«Вот лучшее ученье!»

Вот лучшее ученье! (fb2) - Вот лучшее ученье! 436K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталия Дмитриевна Бурвикова - Виталий Григорьевич Костомаров

Н.Д. Бурвикова, В.Г. Костомаров Вот лучшее ученье!

© Бурвикова Н.Д., Костомаров В.Г. (текст), 2010

© ООО Центр «Златоуст» (редакционно-издательское оформление, издание, лицензионные права), 2010

Введение

Приобщать ли к обработанному умом, чувствами и трудом поэтов, писателей, ученых книжному языку современное поколение, привыкающее (а чем моложе – даже уже и привыкнувшее) к новым синтезирующим формам опредмечивания слова? Может ли соучастие чувств заменить размышляющий ум? Короче – читать молодежи или не читать – вот в чем вопрос.

1. Существуют, если верить психологам, два типа интеллекта – вербальный, функционирующий в словесно-логической форме с опорой на знания, и невербальный – с опорой на зрительные образы и пространственные представления. Новые синтезирующие формы опредмечивания слова вроде бы гармонируют с невербальным интеллектом. И тем не менее еще со времени крестовых походов слепых и глухонемых учили читать. Казалось бы – слепой опирается на звуки, глухонемой – на зрительные образы, ведь не до книжности. А вот поди ж ты – учили, специальные азбуки составляли.

2. Пока мы не смиримся с деятельностным характером языка, пока мы не перестанем отождествлять структуру языка и языковую способность, пока мы не признаем главенствующую роль языковой памяти в общении, мы обречены делать неверные выводы как теоретического, так и практического характера, имеющие прямое отношение к письменным текстам, преподаванию литературы, преподаванию языка.

Разностилевый русский язык может стать объектом успешного овладения только через чтение. А чтение развивает мыслительную деятельность. Похвала Фамусова Чацкому – «что говорит, и говорит, как пишет» – прямое тому подтверждение.

3. Ю.Е. Прохоров предложил интересную классификацию дискурсов и тем самым подвигнул нас на дальнейшее рассмотрение этой проблемы и на попытку применить понятие дискурса к доказательству целесообразности развития мыслительной деятельности посредством именно чтения. Являясь речевой реализацией языковой сущности текста, коммуникативным процессом, обусловленным экстралингвистическими факторами, реализуясь, говоря современным технократическим языком, в режиме онлайн, дискурс в соотношении с текстом иллюстрирует античное verba volant, scripta manent[1]. Дискурс в соотношении с текстом иллюстрируют лингвистическую максиму: я – здесь – сейчас; кто-то – где-то – когда-то. В практике работы над текстом произведения художественной литературы (наиболее обширной, естественно, в средней школе) целесообразно было бы учитывать соотношение дискурса с текстом (изначально считая их разными сущностями), поскольку эффективное чтение позволяет различать и соответственно оценивать разнообразные дискурсы.

4. Далее мы рассматриваем соотношение словесности, книжности и современной мультимедийности, располагая их не на традиционно линейной, а скорее на спиралевидной оси и ратуя за совмещение всех предоставляемых ими возможностей с приоритетом книжности, важность которой для развития и активизации умственной деятельности мы стараемся доказать.

5. И, наконец, мы прослеживаем возможности формирования концепта как в результате чтения, так и в результате привлечения зрительно-пространственных представлений. Вывод: быстрее и проще сформировать у подрастающего человека концепт посредством словесно-логической деятельности, в данном случае – чтения. Хотя возможны (и практикуются, широко практикуются, даже начинают преобладать) иные пути. Время все поставит на свои места. А пока чтение – наш старый друг. А старый друг, как известно, лучше новых.

Вокруг интеллекта

Русское сознание исторически является лингвоцентрическим; художественная литература до сих пор служит непререкаемым образцом правильности языкового выражения. Только объективный научный анализ поможет воспринять и органически ввести в сознание опасности и преимущества информационно-коммуникативной эпохи, своевременно осмыслить целесообразность и возможности сохранения достигнутого предками, совершенствовать достигнутые формы опредмечивания текстов без изменения истинной сути.

Сконцентрировав в себе ум, чувства, труд поколений, книжный язык стал эталоном языковой правильности. Пусть картинки легче воспринимаются и быстрее понимаются, но в памяти-то остается лишь обозначенное словами. Станут ли новые синтезирующие формы опредмечивания слова базой для создания чего-то равноценного книжному языку?

Становление книжного языка сопрягается с ростом словаря, обогащением лексико-семантических связей отдельных слов и целых их классов; разветвляется синонимия, перестраивается и усложняется синтаксис, вырабатываются формы передачи собственно словесными конструкциями того, что в живом общении опирается на жестикуляцию. А не так ли происходит с начавшим читать человеком? Приобщение к чтению расширяет словарный запас, выводит в активное употребление правильные синтаксические конструкции, поддерживает орфографические навыки, наконец.

Теоретик массовой коммуникации М. Маклюэн утверждал, что телезритель вовлекается в изображаемое на экране соучастием всех чувств, а не посредством размышляющего ума. Действуя массированно на все органы чувств, кино, видео, телевизор создают чувство вовлеченности в то, что происходит на экране, а не заставляют его домысливать, как это делает книга, вербально компенсирующая отсутствие культурной обстановки. В ходе чтения возникает глубокое и прочное знание, без отвлечения на дисплейные детали. Простодушие детей дошкольного возраста безоговорочно требует разглядывания книг с картинками. Здесь обход фазы умственного направления логичен. При чтении письменного текста надо опереться на личный опыт – у детей его нет. Но когда личный опыт появляется, то чтение фокусирует внимание, не позволяя ему рассеиваться.

Выше мы говорили о том, что функционирование вербального интеллекта осуществляется в словесно-логической форме с опорой на знания. В противоположность вербальному невербальный интеллект базируется на наглядно-действенном мышлении с опорой на зрительные образы и пространственные представления. Можно объяснить разницу этих двух типов интеллекта разнополушарными возможностями (такое объяснение по сути своей апеллирует к «черному ящику»). Можно искать в несклонности каждого из интеллектов к пониманию соответственно словесно-логического и наглядно-действенного некоторую неполноценность, представляя идеалом вербально-невербальный интеллект. А можно взглянуть на это с позиций истории формирования книжности – да хотя бы на Руси.

Возьмем фонвизинского Митрофанушку. Типичный невербальный интеллект:

Митрофан. Вот, грамматика.

Правдин. Вижу. Это грамматика. Что ж вы в ней знаете?

Митрофан. Много. Существительна да прилагательна…

Правдин. Дверь, например, какое имя: существительное или прилагательное?

Митрофан. Дверь? Котора дверь?

Правдин. Котора дверь! Вот эта.

Митрофан. Эта? Прилагательна.

Правдин. Почему ж?

Митрофан. Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста неделя дверь стоит еще не навешена: так та покамест существительна.

Это не значит, что Митрофанушка, став взрослым, не сможет адекватно действовать в какой-либо житейской ситуации. Сможет лучше многих. Но абстрактными понятиями ему овладеть много труднее – он к ним физиологически не расположен.

Так уж сложилось, что в период с ХIХ и до середины ХХ века у нас в России обучение было направлено не на формирование интеллекта типа Митрофанушки, а на формирование вербального интеллекта. Потом появились новаторы, которые проповедовали наглядность. Это было и в методике преподавания иностранных языков (не обруган только ленивым был переводно-грамматический метод). Когда появились аудио-визуальные методики, они были рассчитаны на прирожденных Митрофанушек. Прямой метод, метод погружения, интенсивные методы – все они на формирование вербального интеллекта не работали. Принцип наглядности тоже поспешили объявить панацеей и продолжают считать обязательным для всех. Но для формирования вербального интеллекта этот принцип не очень важен.

Неожиданный пример словесно-вербального интеллекта – Чичиков. Задуманная им авантюра, безусловно, носит словесно-вербальный характер. Да и многие прочие его действия подтверждают принадлежность интеллекта Чичикова к интеллекту первого типа. Вот какой образ одной из мертвых душ, Петра Неуважай-Корыто, он восстанавливает по прозвищу:

Эх, какой длинный, во всю строку разъехался! Мастер ли ты был, или просто мужик, и какой смертью тебя прибрало? В кабаке ли или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз?

Прецедентная фраза первого руководителя советского государства – Из всех искусств для нас важнейшим является кино – раскрывает суть – проводить агитацию с опорой на наглядно-действенное мышление неграмотных людей. Да даже и грамотные люди в то время предпочитали получать информацию в наглядно-действенных формах – ведь кино! Экран! Люди двигаются! Лошади скачут! Может быть, предпочитающих наглядность больше в соотношении высшее образование (вербальный интеллект) – среднее образование (невербальный интеллект у остановившихся на последнем)?

В других выражениях – теоретики и практики, физики и очень часто лирики… Хотя не все лирики – критики.

В шоу-бизнес пробиваются троечники. Они потому троечники, что у них второй тип интеллекта. И когда они начинают действовать, примеряя на себя, то работают на потребу троечникам-телезрителям. Примеряют на себя и считают правильным. Когда в перестроечный период в школу были направлены красочные, с картинками учебники иностранных языков без грамматических обобщений и таблиц, тогда еще привыкшие к обобщениям школьники были ими недовольны (отличники недовольны, троечникам картинки были удобны). Сейчас вроде бы догадались совмещать обобщения и наглядность…

В связи с тем, что человечеству (цивилизованной его части) угрожает гиподинамия, околомедицинскими кругами ведется справедливая пропаганда движения (тренажерные залы, SPA-салоны). И все с этим согласны. Но не наблюдается ли в последнее время, в связи с бумом мультимедийности, гиподинамия тех частей мозга, которые привыкли поддерживать рабочую форму с помощью чтения? Вот даже старшеклассники («продвинутый» народ) начинают это понимать:

Увиденное по телевизору забывается буквально через час, а прочитанное остается с нами на многие годы. Книги дарят бесценные сокровища, а ТВ замещает их пустотой. Читая, мы учимся мыслить, а телевизор парализует нашу волю, пестрит сплетнями и «кривыми зеркалами». Вспоминается ситуация, описанная Рэем Брэдбери в романе «451° по Фаренгейту», где человечество мыслит исключительно потребительски, полностью подчинившись технике. Неужели и дальше жизнь будет становиться все искусственнее? (Иван Шаров, ученик 11 класса)

Действия читающего фокусируются на тексте, не отвлекаясь на слух, обоняние и цветовосприятие. Получается некоторая экономия сил и прямое достижение цели – получение информации. И осмыслению этой информации тоже ничего не мешает, не отвлекает. Мультимедийные же средства, направленные на сообщение информации, размывают – и это неизбежно – возможную фокусировку.

Мы нашли пример одновременного включения нескольких органов чувств (кроме, увы, зрения) в повести В.Г. Короленко «Слепой музыкант»:

Для слепого мальчика она [весна – Прим. авт.] врывалась в комнату только своим торопливым шумом. Он слышал, как бегут потоки весенней воды, точно вдогонку друг за другом, прыгая по камням, прорезаясь в глубину размякшей земли; ветки буков шептались за окнами, сталкиваясь и звеня легкими ударами по стеклам. А торопливая весенняя капель от нависших на крыше сосулек, прихваченных утренним морозом и теперь разогретых солнцем, стучала тысячью звонких ударов. Эти звуки падали в комнату, подобно ярким и звонким камешкам, быстро отбивавшим переливчатую дробь. По временам сквозь этот звон и шум окрики журавлей плавно проносились с далекой высоты и постепенно смолкали, точно тихо тая в воздухе.

На лице мальчика это оживление природы сказывалось болезненным недоумением. Он с усилием сдвигал свои брови, вытягивал шею, прислушивался и затем, как будто встревоженный непонятною суетой звуков, вдруг протягивал руки, разыскивая мать. И кидался к ней, крепко прижимаясь к её груди.

– Что это с ним? – спрашивала мать себя и других. Дядя Максим внимательно вглядывался в лицо мальчика и не мог объяснить его непонятной тревоги.

– Он… не может понять, – догадывалась мать, улавливая на лице сына выражение болезненного недоумения и вопроса.

Действительно, ребенок был встревожен и беспокоен: он то улавливал новые звуки, то удивлялся тому, что прежние, к которым он уже начал привыкать, вдруг смолкали и куда-то терялись.

<…>

Мальчика решили вывести в поле, – на берег ближней реки.

Мать вела его за руку. Рядом на своих костылях шел дядя Максим, и все они направлялись к береговому холмику, который достаточно уже высушили солнце и ветер. Он зеленел густой муравой, и с него открывался вид на далекое пространство.

Яркий день ударил по глазам матери и Максима. Солнечные лучи согревали их лица, весенний ветер, как будто взмахивая невидимыми крыльями, сгонял эту теплоту, заменяя ее свежею прохладой. В воздухе носилось что-то опьяняющее до неги, до истомы.

Мать почувствовала, что в ее руке крепко сжалась маленькая ручка ребенка, но опьяняющее веяние весны сделало ее менее чувствительной к этому проявлению детской тревоги. Она вздыхала полною грудью и шла вперед, не оборачиваясь; если бы она сделала это, то увидела бы странное выражение на лице мальчика. Он поворачивал открытые глаза к солнцу с немым удивлением. Губы его раскрылись; он вдыхал в себя воздух быстрыми глотками, точно рыба, которую вынули из воды; выражение болезненного восторга пробивалось по временам на беспомощно-растерянном личике, пробегала по нем какими-то нервными ударами, освещая его на мгновение, и тотчас же сменялось опять выражением удивления, доходящего до испуга и недоуменного вопроса. Только одни глаза глядели все тем же ровным и неподвижным, незрячим взглядом.

Дойдя до холмика, они уселись на нем все трое. Когда мать приподняла мальчика с земли, чтобы посадить его поудобнее, он опять судорожно схватился за ее платье; казалось, он боялся, что упадет куда-то, как будто не чувствуя под собой земли. Но мать и на этот раз не заметила тревожного движения, потому что ее глаза и внимание были прикованы к чудной весенней картине.

Был полдень. Солнце тихо катилось по синему небу. С холма, на котором они сидели, виднелась широко разлившаяся река. Она пронесла уже свои льдины, и только по временам на ее поверхности плыли и таяли кое-где последние из них, выделяясь белыми пятнышками. На поемных лугах стояла вода широкими лиманами; белые облачка, отражаясь в них вместе с опрокинутым лазурным сводом, тихо плыли в глубине и исчезали, как будто и они таяли, подобно льдинам. Временами пробегала от ветра легкая рябь, сверкая на солнце. Дальше за рекой чернели разопревшие нивы и парили, застилая реющею, колеблющеюся дымкой дальние лачуги, крытые соломой, и смутно зарисовавшуюся синюю полоску леса. Земля как будто вздыхала, и что-то подымалось от нее к небу, как клубы жертвенного фимиама.

