И этот писатель, судьба которого, писательская и личная, была необыкновенно бурной, почти детективной, теперь у пристани…
Н. Д. Солженицына"Отлитый в бронзе, положенный на музыку, танцуемый в балете, воспетый в стихах, герой шуток, романов и десятков научных работ, любимый объект американских диссертационных исследований, подвергнутый сортирным остротам в журнале "Хастлер", предмет многочисленных подражаний и пародий, цитируемый и интерпретируемый в бесконечных немыслимых сочетаниях, Солженицын произвел впечатление, которое по размаху, если не по силе воздействия, не удалось произвести ни одному современному писателю"[1]. Прошло уже более двадцати лет, с тех пор как мною были написаны эти слова в завершение обзора эксцентричных откликов на Солженицына, появившихся как на Западе, так и на Востоке. Безусловно, за прошедшие годы палитра вариантов значительно расширилась, включив неизбежно и восхищенные, и презрительные мнения.
1
Мифотворчество или мифопоэтика завладевает репутациями и образами всех людей, чье значение перерастает обычный масштаб. Что же касается Солженицына, то в его случае длительность и многогранность этого процесса были беспрецедентны. В России, откуда все перипетии двадцатилетнего пребывания Солженицына на чужбине виделись очень смутно или не были различимы вовсе, эта тема недавно приобрела актуальность с выходом в свет книги о Солженицыне, которая ставит своей целью развенчать героико-привлекательный образ, созданный, по словам автора, "коллективным воображением поклонников Солженицына" (здесь и далее книга В. Войновича "Портрет на фоне мифа" — М., Эксмо, 2002 — цитируется без сносок).
В моем эссе речь пойдет не об одном образе и не о достоинствах отдельно взятого портрета, а именно о мифотворчестве, о феномене восприятия Солженицына, особенно в эмиграции, и о разнообразии возникших в этом процессе мифов. Пытаясь отклониться от шумного, за тридцать лет изъезженного большака "Солженицын — за и против", я избрал в качестве путеводной нити малоизвестный жанр не без причуд. Его можно условно определить как "Солженицын-роман", под которым имеются в виду не романы писателя, но те, в которых он сам, хоть и в определенном смысле, оказывается героем…
"Неиссякаемый интерес к Солженицыну, несомненно, зиждется на его необычайном литературном достоинстве, но и на его отважной попытке изобразить неподкупное и сложное зеркальное отражение современного русского общества"[2].
"Он представляет собой живой образец для человеческого рода, ищущего в этот скорбный час окно, которое бы осветило дорогу в будущее"[3].
"Я больше в долгу перед Солженицыным, чем перед большинством из социологов, историков и философов, созерцавших в течение последних тридцати лет судьбу Запада"[4].
Уже в 60-е годы этот восторг разделяли многие как в России, так и вне ее. Исключение Солженицына из Союза писателей, присуждение ему Нобелевской премии в области литературы и "выдворение" его за пределы СССР лишь усилили восхищение. Эмоции выплескивались со страниц самиздата и заголовков западных газет, обретая существование в местах и жанрах вовсе экстравагантных[5]. Появилась балетная композиция "Один день в их жизни", которая впервые была исполнена балетной труппой студентов Бостонской консерватории в 1974 году[6], и композиция для школьного хора с оркестром "Один день одной жизни", которая была сочинена двумя английскими преподавателями[7].
К середине 70-х имя Солженицына уже знали чуть ли не в каждом доме на Западе, хотя в редком могли выговорить правильно.
"Произношение Солженицкин, — отметил один обозреватель, — изобрела в прошлом году Маргарет Тэтчер, доказывая тем самым, что о сочинениях Солженицына она знает только понаслышке, благодаря своим советникам, которые в свою очередь спутали его с персонажем сказки братьев Гримм Румпельштильцхеном"[8].
В 1976 году был проведен опрос старшеклассников американских школ, согласно которому 19,5 процентов школьников объявили Солженицына общественным деятелем, вызывающим у них наибольшее восхищение, что в три раза превысило количество голосов, отданных Президенту США[9]. Возможно, тысячи из этих школьников слышали поп-группу "Ренессанс", исполнившую в "Карнеги-холл" композицию "Мать-Россия", посвященную "знаменитому русскому Александру Солженицыну"[10]. В словесном жанре слава и популярность Солженицына получили отражение в 1975 году, когда был выпущен первый полнометражный роман о нем "Врата ада".
"Эпический панорамный роман", "важный по теме, героический по размаху", "представляет всю масштабность и трагедию российской истории", гласили цитаты, позаимствованные из крайне благоприятных газетных отзывов и размещенные на обложке. Роман вышел из-под пера американского журналиста Гаррисона Солсбери. К моменту выхода книги Солсбери имел более чем тридцатилетний опыт работы, будучи связан с Россией в качестве журналиста и впоследствии редактора "Нью-Йорк Таймс". Это был его второй роман на русскую тему. Многие годы Солсбери жил и путешествовал по России, обладая достаточным материалом для того, чтобы притязать на "панорамность" повествования, в то время как объем романа (около 450 страниц) и охваченный в нем период времени (приблизительно 50 лет) давали основание наградить его эпитетом "эпический".
Звучное и достойное пера Данте название "Врата ада" предвещает трагизм. Что до героизма, то на обложке было обещано следующее: "Выдающийся герой, чья страсть к России родилась вместе с ним, чья совесть закалялась в застенках ГУЛАГа, чья гениальность и храбрость победили устрашающее Советское государство и его прислужников". (Было бы несправедливо обвинить Солсбери в слишком перегруженном тексте на суперобложке этого издания.)
Хоть героя и зовут Андрей Ильич Соколов, а не Александр Исаевич Солженицын, но кого это могло обмануть? Во всех пяти упомянутых в настоящей статье романах с героем, воплощающим образ Солженицына, для него придумано новое имя, хотя в некоторых случаях связь с именем писателя просматривается достаточно четко. Для сравнения: в романе Юрия Кроткова "Нобелевская премия" (Лондон: Hamish Hamilton, 1980) не только Хрущев, Сурков и др. появляются под собственными именами, но даже Борис Пастернак.
К началу 70-х детали биографии Солженицына уже начали получать некую известность на Западе. Несмотря на то, что автобиографическая книга "Бодался теленок с дубом" была опубликована только в 1975 году и, следовательно, Солсбери не мог ею воспользоваться, подборки документальных материалов по "делу Солженицына" появлялись на разных языках с 1968 года. Кроме того, вышел роман "В круге первом", повесть "Раковый корпус", а в 1970 году — "Август четырнадцатого", в которых везде, хотя бы и в литературной обработке, имеются биографические сведения. И наконец, в начале 70-х отдельными книгами были выпущены первые биографии Солженицына на шведском, итальянском и английском языках[11].
Таким образом, Солсбери располагал обширным материалом для создания образа героя в своем романе, и в общих чертах биография Соколова была дана довольно близко к тому, что было известно о Солженицыне. С некоторыми художественными вольностями Солсбери описывает то, как его герой рос и воспитывался в Ростове/Кисловодске, далее — его школьные годы, Сталинскую стипендию, фронтовую жизнь и арест. Имена и данные подверглись последовательным изменениям. Например, после выхода из тюрьмы Соколов направляется в ссылку в Кисель-Хор (Кок-Терек), где он заболевает не раком, а туберкулезом. Но ему удается выжить, пройдя лечение в Ашхабаде (Ташкент). Впоследствии при уединенном образе жизни, когда он работает школьным учителем в Костроме (вместо Рязани), он пишет роман "Тайшет 303", потом еще один роман — "Лубянка", основанные на жизненном опыте в бытность его зеком. По невероятному стечению обстоятельств эти сенсационные произведения публикуются благодаря помощи не Александра Твардовского, а Бориса Стасова, который описан как "известный редактор журнала "Новый Жизнь" (так в оригинале!), а также при содействии Никиты Хрущева, который, как и все остальные крупные политические деятели, появляется в романе под собственным именем.
Такая беллетризация понятна. Действия и побуждения Соколова показаны как исключительно принципиальные и достойные восхищения. Но там, где Солсбери не хватает информации, ему приходится импровизировать по поводу событий и отношений. Более того, повествовательная свобода позволяет ему говорить с точки зрения различных персонажей — например, матери Соколова. Помимо этого, Солсбери не стесняет себя в описании любовной жизни Соколова. Все это может сделать прямое сравнение Соколова с Солженицыным не вполне допустимым, несмотря на то, что книга создана с явной симпатией к основному герою. Однако такой способ повествования дает и другие преимущества. Структурно действие книги организовано в двух временных планах. Главы, которые последовательно рассказывают о жизни Солженицына, переплетаются с рассказом в настоящем времени, к которому все больше приближается та, другая, жизнь. Это "реальность" брежневского Политбюро, представленная читателю глазами относительно либерального Андропова, перед которым в начале 70-х встает сакраментальный вопрос: сажать иль не сажать, в то время как его соперники по Политбюро пытаются воспользоваться затруднениями, возникшими в связи с этой дилеммой.
Несмотря на то, что в конце 60-х — начале 70-х годов официальные представители советского строя высмеивали предположения, высказывавшиеся на Западе, в отношении того, что советские лидеры могут обсуждать такие тривиальные вопросы, как отдельные проявления диссидентства, документы Политбюро, опубликованные многие годы спустя, свидетельствуют о том, что история с Соколовым не была в этом отношении такой уж надуманной[12].
Целиком от себя Солсбери добавил детективный мотив, связанный с передачей "Черной книги" ("Архипелаг ГУЛАГ") на Запад. Интрига заплетается вокруг буквы "ять", обнаруженной в документе, которому предстоит стать главной уликой. Злосчастную букву усмотрел Андропов и поразил своих сотоварищей по Политбюро сообщением о том, что она отсутствует в современном русском алфавите. Брежнев поздравляет Андропова с тем, что его зоркость затмевает проницательность Шерлока Холмса.
Солсбери не единственный писатель, попытавшийся вплести Солженицына в придуманное им остросюжетное повествование. "Врата ада" в лучшем случае могут претендовать на то, чтобы считаться произведением ловко сделанной популярной беллетристики. Герои и сюжет практически не выходят за рамки литературных клише. В то же время книга является честной адаптацией восприятия Солженицына как диссидента, приличного человека, скромного, но стойкого патриота, увлеченного социалистическими идеями и готового к героическому самопожертвованию. Таким образом, роман передает образ Солженицына, который существовал в 60-е годы и отчасти существует по сей день. Этот образ практически не имеет оттенков, так как представляется всего лишь силуэтом на грозовом фоне настоящих опасностей и необычных подвигов. Однако такой монолитный образ Солженицына не был единственным уже к 70-м годам.
2
Если Соколова можно назвать лицевой стороной мифотворческой медали, то была и обратная — с именем Игнат Ветров. С ним мы сейчас и познакомимся, но сначала взглянем на его "досье":
"В центральную справочную службу через ЦРУ/
Директора центральной разведки
Личный номер: V-261 — Игнат Исаакович Ветров.
Дата рождения: 15 декабря 1918 г., Новочеркасск, Дон.
Семейное положение: Женат.
Род занятий: Студент-математик, армия (артиллерист), учитель, писатель (в данной последовательности).
Особенности: В партии не состоит.
1944-1953 политический заключенный. 1953-1956 ссылка в Казахстан.
1957 Реабилитирован (военным отделом Верховного суда СССР). С 1953 г. болен раком
Профессиональная деятельность: Дебютировал повестью "Один день из лагерной жизни" в журнале "Новый мир" (1962, No 11). Рассказ принят хорошо, в т. ч. официальной прессой ".
Этот длинный "документ" занимает первые три страницы романа восточногерманского писателя Гарри Тюрка, опубликованного в 1978 году. Писатель практически не старается провести грань между Ветровым и Солженицыным. В отличие от Солсбери, Тюрк пишет шутливое вводное слово, в котором напрямую поощряет читателей искать прототипы в действительности:
"Если читатель вдруг сочтет, что в данной книге присутствуют параллели с узнаваемыми действительно существующими лицами, то только он будет ответствен за такое сравнение. Однако поскольку автор одинаково высоко ценит непочтительность и интуицию, он желает уверить любого читателя, который вдруг обнаружит в себе эти качества, в своем расположении к нему".
Выбрав имя второго сына Солженицына и отчество, предполагающее наличие отца по имени Исаак, Тюрк направляет ход мысли читателя. Что же касается того, каким человеком будет этот Ветров/Солженицын, то название книги Тюрка- "Фигляр" дает больше, чем просто намек. Однако Тюрк не может ограничиться только намеками. Далее в "досье" читаем:
"Характер: интравертный, с выраженным желанием получить признание. Отчетливо честолюбивый, стремящийся к публичности. Недоверчив. Эгоистичен вплоть до беспринципности в достижении собственных целей, хотя может представляться вежливым. Испытывает трудности в адаптации на публике в силу отбытого наказания в трудовых лагерях. Интерес к общению отсутствует. Неоднократно и сильно выражал свою ненависть к Сталину, Советским органам юстиции и власти государства в целом. (Чрезмерно злопамятен.)"
Ветров, с которым мы сталкиваемся на следующих страницах, не обманет ожиданий. Несмотря на то, что близорукий Запад воспринял его как неустрашимого поборника нравственности, всегда окруженного врагами, Ветров на самом деле — хам и продажный эгоцентрик, который скандалит дома, бьет стаканы и кричит, что только он является единственным подлинно русским писателем, совестью нации и т. д. Его отец покончил жизнь самоубийством, мать всю жизнь была откровенной антисемиткой, и Ветров оказался ее достойным учеником. Жена его продажна и развратна, а сам он страдает серьезным психическим расстройством. Однако Тюрк не смог бы раздуть подобную карикатуру, чтобы заполнить 600 страниц романа "Фигляр". Как и Солсбери, он избрал сюжетной основой жанр политического детектива[13].
История начинается не с Ветрова и, конечно же, не с коварных планов Андропова, а с махинаций ЦРУ. Джеймс Дэдрик, довольно высокопоставленный сотрудник ЦРУ в Лэнгли (штат Вирджиния), приходит за консультацией к Сэфу Картстайну, профессору славистики Гарвардского университета, который уже долгое время работает консультантом ЦРУ.
ЦРУ — в беде, "холодная война" по всем счетам проиграна. Америка защищается от энергично наступающего СССР, который уже близок к победе в борьбе за умы и сердца общественности на Западе. Америка завязла в дорогостоящей войне во Вьетнаме. Общественное устройство разрывается от безработицы, расовых конфликтов и готовой разразиться кампании — борьбы за гражданские права. Только самые хитрые и изворотливые сотрудники ЦРУ могут спасти страну от активного наступления коммунизма. Выбрана стратегия растить и вскармливать так называемых диссидентов в Советском Союзе, раздувая их до непомерных размеров при помощи сети продажных журналистов и издателей, оплачиваемых ЦРУ, провоцируя многострадальные советские власти на справедливое и взвешенное возмездие, а затем поднимать шумиху вокруг того, что коммунисты, как всегда, зверствуют.
Картстайн и Дэдрик прекрасно знают, что их последняя попытка такого рода — "дело "Доктора Живаго"" — с треском провалилась, но теперь на горизонте появился гораздо более благодарный кандидат. ЦРУ разглядело потенциал Ветрова. "Этот вышел на тропу войны, — говорит Картстайн, — и мы должны найти способ оставить его на этой тропе". Выбран и способ решения проблемы — надо направить в Москву надежного связного, который бы льстил непомерно тщеславному Ветрову и манипулировал бы его произведениями в соответствии с планами ЦРУ.
Так рождается гнусный замысел. Дэдрик с Картстайном, чтобы отметить это событие, напиваются и залезают в огромную ванну, где, как выясняется, уже плещутся две обнаженные лесбиянки. Здесь читатель, возможно, начинает сомневаться в тактической проницательности аса шпионажа и зловещего профессора. Будет ли их попытка манипулировать Ветровым столь же несуразной?
Поначалу нет. Найден посредник — Катрин Лаборд, бывшая студентка Картстайна. Начало кажется многообещающим. В Москве она успешно вступает в контакт с самодовольным Ветровым, который не скупится на изощренные сплетни из лагерной жизни и рад предложить свой голос, чтобы стать рупором для всех обиженных и вечно недовольных диссидентов, движимых исключительно своекорыстными побуждениями. Катрин втирается к Ветрову в доверие и вскоре не только совершенствует его низкопробные произведения, но и может контролировать срок появления на свет и содержание его писаний. Практически она становится литературным "негром" писателя Ветрова, подконтрольным ЦРУ.
Здесь, как и на всем протяжении романа, Тюрк фактически обыгрывает ту позицию, которой достигла официальная кампания против Солженицына в 70-е годы. Если ранее советская пресса представляла Солженицына играющим на руку различным врагам СССР, то в 1977 году И.Г. Иванченко и Альберт Беляев уже говорили о полномасштабной
"Операции "Солженицын""[14], в рамках которой писатель выступал как "пойманный за руку платный агент, работавший на враждебные СССР зарубежные идеологические центры ЦРУ"[15].
Задача сделать мысль предельно ясной досталась Николаю Яковлеву. Он писал:
"Но ЦРУ никогда не отличалось стремлением тратить деньги зря. И требует, чтобы их отрабатывали, чем и занят Солженицын".
"В лице Солженицына ЦРУ обрело верного слугу"
и т. д.[16]. Яковлев зашел настолько далеко, что даже исказил цитату из мемуаров американского посла в Москве Джейкоба Бима, чтобы доказать, что американские дипломаты принимали непосредственное участие в редактировании и переписывании трудов Солженицына в 60-70-е годы[17]. В романе Гарри Тюрка эта роль отведена Катрин Лаборд.
Но… Картстайн и Дэдрик совершили роковой просчет. Катрин действительно полюбила Россию, и ей быстро опротивела отвратительная "нерусскость" Ветрова. Правда о Москве постоянно противопоставляется гнилостному и тухлому миру Ветрова и ему подобных людишек, а также бездушному, материалистическому американскому обществу, в котором царят наркотики и порнография и от которого Катрин отреклась навсегда. Москва вокруг Катрин сияет неподдельной благожелательностью. Катрин слышит задорный смех горничных, убирающих номера в гостинице "Москва". Переполненный радостью таксист бросается обнимать Катрин, выйдя из телефонной будки. Он только что узнал о рождении первенца. А еще очаровательные московские бабушки, чудесные виды, незабываемые интернациональные вечеринки под балалайку, — все это в часы, проведенные без Ветрова, дает ей возможность испить из чистого источника задушевности и неподдельного человеколюбия. И все это делает для Катрин обман тем более невыносимым: она должна либо предать Россию, которую полюбила, либо ЦРУ, которое направило ее сюда и которое угрожает не только ей, но и ее другу, порядочному и честному журналисту. В конечном итоге ее совесть берет верх, и она обращается в Союз писателей с разоблачением:
"С середины 60-х годов Ветровым управляли иностранные специалисты в области литературы, которые давали ему консультации по всем новым произведениям, планировали за него каждый его шаг и сочиняли либо тенденциозно редактировали все его публичные заявления".
ЦРУ может иногда сесть в лужу (или забраться не в ту ванну), но если его разозлить, то оно может показать всю свою силу. Друга Катрин отправили в Сайгон, где его и прикончили американские спецназовцы. Сама же Катрин оказалась в ловушке, скомпрометированная и доведенная до депрессии. Однако в более глобальном контексте поражение ЦРУ очевидно. Если в романе Солсбери Соколов, насильно разлученный с любимой родиной, после прилета на Запад заверяет журналистов:
"Я нахожусь за границей своей страны, но мой дух не покинул Россию", —
то Ветрову удается спровоцировать свой арест и изгнание из СССР, чтобы воссоединиться с собственным счетом в швейцарском банке. В России он презираем или игнорируем соотечественниками, с него сорвана маска, и он разоблачен как фашист и русофоб, а на Западе его новая книга "Зеки" (читай — "Архипелаг ГУЛАГ") не производит той сенсации, на которую рассчитывали его хозяева-кукловоды. Ветров отжил свое, и, по циничному предречению Дэдрика, ему суждено провести остаток своих дней в кругу эмигрантов, где-то посредине между Хором донских казаков и Украинским правительством в изгнании.
Далее сюжет развивается еще более зловеще. Сэф Картстайн, разработавший этот и другие планы культурного шпионажа, сходит с ума. Он страдает от галлюцинаций, в которых видит розовых лягушек. Под занавес Катрин принимает галлюциногенный препарат в гостиничном номере в Берлине и сводит счеты с жизнью, выпрыгнув с балкона. В момент падения во весь экран телевизора в ее номере возникает портрет Ветрова, а голос за кадром возносит ему хвалу как
"великому русскому писателю Игнату Исааковичу Ветрову, человеку беспрецедентно честному и цельному".
Невзирая на то, какими именно способами Тюрк собирал материалы для своего романа, вполне понятно их истинное происхождение. Даже если не принимать во внимание расхожие обвинения в сотрудничестве с ЦРУ, легко просматривается солженицынский образ, подсказанный суровыми статьями в "Правде" ("Ответственность писателя", "Недостойная игра"). Они сразу же перепевались на все лады газетами братских республик и друзьями СССР на Западе, были поддержаны гласом народа, доносившимся (если в нем была потребность) изо всех уголков необъятной страны. Слышатся здесь и отголоски презрительных насмешек, карикатур и стишков в журнале "Крокодил" в период изгнания Солженицына.
3
"Фигляр" безукоризненно вписывался в непрекращавшиеся попытки органов и служб безопасности дискредитировать и обезвредить Солженицына в годы после его изгнания с советской земли. За этим последовал целый вал писаний, спланированных в противовес его книгам[18]. Осуществлялось систематическое переписывание его биографии на основе интервью и мемуаров его первой жены и друзей детства, появлявшихся под такими заголовками, как: "Вскоре со временем" или "Кто есть Солженицын?". Заголовки памфлетов гласили: "В круге последнем" и "Архипелаг лжи Солженицына". И наконец, свод поношений писателя представляла собой кульминационная среди антисолженицынских книг в 70-е годы "Спираль измены Солженицына" Томаша Ржезача[19].
Именно здесь стоит вспомнить фамилию, данную Гарри Тюрком своему антигерою. В "Архипелаге ГУЛАГ" (ч. III, гл. 12) Солженицын описывает, как вскоре после ареста его пытались завербовать в качестве стукача. "Ветров" — именно эта фамилия была предложена ему для подписи под отчетами. Это один из ряда эпизодов в "Архипелаге ГУЛАГ", где Солженицын что есть мочи старается привлечь внимание читателя к тому, как его первоначальная самонадеянность сменялась ощущением потерянности и беспомощности: "В тот год я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже Но что-то мне помогало удержаться А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку. Так и обошлось. Ни разу больше мне не пришлось подписаться "Ветров". Но и сегодня я поеживаюсь, встречая эту фамилию". Том "Архипелага ГУЛАГ", содержащий это признание, увидел свет в Париже в 1974 году. В рамках кампании, призванной уменьшить влияние Солженицына на Западе, делались попытки представить эту исповедь как некую предупредительную меру, предпринятую Солженицыным, чтобы защититься и отмести обвинение, будто он когда-либо был стукачом.
В одном из наиболее странных детективных рассказов времен изгнания Солженицына[20] некий Франк Арно (швейцарский криминалист и автор детективов) приезжает в Москву, чтобы собрать материал для работы над своей следующей книгой "Борода сорвана" (мифотворчество, окружающее бороду Солженицына, может быть темой самостоятельного разговора). В ней предстоит разоблачить Солженицына… После встречи со знакомыми Солженицына, г-жой Р. и профессором С., которые предупредили его, что Солженицын, возможно, был на хорошем счету у служб в свою бытность в лагерях, Арно по "чистой случайности" столкнулся в гостинице с подошедшим к нему бывшим зеком, который, "к счастью", умел говорить по-немецки. Этот человек — "К." — сидел с Солженицыным в лагерях под Экибастузом, и потом ему "удалось" получить совершенно секретный документ, изобличавший Солженицына, от юриста, занимавшегося не связанной с этим делом чьей-то реабилитацией. Документ оказался не чем иным, как доносом от 20 января 1952 года, когда в Экибастузе происходили забастовки и волнения, за подписью Ветрова/Солженицына. Арно убедили в том, что люди погибли из-за раздутых отчетов усердного Ветрова, и в конце документа приводилась просьба, обращенная к "куму", защитить его, так как его солагерники что-то заподозрили.
Новый друг Арно не замедлил передать ему этот документ (в холле гостиницы, предназначенной для иностранцев!), чтобы Арно мог отвезти документ домой и опубликовать его в Швейцарии (которая по случайному совпадению была первой из стран, где жил Солженицын после изгнания). Эта история в сравнении с романами о Солженицыне выглядит еще более третьесортной шпионской выдумкой. Вскоре Арно умер, а донос Ветрова, походив по разным издательствам на Западе, был все-таки опубликован в гамбургском журнале[21].
Показателем провала данной провокации против Солженицына стало то, что даже Ржезач не счел возможным использовать этот документ, добытый Арно, в "Спирали измены Солженицына", где сплетено целое эпическое повествование о Солженицыне-стукаче. Оно охватывает весь период пребывания Солженицына в тюрьме и далее и утверждает, что даже его уединенная жизнь в Рязани после выхода "Ивана Денисовича" объяснялась страхом перед теми, на кого он когда-то донес и кто теперь попытается отомстить. Не использовал этот документ и Гарри Тюрк, однако многозначительное использование им имени Ветрова и включение в роман "Операции "Солженицын"", разработанной ЦРУ, дают основания прочно связать его произведение с советской антисолженицынской кампанией, развернутой в конце 70-х.
Так, во франкфуртском аэропорту начали толпиться приземлившиеся здесь лже-Солженицыны: Соколов — яркий положительный герой и Ветров стопроцентный злодей. Как мы увидим, появятся и другие вариации Солженицына, но уже его образ начинает приобретать оттенок двусмысленности и сомнительности. Действительно, под напором мифов и разнообразных догадок Солженицын к этому времени все более ускользает, представая загадочным и таинственным. Каков же настоящий Солженицын? Да и сколько их вообще существует? Существует ли он вообще? Такая мысль не была совершенно новой: уже в 60-е Солженицыну якобы были приписаны работы, которых он никогда не писал[22], являлись его двойники. Жорес Медведев рассказывает, что в конце 60-х, в то время как советская пресса и сеть информаторов тщательно вила вокруг Солженицына кокон позорящих сплетен и намеков, друзья Солженицына обнаружили вполне похожего двойника, который распутничал в Москве и хвастался тем, что именно он является всемирно известным Солженицыным[23]. Нет сомнений, из каких недр такой двойник мог возникнуть, да и милиция вполне предсказуемо не спешила предъявлять какие-либо обвинения.
Среди названий таких работ, как "Подлинный Солженицын", "Солженицын и действительность" "Солженицын и секретный круг", особое место следует отвести заглавию "Загадка Солженицына"[24]. Именно под этим названием в 1971 году Николай Ульянов отмахнулся от всех Солженицыных — как телесных, так и бесплотных, утверждая, что Солженицын просто не существует, а является лишь блюдом, изготовленным на ведьмовской кухне КГБ, стремящегося проникнуть на Запад и ослабить антисоветские круги. Такие подозрения было бы легко отмести как параноидальный эмигрантский рефлекс, однако нет сомнения в том, что сочетание литературной плодовитости, непокорности и кажущейся безнаказанности, ставших основными чертами образа Солженицына в общественном сознании на протяжении лет, предшествующих его изгнанию, подорвало доверие некоторых наиболее умудренных читателей среди эмигрантов. Гипотеза, высказанная Ульяновым, была популярна в кругах российских и польских эмигрантов в начале 70-х, в какой-то момент даже Владимир Набоков почти что поверил в нее.
Более стойкие сторонники этой версии следовали несколько видоизмененной теории человека-загадки даже после того, как Солженицын появился на Западе: может, сам человек по имени Солженицын и существует, но кем он порожден и с каким заданием он покинул СССР? Эта волнующая воображение загадка на какое-то время позволила выйти из тени и, подобно Икару, пронестись по орбите читательской популярности эмигрантскому журналу "Нива". Однако экстравагантные версии этого журнала (издаваемого в городе Мобил, штат Алабама) смущали даже тех эмигрантов, кто разделял его непоколебимо антибольшевистскую позицию[25]. "Нива" превзошла сама себя, опубликовав фотографию Солженицына, якобы скорбящего у гроба Сталина. Обличительная речь под фотографией гласила:
"У гроба апокалипсического зверя
Сталин — в гробу.
Солженицын — у гроба Сталина.
Как бы хотели — и советское правительство, и Солженицын, — чтобы этой фотографии не существовало!
Но эта фотография есть. Мы ее видим"[26].
Но видим ли мы ее? На первый взгляд сама сцена на открытом воздухе непохожа на похороны Сталина. К тому же, почему Солженицын выглядит таким старым на фотографии, которая была предположительно снята в 1953 году? И что на этой фотографии делает Владимир Лакшин из прославленного "Нового мира"? Предложенное "Нивой" радикальное решение загадки Солженицына само по себе оказалось незатейливым ребусом. То, что на самом деле мы видим, не имеет никакого отношения к Апокалипсису, но прямое отношение к подделке. Известный и много раз опубликованный оригинал этой фотографии был снят на Новодевичьем кладбище 21 декабря 1971 года, в день похорон Александра Твардовского (кстати, на поддельной фотографии можно вполне отчетливо разглядеть жену и дочь покойного среди оплакивающих друзей). Немудреным фотомонтажом покойнику просто заменили голову, и ничем не заслуживший такого обращения Твардовский превратился в Сталина. Но за сам фотомонтаж алабамская "Нива", чья главная вина состояла в глупости, ответственности не несет. Подделка впервые появилась пятью годами ранее на обложке американского журнала "National Review"[27]. Редколлегия "Нивы" просто воспроизвела фотографию без каких-либо ссылок на предшественника, по всей видимости, не ведая того, что эта довольно безвкусная картинка была предназначена не для того, чтобы ввести кого-то в заблуждение, а просто для того, чтобы как-то украсить опубликованные в журнале "National Review" главы из романа Солженицына "В круге первом", посвященные Сталину. Там же была помещена и вполне благожелательная заметка об авторе.
За бестактной публикацией "Нивы" стояло выношенное убеждение в том, что Солженицын долгое время служил пешкой в руках советского правительства и был направлен на Запад своими хитроумными хозяевами для того, чтобы возглавить Третью волну эмиграции с целью разрушить несколько выживших островков подлинной России:
"Запад — сионистский, марксистский, фрейдистский, распутный, безбожный, аморальный и глубоко враждебный ко всему русскому — признал и принял Солженицына как родного"[28].
Это еще сдержанный комментарий в сравнении с тем, что писал Георгий Климов, русский эмигрант Второй волны, проживающий в Америке и пользующийся в России (в прессе и в Интернете) большим доверием, чем заслуживает. В тот год, когда Солженицын был изгнан из Советского Союза, Климов выпустил книгу "Дело No 69. О психвойне, дурдомах, Третьей евмиграции и нечистых силах. Публицистика и сатанистика" (Нью-Йорк: Славия, 1974). Климов описывает Солженицына евреем-полукровкой, сыном самоубийцы, страдающим комплексом жертвы. Под маской русского православного христианина он "декларирует тотальное расчленение матушки-России и, как антихрист, каркает о гибели матушки-России, повторяя мечты всех врагов России". Миссия Солженицына возглавить диссидентство и Третью волну эмиграции, которые, по мнению Георгия Климова, состоят в основном из ненормальных евреев интеллектуального или творческого склада, которым присущи сильные наклонности к самоуничтожению и из которых составляется сатанинская кабала, замешенная на мужеложстве. Советское правительство и КГБ, предстающие как образцы проницательности в сравнении со своими ограниченными и неспособными противниками на Западе, мудро устраняют эту нагноившуюся угрозу, вырвав ее из своих рядов и передав ее своим наивным врагам. Теперь, когда легионы брызжущих слюной диссидентов стекаются с Востока, чтобы помножить ряды местных дегенератов в Америке, когда, как мы знаем, цивилизация пустилась в припадочную пляску смерти,- только теперь мы разглядели в "русском пророке" ухмыляющуюся маску Антихриста, упадочничества, сумасшествия и смерти.
4
В жутковатой среде, где обитают детища Климова и редакторов "Нивы", излишними кажутся любые художественные вымыслы. Однако третий "Солженицын-роман", написанный Робертом Эспри, "Операция "Пророк"" (Нью-Йорк, 1977), также по-своему стремится определить, каков он "реальный" Солженицын. Суперобложка романа столь же рекламно красноречива, как и обложка романа Солсбери "Врата ада". Зрительный образ, открывающий "Врата ада", представляет собой панораму зимнего пейзажа с луковками куполов на заднем плане и страстным офицером, обнимающим даму, на переднем фоне. На обложке романа Эспри фрагмент фигуры человека в костюме со шкиперской бородкой выплывает из серого фона и накладывается на более размытую ту же фигуру, за которой на запертой тюремной двери едва проступают американский флаг и советские символы — серп и молот.
Эта обложка представляет нам спецагента ЦРУ по кличке Эхо и его босса Акселя:
"Роль (спецагента) — выяснить, действительно ли только что прибывший советский беженец Николай Кубячев является Нобелевским лауреатом или он агент-провокатор? Как будто бы все сведения, касающиеся русского писателя, верны, но Аксель что-то заподозрил. Страстные речи Кубячева выдают в нем пророка, но смысл этих речей призывает к войне. Военные бюджеты на Западе резко растут. Политика разрядки проваливается. Вновь возникает угроза ядерного противостояния. Действительно ли это Николай Кубячев? А если нет, то кто это? На кого он работает? Чего он хочет?"
Действие романа "Операция "Пророк"" разворачивается в современной Америке и Европе, но биография и сама ситуация, в которой оказался Кубячев, несомненно, заимствованы из жизни Солженицына. Это не вызывает сомнений, хотя и не воспроизводит реальные факты буквально. Приведу всего лишь один пример. Генрих Бёлль, встретивший Солженицына во Франкфурте, в романе гротескно превращен в Ханса Ланд-кнехта, добродушного алкоголика, одетого в кожаные штаны, у которого, кажется, за каждым деревом припрятана бутылка. Однако Кубячев создавался автором не как комический персонаж. В его речах на Западе звучат экстремизм и демагогия, которых не наблюдалось в его бытность в СССР. Раздувая настроения "холодной войны", он играет на руку набирающему силу правому движению, возглавляемому миллионером и промышленником, бывшим генералом СС фон Клаусеном. Победа неонацистов в Германии неотвратимо надвигается, и это, возможно, еще не самое плохое.
Подобный сценарий отражал недоумение, пережитое многими западными либералами, когда Солженицын, которого они отстаивали до его изгнания, оказался совсем не социалистом с человеческим лицом образца Пражской весны. Конечно же, произведения, которые могли бы разубедить его западных поклонников в этом, были известны гораздо в меньшей степени, чем общие очертания его героической фигуры как диссидента. Так, хотя "Бодался теленок с дубом" и увидел свет на Западе в 1975 году, но английский перевод появился пятью годами позже. Поэтому западная аудитория оказалась не готовой к встрече с Солженицыным, который в середине 70-х выступал перед Конфедерацией американских профсоюзов (AFL/CIO) и другими организациями с неустанными предупреждениями о беззакониях коммунизма и слабости Запада. Нежелание поверить в то, что они неправильно поняли его, вылилось в шутки относительно того, что СССР оставил у себя настоящего Солженицына и прислал на Запад подделку[29], что совпадало с самыми дикими фантазиями эмигрантов о подлой миссии Солженицына.
Эспри облек в литературную форму разочарование либералов на более чем 160 страницах, наполненных чушью "под Джеймса Бонда" и комизмом, на создание которого автор не рассчитывал. Прежде всего мы знакомимся с Эхо, цэрэушным суперагентом. Он призван разгадать загадку. Эхо лежит голышом в спальном мешке на берегу озера Аляска со смуглой красоткой Таней. Даже в Лангли он расслабляется, лежа также голышом и покуривая марихуану. В одежде он разительно отличается от своих одетых в консервативные костюмы коллег:
"Его светлые волосы не были аккуратно и тем более коротко пострижены, а ниспадали ему на плечи роскошной гривой, которую он время от времени скреплял индийской лентой с жемчужиной. На нем были большие розовато-лиловые темные очки, рубаха в красную полоску, синие джинсы клеш, остроносые ботинки, как те, что носят на Диком Западе, и хлопчатобумажный пиджак в полоску. И совершенно неуместно смотрелся аккуратно завязанный синий шелковый галстук с изображением открытых книг, выдававший в нем выпускника Оксфордского университета".
Это, однако, не мешает агенту Эхо вести ученые разговоры с коллегами по ЦРУ о частотности оканья в Казани и вскоре напасть на след. Читатель наблюдает за его хаотичными передвижениями по Европе, по ходу дела он спасается от взрывов, выпутывается из ситуаций с трупами и отделывается от навязчивого внимания немки-садистки из "Люфтганзы", а вскоре обнаруживает, что на телеэкранах в свободных странах появляется вовсе не настоящий Кубячев. При помощи группы недовольных из КГБ, которые симпатизируют фон Клаусену, самолет из Москвы совершает незапланированную остановку в Берлине, где происходит похищение известного писателя, и вместо него путешествие во Франкфурт продолжает его хорошо подготовленный двойник. Настоящий же Кубячев томится в частном санатории под пристальной охраной приспешников фон Клаусена.
Но Эхо не промах. Он проникает в санаторий и вовремя спасает Кубячева. В тот момент, когда рьяный фашист лже-Кубячев готовится выступить на огромном митинге, с которого должно начаться неонацистское восстание, на сцену выходит мягкий, либеральный и демократичный добрый старый Кубячев. Взяв в свои руки микрофон, он уверяет собравшихся:
"Этот предатель представил меня вам всеведущим мессией, явившимся с извлеченным из ножен мечом, которым он будет вечно поражать то, что считает всемирным злом. Это не я, и роль это не моя… Я не верю, что военная сила — это достойный ответ на наши политические проблемы".
И он обещает вскоре представить свое истинное мнение о мире и взаимопонимании между народами, что вовсе не будет на руку воинствующим ястребам на Востоке и Западе. В это время Эхо (наверное, в сопровождении знойной Тани) направляется на полностью заслуженный им отдых на частном острове возле Таити, где, как он говорит своему боссу:
"Можно гулять по пляжу и дышать свежим воздухом, сняв с себя всю одежду".
К концу 70-х, в особенности после своей Гарвардской речи, Солженицын испытал разочарование в общественной реакции на его публичные выступления и устал от того, что представлялось ему карикатурой и передергиванием его взглядов. Он отошел от общественной жизни и продолжал в вермонтском уединении работать над огромным историческим эпосом о России, который для большинства читателей на Западе представлял мало интереса и не мог быть прочитан российским читателем, которому он предназначался. Имя Солженицына по-прежнему вызывало резонанс на Западе, но на его прежнюю репутацию наложился еще целый ряд клише: угрюмый Иеремия, теократический Аятолла, мистический националист, неблагодарный человек, критикующий западную прессу, защищавшую его, и демократические институты, которые предоставили ему политическое убежище.
Единственный западный роман периода начала 80-х, который мне удалось найти, где фигурирует обобщенный образ Солженицына, написан Доналдом Джеймсом —
"Падение Российской империи"[30]. Созданный задолго до распада СССР, роман представляет собственную версию этих событий. Застой экономики играет свою роль, при этом первый президент-женщина, прагматичная реформаторша, противостоит руководителю КГБ (по имени Куба!), который по ходу развития романа становится по манерам и даже внешне похожим на Сталина. Однако тлеющие угли междоусобной борьбы все же раздуваются разошедшимися националистами. Подъем одной из самых неприятных разновидностей российского национализма, движения родинистов, провоцирует бунт многих народов СССР: "Они верили в Россию. Не в Советский Союз и не в империю, доставшуюся нам от царей, а в российских крестьян и способность страдать бесконечно Они никогда не носили джинсов или маек. Увидеть их можно было только в валенках и штанах из грубой мешковины, в просторных подпоясанных рубахах-размахайках. Мальчики и девочки я думаю, что мне даже не надо говорить вам о том, что родинисты все до одного были яростными антисемитами"… Вскоре они решат, что снова настало время "защищать душу России (по старой русской традиции) при помощи бомбы".
В единстве с этим аскетическим, ненавидящим иностранцев движением существует писатель, бывший заключенный Валентин Кулецын. Он написал гениальное сенсационное произведение "Хранить вечно", которое хотя и не может быть опубликовано, но тем не менее поднято на щит грубоватым алкоголиком от сохи и нынешним редактором всероссийского журнала Игорем Буканским. Работы Кулецына становятся прославленными произведениями за рубежом, что спасает его от официальных репрессий, и т. д.
Здесь отношения Солженицына с Твардовским выведены довольно поверхностно. Кулецын появляется часто, но его появления незначительны и представлены крайне нелицеприятно. Он угрюм, навязчив и переполнен ощущением собственной важности. Когда Буканский, уже не изображая Твардовского, по ходу романа должен выполнить героическую функцию и победить зловещего Кубу, Кулецын отказывается выступить в защиту своего благодетеля, не желая запятнать своих высоких идеалов и простой крестьянской жизни в селе Барское вмешательством в политику, которую он презирает. В конечном итоге Буканский в отчаянной попытке спасти жизнь своей любовницы и маленького ребенка, тайно пересылает последнюю просьбу к Кулецыну из тюремной психушки, где его держат. "Ответа из Барского он так и не дождался" — сообщается читателю. Чтобы не предавать друзей и любимых, Буканский кончает жизнь самоубийством, выбросившись из окна.
В "Падении Российской империи" воспроизведен портрет, основанный на ряде клише, появившихся в момент разочарованной реакции на Солженицына, с тем чтобы создать характер значительного, но тем не менее второстепенного героя. Образ националиста-отшельника, черствого и политически опасного, конечно же, существовал в те годы в ряде оценок Солженицына, и данный пример, несомненно, отражает спад интереса и уважения к Солженицыну в некоторых кругах на Западе. Однако воображению романистов и комментаторов в 70-е и 80-е годы больше импонировали другие, более устойчивые мифы. Метафорической мишенью стал дом семьи Солженицыных на окраине городка Кавендиш в штате Вермонт. Попытки Солженицына броситься в политику критиковались, однако отчужденность от жизни в эмиграции и упорное отстаивание своего статуса как временного изгнанника только углубили обиду. Его уединенное существование, в котором писателя поддерживали жители Кавендиша, отказывавшиеся указывать путь к его дому, быстро покорило воображение журналистов, и родился миф о "Крепости Кавендиш".
"Высокий забор вокруг дома Александра Солженицына начинается над Хай Винди Роуд Через каждые несколько ярдов развешены таблички "Частная собственность, не нарушать границы владений". У ворот можно увидеть бдительный глазок камеры Самый известный изгнанник из советской России приобрел этот участок размером в 50 акров в 1976 и построил на нем настоящее укрепление".
"Укрепление". Хотя Солженицын и извинялся за неудобство, которое причинил местным любителям покататься на снегоходах возведенной вокруг его участка оградой, он вовсе не страдал от того, что журналистов и непрошеных посетителей, возможно, отпугнут разговоры об укрепленной крепости-твердыне. На самом же деле там был вполне обычный забор из сетки и заурядный монитор на воротах — совсем не легендарная техника. Но легенды знают лучше.
Кто-то поторопился окрестить это временное пристанище "портативным ГУЛАГом"[31]. Для Соловьева и Клепиковой забор воплощал парадоксальное и искалеченное мышление опасного неосталиниста: это-де тоска по тюрьме отпущенного на волю человека, который тем не менее хочет вернуться обратно в тюрьму… Неудивительно, дескать, что Солженицын, который провел долгие годы в сталинских тюрьмах, окружил свой дом в Вермонте глухим забором и даже установил мониторы у ворот — как на сторожевой вышке.
Лев Наврозов добавил обвинение в расточительности и в чем-то еще похуже:
"Он потратил много денег на то, чтобы по собственной воле построить концентрационный лагерь на одну семью, чтобы защититься от своих врагов (евреев?)"[32].
Да и на свои ли собственные средства купил Солженицын этот дом-крепость? Николая Яковлева из СССР не так просто провести:
"ЦРУ располагает куда большими материальными возможностями, посему "пророк" живет получше, но в глухой изоляции над устройством этой "тюрьмы" немало потрудились профессиональные ведомства"[33].
Дом Солженицына пробуждал даже античные и мифологические ассоциации. В 1977 году Элизабет Хардвик поведала миру свое видение встречи в Кавендише:
"Роковой писатель идет как всадник Армагеддона по дороге, подсвеченный в моем воображении апокалипсическим пламенем и сопровождаемый зловещими псами"[34].
Быть может, те же самые псы, исчадия ада, сторожили и сопровождали Солженицына на пути в Россию в 1994 году, чтоб встать на страже у врат его новой "крепости" в Троице-Лыкове, потому как Энн Мак Элвой свидетельствует:
"Недавно один из бывших партийных функционеров рассказал мне, что зубы у собак Солженицына остры как сабли и спасти любого проходящего мимо них коммуниста от участи быть разодранным в клочья может только окрик на церковно-славянском языке"[35].
Рядом с небольшим однокомнатным домиком (стоящим на том же участке), где настоящий Солженицын любил работать, есть маленький пруд с торчащим из воды большим камнем. В телевизионном документальном фильме компании Би-би-си "Возвращение домой" (режиссер А. Барон, ВВС TV, 1995) Степан Солженицын вспоминал о том, как отец рассказывал ему и братьям, тогда еще совсем маленьким, что этот камень на самом деле заколдованный конь, который проснется, когда Россия наконец станет свободной, и унесет их на крыльях, как Пегас, домой, в Россию. Этот символ надежды, которым Солженицын жил более двадцати лет ссылки, имеет и менее добродушный аналог — образ "Солженицына на белом коне". Ассоциации с Георгием Победоносцем, восседающим на коне и побеждающим дракона, или с Ильей Муромцем ("Стар был на коне наусед седой./ Под старым был конь наубел белой") в данном случае уступают место иронии. Если для кого-то Солженицын воплощал нелюдимую нравственность и догматизм в "мифотворческой модели мудрого старца за забором"[36], то Клепикова и Соловьев в 1980 году зашли так далеко, что попытались подать Солженицына представителем тайной Российской националистической партии, пользующимся поддержкой на самом высшем уровне. Таким образом, возвращение видится им политическим крестовым походом:
"Славой Солженицына оказывается освящена одна из наихудших идей, существующих в российском сознании. Один из его московских почитателей, не диссидент, общественный деятель, сказал нам весной 1977 года: "Попомните слова мои, Солженицын еще вернется в Россию как победитель на белом коне…""[37]
5
Именно на этом фоне в 1987 году появился роман Владимира Войновича "Москва 2042"[38], который в России знаменит намного больше всех упомянутых ранее романных текстов, ни один из которых, насколько мне известно, не был переведен на русский язык. В романе Войновича мы сталкиваемся с самым развернутым сатирическим портретом Солженицына, который на сегодняшний день имеется в литературе[39]:
"На аллее, идущей от дальних построек, появился чудный всадник в белых одеждах и на белом коне Белая накидка, белый камзол, белые штаны, белые сапоги, белая борода, а на боку длинный меч в белых ножнах".
Сим Симыч Карнавалов — превозносящий самого себя русский графоман и агрессивный националист, живущий в роскоши в ссылке в Канаде, где он прячется от мира и работает над "глыбами" огромного опуса. Параллельно он становится идолом растущей подпольной монархистской партии в Советском Союзе и ежедневно в полдень отрывается от своих важных занятий для того, чтобы прорепетировать тот момент, когда, взгромоздившись на своего коня Глагола, он пересечет границу СССР, откушает хлеб-соль, искоренит "сатанических заглотчиков и плюралистов" и займет свое почетное место царя и спасителя России.
Войнович считает грубым упрощением ставить знак равенства между Сим Симычем Карнаваловым и Солженицыным, однако его герой в не меньшей мере "Солженицын", чем Соколовы, Ветровы, Кубячевы и Кулецыны. И в самом деле, если за карикатурным портретом, созданным Войновичем, не узнавать факты биографии Солженицына, то абсурдистский юмор утратит едва ли не всю свою соль. Так, вне этой реальной аналогии прибытие Карнавалова на Запад превратится просто в фарс: ни одна из стран не желает его принять, и поэтому ему дают парашют и сбрасывают с самолета над Голландией, голландцы же безуспешно пытаются вытолкнуть его через границу в Бельгию. Сатирическая сила этого эпизода предполагает в читателе способность припомнить те сложности, которыми впоследствии изобиловала эмигрантская жизнь Солженицына с его насильственной депортацией в аэропорт Франкфурта. То же можно сказать и о приходе Симыча к власти в России, когда он проходит криогенную заморозку, обманув таким образом смерть, отменяет преподавание точных наук, заменив их теологией, и вводит обязательное изучение словаря Даля, а также собственных трудов.
Войнович, конечно же, прав: это не Солженицын, — но сатирическое впечатление во многом зависит, как и во всех иных случаях, от сложной игры (искажение — узнавание), а введение в сюжет многих подробностей, имеющих прямое отношение к Солженицыну, только подтверждает сознательность замысла.
Карикатура на Солженицына, в особенности в первых главах романа, безжалостна и изобретательна, что абсолютно закономерно в рамках этого жанра. Комическая сила этой карикатуры спасает роман, антиутопический сюжет и повествовательная перспектива которого в ином случае были бы намного менее запоминающимися. На страницах, посвященных Сим Симычу, возникает эффект, на который всегда и рассчитывает сатирик, не очень заботясь о справедливости и взвешенности собственного высказывания. От автора сатирической фантасмагории трудно ожидать, поскольку это противоречит закону жанра, подробных объяснений относительно того, есть ли привычка Симыча, пришедшего к власти, распинать коммунистов всего лишь шутка, не имеющая в виду никакой конкретной личности, или проекция реальных взглядов реального человека.
Однако литературные произведения появляются и живут в рамках определенного контекста. К началу 80-х предположения о том, что Солженицын ведет переговоры с представителями правительства и КГБ в отношении собственного возвращения и места в каком-то зловещем националистическом движении, высказывались вполне серьезно (точно так же впоследствии эмигранты отводили Солженицыну ведущую роль в движении общества "Память"). Одновременно с этим, после относительно умеренного тона, принятого даже в полемических работах о Солженицыне на протяжении 70-х годов, стали появляться неуважительные или попросту оскорбительные высказывания (некоторые из них упоминались выше). В 1981 году свет увидело 1000-страничное издание Флегона с безвкусными картинками, изобилующими всевозможными скабрезностями, непристойными монтажами и попросту личными оскорблениями[40]. Сравнительно безобидной на этом фоне выглядит опубликованная Багричем Бахчаняном разношерстная коллекция фотографий, в которой, как утверждалось, были приведены снимки, изображающие якобы "Сто однофамильцев Солженицына"[41]. В 1986 году, к моменту выхода роман Войновича, появилось в неформальном парижском "информационно-просветительском листочке "Вечерний звон"" еще одно сатирическое и довольно грубое описание встречи честного повествователя с напыщенным Солженицыным в имении последнего (очерк Эдуарда Лимонова "Кавендиш, штат Вермонт").
Ничего общего между Флегоном и Войновичем, разумеется, нет и быть не может. Однако эти примеры приведены для того, чтобы показать, что его роман "Москва 2042" появился вовсе не на однообразном фоне хвалебных песнопений Сол-женицыну как неприступному классику. И столь же закономерно, что кое-кому тогда, особенно в России, сочувственно относившемуся как к Солженицыну, так и к Войновичу, роман последнего должен был показаться ошибкой, поскольку он облекает в сатирическую форму издевки над жизненными свершениями другого писателя. Сам Войнович опубликовал личную переписку такого содержания и там же, в рамках публикации, отстоял свою позицию.
* * *
Беллетристические конструкции, обзор которых я представил на этих страницах, не поддаются какой-либо однозначности вывода. Мифы продолжают цвести и размножаться, пусть косвенно, представляя собой дань значению и жизненности Солженицына (дань, от взимания которой сам Солженицын, вероятно, предпочел бы уклониться), продолжающего по сию пору провоцировать полемику и возбуждать желание увидеть его в "истинном" свете.
Однако, как я попытался показать, мифотворчество, окружающее Солженицына, не может быть сведено к какому-то одному источнику — ни к одержимости и слепоте его поклонников, ни к грязным проискам левых идеологов, ни к массовой загипнотизированности западных либералов, ни к патологической ненависти недоброжелателей-плюралистов. Мифами неизбежно обрастают люди, чья известность или дурная слава вторгается в рассуждения правительств, будь то на Западе или на Востоке, кочует с континента на континент и набирает силу по воле меняющихся обстоятельств на протяжении десятилетий. Не только брежневское Политбюро столкнулось с делом Солженицына и проявило свою полную несостоятельность. На Западе правительства Вилли Брандта и Олафа Пальме пошатнулись, когда их действия в отношении Солженицына разошлись с общественным мнением. Сменяющие друг друга президенты США недоумевали, как же относиться к Солженицыну.
В тот самый момент, когда я заканчивал статью, АПН передало сообщение. Якобы незадолго до штурма захваченного террористами Театрального центра на Дубровке в Москве в октябре 2002 года "президент России Владимир Путин пал духом и даже решил посоветоваться с 85-летним лауреатом Нобелевской премии по литературе Александром Солженицыным. Президент неожиданно высказал предположение, что, возможно, писателю удастся найти магический рецепт разрешения кризиса. Но помощники все же отговорили Путина от подобного варианта". В заключение сообщения Солженицын выглядит имеющим власть над президентом, подобной той, что некогда обладал Распутин:
"Пока неясно, впрочем, не вернется ли Путин к идее интеграции во власть старика Солженицына, который на протяжении последних 40 лет производит мистическое впечатление на многие неокрепшие души. — АПН следит за развитием событий"[42].
Очередной миф? Но даже и за пределами этого экстравагантного сценария всегда казалось, что собственное мнение о Солженицыне было у всех — от Папы Римского до террористов, от бывшего гитлеровского архитектора до наследника британского трона. Премии и почетные награды сопровождали перипетии этой необыкновенной истории на каждом шагу, равно как насмешки и оскорбления. И разумеется, настоящий обзор в свою очередь не может претендовать на олимпийскую объективность и отрешенность от описываемых процессов и эксцессов. Далеко не все тексты, мифологизирующие личность Солженицына, бессмысленны и, напротив, не все мифы одинаково хороши, но даже такие эфемерные и вторичные порождения, как Андрей Соколов или Николай Кубячев, могут пролить частицу света на то, каким в общественном мнении представал этот волнующий воображение образ.
Примечания
1
1 Nicholson M. Solzhenitsyn: Effigies and Oddities. Solzhenitsyn in Exile: Critical Essays and Documentary Materials/Ed. J. B. Dunlop et al. Stanford, Cal: Hoover Institution, 1985. P. 132.
(обратно)2
2 Bieneck H. Solschenizyn und andere. Essays. Mьnchen: Carl Hanser Verlag, 1972. S. 9.
(обратно)3
3 Ruiz E. A. Solzhenitsyn "Un Bravo". Madrid: Playor, 1975. P. 7.
(обратно)4
4 Luvy B.H. La barbarie а visage humaine. Paris, 1977. Цит. по изданию: New York: Harper Colophon Books, 1980. С. 153.
(обратно)5
5 К этому времени появилась отдельной книгой библиография произведений Солженицына и литературы о нем, содержащая более двух с половиной тысяч источников на сорока языках. Fiene D. M. Ed. Alexander Solzhenitsyn. An International Bibliography of Writings by and Him. Ann Arbor: Ardis, 1973.
(обратно)6
6 См. отчет: Шиллера Н. Один день из их жизни // Русская мысль. 1974. 5 сентября. С. 9.
(обратно)7
7 Swanwick K., Lee P. A Day in a Life: A Choral Work (Unison Voices and Piano, with Optional Instruments) for Stage or Concert Presentation. Oxford University Press, 1977. Четверть века спустя, в октябре 1999-го, в Лионе была поставлена опера по роману "В круге первом". См. интервью с Гилбертом Эйми: "Le Premier cercle": un opra politique, pas historique // Le Figaro. 1999. 11 Оctobre. P. 25, — и полное либретто, опубликованное в издании Оpйra National de Lyon в 1999 году.
(обратно)8
8 James C. The Case of Torynitzkyn // The Observer. 1978. 6 May. P. 35. Этот пример взят из нескончаемой путаницы, звуковой игры и народной этимологии, поводом для вдохновения которой десятилетиями служила фамилия Солженицына.
(обратно)9
9 Amerikaner bewundern Solschenizyn // Frankfurter Allgemeine Zeitung. 1976. 4 May.
(обратно)10
10 Renaissance Live at Carnegie Hall // Sire Records. Там есть и такая строфа: "Mother's son, freedom's overdue. Lonely man, he thinks of you. He isn't done, only lives for you. Mother Russia, can't you hear him too?" ("Сын своей матери, свободы заждались. Одинокий, он о тебе думает. Мать Россия, разве ты его не слышишь…")
(обратно)11
11 Bjцrkegren H. Alexander Solsjenitsyn (Stockholm: Wahlstrцm & Widstrand, 1971); Grazzini Giovanni. Solzenicyn (Milan: Longanesi, 1971); Burg David and Feifer George. Solzhenitsyn: A Biography (London: Hodder & Stoughton/New York: Stein & Day, 1972).
(обратно)12
12 Кремлевский самосуд: секретные документы Политбюро.
(обратно)13
13 Среди других романов Тюрка можно найти такие, как "Лагуна. Триллер из мира международных торговцев оружием", "Тайфун. Заметки сотрудника секретной службы", а также романы со столь вызывающими и слегка мрачными названиями, как "Мертвецы из Гонконга весьма мертвы", "Час мертвых глаз", "Лето умерших надежд" и "Смерть пришла из Шанхая".
(обратно)14
14 Иванченко И. Г. Идеологическая диверсия империализма: система, содержание, направленность. Киев: Наукова думка, 1979. С. 156.
(обратно)15
15 Беляев А. Технология лжи//Правда о правах человека. Деятели советской культуры о правах человека./Сост. Борис Иванов. М.: Политиздат, 1977. С. 95.
(обратно)16
16-17 Яковлев Н. Н. ЦРУ против СССР. М., 1980. С. 196.
(обратно)17
18 Там же. С. 188, сноска. Ср.: Beam J. Multiple Exposure. N. Y., 1978. P. 232-233.
(обратно)18
19 Cм. мою статью "Soviet Antidotes to Solzhenitsyn's Avgust Chetrynadtsatogo" в сб.: Aspects of Modern Russian and Czech Literature: Selеcted Papers of the Third World Congress for Soviet and East European Studies/Ed. A McMillin. Columbus, Ohio: Slavica. 1989. P. 159-178.
(обратно)19
20 Ржезач Т. Спираль измены Солженицына. М., 1978. Данное издание ("Прогресс") не поступало в продажу, однако в Италии продавалось более раннее издание: Rezac T. La spirale delle contraddizioni di Aleksandr Solgenitzyn. Milan, 1977. Эта работа была заказана КГБ с разрешения Политбюро, что подтверждено в кн. "Кремлевский самосуд…". С. 556-561.
(обратно)20
21 An den sowjetischen Sicherheitsdienst. Ein Bericht des Spitzels Wetrow alias Alexander Solschenizyn. Aus den nachgelassenen Papieren von Frank Arnau//Neue Politik (Hamburg). 1978. No 2. S. 48-53.
(обратно)21
22 Ibidem.
(обратно)22
23 К примеру, "Верный Руслан" Г. Владимова и "Из жизни Федора Кузькина" Ф. Можаева.
(обратно)23
24 Медведев Ж. Двадцать лет после "Одного дня Ивана Денисовича". Лондон, 1973. С. 113-115.
(обратно)24
25 Ульянов Н. Загадка Солженицына//Новое русское слово. 1971. 1 августа. На данную статью был опубликован ответ: Поспеловский Д. Загадка Н. И. Ульянова//Там же. 1971. 15 августа.
(обратно)25
26 Буков О. На Ниве фальсификация//Современник (Торонто). 1978. No 39-40. С. 222-223.
(обратно)26
27 У гроба апокалипсического зверя//Нива. 1978. No 10. С. 37-38. (Фотография опубликована на с. 36.)
(обратно)27
28 National Review. 1973. 12 October.
(обратно)28
29 Почему мы не веруем в Солженицына?//Нива. 1978. No 12. С. 35.
(обратно)29
30 См., например: Trueheart C. Solzhenitsyn and His Message of Silence//Washington Post. 1987. 25 November.
(обратно)30
31 James D. The Fall of the Russian Empire. London, 1982.
(обратно)31
32 Этот термин был популяризован, например: Белоцерковский В. Из портативного ГУЛАГа российской эмиграции. Мюнхен: авторское издание, 1983, включающее и собственный вклад В. Белоцерковского в дело разоблачения Солженицына: "Феномен Солженицына".
(обратно)32
33 Navrozov L. A Double-faced Totalitarian of Stalin's Vintage//New York City Tribune. 1984. 1 July. P. 4.
(обратно)33
34 Яковлев Н. Н. Указ соч. С. 225.
(обратно)34
35 Hardwick E.Оn the Record//Time Magazine. 1977. 19 December. P. 25.
(обратно)35
36 McElvoy A. The Second Circle//Тimes (Lоndon). 1994. 21 May (Magazine Section). P. 19.
(обратно)36
37 Ibidem.
(обратно)37
38 Klepikova E., Solov'ev V. The Secret Russian Party//Midstream. Vol. 26, No 8 (October 1980). P. 18.
(обратно)38
39 Первое издание: Войнович В. Москва 2042. Анн Арбор: Ардис. 1987.
(обратно)39
40 Также существовали и более короткие сатирические произведения, в которых Солженицын присутствовал, например: Матренин-Дворин А. Настена//Крокодил. 1963. No 36 (перепечатано в сб.: Вайль П., Генис А. 60-1. Мир советского человека. Анн Арбор, 1988. С. 331-332). Добродушная анонимная пародия: One Day in the Life of Ivan Denisovich//Punch (London), 1974, 27 February. P. 327-328; Зиновьев А. Матренадура//Желтый дом. Т. 2. Lausanne: L'Age d'Homme, 1980. C. 27-29.
(обратно)40
41 Флегон А. Вокруг Солженицына. В 2-х тт. Лондон: Флегон Пресс, 1981.
(обратно)41
42 Бахчанян Б. Сто однофамильцев Солженицына (фрагмент)//Ковчег. 1980. No 5. С. 46-56.
(обратно)42
43 Группа "Альфа" захватила Владимира Путина. Солженицын может стать лидером нации. АПН, 1 ноября 2002.
(обратно)
Комментарии к книге «Солженицын на мифотворческом фоне», М. Николсон
Всего 0 комментариев