«Перевернутая страница не означает поражения »

Цецилия Исааковна Кин Перевернутая страница не означает поражения[1]

Журнал «Вопросы литературы», № 9, 1980 или 1981 г.

Крутой скат. По скату, на краю земли скачет крошечный всадник, над его головой развевается знамя, он слился в едином порыве со своим конем. Человека я коня объединяет тонкая, длинная линия — копье. Они гонятся за убегающим чудовищем — это тоже крошечный стилизованный крокодил-дракон. По законам всех древних сказок и современных мифов, рыцарь обязан победить врага. Но над ними навис громадный, густо заштрихованный шар, в одном месте соприкасающийся с плоскостью земли. Неизвестно, что произойдет: раздавит ли шар, символизирующий страшные силы природы и общества, рыцаря и чудовище, или отважный человек благодаря своему уму и смелости все-таки выйдет победителем. Этот рисунок помещен на обложке книги одного из самых больших итальянских писателей второй половины XX века Итало Кальвино. Автор рисунка — знаменитый американский график и художник Сол Стейнберг; в книгу включена статья о творчестве художника, написанная Кальвино по-французски и напечатанная в Париже в 1977 году. Итальянские читатели сейчас познакомились с ней впервые. Кальвино долго колебался в выборе названия и наконец, уже закончив работу над книгой, назвал ее «Поставим крест». Впрочем, перевод условен, точнее было бы сказать: «Положим камень на». На что, на могильную плиту? Но три слова, выбранные писателем, по интонации могут означать также: «Я свое сказал».

В коротком введении Кальвино пишет, что он включил в сборник различные определения своего художественного кредо, отчасти изменившегося от 1955 года до наших дней; статьи, в которых подводятся итоги пройденного пути в тот или иной период; размышления об искусстве и — шире — о жизни. В общем, самое главное из пережитого за четверть века. Затем Кальвино задает самому себе риторический вопрос: зачем он столько бился над разными формулировками, которые, собственно, были не так уж нужны, ведь в писательской работе Кальвино никогда или почти никогда не придерживался своих теорий, и, кроме того, у него не было претензий создать и возглавить «школу».

Но все же это имело смысл, и Кальвино пишет: «Я оказал бы, что моей целью могло быть установление тех главных линий, которые явились бы предпосылкой для моей и чужой работы, нахождение постулатов для создания культуры, в контекст которой смогут попасть ненаписанные произведения». И еще точнее: «Моя юношеская амбиция заключалась в проекте создания новой литературы, которая в свою очередь способствовала бы созданию нового общества». Но писатель предупреждает тех, кто прочтет книгу: они увидят, какие коррективы жизнь внесла в юношеские планы, как много разочарований пришлось перенести, сколько иллюзий утрачено. Кальвино с горечью пишет, что состояние итальянского общества вызывает мысли о гангрене, обвале, крахе. И все-таки «литература продолжает жить, рассеянная в трещинах и расщелинах». Что это, проблеск надежды? Нет, литература продолжает жить как сознание того, «что никакой крах не будет настолько окончательным, чтобы исключить другие крахи». Однако не надо торопливо утверждать, что Кальвино живет в атмосфере Апокалипсиса. Все несравненно сложнее и проблематичнее.

«Романы, которые нам хотелось бы писать или читать, — это романы действия, но не потому, что в них есть остатки культа витализма и суперэнергии. Больше всего нас интересуют испытания, через которые должен пройти человек, и то, как он оправляется с ними. Ребенок, заблудившийся в лесу, или рыцарь, который должен выйти победителем из схватки с хищными зверями и разрушить колдовские чары, — вот тема самых древних сказок. Но это остается незаменимой схемой всех человеческих историй, это рисунок великих образцовых романов, когда сила человеческого духа проявляет себя в условиях безжалостной природы или общества. Классики, больше всего привлекающие нас сегодня, — от Дефо до Стендаля, — принадлежат к сфере ясного рационализма Сеттеченто. Мы тоже хотели бы создавать образы мужчин и женщин, умных, смелых и стремительных, но они никогда не должны быть восторженными, никогда — самоуспокоившимися, никогда — хитрыми или высокомерными».

Это цитата из доклада, который Кальвино прочел в феврале 1955 года, а в июне напечатал в журнале «Парагоне».

В прозе и эссеистике Кальвино всегда есть несколько пластов, и оппоненты толкуют его формулы и термины каждый по-своему. Мы же отметим всего несколько важных вещей. Во-первых, сам автор заявил, что в «Мидолло» подведены итоги первого периода его активной и напряженной политической работы.

Во-вторых, Кальвино неизменно пишет не «я», а «мы», и это важно. Да, он не возглавлял школу, но у него были единомышленники, и он мог уверенно говорить от лица целого поколения левой итальянской интеллигенции.

В-третьих, у них был духовный лидер, сардинский писатель Джаиме Пинтор. Он погиб в возрасте 24-х лет, но Кальвино и его друзья узнавали себя в теориях, этике и эстетике Пинтора[2].

Занимал ответственные посты в дипломатии. Примкнул к партизанам и погиб при взрыве мины в 1943 году.

Пинтору посвящены два параграфа «Мидолло». Это поколение имело свой кодекс чести, свои нравственные нормативы и свои твердые суждения о стиле. Понятие стиля относилось не только к литературе. Для этого поколения имела большое значение фраза, которую часто повторял Грамши: «Пессимизм разума, оптимизм воли». Многие, и Кальвино тоже, думали, что это цитата из Р. Роллана. На самом деле фраза принадлежит бывшему участнику Парижской коммуны Бенуа Малону. Важно, однако, не авторство, а сама мысль и значение, которое ей придавали Грамши и поколение Кальвино. Совершенно понятно, почему этому поколению так импонировал Пинтор. Дело не только в том, что он героически погиб в Сопротивлении, — героев было много. Дело в том, что это был человек, воспитанный на самой рафинированной европейской литературе рубежа веков, знавший, что такое скепсис, сомнения, ирония. К активному антифашизму Пинтор пришел позднее, чем многие его товарищи, — в результате полного неприятия войны Италии на стороне нацистской Германии. Уходя в партизанский отряд, он 28 ноября 1943 года оставил младшему брату Луиджи длинное философское письмо с размышлениями об итальянской истории и национальном характере итальянцев, о долге интеллектуалов:

«Мы, музыканты и поэты, должны отказаться от наших привилегий, чтобы принять участие во всеобщем освобождении. Вопреки тому, что гласит одна знаменитая фраза, революции удаются тогда, когда их подготавливают поэты и художники, лишь бы поэты и художники знали, что им надлежит делать». Это письмо не просто знаменито, оно хрестоматийно, это формула impegno[3], данная человеком, который социально и интеллектуально как будто не был подготовлен к такому выбору и все же сделал его. Дальше, с нарочитой небрежностью, Пинтор продолжает: «Что до меня, можешь поверить, что идея сделаться партизаном в такую погоду совсем не развлекает меня. Никогда я не ценил так, как ценю сейчас, удобства цивилизованной жизни. К тому же я отличный переводчик и хороший дипломат, но, по всей видимости, буду посредственным партизаном. Однако это единственная имеющаяся возможность, и я ее принимаю». В «Мидолло» Кальвино заявляет, что он и его товарищи целиком разделяют анализ и Программу Джаиме Пинтора. Все в этом человеке им импонировало: холодная логика, отвращение к риторике, чувство историзма, ирония, бесстрашие, этическая позиция, не допускающая ничего двусмысленного. И то, что он, уходя в партизанский отряд, сохранял и защищал свой статус интеллектуала. В «Мидолло» точно оказано, чего хотят и от чего отказываются молодые люди, намеревавшиеся создать в Италии новую демократическую культуру.

В сборник включена лекция «Природа и история романа», которую в 1958 году Кальвино читал во многих итальянских городах, сопровождая иллюстрациями. Лекция начинается цитатой, и Кальвино говорит: «Я читаю вам страницу из «Войны и мира» Толстого. Князь Андрей накануне Бородинского сражения». И еще цитаты, цитаты, и последняя, когда раненый князь Андрей лежит в роще: «Но разве не все равно теперь, — подумал он. — А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне жалко было расставаться с жизнью? Что-то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю». И тут Кальвино начинает собственно лекцию: «Что в этих страницах Толстого так чарует нас?» И четкий анализ: человек, природа, история. «В соотношении этих трех элементов заключается то, что мы можем назвать современным эпосом. Великий роман Отточенто начал этот разговор, и проза Новеченто, нервная, угловато-прерывистая, продолжает его. Изменяется подход к индивидуальному самосознанию, к природе, к истории, варьируется соотношение между тремя гранями. Но при всех различиях литература двух последних столетий показывает нам совершенную преемственность разговора».

Эта лекция — панорама мировой литературы; человек, природа и история остаются константами, соотношение которых изменяется во времени, а главным ориентиром для итальянского писателя неизменно является русская классика от Пушкина до Чехова. Мысль о «пессимизме разума, оптимизме воли», текстуально не повторяясь, присутствует неизменно. Ни Пушкина, ни Стендаля лектор не считает «оптимистами», но с восхищением говорит об энергии мироощущения и языка, об уроке твердости и мужества, который они оставили потомкам. Но мир разнообразен и огромен, в каждом великом романе переплетаются личное и общественное, мы видим это и в «Воспитании чувств», и в «Бойне и мире», этом «самом реалистическом романе, какой когда-либо был написан», романе «самого великого реалиста — Толстого». Русские классики научили мир также понятию «другой», и этот другой — «наш ближний» («Смерть Ивана Ильича»).

Лекция Кальвино плотная, напряженная, без пустот, и последний абзац предвосхищает одну из нашумевших статей Кальвино «Море объективного», опубликованную в 1960 году в журнале Элио Витторини и Кальвино — «Менабо литературы»[4]. Анализируя французскую ecole du regard и привлекая также итальянские материалы, Кальвино писал, что он («мы») не предвидел и не желал такого развития литературы, когда индивидуальная воля и суждение «тонут в море объективного». Однако это совершившийся факт, и Кальвино с горечью пишет о том, какой разрыв во времени существует между познанием мира и его изменением. И все-таки (в самом конце статьи возникает слово «лабиринт»), ничего не упрощая и фиксируя перемены в развитии литературного процесса, Кальвино подтверждает свою верность старому паролю: сохранять активную позицию, волю к противопоставлению своих ценностей тем ценностям, которые как будто взяли верх, «упорство без иллюзий».

Через два года Витторини открыл в «Менабо» важную Дискуссию на тему «Индустрия и литература», и Кальвино принял участие в этой дискуссии; его выступление «Вызов лабиринту» стало теперь знаменитым. В своей старой статье об этой дискуссии (я позволю себе сослаться на нее[5]), я писала о том, что, по мысли Кальвино, философия, литература и искусство получили в результате промышленной революции травму, от которой они до сих пор не оправились. После того как на протяжении веков устанавливались определенные отношения человека с себе подобными и с окружающим миром, все решительно переменилось. «Вещей больше нет, есть только товары, серийная продукция; машины занимают место животных, город — всего лишь дортуар при заводе, время — это распорядок дня, человек — шестеренка механизма, только классыимеют историю…» «Машины опережают людей, общество отстает от технического прогресса; капитализм сознает свою дряхлость и цепляется за суффикс «нео»; социализм как никогда чувствует себя молодым. Новые народы выходят на историческую сцену. И в таких сложных, быстро меняющихся условиях культура не может довольствоваться своими привычными ресурсами — она должна прибегать к помощи этнографов и социологов». В блестящем эссе Кальвино возникает образ лабиринта, джунглей: «Мы хотим спасти вызов, брошенный лабиринту, мы хотим выделить литературу вызова лабиринту от литературы сдачи лабиринту. Только таким путем можно преодолеть «позицию отчаяния», в которой Витторини обвинил старый авангардизм».

Восемнадцать лет тому назад мне казалось, что Кальвино должен был произнести «еще какие-то слова», более четкие и обязывающие. Сейчас я думаю, что писатель неизменно помнил об impegno; но ведь смысл этого понятия изменяется в соответствии с изменением исторического времени. Были годы «Тропинок к паучьим гнездам» — первого романа Кальвино, написанного «для партизан, сражающихся в горах» (он там был вместе с ними), так как подпольщики-антифашисты в городах уже имели свой роман — «Люди и нелюди» Витторини. Об этом заявил сам Кальвино с полной определенностью.

Жаль, что в рамках рецензии нельзя рассказать о том, какими путями развивалась потом проза Кальвино, Было многое: неореалистические рассказы, великолепные сказки, философские повести, косми-комические истории… Так вплоть до последнего (1979) романа «Если однажды зимней ночью путешественник». Давно уже Р. Хлодовский точно сказал об Итало Кальвино: «Он поэт, а не моралист. Возможно даже, он плохой философ. Сила его не в этом. Она — в гуманистической вере в цельную, не ущербную человеческую личность»[6]. Хочется только добавить, что Кальвино не моралист в известном значении слова. Но вспомним его тезис о том, что всякое поэтическое произведение, если оно настоящее, — морально. Кальвино не признает абсолютных ценностей, он неоднократно заявлял — и для него это программно, — что мнения писателя и вообще человека могут меняться, поскольку само понятие ценностей относительно и изменяется в рамках исторического времени

Кальвино проводит четкую (мне кажется, слишком четкую) грань между своей прозой и эссеистикой. С прозой гораздо легче: законченный роман, вылившийся в определенную форму, напечатанный, живет сам по себе, и Кальвино не считает себя вправе трогать его, Иное дело эссе: в них отражаются сомнения, колебания, споры, развитие мысли, в них «почти разговорная интонация». В сборнике 323 страницы, вместившие 42 выступления.

Расхожее выражение лаборатория писателя (добавим эпитеты) здесь применимо вполне. Мне кажется, что при составлении сборника Кальвино проявил большую интеллектуальную честность и незаурядное мужество: проницательный и опытный литератор, отлично знающий «кухню», не мог не предвидеть, что часть итальянских критиков плохо отнесется к этой книге. При систематизации материалов он мог сделать чуть-чуть иной отбор, не подвергая себя риску. Он не пошел на это. Кальвино выбрал все ключевые тексты, важные для него в какой-то момент его жизни. Он не приглаживал пройденный им путь. При всех изменениях политической и литературной обстановки в Италии, при всех поворотах личной судьбы, Кальвино занимал ясно выраженную позицию. Она могла быть правильной или ошибочной, и, вероятно, Кальвино ошибался не раз; так, нетрудно оспорить некоторые теоретические его соображения о построении фабулы, о лейке персонажей, даже о языке — слишком рациональные для поэта. Но мы благодарны художнику за честность и серьезность: он не включил в книгу никаких однодневок. Мы читаем внимательно, видим Кальвино, понимаем путь, которым он прошел, понимаем, каков был и есть этот писатель. С его пристрастиями и антипатиями, с его противоречиями, исканиями, пессимизмом, тонким вкусом, с его уважением к литературному ремеслу, к слову.

Как и можно было предположить, наряду с серьезными рецензиями, в которых критики пытаются осмыслить развитие Кальвино, наряду с хвалебными, но не очень содержательными откликами, появились и холодные, порою раздраженные, а то и открыто враждебные. В чем только Кальвино не упрекают: он не может утешиться, не достигая высот Борхеса; он искал выход из лабиринта для себя одного, а не для всей итальянской культуры; ему не по душе никто из крупных писателей, и он их боится; он грешит интеллектуальным кокетством и слишком занят собственной эстетикой; строит никому не нужные параллелограммы и кубы; переоценивает роль литературы; слишком осторожен и «говорит шепотом»; он, конечно, демократ, но буржуазный демократ; не проявляет чуткости по отношению к новаторам; всегда отходил от литературных и культурных течений, когда замечал, что они начинают идти на спад; он хороший прозаик, но скучный эссеист. И так далее, — при желании всегда можно отыскать прегрешения. Добавим итальянский темперамент и особые местные условия.

Сборник Кальвин о имеет подзаголовок: «Беседы о литературе и обществе». В самом деле, общество, Италия с ее бедами, с терроризмом самого разного толка и множеством трудно разрешимых проблем, касающихся и рабочих, и молодежи, и интеллигенции, постоянно присутствуют в книге. Несмотря на все сказанное о гангрене, обвале и крахе, Кальвино хранит верность этическим идеалам своей юности. Исчезло звонкое, прямолинейное impegno «Мидолло», но мы видим его и в отвлеченных литературоведческих текстах, и в трех статьях, посвященных Фурье (с цитатами из Маркса и Энгельса), и в оценке экстремизма — impegno во всем.

«Ринашита» однажды провела анкету на тему «Для кого пишется роман? Для кого пишется стихотворение?». Процитируем несколько строк из ответа Кальвино: «В произведении почти всегда можно найти явный или угадываемый «адрес». Писатель, считающий себя участником борьбы, естественно, склонен обращаться к товарищам по борьбе. Но он должен прежде всего считаться с общим контекстом, б котором окажется произведение. Он должен сознавать, что фронт проходит и внутри его произведения, Этот фронт постоянно находится в движении, и оно безостановочно приводит в движение также знамена, казавшиеся прикрепленными гораздо более прочно. Не существует совершенно надежных территорий, само произведение есть и должно быть ареной борьбы».

Взаимоотношения писателя с читателем — одна из тем, больше всего интересующих Кальвино. На этом построен роман «Если однажды…», где главные персонажи — Читатель и Читательница, которые «хотят прочесть новый роман Итало Кальвино», но книготорговец подсовывает им бракованные экземпляры, где собраны одни лишь первые главы почти ничем не связанных между собою и совершенно различных по стилю десяти романов, — серию «типографских ошибок», литературных мистификаций, фальсификаций, поисков «настоящего романа Кальвино» и т. д. Книга удивительная по изяществу иронической интонации, остроумная, веселая, озорная и показывающая исключительно высокий уровень литературного мастерства Кальвино. Ограничусь одним примером. Читатель приходит в магазин и мысленно классифицирует все выставленное на витрине: «Книги Которые Ты Можешь Не Читать; Книги Сделанные Для Другого Употребления Нежели Чтение; Книги Уже Прочитанные Хотя При Этом Не Было Даже Необходимости Раскрывать Их Поскольку Они Принадлежат к Категории Уже Прочтенного Еще До Того Как Ты Начал Их Читать…»

Когда вышел этот роман, издатель Джулио Эйнауди, крупный деятель итальянской демократической и антифашистской культуры, заявил, что Кальвино создал шедевр и теперь должен вообще перестать писать. А если уж не сможет удержаться, пусть подождет лет пятнадцать — двадцать. Но вот Кальвино через год после романа выпустил сборник эссе. Повторяю, мне кажется, Кальвино напрасно проводит (теоретически) такую четкую грань между своей прозой и эссеистикой: они взаимосвязаны. Не потому, что Кальвино-прозаик пишет по созданным им самим литературным рецептам. А потому, что в прозе и в эссеистике мы находим нечто глубоко индивидуальное, вероятно, присущее Кальвино-человеку.

Литература остается самым главным в жизни Кальвино, но было бы абсурдом вспоминать об архаической башне из слоновой кости. Писатель занимает недвусмысленную гражданскую позицию на стороне антифашизма и демократии, это доказано фактами. Только, в отличие от некоторых коллег, Кальвино никогда не позирует и не становится на котурны: это противоречило бы и его этике, и его эстетике.

Признаюсь, я тоже строила разные гипотезы насчет того, почему Кальвино придумал название «Поставим крест». Можно ли действительно говорить о всеобъемлющем пессимизме, об отказе — фактически — от всего, что он думал, писал и делал на протяжении двадцати пяти лет, и о том, что все приходится начинать сначала? В 1977 году, когда в Италии происходила широко известная дискуссия на тему «Оптимизм и пессимизм», Кальвино примыкал к лагерю тех, кто верил в необходимость и в возможность обновления Италии. Да, он оставался скептиком, но в эти высшие ценности верил.

После выхода сборника Кальвино дал несколько интервью, разъясняя характер книги и смысл названия. Отметим лишь два момента: во-первых, «Мидолло» сохраняет свое значение не в абсолютном смысле, а потому, что в этом эссе выражены некоторые этические принципы, остающиеся неизменными. Во-вторых, камень не обязательно должен расцениваться как крест на могиле, как отречение или признание того, что важный период в жизни писателя закончился: метафора «камень», сказал Кальвино, может быть заменена другой: «пресс-папье, положенное на бумаги». Предпочтем думать, что это именно так.

OCR и вычитка — Александр Продан, Кишинев

alexpro@enteh.com

Примечания

1

Italo Са1vinо, Una pietra sopra, Torino, 1980, 323 p.

2

Джаиме Пинтор (1919–1943) — писатель и переводчик-германист, его переводы Рильке считаются образцовыми.

3

Добровольно принятые на себя политические и моральные обязательства.

4

Meнабо (итал.) — факсимиле.

5

«Вопросы литературы», 1963, № 3.

6

Р. Хлодовский, Предисловие к кн.: И. Кальвино, Барон на дереве. «Художественная литература». М. 1965. стр. 24.

Оглавление