«Невил Шют, творец бестселлеров»

Владимир Скороденко Невил Шют, творец бестселлеров

Невил Шют — литературное имя Невила Шюта Норвея (1899—1960). Он родился в пригороде Лондона в семье государственного служащего среднего достатка, умер в Австралии в машине скорой помощи, которая увозила его с сердечным приступом из собственного поместья в мельбурнскую больницу. Умер очень богатым человеком — американский журнал «Тайм» назвал его в некрологе «самым широко продаваемым автором из всех нынешних британских писателей». Отпущенные ему годы — а их было не так уж много, он скончался на пороге старости — Невил Шют заполнил трудами, причем не только литературными.

Он с детства увлекался механикой, техникой, конструированием машин; авиация же была его истинной страстью. Он выучился на военного летчика, несколько лет проработал в частной самолетостроительной компании и в правительственной группе по проектированию новой модели самолета, основал и возглавил компанию «Эйрспид» по производству небольших самолетов для пассажирских линий. В годы войны (1940—1944) мистер Норвей возглавил инженерный отдел Адмиралтейства, хотя еще в 1938 году подал в отставку с поста директора «Эйрспид» и стал профессиональным писателем Невилом Шютом.

В 1948 году он на собственном самолете совершил перелет в Австралию, где собрал материал для новой книги, и тем же способом вернулся назад в 1949-м. А еще через год переселился в Австралию со всей семьей — в июле 1950-го. Тому, видимо, было несколько причин.

До самой смерти он оставался убежденным консерватором, будучи таковым по семейным корням, воспитанию и социальному окружению. Лейбористов он не жаловал, их приход к власти после войны, как и политика лейбористского правительства, вызвали у него резкое неприятие.

В Австралии же правительство было стабильно консервативное. К тому же и в чисто психологическом плане новый континент не только пришелся ему по душе, но и таил в себе возможности нового опыта, открытия иных горизонтов; вот что он сам писал по этому поводу: «...прожить в Австралии ближайшие двадцать лет само по себе уже будет захватывающим приключением. Для меня, возможно, это станет последним и самым захватывающим приключением всей жизни...»

В Австралии он продолжал писать книги, одновременно уделяя должное хозяйственным заботам по усадьбе и ферме. Из-за прогрессирующей болезни сердца постепенно отказывался от любимых развлечений — сперва от самолета, потом от гоночной машины, самолет заменившей. Но жизнь он вел столь же насыщенную, что и в Англии, да и окружение его существенно не изменилось. Джулиан Смит, автор очерка жизни и творчества писателя (1976), свидетельствует: «В числе самых близких знакомых Шюта писатели не числились; он явно предпочитал общество инженеров, руководителей, бизнесменов, профессионалов, военных, фермеров...» Люди этого типа и выступают героями почти всех его книг.

От любого писателя принято ожидать известного представления о том, о чем он берется писать. Шют возвел это требование в абсолют. Писал ли он об авиаторах, солдатах или фабрикантах, о рыбной ловле, археологии или градостроительстве, он досконально знакомился с предметом, если уже не знал его по собственному жизненному опыту. Механика трудовых и бытовых процессов была для него не менее интересна и достойна, чем анатомия характеров и чувств. Его книги выделяются точностью и конкретикой в воссоздании, условно говоря, производственных сфер жизни и специфики «производственного» сознания, психологии профессионалов. В этой связи любопытны данные, к которым Дж. Смит привлекает внимание в связи с романом «Нет пути», фабула которого строится вокруг расчета новой модели самолета и феномена усталости самолетного сплава. Роман был написан в 1947 году, опубликован в следующем; в марте 1949-го ученые впервые выдвинули гипотезу уставания авиаметалла, а в июле того же года взмыл в небо самолет, напоминающий по конструкции описанный Шютом в романе. Наконец, в 1953—1954 годах катастрофы, подобные выведенным в книге, начали происходить с самолетами класса «Комета», построенными фирмой де Хавиленда, где в свое время начинал молодой самолетостроитель Норвей.

Еще более поучительная история произошла с романом «Совершенно секретно», законченным в 1942 году, а опубликованным из-за вмешательства военной цензуры только 1945-м Показанные в нем военные действия англичан по поднятию боевого духа в оккупированной Франции, с точки цензоров, слишком предвосхитили некоторые направления стратегических разработок британского командования. Прогнозы Шюта на ближайшее будущее вообще обнаруживали настораживающую тенденцию к воплощению в действительность. Атомная война, из-за которой гибнет человечество в романе «На берегу» (1957), отнесена Шютом к 1962 году тому самому, когда разразился Карибский кризис и мир в прямом смысле балансировал на грани, как мы понимаем сейчас, всеобщего уничтожения. Дело тут, разумеется, не в мистическом откровении, а в основательном представлении автора о всех обстоятельствах действия, происходящего в его книгах. Качество, между прочим, обязательное для бестселлера, в том числе и такой его разновидности, как «производственный» роман, в каноническом виде представленный в творчестве столь популярного в СССР американца Артура Хейли.

В сюжетах книг Шюта ярко выражено динамическое начало; в них много действия, персонажи все время находятся в движении, напряжении, куда-то устремлены. Перелет, плавание, поездка, одним словом, перемещение в пространстве присутствует во всех его романах. Даже там, где персонажи ведут обычную жизнь и их существование во многом определяется бытом и привычным делом, сюжетный динамизм придает повседневности дополнительную остроту и напряженность, как, допустим, в романе «Пастораль» (1944), где нарисованы будни и отдых молодого военного пилота.

У Невила Шюта почти не найти пассивных, рефлектирующих героев. Автор наделяет действующих лиц свойственной ему самому жаждой жизни, активной жизненной позицией. Последняя подразумевает в его глазах твердую нравственную позицию. Оставаясь, как было сказано, консерватором до мозга костей, он с оправданным опасением относился к новомодным веяниям в области морали, гуманизм считал неделимым и не допускающим разнесения по классовой принадлежности и определенно полагал, что ничего лучше и бесспорней старых надежных библейских заповедей человечество на путях своего долгого и еще не завершившегося нравственного «взросления» не придумало. В равнении на общечеловеческие ценности существуют его герои, этими ценностями автор поверяет современную ему историю — политическую, социальную, духовную: из двадцати трех романов Шюта, увидевших свет, один — исторический, в другом время действия передвинуто на тридцать лет вперед («В сезон дождей», 1953), события же остальных разворачиваются в современной писателю действительности, которая воссоздается на письме с предельной убедительностью, чему не мешает незначительный сдвиг хронотопа в ближайшее «завтра» («Нет пути», «На берегу»).

То, о чем до сих пор велась речь,— хорошее знание предмета, увлекательный сюжет, определенность моральной и гражданской позиций автора и персонажей, общеинтересная тема — суть необходимые слагаемые бестселлера. Массовый читатель, пожалуй, еще может простить автору фактические ляпы, но пренебрежение другими компонентами не проходит безнаказанно. Практика свидетельствует, что еще лучше, когда к этим слагаемым прибавляется любовь, все вместе замешено на мелодраме и венчается пресловутым «хэппи эндом». Роман Шюта «Город как Элис» (1950), имевший в 1950-х феноменальный успех, да и сегодня отнюдь не позабытый, удовлетворяет этому рецепту по всем статьям.

Не в том суть, что рецепт плох или что прицел на создание бестселлера сам по себе ущербен. В бестселлеры может выйти и книга-веха вроде набоковской «Лолиты», и просто добротное литературное произведение, как «Поющие в терновнике» Колин Маккаллоу или многие книги Шюта, и весьма серенькая беллетристика («История любви» американца Э. Сигала), и вовсе расхожее чтиво. Настораживает то, что бестселлер можно как бы «рассчитать», «сделать» и получить результат, в литературном плане совпадающий — при всех явных достоинствах бестселлера и при всей парадоксальности и невероятности такого сближения — с характерным воплощением метода социалистического реализма. Это сходство, в основе которого лежит «рецептурный» принцип, уловил автор анонимной рецензии на «Город как Элис», помещенной 16 июня 1950 года в литературном приложении к лондонской «Тайме»: «Мистер Шют со своими высокими нравственными целями и счастливой развязкой, возможно, напомнит нам автора дидактических романов XIX века или нынешнего русского советского писателя, который видит свою задачу скорее в том, чтобы «улучшить» действительность, нежели в том, чтобы честно ее показать». Воистину неисповедимы пути писательские. Невил Шют писал о том, о чем хотел, однако принимал во внимание законы книжного рынка и психологию массового читателя. Он работал не то чтобы по рецепту, отнюдь, но менял эстетическую установку в зависимости от того, как рисовал себе дальнейшую судьбу своего детища. Здесь он обнаруживал тот же трезвый подход, что и в других случаях жизни. «Порой мне сдается, что при создании книги автору приходится исходить из самого главного решения: пишет ли он для собственного удовольствия или на потребу блике? Если вы пишете для собственного удовольствия, вы возможно, сотворите шедевр, каковой студенты будут изучать и через тысячу лет; но не спешите ругать публику, если она не пожелает тратить на него деньги при вашей жизни, поскольку вы ведь и писали его не для того, чтобы доставить ей удовольствие».

Можно с большой долей уверенности утверждать, что Шют знал себе цену как писателю и, не обольщаясь на собственный счет, такой подход к творчеству рассматривал как отвечающий природе и возможностям своего дарования. Как его коллега англичанин Грэм Грин разделяет свои романы на «развлекательные» и «серьезные», так и Невил Шют делил произведения на написанные им для публики и написанные для себя; приступая к очередной книге, он заранее знал, в какую из двух категорий она предназначена.

У Грина с этим делением возникали несообразности: «развлекательные» сочинения вошли в число тех серьезных, в кавычках и без, что составили признанный гриновский канон. Так было с «Доверенным лицом» (1939) и «Нашим человеком в Гаване» (1958). У Шюта многие романы, писавшиеся для себя и рассчитанные на коммерческий провал, скажем, «Сдвиг по фазе» (1951) или «На берегу», также попадали в круг бестселлеров и начинали конкурировать с «Крысоловом» (1942), «Пасторалью» или «Городом как Элис». По складу таланта и в силу эстетических вкусов Шют тяготел к социально-психологической прозе с выраженной фабульной основой, а не к углубленному аналитическому письму. Как писатель он сложился и обрел свою манеру еще до войны и, начиная с первого коммерческого успеха, романа «Одинокая дорога» (1932), выпускал книги, написанные примерно на одном и том же добротном беллетристическом уровне. Однако если Шюту что-то по-настоящему удавалось, то удавалось крепко и бесспорно. Две таких творческих удачи, имевшие в свое время огромный успех и, думается, ни в коей мере не устаревшие морально — напротив, сегодня, может быть, звучащие еще актуальней, чем в год выхода,— сейчас перед вами.

***

Средневековый сказочный сюжет о Крысолове из Гаммельна, который, наигрывая на дудочке, сманил и увел из города детей, после того как горожане отказались выдать награду, обещанную за изведение крыс, не раз с тех пор возникал в литературе, причем в разных, подчас весьма далеких от первоначальной схемы, вариациях и литературных «одеждах». Из русских писателей первой половины нынешнего столетия его, например, разрабатывали Марина Цветаева в поэме «Крысолов» и А. Грин в одноименной новелле. Невил Шют дал свою интерпретацию сюжета, вероятно, наиболее отвлеченную от канонического из всех имеющихся, переосмыслил легенду в совсем иных нравственных категориях; какую именно и как переосмыслил — это читатель поймет, прочитав роман.

Сюжеты подобного типа, как правило, складываются и оформляются в смутные времена потрясений, кризисов, углубления социального неблагополучия. Роман Шюта создавался в годы второй мировой войны и на материале войны. Это Франция, захваченная фашистской Германией.

Фабула строится на драматической истории бегства от оккупантов маленькой группы людей, детей и взрослых, во главе которой по прихоти обстоятельств оказывается человек, совершенно непригодный для роли лидера,— отдыхавший на континенте старик англичанин Джон Сидней Хоуард. Таким образом, структура «Крысолова» имеет точки соприкосновения с поэтикой «романа большой дороги», жанра, распространенного в европейских литературах XVII— XVIII веков и давшего неподражаемый образец в виде бессмертных «Приключений Тома Джонса, найденыша» английского писателя Генри Филдинга. Правда, роман Шюта от этого жанра все время отступает и его пародирует. Так, персонажам Шюта тоже выпадает на долю много приключений, но далеко не веселых; не мирные веси и очаровательные ландшафты открываются перед ними — дезорганизованная разгромом и захватом страна; место традиционного героя такого романа — молодого, красивого, чувственного, вольного как птица, занял у Шюта пожилой невзрачный господин, связанный по рукам и ногам данным им обещанием и чувством морального долга.

Есть' в «Крысолове» сильные эпизоды, сделавшие бы честь любому автору-баталисту,— бомбежка беженцев на дороге, разбитая армия в Дижоне, некоторые другие; но не они все же определяют трактовку войны в этой книге. Для Шюта, как обычно озабоченного сопоставлением ценностей и противоположением добра и зла, важнее было осуществить это на уровне привычного, повседневного. Поэтому он укрупненно прорисовывает вторжение войны в быт, показывает перерождение оккупации в это самое привычное и повседневное, хотя она и не становится от того более приемлемой. Герой Шюта приглядывается к немцам на французской земле: «Хоуард не заметил в их поведении ничего такого, на что пришлось бы пожаловаться, вот только лучше бы их тут вовсе не было. А так — что ж, они сдержанные, старательно вежливы, явно не уверены, что им здесь рады».

Что во Франции или Норвегии захватчики держались по-другому, чем в Польше или Советском Союзе, понятно. Тем не менее оккупация — всегда оккупация, и автор находит краски, чтобы читатель хорошенько прочувствовал и горький вкус поражения у французов, и синдром хозяев у победителей. То и другое сливаются в «новом порядке», принесенном немцами, который Шют поворачивает к читателю то трагической, то фарсовой стороной. Вот, к примеру, страшноватый по смыслу образчик фашистской пропагандистской демагогии, вложенный в уста немецкому офицеру: «Вы должны благодарить не меня, мой друг... Не меня, а Германию. Мы, немцы, принесли вам мир, чистоту и порядок, и это есть истинное счастье. Больше не будет войны, больше вы не будете скитаться. Мы, немцы,— ваши друзья... То, что Германия сделала для этого мальчика, она сделает для всей Франции, для всей Европы. Наступил новый порядок».

Жутковато; однако в контексте эти славословия порабощению звучат комично: во-первых, Германия не сделала для мальчика ничего особенного — в военном лазарете его помыли, подстригли и смазали ссадины; во-вторых, выданную ему новую одежду немцы наглым манером изъяли из французской лавки, причем об этом знают и слушающий, и говорящий, но офицер не догадывается, что англичанин был свидетелем мародерства.

Роман Шюта не просто, вернее — не только антивоенная книга. Морально-философская позиция автора здесь далеко неоднозначна. С одной стороны, он солидарен, как можно заключить из сюжета, с патриотической позицией, которую облекает в слова девушка-француженка, невеста убитого летчика — сына Хоуарда: «Каждый человек — или француз, или англичанин... Нельзя быть сразу и тем и другим. Когда родина в беде, надо оставаться на родине и помогать ей, чем только можешь». Шют безоговорочно выступает за сопротивление и, как подсказывает его другой военный роман, «Совершенно секретно», готов оправдать уничтожение супостата любыми средствами, коль скоро это поведет к торжеству справедливого дела.

С другой стороны, патриотизм включен автором в более широкую систему общечеловеческих ценностей и, нетрудно заметить, занимает в ней подчиненное место; есть вещи и поважнее, например, свобода и жизнь человека. В изображении Шюта тяготы оккупации оттеняют, резче прорисовывают незыблемость и непререкаемость древних заветов веры, надежды, любви, олицетворением которых выступают дети. Утверждение человечности вопреки всему, рождающуюся из перипетий сюжета мысль о том, что жизнь одного отдельного человека так же свята, как существование всего человечества, можно, очевидно, назвать главным философским итогом «Крысолова».

Среди иллюзий, с которыми расстается герой романа, одной из первых гибнет такая: все плохое, страшное, гибельное, что случается в мире, происходит где-то там и с другими, здесь и со мной этого быть не может. В подтексте книги проводится идея сопричастности судьбы одного человека судьбам человечества в целом. С особой силой тема неделимости цивилизованной вселенной, Земли как обжитого человеком космического дома звучит в самом знаменитом романе Невила Шюта — «На берегу».

Это книга о вымирании человечества после третьей мировой, она же первая ядерная, войны.

Американский режиссер Стенли Крамер в 1959 году выпустил фильм, снятый по этому произведению. Невила Шюта картина в восторг не привела (ряд сюжетных лийий романа претерпел в ней изменения), однако собрала толпы зрителей во многих странах. Торжественная премьера ленты, которая трактовалась у нас тогда только как антивоенная, состоялась одновременно в нескольких столицах мира, в том числе в Москве, хотя картина и была запрещена для проката в Советском Союзе. В ряду многочисленных произведений-предупреждений и так называемых ядерных антиутопий «На берегу», книга и фильм, твердо занимает первое место и, видимо, будет занимать еще долго.

Роман писался задолго до трагедии Чернобыля, в ту далекую, на нынешний взгляд, эпоху, когда две противоборствующие в мире системы всерьез прикидывали, как с наибольшей «отдачей» использовать друг против друга ядерные арсеналы; когда жизнь на Земле после атомного смерча казалась вполне возможной, хотя и нелегкой, и ни ученые, ни политики еще по-настоящему не задумывались о глобальной угрозе, заключенной в самом существовании и накоплении ядерного оружия.

Верный правилу находиться на уровне обыденной жизни, а не вне или над нею, Шют нарисовал апокалипсис, протекающий в простых житейских масштабах, обставленный милыми и не очень милыми мелочами повседневного быта, на которые люди по привычке даже не обращают внимания. Конец человечества происходит у него не только в узнаваемой, но в знакомой до последней частности обстановке, и в этом, по всей видимости, источник в полном смысле шокового воздействия книги на читателя.

Сравнение «На берегу» с такими каноническими произведениями в этом жанре, как переведенные на русский язык повесть англичанина Олдоса Хаксли «Обезьяна и сущность» (1948) и роман француза Робера Мерля «Мальвиль» (1972), обнаруживает принципиальное различие между авторами в подходе к теме. Шют не живописует кошмара бомбардировки (Мерль) или чудовищных извращений постъядерного мира (Хаксли). Этот мир в его описании предстает либо со следами успевших несколько зарубцеваться разрушений, либо вообще нетронутым, даже красивым на расстоянии, как вымерший австралийский город Кэрнс: «Только и виден был затихший порт, в точности как бывает по воскресеньям или в праздники, разве что тогда здесь сновали бы ялики и яхты». О самой же войне, помимо эпизода, когда персонажи пытаются на основании догадок и сопоставлений выстроить для себя ее ход, сказано предельно лаконично, но с емкостью, дающей читательскому воображению щедрую возможность поработать и содрогнуться: «...короткая, загадочная война, та война, история которой не была и уже не будет написана, пламя ее охватило все северное полушарие и угасло с последними показаниями сейсмографов, отметившими взрыв на тридцать седьмой день».

«На берегу» представляет собой самое житейски и научно достоверное обоснование конца человечества из всех, имеющихся в художественной литературе. Шюту не нужно громоздить ужасы. Нет нужды выписывать инфернальные ландшафты. Незачем прибегать к натурализму.

Он добивается максимального воздействия на чувства простейшими средствами — повествуя об угасании жизни на планете с тем же эпическим спокойствием и вниманием к подробностям, с каким другие авторы и сам он в других произведениях живописуют ее течение в смене поколений. У него сильней всего впечатляют даже не сцены болезни и ухода из жизни главных действующих лиц в конце романа (достаточно страшные сцены), но выверенная логика в описаниях материального окружения героев и работы их сознания.

В книгах Шюта следствия жестко вытекают из причин и развитие общей картины во времени изначально мотивировано. В данном случае гибель — к началу действия — подавляющей части человечества и исчезновение связей между государствами и континентами закономерно меняет привычную картину цивилизованной жизни в Австралии. Облик мира на этой картине расползается по швам, фрагменты действительности вступают друг с другом в противоестественные, невозможные сочетания, как на полотнах Сальвадора Дали, но персонажи воспринимают это как должное. Вот характерный пример сюрреальной метаморфозы вещей в эпоху конца времен — оригинальное использование гаража не по назначению:

«Вместо машин тут оставляли лошадей, лошадей держали главным образом деловые люди, которые жили за городом; они приезжали верхом, в бриджах и пластиковых плащах, лошадей оставляли в бывшем гараже, а к центру добирались на трамвае. Бензоколонки заменяли им коновязь. По вечерам они возвращались трамваем из центра, седлали лошадей, привязывали портфели к седлам и верхом отправлялись по домам».

В романе «На берегу» нет изощренного психологизма, зато есть особая точность диалога и жеста, верно рассчитанные человеческие реакции. С приближением конца человека, показывает Шют, меняют свой привычный облик даже вещи, но сознание консервативно, оно не желает меняться, принимать неизбежное. Шют словно угадал, что восприятие жизни человеком до самого конца и жизни, и человека будет идти по накатанной колее, нести печать обыденности и в исключительных обстоятельствах. Из этого несоответствия писатель извлекает большой эмоциональный эффект.

Комичны, скажем, подсчеты отставного генерала — успеют ли они с коллегами прикончить клубные запасы марочного портвейна, прежде чем их самих прикончит радиация? А вера капитана подлодки ВМС США в то, что, погибнув, он непонятным образом возвратится на нетронутую войной родину, чтобы воссоединиться с живыми — в том, другом, измерении — и ожидающими его женой и детьми, напротив, отмечена высокой патетикой. Но из контекста можно понять, что это особые случаи, тогда как общее правило — инерция жизни в планах, что действующие лица строят на ближайшее и отдаленное (!) будущее.

Люди в романе о близком конце рода человеческого ведут себя так, словно тотальный приговор человечеству не произнесен и жизни предстоит править свои циклы до бесконечности. Если б автор нарисовал другую картину, если б люди у него только торопились жить, ловить удовольствия, потакать порокам, искать забвения, короче, вели себя, как «положено» вести перед концом света, это было бы понятно и не так страшно. Но то, что они держатся нормально, что через них неспособная примириться с биологическим финалом жизнь празднует свой будничный ритуал и утверждает свои ценности,— это, повторим, оказывает на воображение воздействие, родственное шоковому.

Последовательно исключавший саму возможность неопределенного, тем более двусмысленного «прочтения» нравственного смысла того, что изображает, Шют и здесь называет вещи своими именами. Один из персонажей, допустим, комментирует: «Бывает тупоумие, которое ничем не остановишь. Я хочу сказать, если сразу несколько сотен миллионов человек вообразят, будто их национальное достоинство требует сбросить на соседей кобальтовую бомбу... ну, тут и ты, и я мало что можем сделать. На одно только можно было надеяться— просветить людей, отучить их от тупоумия». Другой выводит из завершающегося катаклизма нелестный для человечества «урок»: «Никакой это не конец света. Конец только нам. Земля останется такой, как была, только нас на ней не будет. Смею сказать, она прекрасно обойдется без нас... Быть может, мы были слишком глупы и не заслужили такого прекрасного мира». И т. д. По логике вещей, во всем этом нет никакой необходимости: показанное говорит само за себя красноречивее любых пояснений и комментариев к нему. Если такие формулы и имеют смысл, то, видимо, на правах прямого назидания в рамках романа-предупреждения. Правда, все подобные суждения переданы действующим лицам, воспринимаются как их личная эмоциональная реакция на события и поэтому не производят впечатления чего-то неорганичного, чужеродного для поэтики романа.

Наконец еще одна немаловажная особенность. Гибель человечества дана в романе крупным планом, через описание последних месяцев жизни и ухода в небытие нескольких людей если и не идеальных, то, безусловно, симпатичных, достойных и по-своему прекрасных, потому что в каждом из них персонифицированы простые, исконные и пока единственные в мироздании человеческие .ценности. Исчезновение человека, по Шюту,— это прежде всего исчезновение целой телесно-духовной вселенной, нравственно-интеллектуального космоса. Интуитивная догадка, что это так, и лежит, возможно, в основе странных, на взгляд нормального человека, поступков некоторых действующих лиц — вроде верности сгинувшей в северном полушарии жене. Дух так же противится уничтожению, как и плоть, и так же торопится запечатлеть себя вопреки неминуемому: «Просто я до самого конца хочу поступать, как должно».

В книге о настоящей войне («Крысолов») перед героями маячит надежда на спасение, развязка их судьбы непредсказуема. В книге о войне вымышленной («На берегу») конец однозначно предвидим и неизбежен, выхода нет, надежды тоже. Обозримое будущее представлялось писателю чудовищней всех ужасов пережитого прошлого и длящегося настоящего. Глядя из сегодняшнего дня, можно, разумеется, видеть, что Невил Шют не был свободен от известных иллюзий и стереотипов политического мышления своего времени — читатель их отметит, но проницательности ему было не занимать. Впрочем, малый налет сентиментальности и старомодной чистоты рисунка с течением лет придает его лучшим книгам своеобразное очарование, а уж мастерство рассказчика и честность художника не дают им кануть в забвение. Бестселлеры тем хороши, что их читают многие. Можно надеяться, что романы Шюта будут читать и тогда, когда обе мировые войны, еще больше отдалятся во времени, а ядерное противостояние отойдет в глубокое прошлое: как-никак, люди во всех поколениях любят драматические истории и страшные сказки.

Если же читать его будет некому, значит, здравый смысл не сумел, говоря словами персонажа из романа «На берегу», «просветить людей, отучить их от тупоумия». В таком случае Невилу Шюту останется лишь грустно поздравить самого себя с воплощением еще одного его провидения — там, откуда он наблюдает за нашей маленькой Землей.