Природа раскинулась кругом, точно великий храм, приготовленный к празднику. Но для слепого это была только необъяснимая тьма, которая необычно волновалась вокруг, шевелилась, рокотала и зеленела, протягиваясь к нему, прикасаясь к его душе со всех сторон неизведанными еще, необычными впечатлениями, от наплыва которых болезненно билось детское сердце. С первых шагов, когда лучи теплого дня ударили ему в лицо, согрели нежную кожу, он инстинктивно поворачивал к солнцу свои незрячие глаза, как будто чувствуя, к какому центру тяготеет все окружающее. Для него не было ни этой прозрачной дали, ни лазурного свода, ни широко раздвинутого горизонта. Он чувствовал только, как что-то материальное, ласкающее и теплое касается его лица нежным, согревающим прикосновением. Потом кто-то прохладный и легкий, хотя и менее легкий, чем тепло солнечных лучей, снимает с его лица эту негу и пробегает по нем ощущением свежей прохлады. В комнатах мальчик привык двигаться свободно, чувствуя вокруг себя пустоту. Здесь же его охватили какие-то странно сменявшиеся волны, то нежно ласкающие, то щекочущие и опьяняющие. Теплые прикосновения солнца быстро обмахивались кем-то, и струя ветра, звеня в уши, охватывая лицо, виски, голову до самого затылка, тянулась вокруг, как будто стараясь подхватить мальчика, увлечь его куда-то в пространство, которого он не мог видеть, унося сознание, навевая забывчивую истому. Тогда-то рука мальчика крепче сжимала руку матери, а его сердце замирало, и казалось, вот-вот совсем перестанет биться.

Когда его усадили, он как будто несколько успокоился. Теперь, несмотря на странное ощущение, переполнившее все его существо, он все же стал было различать отдельные звуки. Темные ласковые волны неслись по-прежнему неудержимо, и ему казалось, что они проникают внутрь его тела, так как удары его всколыхавшейся крови подымались и опускались вместе с ударами этих волн. Но теперь они приносили с собой то яркую трель жаворонка, то тихий шелест распустившейся березки, то чуть слышные всплески реки. Ласточка свистела крылом, описывая невдалеке причудливые круги, звенели мошки, и над всем этим проносился порой протяжный и печальный окрик пахаря на равнине, понукавшего волов над распахиваемой полоской.

Но мальчик не мог схватить этих звуков в их целом, не мог соединить их, расположить в перспективу. Они как будто падали, проникая в темную головку, один за другим, то тихие, неясные, то громкие, яркие, оглушающие. По временам они толпились одновременно, неприятно смешиваясь в непонятную дисгармонию. А ветер с поля все свистел в уши, и мальчику казалось, что волны бегут быстрее и их рокот застилает все остальные звуки, которые несутся теперь откуда-то с другого мира, точно воспоминание о вчерашнем дне. И по мере того, как звуки тускнели, в грудь мальчика вливалось ощущение какой-то щекочущей истомы. Лицо подергивалось ритмически пробегавшими по нем переливами; глаза то закрывались, то открывались опять, брови тревожно двигались, и во всех чертах пробивался вопрос, тяжелое усилие мысли и воображения. Не окрепшее еще и переполненное новыми ощущениями сознание начинало изнемогать: оно еще боролось с нахлынувшими со всех сторон впечатлениями, стремясь устоять среди них, слить их в одно целое и таким образом овладеть ими, победить их. Но задача была не по силам темному мозгу ребенка, которому недоставало для этой работы зрительных представлений.

И звуки летели и падали один за другим, все еще слишком пестрые, слишком звонкие… Охватившие мальчика волны вздымались все напряженнее, налетая из окружающего звеневшего и рокотавшего мрака и уходя в тот же мрак, сменяясь новыми волнами, новыми звуками… быстрее, выше, мучительнее подымали они его, укачивали, баюкали… Еще раз пролегла над этим тускнеющим хаосом длинная и печальная нота человеческого окрика, и затем все сразу смолкло.

Мальчик тихо застонал и откинулся назад на траву. Мать быстро повернулась к нему и тоже вскрикнула: он лежал на траве бледный, в глубоком обмороке.

Может быть, обморок у маленького слепого случился от обилия звуков, от неспособности сопровождающих его людей сфокусировать в слове самое важное из того, что окружает мальчика. Как объяснишь слепому от рождения, например, что от ветра по воде пробегает легкая рябь, сверкая на солнце? Как и согревающие ребенка солнечные лучи, прохладу ветерка…

Не в таком ли положении оказывается предпочитающий наглядность (без какого-либо сопровождающего объяснения) носитель невербального интеллекта?

А вот как носитель невербального интеллекта пересказывает содержание фильма о войне (из стихотворения А. Барто):

Они ползут – а он им раз! А тут как раз она ползла. А он как даст ему со зла. Она им – раз, они им – раз. Но тут как раз ее он спас.

Можно искренне пожалеть героя этого стихотворения. Со словами у него не ладится. Да их и не было, очевидно, в сцене сражения.

Еще соображения о возможностях вербального интеллекта. Можно провести интересный эксперимент. Предложите носителю вербального интеллекта (читающий интеллигент среднего возраста) отрывки из текстов, переведенных на русский язык с того или иного иностранного языка, и попросите определить, с какого языка (или с языка какого региона) переведено. Носитель вербального интеллекта, скорее всего, справится с этим заданием; носитель невербального интеллекта даже не поймет, что можно ответить на этот вопрос.

Дело в том, что читающий носитель вербального интеллекта держит в долгосрочной памяти (не всегда осознанно) сложившиеся образцы перевода на русский язык с разных языков (с регионов языков).

Пример 1.

– Ни разу в жизни мне не приходилось выслушивать подобных оскорблений. На протяжении девятнадцати лет я отдавал все силы для вашего блага, и вы знаете, каких успехов достигла наша компания. Я самый старший по возрасту среди присутствующих здесь и смею надеяться, что мой опыт по части морских перевозок несколько богаче, чем у двоих, которые выступали здесь.

– Я без колебаний заявляю, что являюсь старым другом председателя, многие из нас – старые его друзья, и потому мне, как, несомненно, и другим, больно было слышать эти незаслуженные оскорбления. Если он и стар годами, то ума и мужества у него больше, чем у молодого. Нам бы всем быть такими энергичными, как он. Мы обязаны поддержать председателя, да-да, обязаны! («Что-то западное», – скорее всего, будет такой комментарий).

Пример 2.

– А вдруг простудишься в горах под дождем да снегом? А вдруг умрешь? Что мне тогда делать? Как взглянуть в глаза несчастному твоему деду? Мальчик мой дорогой! Тебе не горы да леса, а перины нужны да пуховики!

– Не отказывайте мне, дядя. («А это что-то кавказское», – будет комментарий).

Кто говорит как пишет?

Слова, которыми озаглавлена эта часть книги, частично принадлежат Фамусову. Не любя Чацкого, Фамусов тем не менее дает самую высокую оценку коммуникативным умениям несостоявшегося ухажера своей дочери. Говорить как писать может не каждый. Говорить как писать (но без бумажки) в состоянии тот, кто в своей жизни много прочитал и читает. Говорить как писать – владеть разностильем родного языка. Тот, кто говорит как пишет, не задумывается о правильности сочетания одного слова с другим – правильность воспроизводится автоматически, опираясь на резервы словесной памяти.

Психолингвисты 60-х годов прошлого века упорно искали механизмы речи. То, что они нашли, частично опиралось на речевую патологию. Ответ на вопрос, как же человек продуцирует речь, был не очень определенным, хотя методисты иностранных языков (в т. ч. и русского как иностранного) по инерции цитируют некоторые работы. Ответ на вопрос, как же человек порождает речь, искали и в исследованиях детской речи, и это было «теплее». Хотя… опять отсутствие какой-либо определенности. Никак не получалось напрямую соотнести языковую систему и результаты. А ларчик открывается просто. Это доказала работа Б.М. Гаспарова «Язык. Память. Образ. Лингвистика языкового существования» (1). Вслед за Гумбольдтом и Штейнталем Б.М. Гаспаров считает язык не изделием, но деятельностью, не феноменом, не единой сущностью, но броуновским движением частиц опыта говорящих. Он не ищет нейрофизиологических параметров, которые соответствовали бы категориям какой-либо лингвистической теории. Б.М. Гаспаров говорит о языке как о разговорных кусках языкового опыта, как о цитации из конгломерата языковой памяти человека. Человек говорящий пользуется языком, но не осознает это свое умение. Именно это неосознанное умение является альтернативой традиционному (традиционным) лингвистическому описанию (лингвистическим описаниям). «В опыте говорящего субъекта каждая словоформа оказывается погруженной и растворенной в своей собственной, только ей свойственной среде потенциальных употреблений» (1, с. 86). И далее – «…основой владения языком, обеспечивающей говорящим успешное обращение с ним, признается не языковая рефлексия, но языковая память» (1, с. 117). И в самом деле, чем ломать копья относительно непривычности гаспаровской теории, лучше не смешивать языковую рефлексию лингвиста и практику говорения. Неужели носитель русского языка, желая сказать, что он доволен своим отдыхом, лихорадочно вспоминает, как образуется творительный падеж? И обогащают ли языковую личность носителя того же языка знания о системе падежей (а он и так никогда в них не ошибается)? Оставим лингвисту лингвистово. Примем теорию Б.М. Гаспарова, поскольку она заряжена основательной объяснительной силой. В соответствии с этой теорией в памяти говорящего хранятся отрезки речи разной длины (чаще всего сочетания двух – четырех словоформ). Эти отрезки – коммуникативные фрагменты – являются стационарными частицами языкового опыта говорящего. Кстати, попутное замечание о сложившейся давным-давно школьной практике – пересказать своими словами стихотворение А.С. Пушкина, допустим. Где школьнику взять свои слова? Свободное владение речью начинается не раньше десятого класса, а «наше всё» проходится, начиная с начальной школы. И вряд ли слова «нашего всего» подобраны хуже, чем это сможет сделать ученик. Сами-то пробовали?

Короче, хочешь хорошо говорить – читай. Ну, конечно, и слушай, что говорят вокруг. Но чтение даст несравнимо больше коммуникативных фрагментов – ведь в книгах реализованы различнейшие социальные сферы, в каждой звучит разнообразие языка. Как не отдать должное модному термину… Дискурс! Дискурс в понимании одних – речевая реализация языковой сущности текста, других – коммуникативный процесс, обусловленный экстра-языковыми факторами, третьих – функционирование языка в реальном времени, четвертых – условия производства текста. Текст осуществляется в режиме off-line, дискурс – в режиме on-line (это понятнее?). Текст – вот он, передо мной, а дискурс неуловим. Неуловимый? Почему? Потому что никто не ловит? Да нет…

Текст – «кто-то – где-то – когда-то». И это зафиксировано на бумаге, на экране, на дискете, на флешке…

Дискурс – «я – здесь – сейчас». Зафиксировать не получается.

Всё еще непонятно? Разберемся.

Разграничение понятий текста и дискурса на материале художественного речевого произведения интересно выполнено петербургским лингвистом М.Я. Дымарским (2). По концепции последнего, текст является носителем информации, средством ее накопления, генератором смыслов. Текст представляет собой «упакованную» коммуникацию; он включает (в свернутом виде) все элементы коммуникативного акта и сигналы для их дешифровки. Текст лишен прикрепленности к реальному времени, он существует в физическом времени не сам по себе, а лишь в оболочке материального объекта-носителя – слова. Дискурс же существует только в реальном физическом времени, не способен накапливать информацию и исчезает после своего завершения. В полной совокупности записать, зафиксировать дискурс невозможно, как невозможно остановить мгновение.

Проиллюстрируем вышесказанное отрывком из работы И. Кудровой, посвященной выяснению обстоятельств пребывания С.Я. Эфрона – мужа М.И. Цветаевой – на Лубянке:

…Не только протоколы допросов, но и воспоминания уцелевших никогда не восстановят достоверности того, что там происходило. …Как далеки от идентичности реальные диалоги, звучавшие в комнате следователя, и те, которые фиксировались на бумаге… Слишком часто эти протокольные листы… казались мне иероглифами.

Это тот случай, когда есть текст, но исчез дискурс.

А вот пример невероятной редукции, свернутости текста, содержащего все необходимое для дешифровки коммуникативного акта.

Из объяснения Левина и Кити:

– Я давно хотел спросить у вас одну вещь.

Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.

– Пожалуйста, спросите.

– Вот, – сказал он и написал начальные буквы: к, в, м, о: э, н, м, б, з, л, э, ч, н, и, т? Буквы эти значили: «Когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли это, что никогда, или тогда?»

Читатель сам восстановит в памяти эту своеобразную переписку героев, кончившуюся обоюдным объяснением в любви. Дискурсом же тут является сам процесс взаимного притяжения героев в авторском повествовании.

Думается, что то, что называется у М.Я. Дымарского текстом и дискурсом, иллюстрируется вышеприведенными примерами достаточно ясно.

Почему же все-таки разграничение этих двух понятий проводится робко и не всегда последовательно? Отсутствие определения понятия «текст» заставило исследователей обратиться к понятию «дискурс» (поначалу дискурс был синонимом диалога, а диалог – это не одно предложение, следовательно, с помощью дискурса можно было попытаться обозначить нечто сверхфразовое). Многозначность термина «дискурс», развившаяся в лингвистике текста в последние годы, это допускала.

Как принято, обратимся к народной мудрости. Процессуальность, по сути дела, отражают следующие пословицы:

Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

Его слова на воде писаны.

Плевка не перехватишь, слова не воротишь.

То же бы ты слово, да не так бы ты молвил.

Результативности посвящена одна:

Что написано пером, не вырубишь топором.

Как видно из пословиц, русский менталитет всегда уделял большое внимание именно процессу создания словесного результата. И именно поэтому еще нельзя утверждать, что текст и дискурс – синонимы. Текст отвечает на вопрос: что создано, дискурс – как создано речевое произведение, как шел сам процесс и, предвосхищая последующее изложение, как пойдет процесс восприятия текста адресатом.

А теперь обратимся к режиссерской мудрости. Тот, кто ставит на театральных подмостках пьесу (текст), создает дискурс (спектакль). Вот что писал известный режиссер А. Эфрос, размышляя о сценических проблемах (они удивительно близки нашим):

Матч транслировали прямо со стадиона, но могли бы транслировать и назавтра, записав вчерашнюю игру на пленку. Но тогда мы хотя и смотрели бы то же самое, а переживали бы уже не так. Потому что ведь и счет матча был бы известен и многие подробности также. Но даже и без этого – одно сознание, что это было вчера, а не сейчас, ослабляло бы наш интерес. И в театре все должно происходить сегодня, сейчас и на самом деле…

Ах, сколько ужасно важных вещей об искусстве можно понять, посмотрев хороший хоккейный матч.

Театр дискурсивен!

Перефразируем последнее цитируемое предложение – сколько важных вещей о тексте и дискурсе можно понять, посмотрев спектакль. Если в театре из текста (пьесы) сотворен дискурс (спектакль), он воспринимается зрителем как действие, которое происходит сегодня, сейчас, на самом деле… Можно вспомнить классический советский боевик «Чапаев». Постановщикам фильма удалось создать не текст, но дискурс – каждый повторный просмотр этого фильма неискушенным советским зрителем воспринимался как первый: это происходило не когда-то, а происходит сейчас. Вдруг Чапаев выплывет? Или это была пропаганда?

Театральный критик Б. Алперс пишет о постановке в театре имени Маяковского «Гамлета»:

Среди русских Гамлетов, ведущих свою родословную от Мочалова… были самые разнообразные, в том числе мстительные, грозные, которые приходили в мир… с карающим мечом в руках. Вместе с Самойловым на сцене появился светлый человечный Гамлет, Гамлет милосердный (3, с. 415).

Излишне говорить о том, что текст Шекспира не изменялся режиссерами на русской сцене никогда. Дискурсы же, соответствующие этому тексту, были различными.

А теперь обратимся к мудрости родительской. А. Эфрон (дочь М.И. Цветаевой) вспоминала:

Марина рассказала мне, еще не совсем четырехлетней, о последнем концерте… Паниной.

…Она была когда-то молода и прекрасна и пела так, что все теряли голову – все как один. Но время прошло… ее время прошло. Она состарилась; ушли красота, богатство, слава… только голос остался. …А она еще выступала – но слушать ее было некому, ее поколение сошло на нет, что до внуков, то они никогда не увлекаются тем же, чем деды! И вот она дает последний прощальный концерт: выходит на сцену все в той же черной шали, расплывчатая, седая, старая! В зале – только несколько последних неизменивших… Тени пришли на свидание с тенью. Время концерта давно истекло. Но она не уходит, она отказывается уходить! Песни рвутся, льются из груди – она поет! Поет одна, в пустом темном зале; мрак и голос; голос – во мраке; голос – осиливший мрак!

Увидев мое лицо, Марина осеклась, спросила:

– Ты поняла?

– Поняла, – ответила я и засмеялась. – Старуха пела, пела, а старики все ушли и свет потушили.

– Ступай! – сказала Марина, помолчав. – Ты еще слишком мала (4, с. 58).

Как это типично! Как часто современные школьники воспринимают «упакованную коммуникацию» – текст, оставляя без внимания дискурс. А когда еще эта коммуникация «упакована» в рамки сокращенного пересказа классики, выполненного под интригующим названием «Все классические произведения из школьной программы…».

А вот история, рассказанная Л. Чуковской А. Ахматовой:

…Мы влюбились в блоковскую «Незнакомку» и упоенно читали в два голоса или по очереди:

И перья страуса склоненные В моем качаются мозгу. И очи синие, бездонные Цветут на дальнем берегу.

Мы еще никогда не пили вино, не видывали пьяниц с глазами кроликов, не знали ресторана – не понимали и того, что стоит за этими стихами, но любили их до упоения (3, с. 89–90).

Проницательная Анна Ахматова определила это состояние подруг как встречу с новой гармонией (с дискурсом в нашем понимании). Если бы современная средняя школа достигала хотя бы подобных результатов!

Ю.Е. Прохоров (6) предлагает классификацию дискурсов (проще говоря – классификацию впечатлений от текстов).

Так, есть реальный дискурс, т.е. понятый как положено понимать, максимально приближенный к авторским интенциям. Мы бы сказали, развивая эту мысль, что чем проще текст, тем реальнее дискурс.

Вот пример текста, сопровождаемого реальным дискурсом:

Государева свадьба. Первая свадьба Михаила Федоровича (с княжной Марией Долгоруковой) была отпразднована пышно. Ложе для новобрачных, по древнему обычаю, устраивалось на снопах, причем «от дурного глаза» полагалось, чтобы число снопов было 27. Сверху снопов укладывался ковер, на него перина. По свидетельству летописца, на брачное ложе Михаила Федоровича (гулять так гулять!) было положено одна на другую семь перин. Как взбирались молодые на этот Эверест, летописец не сообщает.

По ритуалу, новобрачная ждала супруга в Грановитой палате. Когда все было подготовлено к встрече, послали за венценосным женихом, призывая его словами: «Государь, царь и великий князь всея Руси! Время тебе, Государю, к своему делу идти». По обряду один из гостей во время свадьбы подходил к новобрачным в вывороченном шерстью наружу тулупе и желал невесте столько детей, сколько шерстинок в тулупе.

Характерной чертой свадеб того времени был обряд, по которому после обмена кольцами отец невесты ударял ее плетью и передавал дочь жениху вместе с плеткой. Особые двадцать человек боярских детей наблюдали, чтобы никто не смел «перейти пути» жениху и невесте.

В день свадьбы новобрачным есть не давали. Только после того как они, отведенные в свой покой, сообщали, что пребывают «в добром здравии», им позволялось съесть особую курицу, обернутую в скатерть и загодя отнесенную в сенник.

Торжественно завершался обряд «раскрывания» царицы. Раздвигался покров, заслонявший молодую женщину от царя, и в этот момент присутствующие могли увидеть царицу.

После окончания обряда новобрачную отводили в царский терем. Отныне никто не имел права ее видеть до конца брачной церемонии.

Латентный текст (в котором не все понятно) порождает латентный же дискурс. В латентном дискурсе присутствуют достаточно неожиданные выводы. Пример из «Мертвых душ» Н.В. Гоголя – описание странного поведения Чичикова породил у ряда обсуждающих эту проблему вывод – он хочет украсть губернаторскую дочку (услышали одно, вывод сделали другой). Вот к чему приводит неполное владение информацией! Аналогична ситуация, когда псевдоинформация о Чацком – В горах он ранен в лоб, сошел с ума от раны, – наложенная на глухоту адресата, дает вывод – Чацкий – франкмасон (Что? К Фармазонам в клоб? Пошел он в пусурманы?). Своевременный комментарий по идее должен способствовать превращению латентного дискурса в реальный. Чего не произошло, когда М.И. Цветаева пыталась объяснить своей маленькой дочери Але трагическую творческую судьбу стареющей певицы без должного комментария (см. выше).

Третий тип дискурса (а соответственно, и текста) – виртуальный, создающий подобие реальной коммуникации. Но только подобие. Такой тип дискурса обрушивают на головы легковерных граждан различного рода гадалки.

Вот пример толкования одной из скандинавских рун (руна – текст, толкование – дискурс):

Руна Уруз – это руна внутренней силы. Она не проявляет себя явно, но формирует будущие обстоятельства, несет с собой перемены. Если старая форма существования ситуации устарела, она должна отойти в прошлое. И этому будет способствовать руна Уруз. Она приводит ситуацию в движение, развитие, способствует ее становлению и делает нестабильной. Вам может показаться, что Вы теряете контроль над событиями. Но очищающая сила руны Уруз изгонит из вашей жизни лишь то, что может ослабить Вас. Поэтому приготовьтесь использовать возможности того, что внешне может выглядеть как потеря.

Жаждущий узнать свое будущее «примеряет на себя» этот текст. Итог примерки – виртуальный дискурс. Наши далекие предки в области гадания тоже были не промах. Вот русский вариант:

Старик и князь подошли к мельнице.

– Смотри, князь, под колесо, а я стану нашептывать.

Старик прилег к земле и, еще задыхаясь от страха, стал шептать какие-то слова. Князь смотрел под колесо. Прошло несколько минут.

– Что видишь, князь?

– Вижу, будто жемчуг сыплется, будто червонцы играют.

– Будешь ты богат, князь, будешь всех на Руси богаче!

Вяземский вздохнул.

– Смотри еще, князь, что видишь?

– Вижу, будто сабли трутся одна о другу, а промеж них как золотые гривны!

– Будет тебе удача в ратном деле, боярин, будет счастье на службе царской! Только смотри, смотри еще! Говори, что видишь?

– Теперь сделалось темно, вода помутилась. А вот стала краснеть вода, вот почервонела, словно кровь. Что это значит?

Мельник молчал.

– Что это значит, старик?

– Довольно, князь. Долго смотреть не годится, пойдем!

– Вот потянулись багровые нитки, словно жилы кровавые; вот будто растворяются и замыкаются, вот…

– Пойдем, князь, пойдем, будет с тебя! (А.К. Толстой. «Князь Серебряный»).

Да и сейчас гадалки пользуются вовсю возможностями виртуального дискурса.

И, наконец, квази-дискурс.

Он может возникнуть в ситуации, когда непонятен весь текст, а осмыслить прочитанное (услышанное) надо. Типа смотришь в книгу, а видишь фигу.

Из культовой некогда книжки братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу»:

Некоторое время я лежал, обмирая, пока не осознал, что где-то рядом храпит старуха, а в комнате разговаривают. Кто-то наставительно вещал вполголоса:

– Слон есть самое большое животное из всех живущих на земле. У него на рыле есть большой кусок мяса, который называется хоботом потому, что он пуст и протянут, как труба. Он его вытягивает и сгибает всякими образами и употребляет его вместо руки…

Холодея от любопытства, я осторожно повернулся на правый бок. В комнате было по-прежнему пусто. Голос продолжал еще более наставительно:

– Вино, употребляемое умеренно, весьма хорошо для желудка; но когда пить его слишком много, то производит пары, унижающие человека до степени несмысленных скотов. Вы иногда видели пьяниц и помните еще то справедливое отвращение, которое вы к ним возымели…

Я рывком поднялся и спустил ноги с дивана. Голос умолк. Мне показалось, что говорили откуда-то из-за стены. В комнате все было по-прежнему, даже вешалка, к моему удивлению, висела на месте.

– Тинктура экс витро антимонии, – провозгласил вдруг голос. Я вздрогнул. – Магнифтериум антимон ангелий салаэ. Бафилии олеум витри антимонии алекситериум антимониалэ! – послышалось явственное хихиканье. – Вот ведь бред какой! – сказал голос и продолжал с завыванием: – Вскоре очи сии, еще не отверзаемые, не узрят более солнца, но не попусти закрыться оным без благоутровного извещения о моем прощении и блаженстве… Сие есть «Дух или Нравственныя Мысли Славнаго Юнга, извлеченныя из нощных его размышлений». Продается в Санкт-Петербурге и в Риге в книжных лавках Свешникова по два рубля в папке. – Кто-то всхлипнул. – Тоже бредятина, – сказал голос и произнес с выражением:

Чины, краса, богатства, Сей жизни все припятства, Летят, слабеют, исчезают, О тлен, и щастье ложно! Заразы сердце угрызают, А славы удержать не можно…

Теперь я понял, где говорили. Голос раздавался в углу, где висело туманное зеркало.

– А теперь, – сказал голос, – следующее. «Все – единое Я, это Я – мировое Я. Единение с неведением, происходящее от затмения света Я, исчезает с развитием духовности».

– А эта бредятина откуда? – спросил я. Я не ждал ответа. Я был уверен, что сплю.

– Изречения из «Упанишад», – ответил с готовностью голос.

– А что такое «Упанишады»? – Я уже не был уверен, что сплю.

– Не знаю, – сказал голос.

Вот уж действительно бредятина.

Приведенный текст не содержит критической точки. То есть непонятно, зачем он создан. Непонятность передается и дискурсу.

В качестве примера квази-дискурса можно было бы привести и любой сумбурный «двоечный» ответ на экзамене (многие слышали или продуцировали такой текст).

В связи с темой дискурса хотелось бы еще особо остановиться на дискурсивной информации, владение которой делает дискурс реальным. Это информация о ситуации, в которой употреблен тот или иной текст. Например, в советские времена (да и сейчас) любили (и любят) цитировать словечки в простоте из И. Ильфа и Е. Петрова («Двенадцать стульев», «Золотой теленок»). Книги эти популярны и сейчас, а сколько стульев и телят перенесено на экран! Напомним вам некоторые из этих словечек.

Так, если совершилось что-то давно ожидаемое, мы вправе вслед за главным героем – Остапом Бендером – воскликнуть: Лед тронулся, господа присяжные заседатели. О контрафактной продукции можно, презрительно скривив губы, сказать: Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице. Если кто-то донимает вас нравоучениями, подойдет выражение из словаря Эллочки-людоедочки: Не учите меня жить. Когда случившееся не так страшно, как думалось, можно процитировать фразу из статьи московского репортера о том, как Бендер попал под лошадь: Пострадавший отделался легким испугом.

Отвечая кому-то, чьи претензии начали вас не на шутку раздражать, можно задать риторический вопрос: Может быть, тебе еще дать ключ от квартиры, где деньги лежат? Характеризуя ситуацию, в которой вам без трудов досталось то, что вы хотели получить, скажите: На блюдечке с голубой каемочкой. Определяя свое отношение к законам, вслед за тем же Остапом подчеркните: Я чту уголовный кодекс (если, надеемся, это так). Ну, а если задуманное не увенчалось успехом, можно посокрушаться следующим образом: Не надо оваций.

Мы уже говорили о том, что некоторые словечки в простоте звучат и с киноэкрана. Именно потому, что все с детства знают и любят гайдаевские фильмы («Операция “Ы”», «Кавказская пленница», «Бриллиантовая рука»). В ситуации, когда вы не получили положенного, можно с недоумением спросить: А компот? (даже если речь идет совсем не о питье).

Попросить прочитать список целиком (неважно, что в нем перечисляется) можно, сказав Огласите весь список, пожалуйста!

А как будет доволен учитель школы, преподаватель вуза, если вы скажете ему: Экзамен для меня всегда праздник (даже если речь идет о ЕГЭ). Просьба излагать лаконичнее может быть выражена словами: Короче, Склифосовский. Но это если адресат вам хорошо знаком и понимает юмор. Чьи-то, как вам кажется, нетрудовые доходы можно охарактеризовать так: Наши люди в булочную на такси не ездят. Чтобы вежливо отказаться от приглашения туда, куда вам совсем не хочется, скажите: Нет, уж лучше вы к нам. Носители языка поймут все, что вы хотели сказать, а в гости к вам и не подумают собраться. Цитируют, конечно, чаще высказывания из фильмов. Раньше читали больше, чем смотрели. А сейчас по-другому: на киноэкране реализуются различные сюжеты. Но в памяти остается слово. Вот этот минимум звучащих слов и сохраняется в памяти.

Хорошо это или плохо – цитировать? Существуют разные мнения. Кто-то считает, что чем использовать расхожие фразы, лучше сказать что-то свое. Кто-то уверен, что навык цитирования надо формировать – ведь цитата из художественного произведения, которую мы адресуем собеседнику, позволяет идентифицировать его с нами. С последним мы согласны.

Мы одной культуры. Мы одной крови [культуры – Прим. авт.] – ты и я (помните Киплинга?), так неужели мы не поймем друг друга?

Недаром известный лингвист Г.О. Винокур считал, что если в языке есть готовые правила на все случаи жизни, то надо их использовать. А уместности использования, конечно, нужно учить. Мало знать, что в языке существует для цитирования. Вряд ли вышеупомянутую фразу Не учите меня жить из лексикона Эллочки вежливо будет адресовать родителям или учителям. Впрочем, если при этом сослаться на «Двенадцать стульев»… Думайте сами. А чтобы сослаться, нужно прочитать.

И в этом смысле пренебрегать школьной программой не резон. Классические тексты, изучаемые в школах, содержат большое количество воспроизводимых словосочетаний, которые можно встретить в реальном дискурсе и употребить в соответствующих им ситуациях. Да что далеко за примерами ходить – вот «Горе от ума» А.С. Грибоедова.

Давайте прочитаем – не потому, что требует преподаватель литературы, а просто для себя – «Горе от ума» А.С. Грибоедова. И воссоздадим реальный дискурс – кому принадлежат в пьесе ставшие бессмертными выражения; можем ли мы воспользоваться этими словами в нашей повседневной жизни. Комментарий к грибоедовским фразам рассчитан на школьников.

Минуй нас пуще всех печалей И барский гнев, и барская любовь.

Это слова Лизы, благополучно выпроводившей старого барина из покоев Софьи. Мы произносим эти слова в ситуации, когда оправдываем свое желание быть подальше от начальства. Так спокойнее…

Счастливые часов не наблюдают.

Так Софья объясняет Лизе, почему она не заметила рассвета. Действительно, если человек счастлив, он не будет смотреть на часы и спешить куда-то. Так было в XIX веке, так есть сейчас и так будет всегда.

Нельзя ли для прогулок Подальше выбрать закоулок?

Этими словами Фамусов упрекает Молчалина за пребывание рано утром на женской половине дома. А разве не можем мы сейчас эти же слова сказать собеседнику, который намеренно забрел туда, где ему быть вовсе не следует? И это будет красивее, чем отправить его подальше более привычным образом…

А все Кузнецкий мост и вечные французы.

По мнению Фамусова, в нескромном поведении дочери виновато желание подражать французским свободным нравам. Сейчас мы можем произнести эти слова как упрек кому-то, слишком приверженному, на наш взгляд, западной моде – на одежду, прически, литературные вкусы, образ жизни. Впрочем, всегда ли мы сами избегаем этой моды?

Шел в комнату, попал в другую.

Так Софья пытается оправдать в глазах отца очутившегося рано утром около ее спальни Молчалина. Мы сейчас произносим эти слова с иронией, оправдывая свое или чужое неожиданное пребывание где-то – ведь мы знаем, что Молчалин оказался возле Софьиной комнаты неслучайно.

Подписано, так с плеч долой.

Это жизненное кредо Фамусова. Не любил старый чиновник скопления бумаг. Долго эту черту школьники во главе с учителями считали отрицательной, не задумываясь о том, что вовремя подписанная бумага – дело совсем неплохое. Это лучше, чем положенная под сукно. А сейчас мы произносим эти слова в ситуации завершения какого-либо дела, связанного с оформлением документов, деловых бумаг. «Выправить» бумагу, подписать и забыть…

Ах! Если любит кто кого, Зачем ума искать и ездить так далеко?

Так Софья оправдывает свою неверность Чацкому: мол, не уехал бы, она бы его тогда не разлюбила. И в наше время все точно так же: любишь – не пропадай. Пропал надолго – сам виноват. Французы по этому поводу говорят: разлука для любви, как ветер для пламени – маленькую любовь разлука гасит. А русские – с глаз долой, из сердца вон…

Блажен, кто верует, тепло ему на свете!

Это ироническая реплика Чацкого в ответ на явную неправду в словах Софьи о том, что она все время спрашивала путешествующих, не встречал ли кто из них Чацкого. И мы можем произнести эти слова в ситуации сомнения в чьих-то действиях, в их целесообразности и т. п.

И дым отечества нам сладок и приятен!

Это говорит Чацкий, подводя итог своим путешествиям. Восходят слова к Г.Р. Державину, который в свою очередь взял их из гомеровской «Одиссеи». Вот какой длинный путь в веках могут проложить точно найденные слова. И этот путь продолжается и в наше время: представьте себе, что вы провели летние каникулы… ну, скажем, на Гавайских островах. У нас нет такого ласкового солнца, но разве не приятно вернуться домой?

Смешенье языков: французского с нижегородским.

По словам Чацкого, на московских балах французский язык звучит с «нижегородским» акцентом. Зло, конечно, но справедливо. В наше время, когда на каждом углу расклеены объявления о том, что вас за месяц научат любому языку, полезно помнить эти слова Чацкого, чтобы не попасться в рекламную ловушку и не заговорить на американском варианте английского языка с московским акцентом.

Что за комиссия, создатель, Быть взрослой дочери отцом!

Это в сердцах восклицает Фамусов, предвидя неприятности в семье в связи с возвращением Чацкого. К современным отцам его слова относятся очень даже прямо: маленькие детки – маленькие бедки, а вот большие…

Служить бы рад, прислуживаться тошно.

Этими словами Чацкий в беседе с Фамусовым оправдывает свою бездеятельность: делами именья он не занимается, на службе не состоит. Уж Молчалин бы на его месте служил бы и прислуживался. Приятно хоть так укорить соперника. Кстати, вот вам вопрос «на засыпку»: а разве каждый, кто служит, прислуживается? Впрочем, слова Чацкого тем и хороши, что их толковать и использовать можно всегда в своих интересах. Чего и вам желаем.

Век нынешний и век минувший.

В споре с Фамусовым Чацкий сравнивает два века: ХVIII – век покорности и страха и XIX век – век вольнодумства. Если вам захочется сравнить между собой любые явления, отстоящие друг от друга во времени, – например, ламбаду и старый добрый рок-н-ролл – можете использовать слова Чацкого. Окружающие оценят вашу литературную эрудицию.

Свежо предание, а верится с трудом.

В том же монологе о двух веках Чацкий таким образом оценивает воспоминания Фамусова о возможности сделать карьеру при дворе – случайно упасть, вызвав тем смех Ее Величества. С помощью этих слов вы можете и сейчас усомниться в рассказанном вам относительно недавно происшедшем случае.

И говорит, как пишет.

Этими словами Фамусов, несмотря на усиливающуюся неприязнь к Чацкому, все-таки отдает должное красноречию собеседника. Вот бы заслужить такую похвалу на уроке литературы или русского языка!

Ну как не порадеть родному человечку.

Фамусов признается Скалозубу в том, что, занимая высокую должность, он, как правило, представляет к наградам служащих под его началом родственников. Хорошо это или плохо – но так было всегда и называлось кумовством. Выходит, фамусовское начало так близко к жизни, что оно побеждает высокие теории Чацкого? Ответьте на этот вопрос сами, когда выучитесь, займете значительную должность и получите шанс устроить на выгодное место знакомого или родственника. Воспользуетесь?

Дистанции огромного размера.

Это отзыв Скалозуба о тогдашней Москве. Сейчас он имел бы даже более веские основания сказать то же самое – Москва растет все время. В наше время мы можем использовать эти слова Скалозуба при оценке площади, расстояния. Коротко, ясно, да и эрудицию продемонстрируете. А можно использовать и в ситуации оценки, с физическими величинами не связанной. Например, между классической музыкой и рэпом – дистанции огромного размера.

По моему сужденью, Пожар способствовал ей много к украшенью.

По мысли Скалозуба, благодаря московскому пожару, уничтожившему и малоценные строения, появилась возможность развернуть строительство новых красивых домов. Ну примерно так, как если бы сейчас сгорела у вас старая дедовская дача, и вы утешились бы тем, что на ее месте современные умельцы воздвигнут для вас двухэтажный коттедж. Слабое это или сильное утешение – зависит от материальных возможностей погорельца…

А судьи кто?

Так начинается знаменитый монолог Чацкого, который осуждает московский быт и московских старожилов, отказываясь принять знатных и влиятельных москвичей за образец. Тем более, что они, по словам Фамусова, не одобряют образ жизни Чацкого. В наше время вы можете обращать эти слова ко всем, незаслуженно и некомпетентно, на ваш взгляд, критикующим вас или что-то, что вы любите: любимую команду, музыку и т. п. Правда, мы не уверены, что критики после этого примут вашу точку зрения. Что остается? Утешиться тем, что и Чацкого никто не послушал.

Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали!

Чацкий осуждает страсть к мундиру, которую питают московские жены и дочери. Они так радовались приезду военных, что бросали в воздух головные уборы. Когда это делали мужчины, они поступали по старому обычаю – бросать вверх шапки в знак приветствия. Но чепчик – не шапка, и приличия требовали женскую голову публично не обнажать. Не только московские женщины так поступали. Ради справедливости надо сказать, так относились в те времена к военным и тамбовские, и воронежские, и рязанские (подставьте любой город) дамы. Сейчас вы можете употреблять эти гневные слова Чацкого применительно к тем людям, которые чем-то зря, на ваш взгляд, неумно восторгаются. Даже если они при этом не всегда женщины и ничего не бросают. Похожая ситуация часто бывает на концертах рок-звезд.

Ах! Злые языки страшнее пистолета.

Это говорит Молчалин, упрекая Софью в том, что она не сдержала своих чувств при его падении с лошади и дала тем самым повод всем, кто при этом присутствовал, заподозрить ее в любви к скромному чиновнику. Хоть Молчалин и не положительный герой, но он прав – действительно, словом можно убить успешнее, чем оружием. Думается нам, что каждый из вас в этом отношении – особенно девочки – уже успел накопить некоторый опыт – и вы убивали, и вас убивали. Так что если кто-то о ком-то что-то очень плохое, очень недоброе сказал – произнесите эту фразу Молчалина и тем самым еще раз убедите себя и окружающих в одной из вечных истин. Не злословьте, старайтесь сдерживаться, если вдруг захотелось сказать о ком-либо что-то нехорошее.

Но чтоб иметь детей, Кому ума недоставало?

Обиженный на то, что Софья предпочла Молчалина, по сути дела выбрав его в мужья, Чацкий отмечает, что Молчалин не отличается умом. Кстати, в исследованиях комедии недавнего времени как раз подчеркивается: что-что – а ум-то у Молчалина как раз есть – трезвый, расчетливый, страшный для окружающих. Но Чацкий подходил к Молчалину не как ученый к литературному объекту исследований, а как соперник, которому не повезло. Чего не скажешь от ревности! Даже общеизвестная в данном случае истина в устах Чацкого выглядит как оскорбление.

Чины людьми даются, А люди могут обмануться.

Так отбивает Чацкий «сочувственную» реплику своего соперника о неуспехе Чацкого на служебном поприще. И он прав – увы, не всегда те, кому доверено оценивать чьи-то возможности – ум, талант, способности, – дают этим возможностям адекватную оценку. Не приняли, допустим, выпускницу школы в медицинский вуз, а она с пяти лет всем пораненные пальцы и пятки перевязывает. Что делать? Идти к своей цели, даже если тебя сразу не оценили. И почаще, чтобы самому в себе не разочароваться, вспоминать эти слова Чацкого. А мы вам желаем встречать людей, которые бы не обманывались в отношении справедливой оценки ваших достоинств.

Ох! глухота большой порок.

Так сетует графиня-бабушка, пытаясь наладить беседу с князем Тугоуховским. Что ж тут скажешь – действительно, глухота не подарок. Знайте, что это так, но вслух предпочтительно об этом все же не говорить, ведь сейчас слуховые аппараты неплохо компенсируют слух – вдруг вас услышат? А вот невнимательного, прекрасно слышащего, но не слушающего вас собеседника, – можно этими словами и укорить.

Уж коли зло пресечь: Забрать все книги бы да сжечь.

Фамусов возмущается тем, что знания, по его мнению, портят молодежь. Дело в том, что книгам, особенно французским, приписывали распространение «вольнодумства» – французское новомодие. Революция революцией, но перед экзаменом такое желание – предпринять что-либо, чтобы не видеть надоевшие учебники – появляется.

Все врут календари!

– утверждает родственница Фамусова, старуха Хлёстова. Ведь в памяти людей того времени было живо еще старое летоисчисление… К тому же – даже и сейчас – информация в календарях часто бывает сомнительной. Поэтому можете расценивать календари как источник любопытных сведений, но не достоверных знаний, до тех пор, пока в их издании что-нибудь не изменится в лучшую сторону.

Ба! знакомые всё лица!

– говорит Фамусов, застав выясняющих отношения Софью, Молчалина, Чацкого и Лизу. И сейчас, вместо того чтобы, неожиданно встретив знакомых, кричать современное: «Какие люди! И без охраны!», поприветствуйте их словами Фамусова.

В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов.

– отправляет Фамусов провинившуюся Софью. Эти слова мы произносим сейчас, когда хотим подчеркнуть, что место, куда кого-то отправляют, забыто Богом и людьми. Вполне возможен такой диалог:

– Куда на каникулы едешь?

– А, не спрашивай. В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов.

При этом совершенно не обязательно пункт назначения должен находиться в Саратовской области. Это может быть и Владивосток, и Сыктывкар, и подмосковная деревня, и «Золотые пески». В общем, куда вас направляют против вашего желания.

Сюда я больше не ездок!

– гневно восклицает Чацкий в своем последнем монологе. Да, действительно, возвращение в Москву ему не удалось. Если вам захочется подчеркнуть, что какое-то место, в котором вы побывали, вам по ряду причин не понравилось, вы можете сказать: «Сюда я больше не ездок». Даже если это место находится через квартал от вашего дома – способ передвижения – ездить, ходить – не имеет значения, а важно только то, что с этих пор вы туда ни ногой.

Карету мне, карету!

Это самые-самые последние слова Чацкого, поэтому-то они и остались в памяти первых зрителей комедии, и последующих поколений зрителей, и хотя сейчас, сгорая желанием срочно уехать откуда-то, где вам не понравилось, вы воспользуетесь услугами автобуса, троллейбуса, трамвая, метро, такси, попутной машины, собственного автомобиля – все равно – повторите только слова Чацкого, и окружающие сразу поймут – только вас тут и видели.

Ах! боже мой! что станет говорить Княгиня Марья Алексеевна!

Такими словами Фамусова, ужаснувшегося предстоящим кривотолкам о происшедшем в его доме, заканчивается комедия. Да, вот уж кто не мог игнорировать общественное мнение, так это Фамусов. В данном случае некая Марья Алексеевна в фамусовском представлении олицетворяет это общественное мнение. Это эквивалентно известному присловью: а что люди скажут? Присмотритесь к себе: а вы зависите от того, что скажут люди? Или вам все равно? Если все равно, употребляйте эти слова Фамусова иронически по отношению к тому, кто к кривотолкам, сплетням прислушивается.

Слово, фраза – а сколько за ним стоит. И как помогает объясниться в различных ситуациях. Воистину, чтение – вот лучшее ученье!

Вот сколько существует возможностей (и невозможностей) понимания. И если с реальным дискурсом проблем не возникает, проблема адекватности понимания актуальна в сфере латентного дискурса. Что касается виртуального дискурса и квази-дискурса, создающих подобие реальной коммуникации, то с ними надо быть осторожнее – здесь широки возможности для мошенников, выдающих подобие за действительность.

Начитанному человеку последнее не угрожает. Он готов к тому, что написанное может восприниматься небуквально. Как у М.И. Цветаевой: Боюсь – читаю не то, что ты пишешь.

Начитанные люди в 20-е годы прошлого века обходили стороной суды над литературными героями, представлявшие собой квази-дискурс.

Начитанный человек критически относится к слухам – они тоже являют собой квази-дискурс.

Читая текст, человек создает дискурс (в самом лучшем случае – реальный). Но если экран телевизора, монитора, кинотеатра выдает готовый дискурс (цвет, звук, выражение лица, одежда; слова тоже, но не всегда в первую очередь), где умственная работа? Дискурс, котоый не является продуктом прочитанного текста, проглатывается как таблетка. Мыслим-то мы все-таки словами, а не музыкой, не красками, не спецэффектами. Слово же легче всего получить, если оно написано (напечатано). Звучащее слово зависит от окружения, и далеко не всякое окружение служит обогащению лексикона.

Мы уже сравнивали результат чтения текста с режиссерскими постановками пьес в театрах (или с экранизацией). Исходной субстанцией является текст. Реализованная задумка режиссера-постановщика опирается на осмысление этого текста. Еще К.С. Станиславский (кстати, вслед за А.С. Пушкиным) говорил о предлагаемых (у Пушкина – предполагаемых) обстоятельствах. Вот главный герой: в пьесе, допустим, не написано, что он сегодня ел на завтрак, как он собирается провести через какое-то время отпуск, – но играющий его актер должен себе это представлять и об этом помнить. Это сверхзадача. Вот такая же сверхзадача у читателя художественного текста – он домысливает авторское вложение в текст. Ну и в результате получает реальный (все в соответствии с авторскими планами домыслил) или же латентный, или же виртуальный, или же квази-дискурс. Кстати, о театральных постановках и экранизациях классики в наше карнавализованное время. Они не могут заменить знакомство с программным классическим текстом. Так в постановке гоголевской «Женитьбы» одним из московских театров на сцене появляется гармонист в современных очках, с гармошкой. Естественно, и сопровождающие его неглавные герои старательно исполняют под его аккомпонемент жалостливую песню «Виновата ли я». В еще одной современной постановке «Женитьбы» на другой московской сцене появляются аж четыре Агафьи Тихоновны. Носитель невербального интеллекта, пытающийся познакомиться с классикой, оплатив театральный билет (только чтоб не читать!), по сути дела с ней так и не познакомится, поскольку искренне будет считать, что в гоголевские времена играли на гармошке (про четырех невест мы уж и не говорим).

Это можно отнести и к рисункам, сопровождающим тексты учебников, в нашем случае – для начальной школы. Например, в одном из таких учебников михалковский дядя Степа вынимает из воды тонущего ученика в школьной форме образца 1975 года! Напомним, что «Дядя Степа» писался в довоенные годы. Зачем закладывать в несовершенные детские знания то, что Л.Н. Гумилев называл аберрацией близости? А то еще А.С. Пушкина будут рисовать в джинсах и с плеером в ушах.

Был такой эксперимент. Преподаватель одного из московских вузов, чтобы облегчить жизнь школьникам, перевел на молодежный сленг «Слово о полку Игореве». Проанализируем эту ситуацию (нежелающие читать программное произведение по определению могут быть отнесены ко второму типу интеллекта, невербальному). Из песни слова не выкинешь, а тут были выкинуты все слова. То, что получилось в итоге, школьникам жизнь не облегчило, представления о «Слове» не дало, но «завело» всю словесную общественность. Уж лучше бы комикс сделал. Вот это пошло бы!

А так – плач Ярославны подан следующим образом:

Во Путивле, клевом тауне, пребывая в стремном дауне, Ярославна, хайлафисточка, гонит край как мазохисточка.

Со слезой калякает Днепру и т. п.

Разве только один Днепр опознаваем… Изменен текст, изменился дискурс, с такими, с позволения сказать, знаниями даже ЕГЭ не сдашь.

Мультимедийный уровень подачи знаний завлекателен. Но от избытка его возможностей теряется выразительность. Блеск могучих носителей формы мешает включению критического разума. Информация минует стадию скепсиса и тонет, расплывается, – при отсутствии той фокусировки, которую дает оппозиция «текст – читатель». Текст заменен дискурсом, готовеньким как его увидел режиссер, пусть старательно готовивший передачу, фильм, спектакль. Тот, кто мог бы быть читателем, – пришел, увидел, посмотрел (а думать-то и не надо). Ну и что?

Медитация над текстом не всегда легка и уж совсем не развлекательна. Но пропущенное через себя слово остается. Превратить текст в реальный дискурс – вот задача школы. И совершенно не обязательно, знакомясь с текстом, благоговейно шуршать бумажными страницами. Текст может быть подан и на экране монитора (кто-то считает, что это современнее, почему нет?).

Как у М.И. Цветаевой:

Писала я на аспидной доске И на листочках вееров поблеклых. И на речном и на морском песке, Коньками по льду и кольцом на стеклах. И на стволах, которым сотни зим.

Не все ли равно, чем и на чем писать?

И еще. Исследователем текста А.А. Барышниковым было выявлено (по словарю С.И. Ожегова) 818 текстонимов – определений текста. В принципе они все опознаваемы носителем русского языка (он отличает афишу от повести, письмо от романа, лекцию от рекламы и т. п.). Опознаваемы, поскольку когда-то носитель наблюдал их непосредственно в действии и очень часто в письменном представлении. Вот она, письменная подача. Никуда от нее не деться. Только чтение может дать на выходе все виды дискурса. И лучше будет, если читающий придет к реальному дискурсу – пройдя естественные стадии непонимания: виртуальный, латентный, квази-дискурсы.

Письмо. Словесность. Книжность

Принято считать, что исторически алфавит (то есть основа письменности) следует за религией. Поэтому всегда к алфавиту у любого народа устанавливается благоговейное отношение, переносимое соответственно и на книгу (рукописную, естественно, поначалу и чаще всего религиозную). Далее это отношение распространяется и на книги светского характера.

Мастер сел на своё место в красном углу, в конце стола, раскрыл большую рукописную книгу и подождал, пока все мальчики положили перед собой тоже рукописные книжицы и рядом с ними указки. Один мальчик раскрыл книжку и положил в неё указку. Учитель сейчас же ударил его концом трости по уху:

– Книжицы ваши добре храните и указательные деревца в них отнюдь не кладите. Книжки свои не очень разгибайте и листов в них напрасно не перебирайте. Книгу аще кто не бережёт, таковой души своей не стережёт (В. Ян. «Никита и Микитка»).

У письма кроме опредмечивания информации есть и другие функции, в частности, поддерживающие единство народа, который этим письмом пользуется.

С ХI века на Руси не только появляются книги, но имеет место и частная переписка на бересте. Книжный язык включает кое-что из древнерусского языка, да пока и воспринимается как свой, родной. Книжное слово слушают в церкви в устном красивом исполнении. Книжность сыграла роль облагораживающего регулятора. И, как младенцы, русичи раньше научились слушать читаемое, а затем читать. К книжности привыкнув, стали свои слова считать непонятными, а то и смешными. Книжный текст считался святым, переписывали его, копируя слово в слово, иначе – богохульство. Постепенно народные и книжные средства сливались в письменности приказов, которые отражали пестроту городского разговора. Орфография копировалась старая. Стоимость одной книги равнялась стоимости 30 овец или одной лошади. Переписывая книги, подъячий получал 30 рублей в год. Рукописные книги берегли как зеницу ока, в первую очередь спасали от пожаров. Чем ученее человек хотел казаться, тем чаще переходил он на книжное язычие (и сейчас так).

Было время – писали слитно, заглавные буквы и знаки препинания употребляли редко, чаще всего ставили точку.

Русское письмо постепенно стало объединять все разновидности русской речи. Множество «речений» (по М.В. Ломоносову) появились и устоялись благодаря письму. А сейчас наш язык характеризуется упорядоченностью фонетики и грамматики, строгими нормами, орфографическими правилами – даже «на грани нервного срыва» (как пишет в одноименной книге известный лингвист Максим Кронгауз, хотя последнее и сильно преувеличено). Письменность закрепила нормы, противопоставила исторически сложившийся, умом и трудом поколений обработанный литературно-национальный язык диалектическому и индивидуальному многообразию.

Ученые, занимающиеся проблемами коммуникационной культуры, различают: словесность как передачу культурных смыслов посредством устной коммуникации; книжность как передачу основных культурных смыслов через документную коммуникацию; мультимедийность как передачу основных культурных смыслов через электронную коммуникацию (6). Причем книжность последовательно развивается как рукописная, мануфактурная и затем индустриальная. Мы бы сказали, что в настоящее время одновременно могут иметь место все три уровня коммуникационной культуры не в исторически заданной последовательности (кстати, аудиокнигу можно отнести к словесности?). Именно сейчас имеет место наличие разных форм реализации и воплощения текста.

Исторически же стабилизации, совершенствованию языка активно способствовала именно книга (богослужебная, светская (художественных и публицистических жанров), историческая, философская). Представьте себе (как носитель русского языка), как современный дипломат мог бы описать свои впечатления о городе, куда он направлен работать. И сопоставьте это свое представление с тем, как русский посол в ХV веке писал о Лондоне:

А город Лунда Вышегород камен невелик стоит на высоком месте и около его воды обводные. А большой город, стена камена ж, стоит на ровном месте, около его версты с четыре и больше.

Не было в ХV веке дипломатического стиля. А сейчас вот есть – благодаря книжности.

Письменность, книжность могут многое. Ю. Тынянов в повести «Поручик Киже» доводит до абсурда уважение к письменному тексту, которое имело место в конце XVIII века (да и сейчас бюрократы способны на такое):

Полковой писарь встал раньше времени, но испортил приказ и теперь делал другой список. В первом списке сделал он две ошибки: поручика Синюхаева написал умершим, так как Синюхаев шел сразу же после умершего майора Соколова, и допустил нелепое написание – вместо «Подпоручики же Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются» написал: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются». Когда он писал слово «Подпоручики», вошел офицер, и он вытянулся перед ним, остановясь на к, а потом, сев снова за приказ, напутал и написал: «Подпоручик Киже».

Приказ по гвардии Преображенскому полку, подписанный императором, был им сердито исправлен. Слова: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются» император исправил: после первого к вставил преогромный ер. Несколько следующих букв похерил и сверху написал: «Подпоручик Киже в караул». Остальное не встретило возражений.

Приказ был передан.

Когда командир его получил, он долго вспоминал, кто таков подпоручик со странной фамилией Киже. Он тотчас взял список всех офицеров Преображенского полка, но офицер с такой фамилией не значился. Не было его даже и в рядовых списках. Непонятно, что это было такое. Во всем мире понимал это верно один писарь, но его никто не спросил, а он никому не сказал. Однако же приказ императора должен был быть исполнен. И все же он не мог быть исполнен, потому что нигде в полку не было подпоручика Киже. Командир подумал, не обратиться ли к барону Аракчееву. Но тотчас махнул рукой. Барон Аракчеев проживал в Гатчине, да и исход был сомнителен. А как всегда в беде было принято бросаться к родне, то командир быстро счелся родней с адъютантом его величества Саблуковым и поскакал в Павловское. В Павловском было большое смятение, и адъютант сначала вовсе не хотел принять командира. Потом он брезгливо выслушал его и уже хотел сказать ему Какого черта, и без того дела довольно, как вдруг насупился, метнул взгляд на командира, и взгляд этот внезапно изменился: он стал азартным.

Адъютант медленно сказал:

– Императору не доносить. Считать подпоручика Киже в живых. Назначить в караул.

Так началась жизнь подпоручика Киже.

Когда писарь переписывал приказ, подпоручик Киже был ошибкой, опиской, не более. Ее могли не заметить, и она потонула бы в море бумаг, а так как приказ был ничем не любопытен, то вряд ли позднейшие историки стали бы ее воспроизводить.

Придирчивый глаз Павла Петровича ее извлек и твердым знаком дал ей сомнительную жизнь – описка стала подпоручиком, без лица, но с фамилией.

Далее подпоручика все время повышали в чине, он дослужился до генерала, а умерев, был удостоен очень приличных похорон. Похоронен был, будучи рожденным на бумаге, по описке.

Справедливости ради надо отметить, что словесность как уровень коммуникационной культуры подобного не допустила бы. Опредмечивание информации в звуке совершается в памяти отправителя информации и запечатляется в памяти получателя информации. Но не отчуждается, как это имеет место на письме и как это случилось с мифическим подпоручиком. Разум, как известно, развивается за счет памяти. Письмо, книжность опредмечивают информацию, разгружают память, позволяют сосредоточиться, сфокусироваться на осмыслении прочитанного. А при восприятии информации, опредмеченной в звуки и цвет, – какая уж тут фокусировка! Это хорошо почувствовал Александр Блок в стихотворении «Сны»:

И пора уснуть, да жалко, Не хочу уснуть! Конь качается качалка, На коня б скакнуть! Луч лампадки, как в тумане. Раз-два, раз-два, раз! Идет конница… а няня Тянет свой рассказ… Внемлю сказке древней, древней О богатырях, О заморской, о царевне, О царевне… ах… Раз-два, раз-два! Конник в латах Трогает коня И манит и мчит куда-то За собой меня… За моря, за океаны Он манит и мчит, В дымно-синие туманы, Где царевна спит… Спит в хрустальной, спит в кроватке Долгих сто ночей, И зеленый свет лампадки Светит в очи ей… Под парчами, под лучами Слышно ей сквозь сны, Как звенят и бьют мечами О хрусталь стены. С кем там бьется конник гневный, Бьется семь ночей, На седьмую – над царевной Светлый круг лучей… И сквозь дремные покровы Стелятся лучи, О тюремные засовы Звякают ключи… Сладко дремлется в кроватке. Дремлешь? – Внемлю… сплю. Луч зеленый, луч лампадки, Я тебя люблю!

Красиво туманностью. Под такое сладко засыпать – и только.

Там, где письмо, там, где книжность, там тексты. А где тексты – там и интертекстуальность. М.М. Бахтин говорил, что человек всю жизнь ориентируется на тексты, созданные другими людьми (высказывания, пословицы, цитаты, речевые и литературные произведения). Лучше всего это можно проследить на научных трудах. Создавая нечто свое, ученый обязан сослаться на сделанное до него, т. е. установить связь произведенного им лично научного текста с научными текстами, созданными другими учеными. Интертекстуальность – это воплощение эрудиции, полученной чаще всего путем чтения. Далеко бы мы ушли, остановившись на уровне словесности?

А концепт, наконец?

Развитие человеческого разума предлагает формирование концептов ключевых понятий культуры. В процессе развития и обучения ребенок осваивает ряд концептов, получая, например, представление, кто (что?) такое – кот, собака, болезни, смерть, война, часы, хлеб, огонь, молоко, ужас, звезда, аромат, свет, ночь, деревья, животные, радость, счастье, блаженство, любовь. Эти концепты взяты из пьесы М. Метерлинка «Синяя птица», очень дидактичной по замыслу, не очень интересной (для детского восприятия) в постановке на театральной сцене, но невероятно полезной для формирования концептов у ребенка, если не смотреть поставленный по этой пьесе спектакль, но читать или ее саму, или ее краткий пересказ. Почему читать? Опять потому же – письменный текст наиболее пригоден для фокусировки при его восприятии.

А при просмотре мхатовского – традиция! – спектакля (да и прекрасного, кстати, американско-советского фильма) на ребенка обрушивается красочно поданная – и поданная не только словесно, но и посредством актерской игры – информация. Запутавшись в многообразии, он может не уловить словесно поданную информацию, что ива растет у речки, дуб живет 4000 лет, из плюща можно вить веревки. Тогда как чтение пьесы эту информацию фокусирует.

Конечно, большинство детей, принадлежащих к словесно-вербальному интеллекту, предпочтут (это же дети!) просмотр фильма, спектакля чтению пьесы, сказки по пьесе. Но гораздо проще было бы сформировать соответствующие понятия одним только чтением, и это должны понимать те, кто учит.

Вот отрывки из пьесы:

Ну, господин Каштан, с тех пор как вы повадились на бульвары больших городов…

Вы не находите, что Дуб постарел? Сколько ему лет? Сосна утверждает, что 4 тысячи…

Курица сидит на яйцах. Заяц где-то бегает. У Оленя болят рога.

Бык: Самое верное – это рогами в живот. Хотите, я его бодну?

Плющ: А я скручу петлю.

Сосна: А я пожертвую четыре доски на домовину.

Кипарис: А я предоставлю место вечного упокоения.

Ива: Самое простое – утопить их в одной из моих рек.

Тополь: Меня знобит. Посмотрите на мои листья.

А вот пересказ пьесы (отрывки):

Под барабанный бой стали собираться звери. Выскользнул из темноты Волк. С шумом продирался сквозь кусты Кабан. Притопал Бык. Осел, стуча копытами и лязгая желтыми зубами, показался из-за дерева. Ударяясь глупым лбом о стволы деревьев, протиснулся в круг Баран. Даже Петух поспел сюда и, прокричав свое «ку-ка-ре-ку!», взлетел на плечо молодого Дубка.

– Меня, кажется, продуло на сквозняке, – отнекивался Тополь, – глядите, как дрожат мои листочки.

– Давайте лучше запутаем их в наших ветвях, и пусть сидят здесь вечно, как в клетке. Но убивать… нет, это не по мне, – пролепетала Липа.

– Мой ствол слишком прям, а ветви растут высоко. Мне трудно нагибаться. Я до них и не дотянусь, – сухо сказала Сосна и отвернулась.

– Я такой неповоротливый. Где мне их, увертливых, ухватить? – пропыхтел, отфыркиваясь, толстый Вяз.

– Я весь источен червями. Пошевелюсь и рассыплюсь, притворно захныкал крепкий Бук.

– Я каждой своей веткой дорожу. Неровен час – обломаются в драке, – прихорашиваясь, пробормотал кудрявый Каштан.

И тут клацнул зубами Волк.

– От деревьев, я вижу, мало пользы, – провыл он, – придется нам, зверям, взяться за дело. – И он уже приготовился прыгнуть, весь подобрался и вздыбил шерсть.

А вот как знаменитый педагог К.Д. Ушинский легко сформировал у детей концепты – зима, весна, лето, осень. Проверено всеми книжками «Родная речь» в течение веков. Без лишних слов. Но при восприятии письменного текста.

Четыре желания

Митя катался на саночках с ледяной горы и на коньках по замерзшей речке, прибежал домой, румяный, веселый, и говорит отцу:

– Уж как весело зимой! Я бы хотел, чтобы всё зима была!

– Запиши твое желание в мою карманную книжку, – сказал отец.

Митя записал. Пришла весна. Митя вволю набегался за пестрыми бабочками по зеленому лугу, нарвал цветов, прибежал к отцу и говорит:

– Что за прелесть эта весна! Я бы желал, чтобы всё весна была!

Опять отец вынул книжку и приказал Мите записать свое желание.

Настало лето. Митя с отцом отправились на сенокос. Весь длинный день веселился мальчик: ловил рыбу, набрал ягод, кувыркался в душистом сене и вечером сказал отцу:

– Вот уж сегодня я повеселился вволю! Я бы желал, чтобы лету конца не было!

И это желание Мити было записано в ту же книжку. Наступила осень. В саду собирали плоды – румяные яблоки и желтые груши. Митя был в восторге и говорит отцу:

– Осень лучше всех времен года!

Тогда отец вынул свою записную книжку и показал мальчику, что он то же самое говорил и о весне, и о зиме, и о лете.

Мы уже говорили о том, что интертекстуальность присутствует в человеческом сознании там, где наличествует некоторое количество различных текстов (чем больше, тем лучше).

Интертекстуальность активизируется при чтении современных текстов. Существуют (и в языке, и в культуре) лингвострановедчески ценные единицы, называемые нами логоэпистемами. Это – пословицы, поговорки, присловья, крылатые слова, фразеологизмы, популярные афоризмы, «говорящие» имена и названия, т. е. следы культуры в языке и языка в культуре. Сейчас в русском языке их стало особенно много. Активно используются старые логоэпистемы, высочайшими темпами рождаются новые. Газетные, журнальные тексты, тексты произведений художественной литературы содержат такие единицы в значительном количестве, причем часто перифразированные. Поэтому чтение современного текста часто превращается в разгадывание загадок. Это фактически расшифровка, так как за каждой из таких лингвострановедческих единиц стоит определенная информация, определенное знание. Соотнося знание с читаемым (или слышимым) текстом, читатель (или получатель информации) фактически становится соавтором отправителя информации.

Носитель русского языка, если он достаточно образован, как правило, с процессом разгадывания текстовых загадок справляется, т. е. в словесные игры играет успешно. Иностранцу труднее, поскольку знание лингвострановедческих ценных единиц у него ограничено.

Времена меняются: до недавних пор знакомство с логоэпистемами изучаемого языка практиковалось редко. А сейчас логоэпистемы в общении, как уже отмечалось, заняли значительное место. С помощью них активно осуществляются современные словесные игры, ставшие в последние годы доступными не только для образованной части общества.

Давайте попробуем сначала найти в текущей периодике логоэпистемы. Это очень просто. Часто логоэпистема содержится в заголовке какой-либо газетной статьи.

Итак, берем газету «Поиск» от 26 августа 2005 года. Вот заголовок одной из статей – Шагреневый список. Что бы это значило? Россияне традиционно читают произведения французского писателя Оноре де Бальзака. Одна из его книг называется «Шагреневая кожа». Там речь идет о человеке, у которого был кусок шагреневой кожи и этот кусок уменьшался по мере того, как исполнялись самые сокровенные желания этого человека. Соответственно уменьшалась и длительность жизни. Название книги стало логоэпистемой.

Вот какие знания всплывают у россиянина, увидевшего заголовок (если они у него есть). Предвосхищается (по заголовку) и содержание статьи – очевидно, в ней речь пойдет о чем-то с одной стороны приятном, значительном, а с другой – о сокращении чего-то, списка, наверное. Теперь познакомимся с содержанием статьи.

Шагреневый список

Жюри литературной Бунинской премии под предводительством академика-секретаря Отделения историко-филологических наук Анатолия Деревянко утвердило список произведений, допущенных к участию в конкурсе.

На соискание Бунинской премии 2005 года номинировано 51 произведение – 35 книг и 16 рукописей. В процессе выдвижения приняли участие литературно-художественные журналы («Новый мир», «Дружба народов», «Нева», «Вестник Европы», «Москва» и другие), издательства («Терра-Книжный клуб», «Олма-Пресс», «Радуга», «Алетейя»), девять университетов, а также известные литературные обозреватели и ученые. Среди номинантов Бунинской премии представители Москвы, Санкт-Петербурга, ряда регионов России (Урал, Сибирь, Дальний Восток), а также ближнего и дальнего зарубежья.

После ознакомления с представленными произведениями жюри включило в «длинный список» претендентов 24 работы. Имена пяти финалистов будут объявлены 1 октября 2005 года, а победитель – 22 октября, в день 135-летия со дня рождения И.А.Бунина. Более подробную информацию можно найти на сайте www. bunin-prize.ru (Дарья Галкина).

Мы предугадали правильно. Бунинская премия – приятное событие, претендентов, естественно, больше, чем рассматриваемых финалистов. Листаем эту же газету дальше.

Находим еще одну логоэпистему, тоже видоизмененную: с любимыми не расставайтесь, которая в заголовке одной из статей приняла вид: с соседями не расставайтесь. Как возникла исходная логоэпистема? В любимом всеми россиянами вот уже тридцать лет фильме «Ирония судьбы» за кадром звучит текст стихотворения одного из советских поэтов: «С любимыми не расставайтесь. Всей кровью прорастайте в них. И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг». С соседями не расставайтесь – ну, наверное, здесь пойдет речь о каких-то дружеских контактах в перспективе. Посмотрим, правильно ли мы угадали.

Итак, читаем:

С соседями не расставайтесь

В вузах Западной Сибири берутся выучить китайцев.

Несмотря на близкое географическое расположение, учреждения высшего образования Западной Сибири и Синьцзян-Уйгурского автономного района (СУАР) Китая длительное время имели ограниченную информацию друг о друге, академические и научные контакты носили единичный характер. Недавно по инициативе регионального Центра международного сотрудничества вузов Западной Сибири алтайского государственного технического университета им. И.И. Ползунова (АлтГТУ) в столице СУАР городе Урумчи была проведена Выставка образовательных услуг и научно-технических достижений западносибирских вузов. Это мероприятие позволило нашим участникам подробно ознакомить будущих абитуриентов, студентов, аспирантов и преподавателей СУАР с потенциалом образовательных и научных услуг российских университетов, изучить возможности и потребности образовательных учреждений Синь-цзяна, установить прямые контакты с руководителями учреждений управления образования и науки, синьцзянских вузов.

В выставке приняли участие восемь российских университетов. Организационную помощь в проведении мероприятия оказало Китайское научно-техническое общество. Экспозиция была развернута в библиотеке Синьцзянского университета, а познакомились с ней несколько сотен жителей и гостей Урумчи. Решено, что с сентября этого года 32 специалиста СУАР будут повышать уровень русского языка в АлтГТУ (Николай Никонов).

А вот логоэпистема из «Василия Теркина»:

Берег левый, берег правый

Президент Молдавии Владимир Воронин поручил правительству увеличить количество бюджетных мест в вузах страны для абитуриентов из Приднестровья, сообщает ИА «Новости-Молдова».

Такое указание последовало после обращения к главе государства приднестровской ассоциации студентов АSTRA с просьбой обратить внимание на многочисленные проблемы, с которыми сталкиваются приднестровцы, обучающиеся на правом берегу Днестра. В частности, ассоциация просила о предоставлении для «левобережных» студентов льгот на проезд, которыми обеспечены остальные учащиеся.

Только в этом году из 5 тысяч приднестровских абитуриентов около 2 тысяч изъявили желание поступать в правобережные вузы. Это, по мнению представителей АSTRA, свидетельствует о том, что молодежь ПМР связывает свое будущее с единой Молдавией.

Не любящий читать заголовков не поймет. Что же – читать художественную литературу для того, чтобы потом адекватно понимать современную прессу? Ответим – и для этого тоже. И для того, чтобы грамотно писать, кстати. Орфографические правила запомнить можно, забыть тоже. А чтение поддерживает правильные орфографические навыки.

Да что цитаты! Сама композиция текста может быть «говорящей». Композиции текста всегда придавалось огромное значение. Авторы хорошо представляли себе, что конструктивно содержательными часто становятся сами формы реализации языковой материи. Мы сейчас назвали бы эти формы композиционными цитатами.

К примеру, начало стихотворения А.А. Ахматовой «Сероглазый король» – Слава тебе, безысходная боль! – В.В. Маяковский пел на мотив Ехал на ярмарку ухарь-купец, по сути дела создавая интонационную (мелодическую) пародию. В этом случае размер и ритм, как правило, оказываются важнее смысла – неудивительно, что А.А. Ахматова на это обиделась. Можно истолковать это и по М.М. Бахтину: «Второй голос, поселившийся в чужом слове, радостно сталкивается здесь с его исконным хозяином и заставляет его служить прямо противоположным целям» (1, с. 358).

Существуют тексты, относящиеся к прецедентным жанрам. Под прецедентным жанром мы понимаем тип текста, с которым носитель языка постоянно сталкивается в процессе своего становления. Обучается грамоте – текстом прецедентного жанра является букварь. Постигает азы математики в школе – текстом прецедентного жанра оказывается задача. «Проходит» литературу (именно проходит, а не наслаждается ею) – текстами прецедентного жанра оказываются (оказывались) онегинская строфа, Чуден Днепр при тихой погоде…, Эх, тройка, птица тройка…, монологи Чацкого и Фамусова, «Песня о Буревестнике» (ряд можно продолжить, включив произведения, которые учат или в течение долгого времени учили наизусть в средней школе). Читает газету – знакомится с композицией текстов хроники и репортажа. А если ничего не читает? Тогда не только композиционных – обычных цитат для него не существует.

Языковой вкус эпохи за последние два десятилетия испытал влияние либерализации, демократизации, наконец, карнавализации окружающей нас действительности (не сразу подобралось слово, которым стало можно обозначить то, что происходит вокруг и что не может не отразиться на языковом выборе). Не сразу оказалось понятно, что происходящее в русском языке – не ограниченный период языковой смуты, а теперешнее состояние языкового вкуса, который в перспективе может изменить границы привычной книжности и привычной разговорности. Теперешняя коммуникативная жизнь не то чтобы пересмотрела дозы использования этих форм проявления языка – современное бытие русского языка демонстрирует нам примеры качественного преобразования книжности в сторону утраты весомости в общественном восприятии, а разговорности – соответственно в сторону обретения значимости. Особенно наглядно это видно на фоне языка СМИ, ранее прочно удерживающего и поддерживающего в качестве лидирующих именно книжные позиции.

Какие же признаки книжности заимствует разговорная речь?

Среди них – украшение речи фразеологизмами, пословицами, поговорками, цитатами из литературных произведений, афоризмами, строчками из песен, «говорящими» именами и названиями. Все эти языковые выражения (кроме пословиц и поговорок) своим происхождением обязаны именно книжности.

Чтобы не быть голословными, приведем пример (взят из сценария современного российского кинофильма «Убить карпа»).

[Краткое содержание: в доме преждевременно постаревшей учительницы через много лет внезапно объявляется ее бывший возлюбленный, который принимает героиню за ее мать. Учительница, сначала повергнутая в шок таким «узнаванием», на вопрос, где же ее «дочь», отвечает, что «дочь» умерла. При разговоре присутствует бывшая ученица героини, которой два главных героя попеременно раскрывают душу. Оживляет действие текущая из ванны (в ванне плавает купленный для новогоднего стола живой карп) через край вода, которая грозит затопить квартиру.]

– Она же умерла.

– Но дело ее живет.

– Где плоскогубцы?

– Она унесла их с собой в могилу.

– Ну а потом?

– А потом он обещал позвонить после дождичка в четверг.

– Знаете, как страшно возвращаться поздно вечером?

– Знаю. Кривая преступности резко ползет вверх.

– Пойду посмотрю, как там карп в ванной.

– 10 футов вам под килем.

– Это было бы жестоко – заставить его любить Царевну-лягушку и знать, что она никогда не превратится в прекрасную принцессу.

Как видим, герои фильма используют в своей речи воспроизводимые сочетания слов, иногда трансформированные применительно к определенной ситуации. Откуда они знают эти сочетания слов? Из книг, из газет.

В русском языке, как и в любом другом, есть готовые, как говорил Г.О. Винокур, правила на многие случаи жизни. Это воспроизводимые сочетания слов (или отдельные слова, тесно связанные с культурой), по мере необходимости извлекаемые из памяти. Так, в случае неожиданности мы говорим: Вот тебе, бабушка, и Юрьев день; при несогласии с позицией собеседника: Борис, ты не прав; школьникам и студентам, напутствуя их в новом учебном году, предлагаем грызть гранит науки. Любуясь парусными судами, вспоминаем: Белеет парус одинокий; в случае неудачи какого-либо мероприятия разводим руками: Хотели как лучше, а получилось как всегда.

Так же мы поступаем с «говорящими» именами и названиями. Не желающий учиться – Митрофанушка; город, в котором много каналов, – Венеция.

Для указанных выше воспроизводимых сочетаний слов мы предложили термин логоэпистема («зонтиковый» термин, объединяющий явления самого разного калибра – от слова до предложения или даже больше – по одному признаку: выражения такого типа являются следами языка в культуре или культуры в языке.

В современных русских текстах очень много логоэпистем.

Читаем заголовок статьи об установке в Москве возле Храма Христа Спасителя памятника Александру II («Комсомольская правда» от 08 апреля 2005 года): Памятник Александру II: одна голова хорошо, а две лучше. Из текста статьи выясняем, что на всякий случай для памятника были отлиты две головы, а после установки одна забракованная голова осталась в мастерской скульптора. Комментарий журналиста: «Да, с головами нехорошо получилось. И забраковали-то их за то, что у царя глаза слишком добрые оказались. Так нам рассказали сотрудники мастерской». И подпись под снимком неиспользованной головы: А глаза у него такие – добрые… за это голову и сняли. Как дальше может выглядеть ассоциативный процесс, стимулом для развития которого является эта подпись? Императора убили, сняли голову, убили дважды (разрушили памятник), а теперь вина заглаживается, плачем по волосам, снявши голову…

Логоэпистема одна голова хорошо, а две лучше призвана подчеркнуть тщательный подбор вариантов головы для памятника. Слишком добрые глаза царя отсылают нас к серии повестей советского времени о пламенных революционерах, чекистах и большевиках. Некая власть, воплощенная в личности, в воображении советского человека всегда обладала стальными, но добрыми глазами, поэтому ее воспринимали и как карательное (должность такая!) и как прощающее начало. Голову сняли – снять голову – уничтожить, разругать, разнести – противопоставляется обычной замене одной бронзовой части памятника более подходящей другой, игра слов, которую каждый читатель может трактовать по-своему – в зависимости от наличия фоновых знаний и собственного воображения. Все из книг!

В тяжеловесных анекдотах того времени словесная игра не очень-то представлена. А вот как могли развлекаться однокашники А.С. Пушкина (ситуация, описанная в книге современного автора Д. Миропольского «1814», вполне могла иметь место).

Якобы Пушкин и его друзья-лицеисты, провожая в поход русских солдат, вступивших в борьбу с войсками Наполеона, прочитали над аркой, под которой проходили войска, следующие торжественные строки, адресованные русской армии:

Тебя, текуща ныне к бою, Врата победны не вместят.

Когда Александр I возвратился в Петербург с победой (изрядно прибавив в весе). Он какими-то своими действиями вызвал нелюбовь лицеистов, и они адресовали ему слова Тебя… врата победны не вместят, из-за чего произошло серьезное разбирательство. Было или не было так на самом деле? – но быть могло. Лицеисты существовали в атмосфере интертекстуальности.

Теперь немного о сочетаниях слов, которые были в дореволюционное время известны всем слоям русского общества. Это слова Священного Писания. Именно цитаты из Писания, применительно к тем или иным жизненным ситуациям («Ибо сказано»), точнее, их отнесение к какой-либо ситуации положили начало действиям словесной игры, аналогичным вышеописанным проказам лицеистов. Но трансформировать священное слово решился бы не каждый – разве только тот, для кого нести это слово в массы стало профессией. Читаем «Очерки бурсы» Помяловского. Из разговоров бурсаков – будущих служителей Церкви:

Теперь, дедушка, следует двинуть от всех скорбях.

Теперь, скакая и играя веселыми ногами, в кабачару.

С уважением разные русские люди по примеру проповедей священников соотносили слова Священного Писания с той или иной ситуацией. Такой обычай был в дореволюционное время и даже во времена массового атеизма. Так, А. Битов вспоминает, что Евангелие ему довелось прочитать впервые в 27-летнем возрасте, но он его уже каким-то образом знал, через чтение незапрещенных классиков. Через чтение! Спасибо чтению. Вот так и уживалось в Советском Союзе Вечное Слово с безбожными большевистскими лозунгами.

От какого богатства мы… отказываемся?

Изобретатель способа увековечить на скале прославляемое устно, мимолетно имя вождя, одержавшего победу над недругами, вряд ли мог даже во сне представить себе, что следствием будут ежедневные многомиллионные тиражи газет или собрание книг Библиотеки Конгресса в Вашингтоне. Дело не только в невероятном совершенствовании самого способа, испробовавшего восковую дощечку, кожу, папирус, пергамент, бересту, бумагу, стилос, чернила, птичье и затем стальное перо, шариковую ручку, печатный станок, пишущую машинку, линотип, принтер, ксерокс… Самый отъявленный фантазер до его появления не поверил бы, что это изобретение открыло людям возможность если не создать, то укрепить религию и государственность, установить законодательство и общественный порядок, развить дипломатию, расширить знание, усовершенствовать и облагородить словесное искусство, которое воздвигло на месте заучивания наизусть преданий, сказаний, песен величественное здание поэзии и жанрово разветвленной художественной прозы. Органическая связь письменности с религией и образованием (душеспасительным чтением) придавала ей возвышающий ореол. Перспективы письма оказались способны породить особый мир, вне которого не смогли бы развиваться общественное устройство и законодательство, производство и техника, образование и военное дело, история, философия, филология, естественные и точные науки. Все это требовало непосильного для устного запоминания хранения, анализа и передачи громадной и постоянно растущей в объеме информации. Ведь только письменность позволяет составлять и хранить обширные тексты – книги, точно их воспроизводить сначала рукописно, затем печатно и, главное, неторопливо, вдумчиво, литературно (наши предки сказали бы: книжно) их обрабатывать.

Существенно подчеркнуть, что исторический ход событий обеспечило не письмо само по себе, а именно то, что оно вызвало к жизни и что называлось в старину книжная ученость, книжность, а затем словесность, литература, которая, конечно же, не исчерпывается беллетристическим творчеством. В недрах книжности сложились, в частности, интересующие нас стилевые явления, и вообще основное богатство, разветвленность, выразительность ведущих языков мира, в том числе и современного русского языка. Где письменность – там книжность.

Искусственный, рукотворный мир книжности, лишенный стихийности, непредвзятости, импульсивности мира реального, живет своей собственной условной, логически упорядоченной и очень активной жизнью. Этот, в нынешней терминологии, виртуальный мир книжности противопоставил себя реальному, более того, окрепнув, он стал с течением времени так сильно воздействовать на все стороны жизни, что создалась иллюзия его большей по сравнению с самой действительностью жизненной важности, впрочем, иллюзия ли? Психологически преувеличенное, поддержанное властью и церковью восприятие его отразилось в русской пословице что написано пером, того не вырубишь топором. Вера в непреодолимую божественную силу слова на бумаге дала и нынешнее выражение без бумажки я букашка, а с бумажкой человек. И вдруг за последние 15 лет катастрофически упал интерес детей к чтению, доля регулярно читающих сократилась с 50 % до 18 %.

Уже из сказанного ясно, что нынешнюю оппозицию устной и письменной форм воплощения текстов следует признать не совсем корректной, поскольку естественное воплощение языка противопоставляется его же изощренному, условному овеществлению, возникшему в силу тех возможностей, которые открыла техника фиксации, обработки, хранения, воспроизведения текстов. Вернее было бы, оставив в неприкасаемости устность как сущность звукового человеческого языка в целом, говорить о книжных (т. е. серьезных, важных, судьбоносных текстах, рожденных в виртуальном мире книжности, который возник на базе письменности и по привычке ассоциируется с нею, хотя часто воплощается устно) и о разговорных текстах (т. е. обычных, прежде всего бытовых, как бы оставленных на долю не заслуживающего серьезного внимания, пустякового естественного общения).

Питаясь естественным языком, виртуальный мир книжности бурно развивался, отходил от слепого следования ему. Этот мир сознательно впитывал достижения других языков и культур – несоизмеримо больше, чем язык разговорный. Книжный же язык, получивший у нас под немецким влиянием название литературного. складывался сознательно – иногда сознательность эта была вынужденна, в силу необходимости компенсировать отсутствие звучания и словесно воспроизвести культурную обстановку, но чаще по логике собственных законов развития.

Условия, в которых создавался литературный язык, кардинально отличались от условий устного функционирования языка, когда нет достаточного времени для обдумывания, исправления, редактирования, возврата к выраженному, физически невозможны большие по объему тексты. С возникновением книжности появилась возможность четко членить речевой поток на слова, сочетания слов, предложения и в то же время оформлять длинные периоды, сложные предложения, усложнять синтаксис без поддержки интонацией, жестами, мимикой, а также неизмеримо увеличивать, обогащать, разнообразить словарь. Только в лоне книжности могла по-настоящему сложиться стилевая дифференциация употребления языка и возникнуть сама идея стилистики.

У мира книжности были все основания притязать на царственную роль в коммуникативной жизни общества и на главенствующую роль в языковом развитии, в установлении правильности, утверждении общей нормы. Из-за крайностей и нетерпимости, свойственных русскому обществу, этот мир стал обожествляться, книга стала подменять живую, реальную жизнь.

Язык книжности действительно изощрен, богат, развит, многообразен, рафинирован, но он, будучи искусственно «сделанным», лишенным звучания, и где-то ущербен сравнительно с естественным (первородным, звуковым, устным) языком.

Г.О. Винокур точно заметил, что при письме (т.е. действуя в мире книжности) человек принужден думать о своем языке, выбирать слова и выражения, т.е. действовать стилистически. Беспомощность перед чистым листом бумаги, заставляющая думать, книжно, литературно обрабатывать свой текст (в отличие от нашей самоуверенности в стихии обычного разговора, где помогает сама обстановка и личный контакт), идет не от различий письменной и устной форм текста, а от стилевого давления. Во многих случаях оно заставляет нас и в устном разговоре тоже беспомощно искать верное слово – как бы точнее сказать, не обидеть и пр. Нас отнюдь не пугает бумага, когда мы на бегу пишем бытовую записку, требующую разговорности, но мы беспомощны на публике перед микрофоном или телевизионной камерой. Книжные тексты в наше время уже далеко не всегда относятся к письменному общению, а разговорные – к устному.

Нынешняя оппозиция устности и письменности, выросшая из желания рельефно выявить и очертить собственно стилевые обусловленности группировок текстов и в известной мере упростить суть их стилистики, весьма условна и позволяет рядоположить устность и письменность с другими формами реализации текстов. Но эта оппозиция форм иного рода, нежели другие формы овеществления текста. Ее, например, просто не могло быть в дописьменную эпоху, как нет ее и в нынешних бесписьменных языках , тогда как монолог (скажем, в обращениях князя к дружине перед сражением, в заклинаниях языческого проповедника), стихотворные произведения в фольклоре (не говоря уже о пении и оформляющей высказывание жестикуляции) явно есть и были во всех языках. Само противопоставление письменности и изустности, искусственного явления и естественного относительно.

Виртуальный мир книжности принес миру реальному неисчислимые выгоды и достоинства, обеспечив, в частности, совершенство, богатство, выразительность самого русского языка и разветвленную стилевую систему его употреблений, соответствующую усложняющейся коммуникативной жизни общества.

Масс-медийные тексты все заметнее отходят от книжной традиции словесных способов передачи знания, вовлекая изобразительные в качестве едва ли не главных поставщиков сведений.

При этом естественно возрастает и воздействующая сила текста, поскольку включаются рецепторы, связанные с разными видами восприятия: логико-мыслительным и субъективно-эмоциональным, с разумом и чувствами. Это принципиально важно для массовой дистантной коммуникации, жизненный лозунг которой «Оставайтесь с нами!». Иначе говоря, основной задачей такой коммуникации является поддержание устойчивой связи с публикой, для чего все средства хороши.

Вербально-изобразительные тексты воздействуют непосредственно на механизмы безусловных рефлексов, открытых и изученных И.П. Павловым. При интенсивном потоке информации нашим современникам, запрограммированным условиями быстротекущих событий на улице или на автоматизированном, быстродействующем производстве, все труднее отслеживать резкие изменения, контрасты. Нынешние дети не могут противостоять красочным кадрам, мелькающим на экране, сменяющим друг друга непредсказуемым образом. Тексты масс-медиа как раз и диктуют, как достичь цели – обеспечить устойчивость канала связи, вовлечь в свой мир массовую аудиторию. Виртуальный мир экрана («голубого нигде») подменяет собою мир реальный, изолирует ребенка от настоящей жизни. Сказанное о детях относится и к «бывшим детям» – большинству взрослых телезрителей, привычно подпадающим под пресс безграничных возможностей манипулирования сознанием и поведением масс населения (не говоря уже об «эффекте 25-го кадра»).

Психолингвисты пишут о «креолизованном тексте», т. е. о тексте, «структура которого состоит из двух негомогенных частей, а именно: вербальной (языковой/речевой) и невербальной (принадлежащей к другим знаковым системам, нежели естественный язык)», т. е. о сочетании в тексте слова и рисунка.

Начало XXI века со всей очевидностью свидетельствует, что мы возвращаемся – разумеется, на новой основе – к более естественному миру рисунка и звука. Точнее было бы определение: мир становится знаково-символическим, что, конечно, связано с изменением места языка в жизни и в труде людей, которыми и ради которых и создаются тексты. Технические открытия фиксации, хранения и воспроизведения изображения, звучания, движения, цвета ослабляют необходимость языкового облачения информации.

Люди все чаще обращаются к изобразительности, все охотнее пользуются символикой, приобретающей международный характер. Знаки дорожного движения, указатели и обозначения отрываются от надписей и складываются в надъязыковые интернациональные семиотические системы. Наглядность представляется более простым и доступным путем передачи и восприятия информации, нежели вербальная книжность в письменной форме. Разные знаковые системы взаимодействуют в смешанных буквенно-цифровых записях.

Отдельный человек все чаще идентифицируется не вербально на бумажных документах, но по цветному изображению, отпечаткам пальцев, сетчатке глаз, голосу, иным деталям. Проверяющий всего лишь сопоставляет вклеенный чип с данными, запечатленными в банке данных на электронных носителях информации. Вспомним, что всего 100 лет назад паспорта и удостоверения были без изображения владельца в силу нераспространенности фотографии. Человечеству, судя по всему, суждено выйти на иной тип коммуникативных связей, иную структуру, а может быть, и базу общения.

Все заметнее опираясь на внеязыковые способы передачи информации, стилистика текстов уже сегодня явно расширяет свой диапазон. Уже нынешнему поколению становится все затруднительнее полноценно воспринимать информацию, не поддерживаемую звуком, музыкой, пением, изображением, цветом, движением.

На транспорте, в рекламе, на приборных панелях аппаратуры, станков, автомобилей, кухонных приспособлений словесные надписи, сообщающие о назначении сигнальных ламп, а также кнопок, клавишей, рычагов управления, сопровождаются схемами и рисунками, а все чаще вообще ими заменяются. С уходом неизбежного облачения информации в языковую форму люди все чаще и охотнее обращаются к более экономичным и сильнее воздействующим приемам оформления информации. По удачному опыту прямодействующих знаков дорожного движения любые указатели и обозначения отрываются от надписей и складываются в семиотические системы, приобретающие к тому же надъязыковой международный характер.

Общечеловеческим «иероглифом» стало сердечко, передающее в широком смысле понятие приязни, любви, но это не конкретное слово, а вообще не опредмеченное языковое выражение. Распространившийся по всему миру лозунг-слоган Я ♥ Москву допускает обращение к разным глаголам с соответствующим согласованием: Я люблю Москву. Я влюблён в Москву. Мне нравится Москва. Я восхищаюсь Москвой… Сердечко интернационально понятно и может быть расшифровано как I love, like, admire, I am fond of, delighted with, carried away by… Ich liebe, habe gern… J'aime, prefere, goute, je suis ravi, je me plais… Иероглиф читается по-разному, нивелирует стилистические и даже смысловые оценки возможных «прочтений». Наиболее популярные мировые валюты (доллар, фунт, евро, иена) давно зашифрованы символами; обсуждается вопрос о иероглифическом обозначении российского рубля. Во всех странах люди привыкли к символам, хотя «читает» (озвучивает) их названия каждый по-своему на своем языке.

Конечно, не следует забывать, что понимание символов сопряжено с языком не только потому, что мы так воспитаны, но и по глубоким психологическим и даже физиологическим причинам. Пусть картинки легче воспринимаются и быстрее понимаются, но в памяти остается лишь обозначенное словами. Мы ощущаем, различаем запахи не непосредственно, а давая им словесное обозначение, нам известны даже обозначенные, хотя не воспринимаемые органами чувств феромоны. Мы прочно запрограммированы на логически точную книжность и игнорируем факт иного восприятия текстов в неписьменных формах.

Уже нынешнее поколение людей оказывается приученным к «тексту трех измерений», к получению информации в слиянии звука, речи, изображения – как бы выполняя завет Чюрлёниса о единстве поэзии, музыки и живописи, о единстве трех главных их основ – ритма, пропорции, грации. Многие, преувеличивая, вероятно, роль Интернета и его глобализирующую силу, пишут о том, что сегодня он уже породил новую культуру, в частности, единую евразийскую.

Тем временем даже беллетристика начинает мыслить кадрами и их блоками, обращается к искусственным чередованиям разных единиц (иной раз прибегая к рисункам, схемам, графике и сложной верстке) вместо творческой лепки художественных образов традиционными приемами «развертывания словесных рядов».

Эти опасности имеют общечеловеческий характер. Американский психолог Глория де Гаэтано, борец против телевизионного отупления детей, пишет о том, как и почему так трудно читать привычные нам тексты детям, уже приученным к иному представлению знания – к современной механической, краткой и броской, быстро меняющейся расфасовке информации в виде блоков-клипов с поддержкой изображением, движением, цветом, звуком и другими невербальными носителями.

Привычка к восприятию информации в вербально-изобра-зительной форме с частой сменой кадров и крайне лаконичной языковой составляющей укорачивает нормальный срок восприятия информации (полагают, что полное восприятие надписи или проговариваемой фразы составляет не менее трех секунд), но краткость и яркость восприятия мешает ее поверить разумом, по-настоящему «переварить». По имеющимся данным, уже целое поколение молодых людей испытывает неспособность к настоящему чтению, полагая и обычные неспециальные (кроме написанных в клиповом ритме детективов), и специальные книжные, и даже газетные тексты неодолимо трудными, неприятными, занудными. Это явление, названное A.D.D. (Attention Deficit Desorder), бурно обсуждается и осуждается американскими учеными и педагогами, в частности, потому что оно ведет к утрате способности к профессиональному обучению.

Безусловно, форма реализации информации, опредмеченной тем или иным способом, не должна быть безразлична для тех, кто собирается с помощью полученного текста формировать какое-либо знание у подрастающего поколения. Старшее поколение вряд ли примет безоговорочно все коммуникативно-языковые новшества, а молодежь уже сегодня во многих фантомах видит красоту. Человечеству, судя по всему, суждено выйти на иной тип общения, иную его структуру, а может быть, и базу, иное функционирование языка.

Разные формы общения имеют свои преимущества и недостатки. Да, письменный текст не передает интонацию, тон, тембр и модуляции голоса, ударений (но можно написать: взвизгнул, пролепетал, прошептал, оглушил и т. п.). Именно поэтому, где-то отвлекаясь от частностей, он позволяет сконцентрировать внимание на содержании преподносимого знания. При этом первоначальная невозможность передать письмом позы, жесты, телодвижения породила впоследствии в языке массу их вербальных обозначений, а также средств передачи отношения к описываемым движениям, нвозможное стало возможным! Почему до сих пор при получении информации в целях формирования знания целесообразно отдавать предпочтение главенству письменной формы? Потому что чтение требует постоянного напряжения разума и воображения, скептической оценки прочитанного.

Кажется, что звукозрительное овеществление события может передать намного больше письменного его описания. Но внеязыковые носители информации зачастую распыляют внимание воспринимающего, который проходит мимо осмысления. Непередаваемый визуально авторский текст часто содержит бесценные языковые находки, которые обогащают ум и речь того, кто читает книгу. Нет пока режиссера, который смог бы придумать мизансцену для передачи ильфо-петровской фразы из «12-ти стульев» Зарвавшийся беспризорный понял беспочвенность своих претензий и отстал. Разве что голос за кадром – прием, используя который постановщик расписывается в своей беспомощности. Как сыграть булгаковское Машину зря гоняет казенную, – наябедничал кот, жуя гриб. Как сыграть здесь наябедничал?

А вот два мнения, небезынтересных для нас, опубликованные в «Комсомольской правде» 6 февраля 2009 года:

Мягко говоря, мне никогда не нравился фильм «Д'Артаньян и три мушкетера». В детстве я слишком сильно любил книгу Дюма, чтобы делить ее с нелепыми усатыми людьми на экране. Картина казалась мне нищенским советским трэшем для пионеров. Помнится, марлезонский балет там имел место быть средь бела дня, в какой-то поросшей бурьяном халупе, имитировавшей парижскую ратушу. Михаил Боярский, Вениамин Смехов и т. д. играли свои роли в основном усами. Миледи оказалась курьезной опереточной гадиной. И так далее (Денис Корсаков).

Мое поколение выросло на «Мушкетерах», у следующего в героях были «Гардемарины»; нынешнее, увы, воспитывается на «Висяках» и «Глухарях». Мы, мальчишки, ругали тот фильм, наверное, сильнее кинокритиков. Но и знали наизусть. Это был драйв, состояние души: когда один за всех и все за одного. Кто не пережил этого, тот не поймет. А если вы всерьез будете рассуждать, почему их Париж сильно напоминает тогда еще наши Прибалтику или Крым, – вы скучный человек» (Максим Чижиков).

В начале ХХ века Виктор Шкловский описал феномен остраннения, стилистический прием описания вещей, как бы вырывающий их из привычного контекста узнавания и делающий привычное необычным, странным. Остраннение заменяет процесс узнавания и приближения к нашему пониманию новым видением, видением как будто в первый раз, когда нам еще нечего было узнавать. Вот как в фантастической повести Кира Булычева «Белое платье Золушки» героиня в первый раз видит биоформа, человека, организм которого перестроен для работы в непривычных условиях:

Девушка увидела свинцового цвета черепаху, на панцире которой, словно черепашка поменьше, располагалась полушарием голова с одним выпуклым циклопическим глазом, разделенным на множество ячеек, словно стрекозиный. Черепаха доставала ей до пояса и передвигалась на коротких толстых лапах, которые выдвигались из-под панциря. И казалось, что их много, может, больше десятка. На крутом переднем скосе панциря было несколько отверстий, и из четырех высовывались кончики щупалец. Панцирь был поцарапан, кое-где по нему шли неглубокие трещины, они расходились звездочками, будто кто-то молотил по черепахе острой стамеской или стрелял в нее бронебойными пулями. В черепахе было нечто зловещее, словно она была первобытной боевой машиной. Она была не отсюда.

Девушка замерла, забыв отнять ладонь от уха. Ей хотелось убежать или закричать, но она не посмела сделать ни того, ни другого.

«Вот дурак, – выругал себя Драч. – Теряешь реакцию».

– Извините, – сказала черепаха. Голос ровный и механический, он исходил из-под металлической маски, прикрывавшей голову до самого глаза. Глаз шевелился, словно перегородочки в нем были мягкими.

– Извините, я вас напугал. Я не хотел этого.

– Вы… робот? – спросила девушка.

– Нет, биоформ, – сказал Драч.

Творчество лучших писателей обладает удивительной способностью делать обычным предметы «странными», по-новому взглянуть на них – через письменный текст. Цвет и музыка, которых так много сегодня на экранах телевизоров и кинотеатров, тоже могут сопровождать первое видение человека, но, содержа минимум слов, не осмысляются привычным для нашего мозга образом. И тогда информация видеоряда утекает как песок между пальцами.

В общении с хорошей книгой так не бывает.

Не настало ли поэтому время продолжить разумное разделение разных видов общения и разных форм получения одного и того же текста? Не паниковать от того, что дети не хотят читать, а наметить границы, в которых полезнее, эффективнее в качестве источника информации и развлечения в каких случаях использовать книги, а в каких – кино, телевидение, видео. Задача учебно-педогогическая – сделать все возможное для того, чтобы наряду с мультимедийными способами получения информации новые поколения любили книгу и умели бы ею пользоваться.

…В книжке Н.Носова о приключениях Незнайки есть эпизод – коротышки знакомятся с чудо-прибором – бормотографом (магнитофоном, по-нашему). Как он им нравится! Как, отталкивая друг друга, они стремятся сказать что-нибудь в рупор этого прибора, чтобы потом услышать свой голос в записи и восторгаться технической эволюцией. Да, технологии ХХI делают нашу жизнь интереснее и разнообразнее, многозвучнее и многоцветнее. Но не будем уподобляться носовским коротышкам и оценим ситуацию с помощью здравого смысла. А здравый смысл подсказывает, что многозвучие и многоцветие мешают концентрации внимания. Такая концентрация возможна только на письменном тексте – пусть он даже не на бумаге написан (напечатан), а набран на экране монитора. Многозвучье и многоцветье дисплея – слишком извилистые пути к формированию знания. Чтение – прямой путь, проверенный веками. И правы были предки: чтение – вот лучшее ученье!

Использованная литература

1. Гаспаров, Б.М. Язык. Память. Образ. Лингвистика языкового существования. —Новое литературное обозрение, 1996.

2. Дымарский, М.Л. Проблемы текстообразования и художественный текст (на материале русской прозы XIX—XV вв.). – СПб. : Изд-во СПбГУ, 1999.

3. Алперс, Б. Театральные очерки. – Т. 2. – М., 1977.

4. Эфрон, А. О Марине Цветаевой. – М., 1989.

5. Чуковская, Л. Записки об Анне Ахматовой. – СПб., 1966.

6. Соколов, А.В. Теория социальной коммуникации. – М., 2001.

Примечания

1

Слова улетают, написанное остается (лат.).

(обратно)

Оглавление

Введение

Вокруг интеллекта

Кто говорит как пишет?

Письмо. Словесность. Книжность

От какого богатства мы… отказываемся?

Использованная литература Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg