«Путеводитель по классике. Продленка для взрослых»

Путеводитель по классике. Продленка для взрослых (fb2) - Путеводитель по классике. Продленка для взрослых [litres] 1893K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Николаевич Архангельский

Александр Архангельский Герои классики: продленка для взрослых

О чем эта книга. Для кого эта книга

Нас заставляют в школе рисовать таблицу и расписывать произведения «по образа́м». Имя героя. Речевая характеристика. Биография. Внешность. Характер. Детали. Красные руки Базарова. Близорукость Пьера. Усики над губкой юной жены Болконского. Мраморные плечи Элен. Мы честно отрабатываем номер, списываем у соседа: «Павел Петрович Кирсанов. Реч. хар. – извольте, эфто, эхто. И забываем сразу после сочинения, оно же ЕГЭ, потому что скука вечна, а жизнь коротка.

Между тем в большой литературе вокруг героя, как вокруг незыблемого стержня, вращается все художественное пространство; в образах героев сгущены представления автора о мире. Это призма, тот магический кристалл, через который мы заглядываем в глубину произведения. Сквозь множество персонажей мировой литературы просвечивает образ Гамлета, страдающего и безвольного. Или Фауста, деятельного, безудержно активного. Перечитайте «Доктора Живаго» Пастернака: в образе Юрия Андреевича Живаго проступает Гамлет, в образе его антагониста Стрельникова – Фауст. И примеры можно множить и множить. Литературные архетипы повторяются из поколение в поколение, из книги в книгу. Не потому что есть какая-то таинственная формула, зашитая в состав культурной памяти, а просто потому что так писателям удобнее работать: на фоне сходства очевиднее различие.

При этом главные, сквозные образы могут расходиться с представлением народа о самом себе. Мы привыкли говорить о русской культуре как о культуре патриархальной, то есть тотально мужской, предписывающей каждому сверчку свой шесток, ставящей женщину возле корыта и печки, а мужчину – во главе семьи. Но в ряду бессмертных героинь родной словесности одна из первых – княгиня Ольга. А в череде героев – князья Борис и Глеб. Ольга волевая, способная принять жестокие решения, мстящая за мужа, обманывающая врага. А Борис и Глеб готовы умереть без сопротивления, чтобы не поднять руку на старшего брата. Она – полюс активного выбора, они – полюс пассивного страдания; это не очень совпадает с матрицей патриархальности.

При этом именно Ольга с ее железным характером узнается в героинях древнерусской словесности. От Февронии, которая решает женить на себе Петра, до Ярославны, чей плач исполнен неподдельной силы и требования к Игорю: вернись! То же мы встречаем в русской литературной классике. Ее героини готовы взять семью в свои руки, как Наташа Ростова. Коня на скаку остановят, как крестьянка Некрасова. Едут за мужьями на край света, как его же «Русские женщины». Опутанные социальными обстоятельствами и лишенные возможности действовать по-своему, они либо не принимают эти обстоятельства и кончают с собой, как Катерина в «Грозе» или Анна Каренина, либо твердо и единолично принимают решение о невозможности беззаконного счастья, как Татьяна Ларина.

А образ страстотерпца, который отказался от собственной силы и воли, восходящий к Борису и Глебу, воспроизводится в Обломове и князе Мышкине, Платоне Каратаеве и том же Юрии Живаго. Если же герой решителен, то ему нужно будет малость пострадать и тем себя исправить – как Родиону Раскольникову. Либо раствориться в обломовском сыне, как Штольц. В заочном споре между Гамлетом и Фаустом на русской почве всегда побеждает Гамлет. Да и на советской – в ее лучших проявлениях – тоже; Павка Корчагин скорее исключение из общего правила.

Поэтому разговор о литературном герое – это не разговор в пользу бедных. Это разговор о самой сути словесности. Особенно применительно к России. В Китае, в городе Сиань, возле входа в мавзолей императора Цинь Шихуанди стоят 8 100 полноразмерных статуй воинов и их лошадей; глиняные копии людей захоронили вместе с императором – правда, судя по всему, закопали до 70 000 строителей мавзолея. А когда в XX веке нашли во время бурения артезианских скважин, это произвело такое впечатление на Китай и в целом на мир, что эти терракотовые воины стали символом китайской культуры. Нам же ничего раскапывать не надо. Русские литературные герои – наша воплощенная память.

Эта книга – нечто вроде литературного путеводителя. Построена она по принципу энциклопедии, каждому герою посвящена отдельная статья, причем размещены они не по значимости (или симпатичности), а по алфавиту. Что отчасти несправедливо – потому что, скажем, Молчалин при таком подходе обгоняет Чацкого, зато удобно. Хочешь найти статью о Гриневе – ищешь раздел «Пушкин», в нем – подраздел «Капитанская дочка», а внутри него – по оглавлению – статью «Гринев Петр». Мы пройдем через портретную галерею ключевых персонажей отечественной литературы; будем останавливаться возле некоторых и внимательно смотреть: какую эстетическую тайну раскрывает этот образ, что сообщает нам – помимо «речевых характеристик», «портретных деталей» и «сюжетных функций». Хронологические рамки ограничим пушкинским периодом, начало которому положила публикация повести Н. М. Карамзина «Бедная Лиза» (1792) и который завершился в 1840-м, когда вышло первое издание лермонтовского «Героя нашего времени». Это та самая школьная классика, то есть набор произведений, признаваемых образцовыми, на которой (словно на распорках) держится литература в школе. Немыслимо спрятаться в классике от сегодняшнего дня, от текущей словесности, от живой жизни культуры. Классика не обособлена от современности, невозможно указать черту, за которой она завершается и начинается «литературное сегодня». То, что мы читаем здесь и сейчас, завтра может стать классикой; то, что было классикой вчера, может потерять свой статус завтра. Но есть какие-то опорные фигуры. Родоначальник русской классики – Карамзин. Создатель образцовой комедии – Грибоедов. Центр нашей культурной Вселенной – Пушкин. Грустно смеющийся Гоголь. Задающий вечные загадки Лермонтов. В России не было своей серьезной мифологии – или до нас она не дошла. Развитая демонология имеется, все эти бесчисленные духи дома и леса, реки и земли – в изобилии. А мифов, которые держали бы культуру, как атланты, нет. В отличие от Греции и Рима, древней Скандинавии, Ирландии, Индии. И русская литература, если угодно, стала нашей новой мифологией. И ее герои – в центре этой мифологической картины мира.

Пять авторов и множество персонажей. Карамзинская «Бедная Лиза» и «Горе от ума» Грибоедова. «Медный Всадник», «Капитанская дочка», «Пиковая дама» (и не только) Пушкина. Проза Гоголя. «Мцыри», «Песня о купце Калашникове» и «Герой нашего времени» Лермонтова. Ясно, что книга будет полезна для учителей, которые разрабатывают свои уроки. Для школьников, особенно при подготовке к сочинению и выпускному экзамену. Для их родителей, которые не обязаны помнить детали прочитанных в юности произведений, а при этом должны отвечать на вопросы детей. А также она пригодится всем, кому не по делу, а из жизненного интереса важна отечественная литература XIX века.

Автор

Карамзин

Большая русская литература (не путать со средневековой словесностью) началась со скромной повести, опубликованной в 1792 году 26-летним молодым писателем Николаем Карамзиным. Текст «Бедной Лизы» уместился на нескольких журнальных страницах, повесть повторяла многие «ходы» тогдашней европейской прозы, и никто тогда не мог подумать, что из нее, как из прекрасной почвы, произрастут десятки грандиозных книг, от «Кавказской пленницы» до «Пиковой дамы» и от «Преступления и наказания» до «Воскресения». И что образ главной героини станет настоящей матрицей, лекалом, по которому великие писатели будут кроить своих бесчисленных персонажей – Баратынский «Эду», Пушкин «Барышню-крестьянку» и бедную воспитанницу Лизу. Достоевский – Лизавету Ивановну, несчастную сестру старухи-процентщицы и блаженную Лизавету. Но вышло именно так.

Конечно, повесть была дерзкая. Вообще, молодой Карамзин любил нарушать границы литературного приличия; стратегия его писательского поведения была скорей похожа на стратегию Владимира Сорокина, чем благовоспитанного реалиста. Он последовательно проверял на прочность цензурные и моральные границы своей литературной эпохи; в «Бедной Лизе» с симпатией описал самоубийцу, в «Острове Борнгольм» с плохо скрываемым сочувствием изобразил инцест.

Но только дерзостью его успех не объяснишь; все гораздо интересней и сложнее. В его короткой повести был создан первый самобытный образ русского литературного героя – и в этом главная причина колоссального успеха. Проблемы, поставленные им перед читателем, вторичны: Гете написал своего юного Вертера на 18 лет раньше, предромантики давно уже покусились на религиозные и этические табу, тут ничего принципиально нового не было. Но героиня – по-настоящему неповторима. Она произросла на русской почве. Конечно, настоящая свобода автора совсем не в том, чтобы полностью закрыться от чужих влияний; если он по-настоящему свободен, то ему не страшно взять за образец чужое. Но до этого уровня нужно еще дорасти. А для начала кто-то должен оттолкнуться от чужих примеров и попробовать создать свое, неповторимое и незаемное. И в этом смысле Карамзин был первым.

Его старшие современники умели хорошо копировать: автор авантюрных романов Михаил Чулков («Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины», 1770) работал по лекалу плута-пикаро из европейского плутовского романа, чувствительные любовники Федора Эмина («Письма Эрнеста и Доравры», 1766) были словно списаны с героев «Юлии, или Новой Элоизы» Ж. Ж. Руссо. А те, кто подобно сатирику Владимиру Лёвшину («Повесть о новомодном дворянине») пытались подсмотреть героев жизни, не умели создавать объем. Их персонажи – плоские и однозначные, как говорящие фамилии: Негодяев, Развратин, Лицемеркин, Подлянкин. Что же до героев философско-сатирической прозы Ивана Андреевича Крылова, то это просто отвлеченные идеи, представшие в виде людей. Ни характеров, ни судеб; сплошные однозначные эмблемы. Для басен, за которые он примется в начале XIX века, это хорошо. А для большой сюжетной прозы – маловато.

Единственный из современников Карамзина, кто выбивается из этого ряда, – Александр Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву» вышло за два года до «Бедной Лизы» (1790); здесь уже есть робкая попытка показать характеры – без оглядки на чужие образцы. Стряпчий, Пахарь, Карп Дементьич, сам Рассказчик… Но тогда же, в 1790-м, автор был приговорен и выпал из живой словесности; первое российское издание «Путешествия» оказалось, к сожалению, единственным – вплоть до Октябрьского манифеста 1905 года.

Так и вышло, что именно «Бедная Лиза» развернула русскую литературу в новом направлении. Читатель получил принципиально иной тип героя; это не маска, не тип, не эмблема, а живой неоднозначный образ, со множеством противоречий, многократным усилением вины – и готовностью рассказчика сочувствовать виновнику чужого горя. И конечно же, образ Рассказчика не менее, если не более важен, чем характеры персонажей, Лизы и Эраста.

Прорыв Карамзина не был подхвачен современниками; его находки тиражировались во множестве эпигонских сочинений 1810-х годов, лишаясь глубокого смысла. Но победителем в литературе всегда оказывается тот, кто сумел дождаться своего часа и прорасти в будущее. Карамзин – дождался. Его опыт пригодился Пушкину; это и решило дело.

«Бедная Лиза»

(1792)

ЛИЗА – главная героиня карамзинской повести, небывалый для того времени персонаж. Во-первых, это женщина, в то время как главными героями литературы XVIII века были мужчины, а героини могли приближаться к ним, вставать почти вровень – как Софья в «Недоросле», но не становились центром сюжета. Во-вторых, она крестьянка. Персонажи, относящиеся к нижним классам общества, часто встречались в комедиях – вспомним многочисленных служанок Мольера, но для трагических историй подходили не вполне. Они только-только стали появляться в философской прозе, как «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, вышедшее (и тут же запрещенное) за два года перед «Бедной Лизой». А в лирической сентиментальной повести не появлялись никогда. В-третьих, главный Лизин дар – умение любить по-настоящему и страстно, которое предполагалось в дамах развитых, начитанных, желательно аристократических. Сквозная мысль карамзинской повести «И крестьянки любить умеют» была для той эпохи дерзкой, разрушающей социальные стереотипы.

Выбивалось из общего ряда и ее литературное имя. С одной стороны, так зачастую звали тех же комедийных служанок, вспомним Лизетт у Мольера. С другой, имя Лиза созвучно Луизе; именно такое имя носит дочь простого музыканта Миллера в мещанской драме Шиллера «Коварство и любовь», где несправедливо обвиненная героиня собирается покончить с собой и не делает этого лишь потому, что ее отравили. С третьей, в имени Лиза слышится не только отголосок имени Элиз, героини «Скупого» Мольера, дочери богача Гарпагона, отдавшей сердце бедняку Валеру, но и отзвук имени Элоиза. Так звали подругу знаменитого французского философа-схоласта, теолога и музыканта Пьера Абеляра (XI–XII вв.), адресовавшего ей целый цикл любовных писем. Недаром роман Руссо, перевернувший все литературные (и не только литературные) представления XVIII века, назывался «Юлия, или Новая Элоиза» (1761). Карамзин осознанно присваивает «высокое» имя, за которым просматривается целая линия мировой словесности, девушке из низкого сословия. А комедийным Лизеттам противопоставляет трагическую судьбу своей «бедной Лизы».

Лиза живет в подмосковной деревне. И неустанно трудится. Весной она ходит в город продавать цветы, то есть пересекает границу между патриархальным селом и «рыночным» городом, где все продается и все покупается; это важная деталь. Мать Лизы «чувствительная, добрая старушка», безраздельно принадлежит сельскому миру. А Лиза с самого начала как бы находится на границе двух миров. Подобно матери, она не ищет богатства, разделяет ее убежденность в том, что «лучше кормиться трудами своими и ничего не брать даром». И в то же она продает свои цветы. Да, честно, да, без злого усмысла, но именно продает. Так в повесть подспудно вводится неслыханная для литературы той эпохи тема: деньги. Они для рассказчика – символ неестественных отношений, основанных не на велении сердца, не на доверии людей друг к другу, а на выгоде и невыгоде, на расчете и подчас обмане. Конечно же деньги царствуют не в деревне, а в городе: но в том и беда, что жилище бедной Лизы расположено слишком близко от опасной черты. Недаром ее беспримесно патриархальная мать говорит, как бы предвещая ужасную развязку: «У меня всегда сердце не на своем месте, когда ты ходишь в город; я всегда ставлю свечку перед образом и молю Господа Бога, чтобы он сохранил тебя от всякой беды и напасти».

Именно в городе, этом средоточии новых отношений, Лиза встречает Зраста, молодого дворянина, который устал от светской жизни и легко влюбляется в живую, «настоящую», не связанную условностями девушку. Поначалу он даже готов к платоническим отношениям, но, к сожалению, такая слишком чистая любовь – не его удел. В конце концов, «совершенно ему отдавшись», Лиза «им только жила и дышала». Но в какой-то момент стала замечать охлаждение любимого. Эраст пытается ее успокоить – он не потерял интереса к Лизе, просто озабочен предстоящим ему походом на войну. Позже выяснится, что на войне он не столько сражался, сколько резался в карты – и проигрался. Пытаясь спасти положение, герой женится на богатой пожилой вдове. Лизе ничего не остается, как покончить с собой: она бросается в пруд.

Таким образом, тема денег в построении сюжета повести эпизод за эпизодом усиливается. Первое, что Эраст сделал, увидев Лизу, – предложил ей за букетик ландышей вместо 5 копеек рубль. Сам по себе порыв идет от сердца. Но денежная форма, в которую он облечен, изначально указывает на городскую «испорченность» неплохого в общем-то человека. Лиза, разумеется, наотрез отказывается от лишних денег и соглашается продать цветы лишь за истинную цену – 5 копеек. А когда вновь приходит в город в тайной надежде встретить полюбившегося ей незнакомца, то отвечает прохожим, что ее цветы – непродажные и предпочитает бросить их в реку, нежели отдать за деньги. Но в конце концов не только Эраст, но и несчастная Лиза оказывается отчасти заражена городским духом неискренности. Начиная с того, что она скрывает от матери свою любовь к Эрасту, и кончая последним эпизодом, в котором она не только прощается с тенью древних дубов, «свидетелей ее восторгов», но и посылает через дочь соседа Анюту 10 империалов матери. То есть вольно или невольно повторяет «прощальный жест» Эраста, подчиняется противоестественной «городской» логике. Деньги как бы призваны искупить ее дочернюю вину, они становятся ценой вечной разлуки с матерью. И, конечно же, бессильны в чем-либо помочь; получив известие о самоубийстве дочери вместе с деньгами, мать немедленно умирает.

При всем том Лиза – беспримесно положительная героиня. Не потому что она ведет себя безупречно; Карамзин не верит в безупречных людей и не желает считаться с нормативной моралью. Но именно потому, что в Лизе все-таки побеждает чувствительность, порывистость, естественное начало. Она берет эти деньги – и отсылает их – не по расчету, а по неразумию. Город ее погубил, но сельская чистота не исчезла.

Не бросает на нее тень и то, что она нарушила ключевой религиозный запрет, покончив с собой; повторив развязку романа И. В. Гете «Страдания юного Вертера» (1774), Карамзин не просто демонстрирует сочувствие героине, как Гете сочувствовал герою. Он фактически оправдывает ее и «обещает» ее душе вечную жизнь: на ее могиле водружен деревянный крест, а души Эраста и Лизы, может быть, «уже примирились».

Отчасти с этой же темой – совращенной невинности – была связана баллада Карамзина «Алина» (1790). Позже он вернется к этой теме в повести «Юлия» (1796), где наметит счастливую развязку схожего сюжета. Но гораздо более интересные отражения Лизиного образа связаны с другими русскими авторами. Не считая наивных слепков с карамзинского сюжета, которые в большом количестве распространились сразу после выхода в свет «Московского журнала» (К. И. Долгорукий – «Несчастная Лиза» и мн. др.), Лизины черты узнаются в героине трагической стихотворной повести Евгения Баратынского «Эда» (1826), в героине поэмы И. И. Козлова «Безумная. Русская повесть». Слова Лизиной матери («Ты еще не знаешь, как злые люди могут обидеть бедную девушку») почти без изменений повторяет Самсон Вырин в «Станционном смотрителе», а судьба увезенной Минским Дуни отчасти опровергает ужасающий Лизин опыт. В «Барышне-крестьянке» Пушкин создает игровую версию этого печального образа. А Татьяну Ларину не случайно называет «бедной Таней» – с героиней Карамзина ее роднит дар искренней любви. Есть в пушкинском творчестве и прямая проекция карамзинского образа – бедная воспитанница старой графини Лизавета Ивановна в «Пиковой даме». Непомерно усиливая эту параллель, Чайковский в оперной версии «Пиковой дамы» вообще заставит воспитанницу броситься в Зимнюю канавку…

Многочисленные отголоски бедной Лизы слышны в прозе Достоевского: невинно убитая Лизавета, сестра старухи-процентщицы в «Преступлении и наказании», Елизавета Епанчи-на («Идиот»), Лизавета Смердящая («Братья Карамазовы»), Отдал дань этому образу и Толстой, хотя отражения в его прозе не столь прямые: вспомним Катюшу Маслову в «Воскресении». Из русских современных писателей отыграл этот образ лауреат Букеровской премии Андрей Дмитриев в повести «Воскобоев и Елизавета».

Рассказчик – сентиментальный созерцатель, сочувствующий героям и отказывающийся вершить над ними моральный суд. Его образ заявлен с первых строк – и с первых же строк противопоставлен привычному рассказчику русской прозы XVIII столетия. Традиционный рассказчик сразу вводил читателей «в курс дела», расставляя нравственные ориентиры и давая предварительные оценки персонажам. «Бедная Лиза» начинается принципиально иначе: «Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты. Но всего приятнее для меня то место, на котором возвышаются мрачные, готические башни Си…нова монастыря…».

Первый, заявочный, абзац повести посвящен не героям, но образу автора. Он подробно описывает окрестный пейзаж близ Си<мо>нова монастыря, связывает их с собой, своими чувствами – задолго до того, как переведет взгляд на героев. И символически размечает «картинку». Точка, в которой он начинает свое повествование, это ни город ни деревня; это окрестности, в которых совмещено и все лучшее, и все худшее, что есть в городской и деревенской жизни.

В отличие от старинных писателей, которых читает Эраст (и на которых воспитаны были первые читатели «Бедной Лизы»), карамзинский рассказчик смотрит на жизнь с грустью. Он желал бы, чтобы возвышенная, чистая любовь способна была преодолеть сословную пропасть, но сомневается, возможно ли это. В отличие от Лизы, какой она предстает в начале повести, он знает, что и человеческая жизнь, и жизнь природы подчиняются законам без конца меняющегося времени. В мире нет ничего неизменного – ни счастья, ни несчастья, ни покоя, ни тревоги. За счастливой весной приходит печальная осень; за юностью – старость, за старостью – смерть: «…Часто прихожу на сие место и почти всегда встречаю там весну; туда же прихожу и в мрачные дни осени горевать вместе с природою…Там, опершись на развалины гробных камней, внимаю глухому стону времен, бездною минувшего поглощенных… Все сие обновляет в моей памяти историю нашего отечества – печальную историю тех времен, когда свирепые татары и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности российской столицы и когда несчастная Москва, как беззащитная вдовица, от одного Бога ожидала помощи в лютых своих бедствиях…».

Современный человек, в отличие от людей прежних эпох, не может укрыться на лоне природы от бушующей истории, не может раз навсегда удалиться от города в деревню. Город все равно рядом, и пороки, которые царят в нем, могут рано или поздно «перетечь» в мирную деревенскую жизнь. Зато и для города встреча с сельской жизнью не пройдет до конца бесследно. Все границы легко смещаются; в этом заключено и зло, и благо. И благо – и зло.

Поэтому Рассказчик не может относиться к героям однозначно. Он сочувствует Лизе, но ясно понимает, что она отчасти «заразилась» городскими привычками Эраста; тот откупается от Лизы, Лиза – от матери. Верно и обратное. Рассказчик не хочет и не может оправдывать поступок Эраста. Но и до конца его осудить не в состоянии. Вместо осуждения и оправдания он предлагает читателю наблюдение. Наблюдение за своими собственными чувствами. Он прямо говорит читателю, что разобраться в них не в состоянии. Он может лишь страдать, размышляя о случившемся: «Часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизина праха; в глазах моих струится пруд».

А последняя фраза повести звучит и вовсе невероятно смело: «Теперь, может быть, они уже помирились!». Самоубийство считается непростительным грехом, самоубийц не отпевают в церкви и не хоронят в пределах церковной ограды; считалось, что в рай душам самоубийц нет пути, а в аду невозможно «встретиться и примириться». Но шкала религиозных ценностей Рассказчика не совпадает с церковной. Она совпадает со шкалой ценностей сентиментальной культуры, которая позволила Гёте оправдать юного Вертера, покончившего с собой. Носителем высшей ценности этой культуры – чувствительности – являются не только герои (особенно Лиза), но и сам Рассказчик. Недаром он называет свою повесть именно так: «Бедная Лиза». Эмоциональная оценка дана, моральный приговор не вынесен – и не будет вынесен никогда.

ЭРАСТ – главный (но не центральный) герой повести Карамзина, молодой офицер, дворянин, влюбившийся в крестьянскую девушку Лизу, соблазнивший ее, бросивший ради «богатой вдовы» и попытавшийся откупиться: он протянул ей на прощание 100 рублей. Рассказчик узнал историю их трагической любви от самого Эраста. «Он сам рассказал мне свою историю и привел меня к Лизиной могилке». То есть этот ужасный сюжет произвел в нем моральный переворот, во многом изменил; мы смотрим на случившееся отчасти и его глазами.

В начале повести Эраст – носитель искреннего, даже возвышенного начала. Он сердечно увлечен Лизой, никаких дурных мыслей у него нет. Но ему даже не приходит в голову, что естественные чувства несовместимы с денежными расчетами, с деньгами. Он пытается заплатить за Лизин букет больше, чем тот стоит. Не из дурных побуждений, но потому что мыслит деньгами, измеряет деньгами, выражает с их помощью свои чувства. И недаром рассказчик, став невольным свидетелем этой сцены, тут же замечает, что мимоходящие начали останавливаться и криво усмехаться. Они испорчены куда больше, чем Эраст. Для них «денежный» жест может означать лишь одно: попытку купить любовь. Но и он уже надломлен этим миром.

Читатели карамзинской эпохи привыкли к тому, что через пространство сюжета для каждого героя проложена своя колея. Положительный герой движется в одном направлении, отрицательный – в другом, и их колеи, как параллельные прямые, не пересекаются. С одной стороны, Эраст подчиняется этому закону старой прозы; с каждым новым поступком он все дальше от идеала чувствительности. Он все пытается переводить на деньги, в том числе и собственные добрые чувства. Покупая Лизину работу, он «хотел всегда платить в десять раз дороже назначаемой… цены». Соблазнил Лизу (сцена по тем временам неслыханная). Уходя на войну, «принудил ее взять у него несколько денег», чтобы Лиза никому не продавала цветы, пока он не вернется. На войне играл на деньги в карты, а в итоге – проиграл любовь, изменил «натуре». И попытался откупиться от своей несостоявшейся любви: «Вот 100 рублей – возьми их, – он положил ей деньги в карман. – Проводи эту девушку со двора».

Но в том и дело, что герои Карамзина способны переходить со своей «колеи» на чужую и обратно, меняться и в лучшую, и в худшую сторону. Лиза, сама того не замечая, многое перенимает у Эраста. Эраст – у Лизы. Он до конца жизни останется чувствительным, не сможет утешиться – и то, что именно он рассказывает повествователю эту историю, говорит о том, что сюжет для него со смертью Лизы не развязался. «Я познакомился с ним за год до смерти».

Герой-соблазнитель в русской литературе того времени уже был: Ветролет в повести П. Ю. Львова «Софья» (1789) соблазнил героиню, которая утопилась в пруду, после чего Ветролет женился на богатой невесте. Имя Эраст было гораздо в меньшей степени укоренено в литературе, чем имя Лиза (хотя встречается у Мольера), зато оно говорит за себя: по-гречески «эрастос» – горячо любящий. Карамзина как миримум дважды использовал это имя в своей прозе: в повести «Юлия» и очерке «Чувствительный и холодный». После Карамзина имя это закрепится в русской словесности, но скорее на ее обочине. В «Истории города Глупова» М. Е. Салтыкова-Щедрина возникает Эраст Андреевич Грустилов: «Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца, любил пить чай в городской роще и не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 г.».

Что почитать

A. Л. Зорин, А. С. Немзер. Парадоксы чувствительности: «Бедная Лиза» Н. М. Карамзина // «Столетья не сотрут: Русские классики и их читатели». М., 1989. С. 7–54.

B. Н. Топоров. «Бедная Лиза» Карамзина: Опыт прочтения: К двухсотлетию со дня выхода в свет. М.: РГГУ, 1995.

П. Е. Бухарнин. О «Бедной Лизе» Н. М. Карамзина (Эраст и проблемы типологии литературного героя) //

.

Что посмотреть

А. Н. Архангельский Сентиментализм. «Бедная Лиза» //

/9-klass/uroki-a-narhangelskogo-dlya-8-klass9/sentimentalizm-karamzinbednaya-liza

И. М. Поливанов. Бедная Лиза – первый русский бестселлер //

/3.

И. М. Поливанов. Бедные Лиза, Татьяна, Дуня и не только //

/4.

Грибоедов

Александр Сергеевич Грибоедов (1795 или 1790 – 1829) вошел в историю литературы как автор одного-единственно-го произведения. Что, разумеется, не слишком справедливо. Потому что он писал всю свою недолгую жизнь; создал множество комедий – «Студент» (совместно с П. А. Катениным, 1817; полностью опубл. 1889), «Притворная неверность» (при участии А. А. Жандра, 1818), был литературным критиком, опубликовал ехидную статью «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады «Ленора» (1816), очерк «Частные случаи петербургского наводнения» (1824). Но именно – и только – «Горе от ума» стало несомненной классикой, разошлась в цитатах, преобразовало русский литературный язык и закрепилось (возможно, навсегда) на сцене. И дело тут не только в языке, но и в героях. Ни одного стертого лица, все характеры очерчены резко, у каждого героя, даже самого второстепенного, свой незабываемый тип. И все они вращаются вокруг образа Чацкого, героя-одиночки, вечно бросающего вызов миру и вечно терпящего от него поражение. Он пламенный говорун, язвительный обличитель, но никак не деятель, не «герой». Таким был один из его прототипов, Чаадаев. Таким был в молодые годы и литературный товарищ Пушкина Петр Андреевич Вяземский. Таким был и сам Грибоедов.

Горе от ума

(комедия, 1824, опубл. 1833 с пропусками, полностью 1862)

Молчалин Алексей Степаныч – главный отрицательный персонаж комедии, амплуа глупого любовника; сердечный друг Софии, в душе презирающий ее; сюжетная тень Фамусова, антагонист Чацкого, чьей пламенной говорливости невыгодно противопоставлена молчалинская бессловесность. Что подчеркнуто его «молчаливо говорящей» фамилией.

Молчалин по происхождению не москвич: он переведен Фамусовым из Твери и благодаря его протекции получил чин коллежского асессора. То есть занимает 8-е место в табели о рангах, что в грибоедовские времена соответствовало армейскому чину майора. Формально он числится «по архивам», но фактически состоит личным, домашним секретарем своего благодетеля Фамусова; здесь же, в чуланчике, и живет. Почему так важно подчеркнуть, что он не москвич? Потому что, в отличие от остальных обитателей фамусовского дома, он не разделяет идеалы застойного московского царства, они ему такие же чужие, как и Чацкому; но Молчалин притворяется, чего не скажешь о глуповато-искреннем Фамусове или Скалозубе. Те по-своему честны, Молчалин лукав.

В разговоре с Чацким (действие 3, явление 3), решившим разобраться, чем же Молчалин пленил Софию, тот четко формулирует свои жизненные правила – «Умеренность и аккуратность»; «В мои лета не должно сметь / Свое суждение иметь». Эти взгляды, казалось бы, полностью соответствует неписаной московской норме. Но для Молчалина они – только лишь тактика, только лишь выбранная им «линия поведения», в полном соответствии с отцовским заветом (такой же совет получит и Павел Иванович Чичиков):

…угождать всем людям без изъятья — Хозяину <…> Начальнику <…> Слуге его <…> Собачке дворника, чтоб ласковой была.

В сцене бала (действие 3) он услужливо восхваляет шпица старухи Хлестовой, свояченицы Фамусова, чем заслуживает ее расположение. Но не уважение: во время разъезда, действие 4, явление 8, Хлестова пренебрежительно указывает Молчалину на его место – промежуточное между секретарем и слугою: «вот чуланчик твой, / Не нужны проводы, поди, Господь с тобой». Молчалин не обижается. Он вообще не обидчив, хотя, как мы убеждаемся к концу, все очень хорошо сознает и запоминает.

Как, с помощью каких приемов автор выражает свое отношение к Молчалину? На протяжении всей комедии повторяется один и тот же сюжетный мотив падения. Так, Чацкий, едва появившись в доме» рассказывает о том, как по дороге «падал много раз». Скалозуб припоминает историю о княгине Ласовой, «наезднице, вдове», на днях расшибшейся в пух и «для поддержки» ищущей теперь мужа. Затем, во время бала, Репетилов сообщает о своем падении: «сюда спешу, / Хвать, об порог задел ногою / И растянулся во весь рост». Но только падение Молчалина с лошади (действие 2, явление 7), при известии о котором София лишается чувств, рифмуется с «образцовым» падением фамусовского дяди Максима Петровича: «Упал он больно – встал здорово». Эта параллель окончательно вписывает Молчалина в ту неизменную московскую традицию, против которой восстает Чацкий. Но, повторимся еще и еще раз, если для обитателей фамусовского дома эта традиция нечто живое, унаследованное, то для него она – своего рода технология выживания.

В свою очередь, у Молчалина есть свой сюжетный двойник, который повторяет его отрицательные черты в еще более пошлом и сниженном виде. Это Антон Антоныч Загорецкий – «человек <…> светский, / Отъявленный мошенник, плут», которого в обществе терпят лишь за то, что «мастер услужить».

Необходимостью неустанно «угождать» объясняется все, даже роман Молчалина с Софией, в котором он послушно исполняет навязанную ею роль платонического воздыхателя. Он готов ночи напролет читать с возлюбленной романы, слушать тишину и изъясняться не на присущем ему «мещанском» языке («Есть у меня вещицы три…»), но на литературно-салонном языке безмолвных жестов и утонченных чувств. Тут его фамилия приобретает дополнительный оттенок значения: в любовном сюжете, который придумала для себя и для него София, он покорно изображает «молчальника» и воздыхателя. Не потому что хочет заслужить еще большую благосклонность Фамусова. Напротив, он рискует в результате тайного «романа» потерять его расположение. Но потому что отказаться от «угождения» дочери «такого человека» – было неправильно и пошатнуло бы его позиции. И, испытывая неприязнь к «плачевной нашей крале», принимает вид любовника – поскольку ей так угодно.

Насколько правильной и цинически выгодной была эта хладнокровная тактика угождения, мы видим в финальной сцене, когда случайно происходит его саморазоблачение»: он приглашен служанкой Лизой в комнату Софии, заигрывает в темноте с прислугой и презрительно отзывается о Софии, не зная, что она все слышит; тут же является разгневанный Фамусов. Казалось бы, это крах всех молчалинских мечтаний, конец его карьеры. Но недаром Чацкий, ставший свидетелем этой сцены, язвительно и проницательно замечает: «Вы помиритесь с ним, по размышленье зрелом. / Себя крушить, и для чего! / Подумайте, всегда вы можете его / Беречь и пеленать, и спосылать за делом / Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей – / Высокий идеал московских всех мужей». Молчалин соответствует потаенным запросам и правилам «фамусовского мира», вряд ли ему грозит полная отставка и настоящее изгнание.

Это уловили многие русские писатели, оттолкнувшиеся от образа Молчалина в своих произведениях. И. А. Гончаров создал по молчалинскому лекалу своего чиновника Аякова (роман «Обрыв»), Герой комедии А. Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты» Глумов считает себя Чацким, но добровольно принимает участь Молчалина. М. Е. Салтыков-Щедрин написал целый цикл «Господа Молчалины».

Скалозуб Сергей Сергеич – армейский полковник из Ново-землянского мушкетерского полка. Персонаж комедии, который связывает героев «первого уровня» (самостоятельно участвующих в действии) и персонажей «второго уровня», многочисленных московских типажей, представленных на балу в доме Фамусова. В образе Скалозуба выведен «идеальный» московский жених – грубоватый, богатый, довольный собою. Фамусов не прочь отдать за него Софию; ей, однако Скалозуб не подходит.

Приехав к Фамусову (сразу вслед за Чацким), Скалозуб рассказывает о себе. Служит он с 1809 года, а это значит, что Сергей Сергеевич участвовал в Отечественной войне 1812 года и европейской кампании 1813–1814. Казалось бы, он должен быть увешан военными, полученными на поле боя, наградами. Но орден «на шею» Скалозуб получил не за боевые действия, а по случаю торжеств 3 августа 1813 г., в честь Плейсвицкого перемирия, когда ордена и медали раздавали многим. Это значит, что Скалозуб умеет не столько служить, сколько «прислуживаться». И эта тактика дает свои плоды: его всего два года «поводили за полком»; теперь он «метит в генералы». Книжную премудрость презирает (ср. отзыв Скалозуба о двоюродном брате, отправившемся в деревню читать книжки); позже, в действии 4, явлении 5, в ответ на разглагольствования Репетилова о тайном обществе и «князь Григории» насмешливо предлагает. «Я князь-Григорию и вам / Фельдфебеля в Волтеры дам». Слова эти вошли в пословицу – как пример солдафонского отношения к «умникам» и умствованиям.

Скалозуб, вопреки часто встречающейся ошибке школьников и режиссеров, молод. Его отличает своеобразное армейское «щегольство». Чацкий называет его – «Хрипун, удавленник, фагот», и это означает, что Скалозуб по тогдашней моде «перетянут» ремнями, чтобы грудь выдавливалась колесом. Но это щегольство лишь прикрывает его умственное ничтожество и душевную пустоту. Автор выказывает свое отношение к персонажу, ставя того в дурацкое положение: Скалозуб ничего не понимает в страстном обличительном монологе Чацкого против московской «мундиромании». Он думает, что Чацкий ругает «гвардейских», то есть представителей элитной части военных, которые свысока смотрели на «армейских», и охотно присоединяется к его мнению.

София (Софья) Павловна Фамусова – центральный женский персонаж комедии; 17-летняя дочь хозяина московского дома, в котором разворачивается действие. После смерти матери она воспитана «мадамой», старушкой Розье, которая за «лишних» 500 рублей перебралась воспитательницей в другой дом. Другом детства Софии был Чацкий; он же стал героем ее первого отроческого «романа». Но за три года, что Чацкий отсутствовал, переменилась и сама София, и ее сердечная привязанность. С одной стороны, София стала «жертвой» московских привычек и нравов, с другой – «жертвой» новейшей русской (и питающей ее руссоистской) словесности. То есть карамзинской литературной школы, противником которой во многом был Грибоедов.

Она воображает себя сентиментальной героиней «чувствительного» романа и потому отвергает и чересчур язвительного, не по-московски смелого Чацкого, и традиционно московского жениха, полковника Скалозуба – богатого, но ограниченного. Ей нужна утонченная натура. «Просчитав» Софию и умело разыграв роль платонического воздыхателя, который готов до рассвета возвышенно молчать наедине с любимой, уголок в ее сердце находит Молчалин.

В итоге ею недовольны все. И Чацкий, который не может поверить, что его София очарована таким ничтожеством, и отец. Один винит во всем Москву с ее ретроградным влиянием, другой, напротив, объясняет все влиянием – французским, модами Кузнецкого моста и чтением книг. Оба в какой-то мере правы. После того, как Чацкий уехал из Москвы, София не имела возможности душевно развиваться, незаметно заразилась «московским» духом и одновременно вообразила себя героиней модного романа. Она ведет себя то как Юлия из романа Руссо, то как московская кумушка; и над той и над другой «маской» автор комедии иронизирует.

В 1-м действии Фамусов застает в гостиной Софию и Молчалина (только что вышедшего из девичьей). Для отвода глаз София придумывает сон, будто бы привидевшийся ей. Первая часть этого сна напоминает сентиментальную повесть в духе Карамзина. София, как пастушка, встречает на цветистом лугу «милого человека» – только в отличие от «Бедной Лизы» бедна не девушка, а этот самый «милый человек». Вторая часть сна пародирует баллады Жуковского, которого Грибоедов печатно порицал:

Позвольте… видите ль… сначала Цветистый луг; и я искала Траву Какую-то, не вспомню наяву. Вдруг милый человек, один из тех, кого мы Увидим – будто век знакомы, Явился тут со мной; и вкрадчив, и умен, Но робок… Знаете, кто в бедности рожден…

Фамусов

Ах! матушка, не довершай удара! Кто беден, тот тебе не пара.

София

Потом пропало все: луга и небеса. — Мы в темной комнате. Для довершенья чуда Раскрылся пол – и вы оттуда, Бледны, как смерть, и дыбом волоса! Тут с громом распахнули двери Какие-то не люди и не звери, Нас врознь – и мучили сидевшего со мной. Он будто мне дороже всех сокровищ, Хочу к нему – вы тащите с собой: Нас провожают стон, рев, хохот, свист чудовищ! Он вслед кричит!.. — Проснулась. — Кто-то говорит, — Ваш голос был; что, думаю, так рано? Бегу сюда – и вас обоих нахожу.

Фамусов

Да, дурен сон, как погляжу. Тут все есть, коли нет обмана: И черти и любовь, и страхи и цветы.

На место «жутких» балладных персонажей подставлены совершенно для этого не подходящие Фамусов («Раскрылся пол – и вы оттуда, / Бледны, как смерть, и дыбом волоса!») и Молчалин («Тут с громом распахнули двери / Какие-то не люди и не звери, / Нас врознь – и мучили сидевшего со мной»). А чтобы речь ее звучала еще комичнее, Грибоедов заставляет Софию использовать размер и стиль басни, одинаково неподходящий и для сентиментальной повести, и для баллады. А Фамусова он вынуждает «процитировать» финал баллады Жуковского «Светлана»: «Где чудеса, там мало складу»-

Во 2-м действии, узнав о падении Молчалина с лошади, София вновь ведет себя не как благовоспитанная барышня, а как влюбленная героиня романа – падает обморок с криком: «Упал! Убился!» Тем контрастнее выглядит ее типично «московское» поведение в 3-м действии, во время бала, когда София злобно обращает риторику Чацкого («От сумасшествия могу я остеречься») против него самого и распускает слух о помешательстве бывшего возлюбленного. Романическая маска сорвана, под ней – лицо раздраженной московской барышни.

И потому расплата ждет ее тоже «двойная» – и литературная, и бытовая. В финале комедии развеется любовный дурман Софии, рухнет придуманный ею романный сюжет, а сама она узнает о своем удалении из Москвы. Происходит это в 11-м явлении, когда София случайно становится свидетельницей того, как Молчалин заигрывает с Лизой и оскорбительно отзывается о ней самой. Тут же является отец («…и дыбом волоса») в окружении слуг со свечами; балладный сон сбывается наяву; Фамусов обещает дочери выслать ее из Москвы «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», а Молчалина – удалить («Нас врознь – и мучили сидевшего со мной»),

Фамусов Павел Афанасьевич – один из ключевых героев комедии, «управляющий в казенном месте», богатый вдовец, барин, в чьем московском доме происходит действие. Фамусов был другом покойного отца Чацкого, и в его дочь Софию Чацкий влюблен; именно поэтому Чацкий по возвращении в Москву первым делом является в фамусовский дом.

Образы Чацкого и Фамусова полярно противоположны, это герои-антагонисты: один обличает дряхлый и патриархальный мир Москвы, другой – в каком-то смысле олицетворяет его. Наиболее патетичный из монологов Фамусова восхваляет московские нравы, неизменные век от века: здесь по отцу «и сыну честь», тут, у кого «душ тысячки две родовых, / Тот и жених»; московских дам можно сейчас отправить «командовать в Сенат», московские дочки «так и льнут к военным» – «А потому, что патриотки». Особый восторг Фамусова вызывают старички, которые «Поспорят, пошумят… и разойдутся». Если читать монологи и реплики Фамусова внимательно, станет ясно, что они складываются в некую патриархальную утопию, в образ прекрасного, «правильного», незамутненного мира, в котором каждый занимает отведенное ему судьбой и традицией место. И критику московских нравов он воспринимает как покушение на основы мироздания, не больше и не меньше.

Грибоедов не случайно уделяет такое внимание знаменитому фамусовскому календарю, который тот внимательнейшим образом проглядывает в 1-м явлении 2-го действия. Во вторник – к Прасковье Федоровне в дом, в четверг на погребенье, тогда же, в четверг, «а может, в пятницу, а может, и в субботу» предстоят крестины «у вдове, у докторше». Календарь этот похож на свод незыблемых правил московского миропорядка, который основан не на делах, а на связах. Нельзя забывать об этих связях, нужно поддерживать их, помнить, у кого именины, у кого крестины, у кого погребенье. А грандиозный бал в фамусовском доме, во время которого Чацкий будет объявлен сумасшедшим, – это маленькая «модель» Москвы, где каждый гость Фамусова – князья Тугоуховские с шестью дочерьми, Хлестова, Скалозуб и другие – представляет отдельный важный срез московского общества.

Как положено вдовому московскому барину, Ф. заигрывает со служанкой дочери («зелье, баловница») и находится в особо тесных отношениях с докторшей-вдовой (!), которая должна не просто родить, но именно по особому «расчету» Фамусова. И при этом он «монашеским известен поведеньем». Как положено человеку «века минувшего», он страшится новых веяний. Во время первого же разговора с Чацким (чье возвращение его совсем не радует – помимо прочего и потому, что Чацкий беден, это не московский жених с «тысячками двумя» душ) Фамусов затыкает уши, чтобы не слышать смелых речей дерзкого молодого человека. Естественно, он порицает французские моды и лавки Кузнецкого моста (традиционный комедийный мотив переосмыслен; обычно предметом осмеяния становились не «ругатели» мод, но сами модники и модницы). В этом он отчасти совпадает с Чацким, обличающим дух подражания-, но в том и разница, что «мода» для Чацкого это враг национальной самобытности и самостоятельного русского ума. А для Фамусова всего лишь один из псевдонимов новизны, которую он ненавидит лютой ненавистью. Для него что книжные лавки, что бисквитные – одно и то же зло, потому что раньше их не было, а теперь появились. (Тот же мотив появится в поэме А. С. Пушкина «Граф Нулин», которая будет написана после знакомства с текстом «Горя от ума»). Главный же враг для Фамусова – ученье. Почему? Потому что оно ведет к переменам, разрушает неподвижность мира, а значит, угрожает его «московской утопии». Неосуществимая мечта Фамусова: «забрать все книги да и сжечь».

При этом, как типичного московского барина, его водят за нос все кому не лень. На сцене Фамусов впервые появляется в тот самый момент, когда София и Молчалин, всю ночь (по счастью, платонически) проведшие наедине, еще не расстались. Лиза переводит часы, чтобы их звоном потревожить покой любовников и предупредить о том, что оставаться вместе уже небезопасно; сначала Лиза, затем София и Молчалин усыпляют бдительность хозяина, заподозрившего неладное. А последний выход Фамусова на сцену приурочен к финальному свиданию Софии с Молчалиным, во время которого та убеждается в низости и корысти «любовника». Картина ночного свидания дочери с секретарем повергает Фамусова в ужас (особенно потому, что его покойная жена была большой охотницей до мужчин).

Комизм сцены усилен тем, что Фамусов словно раздваивается между внезапно охватившей его ненавистью к «новой» Москве, которая заражена «духом» Кузнецкого моста («Дочь! Софья Павловна! <…> Не быть тебе в Москве, не жить тебе с людьми. <…> В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!»), и прежней пламенной любовью к «столице, как Москва». Он, бедный, начинает метаться. Только что, в явлении 14, он грозил предать позорный случай огласке («В Сенат подам, Министрам, Государю»), и тут же в финальном 15-м явлении восклицает: «Что станет говорить княгиня Марья Алексевна! Н» Мнение мосновсной княгини стоит в его иерархии выше и значит для него больше, чем мнение русского царя, который находится в далеком Петербурге.

Как все центральные персонажи комедии, Фамусов имеет своего сюжетного «двойника». То есть второстепенного героя, который оттеняет образ главного. Это Максим Петрович, герой исторического анекдота, который Фамусов рассказывает в назидание Чацкому.

Спросили бы, как делали отцы? <…> …он не то что на серебре, На золоте едал <…> На куртаге ему случилось обступиться; Упал, да так, что чуть затылка не пришиб <…> Был высочайшею пожалован улыбкой <…> Упал вдругорядь – уж нарочно (Действие 2, явление 2).

Это – идеальный пример «правильного» поведения, которому должен подражать каждый настоящий представитель фамусовского мира. Но в том и заключен ужас Фамусова, потому он и заискивает перед неродовитым Скалозубом и так злится на слишком яркого Чацкого, что на самом деле Москва Фамусова уже начала меняться, она пришла в движение, положение Павла Афанасьевича совсем не такое прочное, как ему хотелось бы. Закат фамусовского мира уже начался.

Может быть, поэтому образ Фамусова лишен однозначности. Помимо всего прочего, это именно он воспитал Чацкого, приютив его в своем доме, когда родители того умерли. Так что и такие плоды может давать «московское воспитание». Некоторые читатели комедии и ее зрители, подобно поэту пушкинской поры Петру Андреевичу Вяземскому, считали Фамусова скорее положительным героем. Вяземский в старости писал: «Да, если пошло на то, чем так глуп и безобразен Фамусов?…он человек дюжинный, старого покроя, но добряк и не лишен некоторого благоразумия и человеческих сочувствий. Посмотрите, например, как, после долгой разлуки, встречает он Чацкого:

Ну, выкинул ты штуку! Три года не писал двух слов И грянул вдруг как с облаков <…> Здорово, друг, здорово, брат, здорово! Рассказывай, чай у тебя готово Собранье важное вестей? Да расскажи подробно, Где был, скитался столько лет, Откудова теперь?

Тут есть и дружеский привет, и очень естественное любопытство. Вольно же Чацкому отвечать на все это колкостями, дразнить старика, оскорблять привычки и предания его. Фамусов, как и все пожилые и отживающие люди, любит, может быть, и с пристрастием, свое минувшее, в виду настоящего, которое не могут они назвать вполне своим. Это естественно и неминуемо».

Литературной проекцией Фамусова стал образ старика Мамаева в комедии А. Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты».

Чацкий Александр Андреич – главный герой «Горя от ума», молодой дворянин, наследник 300 или 400 душ; после трехлетнего отсутствия и лечения на «кислых водах» не от болезни, а от скуки он приезжает в родную Москву, в дом Фамусова, друга своего покойного отца Андрея Ильича. Мы в точности не знаем, чем он занимался эти три года; упоминается о его связи и разрыве «с министрами», но это может значить что угодно – и то, что Александр Андреевич был на военной службе, и то, что он был на гражданской (отлично «пишет, переводит»), Разговаривая с Чацким на балу, Платон Михайлович вскользь упоминает о прошлогодней встрече в полку; но где эта встреча проходила – за границей или в военном лагере под Петербургом, и была ли это встреча сослуживцев, или Чацкий просто наведывался к друзьям, – комментаторы так определить и не смогли. Ясно только, что действие комедии разворачивается в 1820-х годах, когда после Аахенского конгресса значительная часть русского армейского корпуса вернулась в Россию. Проведя в Москве ровно сутки – срок, необходимый для соблюдения театрального принципа единства времени, места и действия, – и став жертвой мстительной интриги Софии (Чацкого фактически объявляют сумасшедшим), в гневе уезжает в никуда: «Карету мне, карету!»

В театральной практике того времени каждая роль так или иначе соотносилась с готовым набором амплуа. В роли Чацкого совмещены, казалось бы, противоположные амплуа комедийного героя. Он и неудачливый «ложный жених», который тщетно претендует на руку невесты, и блестящий, но никчемный «злой умник», он и типичный герой-резонер, рупор авторской позиции. Таких персонажей было много в сатирической комедии эпохи Просвещения. (С фонвизинским Стародумом Чацкого сравнивал еще П. А. Вяземский.)

Но Грибоедову этого словно бы мало. Сквозь образ Чацкого просвечивает литературный тип Дон Кихота, которого в первой половине XIX века воспринимали отнюдь не восторженно. Кроме того, в Чацком легко угадывался социальный тип умного скептика конца 1810-1820-х гг.; многие молодые люди старались быть или как минимум казаться именно такими. В фамилии Чацкого (которая первоначально писалась «Чадский») недаром слышится отзвук фамилии молодого мыслителя и ригориста П. Я. Чаадаева, едва ли не главного умного скептика тогдашней России. Отчасти таким был и сам Грибоедов, и с того момента, когда рукопись комедии была привезена им в Петербург (июнь 1824 г.), в критике начались споры о том, в какой мере Чацкого можно считать грибоедовским автопортретом, и о том, «отрицательный» ли то автопортрет или положительный.

В любой комедии герои попадают в смешные обстоятельства, и чем эти обстоятельства смешнее, тем легче смотрится комедия. С Чацким все происходит немного иначе. Он настолько серьезен, мысли его настолько возвышенны, что обстоятельства, подстерегающие его в доме Фамусова, кажутся унизительно-глупыми. Мы не просто смеемся над ними, как смеялись бы над Максим Петровичем, будь он героем комедии; мы вслед за автором (и вслед за его главным героем) исполняемся сатирическим гневом. Веселый, беззаботный смех комедии постепенно превращается в язвительный, злой смех сатиры. И особую роль в этом процессе играет язык. Колкий и афористический язык реплик Чацкого – прежде всего. Первая же фраза, произнесенная им, построена по законам светского каламбура – «Чуть свет – уж на ногах, и я у ваших ног!».

Все тут подчинено язвительному, острому слову; даже развитие интриги строится на постоянных языковых обмолвках, которые мгновенно обрастают событийными следствиями и меняют ход сюжета. Пружина его, казалось бы, традиционно: «любовное помешательство», «безумие от любви» было общим местом в европейской культуре (в том числе культуре поведения) конца XVIII – начала XIX в. Темы «любви», «ума» и «безумия» обыгрываются в комедии буквально с первой сцены – уже во 2-м явлении 1-го действия Фамусов, заигрывая со служанкой Лизой, пытается утихомирить ее возмущение: «Помилуй, как кричишь. / С ума ты сходишь!» В 5-м явлении София говорит о Чацком (еще не появившемся в их доме): «Зачем ума искать и ездить так далеко?» В 7-м явлении сам Чацкий, задетый холодностью Софии, вопрошает: «Ужли слова мои все колки? <…> ум с сердцем не в ладу». Во 2-м действии, 11-м явлении, после того как София не сумела совладать с чувствами при известии о падении Молчалина с лошади, он произносит язвительную реплику: «как во мне рассудок цел остался!» Наконец, в 3-м действии, 1-м явлении, доведенный Софией до отчаяния, он произносит те самые роковые слова («От сумасшествия могу я остеречься»), которые она, сначала невольно, потом сознательно, направит против него же: «Вот нехотя с ума свела». То есть Чацкий сам кладет начало интриге, затеянной против него же. На это в свое время обратил внимание выдающийся литературовед и писатель Юрий Николаевич Тынянов, автор романа о Грибоедове, «Вазир-Мухтар». В 13-м явлении, после резкого отзыва Чацкого о Молчалине, София задумчиво говорит одному из гостей (Г. Н.), прибывших на бал в дом Фамусовых: «Он не в своем уме»; внезапно заметив что Г. Н. готов верить, злобно завершает. «А, Чацкий! любите вы всех в шуты рядить, / Угодно ль на себя примерить?»

Страшный маховик московских слухов приведен в действие. Фраза Софии обрастает подробностями; Г. Н. (чье безличие подчеркнуто его безымянностью; это не самостоятельный персонаж комедии, а всего лишь орудие Софииной мести) уверяет полушута Загорецкого, что Чацкого «в безумные упрятал дядя-плут / <…> и на цепь посадили». Загорецкий тут же сообщает о том графине-внучке и ее бабушке: «В горах изранен в лоб, / Сошел с ума от раны»; в итоге Фамусов отстаивает свое первенство: «Я первый, я открыл!» – и указывает на «главную» причину безумия: «Ученье – вот чума /<…> нынче пуще, чем когда / Безумных развелось людей, и лиц, и мнений!»

Из этой точки развертывается новый ряд сюжетных последствий, который должен привести к смысловому итогу – к теме ума, который кажется безумием неумному миру. В 5-м явлении 4-го действия Репетилов рассказывает Скалозубу о «тайном обществе», составленном из таких же, как он сам, болтунов (князь Григорий, Евдоким Воркулов, Удушьев Ипполит Маркелыч): «Фу, сколько, братец, там ума!» В свою очередь, узнав новость о сумасшествии Чацкого, Репетилов не хочет было верить, но под давлением шести княжон и самой княгини сдается. В 10-м явлении сам Чацкий, удостоверившись, что София и вправду назначила Молчалину свидание, восклицает: «Не впрямь ли я сошел с ума?»

Все точки над! расставлены в финальном монологе Чацкого: «Безумным вы меня прославили всем хором! / Вы правы: из огня тот выйдет невредим, / Кто с вами день пробыть успеет, / Подышит воздухом одним, /Ив нем рассудок уцелеет». Начавшись игривой темой любовного безумия, продолжившись темой «умного безумца», сюжет комедии завершается темой мнимого безумия от недюжинного ума, отвергнутого безумным миром. (Первоначально комедия должна была называться «Горе уму».)

Все это было бы невозможно реализовать на сцене, если бы не образ Чацкого-ригориста – пламенного оратора в царстве глухих. По крайней мере дважды Грибоедов ставит своего героя в такие сценические обстоятельства, которые могут показаться странными, почти разоблачительными для него. Первый раз – во 2-м действии, во время «диалога» с Фамусовым: тот, напуганный обличительными речами Чацкого, затыкает уши, а Чацкий, не обращая на то никакого внимания, продолжает страстно обличать московские нравы.

Точно таким же сотрясением воздуха заканчивается и монолог Чацкого во время фамусовского бала (действие 3, явление 22). Раздражившись речами «французика из Бордо», оскорбительными для национальной гордости россиянина,

Чацкий обрушивается на салонное «варварство», возносит своеобразную социальную «молитву об исцелении» нации от духа подражательности, заранее соглашается на звание «старовера», воздает хвалу «ушлому, бодрому» русскому народу. Но когда он завершает свой монолог и оглядывается, то замечает, что «все в вальсе кружатся с величайшим усердием». Слушатели давно разбрелись.

Больше того, эта сцена пародийно повторена в 4-м действии, 5-м явлении: болтун Репетилов, начав плакаться Скалозубу на свою несчастную судьбу, неудачную женитьбу и т. д., далеко не сразу замечает, что «Зарецкий заступил место Скалозуба, который покудова уехал». Казалось бы, это бросает тень Чацкого; чем он лучше Репетилова, если точно так же токует и не видит ничего вокруг себя? Но замысел Грибоедова иной: в Чацком изображен новый тип «проповедника», «обличителя», который не особенно нуждается в слушателе, ибо не надеется «исправить» неисправимый мир. Он вещает не потому, что хочет повлиять на кого-то, но потому лишь, что дух правды вскипает в нем и заставляет пророчески изрекать истины. Он не видит никого вокруг, потому что не различает лица московских кумушек с высоты своей мысли. Что же до Репетилова, то он (как сюжетный «двойник» Чацкого) призван лишь подчеркнуть масштаб личности главного героя. Все, что Чацкий выстрадал, Репетилов подхватил у моды. Чацкий одиночка, Репетилов – человек «толпы» («шумим, братец, шумим!»). Общество, в которое он входит и о котором сообщает каждому встречному, лишено какого бы то ни было смысла, лояльно оно или оппозиционно – значения не имеет.

Поэтому Грибоедов сознательно ставит их в неравные сценические условия. Чацкий произносит свой монолог лицом к залу, спиной к сцене. Он и впрямь не может видеть, что творится у него за спиной. Последние слова монолога – «В чьей, по несчастью, голове / Пять, шесть найдется мыслей здравых, / И он осмелится их гласно объявлять – / Глядь…» – прямо указывают то, что автор полностью на стороне «ослепленного» героя. Напротив, Репетилов в 4-м действии, 5-м явлении должен стоять лицом к своим меняющимся собеседникам – сначала к Скалозубу, потом к Загорецкому. И потому особенно уничижительна для Репетилова параллель между его отъездом с бала (он приказывает лакею: «Поди, сажай меня в карету, /Вези куда-нибудь!») и финальным монологом Чацкого в 4-м действии: «пойду искать по свету, / Где оскорбленному есть чувству уголок. / Карету мне, карету!». Первая реплика – каприз ничтожного героя, последняя – приказ отвергнутого пророка.

Но авторский замысел далеко не во всем совпал с читательским/ зрительским восприятием. Пушкин дважды негативно отозвался о Чацком – в письме П. А. Вяземскому от 28 января 1825 г. («много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек – но Грибоедов очень умен»), и в письме к А. А. Бестужеву от конца января того же года: «В комедии Горе от ума кто главное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями».

В чем причина столь резкого отзыва? Прежде всего, Пушкина раздражало, когда первые читатели стали отождествлять Чацкого с самим Грибоедовым. И подчеркивал их полное отличие друг от друга. Кроме того, ему действительно не нравился сам образ Чацкого – в отличие от комедии в целом, которая его восхищала. Чацкий казался ему чересчур однопланным, слишком близким к «отрицательным» комедийным амплуа. Да и в жизни Пушкин недолюбливал «пламенных говорунов». Есть и третья причина. Пушкин в это время работал над романом «Евгений Онегин», главного героя которого недаром называл «второй Чадаев» и сравнивал с Чацким – «…и попал, / Как Чацкий, с корабля на бал». Как раз к тому моменту, когда Пушкин прочитал «Горе от ума», в его писательской «домашней лаборатории» наметились серьезные сдвиги; он менял свое отношение к Онегину, мучительно думал о развитии его характера. И переносил на образ Чацкого свои собственные сомнения и планы.

Но главное, быть может, заключалось в другом. Пушкин болезненно реагировал на явные сюжетные натяжки комедии, которые не очень смущали Грибоедова, но в пушкинских глазах невольно дискредитировали «высокий» образ главного героя.

Так, Чацкий поразительно недогадлив и чересчур наивен. Только ко 2-му действию, 4-му явлению он вдруг понимает, что София не случайно неблагосклонна к нему: «Нет ли впрямь тут жениха какого?» Заподозрив неладное, долго гадает: кто занял его место в сердце Софии – Скалозуб? Молчалин? Лишь в 7-м явлении, после совершенно недвусмысленной любовной реакции Софии на падение Молчалина с лошади, склоняется к «молчалинскому варианту». И притворно хвалит Молчалина в разговоре с Софией, чтобы лишний раз «испытать» ее (действие 3, явление 1). Но при первом же удобном случае (после разговора с Молчалиным, убедившись в его подлости и низости) вновь начинает сомневаться.

Такая «непонятливость» отчасти объясняется памятью о прошлом; Чацкий не хочет допустить мысли, что София за три года могла поглупеть до молчалинского уровня. Но тема варьируется слишком долго, «затяжное» неведение Чацкого о реальном положении дел в конце концов начинает работать против него. Ему нужно стать непосредственным свидетелем любовного разрыва Софии с Молчалиным, чтобы окончательно удостовериться в том, что зрителю было известно с первой же сцены.

Точно так же по-разному могла восприниматься и «нелогичность» Чацкого, который в диалоге с Фамусовым резко отвергает возможность службы в бюрократическом государстве («Служить бы рад – прислуживаться тошно»), а в сцене бала, беседуя с бывшим однополчанином Платоном Михайловичем Горичевым, женившимся на молоденькой московской барыне Наталье Дмитриевне и совсем закисшим, призывает того поскорее вернуться на службу, в полк. С точки зрения автора, Чацкий ведет себя естественно: он обличает «устройство» чиновной службы, а не службу как таковую; военная служба приемлема для него, ибо не связана с необходимостью «прислуживать». Но с точки зрения недоброжелательного критика это могло выглядеть сюжетной натяжкой, свидетельством «беспамятства» героя, который просто не помнит, что говорил несколько часов назад. (Тем более что и армейское «прислуживание» в комедии уже обличено на примере Скалозуба).

Пушкинская реакция не была единичной; крикуном, фразером, идеальным шутом называл В. Г. Белинский главного героя комедии в статье «Горе от ума» (1840). Впоследствии – начиная с 0. М. Сомова и кончая И. А. Гончаровым – «сценические» недостатки образа Ч. будут объяснены психологически: Чацкий ведет себя не как «герой без страха и упрека», но как живой, пылкий и честный человек, на долю которого выпал «мильон терзаний». Круг эмигрантской оппозиции 1860-х гг. (А. И. Герцен, Н. П. Огарев) задним числом «пропишет» Чацкого в декабристском движении, превратив его из одинокого героя-рупора авторских идей в выразителя революционной идеологии эпохи. Поколение Д. И. Писарева и Н. А. Добролюбова, напротив, презрительно отзовется о Ч. как о «лишнем» человеке, болтающем попусту. Противоречивые, подчас взаимоисключающие проекции образа Чацкого свяжут между собою таких разных героев русской литературы, как Бельтов А. И. Герцена, Павел Петрович в «Отцах и детях» И. С. Тургенева, Степан Трофимович Верховенский и Ставрогин в «Бесах» и Версилов в «Подростке» Ф. М. Достоевского.

Что почитать

Грибоедов. Энциклопедия. СПб., «Нестор-История», 2007 / Предисловие и ред. С. А. Фомичева. (Книга есть в открытом электронном доступе:

#.

М. О. Гершензон. Грибоедовская Москва. М., 1914. Книга есть в открытом доступе:

http://feb-web.ru/FEB/GRIBOED/critics/gri_mos.htm?cmd=2.

«Век нынешний и век минувший…». Комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума» в русской критике и литературоведении.: СПб., 2002.

Ю. Н. Тынянов О сюжете «Горя от ума» // Он же. Пушкин и его современники. М., 1969. Статья есть в открытом доступе:

http://feb-web.ru/feb/litnas/texts/l47/lit-147-.htm?cmd=p

В. Ю. Проскурина Диалоги с Чацким // «Столетья не сотрут…»: Русские классики и их читатели. М., 1989.

Что посмотреть

А. Н. Архангельский. Герои и сюжет «Горя от ума» //

/9-klass/uroki-a-narhangelskogo-dlya-8-klass9/geroi-i-syuzhet-gorya-ot-uma-as-griboedova?seconds=0&chapter_id=2476.

К. М. Поливанов. Власть женщин в «Горе от ума» //

К. М. Поливанов. Горе от ума как улика //

Пушкин

Напоминать, когда Пушкин родился и что написал – было бы как-то даже и неприлично. Поэтому без лишних предисловий сразу перейдем к его героям.

«Анджело»

(стихотворная повесть, 1833; опубл. – 1834)

Анджело – неправедный властитель, суровый законник, преступивший закон, «антигерой» стихотворной повести, которая входит в своеобразный цикл пушкинских вариаций на темы Шекспира. За основу повести взята коллизия комедии «Мера за меру», главный герой которой – судья Анджело, чей «многосторонний» характер Пушкин сравнивал с другими шекспировскими персонажами – Шейлоком и Фальстафом: «Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера Скупой скуп – и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера Лицемер волочится за женою своего благодетеля, лицемеря; <…> спрашивает стакан воды, лицемеря. У Шекспира лицемер произносит судебный приговор с тщеславною стро-гостию, но справедливо; он оправдывает свою жестокость глубокомысленным суждением государственного человека; он обольщает невинность сильными, увлекательными софизмами, не смешною смесью набожности и волокитства. Анджело лицемер – потому что его гласные действия противуречат тайным страстям! А какая глубина в этом характере!» (Table-Talk, 1835–1836). Учтена, возможно, и новелла итальянского писателя Джиральди Чинито, обработавшего фабулу Шекспира и сократившего число участников интриги до четырех. («Роли» Анджело здесь соответствует сюжетная линия Джуристо.) Но шекспировские страсти весело наложены Пушкиным на российский фон (подробнее об этом сказано в статье «Дук»), а российский фон трагически вписан в круг вечных общечеловеческих проблем.

Непреклонный Анджело – прямая противоположность предоброму старому Дуку, правителю «одного из городов Италии счастливой», который неожиданно уходит странствовать, «как древний паладин», оставляя Анджело наместником, чтобы тот строгими мерами выправил государственные дела, запущенные до предела. Дук – стар, Анджело – зрел; один слаб, незлобив – другой суров, нахмурен:

Был некто Анджело, муж опытный, не новый В искусстве властвовать, обычаем суровый, Бледнеющий в трудах, ученье и посте, За нравы строгие прославленный везде, Стеснивший весь себя оградою законной, С нахмуренным лицом и волей непреклонной; Его-то старый Дук наместником нарек <…>

Описание ироничное – и по отношению к Анджело, и по отношению к Дуку, поэтому здесь так много откровенных риторических штампов, которые легко различал читатель пушкинского времени.

В городе, где Анджело сменяет Дука, все половинчато. В том числе и обстоятельства, в которых находятся герои: Дук ушел, но может вернуться в любую минуту; Анджело самостоятелен, но его наместничество заведомо временно. Юный Клавдио, соблазнивший юную Джюльету и приговоренный за то к смерти, вроде бы жив, поскольку его еще не казнили, но в то же время как бы и мертв, поскольку приговор объявлен, а на милость Анджело рассчитывать не приходится. Жена Анджело Марьяна, которую тот по недоказанному обвинению в неверности отослал в предместье, но с которой не развелся, – формально остается его женой, точно так же, как Анджело – формально не холост. (О существовании Марьяны читатель узнает лишь в 3-й, финальной части повести; это своего рода сюжетная мина замедленного действия.) Сестра Клавдио, Изабела, – которую тот через верного друга Луцио просит обратиться к Анджело с мольбой о помиловании брата, – «полузатворница». Замысел Дука в том и состоит, чтобы наместник восполнил «половинчатую» жизнь города, снова сделал ее цельной; залогом тому – несомненная цельность характера Анджело (хотя он и надменен), его убежденность в том, что закон выше всего и вся.

И тут-то приходят в действие сюжетные жернова, которые без остатка перемалывают и эту цельность, и эту убежденность.

Суровый Анджело, увидевший прекрасную монахиню Изабелу, которая является с ходатайством за Клавдио, вопреки своей твердости влюбляется. Причем настолько страстно, что готов совершить тот самый грех прелюбодеяния, за который Клавдио им же приговорен к смерти:

Размышлять, молиться хочет он, Но мыслит, молится рассеянно. Словами Он небу говорит, а волей и мечтами Стремится к ней одной. В унынье погружен, Устами праздными жевал он имя Бога, А в сердце грех кипел. Душевная тревога Его осилила. Правленье для него, Как дельная, давно затверженная книга, Несносным сделалось. Скучал он; как от ига, Отречься был готов от сана своего <…>

Хуже того: брат Изабелы хотя бы помышлял о законном браке в будущем; приговоривший его Анджело мечтает лишь о беззаконном удовлетворении желания, да еще с монахиней, посвятившей себя Христу. При этом он готов – по крайней мере на словах – заплатить за это святотатство именно отступлением от возлюбленного Закона: Анджело согласен отменить приговор, если Изабела отдастся ему. Нравственное падение тем ниже, чем выше был моралистический замах.

При этом автор устами Изабелы как бы заранее предупреждает героя: нельзя своей безоговорочной суровостью подменять Провидение, ибо только оно окончательно законно и по-настоящему безоговорочно. Зато можно подражать его благости: милосердие возвышает правителей; возвышает и в прямом, и в переносном смысле. То есть ставит их выше земных законов. Да и глуповато-веселый Луцио, типичный комедийный друг-наперсник, приятель согрешившего Клавдио, не случайно предлагает Изабеле пасть к ногам Анджело -

<…> если девица, колена преклоня Перед мужчиною, и просит, и рыдает, Как бог он все дает, чего ни пожелает.

При всей двусмысленности этого пассажа устами Луцио глаголет истина: человек дает «как бог» – и этим все сказано. Анджело не прислушивается к Изабеле, не хочет возвыситься до Божьей милости – и тут же оказывается ниже человеческого закона, а затем – и ниже человеческого звания.

Потому что, получив желаемое (и пока не зная, что в постели с ним возлежала законная жена Марьяна, которую подучил Дука, конечно же, никуда не ушедший, но тайно наблюдающий за развитием событий), Анджело нарушает слово, данное Изабеле. Он велит прислать голову казненного Клавдио. Голова (естественно, подмененная) доставлена. И тут объявляется Дук. Кульминация совпадает с развязкой; «грызомый совестью» (а значит, не до конца утративший человеческое начало), Анджело должен быть казнен, но прощен благодаря уговорам Марьяны и Изабелы.

Самое забавное заключается в том, что прощение, которое Дук дарует Анджело, не только милосердно, но и вполне законно с формально-юридической точки зрения. По стечению обстоятельств (Дуком же и обеспеченным) Анджело так и не стал прелюбодеем, проведя ночь с законной женой; он так и не отменил приговор в расплату за свидание. А в итоге все встает на свои места, «половинчатость» устраняется. Вопрос дня Пушкина состоит лишь в том, возможно ли было это «восстановление», эта победа порядка над неупорядоченностью, без участия Анджело. Прямого ответа в повести нет.

При этом очевидно, что образ Анджело связан множеством нитей и с традиционным типом «идеального государя» (в том числе и в ранней пушкинской поэзии), и – косвенно – с личностью Николая I, чья подчеркнутая суровость, демонстративная верность Закону вызывала у Пушкина смешанные чувства уважения и неприятия. Однако серьезного развития в последующей литературе этот образ не получил – во многом из-за репутации повести как далеко не самой удачной у Пушкина. (Эта оценка была освящена авторитетом В. Г. Белинского, хотя сам Пушкин считал «Анджело» лучшим из своих сочинений в лиро-эпическом жанре.)

Дук – «предобрый старый» правитель «одного из городов Италии счастливой», запустивший дела государственного управления и временно передавший бразды правления «законнику» Анджело.

Свободно перелагая комедию Шекспира «Мера за меру», Пушкин сохраняет все формальные элементы традиционного сюжета. Вот как резюмировал сюжет шекспировской комедии А. А. Смирнов: «Возлюбленная или сестра приговоренного к смертной казни просит у судьи о его помиловании; судья обещает исполнить ее просьбу при условии, если она за это пожертвует ему своей невинностью. Получив желаемый дар, судья тем не менее велит привести приговор в исполнение; по жалобе пострадавшей правитель велит обидчику жениться на своей жертве, а после свадебного обряда казнит его» (в комментариях к кн.: Шекспир У. Поли. собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 6.)

Подобная сюжетная схема отводила «предоброму старому Дуку» чисто служебную роль. Такую же, какая у Шекспира отведена «прообразу» пушкинского Дука – Герцогу. Дук должен внезапно и тайно исчезнуть, оставив сурового преемника, чтобы тот поправил запущенные дела. Затем, переодевшись монахом, он появится в одной из центральных сцен (у Пушкина – ч. 3, главки 1–5), чтобы свести воедино слишком далеко разошедшиеся сюжетные линии. Наконец, в третий и последний раз ему предстоит обнаружить себя в самом конце повести – чтобы, объявившись народу, вновь взять бразды правления в свои слабые, но мудрые руки. А значит – развязать последний узел сюжета:

Изабела Душой о грешнике, как ангел, пожалела И, пред властителем колена преклоня, «Помилуй, государь, – сказала. – За меня Не осуждай его. Он (сколько мне известно, И как я думаю) жил праведно и честно, Покамест на меня очей не устремил. Прости же ты его!» И Дук его простил.

Но место, которое герой занимает в сюжете, и его удельный вес в организации смысла – не одно о то же; образ Дука сомасштабен образу Анджело. Прежде всего, именно благодаря Дуку шекспировский сюжет незаметно приобретает русские черты. Описывая город, в котором правит Дук, Пушкин сознательно использует узнаваемые риторические формулы эпохи Александра I: «друг мира, истины, художеств и наук» и др. Более того, он со смехом приводит раскавыченную цитату из своего собственного письма к декабристу К. Ф. Рылееву от 25 января 1825 г. («что грудь кормилицы ребенок уж кусал» – «не совсем соглашаюсь с строгим твоим приговором о Жуковском. Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались?»). Причем эта формула сразу вышла за пределы «домашнего» словоупотребления пушкинского литературного круга; она была повторена П. А. Вяземским в одной из статей, опубликованных в «Московском телеграфе». В рассказе о правлении Дука и передаче власти в руки Анджело пародийно воспроизведены формулы «жизнеописания» русского провинциала Ивана Петровича Белкина, вымышленного автора «Повестей Белкина» (1830). Белкин тоже был большим охотником до романов, тоже ослабил строгий порядок, перепоручив дела старой ключнице, которой крестьяне – как подданные Дука – «вовсе не боялись».

Наконец, Белкин согласился передать бразды правления строгому другу, предложившему «восстановить прежний, им упущенный порядок»; друг, подобно Анджело, довел дело до «суда» над вороватым старостой, но Белкин, подобно Дуку, не допустил сурового приговора (ибо, потеряв интерес к «следствию», заснул).

Наконец, неожиданный «уход» Дука – опять же не грубо – накладывается на многочисленные слухи 1825–1826 гг. о тайном «уходе» Александра I из Таганрога, которые спустя годы и годы преобразуются в легенду о старце Федоре Кузьмиче, в котором многие деятели послепушкинского поколения будут видеть черты Александра Павловича. Это проявляет в образе Дука русские фольклорные черты, связывает его с мифом об исчезающем и возвращающемся царе. А главное, именно благодаря Дуку в стихотворной повести Пушкина начинают звучать евангельские мотивы. (Напомним, кстати, что название шекспировской трагедии «Мера за меру» это прямой парафраз Евангелия, Мф. 7, 1–2).

После того как Дук выносит Анджело справедливый приговор («Да гибнет судия – торгаш и обольститель»), бедная жена наместника падает перед старым правителем на колени; за нею на колени опускается девица Изабела (причем именно «как ангел») – они молят о прощении. И тут-то автор выводит итоговое полустишие повести: «И Дук его простил». А значит, он и впрямь поступает «как бог»! И делает это не в обход закона (как поступал Анджело, который узурпировал божественное право беспрекословного правосудия), но в обход беззакония. Ведь с формальной точки зрения Анджело так и не успел совершить никакого преступления: не прелюбодействовал (Дук отправил в его объятия законную жену); не отменил объявленное судебное решение в расплату за любовную связь (за него это сделал Дук). И тут читатель до конца понимает, что же значили слова Изабелы, произнесенные ею в разговоре с Анджело: милосердие возвышает «земных властителей» до высоты Бога.

Эта мысль была необычайно дорога Пушкину в 1830-е годы; образ Дука косвенно соотносился с образами мужественно-сердечных властителей Наполеона и Николая I в пушкинском стихотворении «Герой» (1830), Петра I, милующего своих врагов, в стихотворении «Пир Петра Первого» (1835), Екатерины II в финальной сцене повести «Капитанская дочка» (1836). То есть Дук встраивался в череду образов идеальных правителей, сумевших соединить верность государственному долгу с верностью евангельской милости. Другое дело, что образ Дука, как все в этой поэме, подан с едва уловимой насмешкой.

Завершив повесть «Анджело», Пушкин тут же принялся за работу над «петербургской повестью» «Медный Всадник», где идиллическая фигура Дука вдруг отбросит две взаимоисключающие тени – вяло-безжизненную тень «печального» Александра I («С Божией стихией / Царям не совладеть») и страшную тень бесчеловечного Всадника.

Что почитать

Ю. М. Лотман. Идейная структура поэмы «Анджело» // Лотман Ю. М. Избр. статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 2. (Перепечатано в изд.: Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя: Статьи и заметки. 1960–1990. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб., 1995). В электронном виде ранняя версия этой статьи доступна по адресу: leticket=PZcXsTe_3HI%3d&tabid=10396.

.

Что посмотреть

Артист Сергей Шакуров читает поэму «Анджело» // .

«<Арап Петра Великого>»

(роман, 1827; опубл. – 1829, 1830; название дано редакторами посмертной публикации, 1837)

Ибрагим – главный герой незавершенного романа об африканском крестнике Петра I; роман стал первым пушкинским опытом в большой прозаической форме. Его сюжетная канва связана с семейным преданием, родовой памятью Пушкиных; арап Ибрагим «списан» с пушкинского прадеда, Ганнибала, обласканного Петром. Подобно Ганнибалу, Ибрагим – сын африканского князька, плененный турками и выкупленный русским посланником в Константинополе. Он переправлен русскому самодержцу в «подарок», крещен, приближен к государю, после участия в испанской войне и тяжелого ранения послан в «чужие края» для получения образования. (Ганнибал учился в артиллерийской школе в Лафере; Ибрагим – выпускник парижского военного училища, капитан артиллерии.) А по возвращении – породнен со старинной русской аристократией, введен в круг родовитой знати. Так Пушкин вновь, после первого своего произведения на историческом материале, драмы «Борис Годунов» (где выведен Григорий Пушкин), использует прием «семейного параллелизма», изображая великую историю «домашним образом». Романная форма дает ему новые возможности для изображения исторических персонажей; отсутствие тома, посвященного Петру I в карамзинской «Истории государства Российского» (Карамзин довел свой труд лишь до конца Смуты), развязывает руки, позволяет начать с чистого листа; недаром проницательная С. Н. Карамзина видела в Ибрагиме автопортрет с самого Пушкина.

Автор проводит героя через три абсолютно разных мира, три среза исторической реальности начала XVIII века. С одной стороны, развращенный, утонченный, угасающий Париж, центр старой Европы. С другой – рождающийся, молодой, диковатый, но мощный и творческий Петербург, центр пробуждающейся империи. С третьей – патриархальный, твердокаменный, неподвижный мир старой русский знати, в среде которой продолжает жить своей тайной жизнью допетровская Русь.

Читатель встречает Ибрагима в Париже, в кругу герцога Орлеанского; арапу 27 лет, он завершил обучение европейским наукам; Петр зовет любимца домой, но le Nègre du czar не спешит, ибо влюблен в графиню Леонору D., роман с которой приводит к «следствиям неосторожной любви». Черного младенца успевают сразу после родов подменить белым; любовная связь продолжается, как вдруг герцог Орлеанский показывает арапу письмо, в котором Петр (догадавшийся об истинной причине неспешности любимца) предоставляет Ибрагиму полную волю распорядиться своей судьбой. Отзывчивый крестник Петра сражен царским благородством; так и не решившись объявить графине о своем отъезде, он отбывает в молодую Россию.

В России он изумлен новизной обстановки; только что ему казалось, что ничего не может быть слаще любви, и вот, завороженный могуществом Петра и грандиозностью затеянного им дела, назначенный капитан-лейтенантом бомбардирской роты Преображенского полка, он уже уверен, что может быть «сподвижником великого человека», следовать за его мыслями. В свою очередь, Петр, понимающий, что старая Русь не скоро переменится, и озабоченный будущностью черного крестника, сватает Ибрагима за дочь коренного русского барина, не терпящего «немецкого духу», Гаврилы Афанасьевича Ржевского.

Тут-то и назревает конфликт, намечается завязка будущего сюжета (ибо невеста, Наталья Гавриловна, семнадцатилетняя красавица, влюблена в стрелецкого сына, т. е. врага Петра, – Валериана). Арапу, который наставил «рога» мужу графини й. и подменил черного младенца белым, очевидным образом предстояло зеркально повторить судьбу обманутого им графа; каким образом русские любовники сумели бы раздобыть в Петербурге черного младенца, чтобы им, в свою очередь, подменить «незаконного» белого ребенка – большой вопрос. Рукопись обрывается в тот самый миг, когда Валериан появляется в доме Ржевских, где идет подготовка к свадьбе.

Точка зрения Ибрагима – это точка зрения человека новой эпохи, независимого от уз кровного родства, традиции, привычек. Человека, недостаточно опытного, чтобы сразу отделить истину от притворства (он потрясен, узнав, что графиня 0. пишет ему из Парижа в Петербург нежное любовное послание и одновременно разыгрывает очередной бурный роман «на стороне»), но достаточно искренен, чтобы в конце концов ощутить, где же правда. Он от души верен Петру и его преобразованиям, в отличие от своего парижского приятеля, щеголя Корсакова, который смотрит на Петербург, на здешнее общество, на петровские «ассамблеи» французскими глазами. (За что и приговорен Петром к распитию «кубка большого орла».) Но взгляд Ибрагима отличается и от точки зрения приближенных Петра, которые смотрят на все глазами своего повелителя; он ни в чем не совпадает и с боярским взглядом Гаврилы Афанасьевича. И потому это – объективный взгляд самой истории. То, что Ибрагим всем сердцем признает правоту Петра – основателя империи, строителя Петербурга, мастерового на троне, равно далекого от европеизма периода упадка и патриархальности периода обновления, – для автора более чем важно. Особенно в 1827 году, когда параллель «николаевское царствование» – «петровские преобразования» еще не окончательно покрылась официальной позолотой, а пушкинская мысль была занята поиском «исторической закономерности», противостоять которой не только опасно, но и глупо.

Петр – основатель империи, тип «идеального государя», приблизивший к себе главного героя Ибрагима и трогательно заботившийся о нем. К моменту, когда началась работа над романом (1827), Пушкин уже отдал дань петровской теме в своей поэзии («Стансы», 1826); в ближайшем будущем вернется к ней (поэма «Полтава», 1828). Но если в «Стансах» подчеркнуто великодушие всесильного правителя, а в «Полтаве» усилено героическое начало образа, то в центре незавершенного романа – простой, сильный, энергичный хозяин строящейся державы, строгий отец общероссийского семейства, любящий и по-европейски поработать, и по русскому обычаю поспать после обеда. Это «человек высокого росту, в зеленом кафтане, с глиняною трубкою во рту»; его величие – в естественности.

Петр, пославший своего крестника Ибрагима обучаться военному делу в Париж, умеет быть тактичным: поняв, что того удерживает во Франции любовь, передает через герцога Орлеанского разрешение остаться. Петр, встречающий Ибрагима в ямской избе, за 28 верст до Петербурга, умеет быть доступным и простым; Петр, решающий государственные дела, быстр; Петр, строящий корабль в шерстяной фуфайке, деловит. (Что бросается в глаза недоумевающему парижскому щеголю Корсакову, который привык к принципиально иному образу правителя.) Петр, играющий на «ассамблее» со шкипером в шахматы и наблюдающий, как «провинившегося» Корсакова упаивают из штрафного кубка, весел; Петр, запросто приезжающий в дом боярина Ржевского, скрыто оппонирующего ему, мудр; Петр, сватающий любимца арапа за дочь Ржевского, ласков и заботлив: он заранее думает о том, как сложится российская судьба православного негра после смерти покровителя. И заодно стремится «повязать» старую элиту родством с новой знатью.

Такое решение петровского образа было подсказано Пушкину общим направлением романного замысла: изобразить «Россию молодую», рождающуюся империю, как некий акт государственного творчества, зримо противостоящего распаду пресыщенной французской государственности и неподвижности старого русского уклада.

Что почитать

Вл. Ф. Ходасевич. Прадед и правнук // Ходасевич Вл. Ф. Собр. соч.: в 4 т. М., 1997. Т. 3. Статья есть в открытом доступе: -info.ru/hodasevich/kritika/hodasevich/opushkine-praded-i-pravnuk.htm.

Д. П. Якубович. «Арап Петра Великого» // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1979. Т. 9. Статья есть в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/im9/im9-2612.htm?cmd=2.

Что посмотреть

Фильм «Как царь Петр арапа женил» (режиссер А. Митта, в главной роли Владимир Высоцкий) // -1979/skaz-pro-to-kak-tsar-petrarapa-jenil/.

«Бахчисарайский фонтан»

(поэма, 1821–1823; опубл. – 1824)

Гирей – один из трех центральных персонажей поэмы, хан, владелец гарема; имя условно – Гиреями (Гераями) звали практически всех крымских ханов; в надписи на «реальном» фонтане Бахчисарая упоминается Крым-Гирей, правивший в 60-е годы XVIII в. Однако «пушкинский» Гирей страшится «козней Генуи» (что могло быть лишь до 1475 года); в черновиках героя звали Девлет-Гиреем (имя хана XVI века); польскую княжну Марию Потоцкую пленил, по легенде, Кезим-Гирей-хан (XVIII век). Пушкин нарочно отрывает своего Гирея от реальной истории; страдания хана – это «вневременные» страдания человека, соприкоснувшегося с другой цивилизацией.

Пушкин времени создания «Бахчисарайского фонтана» – внимательный читатель и последователь Дж. Г. Байрона, в чьих «восточных поэмах» главному герою всегда противостоит его антагонист, европеец, зараженный ядом индивидуализма. Пушкин начинает поэму «по-байроновски», как бы с середины:

Гирей сидел, потупя взор; Янтарь в устах его дымился; Безмолвно раболепный двор Вкруг хана грозного теснился. Все было тихо во дворце; Благоговея, все читали Приметы гнева и печали На сумрачном его лице. Но повелитель горделивый Махнул рукой нетерпеливой: И все, склонившись, идут вон.

Пушкинский «хан» – славный воин и обладатель роскошного гарема (описание которого перекликается с описанием гарема в поэме странноватого поэта начала XIX века С. С. Боброва «Таврида»); некоторые приемы создания «восточного колорита» вокруг образа Гирея Пушкин заимствует из «восточного романа» Т. Мура «Лалла-Рук». Гирей, подобно герою байроновской «Абидосской невесты», мрачно восседает в кругу приближенных; его янтарный чубук потух; он погружен в невеселые думы – о причине которых мы узнаем позже.

Но напрасно читатель пушкинской поры ждал появления героя-индивидуалиста, который будет противостоять Гирею; в конечном счете Гирей оказывается своим собственным антагонистом. Потому что, полюбив плененную им польку-христианку Марию, он шаг за шагом отступает от своих восточных привычек. Его уже не услаждает страстная любовь грузинки Заремы, которая стала в плену мусульманкой; он позволяет польке уединиться и считается с ее чувствами (хотя все остальные пленницы роскошно-бесчувственны), в том числе – с чувствами религиозными. В итоге смиренная, лишенная всякой страстности красота европейки производит в душе Гирея переворот. Потеряв Марию и казнив Зарему (видимо, убившую ее), он не в силах более наслаждаться ни гаремом, ни даже войной: <«…> в сердце хана чувств иных / Таится пламень безотрадный».

Слезная задумчивость – эта отличительная черта многих пушкинских героев – настигает Гирея подчас даже во время сечи. Конфликт Заремы и Марии отражает борьбу между «мусульманским», восточным началом, которому он принадлежит по праву рождения, и «христианским», европейским, которое проникло в его сердце благодаря Марии. Олицетворением этой неразрешимой борьбы становится «фонтан слез», устроенный в память о двух возлюбленных Гирея: «беззаконный символ», крест, венчает «магометанскую луну».

Позже Пушкин признал характер Гирея неудачным, «мелодраматическим» (статья «Опровержение на критики»). Но в 1824 году он напишет стихотворение «Фонтану Бахчисарайского дворца», в котором еще раз соотнесет себя с «раздвоенным» Гиреем:

Фонтан любви, фонтан печальный! И я твой мрамор вопрошал: Хвалу стране прочел я дальней; Но о Марии ты молчал… Светило бледное гарема! И здесь ужель забвенно ты? Или Мария и Зарема Одни счастливые мечты? Иль только сон воображенья В пустынной мгле нарисовал Свои минутные виденья, Души неясный идеал?

При публикации стихи будут помечаться 1820-м годом, чтобы возникало впечатление, что они созданы до поэмы; в них окончательно проявится метафорический слой сюжета: гарем – символ человеческой души, Мария и Зарема – не живые фигуры, а аллегорические образы чувств, живущих в сердце Гирея.

К 1825 году относится драматическая обработка поэмы: «Керим-Гирей» А. А. Шаховского. Впоследствии Пушкин предпримет еще одну попытку создать образ мусульманина, который разворачивается в сторону христианства: Тазит, главный герой незавершенной поэмы «Тазит» (1829–1830).

Зарема – пленница и наложница хана Гирея:

Он светлый взор Остановил на мне в молчанье, Позвал меня <…> Мы в беспрерывном упованье Дышали счастьем.

Зарема страстно любит хана и не в силах смириться с новым выбором любовника и властелина – с его привязанностью к очередной пленнице, польской княжне Марии. Прокравшись ночью в ее «полумонашескую келью», Зарема произносит бурный монолог, в котором исповедь смешана с угрозой, а слезы – с гневом. Из этого монолога (который был обязательным сюжетным элементом «байронической» поэмы) мы узнаем, что Зарема – «грузинка», и когда-то, до появления в гареме, была христианкой:

Родилась я не здесь, далеко, Далеко… но минувших дней Предметы в памяти моей Доныне врезаны глубоко. Я помню горы в небесах, Потоки жаркие в горах, Непроходимые дубравы, Другой закон, другие нравы <…>

Согласно этому закону Зарема требует от Марии не просто отречения от Гирея, но клятвы собственной христианской верой, что отвратит его от себя. При этом Зарема тоже не вписывается в привычные устои гарема; нравы гарема требуют безучастности, а не ангельской бесстрастности или демонической страсти. Но больше двух героинь не объединяет ничто. Контрастны их образы, контрастно их поведение, контрастны даже их биографии. Одну воспитала мать, другую – отец. Обе связаны по праву рождения с христианской традицией, но одна – с восточной ее ветвью, а другая – с западной. Если встреча Гирея с Марией разрушает его «магометанскую цельность», то его встреча с Заремой, напротив, отрывает наложницу от христианства. Гирей и Зарема половинчаты, а Мария обладает идеальной ценностью.

В духе восточных поэт Байрона Пушкин ослабляет сюжет своей поэмы; читатель заранее знает, что Зарема в конце концов была казнена; он догадывается, что ее ночная угроза не была пустой и что Марию убила именно страстная Зарема, хотя прямо это и не сказано.

Промчались дни; Марии нет. Мгновенно сирота почила. Она давно желанный свет, Как новый ангел, озарила. Но что же в гроб ее свело? Тоска ль неволи безнадежной, Болезнь или другое зло?.. Кто знает? Нет Марии нежной!..

Образ Заремы отразился во многих героинях русской романтической поэзии.

Мария – центральный персонаж поэмы. Она противопоставлена всем остальным персонажам – от Заремы до Гирея и «евнуха седого». В байронической поэме герою-мужчине не должна была противостоять героиня-женщина, однако Пушкин не случайно изменил пропорции. Дело в том, что по неписаным правилам жанра герой должен был служить своего рода литературным alter ego самого автора, – а Пушкин, как он убедился в процессе работы над «Кавказским пленником», не годился в герои «романтического стихотворения». Поэтому ему пришлось подставить вместо себя – героиню, Марию; так он и поступил.

Образ Марии Пушкин возводит к полулегендарной княжне Марии Потоцкой, которую в XVIII веке, по преданию, пленил и поместил в свой гарем Кезим-Гирей-хан. В пушкинской выписке из книги И. М. Муравьева-Апостола «Путешествие по Тавриде», сопровождавшей публикацию поэмы, истинность легенды отвергалась; для поэта это не имело никакого значения. Ему важно было создать «байронический» тип христианки, европейки, которую взял в плен, но не сломил Восток.

Юная полька воспитана седым и нежным отцом, которого убил Гирей, и не хочет признавать никаких иных отношений между мужчиной и женщиной, кроме отеческих. (Отчасти ей удается пробудить в Гирее именно такие чувства.) Мария – северянка и по внешности (темно-голубые очи), и по темпераменту («движенья стройные, живые»), и по жизнеощущению (разлука с земным отечеством лишь приближает ее встречу с отечеством небесным). В ней все готово к смерти: «Что делать ей в пустыне мира?..»

Долго ждать развязки не приходится: сама того не желая, Мария оттесняет от Гирея другую наложницу, Зарему; та, явившись ночью в «келью» Марии, полуисповедуется-полугрозит «сопернице», сохраняющей смущенное молчание (единственный драматический эпизод поэмы). Но красота Марии неземного свойства, черты ее настолько идеальны, что автор отказывается договаривать все до конца. Он лишь намекает на то, что страшная угроза («кинжалом я владею») приведена в исполнение и рассказывает о жестокой казни Заремы. (Зарема – страстная, активная героиня; о ее смерти можно говорить прямо.) В струях фонтана слез, возведенного Гиреем, как бы символически сливаются слезы, пролитые Марией перед иконой Пресвятой Девы, пучины, в которые была погружена несчастная Зарема и скорбный плач Гирея по ним обеим:

<…> В Тавриду возвратился хан И в память горестной Марии Воздвигнул мраморный фонтан, В углу дворца уединенный. Над ним крестом осенена Магометанская луна (Символ, конечно, дерзновенный, Незнания жалкая вина.) Есть надпись: едкими годами Еще не сгладилась она. За чуждыми ее чертами Журчит во мраморе вода И каплет хладными слезами, Не умолкая никогда. <…>

Сама оппозиция «холодно-прекрасной» и «чувственнопрекрасной» героинь надолго сохранится в русской прозе – вплоть до позднего И. А. Бунина (рассказы «Натали», «Чистый понедельник»).

Что почитать

В. М. Жирмунский. Байрон и Пушкин: Пушкин и западные литературы. Л., 1978. Книга в формате pdf (довольно тяжелый файл) есть на этом ресурсе: -3182. html.

б. В. Томашевский. Пушкин. Кн. 1 (1813–1824). М.; Л., 1956. (Электронная версия находится в открытом доступе по адресу: http://feb-web.ru/feb/pushkin/critics/tp/tpl -001-.htm).

Что посмотреть

К сожалению, особо и нечего.

«Борис Годунов»

(драма, 1824–1825; отд. изд. -1831)

Борис Годунов – центральный персонаж исторической драмы («народной трагедии»), в основу которой положены события, описанные в 10-м и 11 – м томах «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Его «драгоценной для россиян памяти» трагедия посвящена. Не приемля многого во взглядах Карамзина, Пушкин полностью принимает версию о прямой причастности царского шурина Бориса Годунова к угличскому убийству единственного наследника престола царевича Димитрия (1582–1591). Борис Годунов предстает узурпатором власти, прикрывшимся всенародным избранием. Смута – расплата за его грехи. Борис Годунов и Лжедимитрий связаны в трагедии как причина и следствие: «незаконностью» первого порождена «беззаконность» второго; кровь притягивается кровью. Крах Московского царства, приближение Смуты, страшный пролог величественного петербургского периода русской истории – все эти темы имеют косвенное нравственно-политическое отношение к современности 1820-х годов.

Уже в 1-й сцене («Кремлевские палаты»), предшествующей избранию Бориса Годунова, боярин Шуйский, который расследовал угличское убийство, рассказывает вельможе Воротынскому о Битяговских с Качаловым, которых подослал Борис Годунов. Собеседник заключает: Борис Годунов потому уже месяц сидит, затворясь у сестры, монашествующей царицы Ирины, что «кровь невинного младенца / Ему ступить мешает на престол». Однако оба сходятся на том, что «Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, / <…> и сам в душе палач», куда менее родовитый, нежели они, все-таки будет царем на Москве: наступили времена, когда смелость стала важнее знатности и власть достается тому, кто решительнее за нее борется. 3-я («Девичье поле. Новодевичий монастырь») и 4-я («Кремлевские палаты») сцены вроде бы подтверждают боярский «диагноз». Любопытный и равнодушный к своей политической участи народ, плача и радуясь, по указке бояр возводит Бориса Годунова на трон. Бояре и патриарх благоговейно (и отчасти лукаво) слушают речь нового государя.

Характер Бориса Годунова в этой сцене не раскрыт; все это лишь экспозиция, выявляющая завязку глобального исторического сюжета (убийство царевича – моральное поражение «победителя» в борьбе за царскую вакансию – явление самозванца). Собственно сценическая интрига завяжется позже – в сцене «Палаты патриарха», когда читатель (зритель) узнает о бегстве инока-самозванца Григория Отрепьева из монастыря.

Начиная с 7-й сцены («Царские палаты») Борис выходит на первый план. Царь, которого только что покинул колдун (что указывает на неуверенность правителя в своих силах), произносит исповедальный монолог. Он царствует шестой год (столько же лет прошло между гибелью Димитрия и воцарением Бориса; хронологическая симметрия показательна); правление оказалось неудачным – голод, пожары, «неблагодарность» черни. Жених любимой дочери мертв; одной смелости для обладания властью мало; право на нее должно быть подкреплено внутренней правотой:

…И все тошнит, и голова кружится, И мальчики кровавые в глазах… И рад бежать, да некуда… ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

Почва уходит из-под ног Бориса Годунова – он это чувствует, хотя ничего еще не знает о «воскресении» Димитрия (Патриарх не решился известить государя о бегстве Григория).

Страшная новость настигает Годунова в 10-й сцене (также названной «Царские палаты»); ее спешит сообщить хитрый Шуйский, с которым накануне московский боярин Пушкин поделился вестью, полученной от краковского племянника Гаврилы Пушкина. (Попутно в уста пушкинского предка вложены мысли автора трагедии о разорении древних боярских родов – в том числе «Романовых, отечества надежды» – как о политической причине Смуты. Это рассуждение меняет все «смысловые пропорции» трагедии, где на примере Шуйского показана потеря достоинства древним боярством, а на примере Басманова – изворотливая подлость боярства нового.)

Потрясенный Борис в недоумении: что же такое «законность» власти, избранной всенародно и утвержденной церковно, если мертвые имеют «право» выходить из гроба, чтобы допрашивать царей? Политические следствия порождены моральными причинами; Лжедимитрий способен внушить толпе опасные идеи и повести ее за собою; тень готова сорвать с царя порфиру: «Так вот зачем тринадцать лет мне сряду / Все снилося убитое дитя!».

Сцена 15-я («Царская дума») служит кульминацией «годуновской» линии сюжета. Войска Лжедимитрия движутся на Москву; отправив Трубецкого и Басманова на войну, Годунов держит совет с приближенными: как остановить Смуту? Патриарх, которого Пушкин (вопреки историческому прототипу – Иову) изображает глуповатым добряком, простаком, неожиданно предлагает моральный выход из создавшихся обстоятельств: перенести чудотворные мощи царевича Димитрия из Углича в Архангельский собор столицы.

… поставить их в соборе Архангельском; народ увидит ясно Тогда обман безбожного злодея, И мощь бесов исчезнет яко прах.

Но в том-то и дело, что перенести мощи и оказаться в непосредственной близости от своей жертвы Годунов не может, это выше его сил. А значит – он обречен в борьбе с Самозванцем, которого породил. Понимая это, изворотливый Шуйский отводит доводы простодушного Патриарха («Не скажут ли, что мы святыню дерзко / В делах мирских орудием творим?») и объявляет, что сам явится на площади народной и обнаружит «злой обман бродяги». Ситуация трагикомическая; и Годунов (который во время патриаршей речи от ужаса закрывает лицо платком) на протяжении сцены из фигуры злобно-величественной, трагедийной превращается в фигуру полукомическую. Он «жалок» – ибо в нем «совесть нечиста». Он более не властитель, так как зависит от обстоятельств.

После этого Борису остается одно – умереть. Что он и делает в 20-й сцене («Москва. Царские палаты»), успев пообещать Басманову, что после победы над Самозванцем сожжет «Разрядны книги», уничтожит знать и ум поставит на место рода:

Басманов

Ах, государь, стократ благословен Тот будет день, когда Разрядны книги С раздорами, с гордыней родословной Пожрет огонь.

Царь

День этот недалек; Лишь дай сперва смятение народа Мне усмирить. <…>

Царство Годунова кровью началось, кровью продолжилось, кровью и завершается: «На троне он сидел и вдруг упал – / Кровь хлынула из уст и из ушей».

Умирающий и готовящийся принять схиму Годунов связывает свои последние надежды с тем, что хотя бы его смерть восстановит моральное и политическое равновесие в стране. Он лично повинен в смерти Димитрия – и за то ответит перед Богом; но избрание само по себе было законным, следовательно, невинный наследник престола Федор станет править «по праву». Ту же мысль в финале повторит «человек из народа» («Отец был злодей, а детки невинны»); но тщетно: дети одного «лжецаря», Федор и Ксения, будут убиты слугами другого «лжеправителя».

Чтобы понять, какое место занимает Борис в системе персонажей, нужно вспомнить, что в пушкинской трагедии действует пять основных групп персонажей: виновники, соучастники, участники, свидетели, жертвы. Роль невинных жертв играют, естественно, дети царя. Летописец Пимен, Юродивый, люди из народа в сценах «Площадь перед собором в Москве» и «Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца» не участвуют в историческом зле, но свидетельствуют о нем – обличая (как Юродивый), обсуждая (как люди из толпы) или передавая весть о нем потомству (как Пимен). Глуповатый Патриарх, наемные командиры русских войск, пленник Лжедимитрия «московский дворянин» Рожнов, сын князя Курбского и другие второстепенные персонажи из разных лагерей непосредственно участвуют в истории, но не отвечают за ее кровавый излом, ибо не имеют личного умысла. Люди из толпы, равнодушно избирающие царя (сцена «Девичье поле. Новодевичий монастырь») и охотно бегущие «топить» невинных «Борисовых щенков» (сцена «Кремль. Дом Борисов»); польская знать в лице Марины Мнишек, ее отца и Вишневецкого, иезуиты в лице patera Черниковского; лживые русские бояре ведают, что творят, а значит, соучаствуют в трагедии Руси. Вина их различна; отношение автора к ним неоднозначно (к Григорию Пушкину скорее сочувственное, к Шуйскому предельно неприязненное).

Неоднозначно отношение и к двум главным героям, действующим в истории от первого лица, а значит – несущим полную ответственность за все происходящее. Лжедимитрию Пушнин дает возможность проявиться с разных сторон, ибо в чем-то тот ему импонирует. Борис Годунов монументально-однообразен и неподвижен; он словно оцепенел от ужаса своего положения, пресытился горечью власти и из сцены в сцену, из монолога в монолог варьирует один и тот же набор тем. Его этическая связь со всеми действующими лицами, со всеми событиями, изображаемыми в драме (не исключая тех, что происходят после его «физической» смерти), несомненна; его сюжетная связь с ними очевидна далеко не всегда.

Тут Пушкин резко расходится с жанровой традицией русской политической трагедии: он ставит в центр не антигосударственного злодея (ср. «Димитрия Самозванца» А. П. Сумарокова) и не государственного героя. Но именно злодея – государственного. Это было невозможно до выхода в свет 9-11 томов «Истории…» Карамзина, где официальные правители Руси, Иван Грозный и Борис Годунов, впервые были изображены негативно. Поставив Бориса Годунова в центр и четко обозначив свое к нему отношение, Пушкин не спешит замкнуть на этот центр всю многофигурную композицию драмы. В результате возникает ощущение большего ее объема – и меньшей сценичности.

Расходится Пушкин с традицией и в том, что не стремится к прямым политическим аллюзиям, предпочитая историческую достоверность злободневности. (Хотя анахронизмов в образе Бориса Годунова избежать не удается, – так, размышляя о жажде власти, правитель XVI в. переходит на язык русской лирики XIX столетия:

<…> Не так ли Мы смолоду влюбляемся и алчем Утех любви, но только утолим Сердечный глад мгновенным обладаньем, Уж, охладев, скучаем и томимся?..

Ср. в пушкинском послании к Чаадаеву – «Мы ждем с томленьем упованья / Минуты вольности святой, / Как ждет любовник молодой / Минуты первого свиданья…».

И все же параллель между «законно-беззаконным» воцарением Бориса Годунова и кровавым воцарением Александра I после убийства Павла I возникала сама собою; суд над Годуновым – вослед Карамзину – вершится не столько с позиций народно-религиозных (истинный царь предназначается на царство от века; он может быть подменен – неважно, на основании закона или нет; тогда претендентом на престол может оказаться любой человек, доказавший свою «предызбранность» и наследственное право на власть), сколько с точки зрения его легитимности. Между тем философия легитимного правления (принцип наследственности, закрепленной законом) была разработана именно в александровскую эпоху, во время послевоенных конгрессов.

Монументальность образа Годунова противоречила задачам театральных постановок драмы, но способствовала композиторскому успеху М. П. Мусоргского, создавшего оперу (1872) на текст Пушкина. Так или иначе опыт А. С. Пушкина был учтен А. С. Хомяковым, А. К. Толстым в трилогии «Царь Федор Иоаннович» (1866–1870), где Борис Годунов представлен главой «партии реформ», борющейся с «партией старины» во главе с Шуйским за влияние на слабого правителя.

Лжедимитрий (Григорий, Гришка, Димитрий, Самозванец) – беглый инок Григорий Отрепьев, объявляющий себя убиенным царевичем Димитрием и захватывающий власть в Москве. Литературно-сценический образ русского самозванца существовал и до Пушкина, однако поэт не был знаком с опытами Лопе де Вега и Шиллера, а известная ему трагедия А. П. Сумарокова «Димитрий Самозванец» не могла служить качественным литературным примером. Главный исторический источник, которым пользовался Пушкин – 10-й и 11-й тома «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Подхватывая карамзинскую версию событий (временное торжество Самозванца предопределено злодейским убийством юного наследника-царевича по приказу Годунова), Пушкин меняет образ самозванца. При этом он изображает Лжедимитрия I, оставляя за рамками сюжета проблему «Тушинского вора», Лжедмитрия II.

Его Лжедимитрий – не романтический гений зла и не просто авантюрист; это авантюрист, спровоцированный властью; это актер, блестяще сыгравший чужую роль. В момент создания драмы (через два года после смерти Наполеона) такой образ не мог не ассоциироваться с наполеоновским типом; связующим звеном между ними для Пушкина служил Генрих IV в изображении Шекспира (с Генрихом IV он неоднократно сравнивал своего Лжедимитрия). Лжедимитрий Пушкина вызван к жизни внутрироссийским грехом – и только лишь использован врагами России, поляками и иезуитами, во вред ей.

В момент запоздалой (1831) публикации пьесы возник другой ассоциативный ряд. Тема Смуты (отчасти благодаря спискам драмы и литературным слухам, с оглядкой на пушкинский опыт) была разработана историческими романистами – от М. Н. Загоскина до Ф. В. Булгарина (роман «Димитрий Самозванец», 1830): для последнего Самозванец не более чем перчатка на руке иезуитов, затеявших католический заговор против России. (Пушкин подозревал Булгарина, имевшего возможность прочесть в архиве III Отделения полный текст «Бориса Годунова», в краже сюжетных подробностей.) Образ Лжедимитрия, предложенный Пушкиным, вступал в непредусмотренную замыслом полемику с образами, созданными позже, но предъявленными публике раньше.

Сюжетная роль. Лжедимитрий введен в действие лишь в 5-й сцене («Ночь. Келья в Пудовом монастыре»), когда уже ясно, что Борис Годунов – злодей и узурпатор власти. Больше того, именно в этой сцене мудрый летописец Пимен (чьим келейником изображен девятнадцатилетний инок Григорий, из галицкого рода бояр Отрепьевых, постригшийся «неведомо где», до прихода в Чудов живший в Суздальском Евфимьевском монастыре) окончательно разъясняет и зрителю, и самому Отрепьеву нравственно-религиозный смысл происходящих событий:

Прогневали мы Бога, согрешили: Владыкою себе цареубийцу Мы нарекли.

Выведав у Пимена подробности угличского убийства, Григорий (которого бес уже мутит сонными «мечтаниями») решает вставить свою физиономию в готовую историческую прорезь. В сцене «Корчма на литовской границе» Григорий появляется в обществе бродячих чернецов; он на пути к своим будущим союзникам – полякам. Один из монахов, пьяница и балагур Варлаам, явно напоминающий Фальстафа, бросает на Отрепьева шекспировскую тень. Являются приставы; грамотный Григорий по их просьбе читает вслух приметы беглого инока Отрепьева; вместо своих собственных черт («ростом <…> мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая») называет приметы пятидесятилетнего жирного монаха Мисаила, сидящего тут же. Когда же Варлаам, почуяв неладное, по складам пытается прочесть бумагу, Григорий «стоит потупя голову, с рукою за пазухой». Причина проста: за пазухой кинжал; но куда важнее, что это общеизвестная наполеоновская поза.

Все значимые для Пушкина литературные и исторические параллели проведены; образ взят в плотное кольцо ассоциаций; приходит пора испытать героя.

В 11-й сцене («Краков. Дом Вишневецкого») Лжедимитрий кажется себе и зрителю хозяином положения: ведет себя как настоящий политик, обещая каждому именно то, о чем тот мечтает. (Иезуитскому pater’y Черниковскому – «катализацию» России в два года; литовским и русским воинам – борьбу за общее славянское дело; патриотическому сыну князя Курбского – примирение с отечеством всего рода славного изменника; опальному боярину Хрущову – расправу с Борисом; казаку Кареле – возвращение вольности донским казакам). Но уже в 12-й сцене («Замок воеводы Мнишка в Самборе») в диалоге отца прекрасной Марины и Вишневецкого, чьим слугою был Григорий, прежде чем «на одре болезни» объявил себя царевичем, проброшен намек на несамостоятельность, «орудийность» авантюрного героя, его зависимость от Марины: «<…> и вот / Все кончено. Уж он в ее сетях».

В следующей сцене («Ночь. Сад. Фонтан») во время свидания с Мариной это неприятное открытие вынужден сделать и сам Лжедимитрий. На мгновенье исполнившись духом

Димитрия, он чуть было не решается сойти со страшной политической дороги в незаметность обыденной жизни. Любовь к Марине ставит его перед выбором: быть ли обладателем польской красавицы по глобальному историческому праву, или ее счастливым возлюбленным по праву частного человека. Он готов предпочесть второе:

Что Годунов? во власти ли Бориса Твоя любовь, одно мое блаженство? Нет, нет. Теперь гляжу я равнодушно На трон его, на царственную власть. Твоя любовь… что без нее мне жизнь, И славы блеск, и русская держава? В глухой степи, в землянке бедной – ты, Ты заменишь мне царскую корону, Твоя любовь…

Но едва Григорий решается на полный переворот всей своей жизни, как тут же обнаруживает, что не может вырваться из тупика, в который сам себя загнал.

Марина

А если я твой дерзостный обман Заранее пред всеми обнаружу? <…>

Самозванец

<…> Но решено: заутра двину рать.

Выясняется, что Лжедимитрий обезличен и в переносном (как всякий самозванец, то есть человек, сам назвавший себя чужим именем), и в прямом смысле:

Димитрий я иль нет – что им за дело? Но я предлог раздоров и войны.

Отныне Лжедимитрий – именно предлог, повод. С дороги, избранной им, ему теперь не дадут свернуть.

Эта сцена ключевая, кульминационная для сюжетной линии Самозванца. Точно так же, как для сюжетной линии Бориса Годунова кульминационной окажется 15-я сцена («Царская дума»), И там и тут беззаконным властителям – будущему и нынешнему – сама судьба указывает на решение, которое может остановить кровавый ход событий. Достаточно Лжедимитрию отказаться от власти ради любви, а Борису принять предложение Патриарха и перенести мощи убиенного царевича из Углича в Москву – Смута уляжется. Но такое решение для них уже невозможно – по одной и той же причине. Покусившись на власть по собственному произволу, они не властны освободиться от безличной власти обстоятельств.

Конечно, мистическая вера в себя и свое предназначение, в «счастливую звезду» не покидает Лжедимитрия и после разговора с Мариной. В сценах 18-й и 19-й («Севск» и «Лес») Лжедимитрий изображен истинным вождем: сначала он уверен в победе несмотря на абсолютное неравенство сил; затем – совершенно спокоен после тяжкого поражения. Самозванца больше огорчает потеря любимого коня, чем потеря войска, так что его воевода Григорий Пушкин не в силах удержаться от восклицания: «Хранит его, конечно, Провиденье!» И все-таки нечто важное и нечто трагически-неразрешимое в характере и судьбе Лжедимитрия после 13-й сцены появляется. Он не в силах избавиться от мысли, что ведет русских против русских; что в жертву своей затее, в оплату годуновского греха приносит ни больше ни меньше, как родное отечество. Об этом он говорит в сцене 14-й [ «Граница Литовская (1604 года, 16 октября)»)] с кн. Курбским-младшим. О том же свидетельствует его финальное восклицание после одержанной победы в сцене 16-й, «Равнина близ Новгород-Северского (1604 года, 21 декабря)»: «Довольно; щадите русскую кровь. Отбой!» И закончит Лжедимитрий (которого после 19-й сцены читатель/зритель более не видит) тем же, чем некогда начал Годунов: детоубийством, устранением законного наследника престола, юного царевича Феодора и его сестры Ксении. Действует Лжедимитрий руками приближенных во главе с Мосальским, но и Борис Годунов тоже действовал руками Битяговских.

Следующая за тем финальная ремарка трагедии («Мосальский <…> кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович! Народ безмолвствует») может быть истолкована различно – и как свидетельство народного отрезвления, и как очередное проявление народного равнодушия. (В первом варианте финал был принципиально иным – народ приветствовал нового царя, как некогда приветствовал воцарение Годунова.) В любом случае это молчание означает, что Лжедимитрий лишился главного источника своей силы – поддержки мнения народного, на которое до этого один из персонажей, москвич Пушкин, указывал Басманову, убеждая того взять сторону Отрепьева (сцена «Ставка»),

При этом А. С. Пушкин относится к своему Лжедимитрию принципиально иначе, чем к Борису. Последнего он рисует одной краской и судит по новоевропейским, посленаполеоновским законам легитимности. Первому сообщает динамизм и противоречивость характера, судит с оглядкой на величественно-самозваный опыт Наполеона и русские народно-религиозные представления об «истинном царе» (подробнее см. ст.: «Борис Годунов»), Именно поэтому Лжедимитрий всякий раз именуется в ремарках по-разному. То – Григорием, то – Самозванцем, то – Лжедимитрием; но дважды автор называет своего героя Димитрием без унизительной приставки «лже», как бы удивленно признавая возможность преображения беглого инока Отрепьева в «настоящего» царевича.

В первый раз эта «обмолвка» происходит в сцене у фонтана, когда герой внезапно исполняется истинно царским духом и восклицает: «Тень Грозного меня усыновила, / Димитрием из гроба нарекла /<…>/ Царевич я. <…>». Второй – после битвы близ Новгород-Северского, когда победитель по-царски великодушно и милостиво приказывает трубить отбой и щадить русскую кровь.

Народ – собирательный образ, без понимания которого невозможно понять главную коллизию пушкинской трагедии, коллизию «мнения народного». Она не имеет в драме однозначного решения.

Посвятив свою драму памяти Карамзина, Пушкин в то же самое время оставил еще одно указание, не менее важное: «Вот моя трагедия, <…> я требую, чтобы прежде чем читать ее, вы пробежали последний том Карамзина. Она наполнена славными шутками и тонкими намеками, относящимися к истории того времени, как наши киевские и каменские обиняки. Надо понимать их – это непременное условие» (набросок предисловия к «Борису Годунову», 30 января 1829 г.; подлинник по-французски). Над любимой им «Историей…» Пушкин вообще подшучивал непрестанно. Вспомним знаменитый пассаж, которым открывается 10-й том «Истории государства Российского»: «Первые дни по смерти тирана (говорит римский историк) бывают счастливейшими для народа: ибо конец страданий есть живейшее из человеческих удовольствий». Теперь откроем пушкинские «Отрывки из писем, мыслей и замечаний», относящиеся к тому же году, что и цитированный набросок предисловия к трагедии: «Стерн говорит, что живейшее из наслаждений кончается содроганиями почти болезненными. Несносный наблюдатель! Знал бы про себя; многие того не заметили б». Торжественный зачин «нового Стерна» Карамзина накладывается на обстоятельства александровского царствования, его начало и конец. В «Борисе Годунове» все изысканнее, мягче, но самое отношение ко «мнению народному», как его изображают и летописцы, и Карамзин, – то же. Насмешливое, а подчас и горькое. И большая часть этих «шуток и намеков» касается до «мнения народного», над неразрешимой проблемой которого бьется пушкинская мысль.

Вот великий историк живописует сцену на Девичьем поле, последовавшую наутро за торжественными словами Патриарха Иова «Глас народа есть глас Божий»: «<…> все бесчисленное множество людей <…> упало на колена с воплем неслыханным: все требовали царя, отца Бориса <…> Патриарх спешил возвестить дворянам, приказным и всем людям, что Господь даровал им Царя. Невозможно было изобразить всеобщей радости. Воздевали руки на небо, славили Бога; плакали, обнимали друг друга <…> Матери кинули на землю своих грудных младенцев и не слушали их крика». Пересказывая эпизод из Утвержденной Грамоты Земского собора 1598 г., где написано: «<…> от горести сердца и от многаго сетования жены сущих своих младенцев на землю слезным рыданием пометаху» – Карамзин считает необходимым сентиментальную расшифровку соборной формулы. По Карамзину, сцена с гуттаперчивыми младенцами доказывает: «Искренность побеждала притворство; вдохновение действовало и на равнодушных, и на самых лицемеров!».

Для автора «Бедной Лизы» опорные слова здесь – «искренность» и «вдохновение». Пушкин, однако, как бы выхватывает другие – «притворство», «равнодушных», «лицемеров»; выхватывает – и обнажает скрытый конфликт, которого Карамзин не ощущает. Ведь если глас Божий – это и впрямь глас толпы, стоящей на Девичьем поле, то как тогда объяснить роковую ошибку народа, возведшего на монарший трон цареубийцу? Если же народ не ведал, что творил, если его обманули, если с его мнением не посчитались, то почему и за какие такие прегрешения на его несчастную долю выпали впоследствии тяжкие испытания? Это несправедливо, это нелогично! Значит, на самом деле все происходило иначе, чем виделось с царского крыльца или из кельи летописца. Долг историка – спуститься вниз, смешаться с толпой, увидеть трагикомическую изнанку золотого шитья.

В поисках ответа Пушкин отправляется на «площадь»; точнее – на то самое Девичье поле возле Новодевичьего монастыря. И что же он видит? Что слышит? Не что иное, как воплощенное в лицах исполнение цинических пророчеств Шуйского:

Чем кончится? Узнать не мудрено: Народ еще повоет и поплачет, Борис еще поморщится немного, Что пьяница над чаркою вина, И наконец по милости своей Принять венец смиренно согласится; А там – а там он будет нами править По-прежнему <…>

«Гласа Божьего» в толпе на Девичьем поле не слышно; здесь царит общенародное равнодушие, умело скрываемое за торжественными жестами и кликами. Карамзину кажется, что народ осознанно участвует в событии, волнообразно падая ниц, рыдая и смеясь; Пушкину видно и слышно иное. Рухнувшие на колени мужики шепотом вопрошают друг друга: «О чем там плачут?» – «А как нам знать? то ведают бояре, / Не нам чета!»

Один

Все плачут, Заплачем, брат, и мы.

Другой

Я силюсь, брат, Да не могу.

Первый

Я также. Нет ли луку? Потрем глаза.

Второй

Нет, я слюней помажу. Что там еще?

Первый

Да кто их разберет?

Сразу после этого следует восторженный выдох толпы:

Народ

Венец за ним! он царь! он согласился! Борис наш царь! да здравствует Борис!

Ирония обжигающая. Из тронного зала Карамзину чудится, что народ действительно охвачен священным безумием и бросает невинных младенцев, словно изображая жертвоприношение. Пушкину, однако, видна другая картина:

Баба

(с ребенком)

Ну, что ж? Как надо плакать, Так и затих! вот я тебя! вот бука! Плачь, баловень!

(Бросает его об земь. Ребенок пищит.)

Ну, то-то же.

Всю меру пушкинской язвительности можно оценить, лишь опознав в реплике этой не слишком чадолюбивой женщины – «Агу, не плачь, не плачь; вот бука, бука / Тебя возьмет! агу, агу!.. не плачь!» – автоцитату из богохульных «сказок», написанных в форме французских сатирических рождественских куплетов – “Nоёl” (1818):

Ура! в Россию скачет Кочующий деспот. Спаситель громко плачет, За ним и весь народ. <…> «Не плачь, дитя, не плачь, судорь, Вот бука, бука – русский царь!»

В стихах 1818 г. плачущий народ ждет от «буки» сказочку, которой все равно не поверит; в сцене 1825-го года народ сам, своими слезами, своим фальшивым плачем пролагает «буке» дорогу к трону. И, значит, совершает соучастие через равнодушие в делах безбожной власти.

Эта сцена будет зеркально отражена в финальных эпизодах трагедии, изображающих воцарение Димитрия. Вот Григорий Пушкин идет к Лобному месту, окруженный народом. Первая же реплика этого самого народа -

Царевич нам боярина послал. Послушаем, что скажет нам боярин, —

заставляет вспомнить перешептывание мужиков на Девичьем поле: «<…> то ведают бояре. / Не нам чета». И, значит, ремарка «Шум народный», венчающая политическую проповедь адепта новой власти, – тоже обильно пропитана иронией. Та самая сила, которой поставляются земные владыки и которой они «сильны», – народ – вновь отрекается от своего права вершить собственную судьбу и становится силой – слепой. Вновь то, что летописец (и следующий летописцу Карамзин) именует «мнением народным», на пушкинскую поверку оказывается не более чем шумом, а точнее сказать – просто многократно усиленным и озвученным мнением боярина.

Что ж толковать? Боярин правду молвил. Да здравствует Димитрий, наш отец!

Только если в годуновские времена равнодушие было пассивным, то ныне оно оборачивается порывом разрушительной безличной энергии. Народу проще возбудиться от боярских слов и ринуться на Кремль, чем решить что-либо самостоятельно. Мужик на амвоне и толпа, несущаяся по сцене, – страшные в своем комизме символы этого активного равнодушия, яростного уклонения от ответственности, или, как сказали бы прежде, от гражданственности.

И только в самой последней сцене – «Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца» – возникает какой-то слабый намек на возможность появления гражданственности на Руси. Он заключен в разговоре двух людей из народа под окном плененных Ксении и Федора.

Один из народа

Брат да сестра! бедные дети, что пташки в клетке.

Другой

Есть о ком жалеть? Проклятое племя!

Первый

Отец был злодей, а детки невинны.

Другой

Яблоко от яблони недалеко падает.

Здесь не бросают младенцев оземь, не вяжут и не топят «Борисовых щенков»; здесь человек из толпы впервые проявляет сочувствие к детям – не показное, а сердечное; здесь не слюнят глаза, а готовы заплакать настоящими слезами; здесь впервые затевается спор между людьми из народа, обнаруживается разногласие, не сходятся (и вообще проявляются) точки зрения. А где разногласия и спор, там нет места равнодушию, там зарождается личное мнение, которое может стать (а может и не стать; недаром спор прерван репликой Ксении: «Братец, братец, кажется, к нам бояре идут») основой мнения народного. И – между прочим – моральной основой самой власти, которой ныне принадлежит всё, но которая не принадлежит сама себе.

Финальная ремарка – «народ безмолвствует» – окрашена у Пушкина положительно. Особенно это становится ясно, если вспомнить источник ремарки, того же самого Карамзина. Автор «Истории государства Российского» пишет: «Все слушали в тишине безмолвия». Эта формулировка совершенно нейтральна, она констатирует факт и никак не оценивает его.

Пимен – монах-летописец, персонаж, который своим монологом задает точку зрения вечности, обязательную для высокой трагедии. Пимен – носитель позиции, независимой ни от власти, ни от толпы. Связан с образом «идеального» летописца Авраамия Палицына из 10–11 томов «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, а в какой-то мере – и с «культурной маской» самого Карамзина.

Пимен появляется в единственной сцене – «Ночь. Келья в Пудовом монастыре». 1603 год. Летописец завершает «труд, завещанный от Бога»; рядом спит келейник Пимена, инок Григорий, будущий Лжедимитрий. Некогда Пимен участвовал в истории – воевал «под башнями Казани», «рать Литвы при Шуйском отражал», видел роскошь двора Иоанна Грозного. Теперь он отрешен от быстротекущей современности. Первым поняв причину Смуты – цареубийство, общенародное нарушение законов Божеских и человеческих («Владыкою себе цареубийцу / Мы нарекли <…>»), он раскрывает смысл происходящего не современникам, но потомкам:

<…> Недаром многих лет Свидетелем Господь меня поставил <…> Когда-нибудь монах трудолюбивый Найдет мой труд усердный, безымянный, Засветит он, как я, свою лампаду — И пыль веков от хартий отряхнув, Правдивые сказанья перепишет.

Время, которому принадлежит Пимен, это не настоящее, не прошлое и не будущее, – хотя о каждом из этих измерений времени в его монологе сказано достаточно, особенно о минувшем. Его «внутреннее время» свободно от реальной Истории, очищено от страдательного залога; оно «безмолвно и покойно». Это время не протекшее, но постоянно протекающее, «объемлющее живо»; это время, совершающееся здесь и сейчас, но посвященное воспоминаниям. Именно поэтому Пимен уходит в свой труд ночью, когда итог одному дню с его бурями подведен, а начало другому дню не положено. И недаром «последнее сказанье» должно быть завершено до наступления утра: «…близок день, лампада догорает <…>».

Но – и тут Пушкин как бы испытывает своего мудрого героя – рядом с Пименом дремлет тот, кто как раз и явится расплатой; тот, с кем будет связан ход ближайшей русской истории, – Отрепьев. И летописец, проникший мыслью в тайный ход вещей, не только не провидит в Григории лицо историческое; он не только невольно указывает новоначальному иноку на открывшуюся «царскую вакансию», но и поручает ему СВОЙ труд:

Брат Григорий, Ты грамотой свой разум просветил, Тебе свой труд передаю <…>

Очевидно, не случайно Пушкин вводит в монолог Пимена упоминание о «многострадальном Кирилле», который некогда жил в той же келье и говорил правду в лицо Иоанну Грозному; недаром вкладывает в уста Григория реплику:

Я угадать хотел, о чем он пишет? <…> Так точно дьяк, в приказах поседелый, Спокойно зрит на правых и виновных, Добру и злу внимая равнодушно, Не ведая ни жалости, ни гнева.

А в уста Бориса – слова:

В прежни годы, Когда бедой отечеству грозило, Отшельники на битву сами шли.

Именно так будет решен образ Авраамия Палицына в романе М. Н. Загоскина «Юрий Милославский»; вообще присутствие монаха-летописца в наборе персонажей исторического романа о Смуте станет после Пушкина почти обязательным.

Пимен не только не идет на битву; он не идет и в толпу народную; его знание о добре и зле – инакое, иноческое. В смысловой структуре драмы его образ контрастно соотнесен с образом Юродивого Николки.

Юродивый Николка – второстепенный по своей сюжетной роли (он участвует в одной сцене – «Площадь перед собором в Москве») персонаж трагедии, несущий огромную смысловую нагрузку.

Как большинство героев, образ «позаимствован» из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, но решен в противоположном ключе. Великий историк с явным салонным недоверием описывал «площадного» героя: «был в Москве юродивый, уважаемый за действительную или мнимую святость: с распущенными волосами ходя по улицам нагой в жестокие морозы, он предсказывал бедствия и торжественно злословил Бориса; а Борис молчал и не смел сделать ему ни малейшего зла, опасаясь ли народа или веря святости сего человека. Такие юродивые, или блаженные, нередко являлись в столице, носили на себе цепи или вериги, могли всякого, даже знатного, человека укорять в глаза беззаконною жизнию и брать все, им угодное, в лавках без платы; купцы благодарили их за то, как за великую милость. Уверяют, что современник Иоаннов, Василий Блаженный, подобно Николе Псковскому, не щадил Грозного и с удивительною смелостию вопил на стогнах о жестоких делах его».

Пушкинская версия образа Юродивого в корне отличается от карамзинской трактовки. Подобно летописцу Пимену, Юродивый свидетельствует в драме о зле, царящем в мире. Но появляется он перед зрителем/читателем не в замкнутом пространстве кельи, а на открытом всем ветрам истории пространстве соборной площади, среди людской толпы, за минуту до выхода Бориса Годунова, «диалог» с которым составляет суть сцены. Он ведает и жалость, и гнев; он то поет слезную песенку («Месяц светит, / Котенок плачет, / Юродивый, вставай, / Богу помолися!»), то сердится: «Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича». И недаром Юродивый почти прямо сравнивается с царем: («Чу! шум. Не царь ли? <…> Нет; это юродивый»).

Ему дана власть знать о преступлении и наказании и свободно, прилюдно говорить об ЭТОМ:

Царь

Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка. <…>

Юродивый

(ему вслед)

Нет! нет! нельзя молиться за царя Ирода – Богородица не велит.

Причем глас Николки – это действительно и непосредственно глас Божий, ибо юродивый действует не от себя, ему велит Богородица. А его бесстрашный разговор с властью земной от имени власти небесной есть образец идеального поведения «властителя дум» перед «земным властителем», по-своему повторяющий жест Кудесника в «Песни о вещем Олеге» (1822):

Из темного леса навстречу ему Идет вдохновенный кудесник, Покорный Перуну старик одному, Заветов грядущего вестник, В мольбах и гаданьях проведший весь век. <…> «Волхвы не боятся могучих владык, А княжеский дар им не нужен; Правдив и свободен их вещий язык И с волей небесною дружен. Грядущие годы таятся во мгле; Но вижу твой жребий на светлом челе…»

По принципу контраста сцена с Николкой («Площадь перед собором в Москве») повторяет одну из начальных «народных» сцен, на Девичьем поле, где люди из толпы проливают ложные слезы и проявляют притворную радость при избрании «цареубийцы». Отзывается эта сцена и в последнем эпизоде («Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца»). Под окно Федора подходит нищий, просит милостыню, и стражник гонит его словами: «Поди прочь, не велено говорить с заключенными». Здесь спародированы слова Николки, некогда обращенные к Борису: «…молиться за царя Ирода – Богородица не велит»… Кого надлежит слушаться – власть земную или власть небесную? Пушкин дает прозрачный ответ, формально замыкая на сцену у собора и начало, и конец своей трагедии, так что она обретает статус композиционного и смыслового центра.

Позже он многократно отождествит себя со своим Юродивым; отождествит в шутку, но вполне настойчиво: «Хоть она (трагедия – А. А.) и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» (из письма к П. А. Вяземскому – около 7 ноября 1825 г.). И дело совсем не в сентябрьской пикировке с П. А. Вяземским, когда тот писал: «Жуковский уверяет, что и тебе надо выехать в лицах юродивого», а Пушкин подхватывал: «Благодарю от души Карамзина за Железный колпак, что он мне присылает; в замену отошлю ему по почте свой цветной, который полно мне таскать. В самом деле, не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженнее» (из письма от 13 и 15 сентября 1825 г.). Дело в том, что лишь с двумя персонажами трагедии Пушкин связывал надежды на счастливый исход русской истории, на рождение отечественной гражданственности – с Пименом и с Юродивым. Но его личный идеал – не летописец, а Юродивый, в чьих репликах прямо предсказан категорический императив «<Памятника>»: «Веленью Божию, о Муза, будь послушна…».

Что почитать

М. П. Алексеев. Ремарка Пушкина «Народ безмолвствует» // Пушкин: Сб. статей. Л., 1972. Статья есть в открытом доступе: leticket=0VO7qX4yvCA%3D&tabid=10358.

Г. О. Винокур. Комментарий // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 7. <Л.>, 1935. (Неоднократно переиздано).

Л. М. Лотман. Историко-литературный комментарий //Пушкин А. С. Борис Годунов. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 1996. С. 129–359.Статья (по сути, книга) есть в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/pushkin/texts/selected/god/god-129-.htm?cmd=p.

Что посмотреть

Фильм «Борис Годунов», режиссер В. Мирзоев (2011).

«Граф Нулин»

(стихотворная повесть, 1825; опубл. – 1827)

Наталья Павловна – молодая помещица, недавно вышедшая замуж и скучающая в деревне; героиня стихотворной повести, варьирующей «довольно слабую» (Пушкин) поэму Шекспира «Лукреция» (издана в 1594 г.), а также стихотворную «сказку» И. И. Дмитриева «Модная жена» (1791). Сюжетной основой для шекспировской поэмы послужил «Месяцеслов» Овидия («Фасты») и повествование Тита Ливия; до Шекспира к трагической истории верной римлянки обращались Чосер («Легенды о славных женщинах», XIV век), другие английские сочинители.

Фабула «Лукреции» (в изложении А. А. Аникста) такова: «Сын царя Секст Тарквиний, прослышав о красоте и добродетели Лукреции, жены Коллатина, загорается страстью к ней. Он покидает военный лагерь, где находится также и муж Лукреции Коллатин, и проникает в дом красавицы. Убедившись в справедливости рассказов о ней, охваченный страстью Тарквиний решает овладеть ею. Проникнув в ее дом, он пытается уговорить Лукрецию разделить его страсть, но, видя, что ни просьбы, ни угрозы не действуют, он прибегает к насилию. Обесчещенная Лукреция рассказывает о своем позоре мужу и друзьям, требуя, чтобы они кровью смыли нанесенное ей оскорбление, и после этого закалывается. Коллатин и римляне, возмущенные насилием Тарквиния, изгоняют его из Рима» (Шекспир У. Поли. собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 8. С. 573).

В свою очередь, героиня И. И. Дмитриева, молодая жена старого барина, Премила-Лукреция, отправив кривого мужа Пролаза в английский магазин и французскую лавку, наставляет ему рога с щеголем Миловзором:

<…> И Ванечка седой, Простясь с женою молодой, В карету с помощью двух долгих слуг втащился, Сел, крякнул, покатился, Но он лишь со двора, а гость к нему на двор Угодник дамский, Миловзор, Взлетел на лестницу и прямо порх к уборной. <…> На тяжких вереях вороты заскрипели, Бич хлопнул, и супруг с таинственным лицом Явился на конях усталых пред крыльцом. <…>

Но собачка Фиделька своим лаем предупреждает любовников о возвращении мужа:

Кто мог бы отгадать, чем кончилась тревога? Муж, в двери выставя расцветшие два рога, Вошел в диванную и видит, что жена Вполглаза на него глядит сквозь тонка сна <…> Пример согласия! Жена и муж с обновой! Но что записывать? Пример такой не новый.

Повесть Пушкина создана спустя месяц после завершения «народной трагедии» «Борис Годунов». Непосредственно за серьезным сочинением в «шекспировском духе» Пушкин создает шуточную перелицовку Шекспира в духе игривого сентименталиста Ивана Ивановича Дмитриева. Интрига, перенесенная на русскую почву и перевернутая на 180 градусов (жена отвергает соблазнителя, ибо уже неверна мужу с другим), предполагала легкую двусмысленность ситуации – и только. Поначалу кажется, что в таком же, чисто пародийном ключе дан образ и пушкинской героини, русской «Лукреции». Тем более, что вослед Дмитриеву Пушкин именует свою стихотворную повесть – «сказкой».

В первом же стихе появляется слово «рога» («Пора, пора! Рога трубят!»); затем следует портрет мужа Натальи Павловны, типичного деревенского барина, отправляющегося на охоту и берущего с собою «рог на бронзовой цепочке». Намек на метафору «наставить рога» очевиден, особенно на фоне цитаты из Дмитриева («Муж, в двери выставя расцветшие рога…»). Внимательный читатель в напряжении, тем более что на дворе конец сентября, в деревне невыносимо скучно, «супруга / Одна, в отсутствие супруга», и не может развлечься даже ведением хозяйства, ибо воспитана не «в отеческом законе», а «в благородном пансионе / У эмигрантки Фальбала». Она выписывает «Московский телеграф», т. е. следит за картинками парижской моды; знает сочиненияd’Arlincourt’a и Ламартина. Читатель вправе ожидать, что «плоды просвещения», французская легкомысленность дадут о себе знать – не век же Наталье Павловне читать скучнейший сентиментальный роман «Любовь Элизы и Армана <…»> да наблюдать за дракой козла с дворнягой и индейки с петухом.

И тут опрокидывается коляска проезжающего мимо графа Нулина; у скучающей хозяйки есть повод зазвать гостя; действие переходит в новую сюжетную фазу. Вместе с Нулиным читатель теряется в догадках: содержат ли кокетливые слова и жесты молодой помещицы намек на готовность к чему-то более серьезному, чем флирт? Увы (или к счастью), нет. Разбуженная графом, который прокрадывается к ней в спальню («Ей сыплет чувства выписные / И дерзновенною рукой / Коснуться хочет одеяла»), Наталья Павловна влепляет нахальному «Тарк-винию» (герой-любовник поэмы Шекспира) пощечину. Своим звонким лаем шпиц будит служанку; Нулин вынужден ретироваться. Сюжетные обстоятельства «Модной жены», кажется, полностью изменены. Впрочем, утром хозяйка встречает гостя как ни в чем не бывало; знакомит с вернувшимся мужем; после отъезда графа обо всем рассказывает супругу, который грозит затравить Нулина псами, как только что затравил русака. И лишь тут, после ложной развязки, читатель узнает, кто больше всех смеялся над произошедшим – Лидин, «их сосед, / Помещик двадцати трех лет» (Лидин – типовая «водевильная» фамилия). Любовная схема «Модной жены», только что отмененная, восстановлена – на другом сюжетном уровне.

Но историческая рамка, в которую Пушкин (с помощью позднейшей заметки о «Графе Нулине» – 1830 г.) поместил комический сюжет, полностью переменила и статус героини: «В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию» <…> я подумал: что, если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? <… > Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобно тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде. <…> «Граф Нулин» писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения».

Сближение тут заключено не только в параллели с судьбой самого Пушкина, который случайно остался в Михайловском и не попал на Сенатскую площадь, а вместо этого сочинил 13 и 14 декабря «Графа Нулина». Но и в том, что именины Натальи Павловны приходятся на день Бородинской битвы, на что обратил внимание еще П. А. Катенин. То есть она во всех смыслах – носительница здоровых, естественных начал русской жизни, на которые «покушается» Нулин. При всем своем пансионном воспитании Наталья Павловна – не Премила; она укоренена в той самой отечественной традиции, против которой направлена «ужасная книжка Гизота» о неизбежном падении монархии как социального института. А то, что святая Русь, которую ругает Нулин и которая как бы «хранит» Наталью Павловну, не вполне «святая» и даже вполне грешная, – это, по Пушкину, столь же естественно, сколь естественна легковесная и пародийная интонация в разговоре о таких важных темах. Внутренняя патриархальность (при внешней «французскости») Натальи Павловны роднит ее с Татьяной Лариной из «Евгения Онегина», параллель «Графа Нулина» с которым отмечена еще Б. М. Эйхенбаумом.

Нулин, граф – неудачливый заезжий соблазнитель. Подчеркнуто говорящие фамилии у Пушкина редки; граф Нулин – именно такой случай. Резкая оценочность (нуль – ничто, ничтожность) несколько смягчена насмешливой интонацией повествования; образ Нулина восходит к образу Тарквиния из поэмы Шекспира «Лукреция», полностью, в том числе сюжетно, переосмысленному. А также к щеголю Миловзору из «Модной жены» И. И. Дмитриева.

Вместе с французским слугой Picard’oм Нулин возвращается из «чужих краев», где полуразорился, зато запасся модными одеждами и модными идеями. Разница между гардеробом и философией для него столь же несущественна, как несущественна разница между «ужасной книжкою» антимонархиста Гизо («Гизота») и придворным «словцом», или несущественно различие между богохульной песней Беранже («Беранжера») и мотивами Россини.

Наталья Павловна к балкону Бежит, обрадована звону, Глядит и видит: за рекой, У мельницы, коляска скачет. Вот на мосту – к нам точно… нет, Поворотила влево. Вслед Она глядит и чуть не плачет. Но вдруг… о радость! Косогор; Коляска на бок. <…>

Коляска полуиностранца Нулина падает на русском «косогоре»; он обретает убежище в доме провинциальной помещицы Натальи Павловны, чей муж как раз отбыл на охоту, – так завязывается любовная интрига, встроенная в более сложный общий сюжет.

Развитие интриги следует за ужином, во время которого гость и хозяйка мило болтают о западных модах и ведут себя по правилам легкого (очень легкого) флирта. Но влюбленный граф не хочет вовремя остановиться; приняв тихое рукопожатие Натальи Павловны за намек и распалив воображение, Нулин прокрадывается в спальню хозяйки – чтобы получить звонкую пощечину и быть затравленным крошечным шпицем, как заяц-русак, которого на охоте «затравил» муж Натальи Павловны. Описание нулинского «вторжения» в спальню пародийно повторяет сцену покушения Черномора на честь Людмилы в «Руслане и Людмиле»:

Наталья Павловна раздета; Стоит Параша перед ней. Друзья мои! Параша эта Наперсница ее затей; <…> И тотчас, на плеча накинув Свой пестрый шелковый халат И стул в потемках опрокинув, В надежде сладостных наград, К Лукреции Тарквиний новый Отправился, на все готовый. Так иногда лукавый кот, Жеманный баловень служанки, За мышью крадется с лежанки: Украдкой, медленно идет, Полузажмурясь подступает, Свернется в ком, хвостом играет, Разинет когти хитрых лап, И вдруг бедняжку цап-царап. Влюбленный граф в потемках бродит, Дорогу ощупью находит. Желаньем пламенным томим, Едва дыханье переводит, Трепещет, если пол под ним Вдруг заскрыпит… вот он подходит К заветной двери и слегка Жмет ручку медную замка; Дверь тихо, тихо уступает; Он смотрит: лампа чуть горит И бледно спальню освещает; Хозяйка мирно почивает Иль притворяется, что спит. Он входит, медлит, отступает — И вдруг упал к ее ногам… Она… теперь с их позволенья Прошу я петербургских дам Представить ужас пробужденья Натальи Павловны моей И разрешить, что делать ей? Она, открыв глаза большие, Глядит на графа – наш герой Ей сыплет чувства выписные И дерзновенною рукой Коснуться хочет одеяла <…> («Граф Нулин»)

Сравните:

<…> Три девы вмиг опять явились И вкруг нее засуетились <…> <…> рукой их нежной Раздета сонная княжна; Прелестна прелестью небрежной, В одной сорочке белоснежной Ложится почивать она. <…> Раздался шум; озарена Мгновенным блеском тьма ночная, Мгновенно дверь отворена; Безмолвно, гордо выступая, Нагими саблями сверкая, Арапов длинный ряд идет Попарно, чинно, сколь возможно, И на подушках осторожно Седую бороду несет, <…> Уж он приближился: тогда Княжна с постели соскочила, Сед ого карлу за колпак Рукою быстрой ухватила, Дрожащий занесла кулак И в страхе завизжала так, Что всех арапов оглушила. Трепеща, скорчился бедняк, Княжны испуганной бледнее; Зажавши уши поскорее, Хотел бежать, но в бороде Запутался, упал и бьется; Встает, упал; в такой беде Арапов черный ряд мятется; Шумят, толкаются, бегут, Хватают колдуна в охапку И вон распутывать несут, Оставя у Людмилы шапку. («Руслан и Людмила»)

Интрига (как бы в соответствии с фамилией героя) разрешается ни во что, обнуляется; возвращение мужа заставляет Нулина поспешить с отъездом: «Пикар все скоро уложил, / И граф уехал…».

Но сквозь пародийные повороты сюжета неявно и как бы случайно проступают второй и третий планы смысла.

Прежде всего, хромота графа, «прозвания», которые дает ему автор («полувлюбленный, нежный граф», «влюбленный граф»), рассыпанные по тексту полунамеки («бес не дремлет») – все это указывает на отдаленную связь Нулина с образом Влюбленного Беса из романа Жюля Кизотта “Le diable amoreux” и более прямую – с пушкинским планом повести о влюбленном бесе:

«Москва в 1811 (1810) году-

Старуха, две дочери, одна невинная, другая романическая – два приятеля к ним ходят. Один развратный, другой В.<любленный> б.<ес>. В.<любленный> б.<ес> любит меньшую и хочет погубить молодого человека <…>».

План этот был набросан, видимо, в 1821–1823 годах; позже, в 1828 году Пушкин, будучи в Петербурге у Карамзиных, рассказал устную фантастическую новеллу о влюбленном бесе, сюжет которой был подарен им в том же году литератору В. П. Титову и лег в основу повести Титова «Уединенный домик на Васильевском». (Под псевдонимом «Тит Космократов» повесть опубликована в альманахе «Северные цветы на 1829 год».) Больше того, Нулин – в шутку – назван «чудным зверем», едущим в «вечный город» Петрополь. Наконец, браня святую Русь, Нулин окончательно обнаруживает свои «демонические», «мелкобесовские» черты, а его неудавшаяся попытка соблазнить Наталью Павловну превращается чуть ли не в метафорическую попытку «соблазнения России». А то, что этот демон-соблазнитель, этот «апокалиптический» персонаж пуст и смешон – неудивительно; многие сочинители 1830-х годов будут писать о пустоте, мелкости и безликости «нового» зла, приходящего на смену «прежнему» злу – грозному, сильному и внешне ужасающему (ср. образ Чичикова, других персонажей Гоголя).

Но главное, попытка поделить Россию «на нуль» заведомо обречена, как заведомо обречена любовная попытка Нулина. Граф возвращается с Запада, но сам он отнюдь не «европеец»; все, что он почерпнул в Париже, можно узнать, не выезжая из деревни и читая (подобно Наталье Павловне) «Московский телеграф». Он возвращается в Россию, но столь же далек он и от «русскости»; между тем есть живая сила традиции, укорененной в самой строе отечественной жизни.

Однако, едва приблизившись к таким философским и чересчур торжественным обобщениям, Пушкин поворачивает назад, в смеховую стихию. Наделив пустячок глубоким философским смыслом, он вновь превращает «философию» – В пустячок:

Теперь мы можем справедливо Сказать, что в наши времена Супругу верная жена, Друзья мои, совсем не диво.

Что почитать

Г. М. Кружков. Приключения Лукреции в России // http:// kruzhkov.net/essays/nostalgia-obeliskov/priklyucheniya-lukrezii-v-rossii/

Н. Мазур. Пушкин и Беранже: к источникам фабулы «Графа Нулина» // / PUSH/Klassiki/Mazour-2007.pdf.

Б. М. Гаспаров Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб.: Академический проект, 1999. [От «Графа Нулина» к «Медному Всаднику»: пушкинский профетический миф].

Б. М. Эйхенбаум 0 замысле «Графа Нулина» // Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969. Книга в формате pdf есть на ресурсе: .

Что посмотреть

Поэму «Граф Нулин» читает Сергей Юрский // https://www. youtube.com/watch?time_continue=2&v=mUFozK9wBt4.

«Домик в Коломне»

(стихотворная повесть, 1830; опубл – 1833)

Мавруша – переодетый кухаркой кавалер девушки Параши, которая вместе с матерью, бедной вдовой, живет в Коломне – небогатом пригороде Петербурга. Вплоть до развязки мы не знаем, кто скрывается под именем Мавруши, хотя несоразмерно долгий зачин поэмы, посвященный женским и «мужеским» слогам должны наводить на определенные подозрения:

Ну, женские и мужеские слоги! Благословясь, попробуем: слушай! Равняйтеся, вытягивайте ноги И по три в ряд в октаву заезжай! Не бойтесь, мы не будем слишком строги; Держись вольней и только не плошай, А там уже привыкнем, слава богу, И выедем на ровную дорогу.

Хозяйственная неумелость Мавруши наводит вдову на подозрения. Отказавшись идти на обедню и сославшись на больные зубы, Мавруша остается дома: «Пред зеркальцем Параши, чинно сидя, / Кухарка брилась…». Тут-то ее и застает вдова, которая чуть ли не бегом возвращается из церкви, опасаясь кражи. Пришедшая позже дочь в недоумении: «Да где ж Мавруша?» – «Ах, она разбойник!».

Сюжетный узел развязан; герои, как шахматные фигуры, расставлены по местам. Рассуждение о женских и «мужеских» слогах октавы оборачивается игровой переменой «женской» и «мужской» ролей; обещание автора совладать с однообразным потоком рифм («Две придут сами, третью приведут») ведет к прямым сюжетным следствиям (две героини приводят в дом третью, «Маврушу»),

Сама по себе схема новеллистического сюжета, освоенного и поэзией («Беппо» Дж. Г. Байрона), традиционна. Дочь старой вдовы нанимает служанку, которая оказывается переодетым ухажером. В пушкинской стихотворной повести она совмещена с сатирическими картинами журнальных нравов («И табор свой с классических вершинок / Перенесли мы на толкучий рынок»). Но комизм служит шутливым «прикрытием» трагически-личной темы:

Но сквозь надменность эту я читал Иную повесть <…>

О характерах персонажей говорить не приходится, они подчеркнуто условны; зато печальный рассказчик превращается в субъективный центр повествования и становится, по существу, главным героем «Домика в Коломне».

Что почитать:

М. О. Гершензон Мудрость Пушкина. М., 1919. (Статья «Домик в Коломне»), Книга есть в открытом доступе: http:// predanie.ru/aershenzon-mihaii-osipovich/book/217156-tom-i-mudrost-pushkina/#toc45.

Что посмотреть

Из любопытства – первую экранизацию «Домика в Коломне», 1913 г., режиссер П. Чардынин: -ILQfxAUA.

«<Дубровский>»

(роман, 1832–1833; полностью опубл- 1841; заглавие дано публикаторами)

Дубровский Владимир Андреевич – главный герой незавершенного романа, «благородный разбойник».

У Дубровского – что в художественной системе Пушкина редкость – есть реальные прототипы. В 1832 году в Козловском уездном суде слушалось дело «О неправильном владении поручиком Иваном Яковлевым сыном Муратовым имением, принадлежащим гвардии подполковнику Семену Петрову сыну Крюкову <…> сельце Новопанском». Писарская копия этого дела (с заменой Муратова на Дубровского, Крюкова на Троекурова) включена в текст 2-й главы. Видимо, использовано и псковское предание о бунте крестьян помещика Дубровского (1737), и рассказ пушкинского приятеля П. В. Нащокина о судьбе белорусского помещика Островского, оставшегося без земли и подавшегося в грабители; в планах и черновиках герой именуется то Островским, то Зубровским.

Роман (а значит, и его герой) в равной мере ориентирован на российскую действительность – и на литературную традицию. Пушкин ищет точку пересечения социальной роли «разбойника поневоле» и «романической» роли благородного разбойника. Он прямо отсылает читателя к опыту своих предшественников – поэме А. Мицкевича «Конрад Валленрод» и «массовому» роману X. А. Вульпиуса «Ринальдо Ринальди-ни, предводитель разбойников» (рус. пер. – 1802–1803). Он рассчитывает, что читатель уловит параллель с Карлом Моором Ф. Шиллера, но также имеет в виду оппозицию джентльмен/разбойник, восходящую к роману Бульвер-Литтона «Пэлем, или Приключения джентльмена», «разбойничью» тему романов В. Скотта «Роб Рой» и Ш. Нодье «Сбогар». Все это осложнено социальным анализом в духе новейших романов Ж. Санд и 0. де Бальзака. В этой точке и сфокусирован образ Владимира Дубровского – одновременно и очень условный и очень реальный.

«Предыстория» героя вполне литературна; набор биографических подробностей типичен. С восьми лет Дубровский воспитывается в Петербургском Кадетском корпусе; «отец не щадил ничего для приличного его содержания». «Будучи расточителен и честолюбив», он кутит, играет в карты, влезает в долги и мечтает о богатой невесте. Получив известие о болезни отца, Андрея Гавриловича, а главное – о беззаконном отнятии единственного имения Кистеневки в пользу богатого соседа-самодура Кирилы Петровича Троекурова, Дубровский отправляется домой. Проезжая мимо имения Троекурова, он с нежностью вспоминает о детской дружбе с дочерью «злодея», Марьей Кириловной; дома застает отца при смерти.

Ситуации, в которых отныне предстоит действовать Дубровскому, также романически традиционны.

Сначала, даже не выйдя на порог (что важно; это впоследствии позволит ему остаться неузнанным), Дубровский разрывает отношения с Троекуровым, приехавшим мириться:

«– Скажи Кирилу Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не велел его выгнать со двора… пошел! <…> Егоровна вышла.

В передней никого не было, все люди сбежались на двор смотреть на Кирила Петровича. Она вышла на крыльцо – и услышала ответ слуги, доносящего от имени молодого барина. Кирила Петрович выслушал его сидя на дрожках. Лицо его стало мрачнее ночи, он с презрением улыбнулся, грозно взглянул на дворню и поехал шагом около двора. <…»>.

Затем, после похорон отца, Владимир приказывает поджечь дом, по суду отошедший врагу, и вместе с крестьянами подается в родную кистеневскую рощу, чтобы грабить неправедных помещиков. (Само название имения Дубровского, намекающее на разбойничий кистень, как бы заранее предполагает такой поворот событий.) Отныне он словно перестает быть реальным человеком, мелкопоместным дворянином Дубровским, и превращается в персонажа легенды о благородном разбойнике Роб Рое. Поэтому помещицу Анну Савишну Глобову, которая рассказывает гостям Троекурова о Дубровском, явившемся к ней под видом генерала и разоблачившем вора-приказчика, ничуть не смущает, что ее гость был черноволос, как герой Отечественной войны генерал Кульнев, и на вид имел 35 лет, тогда как «настоящий» Дубровский светловолос и юн – ему 23 года. О чем тут же сообщает исправник, зачитывающий приметы Дубровского; повторяется прием, использованный Пушкиным в «Борисе Годунове».

Вот цитата из «Дубровского»:

«Все взоры обратились на Анну Савишну Глобову, довольно простую вдову, всеми любимую за добрый и веселый нрав. Все с любопытством приготовились услышать ее рассказ.

<…> Какой-то генерал просит со мною увидеться: милости просим; входит ко мне человек лет тридцати пяти, смуглый, черноволосый, в усах, в бороде, сущий портрет Кульнева <…> «<…>3найте, что Дубровский сам был гвардейским офицером, он не захочет обидеть товарища». Я догадывалась, кто был его превосходительство <…>

Все слушали молча рассказ Анны Савишны, особенно барышни. Многие из них втайне ему доброжелательствовали, видя в нем героя романического <…>

– И ты, Анна Савишна, полагаешь, что у тебя был сам Дубровский, – спросил Кирила Петрович. – Очень же ты ошиблась. <…> не знаю, почернели ль у него волоса, а <…> был он кудрявый белокуренький мальчик, <…> ему не тридцать пять, а около двадцати трех.

– Точно так, ваше превосходительство, – провозгласил исправник, – у меня в кармане и приметы Владимира Дубровского <…>

Исправник вынул из кармана довольно замаранный лист бумаги, развернул его с важностию и стал читать нараспев:

<…> От роду 23 года, роста среднего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось.»

А вот – из «Бориса Годунова»:

«Пристав

Кто здесь грамотный?

Григорий

(выступает вперед)

Я грамотный.

<…>

«Чудова монастыря недостойный чернец Григорий, из роду Отрепьевых, впал в ересь и дерзнул, наученный диаволом, возмущать святую братию всякими соблазнами и беззакониями. <…>

<…> А лет ему вору Гришке от роду (смотрит на Варлаама) за 50. А росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое… <…>

Варлаам

(вырывая бумагу)

<…> «А лет е-му от-ро-ду… 20». – Что, брат? где тут 50? видишь? 20. <…>

Во время чтения Григорий стоит потупя голову, с руною за пазухой.

Варлаам

(продолжает)

«А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая».

К этому моменту читатель уже должен догадаться, что Дубровский сидит среди гостей, ибо он пробрался в дом Троекурова под видом учителя-француза Дефоржа, выписанного для маленького Саши, сводного брата Марьи Кириловны. Естественно, использованы все сюжетные возможности такого положения. В комнате Дефоржа ночует помещик Спицын, чье лжесвидетельство как раз и позволило Троекурову обобрать Дубровских; мнимый учитель не может удержаться от мести и грабит Спицына, из-за чего спустя несколько дней вынужден бежать.

Конечно же, перед исчезновением Дефорж-Дубровский объясняется с Марьей Кириловной, и тут читатель узнает подробность, которая полностью переворачивает ситуацию, наполняет узнаваемые «ходы» авантюрного романа новым смыслом. Читатель должен был предполагать, что разбойник Дубровский пробрался в дом Троекурова, чтобы убить виновника всех своих несчастий, и лишь внезапная любовь к Маше остановила его. Но нет; оказывается, он купил документы у «настоящего» Дефоржа (между прочим, за 10 000 ассигнациями) только ради того, чтобы оказаться рядом с Марьей Кириловной; ради нее он давно простил своего погубителя; его мечта о семейственном счастье (которая пробуждается в сердце героя при чтении писем покойной матери к отцу) куда сильнее, чем жажда мести.

Благородный разбойник превращается в несчастного любовника. Несчастного при любом исходе событий – брак с лесным атаманом не сулит возлюбленной ничего, кроме тревоги, испытаний и – в каком-то смысле – позора. Его счастье равносильно ее несчастью, и наоборот, а жизни друг без друга они не мыслят. Потому-то, когда Марья Кириловна, сосватанная за утонченно-сластолюбивого немолодого (в ее глазах – «старого») князя Верейского, просит ее похитить («Нет, нет, – повторяла она в отчаянии, – лучше умереть, лучше в монастырь…»), Дубровский – чья мечта исполняется! – закрывает глаза руками и, кажемся, задыхается от невидимых слез. Ситуация ужасна, неразрешима. Но в его сердце все равно «нет места ненависти»; по самоощущению он не атаман, не народный мститель, он – дворянин, он – человек. А социальная жизнь, обрекающая его, – бесчеловечна.

В том-то и состоит истинная трагедия Дубровского, в том-то и заключена истинная вина Троекурова, что честный русский дворянин, привязанный к отцу, к дому, лелеющий мечту о семье, поставлен в положение, из которого нет выхода. (Кистеневская роща – это уход, но не выход.) Беспросветная нищета равнозначна социальному самоубийству; подчинение троекуровскому самодурству равносильно потере дворянского (оно же человеческое) достоинства; бунт, во-первых, лишает надежды на счастье, во-вторых, не может быть до конца благородным. Первый же приказ Дубровского – поджечь дом, но открыть переднюю, чтобы успели спастись приказные чиновники, – не выполнен; Архип-кузнец втайне от барина запирает их, «окаянных». Не по личной, душевной злобе (он тут же лезет, рискуя собой, спасать из огня кошку), просто в нем просыпается страшный инстинкт бунтовщика, над которым уже не властна воля барина – «начальника шайки». Если бы не Дубровский – не было бы и бунта, пробуждающего этот ужасный инстинкт.

Недаром в финальной сцене, когда Маша уже безнадежно потеряна для Дубровского (разбойники опоздали, она обвенчана с Верейским и будет ему верна), а первая атака правительственных войск отбита, раненый Дубровский распускает своих кистеневцев. И хотя на прощание он говорит им: «…вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло», – тем не менее вскоре после ухода Дубровского грабежи прекращаются, дороги становятся свободными для проезда.

Что же до самого предводителя шайки, то первоначально Пушкин собирался отправить своего героя в Петербург, где Дубровского ждало разоблачение. Таким и предстает он на страницах книги, искренним и честным, но играющим глубоко противоречивую роль. Он и без вины виноватый, и благородный разбойник, способствующий жестокому бунту, и жертва насилия, становящаяся его орудием, и дворянин, покинувший общество ради сохранения внутренней свободы и ставший заложником собственной социальной роли… Социальная мысль автора «Дубровского» пессимистична; последняя фраза в рукописи романа читается так: «<…> Дубровский скрылся за границу». Отъезд героя за границу – не только знак его личного поражения, но и знак поражения России. Дубровский, как трагическое следствие, вытеснен за ее пределы; причины полностью сохранены.

Проекция образа Дубровского на другую сословно-культурную почву очевидна в образе разбойника Пугачева в «Капитанской дочке». Н. В. Гоголь (видимо, знакомый с сюжетом неопубликованного романа) при создании «Мертвых душ» полупародийно повторил черты Дубровского в «Повести о капитане Копейкине», безногом офицере-дворянине, герое Отечественной войны (см. сравнение Дубровского с Кульневым в рассказе Глобовой), от безнадежности положения подавшемся в разбойничью шайку.

Образ благородного разбойника-джентльмена Пушкин попробует развить в незавершенном романе 1834–1835 гг. «Русский Пелам» (образы Пелымова, Ф. Орлова).

Маша, Марья Кириловна Троекурова – дочь грозного провинциального самодура; семнадцатилетняя красавица, в которую влюблен двадцатитрехлетний Владимир Дубровский, наследник помещика, разоренного ее отцом. Возраст; белое платье уездной барышни; воспитательница-француженка (мамзель Мими, прижившая от Кирилы Петровича Троекурова Сашу, сводного брата Маши); огромная библиотека, составленная в основном из французских писателей XVIII в. и находящаяся в полном распоряжении пылкой читательницы романов, – все эти составляющие образа Маши, в разных сочетаниях, присущи большинству героинь Пушкина. На устойчивом фоне заметнее индивидуальные черты: скрытность, внутреннее одиночество, твердость. Характер ее воспитан обстоятельствами: отец то ублажает любимую дочь, то пугает неукротимостью гнева; соседи страшатся Троекурова – поэтому искренность в отношениях с его семейством исключена; увеселения Кирилы Петровича не допускают женского общества; сводный брат слишком мал; мать умерла.

Без матери (и, по существу, без отца, который им не занимается) растет и Владимир Дубровский, сын единственного из троекуровских соседей, кому – несмотря на бедность – «дозволено» не бояться Кирилы Петровича. Это сближает детей; но дружба их продолжается недолго: в возрасте восьми лет Владимира отправляют учиться в Петербург, а когда он возвращается, между ним и Машей уже лежит непреодолимая социальная пропасть. Два семейства находятся в смертельной ссоре; Троекуров неправедно отсудил у Дубровских единственное их имение. Ссора лишь усугбляется после возвращения Владимира: Дубровский-старший умер, а сын не пустил на порог Кирилу Петровича, явившегося с запоздалым предложением мира.

Точно так же в большинстве своем узнаваемы, традиционны сюжетные положения, в которые автор ставит Машу.

Война отцов (как то было и в повести «Барышня-крестьянка») уподоблена войне Алой и Белой Розы. Недаром покойная мать Дубровского изображена на портрете именно с алой розой, а Маша, в свою очередь, показана вышивающей розу на пяльцах.

Разоренный Дубровский, сделавшийся разбойником, является в дом под видом Дефоржа, француза-учителя маленького Саши; естественно, что воспитанная в сословном духе Маша его не замечает, как не замечала бы мастерового или слугу. И столь же естественно, что ее романическое воображение поражено тем хладнокровием, с каким Дубровский-Дефорж убивает разъяренного медведя (одна из забав Троекурова). Многократно использован в культуре следующий за этим сюжетный ход: уроки музыки, которые влюбленный герой дает героине, чтобы найти путь к ее сердцу. В конце концов, подобно Марье Гавриловне из повести «Метель» (см. «Повести Белкина»), Маша, не зная, кто именно скрывается под маской Дефоржа, идет на первое свидание, чтобы эффектно ему отказать. И подобно ей же, поражена неожиданностью развязки. Владимир открывается перед ней, объясняется в любви, объявляет о невозможности брака и о том, что должен бежать из дома Троекурова, ибо обман вот-вот будет обнаружен.

Приходит время другой литературной параллели; как героиня поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод», Маша становится возлюбленной благородного разбойника. Привычен и прием с кольцом, которое дарит героине герой, чтобы та в случае опасности опустила это кольцо в дупло дуба. Это будет означать, что Маша, несмотря ни на что, просит Дубровского увезти ее из дома.

Но ее индивидуальность пробивается сквозь все литературные маски, а весь типовой набор сюжетных ходов любовно-авантюрного романа не мешает нам изумиться ее финальному выбору. Сосватанная за пятидесятилетнего аристократа Верейского, Маша в отчаянии подает знак Дубровскому;

жених-разбойник опаздывает и останавливает свадебный кортеж лишь на возвратном пути из церкви; обвенчанная Маша отказывается нарушить клятву пожизненной верности, данную Верейскому. В этом итоговом выборе она уподобляется Татьяне Лариной. Но поступок Татьяны подчеркнуто нелитературен; а значит, параллель с нею выводит и образ Маши Троекуровой за рамки сугубо литературной традиции, перенося его в область традиции общенациональной. Нельзя сказать, что она выбирает меньшее из зол – стать беглой спутницей любимого разбойника или прожить жизнь покорной супругой ненавистного старика-сластолюбца. Она выбирает не меньшее и не большее, а то, которое не требует измены. И значит, отказывает Дубровскому как русская женщина, а не как героиня европейского романа; это более чем важно для Пушкина.

Троекуров Кирила Петрович – родовитый дворянин, богатый владелец села Покровского, генерал-аншеф в отставке, самодур, гроза окрестных помещиков; отец Маши, возлюбленной Дубровского.

Прототип Троекурова – помещик Козловского уезда гвардии подполковник Семен Крюков, в 1832 г. неправедно отсудивший имение у подпоручика Ивана Муратова. Ссора Троекурова с его бывшим другом, отцом главного героя, приведшая к разорению Дубровских, помешательству, а затем и смерти старого помещика, служит завязкой трагического сюжета о молодом дворянине, который вынужден стать разбойником. И при этом без памяти влюблен в дочь своего главного обидчика.

В отличие от образа Дубровского (и – отчасти – Маши) образ Троекурова не мог быть скомпонован из готовых литературных «блоков», хотя история с судебной тяжбой повторяет сюжетные положения «Ламмермурской невесты» (роман В. Скотта): тяжбу между старым Рэвенсвудом и Эштоном. Самый тип русского барина-самодура, причем современного, а не взятого напрокат у допетровской истории, не был детально разработан отечественной словесностью. Исключения, вроде князя Светозарова в романе В. Нарежного «Российский Жилблаз», не в счет; богатый опыт русской комедиографии конца XVIII в., когда на сцену часто выводили героя – невежественного помещика, прямому переносу на литературную почву не подлежал. Образы Праволова (помещика, отнимающего имение у «бедной и безгласной» вдовы Свенельдо-вой) и «великолепного разбойника Буянова» из нравоописательного «помещичьего» романа Д. Н. Бегичева «Семейство Холмских…» (1832) лишь намечали черты нового литературного типа. Новизна героя предполагала большую подробность и колоритность изображения; социальный портрет барина Троекурова отчасти затмил собою образ «благородного разбойника» Дубровского.

Троекуров именно самодур, т. е. человек, избалованный и распущенный до безобразия, опьяненный сознанием своей силы. Богатство, род, связи – вот формула его жизнеощущения. Обжорство, пьянство, сластолюбие (по двору бегает множество крестьянских ребятишек, как две капли воды похожих на Троекурова; во флигеле, как в гареме, заперты шестнадцать горничных – трагическая проекция замка «двенадцати дев» из поэмы «Руслан и Людмила») – вот его времяпрепровождение. Унижение слабых, «благородные увеселения русского барина» вроде травли зазевавшегося гостя медведем – его удовольствие. «Совершенная повариха» – вот единственное его чтение (при том, что в доме – обширная библиотека, ключи от которой отданы дочери Маше).

Но Троекуров – не прирожденный злодей; он уважает чужую решительность – именно поэтому до поры до времени искренне дружит с бедным соседом, владельцем 70 душ Андреем Гавриловичем Дубровским. В первоначальном варианте тема «богатства» Троекурова и «безродности» Дубровского-старшего, его бывшего сослуживца, была осложнена политическим мотивом: после екатерининского переворота 1762 г., расколовшего дворянство, один продолжил службу, другой вышел в отставку. А если после ссоры на псарне Троекуров решил «наказать» старика Дубровского и с помощью взяток отсудить у него единственное имение Кистеневку, если довел прежнего товарища сначала до умопомешательства, а затем и до смерти – то не из корыстолюбия, а единственно по самодурству, из желания удовлетворить прихоть мести. Недаром после «победного» приговора суда совесть в Троекурове ропщет; он гневно насвистывает гимн «Гром победы раздавайся» (что делает всегда в дурном расположении духа) и в конце концов едет мириться. Другое дело, что – поздно; поздно и физически (старик уже при смерти), и метафизически.

Точно так же, когда Владимир («герой романический»), под видом француза-учителя Дефоржа, поселяется в доме Троекурова и хладнокровно убивает «увеселительного медведя», Троекуров не только не жалеет о смерти любимого Миши, но и восхищается Дефоржем, как некогда восхищался стариком Дубровским.

Беда не в Троекурове лично, а в социальном устройстве российской жизни; оно развивает в необразованном, непросвещенном – хотя и родовитом – дворянине худшие наклонности; слабого делает слабее, а в сильном порождает веру в безграничье его власти: «В том-то и сила, чтобы безо всякого права отнять имение». Даже самое живое и естественное из всех человеческих чувств – любовь к детям – искажается до предела. Троекуров души не чает в своей Маше – но устраивает судьбу дочери не только вопреки ее воле, но и вопреки ее счастью, исходя из соображений выгод и невыгод родства, приобретаемого через брак.

Это тем более страшно, что помещик как бы отражается в подвластных ему крестьянах: «троекуровские» столь же спесивы, сколь он сам. Недаром сквозь весь текст романа проходит метафора своры, псарни: именно троекуровский псарь дерзит Дубровскому-старшему и как бы сталкивает помещиков лбами; слуга Дубровского-младшего, посланный барином прогнать Троекурова со двора, переиначивает приказ: «Пошел вон, старый пес», после чего няня Егоровна удовлетворенно замечает: «Небось поджал хвост».

А ключом к сцене храмового праздника Троекуровых (1 октября) служат слова, которые внезапно обезумевший старик Дубровский, швырнувший в заседателя чернильницей, произнес сразу после объявления неправедного приговора: «… псари вводят собак в Божию церковь!» Если – по православной традиции – собака входит в храм, святыня считается оскверненной. Все это неизбежно демонизирует социальную жизнь, изображенную Пушкиным. Недаром в сцене храмового праздника, открывающей 2-й том романа, Троекуров изображен молящимся и кланяющимся с гордым смирением.

На демонической подоплеке социальных проблем (и решающих их персонажей) Пушкин сосредоточится в следующем прозаическом опыте, повести «Пиковая дама» (1833). Пока же он ограничивается полунамеком на «ирреальную» подоплеку событий и занят поиском реального выхода из реальных противоречий; ищет – и не находит. До царя, который, особенно после Отечественной войны 1812 г., должен быть хранителем российской справедливости, – далеко; умы дворян не просвещены; «дворянско-крестьянский» бунт не только не может быть последовательно благородным, но и не способен разрушить сословные перегородки. Больше того, до ухода в разбойники Дубровский имел отдаленный шанс жениться на Маше (ибо Троекуров, по крайней мере на словах, некогда допускал такую возможность) – бунт лишает его и этой надежды. Остается лишь помнить об истине, которую автор вкладывает в уста попа, направляющегося на поминки по старику Дубровскому: «Суета сует <…> и Кирилу Петровичу отпоют вечную память <…> разве похороны будут побогаче <…> а Богу не все ли равно!»

Что почитать

Б. В. Томашевский Судьба Дубровского // Книга и революция. 1923. № 11/12.

В. Б. Шнловсний. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937.

Д. П. Якубович. Незавершенный роман Пушкина («Дубровский») // Пушкин: 1833 год. Л., 1933. (В открытом электронном доступе – на сайте Пушкинского дома: -GRNw%3d&tabid=10396.)

Что посмотреть

A. H. Архангельский. Дубровский. Герой – благородный разбойник // /6-klass/uroki-a-n-arhanaeiskoqo-diva-6-kiassa/a-s-pushkin-dubrovskiv-gerov-biaaorodnvv-razbovnik.

Из любопытства – довоенную советскую экранизацию режиссера А. Ивановского // / watch?v=z5D-vHeEUcA&t=8s.

«Евгений Онегин»

(роман в стихах, 1823–1831, опубл. отдельными главами)

Автор – речевой образ повествователя, наделенного собственной биографией (которая отчасти совпадает с пушкинской) и субъективно участвующего в развитии сюжета.

Образ Автора играл значительную роль в более ранних опытах Пушкина в области большой стихотворной формы, связанных с байронической традицией. Герой подчас превращался в alter ego самого поэта, а событийный ряд должен был казаться тенью, отголоском событий внутренней жизни Автора. Последовав этой традиции в 1-й главе «Евгения Онегина», Пушкин постепенно обособляет образ Автора – и от образа главного героя, и от своей собственной личности. Автор, каким он предстает в многочисленных «лирических отступлениях» (которые постепенно выстраиваются в особую сюжетную линию), связан с Онегиным дружескими узами, но чем дальше, тем меньше с ним совпадает во вкусах, пристрастиях, взглядах. Связан он и с «биографической» личностью Пушкина, но это непрямая связь; можно сказать, что Пушкин служит прототипом для себя самого. Его Автор такой же полноправный участник событий, как и Евгений Онегин, и Татьяна, и Ленский. Поэтому, когда в «Невском альманахе» на 1829 год появились иллюстрации Нотбека к роману, изображающие Онегина и Автора, которому приданы были черты портретного сходства с самим Пушкиным, тот откликнулся язвительной эпиграммой («Сам Александр Сергеич Пушкин / С мосье Онегиным стоит»).

Из многочисленных намеков, рассыпанных по тексту 1-й главы, читатель понимает, что Автор претерпел некую превратность судьбы, что он гоним и, возможно, сослан. Потому так понятен для Автора трагический финал Овидия: «…страдальцем кончил он / Свой век блестящий и мятежный / В Молдавии, в глуши степей, / Вдали Италии своей» (строфа VIII). Рассказ о родном Петербурге ведется сквозь дымку разлуки, разочарование, постигшее Евгения Онегина, не миновало и Автора. «Младые дни» его неслись в вихре света; жизнь была поделена между театром и балами; стройные женские ножки вдохновляли его, – увы, об этом приходится лишь вспоминать:

Во дни веселий и желаний Я был от балов без ума: Верней нет места для признаний И для вручения письма. О вы, почтенные супруга! Вам предложу свои услуги; Прошу мою заметить речь: Я вас хочу предостеречь. Вы также, маменьки, построже За дочерьми смотрите вслед: Держите прямо свой лорнет! Не то… не то, избави Боже! Я это потому пишу, Что уж давно я не грешу. (Строфа XXIX)

Знакомство с Онегиным и происходит в тот момент, когда сплин (русская хандра) настигает обоих: «Я был озлоблен, он угрюм» (гл. 1, строфа XIV). Эта разочарованность сближает поэта с молодым «экономом», хотя того невозможно приохотить к стихотворству, даже научить отличать ямб от хорея. В принципе из такого разочарованного состояния есть два выхода: в деятельную политическую оппозицию конца 1810-х годов (круг преддекабристского «Союза благоденствия») и в страдательно-никчемную жизнь «лишнего человека». Автор, судя по всему, выбирает первую и постоянно намекает читателю на свое изгнанничество. И лишь в конце 6-й главы появится косвенное указание на «возвращение»:

Дай оглянусь. Простите ж, сени, Где дни мои текли в глуши, Исполнены страстей и лени И снов задумчивой души. А ты, младое вдохновенье, Волнуй мое воображенье, Дремоту сердца оживляй, В мой угол чащу прилетай, Не дай остыть душе поэта, Ожесточиться, очерстветь И наконец окаменеть В мертвящем упоенье света, В сем омуте, где с вами я Купаюсь, милые друзья!

(Строфа XLVI)

А до тех пор он будет напоминать читателю, что живет вдали от шумных столиц: сначала где-то в «Овидиевых краях» (параллель с «южной» лирикой Пушкина); затем – в имении, в глубине «собственно» России. Здесь он бродит над озером, видит «творческие сны» и читает стихи не предмету страсти нежной, а старой няне да уткам. Позже, из Путешествия Онегина, читатель узнает, что в 1823 году Автор жил в Одессе, где и повстречался со старым знакомцем:

Спустя три года, вслед за мною, Скитаясь в той же стороне, Онегин вспомнил обо мне. <…> (Очевидно, именно тогда Автор узнал от Онегина о Татьяне и о дуэли с Ленским.)

Изгнание есть изгнание; приходится проститься с привычками юности и остается лишь вздыхать, мечтая об Италии, думая о небе «Африки моей», призывая «час <…> свободы» (гл. 1, строфа Ц. От внешней неволи Автор с самого начала убегает в «даль свободного романа» (гл. 8, строфа 1_), который он то ли сочиняет, то ли «записывает» по горячим следам реальных событий, то ли записывает и сочиняет одновременно. В эту романную даль Автор зовет за собой и читателя.

Постоянно вторгаясь в повествование (при том, что время и пространство, в котором живет Автор, не совпадают с тем временем и пространством, в каком действуют остальные герои), забалтывая читателя, ироничный Автор создает иллюзию естественного, предельно свободного течения романной жизни. Рассуждения о поэтической славе («Без неприметного следа / Мне было б грустно свет оставить»: гл. 2, строфа XXXIX); о неприступных красавицах, на чьем челе читается надпись Ада «Оставь надежду навсегда» (гл. 3, строфа XXII); о русской речи и дамском языке (строфы XXVIII–XXX); о любви к самому себе (гл. 4, строфы Vil, XXI, XXII); о смешных альбомах уездных барышень, которые куда милее великолепных альбомов светских дам (строфы XXVIII–XXIX); о предпочтении «зрелого» вина Бордо – легкомысленному шипучему Аи; обращение к «Зизи, кристаллу души»; прямая полемика с В. К. Кюхельбекером о торжественной оде и унылой элегии (осложненная пародией на унылую элегию в виде «образчика» творчества Ленского); косвенная полемика с Вяземским и Баратынским о зимнем пейзаже в русской поэзии (гл. 5, строфы I–III) – все это не только вводит в мир романа все новые и новые пласты «реальности» и «культуры», не только окружает его плотной дымкой литературных, политических, философских ассоциаций. Куда важнее, что есть посредник между условным пространством, в котором живут герои, и реальным пространством, в котором живет читатель. Этот посредник – Автор.

Нельзя сказать, что он не меняется от главы к главе, даже от строфы к строфе. Начав действовать в одном смысловом «поле» с Онегиным, Автор постепенно перемещается в смысловое «поле» Татьяны Лариной; его идеалы становятся более патриархальными, национальными, «домашними». Но эти перемены происходят подспудно, они скрыты под полупокровом насмешливой интонации, в которой ведется разговор с читателем. Только в финале 5-й главы намечается определенный перелом. Автор – пока в шутку – сообщает читателю, что впредь намерен «очищать» роман от лирических отступлений. В конце 6-й главы (строфы XLIII, XLIV) эта тема развита вполне серьезно; Автор перестает без конца вспоминать о своих прошлых чувствованиях и впервые заглядывает в собственное будущее: «Лета к суровой прозе клонят»; «Ужель мне скоро тридцать лет?» (строфы XLIII–XLIV). Приближается зрелость, наступает возраст, близкий к тому, который Данте считал «серединой жизни» и с упоминания о котором начинается «Божественная комедия». (Дантовский пласт литературных ассоциаций пушкинского романа вообще неисчерпаем.)

Близится перелом в душевной жизни Автора, и вместе с ним меняются внешние обстоятельства; Автор снова «в шуме света»; изгнание окончилось. Об этом сообщено так же, как сообщалось об изгнанничестве, в форме намека: <«…> С ясною душою / Пускаюсь ныне в новый путь»; «Не дай остыть душе поэта / <…> / В мертвящем упоенье света, / В сем омуте, где с вами я / Купаюсь, милые друзья!» (строфы XLV–XLVI).

Последняя, 8-я глава дает совершенно новый образ Автора, как дает она и новый образ Евгения Онегина. Автор и герой, разочаровавшиеся в «наслажденьях жизни» в начале романа, одновременно начинают новый виток судьбы – в его конце. Автор многое пережил, многое познал; как бы поверх «светского» периода своей биографии, о котором так подробно говорилось в лирических отступлениях, он обращается к истоку – лицейским дням, когда ему открылось таинство Поэзии. «В те дни, когда в садах Лицея / Я безмятежно расцветал <…»> (строфа I).

Воспоминание об этих днях окрашено легким юмором – но пронизано и мистическим трепетом. Рассказ о первом явлении Музы ведется на религиозном языке («Моя студенческая келья / Вдруг озарилась <…»>). Знаменитый эпизод пушкинской биографии – приезд Г. Р. Державина на лицейский экзамен – наделяется сакральным смыслом; это не просто рассказ об одобрении старшим поэтом – младшего, даже не просто метафора «передачи лиры»: «Старик Державин нас заметил/ И, в гроб сходя, благословил» (строфа II). Вся последующая жизнь Автора, все ее события, о которых читатель уже знает из предшествующих глав, предстает в новом ракурсе – религиозно-поэтическом. История собственной жизни Автора отступает в тень; история его Музы выходит на первый план.

Все прежние подробности о «кокетках записных», театральных ложах, закулисных встречах и ножках заменены одной метафорой: «шум пиров» (строфа III). Намеки на связь с политической оппозицией редуцированы до «буйных споров, / Грозы полуночных дозоров», опала и ссылка превращены в «побег» от их союза, чуть ли не добровольный. Главное заключалось не в этом, внешнем; главное заключалось в том, какой облик в разные периоды жизни принимала Муза. В период «пиров» она была Вакханочкой; на Кавказе – балладной Ленорой; в Молдавии одичала и стала чуть ли не цыганкой; наконец, в деревне она уподобилась барышне «уездной /С французской книжкою в руках» (гл. 8, строфа V). То есть обрела черты Татьяны Лариной. Вернувшись из «побега», Автор впервые выводит свою Музу на светский раут – именно туда, именно тогда, где и когда должна произойти новая встреча Онегина с Татьяной. Глазами Музы читатель смотрит на Евгения, вернувшегося в пространство сюжета после долгой отлучки; и этот взгляд почти неотличим от того, какой некогда бросала на Онегина юная Ларина.

Завершая роман, Автор считает своим долгом доверительно попрощаться с читателем, с которым у него установились задушевные и даже дружеские отношения: «Кто б ни был ты, о мой читатель <…>» (гл. 8, строфа ХЫХ). (Читатель как бы занимает место, первоначально уготованное Онегину.) Карты открыты; сюжет, изложенный в романе, прямо объявлен вымыслом; намек на его связь с обстоятельствами жизни самого поэта и близких ему людей прозрачен.

И все-таки это обманчивая откровенность; это прозрачность «магического кристалла», сквозь который можно различить нечто невидимое, но бесполезно разглядывать что бы то ни было реальное. В последней строфе сама жизнь уподоблена роману (и одновременно бокалу вина, а значит – пиру); казалось бы, все смысловые акценты расставлены. Но за этим следует текст «пропущенной главы» – «Отрывки из Путешествия Онегина», где снова всерьез говорится о реальной встрече Автора и героя в Одессе в 1823 г. Все запутывается окончательно; где литература, где действительность, понять невозможно – именно этого Автор и добивается.

Владимир Ленский – любовный соперник Онегина, 18-летний (без малого) мечтатель и поэт. В романе о любви (краткое изложение сюжетной схемы см. в ст. «Евгений Онегин») не обойтись без мотива ревности, хотя бы напрасной. Но появление Ленского на страницах романа (он приезжает в деревню почти одновременно со своим новым соседом Онегиным; СХОДИТСЯ С НИМ; вводит в дом Лариных; знакомит с Татьяной и ее сестрой Ольгой – своей невестой; после того как раздраженный Онегин, чтобы досадить другу, начинает притворно ухаживать за Ольгой, причем за две недели до ее свадьбы с Ленским, тот вызывает Евгения на дуэль; Онегин убивает Ленского) объясняется не этим. Главное предназначение Ленского в другом. Он оттеняет чрезмерную трезвость Онегина непомерной возвышенностью, «неотмир-ностью». И в этом если не равновелик, то хотя бы сомасштабен главному герою. (Эта сомасштабность подчеркнута даже одинаковым «гидронимическим» построением литературных фамилий Онегина и Ленского.) В противном случае естественная поэтичность, органичная здравость Татьяны Лариной утратили бы статус «золотой середины» и все смысловые пропорции романа распались бы.

Биография. Внешность. Характер. Онегин прибывает в дядину деревню из Петербурга, где его настигло разочарование в жизни; Ленский приезжает в свое Красногорье (ср. Тригорское) «из Германии туманной», где он стал поклонником Канта и поэтом. Ему «Без малого <…> осьмнадцать лет» (строфа X); он богат, хорош собою; речь его восторженна, дух пылок и довольно странен. Все это не просто набор деталей, биографических подробностей. Поведение Ленского, его речь, его облик (кудри черные до плеч) указывают на свободомыслие. Но не на свободомыслие английского аристократического образца, которому (как поначалу кажется) следует денди Онегин, а вольномыслие интеллектуального, «геттингенского» типа, как сама душа Ленского. (Геттингенский университет был одним из главных рассадников европейского вольномыслия, философского и экономического; тут еще одна скрытая параллель с Онегиным, увлеченным новейшей политической экономией английской школы А. Смита. В Геттингене учились многие русские либералы 1810-1820-х годов, в том числе повлиявший на юного Пушкина экономист Н. И. Тургенев, лицейские профессора А. И. Галич, А. П. Куницын.)

Новомодным романтизмом в «немецком» духе навеяна и поэзия Ленского; он поет «нечто и туманну даль», пишет «темно и вяло». При этом стилистика его прощальной элегии скорее ориентируется на общие места французской лирики 1810-х годов:

Куда, куда вы удалились Весны моей златые дни? Что дань грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит, В глубокой мгле таится он. Нет нужды; прав судьбы закон. Паду ли я, стрелой пронзенный, Иль мимо пролетит она, Все благо: бдения и сна Приходит час определенный; Благословен и день забот, Благословен и тьмы приход! Блеснет заутра луч денницы И заиграет яркий день; А я – быть может, я гробницы Сойду в таинственную сень, И память юного поэта Поглотит медленная Лета, Забудет мир меня; но ты Придешь ли, дева красоты, Слезу пролить над ранней урной И думать: он меня любил, Он мне единой посвятил Рассвет печальный жизни бурной!.. Сердечный друг, желанный друг, Приди, приди: я твой супруг!.. (Гл. 6, строфы XXI–XXII)

А сам молодой поэт, несмотря на модные привычки, внешность и заемные вкусы, «сердцем милый был невежда».Т. е., не отдавая себе в том отчета, Ленский в душе остается провинциальным русским помещиком. Милым, простым, не слишком утонченным и не чрезмерно глубоким. Если Онегин назван в романе пародией, если сказано об онегинских масках, скрывающих его истинный облик, то в полной мере это относится и к Ленскому. С той разницей, что его маска (во всем противоположная онегинской) скрывает отнюдь не душевную пустоту, а скорее сердечную простату. И чем сложнее маска, тем проще кажется отзывчивая душа, озаренная светом поэтического дарования (которое может развернуться, а может и погаснуть впоследствии, как уточняет Автор).

На постоянном несовпадении внутреннего и внешнего облика героя, его «внутренней и внешней формы» строится романный образ. Таким Ленский входит в сюжет, таким и выходит из него. Он ранен на дуэли в грудь навылет; жизнь его оборвалась. Но какой удел ждал героя, останься он жив? Автор обсуждает две взаимоисключающие возможности. Быть может, Ленский был рожден для «блага мира» [здесь намеренно скрещены значения имен Онегина (Евгений, благородный) и Ленского (Владимир)], для великих свершений или хотя бы поэтической славы. Но, может статься, ему выпал бы «обыкновенный» удел сельского барина, расхаживающего по дому в халате, умеренно рогатого, занятого хозяйством и живущего ради самой жизни, а не ради грандиозной цели, внеположной быту. Совместить одно с другим невозможно; но где-то в подтексте угадывается авторская мысль: стань Владимир «героем», он сохранил бы провинциальный помещичий «заквас», простой и здоровый; сделайся он уездным помещиком – все равно поэтическое горение не до конца угасло бы в нем. Только смерть способна отменить это благое противоречие его личности, лишить выбор между двумя «возможностями» какого бы то ни было смысла.

Автор и герой. Такое несовпадение не может не вызывать авторской иронии и авторской симпатии, как все наивное, чистое, неглубокое и вдохновенное. Поэтому интонация рассказа о Ленском все время двоится, раскачивается между полюсами – от насмешки к «отческому» любованию и обратно. Ирония проступает сквозь симпатию, симпатия просвечивает сквозь иронию. Даже когда жизнь Ленского заходит на последний круг, двойственная тональность повествования сохраняется; просто ирония становится сдержаннее и глуше, сочувствие – пронзительнее, а полюса – ближе.

В ночь перед дуэлью Ленский читает Шиллера, упоенно сочиняет свои последние стихи, хотя бы и полные «любовной чепухи», – и это трогает Автора («трогает» в том сентиментальном смысле, какой – по французскому образцу – придал этому слову Карамзин). Жизнь вот-вот уйдет от Ленского, а он продолжает играть в поэта и засыпает на «модном слове идеал». Автору горько-смешно говорить об этом. Хотя в финале романа, прощаясь со своей «романной» жизнью, он сам прибегнет к слову «идеал», но то будет принципиально иной идеал, противопоставленный «модному»: «А та, с которой образован / Татьяны милый идеал… / 0 много, много рок отъял».

Но вот Ленский (во многом из-за своего упрямства, поэтической гордости – ибо Онегин намекнул на готовность примириться) убит. Голос Автора приобретает сердечную торжественность:

Недвижим он лежал, и странен Был томный мир его чела. Под грудь он был навылет ранен; Дымясь из раны кровь текла. Тому назад одно мгновенье В сем сердце билось вдохновенье, Вражда, надежда и любовь, Играла жизнь, кипела кровь, — Теперь, как в доме опустелом, Все в нем и тихо и темно; Замолкло навсегда оно. Закрыты ставни, окны мелом Забелены. Хозяйки нет. А где, бог весть. Пропал и след.

В последних строках этой строфы (XXXII) слышен отклик на финал прощальной элегии самого Ленского («Приди, приди: я твой супруг!»). Но если раньше Автор иронизировал над «семейственной» образностью, то теперь освобождает ее от налета пошлости.

В идиллические тона окрашено описание «памятника простого», сооруженного на могиле Владимира; сама могила забыта всеми; позже это печальное описание будет повторено в финале стихотворной повести «Медный Всадник», где говорится о безымянной могиле бедного Евгения. Но, воспроизводя надпись на памятнике, Автор вновь подпускает легкую иронию – и вновь окутывает ее дымкой неподдельной грусти; он смешивает смех и слезы, чтобы читатель проводил Владимира с тем же двойственным чувством, с каким впервые встретил его:

Владимир Ленский здесь лежит, Погибший рано смертью смелых, В такой-то год, таких-то лет. Покойся, юноша-поэт! (Гл. 7, строфа VI)

Кроме всего прочего, эта грустно-смешная надпись должна вызвать в памяти читателя полукомический эпизод из 2-й главы, когда Ленский над могилой Ларина-старшего повторяет гамлетовские слова: Poor Yorick!.

Все это в полной мере относится и к любовному сюжету Ленского. Он влюбляется в соседку, Ольгу Ларину, не как молодой человек в юную девушку, а как герой романа – в героиню романа; видит в ней только поэтические черты, словно вычитал свою Ольгу в любовной лирике К. Н. Батюшкова:

Всегда скромна, всегда послушна <…> Как поцелуй любви мила; Глаза, как небо, голубые, Улыбка, локоны льняные, Движенья, голос, легкий стан, Всё в Ольге… но любой роман Возьмите и найдете верно Ее портрет <…> (Гл. 2, строфа XXIII)

Ленский воспринимает возлюбленную так же, как Татьяна воспринимает Онегина: сквозь призму литературы. Но беда в том, что читатель имеет возможность тут же взглянуть на Ольгу трезвыми, даже слишком трезвыми глазами Онегина – «Кругла, красна лицом она». Ни золотых волос, ни легкого стана.

Прототипы. Литературная родословная. Как все остальные герои романа, Ленский должен был производить на современного читателя двойственное впечатление: казаться узнаваемым и оставаться неузнанным. Его образ будто «списан» с реальности, а на самом деле за ним нет никакого реального прототипа. (Хотя предпринималась попытка указать на пушкинского сокурсника поэта В. К. Кюхельбекера.) Точно так же обстоит дело и с «литературной родословной». Полукомическая фигура молодого восторженного поэта была разработана русской драматургией конца XVIII – начала XIX в. (роль Фиалкина в комедии А. А. Шаховского «Липецкие воды…»). Образ восторженно-чистого, внутренне трагичного юного «певца» дан в романтической лирике начала века («Сельское кладбище» В. А. Жуковского и др.). Но проекции этих типовых образов, пересекаясь в Ленском, не исчерпывают его «литературной личности» – в отличие от романтизированного образа юноши-поэта в опере П. И. Чайковского «Евгений Онегин» (1878). Оперная трактовка повлияла и на читательское восприятие нескольких поколений.

Евгений Онегин – главный герой пушкинского романа в стихах, действие которого, по подсчетам Ю. М. Лотмана, разворачивается в России от зимы 1819-го до весны 1825 года. Введен в сюжет сразу, без предисловий и прологов.

Евгений Онегин (гл. 1) едет в деревню к занемогшему дяде; застает его уже умершим, вступает в наследство, два дня наслаждается деревенским покоем, а затем вновь впадает в излюбленное состояние разочарованного денди – хандру. Скуку неспособны развеять даже хозяйственные эксперименты в духе времени (замена барщины оброком); одиночество скрашивает только дружба с соседом Владимиром Ленским, молодым поэтом и свободолюбцем, вернувшимся из Геттингенского университета.

Евгений Онегин старше Ленского на восемь лет (родился в 1795 или 1796 г.); в отличие от Ленского – изначально разочарован, но не спешит разочаровать Владимира, влюбившегося в соседку, Ольгу Ларину (гл. 2). Ленский вводит Онегина в дом Лариных; сестра Ольги, Татьяна, влюбляется в Евгения и отправляет ему любовное письмо, «скроенное» по лекалу любовного романа, притом предельно искреннее (гл. 3). Евгений тронут, но отказывается поддержать «романную» игру. Он – в соответствии с этимологическим значением своего имени (см. ст.: «Ленский») поступает как благородный светский человек; выдержав паузу, является в дом Лариных и в саду объясняется с неопытной девушкой. Его исповедь, перерастающая в проповедь, по-отечески тепла, но по-отечески и нравоучительна; он готов любить Татьяну «любовью брата» и даже чуть сильней – но не более того (гл. 4).

Наметившийся любовный сюжет кажется развязанным; Евгений живет анахоретом, подражая Байрону, летом плавает ранним утром в ледяной реке, зимой «со сна» принимает ванну со льдом; «с самого утра» играет «на бильярде в два шара». Онегин получает через Ленского приглашение пожаловать на именины Татьяны, 12 января 1821 г. (гл. 5). Здесь, раздраженный полуобмороком Татьяны (он по-прежнему не верит в непосредственность ее порыва), Евгений решает подразнить Ленского и приглашает Ольгу (которая через две недели должна выйти за Владимира замуж!) на танец. Танцует с ней вальс, мазурку, «шепчет нежно / Какой-то пошлый мадригал», добивается согласия на котильон – чем вызывает бешеную ревность Ленского (гл. 5). Наутро через соседа-дуэлянта Зарецкого (типовая литературная фамилия бретера) получает от Ленского вызов на дуэль. Отвечает – в соответствии с дуэльным кодексом – безусловным согласием. Потом жалеет, но уже поздно: «<…> дико светская вражда / Боится ложного стыда» (гл. 6, строфа XXVIII). Чуть не проспав и прихватив вместо секунданта слугу-француза Гильо, Онегин является в рощу. Начав с 34 шагов, дуэлянты сходятся; Онегин стреляет первым – Ленский убит (гл. 6). Евгений вынужден уехать; так, едва завязавшись, обрывается и нить сюжета светской повести.

Зато любовный сюжет после ложной развязки 4-й главы получает неожиданное продолжение, в конце концов восстанавливая и жанровые «декорации» светской повести. После длительного путешествия по России [с июля 1821 г. по август 1824 г.: Москва, Нижний Новгород, Астрахань, Кавказ, Таврида (Крым), Одесса; о маршруте читатель узнает позже, из «Отрывков из Путешествия Онегина», публикуемых в виде «приложения» пропущенной главы к основному тексту романа] двадцатишестилетний Онегин на светском рауте встречает Татьяну, вышедшую замуж за «важного» генерала и ставшую московской княгиней. Он потрясен переменой, произошедшей с нею. Зеркально повторяя действия самой Татьяны, влюбленный Онегин отправляет ей письмо, другое, третье и не получает ответа – лить гнев в ее глазах и «крещенский холод» при встрече в «одном собранье». Потеряв голову, Онегин едет к Татьяне без предупреждения; застает ее за чтением своего письма; выслушивает слезную проповедь («Я вас люблю <…> / Но я другому отдана; / Я буду век ему верна»); стоит «как… громом поражен», – и в этот момент раздается «шпор незапный звон» Татьяниного мужа. Кульминация заменяет развязку; финал открыт; читатель расстается с героем на крутом переломе его судьбы (гл. 8).

Имя. Литературная родословная. Дав герою имя Евгений и фамилию Онегин, Пушкин сразу вывел его за пределы реального, жизненного пространства. Со времен Кантемира имя Евгений сатирически связывалось с литературным образом молодого дворянина, «пользующегося привилегиями предков, но не имеющего их заслуг» (образ Евгения Негодяева в романе А. Е. Измайлова «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества», 1801). Фамилия Онегин – равно как и Ленский – подчеркнуто «вымышленная»: дворянин мог носить топонимическую (реже – гидронимическую) фамилию только в том случае, если топоним указывал на его родовое владение, а крупные реки не могли полностью протекать в пределах родовых вотчин. По той же модели, восходящей к опыту русской комедии XIX в., но с оглядкой именно на Пушкина, будут построены фамилии Печорин – у Лермонтова, Волгин – у Бестужева-Марлинского и др.

Но, едва дав герою «литературное» прозвание, Пушкин тут же соотнес его с живыми людьми 1820-х годов: Евгений знаком с Кавелиным, он «второй Чедаев»; он на дружеской ноге и с Автором романа. При этом, связав Евгения Онегина с живой жизнью, Пушкин отказался проводить параллели между его судьбой и судьбами реальных людей, «прототипов» (правда, впоследствии предпринимались попытки указать в этой связи на А. Н. Раевского, саркастического знакомца Пушкина периода южной ссылки и др.). «Второй Чедаев» отражен в многочисленных литературных зеркалах, подчас взаимоисключающих. Онегин сравнивается то с авантюрным героем романа Ч. Метьюрина «Мельмот-скиталец» (также начинающегося поездной Мельмота н больному дяде), то с разочарованным Чайлд Гарольдом Дж. Г. Байрона, то с Грандисоном (таким видит его Татьяна; Автор с ней не согласен), то с Чацким из «Горя от ума», то с Ловласом. В подтексте – с Паоло, возлюбленным Франчески из «Божественной комедии» Данте, то с «пиитом» из стихотворения «Богине Невы» М. Н. Муравьева. Так достигается замечательный оптический эффект: образ героя свободно перемещается из жизненного пространства в литературное и обратно; он ускользает от однозначных характеристик.

Автор и герой. Во многом это объясняется и подвижностью авторского отношения к герою. Оно меняется не только от главы к главе (роман печатался отдельными выпусками по мере написания; замысел менялся по ходу работы), но и в пределах одной главы. Судя по первой из них, в Евгении Онегине должен был узнаваться тип современного Пушкину (практически одно поколение!) петербуржца, получившего домашнее «французское» воспитание, поверхностно образованного, зато постигшего «науку страсти нежной». Онегин «жить торопится и чувствовать спешит». (Распорядок его дня в 1-й главе полностью соответствует традиции светского времяпрепровождения: позднее, за полдень, пробуждение; занятия в «модном кабинете», прогулка по бульвару; дружеский ужин; театр; бал.) Затем он разочаровывается во всем и охладевает душой ко всему; попытки заняться писательством ни к чему не приводят. Евгения Онегина охватывает модная английская болезнь – сплин («русская хандра»),

В начале 1-й главы Автор готов сблизить онегинскую разочарованность с разочарованностью оппозиционной молодежи из круга преддекабристского «Союза благоденствия». Евгений читает Адама Смита; его равнодушие к поэзии уравновешено вниманием к политической экономии; его модный туалет, франтовство и повесничанье по-чаадаевски отдают фрондерством. Но к концу главы психологические мотивировки образа меняются; разочаровавшись в наслаждениях света, Онегин не становится «серьезным» бунтарем; причина его томления – душевная пустота; его внешний блеск указывает на внутренний холод; его язвительные речи свидетельствуют не столько о критическом взгляде на современный мир, сколько о презрительности и высокомерии. «Байронический» тип поведения лишается романтического ореола. Автор, поспешивший записать Евгения Онегина в свои приятели, постепенно дистанцируется от него, чтобы в конце концов признаться: «Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной».

Мало того, «серьезная» точка зрения на Евгения Онегина как на оппозиционера передоверена глуповатым провинциальным помещикам, его соседям по дядиному имению (где-то на северо-западе России, в семи днях езды «на своих» из Москвы, т. е. в глуши, подобной Михайловскому). Только они способны считать Евгения Онегина «опаснейшим» чудаком и даже фармазоном. Автор (и читатель) смотрит на него иным, все более трезвым взглядом. Что в той же мере отдаляет Автора от Онегина, в какой и заново сближает его с героем, – но на ином уровне.

Евгений Онегин, Татьяна и Ленский. Постепенно к этому взгляду должна прийти и Татьяна, которая (будучи, как всякая уездная барышня, читательницей романов) сама, с помощью воображения, привносит в равнодушный облик Онегина черты «модного тирана», по характеристике Автора, – таинственно-романтические. То он ей кажется спасителем Грандисоном, то искусителем Ловласом, то демоническим разбойником, главарем шайки, балладным злодеем (таким он входит в ее сон; см. статью «Татьяна Ларина»), Именно в такого, литературного Евгения влюбляется она без памяти; именно такому, литературному Онегину адресует она свое любовное письмо, ожидая от него литературной же реакции. («Спасительной» или «искусительной» – это уж как получится.) Онегин, хотя и тронут письмом, действует как хорошо воспитанный светский человек – и только; это Татьяну устроить никак не может.

Однако Евгений не в состоянии измениться. Как светский человек, он дразнит Ленского мнимым увлечением Ольгой; как светский человек, холодно принимает вызов (при том, что смертельную обиду другу нанести совсем не хотел и драться с ним не желает); как светский человек, убивает своего приятеля-антипода. Не из жестокости (над мертвым Ленским он стоит «в тоске сердечных угрызений»), а по обстоятельствам. И когда после отъезда Онегина в Петербург Татьяна попадает в его деревенский кабинет, всматривается в детали (груды книг, портрет лорда Байрона, столбик с чугунной куклой Наполеона), пытается его глазами читать романы, – скорее всего, «Рене» Шатобриана и «Адольфа» Б. Констана, следя за резкими отметками холеного онегинского ногтя на полях, то ее точка зрения на Евгения Онегина сближается с авторской. Он – не «созданье ада иль небес», а, может статься, всего лишь пародия на свою эпоху и свою среду.

Герой, презирающий мир за его пошлость, противопоставляющий свое поведение старомодной норме, вдруг оказывается предельно несамостоятельным; и то, что приговор вынесен Татьяной, по-прежнему любящей Онегина, – особенно страшно.

В таком эмоциональном «ореоле» герой появляется перед читателем и в 8-й главе. (Промежуточное звено онегинской судьбы, способное вновь резко осложнить его образ – «Отрывки из Путешествия», – пропущено, перенесено в конец романа.) Теперь уже не Автор, не Татьяна, но пушкинская Муза пытается разгадать загадку Евгения Онегина – сплин или «страждущая спесь» в его лице? Какую маску он носит теперь? Мельмота? Космополита? Патриота? Но в том-то и дело, что психологическому портрету героя предстоит претерпеть еще одну существенную перемену.

Встреча с Татьяной заставляет что-то шевельнуться в глубине «души холодной и ленивой»; эпитет, который однажды уже был закреплен за поэтичным Ленским, в начале 8-й главы как бы ненароком применен к Онегину («безмолвный и туманный»), И эта «переадресовка» эпитета оказывается неслучайной и вполне уместной. Продолжая зависеть от «законов света» (любовь к Татьяне тем сильнее, чем слаще запретный плод и чем неприступнее молодая княгиня), Онегин тем не менее открывает в своей душе способность любить искренне и вдохновенно – «как дитя». Письмо (которое он пишет по-русски, в отличие от Татьяны, писавшей по-французски) одновременно и светски-куртуазное, дерзко адресованное замужней женщине, и предельно сердечное:

<…>Чужой для всех, ничем не связан, Я думал: вольность и покой Замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан. <…> Но так и быть: я сам себе Противиться не в силах боле; Все решено: я в вашей воле И предаюсь моей судьбе.

Недаром Пушкин вводит в это письмо и цитату из письма Татьяны («Теперь, я знаю, в вашей воле / Меня презреньем наказать.»), и парафраз своего собственного стихотворения о покое, счастье и воле: «На свете счастья нет…» (условно датируется 1834 г.).

И когда, не получив ответа, Онегин в отчаянии принимается читать без разбора, а затем пробует сочинять, – это не просто повтор эпизодов его биографии, о которых читатель знает из 1-й главы. Тогда (равно как и в деревенском кабинете) он читал «по обязанности» – то, что «на слуху», подражая духу времени. Теперь он читает Руссо, Гиббона и других авторов, чтобы забыться в страдании. Причем читает «духовными глазами / Другие строки» (строфа XXXVI). Ранее он пробовал писать от скуки, теперь – от страсти и, как никогда, близок к тому, чтобы действительно стать поэтом, подобно Ленскому или даже самому Автору. И последний поступок Евгения, о котором читатель узнает – незваный визит к Татьяне, – столько же неприличен, сколько и горяч, откровенен.

Пустота начала заполняться – не легковесным свободомыслием, не поверхностной философией, но непосредственным чувством, жизнью сердца. Именно в этот миг Онегину суждено пережить одно из самых горьких потрясений своей жизни – окончательный и бесповоротный отказ Татьяны, которая преподает тайно любимому ею Евгению нравственный урок верности и самоотверженной силы страдания. Этот отказ перечеркивает все надежды Евгения на счастье (хотя бы и беззаконное!), но производит в нем такой переворот чувств и мыслей, который едва ли не важнее счастья:

Она ушла. Стоит Евгений, Как будто громом поражен. В какую бурю ощущений Теперь он сердцем погружен! Но шпор незапный звон раздался, И муж Татьянин показался, И здесь героя моего, В минуту, злую для него, Читатель, мы теперь оставим, Надолго… навсегда. <…> (Строфа XLVIII)

Евгений Онегин замирает на границе, где завершается замкнутое романное пространство и начинается пространство самой жизни. Восприятие онегинского образа оказалось поэтому необычайно противоречивым – как восприятие живого, постоянно меняющегося человека. В процессе публикации романа отдельными главами смещалось отношение к образу Евгения Онегина у писателей декабристского круга; ожидание того, что Пушкин «выведет» второго Чацкого, контрастно противопоставленного свету и обличающего общество (А. А. Бестужев), не оправдалось. «Франт», поставленный в центр большого романа, казался фигурой неуместной; близкой к бестужевской точки зрения на Евгения Онегина придерживался К. Ф. Рылеев. Молодой И. В. Киреевский, еще не ставший славянофилом, но имевший внутреннюю склонность к почвенничеству, определил Онегина как пустоту, у которой нет определенной физиономии («Нечто о характере поэзии Пушкина», 1828). В более поздней (1844–1845) оценке В. Г. Белинского Евгений Онегин – эпохальный тип, в котором отразилась российская действительность; «эгоист поневоле», трагически зависимый от «среды». Как тип «лишнего человека» воспринимала Онегина не только «натуральная школа», но и писатели поколения М. Ю. Лермонтова (типологическое родство Печорина с Онегиным). В «Пушкинской речи» Ф. М. Достоевского (1880) Онегин полемически определен как тип европейского «гордеца», которому противостоит образ русской смиренницы Татьяны Лариной; тема «наполеонизма» Онегина, лишь кратко намеченная Пушкиным, разрастается до общефилософского масштаба.

Ольга Ларина – сестра Татьяны, обычная деревенская барышня, помимо собственной воли «назначенная» Владимиром Ленским на роль Музы; роль эта ей не под силу, и она в том неповинна. Недаром проницательный Онегин замечает в разговоре с Ленским, что, будь он поэтом, выбрал бы меньшую, Татьяну. Нет никакой ее вины и в том, что Ленский, который «строит» отношения с возлюбленной предельно серьезно, по европейской сентиментальной модели (совместное чтение нравоучительных романов с пропуском «опасных» мест, шахматная игра), неверно «прочитывает» смысл ее действий и поступков. Готовность танцевать с Онегиным во время последнего бала и вальс, и мазурку, и котильон для нее не связана с флиртом, тем более с изменой; это не вызов жениху, это просто легкомысленность («резва, беспечна, весела»), И когда Ленский (уже пославший вызов на дуэль) совершает прощальный визит к Лариным, Ольга искренне не понимает, отчего он так рано вчера уехал. В жертве (страшной жертве собственной жизнью!), которую Владимир готовится за нее принести, она не нуждается; ее сознание минутно, впечатления в нем долго не задерживаются. Так и смерть Ленского будет ею «не долго» оплакана. «С улыбкой легкой на устах» Ольга вскоре выйдет замуж за улана – и уедет с ним в полк.

Татьяна Ларина – любимая героиня Пушкина, самый известный женский образ русской литературы.

Имя, литературная родословная. Знакомя читателя с Татьяной, Автор спешит подчеркнуть, что «впервые именем таким» освящены страницы русского романа. Это значит, что героиня связана с миром провинциальной русской жизни, с девичьей, с «воспоминаньем старины» теснее, чем с миром русской словесности. Теснее, но не исключительнее. Во-первых, у этого имени есть узнаваемая литературная «рифма» (на что указывают и эпиграф к 5-й главе, и «сон Татьяны», см. ниже) – героиня баллады В. А. Жуковского «Светлана». Во-вторых, фамилия Татьяны Лариной, которая кажется обычной, провинциальной, также вполне литературна, производна от образа Лар, домашних римских божеств, столь часто поминаемых в русской поэзии начала XIX в. В-третьих, несмотря на многочисленные игровые намеки Автора, у Татьяны нет и не могло быть настоящего прототипа; безуспешные попытки «назначить» на эту почетную роль возлюбленную Пушкина

А. П. Керн, Н. Д. Фонвизину, других женщин были предприняты «задним числом». Просто литературную биографию Татьяны пытались применить к обстоятельствам действительной жизни пушкинских современниц – со всеми вытекающими последствиями.

Сюжетная роль. Татьяна появляется перед читателем во 2-й главе, когда уже произошло знакомство с Онегиным и Ленским, почти одновременно приехавшими на жительство в деревню. В действие введена ее младшая сестра Ольга, и ясно, что у Ленского с Ольгой роман. То есть расстановка сил определена, а сюжетные линии прочерчены или хотя бы намечены. Ленский «занят», Онегин «свободен»; Татьяна обречена в него влюбиться:

Ее сестра звалась Татьяна… Впервые именем таким Страницы нежные романа Мы своевольно освятим. <…> (Строфа XXIV)

В 3-й главе она пишет и посылает Евгению письмо с объяснением в любви, т. е. берет инициативу на себя, нарушая все поведенческие нормы эпохи, зато соблюдая правила романного поведения. Так могла бы поступить героиня какой-нибудь из французских книг, которыми Татьяна зачитывается.

Естественно, Онегин ведет себя как благородный светский человек (не как «романический герой»); в 4-й главе он ласково объясняет Татьяне, что готов любить ее «любовью брата», но не рожден для супружества (т. е. «романный» поворот событий даже не обсуждается!); затем, в 6-й главе, убивает Ленского на дуэли и спешно отбывает в Петербург. Сюжетная линия Татьяны проходит через первую кульминацию и движется дальше.

Ольга выходит замуж за улана; оставшись в полном одиночестве, «без друга и сестры», Татьяна посещает деревенский кабинет Онегина, всматривается в обстановку, следит за онегинскими пометами на полях модных книг, чтобы понять его внутренний мир, и вдруг находит простое и страшное объяснение: «Уж не пародия ли он?» В этот момент позиции Автора и героини окончательно сближаются.

Зимою Татьяну везут в Москву на «ярманку невест»; здесь на нее обращает внимание «какой-то важный генерал», и читатель расстается с «милой Таней» до 8-й главы, чтобы вместе с Онегиным встретить на светском рауте строгую светскую даму, прошедшую «школу чувств». 8-я глава в сжатом виде повторяет схему всего предшествующего сюжета; только Татьяна и Онегин меняются местами. Теперь он влюбляется в светскую красавицу; пишет ей письма; не получает ответа; неожиданно является на дом – и выслушивает ее проповедь, не лишенную некоторой «мстительности» («Тогда <…>/Я вам не нравилась… Что ж ныне / Меня преследуете вы? /<…>/ Не потому ль, что в высшем свете / Теперь являться я должна»), но при этом исполненную тайной любви, достоинства и смирения перед жизненным долгом. Вторая кульминация служит окончательной развязкой – сюжетной линии и романа в целом. И в этот миг высшего сюжетного напряжения Автор «покидает» героев; роман о любви, счастье и страдании завершен.

Место в системе персонажей. Структура образа. Роль сюжетного антипода Онегину (лед и пламень; чрезмерная трезвость и чрезмерная восторженность) первоначальным замыслом Пушкина отведена была Ленскому; роль антипода психологического досталась Татьяне. Он – столичный dandy, она – задумчивая полудеревенская барышня. Он томится «душевной пустотой», ее отличают «плоды сердечной полноты». Он – умеренный читатель «модных книг», она – читательница по призванию (в детстве – тиха, задумчива, не любила кукол, не играла в горелки; в юности романы «ей заменяли все»). Он – космополит, она связана с патриархальной русской традицией. В соответствии с этим строится ее образ – образ героини, равновеликой (а не просто сомасштабной, как Ленский) заглавному персонажу.

Недаром лишь Татьяна и Онегин – если не считать самого Автора – связаны одновременно и с подчеркнуто вымышленными персонажами и с реальными людьми той эпохи. Татьяна общается не только с окружающими помещиками, чьи традиционно литературные фамилии указывают на их условность, «придуманность» [Скотинины, Буянов (ср. героя поэмы

В. Л. Пушкина «Опасный сосед») и др.], но и, например, с кн. П. А. Вяземским, с московскими «архивными юношами», возможно, и с И. И. Дмитриевым. Такая «двойная прописка» героини в условном и реально-историческом пространстве подчеркивает ее особый статус, «пограничность» ее образа между жизнью и литературой. И хотя Татьяна играет менее заметную роль в построении собственно фабулы романа, нежели Евгений (на него «замкнуты» все персонажи, все события романа; она же никак не связана с петербургским миром; почти не сближается с Ленским и др.), – главное не в этом. Психология в «Евгении Онегине» начинает теснить сюжетику, а психологический облик Татьяны прописан с особым тщанием.

Прежде всего, Татьяна – героиня не только со своей собственной историей, но и с предысторией. Сама ее фамилия призвана напоминать об уюте, домашности, семейном предании, потому в роман включен подробный рассказ о ее родителях. (Тогда как о покойных родителях Ленского читатель не знает ничего; об отце Онегина – только то, что он хозяйствовал по старинке и «земли отдавал в залог».) Старшие Ларины – хлебосольные русские баре, обычные, простые и добрые. На масленой у них блины, на Троицу они «роняли слезки три»; два раза в год говели; когда пришел час, Дмитрий Ларин, бригадир (тень фонвизинской комедии «Бригадир» сама собою ложится на его образ), «умер в час перед обедом». Родители Татьяны – герои семейной пасторали. Их жизнь предельно непохожа на ту, о какой мечтает утонченная Татьяна; и все-таки именно их жизнь сформировала ее русскую психологию. Русскую – несмотря на «европейское» чтение и французский язык (даже любовное письмо к Онегину написано по-французски). Очень важно, что судьба матери как бы предварила будущую судьбу самой Татьяны. Пусть в сниженном, обытовленном виде, но – предварила.

<…> Она вздыхала по другом, Который сердцем и умом Ей нравился гораздо боле: Сей Грандисон был славный франт, Игрок и гвардии сержант. Как он, она была одета Всегда по моде и к лицу; Но, не спросясь ее совета, Девицу повезли к венцу. И, чтоб ее рассеять горе, Разумный муж уехал вскоре В свою деревню, где она, Бог знает кем окружена, Рвалась и плакала сначала, С супругом чуть не развелась; Потом хозяйством занялась, Привыкла и довольна стала. (Гл. 2, строфы XXX–XXXI)

Но Автор недаром завершает этот рассказ о замужестве матери Татьяны почти словами Шатобриана: «Привычка свыше нам дана: / Замена счастию она». Эти слова отзовутся в реплике Татьяны во время последнего объяснения с Онегиным: «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна».

В первой части романа (гл. 2–5) Татьяна предстает уездной барышней пушкинского поколения, поколения читательниц, мечтательных девушек (по подсчетам Ю. М. Лотмана ей семнадцать; значит, родилась она в одном году с Ленским – в 1803-м). Ее внутренний мир, представления о жизни в той же мере сформированы патриархальной традицией, в какой – сюжетами романов. Чуть старомодных, по преимуществу французских, но также и переводных английских. В миг, когда Онегин появляется на ее жизненном горизонте, Татьяна ждет возвышенной любви и готова влюбиться «в кого-нибудь», лишь бы он походил на романического героя.

Недаром она смотрит на Евгения сквозь литературную призму, поочередно примеряя на него разнообразные романные одежды и соответственно пытаясь «просчитать» дальнейшее развитие своего собственного сюжета, сюжета своей жизни. Если Онегин – это Вольмар (точнее, Сен Пре), учитель и любовник Юлии, героини «Новой Элоизы» Руссо, ставший после ее замужества «просто» задушевным другом, – значит, такой поворот судьбы может ждать и ее, Татьяну. Если он – Малек-Адель, романтический турок и враг христиан, умирающий на руках своей возлюбленной, христианки Матильды (роман Марии Коттень «Матильда, или Крестовые походы»), стало быть, и ей не нужно зарекаться от чего-то подобного. То же – и с другими литературными сравнениями, к которым прибегает Татьяна, «разгадывая» Евгения (де Линар из «Валери…» Ю. Крюденер, Вечный Жид, Корсар из поэмы Дж. Г. Байрона, благородный разбойник Жан Сбогар из одноименного романа Ш. Нодье, задумчивый Вампир из псевдобайроновского романа ужасов и др.). То же и с литературными параллелями, которые она приберегает для себя самой (добродетельная Памела или Кларисса Гарлоу С. Ричардсона, Дельфина г-жи де Сталь). Все это не просто «книжные ассоциации», но именно литературные гадания героини о своей судьбе; они, по существу, мало чем отличаются от народных гаданий о суженом, к которым Татьяна прибегнет в 5-й главе под «руководством» няни. Тем более что, затевая гадание, она уподобится еще одной героине – Светлане из одноименной баллады В. А. Жуковского. А сон, который в результате привидится ей, будет построен по законам балладного жанра, предельно серьезного и несерьезного одновременно. (Гл. 5, строфы XI–XXI: страшный медведь переносит Татьяну через поток, невесть откуда взявшийся посреди снежной поляны; странный пир адских привидений в лесной избе; Евгений – предводитель шайки чудовищ; он предъявляет свои права на Татьяну; едва он «увлекает / Татьяну в угол и слагает / Ее на шаткую скамью» – входит Ольга, за нею Ленский; вспыхивает спор – «вдруг Евгений / Хватает длинный нож, и вмиг / Повержен Ленский», – сон этот снится, между прочим, задолго до дуэли.)

Знаменитый толковник снов Мартына Задеки не способен расшифровать Татьяне тайный смысл привидевшегося ей; а разгадать Онегина, разгадать «тайну любви» ей не помогают ни романы, ни «мудрость веков». Татьяна неспроста заводит разговор о любви, свадьбе, семейной жизни со своей няней. Она хочет получить еще один «рецепт», еще один воображаемый сюжет возможного развития отношений с Онегиным. Тщетно; нянин опыт непригоден для романической барышни: «Мы не слыхали про любовь», т. е. про измену законному мужу и не думали; что же до семьи – то «так, видно,

Бог велел». Другое дело, что в финале романа Татьяна встанет на ту же смиренно-печальную точку зрения, в которой неожиданно сходятся Шатобриан – и неграмотная русская крестьянка. «Так, видно, Бог велел» – <«…> я другому отдана» (ср. подчеркнуто-безличную конструкцию Татьяниной формулы: «отдана»). Только личное страдание, пережитое Татьяной после «отповеди» Евгения, смерти Владимира и замужества сестры, открывает ей глаза на Онегина; «читательский» опыт не отменен, но преобразован в новое качество.

Наконец, Татьяна – единственная в романе – «успевает» на протяжении сюжетного действия полностью перемениться внешне, сохранив при этом все лучшие внутренние качества. В 8-й главе читатель (вместе с Онегиным) встречает не уездную барышню, но блестящую столичную даму, его внимание привлечено «Неприступною богиней / Роскошной, царственной Невы» (гл. 8, строфа XXVII). «Кто там в малиновом берете / С послом испанским говорит?» (строфа XVIII). Она «не холодна, не говорлива», «без подражательных затей», не прекрасна, но ничего в ней нет от "vulgar"; уже два года замужем за князем, (которого в постановках оперы П. И. Чайковского принято изображать стариком; на самом деле он просто старше юной Татьяны, – послевоенная эпоха была временем относительно молодых генералов). При этом столичная жизнь не подавила в Татьяне цельность внутреннего мира, ее народность соединилась с блеском дворянской культуры. Образ Татьяны резко усложняется. И в этом она превосходит даже Онегина, чей характер и облик вплоть до 8-й главы неизменны (переменчиво лишь авторское к ним отношение). Да, в финале Автор дает герою шанс «очиститься» через душевное потрясение, но сам процесс преображения Онегина остается за рамками сюжета. Поэтому единственный персонаж, кроме Татьяны, меняющийся и растущий на глазах у читателя, – сам Автор; это окончательно сближает его с Татьяной, мотивирует особенно теплую, лично заинтересованную в судьбе героини интонацию рассказа о ней.

Автор и героиня. Все неизрасходованные запасы авторской сердечности, сочувственной – при всей легкой насмешливости – интонации, которые по замыслу 1-й главы предназначались Онегину, в конце концов достаются именно

Татьяне. Из «девочки милой», призванной оттенить Евгения, она шаг за шагом превращается в «милый идеал» Автора; не в тот «модный идеал», о котором в ночь перед дуэлью пишет свои последние стихи Ленский, но в тот жизненный, национально-культурный и даже бытовой идеал, о котором сам Автор полушутя рассуждает в «Отрывках из Путешествия Онегина»: «Мой идеал теперь – хозяйка, / Мои желания – покой, / Да щей горшок, да сам большой».

Это смещение центра сюжетной тяжести с Евгения Онегина, чьим именем назван роман, на Татьяну было замечено практически всеми читателями и критиками, хотя у Пушкина нечто подобное уже встречалось: вспомним Марию в «Бахчисарайском фонтане». История восприятия образа Татьяны Лариной в русской культуре необозрима; из критико-публицистических интерпретаций наибольший отклик вызвали две: В. Г. Белинского (в полемике со славянофилами он определял Татьяну как «колоссальное исключение» в пошлом мире; как женщину, способную разорвать с предрассудками – и в этом превосходящую Онегина, который зависит от среды; финальный отказ Татьяны от любви в пользу патриархальной верности вызвал яростную отповедь критика) и Ф. М. Достоевского, в чьей «Пушкинской речи» Татьяна предстала олицетворением русского соборно-православного духа, тем идеальным сочетанием нравственной силы и христианского смирения, который Россия может предложить всему миру.

Что почитать

С. Г. Бочаров. Форма плана: Некоторые вопросы поэтики Пушкина // Вопросы литературы. 1967. № 12. Статья есть в открытом доступе: leticket=IySnpWCR4aQ%3D&tabid=10358.

Н. Л. Бродский. «Евгений Онегин»: Роман А. С. Пушкина. 5-е изд. М., 1964.

Ю. М. Лотман. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Вводные лекции в изучение текста // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя: Статьи и заметки. 1960–1990. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб., 1995. Есть в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/classics/critics/lotman/lot/lot-393-.htm?cmd=p.

Ю. М. Лотман. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Любое издание.

В. В. Набонов. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб., 1998.

Ю. Н. Тынянов. О композиции «Евгения Онегина» // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. / Изд. подгот. М. 0. Чудакова, Е. А. Тоддес, А, П. Чудаков. М., 1977.

Что посмотреть

А. Н. Архангельский. Роман в стихах «Евгений Онегин» // /9-klass/uroki-a-n-arhangelskogo-dlya-8-klass9/roman-v-stihah-evgeniy-onegin?seconds=0&chapter_id=2476.

К. М. Поливанов. Как читать «Евгения Онегина» // http:// arzamas.academy/special/ruslit/episodes/27.

«Египетские ночи»

(повесть, 1835; опубл – 1837)

Импровизатор – безымянный персонаж незавершенной пушкинской повести о людях искусства. Сложно связан с образами художников, музыкантов в прозе русского романтизма, прежде всего В. Ф. Одоевского («Последний квартет Бетховена», 1830; «Импровизатор», 1833; «Себастиян Бах», 1835). Образ отдаленно перекликается с трагическими «типами» художников у Н. А. Полевого («Живописец»; 1835) и Н. В. Гоголя («Портрет», 1835, – в свою очередь, пронизанный цитатами из Пушкина). Прежде чем создать своего Импровизатора, Пушкин как бы провел репетицию в ряде незавершенных повестей – «Повесть из римской жизни» (<1832–1835>) и особенно «Мы проводили вечер на даче…» (1835), где в прозаический текст вкраплены стихотворные фрагменты о Клеопатре, приписанные знакомцу рассказчика Алексея Ивановича.

В «Египетских ночах» Пушкин пишет о неопределенном социальном звании сочинителя и о вечном призвании поэта. На полюсах сюжета два героя: Чарский, поэт, по праву рождения принадлежащий высшему свету, богатый, счастливый – и безродный, бедный, жадный итальянец-импровизатор. Этих героев разделяет все, кроме принадлежности к славному братству поэтов. Но этой принадлежности достаточно, чтобы они совместно противопоставили себя «свету», «миру», «среде». (Недаром автор обоим придает свои собственные черты – внешности или поведения.)

Импровизатор встречается с Чарским трижды. Сначала в кабинете последнего. Тут следует описание внешности неаполитанца – около тридцати лет, смуглое лицо, бледный лоб, черные клоки волос, черные сверкающие глаза, орлиный нос, густая борода. На роскошно-изысканном фоне аристократического кабинета Чарского заметнее «потертость» и даже безвкусие Импровизатора: его черный изношенный фрак, летние панталоны, фальшивый алмаз под истертым галстуком. Естественно, аристократа Чарского возмущает просьба оказать «дружеское вспоможение своему собрату»; какое может быть братство, если их разделяет пропасть?! Но, узнав, что перед ним импровизатор, аристократ меняет отношение к демократу.

Вторая встреча зеркально повторяет первую. Вместо кабинета – 35-й нумер нечистого трактира, Импровизатор в роли хозяина; следует пробная импровизация на заданную Чарским (а через него – Пушкиным, который передоверио Импровизатору многие из своих лирических набросков конца 1820-х – 1830-х годов) тему: «поэт сам избирает предметы своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением». Тема провокационна; Импровизатор блестяще выходит из положения. Теперь его восклицание: «Вы поэт, так же, как и я; а что ни говори, поэты славные ребята!» – в котором слышен явный отголосок реплики Моцарта из «Маленьких трагедий», – не смущает собеседника, а мгновенное «падение» с высот поэзии «под лавку конторщика» и переход к меркантильным расчетам хоть и неприятны, но уже вызывают сочувствие и понимание.

Третье свидание происходит в новом пространстве. Это зала княгини**, переделанная под сцену. Здесь читатель видит Импровизатора в театральных одеждах «заезжего фигляра» (снова парафраз из «Моцарта и Сальери» – так Сальери презрительно отзывается о скрипаче, игрой которого восхищается Моцарт). Но как только герой предстает перед публикой, одежды перестают казаться Чарскому неуместными. Этот – главный – эпизод повести непосредственно связан с темой «пробной импровизации» в трактире. Поначалу, вопреки ей, толпа предлагает поэту тему для песен: «Семейство Ченчи», «Последний день Помпеи», «Клеопатра и ее любовники», «Весна, видимая из темницы», «Триумф Тассо». Некоторые из них так или иначе связаны с пушкинской современностью – знаменитая картина Брюллова «Последний день Помпеи» была впервые выставлена в 1834 г.; о трагическом триумфе Тассо писали К. Н. Батюшков и гений пошлости Н. В. Кукольник; о весне, видимой из темницы, – многие байронические поэты, включая раннего Пушкина. Но жребий падает на тему Клеопатры, предложенную поэтом Чарским и взятую им у малоизвестного римского автора Аврелия Виктора. (Пушкин почерпнул сюжет и сведения об Аврелии в «Эмиле» Руссо.)

Получается, что не толпа – поэту, а поэт – поэту предлагает предмет для песни; поэтические силлогизмы из вчерашней импровизации итальянца как бы продолжают развиваться в пределах самой жизни. Когда же творчество начинается, окончательно становится ясно, что отнюдь не толпа управляет вдохновением художника. Импровизатор, у которого как бы нет имени (ибо через него действует безличное вдохновение), «затрепетал, как в лихорадке» «чудный огонь» появился в его глазах; он сложил руки на груди крестом – и это не просто театральный жест, но знак поэтического священнодействия.

И тут, вместе с итальянцем, из пространства гостиной читатель перемещается в пространство египетского дворца, где Клеопатра предлагает влюбленным в нее купить ночь любви ценою смерти; это эпоха блестящего заката эллинистического мира. А вслед за тем читатель попадает в вечное пространство поэзии. В этом пространстве прошлое не проходит, а современное не отменяется. Тут невозможен закат, здесь все свободно и открыто – в отличие от замкнутой светской залы, где сидит «толпа», щедро оплатившая приступ поэтического вдохновения.

Чарский – богатый поэт-аристократ, на которого вдохновение лишь находит время от времени; со- и противопоставлен бедному поэту-импровизатору, умеющему вызывать приступ вдохновения в любую минуту.

Образ Чарского (чья старинная фамилия одновременно указывает на «аристократизм» героя и на «чары» стихотворства) задан традицией «светской повести». Едва ли не главная задача героя – избавиться от сомнительной репутации стихотворца («поэта», как пишут в журналах; «сочинителя», как говорят в лакейской). Коренной петербуржец, холостяк, не достигший тридцати лет, он получил имение от дяди и не служит, но в то же не желает служить и публике – ради ее «пользы и удовольствия». Он предпочитает пустых светских людей умным литераторам; кабинет его убран, как дамская спальня; ничего не понимая в лошадях и хорошей кухне, он притворяется охотником до лошадей и гурманом; о посетившем его вдохновении отзывается полупрезрительно – «такая дрянь» [ср. образ Приятеля из пушкинского «Отрывка» (1830) («Несмотря на великие преимущества…»).] Часть своих горьких размышлений о звании русского поэта и его положении в обществе («толпе») Пушкин передоверяет Чарскому; так, во время первой встречи с итальянцем-импровизатором (который входит в кабинет как раз, когда на Чарского находит «дрянь») он говорит: «…наши поэты сами господа…».

Но принадлежность к «братству» поэтов заставляет Чарского преодолеть сословные разделения и даже как-то понять отвратительную жадность итальянца. Восторженно выслушав пробную импровизацию на важную для себя тему отношений со «светом» (поэт сам избирает предметы для своих песен), Чарский не только устраивает неаполитанцу вечер у княгини**, но и успевает породить моду на Импровизатора, т. е. использует свои «светские навыки» на пользу – не толпе, но поэзии. В конце концов, согласившись играть роль «в этой комедии», именно он задает итальянцу тему из второстепенного римского писателя Аврелия Виктора, известного лишь знатокам эллинства. И эта тем позволяет Импровизатору создать шедевр о Клеопатре и ее любовниках, готовых купить ночь любви ценою смерти.

Что почитать

А. А. Ахматова. Неизданные заметки о Пушкине / Публ., вступ. заметка, примеч. Э. Герштейн // Вопросы литературы. 1970. № 1.

Н. Н. Петрунина. «Египетские ночи» и русская повесть 1830-х годов // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1978. Т. 8. Есть в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/is8/is8-022-.htm?cmd=2.

«Езерский»

(отрывок из поэмы, 1832–1833)

Езерский Иван – коллежский регистратор, чьему «роду», «прозванию», «службе», «чину» и «годам» посвящена незавершенная поэма Пушкина. Рассказ о современном герое предварен его подробной родословной; автор стилизует то летопись, то библейское родословие; в итоге читатель узнает, что бояре Езерские происходят от норманна Одульфа, чей сын Варлаф принял крещение при Ольге, а Дорофей, «родил» двенадцать сыновей, один из которых, Ондрей, будущий киево-печерский схимник, получил прозвище Езерский. В этот миг завершается предыстория рода и начинается его история. Бояре Езерские прославились в битвах при Калке и Непрядве; Варлаам при Грозном был славен и горд, но «умер, Сицких пересев». Вымышленное родословие героя выстраивается таким образом, чтобы прямая его рода прошла через всё наиболее значимые точки русской истории, включая воцарение Дома Романовых и начало Петровской эпохи. И все это для того, чтобы оттенить ничтожество нынешнего положения аристократа Езерского:

Я в том стою – имел я право Избрать соседа моего В герои повести смиренной, Хоть человек он не военный, Не второклассный Дон Жуан, Не демон – даже не цыган, А просто гражданин столичный, Каких встречаем всюду тьму, Ни по лицу, ни по уму От нашей братьи не отличный, Довольно смирный и простой, А впрочем, малый деловой.

Беда не столько в том, что род обеднел (рассказчик и сам «могучих предков правнук бедный <…»>), сколько в том, что общество предпочитает выгоды «третьего сословия» историческому преемству, а родовитый дворянин не помнит, не знает о своих великих предках. Все родословие – результат архивных разысканий рассказчика; сам же Езерский помнит о предках не далее третьего колена. Потому он непохож на «поэмного» героя; в процитированном фрагменте финальной строфы отделанного фрагмента поэмы (<«…»> не военный, / Не второклассный Дон Жуан, / Не демон, даже не цыган») перечислены типажи других поэтических и драматических сочинений Пушкина.

Поэма «Езерский» осталась в отрывках, но работа над образом «героя повести смиренной», обломка древних родов, жителя пригородной Коломны, влюбленного в «одну лифлян-дочку», продолжилась – многие описания, детали, характеристики перешли «по наследству» к бедному герою «петербургской повести» «Медный Всадник» Евгению.

Что почитать

О. С. Соловьева «Езерский» и «Медный всадник». История текста // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1960. Т. 3.

«Кавказский пленник»

(поэма, 1820–1821; опубл. – 1822)

Пленник – путешественник, разочарованный жизнью русский европеец, отправившийся с Запада, из «цивилизованного пространства», «с веселым призраком свободы» «в край далекий» – в область диких естественных нравов. Но именно здесь он попадает в неволю – «Он раб».

Как и полагается герою «байронической» (т. е. построенной по жанровым законам «восточных повестей» Дж. Г. Байрона) поэмы, он оказывается в парадоксальном положении невольника, восхищенно наблюдающего за свободной жизнью своих поработителей: «Меж горцев пленник наблюдал / Их веру, нравы, воспитанье, / <…>/ Гостеприимство, жажду брани». Естественно, в него влюбляется юная и гордая Черкешенка; сердце европейца охлаждено, однако он как бы принимает ее любовь, сохраняя верность своей единственной возлюбленной – Свободе.

Завязка сюжета получает логическое развитие – следует решительное объяснение Пленника с Черкешенкой, которая предлагает ему поменять одну неволю на другую – забыть «свободу, родину» и навсегда соединиться с нею семейными узами. Он не может «остылым сердцем отвечать / Любви младенческой, открытой»; она не в силах понять, что такое любовь не к женщине, а к воле. Зато она в силах пожертвовать собою – ради этой «идеальной» любви своего любимого. Пленник свободен; помогшая ему бежать Черкешенка гибнет в бурных водах реки.

Позже, отводя упреки в излишнем трагизме развязки, Пушкин иронично заметит: «Другим досадно, что пленник не кинулся в реку вытаскивать мою черкешенку (характерно местоимение «мою», а не «свою». – А. А.) – да, сунься-ка; я плавал в кавказских реках, – тут утонешь сам, а ни черта не сыщешь; мой пленник умный человек, рассудительный, он не влюблен в черкешенку – он прав, что не утопился» (письмо П. А. Вяземскому от 6 февраля 1823 г.). А годом ранее Пушкин обмолвился: «Характер Пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения» (письмо В. П. Горчакову от октября 1822 г.).

Это важное признание. Пушкин формально соблюдает правило байронической поэмы, насыщает образ героя своими собственными чертами. В посвящении к поэме он прозрачно намекает на обстоятельства своей жизни, пересекающиеся с обстоятельствами жизни Пленника («Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем; / Я жертва клеветы и мстительных невежд…»). Но этим дело ограничивается; характер Пленника статичен; описания его внешности условны, однообразны и перифрастичны: «Таил в молчанье он глубоком / Движенья сердца своего, / И на челе его высоком / Не изменялось ничего».

Критика встретила поэму благосклонно; пушкинского героя сопоставили с героем «Шильонского узника» Байрона (поэма была переведена В. А. Жуковским одновременно с выходом «Кавказского пленника»), с Чайльд Гарольдом – в отзыве П. А. Вяземского, ставшем манифестом русского романтизма («Сын Отечества». 1822). Образ Пленника мгновенно разошелся во множестве литературных «копий».

Образ Пленника, характер «разочарованного героя» повлиял на русскую литературу. Во-первых, к нему на новом витке творчества, в поэме «Цыганы», вернется сам Пушкин. Во-вторых, модно назвать Гусара в «Эде» Е. А. Баратынского и Печорина в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова. Но куда важнее оказалась сама сюжетная схема: русский в «восточном» плену, спасаемый влюбленной горянкой. Схема эта может упрощаться, любовная тема гаснуть, – так произойдет в одноименном рассказе Л. Н. Толстого о пленном офицере Жилине, который столь долго служит на Кавказе, что давно перестал быть «европейцем» и стал просто честным русским солдатом, и которого освобождает из плена девочка Дина. Схема эта может предельно усложняться, как в повести того же Л. Н. Толстого «Казаки», где столичный офицер Оленин, попав на Кавказскую линию, влюбляется в казачку Марьяну и с ужасом обнаруживает непреодолимую культурную пропасть, навсегда разделяющую их. Наконец, слагаемые сюжетной формулы могут вообще меняться местами – как в рассказе В. С. Маканина «Кавказский пленный» (1995); здесь русские солдаты 1990-х годов берут в плен чеченского юношу, чтобы поменять его на свободный проход своего отряда через засаду горцев, и один из них почти влюбляется в юного пленника, что не спасает последнего от гибели. Но как бы ни видоизменялась сюжетная схема Пленника, как бы ни запутывалась литературная генеалогия, все равно восходящая к нему «родословная» последующих героев очевидна.

Черкешенка – молчаливая, задумчивая, прекрасная горянка; она дарит свою первую (и последнюю) любовь герою поэмы, русскому Пленнику. Несмотря на его холодность и преданность другой, навсегда единственной возлюбленной – Свободе, Черкешенка помогает ему бежать из плена, а сама тонет в бурных водах горной реки.

Образ ее восходит к женскому типу восточной красавицы поэм Дж. Г. Байрона «лондонского» периода (прежде всего это – Гюльнара в «Корсаре»); весьма отдаленным сюжетным фоном служит повесть «Бедная Лиза» Н. М. Карамзина – история о крестьянке, полюбившей дворянина и погибшей в итоге. Однако социальный конфликт переведен у Пушкина в общекультурный план. Черкешенка полностью принадлежит естественному, дикому миру и потому во всем противоположна Пленнику, «европейцу». Он не может любить, ибо сердце его навсегда остыло:

…он с безмолвным сожаленьем На деву страстную взирал.

А она любит его без памяти («Сгорая негой и жеваньем, / Ты забывала мир земной»). Внутренний холод Пленника оборачивается выжженным пространством вокруг него («И гасну я, как пламень дымный, / Забытый средь пустых долин»), а жар ее любви несет с собою утоление («Я стерегла б минуты сна, / Покой тоскующего друга»), спасительную прохладу. Он ищет, где укрыться от палящего солнца, а она появляется в сумерках, ночью, облитая лунным светом (что одновременно предвещает близкую смерть). Образ Черкешенки связан с влагой – она приносит освежающий кумыс, вино, даже слезы ее (равно как «влажная» песня) свежи. Противоположен и финал заведомо конфликтной встречи дикого, пылкого Востока с цивилизованной Европой: для Черкешенки – «Она исчезла, жизни сладость / <…> / И все прошло…», а Пленник «освобожденный» – с «воскресшим сердцем» возвращается в Россию.

И все-таки гибель Черкешенки не до конца безысходна. Трагический любовный сюжет, образованный тремя встречами героев, во время которых они обмениваются монологами, встроен Пушкиным в «военно-историческую» рамку. Восхищенными глазами Пленника показана боевая удаль черкесов, воюющих с казаками; восхищенными устами автора воспета мощь русских войск, покоряющих Кавказ. Не чья-то злая воля, но ход истории предопределяет грядущую победу «двуглавого орла» над двуглавым колоссом Эльбруса; трагедия Черкешенки – лишь частный случай этой глобальной встречи двух миров. Ей суждено погибнуть, но за миг до гибели она если и не понимает умом, то ощущает сердцем великую силу Свободы. А значит – перестает быть до конца «дикаркой», не становясь при этом «европейкой».

В образе Черкешенки (который современная Пушкину критика оценила куда более положительно, чем Пленника) впервые намечен тип героя, который будет необычайно важен для решения «имперской» темы в русской литературе. Показана «промежуточная» личность, которая в результате завоевательно-цивилизаторских процессов выпадает из «естественной» традиции, не находя себя в традиции российской, и – гибнет. Такова героиня «Эды» Е. А. Баратынского, где прямо пародируется финал «Кавказского пленника»; Аммалат-бек из одноименной кавказской повести А. А. Бестужева (Марлинского), который мечется между русским и горским военными станами; Бэла в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова и его же Мцыри; «Хаджи-Мурат» Л. Н. Толстого и др.

Что почитать

В. М. Жирмунский. Байрон и Пушкин: Пушкин и западные литературы. Л., 1978.

А. С. Немзер. «Столетняя чаровница»: 0 русской романтической поэме // Русская романтическая поэма. М., 1985.

«Капитанская дочка»

(роман, 19 окт. 1836 г.)

Гринев Петр Андреевич (Петруша) – главный герой последнего крупного произведения Пушкина, провинциальный русский дворянин, от чьего имени (в форме «записок для памяти потомства», составленных в эпоху Александра I об эпохе пугачевского бунта) ведется повествование. В «Капитанской дочке» сошлись все темы пушкинского творчества 1830-х годов. Место «обычного» человека в великих исторических событиях, свобода выбора в жестоких социальных обстоятельствах, закон и милосердие, «мысль семейная» – все это в повести присутствует и связано с образом главного героя-рассказчика.

Первоначально Пушкин, как то было в незавершенном романе «Дубровский», собирался поставить в центр повествования дворянина-ренегата, перешедшего из одного лагеря в другой (прототипом ему служил реальный офицер екатерининской эпохи Шванвич), или пленного офицера, который бежит от Пугачева. Здесь также имелся прототип – некто Башарин; именно такую фамилию должен был носить герой, позже переименованный в Буланина, Валуева и, наконец, в Гринева. Это имя в другой огласовке – Гранев – встречается в планах незавершенного «Романа на Кавказских водах», 1831. Фамилия Гринев тоже взята из действительной истории пугачевщины: его носил дворянин, арестованный по подозрению в измене и позже оправданный. Так окончательно определился замысел рассказа о человеке, волей Провидения оказавшегося между двумя враждующими лагерями; о дворянине, который незыблемо хранит верность присяге, не отделяет себя от сословия в целом и от сословных представлений о чести в частности, но который при этом смотрит на мир широко открытыми глазами.

Замкнув сюжетную цепь именно на Гринева (и «перепоручив» роль дворянина-ренегата Швабрину), Пушкин воспроизвел принцип исторической прозы Вальтера Скотта, в чьих романах, особенно из «шотландского» цикла – «Уэверли», «Роб Рой», «Пуритане», такая ситуация – два лагеря, две правды, одна судьба – и такой тип героя встречаются постоянно. Восходит к традиции Вальтер Скотта и непосредственный «литературный предшественник» Гринева, Юрий Милославский из одноименного романа М. Н. Загоскина (с той огромной разницей, что Милославский – князь, а не «обычный» человек).

Вослед Гриневу и другие персонажи «Капитанской дочки» приобретают вальтер-скоттовские черты. Образ верного слуги Петруши, Савельича восходит к Калебу из романа «Ламмермурская невеста», а его имя совпадает с именем «патриотического» ямщика, свидетеля пугачевского бунта в другом романе М. Н. Загоскина, «Рославлев». Эпизод, в котором невеста Гринева Марья Ивановна Миронова добивается у Екатерины II оправдания возлюбленного, повторяет эпизод с Дженни Джинс из «Эдинбургской темницы» и др.

Жанр «записок для потомства» давал возможность изобразить историю «домашним образом» и предполагал, что жизнь героя будет разворачиваться перед читателем с самого детства, а смерть героя останется за пределами непосредственного повествования (иначе некому было бы составлять записки).

«Предыстория» Петра Андреевича Гринева проста: он сын премьер-майора Андрея Петровича Гринева, живущего после отставки в небольшом (300 душ) имении в Симбирской губернии. Воспитывает Петрушу крепостной «дядька», Савельич, учит – мосье Бопре, бывший парикмахер и большой охотник до русской наливки. Пушкин прозрачно намекает на то, что ранняя отставка отца была связана с дворцовым переворотом времен Анны Иоанновны. Причем первоначально предполагалось (и с сюжетной точки зрения это было бы куда более «красиво») объяснить отставку событиями 1762 г., дворцовым переворотом во главе с Екатериной II, но тогда хронология нарушилась бы окончательно. Как бы то ни было, отец героя словно «исключен» из истории; он не может реализовать себя, и потому всякий раз гневается, прочитывая придворный адрес-календарь, где сообщается о наградах и о продвижении по службе его бывших товарищей. Так Пушкин подготавливает читателя к мысли, что и Петр Андреевич мог бы прожить жизнь самую обыденную, не раскрыть заложенные в нем качества, если бы не общероссийская катастрофа 1770-х годов и если бы не отцовская воля.

На семнадцатом году недоросль Гринев, еще до рождения записанный в гвардию сержантом, прямо из детской отправляется служить, причем не в элитный Семеновский полк, в Петербург, а в провинцию. Тут таится еще один «отвергнутый» вариант судьбы: окажись Петруша в Петербурге, он к моменту очередного дворцового переворота и убийства Павла I в 1801 году был бы офицером полка, сыгравшего ключевую роль в антипавловском заговоре. То есть повторил бы судьбу отца. Сначала он попадает в Оренбург, затем в Белогорскую крепость: туда и тогда, где и когда осенью 1773 г. разгуляются пугачевцы и вспыхнет «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» (слова Гринева). Нечто подобное должно было происходить с героем незавершенной пушкинской повести из другой эпохи – юным Прапорщиком из «Записок молодого человека», который в мае 1825 года держит путь в Черниговский полк, где в январе 1826 году вспыхнет восстание декабристов «Васильковской управы».

С этой минуты жизнь провинциального дворянина смыкается с потоком общероссийской истории и превращается в великолепный набор случайностей и зеркально повторяющихся эпизодов, которые заставляют вспомнить как о поэтике В. Скотта, так и о законах построения русской волшебной сказки. В открытом поле Гриневскую кибитку случайно застигает снежный буран; случайно на нее натыкается чернобородый казак, который и выводит заблудившихся путников к жилью. Случайно проводник оказывается будущим Пугачевым.

Столь же случайно сцепление всех последующих встреч Гринева и поворотов его судьбы.

Попав в Белогорскую крепость, в 40 верстах от Оренбурга, он влюбляется в дочь капитана, Ивана Кузмича Миронова, восемнадцатилетнюю Машу (в которой повторены некоторые черты героини повести А. П. Крюкова «Рассказ моей бабушки» (1831), капитанской дочери Насти Шпагиной) и дерется из-за нее на дуэли с поручиком Швабриным. Он ранен; в письме к родителям просит благословения на брак с бесприданницей; получив строгий отказ, пребывает в отчаянии. (Естественно, Маша в конце концов поселится у родителей Гринева, а Швабрин, перейдя на сторону Пугачева, сыграет в судьбе героя роль злого гения.)

Пугачев, захватив крепость, случайно узнает Савельича, вспоминает заячий тулупчик и полтину на водку, после бурана пожертвованные ему Петрушей от чистого сердца, и милует барчука за миг до казни. Мало того – отпускает его на все четыре стороны.

Отправившись в Оренбург, «дабы торопить освобождение Белогорской крепости», Гринев случайно узнает, что Маша, спрятанная белогорской попадьей, теперь в руках у предателя Швабрина. Петр Андреевич пробует уговорить генерала выделить ему полсотни солдат и отдать приказ об освобождении крепости. Получив отказ, он самостоятельно отправляется в пугачевское логово. Попадает в засаду – и случайно остается цел.

Причем Гринев случайно оказывается в руках Пугачева именно в тот момент, когда тот пребывает в хорошем расположении духа, так что кровожадному капралу Белобородову не удается «попытать» дворянина. Пугачев тронут рассказом о девушке, насильно удерживаемой Швабриным; отправляется вместе с героем в Белогорскую и, даже узнав, что Маша – дворянка, невеста Гринева, не меняет своего милостивого решения. Больше того, полушутливо предлагает поженить молодых и готов принять на себя обязанности посаженого отца. Так случайно сбывается сон, который привиделся Гриневу сразу после бурана: отец при смерти; но это не отец, а чернобородый мужик, у которого почему-то нужно просить благословения и который хочет быть посаженым ОТЦОМ; топор; мертвые тела; кровавые лужи.

Отпущенные Пугачевым, Гринев, Маша, Савельич попадают в засаду правительственных войск (сюжетная вариация на тему эпизода с пугачевцами); случайно командиром отряда оказывается Зурин, которому Гринев еще по пути к месту службы, до бурана, проиграл 100 рублей «на биллиарде».

Отправив Машу в отцовское имение, Петруша остается в отряде; после взятия Татищевой крепости и подавления бунта он арестован по доносу Швабрина и не может отвести от себя обвинения в измене, поскольку не желает вмешивать в судебное разбирательство Машу. Но та отправляется в Петербург, случайно сталкивается с царицей на прогулке в Царском Селе; случайно не узнает ее и простодушно рассказывает обо всем (зеркальное повторение эпизода «ходатайства» Петруши за Машу перед Пугачевым). Екатерина случайно помнит о геройской гибели капитана Миронова (и может быть, Машиной матери, Василисы Егоровны). Если бы не это, как знать, смогла бы государыня столь непредвзято подойти к делу и оправдать Гринева? Случайно офицер Гринев, отпущенный в 1774 г. и присутствовавший при казни Пугачева, который его узнал в толпе и кивнул (еще одно повторение эпизода с виселицами в Белогорской), не гибнет в многочисленных войнах конца XVIII – начала XIX в. и составляет записки для юношества. Случайно эти записки попадают в руки «издателя», под маской которого скрывается сам Пушкин.

Место в системе персонажей. Но все «случайности» сюжета подчинены высшей закономерности – нравственной логике свободного выбора личности в обстоятельствах, которые ей предложила история. Эти обстоятельства могут складываться благополучно или неудачно; главное не в этом, а в том, насколько свободен человек от их власти. Пугачев, в чьих руках громадная власть вершить человеческие судьбы, не свободен от той стихии, что сам же и привел в движение. Оренбургский генерал, отказывающийся послать Петра Андреевича на бой за Белогорскую крепость, не свободен от своей осторожности. Швабрин не свободен от своей душевной подлости. Гринев свободен до конца и во всем, ибо действует по велению сердца, а сердце его свободно подчинено законам дворянской чести, кодексу русского рыцарства, чувству долга.

Законы эти неизменны. И когда необходимо оплатить «биллиардный» долг не слишком честно игравшему Зурину. И когда нужно отблагодарить случайного проводника тулупчиком и полтиной. И когда следует вызвать на дуэль Швабрина, выслушавшего Гриневские «стишки» в честь Маши и презрительно отозвавшегося как о них, так и о ней. И когда пугачевцы ведут героя на казнь. И когда помиловавший героя Пугачев протягивает руку для поцелуя (Гринев, естественно, не целует «ручку злодею»), И когда самозванец прямо спрашивает пленника, признает ли тот его государем, согласен ли послужить, обещает ли хотя бы не воевать против него, а пленник трижды, прямо или косвенно, отвечает «нет». И когда Петруша, однажды уже спасенный судьбою, в одиночку возвращается в расположение пугачевцев, чтобы выручить возлюбленную или погибнуть вместе с нею. И когда, арестованный собственным правительством, он не называет имени Марьи Ивановны.

Именно эта постоянная готовность, не рискуя понапрасну, тем не менее заплатить жизнью за свою честь и любовь, делает дворянина Гринева до конца свободным. Точно так же, как его крепостного слугу Савельича до конца (хотя и в иных формах) свободным делает личная преданность барину,

Петру Андреевичу. Гринев следует дворянскому кодексу чести, а Савельич соблюдает принципы чести крестьянской. И в обоих этих кодексах присутствует общечеловеческое и в некоторой степени религиозное начало. Хотя Савельич не слишком «церковен» и лишь восклицает поминутно «Господи Владыко», а Гринев в казанской тюрьме впервые вкушает «сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца».

Тут пушкинский современник должен был не только вспомнить о «вечном источнике» тюремной темы в европейской культуре – эпизод тюремного заключения небесного покровителя Петруши – апостола Петра (Деян., 12, 3-11), но и опознать парафраз записок итальянского религиозного писателя и общественного деятеля 1820-х годов Сильвио Пеллико, поведавшего в книге «Мои темницы» о том, как в австрийской тюрьме он впервые обратился с молитвой к Богу. Ср. в пушкинской рецензии на русский перевод книги С. Пеллико «Об обязанностях человека» (1836): «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает для нас уже ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, – и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром, или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие.

Сильвио Пеллико десять лет провел в разных темницах и, получа свободу, издал свои записки. Изумление было всеобщее: ждали жалоб, напитанных горечью, – прочли умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия, любви и доброжелательства».

Такое поведение превращает самого простодушного из героев «Капитанской дочки» в самого серьезного из ее персонажей. Эта серьезность Гриневского образа оттенена легкой усмешкой, с какой автор описывает «жизненное пространство» других героев. Пугачев царствует в избе, оклеенной золотой бумагой; генерал планирует оборону от пугачевцев в яблоневом саду, утепленном соломкой; Екатерина встречает Машу как бы «внутри» пасторали: лебеди, парки, белая собачка, «срисованная» Пушкиным со знаменитой гравюры художника Уткина, изображавшей Екатерину… И только Гринев и Савельич окружены открытым пространством судьбы; они постоянно устремлены за ограду – дворянского ли Оренбурга, пугачевской ли крепости; туда, где они не защищены от обстоятельств, но внутренне свободны от них. (В этом смысле и тюрьма для Гринева – тоже открытое пространство.)

Двух этих персонажей, дворянина и крепостного, нельзя отделить друг от друга, как Санчо Панса нельзя отделить от Дон Кихота. А значит, смысл повести состоит не в том, чтобы «перейти» на одну из сторон исторического конфликта. И не в том, чтобы отказаться от верности любой «власти» (ср. образ Швабрина). И даже не в том, чтобы «покинуть» узкие пределы сословной этики, поднявшись до общечеловеческих начал. А в том, чтобы внутри своего «лагеря», своей среды, своего сословия, своей традиции обнаружить общечеловеческое и ему служить не за страх, а за совесть. В этом – залог утопической надежды Гринева (и суфлирующего ему Пушкина, который переосмысливает тезис Карамзина) на то, что «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».

Образ Гринева (и сама «вальтер-скотговская» поэтика случайности и повторяющихся эпизодов) оказался необычайно важным для русской литературной традиции, вплоть до Юрия Андреевича Живаго из романа Б. Л. Пастернака.

Пугачев (Пугач, Емелька) – новый тип героя русской исторической прозы, вождь антидворянского восстания, литературный «двойник» реального Емельяна Пугачева, изображенного в пушкинской хронике «История пугачевского бунта» (1836). Пугачев в пушкинском документальном повествовании изображен как бессмысленно жестокий и кровавый вождь народной стихии. А образ «великого государя» в «Капитанской дочке» многогранен: Пугачев то злобен, то великодушен, то хвастлив, то мудр, то отвратителен, то всевластен, то зависим от окружения. Пушкин последовательно соотносит образ народного вождя с образами дворянских генералов, с образами «людей из толпы», даже с образом Екатерины II; но главное сопоставление – все-таки с образом Петруши Гринева, обычного человека, действующего в великой истории.

Пугачев неотделим от стихии; он вызывает ее к жизни, он ведет ее за собою и в то же время подчиняется ее безличной власти. Поэтому впервые на страницах повести он появляется во время снежного бурана, как бы рождаясь из самой его сердцевины. Герои (Гринев и его слуга Савельич) бессильны против буйства непогоды; они заблудились, снег заметает их, но внезапно появившийся чернобородый казак (сюжетный аналог запорожца Кирши в «Юрии Милославском») говорит: «Дорога-то здесь, я стою на твердой полосе». Твердая полоса Пугачева – это беспутье; он – проводник, «дорожный» бездорожья; он выводит путников по звездам – и его собственная звезда ведет его по историческому пути.

Пушкину настолько важно раз навсегда связать образ Пугачева с величественно-смертоносной символикой снега, что он легко поступается реальной хронологией. Страшный буран происходит в самом начале сентября; это не до конца правдоподобно, зато работает на построение образа и сюжета, дает возможность Петруше пожертвовать для Пугачева заячий тулупчик – в благодарность за «путеводство» и просто из человеческого сочувствия к казаку, в холода пропившему свой тулуп. И затем Пугачев неизменно будет появляться в сопровождении зимнего пейзажа. И как иначе, если он свалился на Российское государство как снег на голову? Точно так же дворянский мир последовательно связывается в повести с символикой осени, очаровательной, легкой, ненадежной, предсмертной. В то время, как в Белогорской крепости, взятой Пугачевым, свирепствует снежная зима, в Оренбурге, отстоящем всего на 40 км, еще угасает осень; генерал, которому поручено защищать город от восставших, подвязывает яблони соломой, чтобы сохранить их от мороза. Точно так же дряхлеющее дворянство хочет «подстелить соломку» Пугачеву, закрыться от его молодой, холодной силы. И в финальной сцене свидания невесты Гринева Маши с императрицей Екатериной, Пушкин окружает героинь пейзажем ранней осени с ее «свежим дыханьем».

Центральная проблема романа – проблема человеческой свободы перед лицом исторических обстоятельств. Именно поэтому Пугачев показан не глазами приближенного (иначе то была бы лубочная картинка с великим государем – как в полулегендарных отзывах пугачевцев о своем вожде) и не глазами опытного дворянского историка (тогда получилась бы карикатура на самозванца – как в официальном извещении о Пугачеве, которое «объявляет» комендант Белогорской крепости). Пугачев показан глазами простого и частного дворянина, который никогда не примет бродягу за «Петра Феодоровича», но и не станет искусственно снижать образ, чтобы встроить его в готовую идеологическую конструкцию.

Кроме того, действие повести начинает разворачиваться в 1773 году, а это дает возможность показать Пугачева не только во время восстания, но и до него, когда за крестьянским вождем не тянется еще шлейф ярко описанных преступлений. Как только герои выбираются из бурана, читатель (с «помощью» Гринева) видит перед собой сорокалетнего мужика, среднего роста, худощавого, широкоплечего, с проседью в черной бороде, с бегающими глазами, приятным, но плутовским выражением лица. Ничего «мистического», «из-браннического» в этом облике нет. Потому особенно комичным покажется читателю более поздний рассказ рядового казака о том, как «государь» по-царски скушал двух поросят и показывал в бане свои царские знаки на грудях. В центре сюжета – умеренно умный авантюрист, чья судьба отнюдь не предрешена; то, что именно он вскоре станет во главе грандиозных исторических событий, – во многом случайность.

Вторая встреча с Пугачевым, уже во взятой им Белогорской крепости, дает иной образ. Гринев, ожидающий казни, видит перед собою самозванца, сначала восседающего в креслах, одетого в красный казацкий кафтан, обшитый галунами, затем на белом коне, в окружении «енералов». Это персонаж исторического маскарада, на котором вместо клюквы проливают человеческую кровь. И даже то, что Пугачев милует дворянского дитятю Гринева, благодаря заступничеству его крепостного слуги (которого «государь» не мог не вспомнить – ибо Савельич назойливо защищает «имущественные права» барчука), поначалу кажется не проявлением обычного человеческого чувства, а всего лишь подражанием «царскому жесту». И потом Пугачев не раз будет по-царски повторять: казню так казню, милую так милую.

Лишь во время третьего «свидания» Пугачев раскрывается до конца. Гринев присутствует на казачьем пиру; замечает, что черты пугачевского лица скорее приятны и совсем не свирепы; слышит его любимую песню «Не шуми, мати зеленая дубровушка…», догадывается, что сквозь сюжет этой песни проступают линии судьбы самого крестьянского вождя: православный царь вопрошает «детинушку крестьянского сына», с кем тот воровал, «с кем разбой держал», и в конце концов «жалует» его виселицей. Разговор наедине подтверждает это: «великий государь» понимает, какую опасную игру затеял, но надеется: «А разве нет удачи удалому?» И когда наутро он не только принимает «счет», выставленный Савельичем за разграбление барского имущества, но и жалует отпущенному Гриневу тулуп – это не только и не столько «царский жест», но и движение души: долг платежом красен.

Собственно, лепка образа завершена; далее при встрече с Гриневым Пугачев будет лишь поворачиваться то одной («авантюрной»), то другой («самозванческой»), то третьей, главной («человеческой») стороной, еще и еще раз подтверждая то, что читатель о нем и так уже знает. Золотая бумага, которой оклеены стены его избы («дворца»), притворная важность, хвастливый вопрос, какой задаст он Гриневу по пути в Белогорскую, – мог ли бы с ним потягаться король прусский «Федор Федорович», – напоминают о самозванческой психологии Пугача; неоднократные упоминания о Гришке Отрепьеве, сказка об орле и вороне (лучше жить тридцать лет, чем триста лет питаться падалью) напоминают о его авантюрном уме и характере. А веселая готовность поучаствовать в вызволении гриневской невесты из лап дворянина-пугачевца Швабрина, предложение стать посажёным отцом на их свадьбе не дают забыть о естественной человечности, которая, несмотря ни на что, живет в разбойной душе Пугачева. Недаром у Гринева рождается пламенное желание вырвать его из среды злодеев.

Но именно этот порыв обнаруживает главное противоречие пугачевской судьбы. Если Пугачев – вождь, зачем его «вырывать из среды» злодеев, которыми он безраздельно властвует? А если он не властвует ими, если зависит от них – то какова же его роль в истории, в восстании? Какова мера его свободы? И тут Пушкин как бы ставит героя перед излюбленным парадоксом. Царская власть предполагает право властителя поступать по своему усмотрению. Закон ограничивает нижний предел его воли, т. е. не позволяет быть жестоким сверх разумной меры, сверх справедливости. Но властитель ничем не ограничен в своем праве миловать, прощать, награждать. Пугачев, каким он изображен в повести, пытается действовать до конца по-царски; он действительно дважды отпускает Гринева, не дает в обиду капитанскую дочь Машу Миронову. Но уже в сцене «дворца» очевидно колоссальное влияние, какое имеют на него «господа енералы» – звероподобный «беглый капрал» Белобородов и «ссыльный преступник» Афанасий Соколов, прозванный Хлопушей. Пугачев должен опасаться и своих «казачков», и дворян, перешедших на его сторону. Сообщая Гриневу, что «ребята» смотрели на него косо, а старик Белобородов настаивал на пытке, Пугачев вынужден понизить голос – чтобы не услышал сопровождающий их татарин (а заодно верный слуга Савельич, которого вождь тоже несколько побаивается).

Разбойник волен идти на Москву – ибо этого же хочет войско; но миловать он должен с оглядкой. Власть, которую он присвоил, не ограничена законом, но ограничена жестокостью бунта. Недаром в задумчивости он говорит вполголоса: «Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою». Пугачев свободен ровно до того предела, за которым открывается истинная беспредельность власти в пушкинском ее понимании.

Чтобы подчеркнуть эту мысль, Пушкин выстраивает параллель Пугачев – Екатерина. Как Петруша Гринев прибегает к помощи Пугачева, чтобы выручить невесту, так его невеста прибегает к помощи Екатерины, чтобы спасти. Царица изображена в простодушно-сентиментальных тонах, в стиле известной гравюры. В ней нет пугачевского величия, необузданной силы; читатель должен помнить, что способ, каким она пришла к власти, был столь же беззаконным, сколь и пугачевская попытка овладеть страной. (Поэтому первоначально ранняя отставка отца Гринева объяснялась именно «неучастием» в екатерининском перевороте 1762 г.) Но то, насколько свободно милует она Гринева, насколько самостоятельна и независима в своем царственном праве прощать, – выдает в ней истинную государыню. Тем более, что прощение в конечном счете совпадает с духом и буквой закона, ибо Гринев сохранил верность присяге, допустив лишь мелкие отклонения от устава. Именно это право миловать без оглядки на окружение делает властителей властителями, а не царские знаки и даже не «законность» воцарения сама по себе. Пугачев такой свободой обладает не вполне, значит, он не вполне и господин своего положения. Вызывая к жизни социальный буран, зная дорогу сквозь него по счастливой звезде, он с этой дороги свернуть не может. Не он управляет стихией и не стихия им; просто они друг от друга уже неотделимы. Ее угасание, усмирение бунта равнозначно его смерти. Приписка «издателя» к запискам Гринева, от чьего лица ведется повествование, сообщает, что Пугачев узнал в толпе некогда спасенного им дворянина «и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу».

Швабрин Алексей Иванович – дворянин, антагонист главного героя повести Гринева. Задумав роман из эпохи пугачевского бунта, в духе «шотландских романов» В. Скотта, где герой оказывается между двумя лагерями – «мятежников» и «покорителей», Пушкин в конце концов как бы «разделил» исторического героя надвое, распределил на две сюжетные роли. Одна из них досталась Гриневу, другая – Швабрину (в чьей фамилии явственно слышатся отзвуки имен Шванвича и Башарина; о прототипах см. ст.: «Гринев»), Швабрин смугл, некрасив собою, оживлен; служит в Белогорской крепости пятый год; сюда переведен за «смертоубийство» (на дуэли заколол поручика). Сама по себе эта подробность биографии ни о чем не говорит; равно как ни о чем не говорит презрительность Швабрина (во время первой встречи с Гриневым он описывает белогорцев весьма насмешливо). Все это типичные черты романного образа молодого офицера. Непривычна для этого типа литературного героя лишь его «интеллектуальность» (Швабрин, несомненно, умнее Гринева; он был даже связан с выдающимся поэтом XVIII века В. К. Тредьяковским). Когда он едко отзывается о стишках влюбленного Гринева, это соответствует стереотипу и не заставляет читателя насторожиться. Лишь когда он с «адской усмешкой» предлагает Гриневу подарить его возлюбленной, дочери здешнего коменданта Марье Ивановне вместо любовной песенки серьги («знаю по опыту ее нрав и обычай»), это наводит на мысль о его душевном бесчестии. Вскоре становится известно, что Швабрин некогда сватался к Марье Ивановне и получил отказ (а значит, его отзывы о ней как о совершенной дурочке – месть; дворянин, мстящий женщине, подлец).

И далее «готовый» образ Швабрина не развивается, но последовательно раскрывается в заданном направлении.

Во время тайной дуэли, на которую вызывает его Гринев, оскорбленный отзывом о Маше, Швабрин наносит удар шпагой в тот миг, когда противник оглядывается на неожиданный зов слуги (т. е. неформально прекращает бой). Формально это удар в грудь, но по существу в спину соперника, который не собирается бежать, – т. е. удар подлый. Затем у читателя появляются самые серьезные основания заподозрить Швабрина в тайном доносе родителям Гринева о поединке (благодаря чему отец запрещает сыну и думать о браке с Марьей Ивановной). Полная утрата представлений о чести предопределяет и социальную измену Швабрина. Как только крепость достается Пугачеву, он переходит на сторону бунтовщиков, становится одним из их командиров и силой пытается склонить к союзу Машу, живущую под видом племянницы у здешней попадьи. Кульминационный пункт «швабринской» линии сюжета – сцена, когда в крепости появляется разгневанный Пугачев, узнавший от Гринева о том, что Швабрин удерживает девушку: дворянин валяется в ногах у беглого казака. Подлость оборачивается позором.

Кончает Швабрин тем, что, попав в руки правительственных войск, показывает на Гринева как на пугачевца-изменника. Только простодушие мешает главному герою догадаться, что Швабрин умалчивает на допросе о Марье Ивановне лишь потому, что боится ее свидетельства в пользу Гринева, а не потому, что хочет уберечь ее от неприятностей. (Ничто не помешало Швабрину в минуту личной опасности открыть Пугачеву ее тайну и поставить под смертельный удар и саму дочь повешенного коменданта, и попадью, укрывшую дворянку.)

Изображать такого «неподвижного» героя (при всей важности его фигуры, оттеняющей и уравновешивающей образ Гринева) неинтересно. Поэтому Пушкин часто прибегает к приему косвенного повествования: сам Швабрин остается за рамками рассказа, а читатель узнает о нем из разговоров других персонажей.

Что почитать

М. О. Гершензон. Сны Пушкина // Гершензон М. О. Статьи о Пушкине. М., 1926. Есть в открытом доступе: http://lib. pushkinskijdom.ru/LinkCLick.aspx?fileticket=ovd2v83tMOw%3DSc tabid=10183.

М. И. Гиллельсон, И. Б. Муииина. Повесть А. С. Пушкина «Капитанская дочка»: Комментарий. М„1977. Есть в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/pushkin/critics/kap/kap-001 – .htm?cmd=p.

Ю. М. Лотман. Идейная структура «Капитанской дочки» // Ю. М. Лотман В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М„1988. (То же // Ю. М. Лотман Пушкин: Биография писателя: Статьи и заметки. 1960–1990. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб., 1995.) Есть в открытом доступе: http://lib. pushkinskijdom.ru/UnkClick.aspx?fileticket=cY9HYt9pdvY%3D&t abid=10358.

М. И. Цветаева. Пушкин и Пугачев // Цветаева М. И. Мой Пушкин. М., 1967.

Д. П. Якубович. «Капитанская дочка» и романы Вальтера Скотта // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1939. Т. 4/5. Есть в открытом доступе: .

Что посмотреть

А. Н. Архангельский. «Капитанская дочка». 1 // https:// ¡nterneturok.ru/literatura/8-klass/fakultativ/a-s-pushkin-kapitanskaya-dochka-ch-1.

А. Н. Архангельский. «Капитанская дочка». 2 // https:// interneturok.ru/literatura/8-klass/fakultativ/a-s-pushkin-kapitanskaya-dochka-ch-2.

Я И. Соболев. Почему «Капитанская дочка» так называется // [it/episocles/6.

Л И. Соболев. Круг проблем «Капитанской дочки» // /8-klass/biz-literatury-xix-vb/ krug-problem-kapitanskoy-dochki.

Я И. Соболев. Авторская позиция в «Капитанской дочке» // /8-klass/biz-literatury-xix-vb/avtorskaya-pozitsiya-v-kapitanskoy-dochke.

«Кирджали»

(повесть, 1834)

Кирджали Георгий – разбойник, герой маленькой повести, построенной на действительных фактах и по жанру смыкающейся с очерком. Реальная личность булгарского предводителя разбойничьей шайки, перешедшего в 1821 году на сторону этеристов (последователей греческого тайного общества), которые восстали под водительством генерал-майора русской армии А. Ипсиланти против турецкого владычества, заинтересовала Пушкина еще в Кишиневе. В 1823-м, получив необходимые сведения от М. И. Лекса, чиновника канцелярии генерала Инзова, он впервые попытался создать литературный образ Кирджали: «…сегодня мы / Выпровождали из тюрьмы / За молдаванскую границу / Кирджали…». В 1828-м начал набрасывать поэму о Кирджали; в 1834-м, встретив Лекса в Петербурге и, видимо, узнав от него новые подробности о судьбе разбойника, Пушкин написал короткую повесть «Кирджали».

В первом же абзаце пояснено, что прозвище Кирджали означает витязь, удалец; изображая рукопашное сражение под Скулянами (в котором Кирджали был ранен), автор почти восхищенно описывает самоотверженность его разбойных сотоварищей – Сафьяноса, Кантагони. Даже потрепанный, но колоритный вид Кирджали и его бандитов, перебравшихся на русскую сторону и проводящих время в кофейнях (узорные куртки, красные потертые «востроносые» туфли, «хохлатая скуфейка», надетая набекрень), доставляет Пушкину художественное удовольствие. Тем более это относится к сцене передачи Кирджали турецким властям, когда тот бросается в ноги молдавскому чиновнику, умоляя защитить семью от возможных преследований, – и тут же спокойно садится в плетеную повозку, каруцу, чтобы ехать навстречу смерти.

Но смерть не способна справиться с таким молодцом; следует полуфольклорный рассказ о бегстве Кирджали из-под стражи в ночь перед казнью (выдумка о зарытом кладе; жадность охраны; ловкость беглеца), и звучит финальный аккорд. Грозя набегом, освободившийся Кирджали потребовал от господаря 5000 левов – и получил их. «Каков Кирджали?»

С самого начала автор оговаривается: его герой отнюдь не героичен; на сторону этеристов он перешел с единственной целью – обогатиться. Но весь ход пушкинского рассказа уводит читателя от этой – справедливой, но «чиновной» – оценки персонажа, чтобы тот предстал с романтической стороны. Разумеется, Пушкин очень хорошо помнит, что живописует отнюдь не благородного разбойника, но выразительность образа важнее «тьмы низких истин». По существу, он столько же изображает Кирджали, сколько демонстрирует отличие художнического взгляда на мир от любого другого.

Что почитать

В. А. Гордлевский. Кто такой Кирджали? // А. С. Пушкин: 1799–1949: Материалы юбилейных торжеств. М., 1951.

«<Маленькие трагедии>»

Опыт, драматических изучений

(1830; при жизни Пушкина цикл не был опубликован полностью; название «Маленькие трагедии» дано при посмертной публикации)

<1> «Скупой рыцарь»

(сцены из Ченстоновой трагикомедии: The covetous knight) (1826–1830; опубл. – 1836)

Альбер – молодой рыцарь, сын скупого Барона, герой трагедии, стилизованной под перевод из несуществующего сочинения Ченстона (В. Шенстона). В центре сюжета – конфликт двух героев – отца (Барона) и сына (Алъбера). Оба принадлежат к французскому рыцарству, но к разным эпохам его истории. Альбер молод и честолюбив; для него представление о рыцарстве неотделимо от турниров, куртуазности, демонстративной храбрости и столь же показной расточительности. Феодальная скупость отца, возведенная в принцип, не просто обрекает сына на горькую бедность, но лишает его возможности быть рыцарем в «современном» смысле слова, т. е. благородным богачом, презирающим собственное богатство.

Трагедия начинается разговором между Альбером и его слугой Иваном. Альбер обсуждает печальные последствия турнира (шлем пробит, конь Эмир хромает; причина одержанной им победы, «и храбрости <…> и силы дивной», – скупость, гнев на графа Делоржа из-за поврежденного шлема; так что название – «Скупой рыцарь» – относится в полной мере и к Барону, и к Альберу). Трагедия продолжается сценой унижения Альбера перед ростовщиком Соломоном, которого рыцарь презирает и вообще-то не прочь повесить. Рыцарское слово – ничто для ростовщика, прозрачно намекающего Альберу на возможность «ускорить» долгожданный миг получения наследства. Альбер взбешен низостью Соломона («Вот до чего меня доводит / Отца родного скупость! Жид мне смел / Что предложить!»), но тут же требует, чтобы Иван взял у Соломона червонцы.

В сцене во дворце Альбер жалуется Герцогу «на стыд горькой бедности», и тот пытается увещевать скупого отца. Барон оговаривает сына: «Он, государь, к несчастью, недостоин / Ни милости, ни вашего вниманья»; «Он… он меня / Хотел убить»; «покушался он / Меня… <…> / Обокрасть». Сын тут же обвиняет отца во лжи – и получает вызов на дуэль.

Пушкин испытывает своего героя: Альбер не просто принимает вызов Барона (т. е. демонстрирует, что готов убить отца); он поднимает перчатку «поспешно», пока отец не передумал и не лишил сына возможности принять «соломоново решение», то есть убить его, как советовал ростовщик Соломон. Впрочем, сцена выстроена заведомо двусмысленно; поспешность Альбера может быть связана и с тем, что он уже последовал низменному совету, подсыпал отцу яд; в таком случае дуэль для него – последняя возможность придать отцеубийству видимость «рыцарского» поединка, причем начатого по инициативе самого Барона. Но даже если такое толкование произвольно, все равно: вопрос о том, удержался ли бы Альбер от следующего шага, не прибег бы к средству, предложенному Соломоном, если бы не внезапная «естественная» смерть отца в финале, – остается открытым.

Да, для «нового» рыцарства, в отличие от «старого», деньги важны не сами по себе, не как мистический источник тайной власти над миром; для него это лишь средство, цена «рыцарской» жизни. Но чтобы уплатить эту цену, достичь этой цели, Альбер, исповедующий «благородную» философию, готов следовать низменным советам «презренного» ростовщика.

Все трактовки образа Альбера (и Барона) сводятся к двум «вариантам». Согласно первому, виноват дух времени («Ужасный век, ужасные сердца!» – слова Герцога), за каждым из героев – своя правда, правда социального принципа, нового и устаревшего (так считал литературовед Г. А. Гуковский). Согласно второму, виноваты оба героя; сюжет сталкивает две равновеликие неправды – Барона и Альбера, у каждого из них своя идефикс, поглощающая внесословную правду человечности (мнение литературоведа Ю. М. Лотман). Последняя точка зрения предпочтительнее, хотя у Пушкина человечность не противопоставлена так жестко идее сословной дворянской справедливости. Герцог, олицетворяющий эту идею, изнутри рыцарской этики оценивает поведение героев, называя старшего – «безумцем», младшего – «извергом». И такая оценка не противоречит собственно пушкинской.

Барон – отец молодого рыцаря Альбера; воспитан прежней эпохой, когда принадлежать к рыцарству значило прежде всего быть смелым воином и богатым феодалом, а не служителем культа прекрасной дамы и участником придворных турниров. Старость освободила Барона от необходимости надевать латы (хотя в финальной сцене он выражает готовность в случае войны обнажить меч за Герцога). Зато любовь к золоту переросла в страсть.

Впрочем, не деньги как таковые влекут к себе Барона, но мир идей и чувств, с ними связанных. Это резко отличает образ Барона от многочисленных «скупцов» русской комедии конца XVIII в. и даже от «Скопихина» Г. Р. Державина, эпиграф из которого был первоначально предпослан трагедии. Во второй, центральной сцене трагедии он спускается в свой подвал (метафора дьявольского святилища, алтаря преисподней), чтобы ссыпать горсть накопленных монет в шестой сундук – «еще неполный». Здесь он, по существу, исповедуется перед золотом и перед самим собою; затем зажигает свечи и устраивает «пир» (сквозной образ «Маленьких трагедий») для глаз и для души – т. е. совершает некое таинство, служит своего рода мессу золоту.

Этому «мистическому» подтексту соответствуют евангельские парафразы в исповеди персонажа:

<…> Читал я где-то, Что царь однажды воинам своим Велел снести земли по горсти в кучу, И гордый холм возвысился – и царь Мог с вышины с весельем озирать И дол, покрытый белыми шатрами, И море, где бежали корабли. Так я, по горсти бедной принося Привычну дань мою сюда в подвал, Вознес мой холм – и с высоты его Могу взирать на все, что мне подвластно. Что не подвластно мне? как некий демон Отселе править миром я могу; Лишь захочу – воздвигнутся чертоги; В великолепные мои сады Сбегутся нимфы резвою толпою; И музы дань свою мне принесут, И вольный гений мне поработится <…> Мне все послушно, я же – ничему.

Обратим внимание: груды золота напоминают Барону «гордый холм», с которого он мысленно взирает на все, что ему подвластно, – на весь мир. И чем ниже подвал, чем согбеннее поза Барона, склонившегося над золотом, тем выше возносится его демонический дух. Параллель очевидна: именно власть над всем миром обещал Сатана Христу, возведя Его на высокую гору и предложив в обмен лишь «падши» поклониться князю мира сего (Мф. 4, 8–9). Воспоминание Барона о вдове, которая нынче принесла «дублон старинный», «но прежде / С тремя детьми полдня перед окном <…> стояла на коленах, воя», негативно связано с притчей о бедной вдове, пожертвовавшей последний лепт на храм (Мк. 12, 14). Это перевернутое изображение евангельской сцены, но и сам образ Барона есть перевернутое изображение бога. Он так себя и мыслит; золото для него – лишь символ божественной власти над бытием. Деньги спят в сундуках «сном силы и покоя, / Как боги спят в глубоких небесах»; властвуя над ними, Барон властвует и над богами. Он много раз повторяет: «Я царствую!» – и это не пустые слова.

В отличие от Альбера он ценит деньги не как средство, а как цель; ради них готов терпеть лишения – не меньшие, чем вдова с детьми; ради них он победил страсти; он аскет в том смысле, в каком аскетом был Эпикур, ценивший не обладание, но сознание возможности обладания. (Недаром в его монолог включен образ «спящих богов», который восходит к Эпикуру.) Отец считает сына врагом не потому, что тот плох, но потому, что – расточителен; его карман – это дыра, через которую может утечь святыня золота.

Но золото, ради которого побеждены страсти, само становится страстью – и побеждает «рыцаря» Барона. Чтобы подчеркнуть это, Пушкин и вводит в действие ростовщика Соломона, который ссужает бедного сына богача Барона деньгами и в конце концов советует отравить отца. С одной стороны, жид – антипод Барона, он ценит золото как таковое; он лишен и намека на «возвышенность» чувств (хотя бы и такую демонически низменную возвышенность, как у Барона). С другой – «возвышенный» накопитель Барон готов унижаться и лгать, лишь бы не оплачивать расходы сына. Вызванный по жалобе последнего к Герцогу, он ведет себя не как рыцарь, но как изворачивающийся подлец. В «рисунке» его поведения полностью повторяется «рисунок» поведения Соломона в первой сцене трагедии. И «рыцарский» жест (перчатка – вызов на дуэль) в ответ на обвинение во лжи, брошенное Альбером в присутствии Герцога, лишь резче оттеняет его полную измену духу и букве рыцарства. Финальное восклицание Герцога над телом внезапно умирающего Барона («Ужасный век, ужасные сердца!») в равной мере относится к обоим героям-антагонистам.

<2> «Моцарт и Сальери»

(1830; опубл. -1831)

Моцарт – центральный персонаж трагедии, весьма условно связанный с исторической личностью своего прототипа, великого австрийского композитора.

Образ Моцарта, созданный Пушкиным, не совпадает ни с одной из традиций изображения художника, поэта, музыканта в русской литературе – от романтической поэзии 1810-1820-х годов до «гофманианской» прозы В. Ф. Одоевского, Н. А. Полевого (чуть позже Н. В. Гоголя). Создавая новый тип героя-художника, идеальный образ «сына гармонии», «гуляки праздного», Пушкин опирался, скорее, на свой собственный опыт – в меньшей степени на образы Чарского и Импровизатора из «Египетских ночей», в большей – на образ Автора в лирике и в «Евгении Онегине». При этом Моцарту переданы не автобиографические черты, но творческое самоощущение Пушкина.

В трагедии две сцены. Моцарт дважды встречается со своим другом-антагонистом Сальери – в его комнате и в трактире. Дважды уходит домой. Первый раз, чтобы «сказать жене», что его к обеду ждать не нужно, второй – чтобы выпить яд, подсыпанный Сальери, и уснуть «надолго… навсегда». Во время первой встречи он счастлив, во время другой – хмур. И оба раза причина его настроения – музыка. Он живет ею, будь то игра слепого трактирного «скрыпача», которого Моцарт приводит к Сальери («Смешнее отроду ты ничего / Не слыхивал… / <…> / Из Моцарта нам что-нибудь!», будь то этюд, сочиненный им этой ночью. Или счастливый мотив из оперы Сальери-Бомарше «Тарар». Или Requiem, «недели три тому» заказанный «черным человеком», который так и не пришел за партитурой и с тех пор повсюду чудится Моцарту:

Мне день и ночь покоя не дает Мой черный человек. За мною всюду Как тень он гонится. Вот и теперь Мне кажется, он с нами сам-третей Сидит.

Моцарт (в отличие от Сальери) не отделяет «жизнь» от «музыки», а «музыку» от «жизни»; для него это два созвучия единой гармонии. Поэтому он может «позволить» себе быть «гулякой праздным», «бездельником», который как бы случайно, мимоходом создает шедевры. Моцарт (опять же в отличие от Сальери) ни слова не говорит о Боге, вере; но жизнеощущение его религиозно. И формула «Нас мало избранных» звучит в устах Моцарта как раскавыченная цитата из Евангелия. Не отделяя «жизнь» от «музыки», он резко отделяет добро от зла; быть сыном гармонии, счастливцем праздным, гением – значит быть несовместным со злодейством:

Моцарт

Ах, правда ли, Сальери, Что Бомарше кого-то отравил?

Сальери

Не думаю: он слитком был смешон Для ремесла такого.

Моцарт

Он же гений, Как ты да я. А гений и злодейство — Две вещи несовместные. Не правда ль?

Сальери – герой-антагонист Моцарта. Оттолкнувшись от вымышленной истории об отравлении Моцарта знаменитым итальянским композитором Антонио Сальери (1750–1825), жившим в Вене (см. пушкинскую заметку «О Сальери», 1832), Пушкин создал образ «жреца, служителя искусства», который ставит себя на место Бога, чтобы вернуть миру утраченное равновесие. Именно это стремление восстановить справедливость миропорядка, а не «зависть» к Моцарту сама по себе толкает Сальери на злодейство, о чем читатель (слушатель, зритель) узнает из монолога, которым трагедия открывается: «Все говорят: нет правды на земле. / Но правды нет – и выше».

И монолог, и реплики Сальери в диалоге с Моцартом (то, что Моцарт приводит с собою слепого «скрипача» из трактира и заставляет его играть арию из «Дон Жуана», оскорбляет собеседника до глубины души) насыщены религиозной лексикой. Впервые музыка коснулась его сердца в «старинной церкви»; свой кабинет он именует «безмолвной кельей», дар – священным, Моцарта – богом. Даже яд, восемнадцать лет назад подаренный ему «его Изорой», а ныне переходящий в «чашу дружбы», он называет «заветным даром любви». Эго не случайные обмолвки. Сальери относится к музыке, как священник относится к церковному действу. Всякого композитора он считает совершителем таинства, обособленного от «низкой» жизни. Тот же, кто не слишком самоотвержен и «аскетичен», а главное – недостаточно серьезно относится к Музыке, для Сальери – отступник, опасный еретик.

Вот почему он так болезненно завидует Моцарту, хотя не был завистником, когда публике явился «великий Глюк» и перечеркнул весь его прежний опыт, заставил заново начать восхождение к вершинам славы. Не завидовал он и тогда, когда «Пиччини / Пленить умел слух диких парижан». Дело не в том, что Моцарт преисполнен вдохновения, а Сальери, «Звуки умертвив, / Музыку <…> разъял, как труп. Поверил / <…> алгеброй гармонию». В конце концов, ремесло он поставил лишь подножием искусству, и весь «алгебраизм» Сальери ничуть не мешает ему вкушать в миг творчества «восторг и слезы вдохновенья». Нет, он завидует Моцарту только потому, что великий дар достался человеку, этого не заслуживающему. «Моцарт недостоин сам себя»; его беспечность, праздность, легкость оскорбляют величие жизненного подвига: «Мне не смешно, когда маляр негодный / Мне пачкает Мадонну Рафаэля». Будь Моцарт иным, будь он похож на самоотверженного жреца музыки, и Сальери смирился бы с его славой, как смирился он со славою Глюка.

От такой зависти один шаг до конкуренции с Небом. Наделив божественной гениальностью «гуляку праздного», оно как бы продемонстрировало свою «неразборчивость», а значит, перестало отличаться от земли. Чтобы восстановить нарушенный миропорядок, необходимо отделить «человека» Моцарта от его вдохновенной музыки. То есть убить его, чтобы спасти – ее. И поэтому второй монолог Сальери, в конце первой части, превращается в парафраз причастия. Прибегая к яду Изоры, он словно совершает священный акт: из «чаши дружбы» Сальери собирается причастить Моцарта смерти. Тут прямо повторены многие мотивы монолога Барона из предшествующей «маленькой трагедии» «Скупой рыцарь». Недаром Сальери относится к Музыке с таким же религиозным трепетом, с каким Барон относится к Золоту.

Разрабатывая во второй части метафору «евхаристии», Пушкин окружает Сальери шлейфом библейских и евангельских ассоциаций. Прежде всего, обедая в трактире «Золотой Лев» и выпивая стакан с ядом, Моцарт возглашает тост «за искренний союз, / <…> / Двух сыновей гармонии». То есть косвенно именует Сальери своим братом. И невольно напоминает ему и читателю о «первом убийце», сыне Адама Каине, лишившем жизни своего брата Авеля именно из зависти. Затем, оставшись наедине с собою, Сальери вспоминает слова Моцарта: «<…> гений и злодейство / Две вещи несовместные» – и вопрошает: «А Бонаротги? или это сказка / <…> и не был / Убийцею создатель Ватикана?» Чтобы понять религиозно-мистический смысл финальной реплики Сальери, нужно вспомнить, что легенда обвиняла Микеланджело не просто в убийстве, но в том, что он распял живого человека, чтобы достовернее изобразить Распятие.

При этом Пушкин вовсе не отрицает идею «служенья муз». Он вкладывает в уста Моцарта слова, отчасти рифмующиеся с размышлениями Сальери: «Нас мало избранных, счастливцев праздных, / <…> / Единого прекрасного жрецов». Но Сальери противопоставил творчество потоку живой жизни – и попал в ловушку. Потому что презирая жизнь, он мыслит в категориях презренной пользы:

Наследника нам не оставит он. Что пользы в нем? <…>

В то время, как Моцарт, погружаясь в жизнь, пренебрегает пользой – и остается праздным счастливцем, который служит только Гармонии и безусловно верит в правду. Не случайно первые же слова Сальери отрицают саму возможность правды – «Все говорят: нет правды на земле. / Но правды нет – и выше», а едва ли не последнее восклицание Моцарта содержит уверенность в незыблемом существовании правды: «Не правда ль?»

<3> «Каменный гость»

(1830; при жизни поэта не публ.)

Дона Анна де Сольва – героиня третьей из цикла «маленьких трагедий», написанной на «бродячий» сюжет о Дон Жуане (Гуане). Дона Анна действует в опере Моцарта «Дон Жуан», упомянутой во второй трагедии цикла и послужившей Пушкину ближайшим сюжетным источником.

Пушкинская Дона Анна – не символ соблазненной невинности и не жертва порока; это типичная «оперная вдова». Она верна памяти мужа, убитого Дон Гуаном, ежевечерне приходит на его могилу в Антониевом монастыре «кудри наклонять и плакать». Избегает мужчин, общается лишь с кладбищенским монахом; но, как всякая «театральная испанка», готова в какой-то миг решиться на любовное приключение. Выданная матерью замуж за богатого Командора дон Альвара, его убийцу она никогда прежде не видела. Это позволяет Дон Гуану, высланному королем из Мадрида, но самовольно вернувшемуся, остаться неузнанным; он является на могилу Командора и предстает перед Анной переодетым отшельником, чтобы тронуть женское сердце сладкими речами, а затем «открыться» (на самом деле использовав новую маску – некоего Диего де Кальвадо). Дона Анна, по законам любовной игры, отказывается вступать в объяснения с соблазнителем у могилы мужа и назначает свидание назавтра попозже, у себя дома.

Во время этого свидания она продолжает играть роль «слабой женщины», «бедной вдовы», медленно уступающей натиску противника. Узнав, что перед нею – Дон Гуан, вскоре смиряется с мыслью о возможной связи с убийцей Командора и забывает недавнее обещание заколоть кинжалом Гуана, если тот когда-нибудь попадется ей на глаза. В конце ужина Гуану подарен «холодный, мирный» поцелуй и обещание завтрашней встречи (которая, разумеется, предполагает нечто большее). И только гибельное для Гуана явление ожившей статуи Командора, которую тот имел несчастье в шутку пригласить «на свидание», обрывает любовный сюжет – вместе с жизнью Гуана Что при этом происходит с Доной Анной – читатель (зритель) не узнает; она непосредственно не участвует в развязке.

Но сюжетная роль Доны Анны не до конца совпадает с лирическим образом, созданным словами монаха о ней:

И приезжает каждый день сюда За упокой души его молиться И плакать.

Слова эти тут же подхватывает и развивает Гуан:

Вы черные власы на мрамор бледный Рассыплете – и мнится мне, что тайно Гробницу эту ангел посетил…

Ср. также: «душа твоя небесная». С этим образом гармонирует само протяженно-сладкое звучание имени Доны Анны и его этимология (Анна, евр. – жизнь). Именно от этого словесного образа (а не от сценического характера) будет отталкиваться А. А. Блок, создавая свою Донну Анну в стихотворении «Шаги Командора».

Дон Гуан – испанский гранд, некогда убивший Командора; высланный королем «во спасение» от мести семьи убитого; самовольно, «как вор», вернувшийся в Мадрид и небезуспешно пытающийся соблазнить вдову Командора Дону Анну; в шутку приглашающий статую Командора на свое свидание с вдовой и гибнущий от каменного рукопожатия ожившей статуи. Дон Гуан (Жуан) – герой «бродячего сюжета» мировой литературы, использованного Пушкиным.

Роль «вечного любовника» предполагает авантюрность характера, легкость отношения к жизни и смерти, веселый эротизм. Сохраняя эти черты, Пушкин с помощью подчеркнуто «испанской» транскрипции имени (которое вошло в русскую традицию во французской огласовке) несколько обособляет своего героя от его многочисленных литературно-театральных предшественников, – прежде всего Жуана из оперы Моцарта. Легковесный Дон Гуан Пушкина не просто обречен на трагический итог, он с самого начала поставлен в невыносимое положение. Любовная игра – едва ли не единственное (кроме дуэли) занятие Дона Гуана; она невозможна без игры словесной, без использования особого любовного языка – яркого, метафорического, но условного и не предполагающего веры в реальность сказанного. А в мире «Каменного гостя» все шутливые слова звучат всерьез, все фантастические метафоры в конце концов реализуются в жизни, от слова до дела – один шаг. Дон Гуан об этом не догадывается и гибнет.

Уже в первой сцене, разговаривая со своим слугой Лепорелло на улицах ночного Мадрида, Дон Гуан роняет случайную фразу, которая «предсказывает» его будущее общение с миром мертвых: женщины в тех «северных» краях, куда он был сослан, голубоглазы и белы, как «куклы восковые», – «в них жизни нет». Затем вспоминает о давних свиданиях в роще Антониева монастыря с Инезой, о ее помертвелых губах. Во второй сцене он является к своей былой возлюбленной, актрисе Лауре; закалывает шпагой ее нового избранника Дона Карлоса, который оказался братом гранда, убитого Гуаном на дуэли; целует ее при мертвом и не придает значения ее пустым словам: «Что делать мне теперь, повеса, дьявол?»

И к чему придавать им значение, если сам Дон Гуан (вопреки репутации) не считает себя особенно «развратным, бессовестным, безбожным»; он просто беззаботен и смел, охоч до приключений. Но слово Лауры – «дьявол» невольно указывает на его опасное сближение с демоническими силами, как собственные слова Дона Гуана «о куклах восковых» предупреждают его опасное сближение с царством «оживших автоматов» (распространенный мотив романтической литературы 1830-х годов). Тот же «сюжетно-языковой» мотив будет развит в реплике Доны Анны в сцене свидания:

О, Дон Гуан красноречив – я знаю. Слыхала я: он хитрый искуситель. Вы, говорят, безбожный развратитель, Вы сущий демон.

В третьей сцене – на кладбище Антониева монастыря, перед могильным памятником Командора – Дон Гуан окончательно попадается в словесную ловушку, которую расставляет ему Пушкин. Воспользовавшись тем, что Дона Анна никогда не видела убийцу мужа, Дон Гуан переодевается монахом и появляется перед вдовой. Естественно, в его соблазнительных речах обыграна пикантность ситуации. Он молит о смерти, он «осужден» на жизнь, он завидует мертвой статуе Командора (<«…> счастлив, чей хладный мрамор / Согрет ее дыханием небесным») и мечтает о том, чтобы возлюбленная могла коснуться «легкою ногою» его могильного камня. Все это обычное любовное витийство, пышное и пустое. Счастливый Дон Гуан, приглашая статую прийти на завтрашнее свидание и стражем стать у двери, шутит. И даже то, что статуя дважды кивает в знак согласия, пугает его лишь на миг.

Четвертая сцена – назавтра, в комнате Доны Анны – тоже начинается беззаботной игрой слов. Представившийся накануне неким Диего де Кальвадо, Дон Гуан постепенно готовит собеседницу к объявлению своего настоящего имени, прибегая к условным образам любовного языка («мраморный супруг», «убийственная тайна», готовность «за сладкий миг свиданья» безропотно заплатить жизнью; поцелуй на прощанье – «холодный»)… Но все это уже сбылось; мертвая статуя демонически ожила; живому Дону Гуану предстоит окаменеть от рукопожатия ее «мраморной десницы», стать по-настоящему холодным, заплатить жизнью за «миг» свидания…

Единственная возможность, какую Пушкин дарит своему герою, прежде чем тот провалится вместе со статуей в преисподнюю земли, – это сохранить достоинство, встретить смерть с той высокой серьезностью, которой так недоставало Дону Гуану при жизни.

Статуя

Я на зов явился.

Дон Гуан

О Боже! Дона Анна!

Статуя

Брось ее, Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.

Дон Гуан

Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.

<4> «Пир во время чумы»

(из Вильсоновой трагедии: The city of the plague) (1830; опубл-1832)

Председатель (Вальсингам) – герой трагедии, похоронивший три недели назад мать и (чуть раньше или чуть позже) возлюбленную жену Матильду, а теперь председательствующий на пиру среди чумного города.

Пирующие отчаялись в вере и ценой возможной гибели души бросают вызов неизбежной смерти. Их веселье – безумство обреченных, знающих о своей участи (дыхание чумы уже коснулось участников пира – они поминают первую жертву своего круга, Джэксона; так что это еще и ритуальная трапеза). Председатель Вальсингам не «руководит» пиром, он просто распорядитель. Сначала Вальсингам «дает слово» желтоволосой шотландке Мери, чтобы та спела старинную песню о живом Эдмонде и мертвой Дженни:

Было время, процветала В мире наша сторона: В воскресение бывала Церковь Божия полна; Наших деток в шумной школе Раздавались голоса, И сверкали в светлом поле Серп и быстрая коса. Ныне церковь опустела; Школа глухо заперта; Нива праздно перезрела; Роща темная пуста; И селенье, как жилище Погорелое, стоит, — Тихо все – одно кладбище Не пустеет, не молчит <…>

Затем, проводив взглядом телегу с мертвыми телами, управляемую негром (олицетворение адской тьмы), Вальсингам поет сам.

Песня, впервые в жизни сочиненная Вальсингамом, звучит совсем в иной тональности: это торжественный гимн Чуме, хвала отчаянию, пародия на церковное песнопение:

Как от проказницы Зимы, Запремся также от Чумы! Зажжем огни, нальем бокалы, Утопим весело умы И, заварив пиры да балы, Восславим царствие Чумы. <…>Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья Бессмертья, может быть, залог! <…>

Недаром Вальсингам использует «евангельскую» стилистику в богоборческой песне; он восславляет не Царство, но именно Царствие чумы, негатив Царствия Божия. Так Председатель, поставленный в центр последней из «маленьких трагедий», повторяет «смысловой жест» других героев цикла. Скупой рыцарь служит своего рода мессу золоту, пресуществляя его во власть; Сальери причащает Моцарта смерти; гимн Вальсингама наделяет чумной пир сакральным статусом, превращая в черную мессу: наслаждение на краю гибели сулит сердцу смертного залог бессмертья.

Недаром, едва Председатель умолкает, на сцене появляется Священник, который прямо сравнивает пирующих с бесами. И становится сюжетным антагонистом Вальсингама. Служителю Чумы может на равных противостоять лишь служитель Бога. Священник и Председатель вступают в спор; это спор двух жрецов, один из которых причащает прихожан «святою кровью / Спасителя, распятого за нас», другой «благодатным ядом этой чаши», т. е. веселым вином чумного пира.

Священник зовет Вальсингама за собой. Он не обещает избавления от чумы и смертного ужаса, но намекает на возможность возвращения к смыслу, утраченному пирующими. Вальсингам отказывается наотрез, ибо дома ждет его «мертвая пустота». Напоминание Священника о матери, что «плачет горько в самых небесах» о гибнущем сыне, не действует на него; и только «Матильды чистый дух», ее «навек умолкнувшее имя», произнесенное Священником, потрясает Вальсингама.

Он по-прежнему просит Священника оставить его, но добавляет слова, до этой минуты для него невозможные: «Ради Бога». Эго значит, что в душе Председателя, вспомнившего о райском блаженстве любви и внезапно прозревшего Матильду («святое чадо света») в раю, произошел переворот: имя Бога вернулось в пределы его страдающего сознания, хотя до выздоровления души еще далеко. Поняв это, Священник уходит, благословляя Вальсингама.

Тот «остается, погруженный в глубокую задумчивость», уже не участвуя в бешеном веселье, еще не в силах пойти за Священником. Пушкин не впервые оставляет своих героев в таком «пограничном» состоянии потрясенной задумчивости – на точке высшего напряжения чувств (ср. финал «Евгения Онегина»),

Что почитать

Г. А. Гуковский. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. Есть в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/pushkin/critics/gkv/gkv.htm?cmd=2.

Ю. М. Лотман. Типологическая характеристика реализма позднего Пушкина // Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988.

С. Н. Булгаков. Моцарт и Сальери // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX – первая половина XX в. М., 1990. Есть в открытом доступе, например, здесь: .

Б. М. Гаспаров. «Ты, Моцарт, недостоин сам себя» // Временник Пушкинской комиссии: 1974. Л., 1977. Есть в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/v77/v77-115-.htm?cmd=p.

Р. О. Якобсон

Статуя в поэтической мифологии Пушкина //Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М., 1987.

Что посмотреть

Например, трехсерийный фильм М. Швейцера «Маленькие трагедии» // lm.ru/fi lms/fi lm/Malenkietragedii/malenkie-tragedii-1/.

«Медный всадник. Петербургская повесть»

(1833, опубл. 1837, с цензурными изъятиями)

Всадник – один из двух полярных персонажей стихотворной повести Пушкина. Появляется во Вступлении в образе безымянного государя, стоящего на высоком берегу реки близ Финского залива. Он (неназванный по имени) замышляет основание великого города, столицы «державы полумира», «в Европу прорубить окно».

В финале 1-й части предстает в образе неподвижно-величественной статуи, Медного Всадника, «кумира» (в значении «истукан»), который в «неколебимой вышине» стоит спиной к бедному чиновнику-дворянину Евгению и с той же самой точки смотрит вдаль, поверх «возмущенной Невы». И не обращает внимания на стихию, которая словно бунтует против своего покорителя.

Во 2-й части статуя (как это часто у Пушкина случается) оживает и, сойдя с постамента, в свете луны, на «звонко-скачущем коне» преследует обезумевшего Евгения, который во время наводнения потерял невесту и бросил вызов «кумиру» (в значении «ложному богу»): «Ужо тебе!».

Антагонист Всадника не имеет фамилии, а Всадник не имеет имени. В первых же строчках Вступления имя заменяется местоимением «он»: «Стоял он, дум великих полн…». Во 2-й части поэмы эта конструкция будет повторена: «того, чьей волей роковой / Под морем город основался». Безымянность героя бросается в глаза: зачем же автору понадобилось скрывать его имя, если такое зачин (Петр Первый стоит на берегу Финского залива и сквозь убогую природу прозревает будущее великолепие Петербурга) был весьма традиционен? Ближайшим источником пушкинского образа стал образ Петра-строителя из очерка «Прогулка в Академию художеств» Константина Батюшкова. Но и Батюшков, в свою очередь, опирался на давнюю традицию имперской культуры. Ни у кого не могло возникнуть сомнений в том, что это именно отец-основатель Российской империи.

Однако Пушкину и этого мало; он последовательно обыгрывает отзвун имени Петра в названии столицы. Повесть какая? Петербургская. Град чей? Петров. Творенье кого? Петра. И далее: «сон Петра», «Петроград», «Петрополь», «площадь Петрова». И столь же упорно уклоняется от того, чтобы назвать своего героя Петром. Читатель чаще всего называет героя Всадником – и потому, что поэма называется «Медный Всадник», и ее центральный символ – монумент, возведенный на Дворцовой площади Санкт-Петербурга скульптором М. Фальконе. Монумент изображает императора верхом на вздыбленном коне; правой рукой он указует путь России.

Впрочем, Всадник не только не имеет имени; непонятно, как к нему относиться – и как его воспринимает Автор. Во Вступлении он олицетворяет творческое начало истории, в основном тексте – ее окаменевшее, мертвенное и жестокое состояние. Примирить эти полюса невозможно; поэт и не пытается этого делать. Его мысль погружается в темные глубины исторического процесса, где нет и не будет однозначности. Если в других пушкинских обращениях к образу Петра (в <Арапе Петра Великого>, «Полтаве») основатель империи предстает идеальным правителем, то в «Медном Всаднике» он одновременно и символ государственного творчества, и символ государственной жестокости.

С одной стороны, его волей основался «город под морем», он косвенный виновник гибели возлюбленной Евгения; с другой, город этот – прекрасен. «Люблю тебя, Петра творенье…». С одной стороны, он назван «кумиром», что отсылает читателя к библейскому запрету на сотворение кумира (Исх. 20, 4).

С другой, ему противопоставлена фигура современного государя, также не названного по имени; государь этот (опять же, ни у кого не было ни малейших сомнений в том, что имеется в виду Александр I) «со славой правил» Россией в год страшного наводнения. В отличие от Всадника, он безволен, мягок; он выходит в центр пушкинского повествования в легкой элегической дымке:

…На балкон Печален, смутен вышел он И молвил: с Божией стихией Царям не совладеть. Он сел И в думе скорбными очами На злое бедствие глядел.

Портрет безвольного государя окружен кольцом страшных образов: «Грома с размытого кладбища / Плывут по улицам», где-то неподалеку «На звере мраморном верхом» впоследствии будет сидеть несчастный Евгений. А в сердцевине этого ужасающего описания – неприступный дворец, лишенный государственной силы. И что хуже, что опаснее – грандиозная мощь Всадника или бессилие царской воле, непонятно.

Принципиальная многомерность образа Всадника породила его многочисленные толкования, от восторженного у В. Г. Белинского периода «примирения с действительностью» до возмущенного у В. Я. Брюсова.

Евгений – один из двух равновеликих персонажей петербургской повести. Именно равновеликих, хотя по-настоящему великим, героическим предстает лишь один из них, Всадник.

Евгений «беден» в прямом и переносном смысле. Он не годится в герои традиционной эпической поэмы и скорее подходит для бытовой повести 1830-х годов. Но именно он вступает в столкновение со всесильным кумиром на бронзовом коне, поскольку олицетворяет частное начало человеческой жизни, как Всадник олицетворяет начало – общее.

Евгений – чиновник; живет он на окраине Петербурга, в Коломне, мечтает о будущем семейном счастье со своей возлюбленной Парашей и словно не замечает, что Нева, прегражденная при строительстве державного Петербурга, готова выйти из берегов. И значит, будущность его под угрозой. Так завязывается сюжетная линия Евгения.

Наутро после катастрофического наводнения 7 ноября 1824 года он переправляется через бурные воды взбунтовавшейся реки на остров, где жила «его Параша, его мечта». Увы, она погибла, ветхий домик снесен. Здесь происходит ложная кульминация. Разум Евгения не выдерживает, сойдя с ума, он покидает квартиру, которую хозяин тут же сдает «бедном поэту»), И бродит, как юродивый, по улицам и площадям столицы «державы полумира». Такова ложная развязка.

Ложная – потому что однажды мысли вдруг «страшно прояснятся» в нем, когда, сидя «на звере мраморном верхом» под «столбами большого дома» он увидел статую Медного Всадника. Увидел – и узнал Того, Кто основал город «под морем» и как бы заранее принес жизнь его Параши в жертву великим задачам истории. И маленький несчастный Евгений грозит «строителю чудотворному»: «Ужо тебе!»

В этой точке сходятся обе сюжетные линии. Замерший сюжет снова начинает лихорадочное движение к истинной кульминации. Ожившая статуя основателя города, сойдя с постамента, преследует Евгения. Ее «тяжело-звонкое скаканье» разносится по «потрясенной мостовой» великого и страшного города.

Финал Евгения, развязка его сюжетной линии – печальны. Войдя в повесть в ореоле простодушной мечты о семейном уюте («и внуки нас похоронят»), он находит последнее пристанище на пустынном невском острове, где «не взросло» и ни былинки. Именно сюда наводнение, «играя», занесло «домишко ветхий». Возможно, именно в нем жила и погибла Параша. Домишко был для Евгения символом маленького человеческого счастья, а стал символом большого человеческого горя.

Образ Евгения связан с трагическими раздумьями позднего Пушкина о «петербургском» периоде русской истории, о невыполненном предназначении дворянства, о непоправимом расхождении российской государственности и частной человеческой жизни. Ведь Евгений не просто чиновник, он дворянин, причем родовитый. Само имя в переводе с греческого означает «благородный», и Пушкин особо подчеркивает, что «прозвание» предков Евгения прозвучало в «Истории государства российского» Карамзина. Но историческая преемственность прервалась. Бедный коломенский житель не «тужит» о величественной старине, он выпал из цепи прежних поколений, и думает только о будущих, причем ближайших («внуки нас похоронят»). Потому-то у него нет фамилии, как у Всадника нет имени. Утратив связь со своим родом, дворянин как бы становится беззащитным перед стихией истории. Он обречен.

Сразу после выхода «Медного Всадника» в свет (1837; в этом подцензурном варианте не было угрозы Евгения Всаднику «Ужо тебе!») разгорелись споры: как понимать образ «бедного» героя? На чьей стороне Автор? Критик В. Г. Белинский полагал, что поэт смущен, но признает право могучей государственной силы пожертвовать малым и личным; с ним много позже согласится поэт и прозаик Д. С. Мережковский. Поэт В. Я. Брюсов связывал Евгения с декабристами; с 1960-х годов все чаще пишут о «трагической неразрешимости конфликта».

Но вопрос нужно ставить, видимо, иначе. Евгений – не идеал, а жертва. Он вызывает не восхищение автора, а его сочувствие, соучастие. В своих мечтах о маленьком счастье Евгений соотнесет с героями античного мифа о Филемоне и Бавкиде, счастливой бездетной чете. Но время идиллии кончилось. Поэтому идиллия пушкинского героя с самого начала чревата трагедией, она надломлена и обречена.

Что почитать

А. Белый. Ритм как диалектика и «Медный Всадник». М., 1929. (Работа неоднократно переиздавалась.)

В. Э. Вацуро. Пушкин и проблемы бытописания в начале 1830-х годов // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1969. Т. 6.

А. Л. Осповат. Вокруг «Медного Всадника» // Известия / АН СССР. Серия ОЛЯ. 1984. Т. 43. № 3.

Л. В. Пумпянский. «Медный Всадник» и поэтическая традиция XVIII в. // Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1939- Т. 415.

Э. И. Худошина. Жанр стихотворной повести в творчестве А. С. Пушкина. Л., 1974.

Б. М. Энгельгардт. Историзм Пушкина: К вопросу о характере пушкинского объективизма // Энгельгардт Б. М. Избр. труды. СПб., 1995.

Р. О. Якобсон Статуя в поэтической мифологии Пушкина // Якобсон Р. О. Работы по поэтике / Вступ. ст. Вяч. Вс. Иванова; Сост. и общ. ред. М. Л. Гаспарова. М., 1987.

Что посмотреть

Елена Вигдорова. «Медный всадник». Бунт и ужас // .

Елена Вигдорова. «Медный всадник». Горделивый истукан // .

«Пиковая дама»

(повесть, 1833, опубл. – 1834)

Германн – молодой офицер («инженер»), центральный персонаж социально-философской повести, каждый из героев которой связан с определенной темой. Ничтожный Томский – с темой незаслуженного счастья. Бедная Лизавета Ивановна – с темой социального смирения. Старая графиня – с темой судьбы. И каждый из героев наделен одной, определяющей его и неизменной чертой. Германн прежде всего расчетлив, разумен; это подчеркнуто и его немецким происхождением, и фамилией (имени его читатель не знает), и даже военной специальностью инженера.

Германн впервые появляется на страницах повести в эпизоде у конногвардейца Нарумова, но, просиживая до пяти утра в обществе игроков, он никогда не играет – «…я не в состоянии жертвовать необходимым, в надежде приобрести излишнее». Честолюбие, сильные страсти, огненное воображение подавлены в нем твердостью воли. Выслушав историю Томского о трех каргах, тайну которых 60 лет назад открыл его бабушке, графине Анне Федотовне, легендарный духовидец Сен-Жермен, он восклицает не «Случай!», а «Сказка!» – поскольку исключает возможность иррационального успеха.

Далее читатель видит Германна стоящим под окнами бедной воспитанницы старой графини, Лизы. Облик его весьма, как говорили тогда, романичен: бобровый воротник закрывает лицо, черные глаза сверкают, быстрый румянец вспыхивает на бледных щеках. Однако Германн – не галантный персонаж старого французского романа, что читает графиня, не роковой герой романов готических (которые графиня порицает), не действующее лицо скучно-мирного русского романа (принесенного ей Томским), даже не «литературный родственник» Эраста из повести Карамзина «Бедная Лиза». (На связь с этой повестью указывает не только имя бедной воспитанницы, но и «чужеземная» огласовка фамилии ее «соблазнителя».) Германн, скорее, герой немецкого мещанского романа, откуда слово в слово заимствует свое первое письмо Лизе; это герой романа по расчету. Лиза нужна ему только как послушное орудие для осуществления хорошо обдуманного замысла – овладеть тайной трех карт.

Каким же образом такой расчетливый и рациональный персонаж, человек буржуазной эпохи, мог признать торжество случая, на чем строится любая азартная игра – особенно «фараон», в который 60 лет назад играла графиня? Неужели он поверил в мистические озарения? Ничего подобного. Просто, выслушав продолжение истории о покойнике Чаплицком, которому Анна Федотовна открыла-таки секрет, Германн убедился в практической действенности тайны. Тайна, что называется, «работает», у нее есть свой рациональный закон. Однократный успех может быть случайным, повторение случайности указывает на возможность превращения ее в закономерность, а закономерность можно «обсчитать», рационализировать, использовать.

До сих пор тремя козырями Германна были – расчет, умеренность и аккуратность. Отныне тайна и авантюризм парадоксальным образом соединились со все тем же расчетом, буржуазной жаждой денег.

И тут Германн страшным образом просчитывается. Едва он вознамерился овладеть законом случайного и подчинить тайну своим меркантильным целям, как тайна сама тут же овладела им. Эта зависимость, «подневольность» поступков и мыслей героя (которую сам он почти не замечает) начинает проявляться сразу – и во всем.

По возвращении от Нарумова ему снится сон об игре, в котором золото и ассигнации как бы демонизируются. Затем, уже наяву, неведомая сила подводит его к дому старой графини. Жизнь и сознание Германна мгновенно и полностью подчиняются загадочной игре чисел, смысла которой читатель до поры до времени не понимает. Обдумывая, как завладеть тайной, Германн готов сделаться любовником старой графини, ибо она может умереть через неделю (т. е. через семь дней) или через два дня (т. е. на третий). Выигрыш может утроить, усемерить его капитал. Через два дня (т. е. опять же на третий) он впервые является под окнами Лизы; через семь дней она впервые ему улыбается – и так далее. Даже фамилия Германна – и та звучит теперь как странный немецкий отголосок французского имени Сен-Жермен, от которого графиня получила тайну трех карт.

Но, едва намекнув на таинственные обстоятельства, рабом которых становится его герой, автор снова фокусирует внимание читателя на разумности, расчетливости, планомерности Германна. Пушкинский герой продумывает все – вплоть до реакции Лизаветы Ивановны на его любовные письма. Добившись от нее согласия на свидание (а значит, получив подробный план дома и совет, как в него проникнуть), Германн пробирается в кабинет графини, дожидается ее возвращения с бала и, напугав до полусмерти, пытается выведать желанный секрет. Доводы, которые он приводит в свою пользу, предельно разнообразны: от предложения «составить счастие моей жизни» до рассуждений о пользе бережливости («я знаю цену деньгам»); от готовности взять грех графини на свою душу, даже если он связан «с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором», до обещания почитать Анну Федотовну «как святыню», причем из рода в род. (Это парафраз литургического молитвословия «Воцарится Господь вовек, Бог твой, Сионе, в род и род».) Германн согласен на все, ибо ни во что не верит: ни в «пагубу вечного блаженства», ни в святыню. Для него все это только заклинательные формулы, «сакрально-юридические» условия возможного договора о передаче тайны. Даже «нечто, похожее на угрызение совести», что отозвалось было в его сердце, когда он, пробравшись в дом графини, услышал «торопливые шаги» обманутой им Лизы, больше не способно в нем пробудиться; он окаменел, уподобился мертвой статуе.

Поняв, что графиня мертва, Германн пробирается в комнату Лизаветы Ивановны – не для того, чтобы покаяться перед ней, но для того, чтобы поставить все точки над i, развязать узел любовного сюжета, в котором более нет нужды. «<…> все это было не любовь! Деньги, – вот чего алкала его душа!» Суровая душа – уточняет Пушкин. Почему же тогда дважды на протяжении одной главы (4-й) автор наводит читателя на сравнение холодного Германна с Наполеоном, который для людей 1-й половины XIX в. воплощал представление о романтическом бесстрашии в игре с судьбой? Сначала Лиза вспоминает о разговоре с Томским (у Германна «лицо истинно романическое» – «профиль Наполеона, а душа Мефистофеля»), затем следует описание Германна, сидящего «на окошке сложа руки» и удивительно напоминающего портрет Наполеона…

Прежде всего Пушкин (как впоследствии и Гоголь) изображает новый, буржуазный, измельчавший мир. Хотя все страсти – символом которых в повести оказываются карты – остались прежними, но зло утратило свой «героический» облик, изменило масштаб. Наполеон жаждал славы – и смело шел на борьбу со всей вселенной; современный «Наполеон» Германн жаждет денег – и хочет бухгалтерски обсчитать судьбу. «Прежний» Мефистофель бросал к ногам Фауста целый мир; «нынешний» Мефисто способен только насмерть запугать старуху графиню незаряженным пистолетом [а современный Фауст из пушкинской «Сцены из Фауста» (1826), с которой ассоциативно связана «Пиковая дама», смертельно скучает]. Отсюда рукой подать до «наполеонизма» Родиона Раскольникова, объединенного с образом Германна узами литературного родства («Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского). Раскольников ради идеи пожертвует старухой процентщицей (такое же олицетворение судьбы, как старая графиня) и ее невинной сестрой Лизаветой Ивановной (имя бедной воспитанницы). Однако верно и обратное: зло измельчало, но осталось все тем же злом. Германн стоит в «наполеоновской» позе, со скрещенными руками; это поза властелина судьбы, потерпевшего поражение, но не смирившегося с ним. Она указывает на горделивое презрение к миру, что подчеркнуто «параллелью» с Лизой, сидящей напротив и смиренно сложившей руки крестом.

Впрочем, голос совести еще раз заговорит в Германне – спустя три дня после роковой ночи, во время отпевания невольно убитой им старухи. Он решит попросить у нее прощения, – но даже тут будет действовать из соображений моральной выгоды, а не из собственно моральных соображений. Усопшая может иметь вредное влияние на его жизнь, и лучше мысленно покаяться перед ней, чтобы избавиться от этого влияния.

Автор последовательно меняет литературную прописку своего героя. В 1-й главе Германн – потенциальный персонаж авантюрного романа; во 2-й – герой фантастической повести в духе Э.-Т.-А. Гофмана (сюжетная основа гофмановской новеллы «Счастье игрока» использована в «Пиковой даме»); в 3-й – действующее лицо повести социально-бытовой, сюжет которой постепенно возвращается к своим авантюрным истокам. Но тут тональность повествования вновь резко меняется. Риторические клише из поминальной проповеди молодого архиерея («ангел смерти обрел ее <…> бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха полунощного») сами собой накладываются на события страшной ночи. В Германне, этом «ангеле смерти» и «полунощном женихе», вдруг проступают пародийные черты; его образ продолжает мельчать, снижаться; он словно тает на глазах у читателя. И даже «месть» мертвой старухи, повергающая героя в обморок, способна вызвать улыбку у читателя: она «насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом».

Исторический анекдот о трех картах, подробное бытоо-писание, фантастика – все спутывается, покрывается флером иронии и двусмысленности, так что ни герой, ни читатель уже не в силах разобрать: действительно ли мертвая старуха, шаркая тапочками, вся в белом, является Германну той же ночью? Или это следствие нервного пароксизма и выпитого вина? Что такое три карты, названные ею, – «тройка, семерка, туз», – потусторонняя тайна чисел, которым Германн подчинен с того момента, как решил завладеть секретом карт, или простая прогрессия, которую Германн давным-давно сам для себя вывел («я утрою, усемерю капитал…», т. е. стану тузом)? И чем объясняется обещание мертвой графини простить своего невольного убийцу, если тот женится на бедной воспитаннице, до которой при жизни ей не было никакого дела? Тем ли, что старуху заставила «подобреть» неведомая сила, пославшая ее к Германну, или тем, что в его заболевающем сознании звучат все те же отголоски совести, что некогда «отозвалось» в нем и «снова умолкло» при звуке Лизиных шагов? На эти вопросы нет и не может быть ответа. Сам того не замечая, Германн попал в «промежуточное» пространство, где законы разума уже не действуют, а власть иррационального начала еще не всесильна; он – на пути к сумасшествию.

Идея трех карт окончательно овладевает им. Стройную девушку он сравнивает с тройкой червонной; на вопрос о времени отвечает «без пяти минут семерка». (Так безумный поэт К. Н. Батюшков, о котором Пушкин много размышлял в 1833 г., на этот же вопрос отвечал: «Вечность».) Пузатый мужчина кажется ему тузом, а туз является во сне пауком, – этот образ сомнительной вечности в виде паука, ткущего свою паутину, будет подхвачен Достоевским в «Преступлении и наказании» (Свидригайлов). Германн, так ценивший именно независимость, хотя бы и материальную, ради нее и вступивший в игру с судьбою, теряет самостоятельность. Он готов полностью повторить «парижский» эпизод жизни старой графини и отправиться играть в Париж. Но тут из «нерациональной» Москвы является знаменитый игрок Чекалинский и заводит в «регулярной» столице настоящую «нерегулярную» игру. Тот самый случай, исключить который из своей закономерной, спланированной жизни Германн намеревался, избавляет его от «хлопот» и решает его участь.

В сценах «поединка» с Чекалинским (чья фамилия ассонансно рифмуется с фамилией Чаплицкого) перед читателем предстает прежний Германн – холодный и тем более расчетливый, чем менее предсказуема игра в «фараон». (Игрок ставит карту, понтер, который держит банк, мечет колоду направо и налево; карта может совпасть с той, какую в начале игры выбрал игрок, – и не совпасть; предугадать выигрыш или проигрыш заведомо невозможно; любые маневры игрока, зависящие от его ума и воли, исключены.) Германн словно не замечает, что в образе Чекалинского, на полном свежем лице которого играет «всегдашняя», «неизменная» улыбка, ему противостоит сама судьба. Германн спокоен, ибо уверен, что овладел законом случая. И он, как ни странно, прав: старуха не обманула-, все три названные ею карты вечер за вечером выигрывают. Просто сам Германн случайно обдернулся, т. е. перепутал карты вместо туза поставил на пиковую даму. Закономерность тайны полностью подтверждена, но точно так же подтверждено и всевластие случая. Утроенный, усемеренный капитал Германна (94 тысячи) переходит к «тузу» – Чекалинскому; Германну достается «пиковая дама», которая, конечно, тут же повторяет «жест» мертвой старухи – «прищурилась и усмехнулась».

«Пиковая дама» создавалась, очевидно, второй Болдинской осенью, параллельно со «Сказкой о рыбаке и рыбке» и «петербургской повестью» «Медный Всадник». Естественно, что образ Германна соприкасается с их центральными персонажами. Подобно старой графине, он хочет поставить судьбу себе на службу – и тоже в конце концов терпит сокрушительное поражение. Подобно бедному Евгению, он восстает против «закономерного» порядка социальной жизни – и тоже сходит с ума (т. е. лишается Разума – того «орудия», с помощью которого собирался овладеть Законом Судьбы). Из Заключения к повести читатель узнает, что несостоявшийся покоритель потустороннего мира, буржуазный Наполеон, обмельчавший Мефистофель, сидит в 17-м нумере (туз + семерка) Обуховской больницы и очень быстро бормочет: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..»

Лизавета Ивановна – бедная воспитанница, невольно помогающая главному герою Германну проникнуть в спальню старой графини, раскаивающаяся в этом и (о чем читатель узнает из Заключения) в конце концов выходящая замуж «за очень любезного молодого человека». Отныне она обеспечена, при ней «воспитывается бедная родственница».

От начала к концу повести ее жизнь совершает оборот вокруг оси, но социальный сценарий остается прежним – меняются лишь исполнительницы ролей; люди перемещаются из одних «клеточек» в другие – как карты на ломберном столе. Есть ли в этом перемещении закономерность, предрешенность – до конца неясно; контрастный пример «несчастного» Германна и «счастливого» Томского подтверждает это, пример Лизаветы Ивановны – отчасти – опровергает. По своему положению «в свете» она не могла надеяться на счастливый брак; ее личная участь нетипична и заранее непредсказуема. Это тем заметнее, чем более типична и предсказуема сама жизненная «модель», которую Лизавета Ивановна воспроизводит в своей дальнейшей судьбе: богатая хозяйка и бедная родственница.

Ее положение в большом «свете» – жалко; в общество «равных» ее не вывозят; старуха эгоистична и устройством брака Лизаветы Ивановны не занимается. Во многом именно потому, что у одинокой воспитанницы нет надежды на «достойное» знакомство, ее самолюбивым сердцем столь легко овладевает военный инженер Германн, замысливший выведать тайну «трех карт», которой владеет старая графиня. На третий день после того, как он узнает о существовании тайны, Германн впервые появляется из-за угольного дома под окнами Лизаветы Ивановны; еще через семь дней она уже интересуется у внука графини Томского, кого тот собирается представить бабушке: военного? инженера? Ни читатель, ни тем более сама героиня не ведают, что она уже попала во власть числовой символики трех карт (3-й день – тройка, неделя – семерка); что мнимый влюбленный постепенно превращает ее в орудие заговора против судьбы, олицетворенной для него в графине. «Молодая мечтательница» вступает в осторожную (не слишком откровенную, не слишком холодную) переписку с Германном. Но не проходит трех недель (тройка, семерка; трижды семь – двадцать один, «очко» по карточной терминологии), как военному инженеру назначено ночное свидание и описан способ проникновения в дом старой графини. То есть невольно проложен путь к ее (невольному же!) убийству.

В сцене бала, которая предшествует ночному свиданию, Пушкин еще раз подчеркивает унизительность роли Лизаветы Ивановны в свете: Томский приглашает ее на мазурку только в отместку своей невесте; при этом он мило вышучивает привязанность партнерши по танцу к инженерным офицерам и ненароком выбалтывает подробности о Германне. Тема социального одиночества Лизаветы Ивановны и тема ее влюбленности окончательно сомкнуты. Если бы действиями Лизаветы Ивановны руководило стремление переиграть свою несчастную судьбу, если бы она сознательно рассчитывала «ходы» и надеялась с помощью Германна преодолеть свою социальную участь, то ее ждало бы сокрушительное поражение: такова логика повести, ведущая Германна к краху его судьбы. Но в том-то и дело, что общественное положение лишь формирует «психологические предпосылки» уступчивости Лизаветы Ивановны в ее отношениях с Германном.

Главное, что она искренно подчиняется зову сердца, – только это смирение перед жизнью защищает ее от власти той тайной силы, что завладевает инженером. Когда он, запугав старуху до смерти своим незаряженным пистолетом, так и не выведав желанную тайну трех карт, является в комнату Лизаветы Ивановны, та сидит «сложа крестом голые руки». Она еще не знает, что стала слепой помощницей убийцы, но уже сожалеет о поспешном приглашении и принимает позу раскаяния, позу Марии Магдалины. А Германн, для которого страдание Лизаветы Ивановны несущественно, а смерть графини менее страшна, чем потеря надежды на разгадку ее секрета, – скрещивает руки по-наполеоновски. (Ср. крестообразно сложенные руки старой графини в сцене отпевания). Точно так же несостоявшиеся любовники одинаково ведут себя во время отпевания старухи: сначала падает в обморок Германн, за ним – Лизавета Ивановна. Но если причина его падения – демоническая насмешка мертвой графини, то ли увиденная им, то ли причудившаяся, то обморок Лизаветы Ивановны свидетельствует о глубине переживания невольной вины.

Само имя героини указывает на ее литературное происхождение от «Бедной Лизы» Карамзина. Естественно, между ними пролегает пропасть; Лизавета Ивановна, бедная родственница аристократки, отстоит от Лизы, крестьянской девушки, еще дальше, чем военный инженер Германн от гусарского офицера Эраста. Но имя само по себе уже неотделимо от идеи социального страдания, мотива неразделенной любви, темы косвенной вины, пафоса искренности и сердечности.

Все это сконцентрировано в судьбе и образе Лизаветы Ивановны, которая, однако, не гибнет в жизненном омуте, но обретает счастье.

Карамзинский фон ее образа наложен на другой, не менее значимый. Пушкин подробно описывает печальную участь приживалки, домашней мученицы, которой постоянно недоплачивают и требуют при этом одеваться «как все» (т. е. как очень немногие). Он подробно говорит о бесконечных капризах старой графини («Вели скорей закладывать карету. <…> да куда ж ты бежишь? <…> Сиди здесь». «Отложить карету!»). Пишет о жалком положении Лизаветы Ивановны в свете. Но при этом как бы случайно вживляет в свой текст цитату из Данте («Горек чужой хлеб, говорит Данте»), Цитата (третья часть «Божественной комедии» – «Рай») сразу выводит образ Лизаветы Ивановны за пределы узко социальной роли, возвращает определению «домашняя мученица» оттенок религиозного смысла.

Все значимые герои повести так или иначе соприкасаются с демонической силой; Лизавета Ивановна, чья жизнь «подобие ада», единственная в повести, кто благодаря своему смирению соотнесен с силами Рая, несмотря на невольную вину. Если в «Пиковой даме» есть персонаж, сулящий некое подобие надежды, есть «дама», которая не «бита», – то это Лизавета Ивановна. От чего, впрочем, мир, описанный Пушкиным, не делается более счастливым, а фраза об удачном замужестве Лизаветы Ивановны – менее скептической и ироничной.

Старая графиня Анна Федотовна – восьмидесятилетняя старуха, в доме которой воспитывается бедная родственница Лизавета Ивановна; хранительница тайны «трех карт»; олицетворение судьбы. Впервые появляется перед читателем в образе молодой властной красавицы, в дымке легендарного «анекдота» шестидесятилетней давности, за которым, по свидетельству П. В. Нащокина (запись П. И. Бартенева), стоит легенда о «реальном» приключении кн. Натальи Петровны Голицыной, «открывшей» внуку тайну трех карт, некогда поведанную ей Сен-Жерменом.

Внук старой графини от одного из четырех ее сыновей, Томский, рассказывает карточным игрокам историю, приключившуюся с Анной Федотовной в Париже. Мы вместе с ними узнаем о ее общении с Ришелье, об отказе мужа оплатить ее огромный карточный долг герцогу Орлеанскому, о согласии знаменитого мистика Сен-Жермена сообщить ей тайну трех карт – при условии никогда более не играть. Узнаем и о выигрыше, и о «покойном Чаплицком», которому старая графиня, сжалившись, раскрыла тайну на тех же условиях.

В этом рассказе важны прежде всего три детали. Во-первых, что молодость старой графини прошла в Версале 2-й половины XVIII в., – а Версаль «образца» XVIII в. Пушкин связывал с мотивом роскошного умирания, государственной дряхлости (ср. образ Парижа начала века в «Арапе Петра Великого»), Не менее примечательно, что в Париже ее прозвали Московской Венерой – ее красота была скульптурной, неподвижной, холодной, а значит, как бы и не до конца живой. Наконец, Сен-Жермена, от которого графиня получила секрет трех карт, считали Вечным Жидом, Агасфером. Так автор окружает образ старой графини почти масонским треугольником мифологических ассоциаций, связывает тему ее молодости с темой ускользающей смерти, а тайну трех карт – с тайной самой человеческой жизни.

Вслед за этим читатель попадает в уборную старой графини. Время здесь остановилось (царствуют моды 1770-х годов), размышления о живых перепутались с памятью о мертвых (графине не сообщают о кончинах ее сверстниц); Анна Федотовна не зла, но своенравна, заставляет свою воспитанницу то одеваться на прогулку, то вновь раздеваться, то опять одеваться. Главное же для Пушкина – это причина ее «холодного эгоизма»: она отлюбила свой век и чужда настоящему. То есть жизнь от нее уже ушла, а смерть ее еще не посетила, словно бы, получив секрет от Вечного Жида, она должна отчасти разделить его проклятие мертвенным бессмертием.

Этот мотив будет вскоре усилен и закреплен.

Главный герой повести, военный инженер Германн, пробравшийся в спальню старой графини, чтобы выведать тайну трех карт, разглядывает портреты, «писанные в Париже m-me Lebrunn»: полный и румяный мужчина, молодая напудренная красавица с орлиным носом. Читатель вновь возвращен к образу молодой графини; но мысль о прижизненной смерти, на которую сравнение с Московской Венерой лишь намекало, здесь прописана окончательно. Даже напудренность молодого лица старой графини должна напоминать о мертвенном холоде. А упоминание о дамских игрушках, изобретенных одновременно с Монгольфьеровым шаром и Месмеровым магнетизмом, призвано не столько еще раз подчеркнуть «ветхость» и «старомодность» старой графини, сколько подготовить читателя к следующему повороту сюжетной линии. И одновременно – к переходу от темы магнетизма (т. е. передачи психической энергии от живого тела к живому телу) к гальванизму (т. е. оживлению мертвой материи).

В эпизоде «свидания» Германна с графиней, вернувшейся в два часа ночи с бала, она будет неоднократно перемещаться из области смерти в пространство жизни и обратно. Сначала желтизна ее лица, «потусторонность» облика (она сидит, «шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево») сами собою наводят на мысль о действии «скрытого гальванизма», т. е. о демоническом оживлении мертвого тела «Московской Венеры». Однако при виде Германна ее «мертвое лицо изменилось неизъяснимо»; она как бы вернулась по эту сторону границы между жизнью и смертью. И тут же выясняется, что такой «оживляющей» властью над нею обладают только два чувства: страх и воспоминание. Полубредовые предложения и просьбы Германна не производят на нее никакого впечатления (ибо страх улегся), из мертвенного равнодушия ее вновь выводит только имя покойного Чаплицкого. Впрочем, замечание автора о «сильном движении души», в ней произошедшем, заведомо двусмысленно: ибо это движение души, покидающей тело. Старая графиня опять погружается в «промежуточную» бесчувственность, чтобы провалиться из нее в смерть, как только Германн наведет свой незаряженный пистолет.

Но как при жизни она была причастна смерти, так после кончины она не собирается оставлять пределы жизни. Описывая отпевание, обычно экономно расходующий слова рассказчик подчеркивает, что старая графиня лежала в гробу «сложа руки», – хотя по-другому она лежать и не могла. Но в ночь графининой кончины Германн и Лизавета Ивановна тоже сидели друг напротив друга, скрестив руки, он – гордо, по-наполеоновски, она – смиренно, как Мария Магдалина. Сложенные крест-накрест руки старой графини – это не знак гордости и не знак смирения; это даже не просто знак смерти (стоит Германну подойти к телу «усопшей», как старуха насмешливо прищуривается одним глазом). Ее крестообразно сложенные руки – всего лишь знак ее новой «роли». Она представала перед читателем в роли молодой героини исторического анекдота, рассказанного Томским; в образе неподвижного портрета; она была дряхлым персонажем социально-бытовой повести о бедной воспитаннице. Теперь ей, при жизни предпочитавшей старые французские романы, «где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел», предстоит уподобиться именно «мертвым» героям «романов ужасов» и русских баллад, которые так любили являться миру живых в похоронном образе.

И тут автор резко сменяет тональность повествования. Доселе она была мрачновато-серьезной, и только эпиграфы бросали легкий ироничный отсвет на происходящее. Внезапно подмигнувшая Германну старуха переводит повесть в новый стилистический регистр. Интонация становится двойственной; понять, до конца ли сам автор верит в реальность происходящего, – заведомо невозможно. Да и не нужно. Старая графиня, которая при жизни была несколько мертвой, по смерти оказывается отчасти живой. В ночь после похорон, шаркая тапочками, она – то ли во сне, то ли наяву – является Германну и замогильным голосом извещает, что пришла не по своей воле открыть ему тайну трех карт. Гадать, по чьей воле – благой или злой, – тоже бесполезно.

С одной стороны, ее облик наводит на мысль о демонизме. С другой – ее внезапная забота о «бедной воспитаннице» («Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду <…> Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне…») вызывает противоположные догадки. С третьей – когда, делая последнюю ставку, дважды выигравший Германн обдергивается и вместо правильно подсказанного мертвой старухой «туза» ставит на «пиковую даму», – лукавый прищур «карточной» дамы и усмешка вынуждают подумать о дьявольском лукавстве. С четвертой стороны, Германн не выполнил условия, поставленного лично старой графиней, не женился на бедной воспитаннице; его проигрыш может быть следствием мистической мести графини («Покойный Чаплицкий» также не выполнил условия старой графини, продолжил играть после отыгрыша – и умер в нищете.) Но для понимания повести это неважно; главное, что в образе ожившей (и несомненно, демонической) карты, олицетворяющей Судьбу, с которой нельзя играть, сошлись все разнообразные облики, в которых представала перед читателем старая графиня: равнодушная Московская Венера (на картах «дамы» изображались обычно «в стиле» французского XVIII в.); красавица с портрета; подмигивающий труп старухи.

Томский Павел Александрович – молодой князь, внук старой графини; поначалу кажется второстепенной фигурой, кем-то вроде игрока Нарумова (который «посредничает» между главным героем, Германном, и миром карточных игроков).

Сюжетная роль Томского действительно ничтожна и сугубо служебна. Он появляется в 1-й главе – только для того, чтобы рассказать картежному сообществу историю о трех картах, тайну которых открыл его бабке Сен-Жермен и которую та, отыгравшись, лишь однажды передоверила некоему Чаплицкому. Во 2-й главе Томский появляется в доме бабки – и вновь для того лишь, чтобы бедная воспитанница Лизавета Ивановна «смогла» проговориться о военном инженере, заинтересовавшем ее, а старая графиня – попросить внука о присылке русских романов. В 4-й главе Лизавета Ивановна вспоминает о мазурке с Томским (на которую она была приглашена «в отместку» невесте князя); во время мазурки кавалер ненароком выбалтывает даме столь важные для нее сведения о Германне. Наконец, в Заключении Томскому посвящена последняя фраза повести: «<…> произведен в ротмистры и женится на княжне Полине».

Томский – подчеркнуто пустой, светский, безличный человек; он ни добр ни зол, ни умен ни глуп; его невеста даже по имени неотличима от него – Поль сватается к Полине. Но смысловая нагрузка, ложащаяся на этот образ в общем замысле повести, необычайно велика. Прежде всего, Томский – воплощение того случайно выпадающего счастья, незаслуженного, таинственного, законом которого пытается овладеть бедный инженер Германн. «Праздным счастливцем» именует он князя; «счастливцам праздным» завидует и Евгений, несчастный герой «Медного Всадника», написанного практически одновременно с «Пиковой дамой». Но «праздными счастливцами» именовали себя поэты круга В. А. Жуковского и К. Н. Батюшкова – само это выражение «литературно освящено» в знаменитом батюшковском послании «Мои Пенаты».

Именно потому, что Томский совершенно пуст, его удачливость невозможно связать с какой-то «отмеченностью», с наполеоновской дерзостью в овладении судьбой. Успех в этой жизни достается не по заслугам, а просто так, ни за что. И потому «счастливец» Томский, занимая одно из самых скромных мест в сюжетной иерархии, в иерархии смысловой поднимается до уровня героя-антагониста Германна. Между ними проведена насмешливая (но и серьезная одновременно) параллель: на балу Томский выбирает свою даму, – и точно так же, свою «пиковую даму» будет выбирать за игровым столом Германн. Но дама Томского никогда не будет «бита», ибо на самом деле это он выбран судьбою, а не судьба выбрана им.

Однако этого мало. Связав образ Томского с идеей незаслуженной удачи, Пушкин спешит усложнить проблему. Социальное устройство жизни таково, что случайный успех слишком закономерно, почти автоматически выпадает одним и обходит стороною других. Томский в отличие от Германна принадлежит к родовитому, а не служилому дворянству; он от рождения встроен в аристократический ряд, в бесконечную череду «удачников». Таинственная связь рода Томского с удачей подчеркнута необъяснимым «повышением» его сословного статуса в сравнении с бабкой: она графиня, он князь. За какие исключительные заслуги отец Томского мог быть пожалован новым «званием», не сказано; очевидно, потому, что никаких «заслуг» не было: Томский «продвинут» на одну ступеньку вверх метафизически, а не социально. Кроме того, случайно или нет, но Пушкин трижды «по ошибке» именует саму графиню – княгиней; если не сделано сознательно, то с одной целью: окончательно «спутать карты», разлучить тему социальной удачи с какой бы то ни было рациональной основой (ср. в статье А. А. Ильина-Томича, ссылка ниже).

Германну не о ком помнить – его биография в повести ограничена кратким упоминанием об отце, да и то лишь в связи с темой наследства. Он, подобно все тому же Евгению, думает не о предках, но (в разговоре с графиней) только о своих потомках, которых у него нет и никогда, как выясняется, не будет. В то время как за Томским стоят несколько поколений; он «прописан» в прошлом, настоящем и будущем. И как везло его бабке, так везет и ему, так будет везти его детям и внукам.

В последней фразе повести (перед Заключением) сказано: «игра пошла своим чередом». Это противоречивая формула, потому что у игры не может быть «череда»; она «обязана» быть непредсказуемой. Но формула эта подтверждена итогом сюжетной линии Томского: он «произведен в ротмистры и женится на княжне Полине». Этот социальный автоматизм и провоцирует Германна на мысль о тайной закономерности случая; и то, что именно от Томского слышит он историю о трех картах, в конце концов его и погубившую, – столь же случайно, сколь и закономерно.

Что почитать

В. В. Виноградов. Стиль «Пиковой дамы» // Виноградов В. В. Избр. труды: 0 языке художественной прозы. М., 1980.

М. О. Герииензон. «Пиковая дама» // Пушкин А. С. [Сочинения]. СПб.; Пг., 1907–1915. Т. 4. (Есть в открытом доступе: -mihail-osipovich/book/217156-tom-i-mudrost-pushkina/).

А. А. Ильин-Томич. «Пиковая дама означает…» // «Столетья не сотрут…»: Русские классики и их читатели. М., 1989.

Ю. М. Лотман. «Пиковая дама» и тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя: Статьи и заметки. 1960–1990. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб., 1995.

Вл. Ф. Ходасевич. Петербургские повести Пушкина // Ходасевич Вл. Ф. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996. Т. 2. (Есть в открытом доступе: / PUSH/Klassiki/Xodasevich/Xodasevich-1996-2a.pdf).

Р. О. Якобсон. Статуя в поэтической мифологии Пушкина // Якобсон Р. 0. Работы по поэтике. М., 1987.

«Повести покойного Ивана Петровича Белкина»

(1830, опубл. -1831)

Белкин Иван Петрович – вымышленный персонаж-повествователь, помещик села Горюхина. Образ простодушного рассказчика Белкина Пушкин впервые использовал в незавершенной «Истории села Горюхина»; в ней Белкин сравнивает себя со знаменитым французским историком аббатом Милотом. Рассказчику придумана соответствующая биография: рожденный в 1798 г. от «честных и благородных родителей» (отец – секунд-майор) и выученный деревенским дьячком, он рано пристрастился к сочинительству. В 1815–1823 гг. служил в пехотном егерском полку, не пил, имел необычайную слабость к женскому полу, но обладал стыдливостью «истинно девической». Осенью 1828 г., за три года до «публикации» повестей, умер от простудной лихорадки.

Таким образом, Белкин не просто рассказчик, но именно персонаж; его образ создан с помощью традиционного набора литературных приемов: «биографию» Белкина читатель узнает из письма «одного почтенного мужа», ненарадовского помещика, к которому «издателя» отсылает Марья Алексеевна Трафилина, ближайшая родственница и наследница покойного. Во многом лично к нему относится эпиграф, предпосланный всему циклу и указывающий на «идеальный» прообраз Белкина – Митрофанушку из комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль».

Такой простодушный автор-герой стоит на границе между вымышленным, литературным миром – и «бедным» миром русской провинции, соединяет их собою. Так или иначе все повести цикла строятся на одном и том же приеме: герой придумывает сценарий своей жизни, опираясь на красивую, условную «романтическую» традицию, – а жизнь навязывает ему свой сюжет, гораздо более «романический», литературный и невероятный. Или не навязывает – и выталкивает героя в область смерти. Если бы такое построение принадлежало непосредственно Пушкину – это выглядело бы очередной игрой «в литературу», выдумкой. Но автор повестей – Белкин. Он почти сверстник самого Пушкина и тоже в некотором роде сочинитель; однако это – усредненный Пушкин. Белкин даже росту и то «среднего»; его портрет – подчеркнуто общерусский (серые глаза, русые волосы, нос прямой, лицом бел и худощав); полное отсутствие индивидуальных черт. Белкин неспособен ничего выдумать (все повести, приписанные ему, суть пересказы историй, слышанных им от «разных особ»; даже названия деревень – и те не вымышлены, а позаимствованы из окружающей реальности). А значит, и развязки его повестей – не «литературны».

Впрочем, когда читатель дочитывает цикл до конца и возвращается мыслью к Ивану Петровичу, то вдруг понимает, что и сам Белкин построил свою жизнь «романически», как бы вопреки бедности и убогости провинциального уклада. Но ему судьба не предложила свою счастливую развязку жизненного сюжета; мягким юмором окрашены последние фразы из письма «одного почтенного мужа» – рукописи Белкина после его безвременной кончины ключница пустила на оклейку и хозяйственные нужды. И это вносит в общую мелодию «повестей» необходимую для ее полноты грустную ноту.

<1 > «Выстрел»

(74 окт. 1830 г.)

Сильвио – тридцатипятилетний офицер-дуэлянт, одержимый идеей мести. История о нем поведана Белкину неким подполковником И. Л. П., от чьего лица и ведется повествование (в инициалах подполковника легко прочитывается намек на знаменитого бретера той поры И. П. Липранди). Подполковник-рассказчик, в свою очередь, сначала описывает свое давнее личное впечатление от героя, затем пересказывает эпизод, поведанный ему графом Б***. Так что образ Сильвио последовательно отражен в самых разных зеркалах, как бы пропущен сквозь сложную систему несовпадающих точек зрения – и при этом ничуть не меняется. Неизменность героя резко подчеркнута – точно так же, как подчеркнуто его стремление казаться двойственным, странным, непредсказуемым.

Читатель впервые видит Сильвио глазами юного офицера (будущего «подполковника И. Л. П.») в местечке ***, где Сильвио живет в отставке, привлекая окружающих своей загадочностью. Сильвио «казался русским», хотя и носит иностранное имя («Сильвио» – звуковой аналог «настоящего» имени, подобранный рассказчиком). Он живет одновременно «и бедно и расточительно». В мазанке (!) он держит собрание пистолетов; стреляет в стены; необычайно меток; а главное – угрюм и горд. Но стоит новому офицеру повздорить с Сильвио из-за карт, как тот, вопреки угрюмости и гордости, довольствуется формальными извинениями и не вызывает обидчика на дуэль. И только в конце первой части рассказчик (а через него читатель) узнает о причине такой неожиданной «робости»; это и становится финалом экспозиции и завязкой сюжета. Сильвио считает нужным перед прощанием объясниться; оказывается, он «не имеет права» подвергать себя риску смерти, пока не довершит дуэль шестилетней давности, во время которой его обидчик, граф, слишком равнодушно отнесся к возможной гибели от пули Сильвио. Фуражка Сильвио была прострелена на вершок ото лба; свой выстрел он оставил за собой, чтобы найти графа в минуту наивысшего торжества и отомстить знатному счастливцу. Мотив «отсроченного выстрела» содержится в повести А. А. Бестужева (Марлинского) «Вечер на бивуаке», эпиграф из которой предпослан пушкинско-белкинской новелле.

Эти слова вводят в сюжет неявный мотив социальной зависти «романического» героя к «счастливцу праздному», который Пушкин будет разрабатывать в «Пиковой даме» и «Медном Всаднике». Вводят – и лишают героя таинственного ореола. Впервые «байроническое» описание облика Сильвио («мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола») начинает смахивать на пародию; за сложной маской приоткрывается пошлая однозначность душевного облика.

Образ Сильвио будет упрощаться по мере того, как все более замысловатыми и даже изощренными будут его поступки и жесты. Разыскав графа в имении, куда тот уехал на медовый месяц, дуэлянт внезапно является в кабинет молодожена и, насладившись эффектом, «благородно» предлагает еще раз бросить жребий – чтобы все не походило на убийство. Но показное благородство его жеста тут же оттенено подлостью: Сильвио вновь, как в случае с карточной игрой, нарушает неписаный кодекс дворянской чести; он продолжает целиться в графа при женщине, его молодой жене. И то, что в конце концов он стреляет в картину (пуля в пулю), а не в счастливого графа, – ничего не меняет. Ибо за осуществление своего замысла любитель романов Сильвио уже заплатил бесчестьем.

Сюжет, задуманный Сильвио, развязан; сюжет самой жизни продолжается (ибо всегда открыт, незавершен). Но в нем для Сильвио уже нет места: отомстив, он лишился своей единственной цели и, по слухам, гибнет в «романтической» битве греков-этеристов за независимость, чтобы быть похороненным на кладбище под Скулянами. (Подобно пушкинскому лицейскому сокурснику Броглио, чья внешность и чье имя подозрительно близки герою «Выстрела».) Причем под Скулянами турки и греки-этеристы (а также их добровольные сторонники вроде Сильвио) должны были биться врукопашную – иначе пули и снаряды попадали бы в русский карантин на противоположном берегу р. Прут; так что стрелок Сильвио погиб не от выстрела и не от выстрелов погибли его последние враги. Пуля, которую он всадил в идиллическую «швейцарскую» картину, оказалась «метафизически последней». А счастье «незаслуженного» счастливца, баловня судьбы графа Б*** – продолжается, хотя и омраченное произошедшим.

<2> «Метель»

(20 окт. 1830 г.)

Марья Гавриловна Р** – героиня повести, сюжет которой (равно как «Барышни-крестьянки») рассказан Белкину девицей К. И. Т. Марья Гавриловна – «стройная, бледная и семнадцатилетняя» дочь добрейшего помещика Гаврилы Гавриловича Р** из села Ненарадова. имеет романическое воображение (подобно рассказчику и герою «Выстрела», героям «Барышни-крестьянки», самому Белкину). То есть она мыслит литературными формулами, воспринимает жизнь как романную фабулу. Мир провинциальной читательницы французских романов и только что (к началу действия повести) появившихся русских баллад раскрывается перед читателем.

Естественно поэтому, что, когда в конце 1811 г. («в эпоху, нам достопамятную» – накануне Отечественной войны) в Марью Гавриловну влюбляется бедный армейский (т. е. не принадлежащий к гвардейской элите) прапорщик, а родители смотрят на него косо, – она замышляет нечто романное. Планируется тайное венчание, после которого, как полагается, последует сначала кульминация – родительский гнев, а затем развязка – прощение и призыв: «Дети! придите в наши объятия!» Все обставлено соответственным образом – написаны письма подруге и родителям, запечатаны тульской печаткой («два пылающие сердца с приличной надписью»); накануне ночью героиню преследуют во сне балладные видения. И вдруг наутро после побега читатель обнаруживает Марью Гавриловну дома, в ее собственной постели – только несколько бледную. На следующий день она занемогает.

Инсценировка «романа» в жизни не удалась. Вполне балладная метель, сбившая с пути жениха, Владимира, как некая стихия Провидения, вторглась в задуманный ими «сюжет». «Живая жизнь» предложила развязку настолько литературную, настолько прихотливую, что в «настоящем» романе она показалась бы надуманной, неправдоподобной. (До поры до времени подробности не раскрываются.) Пережив известие о смерти Владимира от ранения на поле Бородина, а затем и смерть отца, Марья Гавриловна переезжает в другое наследственное имение, становится богатой невестой, но отвергает всех женихов, – как Пенелопа, ждущая своего Одиссея. Намеки на странность ее положения содержатся в прямых и косвенных сравнениях рассказчика – то с девственной Лаурой из сонетов Петрарки (Se amor non е che dunque? – «Если это не любовь, то что же?»), то с древнегреческой героиней – «девственной Артемизой». Делается это в надежде, что грамотный читатель обратит внимание на некоторую несообразность (Артемиза была одновременно и девственницей и вдовой не успевшего «познать» ее Галикарнасского царя Мавзола, которому хранила верность) и уловит намек на непростые обстоятельства. Но – по законам новеллы – все разъясняется только в финале.

Близ ***ского поместья Марьи Гавриловны в 1815 г. поселяется раненый гусарский полковник Бурмин «с Георгием в петлице и с интересной бледностию». Романическое сердце Марьи Гавриловны не выдерживает, но романическое же сознание продолжает работать в заданном направлении. Она ведет дело к решительному объяснению – не ради возможного брака, а вопреки ему; Марья Гавриловна вновь заготовила красивую развязку. (Конечно, тоже романическую.)

Однако напрасно она воображает себя героиней романа (пруд, ива, белое платье, обязательная книга в руках, гусар); напрасно припоминает первое письмо БЬРгеиех из романа Ж. Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», соответственно представляя себя замужней Юлией, чьим платоническим другом после ее свадьбы стал прежний возлюбленный Сен-Пре. В момент объяснения оказывается, что Бурмин и есть тот самый «незваный жених», которого балладная «ужасная метель» в начале зимы 1812 г. случайно занесла в жадринскую церковь и с которым (как наконец-то узнает читатель) Марья Гавриловна была по ошибке обвенчана той страшной ночью. В 1815 г. они не узнали друг друга, ибо виделись лишь одно мгновение (подняв глаза на человека, ставшего ей мужем, Марья Гавриловна тотчас упала в обморок, а Бурмин уехал). Вновь развязка, которую предлагает героям таинственный ход жизни, рушит все их замыслы и вновь оказывается куда более литературной («романической»), чем может себе позволить «правдоподобная» литература. А Марья Гавриловна превращается в героиню истории, которую не могла бы и выдумать.

Сюжетных аналогов положений, в которые попадают герои «Метели», множество. В повести В. И. Панаева «Отеческое наказание (Истинное происшествие)», 1819, барчук Каллист «в шутку» занимает место жениха в момент венчания невесты-крестьянки; после пяти лет отсутствия возвращается, влюбляется в «племянницу» соседки Ейлалию, но не может жениться, ибо женат; в конце концов выясняет, что это и есть его жена, воспитанная отцом как барышня. В комедии Лашоссе «Ложная антипатия», 1733, также встречается подобная коллизия. Но сами герои, их переживания, «правда страстей», аналогов не имеют; традиционный сюжетный фон резко оттеняет неповторимость образов.

<3> «Гробовщик»

(9 сент. 1830 г.)

Адриян Прохоров – московский гробовщик, главный и практически единственный сюжетно самостоятельный герой повести. Историю об Адрияне Белкину рассказал приказчик Б. В.; не только голос приказчика, но и голос самого Белкина с трудом пробивается здесь сквозь авторскую интонацию Пушкина.

Он указывает на то, что мировая литература до сих пор «представляла гробокопателей людьми веселыми и шутливыми»: в романе В. Скотта «Ламмермурская невеста» и в трагедии Шекспира «Гамлет». Нрав белкинского (пушкинского) гробовщика «совершенно соответствовал мрачному его ремеслу»: сердце его не радуется, хотя только что осуществилась мечта его жизни – семейство (он, жена, две дочери) переезжает с Басманной в собственный желтый домик на Никитскую. Да и как радоваться, если героя занимает поистине гамлетовский вопрос: быть или не быть купчихе Трюхиной, «которая уже около года находилась при смерти»? И если не быть, то пошлют ли за ним с Разгуляя? – желанный домик расположен слишком далеко от еще более желанной «клиентки».

Вместо гробовщика весел автор; он оттеняет молчаливую угрюмость Адрияна Прохорова насмешливыми описаниями (вывески с «дородным Амуром с опрокинутым факелом в руке» и проч.). И сразу объясняет причину мрачного характера Адрияна – тот разучился радоваться жизни не потому, что ежедневно соприкасается со смертью, а потому, что смерть, как и саму жизнь, свел к выгоде и невыгоде. Дождь для него – не дождь, а источник разорения; человек для него не человек, а потенциальный «наполнитель» гроба. Грех не «испытать» такого героя, не припугнуть его готическими литературными ужасами.

Собственно, иронический сюжет новеллы рождается из игры слов. Новоселье может означать и переезд на новое место жительства, и – метафорически – похороны. Этого мало. Переехавший Адриян Прохоров тут же попадает на серебряную свадьбу к новому соседу, сапожнику Готлибу Шульцу. «Один из гостей, толстый будочник», предлагает тост: «за здоровье тех, на которых мы работаем <…»>; будочник Юрко, под общий смех, кричит гробовщику: «Что же, пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов». Пьяный Прохоров, осердясь, соединяет метафору новоселья с оксюмороном «здоровье мертвецов» – и приглашает «мертвецов православных» на новоселье.

Внезапно слово оборачивается полуявью: ночью Адрияна будят и радуют известием о смерти Трюхиной; устроив ее посмертные дела, он возвращается домой – и застает гостей. «Мертвецы православные» являются на зов, чтобы напомнить Адрияну Прохорову о его «профессиональных прегрешениях»; среди гостей – отставной сержант гвардии Петр Петрович Курилкин, которому в 1799 г. (год рождения Пушкина; обратим также внимание на игровое совпадение инициалов автора, «издателя» А. П. и героя) Адриян Прохоров продал первый свой гроб – сосновый за дубовый. (В образе Курилки-на как бы является из подсознания Адрияна Прохорова его – по выражению литературоведа С. Г. Бочарова – «оттесненная совесть»).

Сцена, пародирующая роман ужасов, переходит в сцену, написанную в духе «мещанской идиллии», которая гораздо больше подходит «маленькому желтому домику» на Никитской. Проснувшийся Адриян Прохоров видит солнечный свет, сияющий самовар (т. е. в окружающем повторены радостные тона его желтого домика), узнает, что все случившееся с ним было – сном. И вдруг обнаруживает в себе способность радоваться. Даже тому, что купчиха Трюхина жива – ведь если она мертва, значит, сон со всеми его ужасами был явью и гробовщик должен опасаться новых свиданий со своими «клиентами». Тем более его радует, что день – хороший, что он живет, что можно попить чаю с дочерьми (которых он прежде лишь ругал). Социальная, «профессиональная» пелена как бы спадает с его глаз, он снова становится «обычным» человеком, погруженным в поток живой жизни. А значит, как это ни парадоксально, он полностью вписывается в привычный литературный ряд; он встает в один ряд с гробовщиками В. Скотта и У. Шекспира.

<4> «Станционный смотритель»

(14 сентября 1830 г.)

Самсон Вырин – станционный смотритель, несчастный чиновник 14-го (последнего) класса, «сущий мученик» должности, отец дочери Дуни, увезенной гусаром в Петербург.

Повесть, рассказанная Белкину титулярным советником А. Г. Н„помещена в цикле четвертой, но в сноске к письму «одного почтенного мужа» она поставлена на первое место; вряд ли это случайно. Самсон Вырин – самая сложная из фигур, представленных в цикле; социальные мотивы прописаны здесь предельно подробно. Пушкин всячески подчеркивал свое отличие и от Белкина, и особенно от первого рассказчика истории, А. Г. Н., который минимум на 10 лет старше, поскольку к началу повествования уже 20 лет ездит «по всем направлениям». Но задушевность и сострадательность интонации выдает постоянное авторское присутствие в тексте.

«Сюжет» выринской жизни прост до отчаяния, хотя это не мешает ему почти полностью повторить очертания сюжета сентиментальной повести Мармонтеля «Лоретта» о деревенском фермере Базиле, чья дочь уезжает с графом де Люзи, прикинувшимся больным. Базиль отправляется на поиски, находит дочь, живущую в изобилии; возвращает ее и в конце концов «официально» выдает замуж за графа.

К моменту, когда происходит знакомство А. Г. Н. с Выриным (1816 год), жена смотрителя уже умерла – при этом сам он все еще бодр, деловит; дом держится на юной Дуне, прекрасной собою. Заезжий гусар (Минский) с черными усиками, пораженный ее красотой, инсценирует болезнь и в конце концов увозит Дуню в столицу; поездка Вырина за «бедной Дуней» не дает результата. Сначала гусар пытается от него откупиться (как бы повторяя жест Эраста из «Бедной Лизы» Н. М. Карамзина, на фоне которой создается «белкинская» повесть). Затем – когда «одетая со всею роскошью моды» Дуня при виде внезапно явившегося отца падает в обморок – Минский прогоняет Самсона Вырина взашей. Оставшись один, смотритель спивается до смерти; Дуня в карете в шесть лошадей, стремя маленькими барчатами и кормилицей, приезжает поплакать на его могилке…

И все-таки автор с самого начала вводит скромную историю смотрителя в общефилософский контекст цикла. Все герои «Повестей» так или иначе смотрят на жизнь сквозь призму схем, порожденных отнюдь не самой жизнью. Есть своя схема восприятия жизни и у Самсона Вырина. Она отражена в картинках «с приличными немецкими стихами», развешанных на стенах его «смиренной, но опрятной обители». (Прием, распространенный в «вальтер-скоттовской» русской романистике; ср. соответствующие эпизоды в романах М. Н. Загоскина.)

Четыре картинки изображают эпизоды из притчи о блудном сыне. Первая показывает «почтенного старика» в шлафроке, который благословляет «беспокойного юношу» и дает ему мешок с деньгами. Вторая живописует «развратное поведение» юноши, окруженного «ложными друзьями и бесстыдными женщинами». Третья предлагает образ промотавшегося юноши в рубище и треугольной (!) шляпе – среди свиней, с коими он «разделяет» свою «трапезу». Четвертая посвящена торжеству почтенного старика, который принимает раскаявшегося сына в свои объятия («в перспективе повар убивает упитанного тельца»). Повествователь убийственно смешно описывает картинки; риторические штампы, которые он при этом пародирует, предельно далеки от религиозно-мистического смысла «источника» – евангельской притчи о блудном сыне. Здесь мистика подменена «мещанской» моралью; эта обытовленная мораль и лежит в основе выринского миросозерцания.

Все случившееся с ним Самсон Вырин рассматривает сквозь призму этих картинок. Бегство Дуни для него равнозначно уходу неблагодарного юноши («уж я ли не любил моей Дуни…»). Ее жизнь в столице должна соответствовать сцене «развратного поведения». Должна – и неважно, что гусар Минский оказался для его дочери отнюдь не «ложным» другом, что она богата, свободна и имеет даже некую власть над любовником. Он не верит обещанию Минского: «…она будет счастлива, даю тебе честное слово», хотя Минский в конце концов свое слово держит. Он не может допустить вероятность того, что в жизни все может сложиться иначе, нежели на его «картинках».

И потому он, почти слово в слово повторяя слова матери «бедной Лизы» Н. М. Карамзина: «Ты еще не знаешь, как злые люди могут обидеть бедную девушку», – ждет, когда же Дунина жизнь повторит очертания третьей картинки: «Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицы вместе с голью кабацкою». Ждет, ибо только после этого, после полной жизненной катастрофы дочери наступит черед четвертой картинки, состоится покаянное возвращение «блудной дочери». И, как бы предчувствуя, что не дождется этого, Самсон Вырин желает смерти любимой Дуне…

Однако повесть о станционном смотрителе действительно самая сложная по своему построению во всем цикле. Взгляды героя мотивированы социально – по-своему он прав, подобные «романические» истории с увозами чаще всего завершаются катастрофой. (Тут читатель, по замыслу автора, должен вновь вспомнить повесть Карамзина – ее трагический финал.) Кроме того, образ Самсона Вырина отражен еще в нескольких литературных зеркалах. Сначала рассказчик иронически припоминает стихи кн. Вяземского о «коллежском регистраторе», почтовой станции «диктаторе». Затем – вопреки цитате – стремится пробудить в читателе сочувствие к этому несчастному «диктатору», которого каждый может обидеть. Так – постепенно и неявно – смотритель предстает жертвой общества; он же не случайно не верит в счастливый исход Дуниного приключения, его неверие основано на опыте жизни в этом несправедливом обществе.

Другое дело, что смотритель не хочет непредвзято посмотреть окрест себя, чтобы сквозь «социальную» жизнь увидеть более глубокие ее уровни. Или хотя бы допустить возможную случайность, счастливый поворот судьбы. Он как бы врастает в образ страдающего отца, в прямом смысле слова «упивается» своей печалью, так что рассказчик спешит отразить героя в очередном литературном зеркале, на сей раз – кривом. Несколько театральный жест пьяного смотрителя, «живописно» отирающего слезы «своею полою», сравнивается с поведением «усердного Терентьича» в «прекрасной балладе Дмитриева» («Карикатура»),

Пока смотритель ждет, что события выстроятся в последовательность, «додсказанную» его картинками, свободный поток жизни компонует все по-своему. Вопреки «картинкам» и в соответствии с духом Евангелия. Рассказ о приезде Дуни и ее покаянном плаче на могиле отца развязывает сюжет повести и окончательно смыкает его с сюжетом о блудном сыне. Правда, сам Вырин этого уже никогда не увидит.

Сложная организация образа Самсона Вырина предполагала возможность его восприятия и в чисто «литературном», и в религиозном, и в сугубо социальном ключе. Именно социальную маску «маленького человека» Вырина использовали писатели и критики ранней «натуральной школы» (так, Макар Девушкин в «Бедных людях» Ф. М. Достоевского читает «Станционного смотрителя», как бы узнавая в Самсоне Вырине своего предшественника).

<5> «Барышня-крестьянка»

(20 сент. 1830 г.)

Алексей Берестов – молодой герой повести, по окончании университета не получивший отцовского благословения на военную службу, а к статской не имеющий охоты. Он приезжает в родное отдаленное имение Тугилово, где влюбляется в соседку Лизу Муромскую. Открывшись рассказом о «байроническом» герое Сильвио («Выстрел»), «Повести Белкина» завершаются новеллой, один из двух главных героев которой пытается сыграть роль, построенную по тому же литературному сценарию.

Отец Алексея Берестова, Иван Петрович, тезка Белкина и подчеркнутый русофил, успешно хозяйничает на своей суконной фабрике и терпеть не может соседа-англома-на Муромского. Сын, напротив, подражает героям новейшей английской словесности. Он, как денди, отпускает усы, всегда мрачен и разочарован, толкует об утраченных радостях и об увядшей юности, пишет письма некой Акулине Петровне Курочкиной для передачи загадочной А. Н. Р.; носит черное кольцо с изображением мертвой головы. А со своим псом, которого зовут именем героя романа Ш. Нодье «Сбогар», разговаривает по-французски… Но в том и разница, что

Сильвио, лишенный культурно-бытовых корней, опасно заигрывается в романические игры. Алексей, напротив, остается «пылким малым» с чистым и очень русским сердцем; сквозь его английскую «бледность» проступает здоровый деревенский румянец, на что обращает внимание служанка героини Настя. (Она же не читательница романов, откуда ей знать, какую маску носит барин, да с ней Берестову и нет нужды церемониться.)

Но полуигровым «байроническим» сюжетом, в который превращает свою жизнь Алексей, дело не ограничивается. Есть еще и «шекспировский» сюжет, в котором он обречен участвовать. Берестов-старший враждует с соседом, Григорием Ивановичем Муромским, который, будучи истинно русским барином, тоже играет роль англомана. Иноземные пристрастия соседа должны навести читателя на пародийную параллель (одновременно с войной Алой и Белой Розы и с враждой семейств Монтекки и Капулетти в трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта»), Тем более что у Муромского растет дочь Лиза, в которую не может не влюбиться представитель враждебного родового «клана» Алексей Берестов. (Он вообще игрив и влюбчив.) Но и этого мало; Лиза затевает с Алексеем игру в пасторальный сюжет. Она предстает перед ним в обличье крестьянской девушки; позволяет ему, как барину, «развивать» и «образовывать» себя – и тем самым освобождает его и от «байронической», и от «шекспировской» ролей. Почувствовав новый для себя вкус к естественности, Алексей Берестов уже не может и помыслить о другой избраннице. А потому, когда Берестов-старший и Муромский внезапно примиряются и начинают вести дело к сватовству своих отпрысков, Алексей почти готов переступить через социальную черту, разделяющую их с «крестьянкой» Лизой. То есть разрушить карамзинский сюжет о бедной Лизе, жениться на девушке из другого сословия, доказав, что и дворяне любить умеют. К счастью, такой подвиг от него и не требуется; достаточно и того, что он обнаружил в себе изначально естественное, здоровое в своем «митрофановском» простодушии начало.

Явившись к «барышне» (которую доселе он видел лишь загримированной и переодетой в стиле Людовика XIV), он застает свою «крестьянку» – и этим все решено. Но в том-то и дело, что без литературной игры не было бы искренности будущего счастья героев: так Пушкин уравновешивает сквозную идею всего цикла.

Лиза Муромская (Бетси, Акулина) – семнадцатилетняя дочь русского барина-англомана Григория Ивановича, промотавшегося и живущего в отдалении от столиц в имении Прилучино. Создав образ Татьяны Лариной, Пушкин ввел в русскую литературу тип уездной барышни. Лиза Муромская принадлежит к этому типу. Она тоже черпает знания о светской жизни (да и о жизни вообще) из книжек, но зато чувства ее свежи, переживания остры, а характер ясен и силен.

Отец зовет ее Бетси, к ней приставлена мадам мисс Жаксон (игра на франко-английской тавтологии), но она ощущает себя именно русской Лизой Муромской, как ее будущий возлюбленный, сын подчеркнуто русского помещика Берестова Алексей ощущает себя персонажем новейшей английской словесности. При этом они помещены в рамку «шекспировского» сюжета – родители молодых людей враждуют, как семейства Ромео и Джульетты. А значит, Лиза заранее отделена от Алексея, только что приехавшего в отцовское имение. Правила приличия не позволяют знакомиться с посторонним юношей; конфликт отцов исключает возможность «легальной» встречи. Выручает игра; узнав, что ее служанка Настя запросто ходит в берестовское Тугилово («господа в ссоре, а слуги друг друга угощают»), Лиза Муромская тут же придумывает ход, который позволяет ей ускользнуть из пределов «шекспировского» сюжета в пространство сюжета пасторального. То, что этот «ход», в свою очередь, повторяет традиционное комедийное переодевание барышни в крестьянку (ближайший источник – комедия Мариво «Игра любви и случая» и скроенная по ее сюжетному лекалу повесть г-жи Монтолье «Урок любви»), дела не меняет. По чужой «канве» Пушкин вышивает свои «узоры» – как сама жизнь всякий раз вышивает новые «узоры» человеческих чувств по канве привычных обстоятельств.

Переодевшись крестьянкой, Лиза является в тугиловскую рощу, где гуляет с собакой молодой барин. Лизина природная смуглость сродни простонародному загару; Алексей верит, что перед ним – Акулина, дочь «Василья-кузнеца». (Имя Акулина не только пародийно противопоставлено домашнему прозвищу «Бетси», но и намекает на таинственную «Акулину Петровну Курочкину», которой пишет «романические» письма Алексей.) Лиза легко справляется с ролью и даже заставляет Берестова «выучить» ее грамоте, ибо при всей условности, всей театральности переодеваний, эта роль «природной русачки» ей сродни. Разница между русской крестьянкой и русской уездной барышней – чисто сословная; и ту и другую питают соки национальной жизни.

Сама по себе роль «переодетой дворянки» имеет европейское происхождение (об источниках см. выше). Но это неважно; Пушкин не случайно маскирует «иноземные» источники, указывая читателю на ближайшие русские параллели. Уже само имя героини предполагает «крестьянский» поворот сюжета: «и крестьянки любить умеют» (Н. М. Карамзин. «Бедная Лиза»), Этого мало; писатель заставляет мнимую крестьянку Лизу читать Алексею по складам еще одну повесть Н. М. Карамзина – «Наталья, боярская дочь»; он тихо посмеивается над возникающей двусмысленностью.

Но недаром повести предпослан эпиграф из поэмы «Душенька» И. Ф. Богдановича: «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша». Обстоятельства (родители молодых людей внезапно примирились; старший Берестов с сыном являются в Прилучино с визитом; Алексей не должен узнать Лизу Муромскую – иначе интрига самоуничтожится) заставляют Лизу разыграть совершенно иную роль. Барышня, до сих пор игравшая роль бойкой русской крестьянки, принимает «иноземный» облик во вкусе французского XVIII в. (смуглость скрыта белилами; локоны взбиты, как парик Людовика XIV, рукава – как фижмы у т-те де Помпадур). Ее цель – остаться неузнанной и не понравиться Алексею, и цель эта достигнута вполне. Однако автору (и читателю!) она по-прежнему нравится; любые переодевания, любые игровые маски лишь оттеняют неизменную красоту ее души. Души русской, простой, открытой и сильной.

Сюжет быстро движется к счастливой развязке. Родители ведут дело к свадьбе, напуганный Алексей готов пренебречь сословной разницей и жениться на «крестьянке». В последней сцене он врывается в комнату «барышни» Лизы Муромской, чтобы объяснить ей, почему он не может, не должен становиться ее мужем. Врывается – и застает «свою» Акулину, «переодетую» в дворянское платье и читающую его же письмо. Границы игры и жизни смещаются, все запутывается, повторяется ситуация повести «Метель»: герой должен объявить героине о причинах, делающих их брак невозможным, – и оказывается у ног своей невесты. (Не случайно обе истории рассказаны Белкину «девицей К. И. Т.».)

Травестированная ситуация (барышня, переодетая в крестьянку) травестируется вторично: Алексей ведет себя с Акулиной как с «барышней», а она отвечает ему французской фразой. Все это почти пародийно – и вместе с тем серьезно, потому что здесь говорит социально привычный язык подлинных чувств» (В. Э. Вацуро). Эпиграф, предпосланный ко всему циклу («Митрофан по мне») и поначалу связанный лишь с образом простодушного рассказчика Ивана Петровича Белкина, окончательно распространяется на всех персонажей «болдинских побасенок», исключая Сильвио из «Выстрела».

Что почитать

В. Э. Вацуро. Повести Белкина // Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994.

В. В. Виноградов. Стиль Пушкина. М., 1941. (Есть в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/classics/critics/vinogradov_v/vin/vin-001-.htm?cmd=p).

М. А. Петровский. Морфология пушкинского «Выстрела» // Проблемы поэтики: Сб. статей / Под ред. В. Я. Брюсова. М.; Л., 1925.

С. Г. Бочаров. О смысле «Гробовщика» (К проблеме интерпретации произведения) // Контекст-1973. М., 1974.

С. Г. Бочаров. Пушкин и Гоголь: «Станционный смотритель» и «Шинель» // Проблемы типологии русского реализма / Под ред. Н. JI. Степанова, У. Р. Фохта. М., 1969.

И. Сурат. Бедный смотритель: О литературном фоне повести А. С. Пушкина // Литературные произведения XVIII–XIX веков в историческом и культурном контексте. М., 1985.

«Полтава»

(поэма, 1828; опубл. – 1829)

Кочубей – антагонист Мазепы, бывший его сподвижник, перешедший на сторону Петра и казненный гетманом. Поэма Пушкина написана вослед «Мазепе» Дж. Г. Байрона, «Войнаровскому» К. Ф. Рылеева, но это уже не байроническая поэма. Сквозь романтическую интригу (украинский гетман Мазепа берет в жены свою крестницу Марию Кочубей – вопреки воле ее родителей; отец мстит, донося Петру о государственной измене; донос пересылают гетману, Кочубей приговорен, Мария сходит с ума) прорастает героический эпос, в ее пространстве появляется множество персонажей; естественно, это не может не сказаться на изображении главных героев.

Сюжет отводит Кочубею (прототип – генеральный судья Малороссии петровских времен Василий Леонтьевич Кочубей) «служебную» роль отца, препятствующего «беззаконной» любви дочери. Но автор усложняет «рисунок» роли, постоянно подчеркивает силу, мощь, страстность характера Кочубея. Вместе с подручным Искрой тот доносит на Мазепу не из верности «долгу» (его «орлиный взор» давно уже проник в сердцевину «изменнических» помыслов гетмана, да тот и сам намекал на них Кочубею, пока они были заодно), но лишь из чувства мести. «Предприимчивая злоба» заставляет судью действовать. Месть становится смыслом его жизни; даже в темнице, в ночь перед казнью, он дерзко отвечает Орлику, пришедшему пытать его и требующему открыть тайну клада: «Но сохранил я клад последний, / Мой третий клад: святую месть. / Ее готовлюсь Богу снесть».

Рядом с Кочубеем – второстепенные персонажи: жена, что «злобой женскою полна» и действует заодно с мужем; молодой казак, который безнадежно влюблен в Марию и берется доставить донос в столицу империи. И жена, и казак движимы тем же чувством мести, что и Кочубей. Но их страсти слабее, их характеры мельче; по законам перспективы это не может не увеличивать объем фигуры самого Кочубея. По существу, в 1-й и 2-й частях он становится «полноценным» антагонистом Мазепы. В одной из последних «кочубеевских» сцен это подчеркнуто параллелью: украинская ночь – темница Кочубея и украинская ночь – темная душа Мазепы. Лишь после казни Искры и Кочубея, в 3-й части, на роль антагониста «заступает» Петр Великий, с чьим гением мужала «Россия молодая» и чья борьба с Мазепой будет лишена «личных» мотивов.

Мазепа – главный герой, украинский гетман, «крепкий старик», в которого влюбляется Мария, дочь генерального судьи Малороссии Кочубея.

Композиция «Полтавы» многофигурна, что соответствует ее двойственной жанровой природе (и романтическая новелла, и героический эпос). Но все сюжетные линии сходятся в одну точку – к образу «мрачного» Мазепы. После того как родители Марии отказывают ему в руке дочери, она бежит из дома. Кочубей вместе с женой замышляет месть, но донос, посланный им Петру, возвращается к Мазепе. После того как отец гибнет на плахе, Мария сходит с ума.

На любовную интригу наложена интрига политическая: Мазепа, медленно и скрытно, не поддаваясь на уговоры пылкого украинского юношества сразу выступить против Петра, готовит измену вместе с «полномощным езуитом», Орликом («гетманов делец»), А на пару с Булавиным ведет тайные переговоры («Торгует царской головою, / Торгует клятвами вассалов») с Швецией, Бахчисараем (турками), Варшавой, Очаковом. В конце концов вместе с Карлом он терпит поражение на Полтавском поле.

Как герой новеллы, он (в 1-й и 2-й частях) противостоит Кочубею; как герой эпоса (в 3-й части) – Петру. И в том и в другом случае он действует в соответствии со своим сильным характером – энергично, мстительно, властолюбиво. Впрочем, страсти, кипящие в сердце Мазепы, сокрыты от стороннего взгляда, ибо гетман стар, а значит – хитер, осторожен, тверд. (Пушкин сравнивает его с пылающим камнем.) А главное – он, в отличие от Мазепы у Рылеева в поэме «Войнаровский», равнодушен ко всему – к свободе, отчизне. Ко всему – кроме власти. И хотя во время решительного объяснения, открывая любовнице план «измены» (2-я часть), он клянется, что любит Марию «больше славы, больше власти», – это ложная клятва. В ночь перед казнью Кочубея он размышляет над спящей и ни о чем не ведающей Марией: «Кому судьбою / Волненья жизни суждены, / Тот стой один перед грозою, / Не призывай к себе жены».

Но в том и парадокс, что, теряя Марию, Мазепа теряет некую незримую опору своей власти над судьбой, «житейский» источник своей политической силы. Побеждая Кочубея, он заведомо обречен потерпеть поражение от Петра. Больше того и хуже того: становясь врагом русского царя, украинский гетман теряет самостоятельность, попадает в зависимость от слабого, безвольного Карла. Сила идет в услужение бессилию. И недаром после того, как Мазепа с Карлом позорно бегут с Полтавского поля и Пушкин «заставляет» их проехать мимо разоренного имения Кочубеев, в финальной сцене гетману является Мария. Она безумна – и потому ее «детскими» устами вещает истина: «Я принимала за другого / Тебя, старик». В Петре, которого Мария видела на праздновании Полтавской победы, она «опознала» идеального властителя, идеального «мужа брани», которого прежде видела в Мазепе:

<…> Он прекрасен: В его глазах блестит любовь, В его речах такая нега! Его усы белее снега, А на твоих засохла кровь!..

Мария Кочубей – героиня поэмы, возлюбленная гетмана Мазепы, которую, вослед сложившейся литературной традиции (ср. в «Войнаровском» К. Ф. Рылеева), зовут иначе, чем «реальную» дочь «реального» судьи Кочубея, бежавшую от отца к Мазепе. Пушкин указывает в примечаниях на это «прозаическое» имя – Матрена. Благодаря этому, с одной стороны, задается поэтическая дистанция между «грубой» историей и ее художественным образом, с другой – условный образ гордой любовницы «опрокидывается» в реальное историческое пространство.

Беспредельно наивной Марией движет одно чувство – любовь. Сначала – любовь к отцу; затем, после родительского отказа Мазепе и ночного бегства из дому, – любовь юной красавицы к старому, но мудрому и сильному «вождю». Любовь, не знающая никаких преград. Пушкин специально подчеркивает, что Мария – крестная дочь Мазепы, а это делает их союз вдвойне беззаконным, вдвойне сомнительным, намекая на «духовный инцест», некое подобие кровосмесительства. Даже о заговоре Мазепы против Петра она (в 1-й сцене 2-й части) узнает только потому, что рядом с любимым появляется некая Дульская (как выясняется, «всего лишь» агент политического заговора). Поняв, что речь идет не о любовной измене ей, а о гражданской измене Петру и России, Мария тут же успокаивается и мысленно примеряет корону на Мазепу: «Твоим сединам как пристанет / Корона царская!» Под конец разговора замысливший неладное Мазепа испытывает любовницу и требует ответить, кого бы она выбрала, если бы пришлось, – его или отца; та, поколебавшись, выбирает любовника. И – ни тени подозрения, ни проблеска догадки.

Живописуя героиню (вплоть до конца 2-й части) одной краской, Пушкин «заставляет» ее мирно почивать в ночь перед казнью. Эта романтическая наивность Марии «удобна» автору с сюжетной точки зрения. Во-первых, Мазепе дана возможность поразмышлять о власти и любви над мирно спящей любовницей; во-вторых, достигается эффект внезапности, когда несчастная мать пробирается в опочивальню дочери и рассказывает ей о предстоящей казни отца, умоляя разжалобить Мазепу; в-третьих, именно потому, что Мария ни о чем не ведает, она долго приходит в себя и еще дольше убеждается в правоте матери, упуская драгоценное время. Естественно, что, когда бедные женщины являются на место казни, отца уже нет в живых. Потрясенная Мария бежит; погоня бесполезна.

И как первое бегство, из родительского дома, переключает образ Марии в байронический регистр, так второе, из дома Мазепы, позволяет ей переместиться в пространство эпоса. Внезапно увидев, как страшна реальность и как коварна любовь, Мария утрачивает смысл жизни – и вместе с ним разум. Она появляется в конце 3-й части, т. е. в финале поэмы, чтобы поневоле произнести страшный – и личный, и собственно исторический – приговор Мазепе, бежавшему с Карлом от мощи Петра. После этого ей остается совершить последний переход – в вечное пространство народной памяти. Последние строки поэмы навсегда «прописывают» Марию в песне седого бандуриста – и окончательно примиряют с покинутой ею жизнью.

Петр – главный положительный герой третьей части поэмы. «Петровская» тема естественно возникает в «Полтаве». Романтический сюжет о «беззаконной любви» гетмана Мазепы и Марии Кочубей разворачивается на фоне эпохи, когда «Россия молодая / <…> / Мужала с гением Петра». Да и сама сюжетная коллизия (отец Марии судья Кочубей доносит русской власти на изменника Мазепу) невозможна без «косвенного» участия русского царя, без его жестокой ошибки (с ведома Петра донос пересылают Мазепе, Кочубей гибнет, Мария сходит с ума).

И все-таки тема одно, а персонаж – другое. Пока сам Петр остается в сюжетной тени, расстановка сил в поэме соответствует неписаным правилам Байрона. Антагонист Мазепы – оскорбленный отец Кочубей, основной конфликт – любовнопсихологический и т. д. Но в последней, 3-й части Пушкин, описывая Полтавскую битву России с Карлом XII и Мазепой, вводит Петра в состав действующих лиц. И сразу все пропорции меняются. Мазепа из любовного героя превращается в антагониста русского царя; Кочубей перестаёт казаться неудачным антагонистом Мазепы и становится трагическим союзником победителя, который хоть и отдал его на растерзание врагу, но в конце концов признал свою ошибку!. Даже казавшиеся назойливыми и неоправданными оценочные эпитеты, которыми автор «награждал» изменника Мазепу, вдруг обретают художественно-идеологический смысл.

Как все остальные герои «Полтавы» (кроме слабого Карла, чьи психологические черты в «Медном Всаднике» Пушкин перенесет на образ Александра I), Петр наделен сильным характером. Как все они, не знает промежуточных состояний: если гневен, то гневен, если весел, то весел, если добр, то добр. (Другое дело, что автор, описывая героя, садящегося на коня, использует оксюморон – «<…> Лик его ужасен / <…> Он прекрасен»; это лишь усиливает эффектность образа.) Но в отличие от остальных Петр движим не местью, не жаждой власти, а высокой страстью государственного строительства.

Решение «сдать» Кочубея Мазепе – трагическая ошибка, а не преступление; она не снижает образ Петра. Пушкин считает необходимым выстроить параллельные описания: Мазепа перед боем – Петр перед боем; Мазепа после казни Кочубея (т. е. после победы, одержанной над врагом) – Петр после победы над Карлом и Мазепой, пьющий за здоровье врагов. Это дает возможность подчеркнуть «качественное» различие между ними. Для одного власть – орудие насилия, для другого – инструмент общегосударственного творчества. Сила Петра – это мощь молодой империи, за которой (по Пушкину) – правда Истории; он связан со стихией рождающегося света («Горит восток зарею новой»), тогда как Мазепа – с ночной стихией (сцена перед казнью Кочубея). И потому Петр в «Полтаве» – идеальный герой исторического эпоса.

За год до поэмы был начат роман «Арап Петра Великого», где тот же мотив (еще раньше заявленный в стихотворении «Стансы») впервые прошел сюжетную обработку. И в дальнейшем Пушкин будет возвращаться к нему, всякий раз сложно взаимодействуя с идеологическим мифом о Петре Великом как идеальном прообразе Николая I, споря с самим собой, разворачивая отдельные «петровские» фрагменты поэмы в самостоятельные произведения (ср. строки о Петре, пьющем за здоровье врагов, со стихотворением «Пир Петра Первого», 1835).

Что почитать

М. О. Гершензон. Мудрость Пушкина. М., 1919. (Книга есть в открытом доступе: -mihailosipovich/book/217156-tom-i-mudrost-pushkina/#toc45).

Ю. М. Лотман. Посвящение «Полтавы» (адресат, текст, функция) // Лотман Ю. М. Избр. статьи: В 3 т. Т. 2. Таллинн, 1992.

«Роман в письмах»

(1829; не завершен; при жизни поэта не публ.; впервые, с пропусками, опубл – 1857)

Владимир – не родовитый, но богатый столичный дворянин; он отправляется вслед за бедной, но принадлежащей к древней фамилии возлюбленной Лизой в деревню. Из переписки со столичным другом становится известно, что некогда Владимир принадлежал к поколению «серьезных» молодых людей, которые являлись в 1818 году на бал, «не снимая шпаг» (т. е. к декабристскому поколению). Но принадлежал именно к поколению, а не к тайным обществам. Теперь, в 1829-м, остепенившись и душевно возмужав, он склоняется к мысли, что звание помещика есть своего рода служба и «патриаршеская» жизнь может – и должна – быть не просто отдохновением от столичных трудов, но областью дворянского труда. «Картина мира» как бы переворачивается: «Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет».

Постепенно Владимир превращается в рупор пушкинских идей; не будучи аристократом, он не может без прискорбия видеть «уничижения… исторических родов»; он по-новому, не по-декабристски, серьезен. Что, впрочем, не мешает ему быть веселым ухажером: кроме Лизы есть у Владимира «для развлечения Машенька», уездная барышня, с которой он легко и полунасмешливо флиртует. Этот флирт сулит обострение любовной интриги, но незавершенный пушкинский роман внезапно обрывается.

В образе Владимира намечен тип рефлексирующего русского помещика, который будет развит Н. В. Гоголем (Костан-жогло во 2-й части «Мертвых душ»), Л. Н. Толстым (Константин Левин в «Анне Карениной»),

Лиза – героиня незавершенного романа, бедная, но родовитая дворянка, которая после смерти отца воспитывалась в чужой семье. Внезапно уезжает из Петербурга в деревню, к бабушке; из ее переписки с подругой Сашей читатель узнает истинную причину: бегство от любви. Причина проста: он, внук «бородатого милльонщика», т. е. не потомственный дворянин, благодаря своему богатству находится на положении аристократа. Она, представительница старинной фамилии, не имеет ни копейки и, следовательно, «смиренная демократка». Внезапный приезд Владимира, влюбленного в Лизу, в соседнее имение должен изменить ситуацию; присутствие соседки Машеньки намекает на возможность любовной интрига; тут сюжет незавершенного романа как раз и обрывается.

Но сама традиционная форма, избранная Пушкиным, предполагает смещение читательского интереса с внешней канвы событий на «интеллектуальный облик» героев. Очерчен круг чтения Лизы («скучнейший» роман Ричардсона «Кларисса Гарлов»; «Адольф» Б. Констана, в котором героиня противопоставляет коварного Ловласа добродетельному герою; новейшие сочинения самого Пушкина, Вяземского и даже полемические статьи Н. И. Надеждина против Пушкина, вызывающие у Лизы возмущение). Это не только говорит о ее умственной развитости, но и дает «литературный ключ» к сердцу героини. Лиза, подобно уездной барышне, в которую она начинает «играть», смотрит на жизнь сквозь призму сюжетов прочитанных книг; она волей или неволей примеряет на себя «романные» маски. И недаром Пушкин повторяет в «Романе в письмах» сюжетный ход, уже опробованный в «Евгении Онегине». Как Татьяна Ларина, входя в онегинский кабинет, по книжным корешкам «реконструирует» внутренний мир избранника своего сердца, так Лиза, до приезда Владимира, читает романы из домашней библиотеки «семейства ***», чьей «близкой родней» оказался Владимир. По книгам, читанным им в юности, по отметкам на полях, «бледно писанных карандашом», она судит о его взглядах, мыслях, чувствах, о его душе.

Однако большинство литературных параллелей лишь намечены; так, стоило Лизе иронически назвать Владимира «мой рыцарь», как Саша подхватывает сравнение и насмешливо уподобляет его поездку за невестой (в 500 верст из Петербурга) с поездкой рыцаря «на три года сражаться в Палестину» для того, чтобы в конце концов «увидеться со владычицею своего сердца». Возможно, Лизе предстояло примерить и маску героини рыцарского романа. Точно так же остались без развития и важные для понимания женских образов у Пушкина слова Лизы о том, что мужчины меняются от века в век, а женщины остаются в сущности своей неизменными. Новый тип «рассудительной», рефлексирующей героини Пушкин попытается развить в незавершенном романе «Рославлев».

Что почитать

Ю. М. Лотман. Три заметки к пушкинским текстам. 1 // Временник Пушкинской комиссии. 1974. Л., 1977.

«Рославлев»

(роман, 1831; не завершен; фрагмент, под назв. «Отрывок из неизданных записок дамы (1811 год)», опубл. – 1836)

Полина – условное литературное имя героини пушкинского романа, полемически направленного против патриотического сочинения М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831).

Героиня Загоскина, Пелагея (Полина) Николаевна Лидина – невеста главного героя Рославлева, в самый разгар Отечественной войны выходит замуж за француза и страшным образом расплачивается за это. Загоскинский «Рославлев» – роман из военной истории; любовный конфликт – в центре его сюжета, но не покрывает все романное пространство; мир «Рославлева» – подчеркнуто мужской. Немногочисленные героини Загоскина вдохновляют многочисленных героев, приводят их в отчаяние или хотя бы раздражают. Но как бы ни были впечатляюще-трагичными судьбы женщин, они не могут претендовать на сюжетную сомасштабность мужчинам. У них нет «права» самостоятельно мыслить, хотя они вполне способны самостоятельно поступать (смиренно или же своевольно). В основном (исключая предельно искреннюю, хотя и не слишком «интеллектуальную» Оленьку Лидину, сестру Полины и будущую жену Рославлева) они плывут по идеологическому течению.

Между тем загоскинский «Рославлев», вопреки установке на «вальтер-скоттовскую» занимательность и даже во вред ей – роман прежде всего идеологический; чем более независим тот или иной персонаж от «общего мнения», чем самобытнее его патриотические суждения, тем выше его удельный вес в сюжете. Все это относится и к Полине. Она хороша, умна, однако не в состоянии ясно сформулировать свое отношение к надвигающейся войне с Наполеоном; у нее другое на уме – и на сердце. Ей сделал предложение «романтический» офицер Владимир Рославлев; она отсрочила решение на год. Сестры Лидины, как описывает их сам Рославлев, имеют романную внешность (спародированную еще в портрете Ольги Лариной, показанной глазами Ленского в «Евгении Онегине»: светлые волосы, голубые глаза; у Полины, кроме того, взоры «вечно томны, унылы»).

Страшной «балладной» полночью, во время народной войны с Наполеоном русская Полина венчается в кладбищенской церкви с французом Сеникуром. Она была влюблена в него еще в Париже, но граф был женат, теперь жена француза умерла; он пленник – и он свободен. Любовь, смерть, вечность, родина, измена, верность сливаются неразличимо; отныне Полина – во власти рока. Из героини нравоописательного романа она мгновенно превращается в героиню романа ужасов. И, надолго выбыв из сферы активного действия (где безраздельно царят мужчины – сознательные патриоты), вновь появляется перед читателем именно в этом жанровом ореоле, чтобы в конце концов умереть страшной смертью.

По прочтении романа Загоскина раздраженный Пушкин (два с небольшим года назад поддержавший «Юрия Милославского») немедленно решил «переписать» его. И в 1831-м приступил к своему «Рославлеву». Характерно, что в центре повествования оказывается женский образ; ведется оно от лица подруги той московской княжны***, которую Загоскин якобы вывел под именем Полины. Границы литературы как бы раздвигаются; Пушкин прибегает к смелому приему: романными средствами «восстановить» картину реальности. Вымышленной героине Загоскина он противопоставляет ее «вымышленного» прототипа.

Пушкинская Полина – не просто пламенная патриотка (в последнем эпизоде незавершенного романа она сообщает повествовательнице о смерти, которую обрел на поле Бородина брат княжны и жених Полины Алексей: «он счастлив, <…> он убит за спасение России»), Куда важнее, что она обладает самостоятельностью характера и независимостью суждений, – именно тем, чего Загоскин лишил своих героинь. Да, она воспитана на французских книгах XVIII в., от сочинений Монтескье до романов Кребильона; да, она знает Руссо наизусть, а Сумарокова – единственного русского автора в отцовской библиотеке – не читала. И подобно Татьяне Лариной – вообще с трудом разбирает по-русски. Но это не из-за отсутствия патриотизма; тем более не по причине женской неразвитости – просто российская словесность ее эпохи слишком бедна. Зато у нее есть разум и смелость идти наперекор «свету».

Когда все охвачены поверхностной наполеономанией, Полина славит народный патриотизм; когда все меняют французские вина на кислые щи – она демонстративно говорит по-французски в общественных местах; когда московские кумушки перестают взирать как на выгодного жениха на молодого гр. Мамонова, отдавшего свое имение на алтарь Отечества, Полина во всеуслышание восхищается графом. А когда все (подобно сочувственно изображенным героям Загоскина) взахлеб читают пошло-патриотические «простонародные листки» гр. Ростопчина, она оскорблена до глубины души лживостью этих «полицейских объявлений». Женщин, на которых Полина хотела бы походить – от кн. Дашковой до m-me de Staël (последняя во время посещения Москвы обращает на Полину внимание) и от Марфы-Посадницы до Шарлотты Корде – отличает «мужской» ум и решительность.

У героини пушкинского «Рославлева» цельный характер; ей незачем менять жанровые маски, из нравоописательной сферы перемещаться в «готическую»; эпизод с «Сеникуром» освобожден от надуманно-романных наслоений, роковых страстей и кладбищенского антуража. Просто отец Полины «выпросил у губернатора позволения поместить» нескольких пленных офицеров в своем имении. Сеникур (ему 26 лет) выделяется внешностью и умом, «он принадлежал хорошему дому»; Полине он интересен как равный собеседник, а не как любовник (еще один «антизагоскинский» мотив – возможность дружбы между мужчиной и женщиной). Именно Сеникур объясняет ей великий стратегический смысл русского отступления и зловещий – для французов – смысл московского пожара.

Что почитать

Г. А. Гуковский. Об источнике «Рославлева» // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1939. (Есть в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/v39/v39-4772.htm?cmd=2).

H. H. Пвтрунина. Пушкин и Загоскин // Русская литература. 1972. № 4.

Что посмотреть

К сожалению, ничего:(.

«<Русалка>»

(драматические сцены, 1829–1832; опубл – 1837; название дано публикаторами)

Русалка – обманутая князем дочь Мельника, главная героиня незавершенной драмы, сюжет которой позже будет использован Пушкиным в одной из «Песен западных славян» («Яныш-королевич»), «Русалочья» тема, восходящая к мифологии речного ведьмовства, активно разрабатывалась литературой романтизма, в том числе русского. В1816 году создан «Рыбак» В. А. Жуковского, а уже в 1819 г. Пушкин вослед Жуковскому написал стихотворение «Русалка» – «изящную стилизацию на грани пародии» (по выражению литературоведа А. С. Немзера). В 1828 г. опубликована повесть 0. М. Сомова «Русалка», и т. д.

Отец пушкинской Русалки, Мельник, вопреки театральнороманному амплуа, не колдун; он просто готов сквозь пальцы смотреть на любовную связь дочери с князем, лишь бы тот делал дорогие подарки. В тот самый день, когда князь приходит, чтобы объявить дочери Мельника о своей предстоящей женитьбе и разлуке с нею, она ощущает, что беременна. Но «Князья не вольны, / Как девицы – не по сердцу они / Себе подруг берут, а по расчетам / Иных людей <…>». Обманутая любовница бросается в воды Днепра, чтобы в глубине вод очнуться не «отчаянной и презренной девчонкой», но «Русалкою холодной и могучей». Невидимо явившись на свадьбу, она навевает на девушек навьи чары, так что они вместо одного из свадебных величаний поют сладко-страшную русалочью песню:

А слышала ль ты, рыбка-сестрица, Про вести-то наши, про речные? Как вечор у нас красна девица топилась, Утопая, мила друга проклинала…

Как и следует ожидать, семейная жизнь князя печальна. Его тянет на мельницу, к Днепру, где бродит помешавшийся Мельник («Я ворон, а не мельник»). Во второй приход князя встречает юная Русалочка – его незаконная дочь, посланная матерью Русалкой передать, «Что все его я помню и люблю /

И жду к себе». Читатель (зритель) из сцены «Днепровское дно» уже знает о готовящейся мести и легко «просчитывает» дальнейшее развитие оборванного сюжета.

При этом «не важно, свершит ли свой замысел Дочь Мельника <…> – Князь уже наказан одиночеством и тоской» (А. С. Немзер). Ср. проницательное замечание того же автора о возможном родстве сюжета о Русалке и сюжета о Бедной Лизе Н. М. Карамзина; в основе близости – литературные рефлексы «мифологической общности». Точно такая же связь – хотя еще более сложная – обнаруживается между сюжетной схемой «Русалки» и сюжетной схемой пушкинской повести «Станционный смотритель».

Что почитать

А. С. Немзер. «Сии чудесные виденья…»: Время и баллады В. А. Жуковского // Зорин А., Немзер А., Зубков Н. «Свой подвиг свершив…». М., 1987.

Рецептер Владимир. Теорема «Русалки» // Нева. 2015. № 1. (Есть в открытом доступе: / пеуа/2015/1/1 lr.html).

«Руслан и Людмила»

(поэма, 1817–1820; опубл. – 1820)

Людмила – жена Руслана, похищенная злым волшебником Карлой с супружеского ложа и, помимо своей воли, ставшая яблоком раздора. По закону, принятому в поэме, каждый герой имеет свою «жанровую родословную», т. е. связан с тем или иным (помимо ирои-комической и волшебно-сказочной поэмы) литературным жанром. Само имя Людмилы, меньшей дочери киевского князя, выдаваемой замуж за витязя Руслана, указывает на ее литературное происхождение. С одной стороны, от стилизованно-русских героинь сказочного «богатырского эпоса» конца XVIII – начала XIX в. С другой – от героинь баллад В. А. Жуковского («Светлана»; «Людмила»), П. А. Катенина («Ольга»), С третьей – от эротической «Душеньки» И. Ф. Богдановича и поэм Э. Парни. В гораздо меньшей степени образ Людмилы связан с традицией пародийно-порнографических поэм, приписываемых И. Баркову. Но ни сказка, ни баллада, ни эротическая поэма, ни барковская порнография не имеют полной власти над образом пушкинской Людмилы. В условном мире пушкинской поэмы до конца серьезен только смех, а все серьезное – в том числе эротика – смешно, ибо «никогда со смехом ужас не совместен».

То, что Людмила выходит замуж за Руслана (песнь 1-я), – серьезно; но то, в какой миг Черномор похищает ее с брачного ложа (песнь 2-я), – невероятно комично. Пушкин на все лады обыгрывает двусмысленную ситуацию, недоумевая, как ему теперь именовать героиню. Княгиня? Но она еще не «полноценная» супруга и, стало быть, не «полноценная» княгиня. Княжна? Но она уже и не княжна. В конце концов он подбирает подходящее определение и именует ее «минутной супругой». И строит на этом мотиве всю сюжетную коллизию поэмы.

Точно так же участь пленницы злого Черномора более чем печальна. Однако то, в каком виде проснувшаяся Людмила (Черномор ее усыпил) узнает наутро эту печальную весть, разом обессмысливает печаль: «по обстоятельствам, точь-в-точь» она одета была, «Как наша прабабушка Ева. И так во всем. Она то переодевается в полупрозрачный восточный наряд в гаремном вкусе, то пытается загрустить во время прогулки по волшебному саду Черномора. Людмила даже «В волнах решилась утонуть – / Однако в воды не прыгнула / И дале продолжала путь». Все это завершается волшебным появлением множества угощений, над которыми Людмила немного «подумала – и стала кушать».

Самый характерный в этом смысле эпизод – когда Черномор является ночью в покои Людмилы. Читатель (благодаря волшебному помощнику Руслана, отшельнику Финну) уже знает, что чести «минутной супруги» ничто не грозит, ибо старый карла не властен «над времени законом». То есть овладеть Людмилой он не сможет. Людмила этого не знает, «дрожит, как лист, дохнуть не смеет», страшится. Для читателя «фаллическое» описание бороды, которая движется к постели пленницы («Арапов длинный рад идет / <…> / И на подушках, осторожно / Седую бороду несет») – всего лишь сюжетный знак ложной опасности. Для нее – предвестие возможной трагедии, ибо «успех» карлы равнозначен поражению Руслана: после этого жених, даже освободив невесту, уже не сможет с нею соединиться. Но именно это незнание заставляет Людмилу действовать. К счастью, она не только визжит, но и хватает карлу за колпак; так в ее руки попадает спасительное средство – волшебная шапка-невидимка. Это дает автору возможность развернуть сюжетную линию, связанную с Людмилой, в новом направлении.

Вообще говоря, большую часть повествовательного времени Людмила находится за пределом читательской видимости. Исчезает она в полной темноте, потом долго спит; едва проснувшись, добывает шапку-невидимку, так что автор, глазами карлы, описывает ее следы, ее смех, но не ее саму. И как только коварный карла, наслав на Людмилу ложное видение – мнимый образ Руслана, заманивает героиню в сети (а значит, вновь делает ее видимой), она немедленно проваливается в «дивный сон». И в очередном «сюжетном забытьи» пропускает все дальнейшие перипетии поэмы. И неудачную попытку Черномора довершить начатое ночью: «закинув бороду за плечи» он пытается хотя бы «хладными трудами» овладеть Людмилой, но напрасно. И бой Руслана с Черномором, и возвратный путь в Киев (сначала с Русланом, который удерживается от того, чтобы «обладать без разделенья» вновь обретенной «минутной супругой»; затем с похитившим ее Фарлафом). В Киеве она спит без устали, и когда счастливо просыпается, пробужденная Русланом и его «заветным кольцом», тут же следует финал.

Во многом этот «сонный ореол», окутывающий образ героини, предопределен ее балладным происхождением. Все, совершающееся в балладах В. А. Жуковского, обязательно двоится; это сон – и не сон; это реальность – и, одновременно, Зазеркалье. Светлана засыпает перед зеркалом в крещенскую ночь; в финале автор желает адресату баллады: «О, не знай сих страшных снов, / Милая Светлана». Так и Людмила – во второй половине поэмы она лишь однажды «выныривает» из своего сонного царства, – но куда? В сон Руслана: герой, вернувший возлюбленную и везущий ее домой, спит «у ног Людмилы» и видит, «будто бы княжна / Над страшной бездны глубиною / Стоит недвижна и бледна…». Эта пародия на типично балладные образы (бездна, лунный свет, недвижная, мертвенная фигура) предвещает недоброе. Так, спустя годы «балладный» сон другой героини, Татьяны Лариной в «Евгении Онегине», будет предвещать беду, – и этому ничуть не помешает явная пародийность самого сна.

Но дело не только в балладной традиции. У Людмилы, по замыслу Пушкина, нет характера; у нее есть сюжетная роль. Автору важны не ее переживания и даже не ее собственные действия, но «подвиги» и «пакости» других героев, совершаемые ради обладания Людмилой. В этом смысле она выпадает из ряда «женских образов», впоследствии Пушкиным созданных, с их глубоким психологизмом (и сближается с героями богохульно-травестийной поэмы «Гавриилиада»), Но сама улыбчивая интонация повествования о Людмиле будет им подхвачена и развита, прежде всего в «Евгении Онегине».

На восприятие образа последующими поколениями читателей эта интонация в конечном счете окажет магнетическое воздействие. В ней растворится эротический сюжет, погаснет пародийный задор, поэма «спустится» из гостиной в детскую, войдет в школьные хрестоматии; ее герои покажутся романтически-серьезными. Именно из этого читательского восприятия пушкинских персонажей (подкрепленного оперой М. И. Глинки, 1842), как из некой закваски, родятся возвышенные образы баллады Б. Л. Пастернака «Сказка» – а именно «девица-краса» и «воин», в которых соединятся житийные черты («Чудо св. Георгия о змие»), фольклорные интонации и литературная сказочность в духе «Руслана и Людмилы». Повторится в пастернаковской «Сказке» и мотив непробудного сна, от которого герои «силятся очнуться».

Ратмир, Рогдай, Фарлаф – три любовных соперника Руслана (помимо соперника-антагониста Черномора), которые вместе с ним отправляются из Киева на поиски пропавшей Людмилы, чтобы в награду за спасение жениться на ней. Имена двух из них – Рогдая (Рохдая) и Фарлафа непосредственно взяты из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина.

Все они обречены своим несовершенством оттенять великолепие главного героя; в каждом из них спит страсть, которая сильнее любви к Людмиле, и только Руслан неуклонно стремится к цели, только он безраздельно предан своей любви. Естественно, на развилке любовные соперники разъезжаются в разные стороны, и судьбы их складываются различно.

Рогдай – «воитель смелый, / Мечом раздвинувший пределы / Богатых киевских полей». Главная черта воителя Рогдая – жестокость; он хочет мстить Руслану за его счастье и сначала (песнь 2-я) набрасывается в темноте на невинного Фарлафа, а затем (песнь 3-я), напав на Руслана, гибнет от его меча.

Фарлаф – «крикун надменный», пьяница, «воин скромный средь мечей», выше всего ставит лень и довольство. Он рад получить Людмилу, но не прилагая для того особых сил. Именно это толкает его в лапы колдуньи Наины, которая отправляет Фарлафа отдыхать в «наследственное селенье», а затем посылает на коварное убийство сонного Руслана. Финал Фарлафа очевиден. Доставив Людмилу в Киев, он не в силах пробудить ее от волшебного сна. На битву против печенегов «благоразумный наш герой» тоже не спешит. И только доброта Владимира-Солнце и великодушие вернувшегося Руслана спасают Фарлафа от заслуженной смерти.

Ратмир. Сюжетная роль хазарского хана намного сложнее. В пушкинской поэме всякий герой, выехавший за пределы Киева, покидает ограниченное законами жанра пространство «старины глубокой» и оказывается на вольном просторе авантюрного сюжета. Здесь его ждут не только настоящие и мнимые испытания, но и разнообразные жанровые ловушки. Стоит герою единожды свернуть со столбовой дороги любовного сюжета – и он сразу оказывается в «параллельном мире» русской баллады, полусмешной, полусерьезной, полу-демонической, полушутовской, полуфольклорной, полулитературной; из этого мира мало кто находит возвратный путь. Погибший Рогдай становится добычей вполне балладной Русалки. Фарлаф оказывается «на посылках» у ведьмы Наины, также пришедшей в пушкинскую поэму из баллады. Ратмир в 4-й песне заслушивается сладким, манящим пением балладной девы, чей голос раздается «Долины в тишине глубокой». (Этот стих из оды Ломоносова служит как бы литературной границей, которая отделяет «свое» пространство, «хорошее», от «чужого», «плохого».)

Пение балладных героинь опасно, как пение сирен. Ратмир не может пересилить себя; он сворачивает к замку, в котором живут двенадцать дев. Но в отличие от «Двенадцати спящих дев» из балладной поэмы В. А. Жуковского, которого Пушкин охотно пародирует, это не девы-монахини, а скорее наоборот, девицы легкого поведения. А замок – отнюдь не монастырь, но… (тут автор стыдливо опускает глаза и делает фигуру умолчания). Всё: авантюрная карьера Ратмира завершена; Людмила забыта; входная дверь, через которую он проник в балладу, захлопнута. И если бы не сюжетная необходимость, «юный хан» навсегда остался бы в «одеждах неги», среди «прелестных, полунагих» дев, вкушать наслаждение русской баней, пирами и лобзаниями, «страстными и немыми».

Но автор увлечен параллелью: отшельник Финн (волшебный помощник Руслана) – витязь Ратмир (любовный соперник Руслана). Последний был призван на авантюрный путь, но потерял право на Людмилу, свернув на балладную обочину. Первый, наоборот, рожден был чухонским рыбаком, счастливым и тихим персонажем речной идиллии. Однако ради Наины навсегда покинул счастливое идиллическое пространство, а с Наиной так и не совладал. Теперь неудавшийся рыцарь Ратмир должен как бы прожить несостоявшуюся жизнь «рыбака» Финна. Автор помогает Ратмиру «бежать» из баллады, – но не обратно в поэму (ибо, раз выпав из сюжета, в него уже не вернуться), а в речную идиллию.

На возвратном пути, в 5-й песни, Руслан случайно заезжает на склон «темных берегов / Какой-то речки безымянной» и видит «поникшей хаты кров», где Ратмир, как и положено героям речной идиллии и буколики, живет бедно, мирно, спокойно вместе с юной пастушкой, ради которой он бежал из амурного плена двенадцати бодрствующих дев. Он теперь не витязь, подобный Руслану; он отшельник, подобный Финну, – и счастлив своей судьбою.

Описание жилища Ратмира будет повторено Пушкиным в описании «финского рыболова», вступлении к «петербургской повести» «Медный Всадник».

Руслан – князь, главный герой первой пушкинской поэмы, связанной жанровыми узами с самыми разными, подчас взаимоисключающими традициями. И с «народным чтением» XVII века, и с ирои-комической поэмой конца XVIII-го, и с «волшебной» поэмой в фольклорном духе начала XIX столетия, и с предромантическими веяниями.

Соответственно разными красками живописует Пушкин подвиги своего героя. Его Руслан предстает то легендарным витязем русской старины, то средневековым рыцарем в духе «Неистового Роландо» Л. Ариосто, то сентиментальным влюбленным в стиле Н. М. Карамзина. В нем проступают черты то героя русской баллады в духе В. А. Жуковского, то сказочного персонажа. Точно так же различны его антагонисты и волшебные помощники; родословная одних ведет к рыцарскому эпосу, других – к балладе и пасторали. Эта разнородность образа примирена иронией, которая не только исходит от насмешливого автора, но и порождается игривостью сюжета. В свою очередь, эротизм сюжета смягчен с помощью смеховой стихии, как все в поэме.

Первое, что сообщено читателю о «храбром» Руслане, когда гости, собравшиеся на свадебный пир в гридницу киевского князя Владимира, пьют тост за жениха Людмилы – это то, что он «щиплет ус от нетерпенья» в ожидании брачных утех. Затем злой волшебник Черномор похищает Людмилу из супружеской спальни в тот самый миг, когда настали «восторги». Так образуется сюжетная коллизия, всячески Пушкиным обыгрываемая: Руслан уже «супруг», а Людмила «еще» дева; брак заключен, но брак пока не состоялся. Именно поэтому Владимир-князь наутро может объявить, что Людмила достанется «в супруги» вернувшему ее: она еще не до конца жена Руслана.

Далее, в конце 1-й песни, он узнает из разговора с отшельником Финном, некогда коварно обманутым злой ведьмой Наиной, что Людмилу похитил Черномор. (Так у Руслана появляются сразу и добрый помощник, и злобный враг.) Финн успокаивает его: «Любовь седого колдуна; / <…> напрасна / И юной деве не страшна», ибо «против времени закона / Его наука не сильна». Так все последующие подвиги Руслана разом обретают веселую двусмысленность; он жаждет освободить Людмилу из плена, но в то же время стремится довершить начатое в опочивальне, вернуться к прерванным «восторгам».

На пути к этому «блаженству» ему предстоит победить в бою одного из трех своих соперников – воителя Рогдая (2-я песнь); произнести знаменитый элегический монолог на поле, усеянном мертвыми костями; в поисках достойного меча пощекотать ноздри богатырской головы, победить ее и, узнав, что Голова – это все, что осталось от брата Черномора, получить от нее и волшебный меч, и тайну Черноморова могущества (3-я песнь). Тут Пушкин снова весело обыгрывает сквозной сюжетный ход: сила Черномора – в бороде, а борода – фаллический знак его бессилия против «времени закона». Черномор понапрасну грозит супружеской чести Руслана и в конце концов будет лишен бороды.

Получивший в свои руки два главных условия сказочной победы – оружие и знание об уязвимости врага, Руслан продолжает путь. Движется он с юга на север, из лета – сквозь осень – навстречу зиме; полюс зла в поэме связан со снежной стихией, хотя внутри волшебного мира Черномора царит восточная нега, как в «Сказках 1000 и одной ночи». Теперь Руслану предстоят другие испытания. Прежде всего, он должен миновать засасывающие «черные дыры» сюжета. Как бы параллельно сказочному пространству в художественном мире поэмы расположены «балладные миры», в которые, как в трясину, поочередно проваливаются «конкуренты» Руслана – Рогдай (русалочий мир, эротическое царство «двенадцати дев» – песнь 4-я), Фарлаф (ведьмовство Наины, песнь 5-я). Но в том и разница между Русланом и остальными персонажами, потому он и герой поэмы, что не просто ищет Людмилу, но «в его душе желанье дремлет». Он обречен добраться до цели – и достигает ее в песни 5-й. Причем в тот самый кульминационный момент («раздался рога звон» – конец 4-й – начало 5-й песни), когда злодей Черномор, «вопреки своим годам», не просто ласкал «прелести Людмилы», но тщетно пытался «хладными трудами / Сорвать сей нежный, тайный цвет, / Хранимый Лелем для другого».

Бой с Черномором за его бороду, полет верхом на этой бороде и финал сражения («Что, хищник, где твоя краса? / Где сила?») кажутся закономерной развязкой. Знак мнимой угрозы супружеству – борода – отрублен, «полусупруга» найдена. Но это развязка ложная. И не только потому, что Руслан везет домой спящую Людмилу (благодаря Финну он знает – в Киеве она проснется). И не только потому, что Руслану на возвратном пути еще предстоит совладать с неутоленным желанием («Без разделенья / Унылы, грубы наслажденья»). Или потому, что он должен будет попрощаться с умирающей Головою, посетить Ратмира, ставшего вольным рыбаком, увидеть балладный – и «провидческий» – сон о Людмиле. Но прежде всего потому, что в сказочной поэме на всякое действие обязательно находится противодействие. Если некогда Финн в самую трудную минуту выручил Руслана, то теперь, в самую радостную минуту, Наина должна ему навредить.

Фарлаф пущен ею по следу счастливого супруга-жениха; темной ночью герой коварно убит. Но, естественно, за второй ложной развязкой следует третья, истинная. В песни 6-й добродетельный Финн обливает тело Руслана мертвой, затем живой водою; дарит ему заветное кольцо, которое способно пробудить спящую Людмилу. Руслан возвращается в Киев в ту самую минуту, когда осадившие город печенеги начинают брать верх, чтобы, «как божий гром» (в поэме 1828 г. «Полтава» это сравнение будет перенесено на Петра Великого), обрушиться на противника. Сюжет несколько затягивается, зато герою дана возможность продемонстрировать «рыцарское», эпическое начало своего образа, а самой поэме – включить в свою орбиту еще одно жанровое пространство, рыцарский эпос. Разумеется, иронически окрашенный.

Наконец, все сюжетные узлы развязаны, поэма возвращается в ту жанровую точку, из которой вышел сюжет: в мир стилизованно- русской легенды. Руслан в Киеве. Фарлаф, доставивший Людмилу, но не сумевший ее пробудить, кается; его прощают. Безбородого карлу определяют шутом во дворец. В гриднице Владимира пир. А главное событие, довершение «восторгов», можно обойти умолчанием: все и так ясно.

Черномор – злой колдун, антагонист главного героя, черный маг, в чьем образе спародирована Синяя Борода «Сказок 1000 и одной ночи». (Пушкинская поэма следует закону волшебной сказки, по которому у главного героя обязательно должен быть «равновеликий» ему соперник.) Он – в самый пикантный момент – похищает Людмилу с брачного ложа; переносит ее в заколдованное царство (которое, вопреки восточному колориту и самому «черноморскому» имени карлы, расположено на севере от Киева – среди мертвенных снегов). Затем дважды пытается овладеть ею, хотя, как читатель знает из рассказа доброго волшебника Финна, эти покушения на девичество Людмилы напрасны: всесильный Черномор бессилен перед «времени законом». Его фаллосоподобная борода как раз и служит пародийным знаком этого бессилия.

Обе попытки кончаются для престарелого насильника полной катастрофой. В первый раз он является ночью в опочивальню похищенной Людмилы, но та срывает с него шапку-невидимку и скрывается. Во второй, заманив невидимую Людмилу в сети колдовским видением раненого Руслана и усыпив ее, он намеревается продолжить свое нехорошее дело – и как раз тут появляется настоящий Руслан. «Обычное» оружие бессильно против мага, но в руках у витязя губительный для Черномора меч, который некогда был коварно похищен карлой у его брата-богатыря. Отрубив брату голову, Черномор повелел Голове стеречь меч и его тайну. Ничто теперь не спасет антагониста – ни союз со злой ведьмой, ни намерение измотать Руслана, крепко вцепившегося в бороду; бороде – конец. Безбородого карлу ждет участь приживалы при киевском дворе князя Владимира-Солнце.

Что почитать

Ж.-Ф. Жаккар. Между «до» и «после». Эротический элемент в поэме Пушкина «Руслан и Людмила» // Russian Stadies [СПб.], 1994. № 1.

А. Л. Слонимсний. Первая поэма Пушкина // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1937. Т. 3.

Б. В. Томашевский. Пушкин. Кн. 1 (1813–1824). М.; Л., 1956. (Электронная версия находится в открытом доступе по адресу: http://feb-web.ru/feb/pushkin/critics/tp/tpl -001-.htm).

«Цыганы»

(поэма, 1824; опубл. – 1827)

Алеко – преследуемый «законом» беглец от цивилизации с ее «несвободой», герой последней из цикла «байронических» поэм Пушкина, в которой до предела сгущены все (и без того заведомо неразрешимые) проблемы, какие ставит этот жанр.

Алеко хочет стать частью «дикого», естественного мира. Когда цыганка Земфира находит его среди пустынной степи, он следует за нею в табор, чтобы стать цыганом. Цыганы не против – их воля не знает запрета (здесь цепи предназначены исключительно для медведя), как не знает и постоянства. Мудрый Старик, отец Земфиры, объясняет это новичку один раз, другой (<«…> не всегда мила свобода / Тому, кто к неге приучен»), Тот заранее согласен, ибо любит Земфиру, желает быть всегда с нею – стать «вольным жителем мира», как «птичка Божия» не знать «ни заботы, ни труда». Увы, он не догадывается, что цыганы свободны до конца; что при всей своей страстности они не ведают продолжительной, жаркой страсти, а значит, не знают и верности. Ему нужна свобода от чужого диктата, но он никогда не признает чужую свободу от себя самого. Прежде всего – свободу Земфиры любить, кого она захочет.

Так сюжет, распадающийся на короткие драматические отрывки, приближается к неизбежной кульминации любовного (и смыслового) конфликта. Пространствовав с любимой Земфирой два года, Алеко вдруг слышит ее намекающую песню: «Старый муж, грозный муж, / <…> / Я другого люблю».

Развязка близка; ее ничто остановить не в силах – даже третье (по литературно-фольклорному счету обязательно последнее) предупреждение Старика. Узнав от Земфиры, что русский во сне страшно стонет и рыдает, он вызывает Алеко на разговор. Вновь напоминает, что «здесь люди вольны», рассказывает поучительную историю о своей любви к матери Земфиры, Мариуле, ушедшей с цыганом из другого табора; все напрасно. Застав Земфиру с другим, Алеко убивает обоих. То есть вершит суд, возможный лишь там, где есть закон.

Описав полный круг, действие возвращается в исходную точку – европеец, бежавший от закона на волю, сам судит волю по закону, им установленному. Чего стоит свобода, не сулящая счастья? Чего стоит цивилизация, от которой не скрыться, – ибо она гнездится в самом человеке? Алеко не находит ответа – он остается совершенно один, отвергнутый (но не осужденный!) табором. В отличие от Пленника из поэмы Пушкина «Кавказский пленник» он не может вернуться и в Россию, туда, где «старый наш орел двуглавый / Еще шумит минувшей славой».

По закону жанра обстоятельства жизни героя соотнесены с обстоятельствами жизни Автора (который и сам «милой Мариулы /<„„> имя нежное твердил»). Связующим звеном между ними служит не только автобиографический эпилог, не только имя Алеко, сквозь которое просвечивает имя самого Пушкина – Александр. Очень важно предание об Овидии, которое – опять-таки в воспитующих целях – рассказывает Старик. Именно с Овидием, которого Рим изгнал из центра империи на северную окраину, в придунайские области, сравнивает себя Пушкин в стихах периода южной ссылки. Именно с Овидием, который среди вольного народа тосковал по империи, сравнивает Алеко мудрый Старик.

И все же черта, отделяющая внутренний мир Автора от внутреннего мира героя, проведена отчетливо. Автор опытнее и умнее Алеко; он не столько рифмует свои переживания с чувствами героя, сколько холодно и жестко анализирует его душевный мир:

В стране, где долго, долго брани Ужасный гул не умолкал, Где повелительные грани Стамбулу русский указал, Где старый наш орел двуглавый Еще шумит минувшей славой, Встречал я посреди степей Над рубежами древних станов Телеги мирные цыганов, Смиренной вольности детей. За их ленивыми толпами В пустынях часто я бродил, Простую пищу их делил И засыпал пред их огнями. В походах медленных любил Их песен радостные гулы И долго милой Мариулы Я имя нежное твердил. Но счастья нет и между вами, Природы бедные сыны!.. И под издранными шатрами Живут мучительные сны, И ваши сени кочевые В пустынях не спаслись от бед, И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет.

Фраза Старика, обращенная к Алеко, – «Оставь нас, гордый человек» – послужила отправной точкой для историософских построений «Пушкинской речи» Ф. М. Достоевского (1880). Образ Алеко стал для Достоевского олицетворением индивидуалистического, богоборческого начала западноевропейской культуры; ему противостоит Татьяна Ларина, олицетворяющая смиренное начало русской соборности.

Земфира – молодая придунайская цыганка, полюбившая русского полудобровольного изгнанника Алеко и приведшая его в табор. Земфира принципиально отличается от всех остальных героинь «байронических» поэм Пушкина. В результате встречи с чужим культурно-историческим опытом она не меняется сама – и не меняет своего избранника, «русского европейца». Какой Земфира встречает читателя в начале поэмы – вольной, страстной, беспечной, такой и уходит в могилу. (Наскучив двухлетней связью с Алеко, она открыто предпочитает ему цыгана и гибнет от кинжала русского ревнивца).

Сюжетное предназначение Земфиры состоит не в том, чтобы (подобно Черкешенке из «Кавказского пленника») выйти за пределы первобытной естественности. И не в том, чтобы (подобно Марии в «Бахчисарайском фонтане») осенить магометанскую душу влюбленного в нее героя христианским крестом. Но исключительно в том, чтобы спровоцировать Алеко (как-никак преследуемого законом) на вынесение «приговора» и ценой своей гибели обнаружить невозможность последовательного отказа от «цивилизации», немыслимость для европейца обрести счастье в естественном мире.

Что почитать

В. М. Жирмунский Байрон и Пушкин: Пушкин и западные литературы. Л., 1978.

Гоголь

(1809–1852)

Гоголевское наследие, при всей его разнородности, подчинено единому закону. Он ищет лекарство от зла. Исследует зло в любых проявлениях. И, если угодно, классифицирует его. Все его герои так или иначе тяготеют к одной из четырех эпох; эпох не исторических, а, скорее, мистических.

Либо они принадлежат древности, когда зло царило безраздельно и спастись от него было невозможно.

Либо они связаны со славной стариной, как Запорожская сечь лучших ее времен, когда со злом можно было сражаться лицом к лицу и побеждать его, а иногда терпеть от него поражение.

Либо они живут в легендарные полусказочные времена поздней Екатерины Великой, когда зло выползает на свет и пытается одолеть человека, особенно накануне больших церковных праздников, но оно уже ослабело, и человек, смеясь и молясь, легко его побеждает.

Либо они оказались в измельчавшей современности, когда зла как будто бы и нет, а на самом деле оно просто стало скучным, незаметным и потому особенно опасным. Оно убивает душу, а не тело, и защититься от него почти никому не удается. У Гоголя даже был сквозной мотив – как постепенно проявляется Антихрист в человеческой истории; когда он был грозен, откровенен, а теперь стал тих и «ничего не значущ». Социальная жизнь работает на него; бюрократическое царство пустоты и безнадежности становится питательной средой для его невидимого воплощения.

Особенно ярко все четыре (но прежде всего три – мифологическая древность, легендарные екатерининские времена и убийственная современность) эпохи представлены в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», с которых начался путь Гоголя в большую литературу. Название цикла отсылало читателя к роману Погорельского «Двойник, или Мои вечера в Малороссии». Здесь прямо говорится (в повести об Иване Федоровиче Шпоньке), что современность окончательно разлучилась с чудесами. Часть героев восходят к седой старине, как минимум четыре поколения вниз по исторической лестнице: тогда черти были намного серьезнее и так просто совладать с ними не удалось. Таковы персонажи «Ночи накануне Ивана Купала», «Страшной мести». Но большинство из них обосновалось в полулегендарном прошлом, отстоящему от читателя «побасенок» Рудого Панька на два поколения, когда люди еще помнили о страшной древности, но запросто обыгрывали ее. Таков кузнец Вакула из «Ночи перед Рождеством». Он, даже будучи сыном «ведьмы» Солохи, может проспать рождественскую обедню – и «всего лишь» покаяться, тогда как Петрусю из другой ночи, языческой, «Ночи накануне Ивана Купала», стоило один-единственный раз в жизни пойти вместо воскресной службы в шинок – и это губит его навсегда.

Или – подобно Грицько – они живут в эпоху, отстоящую на дистанцию памяти одного поколения. (Действие «Сорочинской ярмарки» отнесено к августу 18… года, «приблизительно лет 30 назад».) Из глубины веков приходит «казочка» о красной свитке. Но встреча с настоящей «нечистой силой», даже ослабевшей, даже «подобревшей», почти невероятна, возможна лишь в исключительных обстоятельствах.

Или, как Иван Федорович Шпонька, оказались в современном мире, где воцарился абсурд.

Столь сложная организация цикла, столь «неравноправное» положение героев потребовали от Гоголя игры с авторскими масками. В тексты повестей словно спрятаны невидимые персонажи-рассказчики, не имеющие лиц, но наделенные правом голоса. Это и дьячок Фома Григорьевич, который верит в свои страшные истории, доставшиеся ему от деда (а тому подчас – от его, дедовой, тетки). И «гороховый панич», любящий Диканьку, но воспитанный на «книжках» (Фома Григорьевич считает его «москалем»), И Степан Иванович Курочка из Гядача. И сам Рудый Панько, которому повести приписаны в заглавии цикла и который постепенно из «посредника» между Автором и рассказчиками превращается в одного из повествователей, причастного как полусказочной народной жизни Диканьки, так и большому миру, где издают собранные им повести.

Не менее сложно устроен был и второй сборник гоголевских повестей, «Миргород». Здесь герои тоже четко расписаны между древностью, стариной и современностью. Во времена Вия и панночки зло непобедимо. Во времена Тараса Бульбы с ним можно и нужно сражаться, хотя эта эпоха уже на излете, и Бульба – последний из могикан. В только что завершившиеся времена старосветских помещиков можно было жить счастливо и беззлобно, не теряя смысла. А в продолжающиеся времена Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича стало «скучно жить на этом свете, господа».

И в этом цикле нужно внимательно следить за рассказчиком; если воспринять того же «Тараса Бульбу» как безыскусное повествование «от автора» получится, что Гоголь восхищается кровопролитием, бесчеловечностью, презрением к женщине, ненавистью к инородцам. Если же понять, что все это рассказано как бы с позиций человека той эпической эпохи, который смотрит на нее изнутри, а потом начинает постепенно смотреть извне, из гоголевской современности, многое встанет на свои места.

Петербургские повести разрывают с прошлым – и с милым легендарным, и со страшным демоническим; все есть в современности, и демоны «Портрета», и социальная бессмыслица «Шинели», и сентиментальная трагедия Поприщина, и абсурд «Носа». С некоторой частью повестей рифмуется и «Ревизор», где лжец Хлестаков на самом деле не лжет ради выгоды, а вдохновенно врет, побеждая непобедимую социальную ограниченность жизни. И лишь в «Мертвых душах» (точнее, в перспективе замысла трехтомной эпической поэмы в прозе) появляется надежда на то, что распадающийся мир поправить можно. Правда, не сейчас. Потом. И – может быть.

«Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные пасичником Рудым Панько»

(1829–1831, опубл. 1831–1832)

<1> «Сорочинская ярмарка»

(1830)

Грицько Голопупенко (парубок) – герой-любовник; всегда в белой свитке, в шапке «решетиловских смушек» (т. е. из вывороченного бараньего меха), с «яркими очами». Жарким августовским днем встречает юную красавицу Параску, которая с мачехой, «столетней ведьмой» Хавроньей Никифоровной, и безвольным отцом Солопием Черевиком впервые в жизни едет на ярмарку. Посватавшись за нее, парубок поочередно получает согласие от Солопия и отказ от Хиври, чье «свиное» имя вполне соответствует ее «свинской» натуре. (Оба эти имени традиционны; Гоголь их позаимствовал из басни П. П. Гулака-Артемовского «Солопий и Хивря, или Горох при дороге», 1819. Однако сюжет повести с этой басней не связан.)

На помощь веселому парубку приходит язвительно-злобный цыган, традиционный персонаж народного театра, вертепа. Есть легенда о «красной свитке», которую в старину заложил в шинке черт, изгнанный из пекла. Жид, не дождавшись долга, перепродал свитку пану, пана обокрал цыган. Но всякий, кому она доставалась, терпел торговую неудачу на ярмарке. В конце концов свитку изрубили в куски, и теперь черт рыскает по свету в поисках недостающего левого рукава. Парубки, наученные цыганом, до полусмерти запугивают Черевика и Хиврю «инсценировкой» комедии о красной свитке. Жиду, укравшему свитку, являлись свиные рыла во время молитвы, а к Черевику и Хири в окно всовывается «свиная рожа», лишний раз напоминая об имени и характере мачехи. Наутро разыгранные родители Параски находят красный обшлаг свитки вместо рушника; к перерезанной уздечке (вместо украденной кобылы) тоже привязан кусок красной свитки. Пообещав Солопию избавить его от наваждения, Грицько получает Параску в жены. Хавронья не успевает пробиться сквозь пляшущую толпу, чтобы помешать затее; цыган за «двадцатку» получает волов Голопупенко; все довольны.

Образ парубка весьма условен, личности у него, можно сказать, нет; рассказ о его белой свитке, контрастно оттеняющей красную свитку черта, куда важнее автору, чем рассказ о характере героя. Такие безличные персонажи будут постоянно встречаться в цикле «Вечеров». Их задача – быть связными звеньями сюжета.

<2> «Вечер накануне Ивана Купала»

(1829)

Басаврюк – демонический персонаж в человеческом обличье; ложный помощник, соблазняющий главного героя Петруся и способствующий погублению его души.

Басаврюк появляется на бедном хуторе неизвестно откуда, исчезает неизвестно куда. Он подпаивает казаков, разгульничает в шинке, в деревенскую церковь «св. Пантелея» никогда не наведывается, даже на Пасху, священник, отец Афанасий, после «душеспасительной беседы» с Басаврюком еле уносит ноги и всякого, кто будет знаться с Б., заранее объявляет католиком и врагом всего рода человеческого. Рассказчик (дьякон Фома Григорьевич – со слов деда, которому историю поведала, видимо, его родная тетка) именует Басаврюка «дьяволом в человеческом образе», «бесовским человеком». На ту же мысль наводит и само его прозвище, звуковая форма которого указывает и на «бесовство», и на «животный», кабаний облик: «Волосы – щетина, очи – как у вола!»

Так воспринимает его и Петрусь, когда Басаврюк подсаживается к нему в шинке и предлагает помочь в беде (отец возлюбленной Пидорки отказывается выдать ее за бедняка). Тем более что в шинок Петрусь отправляется вместо заутрени. Кто, как не черт, может явиться на помощь в такое время? Придя в назначенный час (ночь накануне Ивана Купала, языческий праздник, цветение папоротника) в Медвежий овраг и сорвав «горячий уголь» папоротника, Петрусь видит, что Басаврюк, «синий, как мертвец», смотрит в одну точку, затем раздвигает куст терновника, призывая ведьму.

Так образ Басаврюка, «мнимого черта», связывается с фольклорным типом «ожившего покойника». Становится ясно, почему он не потребовал душу Петруся в обмен на червонцы, почему не может сам сорвать волшебный цветок, сам выкопать яму на месте зарытых червонцев, сам принести в жертву шестилетнего брата Пидорки, Ивася. Как всякий «бесовский мертвец», мертвый колдун, Басаврюк на самом деле бесплотен; он губит души, но не владеет ими. Если «черти», действующие в художественном пространстве «Вечеров», и впрямь обретаются за чертой (они либо запорожцы, т. е. явились из-за порога, или «немцы»), то Басаврюк действительно является ниоткуда и пропадает в никуда. Наутро он исчезает и вновь возвращается только после гибели Петруся, как бы смывшего своей смертью грех детоубийства, а значит – разрушившего чары. Червонцы превращаются в черепки, наваждение теряет силу; Басаврюк должен снова ждать своего часа и выискивать очередную жертву среди посетителей «нечистого шинка». До тех пор пока он не опасен, он может быть смешон; Басаврюк теперь принимает самые неожиданные виды, – если раньше его очи лишь сравнивали с воловьими, то теперь он попросту превращается в барана на вертеле, с таким выражением на лице, будто сейчас водки попросит.

Петрусь (Петр Безродный) – молодой бедняк, работник богатого казака Терентия Коржа, влюбленный в его дочь Пидорку и ради червонцев (необходимых для женитьбы) согласившийся услужить «бесовскому человеку» Басаврюку. Тот велит Петрусю явиться в Медвежий овраг, в ночь на Ивана Купала (24 июня по старому стилю, праздник Рождества Иоанна Крестителя, на который наслаивается множество языческих поверий). Петрусь должен найти и сорвать расцветший папоротник, после чего бросить горящий уголек цветка наугад и в месте падения – копать.

Выполнивший это условие Петрусь видит, что колдун Басаврюк принял облик ожившего мертвеца; он также догадывается, что «сообщница» Басаврюка самая настоящая ведьма, из кошки превратившаяся в собаку, а из собаки – в сморщенную старуху. Но отступать поздно. Выкопанный сундук не дается в руки; ведьма подводит к Петрусю «дитя лет шести; покрытое простынею», и жестом велит отрезать ребенку голову – иначе «не видать золота». Под покрывалом – маленький брат Пидорки, Ивась. Имя и поза («ручонки сложило бедное дитя накрест») прямо отождествляют «жертвенного младенца» с самим Иоанном Крестителем. А убийство, которое должен совершить Петрусь, мистически повторяет «усекновение главы» Предтечи.

Петрусь в гневе бросается с ножом на ведьму, но стоит Басаврюку напомнить о Пидорке и показать сокровенное таинство земли («середина ее вся светится и стала как будто из хрусталя вылита <…>, червонцы, дорогие камни <…> под тем самым местом, где они стояли») – как герой в порыве безумия убивает невинного младенца…

Заклание совершено, «черная месса» удалась, золото в руках Басаврюка.

Наутро Петрусь обнаруживает у себя в хате два мешка с золотом и узнает, что Ивася ночью украли цыгане, а Басаврюк исчез. Но он не может вспомнить, что же с ним самим приключилось минувшей ночью. Отныне мука забвения поглощает его целиком; брак с Пидоркой не приносит радости. Обросший, страшный Петрусь дни и ночи напролет силится припомнить события ужасной ночи, до тех самых пор пока иссохшая от горя Пидорка через год, на следующий день Ивана Купала, не приводит к Петрусю старуху-знахарку из Медвежьего яра. Опознав в ней ведьму, Петрусь с «веселым» криком «Вспомнил! вспомнил!» швыряет в ведьму топором, но промахивается. Внезапно им является «дитя лет семи», Ивась, и в конце концов от несчастного Петруся остается горстка пепла. Червонцы обращаются в битые черепки, Пидорка, по слухам, становится «иссохшей монахиней» в Лавре; Басаврюк возвращается на хутор.

Образ Пидорки связан с мифологией сектантов-богумилов и с малороссийской апокрифической литературой, где апостол Петр подчас отождествляется с Иудой, а апостол Иоанн (и соименный ему Иоанн Креститель) – с самим Богом. Недаром убитый Ивась как бы продолжает жить – в миг заклания ему 6 лет; когда он спустя год является Петрусю – ему уже 7 лет.

Некоторые эпизоды «биографии» Петруся повторяют традиционные сюжетные ходы немецкой романтической новеллы, особенно Л. Тика и Э.-Т.-А. Гофмана (еще один из первых рецензентов «Вечеров», Н. И. Надеждин, указывал на тиковские «Чары любви» как на главный источник гоголевской фантазии).

<3> «Майская ночь, или Утопленница»

(<1829>)

Левко – сын Евтуха Макогоненко, местного Головы; бандурист с карими очами и «черным усом». Левко влюблен в семнадцатилетнюю «ясноокую красавицу» Ганну. И подобно всем влюбленным «парубкам» цикла «Вечеров», сталкивается с непреодолимым препятствием: вдовый отец Левко, отказываясь благословить сына на свадьбу с Ганною, сам предательски, втайне, объясняется ей в любви.

Решив отомстить «неожиданному сопернику», Левко вместе с другими парубками затевает «веселое беснование», от которого «душа как в раю». Закрывшись черными вывороченными тулупами (пародия на оборотничество), они дразнят Голову и писаря и выманивают их на улицу. Своих пойманных и запертых в клети товарищей друзья Левко дважды подменяют свояченицей Головы, чем повергают читателей в недоумение, а противника в ужас, заставляя того поверить в происки сатаны. Левко отомщен: свояченица, имеющая особые права и виды на его отца, узнает о сватовстве Макогоненко-старшего к Ганне.

Это лишает «соперника» надежды, но ни на миг не приближает Левко к желанной цели. В отличие от другого влюбленного «парубка», героя повести «Сорочинская ярмарка» Грицько, Левко в результате подобной «инсценировки» не получает согласия на свадьбу, а лишь «отводит душу».

Но лунная майская ночь «божественна». Повесть недаром начинается с разговора Левко и Ганны о звездах-ангелах, глядящих из окошек, и о «райском» дереве в далекой земле, по которому, как по лестнице, Бог спускается перед Пасхой. Как в Пасху (и Рождество) зло утрачивает власть над миром, так и в эту ночь волшебство помогает влюбленным. В заброшенном доме возле леса Левко встречает панночку-русалку, о которой сам же рассказывал Ганне и в которую сам же не верил. Бандурист Левко помогает Русалке найти мачеху-ведьму, доведшую панночку до самоубийства и принявшую вид одной из утопленниц. За это панночка дарит ему записку от «комиссара» Козьмы Деркача-Дришкановского к отцу с приказом немедленно женить сына на Ганне.

События повести (рассказанной читателю «гороховым паничем») приурочены к рубежу XVIII и XIX веков. Голова, отец Левко, любит вспоминать, как в 1787 г. «блаженной памяти великая царица Екатерина ездила в Крым» и он был провожатым; канцлер Безбородько, умерший в 1799-м, назван «покойным». «Опасная» мифологическая древность еще дает о себе знать, поэтому к героям повести является панночка из страшной легенды. Но сами герои знаются с «чертовщиной» в основном не на деле, а на словах. Так, Голова одноглаз – что в повестях из древних времен могло бы намекать на его «бесовство». Более того, он своего собственного сына называет «бесовское рождение». Но ничего «серьезного» в это ругательство не вкладывает. А мистическое приключение Левко, который как бы заигрывается, играя в «оборотня», завершается юмористической сценкой чтения Евтухом Макогоненко грозной записки «комиссара».

Оперное происхождение сюжета («Наталка-Полтавка» И. П. Котляревского) дает о себе знать – и в быстрой смене «декораций», и в условной сказочности событий, и в «оперной» статичности колоритных героев.

Панночка-русалка, утопленница – героиня старинной легенды, которую в 1-й главе рассказывает своей возлюбленной бандурист Левко. Позже, в 5-й главе, она становится волшебной помощницей Левко.

Фольклорно-мифологический образ Русалки, речной «нимфы», – как правило, юной утопленницы, погибшей от несчастной любви или из-за козней злой мачехи и мечтающей отомстить, – пришел в русскую литературу из прозы и поэзии немецкого романтизма. На родную почву новейший немецкий образец был перенесен В. А. Жуковским (баллада «Рыбак», 1818) и вызвал множество подражаний, переложений и пародий. В 1830-е гг. В. А. Жуковский и А. А. Дельвиг, независимо друг от друга, работают над переводом поэмы де Ла Мотт Фуке «Ундина» (см. ст.: Жуковский В. А. «Ундина»), Но панночка-русалка у Гоголя должна была напомнить читателю сразу и о фольклорной традиции, о местных легендах, и о таинственно-эротических нимфах немецкого романтизма, и о «смягченных» Жуковским русских вариациях этой темы, и об оперных персонажах.

Указывая на брошенный дом возле леса (в 1820-е годы шел бурный спор о том, какими именно «нимфами» были русалки – речными или лесными), Левко передает своей возлюбленной Ганне «сказ» старых людей. Некогда у вдового сотника была дочь, ясная панночка, «белая, как снег»; пообещав дочери, что будет холить ее по-прежнему, сотник приводит в дом новую жену, румяную и белую. «Ведьмовство» мачехи несомненно; в первую же ночь в светлицу падчерицы прокрадывается страшная черная кошка с горящей шерстью и железными когтями; отрубив кошке лапу отцовской саблей, Панночка-Русалка наутро замечает, что рука у мачехи замотана тряпкою.

Отца как будто подменяют; на пятый день он выгоняет дочь «босою» и без куска хлеба. Оплакав «погибшую душу» отца, та бросается с высокого берега в реку – и становится главною над утопленницами, которые в лунную ночь выходят в панский сад греться на месяце. В одну из таких ночей они утаскивают ведьму под воду, но та обращается в одну из утопленниц. С тех пор каждую ночь Панночка-Русалка собирает всех русалок и заглядывает им в лица, стараясь угадать ведьму. «И если попадет из людей кто, тотчас заставляет его угадывать, не то грозит утопить в воде».

Эта «вставная новелла» допускает несколько возможных сюжетных следствий – и гибель главного героя от сладких русалочьих песен, и традиционно-сказочное испытание (узнать из множества неразличимо-похожих девушек «избранницу» или «врагиню») с наградой в итоге. Приурочив действие повести к недавней послеекатерининской старине с ее безопасной демонологией, а не к давним временам (которым принадлежит Панночка-Русалка) с их «взаправдашней», погибельной чертовщиной, Гоголь должен был избрать счастливую развязку и невольно соотнести свою героиню с многочисленными балетными нимфами начала XIX в.

Левко, переживший потрясение (выясняется, что отец не дал ему согласие на брак с Ганной, поскольку сам имеет на нее виды), мстит отцу-обидчику, инсценировав «бесовские» игрища. Затем он приходит к заброшенному дому Панночки-Русалки. Левко не верит «бабьим» россказням; на нем вывороченный тулуп, но это не знак настоящего оборотничества, а всего лишь «маскарадный костюм», который был необходим для мести отцу. Да и сама месть «парубка», в отличие от русалочьей мести мачехе, была всего лишь игрой. Однако в свете странной ночи старый дом словно преобразился; «странное, упоительное» сияние, запах цветущих яблонь, мелькнувший в окне белый локоть сливаются в мертвенно-прекрасный лунный образ. Левко не может удержаться, чтобы не заиграть на бандуре и не запеть.

И вот перед ним появляется Панночка-Русалка: «Парубок, найди мне мою мачеху!» Русалки затевают игру в ворона; в отличие от той, которую устроили в селе парубки, эта обрядовая игра – серьезна. Утопленница, которая сама вызывается быть вороном, чтобы «отнимать цыпленков у бедной матери», и есть ведьма. Мачеха схвачена; отныне Панночка-Русалка свободна от наваждения, русалочье уныние покидает ее. Левко награжден и возвращается с подаренной ею запиской от «комиссара» к грозному отцу с приказом немедленно женить сына на Ганне.

Повесть, начавшаяся разговором героев о звездах как ангелах Божиих, глядящих из своих окошек, и о пасхальной победе над темными силами, завершается мысленным пожеланием Левко: «Дай тебе Бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка…». Это пожелание полностью расходится с церковной традицией (самоубийц далеко не всегда отпевают и не хоронят в церковной ограде), но совпадает с полуфольклорным образом рая, каким его воображают герои «Вечеров». В этом раю (где небо подобно «надземной» реке) не просто может найтись место для доброй Панночке-Русалке, которая тоже смотрит на мир из своего светящегося «окошка», но ей необязательно и расставаться с «русалочьим» обликом: «Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми!»

<4> «Пропавшая грамота. Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви»

(1831)

<Гонец>, <дед> – безымянный герой «были» («страховинной казочки»), дед рассказчика Фомы Григорьевича, сыгравший с ведьмами в «дурни». (Из другой «были» дьячка, «Заколдованное место», читатель узнает имя деда – Максим.) Гонец почти начисто лишен индивидуальных черт; это не личность, а сюжетная функция. Единственная подробность, сообщенная читателю, указывает на «духовную грамотность» героя: «Знал он и твердо-он – то и слово-титлу поставить. В праздник отхватает Апостола, бывало, так, что теперь и попович иной спрячется». Все это в нужный момент отзовется на ходе событий; пьяная «грамота» («в голову заберется хмель и ноги начнут писать покой-он – по») чуть было не губит героя, а «духовная грамотность» спасает его, помогая вернуть утраченное им послание, с которым он послан от гетьмана к царице.

Грамота зашита в шапку; за день Гонец преодолевает расстояние от Батурина до Конотопа. И на конотопской ярмарке знакомится с веселым и не в меру болтливым запорожцем. (Запорожцы в мире «Вечеров», если они действуют за пределами Сечи, как правило, связаны с нечистым.) Ночью, в поле, утратив всю смешливость, запорожец признается спутникам, что продал душу дьяволу и ныне – срок расплаты. Пообещав «не выдать» товарища и скорее дать отрезать «оселедец с собственной головы», чем позволить чёрту «понюхать собачьей мордой своей христианской души», Гонец выпивает в шинке водки и в конце концов засыпает. Проснувшись, не видит ни коня, ни запорожца, ни, главное, своей шапки с зашитой в нее гетьманской грамотой. (Шапками они на время поменялись с запорожцем.)

К счастью, шинкарь (который, естественно, знается с нечистым) за пять злотых указывает путь за шапкой: через лес, мимо цыган, что ночью выходят «из своих нор» ковать железо (шабаш), мимо обожженного дерева (сатанинская мета) к небольшой речке (граница между явью и навью). Здесь вокруг огня сидят «смазливые рожи» ведьм и «собачьи морды» чертей «на немецких ножках». Гонца сажают за стол «длиною, может, с дорогу от Конотопа до Батурина». То есть он в обратном, перевернутом мире (ибо сам Гонец только что прискакал из Батурина в Конотоп). Ведьмы предлагают трижды сыграть в дурня на шапку. Хотя бы один выигрыш – и шапка возвращается Гонцу, а иначе, «может, и света более не увидишь». Тут «духовная грамотность» и служит свою добрую службу; на третьей игре Гонец крестит карты под столом – и немедленно выигрывает. Пригрозив перекрестить всю нечисть святым крестом, Гонец получает взамен своего коня (съеденного «рожами») «сатанинское животное» – летающего коня, который сбрасывает героя на крышу его же собственной хаты.

Путешествие возвращается в точку, из которой началось. Движение в сторону, противоположную от цели, тем более замкнутое в кольцо – знак «меченого», демонического пространства. Тем более что жена Гонца всю ночь «подпрыгивала на лавке» и видела «ведьмовский» сон. В мире гоголевских повестей «автоматическая», не зависящая от воли человека, бездушная пляска всегда указывает на действие потусторонних сил. «Духовно грамотный» дед делает единственно верный вывод из случившегося – на этот раз он скачет прямиком, без остановки, размыкая дьявольское кольцо. Милость царицы, которая сидит в серой новехонькой свитке и ест золотые галушки, велика, ему достается целая шапка «синиц» (сторублевок). Это одновременно награда и за доставленную грамоту, и за проявленную «духовную грамотность». А ведьмовское приплясывание жены, которое отныне повторяется ежегодно, – наказание за «духовную ошибку» мужа (пообещав после всего случившегося освятить хату, Гонец «спохватывается» не тотчас же).

<5> «Ночь перед Рождеством»

(1831)

Вакула-кузнец – главный герой повести, открывающей вторую часть «Вечеров». История эта, видимо, рассказана самим Рудым Панько – единственным из рассказчиков цикла, кто знает и Диканьку, и Петербург, и Лафонтена, и Кизяколопупенко.

Вакула влюблен в капризную дочь богатого козака Корния Чуба, черноокую семнадцатилетнюю Оксану. Та, в насмешку, требует добыть для нее черевички (туфельки), какие носит сама царица, – иначе не выйдет замуж за Вакулу. Кузнец бежит из села с намерением никогда в него не возвращаться – и случайно прихватывает мешок, в который его мать, сорокалетняя ведьма Солоха, спрятала ухажера-черта, когда нагрянули к ней другие кавалеры.

И тут Гоголь использует сюжетный ход, который встречается в христианской литературе, например, в повести о св. Иоанне, архиепископе Новгородском. Вакула исхитряется оседлать черта и, угрожая тому крестом, отправляется в Петербург. Смешавшись с толпой запорожцев, проникает во дворец, выпрашивает у Екатерины Великой царские черевички. Тем временем напуганная Оксана успевает без памяти влюбиться в кузнеца, понапрасну ею обиженного и, может статься, потерянного навсегда. Черевички доставлены, но свадьба состоялась бы и без них.

От сцены к сцене тональность повествования все мягче, все насмешливее; образ «мирового зла», с которым предстоит совладать кузнецу, все несерьезнее. Развязывая мешок с чертом, Вакула задумчиво произносит: «Тут, кажется, я положил струмент свой». И на самом деле – нечистой силе предстоит послужить «струментом» ловкому кузнецу. Не поможет даже жалобно-комичная просьба черта: «Отпусти только душу на покаяние; не клади на меня страшного креста!»

Как все герои «Вечеров», исключая персонажей повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», Вакула прописан в полулегендарном прошлом. В данном случае это условный «золотой век» Екатерины накануне отмены запорожской вольницы, когда мир не был еще так скучен, как сейчас, а волшебство было делом обычным, но уже не таким страшным, как прежде. Черт, верхом на котором путешествует Вакула, «спереди совершенно немец», с узенькой вертлявой мордочкой, кругленьким пятачком, тоненькими ножками. Он скорее похож на «проворного франта с хвостом», чем на черта, избиваемого во время Страшного суда грешниками, каким изобразил его Вакула (он не только кузнец, но еще и богомаз) на стене церкви, до своего петербургского вояжа. И тем более не похож он на того страшного дьявола в аду, какого Вакула намалюет позже, «во искупление» этой поездки: «такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо <…> бач, яка ка-ка намальована!».

Больше того: образ оседланного черта отражен во множестве сюжетных зеркал. Мать Вакула, «черт-баба» ведьма Солоха, в самом начале повести неудачно приземляется в печке – и черт оказывается верхом на ней; отец Оксаны Чуб, один из многочисленных ухажеров Солохи, спрятан в мешок, где уже сидит дьяк. А то, что смешно, уже не может быть до конца страшно.

Кузнец соприкасается с нечистью, но использует зло во благо (хотя бы свое личное благо). И произойти это может только в ночь перед Рождеством. По логике «Вечеров», чем ближе к Рождеству и Пасхе, тем зло активнее – и тем оно слабее; предрождественская ночь дает нечисти последний шанс «пошалить», и она же ставит предел этим «шалостям», ибо повсюду уже колядуют и славят Христа.

Кроме того, Вакула при всей своей «кузнечной» силе невероятно простодушен. И он самый набожный из всех жителей села; о набожности героя рассказчик сообщает с мягким юмором, но возвращается к этой теме неотступно, вплоть до финала. (Вернувшись из «путешествия», Вакула просыпает праздничную заутреню и обедню, огорчается, воспринимает это как расплату за общение с нечистым, которого он на прощание высек, но не перекрестил; успокоение приходит к герою лишь после твердого решения в следующую неделю исповедаться во всем попу и с сегодняшнего дня начать бить «по пятидесяти поклонов через весь год».) Самая обычная набожность дает человеку «легендарной» эпохи ту же силу, ту же власть над злом, какую в «мифологические» времена имели одни только «мудрые схимники», отрекшиеся от мира ради поста и молитвы.

Недаром в последнем абзаце повести Вакула, уже успевший жениться на Оксане и обзавестись «дитятей», удостаивается похвалы «заезжего архиерея» за то, что «выдержал церковное покаяние и выкрасил весь левый крылос зеленою краскою с красными цветами». В художественном мире раннего Гоголя похвала архиерея (особенно если он «блаженной памяти», т. е. уже «освящен» смертью) всегда такой же знак благой отмеченности, своеобразной избранности героя, как благословение «седовласого схимника». Даже если рассказывается об этом – с улыбкой.

Потому-то Вакула, несмотря на «ведьмовство» собственной матери, несмотря на заведомо враждебное отношение обиженного черта, – может лицом к лицу повстречаться с нечистью – и остаться невредимым. Касается это не только основной сюжетной линии, но и побочных ее ответвлений.

Отправленный Оксаною за черевичками (по сказочному принципу «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что»), Вакула должен обрести волшебного помощника, ибо в одиночку ему не справиться. Добрые помощники в повестях цикла практически отсутствуют, потому кузнец прямиком направляется к Пузатому Пацюку, про которого все говорят, что он «знает всех чертей и все сделает, что захочет».

Пацюк изгнан (или, скорее, бежал) из Запорожья, что вдвойне нехорошо. Сечь находится за порогом нормального мира, как черт находится за его чертою; но даже из Запорожья за добрые дела не выгоняют. Живет он на отшибе, никуда не выходит; сидит по-турецки. Нечто «иное», чуждое, басурманское проступает и в его облике: низенький, широкий, в таких необъятных шароварах, что, когда он движется по улице, кажется, будто кадь идет сама собою. Съев миску галушек, Пацюк принимается за вареники, причем они сами прыгают в сметану, а затем отправляются в рот к едоку. Но даже увидев все это и поприветствовав Пузатого Пацюка словами: «Ты <…> приходишься немного сродни черту», Вакула все еще не понимает, куда и к кому он угодил. Не наводит его на правильные мысли и двусмысленный ответ Пацюка: «Когда нужно черта, то и ступай к черту <…>, тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами». И только лишь сообразив, что Пацюк жрет скоромное в ночь перед Рождеством, когда положена «голодная кутья», да и то лишь после звезды (тем более что звезды украдены с неба Солохой и ее франтоватым дружком, который и сидит у Вакулы за плечами, в мешке), кузнец догадывается, кто сидит перед ним. Пацюк не просто «знает всех чертей», не просто «сродни черту»; он и есть самый настоящий черт. А его «хата» – потусторонний мир; вареник, который сам собою попадает в рот Вакуле, – своеобразное мифологическое «испытание». Живые не могут есть «загробную» пищу, – ср. в «Пропавшей грамоте» эпизод ведьмовской трапезы, во время которой герой никак не может поднести еду ко рту.

Любому герою повестей из «древней», «мифологической» жизни такой визит в логово «врага» обошелся бы дорого, в лучшем случае стоил бы жизни, в худшем – души. Однако набожный, хотя и не слишком быстро соображающий (по крайней мере, в этой сцене) кузнец запросто покидает «заколдованное место», чтобы буквально в следующем эпизоде оседлать другого черта: поменьше, поглупее и посговорчивее Пацюка.

Затем Вакула мужественно переносит опасный полет и попадает в Петербург. Это во всех отношениях странное место, плавающее в море огней (как бы поменявшееся «ролями» с рождественским небом), отделенное от остального мира шлагбаумом. А значит, подобно Сечи, пребывающее за порогом, за чертой. Удивительно ли, что кузнец с чертом немедленно попадают в компанию запорожцев, год назад проезжавших через Диканьку. Продемонстрировав им свое умение говорить «по-русски» («Што, балшой город» – «чудная пропорция»), Вакула с помощью хвостатого «струмента» заставляет запорожцев взять себя во дворец.

С дворцом все тоже обстоит далеко не просто.

Вакула одновременно и кузнец, и богомаз. Попав в царские палаты, он словно раздваивается. Как богомаз, восхищается картиной, на которой «дитя святое» прижало к Пречистой Деве ручки – и тут же увлекается дверной ручкой, которая ему, как кузнецу, кажется «еще удивительнее». Дальше – больше

Рядом с ангелоподобной государыней оказывается двусмысленный персонаж – плотный человек в гетьманском мундире, который мало того что крив (что, как известно, первый признак «дьяволоватости»), но и учит казаков лукавить. Запорожцы говорят о нем так: «Куда тебе царь! Это сам Потемкин!» Прямой, этимологический, смысл «темной», демонической фамилии подчеркнут соседством с «лучезарным» титулом «Светлейший» («Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом <…>»). Но простодушный Вакула снова не понимает, кто стоит перед ним. Тем более что образ

Потемкина уравновешен в этой сцене образом Фонвизина, который тоже находится в окружении императрицы и олицетворяет «доброе», честное начало петербургской жизни.

И снова духовное неведение сходит кузнецу с рук. Он – не запорожец, он – не лукавит, он мимо Светлейшего Потемкина обращается напрямую к царице, чьи «сахарные ножки» искренне восхищают его, и потому получает от нее желанные черевички. Тогда как хитрые запорожцы вскоре останутся с носом: Сечь, которую они просят сохранить, ради чего и прибыли в столицу империи, будет упразднена в 1775 г.

Впрочем, упразднение Сечи будет означать не только окончательное завершение «мифической древности», но и «начало конца» романтически-легендарного прошлого. Путь к нестрашной, но скучной современности открыт; малому «дитяти» кузнеца и Оксаны суждена жизнь в мире, где приключения, подобные тем, что выпали на долю Вакулы, станут уже невозможными. Старинная нечисть окажется окончательно вытесненной из реальности в область побасенок Рудого Панька и в сюжеты церковных росписей кузнеца Вакулы: «яка кака намальована!»

<6> «Страшная месть»

(1832)

Колдун (отец, брат Копрян, Антихрист) – герой, соединивший в себе негативные черты всех отрицательных персонажей цикла «Вечеров». Колдун – первая гоголевская попытка изобразить Антихриста. В этой попытке Гоголь опирался на новеллистический опыт немецких романтиков (алхимик в «Бокале» Л. Тика, детоубийца в его же «Чарах любви») и их русских эпигонов (образ демонического злодея Бруно фон Эйзена в повести А. А. Бестужева (Марлинского) «Замок Эйзен», 1827). В финале повести образ Колдун получает «мифологическое» истолкование в духе все того же Л. Тика (новелла «Пиетро Апоне») и народной космогонии сектантов-богумилов; «немецкий» образ главного героя-злодея вплетен в стилистический узор украинского песенного фольклора.

Нечто сомнительное присутствует в облике Колдуна изначально: после долгих лет странствий вернувшись оттуда, «где и церквей нет», он живет в семье дочери Катерины и ее мужа-запорожца Данилы Бурульбаша. Бродяжничество – знак безродности, а безродность – атрибут демонизма. Колдун курит заморскую люльку, не ест галушек, свинины, предпочитает им «жидовскую лапшу». То, что он не пьет горилки, окончательно убеждает Бурульбаша, что тесть, «кажется, и во Христа не верует».

Колдун пытается управлять дочерью – при живом муже! И даже пытается убить зятя на поединке. Когда он целует Катерину, странным блеском горят его глаза. Намек на инцест, беззаконную страсть отца к дочери, прозрачен; окончательно он проясняется в кошмарном сне Катерины. Ей снится, что отец и есть тот самый казак-оборотень, которого они с мужем видели на киевской свадьбе есаула Горобца (этим эпизодом повесть начинается): когда молодых благословляли иконами от схимника старца Варфоломея, имеющими особую «защитительную силу», у этого казака нос вырос на сторону, очи вместо карих стали зелеными, губы посинели, как у черта, а сам он из молодого преобразился в старика, так что все в ужасе закричали: Колдун снова вернулся! Во сне Колдун пытается соблазнить Катерину: «Ты посмотри на меня, <…> я хорош <…>. Я буду тебе славным мужем <…»>.

Так происходит завязка сюжета. Но, пробудившись, Катерина помнит далеко не все, что видела ее душа в царстве сна. Следующей ночью пан Данило прокрадывается в старинный замок на темной стороне Днепра, где ляхи (в мире «Вечеров» поляки всегда заодно с дьяволом) собираются строить крепость на пути запорожцев. Сквозь окно он видит отца-колдуна, меняющего свой облик, точь-в-точь как менял его «киевский» казак-оборотень. На Колдуне чудная шапка с «грамотою не на польском и не русском» (т. е. с «каббалистическими» знаками еврейского алфавита или арабско-мусульманской вязью; и то и другое одинаково нехорошо); в комнате летают нетопыри, вместо образов на стенах – «страшные лица». Сквозь прозрачные слои «астрального» света (голубой, бледно-золотой, затем розовый) проходит фигура, белая, как облако, – это душа спящей Катерины. Данило узнает то, что не сможет вспомнить его жена после пробуждения: отец некогда зарезал ее мать; Катериной он пытается «заместить» убитую супругу. Наутро Бурульбаш с ужасом говорит Катерине, что через нее породнился с антихристовым племенем; увы, он прав, но еще не догадывается, какую цену придется заплатить за это родство.

Сюжет о Колдуне стремительно движется к своей кульминации. По прошествии времени отец-Антихрист оказывается в темнице, в цепях; за тайный сговор с католиками (т. е., по логике «Вечеров», с «подмененными», «вывороченными» христианами) его ждет котел с кипящей водой или сдирание кожи. Колдовские чары бессильны против стен, выстроенных некогда «святым схимником». (Символический образ «схимника», наделенного молитвенной властью над темными силами, постоянно возникает в повестях цикла.) Но Катерина, поддавшись лживым уговорам Колдуна, который молит даровать время для искупления грехов – «ради несчастной матери», выпускает отца из темницы. И хотя Данило Бурульбаш решает, что чародей сам выскользнул из цепей, «идеологическая измена» жены мужу уже совершилась. Отец и не получает власти над телом дочери, но его власть над ее душою пересиливает мужнину власть. Ложная кульминация предвещает скорую развязку сюжетной линии Бурульбаша. Пускай отец и не замещает его на супружеском ложе, но зато вытесняет его из жизни.

«Отступничество» Катерины вносит порчу в запорожский мир, нарушает его внутреннее единство: на Украине больше нет порядка, нет «головы». Данило, давно уже предчувствующий близкую смерть, гибнет в битве с ляхами. Однако и Колдун не может торжествовать победу: тризна, которую совершают казаки над Бурульбашем, как бы восстанавливает утраченное было единство. Жертвенной кровью мужа смывается грех жены, и сквозь облака на «Антихриста» смотрит уже чудный лик «дивной головы». Загадка этого образа разъяснится в эпилоге. Пока же Колдун пытается довершить начатое злодейское дело. Он является в снах Катерине, вместе с младенцем перебравшейся в Киев, к есаулу Горобцу. Колдун угрожает дочери убить ее сына, если она не выйдет за отца замуж. И в конце концов убивает невинное дитя. Такова вторая кульминация.

«Настойчивость» Колдуна объясняется не столько его греховной страстью, сколько глобальной «антихристовой» целью: до конца завладев дочерью, мистически разрушить естественные связи, царящие в мире. Разрушив их, можно до конца погубить и без того ослабленное казачье братство, православное воинство. Покуда Украйна держит оборону от «ляхов» – зло не может торжествовать на земле. А как только перестанет выполнять свою оборонительную миссию, зло восторжествует.

Но чем ближе Колдун к поставленной цели, тем ближе он и к собственной погибели: вновь на страницах повести возникает загадочный образ: всадник-богатырь нечеловеческого роста, скачущий в Карпаты на вороном коне и засыпающий на вершине горы. Этот образ источает непонятную пока угрозу для Колдуна, который под видом «брата Копряна» в красном жупане, напоминающем о «красной свитке» черта в «Сорочинской ярмарке», является в Киев к обезумевшей Катерине, чтобы обманом увезти ее.

Но безумие лишь обостряет духовную чуткость дочери; ее душа, действующая отныне помимо ее разума, опознает своего мучителя. Кровь мужа и сына окончательно искупает преступную слабость Катерины; пришествие Антихриста пока не состоялось. Колдун обречен; в момент второй кульминации его сюжетная линия проходит стадию развязки.

Теперь Колдуну ничто не поможет; даже убийство «святого схимника», отказавшегося отмаливать душу страшного грешника, выглядит скорее жестом отчаяния, чем знаком всесилия. (Хотя само по себе, да еще вблизи «святых мест» Киева, это убийство свидетельствует о запредельной мистической силе «Антихриста».) Куда бы Колдун ни направил коня, он скачет в одном-единственном направлении: к Карпатским горам, где ждет его Великий Всадник, чтобы убить и бросить телесно ожившую душу в пропасть, где зубы мертвецов вечно будут грызть Колдуна.

Колдун умирает «вмиг» и тут же открывает после смерти очи, не воскресая при этом. То же происходит и с сюжетом повести: он завершается, исчерпывает себя (наказание соразмерно преступлениям) и тут же продолжается дальше. Этот «оживший сюжет» наконец-то расшифровывает мифологическую подоплеку легендарных событий; становится понятна и причина ненависти «Антихриста» к православному братству, заединству, и патологическое влечение к дочери. Колдун – последний мужчина в роду, начало которому положил Иуда-Петро, изменивший великому побратимству из зависти к славе и убивший Ивана, с которым у них было «все пополам». За это Иван выпросил у Бога, чтобы последний в роду Петро был такой злодей, какого еще не бывало на свете, и чтобы он, Иван, бросил этого злодея в пропасть, где мертвецы грызут друг друга, и веселился, глядя на его муки. Бог соглашается, но «обрекает» Ивана сидеть «вечно на коне своем», наслаждаясь страшной местью, но не имея Царствия Небесного. Лунный отблеск этой одинокой фигуры позже ляжет на фигуру Понтия Пилата в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»; Ю. Н. Тынянов указал также на сюжетно-смысловую проекцию образов гоголевской повести в «Хозяйке» Ф. М. Достоевского.

Зло наказано; добро не торжествует. Герои мифа, венчающего легенду о Колдуне, связывают воедино апокрифическую версию библейского сюжета о Каине и Авеле с богумильской космогонией, в которой апостол Петр часто отождествляется с Иудой, а апостол Иоанн Богослов (неотделимый от Иоанна Предтечи) – с самим Богом. Все это наложено на фон немецкой романтической традиции, от «Разбойников» Шиллера до новеллы Л. Тика «Пиетро Апоне». В этом мифологическом «отростке» сюжета Колдун из главного героя мгновенно превращается во второстепенного персонажа, косвенного участника сюжета, у которого нет и не может быть развязки.

<7> «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»

(1830 <?>)

Шпонька Иван Федорович – главный герой истории, поведанной рассказчику Степаном Ивановичем Курочкою из Гадяча. По причине плохой памяти простосердечный рассказчик записывает сюжет, но по старой литературной традиции «старуха» изводит полтетради на пирожки, так что повествование обрывается посередине. Этот обрыв сюжетной линии резко усиливает впечатление случайности, неуместности, исходящее от рассказа о никчемном герое, так не похожем на остальных – ярких, колоритных – персонажей «Вечеров». Они живут на грани между фантастикой и реальностью, между смехом и страхом – он полностью принадлежит миру обыденности; они ярки и колоритны – о Шпоньке почти нечего сказать.

К началу повести ему около 40 лет; он с детства был робок, старателен, аккуратен; умел прекрасно очинить перо ножичком (который держал всегда в чехольчике); его хвалил учитель Никифор Тимофеевич Деепричастие, а грозный латинист вообще-то был им доволен, но однажды отхлестал Шпоньку по рукам – когда тот, единственный раз в жизни, принял от соученика взятку за помощь в подготовке к уроку: очень вкусный блин. С тех пор робость Шпоньки еще более усилилась; страх новизны перерос в любовь к однообразному повторению привычного. Читать Иван Федорович Шпонька любит лишь уже читанное; его не привлекает непривычный пейзаж, как бы ни был он живописен, но вид все того же пруда, все той же яблони доставляет ему наслаждение.

Рассказ об Иване Федоровиче строится на приеме обманутого ожидания. Читатель «Вечеров» успел привыкнуть к определенным закономерностям сюжета: бытовая сцена часто венчается фантастическим итогом; фантастика низводится до уровня бытовой детали. И к тому, что некоторые черты героя и особенности его поведения могут указывать на связь с нечистой силой. Того же естественно ждать от повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка». Но напрасно.

В первую очередь читатель узнает, что Иван Федорович (который служит в П*** пехотном полку, не пьет особо крепких выморозок, предпочитая им рюмку водки перед обедом), любит читать гадательную книгу. В рассказе о любом другом персонаже «Вечеров» эта деталь обернулась бы вереницей фольклорно-демонических видений: где есть собрание разгадок, там должны объявиться загадки. В последней повести цикла гадательная книга появляется как бы ни для чего: ближе к финалу Шпонька должен будет заглянуть в нее, но сна своего не разъяснит.

Затем, получив письмо от тетушки, которая после смерти матери взяла в управление его Вытребеньки, Иван Федорович выходит в отставку в чине поручика и направляется домой. Везет его набожный жид, который «шабашовал по субботам». Но никакого демонического шабаша он почему-то не устраивает. Точно так же, когда через 2 недели пути Шпонька останавливается в деревеньке, в 100 верстах от Гадяча, и в двери постоялого двора влезает толстый человек в зеленом сюртуке, с короткой шеей, двухэтажным подбородком и огромными щеками, которые подобны мягким подушкам, тщетно надеяться, что этот помещик села Хортыще, что в пяти верстах от Вытребенек, обернется чертом или хотя бы ожившим мертвецом. Григорий Григорьевич Сторченко не черт, не колдун, не мертвец, а просто грубоватый помещик, едущий по собственной надобе. Несмотря на свои необъятные размеры, на странное поведение, на «запорожский» отзвук в названии имения (Хортыще – Хортица), на курицу и настойки, съедаемую и выпиваемые в постный день, пятницу; несмотря даже на страшный носовой свист во сне и некоторую глухоту, произведенную тараканом, который некогда закрался в его ухо, он самый обычный человек.

Бесполезно искать скрытый смысл в его фамилии, Сторченко, равно как в диковато и даже «подозрительно» звучащих имени, отчестве, фамилии тетушки Ивана Федоровича, Василисы Кашпоровны Цупчевськой. Да, Цупчевська наделена исполинским ростом и ей куда больше пошли бы драгунские усы и ботфорты, нежели чепчик. И все-таки Василиса Кашпоровна обычная тетушка, а не ведьма. Точно так же нет потаенного литературно-этимологического смысла и в фамилии самого Шпоньки – значение имеет только ее смешное и «ничтожное» звучание.

Естественно поэтому, что лишен какой бы то ни было мистической подоплеки и замысел тетушки, любой ценой вернуть соседнее имение. Имение это должно принадлежать Ивану Федоровичу, согласно утраченному завещанию покойного Степана Кузьмича, который некогда, в отсутствие батюшки героя, наезжал к матушке в гости. Опять же сюжет о «пропавшей грамоте» и прозрачный намек на отцовство Степана Кузьмича остаются без фантастического развития, что было бы невозможно в других повестях. А то, что имением ныне владеет тот самый Григорий Григорьевич Сторченко, с которым Иван Федорович повстречался на пути домой – чистая случайность.

Единственное событие на протяжении всей повести, выходящее за рамки обыденности, это сон Ивана Федоровича. Влюбившийся в младшую из двух сестер Сторченки (естественно, деловитая тетушка немедленно решает женить «ще молоду детину» и получить желанное имение в качестве приданого), Шпонька с ужасом размышляет: что такое жена? и неужто, женившись, он будет теперь не один, но их будет всегда двое? Сон, привидевшийся ему тою же ночью, ужасен: то ему является жена с гусиным лицом; то жен становится несколько и они повсюду. В шляпе, в кармане… То тетушка уже не тетушка, а колокольня, сам Шпонька колокол, а веревка, которой затаскивают его на колокольню, жена. То купец предлагает ему купить модной материи, жены… Но сон разрешается ни во что, а рукопись повести обрывается.

Создавая образ Ивана Федоровича Шпоньки, Гоголь намечает новый тип героя, который окажется в центре его художественного мира после создания цикла «Миргород». Это герой, вырванный из легендарного полусказочного времени и помещенный в современное пространство, в измельчавшую эпоху. Он не связан ни с чем, кроме быта, ни с добром, ни со злом; он навсегда разлучен с глубинным смыслом жизни. Во время визита к Сторченке некий помещик Иван Иванович спрашивает Шпоньку, читал ли тот книгу Коробейникова «Путешествие ко святым местам». Завязывается разговор о Палестине, об Иерусалиме, то есть о местах сакральных, священных для христиан, но лишь для того, чтобы в конце концов увенчаться двумя бессмысленными сентенциями: «Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на свете далекие страны! – сказал Иван Федорович. <…> – Не верьте ему, Иван Федорович! – сказал Григорий Григорьевич, не вслушавшись хорошенько, – все врет!». В следующий раз, оставшись наедине со своей невестой, Иван Федорович произносит одну-единственную фразу: «Летом очень много мух, сударыня».

И потому особенно горькой иронией пронизано замечание рассказчика (с пародийными целями позаимствованное у Вальтера Скотта) о бричке, на которой разъезжает Иван Федорович: «та самая бричка, в которой ездил еще Адам; и потому, если кто будет выдавать другую бричку за адамовскую, то это сущая ложь, и бричка непременно поддельная. Совершенно неизвестно, каким образом спаслась она от потопа. Должно думать, что в Ноевом ковчеге был особенный для нее сарай». Это ироничное рассуждение организует более чем серьезный библейский подтекст повести. Шпонька как всякий человек, полноправный наследник Адамова рода; но обсиженная мухами современность так устроена, что человек отступил от человечества. Почти как в любимом анекдоте поручика Пирогова из повести «Невский проспект»: пушка сама по себе, а единорог сам по себе.

И как ни странно, это полное «выпадение» современного человека из целостного мира, это окончательное «высвобождение» из-под власти страхов седой старины, эта разлука с Диканькой (Шпонька с ней вообще никак не связан) делают его по-новому беззащитным от зла, которое может беспрепятственно вторгаться в «пустое» сознание героя (сон Ивана Федоровича) и потрясать его до основания.

<8> «Заколдованное место. Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви»

(1830 <?>)

Дед (Максим) – персонаж, уже появлявшийся на страницах «Вечеров» (см ст.: «Пропавшая грамота». <Гонец>). Засеяв «баштан» (бахчевое поле, где выращиваются дыни и арбузы) прямо у дороги, Дед рассказчика оказывается в плену у заколдованного места. Однажды, пустившись на радостях вприсядку, не может «проскочить» в танце через середину пространства: «не вытанцовывается, да и полно», «ноги как деревянные» (образ мертвенной «автоматической пляски», противоположной веселому, полному жизни танцу, хороводу, проходит через весь цикл). Помянув недобрым словом сатану, дед вдруг оказывается в гладком поле возле леса. Ночь темная, месяц за тучей; на могиле вспыхивают свечки: клад. Следующим вечером, соблазнившись кладом (и забыв, какая сила перенесла его к лесу), возвращается и обнаруживает, что «место не то» (должны быть одновременно видны поповские голубятня и гумно; видно либо одно, либо другое). Лишь на третий день, ударив заступом в «заколдованное место», где ему прежде не «вытанцовывалось», Д. вновь перемещается в потустороннее пространство, где должен быть клад. Насмешки нечисти – птичьего носа, медвежьего рыла, бараньей головы (которая эхом повторяет все дедовы слова) – не останавливают кладоискателя; лишь «мерзостная рожа» с красными очами и дразнящим языком (заставляющая вспомнить Басаврюка из «Вечера накануне Ивана Купала», см.) чуть было не заставляет его поворотить. Притащив выкопанный котел в хату (мать рассказчика, не разобрав в темноте, выливает на Д. помои), обнаруживает вместо золота сор и дрязг.

Переместившись из «Пропавшей грамоты» в «Заколдованное место», Д. меняет свой облик – в соответствии с сюжетной задачей последней повести цикла, где повторены все его основные мотивы, но ужасы смягчены, а юмористическая тональность усилена. Если в «Пропавшей грамоте» он был показан молодым, полным сил, и не только физических, то здесь он стар, хотя еще и не дряхл. Если там нечистая сила вынуждает его вступить с нею в «бой» (пускай хотя бы то было сражение в карточного «дурня»), то здесь он сам попадает в ее ловушку. Если там цена поражения – смерть, то здесь – обычная насмешка «черта» над героем. Если там героя спасает его «духовная грамотность», близость к церкви (иначе бы он не сообразил перекрестить крапленые «ведьмовские» карты), то здесь он лишь задним числом делает «духовно правильный» вывод (имеющий касательство сразу ко всем сюжетам цикла): «<…> все, что ни скажет враг Господа Христа, все солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!» И бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте не спокойно: «А нуте, ребята, давайте крестить!..»

Что почитать

В. В. Виноградов. Рудый Панько и рассказчик из романов Вальтера Скотта // Он же. Избр. труды. Поэтика русской литературы. М., 1976;

А. С. Немзер. Сказки Рудого Панька // Гоголь Н. В. Вечера на хуторе близ Диканьки. Т. 1. М., 1985;

Он же. Становление Гоголя // Там же. Т. 2. М., 1985.

«Мертвые души»

(поэма, 1835–1841 – том 1, опубл. 1842)

Капитан Копейкин – герой вставной новеллы об офицере, герое Отечественной войны 1812 г., потерявшем на ней ногу и руну и подавшемся от безденежья в разбойники. В вариантах «Повести» предполагалось бегство капитана Копейкина в Америку, откуда он направил бы Александру I письмо о судьбе раненых и где получил бы милостивый рескрипт государя. Новеллу (в своем «сказовом», комически многословном стиле) рассказывает в 10-й главе поэмы почтмейстер Иван Андреич.

Повод для рассказа прост. Чиновники города, озадаченные слухами о Чичикове – покупателе мертвых душ, обсуждают, кем же он может быть. Высказываются всевозможные, причем самые фантастические, предположения; фигура Чичикова «накладывается» на губернский фон. Нет ли в выражении «мертвые души» намека на смертную драку между сольвычегодскими и устьсысольскими, во время которой у одного из драчунов был «вплоть» сколот нос? Или на убийство крестьянами «земской полиции», который был блудлив, как кошка, и портил девок и баб? Не связаны ли слухи с объявившимся делателем фальшивых ассигнаций? Или с бегством разбойника из соседней губернии? Внезапно, после всеобщих долгих препирательств, почтмейстер вдохновенно восклицает: «Это, господа, судырь ты мой, не кто иной, как капитан Копейкин!» и предлагает выслушать историю о нем, которая «в некотором роде, целая поэма». Поэмой назван и гоголевский роман; так что почтмейстер невольно пародирует самого Автора «Мертвых душ», а его «Повесть о капитане Копейкине» – роман в целом. Но это особая пародия, смешная и серьезная одновременно; она связывает в единый литературный узел все обсуждавшиеся чиновниками темы – об убийстве, о фальшивомонетчике, о беглом разбойнике – и во многом служит ключом ко всему тексту «Мертвых душ».

Оказывается, капитан Копейкин был ранен под Красным или под Лейпцигом (т. е. в одном из ключевых сражений великой войны) и стал инвалидом до послевоенных распоряжений Александра I о судьбе раненых. Отец не может кормить капитана; тот отправляется искать царской милости в Петербурге, который в описании почтмейстера приобретает полусказочные черты – «сказочная Шахерезада», «Семирамида». В описании царственной роскоши Петербурга, показанной глазами впервые увидевшего ее героя («проносится заметная суета, как эфир какой-нибудь тонкий»), и особенно в описании правительственного здания на Дворцовой набережной пародийно повторен образ Петербурга и дворца, какими их видит Вакула-кузнец в повести «Ночь перед Рождеством». Но если там герою сопутствовала поистине сказочная удача, то здесь визит к «министру или вельможе», в котором легко угадываются черты графа Аракчеева, дает капитану Копейкину лишь ложную надежду.

На радостях отобедав в трактире, как «в Лондоне» (водка, котлеты с каперсами, пулярка); и потратив почти все деньги, Копейкин вновь является во дворец за обещанной помощью – чтобы услышать то, что отныне он будет слышать каждодневно: ждите. С одной «синюхой» (пятирублевая купюра синего цвета) в кармане, отчаявшийся, униженный, как может быть унижен только нищий посреди всеобщей роскоши, капитан Копейкин «неотвязным чертом» прорывается к Вельможе-Министру и дерзко требует оказать-таки помощь. В ответ на это «его, раба Божия, схватили, судырь ты мой, да в тележку» – и с фельдъегерем отправили вон из столицы.

Доставленный в свою далекую губернию, капитан Копейкин, по словам почтмейстера, воскликнул: «Я найду средства!» – и канул в «эдакую Лету». А через два месяца в рязанских лесах объявилась шайка разбойников, атаманом которых был не кто иной… – и тут рассказчику напоминают, что у Чичикова и руки и ноги на месте. Иван Андреич хлопает рукой по лбу, обзывает себя телятиной, безуспешно пытается вывернуться (в Англии столь совершенная механика, что могут сделать деревянные ноги) – все напрасно. История о капитане Копейкине как бы уходит в песок, ничего не проясняя в вопросе о том, кто же такой Чичиков.

Но образ капитана лишь кажется случайным, «беззаконным», вставным, а легенда о нем – никак сюжетно не мотивированной.

Тема нищего дворянина, безденежного капитана, «черт знает откуда» взявшегося, возникает уже в 6-й главе, где жадный Плюшкин жалуется Чичикову на соседа-капитана, который любит наезжать в гости: «говорит, родственник: «Дядюшка, дядюшка!» <…> С лица весь красный <…>. «Дядюшка, – говорит, – дайте чего-нибудь поесть!» <…> У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается». Но еще раньше сам Чичиков, уезжая от Ноздрева, мысленно «отделывает» его, как плут ямщик бывает отделан «каким-нибудь езжалым, опытным капитаном». Позже, в главе 10-й, во время болезни, Чичиков обрастет бородой, подобно капитану, а в главе 11-й имя Копейкина словно нечаянно «аукнется» в жизненном наказе чичиковского отца: «копи Копейку». Что же до образа «разбойника», то еще в 9-й главе «просто приятная дама» и «дама, приятная во всех отношениях» предполагает в Чичикове кого-то «вроде Ринальда Ринальдина», знаменитого героя, романа X. Вульпиуса о благородном разбойнике.

Так что вставная «Повесть» ассоциативно связана и с предшествующим, и с последующим развитием основного сюжета. Но и этого мало. Важно помнить, что военное звание капитана по табели о рангах соответствовало штатскому чину титулярного советника, а это одновременно и объединяет несчастного капитана Копейкина с другими «униженными и оскорбленными» персонажами социально-фантастических повестей Гоголя, титулярными советниками Поприщиным («Записки сумасшедшего») и Акакием Акакиевичем Башмачкиным («Шинель»), и противопоставляет его им. По крайней мере – Башмачкину. Ибо в статской службе этот чин не давал дворянства, а в военной дворянство обеспечивалось уже первым обер-офицерским званием. Копейкин – именно офицер. И это отличает его от всех литературных прототипов. А их немало. Есть фольклорные песни о «воре Копейкине». Есть многочисленные персонажи-инвалиды русской послевоенной прозы и поэзии («Нищий» М. П. Погодина, «Инвалид Горев» П. А. Катенина, «Отставной солдат» А. А. Дельвига и др.). Наконец, есть образ Солдата из идиллии С. Геснера «Деревянная нога», на который оглядывались все перечисленные авторы. Кстати, отличает это Копейкина и от его «литературного наследника», Левши из сказовой повести Н. С. Лескова.

Все они – «из народа», а капитан Копейкин дворянин. Если он и разбойник, то – благородный.

Эта деталь резко усиливает трагизм его истории; она связывает образ несчастного капитана с пушкинскими замыслами романа о «Русском Пеламе», о джентльмене-разбойнике. И она же объединяет все множество литературных ассоциаций, которые окружают романный образ Чичикова: «новый человек русской действительности, <…> дух зла, и светский человек, и воплощенный эгоист, Германн, рыцарь наживы и благородный (грабит, как и Копейкин, лишь казну) разбойник» (об этом пишет литературовед Ю. М. Лотман).

Важен образ Копейкина и с точки зрения композиционно-смысловой. В повести о нем, как в фокусе, сходятся чересчур разнообразные слухи о Чичикове, но из нее же лучами расходятся новые, еще более невероятные версии произошедшего. Чиновники задумываются: а не есть ли Чичиков Наполеон, нарочно отпущенный англичанами с острова Св. Елены, чтобы возмутить Россию. (Опять же почтмейстер, который служил в кампанию 1812 года и «видел» французского императора, уверяет собеседников, что ростом Наполеон «никак не выше Чичикова» и складом своей фигуры ничем от него не отличается.) От Чичикова-Наполеона следует естественный смысловой проброс к теме Чичикова-Антихри-ста; на этом чиновники останавливаются и, поняв, что заврались, посылают за Ноздревым.

И чем нелепее становятся их сравнения, чем немыслимее их предположения и «исторические параллели», тем яснее обнажается ключевая авторская идея 1 – го тома «Мертвых душ». Идея эта тесно связана с той «классификацией» исторического времени, которую Гоголь предложил в «Вечерах на хуторе»: страшная доисторическая древность сменяется веселой безопасной «чертовщиной» легендарных времен Екатерины Великой, а затем наступает смертельная скука, которая не угрожает человеческому телу, но убивает душу. В «Мертвых душах» хронология меняется, но суть остается. Наполеоновская эпоха была временем последнего торжества романтического, могущественного, впечатляющего зла. После этого мир измельчал. Новое, «денежное», «копеечное» зло неправедного приобретательства, олицетворением которого стал подчеркнуто-средний, «никакой» человек Чичиков, может в конечном итоге обернуться незаметным, а потому особенно опасным явлением Антихриста буржуазной эпохи. И это произойдет непременно, если не свершится нравственное возрождение каждого человека в отдельности и человечества в целом

Коробочка Настасья Петровна – вдова-помещица, коллежская секретарша; вторая (после Манилова и перед Ноздревым) «продавщица» мертвых душ. К ней (гл. 3) Чичиков попадает случайно: пьяный кучер Селифан пропускает множество поворотов на возвратном пути от Манилова. Множество деталей и подробностей заставляет читателя насторожиться и связать образ сонной владелицы «темного, нехорошего места» с сельскими ведьмами ранних повестей Гоголя, с ведьмой Вахрамеевной из романа М. Н. Загоскина «Аскольдова могила» и Бабой-ягой из народных сказок. Приезд к Настасье Петровне сопровождает ночная «потьма», грозовая атмосфера. В доме у нее раздается пугающе-змеиное шипение стенных часов. Она постоянно вспоминает покойника-мужа, признается Чичикову (уже наутро), что 3-го дня ей всю ночь снился «окаянный» черт. Но утренняя встреча Чичикова с Коробочкой полностью обманывает читательские ожидания, разлучает ее образ со сказочно-фантастическим фоном, без остатка растворяет в быту.

С наибольшей силой это обытовление образа выражено в эпизоде со знаменитой шкатулкой Чичикова, которую тот открывает после спора с хозяйкой о цене «мертвых душ», чтобы достать гербовой бумаги для совершения купчей. Ее устройство, подробно описанное, аллегорически изображает душу Чичикова, но самый образ шкатулки как бы метонимически повторяет очертания «тезки» – Коробочки. На «обытовление» образа работает и главное положительное качество Коробчки, ставшее ее отрицательной и всепоглощающей страстью: торговая деловитость. Каждый человек для нее это прежде всего и только – потенциальный покупатель.

Небольшой домик и большой двор Коробочки, символически отражающие ее внутренний мир, аккуратны, крепки; тес на крышах новый; ворота нигде не покосились; перина – до потолка; всюду мухи, которые у Гоголя всегда сопутствуют застывшему, остановившемуся, внутренне мертвому современному миру. На предельное отставание, замедление времени в пространстве Коробочки указывают и по-змеиному шипящие часы, и портреты на стенах «в полосатеньких обоях»: Кутузов и старик с красными обшлагами, какие носили при государе Павле Петровиче. «Генеральские портреты», явно оставшиеся от покойного мужа Коробочки, указывают лишь на то, что история завершилась для нее в 1812 г. (Между тем действие поэмы приурочено ко времени между седьмой и восьмой «ревизиями», т. е. переписями, в 1815 и 1835 гг. и легко локализуется между 1820 г. – начало греческого восстания и 1823 г. – смерть Наполеона).

Однако «замирание» времени в мире Коробчки все же лучше полного выпадения из реального времени у Манилова. У нее хотя бы есть прошлое; какой-то, пусть и смешной, намек на биографию (был муж, который не мог заснуть без почесывания пяток). Коробочка обладает характером; слегка смутившись от предложения Чичикова продать мертвых («Нешто хочешь ты их откопать из земли?»), тут же начинает торговаться («Ведь я мертвых еще никогда не продавала») и не останавливается до тех пор, пока Чичиков в гневе не сулит ей черта, а затем обещает купить не только мертвецов, но и другую «продукцию» по казенным подрядам.

Коробочка – опять же в отличие от Манилова – помнит своих умерших крестьян наизусть. Но при этом она туповата; поэтому в конце концов приедет в город, чтобы навести справки, почем теперь идут мертвые души, и тем самым окончательно погубит репутацию Чичикова, без того пошатнувшуюся. Однако даже эта туповатость своей определенностью лучше маниловской пустоты, ни умной, ни глупой, ни доброй, ни злой.

Тем не менее само местоположение села Коробочки (в стороне от столбовой дороги, на боковом ответвлении жизни) указывает на ее «безнадежность», «бесперспективность» каких бы то ни было надежд на ее возможное исправление и возрождение. В этом она подобна Манилову и занимает в «иерархии» героев поэмы одно из самых низких мест.

Манилов – «сладкий» сентиментальный помещик, первый, к кому направляется Чичиков в надежде приобрести мертвые души (гл. 2). Персонаж, «собранный» из обломков литературных штампов, Манилов связан и с водевильно-комедийным типом душещипательного «карамзиниста» (непосредственно – с провинциалом Волгиным, мечтающим прорыть канал между Черным и Каспийским морями из водевиля М. Н. Загоскина «Деревенский философ»), и с мольеровским типом «глупого дворянина» (комедия «Смешные жеманницы»), и со сладким помещиком Аглаевым, владельцем имения Приютово из нравоописательного «помещичьего» романа Д. Н. Бегичева «Семейство Холмских».

Сквозь многочисленные литературные маски в образе Манилова просвечивает маска социальная. В его портрете (белокурые волосы, голубые глаза), в рисунке его поведения (приторная мечтательность при полном бездействии), даже в возрасте (около 50 лет) могут быть опознаны черты «сентиментального», душевного и пустого государя Александра I последних лет его правления, приведших страну к катастрофе. Во всяком случае, это тот же социальный тип. (Предпринимавшаяся попытка связать Манилова с Николаем I была заведомо ошибочной.) Имя жены Манилова, приятной дамы, плетущей кружевные кошельки, «Лизанька», совпадает как с именем сентиментальной героини Н. М. Карамзина, так и с именем жены Александра I. Возможно также, что образ Манилова пародийно перекликается с традиционным типом искусителя из масонской литературы XVIII в., заманивающего душу. С этим, видимо, связано название его имения – «Маниловка, а не Заманиловка», – отстоящего вдали от города и прямых дорог (хотя, заманивая Чичикова, Манилов уверяет, что до него всего 15 верст).

Сконструированность образа Манилова, отсутствие какого бы то ни было намека на биографию подчеркивают пустоту героя, «ничтожность», прикрытую сахарной приятностью облика, «великатностью» доведения. (По отзыву повествователя, Маниловни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан; черт знает что такое.) Характеры помещиков, изображенных в поэме, отражаются в вещах, которые их окружают. Дом Манилова стоит на юру, открытый всем ветрам; «покатость горы» покрыта подстриженным дерном. Видны жиденькие вершины берез. Беседка возвышенно поименована «Храмом уединенного размышления». Пруд полностью подернут ряской; повсюду серенькие избы, числом 200; в селе нет деревьев. «Окрас» дня – не то ясный, не то мрачный, светло-серого цвета, и он совпадает с колором маниловского кабинета, покрытого голубенькой краской вроде серенькой. Все это указывает на никчемность, безжизненность героя, от которого не дождешься ни одного живого слова.

Скрытой «мертвенности» Манилова соответствует бездеятельность (он не знает, сколько человек у него умерло; всем ведает сорокалетний сытый приказчик), неподвижность его времяпрепровождения (в зеленом шалоновом сюртуке или в халате, с чубуком в руке). Зацепившись за любую тему, мысли Манилова ускользают в никуда, в раздумья о благополучии дружеской жизни, о мосте через пруд, о бельведере, столь высоком, что с него можно за чаем наблюдать Москву, до которой с трудом доедет колесо чичиковской брички.

В мире Манилова нет и времени; два года заложена на одной и той же странице какая-то книга (видимо, выпуск журнала «Сын Отечества»); восемь лет длится супружество, но Манилов и его Лизанька по-прежнему ведут себя как молодожены. И действие, и время, и смысл жизни заменены словарными формулами; услышав от Чичикова его странную просьбу («Я желаю иметь мертвых»), Манилов потрясен, остается несколько минут с раскрытым ртом и подозревает гостя в помешательстве. Но стоит Чичикову подобрать изысканное словесное оформление своей дикой просьбе, как Манилов совершенно успокаивается. Причем навсегда, – даже после «разоблачения» Чичикова он будет настаивать на его «доброкачественности» и высоких свойствах чичиковской души.

Мир Манилова – это мир ложной бытовой идиллии, которая чревата ложной утопией фантастического благоустройства. Не случайны греческие имена его детей – Фемистоклюс и Алкид; помимо всего прочего это связано с греческим происхождением идиллии. «Ложность» маниловской утопии и маниловской идиллии предопределена тем, что ни идиллического прошлого, ни утопического будущего у Манилова нет, как нет и настоящего.

Путь Чичикова в затерявшуюся Маниловку не случайно изображен как путь в никуда: даже выбраться из Маниловки, не затерявшись на просторах русского бездорожья, – и то трудно. Намереваясь попасть к Собакевичу, Чичиков должен будет сначала заночевать у Коробочки, а затем завернуть к Ноздреву, т. е. именно к тем «незапланированным» помещикам, которые в конце концов и погубят его славную репутацию. В соответствии с сюжетной схемой 1-го тома, «переворачивающей» схему дантовского «Ада» (подробнее см. ст. «Чичиков»), образ Манилова в портретной галерее погибших или погибающих душ занимает одновременно и самое высокое, и самое низкое место. Он в равной мере «прописан» и в верхнем круге, Лимбе, и в последнем, 9-м круге российского «ада», откуда нет шансов выбраться в грядущий российский «рай».

В Манилове нет ничего отрицательного; он не пал так низко, как Плюшкин и тем более сам Чичиков, он не совершил в этой жизни ничего предосудительного – потому что вообще ничего не совершил. Но в нем нет и ничего положительного; в нем совершенно умерли какие бы то ни было задатки. И потому Манилов в отличие от остальных «полуотрицательных» персонажей не может рассчитывать на душевное преображение и возрождение (смысловая перспектива 2-го и 3-го томов): в нем нечего возрождать и преображать.

Ноздрев – молодцеватый 35-летний «говорун, кутила, лихач»; третий по счету помещик, с которым Чичиков затевает торг о мертвых душах.

Знакомство с ним происходит в 1-й главе, на обеде у Прокурора; возобновляется случайно – в трактире (гл. 4). Чичиков направляется от Коробочки к Собакевичу. Ноздрев, в свою очередь, вместе с «зятем Межуевым» возвращается с ярмарки, где пропил и проиграл все, вплоть до экипажа. Ноздрев немедленно заманивает Чичикова к себе в имение, попутно аттестовав Собакевича «жидомором», а самого героя романа (не слишком охотно соглашающегося последовать за ним) – Оподелдоком Ивановичем. Доставив гостей, немедленно ведет показывать хозяйство. Начинает с конюшни, продолжает волчонком, которого кормят одним лишь сырым мясом, и прудом, где (по рассказам Ноздрева, неизменно фантастическим) водятся щуки, каждую из которых под силу вытащить лишь двум рыбакам. После псарни, где Ноздрев среди собак выглядит «совершенно как отец семейства», гости направляются на поле; тут русаков, конечно же, ловят руками.

Ноздрев не слишком озабочен обедом (за стол садятся лишь в 5 часов), поскольку еда далеко не главное в его буйной жизни. Зато напитков у него в изобилии. Причем, не довольствуясь их «натуральным» качеством, хозяин выдумывает невероятные «составы» (бургуньон и шампаньон вместе; рябиновка «со вкусом сливок», отдающая, однако, сивухой). При этом Ноздрев себя щадит; заметив это, Чичиков потихоньку выливает и свои рюмки. Однако наутро «щадивший» себя хозяин является к Чичикову в халате, под которым нет ничего, кроме открытой груди, обросшей «какой-то бородой», и с трубкой в зубах – и, как положено гусарствующему герою, уверяет, что во рту у него «эскадрон ночевал». Есть похмелье или нет его – совсем не важно; важно лишь, что порядочный гуляка должен страдать от перепоя.

Мотив «ложного похмелья» важен автору еще в одном отношении. Накануне вечером, во время торга, Ноздрев насмерть поссорился с Чичиковым: тот отказался сыграть с буйным «продавцом» на мертвые души в карты, равно как отказался купить жеребца «арабских кровей» и получить души «в придачу». Но как вечернюю задиристость Ноздрева невозможно списать на пары алкоголя, так и утреннее миролюбие нельзя объяснить забвением всего, что сделано в пьяном угаре. Поведение Ноздрева мотивировано одним-единственным душевным качеством: безудержностью, граничащей с беспамятством.

Он ничего не задумывает, не планирует, не «имеет в виду»; он просто ни в чем не знает меры. Опрометчиво согласившись сыграть с ним на души в шашки (поскольку шашки не бывают краплеными), Чичиков едва не становится жертвой ноздревского разгула. Души, поставленные «на кон», оценены в 100 рублей; игроки обмениваются однотипными репликами: «Давненько не брал я в руки шашек», «Знаем мы вас, как вы плохо играете». Но Ноздрев сдвигает обшлагом рукава сразу по три шашки и проводит таким образом одну из них в дамки, не оставляя Чичикову иного выхода, как смешать фигуры. Расправа кажется неминуемой. Могучие Порфирий и Петрушка схватывают героя; Ноздрев в азарте кричит: «Бейте его!» Чичикова спасает лишь явление грозного капитан-исправника с огромными усами, пародирующее и «бога из машины» древнегреческой трагедии, и – одновременно – финал «Ревизора».

Ретировавшийся Чичиков надеется, что первая встреча с Ноздревым окажется последней. Однако им предстоят еще две встречи, одна из которых (гл. 8, сцена губернского бала) едва не погубит покупателя «мертвых душ». Неожиданно столкнувшись с Чичиковым, Ноздрев кричит во всеуслышание: «А, херсонский помещик, херсонский помещик! <…> он торгует мертвыми душами!» – чем порождает волну невероятных слухов. Когда чиновники города NN. окончательно запутавшись в «версиях», призывают Ноздрева, тот подтверждает сразу все слухи, не смущаясь их разноречивостью (гл. 9). Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч; он шпион, фальшивомонетчик; собирался увезти губернаторскую дочку; венчать за 75 рублей должен был поп Сидор из деревни Трухмачевка; Чичиков – Наполеон; кончает Ноздрев полной околесицей. А затем сам же (в 10-й главе) сообщает «херсонскому помещику» об этих слухах, нанеся ему визит без приглашения. Вновь начисто позабыв о нанесенной обиде, он предлагает Чичикову помощь в «увозе» губернаторской дочки, причем всего за три тысячи.

Как все остальные герои поэмы, Ноздрев словно «переносит» очертания своей души на очертания своего быта. Дома у него все бестолково. Посередине столовой стоят деревянные козлы; в кабинете нет книг и бумаг, на стене висят «турецкие» кинжалы (на одном Чичиков видит надпись: мастер Савелий Сибиряков); любимая шарманка Ноздрева, которую он именует органом, начав играть мотив «Мальбруг в поход поехал», завершает знакомым вальсом, а одна бойкая дудка долго не может успокоиться.

Фамилия героя связывает его с комическими персонажами русской «носологической» литературы, чей юмористический колорит обеспечивался бесконечными шутками над носами героев. Одежда (полосатый архалук), внешность (кровь с молоком; густые черные волосы, бакенбарды), жесты (молодцевато сбрасывает картуз), манеры (сразу переходит на «ты», лезет целоваться, всех именует или «душками», или «фетюками»), непрерывное вранье, задиристость, азарт, беспамятство, готовность нагадить лучшему другу без какой-либо цели – все это с самого начала создает узнаваемый литературно-театральный образ буйного щелкопера. Ноздрев узнаваемо связан с водевильным типом Буянова, с Хлестаковым из «Ревизора». (В его речь вкраплены отголоски хлестаковских реплик; так, мнимый «ревизор» готов сам себя «завтра же сейчас» произвести в фельдмаршалы, а Ноздрев гордится своей наливкой, лучше которой не пивал и сам фельдмаршал.) Пересекается этот образ и с высеченным поручиком Пироговым из повести «Невский проспект». На это прямо указывает сон, о котором Ноздрев поведал Чичикову: будто бы его высекли, и «пребольно». Кроме того, в сцене не-состоявшегося избиения Чичикова автор сравнивает Ноздрева с поручиком, перед которым «носится Суворов». Очевидна и параллель между Ноздревым и Чертоку ким из повести «Коляска» (та же страсть к бессмысленным обменам всего на все; эпизод с жеребцом, купленным за «10 тысяч», где повторена сцена с «венской» коляской, будто бы купленной Чертоку ким за ту же цену).

Но в отличие от «сложного» Хлестакова, который в своем вдохновенном вранье изживает убогость собственного существования, Ноздрев ничего не «изживает». Он просто врет и гадит «от юркости и бойкости характера». Характерен эпизод, в котором Ноздрев показывает Чичикову и Межуевым свои владения и, подводя их к «границе» (деревянный столбик и узенький ров), вдруг неожиданно для себя самого начинает уверять: «все, что ни видишь по эту сторону, все это моё, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое». Этот «перебор» вызывает в памяти безудержно-фантастическую ложь Хлестакова. Но если Ноздрев что и преодолевает, то не себя самого, не свою социальную ущербность, а лишь пространственную тесноту окружающей жизни; его поистине безграничная (в самом прямом смысле безграничная) ложь есть оборотная сторона русской удали, которой Ноздрев наделен в избытке.

А в отличие от «нозологических» персонажей, от Бубновых, от Пирогова, от Чертокуцкого и тому подобных пустых героев, Ноздрев не до конца пуст. Его буйная энергия, не находящая должного применения (он может неделями азартно раскладывать пасьянс, забыв обо всем на свете), все же придает его образу силу, яркую индивидуальность, ставит в своеобразной иерархии отрицательных типов, выведенных Гоголем, на сравнительно высокое место – «третье снизу».

До Ноздрева на страницах романа Чичиков (и читатель) встречаются с безнадежными, душевно мертвыми персонажами, которым нет и не может быть места в грядущей, преображенной России (образ которой предстояло создать в 3-м томе поэмы). А с Ноздрева начинается череда героев, сохранивших в себе хоть что-то живое. Хотя бы – живой, при всей его бестолковости, характер и живую, грубовато-пошлую, но выразительную речь (графиня, ручки которой – самый субтильный суперфлю; собаки с «крепостью черных мясов» и др.). Именно поэтому Ноздрев наделен неким условным подобием биографии, тогда как Манилов биографии начисто лишен, а у Коробочки есть лишь намек на биографическую предысторию. Пускай эта «биография» и пародийно-однообразна: «разбойные» похождения «исторической личности». То есть личности, вечно попадающей во всякие истории.

Именно поэтому он, возникнув на страницах романа еще в 1-й главе, не просто активно действует в двух главах, 4-й и 6-й, но участвует и в главах с 8-й по 10-ю. Его образ словно не умещается в замкнутых границах отдельного эпизода; отношения Ноздрева с романным пространством строятся по тому же типу, что и его отношения с пространством, как таковым, – «все это мое, и даже по ту сторону <…> все мое». Не случайно автор сводит Чичикова с Ноздревым в трактире – то есть на возвратном пути к потерянной кучером Селифаном боковой дороге, символизирующей путь в будущее.

Плюшкин Степан – пятый и последний из «череды» помещиков, к которым Чичиков обращается с предложением продать ему мертвые души. В своеобразной отрицательной иерархии помещичьих типов, выведенных в поэме, этот скупой старик (ему седьмой десяток) занимает одновременно и самую нижнюю, и самую верхнюю ступень. Его образ олицетворяет полное омертвение человеческой души, почти полную погибель сильной и яркой личности, без остатка поглощенной страстью скупости, но именно поэтому способной воскреснуть и преобразиться. Ниже Плюшкина из персонажей поэмы «пал» только сам Чичиков, но для него авторским замыслом сохранена возможность еще более грандиозного «исправления».

На эту двойственную, «отрицательно-положительную» природу образа Плюшкина заранее указывает финал 5-й главы. Узнав от Собакевича, что по соседству живет скаредный помещик, у которого крестьяне «мрут, как мухи», Чичиков пытается выведать дорогу у прохожего крестьянина; тот не знает никакого Плюшкина, но догадывается, о ком идет речь: «А, заплатанный!». Кличка эта унизительна, но автор (в соответствии со сквозным приемом «Мертвых душ») от сатиры мгновенно переходит к лирическому пафосу; восхитившись меткостью народного слова, воздает хвалу русскому уму – и как бы перемещается из пространства нравоописательного романа в пространство эпической поэмы наподобие «Илиады».

Но чем ближе Чичиков к дому Плюшкина, тем тревожнее авторская интонация. Вдруг – и будто бы ни с того ни с сего – Автор сравнивает себя-ребенка с собою-нынешним, свою тогдашнюю восторженность – с нынешней «охладелостью» взора. «О моя юность! о моя свежесть!» Ясно, что этот пассаж в равной мере относится к Автору – и к «помертвелому» герою, встреча с которым предстоит читателю. И это невольное сближение «неприятного» персонажа с Автором заранее выводит образ Плюшкина из того ряда «литературно-театральных» скупцов, с оглядкой на которых он написан. Он отличается отличает и от скаредных персонажей плутовских романов (пан Тарах в романе «Аристион, или Перевоспитание» В. Т. Нарежного), и от жадных помещиков нравоописательного эпоса (князь Рамирский в «Семействе Холмских» Д. Н. Бегичева; Вертлюгин в «Мирошеве» М. Н. Загоскина), и от Гарпагона из мольеровской комедии «Скупой» (у Гарпагона такая же, как у Плюшкина, прореха пониже спины), сближая, напротив, с Бароном из «Скупого рыцаря» Пушкина и бальзаковским Гобсеком.

Описание плюшкинского имения аллегорически изображает запустение и одновременно «захламление» его души, которая «не в Бога богатеет». Въезд полуразрушен – бревна вдавливаются, как фортепьянные клавиши, всюду особенная ветхость, крыши, как решето, а окна заткнуты тряпьем. У Собакевича они были заколочены хотя бы в целях экономии, а здесь – исключительно по причине «разрухи». Из-за изб видны огромные клади лежалого хлеба, похожего цветом на выжженный кирпич.

Как в темном, «зазеркальном» мире, здесь все безжизненно – даже две церкви, которые должны образовывать смысловой центр пейзажа. Одна из них, деревянная, опустела; другая, каменная, вся потрескалась. Чуть позже образ опустевшего храма метафорически отзовется в словах Плюшкина, сожалеющего, что священник не скажет «слова» против всеобщего сребролюбия: «Против слова-то Божия не устоишь!» (Традиционный для Гоголя мотив «мертвого» отношения к Слову Жизни.)

Господский дом, «сей странный замок», расположен посреди капустного огорода. «Плюшкинское» пространство невозможно охватить единым взором, оно словно распадается на детали и фрагменты – то одна часть откроется взгляду Чичикова, то другая; даже дом – местами в один этаж, местами в два. Симметрия, цельность, равновесие начали исчезать уже в описании имения Собакевича; здесь этот «процесс» идет вширь и вглубь. Во всем этом отражается сознание хозяина, который позабыл о главном и сосредоточился на третьестепенном. Он давно уже не знает, сколько, где и чего производится в его обширном и загубленном хозяйстве, но зато следит за уровнем старой наливки в графинчике: не выпил ли кто-нибудь.

Запустение «пошло на пользу» одному лишь плюшкинскому саду, который, начинаясь близ господского дома, пропадает в поле. Все остальное – погибло, омертвело, как в готическом романе, о котором напоминает сравнение плюшкинского дома с зомком. Это как бы Ноев ковчег, внутри которого произошел потоп. Не случайно практически все детали описания, как в ковчеге, имеют свою «пару» – тут две церкви, два бельведера, два окна, одно из которых, впрочем, заклеено треугольником из синей сахарной бумаги; у Плюшкина было две белокурых дочки и т. д. Ветхость его мира сродни ветхости «допотопного» мира, погибшего от страстей. А сам Плюшкин – это несостоявшийся «праотец» Ной, из рачительного хозяина выродившийся в скопидома и утративший какую бы то ни было определенность облика и положения.

Встретив Плюшкина по дороге к дому, Чичиков не может понять, кто перед ним – баба или мужик? ключник или ключница, «редко бреющая бороду»? Узнав, что эта «ключница» и есть богатый помещик, владелец 1000 душ («Эхва! А вить хозяин-то я!»), Чичиков 20 минут не может выйти из оцепенения. Портрет Плюшкина (длинный подбородок, который приходится закрывать платком, чтобы не заплевать; маленькие, еще не потухшие глазки бегают из-под высоких бровей, как мыши; засаленный халат превратился в юфть; тряпка на шее вместо платка) тоже указывает на полное «выпадение» героя из образа богатого помещика. Но все это не ради «разоблачения», а лишь ради того, чтобы напомнить о норме «мудрой скупости», к которой Плюшкин все еще может вернуться.

Изображение Плюшкина и его мира продолжает двоиться. С одной стороны, движение жизни здесь прекратилось совершенно. Прежде, до «падения», взгляд Плюшкина, как трудолюбивый паук, «бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины»; теперь паук оплетает маятник остановившихся часов. Если полузамершие стенные часы Коробочки хотя бы продолжали издавать змеиное шипение, то тут все неподвижно. Даже серебряные карманные часы, которые Плюшкин собирается подарить – да так и не дарит – Чичикову в благодарность за «избавление» от мертвых душ, – и те «поиспорчены».

Об ушедшем времени (а не только о скаредности) напоминает и зубочистка, которою хозяин, быть может, ковырял в зубах еще до нашествия французов. Первый из «чичиковских» помещиков, Манилов, точно так же живет вне времени, как и последний из них, Плюшкин. Но между этими образами, между двумя этими видами «безвременья» пролегает пропасть. Времени в мире Манилова нет и никогда не было; он ничего не утратил – ему нечего и возвращать. А Плюшкин обладал всем.

Это единственный, кроме самого Чичикова, герой поэмы, у которого есть развернутая биография, есть прошлое; без прошлого может обойтись настоящее, но без прошлого нет пути в будущее. До смерти жены Плюшкина был рачительным, опытным помещиком. У дочек и сына были учитель-француз и мадам. Однако позже у «заплатанного» развился комплекс вдовца, он стал подозрительнее и скупее. Следующий шаг в сторону от определенной ему Богом жизненной дороги он сделал после тайного бегства старшей дочери, Александры Степановны, со штабс-ротмистром и самовольного определения сына в военную службу. (Он и до «бегства» считал военных картежниками и расточителями, теперь же и вовсе враждебно настроен к военной службе.) Младшая дочь умерла; сын проигрался в карты; душа Плюшкина ожесточилась окончательно, «волчий голод скупости» овладел им. Даже покупщики отказались иметь с ним дело – ибо это «бес», а не человек.

Возвращение «блудной дочери», чья жизнь со штабс-ротмистром оказалась не особенно сытной (явная сюжетная пародия на финал пушкинского «Станционного смотрителя»), примиряет Плюшкина с нею, но не избавляет от погибельной жадности. Поиграв с внуком, Плюшкин ничего Александре Степановне не дал, а подаренный ею во второй приезд кулич он засушил и теперь пытается угостить этим сухариком Чичикова. Деталь также неслучайная. Кулич – пасхальная еда, а Пасха есть торжество Воскресения. Засушив кулич, Плюшкин как бы символически подтвердил, что его душа омертвела. Но то, что кусочек кулича, пусть и заплесневелый, всегда хранится у него, ассоциативно связано с темой возможного «пасхального» возрождения его души.

Умный Чичиков, угадав подмену, произошедшую в Плюшкине, соответственным образом меняет свою обычную вступительную речь. Как в Плюшкине «добродетель» потеснена «экономией», а «редкие свойства души» – «порядком», так подменены они и в чичиковском «приступе» к теме мертвых душ. Но в том и дело, что жадность не до последнего предела смогла овладеть сердцем Плюшкина. Совершив купчую (Чичиков убеждает хозяина, что готов взять на себя податные издержки на мертвых «для удовольствия вашего»; список мертвецов у хозяйственного старика уже готов, неизвестно для какой нужды), Плюшкин размышляет, кто бы мог от его имени заверить ее в городе. И вспоминает, что Председатель палаты был его школьным товарищем. И это воспоминание (тут полностью повторяется ход авторских размышлений в начале главы) внезапно оживляет героя: «на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось <…> бледное отражение чувства».

Естественно, это случайный и мгновенный проблеск жизни; повествователь сравнивает его с последним «явлением» внезапно вынырнувшего утопленника, которого все зеваки считали уже погибшим и который действительно погибнет в следующую секунду. (Во втором томе поэмы этот эпизод по-своему отзовется в сцене тюремного заключения Чичикова: тот искренне раскается перед стариком Муразовым и на миг возродится, но тут же сговорится с адвокатом). Поэтому, когда Чичиков, не только приобретя 120 мертвых душ, но и купив беглых по 27 коп. за душу, выезжает от «заплатанного», автор описывает сумеречный пейзаж, в котором тень со светом «перемешалась совершенно» – как в несчастной душе Плюшкина.

Собакевич Михайло Семеныч – четвертый (после Ноздрева, перед Плюшкиным) «продавец» «мертвых душ» Чичикову; наделен могучей «природой» – в 7-й главе жалуется Председателю палаты и Чичикову на то, что живет пятый десяток, а не болел ни разу, и за это придется когда-нибудь «заплатить». Аппетит соответствует его могучей натуре – в той же главе описано «поедание» им осетра в 9 пудов.

Собакевич напоминает «средней величины медведя, фрак на нем «совершенно медвежьего» цвета, ступает он вкривь и вкось, цвет лица, на котором глаза словно просверлены сверлом, каленый, горячий. Само имя, многократно обыгранное рассказчиком, указывает на могучее «звероподобие» героя, на его медвежье-собачьи черты. Все это связывает Собакевича с типом грубого помещика Тараса Скотинина из «Недоросля» Д. И. Фонвизина. Однако связь эта скорее внешняя, чем внутренняя; отношение автора к герою здесь значительно сложнее.

Знакомство Чичикова с Собакевичем происходит в 1-й главе, на вечеринке у губернатора. Павел Иванович сразу обращает внимание на неуклюжесть собеседника (Собакевич первым делом наступает ему на ногу). Намереваясь посетить деревню Собакевича сразу вслед за Маниловкой, Чичиков тем не менее по пути успевает сторговаться с Коробочкой и сыграть в шашки с буйным Ноздревым. В деревню Собакевича Чичиков въезжает в тот момент, когда все мысли его заняты мечтой о 200-тысячном приданом, так что образ Собакевича с самого начала связывается с темой денег, хозяйственности, расчета. Поведение Михайлы Семеновича соответствует такому «зачину».

После более чем сытного обеда (жирная «няня», мясо, ватрушки, что размером гораздо больше тарелки, индюк ростом в теленка и проч.) Чичиков заводит витиеватую речь об интересах «всего русского государства в целом» и подводит к интересующему его предмету. Причем души он именует не умершими, а только несуществующими, поскольку с Маниловым смог договориться лишь после того, как облек свое торговое предложение в уклончивую словесную форму. Но Собакевич сам, без обиняков, деловито переходит к существу вопроса: «Вам нужно мертвых душ?» Главное – цена сделки (начав со ста рублей за ревизскую душу против чичиковских восьми гривен, он соглашается в конце концов на два с полтиной, но зато подсовывает в «мужской» список «женскую» душу – Елисаветъ Воробей). Доводы его убийственно просты: если Чичиков готов покупать мертвые души, значит, надеется извлечь свою выгоду – и с ним следует торговаться. Что же до предлагаемого «товара», то он самого лучшего свойства – все души «что ядреный орех», как сам хозяин умерших крепостных.

Естественно, душевный облик хозяина отражается во всем, что его окружает. От пейзажа – два леса, березовый и дубовый, как два крыла, и посередине деревянный дом с мезонином – до «дикого» окраса стен. В устройстве дома «симметрия» борется с «удобством»; все бесполезные архитектурные красоты устранены. Лишние окна забиты, вместо них просверлено одно маленькое; мешавшая четвертая колонна убрана. Избы мужиков также построены без обычных деревенских «затей», без украшений. Зато они сделаны «как следует» и прочны. Даже колодец – и тот вделан в дуб, обычно идущий на постройку мельниц.

В доме развешаны картины, изображающие сплошь «молодцов», греческих героев-полководцев начала 1820-х гг., чьи образы словно списаны с него самого. Это Маврокор-дато в красных панталонах и с очками на носу, Колокотро-ни и другие, все с толстыми ляжками и неслыханными усами. (Очевидно, чтобы подчеркнуть их мощь, между «греческих» портретов затесался «грузинский» – изображение тощего Багратиона.) Великолепной толщиной наделена и греческая героиня Бобелина – ее нога обширнее, чем туловище какого-нибудь щеголя.

«Греческие» образы, то пародийно, то всерьез, все время возникают на страницах «Мертвых душ», проходят через все сюжетное пространство гоголевской поэмы, изначально уподобленной «Илиаде» Гомера. Греческие имена носят дети Манилова; береза со срезанной вершиной в запущенном саду Плюшкина своей совершенной белизной напоминает античную колонну. Чиновники города NN сравниваются со служителями Фемиды, а Председатель – с Зевсом. Эти образы перекликаются, рифмуются с центральным «римским» образом Вергилия, который ведет Данте по кругам Ада, и, указывая на античный идеал пластической гармонии, ярко оттеняют несовершенство современной жизни.

На Собакевича похожи не только портреты; похож на него и дрозд темного цвета с белыми крапинками, и пузатое ореховое бюро на пренелепых ногах, «совершенный медведь». Все вокруг словно хочет сказать: «и я тоже Собакевич!» В свою очередь, и он тоже похож на «предмет» – ноги его как чугунные тумбы.

Но при всей своей «тяжеловесности», грубости Собакевич необычайно выразителен. Это тип русского кулака (полемика об этом типе велась в русской печати 1830-х гг.) – неладно скроенного, да крепко сшитого. Рожден ли он медведем, или «омедведила» его захолустная жизнь, все равно, – при всем «собачьем нраве» и сходстве с вятскими приземистыми лошадьми, Собакевич – хозяин; мужикам его живется неплохо, надежно. Тут же следует авторское отступление о Петербургской жизни, которая могла бы и погубить Собакевича, развратив его чиновным всевластием.

То, что природная мощь и деловитость как бы отяжелели в нем, обернулись туповатой косностью, скорее беда, чем вина героя. Вопреки формуле А. Белого (каждый последующий персонаж поэмы – мертвее предыдущего), «иерархия» героев «Мертвых душ» выстраивается одновременно и сверху вниз, и снизу вверх. От совершенно пустого, а потому безнадежного, хотя и безгрешного Манилова, через образы чуть более живой Коробочки и чрезмерно живого (но все еще довольно пустого) Ноздрева к отупевшему, однако могучему Собакевичу и дальше к Плюшкину и самому Чичикову.

Если Манилов живет вообще вне времени, если время в мире Коробочки страшно замедлилось, как ее шипящие стенные часы, опрокинулось в прошлое (на что указывает портрет Кутузова), а Ноздрев живет лишь в каждую данную секунду, то Собакевич прописан в современности, в 1820-х гг. (эпоха греческих героев). В отличие от всех предшествующих персонажей и в полном согласии с повествователем Собакевич, сам наделенный избыточной, поистине богатырской силой, видит, как измельчала, как обессилела нынешняя жизнь. Во время торга он замечает: «впрочем, и то сказать: что это за люди? мухи, а не люди», куда хуже покойников. А в 8-й главе, в разговоре с Председателем палаты, который восхищается здоровьем Собакевича и предполагает, что он, подобно своему отцу, мог бы повалить медведя, тот «трезво» возражает: «Нет, не повалю».

Чем больше заложено в личность Богом, тем страшнее зазор между ее предназначением и реальным состоянием. Но тем и больше шансов на возрождение и преображение души.

Собакевич первый в череде очерченных Гоголем типов, кто прямо соотнесен с одним из персонажей 2-го тома, где будут изображены герои пусть отнюдь не идеальные, но все же очистившиеся от многих своих страстей. Хозяйственность Собакевича, «греческие» портреты на стенах, «греческое» имя жены (Феодулия Ивановна) рифмой отзовутся в греческом имени и социальном типе рачительного помещика Костанжогло. А связь между именем Собакевич – Михайло – и «человекоподобными» медведями из русских сказок укореняет его образ в идеальном пространстве фольклора, смягчая «звериные» ассоциации. Но в то же самое время «отрицательные» свойства рачительной души Собакевича словно проецируются на образ скаредного Плюшкина, сгущаются в нем до последней степени.

Чичиков Павел Иванович – новый для русской литературы тип авантюриста-приобретателя, главный герой поэмы, падший, изменивший своему истинному предназначению, но способный очиститься и воскреснуть душой. На эту возможность указывает многое, в том числе имя героя. Св. Павел – апостол, который до своего мгновенного, «скоропостижного» раскаяния и преображения считался одним из самых убежденных гонителей христиан. Обращение Павла произошло на пути в Дамаск, и то, что Павел Чичиков сюжетными обстоятельствами нераздельно связан с образом дороги, пути, также не случайно. Эта перспектива нравственного возрождения резко отличает Чичикова от его литературных предшественников – героев и антигероев европейских и русских плутовских романов, от «Жиль Блаза» А. Р. Лесажа до Фрола Скобеева, «Российского Жилблаза» В. Т. Нарежного, «Ивана Выжигина» Ф. В. Булгарина, а также от персонажей нравоописательных помещичьих романов (вроде «Семейства Холмских» Д. Н. Бегичева). Она же неожиданно сближает «отрицательного» Чичикова и с героями сентиментальных путешествий, и с центральными фигурами романа странствия (начиная с «Дон Кихота» Сервантеса), и с персонажами моралистической прозы в духе масонской традиции Например, в романе В. Т. Нарежного «Аристион, или Перевоспитание» (1822) Кассиан, перевоспитывающий Аристиона, знакомит его с жизнью помещиков и объясняет на их примере гибельные следствия страстей.

Место героя в сюжете. Бричка коллежского советника Павла Ивановича Чичикова, следующего по своим надобностям, останавливается в городе NN. который расположен чуть ближе к Москве, чем к Казани (т. е. в самой сердцевине Центральной России). Проведя в городе две недели (гл. 1) и познакомившись в нем со всеми важными лицами, Чичиков отправляется в имения местных помещиков Манилова и Собакевича. Момент завязки романного сюжета все время оттягивается, хотя некоторые «особенности поведения» Чичикова должны с самого начала насторожить читателя. В расспросах приезжего о положении дел в губернии чувствуется что-то большее, чем простое любопытство. При знакомстве с очередным помещиком Чичиков сначала интересуется количеством душ, затем положением имения и лишь после этого – именем собеседника.

Но «закон замедления» сюжета действует в романе безотказно. Лишь в самом конце 2-й главы, проплутав почти целый день в поисках Маниловки-Заманиловки, а затем мило и долго побеседовав со сладким помещиком и его супругой, Чичиков предлагает купить у Манилова мертвые души крестьян, числящихся по ревизии живыми. Ради чего ему это нужно, Чичиков не сообщает, но сама по себе анекдотическая ситуация «покупки» мертвых душ для последующего их заклада в опекунский совет – на которую внимание Гоголя обратил Пушкин – не была исключительной. «Украинские помещики первой трети века иногда прибегали к этой уловке, чтобы приобрести ценз для винокурения, <…> об одном русском скупщике рассказал Даль в побочном эпизоде своей повести «Вакх Сидоров Чайкин», – писал литературовед В. Гиппиус.

Возникает разрыв между анекдотической фабулой, которая предполагает быстрое развитие действия – и «законом замедления». Все это незаметно повышает статус героя, на котором, «держится» и анекдотическое происшествие, и сложное нравоописательное повествование.

Чичиков начинает соединять собою все уровни сюжета.

Заплутав на возвратном пути от Манилова, он попадает в имение вдовы помещицы Коробочки (гл. 3). Сторговавшись с нею, наутро отправляется дальше и встречает в трактире буйного Ноздрева, который заманивает Чичикова к себе (гл. 4). Однако здесь торговое дело не идет на лад; согласившись сыграть с жуликоватым Ноздревым на мертвые души в шашки, герой еле уносит ноги. По пути к Собакевичу (гл. 5) бричка Чичикова сцепляется с повозкой, в которой едет шестнадцатилетняя девушка с золотыми волосами и овалом лица, нежным, как яичко на солнце в смуглых руках ключницы. Пока мужики – Андрюшка и дядя Митяй с дядей Миняем – распутывают экипажи, Чичиков, несмотря на всю осмотрительную охлажденность своего характера, мечтает о возвышенной любви. Однако в конце концов мысли его переключаются на любимую тему о 200 000 приданого, и под впечатлением этих мыслей Чичиков въезжает в деревню Собакевича. В конце концов приобретя и здесь желанный «товар», он едет к скупому помещику Плюшкину, у которого люди мрут, как мухи. (О существовании Плюшкина он узнает от Собакевича.)

Сразу поняв, с кем имеет дело, Чичиков (гл. 6) уверяет Плюшкина, что всего лишь хочет принять на себя его податные издержки. Приобретя здесь 120 мертвых душ и присовокупив к ним несколько беглых, возвращается в город оформлять бумаги на купленных крестьян. В главе 7-й он посещает большой трехэтажный казенный дом, белый, как мел («для изображения чистоты душ помещавшихся в нем должностей»), Нравоописание чиновничества (особенно колоритен Иван Антонович Кувшинное Рыло) также замыкается на образ Чичикова. Здесь он встречается с Собакевичем, сидящим у Председателя; Собакевич чуть было не проговаривается, некстати упомянув о проданном Чичикову каретнике Михееве, которого Председатель знал.

Тем не менее все сходит герою с рук; в этой сцене он впервые объявляет, что намерен «вывезти» купленные души на новые земли, в Херсонскую губернию. Все отправляются на пирушку к Полицеймейстеру Алексею Ивановичу, который берет взятки больше, чем его предшественники, но любим купцами за ласковое обращение и кумовство, а потому почитается «чудотворцем». После водки (оливкового цвета!) Председатель высказывает игривую мысль о необходимости женить Чичикова, а тот, расчувствовавшись, читает Собакевичу послание Вертера к Шарлотте. (Этот юмористический эпизод получит вскоре важное сюжетное развитие.)

В главе 8-й имя Чичикова впервые начинает обрастать слухами – пока еще исключительно положительными и лестными для него. Сквозь нелепицу этих слухов неожиданно прорисовывается обширный гоголевский замысел трехтомной поэмы «Мертвые души» как «малой эпопеи», религиозно-моралистического эпоса. Жители города NN обсуждают покупку Чичикова и так отзываются о приобретенных им крестьянах: они «теперь негодяи, а, переселившись на новую землю, вдруг могут сделаться отличными подданными». Именно так намеревался Гоголь поступить во 2-м и 3-м томах с душами некоторых «негодяев» 1-го тома. С Чичиковым – прежде всего. А само выражение «новая земля» невольно указывает на апокалиптическую, всемирно-религиозную окраску этого сюжетного замысла. Однако слишком высокие намеки тут же заземлены; слухи о Чичикове-миллионщике делают его необычайно популярным в дамском обществе; он даже получает неподписанное письмо от стареющей дамы: «Нет, я не должна тебе писать!»

Сцена губернского бала (гл. 8) кульминационна. После нее события, приняв новый оборот, движутся к развязке, что, однако, не отменяет «закона замедления». Чичиков, восхищенный юной красотой шестнадцатилетней губернаторской дочки, недостаточно любезен с дамами, которые образуют «блистающую гирлянду». Обида не прощается. Только что находившие в лице Чичикова что-то даже марсовское и военное (это сравнение позже отзовется в реплике Почтмейстера о том, что Наполеон складом своей фигуры не отличается от Чичикова), дамы теперь заранее готовы к его превращению в «злодея». И когда безудержный Ноздрев через всю залу кричит: «Что? много наторговал мертвых?» – это, несмотря на сомнительную репутацию Ноздрева-враля, решает «судьбу» Чичикова. Тем более что тою же ночью в город приезжает Коробочка и пытается узнать, не продешевила ли она с мертвыми душами.

Наутро слухи приобретают совершенно новое направление. Раньше времени, принятого в городе NN для визитов, «просто приятная дама» (Софья Ивановна) приезжает к «даме, приятной во всех отношениях» (Анне Григорьевне). После препирательств из-за выкройки дамы приходят к выводу, что Чичиков кто-то вроде «Ринальда Ринальдина», разбойника из романа X. Вульпиуса, и конечная цель его – увезти губернаторскую дочку при содействии Ноздрева. Чичиков на глазах читателя из «реального» персонажа романа превращается в героя фантастических слухов. Чтобы усилить эффект, Гоголь «насылает» на Чичикова трехдневную простуду, выводя его из сферы сюжетного действия. Теперь на страницах романа вместо Чичикова действует его двойник, персонаж слухов. В главе 10-й слухи достигают апогея; для начала сравнив Чичикова с разбогатевшим жидом, затем отождествив его с фальшивомонетчиком, жители (и особенно чиновники) постепенно производят Чичикова сначала в капитаны Копейкина, затем в беглые Наполеоны и чуть ли не Антихристы.

Чичиков выздоравливает и, вытеснив за пределы романа своего «двойника», никак не возьмет в толк, почему отныне его не велено принимать в домах чиновников. Ноздрев, без приглашения явившийся к нему в гостиницу, разъясняет, в чем дело. Принято решение рано утром выехать из города. Однако, проспав, Чичиков к тому же должен дожидаться, пока «кузнецы-разбойники» подкуют лошадей (гл. 11). И потому в момент отъезда сталкивается с похоронной процессией. Прокурор, не выдержав напряжения слухов, умер и тут все узнали, что у покойника были не только густые брови и мигающий глаз, но и душа. Метафора «мертвой души» сатирически сгущается, тема всеобщего омертвения достигает высшей точки своего развития. Чичикову больше нечего делать в пространстве 1 – го тома, чей событийный и смысловой сюжет развязан.

Герой и композиция романа. «Мертвые души», связанные жанровыми нитями с романом-странствием, плутовским и нравоописательным «помещичьим» романами, тяготеющие к «малому эпосу», в то же время композиционно должны были повторить «конструкцию» «Божественной комедии» Данте. В 1 – м томе, по аналогии с «Адом», главный герой круг за кругом погружается в глубины провинциальной российской жизни. Он наблюдает «результаты» человеческого грехопадения – от безобидного Манилова до Плюшкина, почти утратившего человеческий облик, и омертвевших чиновников, которых при их жизни невозможно заподозрить в наличии души. Но 1-й том «Мертвых душ» столько же повторяет концентрическую композицию «Ада», сколько и переворчаивает ее. Каждый последующий знакомец Чичикова по-своему хуже предыдущего, но при этом – масштабнее, сильнее, ярче, а значит – живее.

В Манилове нет ничего, кроме «безгрешной» пустоты, а потому он не связан ни с прошлым, ни с будущим. А «расчело-вечившийся» Плюшкин наделен подробнейшей биографией, из которой становится ясно, каким образом мудрая скупость превратилась в неутолимую страсть и поглотила его почти без остатка. В самой нижней точке «падения» находится сам Чичиков, поэтому его биографии, его «предыстории» посвящена вся финальная глава 1-го тома (гл. 11). Чичиков с кучером Селифаном и слугой Петрушкой, от которого всегда исходит запах «жилого покоя», едет в неизвестность, а перед читателем разворачивается вся «кисло-неприятная» жизнь героя.

Рожденный в дворянской семье (столбовое или личное дворянство было у родителей Чичикова – неизвестно), от матери-пигалицы и от отца, мрачного неудачника, он сохранил от детства одно воспоминание – «снегом занесенное» окошко, одно чувство – боль скрученной отцовскими пальцами краюшки уха. Отвезенный в город на мухортой пегой лошадке кучером-горбуном, Чичиков потрясен городским великолепием (почти как капитан Копейкин Петербургом). Но перед разлукой отец дает сыну главный совет, запавший тому в душу: «копи копейку», и несколько дополнительных: угождай старшим, не водись с товарищами. Вся школьная жизнь Чичикова превращается в непрерывное накопление. Он продает товарищам их же угощение, снегиря, слепленного из воску, зашивает в мешочки по 5 рублей. Учитель, более всего ценящий послушание, выделяет смирного Чичикова; тот получает аттестат и книгу с золотыми буквами. Но когда позже старого учителя выгонят из школы и тот сопьется, Чичиков пожертвует на вспомоществование ему всего 5 копеек серебра. Не из скупости, а из равнодушия – и следования отцовскому «завету».

К тому времени умрет отец (не накопивший, вопреки совету, «копейку»); продав ветхий домишко за 1000 рублей, Чичиков переберется в город и начнет чиновную карьеру в казенной палате. Старательность ему не помогает; «мраморное» лицо начальника с частыми рябинами и ухабами – символ черствости. Но, сосватавшись к его уродливой дочери, Чичиков и здесь входит в доверие. Получив от будущего тестя «подарок» – продвижение по службе, тут же забывает о назначенной свадьбе («надул, надул, чертов сын!»).

Нажив было капитал на комиссии для построения какого-то весьма капитального строения (косвенно в этом фрагменте сюжета угадывается история с первоначальным проектом храма Христа Спасителя), Чичиков лишается всего из-за начавшегося преследования взяточничества. Приходится начать «новый карьер», на таможне. Долгое время воздерживаясь от мздоимства, Чичиков приобретает репутацию неподкупного чиновника – и представляет па начальству проект поимки всех контрабандистов. Получив полномочия, входит в сговор с контрабандистами и с помощью хитроумного плана обогащается. Но вновь неудача – тайный донос «подельника».

С огромным трудом избежав суда, Чичиков в третий раз начинает карьеру с чистого листа – в презренной должности присяжного поверенного. Тут-то до него и доходит, что можно заложить мертвые души в опекунский совет как живые; сельцо Павловское в Херсонской губернии маячит перед его умственным взором, и Чичиков приступает к делу.

Так конец 1 – го тома романа возвращает читателя к самому его началу; последнее кольцо российского ада замыкается. Но по композиционной логике «Мертвых душ» нижняя точка совмещена с верхней, предел падения – с началом возрождения личности. Перспектива 2-го и 3-го томов сулила ему «чистилище» сибирской ссылки – и полное нравственное воскрешение в итоге.

Отсветы этой славной сюжетной будущности Чичикова заметны уже в 1-м томе. Автор, словно оправдываясь перед читателем за то, что выбрал в герои «подлеца», тем не менее отдает должное непреодолимой силе его характера. Финальная притча о «бесполезных», никчемных русских людях, домашнем философе Кифе Мокиевиче, который кладет жизнь на решение вопроса, почему зверь родится нагишом? почему не вылупляется из яйца? – и о Мокие Кифовиче, богатыре-припертене, не знающем, куда девать силу, – резко оттеняет образ Чичикова – хозяина, «приобретателя», в котором энергия все-таки целенаправленна. Но еще важнее, что Чичиков, готовый ежеминутно размышлять о «крепкой бабенке», ядреной, как репа, о 200 000 приданого, при этом на самом деле тянется к юным, неиспорченным институткам, словно прозревая в них свою собственную утраченную чистоту души и свежесть. Точно так же Автор время от времени словно «забывает» о ничтожестве Чичикова и отдается во власть лирической стихии, превращая пыльную дорогу в символ общероссийского пути к «Храмине», а бричку косвенно уподобляя огненной колеснице бессмертного пророка Илии: «Грозно объемлет меня могучее пространство <…> у! какая сверкающая; чудная, незнакомая земле даль! Русь!»

Тем не менее Чичиков, каким он предстает в 1-м томе, это не столько будущий «Павел», сколько нынешний «Савл». Процитированный монолог Автора внезапно обрывается чичиковским окриком: «Держи, держи, дурак!» В «приобретателе» Чичикове явлено новое зло, незаметно вторгшееся в пределы России и всего мира. Зло тихое, усредненное, «предприимчивое», и тем более страшное, чем менее впечатляющее.

Чичиковская «усредненность» подчеркнута с самого начала – в описании его внешности. Перед читателем «господин средней руки», ни слишком толстый, ни слишком худой, ни слишком старый, ни слишком молодой. Ярок костюм Чичикова – из ткани брусничного цвета с искрой; громок его нос, при сморкании гремящий трубою; замечателен его аппетит, позволяющий съесть в дорожном трактире целого поросенка с хреном и со сметаною. Сам Чичиков – тих и малоприметен, округл и гладок, как его щеки, всегда выбритые до атласного состояния. Душа Чичикова подобна его знаменитой шкатулке: в самой середине мыльница: 6–7 узеньких перегородок для бритв, квадратные закоулки для песочницы и чернильницы; главный, потаенный ящичек этой шкатулки предназначен для денег. Он избегает говорить о себе, прячась за «пустые» книжные обороты – «незначущий червь мира сего», но в какой-то момент эти безобидные обороты вдруг начинают отбрасывать зловещую тень непредусмотренного Чичиковым смысла.

Когда чиновники, после рассказанной Почтмейстером повести о капитане Копейкине, договариваются до сравнения Чичикова с Антихристом, они невольно угадывают истину. «Новый антихрист» буржуазного мира таким и будет – незаметно-ласковым, вкрадчивым, аккуратным. На пост «князя мира сего» заступает «незначущий червь мира сего». Этот «червь» способен выесть самую сердцевину российской жизни, так что она сама не заметит, как загниет.

Надежда – на исправимость человеческой натуры. Не случайно образы большинства героев «Мертвых душ» (Чичикова – в первую очередь) созданы по принципу «вывернутой перчатки». Их изначально положительные качества переродились в самодовлеющую страсть; подчас – как в случае с Чичиковым – страсть преступную. Но если совладать со страстью, вернуть ее в прежние границы, направить на благо, полностью переменится и образ самого героя, «перчатка» вывернется с изнанки на лицевую сторону.

Что почитать

Ю. М. Лотманю Пушкин и «Повесть о капитане Копейкине»: К истории замысла и композиции «Мертвых душ» // Он же. В школе поэтического слова…

Ю. В. Манн. В поисках живой души М, 1984.

Е. Смирнова. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987.

Что посмотреть

Архангельский А. Н. Мертвые души Н. В. Гоголя // https:// ¡nterneturok.ru/literatura/9-ktass/uroki-a-n-arhangetskogo-dtya-8-ktass9/mertvye-dushi-n-v-gogotya-poema-v-proze?seconds=0&chapter_id=2476.

Л. О. Соболев. За что ругали «Мертвые души» // http:// arzamas.academy/speciat/rustit/episodes/24.

Миргород. Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки»

(1832–1834, опубл. 1835)

<1 > «Старосветские помещики»

(1832)

Афанасий Иванович Товстогуб, Пульхерия Ивановна Товстогубиха – верные супруги, неразделимые герои первой из повестей гоголевского цикла. Они давным-давно, тридцать лет назад, удалились в свою семейную «обитель». Воспоминания о военной службе Афанасия Ивановича, сначала командующим в вольном запорожском войске, затем секунд-майором в регулярной российской армии, кажутся чем-то нереальным.

Образы их восходят к идеальной супружеской чете из книги Овидия «Метаморфозы», где обработан античный мифологический сюжет о Филемоне и Бавкиде. Подобно им, старосветские помещики бездетны и находят семейное счастье исключительно друг в друге. Когда в конце повести рассказчик описывает овдовевшего Афанасия Ивановича, то он испытывает чувства, похожие на те, что посещают нас, «когда видим перед собою без ноги человека, которого знали здоровым». И подобно Филемону и Бавкиде, они доживают до глубокой – по тем временам – старости (Афанасию Ивановичу – 65 лет; Пульхерии Ивановне – 60).

В соответствии с давней традицией рассказ о «современных Филемоне и Бавкиде» взят в рамку идиллического жанра, буколики, призванной изображать тихую и сладостную жизнь, мирную любовь на лоне природы. Автор прямо говорит о «низменной буколической жизни» героев. Даже образ «безногого» Афанасия Ивановича – и тот связан с миром идиллии: одним из самых распространенных сюжетов европейской идиллической литературы был сюжет о безногом солдате, восходящий к идиллии Соломона Геснера «Деревянная нога». Но в соответствии с традицией новейшей (сказка Лафонтена «Филемон и Бавкида», переведенная И. И. Дмитриевым в 1809 г.; эпизод со строительством дамбы во второй части «Фауста» Гете и др.) идеальный сюжет об идеальных персонажах с самого начала связан с ожиданием трагической развязки. Плохо скрытая тревога звучит в голосе автора, знакомящею читателей с героями и миром отдаленного малороссийского имения, в который они спрятались от зла, безраздельно царящего в мире: «Грустно! мне заранее грустно!» Грустно оттого, что рассказчик уже знает, а читатель – догадывается: жизнь старосветских помещиков уже оборвалась, заросший ров располагается на месте, где прежде стоял их низенький домик. Грустно от сознания, что зло не обошло стороной их маленький уютный закуток, что спрятаться от него – не удалось.

Художественное пространство, окружающее старосветских помещиков, призвано оградить их от ужаса внешней жизни – будь то лесные страхи, или социальные потрясения, или сама смерть. Именно поэтому мир вокруг них как бы постоянно сужается, концентрические круги сходятся в одну точку.

Внешний круг, самый широкий – частокол, который расположен между домиком старосветских стариков и диким непролазным лесом. (В народной мифологии лес – «темное», неупорядоченное пространство, где обитает нечисть, угрожающая человеку). За частоколом, ближе к дому, еще одна граница – сад. Между садом и двором – плетень. Во дворе под яблоней всегда разведен огонь, в медном тазу варится варенье, в медном лембике перегоняется водка. (Чем ближе к центру их мироздания, тем теплее.) Помещики изредка прогуливаются по двору, приближаются к саду; но основная их жизнь протекает внутри домика, стены и поющие двери которого образуют еще одно «кольцо защиты» от зла. Но и внутри домика старики все время жмутся к теплой печке. Огромная печь есть в каждой комнате; страшный, душный жар как бы обогревает старичков от незримого вселенского холода.

Буколическая жизнь должна быть устойчивой. Главный враг устойчивости и покоя – быстротечное время. Потому Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна изгоняют время и движение из своего блаженного «уголка». В комнатке висят портреты «какого-то архиерея», государя Петра III, фаворитки Людовика XIV m-me Лавальер. Но это совершенно не значит, что хозяева тоскуют по славным и бурным временам своей ранней юности. Исторические портреты, как стрелки остановившихся часов, указывают на момент, когда время для старосветских помещиков прекратилось, когда история пошла сама по себе, а жизнь Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны сама по себе. Афанасий Иванович не восхищается прошедшим, не порицает настоящее; он (вообще постоянно улыбающийся) ко всему относится с ласковым равнодушием. И охотно расспрашивает молодых гостей о современных событиях, но с любопытством «ребенка, который в то время, когда говорит с вами, рассматривает печатку ваших часов». (Именно печатку часов, а не сами часы.)

Точно так же относятся герои и к природным стихиям; их не тревожит вид покосившихся деревенских домиков, некоторая ветхость их собственного жилища. Важно только то, что располагается перед глазами, вблизи. Поэтому их дубовые некрашеные стулья – массивны; они как бы олицетворяют для героев устойчивость жизни. И, как всегда у Гоголя, там, где нет открытого пространства и вольного движения времени (а значит, нет и демонических ужасов), – там царят мухи; их страшно много, они сидят на стеклах, тучами облепляют потолок, обсиживают портрет т-те Лавальер.

Никаких событий в жизни стариков не происходит. Поэтому событием становится еда. Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна все время едят. На заре подается кофе, сразу вслед за тем – рыжики и пирожки, в полдень полноценный обед, после сна арбуз и груши, после прогулки, перед ужином – закуска, в полдесятого «собственно» ужин, ночью тарелочка грушевого взвару как лекарство от живота. Мало того, они все время говорят, все время думают о еде. Вокруг них все воруют еду и жрут, жрут – от ключницы до свиней. И тем не менее запасы не кончаются, еда не убывает. Благословенная земля словно чувствует мистическую связь старосветских помещиков со стихией еды – и не оскудевает. Но сразу после смерти старосветских помещиков не только само имение приходит в упадок, но и съестные припасы сами собою истощаются.

Но в том и дело, что читатель помнит: счастливые «старички прошедшего времени» уже умерли, уклониться от разлуки им не удалось. То демоническое зло смерти, от которого они прячутся и в реальное вторжение которого просто-напросто не верят (любимые шутки Афанасия Ивановича над Пульхерией Ивановной – а что, если б загорелось все? а что, если б Бонапарта снова выпустили на Россию и А. И. снова пошел бы в армию?), является им в «маленьком», подобно самой их жизни, образе. Оттого оно не менее – а может быть, и более – страшно.

Среди ясного солнечного дня, то есть в самый разгар природного блаженства, Пульхерия Ивановн встречает любимую серенькую кошечку, которую три дня назад сманили в лес дикие коты и которая, не давшись в руки хозяйке, тут же исчезает. Пульхерия Ивановна понимает: «это смерть моя приходила за мною». Мысль тем более странная, что сама же Пульхерия Ивановна до сих пор считала, что «кошка тихое творение, она никому не сделает зла». И в то же время мысль оправданная, потому что «тихое творение» старосветскому уюту предпочло лесной, дикий, страшный мир. Кошечку не способна удержать даже вкусная еда, на которой, как на самом настоящем таинстве, все держится в доме старосветских помещиков. Замкнутый на себя, не допускающий никаких перемен, уклад дает трещину. Он больше не защищен от потустороннего лесного царства непроходимым частоколом, и кошечка, спокойно преодолевшая границу между пространствами (на которую не покушались даже лесные коты!), действительно должна казаться П. И. гостьей с того света.

Гоголь времени создания «Старосветских помещиков» отнюдь не религиозный писатель и не строгий моралист. Но в повести об Афанасии Ивановиче и Пульхерии Ивановне он впервые всерьез обращает внимание на безрелигиозность своих героев. Пульхерия Ивановна просит похоронить ее возле церковной ограды, ее отпевают в церкви, но, готовясь к приближающейся смерти, она совершенно не думает о душе, о будущей жизни. Единственная ее мысль и забота о том, как будет устроен быт Афанасия Ивановича, когда ее не будет, что он станет есть и пить. Вечная жизнь важна для нее лишь постольку, поскольку может иметь отношение к житейскому благополучию «бедного спутника». Она даже грозит служанке Евдохе Божьим судом, если та не станет опекать Афанасия Ивановича, «как должно». Старосветская идиллия заняла в ее думах то место, какое в мыслях верующего занимает рай.

Но это ненадежное подобие земного рая обречено; а значит, обречен и «бытовой уклад» Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. После похорон Пульхерии Ивановны все ветшает, Афанасий Иванович резко стареет. Рассказчик, посетивший старосветское имение спустя 5 лет, видит перед собою дряхлого старика. Вдруг выясняется, что сила привычки может быть куда разрушительнее, чем бурная страсть. Не случайно рассказ об одиноком, безнадежно стареющем и безутешном Афанасии Ивановиче оттенен «притчей» о некоем знакомце автора, «во цвете сил» потерявшем возлюбленную, предпринявшем несколько попыток самоубийства и в конце концов успокоившемся подле молоденькой жены.

И как смерть в образе серенькой кошечки явилась к Пульхерии Ивановне в самый разгар блаженного летнего дня, так и к Афанасию Ивановичу она является летом, причем исходит из сердцевины фруктовою сада. Вдруг он слышит явственный зов – «Афанасий Иванович!» – и догадывается: «Это Пульхерия Ивановна зовет меня!» Фруктовый сад – традиционная литературная эмблема райских кущ; голос смерти, раздающийся из тенистой глубины земного «рая», где по определению должно царить бессмертие, настолько страшен, что кажется автору «ужаснее всех стихий ада».

Почти все персонажи «Миргорода» умирают, и гибнут, соприкасаясь со злом, которое может принимать любую форму, любое обличье. Спрятаться от зла не удается, – печальный опыт старосветских помещиков доказывает это.

<2> «Тарас Бульба»

(1835 – 1 – я ред.; 1842 – 2-я ред.)

Андрий Бульбенок (Бульбенко) – младший сын главного героя повести. Вместе с братом Остапом возвращается в отцовский дом из киевской бурши, где учился с двенадцати до двадцати «с лишком» лет. Наутро Тарас везет сыновей в Сечь; там братьям предстоит влиться в ряды вольного запорожского казачества эпохи религиозных войн с Польшей и набегов на Турцию. (О том, насколько условны и прозрачны хронологические границы этой эпохи в изображении Гоголя, см. ст. «Тарас Бульба».)

Во время «крестового» казачьего похода на польский юго-запад, против унии, Андрий героически и самоотверженно воюет с врагами «веры православной». Но когда казаки осаждают город Дубно, служанка той польской красавицы, в которую Андрий влюблен еще со времен бурсы, ночью проводит его по подземному ходу в осажденный город. Встав на сторону «проклятых католиков», Андрий бросается в бой против соотечественников и единоверцев. Заманив сына-изменника в засаду, Тарас Бульба собственноручно убивает его. Эта сцена связывает Андрия с героем новеллы П. Мериме «Маттео Фальконе», а также напоминает некоторые жестокие эпизоды романов Фенимора Купера из жизни индейцев. Что многое объясняет и в художественном построении повести и в ее «моральном облике». Европейские, американские и русские постромантики пытались изображать суровые нравы таких колоритных обществ, как корсиканская семья, индейское племя или запорожское братство – с точки зрения представителей этих обществ, не оценивая их этически. Вот такие нравы. Вот так они видят, так переживают. Иногда казнят своих сыновей, что поделать.

Образ Андрия соединяет в себе взаимоисключащие, полярные культуры: «оседлую» польскую и «кочевую» запорожскую. Он принадлежит как миру «православного воинства», так и миру европеизированного католицизма. В нем сталкиваются две разные «стадии» человеческой истории. Казачество, живущее по законам эпоса, не знающее государственности, сильное своей неупорядоченностью, дикой вольницей и первобытным демократизмом, и – огосударствленное шляхетство, «где бывают короли, князья и все, что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве». Такова художественная версия истории, которую создает в своей повести Гоголь – и в ее рамку он помещает все события и всех ее героев.

Тарас и Остап – герои эпоса, поэтому они изображаются широкими мазками, от них бесполезно требовать доброты или утонченности. Польская красавица – героиня европейского романа, от нее бесполезно требовать бесстрашия. «Жиды», изображенные Гоголем с нескрываемым презрением, безродны, а потому свободно снуют туда и сюда. И лишь в Андрие есть как черты героя эпоса, так и черты героя романа. Рожденный казаком, он «заражается» польским духом, раздваивается между полюсами – и гибнет. Губит его, конечно же, любовь. Но некий надлом присутствует в его образе изначально.

Андрий, вернувшийся из бурсы, ни в чем не уступает Остапу. Могуч, как он, ростом в сажень, смел, хорош собою. В бою он беспредельно храбр, удачлив. Однако на его образ постоянно ложится легкая тень. В первой же сцене повести – сцене возвращения – он слишком просто «спускает» Тарасу насмешку над собою, тогда как Остап, «правильный» сын, идет с отцом на кулаки. Кроме того, Андрий слишком тепло обнимает мать. В стилизованном мире «Тараса Бульбы» торжествует подчеркнуто мужская этика запорожцев, не признающая равенства женщины и мужчины. Только жалкий «жид» привязан к женщине и в минуту опасности прячется под юбкою «жидовки». Настоящий казак ставит своего друга выше, чем «бабу», а его семейные, родственные чувства куда слабее, чем чувство братства, товарищества.

Образ Андрия с самого начала слегка сдвинут к «женскому» полюсу. Мало того; он даже не скрывает свои чувства. (Вновь в отличие от Остапа, который тоже тронут материнскими слезами, но виду не подает.) В бою Андрий не просто совершает подвиги, но погружается «в очаровательную музыку пуль и снарядов». То есть и здесь отдается во власть чувства, живет жизнью сердца, а не героическим сознанием воина и патриота. Наконец, во время осады Дубно Андрий, вместо того чтобы наесться, напиться и заснуть, как положено порядочному казаку, напряженно вглядывается в беспредельное небо. Так будет вглядываться в вечное небо над Аустерлицем кн. Андрей Болконский («Война и мир» Л. Н. Толстого). Но что хорошо для героя военной эпопеи XIX века, то ужасно для героя военного эпоса времен «малороссийского рыцарства». Дело воина – побеждать, а не созерцать небеса и меланхолически размышлять.

Андрий слишком человечен, чтобы быть хорошим запорожцем. Чрезмерная утонченность и развитость его душевной жизни, несовместная с верностью отцовским заветам, – вот первопричина нравственного падения. Податливость на страшный соблазн женской красоты, превращающая Андрия из эпического героя в персонаж современного романа, – всего лишь следствие непоправимой смены жизненных ориентиров. Андрий не может не тянуться к женщине, ибо она изменчива, психологична, восторженна, как он сам.

Во время первого же, киевского, свидания с прекрасной полькой, дочерью ковенского (позже – дубновского) воеводы, красавицей, белой, как снег, и пронзительно-черноокой, та потешается над непрошеным гостем, надевая ему на губу серьгу, накидывая кисейную шемизетку. То есть – переодевая женщиной. Это не просто игра, не просто насмешка капризной польской красавицы над украинским «парубком», который прокрался в ее комнату через дымоход. (Что само по себе показательно и бросает на героя сомнительно-демоническую тень.) Но это еще и своеобразное «ритуальное переодевание» мужчины в женщину, которое выявляет его внутреннюю «женственность» и в конечном счете предрекает его грядущее перерождение. Тот, кто согласился играть в подобную игру, кто изменил своей «мужской» казачьей природе, тот в военизированном мире гоголевской повести обречен рано или поздно изменить вере, отечеству, товариществу.

И следующий шаг в сторону от запорожского казачества (а значит, по логике стилизованного эпоса, в пропасть) герой-перевертыш делает очень скоро, задолго до окончательного перехода на польскую «сторону. Спустя несколько дней после «свидания» он случайно видит свою возлюбленную в костеле. То есть в самый разгар религиозной вражды между православием и католицизмом, накануне унии, из-за которой Сечь и подымется вскоре войной на Польшу, Андрий заходит в католические храмы. Красота для него уже выше «правды» и дороже веры.

Неудивительно поэтому, что в конце концов он выпадает из великого казачьего единства, и что от этого провала его не способны удержать ни благословение матери, ни кипарисный образ, присланный ею из Межигорского киевского монастыря. Узнав от истощенной служанки польской красавицы о голоде, царящем в осажденной крепости (съедено все вплоть до мышей), Андрий немедленно откликается на мольбу возлюбленной польки о помощи. Тогда как дочь врага не может, не должна интересовать «полноценного» запорожца даже в качестве наложницы; полькам в этом диком мире запорожской этики положено вырезать груди, убивать младенцев. Вытащив из-под головы Остапа мешок с хлебом (между тем Остап даже во сне продолжает ненавидеть врагов и восклицает: «Ловите чертова ляха!»), Андрий отправляется на вражескую сторону.

Переход этот описан автором как переход из яви в навь и служит своего рода параллелью киевскому визиту к польке. Тогда Андрий проник в ее комнату через «нечистый» демонический дымоход; теперь он спускается под землю – в тайный тоннель, подобие преисподней. Тогда дело происходило ночью, во время власти тьмы, и теперь Андрий крадется к подземному ходу в неверном свете луны. Само подземелье, в стенах, которого стоят гробы католических монахов, сравнивается с киевскими пещерами. Только это святость «неправильная», «чужая». Если путь сквозь киевские пещеры символизирует дорогу через смерть в жизнь вечную, то дубновские пещеры – это путь из жизни в смерть. Подземная икона католической Мадонны, перед которой зажжена лампада, соблазнительно похожа на возлюбленную Андрия, чтобы войти в осажденный город, он должен сначала пройти через сакральное пространство костела и как бы окончательно «окатоличиться».

В Дубно тоже все перевернуто, окрашено в мертвенные тона: на улице лежит умершая «жидовка» с полуживым младенцем, который «злобно» скручивает пальцами высохшую грудь матери; нищий, выпросивший у Андрия каравай, умирает в корчах. И «питающая» материнская грудь, и хлеб, который служит символом жизни и напоминает запорожцам о евхаристии, в потустороннем пространстве польского города способны служить аллегориями, а подчас и непосредственными источниками гибели. Но Андрий всего этого как бы не замечает, ибо среди тления особенно яркой, особенно загадочной, особенно влекущей кажется «развившаяся» красота польки, ее чудная, «неотразимо-победоносная бледность», ее жемчужные слезы («за что свирепая судьба причаровала сердце к врагу?»).

Есть в этой красоте нечто смертоносное: недаром рассказчик, в конце концов, сравнивает ее с прекрасной статуей. Но, во-первых, автор и сам не в силах удержаться от «очарования» польки (осуждая Андрия «идеологически», он так подробно и так выразительно описывает ее чувственное совершенство и переживания героя, что создается впечатление полного авторского сочувствия к осуждаемому персонажу). Во-вторых, и это главное, Андрий не способен думать ни о чем – лишь о желанной прелести красавицы, которая «втягивает» его в свой мир, как русалка заманивает спутника сладостно-обманчивой песней в свое подводное, неживое царство. Ради любви прекрасной польки Андрий отрекается от Украины («кто дал мне ее в Отчизны?») и в самый миг временного торжества поляков над запорожцами получает «награду за измену» – упоительный поцелуй.

В каком-то смысле для Андрия это и поцелуй измены, поцелуй Иуды – и поцелуй смерти. Ибо с этой минуты он полностью подпадает под власть прекрасной польки. Сменив казацкое платье на роскошный бело-золотой наряд (еще одно переодевание, которое окончательно превращает героя в перевертыша), он несется в бой против своих прежних товарищей, против брата, против отца. И перед его мысленным взором – не «крест святой», не образ родины (старой ли, новой ли), но лишь «кудри, кудри», подобная лебедю грудь, снежная шея, плечи. Это сатанинское наваждение красоты, ведущее к гибели, это пропасть очарований, в которую, сам не заметив того, проваливается Андрий. Даже когда он попадает в засаду и Тарас велит сыну слезть с коня, чтобы застрелить его, последнее имя, которое срывается с уст чувствительного изменника, – это не имя Отчизны, не имя братьев, даже не имя матери (пусть «женское», но кровно-родное), а имя соблазнившей его польки. Между тем во время битвы, только что описанной Гоголем, три героя-казака – Мосий Шило, Степан Гуска и Бовдюг – погибли с одними и теми же словами на устах: «Хвала Русской Земле и вере православной!»

В образе Андрия неявно проступают черты Иуды, как в образе отца – Тараса осторожно просвечивает демиургический, богоподобный лик. Но сцена гибели Андрия напрямую связана с эпизодом казни Остапа. Младший брат переходит к врагам добровольно; старший – попадает в плен. Младший в миг смерти призывает чуждое женское имя: дрожит от ужаса, старший – молча терпит страшную муку и скорбит лишь о том, что никого из родных, своих нет рядом. Предсмертный выкрик он обращает к отцу (не ведая, что тот стоит на площади): «Батько! где ты? Слышишь ли ты?» Этот выкрик не что иное, как литературная рифма крестных слов Христа: «Боже мой! Боже мой! для чего Ты меня оставил?» (Мф. 27, 46) и «Отче! в руки Твои предаю дух мой!» (Лк. 23, 46). То, что Остапу именно в эту минуту собираются перебить кости, также должно вызвать в памяти читателя евангельский эпизод: «<…> пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним. Но, пришедши к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней» (Ин. 19, 32–33).

Но мало того что сцена мученической смерти косвенно уподобляет Остапа Христу и окончательно противопоставляет его «Иуде» Андрию, не менее важно, что «правильный» брат, настоящий запорожец, до последней минуты тянется к мужскому центру, предельно далекому от женственной слабости и от девичьей красоты, чреватой изменой. Этой же красоте мужества (а значит – товариществу) до конца остается верным и сам Тарас. Сцена его казни (см. ст. «Тарас Бульба») по смежности связана с эпизодом казни Остапа и по противоположности – с рассказом о недостойной, позорной кончине Андрия.

Тарас Бульба – старый казачий полковник, центральный персонаж повести из жизни запорожцев эпохи унии, когда «вся первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена» и вражда «православного воинства» с католической Польшей стала непримиримой. Хронологические рамки «Тараса Бульбы» подвижны; здесь свободно совмещаются события украинской истории XV, XVI и даже середины XVII века. Повесть стилизована под героический эпос о легендарных временах малороссийского «лыцарства», живущего на полукочевом углу Европы; эпической цельностью, мощью и твердостью характера в полной мере наделен ее герой. Ждать от него человечности бессмысленно; он изображен как герой без страха и упрека, мерить которого привычной этической меркой так же бессмысленно, как персонажей «Илиады» или «Одиссеи».

Создавая образ Тараса Бульбы, Гоголь, вослед «Запорожцу» В. Т. Нарежного, полностью реабилитирует тип воина-за-порожца, освобождает его от авантюрно-разбойничьих и демонических черт, которыми этот тип наделен в его ранней прозе. (Вспомним хотя бы «запорожскую» прописку демона, Пузатого Пацюка из повести «Ночь перед Рождеством».). Недаром Тарасова коня зовут Черт; оседлать Черта в гоголевском мире может лишь «праведник».

Тарас Бульба, если смотреть на него глазами рассказчика, прав всегда и во всем. Даже когда он – в сценах еврейского погрома, страшной мести полякам за убийство старшего из сыновей, избиения младенцев, насилия над женщинами и стариками – действует как самый обычный разбойник. Рассказчик изображает эти поступки как эпические деяния, освященные мощью героя. Возможно, что при этом Гоголь учитывал опыт романтизирующего изображения индейцев в романах Ф. Купера. Это полностью соответствует замыслу – изобразить идеального, самодостаточного героя славянской старины, когда царили другие нравы, царствовали другие представления о добре и зле и когда миром еще не овладела пошлая обыденность, которой, как ряской, подернута современная жизнь.

Тарас Бульба радостно приветствует сыновей, возвратившихся после долгих лет учения в киевской бурсе, Остапа и Андрия. Созвав казаков-соседей, попьянствовав и побив горшки в доме (ибо казаку не нужна хата, ему нужна воля; человек отважен, лишь когда бездомен), наутро он везет сыновей в Запорожскую Сечь. При этом Тарас Бульба не обращает внимания на бабьи слезы худой «лядащей» жены, которая жила мужней любовью «одну только минуту», в ранней молодости, а все последующие годы провела в ожидании. Сначала она ждала, когда Тарас вернется из очередного набега, затем – когда сыновья вернутся на летние вакации. Дети познали книжную премудрость (которой, вопреки показному презрению, не чужд и сам Бульба; во всяком случае, Горация он читал). Теперь им предстоит познать премудрость боевую – только тогда их воспитание будет завершено, только тогда они станут достойными наследниками отца.

Момент, в который они прибывают на вольные просторы Сечи, этой «странной республики», не слишком удачен для поставленной цели. Казаки заключили мир с басурманами и клялись православной верой, что не нарушат его. Такой клятвы преступить «не можно». Но Тарас Бульба, носитель истинно казачьей традиции, смириться с этим не хочет. Жизнь без войны, без подвига, без славы и грабежа для него бессмысленна: «Так на что же мы живем, на какого черта мы живем, растолкуй ты мне это!»

Дважды созвав раду, Тарас с помощью пьяных казаков переизбирает чересчур миролюбивого кошевого. Новый кошевой, старый товарищ Тараса, Кирдюг, помогает выйти из положения: решено «пустить с челнами» одних только молодых казаков; «пусть немного пошарапают берега Натоли», то есть Турции. И тут являются гонцы с Гетманщины, чтобы сообщить ужасное известие: православные церкви отныне «у жидов на аренде», а ксендзы-недоверки запрягают православных христиан в брички. Намерение «пошарапать» забыто; немедленно выместив зло на местных жидах-торговцах, безжалостно побросав их в Днепр, запорожцы (и не только молодые) отправляются в поход на польский юго-запад, чтобы сражаться против унии, столько же позорной, сколько и кровавой. Впрочем, Тарас Бульба, любивший выслушать обвиняемую сторону, щадит одного из казнимых, высокого и тощего, как палка, Янкеля – сниженный, местечковый инвариант имени библейского праотца евреев Иакова – за то, что он знал Тарасова брата Дороша. Этот Янкель еще сыграет свою роль в судьбе Тараса Бульбы, а значит, и в сюжете повести.

В беспощадном походе против «недоверков» (казаки отрезают груди у женщин, сдирают кожу с ног у тех редких пленных, которых отпускают живыми, толпами убивают католических монахов, «жидов, женщин») мужают сыновья Тараса. Рассказчик, который в этих сценах не отделяет себя от запорожцев, восхищается ими. Но возле города Дубно казаки вынуждены остановиться. Долгая осада, в которую они берут крепость, томит их вынужденным бездельем. А самое страшное – что младший сын Тараса, не в меру чувствительный Андрий, сокрушенный чарами прекрасной польки, переходит на сторону врага. Эту весть Бульбе сообщает жид Янкель; полковник не хочет верить («Ты и Христа распял, проклятый Богом человек!»), но вскоре сам убеждается в этом. Осада прорвана подоспевшим польским отрядом. Получив поддержку, поляки переходят в наступление, но Андрий в бою не участвует. Зато старшего, Остапа, избирают атаманом на место погибшего героя Кукубенко.

Если до этого момента целью Тараса Бульбы была месть за поруганную веру, то отныне он – мститель за измену, он грозный судия своему сыну. Никто, ничто не заставит его уйти от стен осажденной крепости, пока не свершится воздаяние. Даже когда приходит весть о татарском нашествии на Сечь, Тарас отказывается вернуться домой. По совету мудрого старика Касьяна Бовдюга казачество разделяется надвое, и та половина, что решает остаться, избирает Тараса Бульбу наказным атаманом войска. И тогда совершается месть. Андрий попадает в засаду, и сурово-справедливый отец, повелев сыну слезть с коня, казнит его: «Я тебя породил, я тебя и убью!»

Это первая из трех «равновеликих» кульминаций сюжета, распределенных по трем эпизодам, которые зеркально отражаются друг в друге. Вторая связана с героической гибелью старшего сына, Остапа, которая как бы смывает сыновний грех Андрия, искупает его. О том, что Остап в руках ненавистных поляков, Тарас Бульба узнает в Сечи, куда его, тяжко израненного, полуживого, в забытьи, отвозит верный друг есаул Дмитро Товкач. Как кузнец Вакула в повести «Ночь перед Рождеством» использует во благо нечистую силу и верхом на черте летит в Петербург, так Тарас Бульба прибегает к корыстным услугам «нечистого» Янкеля, которого некогда пощадил во время погрома. Явившись к Янкелю в Умань, Бульба сторговывается с ним (причем мотив использования зла во благо обыгрывается на все лады: «вы, жиды, и черта проведете»; «вези меня хоть на черте» и т. д.). Обложенный кирпичом, он с помощью местных «жидов» прибывает в Варшаву, где пытается выкупить Остапа. Напрасно. Даже свидание с сыном перед самой казнью, и то срывается. Переодетый иностранным графом из немецкой земли, Тарас проходит через все кордоны, но в последнюю минуту его православная душа не выдерживает хулы гайдука. Герой вступается за веру отцов – и только невероятная жадность поляка спасает его от ареста.

Тарас Бульба вынужден пойти на площадь, где казнят казаков. Испытание зрелищем сыновних мук ужасно и в то же время – величественно. Тарас, опозоренный Андрием, гордится мужеством Остапа («Добре, сынку, добре»), который ни звука не произносит перед еретиками. И лишь в последнюю минуту, в предсмертном страдании восклицает: «Батько! где ты? Слышишь ли ты?» – не зная, что отец затерялся в толпе любопытствующих поляков. На этот сыновний возглас, в котором явственно слышен отзвук крестной мольбы Христа к Отцу (подробней см. ст. «Андрий»), Тарас Бульба не может не откликнуться: «Слышу!» Этот отклик, прозвучавший в полной тишине, раздается поистине как гром среди ясного неба, и в образе Тараса Бульбы окончательно проступают «божественные» черты. И жуткая месть за сына, которую он, вместе со стодвадцатитысячным войском, обрушивает на поляков, не деля их на правых и виноватых, не щадя никого, поголовно вырезая женщин, детей, стариков («не считая жидов»), это «небесная» кара Тараса. Его «богоподобие» освобождает Бульбу от необходимости подчиняться духовной власти. Поэтому, даже когда православные попы просят казаков остановиться, пощадить невинных – и войско склоняет голову перед авторитетом церкви, – Тарас не останавливается. Он сам себе духовная власть; он исполнен пророческим гневом; он вершит кровавые поминки по Остапу; он – «последний из могикан».

Тарасов полк продолжает жечь костелы, вырезать местечки, доходит до Кракова, но в конце концов сам попадает в руки воинов коронованного гетмана Потоцкого и оказывается на костре. Это третья кульминация и одновременно развязка повести. Сын-«иуда» был казнен Отцом-«яхве»; христоподобный Остап был казнен врагами веры православной; теперь приходит пора Отцу-громовержцу пройти через высокую муку казни.

Не случайно его путь в смерть пролегает через всеочищающую огненную стихию, а смерть дарит ему последнюю радость. С вершины утеса, с высоты своей «олимпийской Голгофы» сжигаемый на костре Тарас наблюдает, как братья казаки спасаются от польской погони (и даже криком успевает предупредить их об опасности). А главное – он становится свидетелем смерти брата ненавистной польки, что соблазнила своей страшной красотой Андрия. И если последние слова казаков, погибших в бою за Дубно, были славословием Отечеству и вере православной, если последнее слово Андрия было о польской панночке, если последний выкрик Остапа был обращен к отцу, то последнее слово Тараса превращается в пророческую хвалу русской силе, которую ничто не пересилит, в прорицание о грядущем возвышении русской земли, из которой «подымается <…> свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!».

Эти «пророческие» слова, введенные во 2-ю редакцию повести (1842), – не только дань идеологии «официальной народности» эпохи Николая I, не только аллюзия, напоминание о современном военно-политическом фоне повести (религиозные войны XVI в. – подавление польского восстания 1830–1831 гг.), но прежде всего ключ к образу Тараса.

Он действительно изображен как один из последних носителей героически-мессианского запорожского сознания, воплощение воинского духа и дикой вольницы – Сечи. Эта Сечь в изображении рассказчика, конечно, не совпадает с реальностью исторического Запорожья. Она символизирует пространство, свободное от оков чуждой, западно-католической государственности. В этом пространстве, объятом «бранным пламенем древле-мирного славянского духа», вызревает русско-украинская будущность. Сами по себе запорожцы – убежденные анархисты, жизнь их вполне разбойничья – или налет, или «околдовывающее пиршество». Но сами не ведая о том, они выполняют миссию хранителей грядущего величия России. Закваской этого величия, столько же политического, сколько и мистического, служит запорожское товарищество, религиозно-бытовое братство, выразителем и чуть ли не поэтом которого выступает в повести Тарас Бульба.

Перед кровавой битвой у стен осажденного Дубно он произносит пламенную проповедь во славу товарищества, обращенную к той «половине» казачества, что пожелала остаться с ним в «проклятой Польше»: «Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. <…> Пусть же знают они все, что такое в русской земле товарищество!»

«Личный» подтекст этой речи ясен: Тарас только что пережил потрясение от вести об измене Андрия. Он отсекает от своего сердца «звериную» любовь отца к дитяти, чтобы ярче пламенеть любовью к товариществу, что выше семьи, выше родства по крови, вообще выше всего земного. Переживание товарищеского, братского единства может быть обострено, усилено отцовским чувством (сцена казни Остапа), но заменить, вытеснить его – не в состоянии.

Однако «личным» подтекстом смысл этой речи не исчерпывается. Религиозная лексика, риторические обороты, восходящие к церковной традиции, здесь не случайны. Сходясь в великую общность товарищества, запорожцы как бы образуют единое мистическое тело. Каждый из его членов по отдельности может погибнуть, но вместе они бессмертны.

Гоголевский рассказчик изображает запорожцев как некую стихийную, военизированную, православно-языческую кочующую церковь. Их бесконечные пиры оказываются подобием евхаристии, во время которой они вином и хлебом неустанно приобщаются к товариществу. Тарас – самоотверженный проповедник этой «веры в товарищество». В сцене перед Дубновской битвой он превращается и в ее «жреца» – выкатывая бочку старого вина и «причащая» им казаков, которым предстоит славная смерть, прямиком ведущая в жизнь вечную: «Садись, Кукубенко, одесную меня! – скажет ему Христос. – Ты не изменил товариществу».

Тост, который Тарас Бульба при этом произносит, звучит как символ веры и одновременно как тайнодейственная молитва «о всех и за вся»: «за святое Православие <…>, чтобы все бусурмане сделались христианами <…>, за Сечь <…>, за всех христиан». А называя сына-изменника «иудой», он не просто дает «нравственно-религиозную» оценку его предательству, но свидетельствует, что отпадение от «товарищества» равносильно богоотступничеству;

При этом само православие для Тараса (как, впрочем, для всех запорожцев в изображении Гоголя) не столько святоотеческое учение, сколько своеобразный религиозный пароль, открывающий врата во святое отечество. «Здравствуй! Что, во Христа веруешь?» – «Верую!» <…> «А ну перекрестись!» <…> «Ну, хорошо, <…> ступай же, в который сам знаешь, курень». Мир Сечи – а значит, мир Тараса – это мир знаков, которые гораздо важнее своего значения. Даже причина, которая подняла его на поход против Польши, – это не уния, как таковая, но мистическая подмена знака: «если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой Пасхе, то и святить Пасхи нельзя». Католики суть такие же христиане, как и православные, но взятые с обратным знаком, как поляки суть такие же славяне, но с обратным знаком. Война с ними – это во многом война с чуждыми знаками. Если знаки поменяются – мир преобразится и «бусурмане» станут христианами. А пока это не произошло, нужно воевать, воевать неустанно, воевать вдохновенно, обороняя свои знаки от чужих значений.

Но время, в которое выпало жить беспорочно-правильному запорожцу Тарасу – уже подпорчено. Это время не до конца эпично. Дело не только в том, что поляки «уловляют» душу Андрия. Многие казаки – в отличие от Бульбы, его достойного наследника Остапа и верных сподвижников вроде Дмитро Товкача, поддались тлетворному польскому влиянию, успокоились, примирились со злом, «обабились», привыкли к роскоши и холе.

Самое появление Тараса Бульбы в Сечи должно насторожить внимательного читателя: лучшие казаки погибли от рук бусурманских. Бородавка повешен в Толопане, с Колопера содрали кожу под Кизикирменом, Пидсадкова голова посолена в бочке и отправлена в Царьград. А запорожцы не только заключают мирный договор с турками, но и клянутся своей верой (главным из «знаков»!), что будут верны договору с неверными!

Вопреки старинному казачьему правилу (в походе не пить, иначе смерть), во время осады Дубно запорожцы напиваются, и пьяный Переяславский курень частью гибнет, частью живьем попадает в руки поляков. Наконец, очнувшись в Сечи после тяжкого ранения, Тарас Бульба не узнает своего «духовного отечества». Все старые товарищи перемерли, от славных былых времен остались одни намеки. Очередная «священная война» против католиков, которую он поднимает после варшавской казни Остапа, это не только месть за сына, но и отчаянная попытка спасти «товарищество» от разложения, вернуть «бранный смысл» запорожского существования. Однако война вскоре прекращается, благодаря заступничеству православного духовенства; за Тарасом из стодвадцатитысячного войска соглашается следовать один только полк. Кажется, все кончено.

В 1-й редакции Тарас Бульба после этого «просто» вдохновенно и величественно погибал; финальная сцена бросала трагический отсвет на его колоритную фигуру, напрямую связывалась со сквозной темой «Миргорода» (измельчание жизни, утрата смысла). Жертвенный героизм Бульбы был безысходен. Но во 2-й редакции Гоголь, как было сказано, вкладывает в уста последнего из запорожцев процитированный выше монолог. Мессиански-государственное пророчество возвращает запорожскому миру утраченный смысл. Сечь не гибнет, но отступает в мифологические глубины истории, чтобы дать дорогу новому, высшему проявлению славянства – русскому царству.

Это финальное «имперское» пророчество романтического героя строится по тому же образцу, по какому строился «имперский» финал романтической поэмы А. С. Пушкина «Кавказский пленник»: «Смирись, Кавказ, идет Ермолов!» Но если у Пушкина в контексте поэмы экстатическая мощь финала не была омрачена ничем, то оптимистический монолог Т. Б. в контексте цикла «Миргород» звучит едва ли не безнадежнее, чем звучал финал 1-й редакции. Все сбылось; русское царство возникло, но в конце концов его постигла та же участь, какая некогда выпала на долю Сечи: оно утратило величие, утонуло в миргородской луже.

Образ Тараса, экстатический, но лишенный какого бы то ни было психологизма (излишняя «чувствительность» как раз и погубила Андрия), обречен был стать символом эпической мощи славянства, верности Отечеству, воинской доблести. И потому был использован в качестве готовой матрицы авторами советской военно-исторической прозы – от образа Мальчиша-Кибальчиша в «Военной тайне» А. П. Гайдара до многочисленных персонажей эпопейных романов 1940— 1950-х гг.

<3> «Вий»

(1834)

Брут Хома – герой «демонологической» довести из старинной жизни, когда (по художественной логике раннего Гоголя) зло обнаруживало себя откровеннее и было могущественнее. Хома Брут сирота, сирота, он не защищен, не «подстрахован» родным домом; его единственный дом – семинария. Хома философ, т. е. студент третьего, после классов грамматики и риторики, класса киевской семинарии. Простонародное звучание имени героя, которое прежде всего должно напоминать о «неверном» Фоме, иронически сочетается с «высокой» римской фамилией. По тому же принципу строятся имена и прозвища соучеников Хомы Брута, с которыми он отправляется в путь, на летние каникулы: ритор Тиверий Горобець, богослов Халява. Но в то же самое время у грубого имени Хома – «высокая» этимология: «homo», человек. А у красивой фамилии грубый смысл: «brutus» на латыни – тупой. Человек-Хома, тупой Философ, Хома Брут – во всех этих вариациях звучания и значения сталкивается предельно высокое с предельно низким – как в самой жизни Хомы.

Первой же ночью семинаристы сбиваются с пути и натыкаются на хутор из двух хат. Вышедшая старуха не хочет их пускать, но потом разводит по разным углам и является к философу в пустой овечий хлев. Она оборачивается любвеобильной ведьмой и, с быстротой кошки оседлав Хому Брута, несется на нем через «бесовское пространство», освещенное ночным солнцем. К счастью, Брут помнит заклятия против духов и потому вскоре меняется с ведьмой местами. «Подстегивая» ее поленом, Хома несется по направлению к золотым куполам Киева.

Вскоре до семинарии доходит слух о том, что молодая дочь богатейшего сотника «возвратилась в один день с прогулки вся избитая» и находится при смерти. По ее завещанию отходную и молитвы в продолжение трех дней должен читать Хома Брут. Вопреки его желанию, философа доставляют в дом сотника, но панночка уже умерла. Селение, в котором живет сотник, неприступно: расположено на вершине одной горы и одновременно – под другой горой, так что оно оказывается и самой высокой, и самой низкой точкой двояковогнутого пространства. С одной стороны селение отсечено Днепром, с другой – густым терновником, сквозь который Хома трижды порывается удрать, и всякий раз попадается: «Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать».

Отец панночки, 50-летний сотник, совсем непохож на черта, но даже после смерти дочери он твердо блюдет ее бесовскую волю. Хома Брут обречен ночь за ночью являться в церковь, в которой давно никто не служил и которая поросла мхом (что, по фольклорному правилу, дурной знак), читать над гробом страшной красавицы заупокойные молитвы и бороться с нечистью, начавшей настоящую охоту за ним и за его душой.

В первую ночь нечисть «подменяет» лики святых; панночка «магнетически» подымается из гроба, сам гроб срывается с места и летает по храму. Хому Брута спасает граница круга, мысленно прочерченного им, и молитвы, каким научил его «один монах», всю жизнь видевший ведьм и нечистых духов. Во вторую ночь труп панночки (с позеленевшими мертвыми глазами) встает на самой черте и произносит свое заклинание. Несметная сила врывается в окна. Но вновь пение петуха останавливает ее. В третью ночь вокруг поседевшего Хомы начинается адская пляска; зубы мертвеца (женский род окончательно уступает место мужскому) клацают, двери срываются с петель, огромное лесное чудовище сквозь перепутанные волосы вперяет в героя два страшных глаза – как бы предвещая, какой силой тот будет погублен. Наконец, вся несметная нечисть призывает на помощь своего подземного «предводителя» Вия. Хома отрывает глаза от молитвослова и, наткнувшись на ужасающий взгляд Вия, умирает от страха. Тем временем петух поет второй раз, и нечисть, ринувшись в окна, окаменевает в них (наподобие готических химер).

Характер героя подчеркнуто схематичен. Хома весел, ленив, немного жаден и себе на уме. Любит лежать с люлькой во рту, а если пьет – то с музыкантами. Но чем беднее его «психологический облик», тем ярче кажется единственное подробно прописанное его переживание. Это – «бесовски-сладкое» переживание страшной красоты, очарование эроса. Во время ночной скачки с панночкой он испытывает «неприятное и вместе сладкое чувство». Наутро, при виде умирающей ведьмы «с растрепанной роскошной косою», бесчувственно отбросившей «на обе стороны белые нагие руки», он трепещет, как древесный лист, и ощущает жалость, странное волнение и робость. Наконец уже в церкви, он потрясен «страшной, сверкающей красотою» мертвой панночки. Это красота самой смерти; она холодна как лед, таинственна, но тайна ее в том и заключена, что под великолепным покровом гнездится ужас разложения.

В сюжете повести (а значит, и в образе Хомы Брута) повторяются многие мотивы ранней гоголевской прозы. Хотя скачка верхом на ведьме в конечном счете восходит к «Золотому ослу» Апулея, а образ философа, который становится жертвой сильфид и прочих духов стихий, постоянно встречается в прозе Э.-Т.-А. Гофмана, но для Гоголя куда важнее, что здесь один в один повторяется приключение кузнеца Вакулы из повести «Ночь перед Рождеством». Беда в том, что Хома, в отличие от Вакулы, не простодушный и набожный кузнец, а ленивый бурсак. И он «философ» лишь по названию. Так что страшный финал героя предрешен уже в прологе повести, в таком обытовленном, милом и совсем не ужасающем рассказе о буднях киевской семинарии.

Злу, незаметно разлившемуся по всему миру, проникшему во все поры жизни, почти невозможно противостоять; только простодушная вера или «искушенная» мудрость способны защитить человека, да и то не всегда. Семинарист – ученик духовной школы, будущий клирик; цель его – изучение Слова Божия. Но семинария так устроена, что это Слово в ней умерщвлено, подменено зубрежкой, разъято на «грамматику», «риторику», «философию». Разница между учениками разных классов – лишь в степени голодного нахальства и в содержимом карманов (есть табак – нет табаку).

В юмористическом описании семинарского быта, которому всецело принадлежит Хома Брут, начисто отсутствуют церковные эпизоды. Церковь для будущих клириков – это или «материальный объект» (крутые ступени колокольни, с которых вечно срываешься и квасишь нос), или набор вызубренных правил, навык «треб», за которые можно получить подношение от «заказчика». О посте Хома вспоминает лишь тогда, когда похотливая ведьма, принявшая образ старухи, надвигается на него с распростертыми объятиями («и за 1000 золотых не захочу оскоромиться»). Но, едва доскакав на панночке до Киева, наутро он «перемигивается» с молодой вдовой, торгующей на рынке, и вечером отправляется к ней на дом. А вечером выпивает в «жидовской корчме». Он действительно оказывается «неверным Фомою», и во многом повинна тут семинария, в которой учителей проблема съестных припасов занимает больше, чем души учеников. Здесь его не научили ничему, даже молитвам..

Так, в первую и вторую ночь Хому Брута будут защищать молитвы и заклинания, которым его выучил не ректор семинарии, но посторонний монах. И если бы не случайные знания, полученные за семинарской оградой, уже ночь в овине завершилась бы для него тем же, чем завершились скачки с панночкою для одного из ее слуг, псаря Микитки: от Микитки наутро осталась куча золы да пустое ведро. Та что Вий – это всего лишь «могильный корень» (по выражению литературоведа Вайскопфа) того внутренне мертвого мира, где герой жил до встречи с панночкой и где продолжают жить его более удачливые спутники, Терентий Горобець и богослов Халява

Вий – демоническое существо, железный палец которого приводит в оцепенение, а взгляд (обычно прикрытый веками, свисающими до самого пола) смертельно-ужасен.

Многочисленные чудища пытаются погубить семинариста Хому Брута, насмерть заездившего молодую панночку-ведь-му и обязанного три ночи кряду читать заупокойные молитвы над ее гробом в старой церкви. К исходу третьей ночи, так и не одолев заклятий, каким научил Брута «один опытный монах» и не сумев пересечь границу очерченного Хомой круга, сонмище вызывает Вия, приземистого, дюжего, косолапого человека. Он весь в черной земле; поминутно оступается; но подземная сила его такова, что Хома, вопреки внутреннему голосу («Не гляди!»), вперяется в Вия – и оказывается в пределах его власти.

«Вот он!» – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха».

Взгляд Вия, «взор василиска», метафорически связан с «мертвыми глазами» покойной панночки, которая передвигается по церкви вслепую и потому не в силах победить Хому.

В примечании к названию повести Гоголь определил Вия как «колоссальное создание простонародного воображения: начальник гномов у славян». Но восточнославянская мифология не знает гномов; без русских, белорусских и прежде всего украинских легенд о Вие, наделенном смертоносным взглядом, повесть Гоголя была бы невозможна. Однако на литературный образ Вия повлияла прежде всего литературная мифология немецкого романтизма с ее интересом к подводным и подземным «ослепляющим» духам. В частности, демонический персонаж новеллы Л. Тика «Руненберг» и Э.-Т.-А. Гофмана «Фалунские рудники».

Предпринимались попытки вывести имя Вий из украинского «вуй» – дядя с материнской стороны. Были исследователи, которые слышали в его имени отзвук слова «сый» (сущий) – так на церковно-славянском звучит определение Бога. Выдвигалась гипотеза, что это имя связано с названием Вербного воскресенья – «неделя ваий». Однако в имени Вий звучание важнее этимологического значения (укр. «в1я», белорус, «вейка» – ресница). Протяжный звук имени должен пугать и завораживать, как сам образ персонажа, носящего это имя.

<4> «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»

(< 1833>, опубл. 1834)

Иван Иванович Перерепенко, Иван Никифорович Догочхун – почти неотличимые друг от друга миргородские помещики. «История» их ссоры образует сюжет повести. Чем менее они отличимые, тем более подробно сопоставляет их во вводной главе простодушный рассказчик-миргородец, чья интонация и стилистика резко противопоставлены авторской. Рассказчик при этом не подозревает, что пародирует «Параллельные жизнеописания» Плутарха.

У Ивана Ивановича славная бекеша со смушками; в жару он лежит под навесом в одной рубашке, детей не имеет, «зато» они есть у его девки Гапки. Возле церкви каждое воскресенье он милостиво беседует с нищими, при этом грубоват. Иван Никифорович, чрезвычайно приятный в общении, никогда не был женат. Иван Иванович худощав и высокого роста; Иван Никифорович ниже, зато толще. Формулы сравнения совершенно бессмысленны: «Иван Иванович несколько боязливого характера. У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в <…> широких складках».

Рассказчик пародирует Плутарха. Сами измельчавшие персонажи пародируют исторических героев, как это было принято в комических «перелицовках» античного эпоса (поэма «Война мышей и лягушек», «Энеиды» украинского поэта И. П. Котляревского, повесть В. Т. Нарежного «Два Ивана»), А их ссора пародирует серьезные битвы – и те, которые вел Тарас Бульба, и те, что вел «царь наш» в эпоху, к которой приурочены события повести.

Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем происходит 10 июля 1810 г., ровно через два года после заключения Тильзитского мира (1808) и ровно за два года до Отечественной войны (1812). Не случайно и повод у ссоры сугубо «военный» – ружье, которое Иван Иванович тщетно пытается выменять у Ивана Никифоровича на свинью и два мешка овса. «Торг» завершается тем, что Иван Иванович сравнивает Ивана Никифоровича с дурнем, тот в ответ обзывает его гусаком, и персонажи, как герои античной трагедии, замирают в немой сцене, чтобы после нее начать сражение не на жизнь, а на смерть – на смерть души.

Дружба мгновенно переходит во вражду, причем «миролюбивое» название города лишь усиливает комизм ситуации. В битве двух миргородских помещиков появляется командующий – эту роль принимает на себя некая Агафия Федосеевна, приехавшая жить к Ивану Никифоровичу, хотя она не приходится ему ни родственницей, ни даже свояченицей. За один день на «стороне» Ивана Никифоровича вырастает гусиный хлев, «как будто с особенным намерением усугубить оскорбление». Ночью Иван Никифорович подпиливает столбы этого хлева, причем в лунном свете принимает одного из гусей за мертвеца (что, видимо, должно быть ему особенно обидно).

После чего бывшие друзья подают друг на друга в суд. Хлебосольный судья Демьян Демьянович (в свою очередь, пародирующий персонажа крыловской басни «Демьянова уха») вынужден принять дело к производству. Обычная жизнь Миргорода настолько неподвижна и пуста, настолько бессюжетна, что Иван Иванович до своей ссоры с Иваном Никифоровичем даже составлял «летопись» съеденных дынь: сия дыня съедена такого-то числа… участвовал такой-то. Теперь и обе стороны «конфликта», и обыватели, и особенно городское начальство ощущают себя участниками поистине исторических событий. Любая подробность, даже ничтожный сюжет о бурой свинье Ивана Ивановича, похитившей судебное прошение Ивана Никифоровича, разрастается в эпически обширный эпизод. Рассказ о визите хромого городничего к Ивану

Ивановичу обрастает экскурсами в историю вопроса (еще год назад было издано предписание не пускать свиней на площадь и т. д.), богословскими обобщениями («Ведь свинья творение Божие!»). Эпизод этот, как всё в повести, разрешается ни во что, обрывается в пустоту («если <…> не хотите представить ее в полицию, то <…> заколите ее к Рождеству <…>, если будете делать колбасы, пришлите мне парочку», – заключает Городничий. Но возникшие в связи с ним «библейские» параллели связывают воедино все религиозные намеки, разбросанные по тексту повести и по отдельности как будто случайные и даже бессмысленные.

То рассказчик зачем-то ссылается на Антона Прокофьевича Пупопуза, который уверял, что Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем «сам черт связал веревочкой», то Иван Иванович иронически спрашивает Ивана Никифоровича: «когда же вы будете стрелять. Разве по втором пришествии». То хлев у Ивана Никифоровича выстраивается «с дьявольской скоростью», то он всерьез уверяет судебных канцеляристов, что Иван Иванович «сам сатана». (Так чиновники города NN в «Мертвых душах» будут уверять друг друга, что Чичиков чуть ли не Антихрист). Эти намеки не просто усиливают пародийный фон повести и уподобляют персонажей не только персонажам Плутарха, но ветхозаветным героям Давиду и Голиафу. В конечном счете все это указывает на первопричину страшного измельчания миргородцев: они утратили священный масштаб жизни.

В начале повести церковь для Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем (как для всех горожан) – это место, где они любят встречаться. В конце – место, где они встречаться не любят. Столь же торжественное, сколь и бессмысленное. И поэтому, когда помещики Миргорода, решив примирить рассорившихся помещиков заманивают обоих на «ассамблею» у Городничего, это производит впечатление более сильное, чем если бы «показался сам сатана или мертвец». Но попытка примирения терпит крах (сошедшись пузо к пузу, они чуть было не соглашаются забыть былые обиды, но слово «гусак», вновь случайно сорвавшееся с уст Ивана Никифоровича, губит дело). «Все пошло к черту». Именно все, а не только план примирения бывших друзей.

Заехав в Миргород после двенадцати лет отсутствия, Автор (не совпадающий с рассказчиком) видит вокруг осеннюю грязь, скуку (на церковном языке синоним смертного уныния); с обликом города «гармонируют» постаревшие Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, которых Автор встречает в церкви и которые думают не о молитве, не о жизни, но лишь об успехе своих судебных исков.

Финальное восклицание Автора: «Скучно жить на этом свете, господа» относится не только к героям последней повести «Миргорода», но и к циклу в целом, со всеми его персонажами.

Что почитать

Е. В. Душечкина. «Тарас Бульба» в свете традиции древнерусской военной повести // Гоголь и современность: Творческое наследие писателя в движении эпох. Киев, 1983.

Вяч. Вс. Иванов. Об одной параллели к гоголевскому Вию // Труды по знаковым системам. Вып. 5. Тарту, 1971.

Петербургские повести

(впервые опубл. как цикл 1842)

< 1 > Невский проспект

(1833–1835)

Пирогов – поручик, «прозаический» спутник романтического художника Пискарева в ночной прогулке по Невскому проспекту.

Поиск любовного развлечения для «мечтателя» Пискарева завершается смертью. А для трезвого, «обычного» Пирогова, лишенного возвышенной «мечты», а потому не знающего и разлада с «действительностью», по существу, ничем. Так, он сразу понимает, к какому «классу» принадлежит красавица, в которую возвышенно влюбляется наивный Пискарев. И, увязавшись за блондинкой («легонькое, довольно интересное созданьице»), надолго выпадает из поля зрения автора. Возвращается он в пространство повести лишь после того, как подведена трагическая черта под судьбой его приятеля-художника. Выясняется, что Пирогов дошел до Мещанской улицы, взобрался вслед за блондинкой по темной лестнице и застал в квартирке ее мужа Шиллера (это «не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и «Историю Тридцатилетней войны», но известный Шиллер, жестяных дел мастер»), Шиллер и его приятель Гофман («не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы») пьяны.

Наутро Пирогов является к Шиллеру и сначала заказывает ему шпоры по немыслимой цене – 15 рублей, затем ножны для кинжала, чтобы иметь повод видеть хорошенькую и глупенькую немку («плутовочку»). Выяснив, когда ее мужа не бывает дома, Пирогов приходит в воскресенье в гости. Вернувшись раньше обычного, муж застает их танцующими. Вместе с Гофманом и ремесленником Кунцем устраивает поручику порку. Разгневанный П. собирается отомстить ремесленникам Сибирью и плетью, но, зайдя утром в хорошую кондитерскую и почитав «Северную пчелу» Ф. В. Булгарина (в стиле нравоописательных очерков которого повесть «Невский проспект начинается), приходит в хорошее настроение и отправляется в гости.

История Пирогова, начавшись в духе романтической новеллы, продолжившись в духе немецкой мещанской идиллии (в стилистике этого жанра выдержано описание жилища Шиллера), разрешается в анекдот, наподобие того, какой любит рассказывать сам Пирогов (пушка сама по себе, а единорог сам по себе). Она принципиально не имеет финала, потому что Пирогов не самостоятельное лицо, а типаж. Мало что отличает его от представителей «среднего класса общества», составленного из незначительных офицеров, умеющих насмешить хладнокровных петербургских девиц, потолковать о литературе, похвалить Булгарина, Пушкина и Греча и по достижении полковничьего чина «обреченных» жениться на купеческой дочери с приданым. Разве что в отличие от них Пирогов умеет декламировать монологи из трагедии Озерова «Димитрий Донской» и «Горя от ума» Грибоедова.

Пирогов – никто, а потому для него Невский проспект, этот символ демонически-двоящегося мира, не страшен. Безраздельно принадлежа «посюстороннему» миру, он как бы защищен этой принадлежностью и одновременно полностью стерт ею. А значит – тоже уничтожен, хотя и принципиально иным образом, чем художник Пискарев.

Пискарев – петербургский живописец, кончающий жизнь самоубийством. Один из двух зеркально противоположных персонажей повести, пародийно восходящих к очерку Н. М. Карамзина «Чувствительный и холодный». Пискарев и Пирогов вместе выходят на вечерний Невский проспект, эту «всеобщую коммуникацию Петербурга», в поисках любовного приключения. «Прозаический» поручик Пирогов устремляется за глупенькой «блондиночкой», «мечтательный» Пискарев следует за прекрасной, воздушной незнакомкой с темными волосами, сверкающими очами, свежим румянцем и устами, «замкнутыми целым роем прелестных грез». Пискаревым руководит не страсть, а возвышенное чувство «божественной» красоты; он жаждет одного – рыцарски служить неведомой избраннице. Но вместо «святилища» он попадает в «пучину», вместо небесного взгляда красавицы его встречает наглый взор содержательницы притона, в котором состоит его незнакомка. Голосом «арфы» семнадцатилетняя избранница Пискарева изрекает пошлость.

Потрясенный, Пискарев убегает; дома ему снится великолепный бал, на котором царствует она. Красавица уверяет художника, что не может принадлежать к классу «презренных» созданий. Отныне сон становится «единственным <…> богатством» Пискарева. Пообещав персиянину-торговцу, что напишет тому портрет восточной красавицы («чтоб хорошая была красавица! чтобы брови были черные и очи большие, как маслины; а я сама чтобы лежала возле нее и курила трубку»), Пискарев получает опиум. В наркотическом видении ему является оно, сначала возле деревенского светлого домика, затем в его мастерской, где все дышит раем. Воодушевленный видением, Пискарев возвращается в притон, чтобы жениться на «падшей» красавице и возвратить миру «лучшее его украшение». Но пасторальный идеал («станем трудиться вместе») возмущает его избранницу, уже привыкшую к пороку: «Я не прачка и не швея».

Пискарев морально убит; возвратившись наутро на свою квартиру «бледный, с ужасным видом, с растрепанными волосами, с признаками безумия на лице» (формулы, совпадающие с описанием обезумевшего Евгения в «Медном всаднике» А. С. Пушкина, к тому времени не опубликованном), он запирается. Через четыре дня его находят с перерезанным горлом и следами долгого предсмертного мучения. «Тихо, даже без обрядов религии», как самоубийцу, его отвозят на Охту; никто не приходит проводить его в последний путь, даже приятель Пирогова. И лишь солдат-сторож, выпив лишний штоф водки, оплакивает покойника.

«Профессия» Пирогова, «призвание» петербургского художника, играет в его судьбе роковую роль. Петербург с его неверным, фантасмагорическим Невским проспектом, пятикратно меняющим свой облик в течение дня, с его колеблющимся ночным освещением, похож на некий подводный город («пучину»), в котором все перевернуто, «все происходит наоборот», «все обман, все мечта, все не то, чем кажется». Фамилия героя, Пискарев, не только указывает на его слабость, бессильность перед властью обстоятельств, но и непосредственно связана с ощущением Петербурга как подводного царства. Художник, устремленный к идеалу, как бы предназначенный для жизни в упоительно-прекрасной Италии, не должен соприкасаться с обманчивой реальностью Петербурга, этого северного подобия Рима, Рима «наоборот». Хватит и того, что он обречен быть живописцем «в земле снегов», создавать зимние пейзажи, в которых вывернут наизнанку идеальный образ природы, место солнца занимает фонарь, место голубого неба – хмарь, место ярких красок – смертельная белизна снега. Он должен писать «чахоточные» портреты бесчувственных петербургских старух.

Подходя с «идеальной» меркой Рима ко всему, и особенно к женской красоте, чье неземное величие в мире Гоголя почти всегда соприкасается с демоническим началом, – художник рискует заблудиться в двоящемся Петербурге, потерять грань между сном и явью. И погибнуть. Путь Пискарева к гибели начинается в тот момент, когда он принимает петербургскую проститутку за «Перуджинову Бианку». То есть – за образ Мадонны с фрески «Поклонение волхвов». Как художник, он прав, открывая в «падшем» существе божественное, «райское» начало. («Боже, какие божественные черты»; «ее святилище».) Беда в том, что Петербург требует либо «пошлого», пироговского отношения к себе, либо двойного взгляда, одновременно и возвышенного, и трезвого. Иначе внезапное осознание того, что женщина, венец творения, «волею адского духа» превращена в «двусмысленное существо», – может свести с ума. Угадав в юной проститутке черты Мадонны, Пискарев не замечает в ней черт русалки, «петербургской нимфы», которая своим сладким пением заманивает его тело в смерть, а душу – в ад.

Пискарев начинает видеть сны, в каждом из которых образ «падшей возлюбленной» предстает в обрамлении новых «жанровых черт»: светский портрет, идиллический ландшафт, портрет жены художника в интерьере мастерской. Уже в первом из его сновидений ощутимо присутствует демоническое, бесовское начало. «Карета остановилась перед ярко освещенным подъездом и его разом поразили: ряд экипажей, говор кучеров, ярко освещенные окна и звуки музыки. Лакей в богатой ливрее высадил его из кареты и почтительно проводил в сени с мраморными колоннами, с облитым золотом швейцаром, с разбросанными плащами и шубами, с яркою лампою. Воздушная лестница с блестящими перилами, надушенная ароматами, неслась вверх. Он уже был на ней, уже взошел в первую залу, испугавшись и попятившись с первым шагом от ужасного многолюдства. Необыкновенная пестрота лиц привела его в совершенное замешательство; ему казалось, что какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе».

Обманчива воздушная «лестница», несущаяся «вверх»; обманчива «эфирность» прекрасных дам; сомнителен пожилой мужчина, говорящий на незнакомом языке и куда-то уводящий красавицу.

Финальная сцена карточной игры с «тузами за вистом», хранящими мертвое молчание, не оставляет никаких сомнений: душа Пискарева, которая стремилась к небу, при жизни попала в ад, где уже обретается душа его «избранницы». В двух других «снах» адский подтекст не столь очевиден, но именно эти сны толкают героя на гибельный шаг, он, художник, чье призвание изображать мир сквозь призму идеала – и только, решает стать спасителем («я возвращу миру лучшее его украшение!»). Он хочет восстановить естественный облик вещей, исправить «неверный» Петербург, как бы сделать его Римом. Именно провал этой затеи ставит точку в судьбе Пискарева

Петербург не для таких людей, как он. Трезвые и пустые петербуржцы, вроде Пирогова или персиянина, который заказывает П. пошлое изображение красавицы, могут ничего не опасаться. Но позиция автора, ужасающегося трагедии Пискарева, скорее близка позиции несчастного героя. Поэтому в финальном описании ночного Невского проспекта («мириады карет валятся с мостов <…>, сам демон зажигает лампы») почти полностью повторен городской пейзаж, который в начале повести потрясает Пискарева

<2> Нос

(1832–1835, опубл. 1836)

Майор Ковалев Платон Козьмич – герой социальной фантасмагории, который однажды утром обнаруживает, что его нос исчез с лица и вместо носа, «недурного и умеренного», – «преглупое, ровное и гладкое место».

Ринувшись на поиски «беглеца», майор Ковалев по пути к обер-полицеймейстеру встречает свой собственный нос в мундире статского советника. Герой следует за своим носом в Казанский собор, пытается объясниться («Милостивый государь, мне кажется, вы должны знать свое место»), но получает строгий ответ: судя по пуговицам, мы служим по разным ведомствам. Попытка дать платное объявление в Газетной экспедиции о пропаже носа ни к чему не приводит: экспедитор отказывается принять объявление и лишь советует обратиться в булгаринскую «Северную пчелу», где опытный журналист может вывести из происшествия что-нибудь полезное юношеству. Тот же результат дает визит к частному приставу («у порядочного человека не отдерут носа»).

Не найдя нос, майор Ковалев пробует найти хотя бы причину его исчезновения: не происки ли это офицерши Подточиной (которую в одном месте повести зовут Пелагеей, а в другом – Александрой Григорьевной), желающей женить майора на своей дочери? Неожиданно является «полицейский чиновник красивой наружности» и приносит пропажу. Нос был перехвачен по дороге в Ригу, куда он направлялся по паспорту какого-то чиновника. Однако никакая сила не может вернуть нос на место; доктор со смолистыми бакенбардами и холеными зубами даже предлагает нос заспиртовать. И лишь в некое прекрасное утро, спустя ровно 14 дней после исчезновения, нос обнаруживается на прежнем месте.

Сюжет подчеркнуто-невероятен, как в большинстве «носологических» (о чем писал лингвист и литературовед В. В. Виноградов) повестей, печатавшихся в русских журналах 1830-х гг. Все сколько-нибудь рациональные (при всей их заведомой условности) мотивировки устранены. Тем же утром, когда майор Ковалев замечает отсутствие носа, цырюльник Иван Яковлевич, бреющий его, находит этот нос запеченным в хлебе. Иван Яковлевич пьяница, он вполне мог срезать нос и не заметить. Но в том-то и дело, что он бреет майора Ковалева по воскресеньям и средам, а дело происходит в пятницу, и весь «четверток» (четверг) нос восседал на лице героя, чьи бакенбарды идут ровно посередине щеки и сходятся «прямехонько к носу».

Почему через 2 недели нос «пожелал» вернуться на прежнее место, тоже неизвестно. Абсурдностью ситуации резко оттенен социальный смысл сюжетной коллизии и образ героя.

Майор Ковалев – не вполне полноценный «майор». Согласно табели о рангах, коллежский асессор, т. е. гражданский чин 8-го класса, соответствовал майорскому званию, но на практике ценился ниже. Причем чин коллежского асессора выслужен на Кавказе, а не в столичном департаменте, что по неписанным правилам XIX века имеет еще меньшую социальную цену. Майор Ковалев – коллежский асессор «второй свежести». Приказывая именовать себя майором, он сознательно преувеличивает свой бюрократический статус, ибо все его помыслы направлены на то, чтобы занять в служебной иерархии место повыше (он прибывает в Петербург из провинции в надежде стать вице-губернатором или на худой конец экзекутором – то есть чиновником, который ведает хозяйственными делами канцелярии).

Личностное начало замещено в нем должностным, имя и отчество практически никогда не употребляются, стерты, утрачены, вместо них – словесная конструкция, в которой чин (майор) неотделим от фамилии (Ковалев) и раз навсегда поставлен перед нею. В майоре Ковалеве все бюрократизировано, вплоть до «чиновной» аккуратности. Он, по существу, не человек, а бюрократическая функция; часть, вытеснившая целое. И нос майора Ковалева, самовольно покинувший лицо, чтобы сделаться статским советником, лишь гротескно продолжает «жизненный путь» своего обладателя. Часть тела, ставшая целым, символизирует абсурдность чиновного мироустройства, где человек, прежде чем стать «кем-то», теряет лицо.

Но узкосоциальный смысл повести разомкнут в необъятный религиозно-общечеловеческий контекст. Майор Ковалев обнаруживает пропажу носа 25 марта, т. е. в день Благовещения, один из главных («двунадесятых») праздников православия. Цырюльник Иван Яковлевич (чье «священнодействие» над свежеиспеченным хлебом пародийно повторяет элементы литургии) живет на Вознесенском проспекте, а объясняясь с собственным носом, майор Ковалев поминает торговку апельсинами с Воскресенского моста. Между тем Воскресение и Вознесение – это также «двунадесятые» праздники. Но собственно религиозный смысл этих праздников как бы утрачен, названия городских объектов расстались со своими значениями, как разлучилась с этими «значениями» сама окружающая жизнь. Несмотря на Благовещение, в одном из главных соборов столицы, куда майор Ковалев следует за своим сбежавшим носом, малолюдно; церковь тоже стала одной из бюрократических фикций, «присутственным» (или, скорее, «отсутственным») местом. Лишь исчезновение носа способно сокрушить сердце формального христианина, каким, подобно большинству, изображен герой; потому в минуту отчаяния он невольно повторяет крестные слова своего (по существу, забытого) Бога; «Боже мой! Боже мой! за что это такое несчастие?» («Боже мой! Боже мой! для чего Ты меня оставил?» Мф. 27, 46.) Тот же самый прием будет использован Гоголем и при создании образа Городничего Сквозник-Дмухановского в «Ревизоре». Так майор Ковалев встраивается в целую галерею гоголевских персонажей, вместе с собственным лицом утративших Бога и не заметивших этой утраты.

В. Г. Белинский, на долгие десятилетия определивший толкование повести, в своей рецензии на ее первопубликацию в пушкинском «Современнике» указывал прежде всего на типичность образа М. К. («есть не майор Ковалев, а майоры Ковалевы»),

<3> «Портрет»

(1835 – 1-я ред., 1842 – 2-я ред.)

Ростовщик (старик, азиатец, портрет) – демонический персонаж, «частично воплощенный» антихрист, сказочно богатый заимодавец из бедного петербургского пригорода Коломны, живший в эпоху Екатерины II. По гоголевской хронологии, эта эпоха – своеобразный рубеж между «эпическим» и «прозаическим» периодами человеческой истории, когда «сказочное», метафизическое зло не приобрело еще того незаметно-обыденного облика, в котором оно предстает сейчас, незаметно и поэтому особенно успешно овладевая человечеством.

Биографию Ростовщика во второй части повести рассказывает участникам современного (1830-х гг.) аукциона сын коломенского художника, некогда написавшего страшный портрет азиатца. К этому моменту читатель знает, что Ростовщик продлил существование в своем изображении, что его глаза не случайно смотрят с портрета «как живые». По ночам он может выходить из рам и пересчитывать свои червонцы; портрет губит души владельцев картины, способствует развитию их дурных наклонностей.

Обосновывая свое право приобрести опасный портрет (чтобы уничтожить его), сын портретиста напоминает, что никто не знал истинного происхождения Ростовщика, обладавшего «непостижимо страшным» цветом лица. В точности не известно, был ли он индийцем, греком или персиянином. Деньги, которые он давал, казалось бы, на выгодных условиях, обладали способностью восходить до непомерных процентов; кроме того, Ростовщик подчас предлагал клиентам некие тайные условия, от которых у должников волосы «вставали дыбом». Всякий, кто занимал у него – даже на благие цели, – кончал плохо. Блестящий юноша-аристократ, расстроивший дела на меценатстве, заняв у Ростовщика деньги, превратился в гонителя ума и таланта, а после Французской революции начал писать доносы чуть ли не на себя самого, – так что «великая государыня» даже вынуждена была запретить ему преследовать поэтов и художников, которые служат перлами и бриллиантами в императорской короне. Красавица, соединившая в себе сияние Севера и роскошь Юга (ее рассказчик также сравнивает с бриллиантом), выйдя замуж за князя, который ради женитьбы на ней занял деньги у Ростовщика, вместо райского блаженства получила адские муки; муж, заслышав о разводе, покончил с собой.

Отец рассказчика («одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь») не занимался светской живописью, писал исключительно для церкви. Поэтому именно к нему незадолго до своей смерти (которая не случайно приходится на самый конец «легендарной» екатерининской эпохи, перед тем как зло должно сменить свой облик) обратился Ростовщик. («Дьявол! совершенный дьявол!»). Церковный художник не просто копирует реальность, но изображает святость, действующую через это изображение на мир; зло, изображенное таким художником, тоже сможет действовать в мире, покинутом физически, и при этом сумеет сохранить свой прежний «мощный» образ, не измельчать и не «опошлиться».

Художник, в свою очередь, поначалу рад заказу, поскольку задумал написать дьявола (т. е., очевидно, сцену Страшного суда, которую в повести «Ночь перед Рождеством», также на исходе екатерининских времен, «малевал» и кузнец Вакула). Он видит в Ростовщике идеальную модель и не придает значения словам заказчика, исполненным метафизического смысла и пародирующим «Памятник» Пушкина: «Я не хочу умереть совершенно, я хочу жить». Естественно, в процессе работы духовно чуткий художник ощущает ужас, отказывается от затеи, но поздно: глаза Ростовщика уже переданы им, как живые.

Невольно послужив злу, художник расплачивается за это неведомым прежде «демоническим чувством» зависти к собственному ученику, получившему выгодный заказ для богатой церкви (ср. эпизод из истории художника Чарткова, купившего портрет). Лишь избавившись от портрета, он переживает некоторое облегчение. Но узнав, что его творение, переходя из рук в руки, несет с собою зло, что картина по-прежнему ломает судьбы людей, пережив смерти жены, дочери, младшего сына, художник уходит в монастырь, чтобы после многолетнего искуса создать животворный образ добра, который оказался бы сильнее запечатленного им зла. (В описании созданной отцом рассказчика картины «Рождество Иисуса» прямо повторены формулы пушкинской «Мадонны».)

Перед отъездом сына в Италию седовласый, «почти божественный старец» (в системе гоголевских персонажей есть тип старца-схимника, «защищенного» молитвой от сил зла; здесь этот тип связан с образом святого старца-художника у Вакенродера) завещает тому разыскать злополучный портрет и «истребить» его, прекратив тем самым «посмертное существование» Ростовщика. Однако тем временем портрет, воплотивший Ростовщика, незаметно украден с аукциона. Страшное зло снова затеряно в мире.

С образом Ростовщика неразрывно связаны три темы, особо волновавшие Гоголя во время работы над циклом «петербургских повестей». Это власть золота над душой человека. Это искусство, которое призвано быть «намеком о божественном», но может становиться и орудием зла. И это стремление дьявольских сил ценой золота подчинить себе «божественное» искусство. Именно поэтому портрет Ростовщика, оказавшись в XIX веке у молодого и талантливого художника, сначала толкает того на гибельный путь модного живописца, а затем, загубив дар, который мог бы послужить Богу и правде, разжигает в душе Чарткова темный огонь зависти к гениям. Обменяв свой Талант на золото, падший художник тратит все это золото на покупку и уничтожение великих шедевров.

В первом варианте повести художник, написавший страшный портрет, прямо называл Ростовщика Антихристом. Согласно гоголевской эсхатологии, тот не может прийти в мир до конца времен, когда ослабеют законы естества, сотворенного Богом, но может воплощаться как бы отчасти. Ростовщик и есть такое «пробное» воплощение Антихриста, который стремится продлить свои земные дни посредством искусства. С этим замыслом связано было имя, которое Ростовщик носил в 1-й редакции: Петромихали. В имени Петромихали «проступал» псевдоним Петра I, которого народные поверья отождествляли с Антихристом – Петр Михайлов. Во 2-й редакции повести образ Ростовщика очищен от прямой параллели с Антихристом (а ее следы юмористически снижены; так, квартальный надзиратель сравнивает старика, изображенного на портрете, с Громобоем, «сатанинским» персонажем баллады В. А. Жуковского «Двенадцать спящих дев»). Зато усилено впечатление демонической непобедимости Ростовщика: в отличие от 1-й редакции, портрет не теряет своей силы через 50 лет. Монашеский подвиг, предпринятый художником, написавшим картину, позволяет ему создать равное по силе «благое» творение, но не способствует победе над злом.

Чартков Андрей Петрович – молодой петербургский художник, центральный персонаж первой части повести. Образ Чарткова (в чьей фамилии звучит явственный намек на «чертовщину» и дьявольский соблазн) восходит к типовой фигуре художника из русских романтических повестей 1830-х гг. в духе Э.-Т.-А. Гофмана и А Тика. В то же время его несчастная судьба иллюстрирует гоголевскую философию искусства: небесное призвание притягивает к себе демонические силы, а власть золота противостоит власти творчества. Художник, поддавшийся бытовому соблазну мира, не просто губит свой талант, но и становится врагом истинного искусства. А значит – слугой «темных сил».

Чартков покупает на последний двугривенный в картинной лавке на Щукином дворе старинный портрет «в больших, когда-то великолепных рамах». На полотне изображен старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым, но наделенным «не северной силой». Особенно страшны живые глаза, глядящие прямо в душу и как бы силящиеся высосать ее из тела. Вернувшись к себе в бедную мастерскую на 15-ю линию Васильевского острова и заснув с мыслью о деньгах, Чартков видит сон. В мертвенном холодном сиянии месяца из рам портрета выходит старик ростовщик; он пересчитывает свои червонцы. Чарткову трижды снится, что он просыпается; впечатление кошмара от того усиливается. Лишь перекрестившись, Чартков одолевает дьявольское наваждение. Но утром следующего дня, когда к нему являются хозяин квартиры и надзиратель, требуя платы, Чартков обнаруживает сверток с 1000 червонцев.

Душа его словно раздваивается. В нем спорят истинный художник, мечтающий о трех годах спокойной и самоотверженной работы, и двадцатилетний юноша, любящий кутнуть и склонный к модной бойкости красок (от чего предостерегает его старый наставник-профессор). «Бытовое» начало побеждает в нем (как в поручике Пирогове из «Невского проспекта», который своей пошлой нормальностью оттеняет вдохновенного Пискарева). В конце концов, он избирает погибельную участь богача-живописца.

Переход Чарткова в новое социальное качество изображен Гоголем как предательство, измена, религиозное падение. После переезда в роскошные апартаменты на «дьявольском» Невском проспекте и выхода в свет заказной хвалебной статьи «О необыкновенных талантах г. Чарткова» он пишет первый «модный» портрет. Этот эпизод аллегорически изображает «переделку» и продажу души Чарткова. После нескольких сеансов, все дальше уходя от верности оригиналу (таково требование матери заказчицы), он переносит приукрашенные черты юной Lise, уже познавшей страсть к балам, на свой старый эскиз Психеи.

Тут заключена двойная метафора «отступничества». Во-первых, имя портретируемой девушки отсылает читателя к давней литературной традиции, которая на русской почве восходит к «Бедной Лизе» H. М. Карамзина, оно ассоциативно связано с идеей погибающей естественности, с образом трагической утраты невинности. Во-вторых, «записывая» портретом Lise Психею, художник как бы подкладывает свою собственную душу под заказной, лживый портрет.

Восхищенный рассказ заказчицы-матери о модном живописце с говорящим именем мсье Ноль заранее указывает на отрицательный предел художнической судьбы Чарткова. Символически мсье Ноль, то есть ничто, связан с дьяволом-разрушителем, которому служит теперь Чартков, попавший под власть таинственного портрета. Чем выше его положение в свете, тем ниже падает его душа. Порицая в «модных» разговорах Михель-Анджело, он не замечает, что сам превратился в падшего ангела, стал одним из «движущихся каменных гробов с мертвецом вместо сердца».

Третий ключевой эпизод повести (после кошмарного сновидения, и портрета «Психеи-иве») раскрывает герою всю бездну его нравственного падения, а значит – и профессиональной гибели. Бывший соученик Чарткова, избравший прямо противоположный путь в искусстве и жизни, в отличие от него смиренно сознает, что XIX век не имеет творческих преимуществ перед гомеровской античностью и итальянским Возрождением. Долгие годы он провел в Италии и теперь выставляет в Академии художеств «итоговую» свою картину, «плод налетевшей с небес на художника мысли». Гоголь принципиально уклоняется от описания «сюжета» картины; ему важно сосредоточить все внимание читателя на параллели: Чартков, подменивший душу золотом, – и «соученик», заключивший весь мир в своей душе. Будучи «достойным» членом Академии, Чартков должен вынести вердикт, но остатки художественного чутья не дают ему высокомерно «уничтожить» соперника. Как безумный, выбегает он из зала, запирается в мастерской и пытается создать образ Падшего Ангела – автопортрет Психеи, души. Но даже техника им утрачена – он попросту разучился рисовать.

И тогда Чартков, утративший власть над кистью, соединивший в себе черты Сальери и Барона из «Маленьких трагедий» А. С. Пушкина, себя самого превращает в «портрет». В портрет – зла. Хула на мир звучит в чертах его лица; он уподобляется еще одному пушкинскому персонажу, Демону. Эго последняя подмена (живописного полотна – человеческой личностью), на которую суждено пойти Чарткову. Из творца, наделенного небесным даром, он превращается в сатанинского истребителя шедевров: все золото, полученное как бы в обмен на проданный талант, Чартков тратит на скупку величайших творений европейского гения – и уничтожает их. Смерть «врага Гармонии» Чарткова ужасна. У него горячка, сумасшествие (все люди кажутся ему портретами); на труп его страшно смотреть.

Из второй части повести становится известно, что портрет написан на излете екатерининской эпохи ростовщика-азиатца, пожелавшего продлить свое существование в мире через посредство «дьявольски-чудотворного» изображения. Купив демоническую картину, Чартков обречен разделить несчастную судьбу всех ее владельцев, однако финал его мог быть иным. Зло повсеместно, но не всесильно. Это доказывается историей художника, создавшего портрет ростовщика, которую во второй части рассказывает сын портретиста (подробнее см. ст. «Ростовщик»), Эта история выстраивается в сюжетную параллель с «жизнеописанием» Чарткова. И Чартков, и художник-портретист живут на бедной окраине Петербурга (соответственно на 15-й линии Васильевского острова и в Коломне). Оба, под влиянием зла, воплощенного в портрете Ростовщика, испытывают «дьявольское чувство» зависти. Чартков – к бывшему соученику, вернувшемуся из Италии с «небесной» картиной, а портретист – к ученику, получившему заказ для богатой церкви. Но в отличие от Чарткова портретист работает не для света, а для церкви, и потому духовно более защищен. (Мотив, постоянный у Гоголя.) Поэтому в конце концов портретист находит единственно возможное укрытие от зла – монастырь, где сам создает картину «Рождество Иисуса». Зло одолеть не удается; портрет продолжает свое страшное шествие по миру. Но личная судьба портретиста, его душа спасены – хотя бы и ценой разрыва с миром. Чартков гибнет в пучинах этого самого мира; пускай не по своей воле, но по своей вине. Он не просто жертва безличного зла, вторгшегося в его судьбу, но и служитель духа тьмы.

<4> «Шинель»

(1839–1841, опубл. 1842)

Башмачкин Акакий Акакиевич – центральный персонаж повести о пропавшей шинели, «вечный титулярный советник». Титулярный советник – статский чиновник 9-го класса, не имеющий права на приобретение личного дворянства – если он не родился дворянином. В военной службе этому чину соответствует звание капитана, что в какой-то степени роднит несчастного Башмачкина с несчастным капитаном Копейкиным из «Мертвых душ». «Маленький человечек с лысинкой на лбу», чуть более пятидесяти лет, он служит переписчиком бумаг «в одном департаменте».

В основу сюжета положен полностью переосмысленный анекдот о чиновнике, который долго копил на ружье, потерял его во время первой же охоты, слег и умер бы, если бы сослуживцы не собрали по подписке деньги на новое ружье. Образ Акакия Акакиевича связан с социальным типом «маленького человека», занимавшим русских писателей 1830-1840-х гг. Вспомним Самсона Вырина из «Повестей Белкина», бедного Евгения из «Медного всадника» А. С. Пушкина; героев многочисленных журнальных повестей о «бедных чиновниках»). Связан он и с литературным типом нищего мечтателя-неудач-ника немецкой и французской прозы той эпохи (переписывающий арабские манускрипты Ансельм из «Золотого горшка» Э.-Т.-А. Гофмана; папаша Горио О. де Бальзака, его же полковник Шабер, выбравшийся из могилы в одной «шинелишке» и пытающийся отстоять свои права в этом несправедливо устроенном мире.

Акакий Акакиевич живет в обезличенном обществе, поэтому вся повесть о нем строится на формулах типа «один день», «один чиновник», «одно значительное лицо». В обществе этом утрачена иерархия ценностей, поэтому речь рассказчика, который почти ни в чем не совпадает с автором, синтаксически нелогична; обеднена; изобилует словечками типа «даже» (встречается, по подсчетам исследователей, 73 раза). Однако «даже» косноязычие рассказчика не идет ни в какое сравнение с косноязычием героя: Башмачкин изъясняется практически одними предлогами и наречиями.

Всю жизнь он служит на одном и том же месте, в одной и той же должности; жалованье у него мизерное – 400 рублей в год, вицмундир давно уже не зеленого, а рыжевато-мучного цвета. Выношенную до дыр шинель сослуживцы, которые постоянно издеваются над Акакием Акакиевичем, называют капотом.

Сюжет (принципиально ослабленный, растворенный в социально-психологическом анализе) завязывается в момент, когда Башмачкин, измученный северным морозом Петербурга, является к одноглазому портному Петровичу с просьбой в очередной раз подлатать ветхую ткань и получает решительный отказ: нужно шить новую, старая починке не подлежит. Второй визит к «беспощадному» Петровичу (который, словно бы не замечая ужаса клиента, грозит разорительной суммой в 150, а то и 200 рублей) не помогает. Приняв двугривенный на опохмел, тот повторяет вчерашний «диагноз»: починить нельзя, нужно шить новую. Расчислив все свои доходы и расходы, Акакий Акакиевич решается на приобретение новой шинели. Имев привычку от каждого потраченного рубля оставлять по грошу, он уже накопил 40 рублей; сколько-то удается собрать за счет отказа от вечернего чая и свечей; наконец, департаментские «деньги к празднику», вопреки ожиданию, выплачивают в размере 60 рублей – вместо обычных 40. Акакий Акакиевич воодушевлен «вечной идеей будущей шинели». Несмотря на всю свою робость, он допускает даже порой «дерзкие и отважные мысли»: а не положить ли куницу на воротник?

Через 2–3 месяца суровой аскезы минимально необходимые 80 рублей собраны; шинель – с крашеной кошкой вместо куницы – сшита; тихий Акакий Акакиевич по дороге в департамент несколько раз усмехается – чего с ним прежде никогда не случалось. Сослуживцы предлагают «вспрыснуть» обнову; вечер назначен у помощника столоначальника, живущего в лучшей части города, куда Башмачкин едва ли не впервые отправляется со своей окраины. Благодаря шинели, словно какая-то пелена спадает с его глаз; он удивленно разглядывает модные лавки, столичное освещение и проч. В гостях – опять же едва ли не впервые в жизни – он задерживается до 12 ночи, выпивает шампанского и на возвратном пути из светлого центра к темной окраине лишается шинели, которую успел ощутить «подругой жизни». Некие люди с усами окружают его, и один из них, произнеся: «А ведь шинель-то моя!», показывает кулак величиною с чиновничью голову.

Первый круг житейского ада пройден; день величайшего торжества завершился ночью величайшей утраты. Сюжет повести идет на второй заход. Акакию Акакиевичу предстоит новый круг ада – на сей раз бюрократического. Явившись рано поутру к частному приставу, он слышит ответ – еще спит; в 10 утра – еще спит; в 11 – его уже нет дома. Прорвавшись в обеденное время к недовольному приставу, Башмачкин ничего не добивается. Вместо того чтобы начать поиск похищенной шинели, частный выговаривает потерпевшему: «Да почему он так поздно возвращался, да не был ли в беспорядочном доме».

Не найдя поддержки внизу иерархической лестницы, А. А. решается искать защиты «наверху» – у «одного значительного лица», лишь недавно получившего генеральский чин. Само по себе это «значительное лицо» вовсе не злобно, однако чин и сознание высоты собственного положения совершенно сбивают его с толку. Человеческое начало подавлено в нем бюрократическим гонором. Просьба несчастного Акакия Акакиевича «списаться как-нибудь с г. обер-полицеймейстером» вызывает в генерале приступ чиновного негодования (надо было через секретаря), а невинное замечание («секретари того… ненадежный народ») приводит в такое неистовство, что робкого Башмачкина канцеляристы должны подхватить и вывести под руки в полуобморочном состоянии.

Потрясенный, в дырявой шинели, с открытым от изумления ртом, он возвращается домой. По дороге вьюга надувает ему горловую жабу, доктор выносит приговор: неизбежная смерть не позднее полутора суток. Так и не очнувшись (в бреду ему видится шинель с западнями для воров), «скверно-хульничая» на Его Превосходительство, Акакий Акакиевич умирает. Подобно бедному Евгению из пушкинского «Медного всадника», оказавшись за гранью разума и на волосок от смерти, он бессильно бунтует против безличного «властелина судьбы». («Фальконетов монумент» Медного всадника как бы случайно упомянут в повести. Нужно помнить, что в цензурном варианте поэмы Пушкина монолог Евгения «Ужо тебе!» был выпущен, однако даже если Гоголь не был знаком с рукописным текстом, в статье В. Г. Белинского о поэме была высказана догадка о недостающем фрагменте.)

Башмачкин покидает пределы этой омертвевшей жизни, где даже о кончине человека узнают лишь на четвертый день после похорон (на дом к Акакию Акакиевичу является посыльный из департамента, чтобы узнать, почему того нет в присутствии) и тут же заменяют «выбывшего» новым исполнителем функции. Сюжет совершает третий «заход», характер повествования резко меняется.

Рассказ о «посмертном существовании» Акакия Акакиевича в равной мере исполнен ужаса и комизма, фантастического правдоподобия и насмешливо поданной неправдоподобности. Выйдя из подчинения законам мира сего, Башмачкин из социальной жертвы превращается в мистического мстителя. В мертвенной тишине петербургской ночи он срывает шинели с чиновников, не признавая бюрократической разницы в чинах и действуя как за Калинкиным мостом (т. е в бедной части столицы), так и в богатой части города. Лишь настигнув непосредственного виновника своей смерти, «одно значительное лицо», которое после дружеской начальственной вечеринки направляется к «одной знакомой даме Каролине Ивановне», и сорвав с него генеральскую шинель, «дух» мертвого Акакия Акакиевича успокаивается и пропадает с петербургских площадей и улиц. Видимо, «генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечу».

Таков итог жизни социально ничтожной личности, превращенной в функцию. У Башмачкина не было никаких пристрастий и стремлений, кроме страсти к бессмысленному переписыванию департаментских бумаг, кроме любви к мертвым буквам: ни семьи, ни отдыха, ни развлечений. Но социальное ничтожество неумолимо ведет к ничтожеству самого человека. Акакий Акакиевич, по существу, лишен каких бы то ни было качеств. Единственное положительное содержание его личности определяется отрицательным понятием: он незлобив. Он не отвечает на постоянные насмешки чиновников-со-служивцев, лишь изредка умоляя их в стиле Поприщина, героя «Записок сумасшедшего»: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»

Само имя «Акакий» в переводе с греческого и означает – «незлобивый». Однако этимологический смысл имени без остатка скрыт за его «неприличным» звучанием, фекальные ассоциации усилены «списком» столь же неприлично звучащих имен, которые предоставили на выбор матушке Акакия Акакиевича перед крещением младенца: Мокий, Соссий, Хоздадат, Трифиллий, Дула, Варахисий, Павсикакий. Любой читатель Гоголя должен был понять, что с помощью литературного приема подбора имен, якобы «по святцам» писатель обессмысливает весь список, рифмует «недостойное» звучание имен с ничтожеством героя. Бессмысленна и его фамилия, которая, как иронически замечает рассказчик, произошла от башмака, хотя все предки Башмачкина и «даже» шурин (притом что герой – не женат) ходили в сапогах.

Но незлобивость Акакия Акакиевича обладает определенной духовной силой. В повесть недаром введен «боковой» эпизод с «одним молодым человеком», который внезапно услышал в жалостливых словах обиженного Башмачкина «библейский» возглас «Я брат твой» и переменил всю свою жизнь. Так социальные мотивы, связанные с Акакием Акакиевичем как социальным типом, связываются с религиозным содержанием его образа. Вся печальная история о шинели строится на взаимопроникновении, взаимопереходе социального начала в религиозное, и наоборот.

Пристрастие Акакия Акакиевича к буквам «обличает» безличность бюрократического мироустройства, в котором содержание подменено формой. Наряду с этим оно пародирует сакральное, мистическое отношение к священной Букве, Знаку, за которым скрыт таинственный смысл. Описание ледяного зимнего ветра, который мучит петербургских чиновников и в конце концов убивает Башмачкина, связано с темой бедности и униженности «маленького человека». И в то же самое время, как давно замечено, время в «Шинели» расчислено по особому календарю; естественная хронология грубо нарушена, чтобы действие начиналось зимой, зимой продолжилось и зимой завершилось. Петербургская зима в изображении Гоголя приобретает метафизические черты вечного, адского, обезбоженного холода, в который вморожены души людей – и душа Акакия Акакиевича прежде всего.

Далее, образ начинающего генерала, у которого лицо как бы подменено безличной значительностью звания («одно значительное лицо»), тоже показывает безличие бюрократии. Однако и он встроен в религиозно-символический план повествования. Он словно сходит с табакерки портного Петровича, на которой изображен генерал со стершимся лицом, заклеенным бумажкой. Он, как демон, вершит высший суд над социальной душой Акакия Акакиевича («что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников высших»).

Сам Башмачкин поминает в предсмертном бреду «его превосходительство». Это бунт «маленького человека» против унизившего его начальства, и одновременно это своеобразное социальное богоборчество. Ибо «значительное лицо» и впрямь замещает в чиновном сознании Акакия Акакиевича идею Бога. Слова «сквернохульничать» в русском языке нет и быть не может; это тавтология. Но оно замещает слово «богохульничать» (потому хозяйка и крестится в ужасе, вслушиваясь в предсмертный бред Акакия Акакиевича).

Наконец, само отношение Башмачкина к вожделенной шинели – и социально, и эротично («подруга жизни»), и религиозно. Мечта о новой шинели питает его духовно, превращается для него в «вечную идею будущей шинели», в идеальный образ вещи, существующий, в полном согласии с философом Платоном, до и помимо нее. День, когда Петрович приносит обнову, становится для Башмачкина «самым торжественнейшим в жизни» – неправильная стилистическая конструкция (либо «самый», либо «торжественнейший») уподобляет этот день Пасхе, «торжеству из торжеств». Прощаясь с умершим героем, автор замечает: перед концом жизни мелькнул ему светлый гость в виде шинели, но светлым гостем принято было именовать ангела. Жизненная катастрофа героя предопределена столько же бюрократически-обезли-ченным, равнодушным мироустройством, сколько и религиозной пустотой действительности, которой принадлежит Акакиевича, и пустотой самого Башмачкина. Что здесь причина, что следствие – определить невозможно. Социальная подоплека смерти несчастного героя насквозь метафизична; посмертное, «загробное» воздаяние, о котором автор сообщает то предельно всерьез, то предельно иронически, – насквозь социально.

Однако читатели XIX в. рассматривали образ Акакия Акакиевича прежде всего в социальном контексте. Бесчисленные проекции этого образа (начиная с Макара Девушкина в «Бедных людях» Ф. М. Достоевского до героев А. П. Чехова) направлены в морально-общественную плоскость, сведены к теме безвинно и безнадежно страдающего человека. Однако религиозно-философская энергия, заключенная в образе Башмачкина, в конце концов пробьется сквозь сугубо социальные наслоения – и отзовется в поздней прозе того же Ф. М. Достоевского (персонажи романа «Униженные и оскорбленные», Соня Мармеладова и Катерина Ивановна «Преступлении и наказании», Хромоножка в «Бесах» и др.).

<5> «Коляска»

(1835, опубл. 1836)

Чертокуцкий Пифагор Пифагорович – центральный персонаж анекдотической повести, помещик, «один из главных аристократов» южного города и уезда Б***, в котором останавливается *** кавалерийский полк.

Прототипом Чертокуцкого стал беспредельно забывчивый граф М С. Виельгорский, анекдот из жизни которого (сохранившийся в записи В. А. Соллогуба) положен в основу сюжета повести: «однажды, пригласив к себе на огромный обед весь находившийся в то время в Петербурге дипломатический корпус, он совершенно позабыл об этом и отправился обедать в клуб; возвратясь, по обыкновению, очень поздно домой, он узнал о своей оплошности и на другой день отправился, разумеется, извиняться перед своими озадаченными гостями, которые накануне, в звездах и лентах, явились в назначенный час и никого не застали дома». Но никакой социальной или психологической общности между Чертокуцким и Виельгорским нет и быть не может.

Чертокуцкий в прошлом – кавалерийский офицер, вынужденный выйти в отставку из-за «неприятной истории» и продолжающий носить шпоры при фраке. Его «аристократизм» и даже «дендизм» комически срифмован с убогостью смертельно скучной жизни города, главную достопримечательность которого составляют свиньи. Главное занятие Чертокуцкого – обмен; капитал, взятый им за хорошенькой женой, тотчас употреблен на шестерку лошадей, вызолоченные замки к дверям, ручную обезьяну и француза-дворецкого. Во время обеда, который дает бригадный генерал местному обществу, Чертокуцкий предлагает тому купить у него коляску «венской работы», выигранную у приятеля в карты; особо подчеркнуто, что она «вместительна». «Вместительность» этой коляски герою предстоит оценить самому – уже наутро.

Он приглашает всех офицеров к себе обедать, но, вернувшись в 3 часа мертвецки пьяным, не отдает никаких распоряжений насчет обеда и просыпается лишь тогда, когда экипажи гостей уже видны на горизонте. Чертокуцкий велит объявить прибывшим, что его нет дома, а сам прячется в багажном отделении коляски, где его, конечно же, обнаруживают офицеры, пожелавшие «взамен» обеда посмотреть «творение» венского мастера.

Повесть (как все произведения такого типа; ближайший литературный аналог – поэмы Пушкина «Граф Нулин» и особенно «Домик в Коломне») завершается как бы ничем: «А, вы здесь! <…> – сказал изумившийся генерал. <…> тут же захлопнул дверцы, закрыл опять Чертокуцкого фартуком и уехал вместе с господами офицерами». Нарочитая «пустота» повести оказывается производной от пустоты самого героя, а его никчемность – производной от ничтожества самой окружающей жизни, которая проходит мимо своего собственного смысла.

<6> Записки сумасшедшего

(1834, опубл. 1835)

Поприщин Аксентий Иванович – сорокадвухлетний дворянин, титулярный советник (статский чин 9-го класса); центральный и, по существу, единственный персонаж «петербургской повести». Судя по первоначальному названию – «Записки сумасшедшего музыканта», в центре сюжета должен был находиться типичный герой романтической прозы 1830-х гг., безумный гений. Одновременно замысел повести связан с работой над подчеркнуто «бытовой» (и оставшейся незавершенной) комедией Гоголя «Владимир Третьей Степени». Так романтическая фантастика совместилась с социальным бытописанием. И в точке их пересечения оказался образ Поприщина – отнюдь не гения, но совершенно ничтожного столичного чиновника.

Во всем совпадая с героем другой «петербургской повести», «Шинель», Акакием Акакиевичем Башмачкиным (от чина и «служебного положения» до старой шинели), Поприщин принципиально отличается и от него, и от большинства персонажей журнальных повестей 1830-х гг. о «бедном чиновнике». Башмачкин – «потомственный разночинец», Поприщин (подобно бедному Евгению из «Медного всадника» А. С. Пушкина) – дворянин. Но ничего дворянского в нем не осталось; ничтожная департаментская служба (Поприщин очинивает перья) восхищает его «благородством», начальники вызывают у него восторг и трепет величием положения, обхождением, «ученостью» – знанием «иностранных языков». Поприщин выпал из дворянской культуры – он читает «мещанскую» булгаринскую газету «Северная пчела», приписывает Пушкину сентиментальные вирши Н. П. Николева, ходит в театр на представление «купеческой» комедии П. И. Григорьева-первого про русского дурака Филатку и проч. Сама фамилия Поприщин словно колеблется между взаимоисключающими ассоциациями – с духовным поприщем, социальной попранностью и – прыщом. Именно поэтому Поприщин оказывается героем сюжета, трагически пародирующего традиционную историю о героях-любовниках, которые принадлежат к разным классам общества. Как, например, в «Бедной Лизе» Карамзина; карамзинская стилистика насмешливо цитируется в повести Гоголя. В конце концов этот сюжет аккуратно подменяется столь же традиционным сюжетом о безумном герое.

Поприщин не сознает противоречия между своим сословным статусом и чиновным положением. До тех самых пор, пока не влюбляется в дочку директора, Софи, и не обнаруживает, что между ними лежит бюрократическая пропасть. Само по себе помешательство Поприщина отнюдь не следствие этого печального открытия: он начинает понимать «собачий язык» и вслушиваться в разговор директорской собачки Межи с Фиделькой, как только влюбляется в Софи. (Еще одна сюжетная пародия – на куртуазный мотив «любовного сумасшествия» благородного дворянина). Но, узнав из «выкраденной» им переписки собачек (которые в свою очередь тоже делят своих возлюбленных по сословиям хозяев), что Софи выходит замуж за камер-юнкера, Поприщин впервые в жизни задумывается: «отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? <…> Может быть я сам не знаю, кто я таков?»

Поврежденный (уже поврежденный) разум Поприщина не в состоянии найти ответ – «отчего». И, подобно еретику-про-столюдину, дворянин Поприщин вдруг задумывается о «царственном», «божественном» призвании всякого человека. Он становится самозванцем.

Обнаружив (запись от 5 декабря), что в Испании упразднен престол и предстоит избрание преемника, Поприщин делает важнейшее открытие: он и есть испанский король, инкогнито живущий в Петербурге. Все противоречия социального мироустройства, казалось бы, разрешены, начинается новый отсчет времени – «Год 2000 апреля 43 числа», «Мартобря 86 числа между днем и ночью», «никоторого числа», «Февруарий 30-й», 2чи 34 сю Мц гдао 349» и др. Если любой «нормальный» чиновник должен возмущаться всяким отступлением от общепринятого «нумерологического» порядка («дело подчас так спутаешь, что сам сатана не разберет <…>, не выставишь ни числа, ни №»), то теперь, став королем испанским Фердинандом VIII, Поприщин упраздняет испорченный земной счет. Время в окружающем мире убито дьявольски-мертвенной упорядоченностью бюрократии; только разорвав эту преграду, можно будет преодолеть и земное пространство, ставшее тюрьмой для человека. «Мне подайте человека! Я хочу видеть человека!» – восклицает Поприщин в первой же записи без числа, задолго до того, как просыпается испанским королем.

Поэтому дорогу в медицинской карете к сумасшедшему дому Поприщин воспринимает как свидетельство своей победы над временем и над пространством: «Мы ехали так шибко, что через полчаса достигли испанских границ» (запись «Мадрид. Февруарий тридцатый»). Одновременно это и торжество над бюрократической иерархией: несчастья Поприщина начались в ту минуту, когда он увидел Софи, выходящую из директорской кареты, его несчастья должны завершиться в тот момент, когда он садится в свою «королевскую» карету с санитарами, которых Поприщин считает испанскими депутатами.

Но «Мадрид» – сумасшедший дом – оказывается гротескной, перевернутой копией департамента, а значит – тюрьмой. На место грозного Директора встает не менее грозный Надзиратель, бьющий Поприщина палкой. (Поприщин убежден, что Надзиратель – это сам великий инквизитор, притворившийся канцлером). Царская порфира не освобождает от власти «сильных мира сего», не защищает от боли и унижения.

Лишь ценой страшной «лечебной пытки» (холодные капли на бритый затылок) несчастный Поприщин на мгновение вырывается за пределы «мира сего»: «Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней <…>, несите меня с этого света!» В своем космическом озарении он видит всю землю сразу («сизый туман под ногою, с одной стороны море, с другой Италия, вон и русские избы виднеются»). Это не та земля, на которой устроены департаменты; это та земля, где он был маленьким и «матушка» нянчила его.

Поприщин надрывно, молитвенно взывает к матери, как бы прозревая в ней черты Небесной Матери, Богородицы: «Матушка, спаси твоего бедного сына!., ему нет места на свете!» То есть – забери его к себе, в рай. Пока Поприщин оставался на страшной «свободе» бюрократического мира, он – как все – не вспоминал о Боге, мысли о рае, «какого и на небесах нет», навевала ему лишь девическая спальня Софи. Лишь пройдя через ад сумасшедшего дома, он вспоминает о своем вечном Доме и даже видит его, пусть в образе, искаженном безумием. В этот момент ничтожный чиновник ничем не уступает безумному гению из первоначальных планов повести.

Но даже такое ужасающе иллюзорное освобождение даруется ему на краткий миг. Финальная фраза «Записок»: «<…> А знаете ли, что у Алжирского дея под носом шишка?» – сколь смешна, столь и страшна. Герой с «седьмого неба» вновь сброшен в свое безумие. Видение Небесного Дома приходит к нему в Желтом Доме, а Желтый Дом неотличим от Дома – Казенного.

Образ Поприщина, рассмотренный современниками прежде всего сквозь призму социальных проблем, отозвался во множестве персонажей русской литературы – вплоть до героев «Палаты № 6» А. П. Чехова.

<7> «Рим»

(отрывок, 1842)

Молодой князь – безымянный герой отделанного отрывка из незавершенного романа «Аннунциата» из итальянской жизни 1820-х гг., над которым Гоголь работал в 1838–1839 гг.

Отпрыск древней фамилии римских вельмож, князь воспитан аббатом, любившим больше есть, чем читать. В 25 лет отправлен в Лукку, в университет, после 6 лет пребывания в котором направляется в «настоящую Европу», в Париж. (Рим в гоголевской символике – идеальный прообраз мрачного Петербурга; Париж – вечный прообраз бестолковой Москвы.) Легкость, роскошь и пустота Парижа пленяют молодого князя, но через четыре года он разочаровывается в парижском безделье и возвращается через восхитившую его Геную в Рим. Здесь его ждет известие о смерти отца, который за две недели до кончины принял «твердое намерение» жениться, но не успел осуществить намерение.

Молодому князю ничего не остается, как приступить к изучению своего Отечества, которого он совершенно не знает и которое потрясает его естественным соединением античного и первохристианского начал. С этим величием неприятно контрастирует «модный» торговый, пошлый облик современных торговых улиц. Вопрос, который мучит князя, ставшего патриотом: неужели никогда не воскреснет былая слава Италии? Надежда – на римский народ, который не был еще в центре итальянской истории; изучение народа становится главным занятием героя.

Естественно, «изучает» он и великолепных итальянок; на общенародном празднестве молодой князь обращает внимание на совершенную античную красоту альбанки (уроженки городка Альбано под Римом) Аннунциаты: «и верующий и неверующий упали бы перед ней». Князь влюблен; влюбленность его сродни религиозному чувству. Он должен во что бы то ни стало отыскать Аннунциату и собирается просить о помощи пройдоху Пеппе. Но, бросив случайный взгляд на ночной Рим, молодой князь забывает все – и Пеппе, и красавицу, и «таинственную судьбу своего народа, и все, что ни есть на свете». Финальный образ прекрасного ночного Рима значимо противостоит образу страшного ночного Петербурга в повести «Невский проспект», открывающей цикл.

Что почитать

С. Г. Бочаров Загадка «Носа» и тайна лица // Он же. О художественных мирах. М., 1985.

В. В. Виноградов. Натуралистический гротеск: (Сюжет и композиция повести «Нос») // Он же. Избр. труды. Поэтика русской литературы. М., 1976.

Л. Гроссман. Бальзак в России // Лит. наследство. Т. 31–32. М„1937.

Б. М. Эйхенбаум Как сделана «Шинель» Гоголя // Он же. О прозе. Л, 1969.

Что посмотреть

Л. О. Соболев. «Шинель» Гоголя: маленький человек в большом городе // /8-klass/biz-literatury-xix-vb/shinel-gogolya-malenkiy-chelovek-vbolshom-gorode.

Ревизор

(комедия в пяти действиях, 1835, пост. 1836; 2-е испр. изд. 1841)

Городничий (Сквозник-Дмухановский Антон Антонович) – второй (после Хлестакова) по значимости персонаж комедии; «голова» уездного города, от которого «3 года скачи, ни до какого государства не доедешь». Такой «срединный» город должен служить символом провинциальной России вообще, а Городничий Сквозник-Дмухановский – олицетворять собою тип «городничего вообще».

Впоследствии, в «Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора», и в «Развязке «Ревизора» (1846), Гоголь дал аллегорическое толкование своей социально-психологической комедии. (Город есть метафора человеческой души, в персонажах олицетворены страсти, одолевающие человеческое сердце; Хлестаков изображает ветреную светскую совесть, а «настоящий» ревизор, появляющийся в финале, – суд совести, который ждет человека за гробом). В результате на социальные характеристики наложились моралистические. Городничий стал олицетворять неутолимую страсть к «прибирательству»: «злобного желанья притеснять в нем нет; есть только желанье прибирать все, что ни видят глаза».

Согласно гоголевским «Замечаниям для гг. актеров», Городничий «уже постаревший на службе и очень не глупый, по-своему, человек. Хотя и взяточник, однако ведет себя очень солидно; довольно сурьезен <…>. Его каждое слово значительно. Черты лица его грубы и жестки, как у всякого, начавшего тяжелую службу с низших чинов. Переход от страха к радости, от низости к высокомерию довольно быстр, как у человека с грубыми склонностями души. <…> Волоса на нем стриженые с проседью».

Городничий – в отличие даже от Хлестакова – участвует в действии от первой сцены до последней. В начале он зачитывает письмо от «приятеля» Андрея Ивановича Чмыхова с «пренеприятнейшим известием» («К нам едет ревизор»), В конце участвует в оглашении «разоблачительного» письма Хлестакова, которого, неожиданно обманувшись, счел ревизором. После явления жандарма с вестью о приезде «настоящего» чиновника из Петербурга, вместе со всеми замирает в немой сцене.

Именно обмолвка Городничего в действии 1, явлении 1 («если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито») дает завязку комедийному сюжету. Чиновники обсуждают в своем кругу полученное известие (при этом двое, судья Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин и почтмейстер Иван Кузьмич Шпекин, не сговариваясь, объясняют приезд чиновника «политическими причинами», подготовкой России к войне). Городничий отдает традиционно-водевильные распоряжения по «обустройству» города: выгнать лишних больных из больницы, где пациенты выздоравливают, «как мухи», и сделать над кроватями оставшихся надписи по-латыни; навести порядок в училищах; перлюстрировать письма. Тем временем помещики Бобчинский и Добчинский ищут «исполнителя» роли инкогнито – и находят его в лице 23-летнего титулярного советника Хлестакова, следующего с подорожной в Саратов, но застрявшего в местном трактире (нечем оплатить долг за постой и еду).

Невольно «завязав» сюжет, Городничий сам продолжает его раскручивать. Явившись к Хлестакову (действие 2, явление 8), он не верит правдивым словам насмерть перепуганного щелкопера, уверенного, что его хотят доставить в тюрьму за неуплату, и толкует их как хитроумную увертку «инкогнито» («Какие пули отливает!»). И наоборот, когда у Хлестакова, уже в доме Городничего, после «бутылки-толстобрюшки» с губернской мадерой развязывается язык и он довирается до того, что производит себя в фельдмаршалы, Городничий ему почти верит («что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? <…> Подгулявши, человек все несет наружу» – действие 3, явление 7).

«Создав» Хлестакова, который в конце концов сватается к его дочери Марье Антоновне, Городничий надеется с его помощью пересоздать себя самого, переменить свою собственную жизнь. После отъезда мнимого ревизора Городничий словно бы продолжает играть его роль – роль враля и фантазера. Размышляя о выгодах родства с «важным лицом», он сам себя мысленно производит в генералы и мгновенно вживается в новый образ. Действие 4, явление 1: («А, черт возьми славно быть генералом!» <…> Анна Андреевна: «вот муж мой <…> он там получит генеральский чин»; Артемий Филиппович Землянина, попечитель богоугодных заведений: «Тогда, Антон Антонович, и нас не позабудьте». Гэродничий: «Я готов с своей стороны, готов стараться»).

Неожиданное (явление 8) появление почтмейстера, вскрывшего письмо Хлестакова к «душе Тряпичкину» и обнаружившего, во-первых, что он «совсем не ревизор», а во-вторых, что уничижительные характеристики даны всем чиновникам, в том числе Сквозник-Дмухановскому («Городничий – глуп, как сивый мерин»), не просто отрезвляет городского голову, не просто оскорбляет до глубины души. Он действительно «убит, убит, совсем убит», «зарезан». Городничий как бы сброшен с вершины социальной лестницы, на которую уже мысленно взобрался. До него постепенно доходит, что он по собственной глупости «сосульку, тряпку принял за важного человека». Городничий обманул на своем веку трех губернаторов («что губернаторов <…> нечего и говорить про губернаторов»; ср. пассаж пьяного Хлестакова; «Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш…»). Он готов вести торг с самим Провидением и обещает, если все сойдет с рук, поставить одну трехпудовую свечу, для чего на каждую «бестию купца» собирается наложить доставку трех пудов воску. И этот-то чиновник перехитрил сам себя.

Пережив невероятное, унизительное потрясение, Городничий – впервые в жизни! – на мгновение прозревает, хотя сам полагает, что ослеп: «Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рылы вместо лиц, а больше ничего». Таков город, которым он управляет; таков он сам. И на пике пережитого позора он вдруг возвышается до настоящего трагизма, хотя и не в силах удержаться от «нашептывания» нечистого. «Над кем смеетесь? над собой смеетесь», – возмущенно восклицает он, как бы не понимая, что в этом очистительном смехе человека над самим собою, над своей страстью, над своим грехом автор и видит выход из смысловых коллизий комедии.

Не случайно в позднейшем «Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора» Гоголь определяет положение Городничего после объявления о приезде настоящего ревизора («Немая сцена. Г. посередине в виде столпа с распростертыми руками и закинутою назад головою») как истинно трагическое.

Хлестаков Иван Александрович – по оценке самого Гоголя, центральный персонаж комедии. Характеристика ему дана такая: «молодой человек лет 23-х, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове. Один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде».

Хлестаков выходит на сцену во 2-м действии. Он направляется из Петербурга, где, подобно Акакию Акакиевичу Башмачкину (повесть «Шинель»), служит переписчиком бумаг, в Саратовскую губернию, в деревню отца, недовольного карьерными неуспехами сына. Саратов в начале XIX в. – беспросветная глушь; ср. слова Фамусова в «Горе от ума»: «В деревню, в глушь, в Саратов!». По дороге, в Пензе, Хлестаков проигрался; теперь он не имеет денег, ни на дальнейший путь, ни на оплату гостиничного счета, даже голодает. Прибытие губернатора Сквозник-Дмухановского (явление 8) поначалу связывает с арестом за неуплату долга. Затем (успев занять деньги у Сквозник-Дмухановского и перебравшись к нему на квартиру – действие 3, явление 5) объясняет гостеприимство и услужливость чиновников «сентиментально» – их человечностью и обычаем привечать приезжих, показывать им «богоугодные заведения», поить их из «бутылки-толсто-брюшки».

За этим (действие 4) следует череда «просительных» визитов чиновничества и купечества. У первого из визитеров, судьи Аммоса Федоровича Ляпкина-Тяпкина, Хлестаков робко просит занять 300 рублей. У почтмейстера Ивана Кузьмича Шпекина и смотрителя училищ Луки Лукича Хлопова ту же сумму просит уже не стесняясь. У попечителя богоугодных заведений Артемия Филипповича Земляники вытягивает 400 рублей. Войдя во вкус, с Бобчинского и Добчинского, не служащих и не имеющих никакой причины давать взятки, пытается стребовать уже 1000.

Лишь когда поток кредитоспособных просителей иссякает, Хлестаков наконец-то догадывается, что его принимают за кого-то другого (он считает, что за генерал-губернатора). Но и тут объясняет «успех» не случайностью, а своим петербургским костюмом и обхождением, о чем спешит рассказать в письме «душе Тряпичкину», петербургскому приятелю из «сочинителей». Приняв напоследок обиженных Городничим купцов, слесаршу, мужа которой забрили в солдаты, и высеченную унтер-офицерскую вдову, Хлестаков устает от миссии защитника униженных и окорбленных и, как бы войдя в роль взяткобрателя (до сих пор он действительно полагал, что берет «взаймы»), велит гнать взашей жалобщиков из бедного сословия.

Хлестаков легко описывает чужие недостатки. Язвительные характеристики, какие он дает чиновникам уездного города в письме к Тряпичкину, остроумны и верны. Но взглянуть на себя со стороны, оценить свое действительное положение он не в состоянии. Даже догадавшись, что невольно занял чье-то место, Хлестаков, каким он изображен в окончательной редакции «Ревизора», не может сообразить, что рано или поздно объявится настоящий «генерал-губернатор» (он же ревизор). Ему так хорошо быть тем, кому в своей «настоящей» жизни он обречен лишь завидовать и кем ему никогда не стать, что «делать ноги» он не спешит. Это логика продувного картежника; сам Хлестаков не собирался использовать в «игре» крапленые карты, и если «понтер» (в лице Городничего) подсунул их, то это его горе.

В финале действия 4-го Хл., вместо того чтобы поспешить с отъездом, затевает двойной роман с женой и дочерью Городничего. В конце концов он сватается к последней и пробуждает в Сквозник-Дмухановском тщетные надежды на генеральский чин. Если бы не слуга Осип, по-народному сметливый, то Хлестаков не успел бы покинуть пределы «гостеприимного» города за несколько минут до того, как Шпекин явится с «саморазоблачительным» письмом к Тряпичкину, а Жандарм объявит о том, что «Приехавший по Именному повелению из Петербурга чиновник требует» Городничего «сей же час к себе».

«Ревизор» в одно и то же время комедия и «лиц», и «положений». Комедийность «положений» возникает в результате общего самообмана «лиц»; никакого героя-авантюриста, который хитроумно обжуливает всех, тут нет. Неповторимость сценического амплуа Хлестакова в том и состоит, что он – щелкопер, враль по вдохновению, а не обманщик по умыслу. Гоголь называл Хлестакова «лицом фантасмагорическим», но эта «фантасмагория» лишена инфернально-демонического начала. При этом «демонологические» обмолвки персонажей бесчисленны.

Действие 2, явление 1. Осип говорит о Хлестакове: «профинтил дорогою денежки, голубчик, теперь сидит и хвост подвернул, и не горячится».

Действие 2, явление 5. Сам Хлестаков сожалеет, что нет у него кареты, а не то хорошо бы, «черт побери, подкатить эдаким чертом к какому-нибудь соседу-помещику».

Действие 5, явление 1. Городничий обращается к дочери: «просто из какой-нибудь городничихи и вдруг, фу ты, канальство, с каким дьяволом породнилась!»

Однако все эти обмолвки лишь подчеркивают контраст между литературно-театральным типом, с которым Хлестакова связала ситуация, не им подстроенная – и реальным статусом героя комедии. Контраст между действительным ничтожеством Хлестакова и «высокой» социальной легендой о нем, которую создают чиновники и жители уездного города, питает комическую атмосферу пьесы. Этот же контраст формирует и ее скрыто-трагический подтекст – тот «светлый» смех сквозь невидимые, неведомые миру слезы, который Гоголь считал единственно положительным «лицом» комедии.

Смешно, когда Добчинский, рассказывая жене и дочери Городничего о том, каков Хлестаков, восклицает: «не генерал, а не уступит генералу <…>, глаза такие быстрые, как зверьки, так в смущение даже приводят» (действие 3, явление 2). Смешно, когда Осип на вопрос прислуги Городничего, генерал ли его барин, отвечает: «Генерал, да только с другой стороны». Еще смешнее, когда смотритель Лука Лукич Хлопов, явившись к Хлестакову на «аудиенцию», обращается к нему, мешая все чины и звания, светские и духовные: «Оробел, Ваше бла… преос… снят…» (действие 4, явление 5). А купцы (явление 10) подают прошение, адресованное «Его Высокоблагородному Светлости Господину Финансову». Смешно, когда Хлестаков, в явлении 5 действия 3, после «бутылки-толсто-брюшки» с губернской мадерой от реплики к реплике поднимает себя все выше и выше по иерархической лестнице и лишь изредка случайно довирается до правды: «Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж, скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель»… Что ж я вру, я и позабыл, что живу в бельэтаже».

Начав с того, что его хотели сделать коллежским асессором, продолжив тем, что «один раз» солдаты приняли его за главнокомандующего, Хлестаков кончает тем, что описывает явление «курьеров, курьеров, 35 000 одних курьеров» с просьбой вступить в управление департаментом, и восклицает: «Я везде, везде! <…> Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш…» То есть его завиральная мысль описывает ту же траекторию, что будет намечена в бормотанье Луки Лукича и венчается таким же умопомрачительным «чинопроизводством», к какому прибегнут неграмотные купцы-жалобщики.

Но то, что кажется смешным, в то же самое время беспредельно трагично. Хлестаков, в отличие от чиновников, которые уверены, что «надувают» ревизора, пускают ему пыль в глаза, врет и хвастает бескорыстно, не преследуя никакой цели и попросту не помня, что он говорил вчера, час или минуту назад. В каждом новом придуманном сюжете Хлестаков «как бы рождается заново» (выражение литературоведа Лотмана). И потому он все время рискует завраться. Однако его вранье и хвастовство не походят и на пустую болтовню фанфарона Репетилова из «Горя от ума», или беспечно-возбужденную ложь Ноздрева из «Мертвых душ», или фантазии какого-нибудь водевильного шалуна. «Хлестаков сделался чем-то вроде Альнаскарова, чем-то вроде целой шеренги водевильных шалунов», – сокрушался Гоголь в «Отрывке из письма, писанного автором вскоре после первого представления «Ревизора» к одному литератору».

В том, как пьяный Хлестаков выдумывает свою «идеальную» биографию, есть прямая и жесткая, при всей ее бессознательности, логика. Все социальные маски, которые примеряет на себя напившийся, то есть освободившийся от самоконтроля, Хлестаков, предельно экзотичны, «максимально удалены от реальности жизни» (Лотман). Он и в фельдмаршалы метит, и с Пушкиным на дружеской ноге; он автор множества сочинений разных эпох и стилей – «Женитьбы Фигаро» Моцарта – Бомарше, оперы «Роберт-дьявол» Майербера, «Фрегата «Надежда» А. А Бестужева (Марлинского), «другого», не загоскинского «Юрия Милославского»; его псевдоним – Барон Бромбеус; он издатель «Московского телеграфа» Н. А. Полевого. А в время объяснения с дочерью Городничего Марьей Антоновной, Хлестаков уверяет ее, как романтический герой-любовник: «Я могу от любви свихнуть с ума». Вспомним, с одной стороны, реплику влюбленного Чацкого в «Горе от ума»: «От сумасшествия могу я остеречься», с другой – помешательство влюбленного Поприщина в «Записках сумасшедшего»…

В том фантасмагорическом мире, который создан в лживом воображении Хлестакова, раз навсегда преодолена жесткая бюрократическая «регулярность» петербургской (шире – российской) жизни. Ничтожный чиновник производится в фельдмаршалы, безличный переписчик становится известным писателем. Хлестаков, как мелкий бес, выпрыгивает из своего социального ряда и несется вверх по общественной лестнице. Если бы не цензурные «ограничители», он на фельдмаршальстве ни за что не остановился бы, непременно посягнув на «вакансию» государя, как делает это другой гоголевский чиновник, Поприщин.

Поприщина освобождает от социальной скованности сумасшествие. Акакия Акакиевича Башмачкина, который заворачивается в шинель, как в царскую порфиру, вырывает из бюрократического плена смерть, да и то не до конца. А Хлестакова освобождает его вранье, причем освобождает не «от условий жизни», а «от самого себя» (выражение Ю. М. Лотмана). В какой-то момент он озирается с этой немыслимой высоты на себя реального и с беспредельным презрением отзывается о своем настоящем положении: «а там уж чиновник для письма, эдакая крыса, пером только: тр, тр… пошел писать».

Между тем преодолеть свой сословно-бюрократический статус, возвыситься над мелкой судьбой хотят многие герои «Ревизора». Городничий, «осчастливленный» предложением, которое делает его дочери «значительное» лицо, тут же возносится в мыслях до генеральского чина, пародийно повторяя завиральные интонации Хлестакова. Этот, «повысив» себя в звании, готов презирать нынешнего своего собрата переписчика, чиновника для бумаг. Тот, вообразив себя генералом, тут же начинает презирать Городничего: «Кавалерию повесят тебе через плечо <…>, поедешь куда-нибудь – фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: лошадей! <…> обедаешь себе у губернатора, а там: стой, городничий! Хе-хе-хе (заливается и помирает со смеху), вот что, канальство, заманчиво!» (действие 5, явление 1). Но выше генеральства Городничий не заносится. Бобчинский, у которого к Хлестакову одна-единственная «нижайшая просьба» («как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным сенаторам и адмиралам <…> если эдак и Государю придется, то скажите и Государю, что вот, мол, Ваше Императорское Величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский»), – тоже, по существу, хочет «возвысить» себя до высших чиновников империи вплоть до государя. Но поскольку он не имеет духу и беззаботности Хлестакова, постольку он робко умоляет «перенести» через сословные преграды хотя бы свое имя и освятить его ничтожное звучание «божественным» слухом государя.

Хлестаков – во многом благодаря своей беззаботности – куда более смел, куда более масштабен, чем все остальные герои комедии. Его удаль (хотя бы и «не туда», «не на то» направленная) позволяла Гоголю с самого начала считать Хлестакова «типом многого, разбросанного в русских характерах». В нем, в его «социальном поведении» аккумулированы затаенные желания чиновников уездного города; с ним связаны основные социально-психологические, философские проблемы пьесы. Это делает его сюжетным центром комедии.

В. Г. Белинский, который в статье «Горе от ума» назвал главным героем Городничего, а предметом пьесы счел сатирическое разоблачение чиновничества, позже признал аргументы Гоголя. Но в зрительско-читательском восприятии Сквозник-Дмухановский прочно занял первенствующее положение. Позже, в драматургической «Развязке «Ревизора» (1846), отвергнутой большинством читателей, включая актера М. С Щепкина, выведенного в «Развязке» в качестве мудрого толкователя смысла комедии, Н. В. Гоголь «надстроит» свой сюжет аллегорией душевного города: «Всмотритесь-ка пристально в этот город, который выведен в пьесе! <…> Ну, а что, если это наш же душевный город, и сидит он у всякого и нас». А также даст дополнительные характеристики всем персонажам, превратив их в олицетворения разных страстей человека. Мнимый ревизор Хлестаков предстанет «ветреной светской (Совестью», перед которой каждый может оправдаться; ему противостоит Ревизор «истинный» – «наша проснувшаяся совесть», ждущая каждого человека у дверей гроба.

Что почитать

Ю. М. Лотман О Хлестакове //Он же. В школе поэтического слова…

Ю. В. Манн Комедия Гоголя «Ревизор». М„1966.

Что посмотреть

Л. О. Соболев. Комедия «Ревизор». Новаторство Гоголя-драматурга // /8-klass/biz-literatury-xix-vb/n-v-gogol-komediya-revizor-novatorstvogogolya-dramaturga.

Л. О. Соболев. Комедия «Ревизор». Город и его обитатели // /8-klass/biz-literaturyxix-vb/n-v-gogol-komediya-revizor-gorod-i-ego-obitateli.

Лермонтов

Путь, на который Карамзин направил русскую литературу, неуклонно вел к появлению Лермонтова. Эпитет «бедная» в названии бессмертной повести Карамзина сместил привычные литературные границы, перенес центр тяжести с событий на переживание. Мы еще не начали читать, а уже разделили сочувствие рассказчика к несчастной героине. И дальше нас волнует не только то, что происходит с героями, но и то, как рассказчик все это переживает.

И вот проходит половина века, и появляется лермонтовский роман, в двух небольших, изящно изданных томах. Его название – «Герой нашего времени» – явно отсылает нас к литературным экспериментам, поставленным в пределах «Бедной Лизы». С помощью эпитета Карамзин указывал на рассказчика как одного из главных действующих лиц. А Лермонтов вживляет в центр названия романа крохотное местоимение, и тоже смещает центр романной тяжести. Лиза – бедная. А время – наше. Автор как бы обращается к читателю: мы вместе, мы заодно, мы часть того времени, героем которого стал Григорий Александрович Печорин.

Это маленькое уточнение звучало как пароль; оно как будто отсекало тех, кто не разделяет все соблазны и все открытия нашего времени. Да, вы живете в эту же эпоху, но вы не понимаете ее духа, ее смысла, вы не наши, вы чужие. Собственно, как только появилось полное издание романа, разбитое на два тома, в соответствии с двумя частями книги, читатели и разделились на своих и чужих. Прочитав первый том, государь император Николай I обрадовался: Лермонтов встал на путь исправления, написал о положительном герое! Прочитав вторую, возмутился: «…такими романами портят нравы и ожесточают характер… Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращённый ум автора…Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней… Однако капитан появляется в этом сочинении как надежда, так и не осуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером…».

Ошибка царя извинительна; его профессия – управлять военной империей, а не тонко разбираться в словесности. Он не расслышал эту оговорку – нашего времени, не понял, что заглавие отнесено к Печорину, решил, что это про Максим Максимыча, который оказался в центре первой части. Его простые, непритязательные, но по-своему цельные и «здоровые» оценки, данные индивидуалисту Печорину в «Бэле», полностью совпадали с точкой зрения царя. Тем более что «ледяное» поведение Печорина в сцене встречи с сердечным Максимом Максимычем бросало явную сюжетную тень на героя-индиви-дуалиста. Но Максим Максимыч с нашим временем никак не связан; его сознание из прошлого, в нем есть нечто надежное и человечное, но в нем нет ничего сегодняшнего.

Лермонтов выстраивал роман по очень сложной схеме, смещая время действия, начиная с конца и заканчивая началом. Мы сначала узнаем мнение автора о главном персонаже (Предисловие). Затем встречаемся с рассказчиком при въезде в Койшаурскую долину и тут знакомимся со штабс-капитаном Максимом Максимычем. После чего от Максима Максимыча узнаем о Григории Печорине и горской девушке Бэле. (Но в середине этого рассказа ненадолго возвращаемся на горную грузинскую дорогу.) Потом вместе с рассказчиком наблюдаем за встречей Максима Максимыча и Печорина, – вопреки ожиданию штабс-капитана, холодной и равнодушной. И лишь вслед за этим погружаемся в записки самого Печорина, который повествует о событиях, случившихся до «Бэлы» и тем более до встречи с Максимом Максимычем. Более того, повестям «Тамань», «Княжна Мери» и «Фаталист» предпослано второе предисловие – предисловие рассказчика, а в повесть «Княжна Мери» вторгается отголосок прежней жизни Печорина, история его давней любви к Вере. Но Лермонтов не ограничивается этим: во вторую часть почему-то вынесен не весь дневник Печорина, а лишь повести «Княжна Мери» и «Фаталист». «Тамань» отнесена зачем-то к первой части, где она стилистически выбивается из общего ряда.

Если разобрать роман на отдельные сцены и собрать заново, в строгом хронологическом порядке, то получится, что сначала нужно было рассказать о Вере, затем о Тамани, потом о княжне Мери и фаталисте, после этого о Бэле и Максиме Максимыче и, наконец, о знакомстве Максима Максимыча с рассказчиком и об их встрече с Печориным. Оба предисловия следовало бы в таком случае соединить и превратить в общее послесловие. Причем лишь в последнем абзаце романа следовало бы сообщить о смерти героя в Персии, поскольку иначе гаснет напряжение в сцене дуэли Печорина и Грушницкого. Рассказчик затягивает развязку, держит интригу, а читатель совершенно не волнуется: мы же заранее знаем, что Григорий Александрович останется жив, а Грушницкий, соответственно, погибнет.

Но Лермонтов нарочно приглушает таинственность, преднамеренно гасит наш сюжетный интерес к внешней канве романа. Он подчинил свой роман другой логике: от внешнего к внутреннему, от простого к сложному, от однозначного к неоднозначному. От сюжета – к психологии героя. И то, что самое первое, самое приблизительное представление о Печорине читатель получает именно от простодушного героя, служаки Максима Максимыча, конечно же не случайно. Мы видим слишком сложного героя глазами слишком простого персонажа и потом шаг за шагом пробиваемся к «настоящему» Печорину, со всеми его проблемами, со всей его глубиной.

«Герой нашего времени»

(Роман, 1839–1840; опубликован отдельным изданием без предисловия – 1840; 2-е издание с предисловием – 1841).

Бэла – главная героиня повести, открывающей романный цикл. Бэла – младшая, «лет шестнадцати», дочь мирного (то есть признавшего власть русских) черкесского князя, сестра юного Азамата, похищенная им для влюбленного Печорина. То есть, по сути, купленная русским офицером в обмен на коня Карагёза, принадлежавшего Казбичу, «не то чтоб мирному, то чтобы не мирному» черкесу. (Печорин устроил дело так, чтобы Азамат смог похитить коня, о котором мечтал). Она полюбила Печорина, короткое время была счастлива, но ощутила печоринское охлаждение и впоследствии была похищена и убита Казбичем.

Мы не знаем, как воспринимают Бэлу Азамат или Печорин; от самого начала до самого конца она показана глазами доброго и ограниченного Максим Максимыча, который чувствует чужую боль, но зачастую не понимает ее причин и не различает оттенков. Сама о себе она рассказать не может, поскольку плохо говорит по-русски, а Максим Максимыч не очень-то свободно – по-черкесски; мы не допущены в ее внутренний мир и можем лишь догадываться о глубине ее радости и силе ее страдания, а о ее молчаливых размышлениях не знаем вообще ничего.

Это важно для лермонтовского замысла. Рядом с противоречивым Печориным и довольно сложно устроенным рассказчиком должны быть либо очень простые, либо мажущиеся очень простыми герои. Ровно до того момента, когда Печорин сам окажется рассказчиком и своим проницательным взглядом различит глубину в остальных – как минимум, в Вере и Вернере. Но в большинстве повестей, составивших роман, действует другое правило: чем проще персонажи они, тем загадочней герой.

То же происходит и с распределением литературных ролей. Автор позаботился о том, чтобы Печорин выбивался из привычных амплуа, был противопоставлен большинству героев русской прозы, зато напоминал героев байронических поэм, которые ищут свободы, но несут несвободу в себе. А все остальные персонажи, наоборот, кажутся знакомыми, обычными. Максим Максимыч в чем-то сродни Белкину, в чем-то лирическому рассказчику из лермонтовского «Бородино». А Бэла словно сошла со страниц «Кавказского пленника» Пушкина или «Эды» Баратынского.

При поверхностном прочтении нам кажется, что Бэла – очередная представительница «дикого» мира, которая становится возлюбленной «европейца» и либо гибнет из-за этой любви, либо губит героя – как Земфира в Алеко («Цыганы»), Сколько таких героинь мы встречали в русской классике начала XIX века… Однако если вдуматься в логику Лермонтова, то окажется, что он перевернул сюжет; не герой попадает в «дикий» мир и уводит оттуда «дикарку», а героиню помещают в чужую для нее среду, где она гаснет. И не потому, что среда ей чужая – она прекрасно приспособилась к порядкам, царящих у русских, ей хорошо, пока Печорин ее любит. А потому что чувство ее предано, и как только Печорин ее разлюбил и живое чувство напоролось на мертвую скуку, Бэла теряет привязанность к жизни. Это в чем-то роднит ее с самим Печориным, она скучает, и скука для нее равнозначна смерти.

Да и любит она совсем не как «дикарка», а как нормальная женщина; так любят Печорина все показанные в «Герое нашего времени» женщины, будь они «дикарки» или «европейки». Недаром в лермонтовском романе резко изменен мотив, подхваченный у Пушкина. В «Бахчисарайском фонтане» христианство Марии противопоставлено «магометанству» Заремы, а Гирей раздваивается между крестом и полумесяцем. Бэла тоже размышляет перед смертью, не принять ли ей крещение, чтобы после смерти быть вместе с Печориным. Но отказывается не потому что верна исламу, не потому что христианство ей не близко, не потому что душа ее раздваивается, как у Гирей. Но потому что она тоже фаталистка, как все главные герои романа: «она умрет в той вере, в какой родилась». Просто этот природный, естественный фатализм не предполагает равнодушия, к которому склоняется Печорин, или того фатализма привычки, который присущ Максим Максимычу.

Не срабатывает и другая параллель, которую (как ложную приманку) предлагает читателю Лермонтов. Это параллель с сюжетом «Бедной Лизы», которая играет вообще-то говоря, большую роль в романе «Герой нашего времени». Слишком велик соблазн сопоставить сюжетные обстоятельства карамзинской повести и лермонтовского романа. Бедная Бэла гибнет, соприкоснувшись с миром европейской скуки, как бедная Лиза погибла, соприкоснувшись с развращенным городом. Жестокий Печорин, как Эраст, измеряет любовь деньгами и начинает с того, что покупает Бэлу. И потом откупается от нее – нарядами. А после ее смерти (это автором подчеркнуто) «накупает» серебряные галуны для гроба. Но на самом деле никакого социального подтекста в этом нет и быть не может – в отличие от «Бедной Лизы»; у Лермонтова противопоставлены не бедность и богатство, чистота и зараженность городскими нравами, а вечные начала: мужское и женское, разочарованность сердца и душевный порыв. Печорин не обменивает Бэлу на богатство, она не откупается от матери с отцом, тем более, что отец Бэлы – богат и знатен. Трагедия предопределена не социальной несправедливостью, а общей фатальностью жизни. Печорин не может не разлюбить, Бэла не может не погибнуть из-за этого.

А за этими ложными литературными параллелями здесь спрятана гораздо более глубокая сюжетная перекличка. Похищенная Бэла, пока не полюбила Печорина, скучало ровно также, как будет скучать он, когда ее разлюбит. А, полюбив, была настолько же счастлива, как был счастлив он, пока не разлюбил. Они, принадлежа к полярным жизненным укладам, на самом деле ближе, чем нам кажется. И физическая смерть, как ни странно, спасает Бэлу от куда более страшной и разрушительной смерти душевной. Таков фатум, такова жизнь.

Вера – персонаж повести «Княжна Мери», в прошлом – любовница Печорина, поразившая его до глубины души, но брошенная им, как все когда бы то ни было встреченные им женщины. Умная, светская, страстная, она теперь замужем – за дальним родственником княгини Литовской. Муж ее, Семен Васильевич Г…в, за которого она вышла «ради сына», хром, богат и болен; больна и сама Вера. Случайно встретив Печорина на водах в Кисловодске, она, благодаря повторному роману с ним, ненадолго расцветает. Но Печорин изменить себя не в силах; вновь отозвавшись на ее любовь, он снова быстро к ней охладевает. В конце концов она во всем признается мужу («Я погибла…», «я для тебя потеряла все на свете»), и ставит Печорину единственное условие: не влюбиться в Мери и не жениться на ней. Он выполняет эту просьбу. Просто влюбляет Мери в себя и жестоко обрывает так и не начавшиеся отношения.

О Вере впервые упоминает доктор Вернер и он же дает ее портрет: «какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная… Не встретили ль вы ее у колодца? – она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка; ее лицо меня поразило своей выразительностью». Доверив Вернеру представить Веру (случайно ли это созвучие имен, судить трудно), автор вдруг передоверяет слово главному герою:

«– Родинка! – пробормотал я сквозь зубы. – Неужели?

Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно, положив мне руку на сердце:

– Она вам знакома!.. – Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного».

Появившись на страницах романа как бы в двойном отражении, Вернера и Печорина, показанная глазами скептиков, Вера с самого начала ассоциируется с темой разочарования – и в то же время с темой обманчивого возвращения любви. Печорин задним числом понимает, что именно Вера дала ему ту полноту чувства, которую он искал всю свою жизнь, но изменить себя он не в состоянии. Вера – «единственная женщина в свете», которую он «не в силах был бы обмануть». Но Печорин убежден, что она полюбила в нем именно зло, именно холод: «Может быть…. оттого-то именно меня и полюбила; радости забываются, а печали никогда!». Отчасти это так и есть; в письме к Печорину Вера напишет: «ни в ком зло не бывает так привлекательно». И тут, конечно, следуют печоринские размышления о женской логике, природе женской любви и притягательности зла.

Несмотря на глубину характера, сюжетная роль Веры скорее служебна, она «обеспечивает» два любовных треугольника. Первый связан с нею непосредственно: Печорин – Вера – Мери. Второй опосредованно: Печорин – Мери – Грушницкий. И еще она нужна для четкого параллелизма: здоровая и юная княжна Мери в конце повести покрывается «болезненным румянцем», а ее полнейший антипод – болезненная Вера – на короткий срок возвращает себе «цвет лица и силы». Такой насмешливый и драматический параллелизм в романе встречается часто. Вспомним Бэлу, скучающую без любви и счастливого Печорина, пока он любит. И скучающего Печорина, когда он разлюбил – и счастливую Бэлу, когда она доверилась Печорину.

Вернер – персонаж второго ряда, доктор, приятель Печорина, появляющийся в повести «Княжна Мери». Вернер оттеняет образ главного героя, это человек «печоринского типа», не наделенный той же глубиной и силой, но тоже имеющий смелость не верить в иллюзии. Он «скептик», «эгоист» и в то же самое время «поэт». С одной стороны, он инженерно изучил «все живые струны сердца человеческого» и почти презрительно относится к людям, с другой – плачет над умирающим солдатом.

Эта противоречивость (без печоринских бездн) подчеркнута портретом доктора, в котором чувство красоты сочетается с внешним уродством: «мал ростом и худ и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна». Она же, противоречивость, заключена в его имени: будучи русским, он носит немецкую фамилию. Столь же противоречиво его прозвище: человек необычайно добрый, он получает произвище «Мефистофель».

Его жизненное правило – «холодная порядочность», он не деятель, а созерцатель. В отличие от главного героя, Вернер не принимает ответственность за происходящее с ним и с миром – на себя; после гибели Грушницкого отходит в сторону, перестает здороваться с Печориным, который отныне считает бывшего приятеля нравственным трусом.

Сюжетная роль доктора Вернера сводится к отыгрышу печоринских реплик и «угадыванию» его будущих действий; так, доктор заранее «знает», что Грушницкий окажется жертвой Печорина, он сообщает главному герою о слухах, которые распространяет Грушницкий, предупреждает его о том, что пулю «забудут» положить в пистолет во время дуэли.

Вулич – герой повести «Фаталист», серб, отчаянный поручик-бретер, которого Печорин встречает в казачьей станице. То, что Вулич игрок – принципиально значимо, потому что он, помимо прочего, играет с жизнью и смертью и дает Печорину возможность с новой – и финальной – остротой поставить ключевой вопрос о природе и границах фатализма. Вопрос этот так или иначе звучит во всех повестях романного цикла, на него так или иначе отвечают все его герои, от рассказчика до Максим Максимыча, от контрабандистов в «Тамани» до Бэлы и от Веры до самого Печорина.

Вулич убежден, что все в мире случайно и пистолет, приставленный к виску, может выстрелить, а может дать осечку. Значит, любой человек ведет игру с судьбой вслепую. Фаталист Печорин вступает с ним в спор, и, казалось бы, проигрывает: вопреки печоринскому предсказанию («Вы нынче умрете») пистолет Вулича дает осечку, случайность оказывается сильнее предопределенности. Но предчувствие Печорина все равно сбывается: Вулич избежал гибели от пули, однако тут же пьяный казак Ефимыч разрубил его шашкой надвое. Зато бросившийся на казака Печорин, вопреки всем шансам погибнуть, остается жив. Верящий в случайность Вулич гибнет потому, что мир фатально предопределен. Верящий в фатальную предопределенность, Печорин остается жив, потому что ничего заранее сказать нельзя. Правы оба и не прав никто.

Но бретерская вера Вулича в случайность противопоставлена и утонченному фатализму Печорина, который почему-то убежден, что на лице поручика лежит печать смерти, и народному фатализму Максим Максимыча, который мирно принимает идею судьбы: «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано».

Грушницкий – один из главных героев повести «Княжна Мери», юнкер (то есть подпрапорщик, последний чин перед офицерством), приехавший долечиваться на Кавказских водах и выдающий себя за разжалованного офицера. Грушницкий служит только год, он самовлюблен и не обладает ясным, злым умом Печорина. Изъясняется штампами («Моя солдатская шинель – как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня»; «И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью».) Мыслит с помощью клише. Это типовой человек толпы, вообразивший себя романтической личностью и поплатившийся за это.

Портрет Грушницкого насмешлив (но не будем забывать, что рассказчик в данном случае – Печорин, это портрет заведомо необъективный): «У него Георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правой опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы…».

Жизненная цель Грушницкого как издевательски замечает рассказчик-Печорин, сделаться героем романа: он «так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то страданиям, что он сам почти в этом уверился». Мечтает он, конечно же, о главной роли. Но в том романе, который пишет Лермонтов, сюжетная роль Грушницкого в той же степени важна (без него фабула «Княжны Мери» рассыплется), в какой второстепенна. Его роль в любовном треугольнике (Печорин – Мери – Грушницкий) все время меняется; сначала он первый любовник, затем неудачный соперник. И для Мери он сначала объект интереса, затем докучный собеседник, надоевший ухажер, наконец, символ незаслуженной утраты.

Зато неизменен его статус в системе персонажей: Грушницкий призван оттенять Печорина, на его примере видна «дьявольская разница» между трагической скукой, поразившей лучших людей поколения, и легковесной модой на скуку, подхваченной посредственными сверстниками «героя нашего времени». Так Репетилов и Загорецкий в комедии «Горе от ума» (с которой «Героя нашего времени» также связывает многое, и в первую очередь фигура одинокого героя, непонятного обыденным глупцам) невольно пародируют Чацкого, сводят его пафос к пошлости. А в лермонтовском романе доктор Вернер повторяет некие черты Печорина, разделяет его разочарованность в жизни, но не в состоянии подняться на высоты «истинного» индивидуализма. И Грушницкий – помогает главному герою быть контрастней, ярче.

В то же самое время Грушницкий не просто сюжетная тень главного героя; он невольно обнажает печоринскую мелочность. Столько усилий потрачено Печориным – на что? На то, чтобы показать заурядность Грушницкого? Которая и так очевидна? Тем более, что вчерашний юнкер, в отличие от драгунского капитана и его кампании, в конце концов способен устыдится лжи и фактически подставить себя под пулю. То есть не так уж он и мелок и ничтожен. Да, ему не хватает личной силы, чтобы переступить через светские условности и принести извинения, но и Печорину не хватает сил остановиться. Поэтому сцена дуэли сама собою начинает рифмоваться со сценой дуэли в «Евгении Онегине», а прямая и подчеркнутая параллель Печорин-Онегин осложняется косвенной параллелью Грушницкий-Ленский. Не в том смысле, что Грушницкий похож на юношу-поэта, а в том смысле, что он предстает (пускай отчасти) жертвой разочарованного умного героя.

Максим Максимыч – штабс-капитан, в части повестей романа рассказчик, в части – герой, в Бэле и рассказчик и герой одновременно. Появляется в трех узловых повестях: «Бэла», «Максим Максимыч», «Фаталист»; рассказчик, «странствующий современник», описывает его так: он шел, «покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду».

В отличие и от «странствующего современника», и от Печорина, Максим Максимыч «настоящий кавказец», то есть всю жизнь прослужил здесь, изучил нравы и обычаи горцев, постиг их привычки. Он помнит приезд «Алексея Петровича» – то есть генерала Ермолова, который прибыл на кавказскую линию в октябре 1816 года. В это время Максим Максимыч был уже подпоручиком. В известном смысле он сроднился с горцами; их естественная патриархальность ближе ему, чем разочарованный индивидуализм молодых русских офицеров. Не обладая ни большим умом, ни сильным характером, он в то же время служит главным сюжетным противовесом Печорину, является его полной противоположностью. Они противопоставлены по множеству «параметров»: честное доброе сердце – холодная и гордая душа. Ограниченный традициями кругозор – ясный скептический ум. Солдатская вера в дружбу – равнодушие к прежним человеческим связям. Настоящий народный фатализм, чему быть, того не миновать, так на роду написано и прочее – фатализм «высокий», личностный. Один не сомневается в незыблемом порядке вещей, другой сомневается во всем, даже в собственном сомнении.

Максим Максимыч никогда не колеблется, не признает полутонов. Он знает только два состояния, две роли: или милого поверхностного собеседника, или не рассуждающего служаки, «упрямого, сварливого» штабс-капитана. (Он так и говорит в некоторых случаях: «Извините! я не Максим Максимыч, я штабс-капитан».) Для того и введен в повествование этот персонаж, чтобы на его фоне сложное, путаное, но масштабное «печоринское» начало проступило особенно ярко.

С одной стороны, Максим Максимыч замечает мучения Бэлы: «…я мог в щель рассмотреть ее лицо: и мне стало жаль – такая смертельная бледность покрыла это милое личико!». С другой, готов обидеться на то, что «она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я любил ее как отец». С третьей, говорить с ним о разочаровании в жизни как отличительной черте поколения бесполезно: «Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво: «– А все, чай, французы ввели моду скучать? – Нет, англичане. – А-га, вот что! – отвечал он, – да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!».

Но поскольку в мире лермонтовского романа (как в душе главного героя) нет и не может быть ничего окончательного, постольку и образ Максим Максимыча как бы двоится. Только что мы согласились с тем, что это герой неглубокий, что сердечность в нем внезапно может обернуться черствостью. И тут же рассказчик, «странствующий современник», предлагает нам взглянуть на героя иначе; он описывает встречу с Печориным, в которой Максим Максимычу невозможно не сочувствовать и во время которой лучшие (и беззащитные) стороны его характера проявлены с особой силой. То как бросается штабс-капитан навстречу Григорию Александровичу, как ждет прощания с ним, как не может поверить, что Печорин не придет, – говорит о многом.

Например, о явной параллели между ним и пушкинским Смотрителем, чьи переживания описаны в сходном ключе. И в сходном ключе показана их заведомая ограниченность. Смотритель не может поверить, что дочь его счастлива, что ей выпал случай, который опровергает фатальные правила, готовые схемы, «порядок вещей». А Максим Максимыч не в состоянии понять (тем более принять) простую мысль, что Печорин вовсе не хотел его обидеть, просто ему не о чем разговаривать со штабс-капитаном. И другом он его никогда не считал – и не мог считать. Это полностью расходится с той картиной мира, по которой, как по карте звездного неба, сверяет свой путь недалекий герой; он может дать одно-единственное объяснение: видно, Печорин «в детстве был маменькой избалован».

Читателю Максим Максимыч кажется приятным, хотя и чересчур поверхностным героем. Государю Николаю I он казался цельным образом «народного» философа, почти как Каратаев для Толстого. Но и то, и другое неверно. Максим Максимыч приспособился к текущей жизни, привык к ней, принял ее неизменные правила, идеологию обыденного фатализма. Но и счастливым от того не стал. Одиночество его подчеркнуто неоднократно; показана его растерянность при столкновении с непонятным, непривычным поведением Печорина. Местные возницы, с которыми у него нет и не может быть общего, ему понятны. Печорин, которого он по ошибке считает другом, нет. У него нет семьи, нет постоянного круга общения, есть только привычка, заменившая отсутствующий смысл жизни.

Мери, юная княжна Лиговская, героиня повести, названной ее именем (вообще же, имена героев носят три повести романного цикла из пяти). Автор вводит Мери более чем хитрым способом: она появляется возле источника в тот самый момент, когда Печорин не может разглядеть ее лица. И поэтому описывает только ее фигуру, одежду и запах духов. Перед нами девушка – стройная, хорошо одетая, «по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего; закрытое платье серо-жемчужного цвета, шелковая косынка вокруг гибкой шеи, буро-красные ботиночки, стягивающие у основания сухощавую ножку, лёгкая, но благородная походка. Проходя мимо Печорина и Грушницкого, она обдает их «неизъяснимым ароматом», которым веет часто от письма хорошенькой женщины.

А хоть какая-то запоминающаяся деталь ее внешности дана рассказчиком-героем в разговоре с Грушницким: Мери «прехорошенькая», у нее «бархатные глаза». Что это, как не штампы? Недаром Печорин с полуиздевкой предлагает Грушницкому: «я тебе советую присвоить это выражение». На что Грушницкий оскорблённо замечает, что подобным образом можно отозваться и о породистой английской лошади; Печорин с этим не спорит. Тем более, что мы уже знаем – имя Мери звучит «на английский манер». Так она должна восприниматься поначалу: как одушевленная вещица, как милая фигура без лица, как «типичная представительница» светского «водяного общества», лишенная индивидуальности.

Противопоставленная живой, глубокой, страдающей Вере, Мери кажется Печорину пустой светской дамочкой; так, благодаря его повествованию, думает о Мери и читатель – вплоть до сцены танцев, когда княжну приглашает пьяный господин во фраке и она теряется перед натиском наглости, вызывая острое сочувствие. Вдруг мы начинаем замечать, что Мери противостоит не только Печорин, но и «водяное общество» в целом, и лично – некая толстая дама, ухажер которой, драгунский капитан, берется исполнить ее пожелание: «Уж ее [Мери] надо проучить». Значит, вопреки всему, княжна не совпадает с маской светской дамы; в ней есть нечто живое и настоящее.

При этом маска – тоже, несомненно, есть. Она сердита на лорнет Печорина, но сама смотрит через «стеклышко» на толстую даму. Комедия, которую ломает Грушницкий, изображая разжалованного офицера, его декоративная солдатская шинель производят на нее впечатление, поскольку отличить естественность от театральности она не в состоянии. Но главное заключено в другом. Печорин ошибается, решив, что «светскость» в Мери победила окончательно; он собирается преподать ей важный жизненный «урок», а на самом деле просто повторяет жест драгунского капитана, который собирался «проучить» Мери. Недаром жестокие слова героя нашего времени «я смеялся над вами» повторяют реплику ничтожной дамы и ее ухажера: Мери «надо проучить». «Шутка» Печорина оборачивается истинной любовной драмой, и героиня раскрывается как искренняя, страдающая, любящая женщина. А в финальной сцене скачек образ гордой наездницы и впрямь сливается с образом лошади, но это не снижает, а, напротив, возвышает Мери.

Мери проходит путь от безликого персонажа, играющего важную, но все-таки второстепенную роль в любовном треугольнике Печорин – Мери – Грушницкий, до настоящей героини, «бедной Мери». Любить умеют не только «дикарки», как Бэла или русалка-Ундина; любить умеют и великосветские княжны. Эта мысль для литературы 1840-х была такой же нетривиальной, как в карамзинскую эпоху – мысль о том, что любить умеют и крестьянки.

Печорин Григорий Александрович – главный герой и один из ключевых рассказчиков в романе. В действие он вводится не сразу и не прямо.

Сначала о Печорине рассказывает простосердечный и недалекий Максим Максимыч (повесть «Бэла»), События произошли пять лет назад, когда Печорину было «лет 25». Тогда он был «такой беленький, такой тоненький, на нем мундир был такой новенький». Мы узнаем из этого рассказа, что тогда Печорин обладал невероятной смелостью – и склонностью к внезапным перепадам настроения. Но что за человек Григорий Александрович, понять невозможно. А доверяться «исповеди Печорина» в пересказе Максим Максимыча нельзя; к теме скуки от утраты смысла жизни здесь подмешаны моралистические штампы: «В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет…влюблялся в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто…Тогда мне стало скучно». Это все типичная «чужая речь», невозможная в устах серьезного, много видевшего, много страдавшего, много читавшего и думавшего героя: «пустился в большой свет», «светские красавицы»…

Более того, голос Печорина доносится до нас в двойном искажении: сначала сам Печорин говорите Максим Максимы-чем, затем Максим Максимыч, как умеет, пересказывает слова Героя Нашего Времени «странствующему современнику», а уже он записывает версию Максим Максимыча до нас.

Затем Печорин приближается к читателю. Он появляется во Владикавказе, где находятся Максим Максимыч и умный «странствующий рассказчик»; теперь рассказчик может описать его безо всяких посредников. В этой сцене Герою Нашего Времени можно дать и 23 года, и 30 лет. Он прибывает в щегольской коляске, имеющей какой-то «заграничный отпечаток». И описан гораздо подробнее: «среднего роста», у него «стройный, тонкий стан… и широкие плечи», что доказывает «крепкое сложение…, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными». Рассказчик, «странствующий рассказчик», обращает внимание на «ослепительно чистое белье», изобличающее «привычки порядочного человека». Дальше следует деталь, вошедшая в десятки тысяч школьных сочинений (почти как красные руки Базарова): у Печорина маленькая аристократическая рука и рассказчика удивляет худоба его бледных пальцев. Походка «небрежна и ленива». Когда он опускается на скамью, то прямой стан его сгибается, «как будто у него в спине не было ни одной косточки»; он сидит, как «бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала».

Портрет блестящий, подробный и точный, это вам не «такой беленький, такой тоненький», а мундир у него такой чистенький… Но и эти метко схваченные внешние черты героя не объясняют нам его характер. Почему он разочарован? Почему он движется навстречу смерти? Упоминание о том, что в его улыбке «было что-то детское», кожа «имела какую-то женскую нежность», нос вздернут, зубы ослепительно белые, волосы белокурые и вьющиеся, а усы и брови черные – тоже не содержит ключа от печоринской личности. Только две детали намекают на какие-то черты характера. Во-первых, герой не размахивает руками, в чем рассказчик различает «верный признак некоторой скрытности». Во-вторых, глаза его «не смеялись, когда он смеялся», а это говорит уже о многом.

Но о чем именно – мы узнать не успеваем; едва познакомившись с «героем нашего времени», мы сразу же с ним расстаемся. Потом читаем предисловие «странствующего рассказчика» к дневнику Печорина, оставленному тем Максим Максимычу и передаренному за ненадобностью рассказчику. Узнаём о смерти героя в Персии. И лишь после этого встречаемся с «душой» героя, с его автопортретом: приходит пора открыть «Журнал Печорина», его дневник. Причем Печорин (которого уже нет на этом свете) снова предстает перед нами двадцатипятилетним: действие «Княжны Мери» непосредственно предшествует отправке Печорина в крепость, где он познакомится с Максим Максимычем и полюбит Бэлу. Только что мы видели Печорина остановившимся в развитии, душевно омертвевшим, побежденным и окончательно нацеленным на смерть. А теперь он снова полон сил, несмотря на склонность к безраздельной скуке.

Скачкообразная композиция, перескоки времен, смена рассказчиков принципиально важны для лермонтовского замысла. Потому что нас, читателей, ведут от внешнего к внутреннему, от событий – к психологии, от «портретных характеристик» к «портрету души». Секреты замысла раскрыты в Предисловии к Журналу Печорина: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою…». Это явная отсылка к опыту Карамзина и в то же время – острая полемика с ним. В предисловии к «Истории государства Российского» читаем: «История… есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности;… изъяснение настоящего и пример будущего». Но для Лермонтова история души, рассказанная в «Бедной Лизе», несравненно важнее, чем история «целого народа».

Сюжетная история предполагает смену обстоятельств. История героя в романе испытания или романе воспитания обязательно связана с измением его характера или мыслей; в лучшую или худшую сторону – зависит от замысла. А история души не требует решительных перемен; в психологическом романе все движется не вширь, а вглубь, мы не изучаем смену взглядов и привычек, а замеряем их глубину. Поэтому неудивительно, что характер главного героя не меняется от эпизода к эпизоду, по сути, каким мы застаем его в первой повести, таким видим и в финальной. Зато, не развиваясь от эпизода к эпизоду, Печорин беспредельно самоуглубляется, беспощадно изучая и анализируя самого себя. «Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды? С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя…».

Эта неподвижность главного героя, его внутренняя статика подчеркнута продуманной символикой романа. Где разворачиваются события «Бэлы»? В крепости. Где мы впервые встречаемся с самим Печориным? В крепости. (Владикавказ до середины XIX века был не городом, а крепостью, охранявшей проезд от Моздока до входа в Кавказские горы). А где расстаемся? Тоже в крепости – вспомним сюжет «Фаталиста». Только в «Княжне Мери» действие разворачивается в Пятигорске и Кисловодске, но и оттуда Печорин будет отправлен в крепость, где познакомится с Максим Максимычем. Этот символ безысходной крепости усилен кавказским пейзажем: вокруг героя кольцо гор, а в «Княжне Мери» даже упоминается гора, именуемая Кольцом… Такой прием у Лермонтова встречается неоднократно; вспомним, что рассказ о печальном беглеце Мцыри начинался и завершался в монастыре, как бы замыкая судьбу юного послушника в круг, за пределы которого нет выхода.

Развивая тему безысходности, безвыходности, Лермонтов насыщает роман евангельскими и ветхозаветными аллюзиями. В «Тамани» Печорин как бы впроброс замечает: «…я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых…». Это непрямая, насмешливо искаженная цитата из притчи о Сило-амском колодце, возле которого собирались слепые, хромые, «чающие движения воды», в надежде на ангела, который спускается в колодец, возмущает воду, и тот, кто первым спускается в «купель», исцеляется от своей болезни. Затем, рассказывая о слепом мальчике, Герой Нашего Времени иронически воспроизводит вольную цитату из книги пророка Исайи: «В тот день немые возопиют и слепые прозрят». А в «Княжне Мери» цитата из притчи о Силоамском источнике вновь подхвачена – и вновь с ироничной усмешкой: идя к Елисаветинскому источнику, замечает рассказчик-герой, «я обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды.…Наконец вот и колодец… Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод».

Задан контекст восприятия, в котором «водяное общество» пародийно напоминает «слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых», собиравшихся у Силоамской купели в ожидании чуда. Но и в этой евангельской притче, и у пророка Исайи речь идет о спасении. А в пространстве «Героя Нашего Времени» спасения нет и не будет. Воды купели не возмутятся, ангел в них не сойдет. Чудо воскрешение невозможно. Для большинства, для «водяного общества» – потому что они с самого начала мертвы. Для Печорина – потому что он никак не может найти выхода из своих противоречий. Хотя и хотел бы. Хотя и беспощаден к самому себе.

Далее метафора продолжает развиваться. Грушницкий говорит о Мери: «Это просто ангел», Печорин насмешливо размышляет: «…поэты… их столько раз называли ангелами, что они, в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту…» Местная молодежь дает доктору Вернеру прозвание «Мефистофель». Все эти сравнения, при всей их язвительности, не случайны, они связаны с главной темой лермонтовского романа, с историей страдающей и обреченной человеческой души. Душа Печорина «зажата» между мефистофелевским равнодушием доктора Вернера и ангельским, трепетным влиянием, которое на нее могут оказывать женщины; она может быть спасена ими, но вместо того демонически губит их.

Фатально ли это обстоятельство? Предопределено ли? Поначалу кажется, что взгляд Печорина на фатум неотличим от взгляда Максима Максимыча и ярославского возницы, который говорит рассказчику, «странствующему рассказчику»: «Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые».

В «Княжне Мери» герой размышлаяет перед дуэлью: «…бросим жребий!., и тогда, тогда… что, если его счастье перетянет? если моя звезда, наконец, мне изменит?» Кажется, что он, подобно большинству персонажей романа, убежден: человек – игрушка в руках судьбы, что «на роду» ему написано, то с ним и случится. Но вот мы добираемся до повести «Фаталист», и все усложняется до предела. Недаром здесь в роли рассказчика выступает сам Печорин, а Максим Максимыч оказывается в положении «рядового» персонажа; носитель индивидуалистического начала и носитель «патриархального» сознания словно меняются местами.

«Фаталист» Печорин вступает в спор с сербом Вуличем, который уверен, что все в мире случайно, и пистолет, приставленный к виску, может выстрелить, а может дать осечку. Значит, любой человек ведет игру с судьбой вслепую. Вопреки печоринскому предсказанию («Вы нынче умрете») пистолет и впрямь дает осечку, – но предчувствие Печорина все равно очень скоро сбывается: Вулич избежал гибели от пули, однако пьяный казак Ефимыч разрубил его шашкой надвое.

Рискнув разоружить этого самого казака, Григорий Александрович целиком полагается на судьбу, на фатум; а пуля, просвистевшая над его ухом, подтверждает правоту казаков, по-простонародному убеждавших Ефимыча: «Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!» Вроде бы к такому выводу склоняется и сам «герой нашего времени», который вопрошает себя: как тут не сделаться фаталистом?

Но тут вступает в силу закон противодействия. В самое последнее мгновение герой воздерживается от окончательного приговора, который готов сорваться с его уст. Потому что он сомневается во всем, в том числе – и во всесилии судьбы… Дойдя до края, маятник смысла поворачивает вспять. А вместе с ним начинает «раскачиваться» и авторское отношение к герою; как не имеет однозначного решения вопрос о свободе и зависимости человека от фатума, так не имеет решения и вопрос о том, предопределена ли печоринская погибель, или ее можно было избежать, найти противоядие… И да, и нет. И нет, и да.

Зато простодушному, хотя подчас и мелочно-самолюбивому штабс-капитану Максиму Максимычу все понятно. Его представления о мире предельно просты и потому однозначны: «Черт его [Вулича] дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..» Максим Максимыч никогда не колеблется, не признает полутонов. Он знает только два состояния, две роли: или милого, хотя и не слишком умного собеседника, или нерассуждающего служаки, «упрямого, сварливого» штабс-капитана. (Он так и говорит в некоторых случаях: «Извините! я не Максим Максимыч, я штабс-капитан».) Для того и введен в повествование этот персонаж, чтобы на его фоне сложное, путаное, но масштабное «печоринское» начало проступило особенно ярко, особенно рельефно.

Злодей ли Печорин? Нет. Добрый человек? Нет. В лермонтовском романе с самого начала отброшены любые однозначные характеристики и оценки; «странствующий рассказчик» выступает в роли наблюдателя, а не в роли строгого учителя. Он замечает и холод, исходящий от Печорина, и его особую энергию, признает силу его масштабной личности, неординарного ума, бесстрашного характера. Тем более что о власти Печорина над окружающими говорят и Вера, и добрый Максим Максимыч: «Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться»; Печорин – из таких людей. Но что же случилось с ним? Как настоящая сила, молодость, энергия могут сочетаться в нем с безжизненным холодом? Это и есть главная загадка романа, в котором мотив неизлечимой скуки и вопрос о фатальной предопределенности жизни – главное.

Не нужно думать, что скука отличительная черта Героя Нашего Времени, который был, видно, «маменькой избалован». Скучает в крепости рассказчик – ему не с кем поговорить. О скуке рассуждает и Максим Максимыч: «Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь да как тут еще водка – пропадший человек!». И недаром рассказчик, завершая повесть о Максим Максимыче, говорит об «очерствении души» (так что своя история души есть и у штабс-капитана). А первое, о чем добродушный штабс-капитан заговаривает с Печориным при знакомстве («Бэла»): «Вам будет немножко скучно… ну, да мы с вами будем жить по-приятельски». Скучают дамы и раненые офицеры, собравшиеся на кислосерных водах в «Княжне Мери». Но у большинства героев скука бытовая, которую легко развеять интересным рассказом, приключением, наблюдением, чтением. Рассказчик утешается беседой с Максимом Максимычем и чтением записок Печорина; томясь на целебных водах, дамы и офицеры затевают романы и тем спасаются от скуки. А Печорин скучает от того, что не знает, к чему приложить свое дарование, свой ум; сильные чувства, не нашедшие себе применения, постепенно заболачивают его душу. И его разочарование в разы сильнее, чем разочарованность героев поколения Чацкого и Онегина. Он больше не тешит себя никакими иллюзиями, отдает себе полный отчет во всем, что происходит. И с окружающим миром, и с ним самим. Причина печоринской скуки не в отсутствии внешних впечатлений, а в «преждевременном омертвении души». Ни автор, ни рассказчик, ни сам герой не знают лекарства от этого «омертвения».

Поэтому неизбывную тоску, бытийственную скуку Печорина не могут исцелить любовные интриги. Не спасает даже страсть, которая вспыхивает, но затем гаснет и начинает тяготить («Бэла»), или вернувшаяся настоящая любовь: «Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса…». Любовь возвращает герою энергию ровно до той поры, пока его разъедающий, демонический ум не уничтожит свежесть чувства.

Недаром сюжеты трех «любовных» повестей цикла – «Бэла», «Тамань» и «Княжна Мери» – зеркально отражаются друг в друге. Бэла и Мери символизируют собой противоположные полюса. Одна воплощает в себе Восток, другая Запад; имя Мери, начитавшейся лорда Байрона, звучит на английский манер, имя Бэлы – на восточный. Его не в силах исцелить ни восточная красавица, ни «северянка», а «русалка», «Ундина» может только погубить, утащив за собой на дно морское.

И поэтому всякий раз печоринская влюбленность завершается для него разочарованием, а для влюбленных в него женщин – катастрофой. Печорин искренне любит Бэлу, но быстро охладевает к ней; если бы она не погибла от пули, то, скорее всего, умерла бы от тоски. Он почти влюблен в «ундину», девушку-контрабандистку, но та не отвечает ему взаимностью. Княжну Мери, которую Печорин «влюбляет» в себя, он не любит сам. А Вера, по-настоящему любящая его и странным образом любимая им, бесконечно страдает.

В конечном счете любовь становится для «героя нашего времени» игрой, которой управляет не страсть, а рассудок; женщинам в его жизни отведена роль добровольных жертв, призванных доказывать герою «преданность и страх». Как сам он признается, «есть… наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души!». Итог, как правило, печален. Умерла Бэла, унижена Мери, мучается Вера, «ундина» вынуждена бежать с контрабандистом и бросает слепого мальчика в Тамани… Зачем же в конечном счете нужны Печорину все эти женщины? Только для того, чтобы доставлять пищу его неутолимой гордости.

Гордость – это и есть настоящее имя болезни Печорина. Из гордости он убивает Грушницкого. Из гордости унижает княжну Мери. Из гордости холодно встречает Максима Максимыча после долгой разлуки. Он чувствует, что стоит выше людей, которые его окружают, и не знает, как избавиться от холодного чувства презрения к ним, к их слишком мелким интересам и слишком пошлым привычкам. В итоге, не удовлетворяясь любовной игрой, Печорин все время ведет игру с жизнью и смертью. Он бесстрашно идет с «ундиной» на ветхом ялике в открытое море, хотя не умеет плавать, стреляется с Грушницким, зная, что тот может его убить, спокойно ставит на место пьяного господина, смутившего Мери, хладнокровно захватывает пьяного казака, только что зарубившего Вулича. Более того, не находя выхода из мучающих его противоречий, он бессознательно ищет смерти, словно надеясь, что она освободит его от безысходного, беспредельного страдания.

Ставя подобную личность в центр своего повествования, Лермонтов обрывал последние связи с моралистической традицией предшествующей литературы; ни он, ни рассказчик не знают ответа на поставленные вопросы; ни он, ни рассказчик не выносят приговор запутанному, гибельно прекрасному герою. Карамзинский опыт «портрета души», с отказом от моральных приговоров, доведен здесь до итога и предела.

«Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка!…Будет и того, что болезнь указана, а как ее лечить – это уж Бог знает!».

Сама фамилия Печорина отсылает читателя к Евгению Онегину, подчеркивает литературную связь между пушкинским и лермонтовским героями, придает им типические черты. Гидронимическая фамилия Печорин заведомо литературна: родовое имя русского дворянина не могло быть образована от названия крупной реки, в противном случае Онега, Лена и Печора должны были бы полностью входить в состав родового имения, что невозможно по факту. Онегин и Печорин близки и по возрасту, и по социальному положению, и, главное, по мироощущению. Богатые, знатные, привлекающие женщин, оба они ощущают себя лишними людьми-, ни одно призвание, ни одно поприще не может их увлечь. Но если Онегин в конце романа обнаруживает в себе способность перемениться и оставлен автором на распутье, то в «Герое нашего времени» финал – закрыт, поскольку Печорин герой обреченный. Он не может жить в «скучной» России, стремится на «яркий» Восток (видимо, в надежде приобрести новые впечатления). Но убежать от себя самого, от своего всесжигающего, всеразъедающего индивидуализма он не может. Масштабная, более чем одаренная личность Печорина словно распыляет себя в никуда, его сильная воля, его едкий ум не находят себе применения. Все уходит в песок, разрешается ни во что.

Для понимания фигуры главного героя полезно также помнить о романах Шатобриана «Рене, или Следствия страстей», Б. Констана «Адольф», А. де Мюссе «Исповедь сына века». У Н. М. Карамзина был неоконченный роман «Исповедь сына века».

Странствующий рассказчик, издатель Журнала Печорина, один из центров лермонтовского повествования. Он вроде бы играет в романе роль формальную – «посредника» между Максимом Максимычем и Печориным. На самом деле это роль невероятно важная, если не ключевая: рассказчик в состоянии понять и штабс-капитана, и Печорина; он не совпадает ни с автором, ни с плавным героем, хотя в некоторых отношениях близкий и тому, и другому.

С одной стороны, параллель между рассказчиком и Героем Нашего Времени всячески подчеркивается. В «Тамани» Печорин едет на перекладной тележке, с «оказией» (то есть с защитным отрядом); последние его слова в этой повести – «какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности». А рассказчик – тоже странствует; он «едет «на перекладных из Тифлиса». Печорин пишет свой Журнал, а рассказчик – свои путевые записки. «Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел». Печорин сравнивает людей с лошадьми и ценит «породу» («порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело») – и рассказчик точно теми же словами говорит о самом Григории Александровиче: «Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади». Печорин охвачен неизлечимой скукой – и рассказчик постоянно говорит о ней. «Да, они были счастливы!» – заключает Максим Максимыч, на что «странствующий рассказчик» немедленно возражает: «Как это скучно!» Более того, вселенский холод и тотальная ирония не раз проявляются в речи рассказчика: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки».

И в то же время они с Печориным не совпадают. Да, рассказчик печален, раздумчивая интонация, чуть замедленный ритм отличают те лирические фрагменты его рассказа, где он говорит «от себя». Но в нем нет смертного отчаяния, он может просто радоваться жизни – как сказано в описании Гудгоры, «мне было как-то весело, что я так высоко над миром». Оба Предисловия, принадлежащие перу рассказчика, демонстрируют и понимание Героя, и дистанцию по отношению к нему. Хотя гораздо меньшую дистанцию, чем по отношению к ничего не понимающей публике. «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? – Мой ответ – заглавие этой книги. "Да это злая ирония!" – скажут они. – Не знаю».

Фаталист ли рассказчик? Скорее да, чем нет. При этом странный фатализм Печорина противопоставлен ясному, беспримесному фатализму Максим Максимыча, а колеблющийся фатализм рассказчика – однозначному фатализму «ярославского мужика», который вместе с осетином везет Максим Максимыча и рассказчика. «Один из наших извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных, – а наш беспечный русак даже не слез с облучка! Когда я ему заметил, что он мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за которым я вовсе не желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: "И, барин! Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые", – и он был прав: мы точно могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали, и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться…»

На секунду Лермонтов отодвигает «странствующего рассказчика» и то ли подменяет его собой, то ли поднимает его до себя – когда перелагает песню Казбича стихами и дает примечание: «Я прошу прощения у читателей в том, что переложил в стихи песню Казбича, переданную мне, разумеется, прозой, но привычка – вторая натура». А затем опять подталкивает навстречу Печорину, противоставляя и сближая их одновременно.

С одной стороны, рассказчик иронически замечает: «разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастье, как порок». С другой, его тональность выдает сочувствие к Печорину. В предисловии к «Журналу» он сознательно дистанцируется от своего героя, а при этом заглавие романа – «Герой нашего времени» – принадлежит именно ему.

Но такова позиция и автора романа. Он тоже отказывается быть судьей своему герою – или становиться печоринским адвокатом. Его позиция – это позиция наблюдателя: далеко не во всем разделяющего взгляды Печорина, но сочувствующего ему. Романтический герой отрицает себя сам – автор же не хочет ничего утверждть или отрицать. «Герой нашего времени» – это первый русский психологический роман. Лермонтов предугадал дальнейшие пути отечественной прозы второй половины XIX века, ее погружение во внутренний мир героя, ее заведомый отказ от прямых оценок, то есть ее психологизм. Но для него, как для писателя, как для носителя позднеромантического, разорванного сознания, было куда важнее другое. Он подверг анализу печоринский самоанализ, дистанцировался от его убийственного индивидуализма (не упрощая ничего, в отличие от Максима Максимыча). И тем самым дистанцировался от самого себя.

Что почитать

Б. М. Эйхенбаум. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени. М.,1962 (серия «Литературные памятники»),

Б. М. Эйхенбаум. Николай I о Лермонтове // Б. М. Эйхенбаум. О прозе. Л., 1969. Есть электронная версия в открытом доступе: http://feb-web.ru/feb/classics/critics/eixenbauin/eih/ eih-423-.htm.

Что посмотреть

А. Н. Архангельский. Психологический роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // / literatura/9-klass/uroki-a-n-arhangelskogo-dlya-8-klass9/ psihologicheskiy-roman-m-yu-lermontova-geroy-nashego-vremeni?seconds=0&chapter_id=2476.

А. Н. Архангельский. Не тот герой нашего времени // .

Оглавление

О чем эта книга. Для кого эта книга

Карамзин

  «Бедная Лиза»

Грибоедов

  Горе от ума

Пушкин

  «Анджело»

  «<Арап Петра Великого>»

  «Бахчисарайский фонтан»

  «Борис Годунов»

  «Граф Нулин»

  «Домик в Коломне»

  «<Дубровский>»

  «Евгений Онегин»

  «Египетские ночи»

  «Езерский»

  «Кавказский пленник»

  «Капитанская дочка»

  «Кирджали»

  «<Маленькие трагедии>»

  «Медный всадник. Петербургская повесть»

  «Пиковая дама»

  «Повести покойного Ивана Петровича Белкина»

  «Полтава»

  «Роман в письмах»

  «Рославлев»

  «<Русалка>»

  «Руслан и Людмила»

  «Цыганы»

Гоголь

  «Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные пасичником Рудым Панько»

  «Мертвые души»

  Миргород. Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки»

  Петербургские повести

  Ревизор

Лермонтов

  «Герой нашего времени» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg