А. И. Кузьмин К изучению поэтики батализма у Ломоносова
Господствующим направлением в русской литературе с 1730—1750 гг. становится классицизм. В идейной направленности писателей этой школы была борьба за национальную культуру и просвещение, стремление создать сильное национальное государство. Значительное место в искусстве классицизма занимало изображение войны, она считалась «высокой» темой и наиболее широкое изображение получила в героической поэме, оде и трагедии. Достижения поэтики классицизма широко использовались поэтами XIX в. и в какой-то степени сохранили свое значение для более позднего времени. Каковы поэтические особенности батализма у ведущего поэта классицизма М. В. Ломоносова — исследованию некоторых вопросов этой проблемы и посвящена данная работа.
Жанровые ограничения предписывали поэтам классицистам определенный комплекс образов, для изображения батальных сцен закреплялись установленные приемы.
Война — это всегда потрясение, всегда горе и несчастие для народа. В связи с этим для показа ее использовалась определенная система художественных образов. У Ломоносова война — «буря шумная»,[1] «зверско неспокойство» (8, 663). В оде 1742 г. Россия сравнивается с «сильным вихрем», а Швеция с гонимым из полей «прахом» (8, 87); в трагедии «Тамара и Селим» Мумет уподобляет татарские орды на Куликовом поле «буре шумной» (8, 302), Нарсим — «тучей бурной» называет уже не татар, а русских (8, 362); в поэме «Петр Великий» обступившие Шлиссельбург русские войска сравниваются поэтом с «тучей грозной» (8, 724). У земледельческого народа, жизнь которого зависела от природных условий, широкое распространение в поэзии получило изображение связей между природой и людьми. Для изображения войны или отдельной битвы Ломоносов широко использовал также образ огня, молнии, пожара. В оде 1742 г. на прибытие Елизаветы Петровны в Петербург война, начатая шведами, изображается как пожар, увиденный мирными жителями: «На нивах жатву оставляет || От мести устрашенный Фин, || И с гор, оцепенев, взирает || На дым, всходящий из долин, || На меч, на Готов обнаженный, || На пламень, в селах воспаленный: || Там ночью от пожара день, || Там днем в пыли ночная тень; || Багровый облак в небе рдеет, || Земля под ним в крови краснеет…» (8, 93). Иногда битва сравнивалась с извержением вулкана, с потоком горящей лавы. Это уподобление сражения огнедышащему вулкану пришло из западной литературы, оно имело старую традицию. Напомним оду Буало на взятие Намюра: «Et dans son sein infidèle || Par tout la terre y récèle || Un feu prêt à s’élancer, || Qui soudain perçant son gouffré, || Ouvre un sépulchre de soufré || A quiconque ose avancer».[2]
У Ломоносова: «Представь себе в пример стихий ужасный спор, || Как внутренность кипит воспламененных гор, || Дым, пепел и смола полдневну ясность кроют, || И выше облаков разжжены холмы воют. || В таком трясении, во пламени и реве || Стоит, отчаявшись противу Росса Швед…» (8, 723).
Эти образы битвы-непогоды, бури близки к батальным картинам в поэзии молодого Пушкина.[3] У Пушкина война перефразируется, как непогода («И ярость бранных непогод»; «Среди трудов и бранных непогод Являлася всех витязей славнее»). Поход Карла XII также сравнивается с бурей: «Он шел на древнюю Москву, || Взметая русские дружины, || Как вихорь гонит прах долины || И клонит пыльную траву»). У Пушкина война — огонь: «И раздувать холодный пепел брани», чесменское морское сражение, в огне которого погиб турецкий флот, уподобляется пожару («Вот, вот могучий вождь полунощного флага || Пред кем морей пожар и плавал и летал»). В виде извержения вулкана у Пушкина представляется не война вообще, но народное восстание («Тряслися грозно Пиринеи || Волкан Неаполя пылал»). В данном случае извержение вулкана в стихотворении может быть отнесено к реальному вулкану Везувию, который не прекращает своей деятельности и в наше время.[4]
Мы не будем касаться вопросов сопоставления батальной одической поэзии Ломоносова с изображением Полтавского боя у Пушкина. В литературоведении этому посвящено несколько работ.[5]
Исследователи уже указывали на то, что, будучи поэтом классицизма, Ломоносов не ограничивал свою поэтику рамками рационализма и старался воздействовать не только на разум, но и на эмоции читателей. Он писал о том, что человеческие страсти больше всего приходят в движение от живо представленных описаний и зрительно осязаемых картин. В описании войны в целом, и отдельного сражения в частности, он не ставил перед собой цели изобразить их конкретные черты. Главная задача состояла в том, чтобы создать глубоко эмоциональный образ, грандиозную картину стихии — бури, втянувшей в свой водоворот многих людей. Реальные события вплетались в ткань поэтического изображения и обостряли его воздействие.
В одах широко использовалась гипербола, как способ создания образа. Подобно тому, как в фольклоре рассказ о могучей силе богатыря является средством сосредоточить внимание на великой силе народа, возвеличивание подвигов Петра I, его последователей и соратников служило цели возвеличения России.[6] В оде на взятие Хотина от гула сражения трясется «понт», «стонут громады», в крови тонут молдавские горы (8, 20), стрельба русских пушек подобна грому, который заставляет «завыть Ладогу» (8, 724). О Карле XII говорится, что он «…пал и звук его достигнул || Во все страны и стахом двигнул || С Дунайской Вислу быстриной» (8, 223).[7] Выделению существенных черт в поэзии способствует широкое использование сравнений, где один предмет постигается через некоторые черты другого. Так, в оде на взятие Хотина Россия сравнивается с мирным пастухом, а турки с хищными волками (8, 30). Как мы уже видели, прямые сравнения боя с непогодой-бурей и пожаром подчеркивают присущие этому явлению стремительность, быстроту, губительный характер.
Со времен Малерба, изображавшего врагов королевской власти в виде поверженных титанов, в одической поэзии опасных противников олицетворяли или сравнивали с гигантом, исполином, великаном, драконом, Антеем.[8] В оде Ломоносова 1754 г. фигурирует «дракон ужасный», (8, 562): о прусском короле Фридрихе II сказано, что он «необузданный гигант»; в оде 1764 г. Марс сравнивается со «сверженным гигантом».
В более поздней поэзии образ исполина, великана чаще употреблялся с положительным значением. У Пушкина: «Бессмертны мы вовек, о Росски исполины»; «Но не ему вести борьбу С самодержавным великаном» (о Петре I), «Потешный полк Петра Титана»; «задунайский великан» (о П. А. Румянцеве-Задунайском). И лишь в применении к Наполеону эпитет великан использован в значении, близком к тому, которое давали ему в поэзии XVIII в.: «И длань народной немезиды || Подъяту видит великан».
Широко использовалось в поэзии классицизма олицетворение. Ломоносов олицетворял Стокгольм в спящем человеке (8, 87),[9] пушки — в виде извергающего огонь дракона или какого-то другого зверя: «рыгая огнь жерлами» (8, 75),[10] «громады вдруг ревут» (8, 723), буря, ураган — в разбушевавшемся человеке: «Оковы тяжкие вдруг буря ощущает» (8, 702) и т. п. Высокая выразительность достигалась использованием перифраз. Количество образов при перифрастическом обозначении явления или предмета часто зависело от важности изображаемой темы. Смелость воинов и решимость добиться победы, состояние возбужденности перефразировались как «жар в сердцах» («Великий воспылал в сердцах унывших жар» — 8, 362; «С железом в сердце раскаленным» — 8, 653).[11] Стрельба из пушек у Ломоносова — рев громад, махин, удары огня («Огня ревущаго удары» — 8, 89; «громады вдруг ревут» — 8, 723; «вдруг жерл медных подан знак» — 8, 724; «свист ядер и махин рев» (8, 725).[12] У Пушкина пушки также ревут: «На холмах пушки присмирев, прервали свой голодный рев». Окончание войны, желание пресечь ее у Ломоносова перефразировалось: «Воздвигнуть против брани брань» (8, 635); «Войнами укроти войны» (8, 748) и т. д. Исследователи уже отмечали смелость и неожиданность, с какой Ломоносов выбирал эпитеты, их колоссальную эмоционально-психологическую значимость и остроту.[13] Эмоционально-метафорические эпитеты расширяли предметное значение слова: «шумный меч», «бурные ноги»,[14] «скорая корма», лирические эпитеты с оценочным значением: «прехрабрый воин», «орлиные полки», «беглые полки», «разумная храбрость», «правдивый меч».
Очень часто в поэтике классицизма для характеристики войны и боя использовались образы античных богов и героев. На русской почве эти персонажи иногда приобретали специфические черты. Несколько своеобразную трактовку получил, например, образ бога войны Марса. Уже в стихотворении Тредиаковского «Плач о кончине… Петра Великого» Марс не грозный и всесильный бог, один из двенадцати главных небожителей Олимпа, а наделенный слабостями человек. Узнав о кончине русского императора, он бросил в гневе «саблю и шлем» и залился слезами.[15] Он боится, что один «не справит» всех дел и без Петра I уже не бог войны, а «скосырь есть нахальный». Напомним, что скосырь — хват, щеголь, забияка, скосырять — значит фордыбачить, забиячливо щеголять.[16] Сабля — предмет восточного вооружения. Вместе с эпитетом «скосырь» вооружение античного бога саблей придавало его облику русифицированный характер. В одах Ломоносова происходит дальнейшее развитие образа. Марс — Градив, подобно солдату, бродит среди снегов России, ложится спать у финских озер, постелив себе тростник, накрывшись травой (8, 638). Образ Марса нужен поэту главным образом для того, чтобы, как и у Тредиаковского, подчеркнуть воинственность Петра I («В полях кровавых Марс страшился || Свой меч в Петровых зря руках» — 8, 200), (8, 638) либо рассказать о мирных устремлениях дочери Петра I Елизаветы Петровны (8, 219, 244). У Пушкина Марс упоминается редко, главным образом для характеристики человека (О Лунине: «Друг Марса, Вакха и Венеры»).
При изображении батальных сцен Ломоносов использовал также образ древнеславянского языческого бога, покровителя воинов Перуна. В представлении славян он являлся с молниями и громом. В поэзии Ломоносова «Перун» близко по значению к слову молния. В оде на взятие Хотина читаем: «Гремящие перуны блещут» (8, 22); в оде 1757 г.: «Ужасные Перуны мещут || Размахи сильных Росских рук» (8, 635); в оде 1759 г., обращаясь к музе, поэт просит представить своих соотечественников: «С железом сердце раскаленным, || С Перуном руки устремленным» (8, 653). Слово Перун обычно употреблялось в словосочетаниях с глаголами: «блещут», «мещут», «разделяют», «разят». У Пушкина Перун не только в значении молнии: «Ты видел как Орлов, Румянцев и Суворов, Потомки грозные славян, Перунам Зевсовым победу похищали…».
С образом битвы неразрывно связан образ увенчанной лаврами победы, славы. В оде 1742 г. Ломоносов писал о степях Причерноморья, которые «Родили лавры нам зелены» (8, 87), слава упоминается в оде на прибытие Петра Федоровича (8, 61); в оде 1754 г. говорилось, что слава рассыплет о русских «слухи громки» (8, 560). Модель образа богини «славы» была активной, она породила ряд поэтических перифраз: место ожидаемой победы называлось местом, где цветут пальмы (8, 75), победа представляется в виде шествия воинов со «снопами» пальм (8, 74). Напомним, что образ пальмы, как символ победы использовал любимый поэт Ломоносова Гюнтер.[17] У Пушкина образ славы получил дальнейшее развитие, он связывался, например, и с памятниками, увековечившими одержанные победы: «И славой мраморной и медными овалами Екатерининских орлов».
Исследователи отмечали пристрастие Ломоносова к библейской образности. Особенно сильно это проявилось в картинах батальных. Добавим к уже сказнному литературоведами, что в оде на взятие Хотина появляются апокалиптические образы: «отворилась дверь в небеса»,[18] «свилась мгла».[19] Из Ветхого завета пришли мотивы беспощадной борьбы с врагами, призывы, чтобы на головы их пало страшное возмездие.
Широкое воздействие поэтика батализма Ломоносова испытала со стороны древнерусской литературы. Из воинских повестей в поэзию пришло изображение битвы в туче стрел («Где день скрывали тучи стрел» — 8, 222), раскрывшихся над головами воинов небес («Тогда над русскими полками отворились, || И ясный свет на них спустили небеса» — 8, 362), в блеске мечей («При Вильманстранде слышен треск, || Мечей кровавых виден блеск» — 8, 49) и т. п. Размеры статьи не позволяют остановиться на всем этом более подробно.
В заключение несколько замечаний о звуковых особенностях слова в батальной поэзии Ломоносова. Динамика битвы выражается словами, соответствующими теме не только по своему смыслу, но и звучанию. В некоторых строфах оды 1742 г. частое употребление звука «р»: «багровый», «рдеет … в крови краснеет» (8, 93) передает впечатление суровости картины, создает звуковую инструментовку боя. То же мы видим и в других произведениях.[20] В «Риторике» 1748 г. Ломоносов писал о том, что частое повторение «А» способствует изображению большого пространства, глубины и вышины, а также неожиданного страха. Твердое С, Ф, X, Ц, Ч, Ш и плавное Р имеют произношение звонкое и стремительное, они помогают представить вещи и действия сильные, великие, громкие, страшные и великолепные. О звуке «Д» Ломоносов писал, что он имеет произношение тупое и нет в нем «ни сладости, ни силы». В трагедии «Тамира и Селим» о буре говорится, что она «дует… дым» (8, 302). При описании битвы в этой трагедии звучит неоднократно повторное «Р», однако чаще, чем обычно, встречается звук Л, который, по теории Ломоносова, с «мягким Ж, 3» и «плавным В, М, Н» «имеют произношение нежное», поэтому должны употребляться для нежных и мягких картин: «Сквозь пыль, сквозь пар едва давало солнце луч… || И стрелы падали дожжевых гуще туч, || Уж поле мертвыми наполнилось широко; || Непрядва, трупами спершись, едва текла: || Различных вид смертей там представляло око, || Различным образом повержены тела… || Иной, забыв врага прельщался блеском злата, || Но мертвый на корысть желанную упал» (8, 360). Слова: «пыль… давало… луч… стрелы… падали… поле… наполнилось… тепла… различный… представляло… различным… тела… прельщался блеском злата… желанную упал» придают всей картине ощущение мягкой тишины. Почему же так поступил Ломоносов? В данном случае мы имеем дело с картиной не самой битвы, а ее результатом. Все глаголы действия даны в прошедшем времени, это уже не битва, а поле после битвы, вот почему и ощущается та тишина и покой, какие мы чувствуем после сражения, например при рассматривании картины В. М. Васнецова «После побоища Игоря Святославича с половцами».
Ощущение напряженности и динамики боя передает и синтаксис. В словосочетаниях типа: «Как буря шумная…, И вихрь крутой…» (8, 302) из-за того, что определяемое слово выдвинуто вперед, фраза приобретает стремительный, быстролетящий характер в отличие от конструкции: «Как шумная буря…» или «И крутой вихрь…», где от того, что определяемое слово позади определяющего, течение фазы медленное, повествовательное. Накопление сходных по значению глаголов настоящего времени дает ощущение шума сражения, широкого пространства, на котором развернулась битва. Так, в оде «Первые трофеи Иоанна III» о шведах говорится, что они «топчут, режут, рвут, || Губят, терзают, грабят, жгут» (8, 47); в оде Елизавете 1742 г.: «взвивают… пронзает, рвет и рассекает… презирает… кипит».
Мы видим, что воздействие Ломоносова на батализм в позднейшей поэзии было сложным: иногда образ заимствовался целиком, иногда заимствовались лишь отдельные его черты. Многие образы так и остались лишь достоянием поэтики классицизма. В. В. Виноградов писал о том, что в наследии XVIII в. Пушкин видел «лишь сырой материал для новых композиций», было бы ошибочным «реминисценции» заимствований возводить к влиянию на него отдельных писателей.[21] Пушкин творчески переосмыслял поэтические достижения своих предшественников, создавал качественно новое искусство.
Примечания
1
М. В. Ломоносов, Собр. соч., т. 8, М.—Л., 1959, стр. 302. (Далее ссылки на это издание в тексте, первая цифра — том, вторая — страница).
(обратно)2
«И в своей вероломной груди || Всюду таит земля || Огонь, готовый ринуться, || И внезапно прорываясь сквозь ее бездны, || Открывает гробницу страданий || Всякому, кто осмелится приблизиться» (Oevres de N. Boileau Despréaun. Aves des eclairaissemens historiques, par lui-même… A. Amsterdam, 1729, pp. 199—200).
(обратно)3
«Дымится кровию земля, || И селы мирные и грады в мгле пылают, || И небо заревом оделося вокруг, || Леса дремучие бегущих укрывают, || И праздный в поле ржавит плуг» («Воспоминание о Царском селе»).
(обратно)4
Очень часто для обозначения войны Пушкин использовал образ меча: меч — символ битвы, сражения, войны: «Рогдай, воитель смелый, || Мечом раздвинувший пределы»; «Ты браней меч извлек…»; «Оденов сын, Фингал, || Вел грозных на мечи, в кровавый пыл сражений», «Ты вел мечи на пир обильный».
(обратно)5
См., например,: Б. И. Каплан. «Полтавский бой» Пушкина и оды Ломоносова. В сб.: Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Вып. XXXVIII—XXXIX. Л., 1930; А. Н. Соколов. «Полтава» Пушкина и «Петриды». В кн.: Временник Пушкинской комиссии, 1939, №4—5.
(обратно)6
См. оду 1742 г.: «И громкую повсюду славу || Едва вместить вселенной всей!» (8, 61); в оде 1746 г.: «Тогда не мог Петровой славы || Вместить вселенныя предел» (8, 153); ода 1746 г.: «Главу, победами венчанну, || С собой возвысил до небес» (8, 200) и др. У Пушкина Петр I — «державец полумира», «северный исполин».
(обратно)7
У Пушкина к Карлу XII применяются эпитеты: «любовник бранной славы», «герой безумный», «шведский лев», последнее может быть отнесено и к государственному гербу Швеции.
(обратно)8
См.: Л. В. Пумпянский. Очерки по литературе первой половины XVIII в. В сб.: XVIII век, т. I. М.—Л., 1935, стр. 114—118.
(обратно)9
У Пушкина определение «спящий» относится к слову улица — дома: «И ясны спящие громады Пустынных улиц».
(обратно)10
Очень часто слово «огонь» употреблялось в значении ружейной и артиллерийской стрельбы. Например, у Пушкина: «Не удалось мне за тобою При громе пушечном в огне Скакать на бешеном коне…».
(обратно)11
У Пушкина понятие «жар сердца» применяется для характеристики юношеского порыва: «И все умрет со мной: надежда юных дней || Священный сердца жар…».
(обратно)12
У Пушкина определение «громада» использовалось для обозначения гор, зданий, как куча доспехов и для скопления кораблей («Громада кораблей всплыла…»).
(обратно)13
См.: И. З. Серман. 1) Поэтический стиль Ломоносова. М., 1966; 2) Поэтическая фразеология Пушкина. М., 1969.
(обратно)14
Ср., например, у К. Н. Батюшкова: «И кони бурные со звонкой колесницей…», «Гесиод и Омир соперники» (Соч., М., 1935, стр. 263).
(обратно)15
В «Илиаде» Арей, раненный Диомедом, тоже плачет. Зевс бранит его: «Смолкни, о ты переметник! Не вой близ меня воссидящий || Ты, ненавистнейший мне меж богов, населяющих небо! || Распря единая, брань и убийство тебе лишь приятны» (V).
(обратно)16
В. Даль. Толковый словарь, т. IV, М., 1955, стр. 206.
(обратно)17
Die Palmen grünnen um sein Haupt (J. С. Cünschers. Auf den zwischen Ihre Röm. Kaisere. Majestät … 1718 geschlossenen Frieden).
(обратно)18
Cp.: «После сего я взглянул, и вот дверь отверста на небе…». Откровение Иоанна Богослова, IV, 1.
(обратно)19
«И небо скрылось, свившись, как свиток». Там же, VI, 14.
(обратно)20
Например, о смерти говорится, что она «бежит… ярясь из строя в строй… отверзает… руки простирает» (8, 90); Нарсим говорит о битве, что она, как «… туча бурная ударив … рождает … Ревет… через горы…» (8, 362). Нечто похожее мы находим и у Пушкина в «Полтаве»: «шары… прыгают, разят, || Прах роют и в крови шипят. || Швед, Русский… рубит, режет… барабанный… скрежет… Гром… ржанье… смерть… сторон».
(обратно)21
В. В. Виноградов. Стиль Пушкина. М., 1941, стр. 131.
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «К изучению поэтики батализма у Ломоносова», Александр Иванович Кузьмин
Всего 0 комментариев