскопок 2003 года я несколько отошел от полевой археологии и полноценно вернулся к ней только шесть лет спустя, в 2009-м. Я не совсем расставался с археологией на это время: продолжал проводить археологические разведки и мониторинговые обследования археологических памятников, участвовал в разведочных работах своих товарищей, готовил статьи и книги с учетом уже полученного полевого материала… Но не проводил раскопки и в целом гораздо больше времени и сил, чем на археологию, тратил на разные другие направления деятельности: сначала преподавал в университете философию и этнологию, занимался религиоведением, затем вернулся в заповедник «Аркаим» на должность заместителя директора по науке, активно занимался организацией комплексных экспедиций совместно с биологами, готовил к изданию различные сборники статей, увлекся общественной деятельностью.

Монголия, на вершине горы Бурхан-Халдун, у ритуального сооружения «обо», посвященного Чингисхану. Мы с Андреем Злоказовым, 2004 год

Дважды мы с друзьями предпринимали дальние поездки в Центральную Азию, знакомились с археологией этого сердца Великой Степи, но больше занимались изучением сохранившихся элементов ритуальной деятельности традиционных культур Монголии и Алтая, работали на грани между религиоведением, социологией и этнографией, конечно, делали это не очень профессионально, но увлеченно, осваивая приемы и методы работы прямо на ходу.

С монгольским археологом Батсайханом в полевом лагере у подножия горы Бурхан-Халдун

В 2004 году мы организовали российско-монгольскую историко-культурную экспедицию. Ее фактическими инициаторами были мы с Андреем Злоказовым; официальная договоренность о ее проведении была достигнута между Уральским государственным техническим университетом, в котором я в то время работал, и Институтом истории Академии наук Монголии, финансирование экспедиции осуществлялось участниками вскладчину – ни копейки бюджетных или внебюджетных денег мы на эти работы не получили, делали всё исключительно за свой счет. Я, например, влез в долги, с которыми рассчитывался потом в течение года.

Экспедиция в Монголию прошла в целом замечательно, о богатых впечатлениях я уже неоднократно рассказывал: так, в «Вестнике Челябинского университета» была опубликована статья «Путевые заметки монгольской экспедиции», а в 2006 году в издательстве «Крокус» вышла книжка «Аркаим. Алтай. Монголия: очерки экспедиционных исследований традиционных верований». Кстати, позднее ее кто-то отсканировал, и теперь PDF-файл с книгой широко представлен в Интернете.

Сергей Апарин, Андрей Злоказов и рыба, пойманная в реке Керулен

Чтобы не уходить от темы в повествования о далеких странах и народах, я просто приведу короткую выжимку из отчета об экспедиции, который подавал своему университетскому руководству в Екатеринбурге.

Евгений Галиуллин у менгира на озере Ачит-Нуур

«Совместная российско-монгольская историко-культурная экспедиция Уральского государственного технического университета и Института истории Академии наук Монголии при участии Специализированного природно-ландшафтного и историко-археологического центра «Аркаим» работала с 16 июля по 20 августа 2004 г. Экспедиция прошла 11500 км, из них 4000 км по территории Монголии. Экспедиционные исследования были проведены в западной, центральной и северо-восточной Монголии, а также на территории Республики Алтай и Бурятии.

С российской стороны в экспедиции приняли участие: руководитель канд. филос. наук Ф.Н. Петров, доцент кафедры философии УГТУ-УПИ, старший научный сотрудник Центра «Аркаим»; научный сотрудник Е.В. Галиуллин; инженер-водитель А.А. Злоказов; врач-водитель С.В. Апарин. С монгольской стороны участвовали: канд. ист. наук З.Батсайхан, доцент каф. археологии МонГУ, старший научный сотрудник Института истории АН Монголии, и И.Саруул, преподаватель кафедры этнологии МонГУ. В ходе работ в Центральной Монголии стационарный лагерь экспедиции располагался на базе Совместной российско-монгольской комплексной биологической экспедиции. Автотранспорт для проведения экспедиции предоставил ее участник А.А. Злоказов.

Андрей Злоказов у каменной стелы поминального комплекса Тоньюкука

В ходе проведенных работ собран большой объем данных о традиционной культовой практике от местных информаторов. На территории Монголии исследовано 40 действующих культовых памятников, отражающих добуддийские ритуальные традиции: 36 обо (в том числе два обо в комплексе с ритуальными воротами) и огромный комплекс на вершине горы Хэнтэй-Хан (Бурхан-Халдун), включающий в себя до тысячи небольших обо и несколько крупных ритуальных сооружений, а также обо со стреловидной осью у подножья Бурхан-Халдуна, ритуальные ворота в местность Их-Хориг и культовое место у скалы на реке Керулен. Кроме того, был обследован 21 археологический памятник разных эпох, в том числе три мегалитических комплекса (два в предгорьях у оз. Ачит-Нуур и один у пос. Сонгино), пять комплексов четырехугольных погребальных конструкций с менгирами, четыре комплекса круглых и два комплекса квадратных херексуров (до 10 херексуров в одном комплексе), каменный курган с аллеей балбалов, писаница эпохи бронзы у пос. Гачуурт, средневековое святилище в местности Эрги-Бурги; осмотрены древнетюркские поминальные комплексы Кюль-Тегина, Бильге-кагана и Тоньюкука, а также развалины древней монгольской столицы – города Каракорум».

Мы с Евгением Галиуллиным и немецким археологом Кристиной Франкен на раскопках дворца Угэдэя в Каракоруме

Весной того же 2004 года, перед началом монгольской экспедиции, мы выезжали с разведкой на реку Зингейку, здесь под руководством Лены Поляковой продолжался поиск менгиров, расположенных поблизости от поселений эпохи бронзы, было сделано несколько интересных находок.

Самым впечатляющим событием той разведки стал момент, когда мы с Алексеем и Леной остались в полевом лагере втроем в ночь лунного затмения, при приближающейся полосе степного пожара. Луна сияла, как огромный белый камень, а потом потухла, но продолжала висеть в небе какой-то невероятной красновато-темной глыбой; было очень холодно, а со стороны поселка Заря к нам все ближе походила огненная полоса – горела степь, и ветер дул в сторону лагеря. Общее настроение было восхитительно тревожным.

Наш отряд у автомашины Андрея Злоказова в разведке по реке Зингейке, 2003 год

К весне следующего 2005 года я вернулся из Свердловска на Аркаим и следующие три с половиной года прожил здесь, зимой периодически выбираясь в Челябинск, а летом участвуя в различных экспедиционных разъездах и организуя археологические разведки по территории Кизильского и Брединского районов Челябинской области.

Александр Михайлович Кисленко

Я не смог бы прожить несколько лет в небольшом степном поселке, если бы не Александр Михайлович Кисленко, замдиректора заповедника, его супруга Наталья Спартаковна Татаринцева, главный хранитель фондов в аркаимском музее, их замечательная семья и весь весьма обширный «клан Кисленко».

Мой кабинет в «зимнике» на Аркаиме

С Александром Михайловичем и его близкими всегда находилось о чем поговорить, у него дома располагалась прекрасная библиотека научной и художественной литературы, а его неизменная помощь в хозяйственных вопросах позволила мне вполне приемлемо обустроиться сначала в отапливаемом вагончике – «зимнике», где стояла рация транковой связи, а позднее и в двухкомнатном блоке одного из щитовых домиков научного поселка.

Владимир Владимирович Путин и Геннадий Борисович Зданович в аркаимском музее, 2005 год

Весной 2005 года мы активно занимались подготовкой к двум визитам: в начале апреля Аркаим посетил Дмитрий Анатольевич Медведев – на тот момент глава президентской администрации; а 16 мая здесь побывал Владимир Владимирович Путин, которого сопровождал губернатор Челябинской области Петр Иванович Сумин. К этому времени на Аркаиме было завершено многолетнее строительство большого здания музея, вырос красивый научный поселок и обширный исторический парк, и губернатор хотел представить руководству страны все эти новые объекты культуры. События, связанные с визитом Владимира Владимировича Путина, я описывал в рассказе «Президент на Аркаиме», который легко можно обнаружить в Интернете. В целом этот визит оставил положительное впечатление, хотя работы по подготовке было, конечно, немало.

Урало-Алтайская экспедиция 2005 года: Вадим Пушкарев, Михаил Угаев, Алексей Данилов, Федор Петров

Полевой сезон 2005 года оказался насыщенным и разнообразным. Тогда мне поручили некоторое время руководить отделом экологического мониторинга (на мое возражение, что я по образованию не биолог, Михалыч ответил: «Так ведь и я не завхоз, что делать – приходится»), и я много ездил с аркаимскими и ильменскими биологами, с орнитологом заповедника Валерией Гашек; мы с друзьями провели несколько разведочных выездов, в том числе на реку Урал, а в августе снова выбрались далеко на восток – на этот раз в Республику Алтай, которую в 2004 году только проехали насквозь по пути в Монголию. В состав алтайского отряда вошли я, Алексей Данилов, Михаил Угаев и Вадим Пушкарев.

Михаил Угаев у наскальных рисунков в Каракольской долине, Республика Алтай

Об этой поездке я тоже уже рассказывал: был опубликован в печатных изданиях и размещен Интернете материал о традиционных обрядах и религиозных представлениях населения Каракольской долин, а в 2007 году в сборнике литературно-художественных произведений «Степная дорога: традиционное мировосприятие коренного населения полевых лагерей Урало-Казахстанской археологической экспедиции» был издан сочиненный нами поэтический «Эпос Урало-Алтайской экспедиции».

Мы с Алексеем Даниловым и Вадимом Пушкаревым на Семинском перевале, Республика Алтай

К сожалению, я не могу сейчас подробно рассказать обо всех этих экспедиционных работах: во-первых, многие из них имели к археологии весьма косвенное отношение, а во-вторых, для этого пришлось бы писать специальную книгу – так много всего разного и интересного было во всех этих полях. Поэтому я вновь просто приведу краткую выжимку из отчета о прошедшем полевом сезоне, сданного в 2005 году руководству заповедника «Аркаим».

Иван Чернев, Валерия Гашек и Елена Полякова в разведке

«В полевой сезон с 17 апреля по 24 октября 2005 г. под руководством и при участии автора было проведено 11 полевых выездов общей продолжительностью 74 дня. В ходе археологических разведочных работ на территории южных районов Челябинской области было выявлено 34 новых археологических памятника, из них 30 – на территории Кизильского района.

Каменный пест эпохи бронзы с навершием в виде лапы животного, найденный на поселении Хрустальное III в 2005-м

Обследовано современное состояние 30 известных археологических памятников, из них 27 – на территории Кизильского района. С некоторых памятников получен новый датирующий материал, уникальной является находка каменного песта с зооморфным навершием на площадке пос. Хрустальное III. Этнокультурные работы на территории Республики Алтай позволили охарактеризовать традиционные элементы в современной духовной культуре населения Каракольской долины. Автор принял участие в работе по изучению авифауны степного Зауралья по программе Союза охраны птиц России и выделении новых ключевых орнитологических территорий международного значения (КОТР)».

Моя мама, Людмила Федоровна Малюшкина, в археологической экспедиции на раскопках поселения Устье

На лето 2006 года были обширные полевые планы, но в итоге они все оказались скомканы: тяжело заболела и вскоре умерла моя мама, Людмила Федоровна Малюшкина. Ей только исполнилось 60 лет…

У менгира на реке Большая Караганка

Полевой сезон 2007 года оказался в значительной мере связан с общественной борьбой, которую мы развернули в то время с проектом строительства рядом с границей заповедника горно-обогатительного комбината (ГОКа), предназначенного для добычи цинковой руды и изготовления из нее рудного концентрата. И археологические, и биологические работы нашего отряда оказались сконцентрированы на передаваемом Челябинскому цинковому заводу участке долины реки Утяганки в окрестностях старого казачьего поселка Амурский. После нашей предварительной разведки здесь еще основательно работали Дмитрий Зданович и Елена Куприянова. В конечном счете, в результате комплекса мероприятий нам удалось немного затормозить процесс принятия окончательного решения по ГОКу. Потом наступил 2008 год, подоспел финансовый кризис, да и промышленная геологоразведка месторождения дала не самые радужные результаты – в результате проект строительства был закрыт.

В то время я был уверен, что данное направление общественной деятельности является единственно правильным в таких условиях. Помню, мне даже постоянно снились сны на природозащитную тему. Особенно ярко запомнился один сон: всю ночь я ходил по кабинетам областного финансового управления и главного управления материальных ресурсов Челябинской области, выбивая лимиты на ГСМ – Аркаиму нужна была солярка, чтобы по снегу оттащить на ремонт горелую бронетехнику с площадки цинкового месторождения.

Валерия Гашек на Кизильской трассе

Сейчас, переоценив многие вещи, я бы несколько иначе посмотрел на перспективы создания в Зауральской степи нового ГОКа – но, как известно, «хорошо быть умным раньше, как моя жена потом», впрочем, полагаю, наша роль в замораживании данного проекта была исчезающее малой, все решили более серьезные объективные факторы.

Андрей Злоказов за рулем УАЗа-«буханки»

Во всяком случае, в результате этих работ удалось впервые обследовать долину реки Утяганки выше поселка Амурского, которой еще ни разу не уделяли внимание археологи, и обнаружить здесь интересные поселения бронзового века и курганные могильники разных эпох.

Полевой лагерь Лисьи горы, 2008 год, экспериментальный обжиг керамических сосудов

В этом же году мы активно взаимодействовали с моим братом Петром, который привез большую группу московских специалистов-биологов и школьников-практикантов на гору Чеку; группа биологов совершила ряд важных выездов в рамках комплексной экспедиции.

В 2008 году мы с Сергеем Марковым, Марианом Вербовецким, Иваном Черневым и Валерией Гашек сделали очередной мониторинговый объезд по поселениям синташтинско-аркаимского типа, входящим в состав кластерного заповедника «Аркаим», проверили их состояние, установили основные проблемы в вопросах обеспечения сохранности этих памятников.

Полевой лагерь Лисьи горы, приготовление каши с бараниной по рецептам эпохи бронзы

Летом того же года наш отряд организовал работу экспериментального археологического лагеря на Лисьих горах – задачей было поставлено проведение металлургических и гончарных экспериментов, а также изготовление пищи по реконструируемым рецептам эпохи бронзы.

Александр Михайлович Кисленко и Наталья Спартаковна Татаринцева в разведке на палеолитической стоянке Богдановская расчищают в обрыве кость мамонта

Некоторых результатов нам удалось достичь, особенно после того, как металлургические эксперименты продолжили на Аркаиме под руководством Евгения Бычкова. Однако в целом этот экспериментальный лагерь надо признать весьма странной затеей, ее единственным однозначно положительным результатом стало знакомство Лёши Данилова с Катей Макаровой, которая в итоге стала Катей Даниловой, а наш мир пополнился еще одной очень славной семьей.

К осени 2008 года затеянный семь лет назад проект «экзистенциально-археологических» исследований дошёл до своего логического завершения. Реальность оказалась куда сложнее, чем схемы «эколого-экзистенциального» восприятия исторического взаимодействия человека и окружающего его природного мира. Попытка выстроить непротиворечивое понимание бытовой и ритуальной деятельности традиционных степных культур в рамках некого условного, «дистиллированного» язычества решительно провалилась.

Конечно, с точки зрения абстрактной науки вполне можно было еще десятилетиями заниматься теми же типами памятников и получать в результате этих занятий какие-то новые классификации, и даже приближаться к пониманию отдельных аспектов древней жизни – но наука ради самого процесса познания, обезличенная игра ума, была мне не слишком интересна. Хотелось смысла. Категорически хотелось нормального, настоящего, по сути – религиозного смысла, но при этом обрести его в системах древних и современных языческих мировоззрений решительно не представлялось возможным. Условное древнее язычество как якобы чистое и незамутненное восприятие человеком природного мира и взаимодействие с ним оказалось сугубой фантазией. Традиционные языческие системы мировоззрения оказались крайне приземленными, бытовыми, конъюнктурными – и очень пластичными, они успешно включали в себя почти любые идеи и концепции, «переваривали» их и успешно приспосабливали то, что осталось, для своей повседневной деятельности.

Екатерина Макарова ведет фотосъемку мусульманской стелы на могильнике Карабулак

Современное «язычество» городских жителей, пытающихся «вернуться к природе», на которое я насмотрелся на Аркаиме, вызывало просто оторопь. Изредка там встречались какие-то страшные вещи, связанные с бытовой неадекватностью и контролем сознания в группах, но, как правило, основным чувством, возникающим от наблюдения за этими новыми псевдо-религиозными течениями, было ощущение потрясающего интеллектуального и духовного убожества. Их адептов было жалко, присоединяться к их числу не было совершенно никакого желания.

Ислам оставался чуждым, христианство было непонятным – зачем оно нужно, такое сложное и требовательное, язычество вызвало сугубое разочарование, в буддизме ничего интересного я не видел.

Надежда Малая у костра в разведке

К чему все это перечисление религиозных доктрин и какое отношение мировоззренческие кризисы имеют к археологии как к науке? Наверное, с точки зрения позитивизма я был всегда плохим научным работником. Я на протяжении многих лет честно, хотя и без каких-то особых взлетов работал над научным материалом – но при этом стремился выбрать такое направление исследований, чтобы эта работа приблизила меня к пониманию смыслов существования человека, вывела в итоге к предельным основаниям бытия. Не случайно я много лет занимался философией и защищал кандидатскую именно по этой специальности – я стремился свести научные данные и философское понимание так, чтобы в итоге получились вполне себе религиозные по сути смыслы.

Наверное, с точки зрения правильного ученого-позитивиста всё это звучит ужасной ересью, но вынужден констатировать: да, у людей бывают разные стимулы и разные причины для того, чтобы заниматься наукой. Лично для меня в сознательном возрасте основным стимулом стал именно этот – посредством научной работы приблизиться к пониманию онтологических проблем человеческого бытия. Однако сколько-нибудь устраивающего результата не получалось. Просто фантазировать над археологическим и этнографическим материалом мне категорически не хотелось, хотелось на самом деле понимать, но понимать не просто что-то про древнюю жизнь, а делать так, чтобы это понимание было важно и значимо здесь и сейчас. Собственно, именно на этой идее актуализации древности и была выстроена вся идеология Аркаима, и в этом плане, часто споря и не соглашаясь с Геннадием Борисовичем, я оставался верным его учеником. Вот только шефу удалось убедить себя, что всё, что он нафантазировал по поводу исследуемой древности, полностью соответствует действительности; а мне мешали пережитки критических элементов сознания.

Осенью 2008 года я начал собирать материал по краеведению южных районов Челябинской области – и неожиданно увлекся. Наполнение давно уже любимого степного пространства материалами по его недавней истории оказалось чрезвычайно интересным. С изрядной долей археологического снобизма мы привыкли воспринимать современные деревни просто как помехи на пути наших маршрутов, а ведь за всеми ними стояли настоящие люди, реальная история – и именно в них начиналось будущее, действительное будущее, а не нафантазированное на Аркаиме. Особенно меня заинтересовали материалы о создании Оренбургской военно-пограничной линии по реке Урал в 1730-1740-х годах; о продвижении Оренбургского казачества в степь и формировании Новолинейного района в 1830-1840-х годах; о гражданской войне в Зауральской степи, о поднятии целины и данные по истории 59-й дивизии ракетных войск стратегического назначения, которая базировалась в южных районах Челябинской области до 2005 года.

В изучении материалов по всей этой, вполне обозримой для нас истории, непосредственно связанной с сегодняшним днем, я почувствовал наличие смысла, который уже практически перестал надеяться найти в своих этно-религиоведческих штудиях. Я и уже нацеливался на несколько лет спокойной работы по краеведческой тематике, когда жизнь дала очередной крутой поворот, который привел к тому, что я вполне вернулся к полевой археологии (правда, сочетающейся с так увлекшим меня краеведением), но уже на совершенно другой территории и на ином материале.

Осенью 2008 года мы довольно активно переписывались с моей одноклассницей Катей Самошкиной. Мы с ней много общались в школе, потом возобновили общение после окончания университета: Катя окончила юридический, а параллельно, заочно – исторический факультеты; я же после исторического тоже какое-то время получал юридическое образование, правда, не закончил его – что не помешало мне несколько лет совмещать работу научным сотрудником в заповеднике «Аркаим» и юрисконсультом в коммерческой организации. Это было в конце 1990-х, когда прокормить семью на зарплату молодого научного работника было совершенно нереально. Мы неоднократно пересекались по поводу юридической работы, несколько раз помогали друг другу в каких-то вопросах. Потом Катя хорошо пошла вверх по служебной лестнице, стала начальником юридического отдела в одном из ключевых областных министерств – и я неоднократно приходил к ней с разного рода проблемами, связанными с деятельностью заповедника «Аркаим», она всегда консультировала нас, а один раз даже очень сильно помогла заповеднику в правильном оформлении его недвижимости в собственность Челябинской области, что на тот момент было чрезвычайно актуально. Потом Катя уехала с дочкой в Москву, и мы на какое-то время потеряли друг друга, затем возобновили общение и переписку.

Екатерина Субботина (Самошкина) и Александр Михайлович Кисленко на Аркаиме, начало января 2009 года

В первых числах нового 2009 года Катя приехала в гости на Аркаим – пообщаться и посмотреть на это место, где она ни разу раньше не бывала. Тогда же подъехало еще несколько моих друзей – мы часто собирались на Аркаиме, чтобы отпраздновать Новый год. Здесь зимой очень тихо, спокойно, а на Новый год съезжаются только свои. Мы много гуляли по Аркаиму, забрались на все окрестные холмы, осмотрели и верхний, и нижний лагерь, и все объекты исторического парка, побывали в музее и в гостях у Александра Михайловича. Вскоре Катя уехала, а я внезапно понял, что не смогу теперь остаться на Аркаиме, надо ехать вслед за ней и добиваться ее руки и сердца.

Наша с Катей свадьба 25 февраля 2009 года

Катя жила к тому времени в подмосковной Дубне, сюда я и приехал утром 16 января 2009 года, здесь и остался. Мы поженились, и через полтора года у нас родился сын Степан. А я занялся подмосковным краеведением и древнерусской археологией домонгольского периода и наконец-то нашел тот смысл, который искал все эти годы – но об этом расскажу в следующей истории.

Древнерусская Дубна. Дорога домой

В середине января 2009 года я приехал в Дубну, в конце февраля мы с Катей поженились, а к началу марта я нашел здесь работу – меня взяли в общественный фонд историко-краеведческих исследований и гуманитарных инициатив «Наследие»; тогда это была городская организация, позднее фонд получил региональный статус и стал московским областным.

Дубна оказалась прекрасным городом на Верхней Волге, а «Наследие» – уникальной общественной организацией, работавшей к тому времени уже более восьми лет (сейчас «Наследию» уже двенадцать лет). Здесь все эти годы занимались историко-архивными изысканиями, публиковали книги и методические материалы по истории Дубны и Дубненского края, организовывали тематические выставки, издавали историко-краеведческую газету «Дубненское наследие», постоянно пополняли сайт nаsledie.dubna.ru, являющийся самым подробным интернет-ресурсом по истории города и прилегающих к нему районов Московской и Тверской областей. У «Наследия» оказался небольшой офис и несколько человек сотрудников.

Город Дубна, Музей замка (ул. Жолио-Кюри, 17а). Здесь расположен офис Московского областного общественного фонда «Наследие»

Сам факт существования постоянно действующей общественной организации историко-краеведческого направления в маленьком городе с населением 70 тысяч человек уже был удивителен. При этом даже в больших городских центрах такие организации обычно существуют при какой-нибудь крупной структуре – или через них осваивают бюджетные деньги, или они живут на постоянной подпитке за счет грантов, чаще всего, от зарубежных организаций.

В режиме «самостоятельного плавания» небольшие историко-краеведческие организации, как правило, долго не живут – и судьба «Общества открытых исследований древности», которое мы с друзьями создавали в 2002 году, тому порукой. «Наследие» демонстрировало какой-то необыкновенный вариант: оно работало без всяких бюджетных денег, без зарубежных и иных грантодателей, функционировало исключительно за счет тех средств, которые находил сам или умудрялся получить от различных местных спонсоров инициатор создания и руководитель организации, выпускник Московского историко-архивного института Игорь Борисович Даченков, успешный предприниматель и политтехнолог, продолжавший тратить изрядную часть своего времени, жизни и средств на существование и развитие исторической науки в родном городе и крае.

Игорь Борисович Даченков, председатель Фонда «Наследие»

Памятный камень в Ратмино

На протяжении многих лет «наслединцы» занимались в том числе древней историей Дубненского края и даже поставили в 2004 году большой памятный камень, посвященный истории древнерусской Дубны – небольшого города, существовавшего в XII – начале XIII вв. при впадении реки Дубны в Волгу.

Древнерусская Дубна. Макет крепости в муниципальном музее археологии и краеведения

Изрядная часть бывшей территории этого города была разрушена Волгой после строительства Угличского водохранилища, но уцелевший участок вполне оставлял возможности для полноценных исследований. Однако серьезные археологические раскопки проводились здесь только в 1960-е годы, когда на протяжении трех лет древнерусскую Дубну копала экспедиция Государственного Исторического музея. В середине 1980-х сюда один раз приезжали с разведкой специалисты из Института археологии Академии наук – и всё, больше профессиональные археологи этим памятником не занимались. Однако им активно интересовались дубненские краеведы, ежегодно из осыпающегося берега Волги делались сборы подъемного материала, в том числе относительно хорошо документированные, как раз такие коллекции стали основой экспозиции дубненского музея археологии и краеведения, на их базе целый ряд важных выводов об истории древнерусской Дубны сделал известный специалист по средневековой археологии и сфрагистике Сергей Васильевич Белецкий.

Когда я приехал в Дубну, у участников общественного фонда «Наследие» и прежде всего у его руководителя Игоря Борисовича Даченкова был уже давно сформировавшийся серьезный интерес к продолжению археологических исследований древнерусской Дубны. Реализоваться этому интересу мешал только тот факт, что своих специалистов-археологов у «Наследия» не было: Дубна – город науки, но эта наука – прежде всего, ядерная физика; здесь есть хороший университет, в котором учат и теоретической физике, и химии, и геофизике – но исторического факультета в университете нет, соответственно, историки в городе встречаются нечасто, а археологи являются еще и весьма редкой разновидностью историков.

Лариса Пантелеева на раскопках древнерусской Дубны

В общем, меня моментально взяли на работу в «Наследие», летом удалось получить Открытый лист – и в начале августа 2009 года новорожденная Дубненская археологическая экспедиция приступила к исследованиям. Проблему с оборудованием мы как-то решили: лопаты купили, фотографические рейки изготовили и покрасили, наш первый оптический нивелир я выпросил на Аркаиме у Александра Михайловича Кисленко, он продолжал помогать нашему отряду, несмотря на то, что теперь нас разделяли две тысячи километров. Позже материальная база развивалась – вместо никуда не годных садовых лопат мы нашли и купили замечательные армейские БСЛ-110, приобрели современный нивелир, отличные новые рейки и многое другое, но начинать приходилось с азов. Главной проблемой, впрочем, было даже не оборудование, а кадры. И вот здесь мне дважды очень повезло.

Во-первых, в Дубне, как оказалось, уже несколько лет жил человек с прекрасной археологической подготовкой, более того – происходящий из тех же самых урало-казахстанских экспедиций, что и я, – Лариса Пантелеева. Мы с ней были немного знакомы по тематике борьбы с проектом горно-обогатительного комбината у границ Аркаимской долины и по празднованию 20-летия открытия Аркаима в 2007 году. Лариса – ученица того же Александра Михайловича Кисленко, много копавшая в юности в Северном Казахстане и на Южном Урале, участвовавшая в первых раскопках Аркаима. Затем она оказалась на Чукотке, работала в краеведческом музее, копала неолитические стоянки; в 2000 году переехала в Дубну вместе с мужем – военным геофизиком, и здесь в то время не нашла работу по археологической специальности, трудилась на разных других поприщах, но при этом сохранила хорошую профессиональную подготовку и огромное желание заниматься археологией. Мы встретились в Дубне благодаря Александру Михайловичу – и Лариса стала первым ценнейшим человеком новорожденной экспедиции. А вторым таким человеком стал дубненский краевед Игорь Зинин, давний приятель Игоря Борисовича Даченкова.

Мы с Игорем Зининым делаем зачистку берегового обрыва, 2009 год

Игорь Зинин с детских лет интересовался историей родного края, прекрасно знает все следы древней истории в этих местах, отлично разбирается в истории и археологии, имеет обширную научно-историческую библиотеку – он человек легкий на подъем, умный, энергичный и очень знающий, и оказался очень полезен для экспедиции.

Дубненские школьники, волонтеры и сотрудники Фонда «Наследие» на раскопках древнерусской Дубны

Основой состав участников работ и в 2009 году, и позднее набирали из волонтеров-добровольцев. Костяк волонтеров, естественно, составили участники «Наследия» и его руководитель Игорь Даченков, который неоднократно сам брался за лопату, но в первую очередь обеспечивал экспедицию инструментом, транспортом, деньгами и продуктами. Замечательные фотографии на раскопках делала Ирина Алексеева, редактор сайта nasledie.dubna.ru и выпускающий редактор газеты, которая к настоящему времени называется «Подмосковное наследие». Хозяйственное обеспечение полевого лагеря, а иногда и работу на раскопе взял на себя исполнительный директор «Наследия» Максим Карачаров. Несколько раз в самых непростых ситуациях с нами в поле выходил дизайнер «Наследия» Платон Муравицкий.

Ирина Алексеева, выпускающий редактор газеты «Подмосковное наследие», редактор портала nasledie.dubna.ru

Максим Карачаров, исполнительный директор Фонда «Наследие»

Кто только не работал лопатой на раскопках древнерусской Дубны: и нынешний председатель городского Совета депутатов Михаил Владимирович Подлесный; и помощник главы города, сопредседатель «Наследия» Дмитрий Александрович Буланцов; и второй сопредседатель фонда – депутат городского Совета Игорь Альбертович Вяземский; и многие городские краеведы, добровольцы, привлеченные Игорем Зининым, военные геофизики, приведенные Ларисой Пантелеевой и ее мужем Анатолием Владимировичем; школьники из археологического кружка, который мы сделали при Центре детского и юношеского туризма и экскурсий, и многие другие замечательные люди. Причем постепенно к раскопкам древнерусской Дубны подтянулись и участники нашего челябинского археологического отряда – здесь очень основательно работали Алексей и Екатерина Даниловы, Сергей Марков, Людмила Плеханова; на раскопки приезжал Андрей Злоказов. Фактически наш степной отряд продолжил полевую работу – только теперь на совершенно другой территории.

Параллельно с работой в «Наследии» мне посчастливилось около года трудиться в Музее истории науки и техники Объединенного института ядерных исследований – одного из центральных градообразующих учреждений Дубны. Эта работа, хотя и с совершенно незнакомым мне поначалу материалом, оказалась очень интересной. Позднее, в 2011 году, мне предложили стать директором небольшого городского музея археологии и краеведения. Конечно, я согласился – и с 2012 года Дубненская археологическая экспедиция стала совместным предприятием музея и «Наследия». Лариса Пантелеева тоже пришла на работу в музей, и мы вместе занялись изучением разных этапов истории Дубны и их представлением на выставках и в публикациях. Фонд «Наследие», теперь уже – Московский областной общественный фонд, начал оказывать музею постоянную поддержку в работе, и по ее результатам был награжден в 2012 году как лучшая общественная организация, действующая в Дубне. Коллекции с раскопок начали поступать в городской музей, где их принимает под свою опеку замечательный главный хранитель Вера Николаевна Гусева. Содействие экспедиции в работах по территории заброшенной деревни Ратмино оказал Евгений Юрьевич Крымов. И, конечно, совместная экспедиция от фонда и музея не смогла бы эффективно работать, если бы не постоянная помощь работе музея, которую оказывает курирующая наше направление деятельности заместитель начальника городского от дела культуры Людмила Юрьевна Кузминова, ее внимание и поддержка дают музею возможность развиваться в условиях весьма ограниченного муниципального бюджета.

Музей археологии и краеведения города Дубны Московской области

Раскопки древнерусской Дубны, 2012 год

Культурный слой древнерусской Дубны оказался весьма похож на культурные слои тех поселенческих памятников, которые мы изучали на Южном Урале. Зольники и прокалы, следы столбовых конструкций в материковой глине, фрагменты керамики и кости животных; правда, керамики куда больше, чем было на поселениях бронзового века. Здесь перед нами оказались остатки не поселка, а города, пусть небольшого и существовавшего около сотни лет – но в этом городе осуществлялось массовое товарное керамическое производство, и культурный слой оказывается насыщен керамикой на порядок сильнее, чем в более древних поселках. Если в Зауральской степи мы находили в среднем четыре-пять фрагментов керамики на один квадратный метр вскрытой площади – и это на поселениях позднего бронзового века, на Аркаиме, скажем, куда меньше – всего один фрагмент; то в древнерусской Дубне это сорок-пятьдесят фрагментов керамики на тот же участок. При этом надо отметить, что индивидуальная, тщательно орнаментированная мастером керамика эпохи бронзы, где каждый сосуд может быть как произведение искусства, конечно, выглядит гораздо более интересно, чем стандартная гончарная посуда древнерусского времени с одной единственной полоской какого-нибудь очень скромного орнамента.

Красноглиняная амфора, разбитая в древности керамическим грузилом для сети. Раскоп на посаде древнерусской Дубны, 2012 год

Бронзовые, железные и костяные предметы из раскопок древнерусской Дубны

Бронзовых предметов в раскопе встречается относительно немного – хотя, конечно, тоже во много раз больше, чем на поселениях эпохи бронзы; но самым массовым металлом является железо – целые предметы (ножи, пряжки, гвозди и многое другое) и их фрагменты, какие-то невразумительные обломки и спекшиеся от ржавчины куски – всё это обнаруживается очень обильно.

Древнерусская Дубна, расчистка погреба дома домонгольского времени

Существенно отличаются и конструкции, которые оказываются перед нашим взглядом после завершения вскрытия материка. Так, на поселениях эпохи бронзы длинные дома сооружались в специальных котлованах, а их стены опирались на системы столбов. Древнерусские дома – это срубы, их стены не оставляют в земле столбовых ямок, правда, эти ямки встречаются как элементы разного рода конструкций между домами (заборы, навесы и т.д.) и даже внутри них. Хозяйственные ямы – погреба – имеют в эпоху бронзы округло-аморфные очертания, вообще культуры того времени очень редко использовали в своей деятельности так привычные нам строгие формы квадратов и прямоугольников. Под древнерусским домом мы расчистили прямоугольную яму древнего погреба, стенки которой были укреплены деревянными плахами, прижатыми к песчаному грунту вбитыми в дно погреба столбами. Когда город сгорел, от плах остался уголь вдоль стенок погреба, а от столбов – такие привычные нам столбовые ямки в его материковом основании.

Дно древнерусского погреба со столбовыми ямками вдоль стенок

Совсем другим оказался и ров, окружавший древнерусскую крепость. На крупных зауральских поселениях эпохи бронзы типа Синташты и Аркаима присутствуют обводные рвы, которым часто приписывают оборонительное значение, хотя они, как правило, не глубокие, лишь с отдельными большими углублениями, и использовались главным образом как источник материала, глины для формирования фундамента внешней стены сплошных блоков жилищ и для сбора и отвода воды от этой общей стены жилых помещений.

Фрагмент склона рва древнерусской Дубны

А вот на древнерусской Дубне я увидел на практике, что такое настоящий оборонительный ров. Нам удалось расчистить только один его фрагмент, сохранившийся на неразмытой рекой оконечности Ратминской стрелки – мыса при впадении реки Дубны в Волгу; основная часть крепостных конструкций древнерусского детинца, к сожалению, уже уничтожена водой. Но даже этот небольшой фрагмент ясно дает понять, каким серьезным сооружением был древний ров: шириной 8-9 метров, глубиной 4,0-4,5 метра, с ровными стенками, опускающимися ко дну под углом около 45 градусов (при большем наклоне стенки рва начнут осыпаться).

При всех перечисленных отличиях, сходство между культурными слоями, оставшимися от функционирования поселенческих памятников разных эпох, всё же весьма велико – ведь и сами образы повседневной жизни оседлых скотоводов эпохи бронзы и древнерусского населения, казалось бы, не так уж сильно различались, особенно если сравнить и тот и другой с современным образом жизни городской цивилизации, прошедшей через горнило модернизации. Однако во всем этом сходстве есть и принципиально важное различие, и для археолога оно проявляется, прежде всего, в одном типе находок: это нательные кресты, так называемые «тельники», постоянно присутствующие в древнерусском культурном слое. Русь жила совсем иначе, чем древние народы; не потому, что так кардинально изменились условия и обстоятельства жизни, нет, как раз в этой сфере трансформации на протяжении тысячелетий шли очень медленно. Русь жила иначе, потому что у нее была совершенно иная религия, была христианская вера, было твердое понимание о различении добра и зла, было воспитанное верой умение вглядеться в собственную душу, был Христос.

Древнерусская Дубна. Наперсный крест и кресты-тельники – металл, камень, янтарь

Я довольно долго «бегал» от христианства – и вот наконец-то встретился с ним «лицом к лицу» на раскопках. Все годы своей археологической работы я очень хотел понять тех людей, жизнь которых изучает наша наука. Но пока я занимался эпохой бронзы Зауральской степи, такое понимание было, по большому счету, невозможно. Культурные и тем более духовные смыслы степной жизни трех-четырех тысячелетней давности можно было только нафантазировать себе, их практически невозможно понять и осознать в действительности.

Древнерусская Дубна. Бронзовый крест-энколпион начала XIII века, найденный в ходе исследований 2009 года

Здесь же, в Центральной России, православие на самом деле вставало из земли – и устремлялось ввысь. Рядом с нашими раскопами стоит православный храм Похвалы Пресвятой Богородицы. Я с некоторой опаской заходил туда: привык думать, что мне нечего искать в этих храмах, и зачастую старался не замечать их. Но они всегда оставались – как вызов. Здесь, в Дубне, этот вызов был везде. Шесть православных храмов в небольшом городе – и во многие из них мне регулярно приходилось заходить по работе. Это оказалось в итоге очень важным.

Верхний ряд иконостаса и роспись над алтарем храма Похвалы Пресвятой Богородицы в Ратмино, на месте расположения древнерусской Дубны

Как и многие люди нашего века, я был крещен, но не воспринимал это всерьез. Во всяком случае, я не исповедовался и не ходил к Причастию, не посещал церковные службы и не считал себя христианином.

Долгое время я полагал, что нахожусь в поиске подлинного, верного понимания Бога и мира. Я искал эту правду в традиционных дохристианских верованиях народов Евразии – и находил там то, что был почти готов принять за правду, но только этого было явно недостаточно для полноты понимания себя и мира, для полноты жизни. Неоязычником я так и не стал – хотя и делал определенные шаги в этом направлении.

Читал труды традиционалистов, одно время увлекся Рене Геноном, ездил в мечеть общаться с имамом, думал над принятием ислама – но, к счастью, отказался от этой мысли.

Пытался из кусочков древних мифов и собственного ощущения Бога слепить какую-то самую правильную веру – но довольно быстро понимал, что все, что лепишь таким образом, сразу же расползается в руках.

При этом я с большим интересом читал многих христианских писателей – и российских, и зарубежных. Мне очень нравятся книги Г.К. Честертона, К. Льюиса, Дж.Р.Р. Толкина. Долгое время был очень увлечен творчеством Н.А. Бердяева, одной из моих любимых книг стали «Три разговора» В.С. Соловьева. Нравились и некоторые современные христианские беллетристы, например, О.А. Чигиринская. Производили сильное, хотя и неоднозначное впечатление книги протодьякона Андрея Кураева. Очень понравился фильм «Остров». Но мне все время казалось: то, что так привлекает меня у многих христианских писателей, и настоящее, повседневное христианство – это какие-то совершенно разные вещи. Я говорил себе: «Вот если бы современное христианство было христианством Честертона и Льюиса, тогда я его, конечно же, принял бы».

То, что я считал при этом «современным христианством», конечно, ни в малой степени не являлось им на самом деле. Как и многие мои товарищи, воспитанные в сугубо атеистической среде, я принимал за него какие-то антихристианские сказки и пропагандистские агитки. Чтобы переломить это, был необходим личный опыт встречи с подлинной верой, с Церковью – как она есть, а не с тем, чем она кажется неприязненному или ненавидящему взгляду.

Конечно, христианство – это очень, невероятно трудно. Зайдя в него, ты признаешь направленное к тебе требование быть таким, каким тебе быть чрезвычайно непросто и вообще невозможно. Привычная картина себя как такого хорошего и славного человека распадается, чтобы никогда уже больше не собраться.

Я знаю неверующих, которые именно из-за своей обостренной внутренней честности не смогли стать христианами. Виктор Лысенко, удивительный человек, ближайший друг моей юности, трагически погибший еще совсем молодым, как-то написал, что принять христианство и не жить полностью по-христиански – недопустимо, нечестно, категорически нельзя, а по-христиански жить все равно не получится…

Наверное, нам, выросшим вне Церкви, нужен какой-то довольно основательный опыт разочарований в себе самом, чтобы смочь наконец-то сказать себя: «Да, я плохой человек. И из меня получится плохой христианин. Пусть так. Христос сказал, что он пришел не к здоровым, а к больным. И я очень хочу, чтобы он пришел и ко мне». А для этого нужно решиться, открыть Ему дверь.

Теперь я совершенно иначе посмотрел на ту русскую древность, которую мы изучаем в дубненских раскопах. Люди, жившие здесь восемьсот лет назад, не просто были нашими предками, не просто говорили на несколько более ранней версии нашего языка – их вера сохранилась до сегодняшнего дня в наших храмах, то главное, чем жила их душа – живо до сих пор. Те же молитвы возносятся и сейчас к Господу, создателю всего видимого и невидимого; те же грехи обличают люди в своих сердцах и того же спасения чают.

В изучении древней Руси к привычным мне археологическим материалам добавляется огромный массив письменных источников. Здесь и летописи, и «хождения» – заметки о путешествиях, прежде всего – христианских паломничествах; и религиозные размышления и поучения; и бытовые записки на берестяных грамотах, раскрывающие мир повседневных забот. Эти письменные источники позволяют представить себе культуру домонгольского времени с такой глубиной, которая совершенно невозможна для древних бесписьменных культур.

Только работая над материалами древнерусской Дубны, я понял: древняя Русь не кончилась, она все еще жива – в нас самих, в нашей стране. Ее археологическое изучение – это прикосновение к живым, подлинным корням нашего народа, которые все еще питают его душу.

Не надо идеализировать то время, в истории человечества не было ни одной эпохи, когда души людей не разъедали бы грехи, когда общество не было бы поражено тяжелейшими болезнями, вызванными этими грехами. Но знать и уважать историю и культуру древней Руси совершенно необходимо, без этого мы не сможем сохранить ни наш народ, ни нашу страну.

Всего пятый год я занимаюсь древнерусской историей и археологией – и каждый день открываю что-то новое, замечательное и удивительное в этой сфере. И сейчас я очень жалею, что ни в школе – в классе с исторической специализацией, ни в Челябинском университете на истфаке нас, кажется, совершенно не учили тому, насколько интересна и увлекательна наша русская древность. Возможно, сами наши учителя не чувствовали этого вкуса, или они не умели нам его передать… В шестнадцать лет я побывал в Пскове, был совершенно очарован этим городом, видел раскопки ленинградских археологов, даже совсем чуть-чуть участвовал в них – но не зацепило всерьез, тронуло душу – и осталось где-то в стороне… Поступая в университет, увлеченно конспектировал первые тома «Истории России с древнейших времен» Сергея Михайловича Соловьева. Еще в школьные годы многократно читал «Слово о полку Игореве», сейчас, перелистывая эту книгу, вижу в ней свои многочисленные карандашные пометки, которые не понимаю – что-то я пытался извлечь из этого текста, а что именно – уже не помню…

Но все это оставалось как-то в стороне. И в школьные годы, и в университете нас очень настойчиво ориентировали на то, что заниматься надо прежде всего тем, что находится у нас, в Зауралье, можно сказать – под ногами. А в итоге оказалось, что на протяжении многих лет я искал и придумывал для себя в древности те смыслы, которые придумывать вовсе было не надо – их можно было просто взять: настоящие, реальные, живые – взять и учиться работать с ними, учиться понимать их, так, как приходится это делать сейчас.

Я не жалею ни об одном из прожитых лет, у меня была прекрасная археологическая юность и потом в нашей степной жизни было очень много хорошего, а то, что не было хорошим, было, по меньшей мере, назидательным. Но сейчас, когда я, взрослый мужик, археолог с двадцатилетним стажем научной работы, постепенно добираю те азы древнерусской археологии и истории, которые мои коллеги из Центральной России освоили еще студентами или даже раньше, и при этом прекрасно понимаю, что вот это – именно то, что я искал всю жизнь, в душе всё же возникает некоторое сожаление о том, что нас, молодых историков из далекого, зауральского, но все-таки русского города, не ткнули в свое время носом в нашу собственную историю.

Впрочем, основным чувством является, конечно, не сожаление, а радость и благодарность Богу за то, что он всё-таки привел меня домой – что у меня есть семья, настоящее любимое дело и есть открытый путь к Нему, и теперь только от меня зависит – пройду ли я эту дорогу.

Список источников и литературы, использованных при подготовке иллюстраций

Аркаим: у истоков цивилизации [фотоальбом]. Авторы материалов: Г.Б. Зданович, Д.Г Зданович, А.М. Кисленко, Е.В. Куприянова, Т.С. Малютина, Ф.Н. Петров. Научный редактор Г.Б. Зданович. Литературная обработка текстов: М.В. Загидуллина. Челябинск, 2009.

Аркаим. Поселение эпохи бронзы. Древнейшие индоевропейцы в степях Урала: каталог выставки. Сост.: Г.Б. Зданович, Т.С. Малютина. Челябинск, 2011.

Вериго В. Магия сарматских зеркал // Вечерний Челябинск. 30 декабря 2011 г.

Гуцалов С.Ю., Боталов С.Г. Курганы прохоровской культуры в районе г. Магнитогорска // Уфимский археологический вестник. 2001.

Зайков В.В., Зданович Г.Б., Юминов А.М. Воровская яма – новый рудник бронзового века на Южном Урале // Археологический источник и моделирование древних технологий. Челябинск, 2000.

Зданович Г.Б., Батанина И.М., Левит Н.В., Батанин С.А. Археологический атлас Челябинской области. Вып. 1. Степь-лесостепь. Кизильский район. Челябинск, 2003.

Зданович Г.Б., Батанина И.М. Аркаим – Страна городов: Пространство и образы. Челябинск, 2007.

Костюков В.П., Никулина Е.В. Песчанка-5 – средневековый памятник с угорскими чертами в Южном Зауралье // Человек в пространстве древних культур. Материалы всероссийской научной конференции. Челябинск, 2003.

Малютина Т.С., Зданович Г.Б. Керамика укрепленного поселения Аркаим // Древняя керамика: проблемы и перспективы комплексного подхода. Материалы заседаний «круглого стола». Челябинск, 2005.

Оглавление

Четыре почтовые карточки из прошлого

Меня потеряли утром

Снять и закопать. Когда найдут – убежать

Слышу КамАЗ на высоких оборотах

Далёкое время, суровые нравы

Раскопки и закопки, днем и ночью

Спасите наши плавки

Первые разведки: по дороге в коммунизм

Подводная лодка уходит под лед

По степям и болотам Курганской области

Стать хуже несложно

Зелёный поезд виляет задом

Полтора месяца на 131-м ЗИЛе

Когда мы придем в непонятный наш лагерь

Как мы копали воровскую яму

Аркаим в дыму пожаров

Степные будни Берсуата

Наш дом – лаборатория

Разведки по большой Караганке

Гора Чека. Делить на четверых

Охота на менгиры

От Лисьих гор до Ахуново. Куда ведет дорога?

Уйти, чтобы вернуться

Древнерусская Дубна. Дорога домой

Список источников и литературы, использованных при подготовке иллюстраций Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg