«От Кибирова до Пушкина»

От Кибирова до Пушкина (fb2) - От Кибирова до Пушкина [Сборник в честь 60-летия Н. А. Богомолова] 4558K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Андершанович Лекманов - Александр Васильевич Лавров - Константин Маркович Азадовский - Роберт Бёрд - Эдуард Семёнович Вайсбанд

От Кибирова до Пушкина Сборник в честь 60-летия Н. А. Богомолова

От составителей

Николай Алексеевич — большой человек, и это не только метафора. Он заметен в любой компании, в любой аудитории. Сидит себе тихонько, вежливо улыбается в бороду, а потом как встанет, как спросит что-нибудь этакое, и потей себе, красней, подыскивая достойный ответ. С такой вот выжидательной улыбкой Николай Алексеевич запечатлен, например, на обложке русской книжки Умберто Эко, составленной по мотивам лекции, прочитанной автором «Имени розы» на экономическом факультете МГУ 20 мая 1998 года.

В движениях Николай Алексеевич нетороплив, говорит ровно и обстоятельно, руками не машет и не горячится, как иные прочие. Да только медлительность его обманчивая. За последние двадцать с небольшим лет Николай Алексеевич стольких авторов опубликовал, откомментировал, проинтерпретировал да из почти небытия вытащил, что многим иным прочим и не снилось. Хочешь не хочешь, глыбу эту теперь не обойдешь, будешь ссылаться как миленький да, поднатужась, предлагать всякие разные мелкие уточнения и исправления.

Студенты факультета журналистики МГУ, на котором Николай Алексеевич преподает, его уважают и… слегка побаиваются. И правильно, между прочим, делают, поскольку Николай Алексеевич снисходительности и безразличия к бездельникам не проявляет. Приведем характерный отзыв о Николае Алексеевиче, извлеченный из Интернета: «[С]трогий, требовательный, уважает студентов, считает, что сегодня все мало читают. [Н]е пускает на лекции, если опоздают больше, чем на 5 минут (даже если в[ы] на 5 с половиной опоздаете — всё, не слушать вам его лекцию!). [О]божает Бабеля. [И] еще разбирается и любит стихосложение, сам писал об этом книгу, ну, точнее, небольшую брошюру. [Н]ужно посещать лекции, он очень запоминает лица. [К]онечно, на экзамене его личное отношение никак не скажется, но на семинарах влияет. [В]се говорят, что списать у него нереально, — бред. [С]писать можно, просто очень осторожно. [В]ыучить все надо. [Л]юбит и требует примеры к любому ответу, будь то ф[унк]ции мифологии в лит[ерату]ре или же худож[ественная] деталь. [В] целом адекватный. [О]чень дисциплинированный. [Н]о я его почему-то боюсь»[1].

* * *

Сборник, который вы держите в руках, составлен из работ и публикаций коллег и друзей Николая Алексеевича, специально подготовленных к его юбилею. Нисколько не сомневаемся, что Николай Алексеевич этот сборник внимательно прочтет, а потом поделится с нами со всеми своими замечаниями и дополнениями, как всегда, конкретными, внятными и содержательными.

С днем рождения, Николай Алексеевич!

О. Л.

Составителям этого сборника удалось диверсионным путем раздобыть список опубликованных работ Н. А. Богомолова, он воспроизведен в конце книги. Нужно сказать: этот перечень — не только полезное, но и назидательное и даже ошарашивающее чтение. Поражаешься, как сумел преподаватель-доцент-профессор, изо дня в день читающий лекции, ведущий семинарские занятия, тратящий драгоценное время и нескудеющие, хочется надеяться, силы на студентов, подающих надежды и никаких надежд не подающих, — как сумел он, поглощенный всей этой, может быть, и приносящей отрадные мгновения рутиной, еще и столько всего написать. При этом «качество продукции», выражаясь зощенковским языком, — высшей пробы. Да другой пробы и не мог бы позволить себе создатель этих бесчисленных книг, статей, публикаций, рецензий, полемических реплик. Изобличителю стольких своих современников-халтуртрегеров поневоле приходится служить образцом.

Автору этих нескольких величальных строк открылась возможность познакомиться с работой Н. А. Богомолова не только в ее конечном результате, предъявляемом читателю, но и, так сказать, в непосредственном трудовом процессе: довелось совместно формировать том переписки Валерия Брюсова и Нины Петровской. Все рукописные тексты, составляющие эту переписку, хранятся в московских архивах, и постоянно живущему в Москве Николаю Алексеевичу досталась львиная доля соавторского труда — копирование автографов, занимающих в книге около 600 страниц. И выполнена была эта работа в рекордные сроки — за несколько месяцев. Мне довелось лишь сверить тексты по автографам и скомпоновать их в хронологический ряд. О том, как умеет Н. А. Богомолов работать, в год его юбилея явилось самое красноречивое свидетельство — два тома переписки Вячеслава Иванова и Лидии Зиновьевой-Аннибал, подготовленные при его ближайшем участии. Опять же, оценить сделанное в полной мере сможет только тот, кто держал в руках автографы, составляющие переписку, и испытывал отчаяние от того, сколько усилий необходимо затратить на прочтение, а лучше сказать — дешифровку этих документов. Сейчас 1300 страниц печатного текста писем доступны каждому. Еще один подвиг Геракла, иначе не скажешь.

Новых тебе свершений, дорогой друг!

А. Л.

«Я чувствую в Вас вечность…» Из писем А. Р. Минцловой к Маргарите Сабашниковой

Биография Анны Рудольфовны Минцловой (1866–1910?) и обширные пласты ее эпистолярного наследия были исследованы и введены в историко-литературный контекст Серебряного века лишь в 1990-е годы. Заслуга «открытия» Минцловой принадлежит в отечественной науке прежде всего Н. А. Богомолову. В своей «маленькой монографии», озаглавленной «Anna-Rudolph», а также в ряде других работ, собранных в книге «Русская литература начала XX века и оккультизм» (1999), Николай Алексеевич обнародовал богатейший материал, освещающий место и роль Минцловой в духовной биографии Вячеслава Иванова, Андрея Белого, Александра Блока, Эмилия Метнера и других писателей в 1907–1910 годах. Одновременно Н. А. Богомоловым были выявлены и опубликованы многочисленные свидетельства, авторы которых пытались — в разное время — осмыслить «явление Минцловой». Все последующие работы, посвященные Минцловой (в том числе и настоящую публикацию), можно рассматривать как дополнение к основополагающему труду Н. А. Богомолова.

Тем не менее личность Минцловой во многом остается загадкой; недоумения, владевшие ее современниками («Что такое эта Минслова?»[2]), не разрешены и поныне. «…И я до сих пор развожу свои руки вопросом — чем было „все это“: безумием, выдумкой, бредом, прозрением, ложью, всем вместе?» — недоуменно вопрошал Андрей Белый в своих воспоминаниях (берлинская редакция)[3]. И в другом месте: «Чем была в своем подлинном виде она (Минцлова. — К. А.) — сумасшедшею, дегенераткой, предательницей, мечтательницей, Сибиллой, хлыстовкой, преступницей? Это — останется тайной для нас»[4].

Андрей Белый, безусловно, прав, полагая, что перечисленные им свойства Минцловой могли органично в ней смешиваться, образуя некий сложный сплав. Исследование этого многосоставного и во многом уникального явления русского Серебряного века, представляющего собой несомненный интерес как для историка культуры, так и для врача-психиатра, — особая и непростая задача.

Источниками сведений о Минцловой являются, в первую очередь, ее письма. Их сопоставление и анализ позволяют сделать, хотя бы отчасти, определенные выводы в отношении личности Минцловой, структуры ее сознания, стилистики поведения и внутренней — весьма интенсивной — эволюции в 1905–1910 годах. Именно письма Минцловой (а не переводы или, скажем, случайные журнальные заметки) воссоздают ее психологический портрет и позволяют судить о ней более достоверно, нежели отзывы современников. С этой точки зрения особую роль приобретают письма Минцловой 1905 года.

О жизни Минцловой до 1905 года, ее занятиях спиритизмом, хиромантией и т. п. сохранились лишь обрывочные сведения, тогда как всё, что происходит с ней на протяжении 1905 года (и позднее), документировано достаточно полно. Суммируя доступные ныне свидетельства, можно утверждать: 1905 год оказался для Анны Рудольфовны переломным. Это был год ее решительного поворота в сторону теософии (хотя правоверной теософкой она никогда не станет), чему в немалой мере способствовало ее личное знакомство с вождями теософского движения: Анни Безант и Рудольфом Штейнером.

Судя по некоторым письмам Минцловой 1905 года, она в ту пору еще не вполне осознавала себя «духовным учителем» (каковым она явится через несколько лет Вячеславу Иванову и московским «аргонавтам»). Однако оценки Безант и Штейнера, обративших внимание на «переутонченность и безграничность впечатлительности» Минцловой (см. п. 1) и якобы оценивших ее «оккультные» возможности, придают ей уверенность в собственных силах. Сообщая Маргарите Сабашниковой о том, что Безант, покидая Теософский конгресс в Лондоне, «благословила ее в таких словах, которые она редко говорит о живущих на земле», Минцлова восклицает: «И от слов ее огнем зажглось мое сердце, навеки теперь» (см. п. 4). Точно такую же «окрыленность» испытала Минцлова и от поддержки Штейнера. «Штейнер говорит, что в Европе он не видит никого с такими громадными силами, как у меня, — радостно сообщала она Маргарите Сабашниковой 9 октября 1905 года (из Берлина), — и у меня так быстро идет развитие, как это бывает через годы только после усиленных занятий»[5].

Письма Минцловой 1905 года содержат немало ценнейших сведений по начальному периоду русского штейнерианства. Но они важны и как биографический источник. В течение летних месяцев 1905 года Минцлова словно испытывает себя и свои возможности. «Во мне все растет какая-то сила, временами пугающая меня, — пишет она Волошину 30 июня 1905 года из Лондона. — И я чувствую себя безумно счастливой от этого»[6]. Она пытается распространить свое влияние почти на всех, с кем встречается в те недели и месяцы: Максимилиана Волошина, Маргариту Сабашникову, Алексея Сабашникова, Константина Сомова, Михаила Чуйко. Каждого из них ей удается — хотя и в разной мере — приблизить к себе, убедить в присущих ей телепатических и гипнотических способностях.

В своих письмах Минцлова — если отвлечься от ее «безумств» и явно болезненных состояний — предстает личностью весьма незаурядной в интеллектуальном отношении: начитанной, осведомленной в разных областях знания; не подлежит сомнению также ее литературный вкус. Она видится до известной степени «художником» — творцом собственной жизни (и, возможно, смерти, обстоятельства которой до сих пор окутаны тайной), сочинительницей легенд о своей причастности к «великим посвященным», «белому братству», розенкрейцерству и т. д.

Письма Минцловой обнаруживают и некий индивидуальный стиль, уже вполне сложившийся к 1905 году, — определенную комбинацию приемов, стилистических и лексических особенностей и т. д. Так, Минцлова подробно описывает свои припадки и «наваждения», вызванные подчас малозначительными событиями (см. п. 4), упоминает о своей слепоте (Минцлова была близорука) в противовес духовной зоркости, намекает на близость к «высшим мирам», постоянно заявляет о своей исключительности: «Мне не нужно никого сейчас, я сильна несокрушимой силой» (п. 4). Она охотно вкрапливает в свои письма имена и факты, почерпнутые в русской поэзии, западноевропейской истории и культуре. Она вновь и вновь возвращается к излюбленным мотивам, акцентируя, например, тему «рук», по которым предсказывала судьбу, или тему Огня — Минцлова не упускала возможности подчеркнуть свое внутреннее родство с этой «священной» стихией. «…Я благословляю его и люблю, — пишет она, например, об Алексее Сабашникове, — и своими огненными и нечеловеческими почти руками я касаюсь его лица, рук, глаз» (п. 6). «Огненный», «страшный», «безумный», «тьма», «ужас» — ключевые слова, определяющие мерцающую («мистическую») тональность и своеобразный настрой ее писем.

«Секрет» воздействия Минцловой на других людей имел, как видно, вербально-артистическую природу. Минцлова являла собой воистину тип Сивиллы; ощущая себя то медиумом, то прорицательницей, то жрицей некоего тайного ордена, она неколебимо верила в свое избранничество, в свои «озарения», в целительную силу своих прикосновений и т. д. При помощи своей эмоциональной, подчас экзальтированной речи, насыщенной «поэтизмами» и сопровождаемой жестами, мимикой, модуляциями голоса и т. д., она творила (изустно и письменно) своего рода «фантасмагорию» (ср. п. 6) — создавала вокруг себя напряженное духовно-мистическое поле, в которое и вовлекала своих собеседников, главным образом тех, кто, следуя поветриям символистской эпохи, искренне и доверчиво устремлялся к «высшим мирам» и был внутренне подготовлен или предрасположен к «сверхъестественному» и «чудесному». Заражая людей своим «мистическим горением», она, с другой стороны, очаровывала их своей участливостью, неизменной готовностью обсуждать их самые обыденные, житейские дела и перипетии личных отношений. Слова любви и ласки, с коими Минцлова обращалась к своим собеседникам и корреспондентам, ее умение вдохнуть в них веру в самих себя — все это действовало почти безотказно. «Она вся отдавалась другому, — свидетельствует Маргарита Сабашникова, — видела в нем то самое высшее, чем он когда-нибудь, может быть, станет; в ее присутствии каждый чувствовал себя приподнятым над повседневностью»[7].

Особенно восприимчивыми к «откровениям» Минцловой оказались в 1905 году Максимилиан Волошин и Маргарита Сабашникова. Они оба находились тогда «на распутье». Ощущение близких и «роковых» перемен, увлечение «сокровенным» знанием, стремление обрести свой собственный путь в искусстве — все это побуждало их безоглядно довериться Минцловой. «…Она <Минцлова> явилась мне как некая фея, могущая ответить на вопросы, которые меня мучили», — признавалась впоследствии Маргарита Сабашникова[8].

В письмах Максимилиана Волошина 1905 года содержится ряд любопытных подробностей, позволяющих уточнить механизм и характер воздействия Минцловой на сознание людей, охваченных, подобно Волошину и Сабашниковой, «эзотерической жаждой». Приведем две выдержки из его писем к Маргарите Сабашниковой.

Из письма от 24 августа 1905 года:

Вчера я опять пережил страшную ночь около Ан<ны> Руд<ольфовны>. Это были опять моменты безумия — когда всходила ущербная Луна-Геката…

Я чувствовал в своих руках пламя, которое то вспыхивало, то совсем замирало.

У нее был еще кроме всего еще припадок с сердцем. Да, я знаю теперь, что есть колдуньи со всеми ужасами колдовства. Было очень жутко… Разные люди, которые живут и жили в ней, говорили разными языками…

Были мгновения, когда я чувствовал полное бессилие сдержать эти взбунтовавшиеся стихии духа…

И ужас и боль за нее, и смертельное утомление.

Какое счастье, что она сама забывает об этих мгновениях…[9]

Из письма от 25 августа:

Мы сидели у Ан<ны> Руд<ольфовны>. Пришли Гриф[10] и Чуйко…

Я случайно подошел к кровати и дотронулся рукой до покрывала. И вдруг оно вспыхнуло и загорелось… Я только дотронулся рукой. Вблизи огня не было. Я быстро свернул покрывало и потушил. И сказал, что случайно уронил спичку, чтобы не испугать Чуйко. Они поверили, но не совсем. Ан<на> Руд<ольфовна> видела, как это было. <…>

Я проводил Ан<ну> Руд<ольфовну> домой и сидел у нее. Когда мы вошли в комнату, меня охватило сразу ощущение присутствия какого-то множества. В зеркалах что-то поминутно мелькало. Какие-то крылья веяли в воздухе. Какие-то касания.

И у меня не было ни капли страха. Какая-то острая радость. Все тело обливалось трепетом и дрожью. Я знал, что ужас стоит рядом, но не может коснуться меня. И холод восторга все время. Точно какое-то тонкое пламя пронизывало.

Но я чувствовал, что я сильнее всего, что наполняло комнату, что я могу приказывать.

«Не делайте резких движений, не вглядывайтесь в зеркала. Вы можете неожиданно прорвать пелену. Вам с этим миром еще нельзя соприкасаться. У Вас еще нет достаточных знаний и подготовки. Это придет значительно позже…» И она стала передо мной и окутала меня каким-то странным покровом пассов, и я почувствовал, что движения и крылья уходят дальше, становятся неслышны, и тот поток радостного ужаса, который струился по моему телу, прекращается.

Еще мгновение, и все стало спокойно. Точно я стоял совсем нагой и на меня надели непроницаемые латы.

«Сейчас очень близки элементарные силы. В Вас громадная сила, которой Вы не умеете владеть. Вы неожиданным движением пробудили огонь и заставили его вспыхнуть. Теперь это может быть еще опасно для Вас. Это астральная зала, которую нельзя проходить одному»…[11]

Впрочем, на самого Волошина образные слова и артистические жесты Минцловой оказывали хотя и сильное, но все же ограниченное действие. Уже через месяц, 25 сентября 1905 года, в письме к Сабашниковой он признается, что «чары» Минцловой, которые он испытал на себе в ночь на 25 августа, «когда весь воздух трепетал крыльями и чьим-то присутствием», обернулись для него через несколько дней «какой-то смертельной, больной усталостью»[12]. Влияние Минцловой на Сабашникову оказалось более глубоким и длительным. Дальнейшая судьба Сабашниковой (и, в частности, ее брачный союз с Волошиным в апреле 1906-го) — прямое следствие ее переписки и личного общения с Минцловой летом и осенью 1905 года.

* * *

Переписка Сабашниковой, Волошина и Минцловой за сентябрь-декабрь 1905 года, частично обнародованная в 1998 году (см. примеч. 4[13]), была посвящена другому аспекту их отношений — встрече со Штейнером и участию в качестве слушателей в его лекционном курсе осенью 1905 года в Берлине. В настоящей подборке на первый план выдвигается сама Минцлова, ее личность и круг ее общения летом 1905 года.

Подлинники публикуемых писем хранятся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 87). Подчеркнутые в рукописном тексте слова выделены курсивом[14]. Все даты приведены по новому стилю (в некоторых письмах указываются — соответственно оригиналу — обе даты).

К. М. Азадовский (Санкт-Петербург)

1

Париж, 25 июля <1905>,

Вторник. Ночь.

Милая и дорогая Маргарита Васильевна!

Я сейчас только вернулась из Руана с М<аксимилианом> А<лександровичем>, мы с ним два дня провели там[15], он три раза писал Вам оттуда, т<ак> что Вы многое уже знаете от него теперь, конечно. Уже ночь, очень поздно — но мне сейчас же хочется написать Вам, дорогая, обнять Вас, заговорить с Вами. Я Вам ответила на Ваше письмо в Лондон[16], надеюсь, Вы получили его своевременно и немедленно же? Я знаю, оно было бледно и смутно, потому что мое изумление, мой безумный восторг от Лондона в первый раз еще в моей жизни не нашли слов для себя — и все слова, слова, которые я так люблю и поклоняюсь им, как богам, — они все точно позабыли свой цвет, свои звуки и отступили назад в безумии и испуге… Т<атьяна> А<лексеевна>[17] получила Ваше письмо в Лондоне, очень радовалась ему и ответит Вам из Генуи — в Лондоне она не успела. Я проводила ее до последнего мгновения ухода корабля. Это была страшная минута, когда при звуках музыки чудного духового оркестра — отплыл пароход. И по волнам полились трубные звуки марша из «Пророка»[18]. И корабль ушел, ушел далеко… Настроение Т<атьяны> А<лексеевны> при отъезде была радость, что она уезжает в Индию. Физически она поправилась. Но чтобы она была спокойна душой — этого я не могу сказать. Сейчас после ее отъезда, по ее просьбе еще из Соутгамптона, я написала Вашей бабушке, Нат<алье> М<ихайловне>[19], подробное письмо об ее отъезде, т. е., конечно, внешнюю форму и облик его, которые действительно чудесны и великолепны. Сейчас я нашла у себя, вместе с Вашим, и ее письмо (т. е. Т<атьяны> А<лексеевны>) из открытого моря близ Гибралтара. Письмо счастливое, довольное. К 12 августу (1 авг<уста> нашего стиля) она будет уже в Коломбо на Цейлоне, и если Вы напишете ей туда, это будет ей громадное удовольствие, т. к. она с истинной, настоящей радостью думает о Вас и любит Вас… Адресуйте письмо так (буквально):

Madame T. Bergengrün Au Bord des Reichspostdampfers «Seidlitz» 17-ten Juli von Southhampton nach Colombo Asien. Colombo. Ceylon. Freudenberg and Cie. (von[20] — Ваше имя).

Все это непременно нужно написать.

Сегодня же у меня письмо от Ек<атерины> Ал<ексеевны>[21], она пишет, что К<онстантин> Д<митриевич>[22] не едет в Индию, а что он сегодня уже в Лондоне[23] (мое предчувствие опять оправдалось!), затем едет в Париж и в Меррекюль[24], где надеется встретить ее. Но Ек<атерина> Ал<ексеевна> уже телеграфировала ему в Лондон, что она советует ему поехать прямо морем в Петербург из Лондона, не заезжая в Париж, — разумеется, это будет самое лучшее — и тогда Ек<атерина> Ал<ексеевна> выедет и встретит его в Меррекюле.

Я не знаю никого прекраснее Екат<ерины> Алекс<еевны> Бальмонт[25].

Вот Вам все известия о Ваших, какие я могу дать, мне кажется, это будет Вам приятно узнать поскорее.

Да, Серг<ей> Вас<ильевич> выздоравливает[26].

О Париже я еще напишу Вам — и, разумеется, я буду рада, если М<аксимилиан> Александрович> будет писать Вам все про меня. Но именно о Лондоне я не писала почти никому ничего — кроме М<аксимилиана> А<лександровича> и Ек<атерины> Ал<ексеевны> (отчасти) — и я Вам все напишу, как только соберусь с силами, потому что Вы это поймете, я знаю. Сейчас не могу, потому что измучена и потрясена впечатлениями до изнеможения и полного уничтожения почти.

Но еще хочу рассказать Вам немного о Сомове[27]. Он только что уехал в Россию — и я должна сказать, что эти дни после моего возвращения из Англии он на меня и на всех нас производил самое лучшее впечатление. В нем вспыхнул вдруг неожиданно тот священный огонь, загорелась какая-то нежность души, какая-то страшная чуткость и отзывчивость. Последний вечер (воскресенье 23<-го>) накануне его отъезда и нашего с М<аксимилианом> Александровичем> в Руан мы провели вчетвером, я, Чуйко[28], Сомов и Волошин, мы бродили по старому Парижу. Я взяла руку Сомова — и он не выпускал ее все время, всю ночь почти, пока мы бродили, — и он так слушал, так звучал в ответ всему тому, что я рассказывала ему, — у меня осталось самое лучшее, самое светлое воспоминание о нем, и я обещала ему написать скоро в Петерб<ург> ему (так! — К. А.) — конечно, я это сделаю, и на днях же.

Что касается Макса[29] Алекс<андровича>, — я очень сблизилась с ним, мы видаемся постоянно, и он много светлого и радостного дает мне. Я вижу в нем пробуждение новой жизни, новой личности, сильной и своеобразной. Эти два дня в Руане мы почти все время были вместе — только от одного часу ночи до девяти утра мы расходились и засыпали мертвым сном по нашим комнатам, на верхушке фантастичного отеля на берегу Сены, горевшей странными тревожными огнями. Но я думаю, Вы все это уже знаете из писем М<аксимилиана> А<лександровича>. Целую Вас, дорогая и любимая. До завтра, т. к. сейчас я падаю от усталости. Но я завтра кончу это письмо. Все время я ни на один день не забывала Вас — Я люблю Вас и думаю о Вас все время, постоянно и неизменно. — Вы для меня — радость; и счастье для меня — воспоминанье о Вас, об этих одиннадцати днях с Вами в Париже. Ведь я знаю, я увижу Вас скоро, мне так кажется, по крайней мере. Вы знаете ведь, что Макс А<лександрович> собирается скоро в Цюрих?[30] Он тогда много расскажет Вам обо мне. Чуйко я видаю часто и много. Он — прелестный, и для меня это настоящий праздник видать его. Если он и не пишет Вам, то во всяком случае вспоминает Вас постоянно и ежечасно, могу заверить. Писать меня он уже начал, сделал один набросок — я не знаю, удачен он или нет, т. к. вообще не знаю себя и своего лица, — но меня поразила красота и странность рисунка — я не знала, что такая глубокая ночь у меня в углах глаз и в концах рта. Ну, завтра утром я кончу письмо. До завтра, милая, милая —.

Среда, 26 июля.

С трудом поднялась сегодня, после этих дней Руана я чувствую огромную усталость — я боюсь, Вы не разбираете моих слов, ведь мои руки и слова очень быстро становятся невнятны, когда я начинаю волноваться. Я Вам напишу скоро еще раз, милая. Сейчас мне хочется ответить на то, что Вы говорите о теле, о его победе конечной над духом. Что касается меня лично — это мой главный недостаток, переутонченность и безграничность впечатлительности. А. Безант сразу обратила на это внимание, и это главное, с чем надо мне будет бороться… С усталостью своей я легко справляюсь — я совсем не считаюсь с ней, и когда ощущаю ее, я поступаю совсем так же, как если бы ее не было. Например, вчера я легли спать около пяти утра, после потрясающих сказочных впечатлений этих двух дней. Но я поступила сегодня так же, как всегда, не считаясь с усталостью, — я встала в 8 ч<асов> и не думаю совсем о ней, и она уходит тогда сама наконец, т. к. утомление и боль не выносят равнодушия и невнимания, они требуют заботы и ухода за со бой. Что касается Вас, я думаю не так: мое мнение, убеждение мог глубокое таково, что сейчас, в этот момент, надо Вам заботиться о теле, об организме — об этом футляре, о котор<ом> А. Безант требует, чтобы очень заботились, т. к. его сила и состояние много значат для работы в высших сферах, и <это> имеет большую важность. Это А. Безант говорила в лекции своей «Об оккультизме»[31]. И Вам нужно поработать над Вашим футляром сейчас. У Вас есть несоразмерность духа с телом, и от этого страдает тело, т. к. оно у Вас слабее. Мне так жаль, что мы не с Вами. Я знаю, что если бы у нас был месяц времени, я могла бы помочь Вам вступить на путь победы над организмом. Первое и главное сейчас — сделайте так, чтобы у Вас не было головных болей. Это возможно. Обратите внимание, отчего они идут, — это не только от впечатлений, ведь в Париже это было у Вас редко? Я Вам буду помогать немного на расстоянии — это можно, я это знаю. Целую Вас, дорогая, до свидания!

А. Минцлова

Я здесь еще останусь. Довольно долго, я надеюсь.

2

Париж,

16/29 июля <1905>.

Дорогая моя, я получила вчера Ваше письмо, спасибо Вам. Да, я хочу и я знаю, я могу помочь Вам избавиться от многого, что Вам тяготит и давит душу, что мешает жить. Сначала я хочу снять с Вас головные боли Ваши — и я надеюсь, это удастся мне. Но, конечно, это все потом, я напишу Вам много и подробно с М<аксимилианом> А<лександровичем>, который на днях едет в Цюрих.

Сейчас К<онстантин> Д<митриевич> в Париже. Он здоров, но я с ним почти еще не говорила и еще не узнаю его, того, кого я любила так долго и неизменно (16 лет).

Он думает провести здесь неделю и ехать в Меррекюль к Ек<атерине> Ал<ексеевне>.

Что касается М<аксимилиана> А<лександровича> — нет, это не отражение. Это было пробуждение души. Как это говорится в одной из последних книжек теософских («Венок из асфоделей»)?[32] Душа многих людей спит, спит долго, и разбудить ее может иногда только страшный толчок… Другие просыпаются легче, иные труднее — но это все равно, в конце концов, т. к. время — это лишь условность, какая-то бледная ширма, поставленная людьми, чтобы смягчить для своих глаз слишком яркий свет вечности.

Макс Ал<ександрович> очень много дает мне. В нем очень много поднялось неожиданного. И мне радостно видеть его таким. Он много помогает мне. В Руане в соборе[33], когда я вдруг неожиданно увидела совсем безумный фиолетовый цвет «vitraux[34]», опустившийся и остановившийся у моих ног на полу, — я вздрогнула, чуть не вскрикнула — и, если бы не Макс Ал<ександрович>, я бы вдребезги расшиблась, грохнувшись во весь мой изрядный рост об каменную плиту. Он все время следит за мной и заботится обо мне. Я вижу его и Чуйко каждый день. Посылаю Вам мой лик, который Макс Ал<ександрович> снял с меня в мастерской Чуйко.

Целую Вас крепко, любимая. Не пишу много, потому что это появление К<онстантина> Д<митриевича> сегодня вечером, хотя я и ожидала его эти дни, — все же это поразило меня очень, и я все еще не могу совсем придти в себя. У меня как раз сидел Макс Ал<ександрович> в это время. Мы сговорились каждый день видеться, и завтра К<онстантин> Д<митриевич> придет в 4 часа. Мой портрет теперь придется отодвинуть на эти дни, т. к. времени не будет. Целую Вас, до свидания, дорогая. Это письмо мое не считается, оно совсем лихорадочное.

Сомову я написала, и Чуйко написал ему — на самом деле, Сомов был так удивительно привлекателен и мил, что ему можно и следует писать. Его адрес: С.-Петербург, Ораниенбаум, Кирочная улица (это до 15 авг<уста> русского стиля).

А. М.

3

Париж,

1 августа <1905>.

Дорогая моя, сейчас получила Вашу открытку из Германии. Я Вам написала в Гейдельберг[35], послала одну из моих фотографий (снятых Макс<имилианом> А<лександровичем> в мастерской у Чуйко). Это письмо передаст Вам Макс<имилиан> Ал<ександрович>. Я не вполне спокойна сейчас — здесь, как Вы уже знаете, вероятно, в Париже, Елена[36] и К<онстантин> Д<митриевич>. И мне очень тяжело. У меня все время болят руки — эти корни моей души, самое чувствительное, что есть во мне.

Я рада, что Вы видели Нюренберг[37]. Я знаю его, я была там трое суток и пережила всю сказку и красоту его. Вы были, в Германском музее?[38] Вы ходили ночью при луне по улицам, где живут тени погибших, и те, кого нет уже больше, тихо, несвязно договаривают свои сказки тем, кто слышит их. Желтая страшная Pegnitz[39], до сих пор еще не позабывшая всего того, что она видела, кипящая и рыдающая у дверей, позабытых теперь. Как я люблю реки, уносящие с собой время, убегающие вдаль в страшном и непонятном смятении. Мы жили в Нюренберге у Frauenthor[40], возле дома герцога Альбы[41]. Я люблю его с тех пор, эти камни рассказали мне все про него, про всю муку, изведанную им, — как никто другой, я испытываю ее. Этот человек знал счастье и боль, неведомые никому больше. У него была мысль, как удав, сковывавшая ему душу, мысль, за которой было легко ему идти…[42]

До свидания, дорогая. Я еще напишу Вам, и М<аксимилиан> А<лександрович> расскажет Вам про меня. Он сделал много, много для меня теперь. Я радуюсь, я счастлива, что я узнала его. В нем проснулись громадные силы, глубоко спавшие в нем до сих пор, очевидно, но это его силы, это он, настоящий, — это не отражение, о нет! Целую Вас.

А. М.

4

Париж,

12 августа <1905>.

Дорогая моя, милая. Сегодня получила Ваше письмо и целую Вас обоих за него. Мне доставили большую радость Ваши карточки, я налюбоваться не могу на них.

Нет, дорогая моя, Макс<имилиану> Ал<ександровичу> не надо приезжать для меня. Я теперь сильнее, чем когда бы то ни было. Еще вчера (11<-го> авг<уста>) мне было ужасно. Я была на краю отчаяния, и силы подходили к концу. Но вечером вчера я получила письмо из Лондона и узнала, что Mrs. Besant, уезжая, благословляла меня в таких словах, которые она редко говорит о живущих на земле. И от слов ее огнем зажглось мое сердце, навеки теперь.

И вместе с этим я получила письмо от Штейнера, его встревожило мое молчание, и он пишет, что он хочет приехать сам за мной, сейчас… Я никогда не забуду этой ночи, этого счастья, пережитого мной, этой силы, сошедшей на меня. Да, я знаю теперь, как Дух Святый сходит на людей! Я написала Штейнеру огромное письмо (12 страниц)[43]. Я поражена была сегодня утром, перечитав его, — никогда я не говорила так, я не знала, что я могу так говорить. Нет. Мне не нужно никого сейчас, я сильна несокрушимой силой. Я Вас целую и люблю, милая. Будьте спокойны и счастливы. Ничего дурного Вы не делаете, Вы встанете, сильная и светлая, и пойдете в жизнь, с лампой Психеи в руках[44]. Вы начнете работать — это нужно. И Вам будет удаваться то, что Вы начнете. Отчаяния и тьмы не будет больше у Вас, потому что глаза Ваши теперь обращены к Свету.

___________________

Спасибо Вам за весть о Ек<атерине> Ал<ексеевне>. Теперь, когда все это прошло, я могу рассказать все. Дня за два до отъезда К<онстантина> Д<митриевича> я получаю отчаянные письма от Ек<атерины> Ал<ексеевны>, от которых у меня чуть сердце не разорвалось (не в переносном смысле, а буквально). Она пишет, что она ничего не знает о К<онстантине> Д<митриевиче> (я ей писала ежедневно, и К<онстантин> Д<митриевич> посылал несколько телеграмм), что она с ума сходит от муки и неизвестности и умоляет его, меня, кого-нибудь — дать ей телеграмму о числе, когда он выезжает, что она едет уже в Петерб<ург> встречать его и просит телеграфировать ей по адресу Евреиновых[45] в Пет<ербург>. Я письмо получила в 7 ч<асов> вечера за обедом и помертвела, и обезумела совсем. Я не знаю ресторана, где они обедали здесь (и я с ними несколько раз). Я бросилась к Чуйко, он, к счастью, помог мне найти этот ресторан. Их не было. Я чувствовала, что я с ума схожу. Я бросилась на телеграф, отправила огромную телеграмму Ек<атерине> Ал<ексеевне> в Пет<ербург>. Чуйко увел меня домой. Но я чувствовала, что я должна отдать это письмо К<онстантину> Д<митриевичу>, и я в 9 ч<асов> вечера отправилась к ним, rue Corneille[46]. На площади у Luxembourg[47] я почувствовала, что я ничего не вижу, что кругом тьма и ужас. Я обратилась к кому-то, попросила отвести меня к Одеону.

Кто-то сделал это и, уходя, поцеловал мне руку. У меня слезы этого чужого человека остались на руке. Но К<онстантина> Д<митриевича> не было дома, я оставила ему записку и вернулась домой в фиакре. В 10 ч<асов> К<онстантин> Д<митриевич> с Еленой пришли ко мне (они каждый день приходили). Но на другой день, в субботу, день отъезда К<онстантина> Д<митриевича>, я получаю с телеграфа Montparnasse отметку, что моя телеграмма не могла быть передана по назначению, т. к. M-me Balmont выехала обратно в Москву… Что был для меня этот день, я не хочу и вспоминать. Даже теперь мне страшно вспомнить этот беспомощный ужас и эти слезы мои. Я бросилась к Чуйко. Он посоветовал мне не говорить об этом К<онстантину> Д<митриевичу>, т. к. у них были взяты билеты заранее до Петерб<урга>, они получили деньги от Мих<аила> Вас<ильевича> Сабашникова — и от этого моего сообщения, Бог знает, какие последствия могли возникнуть. Чуйко подал мне мысль после отъезда К<онстантина> Д<митриевича> с вокзала телеграфировать Вашему отцу[48] еще, чтобы он известил Ек<атерину> Ал<ексеевну>. Вообще, если бы не Чуйко — я бы вряд ли пережила эти два дня, говоря по правде. У меня еще было одно очень тяжелое переживание и сверх всего — этот ужас —.

Мы так и сделали. 23 июля (стар<ого> стиля) вечером я и Чуйко проводили К<онстантина> Д<митриевича> и Елену на Gare du Nord[49]. И я послала Василию Михайловичу (Вашему отцу) телеграмму: «Dites Catherine Constantin parti ce soir Petersbourg»[50]. Значит, 24 июля утром Вас<илий> Мих<айлович> получил это — и 25<-го> Ек<атерина> Ал<ексеевна> уехала в Петерб<ург>, а вечером 26<-го> должен был приехать в Петерб<ург> К<онстантин> Д<митриевич>. Вот история этих двух дней последних бальмонтовского пребывания. Первые же два дня после отъезда Максимилиана все было хорошо, с этой стороны.

Чуйко я вижу два раза в день — в 11 ч<асов> утра (до 12?) он пишет мой портрет[51], а в 5 ч<асов> вечера (от 5–7) мы с ним играем Шумана.

О том, где Макс<имилиан> Ал<ександрович>, никто не знает, т. к. я никому не говорила, и все знают только про его открытки с Gare Montparnasse[52] в день отъезда.

Я ему напишу еще сегодня или завтра утром. Нет, пусть он не приезжает, не надо. Теперь я сильна. Скажите ему, что я люблю его и что я много бываю с ним теперь.

А<нна> Р<удольфовна>

Это письмо сообщите Макс<имилиану> Ал<ександровичу>. Я ему напишу завтра, сегодня я очень, очень устала. Целую Вас и его.

А<нна> Р<удольфовна>

5

<Париж.>

20 августа <1905>,

воскресенье.

Дорогая Маргарита Васильевна,

Спасибо Вам за Ваши строки, милая. Пишите мне, когда Вам захочется, и никогда не заставляйте себя… Я могу и без писем знать и чувствовать все — но только письма очень много значат для меня, не меньше, чем слова, которые я люблю глубоко. В письмах руки играют таинственную роль[53]. И у Лермонтова есть стихотворение, которое я не могу вспомнить без страшного, страстного волнения: «Есть речи — значенье темно иль ничтожно — но им без волненья — внимать невозможно…»[54] Он говорил о письме…

Я рада, что Вы начали работать. Я знаю, что Вы сделаете много. Не останавливайтесь, не колебайтесь, не оглядывайтесь назад. Говорите то, что вы думаете и чувствуете, — но думайте только о том, что прекрасно и невозможно.

В Вас есть огромный талант и сила. Вы идете и берете из сказки, из волшебства — это лучший, верный путь. Я не могу до сих пор забыть Вашей Волховы[55], той атмосферы сказки, мглы и тумана, которая сразу захватила меня при виде Вашего эскиза, не конченного, но уже прекрасного. Кончайте то, что Вы начали, не останавливайтесь. Я знаю, что Вы найдете и что Вы на пути уже. Да благословенны Вы будете, навсегда. С радостью и нежностью я думаю о Вас, нежно любимая, очень дорогая и глубоко милая Вы моя, дитя моей души!

От Ек<атерины> Ал<ексеевны> я получила письмо. Все устроилось благополучно. Она получила мои телеграммы и письма (с опозданием, конечно), и она встретила К<онстантина> Д<митриевича> в Петербурге вовремя. Елена уехала. Она с К<онстантином> Д<митриевичем> (т. е. Катя, конечно) уехали в Силламяги (близ Меррекюля). Мне страшно тяжело, я боюсь, что К<онстантин> Д<митриевич> уходит от меня, от Ек<атерины> Ал<ексеевны>, но… я еще не знаю ничего наверное и не хочу знать и видеть наверное.

От Сомова я получила прелестное письмо, обрадовавшее и взволновавшее меня безгранично. Адрес Дурнова[56]: Пречистенка, Штатный переулок, д<ом> Даниловой. От него я тоже получила восхитительное письмо и прелестный потрет его.

С Чуйко мы все <окончание письма не сохранилось>.

6

<Париж.>

Четверг,

24 августа <1905>.

Дорогая моя, сегодня я получила Ваше письмо. Мне было радостно читать его… Не удивляйтесь! Есть печальные, страшные вещи и слова, от которых мне становится легко, и странное чувство счастья охватывает меня. Я начну с самого начала Вашего письма. Отчего я люблю Вас, отчего я восхищаюсь Вами? Я не знаю. Я вижу Вас — своими незрячими глазами я вижу Вашу красоту и люблю ее. Вы знаете, как называют меня самые близкие мои друзья (Строганов[57], которого Вы, кажется, немного знаете?). Он часто, обращаясь ко мне, говорит: «Послушайте, Вы, фантасмагория».

Я знаю, что в Вас есть огромные силы и возможности. И я знаю, что Вы скажете, что в Вас есть, что такое в Вас… и горит неугасимым огнем. Во времени я могу ошибиться, т. к. со временем я не умею очень точно обращаться. Серг<ею> Вас<ильевичу> я предсказала пятью годами раньше, чем должно было случиться, то, что я увидела в нем…[58] Но я почти никогда не ошибаюсь в сущности… И в Вас я, быть может, не точно могу сказать момент. Но от этого не меняется сущность… И Вы все сделаете, что Вы думаете, и скажете людям все, что надо, про Волхову[59] и Лесного Духа[60] и про многое, многое еще. Если сейчас Вы не можете работать — это вполне объяснимо, и темного, тяжелого здесь ничего нет. У Вас есть время еще в этой жизни — и годы, месяцы Вы можете ждать еще. — Почему я думаю, что в Вас есть талант? Потому что от Вашей Волховы у меня до сих пор осталось ощущение счастья и молитвы предрассветной… И портрет Ваш[61], и Нюши[62], и Чуйко[63] дали мне много… И все время я чувствую в Вас вечность, дыхание сил, еще не вставших и дремлющих глубоко… У Вас есть во всем, что Вы пишете, еще иная подземная сила и волнение. И это дает особую окраску для меня Вашей личности. Мне грустно за Вас, что Вы не можете взглянуть на себя теми глазами, какими я вижу Вас, дорогая. Но я покажу Вас Вам самим, я отдерну эту завесу, мешающую Вам дышать и видеть ясно… Милая, милая, я целую Вас. Простите за это письмо. Я очень измучена — я всю ночь не спала (сейчас 5 ч<асов> утра), и завтра, т. е. сегодня мы едем в Версаль. Сомов так упорно и настойчиво просит и пишет о том, чтобы я съездила с Чуйко в Версаль и взглянула бы там на свой портрет, удивительно похожий, говорит он. — Он говорит, что я, живая, стою там, в Версале, до ужаса похожая… Я была тогда тоже Анна — Anne comptesse de Thou[64] — и я умерла в 1547 году… Странно, что я не успела еще отдохнуть с тех пор — а времени было достаточно! Сомов прислал мне точный адрес, где мне найти себя, № и залу (это из новых, оказывается, недавно открытых зал Версаля). Завтра я еду туда с Чуйко (М<аксимилиану> А<лександровичу> некогда, т. к. он уезжает в субботу[65], и я не хочу ни за что, чтобы он слишком утомлялся). Он и так много сделал для меня.

Теперь об Алеше[66]. Про его руку я ничего не скажу Вам. Мне нужно держать его руку своими руками, слышать и видеть пальцами его жизнь и душу — ведь глаза мои весьма смутны, а ошибиться всегда так тяжело!

Я очень хочу видеть Алешу. Скажите ему, что я приеду в Цурик[67] (по дороге в Берлин)[68], чтобы говорить с ним и видеть его. Вчера я очень тяжело и мучительно видела его во сне. Я очень много перестрадала за него в эту ночь, и у меня явилось огромное чувство нежности и ласки к нему. Мне кажется, я много могу дать ему, — и мне хочется дать ему, сейчас[69].

Мне хотелось бы обратить глаза его в ту сторону, где свет жизни… Он в состоянии увидеть его, потому что душа его высока и прекрасна. Отсюда, издалека, я благословляю его и люблю, и своими огненными и нечеловеческими почти руками я касаюсь его лица, рук, глаз. Я мыслью ухожу к нему и думаю о нем сейчас… Бедный мальчик мой, быть может, я помогу ему!

О Чуйко я хочу Вам написать бесконечно много, как только у меня заведется побольше сил. Он — прелестный, и я с каждым днем все больше привязываюсь к нему. Он все лучше, прекраснее с каждым днем становится, и я не могу налюбоваться на него. Он работает много и хорошо — и будет работать еще больше, еще лучше. Но об этом потом я напишу, т. к. буквально падаю от усталости, а мне нужно непременно (т. е. я хочу) отослать сегодня это письмо Вам. Целую Вас нежно. До свидания!

А. Минцлова

7

Париж,

27 августа <1905>,

Воскресенье.

Дорогая моя, любимая, целую Вас за письмо. Пишу сегодня немного, т. к. много работать мне придется ночью. Скажите Алеше, что я по дороге в Берлин заеду в Цюрих, чтобы видеть его, и что на днях я напишу ему лично, а пока я прошу его носить тот камень, который привез ему М<аксимилиан> А<лександрович>[70]. Три раза, в четверг, в пятницу и в субботу ночью (от 1 часу до 2<-х>), я приходила к Алеше. Я это говорила М<аксимилиану> А<лександровичу> подробно. Я подходила к нему, наклонялась над его постелью и целовала его в лоб, а потом рукой три раза проводила по лицу его, ограждая его от боли и тоски. Сегодня приехал к Вам М<аксимилиан> А<лександрович>, он знает, что нужно сделать для Алеши, т<ак> что сегодня ночью я не пойду к нему. Но я теперь знаю, что я могу помочь ему, и радостно сделаю это. Усталости я от этого не испытываю совсем — в начале и в конце только небольшое головокружение, как от высокого взмаха на качелях — подъем и спуск… «Недалека воздушная дорога…»[71]

До свидания, дорогая моя. Я еще напишу Вам. У меня странное убеждение и уверенность явились теперь — я знаю, что Вы напишете одну картину, удивительную, из Египетской Жизни — один из эпизодов «Книги Мертвых»[72]. Это я Вам расскажу потом.

М<аксимилиану> А<лександровичу> мой привет. Нет, мне не нужно совсем теперь, ничего совсем! И никого из людей не нужно. Я окружена сейчас кольцом огня, из которого я не выйду больше. Я с глубокой нежностью и благодарностью думаю о нем и люблю его навеки, и я считаю его одним из прекрасных, необычайных людей земли. Но он далек от меня. — Целую Вас и его, и Алешу. Будьте счастливы и радостны все. Алеше я напишу отдельно.

А. Минцлова

Т<атьяна> А<лексеевна> теперь, вероятно, в Калькутте. Пишите ей теперь: Colombo, India, Ceylon, poste restante[73]. Последнее письмо ее было из Порт-Саида, очень бодрое и светлое.

Да, чуть не позабыла главное: пожалуйста, пришлите мне поскорее карточку Алеши (я ее Вам потом могу вернуть). Мне это поможет думать о нем. Если можно, то лучше ту карточку, где он снимался в тяжелом настроении.

Символ и аспект у Вяч. Иванова

Omnia enim agunt sub tali aspectu et aliter agere non possunt[74].

Петр Иоанн Оливи[75]

Вячеслав Иванов, главный теоретик русского символизма, пришел к центральным понятиям своих теорий, таким как символ и миф, путем долгих и сложных исследований в разных областях истории культуры, философии и религии. Человек огромной эрудиции и недюжинной работоспособности, Иванов был восприимчив ко многим, порой трудно согласуемым между собой влияниям, как, например, платонизм и Ницше, античное почитание Диониса и современное православие. После 1907 года именно символ (а иногда и миф) чаще всего служил связующей нитью в его теоретических трудах. К сожалению, становление мысли Иванова на ее ранних стадиях, до периода собственно символизма, остается мало изученной темой[76]. Цель настоящей заметки — проследить историю одного из важных, хотя и недолговечных понятий в раннем творчестве Иванова, а именно — понятие «аспект».

Место понятия «аспект» в мысли Вячеслава Иванова раскрывается при прочтении сонета «Аспекты» (1903).

                     Аспекты                                Вл. Н. Ивановскому Не Ding-an-sich и не Явленье, вы, О царство третье, легкие Аспекты, Вы, лилии моей невинной секты, Не догматы учительной Совы, Но лишь зениц воззревших интеллекты, Вы, духи глаз (сказал бы Дант), — увы, Не теоремы темной головы, Blague или блажь, аффекты иль дефекты Мышления, и «примысл» или миф, О спектры душ! — все ж, сверстник мой старинный, Вас не отверг познанья критик чинный В те дни, когда плясал в Париже Скиф И прорицал, мятежным Вакхом болен, Что нет межей, что хаос прав и волен[77].

Пятое стихотворение в цикле «Товарищам» из раздела «Сонеты» в сборнике «Прозрачность», «Аспекты» носят посвящение Владимиру Николаевичу Ивановскому (1867–1931), товарищу Иванова по Школе общественных наук в Париже, где в 1902–1903 годах Иванов читал курс лекций «Эллинская религия страдающего бога», а Ивановский — курсы «Введение в философию» и «Из истории философской мысли в XVIII веке»[78]. Ивановский настаивал на необходимости исторического подхода к философским проблемам, даже к проблемам познания и психологии, к которым чаще применяют метод эмпирический и аналитический. В 1904 году Ивановский выступал на Втором Международном конгрессе философии в Женеве, о котором Иванов написал краткую, но содержательную рецензию[79]. Рассказывая об открывающей Конгресс дискуссии «о значении истории философии», Иванов отмечал, что «г. Ивановский настаивал при этом на динамическом и социологическом ее моменте»[80]. Иванов не мог не относиться скептически к философским трудам Ивановского; ведь в 1905 году он предостерегал о социологии и психологии как о «двух чудовищных желудках, назначенных отправлять функцию пищеварения в коллективном организме нашей теоретической и демократической культуры» (Т. 1. С. 838). Тем не менее Иванова и Ивановского объединяли интерес к истории философии и искренняя дружеская приязнь. Еще два стихотворения в сборнике «Прозрачность» носят посвящения Владимиру Ивановскому: «Обновление» и «La faillite de la science»[81].

Это был момент вхождения Иванова в высшие интеллектуальные круги, когда он обрел тесный круг приятелей, включая С. А. Котляревского, C. Л. Полякова, Н. Е. Пояркова, Ал. Н. Чеботаревскую, А. С. Ященко и др., на которых его обаятельная личность оказала заметное влияние. В этом кругу Иванов весьма сознательно строил себе репутацию ученого-поэта, причем он акцентировал свое вольно-поэтическое видение истории. Как видно по письмам к жене Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, уже тогда Иванов начал сознавать свою миссию внедрения в русскую культуру, даже в ее философское измерение, нового стихийного начала[82]. Если Ивановский выступает в качестве «критика чинного», то Иванов себя называет «скифом», отсылая к своему более раннему стихотворению «Скиф пляшет», вошедшему в цикл «Парижские эпиграммы» (1891) и опубликованному в «Кормчих звездах» (1902). Под влиянием Иванова Ивановский вскоре начал упражняться в поэзии, впрочем, как показывают сохранившиеся образцы, без заметного успеха[83].

Свойственным ему образом, в поисках «царства третьего», равно свободного от западного формализма и восточного хаоса, Иванов здесь сочетает термины из двух разных философских традиций, а именно кантовской и платоновской. В первых строках Иванов определяет аспект как нечто третье, отличное от центральных понятий «Критики чистого разума» Иммануила Канта «вещь в себе» и «явление». Он отрицает тождественность этого третьего элемента с догматом, теоремой, иллюзией, аффектом, дефектом мышления, примыслом или (что наиболее интересно в свете ивановских интересов) мифом. Можно предположить, что хотя бы некоторые из этих возможных определений восходят к Вл. Ивановскому, который, как следует из текста сонета, оспаривал гносеологические теории своего друга, «не отвергая» из них (по словам стихотворения) лишь понятие «аспект».

Иванов находит четыре синонима «аспектам»: они — лилии его невинной секты, зениц воззревших интеллекты, духи глаз и спектры душ. Очевидно, речь идет о силе чистого знания, подобной прозрению или интуиции. Спектр — противоречивое слово, обозначающее заодно аналитическую полноту предмета (например, зримый спектр естественного света) и его призрачность. Спектр — это прозрачность предмета как в положительном смысле очевидности, так и в более отрицательном смысле несущественности или фантомности, т. е. того, что лишь является, но не есть[84]. Это противоречие неизбежно при зрительном восприятии, в котором глаз вынужден проникать через предмет, чтобы увидеть его насквозь. Оно также присуще религиозному знанию, поскольку речь идет о познании непознаваемого. Всякое познание является актом насилия по отношения к сокровенному предмету, превращает его в зрелище. Как при этом возможно правдивое знание?

На этот вопрос отвечает другой сонет из «Прозрачности» «Gli spiriti del viso», который проливает свет и на образ «духи глаз»:

                  Gli spiriti del viso Есть духи глаз. С куста не каждый цвет Они вплетут в венки своих избраний; И сорванный с их памятию ранней Сплетается. И суд их: Да, иль: Нет. Хоть преломлен в их зрящих чашах свет, Но чист кристалл эфироносных граней. Они — глядят: молчанье — их завет. Но в глубях дали грезят даль пространней. Они — как горный вкруг души туман. В их снах правдив явления обман. И мне вестят их арфы у порога, Что радостен в росах и солнце луг; Что звездный свод — созвучье всех разлук; Что мир — обличье страждущего Бога.

Образ «духи глаз» восходит к «Новой жизни» Данте, где среди прочих чувственных духов они отвечают собственно за зрительный опыт[85]. В свою очередь, чувственные духи подчиняются таким высшим силам, как Дух Животный и Дух Природный. Духи глаз (или, в переводе А. Эфроса, зрения) внимают видению Беатриче по указке Духа Животного, который, согласно Данте, «пребывает в верхней светлице, куда духи чувственные несут свои восприятия». Судя по всему, у Данте духи зрения значительно более нерадивы, чем у его русского последователя; Данте рассказывает, как «Дух Любви, уничтожив всех других чувственных духов, гнал наружу слабых Духов Зрения и говорил им: „Ступайте воздать честь Госпоже вашей“, — а сам становился на их место. И если кто-нибудь захотел познать Любовь, тот мог бы сделать это, созерцая трепет моих очей»[86]. Лишившись дара различения, глаза Данте прикованы к его любимой, а сам Данте находится в плену у своих глаз, печальный вид которых, по его словам, достоин жалости. Поэтому Любовь изгоняет их и сама берет на себя ответственность за зрение. У Иванова же, по словам Памэлы Дэвидсон, духи глаз «проводят большую часть своего времени, мечтая о мире за пределами видимых явлений и произнося суждения о явлениях сего мира»[87]. Таким образом, Иванов сливает воедино силы зрения и суждения, духа зрения и духа любви в единое понятие «аспект». Как будет показано ниже, невнимательность Иванова к уроку Данте об опасности исключительно визуального отношения к миру имеет далеко идущие последствия в его творчестве.

Как отмечает Памэла Дэвидсон, стихотворения «Аспекты» и «Gli spiriti del viso» близко связаны с одним фрагментом в последней главе книги Иванова «Эллинская религия страдающего бога» (возможно, что стихотворения писались как раз в конце парижского курса лекций, легшего в основу этого текста):

Религии по существу чуждо притязание быть нормативною инстанцией познания; но ее эмоциальная сфера необходимо обуславливает аспект познаваемого. То, что мы называем аспектом вещи, слагается, по нашему мнению, из результатов тройственной психологической зависимости всякого восприятия, во-первых, от (апперцептивных) ассоциаций, неразделимых от восприятия, — во вторых, от выбора тех или иных признаков воспринимаемого, нас особенно в нем поражающих и затемняющих собой остальные, — в-третьих, от волевого элемента нашей оценки, утверждения или отрицания воспринимаемого. Ассоциация, выбор и оценка создают психологическую среду, в которой явления необходимо преломляются, прежде чем войти в наше сознание (φαλνομενα для нас еще и δυαχρινομενα). Суммирование аналогичных аспектов коллективного восприятия кристаллизуется и объективируется в стиле народа или эпохи (стиль — типический аспект); а заражение аспекта составляет virus культурно-исторических движений, их внутреннюю «идею», часто не сводимую до конца к логически определенному содержанию. Нам кажется, что именно аспект, не догмат, — посредствует между религиозным чувствованием и познанием.

И вот аспект мира в озарении Дионисовой религии: мир — обличье божества страдающего. Зрелище мирового страдания выносимо для зрителя и соучастника Действа вселенского (и каждый из нас вместе зритель и соучастник, и, как соучастник, — вместе жертва и жрец) только при условии живого сознания абсолютной солидарности сущего, только в глубоком экстазе мистического единства, который во всех ликах бытия прозревает единый лик жертвоприносимого, жервтоприносящегося Бога. Дионисова религия — религия такого Божества: это — аспект ее; и ее исступление — ее virus[88].

Первый момент познания («ассоциации») связан непосредственно с главной темой философствования Вл. Н. Ивановского, автора книги «Ассоциационизм психологический и гносеологический». Считая их лишь началом познания, Иванов дополняет ассоциации еще такими двумя необходимыми моментами познания, как выбор предмета и его оценка. Как показала Памэла Дэвидсон, три фазы познания иллюстрируются последовательно в первом катрене сонета «Degli spiriti del viso»: духи глаз «избирают» не каждый цвет, цвет «сплетается (т. е. ассоциируется) с их памятью» и выносит «суд…: Да, иль: Нет»[89]. Полемический жест Иванова по отношению к Ивановскому можно интерпретировать как отрицание чисто психологического характера познания, утверждение его как волевого и аксиологического акта: человек познает то, что он выделяет из реальности как ценность (δυαχρινομενα значит то, что выделено). С другой стороны, если не полагать и не искать определенный предмет, то его и не увидишь и не оценишь по достоинству. Можно сказать, что, как до него славянофилы и Вл. Соловьев, Иванов пытается найти место вере (в основном как модусу воли) в философском анализе познания.

Аспект равным образом исходит от предмета знания и от субъекта знания, он обозначает некий промежуточный этап между чисто чувственным восприятием и пониманием. Если отождествлять аспект с «духами глаз», то можно сказать, что этот вид знания также родственен эстетическому опыту, который в стихотворении обозначается в следующих фразах: покров сокровенного смысла («горный вкруг души туман»), истинный вымысел («В их снах правдив явления обман»), музыка посвящения («арфы у порога»), красота в природе («радостен в росах и солнце луг»), гармония сфер («созвучье всех разлук»), трагический катарсис («обличье страждущего Бога»), К тому же, согласно «Религии страдающего бога», аспект выражается именно в «стиле народа или эпохи». Таким образом, уже на этой, ранней, стадии Иванов обнаруживает тенденцию подчинять философское, религиозное и историческое знание эстетическому опыту.

Учитывая эстетический контекст употребления понятия «аспекты» у Иванова, может показаться неожиданным, что, по всей видимости, Иванов заимствует его из латинской схоластической теологии, где для целого ряда мыслителей оно помогало объяснять «объективность умственных представлений»[90]. Не исключено, что обращение к схоластическому наследию связано с пребыванием Иванова в Париже, в районе Сорбонны; во всяком случае, схоластические термины и формулы останутся неотъемлемой частью ивановского философствования вплоть до конца его жизни, хотя до сих пор это явление не получало должного освещения в науке.

Наиболее прочно термин «аспект» связан с теорией познания у францисканца Петра Иоанна Оливи (1248–1298)[91]. Согласно преобладающей в то время теории, содержание познавательного акта исходит не прямо от чувственного контакта с предметом, а путем соотношения материального предмета с его видом или идеей (лат. species). Оливи же полагал, напротив, что сознание вида логически предшествует прямому познанию предмета, направляя и обуславливая собственно познавательную силу. Для Оливи «аспект» обозначает то «действенное внимание», с которым ум подходит к предмету и которое обуславливает познание этого предмета.

Sicut enim anima non potest recipi in materia sui corporis, nisi prius sit debite complexionata et organizata: sic nec actus videndi potest recipi in oculo corporali absque potentia visiva et absque debit aspectu eius ad obiectum, et idem est de auditu respectu potentiae auditivae et sic de aliis[92].

____________

Как душа входит в вещество своего тела только тогда, когда она уже сложена и сорганизована надлежащим образом, так же и акт зрения не входит в телесное око без его визуальной силы и аспекта, направленных к предмету.

Чувственное же восприятие предмета лишь реализует и завершает познание, уже происшедшее (хотя бы потенциально) в уме:

[Q]uantumcunque potentia cognitive per habitum et species ab actione cognitiva differentes sit informata, non potest in actionem cognitivam exire, nisi prius indendat actualiter in obiectum, ita quod aspectus suae intentionis sit actualiter conversus et directus in illud. Et ideo dato quod species praecurrens actionem cognitivam sit influxa ab obiectoi, adhuc praeter hoc oportet quod potentia actualiter intendat et intellective aspiciat in obiectum; nam impossible est quod absque hoc producat in se actum cognitivum[93].

____________

Сколько бы познавательная сила ни была предуказана привычкой и видами, отличными от познавательного акта, она не может пройти к познавательному акту, если она сначала не обратится к предмету, так что аспект ее интенции обращен и направлен к предмету. Итак, поскольку предшествующий познавательному акту вид напечатлен на предмете, тем не менее сила должна еще обратиться к предмету и умственно внять ему; иначе невозможно, чтобы она произвела познавательный акт внутри себя.

Таким образом, хотя импульс к познанию приходит от предмета, тем не менее собственно познавательный акт происходит целиком внутри ума: «мы всегда познаем вид прежде его предмета», так что «аспект его есть первое, что ум познает, и первый его предмет, так что мы всегда познаем вид как самую суть предмета»[94]. Оливи также полагает, что вещь является не материальной или формальной, а лишь завершительной причиной познания: «Познание не исходит от предмета как от действующей силы, оно исходит от него как от завершительной причины аспекта и его действия»[95].

Circa quartum vero principale, quomodo scilicet obiectum, in quantum terminat aspectus et actus potentiarum, cooperatur specificae productioni eorum, sciendum quod obiectum, in quantum est talis terminus, habet rationem termini fixivi et illapsivi et praesentativi et sigillativi seu configurativi et repraesentativi seu cognitive. Nam actus et aspectus cognitivus figitur in obiecto et intentionaliter habet ipsum intra se imbibitum; propter quod actus cognitivus vocatur apprehensio et apprehensive tentio obiecti. In qua quidem tentione et imbibitione actus intime conformatur et configuratur obiecto; ipsum etiam obiectum se ipsum praesentat seu praesentialiter exhibet aspectui cognitivo et per actum sibi configuratum est quaedam repraesentatio eius. Sicut enim actualis irradiatio vasis sphaerici vel quadrati fit sphaerica vel quadrata ex hoc solo quod lux generat illam cum conformitate ad figuram sui suscipientis et continentis: sic, quia vis cognitiva generat actum cogni-tivum cum quadam informative imbibitione actus ad obiectum et cum quadam sigillari et viscerali tentione obiecti, idcirco eo ipso quod sic gignitur, fit ipsa similitude et sigillaris expressio obiecti[96].

____________

По поводу четвертого главного принципа — а именно, что предмет, поскольку он завершает аспекты и акты [познавательных] сил, соучаствует в их специфическом произведении, — важно отметить, что предмет, поскольку он является таким завершением, отличается характером чего-то устойчивого, проницательного, показывающего, знаменательного и изображающего, или познавательного. Ведь познавательный акт и аспект фиксируются на предмете и преднамеренно впитывают его в себя. Поэтому познавательный акт называется постижением и постигающим протяжением к предмету. Посредством этого протяжения и впитывания акт внутренне сообразуется и соответствует предмету. К тому же предмет показывает или выставляет себя аспекту; в этом соответствии происходит своего рода представление предмета. Точно так же, как настоящее освещение сферического или квадратного сосуда делается сферическим или квадратным в силу того, что свет производит его, сообразуясь форме того, что воспринимает и содержит его, так и познавательная сила производит познавательный акт вместе с таким формообразующим впитыванием акта в предмет, со знаменательным и телесным протяжением по направлению к предмету, и благодаря этому она делается самим подобием и знаменательным выражением предмета.

Следуя Дионисию Ареопагиту, в целях истинного познания Оливи утверждает необходимость подняться выше не только чувственного зрения, но даже и умственного образа (воображения):

Quod autem dicitur quod quando homo aliquid vult pure mtelligere, abstrahit se pro viribus a conditionibus materialibus: dico quod hoc non est verum nisi sub hoc intellects quod quando homo vult intelligere aliquid spirituale et insensibile seu incorporeum, elevat aspectum suum ab obiectus corporalibus seu a speciebus repraesentantibus corporalia, quales sunt species imaginationis[97].

____________

Если кто скажет, что когда человек хочет познать что-либо в чистом виде, он отрешается от людей и от материальных условий, то я скажу, что это неверно… когда человек хочет познать что-либо духовное и нечувственное или нетелесное, он возводит свой аспект от телесных вещей или от идей, представленных в телесном виде, которые есть идеи воображаемые.

Очевидно, как и Данте, Оливи считает, что телесное восприятие должно полностью подчиняться руководству высших духовных сил. Можно увидеть предмет или существо, даже Бога, лишь обращая свой аспект к нему. Таким образом, познавательный акт является заодно актом и воли, и веры.

Как отмечает Лейн Спройт, «весьма парадоксально» то, как для Оливи «ум открывается предмету, лишенному причинной роли в произведении умственного действия по отношению к этому предмету»[98]. Спройт пишет, что «познавательный акт, или „aspectus“, предполагает, что ум, пробужденный волей или чувствами, может проецировать себя на чувственную сферу. <…> Ум по большей части самостоятельный источник познаний, и завершающая причинность чувственного предмета выражает маргинальную роль чувственных данных в порождении умственных представлений о чувственном мире»[99]. Как резюмирует эти идеи Н. К. Гаврюшин, «резкое разделение разумной части и тела имеет глубокое основание, ибо, по Оливи, форма не соединяется с материей, а, так сказать, абсорбирует ее. <…> В процессе познания объект никакого каузального воздействия на субъект не оказывает; он является только причиной ограничивающей (causa terminativa) или поводом (occasio) познавательной деятельности»[100]. Материальный мир представляет лишь повод для самопроявления высшей реальности. Таким образом, теория познания Оливи приводит к своего рода окказионализму, к которому также был склонен Вяч. Иванов в своих рассуждениях об исторической действительности: «Действительность — несовершенное зеркало иной действительности <…> кристаллизация возможного. Осаждаясь как бы в некоей влаге, объемлющей мироздание, оно реет как бы образами прогреваемых гением миров» (Т. 3. С. 113)[101].

Учение Оливи отчасти сопоставимо с философией познания Николая Кузанского (1401–1464), который также настаивал на первичности умственных образов по отношению к созерцаемым предметам. В своем сочинении «Простец об уме» Николай пишет о том, как «зрение видит и не знает того, что оно видит, без различения, которое придает ему форму, ясность и совершенство»[102]. Хотя познание здесь начинается с чувственного толчка от предмета, дальше ум полагается на свои собственные силы: «ум в ощущении сообразуется с отсутствующими предметами ощущения смутно и без различения одного состояния от другого; а в рассудке он уже сообразует себя с вещами, различая одно состояние от другого. Во всех этих областях [восприятия] наш ум распространяется через дух, заключенный в артериях; возбужденный столкновением с видами (specierum), размноженными на пути от предметов к духу, он при помощи этих видов уподобляется вещам и благодаря такому уподоблению начинает судить о предмете»[103]. Не употребляя термин «аспект», Кузанский объясняет, как чувственные духи создают уподобления, на основании которых ум обращает свой внутренний взор к «неизменным сущностям вещей»[104]. Обращаясь к вполне ивановскому образу, Кузанский заключает: «…если бы простейшая и неделимая вершина угла идеально отшлифованного алмаза, в котором отражаются формы всех вещей, оказалась живой, она, созерцая себя самое, нашла бы подобие всех вещей и через эти подобия могла бы составить себе понятие обо всем»[105].

Таким образом, Оливи и Кузанский являются двумя возможными источниками своеобразной теории познания, которая получила выражение в текстах Иванова 1903 года. Иванов пишет, что только экстаз «во всех ликах бытия прозревает единый лик жертвоприносимого, жертвоприносящегося Бога». Можно предположить, что такое «прозрение» связано с названием сборника «Прозрачность», в котором появились стихотворения «Аспекты» и «Degli spiriti del viso»: Иванов здесь мечтает о чистом, неопосредованном видении мира. Однако он тут же называет субъекта такого видения «зрителем», а предмет — «зрелищем». Даже если глаза очистятся от всякой примеси и обретут дар прозрения, все равно они останутся связанными пределами зрения, которое все превращает в зрелище. Еще раз констатируем за Ивановым эстетизацию философии и религии.

Обратим особое внимание на то, как в своих рассуждениях об аспекте Иванов оперирует различными понятиями зрения. Аспект мира — и обличье страдающего Бога, и зрелище мирового страдания. Познающий его становится зрителем вселенского действа — и только потому становится и соучастником в этом действе, который прозревает. Так видеть мир — значит увидеть Бога. Поэтому, возможно, аспекты вещей совпадают со спектрами душ, этими полупрозрачными, полупризрачными личинами бытия. С другой же стороны, поскольку они выражают волевую интенцию, аспекты обнаруживают внутренний характер людей, их познающих, они носят след определенной эпохи истории и раскрывают ее «идею» (напомним, что на древнегреческом «идея» тоже связана со зрением). Именно зримость аспекта обеспечивает взаимную прозрачность мира и человека и составляет среду познания и понимания.

В этом смысле понятие «аспект» близко соседствует с двумя центральными типами визуальности в философии Иванова: маской и зеркалом. Маска есть обличье, которое человек берет на себя и проецирует для других; в нем чувствуется именно волевое начало: маска выражает, кем человек хочет стать. Если его воля совпадает с божественной, тогда маска — не обман, а истинный лик бытия, духовный зрак или лик. Таким образом, и маска может быть способом правильно показывать и правильно видеть, как в религиозном действе, так и в искусстве: «прозрачность вселенского значения отдельных трагических участей делает вызываемые поэтом лица масками единого всечеловеческого Я» (Т. 2. С. 76–77). В искусстве, отпавшем от этого идеала, происходит «наибольшее уплотнение и объективирование маски» (Там же.). Возрождение истинного искусства при Иванове должно «вновь опрозрачнить маску» (Там же.).

Другой такой способ — зеркало. В том же сборнике «Прозрачность», в котором появились сонеты «Аспекты» и «Degli spiriti del viso», Иванов напечатал и стихотворение с латиноязычным названием «Fio ergo non sum» (т. е. «становлюсь, поэтому не есмь»), заканчивающееся патетическим восклицанием:

Где я? где я? По себе я Возалкал! Я — на дне своих зеркал. Я — пред ликом чародея Ряд встающих двойников, Бег предлунных облаков. (Т. 1. С. 740)

Со временем, однако, зеркало стало означать для Иванова не только возможность обмана и раздвоения, но и способ их исправления. Об этом «зеркале зеркал», не только не искажающем мир, но и исправляющем кривизну его неверных отражений, Иванов говорит в статье «Заветы символизма»:

Как только формы право соединены и соподчинены, так тотчас художество становится живым и знаменательным: оно обращается в ознаменовательное тайновидение прирожденных формам соотношений с высшими сущностями и в священное тайнодействие любви, побеждающей разделение форм, в теургическое, преображающее «Буди». Его зеркало, наведенное на зеркала раздробленных сознаний, восстановляет изначальную правду отраженного, исправляя вину первого отражения, извратившего правду. «Зеркалом зеркал» — «speculum speculorum» — делается художество, все — в самой зеркальности своей — одна символика единого бытия, где каждая клеточка живой благоухающей ткани творит и славит свой лепесток, и каждый лепесток излучает и славит сияющее средоточие неисповедимого цветка — символа символов, Плоти Слово.

(Т. 2. С. 601)

Как и «аспект», термин «зеркало зеркал» имеет богатую историю в христианской теологии, в частности он встречается у Григория Нисского в сочинении «О устроении человека»:

…как, по сказанному нами, ум украшается подобием первообразной красоты, подобно какому-то зеркалу, которое делается изображающим черты видимого в нем, то сообразно с этим заключаем, что и управляемое умом естество держится его и само украшается предстоящей красотой, делаясь как бы зеркалом зеркала, а им охраняется и поддерживается вещественное в том составе, естество которого рассматривается[106].

Кажется возможным, что отсюда Иванов взял не только выражение «зеркало зеркал», но и идею (в стихотворении «Аспекты») «зениц воззревших интеллектов»: поскольку умный глаз человека является средоточием божественного в мире, отражая всю природную красоту, то управляемое умом тело становится красивым, отражая умственное постижение красоты на своей коже. Таким образом, аспект посредствует между физическим и духовным как некий экран.

Обыгрывая этимологическую родственность таких слов, как «специальный», «зрелище» (spectaclum), «зеркало» (speculum) и «вид» (species), в статье «Специальное бытие» Джорджо Агамбен отмечает, как в истории западной мысли зримое (столь близко стоящее к обману) стало условием истинного, или «специального», бытия. Это бытие, открытое для других: «Специальное бытие сообщает лишь свойство сообщаемости». Иначе говоря, это бытие в среде познания и понимания. Однако в Новое время лик стал отделяться от сущности, например в растиражировании лица как признака «идентичности», как «ID», что превращает культуру коммуникации в культуру надзора и контроля. Агамбен пишет: «Превращение „вида“ в принцип идентичности и классификации — первородный грех нашей культуры, ее самое неумолимое расположение»[107]. Коль скоро истинное бытие отождествляется с его зримым видом, то «специальное превращается в зрелище»[108]. Именно об этом, кажется, и предостерегал Иванов, приводя призыв Вагнера «zu schaffen, nicht zu schauen»: «Мы хотим собираться, чтобы творить — „деять“ — соборно, а не созерцать только: „zu schaffen, nicht zu schauen“. Довольно лицедейства, мы хотим действа. Зритель должен стать деятелем, соучастником действа» (Т. 2. С. 95). Неприятие зрелища связывалось у Иванова с демократическим принципом спонтанного самоопределения народа. Однако, как я пытался показать, Иванов не мог так просто отказаться от зрения как условия действия, поскольку зримость мира составляла основу его мировидения. Это любовь-ненависть к собственным глазам и приводила к многочисленным противоречиям в его мысли[109].

Хотя понятие «аспект» оказалось лишь мимолетным увлечением Иванова-мыслителя, оно дает ключ к одним из центральных парадоксов его мысли, а именно к тому, как зрелище искусства способно превзойти границы эмпирического познания и приводить к прозрениям в само бытие мира. Кажется возможным перенести часть сказанного о термине «аспект» на позднейшие разработки понятия «символ» у Иванова. Как и аспект, символ также занимает промежуточное положение между человеческой волей и божественным откровением, между памятью о прошлом и предчувствием будущего. Главным образом, история ивановского обращения к этому схоластическому понятию помогает понять его двойственное отношение к категории зримого, которая является условием истинного бытия (в конечном итоге в понятии «аспект» Иванов впервые выражает свое кредо «а realibus ad realiora»), но в которой нас всегда подстерегает и обман. Жить — значит видеть и быть видимым, значит облачаться и опрозрачиваться, значит мелькать гранью во взаимно отражающемся кристалле бытия. Итак, история понятия «аспект» в творчестве Вяч. Иванова дает одно из первых свидетельств о некоторых постоянных тенденциях в его мысли, в первую очередь — о приоритете образа над вещью, даже о приоритете визуального над вещественным. Можно сказать, что привилегирование зримого — зеркала, зрелища, в конце концов, символа — решающий момент в его интеллектуальном развитии.

Р. Бёрд (Чикаго)

«Ходасевич был скептик, разрушал вокруг себя все, не создавая ничего»: Об одном конфликте в эмиграции

В название этой заметки вынесена фраза Андрея Белого (в передаче Н. Берберовой) по адресу Владислава Ходасевича во время их ссоры 8 сентября 1923 года на прощальном обеде по случаю отъезда Белого в Советскую Россию[110]. На имплицитно высказанное Ходасевичем обвинение в общественно-политической двуличности Белый ответил контраргументом, стирающим грань между этим конкретным обвинением и общим отношением к нему Ходасевича в жизни и творчестве. Цель контратаки Белого была ясна: подорвать правомерность политического обвинения Ходасевича. Тем не менее транспонированное в историко-литературный план контробвинение Белого осветило некоторую перспективу в отношениях Белого и Ходасевича как представителей «второй» и «третьей» волн русского символизма[111].

Выяснению этого аспекта конфликта и посвящена моя заметка.

Но прежде я хочу кратко описать произошедшее 8 сентября 1923 года. Белый в 1921 году выехал из России в Германию по советскому паспорту и, чтобы вернуться в Россию в 1923-м, должен был получить разрешение полпредства РСФСР. Там Белому, однако, в первый раз отказали, так что ему даже пришлось сдать купленный заранее билет на пароход. Он снова и снова должен был посещать советское полпредство с просьбами разрешить ему въезд в Россию[112]. Ходасевичу от М. О. Гершензона, который в это время тоже хлопотал о визе в Россию, стало известно о том, что Белый в советских учреждениях «до такой степени ругал своих заграничных друзей, что даже коммунистам стало противно его слушать»[113]. Наконец Белому удалось получить разрешение на въезд в Россию, и 8 сентября 1923 года был устроен прощальный ужин в одном из берлинских ресторанов. В воспоминаниях А. Бахраха о том, что произошло далее, дан объективный взгляд стороннего наблюдателя, дружившего с обоими участникам конфликта:

Ужин был как ужин до того, как — после известного количества рюмок водки — не начались традиционные речи. <…> Выступила в числе прочих и Вера Алексеевна Зайцева, жена писателя, знававшая Белого еще в его студенческие годы <…> В несколько сентиментальной форме Вера Алексеевна говорила о том, как ей грустно предстоящее расставание, и закончила свое краткое выступление просьбой «не слишком ругать нас всех в Москве». <…> Белый — это было так для него характерно — при этих последних словах словно загорелся. Отвечая Зайцевой, он заявил, что и в Москве останется другом и заступником всех нас и, может быть, несколько необдуманно формулировал свою мысль, указав, что за всех присутствующих на этом многолюдном банкете он «всегда готов будет пойти на распятие».

Почему-то эти слова взорвали Ходасевича — хотя кто-кто, а он должен был привыкнуть к беловской словесной гиперболичности — и он в довольно резкой и агрессивной форме, глядя в упор на Белого и повышая голос, заявил, что «посылать его на распятие» никто из нас не собирается.

По-видимому, какая-то «черная кошка» уже до того пробежала между двумя поэтами, потому что реакция Белого на довольно бестактное по форме выступление Ходасевича была неестественно остра. Он буквально обрушился на Ходасевича, заявляя, что навеки порывает с ним всякие отношения[114].

В. А. Зайцева знала Белого с юности, знала о его импульсивности и непостоянстве в общественно-личных отношениях. По-видимому, до нее также дошли слухи о не совсем корректных высказываниях Белого о его берлинских знакомых в советском полпредстве. Отсюда и ее немного провокационная просьба «не слишком ругать нас всех в Москве». В ответной попытке восстановить нарушенное доверие Белый выступает в излюбленной в его творчестве и жизнетворчестве роли «подражания Христу»[115]. Ходасевич ставит под сомнения правомочность Белого брать на себя эту роль, намекая на известные ему факты, ей противоречащие. Этим вызывается взрыв негодования Белого, приводящий к разрыву их отношений.

Дополню воспоминания Бахраха воспоминаниями Ходасевича и Н. Берберовой, в которых зафиксированы ответные слова Белого Ходасевичу. Вот как описывал произошедшее сам Ходасевич в очерке «Андрей Белый», вошедшем в книгу «Некрополь»:

Недели за полторы до отъезда Белого решено было устроить общий прощальный ужин. За этим ужином одна дама, хорошо знавшая Белого, неожиданно сказала: «Борис Николаевич, когда приедете в Москву, не ругайте нас слишком». В ответ на это Белый произнес целую речь, в которой заявил буквально, что будет в Москве нашим другом и заступником и готов за нас «пойти на распятие». Думаю, что в ту минуту он сам отчасти этому верил, но все-таки я не выдержал и ответил ему, что посылать его на распятие мы не в праве и такого «мандата» ему дать не можем. Белый вскипел и заявил, что отныне прекращает со мной все отношения, потому что, оказывается, «всю жизнь» я своим скепсисом отравлял его лучшие мгновения, пресекал благороднейшие поступки. Все это были, конечно, пустые слова. В действительности он вышел из себя потому, что угадал мои настоящие мысли. Понял, что я знаю, что «распинаться» за нас он не будет. Напротив…[116]

А вот как описывает Берберова реакцию Белого на слова Ходасевича:

Белый поставил свой стакан на место и, глядя перед собой невидящими глазами, заявил, что Ходасевич всегда и всюду все поливает ядом своего скепсиса и что он, Белый, прерывает с ним отношения. Ходасевич побледнел. Все зашумели, превращая факт распятия в шутку, в метафору, в гиперболу, в образ застольного красноречия. Но Белый остановиться уже не мог: Ходасевич был скептик, разрушал вокруг себя все, не создавая ничего, Бердяев — тайный враг, Муратов — посторонний, притворяющийся своим; все сидящие вокруг вдруг обернулись в его расшатанной вином фантазии кольцом врагов, ждущих его погибели, не доверяющих его святости, с ироническими улыбками встречающих его обреченность[117].

Берберова «рассредоточивает» злобу Белого на других присутствующих, снимая ее однозначную направленность против Ходасевича. Но для Ходасевича и Белого скандал касался их одних. В письме от 21 октября 1923 года Ходасевич писал Анне Ходасевич: «Кстати: я с <Белым> вдребезги поссорился. Точнее — он объявил меня таким-сяким. Слава Богу, все это произошло публично, в присутствии 30–40 человек, которые видели, что я ни в чем не повинен. Он устроил мне скандал, будучи вдребезги пьян, — но, проспавшись, не извинился»[118]. Белый выбрал арбитром в своих отношениях с Ходасевичем Максима Горького. В письме к нему от 8 апреля 1924 года, уже из России, Белый дает свою версию произошедшего, мотивируя свой срыв тем, что незадолго до этого Ходасевич «донес» на него издателю «Эпохи» С. Каплуну. В письме к Горькому Белый апеллировал к близкой обоим ницшевской морали, противопоставляя ей ходасевичевскую «мелкость» «последнего человека» (ницшевского «последнего человека»)[119]. В это время Ходасевич и Горький были особенно дружны. Как пишет Ходасевич в письме к В. Лидину от 18 марта 1924 года: «Мы за эти два года очень сжились с ним»[120]. Горький охарактеризовал письмо Белого как «отвратительное и глупое»[121].

Как уже говорилось, нейтрализуя подспудное обвинение Ходасевича, Белый переадресует его из общественно-политической области в сферу межличностных и литературных отношений. Фразой «Ходасевич разрушал вокруг себя все, не создавая ничего» Белый указывает на творческую ущербность Ходасевича, на его вторичность касательно позитивных ценностей в жизни и искусстве. Такая позиция защитника истинных ценностей против их разрушителя эксплицировала матрицу отношения Белого к Ходасевичу, сформировавшуюся еще в кризисную для русского символизма вторую половину десятых годов. В своих позднейших воспоминаниях «Между двух революций» Белый подспудно проецировал конфликт 1923 года на события 1907-го, когда стала зарождаться «третья волна символизма»[122], к которой принадлежал Ходасевич и с которой Белый связывал угрозу истинным символистским ценностям:

Попав в <журнал> «Перевал», Ходасевичу в лапы попал; он умел поразить прямотою, с которой он вас уличал, проплетая журенья свои утонченнейшей лестью, шармируя мужеством самоанализа; кто мог подумать, что это — прием: войти в душу ко всякому; он и входил во все души, в них располагаясь с комфортом; в них гадил; и вновь выходил с большой легкостью, неуличимый <…> Только гораздо поздней мне открылся до дна он[123].

В последней фразе Белый явно имел в виду свой конфликт с Ходасевичем в 1923 году[124]. Такая проекция конфликта 1923 года в 1907-й имела под собой и следующее основание: в 1907 году Ходасевич опробовал «скептический» подход к мифопоэтике Белого в непосредственной форме литературной пародии. Эта пародия была одной из симптоматичных реакций на творчество Белого, не оправдавшего в глазах молодых литераторов надежд на духовное лидерство. Тогда ссоры между Белым и Ходасевичем удалось избежать. Тем не менее, как видно, этот эпизод отложился в памяти Белого, чтобы выстрелить во время скандала 1923 года и послужить одним из оснований для уничижительной характеристики Ходасевича в воспоминаниях «Между двух революций».

Итак, летом 1907 года по просьбе В. Стражева — редактора зарождающейся газеты «Литературно-художественная неделя»[125] — Ходасевич пишет пародию на «Симфонию (2-ю, драматическую)» Белого. Эта пародия, построенная по монтажному принципу «симфоний» Белого[126], была язвительным откликом на символистское мироощущение Белого, на его жизнетворческий метод мифизации обыденной жизни и прочитывания в ней апокалиптических предвестий и знаков из иных миров. Пародию предполагалось опубликовать в первом номере газеты «Литературно-художественная неделя», органе, по мнению Белого, выражающем «разложение чистоты символизма»[127], по мнению же одного из его организаторов — органе «модернизма умеренного оттенка и не брюсовского духа»[128]. Ходасевич не мог не разделять мятежных чувств редакторов газеты В. Стражева, Б. Зайцева, П. Муратова по отношению к старшим символистам. Он тогда находился на периферии московской литературной жизни, его стихи не печатались на страницах центрального символистского органа Москвы журнала «Весы». Ходасевич и круг его приятелей пережили разочарование в Белом, неспособном на жизнетворческий «подвиг», прокламировавшийся в его творчестве. В воспоминаниях К. Локса зафиксировано острое разочарование Ходасевича в Белом этого времени:

Как-то Д<иеспер>ов рассказывал: «Вчера видел Ходасевича. Все-таки остроумный человек. Вы знаете, по поводу статьи А. Белого „Апокалипсис в русской поэзии“ он сказал: „Эта статья была для меня указательным перстом, который потом сложился в кукиш“»[129].

Этим комплексом чувств и питалось во многом написание пародии Ходасевича.

«Молодые» из «Литературно-художественной недели» выбрали своей тактикой обострение отношений с коллективом журнала «Весы». Одним из шагов в этом направлении и должна была стать публикация пародии Ходасевича. В этой ситуации Ходасевич пытается свести к минимуму возможный вред от издания этого текста. 15 августа 1907 года он пишет Белому письмо, в котором просит разрешения на публикацию пародии, заверяя в своей преданности и в том, что пародия написана «без всяких задних мыслей»[130]. Своим предупредительным письмом Ходасевич, возможно, пытался загладить вину перед Белым, о которой он писал позднее в своих воспоминаниях. В начале 1906 года в гостях у Ходасевича В. Брюсов в присутствии Н. Петровской и Белого прочел свое подражание стихотворению Белого «Предание» о его отношениях с Петровской — представив Белого, по словам Ходасевича, «в самом жалком виде»: «Зная о моей дружбе с Ниной, Белый считал, что чтение было сознательно мною подстроено в соучастии с Брюсовым»[131]. Публикация пародии без ведома Белого в издании, в котором ему предстояло участвовать, повторила бы, mutatis mutandis, ту ситуацию ловушки, в которой Белый очутился годом ранее на квартире у Ходасевича. Судя по тому, что пародия не была опубликована, можно предположить, что Белый своего разрешения не дал[132]. Конфликта между Ходасевичем и Белым удалось таким образом избежать, чего нельзя сказать об отношениях Белого с другими участниками «Литературно-художественной недели».

Инцидент с газетой оказался тем более болезненным для Белого, что в это время был в разгаре внутрисимволистский конфликт между московским журналом «Весы» во главе с Брюсовым и петербургским издательством «Оры», руководимым Вяч. Ивановым[133]. 8 августа 1907 года, т. е. за неделю до письма Ходасевича, А. Блок послал Белому вызов на дуэль — в ответ на резкую реакцию на то, что Блок стал сотрудничать с журналом «Золотое Руно», несмотря на бойкот этого издания кругом сотрудников «Весов». В своем выборе авторов «Литературно-художественная неделя» следовала в фарватере «Золотого Руна», публикуя на своих страницах литераторов и Москвы, и Петербурга. Из петербуржцев в «Литературно-художественной неделе» печатались Блок, А. Ремизов, С. Городецкий, из москвичей — Белый и другие. Первый номер газеты, вышедший 17 сентября 1907 года, открывался редакционным предисловием, в котором делалась попытка противопоставить себя старшему поколению символистов. О последних было написано:

На имена иных из них — скажем: К. Д. Бальмонта и В. Я. Брюсова — уже лег зловещий налет «маститости» и «популярности», который говорит о прекрасном конце. Нетерпимость к новому и молодому, к тому, что не-«они», уже звучит в речах иных из «них», — верный признак старческой дряхлости, литературного генеральства, олимпийского величия[134].

Вместе с этой декларацией подбор материалов «Литературно-художественной недели» имел явно провокационный характер, призванный внести дезорганизацию в круг журнала «Весы». В газете одновременно были опубликованы заказанная у Белого статья «Смерть и возрождение. „Жизнь Человека“ Л. Андреева» и «Маленький фельетон», подписанный «Товарищ Валерий» и направленный против В. Брюсова. Это ставило Белого в ложное положение перед своими коллегами из журнала «Весы»[135]. Статья Б. Грифцова «Об Александре Блоке, искренности и декадентстве», напечатанная во втором номере газеты 24 сентября 1907 года, касалась уже непосредственно самого Белого. Как замечает Д. Малмстад по поводу содержания этой статьи, «ироническое смешение в одном ряду теургии (о которой Белый не раз писал с увлечением), „жены, облеченной в солнце“ (центральный образ-символ его „Второй симфонии. Драматической“), и ненавистного Белому „мистического анархизма“ Белый не мог не воспринимать как пощечину»[136]. «Центральный образ-символ» «Второй симфонии», кстати, использовал в своей пародии и Ходасевич:

1. Посмеиваясь, раскланиваясь, здоровался поэт с сотрудниками.

2. Смотря в окно, подмигивал. Намекал на Жену Облеченную в Солнце[137].

Нельзя утверждать, что Белый читал пародию Ходасевича. Тем не менее после двух номеров «Литературно-художественной недели» заказ на ее написание очевидным образом встраивался в преднамеренную политику этого издания, направленную непосредственно против Белого.

Во втором номере «Литературно-художественной недели» был напечатан и цикл Ходасевича «Сантиментальные стихи», включавший стихотворения «Цветку Ивановой ночи» и «Старинные друзья» с эпиграфом из Брюсова. По замечанию Н. А. Богомолова:

Венок последней строфы связывает текст <«Цветка Ивановой ночи»> со ст-ниями Андрея Белого «Преданье» и В. Я. Брюсова «Предание» <…> Связано также с рассказом Н. И. Петровской «Цветок Ивановой ночи»[138].

Не исключено, что эта отсылка к двум «Преданиям» напомнила Белому неприятное чтение брюсовского «Предания» на квартире у Ходасевича и усилило раздражение по поводу остальных материалов «Литературно-художественной недели».

О последовавшей ссоре между Белым и редакцией газеты писали впоследствии в своих воспоминаниях сам Белый и Б. Зайцев[139]. И в тех и в других воспоминаниях сглаживаются отдельные моменты конфликта. Непосредственную реакцию Белого на «Литературно-художественную неделю» доносит сохранившееся коллективное письмо редакторов газеты Белому, исключающих его из числа сотрудников газеты:

Милостивый государь Борис Николаевич!

В вашем сегодняшнем разговоре с П. П. Муратовым, членом редакции «Литературно-художественной недели», в помещении «Перевала» Вы позволили себе назвать нашу газету хулиганской и употребить целый ряд крайне оскорбительных выражений по адресу газеты и ее сотрудников[140].

Думаю, резкости высказыванию Белого прибавили как неопубликованные, так и опубликованные произведения Ходасевича в первых номерах «Литературно-художественной недели».

В середине осени 1907 года в Петербурге между Белым и Ходасевичем произошло объяснение: «Белый, размягченный вином, признался мне в своих подозрениях о моей „провокации“ в тот вечер, когда Брюсов читал у меня стихи. Мы объяснились, и прежний лед был сломан»[141]. (О недавнем инциденте с «Литературно-художественной неделей» Ходасевич в своих воспоминаниях не упоминает.) С этого времени наблюдается сближение между Белым и Ходасевичем, не омраченное на протяжении многих лет. Одним из жестов Белого, указывающим на изменение отношений между ним и Ходасевичем, было посвящение последнему стихотворения «Сантиментальный романс», датированного апрелем 1908 года. Как отметил А. В. Лавров, прямых цитатных аллюзий из вышедшей к этому времени книги Ходасевича «Молодость» в этом стихотворении не наблюдается; оно более наглядно соотнесено с творчеством адресата посвящения — через название цикла «Сантиментальные стихи»[142]. В «Молодости» этот цикл не был сохранен — «Старинные друзья» стали частью цикла «Стихи о кузине», стихотворение «Цветку Ивановой ночи» стало предпоследним в книге, которая заканчивалась «Прологом неоконченной пьесы», посвященной Белому. Отсылая к ходасевичевскому циклу в «Литературно-художественной неделе», стихотворение Белого, возможно, указывало на тот путь неловкостей и непреднамеренных обид, который должен был отныне остаться в прошлом.

Тем не менее конфликт 1923 года вынес на поверхность подспудное видение Белым Ходасевича как еще одного разрушителя истинных ценностей мифопоэтического символизма. Но если представители «третьей волны символизма» вроде Стражева самоутверждались в форме литературного скандала, как это было с выпуском газеты «Литературно-художественная неделя», творческая стратегия Ходасевича не нуждалась в таких внешних проявлениях отрыва от «родового символического лона»[143]. Ходасевич и в собственных глазах, и в глазах окружающих не стремился «преодолеть»[144] символизм как общетеоретическую парадигму. В его творчестве разрушение стереотипов мифопоэтического мышления совершалось внутри одной школы как имманентный элемент ее саморазвития. Такая позиция внутри и вовне символизма позволяла Ходасевичу беспристрастно судить о несоответствии жизненного и жизнетворческого поведения представителей символизма. 8 сентября 1923 года Белый в своем заявлении «Ходасевич был скептик, разрушал вокруг себя все, не создавая ничего» попытался определить эту трансгрессивную позицию Ходасевича по отношению к символизму.

Э. Вайсбанд (Иерусалим)

К теме «Вяч. Иванов и Тютчев»

С. С. Аверинцев давно посетовал, что Вяч. Иванов известен преимущественно как теоретик, а не как поэт[145]. Несмотря на быстро растущую литературу, утверждение Аверинцева все еще остается в силе: по сей день изучаются прежде всего статьи Вяч. Иванова, тогда как поэтическим текстам уделяется сравнительно мало внимания. В данной заметке и мы не обойдемся без статей, однако попытаемся показать, что стихи не только дополняют теоретические высказывания, но порой вносят в них существенные коррективы.

Тема «Иванов и Тютчев» не нова. Хорошо известно, что поэзия и мировоззрение Тютчева оставили глубокий след в творчестве всех символистов. Особенно ярко это проявилось у самого Вяч. Иванова, считавшего Тютчева «истинным родоначальником нашего истинного символизма» и «величайшим в нашей литературе представителем реалистического символизма»[146]. Такое преклонение наблюдалось и у поэтов, выросших в символистской среде. Неслучайно ранний О. Э. Мандельштам в переписке со своим мэтром-символистом сообщает ему «радостную новость, что могут быть открыты новые стихи Тютчева», и, предвкушая их, восторженно добавляет: «какой праздник нас ожидает»[147].

При всей любви к творчеству своего предшественника в эпоху романтизма Вяч. Иванов не полностью разделял его взгляды. В статье «Поэт и чернь», размышляя о расколе, разделившем поэта нового времени и «толпу», он назвал Тютчева «первою жертвой непоправимо совершившегося». Результат этого трагического разлада — молчание.

Новейшие поэты не устают прославлять безмолвие. И Тютчев пел о молчании вдохновеннее всех. «Молчи, скрывайся и таи…» — вот новое знамя, им поднятое. Более того: главнейший подвиг Тютчева — подвиг поэтического молчания. Оттого так мало его стихов, и его немногие слова многозначительны и загадочны, как некие тайные знамения великой и несказанной музыки духа. Наступила пора, когда «мысль изреченная» стала «ложью» (I, 712).

Другими словами, признавая силу и глубину молчания Тютчева, Иванов находит, однако, в этом молчании ущербность, видя в нем отражение болезненной эпохи.

Будучи символистом, Вяч. Иванов высоко чтил преемственность и традицию. Но это не значит, что взгляды предшественников его полностью удовлетворяли. Его беспокоил разлад между поэтом и средой, получивший столь сильное выражение у Тютчева. Концепция театра Иванова, ставящая своей целью восстановить первоначальное единство публики и актеров, заменив современные зрелища древним действом, связана с его размышлениями на эту тему. Но и в сфере лирики, как мы увидим, он пытался нащупать решение проблемы, являвшейся центральной для искусства нового времени в целом и для Тютчева в частности. Прямым ответом Тютчеву является стихотворение «Молчание»:

             Молчание                         Л. Д. Зиновьевой-Аннибал В тайник богатой тишины От этих кликов и бряцаний, Подруга чистых созерцаний, Сойдем — под своды тишины, Где реют лики прорицаний, Как радуги в луче луны. Прильнув к божественным весам В их час всемирного качанья, Откроем души голосам Неизреченного молчанья! О, соизбранница венчанья, Доверим крылья небесам! Души глубоким небесам Порыв доверим безглагольный! Есть путь молитве к чудесам, Сивилла со свечою смольной! О, предадим порыв безвольный Души безмолвным небесам! (II, 262)

Как ни странно, в литературе об Иванове никогда не отмечалось, что это стихотворение непосредственно связано с тютчевским «Silentium!». Оно вовсе не упомянуто в обстоятельной, по сей день не утратившей научной ценности статье Н. К. Гудзия «Тютчев в поэтической культуре русского символизма» (1928). В примечаниях к изданию в «Новой Библиотеке поэта» Р. Е. Помирчий приводит реминисценцию из другого стихотворения Тютчева («Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья…», ср. у Иванова «В их час всемирного качанья»)[148]. Комментатор, безусловно, прав, поскольку ивановское стихотворение, как и «Видение» Тютчева, посвящено мистическому прозрению высшей реальности. При этом «Silentium» для «Молчания» имеет гораздо большее значение, и выявление этого подтекста позволяет уяснить программный смысл стихотворения Иванова.

Напомним тютчевский текст:

                Silentium! Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои — Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, — Любуйся ими — и молчи. Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймёт ли он, чем ты живёшь? Мысль изречённая есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи,— Питайся ими — и молчи. Лишь жить в себе самом умей — Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи,— Внимай их пенью — и молчи!

Сходные черты двух стихотворений поразительны. Оба стихотворения состоят из трех шестистиший; оба написаны четырехстопным ямбом (за исключением трех известных ритмических «сдвигов» у Тютчева). Правда, рифменная схема в них отличается, но тем не менее в обоих текстах и здесь есть общая черта: повторение рифм ключевых слов («молчи» у Тютчева, «тишины» и «небесам» у Иванова). На фоне формальных повторов бросаются в глаза и лексические переклички: тайник (таи), луче (лучи), души (душе), неизреченного (изреченная), слово «есть» (причем на первом слоге строки в сходной конструкции). Но прежде всего, конечно, Иванов подхватывает центральную тютчевскую тему, представленную уже в заглавиях. И хотя само слово «silentium» у Иванова отсутствует, в его стихотворении это понятие выражено вариациями: «молчание», «тишина», «безглагольный», «безмолвный» и т. п.

В большинстве изданий латинское заглавие Тютчева переводится как «молчание» или «тишина», что является хотя и точным, но не вполне адекватным переводом. Как хорошо было известно обоим поэтам — и Тютчеву, и Иванову, — слово «silentium» нередко употреблялось в Германии: оно произносилось в начале заседаний как призыв к молчанию. Заглавие Тютчева и следует понимать как императив, т. е. «Умолкните!», тем более что в нем самим автором поставлен восклицательный знак. Но при этом в стихотворении оказывается некий сдвиг (или парадокс), так как адресатом является не группа людей, а один человек («ты»). Впрочем, возможно, что автор и вообще обращается к самому себе и адресата в прямом смысле нет.

Мы поднимаем вопрос об адресате не случайно, ибо в нем коренится расхождение Иванова со своим любимым предшественником. В отличие от тютчевского, стихотворение Иванова адресовано определенному лицу. В то время как тютчевское стихотворение зиждется на характерном для лирики отношении «я — ты», Иванов прибегает к сравнительно менее обычной для лирики форме «мы». Цепи императивов Тютчева («Молчи, скрывайся и таи») соответствует повтор глаголов в повелительным наклонении у Иванова («сойдем… откроем… доверим… предадим»), С одной стороны, герои у Иванова как бы следуют совету своего предшественника, избирая путь молчания («Сойдем — под своды тишины»), а с другой стороны, молчание тут понимается не как отчуждение от другого («Другому как понять тебя?»), но как полное соединение с ним или, вернее, с ней («подруга чистых созерцаний»).

Как нередко бывает в творчестве Иванова, отвлеченное и мистическое оказывается сугубо реальным. Автор эксплицитно обращает «Молчание» к своей жене, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал[149]. Стихотворение составляет часть «башенного цикла» и отражает темы, излюбленные башенными жильцами, — Эрос и мистику. Отсюда образ «крылья», указывающий не только на окрыленность поэтического вдохновения, но и на «крылатую душу» у Платона. Как известно, у древнего философа мудрость достигается путем любви.

В своем стихотворении Тютчев демонстрирует глубокую обособленность каждого индивидуума. А между героями стихотворения «Молчание» никакого разлада нет, их, наоборот, связывает взаимно дополняющее посвящение в тайны мироздания. Повелительное наклонение указывает на то, что действие еще не совершилось, но неизбежно совершится. (Установка на будущее подчеркнута «ликами прорицаний» и обращением к спутнице как «Сивилле».) Интересно, как повторяются в стихотворении ключевые понятия поэтики и мировоззрения Иванова. Так, в последней строфе «порыв» (вспомним «Порыв и грани» из «Кормчих Звезд») сочетается с восхождением, которое, в свою очередь, следует за нисхождением первой строфы. В этой первой строфе появляется и излюбленный ивановский образ радуги, символ соединения дольнего и небесного. Если у Тютчева главным приемом выступает парадокс, подчеркивающий невыразимость всего душевного, то у Иванова ведущую роль играет оксюморон («голосам / Неизреченного молчанья») как наиболее адекватное выражение мистического переживания. Для Тютчева язык таит в себе опасность; для Иванова же он — излишен, ибо «порыв» возможен помимо него.

Любопытна у Иванова двусмысленность родительного падежа в заключительной строфе. Если слово «души» относится к «небесам» (т. е. «глубоким / безмолвным / небесам души»), то стихотворение соответствует тютчевской концепции в том смысле, что весь космос находится внутри человека («Есть целый мир в душе твоей»). Если же слово «души» относится к «порыву» («безглагольный / безвольный / порыв души»), то картина иная. В этом случае природа имеет самостоятельный онтологический статус, и человек занимает в ней определенное место. Не исключено, что обе интерпретации верны.

В книге «Cor Ardens» стихотворение «Молчание» является последней частью полного мрачных красок цикла «Сивилла». В «Молчании» намечается выход из тяжелых, порою апокалиптических предсказаний предыдущих стихотворений («От этих кликов и бряцаний», ср. «кликом бледным / Кличу я» во втором в цикле стихотворении «Медный всадник»)[150]. Внутренний космос Тютчева превращается в мировую гармонию, обретенную безглагольным и безвольным порывом двух любящих. Такое переосмысление тютчевского завета лежит в основе «башенного мифа» Иванова — и в основе его концепции символизма вообще. Напомним написанную спустя несколько лет после «Молчания» статью, где утверждается: «если луч моего слова не обручает моего молчания с его молчанием радугой тайного завета: тогда я не символический поэт…»[151]. В «Молчании» многопланное обращение к любимому предшественнику ведет к преодолению его «трагического разлада», к подлинному символизму.

М. Вахтель (Принстон)

Из истории первого символистского спектакля в России (Вяч. Иванов и Н. Вашкевич)

В истории русской сцены первым символистским театром стал «Театр Диониса» Н. Вашкевича, показавший свой единственный спектакль в Москве в первые дни января 1906 года.

Несмотря на установившуюся традицию пренебрежительного отношения к Вашкевичу как автору претенциозного манифеста и режиссеру, поставившему нашумевший спектакль, который потерпел сокрушительный провал[152], не следует упускать из вида, что эта попытка создать новый тип театра привлекла к участию в его деятельности известных представителей художественных кругов Москвы и Петербурга, писателей-символистов, актеров и художников нового направления, отказавшихся от копирования окружающей реальности. Постановка Вашкевича вызвала «вполне сознательный интерес к спектаклю»[153].

В названии театра и в предварявшем его открытие театральном манифесте режиссера «Дионисово действо современности. Эскиз о слиянии искусств»[154] была заметна ориентация на разработанные Вяч. И. Ивановым идеи дионисийского театра нового времени. В период подготовки к открытию театра Вашкевич вступил в переписку с Ивановым. Однако вскоре после состоявшегося спектакля в одной из петербургских газет было опубликовано письмо Вяч. И. Иванова, категорически отрицавшего какую-либо связь с открывшимся театром.

Резкий протест мэтра русского символизма, безусловно, нуждается в комментарии, позволяющем не только уточнить причину и подробности произошедшего конфликта, но и приблизиться к объективной характеристике театра Вашкевича.

Николай Николаевич Вашкевич родился в 1876 году в Москве в обеспеченной семье (его родители владели несколькими домами в районе Каретного рада). Получив образование в изолированной от внешней жизни среде Московского отделения Императорского Театрального училища (1898–1901), после выпуска он был принят в труппу Художественного театра.

На сцене МХТ в 1901–1905 годах Вашкевич выступил в малозначительных ролях (Гость и Иенсен в «Дикой утке» Г. Ибсена, 1-й из народа и Михайло Головин в «Царе Федоре Иоанновиче» A. К. Толстого, Лакей Старочеркасова в «В мечтах» Вл. И. Немировича-Данченко, Поэт Цинна и Слуга Антония в «Юлии Цезаре» B. Шекспира, Гость в «Иванове» А. П. Чехова и др.). Вынужденное творческое бездействие молодого актера вело к растущей неудовлетворенности своим положением в театре и критике репертуара МХТ.

В феврале 1903 года Вашкевич предпринял попытку публично выступить в защиту творчества Л. H. Андреева, обратить внимание на поднимаемые им «вопросы громадного общественного значения»[155]. Открытое письмо актера в газету «Курьер» не было опубликовано; оно мало отличалось от сходных с ним выступлений в защиту Андреева, появившихся после публикации обличительного письма С. А. Толстой[156], и не свидетельствовало об оригинальной позиции его автора, воспитанного в среде, далекой от социальных проблем. Возможно, в нем отразились идеи режиссера МХТ И. А. Тихомирова[157], возглавлявшего «вредное», по мнению Вл. И. Немировича-Данченко, направление внутри театра, вызывавшее общественное возбуждение и прозванное им «Горькиадой»[158]. В эти годы Тихомиров жил в одном доме с Вашкевичем (дом принадлежал семье молодого актера)[159] и мог оказать влияние на его позицию. Тем не менее письмо Вашкевича было определенным выражением протеста, впервые высказанного по отношению к позиции руководителей театра.

Внимание и чуткость Вашкевича к идеям обновления театра, которые он легко подхватывал на лету и использовал в собственной деятельности, отразились в возникшем в Москве замысле постановок «в новом, ультрасовременном жанре», противостоящих Художественному театру. Об этом плане в апреле 1904 года сообщал Д. В. Философов[160]. Согласно этой «новой театральной затее», задуманной «для доставления эстетического наслаждения избранным», предполагалось «создать вполне современный театр фантазии на смену увядшего уже театра иллюзии»[161].

Испытывая тяготение к В. Э. Мейерхольду, продемонстрировавшему своим уходом из Художественного театра в 1902 году протест против направления его деятельности, Вашкевич летом 1903-го принял участие в спектакле севастопольской труппы А. С. Кошеверова и Мейерхольда[162]. Он мог быть знаком с возникшим у Мейерхольда проектом нового театра, о котором 10 июля 1904 года режиссер сообщал К. М. Бабанину[163]: «Театр с совершенно новым репертуаром, театр Метерлинка, Д’Аннунцио, Пшибышевского — найдет для себя большую публику. Следовательно, о риске не может быть и речи. „Театр фантазии“, театр как реакция против натурализма, театр условностей даже, но театр духа. Какая красивая задача»[164]. Однако в своих исканиях Мейерхольд, всегда чутко относившийся к социальным изменениям в обществе, был далек от планов создания эстетского театра для избранных, о котором писал Философов[165]. Столь же нехарактерным для творческой палитры Мейерхольда следует считать упоминание об использовании на сцене «благовонных курений» как новаторского приема, отразившегося позднее на русской сцене лишь в статьях и сценических опытах Вашкевича, что позволяет связать этого актера с возникновением проекта, о котором писал Философов.

В эти годы Вашкевич был увлечен творчеством бельгийского драматурга М. Метерлинка, которое приобрело большую актуальность в России рубежа XIX–XX веков, отразив в абстрактно-обобщенной форме приближающийся «слом эпох»[166]. Метерлинк, разработавший в ранних «неподвижных пьесах» 1890-х годов идею зависимости человеческого бытия от Рока, на рубеже XIX–XX веков пережил глубокий духовный перелом и, придя к осознанию необходимости «удалить смерть с трона»[167], противопоставил ей надежду на спасение, проповедь активного отношения к жизни.

Вашкевич не был удовлетворен постановкой самых отвлеченных пьес Метерлинка «Слепые», «Непрошеная», «Там — внутри»[168], осуществленной в Художественном театре в преддверии революционного 1905 года. Высокая мистическая тема трагической обреченности человека не получила отражения в спектакле. Несмотря на давний интерес «к мистике, к тайне, к символизму»[169], К. С. Станиславский не смог найти способы передачи символики Метерлинка, воспринимая мистицизм как проявление «крайнего реализма», как стремление к воссозданию тонкой и духовной правды[170].

Неприятие этой постановки побудило Вашкевича в поисках новых художественных решений обратиться к крупнейшему знатоку творчества Метерлинка в России, переводчику его произведений[171], одному из первых русских символистов, поэту Н. М. Минскому. 11 марта 1905 года Вашкевич писал ему о намерении дать собственную сценическую трактовку одной из пьес Метерлинка:

М. Г. Николай Михайлович (так! — Ю. Г.)

в среде молодых художников и нас — артистов Художественного театра зарождается идея создать театр эмоционизма и импрессионизма. В самых общих чертах, возможных для короткого письма, театр такой должен стремиться создать новую форму для сценического искусства, которое одно из искусств остается с реальной, узкой для всего, что действительно ново, формой. В эту теперешнюю форму ни за что не вместится изображение наприм<ер> неподвижных трагедий Метерлинка, классических трагедий Д’Аннунцио… Мы хотим переоценить весь режим, все средства театра старого. Хотим и во многом дополнить (межд<у> пр<очим,> некоторые вещи хотим играть при запахе живых цветов, стенах света, с декорациями, затянутыми вуалью, и целый ряд других эмоциональных эффектов).

Нам более чем интересны Ваши взгляды на целесообразность нашего начинания. К нам присоединяются многие литературные силы, как, напр<имер,> участники «Скорпиона», «Мира иск<усства>». Нам очень приятно бы было, если бы мы могли считать Вас в числе своих.

Первой попыткой хотим сделать постановку Метерлинковской «Аглавены и Селизетты».

Не позволите ли воспользоваться Вашим переводом и Вашими мнениями по поводу этой вещи?

Не будете ли добры прислать (наложен<ным> платеж<ом>) экземпляр Вашего перевода или указание, где можно было бы приобрести его.

Вы очень бы обязали нас!

Если бы Вы в дальнейшем захотели узнать детальней о нашем предприятии (могущем осуществиться лишь в буд<ущем> году), то я сообщил бы Вам с удовольствием.

Очень прошу Вас, если это не затруднит Вас, в возможно скорейшем времени ответить мне, т. к. постановка требует очень большого количества времени.

Я играю роль режиссера и инициатора.

Адрес такой:

Москва. Каретный ряд. II-й Знаменский пер<еулок.> соб<ственный> д<ом>.

Ник. Ник. Вашкевичу.

С истинным почтением Ник. Вашкевич[172].

В приведенном письме важно и знаменательно не только сообщение о намерении создать новый театр, но и, прежде всего, обращение Вашкевича к пьесе «Аглавена и Селизетта» (1896), переломной в творчестве Метерлинка, о которой Н. Бердяев в 1902 году, назвав эту пьесу лучшим произведением драматурга, писал: «В ней открываются те идеальные, духовные основы любви, которые указывают на выход из трагизма, на его высшее преодоление»[173].

В то же время письмо Минскому выявляет неожиданно складывающуюся ситуацию. Пробуждение активности Вашкевича, все еще остающегося актером Художественного театра, совпадает по времени[174] с началом деятельности Станиславского и Мейерхольда по созданию экспериментального Театра-Студии при Московском Художественном театре[175] (подобно тому как в 1904 году сообщение о замысле «ультра-современных» постановок, изложенное в апрельской статье Философова, последовало после возникшего у Станиславского в феврале того же года проекта создания филиальных отделений театра, из которого выросла идея создания Театра-Студии на Поварской[176]). В дальнейшем параллельное развитие событий, связанных с деятельностью Вашкевича и созданием Студии, станет более заметным.

В марте 1905 года, согласно первым наброскам, относящимся к формированию труппы Театра-Студии, предполагалось включить Вашкевича в состав его труппы[177]. Однако, судя по более поздним документам, этого не произошло. Непричастность к подготовке к открытию Студии словно подтолкнула актера к шумной пропаганде собственной театральной деятельности. 21 марта 1905 года во втором письме Минскому Вашкевич писал:

1905 — III 21.

Москва. Каретный ряд.

II Знаменский пер., соб<ственный> д<ом>.

Ник<олаю> Ник<олаю> Вашкевичу.

Глубокоуважаемый Николай Максимович,

очень, очень благодарен за экземпляр перевода «Аглавены и Селизетты» под Вашей редакцией[178] и за тронувшие нас дорогие пожелания успеха.

В будущую осень мы хотим поставить этот спектакль в Москве (а м<ожет> б<ыть>, побывать с ним и в Петерб<урге>).

Декорации и панно для фойе будут делаться художниками гг. Судейкиным, Сапуновым, Кузнецовым[179]. Исполнителями явится молодежь Худ<ожественного> театра. Худож<ественный> театр показал нам, как нужно ставить Метерлинка… Показал своими ошибками.

Наш план таков.

Декорации и аксессуары — это только фон, а не действующие лица, как в Х<удожественном> т<еатре>. К нему прибавляем еще два эмоциональных фона: пьеса будет идти под примитивную музыку и сопровождаться запахом жив<ых> цветов.

Самое исполнение не будет совсем стремиться к типичности, к подражанию жизни, а будет схемой для мечтаний зрителя. Внешность такова: большая сдержанность движений; движения — переходы только для символизации некоторых самых важных моментов. Остальное в строгой неподвижности.

Мы идем от картин, которые дает увидеть вспышка молнии ночью. Мы идем от итальянских примитивов, от гобеленов.

Разумеется, от исполнителей мы требуем врожденной ирреальности и своеобразной гармоничности (вот почему мы притягиваем к себе многих отверженцев реального искусства).

Мне говорили, что Вы написали вступительную статью для отдельного издания «Аглав<ены> и Селиз<етты>»…[180] Если это так, то получить ее от Вас было бы очень, очень важно.

Если же это не верно, то не будете ли добры при случае поделиться со мной Вашими мнениями об этой вещи, это разрешило бы многие вопросы о постановке.

Дальнейшие наши мечты поставить пьесу К. Д. Бальмонта (участника нашего начинания).

Затем Д’Аннунцио: «Сон весеннего утра», затем «Смерть Тентажиля», «Сестра Беатриса».

Еще раз благодарю Вас, Николай Максимович!

Уважающий

Ник. Вашкевич.

P. S. Если вспомните, мы виделись с Вами зимой у К. Д. Бальмонта[181]

Перечисленные Вашкевичем сценические приемы его будущего театра («сдержанность движений», «неподвижность», свойственная картинам двухмерность и подчеркнутая выразительность, «примитивная музыка», «запах цветов», так же как упомянутые в предыдущем письме «стены света» и вуалирование сцены), обрели известность в России благодаря деятельности первого французского символистского театра — «Театра д’Ар» Поля Фора (1891–1892)[182], осуществившего первую постановку пьес Метерлинка и предварившего в своей деятельности многие художественные идеи и приемы русского искусства рубежа XIX–XX веков[183], к которым можно отнести не только стремление к противостоянию натурализму[184], но и особенности чеховского диалога[185], «эффект» черного бархата[186], «найденный» К. С. Станиславским[187], а также получившие известность в постановках Мейерхольда периода Театра Комиссаржевской (1906–1907) приемы плоскостного построения мизансцен[188], особого, нереального звучания слов[189]; кроме того, это тяготение к стилистике балаганного представления[190] и многое другое[191].

Интересной находкой П. Фора было использование в театре элементов, воспринимаемых обонянием[192]. В декабре 1891 года он поставил в Париже «Песнь Песней» П.-Н. Руанара — спектакль, в котором распространение в зале сильных ароматов метафорически помогало передать содержание изображаемого на сцене[193]. В соответствии с многократным упоминанием запахов цветов и благовоний в этой библейской книге происходящее на сцене оттенялось целой симфонией чередующихся запахов, изменяющихся в зависимости от происходящего на сцене и выстроенных по строго разработанной партитуре: от запаха ладана (вхождение Суламифи в чертоги Соломона), сменяющегося сильными цветочными ароматами — белой фиалки, лилии, акации, до более нежных ароматов вишни, сирени, апельсина, жасмина в заключительной сцене сна Суламифи и отъезда Соломона[194]. Позднее Чехов в «Чайке», а вслед за ним Станиславский пародировали этот сценический эффект (запах серы во время представления пьесы Тригорина), как и другие приемы французских символистов (чтение текста, заменяющее сценическое действие, отсутствие декораций, плоские контурные силуэты исполнителей и др.)[195].

В апреле 1905 года, когда Мейерхольдом было написано вступительное слово к Проекту Театра-Студии — фактически программа будущей Студии, знаменующая ее рождение[196], — началась и активная деятельность Вашкевича по созданию собственного театра.

8 апреля 1905 года в московском Литературно-художественном кружке состоялось учредительное собрание театра Вашкевича, получившего название «Театра трагедии»[197], к созданию которого были привлечены литераторы, группировавшиеся вокруг книгоиздательства «Скорпион» и журналов «Весы» и «Искусство», молодые художники «нового направления» Н. Н. Сапунов, С. Ю. Судейкин, Н. П. Феофилактов, артисты, ищущие новых путей в искусстве. Изложенная на собрании программа Вашкевича была изначально туманна, невнятна, сбивчива и противоречива. Он заявлял о намерении переоценить прежние достижения искусства сцены и создать идеалистический театр, противостоящий натуралистическому. Опираясь на идеи Метерлинка, актер утверждал «„неподвижный“ театр священной фантазии, родственный античному»[198]. По его мнению, введение новых средств воздействия на зрителя (звуковых ассоциаций, замены декораций системой перемещающихся вуалей, особого освещения, запаха цветов) даст «всем чувствам зрителя полное <…> ощущение происходящего на сцене», откроет «возможность зрителю грезить, жить мечтами»[199].

По сути дела, претендуя на полемику с Художественным театром, Вашкевич намеревался использовать приемы, призванные «дополнять иллюзию»[200], т. е. совершенствовать натуралистические методы МХТ, что давало основание А. Р. Кугелю назвать «Театр трагедии» «новым шагом реализма, новым опытом чувственного внедрения впечатлений»[201].

Критические замечания Кугеля повлекли публикацию (8 мая) ответного письма Вашкевича в редакцию под вызывающим названием «Новейший театр», в котором он говорил о необходимости утверждения на сцене «мистического символизма»: античных трагедий, средневековых мистерий и их «современного продолжения» — произведений Метерлинка и Д’Аннунцио. При этом Вашкевич впервые заявлял о понимании спектакля как священнодействия («молитвенного акта»), где зритель превратится в «молящегося», где «все жизненно-житейское будет отвергнуто как кощунственное» и на смену пришедшему «бессознанию» театром будут даны другие, более сильные впечатления, действующие на все чувства зрителя, благодаря чему он сможет полностью погрузиться в происходящее на сцене[202].

Это выступление Вашкевича, несмотря на выраженное сочувствие исканиям нового пути, вызвало «дружный отпор»[203] в печати. Известные театральные деятели выступали против декларируемого Вашкевичем стремления к отрешению театра от жизни[204], критиковали свойственную его письму «излишнюю легкость полета ввысь»[205] и отмечали присущее актеру смешение понятий[206].

Тем временем 5 мая произошла первая встреча сотрудников Студии Художественного театра; в их число вошли художники Н. Н. Сапунов и С. Ю. Судейкин, ранее упоминавшиеся в связи с театром Вашкевича. 3 июня состоялось торжественное открытие репетиций Театра-Студии. Готовилась постановка «Комедии любви» Ибсена, «Ганнеле» Г. Гауптмана и пьесы Метерлинка «Смерть Тентажиля», рассматриваемой Мейерхольдом и Станиславским как «богослужение», как «нежная мистерия», вызывающая «религиозное благоговение, примирение»[207]. Такая трактовка Художественным театром пьесы Метерлинка выявляла скрытое соперничество выступлений молодого актера Вашкевича с деятельностью опытного и талантливого режиссера Мейерхольда. При этом, заявляя об использовании сценических приемов, которые совпадали с теми, что разрабатывались Мейерхольдом в атмосфере скрытой от посторонних глаз экспериментальной работы, Вашкевич ни разу не упоминал имени режиссера-новатора.

Очевидно, в это же время, практически параллельно с составленной Мейерхольдом в апреле программой Театра-Студии, Вашкевич начал работать над собственным театральным манифестом «Дионисово действо современности. Эскиз о слиянии искусств», излагающим программу его будущего театра. Цензурное разрешение на книгу Вашкевича о театре было получено 25 мая 1905 года, однако ее выход задержался до августа.

Трактат Вашкевича, как и его прежние выступления, не содержал четких формулировок и определений. В эффектности цветистых фраз, затемнявших смысл, отразилось подражание «зыбкому» стилю К. Бальмонта, позднее подвергшемуся резкой критике А. Блока[208] и других современников.

В названии своего театрального манифеста Вашкевич использовал термин «Дионисово действо» Вяч. И. Иванова, идеи которого о возрождении «дионисийского театра» получили широкую известность благодаря публикациям в символистских изданиях[209]. Однако, не ссылаясь на труды Иванова, Вашкевич упоминал имя Диониса лишь в предваряющем книгу «Вступлении». Соединяя идеи Метерлинка и Иванова, он напоминал о «священном театре трагедии» эпохи «дионисийских игр» и утверждал, что люди XX века испытывают «мучительное желание» «увидеть <…> не самую катастрофу жизни, которую изображают везде и всегда, а ее таинственную причину в таинственном зрелище, и, надев венки, стать не зрителями, а молящимися этой мистерией»[210]. Далее в его трактате, наполненном цитатами из книги Метерлинка «Сокровище смиренных» (1896)[211], идеи мистериального театра, несущего духовное очищение и преображение, не нашли отражения. На страницах сочинения Вашкевича содержались лишь смутные отзвуки статей Иванова.

Основная часть «эскиза» носила заглавие «О театре будущего». Вашкевич утверждал свой театр как «храм, замкнутый от неверующих»[212], как «театр меньшинства»[213], что в корне противоречило мечтам Иванова о создании всенародного искусства.

Намеки на идеи «соборности» Иванова можно усмотреть в упомянутой Вашкевичем «коллективности» искусства, которую он понимал только как «цельность, т. е. ансамбль»[214], не вкладывая в него никакой глубокой идеи религиозной общности, свойственной понятию Иванова. Заимствуя у Иванова идею слияния зрительного зала и сцены, Вашкевич пытался осуществить ее с помощью чисто технических театральных средств. В его трактате повторялись и уточнялись ранее упомянутые принципы «театра эмоций», рассматривались сценические методы постановок. Заявляя о необходимости для театра «вернуться к примитивам своего празднично-молитвенного истока», он полагал, что для осуществления этого «надо во что бы то ни стало убить ясность звуков и всего видимого… Самое исполнение должно далеко уйти от „натуральности“ в область странных форм <…>»[215].

Он писал о стремлении к тотально поглощающему театральному действию, в котором, по его выражению, «мозговая энергия перестанет посредничать», — т. е. к действию, вызывающему состояние, подобное описанному Ивановым дионисийскому исступлению. Однако образец такого действа автор сочинения находил не в античности, как Иванов, а в одном из современных проявлений низового зрелищного жанра конца XIX века — в парижском кабаре «Chat noir»[216].

Отразившееся в трактате непонимание глубинного смысла теорий Иванова выдавало беспомощность Вашкевича как дилетанта, не способного понять и передать суть нового представления об античном театре, бессистемно бравшего «напрокат» чужие мысли.

Тем не менее следует признать, что использование имени Диониса было чрезвычайно выигрышным дипломатическим шагом Вашкевича. Чуткий к новейшим течениям в искусстве организатор театра, опережая всегда поспевавшего раньше всех Мейерхольда[217], решил использовать имя наиболее авторитетного теоретика театра Вячеслава Иванова, чтобы поднять престиж своего театрального предприятия (ранее, при организации Театра-Студии, возглавить его литературное бюро был приглашен В. Я. Брюсов, опубликовавший несколько ярких статей, критикующих состояние современной сцены). 22 августа 1905 года Вашкевич отправил поэту в Петербург следующее письмо:

Москва 1905 — VIII 22.

М. Г. Вячеслав Иванович,

возникающее в Москве мое начинание, о котором Вы, может быть, слышали уже, имеет целью создать новый тип театрального зрелища на принципах, общих с античным театром.

Цель этого начинания возвысить зрелище до культа, создать театр Трагедии. Этот театр должен быть эмоциональным и выразить мистрические[218] искания современности, так родственные с античным мистрицизмом.

Этого хотим достигать слиянием искусств в их девственном эмоциональном начале.

Хотим углубить сценический момент участием всех (по возможности) ощущений зрителя (т<ак>, напр<имер>, запах цветов). Хотим, чтобы сцена и зрительная зала — слились, и чтобы слияние это было молитвой пантеистической, культом, новой религией.

Словом, хотим вырвать театр из тисков позитивизма.

Говорю это Вам вот для чего.

Во-первых, чтобы привлечь Ваш интерес к нам, а затем просить Вашего разрешения на то название, которое навеяно Вашими произведениями и которое выразит лучше всех сочетаний наши искания.

Надеюсь, что Вы не будете иметь ничего против, если название будет дано:

«Дионисово действо»[219].

Если мы и начинаем с пьесы К. Д. Бальмонта «Три рассвета», то дальнейшие наши шаги — Метерлинк, Эврипид, Д’Аннунцио, Софокл, Гофмансталь, Зиновьева-Аннибал…

Мне очень бы хотелось рассказать Вам многое и многое, т. к. Вы почувствовали бы меня гораздо ярче, чем многие и многие.

Очень, очень прошу Вас ответить мне.

Адрес мой: Москва. Каретный ряд. II-й Знаменский пер., соб<ственный> д<ом>. Николаю Никол<аевичу> Вашкевичу.

С почтением

Ник. Вашкевич[220].

Обращение Вашкевича произвело глубокое впечатление на Иванова, о чем Л. Д. Зиновьева-Аннибал сообщала М. М. Замятниной: «Великая новость: „Кольца“[221] в программе нового театра эмоций на эту зиму в Москве. Учредитель этого предприятия незнакомый: Вашкевич написал письмо Вячеславу, прося позволения назвать театр „Дионисово Действо“, и сообщил, что они мечтают о культе, театре в духе Религии Диониса»[222].

Два дня спустя, 24 августа 1905 года, Иванов писал Вашкевичу о своей готовности приветствовать его новаторские устремления. Сохранился черновик этого письма с правкой, свидетельствующей, что он отнесся к письму Вашкевича с большим вниманием и, редактируя свое письмо[223], стремился скрыть излишнее проявление эмоций:

Милостивый Государь, Николай Николаевич!

Благодарю Вас за[224] высоко ценимый мною знак Вашего внимания. О начинании Вашем я, конечно, в общих чертах[225] знал, и[226] уже ему сочувствовал; но из письма Вашего[227] вижу, что внутренне оно еще ближе мне в своем замысле[228], чем я мог надеяться. Тем, что Вы признаете связь между наименованием его[229], Вами избираемым, и моею проповедью идей, равно нам обоим близких[230], — Вы оказываете мне честь, которою я вправе гордиться. В Вашем вопросе, не имею ли я чего-либо против этого наименования, я ценю Вашу изысканную деликатность по отношению к автору, произведения которого остановили[231] Ваше внимание. Но могу ли считать сочетание слов, мною найденное и счастливо отвечающее[232] Вашей идее, не всеобщим достоянием, раз оно произнесено во всеуслышание? Мне остается только радоваться, что дорогой мне символ дорог и другим, — и желать, чтобы имя, для меня священное, и другими святилось. Не сомневаюсь, что такое значение имя это имеет[233] для Вас, — как не сомневаюсь и в том, что оно будет хулимо толпою: такова судьба (и жертвенная воля) всего священного. Пусть же тирсоносцы носят на устах Дионисово имя! Они не скажут: «мы — вакхи», раньше, чем свершилось чудо, — если чтут и боятся своего бога; но сборище свое назовут[234] Дионисовым, если его призывают. «Дионисово действо» не будет[235] осуществлено[236] на Вашей сцене в полноте своего великого смысла; но Вы в праве начертать эти слова на своем знамени, если высокая цель Вам воистину предносится, если воистину она определяет и вдохновляет Ваше служение[237].

Мне было бы истинно радостно с Вами увидеться, как и воочию убедиться в присутствии дионисического духа в Вашем обществе[238]. Будучи в Москве, не премину прийти к Вам[239]. Искренне желал[240] бы оказаться, чем могу, полезным Вашему смелому и прекрасному в его замысле начинанию[241].

С искренним и глубоким уважением

Вячеслав Иванов[242].

Почти одновременно с возникшей перепиской вышли из печати театральный манифест и статья Вашкевича в петербургском журнале «Театр и искусство», пересказывающая основные положения его трактата[243].

Отзывы на книгу Вашкевича были исключительно негативными. Писателями-символистами она воспринималась как оскорбительное искажение принципиально важных идей символистского театра.

В. Брюсов писал: «…горько и больно, когда искажают и унижают дорогую мысль, заветную идею, особенно под видом ее защиты. Лучшие умы нашего времени мечтают о том, чтобы сценическое представление вновь стало священнодействием, как то было в древней Элладе. На страницах „Весов“, в сильных и убедительных статьях, развивал эту мечту Вяч. Иванов. Он указывал, между прочим, что в ней заложена другая, большая надежда: в ней намечен путь от нашего современного, келейного, „малого“ искусства к искусству „великому“, всенародному». Но «эту проповедь подхватывают непрошенные радетели, не понимающие ее смысла, оскорбляют ее нелепыми доводами, делают смешной в бессвязном пересказе». Брюсов обвинил Вашкевича в отчужденности от народа, которую называл «проклятием нашего века»: «Проповедовать теперь уход в „странные“ формы, убивание ясности, образование особого, замкнутого театра для меньшинства — <…> значит воскрешать худшие стороны покойного декадентства…»[244].

Брюсову вторила Нина Петровская, заявляя, что замысел Вашкевича «убивает самую идею „Дионисова действа“ как широкого религиозного служения». По ее словам, «[и]мя Диониса произнесено г. Вашкевичем легкомысленно и самое „Дионисово действо“, этот священный хмель оргийного самозабвения, примитивно понимаемое им, лишь как выбор символических пьес Метерлинка, Аннунцио и Бальмонта, не имеет ничего общего с замыслами г. Вашкевича»[245].

Стремясь утвердить близость своего театра к идеям Вяч. Иванова, Вашкевич 6 октября 1905 года после выхода статьи Г. Чулкова о Театре-Студии[246] отправил ее автору претенциозное письмо, в котором писал:

М. Г. г. Чулков,

только что прочел в последнем № «Вопросов Жизни» Вашу статью о «Театре-Студия».

Отношусь с глубочайшим проникновенным чувством уважения к идее обновления родного мне искусства сцены и, в частности, к задачам «Студии».

Я сам инициатор театра, который должен сказать нечто новое, — «Театра Диониса» в Москве. Крайне удивительно для меня то, что Вы, так желая осуществления молитвенного, религиозного театра, желая до того, что впали в ошибку и увидели в «Студии» — религиозный театр (!), — однако не уделили внимания моему начинанию, которое должно возродить культ священной Трагедии, выделить трагическое зрелище — молитву из цикла «театральных представлений» — «развлечений» в священную Игру — богопочитание (которое, с любезного согласия В. И. Иванова, — носит в интимном нашем кругу название «Дионисово действо»).

Если Вы просто не знали о моем «Театре Диониса», то как глуха, неподвижна наша эстетическая жизнь, что она своим течением не донесла до Вас слуха о так, по-видимому, желанном Вами, театре-храме.

Перечислив публикации о затеваемом им театре, Вашкевич продолжал:

Вряд ли пока смогу сказать что-либо полнее до самого осуществления моего театра, которое близится: в ноябре[247] я ставлю в Москве в Литературно-Худож<ественном> кружке первый спектакль «Три расцвета» К. Д. Бальмонта. Затем намечены: д’Аннунциевский спектакль, затем «Кольца» г-жи Зиновьевой-Аннибал, «Вакханки» Эврипида, «Семь принцесс» Метерлинка. Если Вы почувствуете из всего, что даю Вам, идею моего театра, то обратитесь ко мне, и я отвечу на все вопросы и недоумения.

Я хочу и нуждаюсь в общении с Вами и с «Вопросами жизни» и, кажется, имею право больше, чем кто-либо, т. к. мои искания — искания религии, осуществление оргии, медиумического таинства, на которое должен явиться Бог, — словом, всего того, что ищут «Вопросы жизни» и искал «Новый путь».

Я напряженно ждал слова сочувствия.

Ник. Вашкевич[248].

Тем временем в мейерхольдовском Театре-Студии события развивались стремительно. После показа летних работ, где были продемонстрированы новые пластические решения, напоминающие старинные барельефы, и особые приемы чтения, построенного на определенном ритме и бесстрастном звучании голосов, труппа вернулась в Москву. Генеральные репетиции проходили в октябре. На 10 число было намечено открытие театра. 24 октября, когда атмосфера в Москве накалилась до предела, Станиславский принял решение прекратить деятельность Театра-Студии. Полугодовая напряженная работа Мейерхольда не была показана широкой публике, и найденные режиссером сценические приемы постановок произведений «новой драматургии» не получили широкой известности.

Одновременно готовилось открытие театра Вашкевича. Намеченная к постановке драма Бальмонта «Три расцвета»[249], более напоминающая поэму или лирическое стихотворение, мало подходила для привычной сцены. В ней отсутствовало действие, все три картины лишь демонстрировали авторский тезис о неразрывности любви и смерти, развивающий метерлинковскую идею о трагической зависимости человека от некой таинственной силы. Содержание пьесы исчерпывалось противостоянием героини пьесы Елены, бессмертного воплощения любви, трем образам влюбленного: Юноше, Любящему и Поэту, для каждого из которых встреча с ней оканчивалась трагически. Смысл происходящего заключался в словах Поэта: «Мы уснем, но проснемся. Мы здесь уснем, но пробудимся не здесь»[250].

Вашкевич, вероятно, увидел в пьесе Бальмонта черты вечного дионисийского умирания и возрождения, о котором писал Иванов. Однако, согласно идеям философа, проникнуться дионисийским началом человек мог лишь «при условии приобщения к единству я вселенского в его волении и страдании, полноте и разрыве, дыхании и воздыхании»[251]. Для Иванова театр был нерасторжимо связан с понятием соборности, совместного литургического служения, от которого Вашкевич был далек.

Открытие «Театра Диониса» состоялось 4 января 1906 года в Московском Литературно-художественном кружке, где первоначально предполагалось давать спектакли Театра-Студии[252]. В афишах указывалось: «Постановкой, соединяющей пластику, декламацию, живопись, световые эффекты, запах живых цветов, музыку, заведует Н. Н. Вашкевич». Имена исполнителей не были указаны. «Каждая картина носила свое название: 1) „Золотистое утро Весны“, 2) „Воздушно-красное“ и 3) „Голубовато-зеленоватый свет Луны“»[253].

Спектакль был оценен критикой резко отрицательно. Наиболее категорично высказались о постановке сторонники Вяч. Иванова и адепты «нового театра» — В. Брюсов, Н. Петровская, П. Ярцев.

Критики называли «Три расцвета» «ничтожным»[254], «бездарным» спектаклем, потерпевшим «полное фиаско», «какой-то пародией»[255], оставляющим впечатление «оскорбительное до крика»[256], характеризовали постановку как неумелое дилетантское представление, сыгранное «неизвестными исполнителями, по-видимому, одной и той же парой, лишь менявшей костюмы для каждой картины»[257]. По свидетельству В. Брюсова (Аврелия), «играли просто плохо; без особых ухищрений, а тем более нововведений в игре. Играли иные как любители, иные как провинциальные трагики, плохо произнося, неумело двигаясь по сцене, делая некрасивые жесты»[258]. Н. Петровская отмечала, что на сцене «косолапо толклись „любители“ дурного провинциального пошиба», «с дикоугловатыми телодвижениями», уводившие воображение в «область странных невиданных форм»[259]. П. Ярцев упоминал «жалких исполнителей», «элементарно-безграмотных и еще скованных „пластикой“ по немудрому способу г. Вашкевича»[260]. Рецензент «Нового времени» утверждал, что Вашкевич «набрал каких-то статистов и любителей, не имеющих представления ни о пластике, ни о читке»[261].

Большие претензии вызывала дикция актеров. Обозреватель «Русского слова» упоминал неестественность их голосов[262]. Рецензент «Русских ведомостей» писал о «декламации, очень близко напоминавшей игру детей „в театр“»[263]. По свидетельству Петровской, актерами была «убита ясность звуков»; ее заменяла «деревянная речь»[264]. Ярцев, давший наиболее развернутый отчет о спектакле и отметивший «слабые, неприспособленные к сцене, голоса исполнителей»[265], писал: «Их дикция была ужасна <…> происходило это от принятой в „театре Диониса“ певучей декламации, — большею частью сквозь зубы»[266]. Оказавшись наиболее чутким рецензентом, Ярцев отметил, что многие недостатки происходили от «заданности» режиссером своеобразной манеры исполнения, пластики и декламации, отличной от принятой на сцене.

Наиболее удовлетворительной в спектакле была признана третья картина пьесы. Н. Петровская и Н. Эфрос отмечали удачное исполнение роли Поэта[267].

Понять претензии критиков помогают скрытые Вашкевичем имена исполнителей. В письме к Мейерхольду он сообщал, что главная мужская роль в спектакле поручена Федору Михайловичу Козлову[268], опытному профессиональному танцовщику, окончившему Императорское Театральное училище, проработавшему с 1901 по 1904 год на сцене Мариинского театра и в 1904-м поступившему в московский Большой театр. Исполнитель классических и характерных танцев, он отличался «феноменальной виртуозностью», по характеристике одного из крупнейших балетмейстеров того времени — Ф. Лопухова, а также безудержной страстностью характерного танцовщика и чуткостью к «новой пластике», упомянутой Вашкевичем[269]. Роль Елены в спектакле Вашкевича могла исполнять постоянная партнерша Козлова танцовщица Большого театра Александра Балдина[270], роман с которой Козлов переживал именно в эти годы.

Приглашение Вашкевичем профессиональных балетных танцовщиков на исполнение главных ролей в постановке не только подчеркивало его стремление к созданию синтетического спектакля, охватывающего различные жанры театрального искусства, но и проясняло особенности игры актеров. Описанная критиками дилетантски-неумелая «неестественная пластика» на самом деле являлась подражанием актерам Театра-Студи и, задуманной Мейерхольдом системе нереальных изломанно-причудливых движений, призванной отражать оторванность героев символической пьесы от действительности. Этот прием, выявивший осознанную Станиславским и Мейерхольдом в период репетиций Театра-Студии необходимость воспитания новых актеров для постановки «новой драматургии», будет использован позднее в занятиях мейерхольдовской Студии на Бородинской (1913–1917) и в экспериментальной Студии С. Э. Радлова (1922–1923). Доверить драматическую роль танцовщице Мейерхольд решился лишь в 1912 году в спектаклях, поставленных для Иды Рубинштейн.

Одновременно с критикой исполнения театральные рецензенты давали негативную оценку художественному оформлению спектакля. По отзыву рецензента «Русского слова», «живопись была изображена пятнами на театральном холсте»[271]. В газете «Новое время» упоминались «сумбурные декорации», изображавшие «что-то непонятное, что-то бездарно-бессмысленное»[272]. Ярцев, называя декорации «вычурными», отмечал их неудачное размещение, нарушавшее соблюдение перспективы[273]. Эти замечания дают основание предположить, что Вашкевич стремился представить ту «плоскую сцену», о которой мечтал Метерлинк, которую воплотил Г. Фукс[274] и за которую позднее будут ругать Мейерхольда в театре на Офицерской.

По сути дела, критиками не было понято и отмечено новаторство молодого художника Н. Н. Сапунова, прославившегося переворотом в искусстве русской сценографии, совершенным всего несколько месяцев назад в Театре-Студии МХТ совместно с С. Ю. Судейкиным. «Недурные декорации Н. Сапунова» упомянуты лишь Н. Петровской[275].

Важным замечанием в рецензиях, не учтенным исследователями, является указание на меняющееся освещение зрительного зала, призванное создать единое пространство зала и сцены. Ярцев писал о выдумке «нарочито освещаемой во время действия зрительной залы то желтым, то красным, то голубым освещением — отчего теряла сцена в своей ясности и развлекалось внимание»[276].

Критики отметили использованное Вашкевичем «вуалирование сцены», т. е. использование повешенного вдоль рампы тюля, призванное размывать ясность происходящего на сцене[277]. Этот прием предполагалось использовать в Студии на Поварской при постановке «Смерти Тентажиля»[278].

По свидетельству театральных обозревателей, при входе в театр Вашкевича по особым талонам зрителям вручались свежие цветы[279]. Однако чахлые зимние цветы едва ли могли дать ту интенсивность запахов, которую долго и настойчиво рекламировал Вашкевич. Хотя один из рецензентов, пародируя постановочные приемы «Театра Диониса», упоминал цветочные ароматы во время спектакля — столь резкие, что зрителям делалось дурно[280]. Равным образом неудачны оказались обещанные «звуковые фоны», создававшиеся музыкой за сценой и заглушавшие голоса исполнителей[281].

Поставленный спектакль потерпел сокрушительный провал. Идеи «дионисийского театра» Вяч. Иванова Вашкевич не реализовал.

Впрочем, их осуществление на практике вызывало вполне определенные и очень значительные трудности не только у Вашкевича[282]. Готовность театральных деятелей подойти к спектаклю как к священному действу наталкивалась на отсутствие ясного представления о путях его воплощения[283]. Учение Иванова «не слишком вдохновляло к конкретной работе»[284] даже наиболее преданного ему Мейерхольда, на которого теоретик дионисийского театра возлагал большие надежды. Режиссер высоко ценил театральные теории Иванова[285], но в 1912 году пришел к утверждению, что «мистерия будет мешать театру, а театр мистерии»[286].

В то же время театральные приемы, разработанные Мейерхольдом в Студии на Поварской и не показанные широкому зрителю, были представлены на сцене «Театра Диониса» Вашкевичем, которому удалось опередить талантливого режиссера-новатора. Возник парадоксальный эффект эпигона, бегущего впереди паровоза. Но компиляция чужих приемов оказалась неудачной. Попытки Вашкевича привлечь к своему театру имена признанных и авторитетных деятелей театра также не могли исправить положение.

14 января 1906 года в петербургской газете «Народное хозяйство» было напечатано письмо Вяч. Иванова с резким протестом по поводу того, что его имя связывалось с театром Вашкевича, и прежде всего с его театральным манифестом. Первоначальная готовность Иванова приветствовать новаторские побуждения в области живого современного театра сменилась резким отторжением и самого театра, и его руководителя. Приводим текст этого письма:

Прошу Вас дать место в Вашей уважаемой газете нижеследующему разъяснению.

В Москве состоялось первое представление «Дионисова театра», осуществляющего, по словам газет, «одно из мечтаний московских декадентов»[287].

На страницах «Весов», «Нового Пути» и «Вопросов Жизни», — в ряде статей, имевших целью исследовать историю «Дионисова действа» и раскрыть его значение для современности, — я являлся по преимуществу поборником этого «мечтания». Естественно предположить, что начинание Н. Н. Вашкевича отвечает моей идее.

Между тем я не только далек от практического в нем участия, но, судя по недавно вышедшей брошюре г. Вашкевича, расхожусь с последним теоретически, во взглядах на задачи дионисического искусства. Взамен точного определения и утверждения его отличительных особенностей, я нахожу в брошюре ряд требований и положений, к дионисическому искусству, как таковому, не относящихся.

Горячо сочувствуя искренним попыткам приблизиться к исконному идеалу театра, как хорового действа, я считаю в то же время уместною некоторую осторожность в ознаменовании Дионисовым именем тех художественных исканий, которые, как бы ни были они ценны сами по себе, тем не менее, с большей или меньшей произвольностью удаляются от подлинного духа и облика древних трагических хоров.

Вячеслав Иванов[288].

Опубликованное письмо вызвало поддержку в кругах символистов. 3 июня 1906 года, в связи с готовящимся выходом книги Чулкова о мистическом анархизме, Вяч. Иванов сообщал Брюсову: «Г. И. Чулков просил меня оговорить, что он не противополагал мистического анархизма „жалкому декадентству“ как течению, обнимающему и нашу с тобой деятельность, но „лжедекадентству“ Вашкевича etc. Загляни в „Вопросы жизни“ сам (№ 9)»[289].

Тем не менее «феномен Вашкевича» можно рассматривать как расширяющий реальный комментарий к ярким событиям переходного времени, как характерное веяние эпохи глобальных переоценок.

Значение театра Вашкевича признавали современники. При жизни режиссера спектакль «Театра Диониса» был назван «первой попыткой переоценить театральную эстетику того времени»[290]. Мейерхольд в 1909 году писал:

Явление Вашкевича ценно, как показатель бессознательного стремления нового поколения найти, наконец, заваленный хламом вековой культуры, превращенный в балаган храм Мельпомены. Ценно было желание низвергнуть мещанство наших театров. Тут тяготение к Festspiel, несмотря на то, что данное явление (здесь над строкой вписано карандашом: его театр. — Ю. Г.), действительно, для меньшинства даже в теории, потому что (1 нрзб. — густо зачеркнуто. — Ю. Г.) почти оказался прямо таки скандальным.

Неподвижный театр Метерлинка и ивановский театр Диониса различны по своей сущности, по своей форме, один область интимн<ого> иск<усства>, другой новое тяготение к всенародности. Вашкевич балансирует между тем и другим в своей брошюре…[291]

Несмотря на то что в 1912 году в письме к М. Гнесину Мейерхольд оставил резко негативный отзыв о Вашкевиче («Я Вашкевича знаю. Напрасно Вы боитесь его. Вашкевич ничего не понимает в музыке, и все его начинания всегда в Москве терпели фиаско. Он давно дискредитировал себя»[292]), позднее, в августе 1918 года, великий режиссер-реформатор совершенно определенно называл «Театр Диониса» Вашкевича «первым театром, который можно считать пионером подлинного футуристического театра», поясняя, что этот новаторский театр связывает с именами символистов К. Бальмонта, В. Брюсова, З. Гиппиус и Г. Чулкова. По словам Мейерхольда, «это был театр какой-то сценической неразберихи. Но эта неразбериха отвлекала нас от сонного и неподвижного состояния чеховского театра»[293].

Н. Вашкевич, тяжело переживавший крушение своего театра, шесть лет спустя, в июле 1912 года, писал Брюсову: «Ко мне многие обращаются с вопросами о судьбе декораций покойного Ник<олая> Ник<олаевича> Сапунова к „Трем расцветам“ как первых его декоративных работ, и высказываются пожелания снять с них фотографии, посмотреть, и даже сделано предложение мне еще раз поставить эту роковую для меня пьесу в Литер<атурно->Худ<ожественном> Кружке. К слову сказать, если бы и повторил эту постановку, то, разумеется, с огромными изменениями, т. к. прежняя постановка весьма и весьма слаба, т. к. была моим первым режиссерским шагом»[294].

После провала спектакля «Театра Диониса» сценическая деятельность Вашкевича не закончилась. В 1907 году он предпринял попытку продолжить свои опыты в постановке модернистских пьес М. Метерлинка, С. Пшибышевского, К. Тетмайера, А. Шниилера[295], в 1908-м намеревался включиться в деятельность организуемой Мейерхольдом школы драматического искусства, в конце того же года с успехом выступил на сцене Интимного театра, в 1912-м организовал экспериментальные вечера камерного чтения. После 1917 года преподавал в московской Театральной студии им. М. Н. Ермоловой и в Музыкальном техникуме им. В. В. Стасова. Обратился к теории балета, написал краткую историю балета, сочинял балетные и оперные либретто[296], работал в кино — поставил ряд картин по своим сценариям. В 1937 году следы деятельности Н. Н. Вашкевича теряются.

Ю. Е. Галанина (Санкт-Петербург)

Заметки о стихах Виктора Гофмана

Виктор Гофман — это, прежде всего, влюбленный мальчик, паж, для которого счастье — нести шелковый шлейф королевы, шлейф того голубого, именно голубого платья, в каком он представляет себе свою молодую красавицу. Даже не королева она, а только инфанта, и для нее, как и для весеннего мальчика, который ее полюбил, жизнь и любовь — еще пленительная новость[297].

Так обрисован Ю. Айхенвальдом Виктор Гофман (1884–1911), автор стихотворных сборников «Книга вступлений» и «Искус» и книги прозы «Любовь к далекой» (изданной посмертно), представитель раннего модернизма, подражатель Бальмонта и Брюсова (первому он по-бодлеровски объявился «вторым» альбатросом: «О, я смел! Я, как ты, альбатрос!»; для второго «Виктор-ликтор» стал оруженосцем; сам Брюсов писал: «Пусть консул я, а ты — мой ликтор…»).

Гимназический друг В. Ходасевича (написавшего о нем содержательные мемуарные очерки[298]), член круга «скорпионовцев» и «грифовцев», Гофман, покончивший жизнь «неожиданным» самоубийством[299], лишь недавно, благодаря А. В. Лаврову, привлек заслуженное внимание[300]. Публикация его писем к В. Я. Брюсову и А. А. Шемшурину дала более широкое представление о его художественном мире и литературных контактах поэта, и еще многое обещают сохранившиеся архивные материалы[301].

Здесь я не буду повторять известные суждения о Гофмане-поэте и о соотнесенности его творчества с поэзией старших и младших символистов, но хотел бы привести некоторые данные и некоторые соображения, подтверждающие высказывавшиеся ранее (например, Брюсовым или Айхенвальдом) мнения «о певучести» его стиха, о нем как «о поэте вальса»[302] и еще о его «сладостном» стиле и образной системе. Эти данные и соображения частично связаны с итальянской культурной традицией.

I

Сестра поэта, Лидия Викторовна Гофман, в биографии брата отмечала по поводу его ранних литературных наклонностей:

Он бесконечно преклоняется перед Пушкиным, глубоко любит Лермонтова и начинает постепенно подчиняться обаянию Бальмонта; из прозаиков В. В. больше всего ценит Тургенева и Достоевского[303].

Упоминание Тургенева-прозаика может помочь в комментировании раннего стихотворения В Гофмана с красноречивым названием «Я боюсь умереть молодым…» (1902). Приведу текст стихотворения полностью:

Я боюсь умереть молодым, На заре соблазнительных грез, Не упившись всем счастьем земным, Не сорвавши всех жизненных роз. Пышной лентой раскинулась жизнь предо мной: Все в ней блеск, все краса, все лазурь! Как пленителен счастия томный покой! Как роскошен размах этих бурь! Только б жить, только б жить я безумно желал, Грудь надежд закипевших полна. Этот жизненный пир, этот полный бокал Исчерпать бы хотел я до дна! Чтобы после я мог благодарной мечтой Уноситься к восторгам былым… О! Вся жизнь, вся роскошная жизнь предо мной! Я боюсь умереть молодым!

Стихотворение имеет следующий итальянский эпиграф: «Lascia mi vivere!.. Morir sì giovane!» Эпиграф молодой поэт, по-видимому, взял из XXXIII главы романа Ивана Тургенева «Накануне», где описывается представление третьего акта «Травиаты» Дж. Верди в венецианском театре. Там мы читаем:

Начался третий акт. Занавес поднялся… Елена дрогнула при виде этой постели, этих завешенных гардин, стклянок с лекарством, заслоненной лампы. Вспомнилось ей близкое прошедшее… «А будущее? а настоящее?» — мелькнуло у ней в голове. Как нарочно, в ответ на притворный кашель актрисы раздался в ложе глухой, неподдельный кашель Инсарова… Елена украдкой взглянула на него и тотчас же придала своим чертам выражение безмятежное и спокойное; Инсаров ее понял и сам начал улыбаться и чуть-чуть подтягивать пению. Но он скоро притих. Игра Виолетты становилась все лучше, все свободнее. Она отбросила все постороннее, все ненужное и нашла себя: редкое, высочайшее счастие для художника! Она вдруг переступила ту черту, которую определить невозможно, но за которой живет красота. Публика встрепенулась, удивилась. Некрасивая девушка с разбитым голосом начинала забирать ее в руки, овладевать ею. Но уже и голос певицы не звучал, как разбитый: он согрелся и окреп. Явился «Альфредо»; радостный крик Виолетты чуть не поднял той бури, имя которой fanatismo и перед которой ничто все наши северные завывания… Мгновение — и публика опять замерла. Начался дуэт, лучший нумер оперы, в котором удалось композитору выразить все сожаления безумно растраченной молодости, последнюю борьбу отчаянной и бессильной любви. Увлеченная, подхваченная дуновением общего сочувствия, с слезами художнической радости и действительного страдания на глазах, певица отдалась поднимавшей ее волне, лицо ее преобразилось, и перед грозным призраком внезапно приблизившейся смерти с таким, до неба достигающим, порывом моленья исторглись у ней слова: «Lascia mi vivere… morir sì giovane!» (Дай мне жить… умереть такой молодой!), что весь театр затрещал от бешеных рукоплесканий и восторженных кликов[304].

Ниже цитата из «Травиаты» повторена:

О, как тиха и ласкова была ночь, какою голубиною кротостию дышал лазурный воздух, как всякое страдание, всякое горе должно было замолкнуть и заснуть под этим ясным небом, под этими святыми, невинными лучами! «О Боже! — думала Елена, — зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слезы? или зачем эта красота, это сладостное чувство надежды, зачем успокоительное сознание прочного убежища, неизменной защиты, бессмертного покровительства? Что же значит это улыбающееся, благословляющее небо, эта счастливая отдыхающая земля? Ужели это все только в нас, а вне нас вечный холод и безмолвие? Ужели мы одни… одни… а там, повсюду, во всех этих недосягаемых безднах и глубинах, — все, все нам чуждо? К чему же тогда эта жажда и радость молитвы? („Morir sì giovane“, — зазвучало у нее в душе…) Неужели же нельзя умолить, отвратить, спасти… О боже! Неужели нельзя верить чуду? — Она положила голову на сжатые руки. — Довольно? — шепнула она. — Неужели уже довольно! Я была счастлива не одни только минуты, не часы, не целые дни — нет, целые недели сряду. А с какого права?» Ей стало страшно своего счастия. «А если этого нельзя? — подумала она. — Если это не дается даром? Ведь это было небо… а мы люди, бедные, грешные люди… Morir sì giovane… О темный призрак, удались! Не для меня одной нужна его жизнь!»[305]

На самом деле в либретто оперы Верди, написанном Франческо Мария Пиаве, знаменитая ария Виолетты (III, 6) выгладит так:

Gran Dio! morir sì giovane, Io che penato ho tanto! Morir sì presso a tergere Il mio sì lungo pianto! Ah, dunque fu delirio La cruda mia speranza; Invano di costanza Armato avro’ il mio cor! Alfredo! oh, il crudo termine Serbato al nostro amor!

Здесь ясно видно, откуда взяты некоторые настроения и образы размышления тургеневской Еленой. С другой стороны, выражение «lascia mi vivere» (правильнее писать связно: «lasciami vivere»), по-видимому, Тургенев сам добавил (его нет в либретто Верди). Следовательно, именно у Тургенева, а не непосредственно из либретто, взял В. Гофман свой эпиграф. Впрочем, ориентация гофмановского стихотворения на роман «Накануне» очевидна не только по эпиграфу, но и по содержанию. В самом деле, нетрудно отметить во втором отрывке из романа Тургенева некоторые чувства, настроения, мысли, которые отражаются в юношеском стихотворении Гофмана. Одновременно в стихотворении Гофмана отмечается и другая — прямая — связь с «Травиатой». Если первая часть пьесы отражает боязнь и страдание перед образом смерти, то вторая часть вся направлена на утверждение жизненных радостей и земных желаний: «Только б жить, только б жить я безумно желал…» Заключительные стихи, кажется, перекликаются с двумя другими знаменитыми ариями Травиаты: «Libiamo ne’ lieti calici» и «Sempre libera degg’io…» (ср. также образ «полный бокал»).

Стихотворение Гофмана («поэта вальса») восходит к фетовскому трехсложному ритму, что отчасти объясняет его певучесть и музыкальность.

Как известно, описание «Травиаты» у Тургенева обусловлено его знакомством с постановкой оперы Верди в Петербурге с Анджолиной Бозио в главной роли. На известие о преждевременной, трагической смерти певицы писатель, как известно, откликнулся в письме к И. Гончарову 7 апреля 1859 года:

Сегодня я узнал о смерти Бозио и очень пожалел о ней. Я видел ее в день ее последнего представления: она играла «Травиату»; не думала она тогда, разыгрывая умирающую, что ей скоро придется исполнить эту роль не в шутку. Прах и тлен, и ложь — все земное[306].

Юношеское стихотворение Гофмана проникнуто идеей близкой смерти его автора, подобно тому как ария Травиаты предвещала кончину исполнительницы Бозио и резонировала с размышлениями Елены из романа Тургенева. Аналогичное ощущение выразил и П. И. Чайковский, комментируя исполнение роли Виолетты Аделиной Патти: «Она произвела глубокое впечатление тем трогательным, безвыходным чувством тоски и отчаяния, которым было проникнуто ее исполнение»[307].

II

Среди метрико-строфических форм, использованных Виктором Гофманом в книге «Искус», встречаются терцины, например «Терцины о прошлой любви» (завершающие раздел «Любовь»), «Терцины трудового утра» и «Вечерние терцины» (открывающие раздел «Труд»). С метрико-строфической точки зрения поэзия Гофмана отражает главные ориентиры стиховой культуры русского символизма. Как уже отмечено, Гофман искал в стихе певучесть, придавая стиху некую монотонность (нетрудно выявить у него и некоторую созвучность фофановскому стиху)[308], но и не отказывался от более сложных ритмических форм.

Гофман применяет терцины в лирическом жанре. В них нет явного дантовского подтекста. Скорее всего, он ориентируется на пример Бальмонта, например в терцине «Когда художник пережил мечту» (1900), в которой, кстати, наоборот, есть прямая отсылка к «Божественной Комедии» (стих «Исчерпав жизнь свою до половины»). Гофмановские «Терцины о прошлой любви» как бы мотивированы терциной Бальмонта:

Исчерпав жизнь свою до половины, Поэт, скорбя о том, чего уж нет, Невольно пишет стройные терцины.

Слова Бальмонта о своих терцинах вполне можно приложить и к терцинам Гофмана (к процитированным выше, а также и к «Вечерним терцинам»):

В них чувствуешь непогасимый свет Страстей перекипевших и отживших, В них слышен ровный шаг прошедших лет.

Образные приемы Гофмана во многом созвучны с аллегоричностью бальмонтовских стихов. Ср. у Бальмонта:

А в небесах, в провалах пустоты, Светло горят закатным блеском тучи — Светлее, чем осенние листы.

Или:

Все образы, что память нам хранит, В одежде холодеющих весталок Идут, идут, спокойные на вид.

А вот у Гофмана:

Лишь здесь легко спускаются ко мне, Как бабочки к огню свечи балконной, Те мысли, что живут лишь в тишине…

У обоих поэтов терцины проникнуты мрачно-траурными чувствами.

У Бальмонта:

Сознаньем смерти глянувшей могучи, Звучат напевы пышных панихид, Величественны, скорбны и певучи.

У Гофмана:

Весь мир — зеленое, глухое дно. Но пусть дома — как темные пещеры, Где счастье мертвое погребено.

О «Терцинах трудового утра» дал отрицательный отзыв Брюсов, назвав их «вдумчивыми» и невозможными для поэзии взрослого Гофмана, после его публикации в «Весах» в 1907 году[309].

В терцинах Гофман применяет классическую рифменную схему: АбА бВб ВгВ гДг ДеД… или аБа БвБ вГв ГдГ дЕд… Кроме того, он как бы следует указанию Вяч. Иванова, который считал, что целесообразнее для более четкого восприятия терцин применять точки каждые два-три трехстишия[310]. Все терцины у Гофмана применены в лирическом жанре.

Интересно отметить, что в рецензии на книгу «Искус» М. А. Кузмин, раскритиковав Гофмана (среди прочих характеристик есть такая: «лирик вялый, вязко-приторный и сероватый»), не только посоветовал поэту обращать больше внимания на русский язык[311], но еще и уточнял:

Было бы желательно, чтобы похвальная скромность автора не запрещала ему обращать внимание на русский язык и на соответствие формы с содержанием, потому что если он думает, что любые мысли, кое-как втиснутые в размер терцин, образуют терцины, то он глубоко ошибается[312].

Кузмин, очевидно, отталкивался от своего опыта в терцинах в «Александрийских песнях», где он подверг песенной перелицовке серьезное произведение Брюсова — «Аганатис. Финикийский рассказ» и упростил брюсовские терцины до нерифмованных трехстиший[313]. Критика Кузмина, кажется, касалась именно всеми признанной музыкальности стиха Гофмана и, очевидно, соотносилась с теоретической позицией, выраженной поэтом в очерке «О прекрасной ясности» (1909):

Как в форму терцин, сонета, рондо не укладывается любое содержание, и художественный такт подсказывает нам для каждой мысли, каждого чувства подходящую форму, так еще более в прозаических произведениях о каждом предмете, о всяком времени, эпохе следует говорить подходящим языком.

Первое стихотворение в терцинах Гофмана, написанное в 1905 году, навеяно религиозными оттенками в духе поэзии Владимира Соловьева о вечной женственности, но и не без аналогий с поэзией Эллиса, Сергея Соловьева и раннего Блока. Порой кажется, что применение терцин оправдано некой аурой католического мистицизма[314]. В «Терцинах о прошлой любви» образ влюбленной приобретает черты прекрасной дамы, donna angelicata, в чисто куртуазном и дантовском духе:

Когда ж, дрожа, склонялась ты в мольбе, Все позабыв в молитвенном напеве, — Светилось что-то чудное в тебе И что-то близкое Пречистой Деве.

И тут возникает следующий вопрос: насколько Гофман мог чувствовать влияние итальянской лирики Dolce Stil Nuovo и петраркизма?

III

Надо сразу же отметить, что поэзия Виктора Гофмана ориентирована главным образом на французскую и немецкую лирику (что и подтверждается его тесной дружбой с Г. Бахманом, который, кстати, познакомил Гофмана и с английской поэзией[315]), и никаких открытых итальянских подтекстов у него пока не выявлено. Однако, на мой взгляд, имеет смысл обратить внимание на некоторые намеки и знаки, мелькающие в его стихах.

Разумеется, стоило бы сначала соотнести и сравнить поэзию Гофмана с творчеством тех поэтов-современников, у которых интерес к итальянской поэзии Треченто декларирован. Имеются в виду по крайней мере М. Кузмин, А. Блок, Вяч. Иванов, А. М. Эфрос, Ю. Верховский. У Гофмана вряд ли читатель сможет найти эксплицитные отсылки к традиции Dolce Stil Nuovo и петраркизма. Тем не менее небезынтересно с этой точки зрения рассмотреть второй раздел «Книги вступлений» — «Просветы нежности». Он открывается стихотворением «У светлого моря»:

Мне сладостно-ново, мне жутко-отрадно Быть кротким, быть робким с тобой. Как будто я мальчик, взирающий жадно, Вступающий в мир голубой.

Именно формулой «сладостно-ново» открывается цикл о нежности, т. е. о центральном понятии поэтики Гофмана. И следующее стихотворение «Смеющийся сон» начинается стихом: «Мне сладостно вспомнить теперь в отдаленье»:

Мне сладостно вспомнить теперь в отдаленье Весь этот смеющийся сон. Все счастье мое в непорочном сближенье, Которым я был упоен.

Цикл, открывающийся «сладостно-ново», развивается в целый ряд встреч, ласковых слов, тревожных мгновений, проникнутых «тихой болью-нежностью» и идеалом «непорочности»[316]. Цикл полностью подтверждает характеристику лирического героя Гофмана в определении Айхенвальда (см. выше). Напомним, что о новом сладостном стиле и его формулах Гофман мог прочитать в Истории итальянской литературы А. Гаспари, которую, кстати, в 1895–1897 годах на русский язык переводил не кто иной, как Константин Бальмонт.

Вообще женщина, воспеваемая в поэзии Гофмана, «складывается» из сочетания нескольких типологических образов, на ней, как нам представляется, все же лежит отпечаток образа Беатриче или Лауры. Ее образ абстрактен, бесплотен, о ее конкретных чертах можно только догадываться: «Ах, фея с маленькими глазками…», «…следить я буду без конца / Волнение груди округленной, / Томленье смуглого лица». Вместе с тем у нее есть некий тайный, темный ореол, который, скорее всего, восходит к романтическому образу роковой женщины: «О ты, лукаво обманувшая / Мою доверчивую нежность…»[317] Так в цикле: «Эта тихая боль — называется нежность».

IV

В поэзии Гофмана нередки сложные и неожиданные образы в духе позднего петраркизма. У него, очевидно, это дань традиции русского эпигонского романтизма, которая, в свою очередь, сильно зависела от образной системы русского неопетраркизма (от Раича до Бенедиктова)[318]. Обращаясь к своей даме, поэт прямо восклицает: «У меня для тебя столько есть прихотливых сравнений…» Вот явный пример такого нового кончеттизма у Гофмана:

Слетаются грезы, звонит ожерелье Моих очарованных дум.

А вот неожиданные мишурно-помпезные сравнения (тут — с мотыльком), совсем в духе известной статьи Раича о Ломоносове и Петрарке:

Была б ты вся воздушно-белая,            Как вздохи грез, Летала б вкрадчиво-несмелая,            Средь жарких роз.

Такой подход к поэтическому образу у Гофмана характерен для всего первого сборника, начиная с открывающего книгу раздела «Природа» (например, цикл «Марины», созданный в Алупке в 1904 году). Вот аллегоричное изображение пены морских волн:

То словно старцев рой с лучистой сединою, Услышавших вдали прибоев голоса, Плывёт встревоженно под зыбкою волною, И ветер дерзко рвёт седые волоса.

V

Формула «сладостно-ново» используется и в других произведениях Гофмана. В частности, в «Балладе о поздних встречах» мы читаем: «Как больно, как жутко, как радостно-странно» — и чуть ниже: «Оно было прежде так ласково-свято».

Интересно отметить, что именно «Баллада о поздних встречах», закрывающая творческий путь поэта и всю серию его «встреч» (начиная со стихотворения «После первой встречи»), содержит большинство тематических линий поэзии Гофмана, сочетая их в ткани максимально певучего стиха-трехсложника. Написанное в жанре баллады стихотворение демонстрирует явную зависимость поэзии Гофмана и от городского романса.

Баллада — это как бы прощание с собственной поэзией, прощание с собственным сознанием, переход лирического героя в состояние сумасшествия, безумия[319]. И завершается поэтическое творчество Гофмана намеком на известное лирическое стихотворение А. Апухтина «Сумасшедший» («Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страх…») и, в частности, на включенный в него отрывок «Да, васильки, васильки…», который, как известно, «получил распространение как популярный мещанский романс»[320]. Баллада Гофмана заканчивается стихами:

Вот кто-то вздыхает тревожно. Рыдает визгливый засов. Ужели ты думаешь, счастье возможно, Ведь больше уж нет васильков!

Здесь видна отсылка не только к стихотворению Апухтина, но и к традиции «Васильков», причем не только к тексту городского романса, но и к тем василькам, которым Гофман посвятил лирическое стихотворение «Васильки» («Набегает, склоняется, зыблется рожь…»).

Эти мои беглые замечания к разным произведениям В. Гофмана показывают, надеюсь, необходимость в дальнейшем продолжать текстуальный анализ стихотворного наследия поэта. Важно было бы также собрать и изучить его критические работы, что, как мне кажется, позволит найти ключ к истолкованию его поэтического мира.

С. Гардзонио (Пиза)

Первое стихотворение М. Кузмина?

Из литературных биографий не столь часто можно понять, каким именно поэтическим произведением начинает тот или иной поэт свой путь. Кузмин здесь не исключение, однако задачу выявления его первого поэтического творения облегчают сразу несколько имеющихся источников.

В одном вышедшем недавно популярном справочнике[321] делается попытка перечислить (на примере разных авторов) их первые печатные выступления. У Кузмина в качестве «первого выступления в печати»[322] названа публикация цикла «XIII сонетов» и драматическая поэма «История рыцаря Д’Аллессио» в «Зеленом сборнике» (1905)[323], что в принципе справедливо, хотя и с одной небольшой оговоркой. Мы знаем, что первое выступление в печати (но только в музыкальной печати) было раньше, в 1898 году, когда издательство П. Юргенсона выпустило нотный сборник «Три романса. Музыка М. Кузьмина»[324]. Это и первая публикация вообще, и первая публикация своего стихотворения («Бледные розы», 1895), и первая музыкальная публикация, и первая публикация нотного сборника, а может быть, и первая публикация поэтического перевода («Dans ce nid furtif» — «В этом гнездышке» — Сюлли-Прюдома[325], если, конечно, это перевод Кузмина).

Первой поэтической книгой Кузмина (как справедливо отмечено в упомянутом сборнике) стал сборник «Сети», вышедший весной 1908 года[326]. Если попытаться продолжить этот ряд и заняться статистикой применительно к поэтическому наследию Кузмина, то получится такая картина. Первой поэтической подборкой (не связанной непосредственно с музыкальным сопровождением) стал цикл «Любовь этого лета», напечатанный в № 3 журнала «Весы» за 1907 год, а первым стихотворением цикла — знаменитое «Где слог найду, чтоб описать прогулку…». При этом подсчете следует иметь в виду, что и в вышедших весною 1907 года трех книжечках Кузмина (романе «Крылья», драматическом сборнике «Три пьесы» и повести «Приключения Эме Лебефа») содержатся разнообразные поэтические вставки.

Литературная биография Кузмина, да что там, и его жизнь делятся как раз по этим переломным в его художественном самосознании годам, а если точнее — по его появлению в начале 1906 года на Башне Вячеслава Иванова (отсюда и публикации в «Весах», и участие в театре В. Ф. Коммиссаржевской, и многие другие начинания). Однако этому периоду предшествует другой — пятнадцатилетний отрезок жизни, во время которого Кузмин интенсивно занимался музыкальным сочинительством. В одной из своих автобиографий Кузмин так и пишет:

Почти до 1904 года <я> не занимался литтературой (так! — П. Д.), готовя себя к композиторской деятельности, покуда некоторые мои приятели не обратили внимание на мои опыты, на которые я сам смотрел лишь как на текст к музыке[327].

На эти «тексты к музыке» следует обратить внимание и нам.

Хорошо известно, каким подспорьем для исследователей творчества Кузмина является его не изданный пока до конца дневник. Но он охватывает период с 1905 года, когда началась «перестройка» Кузмина с музыкального лада на литературный. Судить же о предыдущем «музыкальном» пятнадцатилетии мы можем, основываясь лишь на переписке Кузмина с друзьями и, конечно, на его музыкальных произведениях, сохранившихся в подлинниках и копиях. Кузмин иногда был очень пунктуален в фиксации своей жизни и сопутствующих ей явлений: в своих рабочих тетрадях он оставил подробные списки денежных трат, прочитанной литературы, римских пап (начиная едва ли не с апостола Петра) и других любопытных вещей. Но важнейшим документом являются всевозможные списки собственных произведений, которые Кузмин вел большую часть своей жизни. Среди перечней музыкальных сочинений главным и наиболее полным является авторский список за 1890–1905 годы[328]. В нем отмечено более трехсот хоровых, симфонических, инструментальных и вокальных произведений. Среди последних есть несколько драматических сочинений, в основном опер на свои и чужие тексты: «Король Мило» (по «Ворону» К. Гоцци, 1893), «Алексас» (1898–1899), «Грех да беда на кого не живет» (1899), Савва Грудцын (1902), «Евлогий и Ада» («Комедия из александрийской жизни», 1904), «Гармахис» (работа над этим произведением обнимает, если верить списку, фактически все «музыкальное пятнадцатилетие»). Но больше половины всей музыкальной продукции составляют камерные вокальные сочинения на разнообразные поэтические тексты (на русском, французском, немецком, итальянском, английском и польском языках). К сожалению, далеко не все пьесы сохранились, но все же и в Петербургских, и в московских архивохранилищах находится едва ли не половина всего сочиненного Кузминым в этот период. Наибольший интерес для нашего сюжета представляют пьесы на собственные тексты. В основном это хорошо известные нам произведения, так как большая их часть была включена Кузминым в его поэтические сборники «Сети» (1908) и «Осенние озера» (1912) наравне с другими текстами, написанными без расчета на музыкальное сопровождение.

Говоря о начале поэтического пути Кузмина, Н. А. Богомолов и Дж. Малмстад отмечают:

Еще в 1892 году он сомневался в своей способности сочинять одновременно музыку и текст (как писал он 18 февраля этого года Чичерину, «я не обладаю глубокомысленным стилем Вагнера и поэтическим даром Берлиоза в достаточной степени, чтобы писать самому текст. Кроме того, как я уже сказал, я мешаю самому себе музыкою»). Но постепенно поэзия стала привычным занятием для Кузмина, и некоторые опыты создавались им даже в отрыве от музыки[329].

В качестве образчика такой поэзии Богомолов и Малмстад приводят стихотворение, отправленное Г. В. Чичерину в письме от 13 (25) января 1897 года[330] и сопровождавшееся авторской пометой «Посылаю тебе следующее стихотворение без отношения к музыке (хотя оно очень годится для таковой, мне кажется)»:

Лодка тихо скользила по глади зеркальной, В волнах тумана сребристых задумчиво тая, Бледное солнце смотрело на берег печальный, Сосны и ели дремотно стояли, мечтая. Белые гряды песку лежат молчаливо, Белые воды сливаются с белым туманом, Лодка тонет в тумане, качаясь сонливо, — Кажется лодка, и воды, и небо — обманом. Солнца сиянье окутано нежностью пара, Сосны и ели обвеяны бледностью света, Солнце далеко от пышного летнего жара, Сосны и ели далеки от жаркого лета[331].

С содержательной стороны стихотворение оценивается авторами биографии Кузмина как эпигонское («отчетливо слышны отголоски Фета, Фофанова и Бальмонта»[332]), с чем в принципе нельзя не согласиться, мы еще вернемся к этому чуть позже. Нам же кажутся принципиальными и далеко идущими фонетические эксперименты Кузмина, что, даже при условии несовершенной поэтической формы и зависимости от названных образцов, делает его поэтические опыты нестандартными. В качестве дополнения к приведенному стихотворению процитируем отрывок из близкого по времени произведения крупной формы — музыкальной идиллии «Алексас» (песня нимфы Нанно с хором):

Из лилий длиннолистных Сплету я колыбель. С ленивой улыбкой Лежи, мой милый. Волны шумливые, шаловливые, Болтать не смейте! Легкий сон милого Лелейте, лелейте… На лепестках склоненных Слеза росы блестит, Сонные стебли Лепечат сладко… С лаской любовной Поникли, стихли, Полны луны лучей Лиловых, льстивых…[333]

В обоих текстах бросается в глаза звуковая аранжировка — игра с согласным «л». Возможно, ранние стихотворные опыты Кузмина и не заслуживали бы слишком пристального внимания, если бы мы не наблюдали схожей фонетической картины в его зрелом и особенно позднем творчестве, в котором можно обнаружить связь именно с «допоэтическим периодом» именно через звуковое «облачение» стихов. Ср., к примеру, самое начало поздней (1925, опубл. 1929) вещи Кузмина «Форель разбивает лед», считающейся безусловным шедевром:

Ручей стал лаком до льда, Зимнее небо учит, Леденцовые цепи Ломко брянчат, Как лютня[334].

Как и в стихотворении, близком к «Форели» по времени (1926):

Блеснула лаком ложка, И лакомка-лучок Сквозь мерзлое окошко Совсем-совсем немножко Отведал алых щек…[335]

Здесь целый кузминский комплекс образов, сопряженных со звуком «л»: хрустальность (и связанные с ней качества стеклянности, прозрачности, хрупкости, ломкости, звонкости и т. п.); к этому ряду, со встроенными в него леденцами, добавляются еще лепетание, лакомство… Сознательное ли это тяготение, детское ли неосознанное стремление к нежности (если не зависимость от нее), но все подобные мысли приходят на ум даже при беглом сопоставлении с Кузминым поздним.

Можно было бы сказать, что некоторая перифрастичность высказывания, роднящая Кузмина с греческими эллинистическими и раннесредневековыми арабскими поэтами («стал лаком до льда» = заледенел, замерз; «отведал алых щек» = «солнце коснулось щек своим лучом» и т. д.), своим истоком также имеет прежде всего звуковой образ, в котором звук «л» выступает неким «эмбрионом» дальнейших смыслов.

Конечно, есть свои резоны для того, чтобы считать это стихотворение 1897 года, уже четыре раза приведенное в биографии Кузмина, его первым оригинальным поэтическим опытом (поскольку, как заявлено самим автором, оно не писалось «в расчете на музыку»), и все же оно ничем не выбивается из ряда стихотворений, написанных именно с этой целью — стать основой для вокального произведения (как пишет и сам Кузмин: «хотя оно очень годится для таковой, мне кажется»), А если так, то список музыкальных сочинений Кузмина дает нам образчики и более ранних произведений. Исходя из этого списка, первым поэтическим опытом Кузмина следует, вероятно, считать его стихотворение «Лебединый замок», написанное и положенное на музыку в мае 1893 года[336]. Нигде в известных нам публикациях это стихотворение не отмечается Кузминым специально как первый поэтический опыт (возможно, из-за его незначительности), однако, зная природу возникновения его первоначальных поэтических текстов и имея под рукой такое подспорье, как рассматриваемый Список, можно почти с полной уверенностью утверждать, что это так. Вообще говоря, мы несколько погрешили против истины, заявив, что дневник Кузмина — единственный ценный источник его биографии. Обширная переписка с Г. В. Чичериным, гимназическим другом Кузмина, охватывающая период с середины 1890-го по 1900-е годы, во многом заменяет дневник и по подробности описываемых событий, и по интимности признаний (в данном случае не самому себе, а ближайшему другу)[337]. Письма Чичерину, как отмечалось не раз, — ценнейший документ, позволяющий судить о личности и творчестве будущего поэта, его музыкальных сочинениях, литературных интересах, вкусах и пристрастиях. Приведем любопытный отрывок из письма от 21 мая 1893 года, посланного Чичерину в Петербург из Сестрорецка, где Кузмин проводил время со своей семьей.

Я прочел Ибсена. Сначала он мне казался тяжеловатым, но теперь я в восторге. Отчасти он мне напоминает Вагнера: что-то сильное, мрачное, до крайности нервное и экзальтированное. Но иногда он все-таки стар и тяжел. Сегодня чудное утро, я бродил по морю и набросал оркестровку «Лебединого замка». Ты знаешь, море (и вообще природа) так несравненно красивее утром и вечером, чем днем. Вероятно — косые лучи; в полдень и вообще днем как-то все или буднично или (когда очень жарко) мертвенно или глупо. А вечером так истерично и романтично! Утром — так свежо, празднично, prachtvoll[338]. Не правда ли?[339]

Сложно сказать, об этом ли нотном тексте пишет Кузмин, но в его фонде в Публичной библиотеке сохранилась нотная тетрадь с набросками произведений этого времени[340]. Здесь мы встречаем вокальные миниатюры на тексты Пушкина, Лермонтова, В. Гюго, А. де Мюссе и других авторов (на русском и французском языках), сочиненные в период с весны 1893 по апрель 1895 года[341]. Среди этих пьес присутствует вокальная миниатюра без названия (первая строчка «По синему озеру лебедь плывет…») для тенора с фортепиано (c-moll, s, Andante con moto) и с наметками оркестровки (о которой как раз говорится в приведенном письме).

Вот это стихотворение (разбивка на строки наша[342]):

         <«Лебединый замок»> По синему озеру лебедь плывет. Заря догорает, Лучи потухают, И смотрится замок в зеркало вод. Лебедь так грустно на небо глядит, Лучи золотятся, На тучах дробятся, У старого замка сумрачный вид. Лебедь предсмертную песню поет, Вечер свежеет, Тучи темнеют, Замок таинственный полночи ждет. Синее озеро волны катит[343], Утро восходит, Солнце выводит, Замок уж в зеркало вод не глядит[344].

В списке сочинений это стихотворение помечено первым среди прочих, что дает некоторую надежду на то, что наша догадка небезосновательна. К сожалению, нам неизвестны какие-либо упоминания этого стихотворения (кроме как в переписке с Чичериным). Однако, возможно, Кузмин не был совсем равнодушен к своему первому поэтическому опусу. Во всяком случае, автограф (?) этого стихотворения сохранялся Кузминым. В 1925 году оно отмечено в составе библиофильской коллекции С. А. Мухина в качестве приложения к первому поэтическому сборнику Кузмина «Сети» (с сопроводительной аннотацией: «К экземпляру приложено неизданное юношеское стихотворение Кузмина „Лебединый Замок“, дат.<ированное> „5 мая 1893“»)[345].

Понятно, что попытка определения генезиса этого юношеского опуса увела бы нас в практически необъятные дебри романтической «лебединости» (а от XIX века — вглубь Средневековья). Но если искать какой-то конкретный исток (вне «подтекстов» и «контекстов»), то в качестве вполне реального, но, вероятно, одновременно и совершенно безотчетного, неосознаваемого образца может выступить в нашем случае стихотворение из сказки «Мила и Нолли», опубликованное в сверхпопулярном сборнике «Сказки Кота-Мурлыки». В русской литературе, предназначенной для детей, эта книга по своим переизданиям может считаться своего рода рекордсменом — Кот-Мурлыка вошел в сознание едва ли не четырех поколений детей (первое издание вышло в 1872 году, последнее, 10-е, — в 1923-м). В «Миле и Нолли» Вагнера стихотворение о лебеде фигурирует несколько раз, в том числе и в виде фрагментов (первой строки), и два раза целиком (с несколькими изменениями). Приводим текст таким, каким он возникает в самом начале этой маленькой повести.

По синему озеру Лебедь плывет, Лебедь, мой Лебедь, серебряный Лебедь, И звонко он чудную песню поет. Он песню поет о свободе святой, Поет о далеких родимых водах, Поет о блестящих и ясных звездах. А воды и рощи полны тишиной, И светлая зорька горит над водой[346].

Конечно, здесь налицо только совпадение первой строки (правда, совершенно точное). Если же улавливать подобия, то они вызваны, скорее, архетипичностью образа: лебедь, гладь озера, рассвет-закат, отсутствие человека (одиночество). Ряд этот можно продолжать. Нам же представляется очевидным, что общее романтическое настроение юного Кузмина, совершавшего в течение некоторого времени одинокие прогулки по пустынному берегу Финского залива, его мысли о музыке и занятия музыкой (в музыкальной литературе мы наблюдаем немало лебедей — от «Лоэнгрина» до Сен-Санса) совместились с детскими воспоминаниями о несколько сентиментальных сказках Кота-Мурлыки. Говоря немного высоким слогом, в этом, казалось бы, незначительном творческом эпизоде — раннем стихотворении Кузмина — Рихард Вагнер подает руку русскому писателю Николаю Вагнеру. Биограф же Кузмина («бледный писец, библиотечный затворник») получает еще один важный документ, проливающий свет на раннее творчество одного из крупнейших русских поэтов XX века.

П. В. Дмитриев (Санкт-Петербург)

Между могилой и памятником: Заметки о финале ахматовского «Реквиема» (1940)

[Ж]изнетворящ[ий] художник <…>, с одной стороны <…> активно конструирует <…> представления других о себе, а с другой — тщательно маскирует <…> конструирование, добиваясь <…> впечатления полной и органичной естественности <…>

Ахматова действовала несравненно более тонко и художественно оправданно [чем, другие поэты постсимволистского поколения], создавая облик загадочный и непроницаемый для большинства современников <…>

Смена поколений <…> породил[а] возможность осмысления <…> ахматовского творчества <…> как искусственного, в чем-то весьма неприятного, а отчасти <…> самопародийного.

Н. А. Богомолов[347]

…a writer always takes himself posthumously.

Иосиф Бродский[348]

И напрасно люди думают, что десятки рукотворных памятников могут заменить тот один нерукотворный aere perennius.

Анна Ахматова[349]

1

Речь пойдет о заключительных восемнадцати строках второй и последней главки «Эпилога», которые иногда рассматриваются как ахматовская версия «Памятника»:

…А если когда-нибудь в этой стране Воздвигнуть задумают памятник мне, Согласье на это даю торжество, Но только с условьем — не ставить его Ни около моря, где я родилась (Последняя с морем разорвана связь), Ни в царском саду у заветного пня, Где тень безутешная ищет меня, А здесь, где стояла я триста часов И где для меня не открыли засов. Затем, что и в смерти блаженной боюсь Забыть громыхание черных марусь, Забыть, как постылая хлопала дверь И выла старуха, как раненый зверь. И пусть с неподвижных и бронзовых век, Как слезы, струится подтаявший снег, И голубь тюремный пусть гулит вдали, И тихо идут по Неве корабли.

Действительно, оборот воздвигнуть кому памятник явственно восходит к известной оде Горация (III, 30; «Exegi monumentum…») и ее русским переводам и переложениям[350]. Соответственно финал «Реквиема» попадает в силовое поле типичных для «Памятника» мотивов, в частности — «скромности/гордости» авторской само-презентации, то есть проблематики очень типичной для Ахматовой, с ее фиксацией на собственной личности, признании/непризнании, славе. Ахматова разработала изощренную технику манипулятивного развертывания-сокрытия своего нарциссизма, богато представленную и в этом фрагменте.

Вообще говоря, в дискурсе «Памятника» вопрос о скромности не стоит — он выносится за скобки уже самим выступлением в жанре, предписывающем горделивое перечисление поэтом своих заслуг[351]. «Нескромной» же является сама решимость обратиться к этому жанру, поставив себя в один ряд с Горацием, Державиным и Пушкиным, решимость, которой со времен Пушкина из русских поэтов достало только у Брюсова, что и навлекло на него соответствующие нарекания[352]. Ахматова, со свойственным ей жизнетворческим тактом, вроде бы не последовала его примеру, ограничившись осторожными намеками на престижный жанр, но в то же время с некоторым даже вызовом заговорила об установке ей реального памятника.

Свое право на памятник она обосновывает не своими поэтическими достижениями, а горьким опытом матери зека, роднящим ее с другими рядовыми жертвами режима и потому снимающим вопрос о скромности[353]. Однако, во-первых, безымянным страдальцам общественные памятники не ставятся (разве что групповые, типа «Неизвестному солдату»), а во-вторых, Ахматова с самого начала поэмы[354] берет на себя роль летописца массовой советской Голгофы (ср. программное «Mory» в прозаическом вступлении). И памятник ею мыслится явно персональный, соотносимый с ее биографией и цитатными автореминисценциями, не говоря уже о выпукло поданных бронзовых веках. Так что под сурдинку — органично! — он оказывается памятником поэту, а не просто одной из подсоветских мучениц. Как же выговаривается право на этот памятник?

Опять-таки отступая от традиции, Ахматова не заявляет прямо ни о том, что такой памятник самой себе ею уже возведен, ни о своих заслугах, которые требовали его возведения другими. Она строит замысловатую конструкцию, в которой ее заслуги подразумеваются, а их признание хотя и откладывается по понятным политическим причинам на будущее, но, как ожидается, наступит и приведет к идее торжественной установки памятника, причем произойдет это не по ее инициативе, а само по себе (естественно и органично), от нее же — впрямую это не говорится, но подразумевается — почему-то потребуется согласие, каковое она уже теперь и дает, таким образом, полностью беря всю эту гипотетическую ситуацию под контроль. За деликатной непритязательностью этого рассуждения, построенного по излюбленной Ахматовой формуле «скромность паче гордости»[355], — отчетливо прочитывается авторская заявка на памятник.

Подобные заявки в русской поэзии не беспрецедентны, но близки не столько к державинско-пушкинской традиции, сколько к советской; вспомним соответствующие строки Маяковского:

…Ну, давайте, / подсажу / на пьедестал. / Мне бы / памятник при жизни/ полагается по чину. / Заложил бы / Динамиту / — ну-ка, / дрызнь! / Ненавижу / всяческую мертвечину! / Обожаю / всяческую жизнь!

(«Юбилейное»; 1924)

В курганах книг, / похоронивших стих, / железки строк случайно обнаруживая, / вы / с уважением / ощупывайте их, / как старое, / но грозное оружие / <…> / Пускай / за гениями / безутешною вдовой / плетется слава / в похоронном марше — / умри, мой стих, / умри, как рядовой, / как безымянные / на штурмах мерли наши! / Мне наплевать / на бронзы многопудье, / мне наплевать / на мраморную слизь. / Сочтемся славою — / ведь мы свои же люди, — / пускай нам / общим памятником будет/ построенный / в боях / социализм.

(«Во весь голос»; 1930)

Правда, Маяковский вроде бы готов взорвать собственный памятник, но предварительно заявляет, что памятник полагается ему по чину, причем еще при жизни. То есть он по-футуристски обнажает крайности: и вызывающе высокую самооценку, и вызывающе радикальный подрыв традиции. Ахматова же «органично» сглаживает острые углы. Тем не менее в чем-то они сходятся — оба рассчитывают на одобрение некой высшей инстанции, причем не небесной, а земной, институциональной (по чину; в этой стране), пусть у Ахматовой и относимой в будущее.

В этом они оба следуют горациевско-державинской (но не пушкинской!) ориентации на вписывание себя и своих заслуг в официальный — политический и культурный — пантеон. Гораций обусловливает свою поэтическую долговечность существованием римской культуры, не простирая своего бессмертия за ее пределы[356], и призывает Мельпомену увенчать его голову венцом, подобным тем, которыми награждаются победители атлетических соревнований[357]. Державин тоже претендует на некое увенчание, хотя и смягчает дерзость финального жеста, призывая свою музу увенчать не его, а себя самое (то есть его поэтическое alter ego), и не венцом, а некой неосязаемой (а впрочем, воплощающей благосклонность самого Феба) зарей бессмертия:

О муза! возгордись заслугой справедливой, И презрит кто тебя, сама тех презирай; Непринужденною рукой неторопливой Чело твое зарей бессмертия венчай (1795).

Пушкин же вообще настаивает на отказе от государственного одобрения, подчеркнуто обращая горацианскую формулу — не требуя венца. Смычка обоих поэтов советской поры с римским классиком и русским классицистом в противовес романтику XIX века хорошо согласуется с представлением об эпохе соцреализма как неоклассицистской[358]. Подтверждается парадоксальное родство Ахматовой с советским ампиром[359].

От «памятникового» канона финал «Реквиема» отличает и отчетливая установка на физическую реальность проектируемого монумента. Приверженность Ахматовой статуарным мотивам известна, ср., например:

…А там мой мраморный двойник. Поверженный под старым кленом <…> И моют светлые дожди Его запекшуюся рану …Холодный, белый, подожди, Я тоже мраморною стану («В Царском Селе. 2»; 1911).

Это существенным образом отличает ее от Пушкина, который, будучи верен своему амбивалентному взгляду на бронзовых и иных материальных кумиров[360], говорит в «Памятнике» исключительно о нерукотворном, символическом монументе, воздвигнутом сугубо поэтическими средствами.

В чистом виде эту линию продолжит Брюсов — приведу первую и последнюю строфы его «Памятника» (1912):

Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен. Кричите, буйствуйте, — его вам не свалить! Распад певучих слов в грядущем невозможен, — Я есмь и вечно должен быть. <…> Что слава наших дней? — случайная забава! Что клевета друзей? — презрение хулам! Венчай мое чело, иных столетий Слава, Вводя меня в всемирный храм.

Маяковский тоже, хотя и непоследовательно, будет держаться символичности: свою бронзу он захочет взорвать, наплевав на ее многопудье, железки строк у него будут метафорические (в курганах книг), а в качестве памятника своему делу он будет надеяться на построенный в боях социализм — объект в каком-то смысле физический, но главным образом ценностный. Ахматова же имеет в виду конкретную статую с бронзовыми веками и струящимся с них, как слезы, снегом. Из Пушкина это напоминает, пожалуй, «Царскосельскую статую», которая над вечной струей, вечно печальна сидит и которой Ахматова посвятила одноименное собственное стихотворение (1916).

Символический характер памятника крепче меди и выше пирамид был задан уже Горацием[361]. Однако в духе своей ориентации на земные римские институты он придал венцу, мысленно примериваемому им в конце стихотворения, наглядную вещественность:

…Sume superbiam Quaesitam mentis et mihi Delphica Lauro cinge volens, Melpomene, comam — …О Мельпомена! Свей Заслуги гордой в честь сама венец дельфийский И лавром увенчай руно моих кудрей (пер. Фета[362])[363].

Державин еще больше понизил конкретность финального увенчания и первым ввел мотив безразличия к хулителям (И презрит кто тебя, сама тех презирай), далее развитый Пушкиным:

Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа <…> Обиды не страшась, не требуя венца; Хвалу и клевету приемли равнодушно / И не оспоривай глупца.

Единственный вещный мотив в пушкинском тексте — это, пожалуй, образ никогда не зарастающей тропы к виртуальному, впрочем, памятнику[364].

В связи с осязаемой «металличностью» ахматовского памятника возникает вопрос, почему он мыслится именно в бронзе[365]: как она соотносится с упражнениями на эту тему Маяковского[366] и пушкинским кумиром на бронзовом коне и не восходит ли к терминологии советской монументальной практики? В любом случае бронза — излюбленный материал Ахматовой[367], издавна ассоциировавшийся у нее с Пушкиным как интимно близким ей воплощением посмертной славы, ср.:

Земная слава как дым, Не этого я просила. Любовникам всем моим Я счастие приносила. Один и сейчас живой, В свою подругу влюбленный, И бронзовым стал другой На площади оснеженной.

(«Земная слава как дым…», 1914)

«Один и сейчас живой… — по-видимому, Н. В. Недоброво. И бронзовым стал другой… — А. С. Пушкин, второй памятник которому был установлен в Царском Селе в 1913 г. у здания Лицея. Позже, в 1937 г., перенесен к Египетским воротам»[368].

2

Примечательное отклонение ахматовского текста от горациевско-пушкинской линии состоит в том, что даже настойчивое подчеркивание своей жертвенной причастности общей судьбе совмещено [в «Реквиеме»] с противоположной и очень характерной для Ахматовой фигурой «женского своеволия»: выбор места для памятника строится по формуле «не хочу того-то и того-то, а только вот этого»[369].

Действительно, выдвижение требований (Но только с условьем…) относительно свойств предполагаемого монумента (расположения, дизайна, материала и т. п.) никак не входит в традиционный топос «памятника поэту», зато соответствует неоднократно засвидетельствованному стремлению Ахматовой контролировать воспоминания о себе современников и свои живописные и скульптурные изображения, а также ее готовности обсуждать идеи перестановки наличных памятников другим поэтам[370].

Правда, в отличие от XIX века[371], в постницшевском, а тем более в советском XX веке обсуждение поэтами своих будущих памятников стало возможным[372], хотя часто под знаком иронического или скромного отказа. Подобно Маяковскому (см. выше), в таком отрицательном ключе незадолго до смерти заговаривал о собственном памятнике и Есенин:

Тогда в мозгу, Влеченьем к музе сжатом, Текли мечтанья В тайной тишине, Что буду я Известным и богатым И будет памятник Стоять в Рязани мне. <…> На кой мне черт, Что я поэт!.. И без меня в достатке дряни. Пускай я сдохну, Только… Нет, Не ставьте памятник в Рязани!

(«Мой путь»; 1925)

Из общей логики есенинского стихотворения ясно, что речь, скорее всего, идет о полном отказе от притязаний на материальный монумент (в противном случае текст, наверное, кончался бы более определенными пожеланиями), но эксплицитно отвергается лишь его установка на малой родине поэта. Эту ограниченную негативность подхватывает — сознательно или сама того не замечая — Ахматова, начинающая с просьбы не ставить его… около моря, где я родилась, а затем формулирующая свои условия более детально и позитивно, то есть переходя от запретов к проектированию (Ни…, Ни…, А…). Однако свой жизнетворческий активизм она выдает за нечто безобидное — женскую привередливость, к чему ее маскировочная техника, впрочем, не сводится.

Несмотря на выпадение из «памятникового» канона, ее подозрительно настойчивая формула воспринимается — как на смысловом, так и на синтаксическом уровне — вполне органично. Секрет, полагаю, в том, что она не вводится, так сказать, от себя, а заимствуется из другого почтенного топоса, родственного «памятниковому», — «могильного». Если постановка памятника — мероприятие общественное, институциональное, то выбор могилы и, шире, обстоятельств смерти трактуется в культурной и поэтической традиции как дело частное, относящееся к ведению самого умирающего[373].

Традиция, по-видимому, восходит, к Пушкину, подхватывается Лермонтовым и его эпигонами, например Фофановым, а в XX веке новаторски модифицируется Кузминым и Гумилевым:

И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Но ближе к милому пределу Мне все б хотелось почивать[374]. И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять. («Брожу ли я вдоль улиц шумных…»; 1830).

Я ищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы… Я б желал навеки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы. Чтоб дыша вздымалась тихо грудь; Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб вечно зеленея Темный дуб склонялся и шумел. («Выхожу один я на дорогу…»; 1841).

Хотел бы я уснуть под свежею сиренью Под рокот соловья весеннею порой, Когда всю ночь заря лобзается с зарей И сумрак озарен оранжевою тенью… Хотел бы я уснуть, измученный борьбой, Исчерпавший всю жизнь до горького осадка. Как роковой бокал, уснуть, забыться сладко Под шум весенних гроз и жизни молодой… Хотел бы я уснуть без жалобы и муки И потонуть в лучах негаснущего дня, Рассыпаться теплом лазурного огня, Разлиться в аромат, в ласкающие звуки… Хотел бы я уснуть — и возродиться вновь Во взорах ласковых, в привете уст румяных… (Фофанов, «Хотел бы я уснуть под свежею сиренью…»; 1893).

Сладко умереть / на поле битвы / <…> / Сладко умереть / маститым старцем / <…> / Но еще слаще, еще мудрее, / истративши все именье / <…> / поужинать / и, прочитав рассказ Апулея / в сто первый раз, / в теплой душистой ванне, / не слыша никаких прощаний, / открыть себе жилы; / и чтоб в длинное окно у потолка / пахло левкоями, / светила заря, / и вдалеке были слышны флейты. (Кузмин, «Сладко умереть…»; 1906).

И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще, Чтоб войти не во всем открытый, Протестантский, прибранный рай, А туда, где разбойник, мытарь И блудница крикнут: вставай! (Гумилев, «Я и вы», 1917).

Ядро топоса составляет примирение со смертью — ее освоение и приятие как чуть ли не желанной. Частью этой апроприации смерти становится приобретение символического права распоряжаться ее параметрами, у Пушкина скромно сводящееся к приблизительному выбору места, а у Лермонтова и Фофанова развертывающееся в подробный реестр заказываемых услуг. Тем самым подспудно нарастает «своеволие» лирического субъекта, предвкушающего смерть, и готовится поворот от освоения неизбежности естественной смерти к, у Кузмина, гедонистическому обставлению невынужденного суицида[375], а у Гумилева — к выбору программно «иного» образа жизни и смерти.

Характерными чертами словесного оформления этого топоса являются: оптативные и сравнительные обороты (хотел бы, желал бы, хотелось бы, я ищу; сладко; чтоб; и пусть/пускай; все б ближе, еще слаще, еще мудрее); отрицательные и уточнительные местоименные формулы (но не тем…, а…; так, чтоб…; не…, а…, не…, а туда, где…); и те или иные, часто многочисленные, однородные конструкции (глагольные, инфинитивные, причастные, деепричастные, номинативные), оформляющие перечисление выдвигаемых пожеланий.

Помимо таких элегических размышлений об оптимальной оркестровке собственной смерти, уже в XIX веке появились более активистские, в частности гражданские, трактовки могильного топоса, ср. «Завещание» Шевченко (1845):

Как умру, похороните На Украйне милой, Посреди широкой степи Выройте могилу, Чтоб лежать мне на кургане, Над рекой могучей, Чтобы слышать, как бушует Старый Днепр под кручей. И когда с полей Украйны Кровь врагов постылых Понесет он… вот тогда я Встану из могилы — Подымусь я и достигну Божьего порога, Помолюся… А покуда Я не знаю Бога. Схороните и вставайте, Цепи разорвите, Злою вражескою кровью Волю окропите. И меня в семье великой, В семье вольной, новой Не забудьте — помяните Добрым тихим словом.

(пер. А. Твардовского; 1939)

Мотивы выбора места для могилы, виртуального воскресения, формулировка посмертных желаний, обороты со чтоб и нагнетание однородных конструкций — традиционны, но повелительное наклонение (вместо сослагательных оптативов), отрицание Бога, коллективистское обращение во 2-м л. мн. ч. и призывы к общественной акции представляют собой новшества, вытекающие из «завещательной» установки[376].

В XX веке, особенно в рамках советской поэзии, повелительно-коллективистский мотив постепенно вошел в состав могильного топоса, ср. стихотворение, написанное более или менее одновременно с «Реквиемом»:

Если я заболею, к врачам обращаться не стану, Обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду): постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду <…>… забинтуйте мне голову горной дорогой и укройте меня одеялом в осенних цветах. Порошков или капель — не надо. Пусть в стакане сияют лучи <…> От морей и от гор так и веет веками, как посмотришь, почувствуешь: вечно живем…

(Смеляков, «Если я заболею…»; 1940)[377].

Налицо совмещение лермонтовского списка аксессуаров желанной смерти, гумилевского отказа от врачей и проч. и пастернаковского наложения макромира на быт с последовательной коллективизацией планируемой смерти и нагнетанием завещательных императивов.

Но и за пределами советского дискурса трактовка собственной смерти развивалась в характерном направлении «демонстративного активизма», оригинальный вариант которого являет соответствующий корпус Цветаевой (более двух десятков стихотворений). Стоящий за ним устойчивый — и несколько инфантильный[378] — комплекс мотивов можно резюмировать примерно так: планируемая смерть лирической героини, ведущая к детально воображаемым похоронам (стол, гроб, похоронная процессия) и к традиционному погребению на природе (иногда на высокой точке), а в некоторых случаях — к костру или распятию, желанна, жертвенна и адресована как весть/упрек одному или многим адресатам, каковым она призвана мстительно доказать исключительность героини; этому сопутствуют мотивы поэтического (горацианского) бессмертия, (христианского) воскресения, (гумилевской) непохожести на других, а также повелительные формы, обороты со чтоб и противопоставительные конструкции с не. Ср. (в хронологическом порядке):

Посвящаю эти строки Тем, кто мне устроит гроб <…> «Мне в гробу еще обидно Быть как все» <…> Лягу — с кем-то по соседству? — До скончанья лет. Слушайте! — Я не приемлю! Это — западня! Не меня опустят в землю, Не меня. Знаю! — Все сгорит дотла! И не приютит могила Ничего, что я любила, Чем жила. («Посвящаю эти строки…», 1913).

Наши дороги — в разные стороны <…> Душу — выкличешь, Очи — выплачешь. А надо мною — кричать сове, А надо мною — шуметь траве. («Отмыкала ларец железный…»; 1916).

Сквозь легкое лицо проступит лик <…> О, наконец тебя я удостоюсь, Благообразия прекрасный пояс! А издали — завижу ли и Вас? — Потянется, растерянно крестясь, Паломничество по дорожке черной <…> На ваши поцелуи, о, живые, Я ничего не возражу — впервые <…> По улицам оставленной Москвы Поеду — я, и побредете — вы <…> И первый ком о крышку гроба грянет, И наконец-то будет разрешен Себялюбивый, одинокий сон. («Стихи о Москве». 4 [ «Настанет день — печальный, говорят!..]»; 1916).

Ровно облако побелела я: Вынимайте рубашку белую, Жеребка не гоните черного, Не поите попа соборного, Вы кладите меня под яблоней, Без моления, да без ладана. («Говорила мне бабка лютая…»; 1916).

Моя, подруженьки, Моя, моя вина. Из голубого льна Не тките савана. На вечный сон за то, Что не спала одна — Под дикой яблоней Ложусь без ладана. («Да с этой львиною…»; 1916).

А настанет срок — Положите меня промеж Четырех дорог. <…> Высоко надо мной торчи, Безымянный крест <…> С головою меня укрой, Полевой бурьян! Не запаливайте свечу Во церковной мгле. Вечной памяти не хочу На родной земле. («Веселись, душа, пей и ешь!..»; 1916).

Что ни ночь, то чудится мне: под камнем Я, и камень сей на сердце — как длань. И не встану я, пока не скажешь, пока мне Не прикажешь: Девица, встань! («Каждый день все кажется мне: суббота!..»; 1916).

О милая! — Ни в гробовом сугробе, Ни в облачном с тобою не прощусь. <…> Нет, выпростаю руки! — Стан упругий Единым взмахом из твоих пелен — Смерть — выбью!.. <…> И если все ж… <…>…на погост дала себя увесть, — То лишь затем, чтобы смеясь над тленом, Стихом восстать — иль розаном расцвесть! («Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе…»; 1920).

Знаю, умру на заре!.. <…> Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух! Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу! <…> Я и в предсмертной икоте останусь поэтом! («Знаю, умру на заре! На которой из двух…»; 1920).

(О, этот стих не самовольно прерван! Нож чересчур остер!) И — вдохновенно улыбнувшись — первым Взойти на твой костер. («Ученик»; 1921).

Товарищи, как нравится Вам в проходном дворе Всеравенства — перст главенства: — Заройте на горе! В век: «распевай, как хочется Нам — либо упраздним», В век скопищ — одиночества: «Хочу лежать один» <…> На сорок верст высоты вокруг — Солнечного да кроме Лунного — ни одного лица. Ибо соседей — нету. Место откуплено до конца Памяти — и планеты.<…> Пусть ни единой травки, Площе, чем на столе — Макс, мне будет — так мягко Спать на твоей скале! («Ici — haut!»; 1932–1935; в стихах памяти Волошина Цветаева возвращается к своим ранним мечтам о собственной могиле, ср.: «Мне в гробу еще обидно Быть как все <…> Лягу — с кем-то по соседству?»).

Анне Ахматовой могильный топос, отчасти уже в повелительном варианте, был близок с самого начала, ср.:

Хорони, хорони меня, ветер <…> Закрой эту черную рану Покровом вечерней тьмы И вели голубому туману Надо мною читать псалмы. Чтобы мне легко, одинокой, Отойти к последнему сну, Прошуми высокой осокой Про весну, про мою весну. («Хорони, хорони меня, ветер!..»; 1909).

Я места ищу для могилы. Не знаешь ли, где светлей? Так холодно в поле. Унылы У моря груды камней. Я келью над ней построю, Как дом наш на много лет <…> Вот одни мы теперь, на воле, И у ног голубой прибой. («Похороны»; 1911; правда, речь идет не о собственной могиле.).

На Казанском или на Волковом Время землю пришло покупать. Ах! под небом северным шелковым Так легко, так прохладно спать <…> Как руки мои покроет Парчовая бахрома <…> Мне одной справлять новоселье В свежевыкопанном рву. («На Казанском или на Волковом…»; 1914).

Скрещением обеих версий могильного топоса (мечтательной элегической и активистской завещательной) с памятниковым и являются рассмотренные выше распоряжения Маяковского (Мне наплевать на… Пускай… пускай нам общим памятником будет…) и в еще больше степени — Ахматовой: Но не… Ни… Ни… А… Затем, что… И пусть… И… пусть… И… Совмещая памятниковость с завещательностью, Ахматова следует своей излюбленной манере сочетания жанров[379], расширяя таким образом возможности своего речеведения и укрепляя органичность своих волевых, в сущности трансгрессивных, инструкций по возведению собственного монумента.

3

Одним из топосов, промежуточных между завещательным и памятниковым, является «переименовательный», строящийся вокруг заявок (расчетов, надежд…) на переименование в собственную честь мест или иных объектов, связанных с собственной биографией, топос типично советский[380]. Характерный пример — стихотворение Веры Инбер (начинавшей эпигоном Ахматовой) «Переулок моего имени» (1933):

…Как бы ни мечтать об этом чуде, Как бы ни стараться и ни силиться, Никогда, увы, тебя не будет. Улица, Моя однофамилица <…> Ибо я тебя, моя широкая, Честно говорю, не заслужила <…> Это он, столь близкий мне по духу. Это он — мой будущий читатель, Чье полумладенческое ухо Серебрится персиковым пухом. Как и он, я знаю эту местность, Знаю все туземные проулки, Ибо я, да будет всем известно, Родилась в том самом переулке. В нем жила вторично много позже, Чуть не в девятнадцатом году я, И теперь опять же на него же, Честно говорю, я претендую <…> Главное же в том, что новым словом Он никак не переименован, Носит он фамилию, с которой Связаны банкирские конторы. Имя коммерсанта из Пирея Носит он, как носят эполеты. Разве это звонче и бодрее Имени советского поэта? В этом смысле пафос мой отчасти Я прошу рассматривать как просьбу. Я прошу у тех, кто в этом властен, Чтоб мое желание сбылось бы. Чтоб примерно лет через пятнадцать, Вслед за мной подвергшись перестройке, Именем моим бы называться Начал переулок не простой бы, А просторный, радующий взор бы, Крытый перламутровым асфальтом, Где бы наши собственные форды Запевали юношеским альтом. Где бы листья тополя чертили Солнечные эллипсы и ромбы. Чтобы озабоченный партиец, Проходя здесь, посветлел лицом бы, Улыбнулся в общем бы и целом И подумал «Здесь всегда легко мне». И при этом песню бы запел он. Автора которой он не помнил[381].

Этот поучительный творческий документ сочетает целый набор советских мотивов (напрашивается сомнение: уж не пародия ли он?). Тут и донос на чуждый буржуазный элемент (коммерсанта из Пирея), и заискивание перед начальством (Я прошу у тех, кто в этом властен; чтобы озабоченный партиец), и ссылки на свою духовную близость к детям — символу будущего, и присяга на верность социалистической стройке (Вслед за мной подвергшись перестройке…), и напускная скромность (мечтать о чуде, которого никогда увы… не будет; не заслужила; автора которой он не помнил), и нескрываемая настойчивость (я претендую)… Для нас в первую очередь интересны, конечно, черты, общие с рассмотренными выше топосами — могильным и завещательным. Это: детали желанного пейзажа (листья тополя и добавленные к ним индустриальные новшества); оптативы (мечтать; я прошу, прошу рассматривать как просьбу); многочисленные чтобы и сослагательные формы с бы, нанизывание однородных конструкций, описывающих желательные посмертные обстоятельства. Особенно красноречивы упоминания об общественных заслугах и открыто прописываемое обращение к властям предержащим (так прямо и названным: тех, кто в этом властен) — мотивы, в ином виде знакомые нам по памятниковым текстам Маяковского и Ахматовой.

Любопытно, что начало переименовательному топосу было положено как раз Маяковским, причем еще дореволюционного образца, — в поэме «Человек» (1916 — начало 1917; публ. 1918), где автор-герой, вернувшись на землю из скучного небесного бессмертия, узнает о присвоении его имени улице, ставшей местом их с любимой двойного самоубийства:

Куда я, / зачем я? / Улицей сотой / мечусь человечьим / разжужженным ульем <…> — Прохожий! / Это улица Жуковского? / Смотрит, / как смотрит дитя на скелет, / глаза вот такие, / старается мимо. / «Она — Маяковского тысячи лет: / он здесь застрелился у двери любимой». / Кто, / я застрелился? / Такое загнут! <…> Швейцара ударами в угол загнал. / «Из сорок второго / куда ее дели?» — / «Легенда есть: / к нему / из окна. / Вот так и валялись / тело на теле».

Переименование, причем не подхалимски-конформистское, как у Инбер, за счет греческого банкира, а вызывающе футуристское, за счет Жуковского[382], производится без участия властей — надо понимать, силой поэтического и жизнетворческого величия.

Запальчивую ноту, напрочь отвергающую упование на государственные институты, внесла в переименовательный топос Цветаева, ср. ее стихи памяти Волошина:

В стране, в которой <…> Теперь меняют имена <…> Я гору знаю, что сама Переименовалась <…> [Я] гору знаю, что светла Тем, что на ней единый Спит — на отвесном пустыре Над уровнем движенья. Преображенье на горе? Горы — преображенье! <…> Вожатому — душ, а не масс! Не двести лет, не двадцать, Гора та — как бы ни звалась — До веку будет зваться Волошинской.

— «Переименовать!» Приказ — Одно, народный глас — другое. Так, погребенья через час, Пошла «Волошинской горою» Гора, названье Янычар Носившая — четыре века. А у почтительных татар: — Гора Большого Человека.

(«Ici — haut. 3, 4»; 1932–1935)

А снижающе деконструктивная пуанта была поставлена в этой серии шуточной автоэпитафией Мандельштама «Это какая улица?..» (1935)[383], где присвоение улице имени жившего на ней в ссылке поэта подается как самоочевидный факт — без апелляций не только к начальству, но и к гласу народному и мифологии бессмертия. Характерна подчеркнуто отрицательная величина этого памятника в виде не горы или высящегося монумента, а ямы.

Возвращаясь к финалу «Реквиема», не исключено, что стихотворение Инбер так или иначе (например, благодаря вниманию, уделенному ему Мандельштамом) присутствовало и в поэтическом сознании Ахматовой. Заряжая ее диссимиляционной энергией[384], оно могло послужить дополнительным побуждением как можно решительнее оттолкнуться от прославления места, где она родилась, — той же, что у Инбер, Одессы, а главное — от наивной откровенности в оформлении заявки на официальное увековечение. Не проскальзывает ли среди прочего реакция на Инбер в написанных позже по другому поводу, но тоже на тему о посмертной славе строчках: Ахматовской звать не будут Ни улицу, ни строфу («Шиповник цветет. 4»; 1946)?[385]

4

Могильные тексты тяготеют к грамматической неправильности, которая вообще часто сопутствует поэтическому новаторству[386]. Заодно она может прямо — иконически — выражать тот содержательный надрыв, который напрягает структуру, сдвигая, а то и разрушая ее «нормальный» порядок. В могильном топосе линией опасного напряжения является, конечно, метафорическая (и гиперболическая) претензия субъекта на способность управлять своей посмертной судьбой. В область синтаксиса этот рискованный троп иногда проецируется в виде анаколуфов (нарушений правил грамматического подчинения), например, у Лермонтова и Кузмина.

В «Выхожу один я на дорогу…» это прежде всего педалированный, но синтаксически не завершенный оборот не тем… (отсутствует ожидаемое продолжение типа каким… или которым…), а также некоторая шероховатость сочетания глагола заснуть с присоединенными к нему с помощью союза так, чтобы предложениями, описывающими желанные состояния. Конструкция «заснуть так, чтобы в груди дремали силы» еще, пожалуй, приемлема, но «заснуть так, чтобы надо мной пел голос и склонялся дуб» — это уже явная синтаксическая натяжка. Компенсирует — натурализует — ее совокупное действие ряда факторов: прозрачность подразумеваемого смысла (имеется в виду «спать в таком месте, где бы пел голос…»); аналогия со сходной правильной конструкцией («я б желал, чтобы мне пел голос…»); и инерция однородных конструкций (первая из них более или менее правильна, и неправильности начинаются вдали от управляющих слов так заснуть, чтоб). Задним числом, в стихах, ставших хрестоматийными, аграмматизм практически не замечается.

Анаколуф Кузмина развивает лермонтовский: Но еще слаще, еще мудрее… поужинать… и чтоб пахло левкоями и т. д. Предикаты поужинать и чтоб пахло образуют однородную пару лишь с трудом, но если ее зависимость от слаще до какой-то степени приемлема, то от мудрее она зависеть уже никак не может. Однако и тут прозрачность семантических и синтаксических намерений и общая инерция периода натурализуют насилие над синтаксисом, а поэтический успех стихотворения закрепляет и узаконивает его.

Как же обстоит дело с грамматической правильностью в ахматовском тексте? Главных тропов и, значит, потенциальных содержательных нестыковок, напрягающих логику, в нем два. Рассмотрим их сначала по отдельности, а затем в связи друг с другом.

Первый состоит в том, что в настоящем времени (= времени написания текста) лирическая героиня (сама Ахматова) дает никем не запрашиваемое и ни по каким законам и обычаям не требующееся согласие на (предполагаемое пока что только ею) возможное будущее решение об установке ей памятника. Противоречивость этого смыслового построения, полного временных скачков, недоговоренностей, подразумеваемых опций и впрямую формулируемых условий, на словесном уровне отражается в виде усложненного, несколько запутанного, но формально более или менее правильного согласования времен и модальностей. Налицо некоторая грамматическая эквилибристика (если когда-нибудь… задумают… согласье… даю… но только с условьем…), повышающая эмоциональную выразительность — и рискованность — лирического монолога, но за рамки нормативного синтаксиса она не выходит[387].

Вторая смысловая неясность кроется в предложении, открывающемся союзом Затем, что и обосновывающем выбор поэтессой места для своего памятника. На первый взгляд опасение забыть ужасы, описанные в поэме и вновь напоминаемые в этих строках, представляется неправдоподобным — казалось бы, такое забыть невозможно. Но этот риторико-психологический ход хорошо мотивирован всей структурой поэмы, через которую проходит тема «забвения-безумия-смерти как освобождения от невыносимого опыта» (а двойной зачин Забыть… Забыть… черпает дополнительную энергию в опоре на лермонтовское забыться и заснуть и вообще на мотив сна-смерти-забвения, центральный для могильного топоса). Ср.:

Это было, когда улыбался Только мертвый, спокойствию рад; Смертный пот на челе… не забыть!; У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить. Надо, чтоб душа окаменела; «К Смерти»: Ты все равно придешь. Зачем же не теперь?<…> Я потушила свет и отворила дверь Тебе, такой простой и чудной; Уже безумие крылом Души накрыло половину <…> И поняла я, что ему Должна я уступить победу <…> И не позволит ничего Оно мне унести с собою <…> Ни сына страшные глаза <…> Ни день, когда пришла гроза <…> Ни <…> Ни <…> Ни <…> Ни <…> Слова последних утешений.

Правда, не совсем понятной остается фраза и в смерти блаженной: ведь если блаженность смерти будет состоять в избавлении от памяти, то неуместно либо главное для этой аргументации боюсь (надо ли бояться блаженного состояния?)[388], либо усилительное и (поскольку забвение ожидается только и именно в смерти, а не при жизни). Но к этому, пожалуй, и сводятся синтаксические неловкости предложения. Можно, конечно, отметить его эмфатическую неформальность (после точки дается придаточное предложение, главным к которому мыслится предыдущий пассаж), но синтаксически здесь все правильно.

Тем не менее в общей смысловой перспективе, связывающей выдвижение предварительных условий с разговором о памяти, некоторая неувязка остается. Сама по себе волевая готовность противостоять соблазну забвения/смерти выражена убедительно и соответствует сверхзадаче поэмы («А это вы можете описать?») и ее «Эпилога» (Опять поминальный приблизился час). Но в качестве мотивировки выбора места, завершающей «памятниковый» фрагмент, ключевые строки о боязни забыть выглядят странно. Если понимать их буквально, то получается, что памятник нужен, чтобы напоминать Ахматовой о пережитых ею ужасах. Напоминать, видимо, не при жизни (хотя и такое прочтение возможно, и тогда было бы уместно проблематичное «и»), а после смерти, в горацианско-пушкинском предположении, что вся она не умрет и в заветной лире (слово заветный появляется в тексте) тленья убежит, но при таком взгляде металлические памятники вообще не нужны. Наконец, можно понять и еще одним способом: в действительности Ахматова опасается, что забыть могут о ней — о ее причастности к описанному и авторстве описания, и памятник именно ей и именно там нужен для адекватного увековечения ее памяти как жертвы и летописицы репрессий. Что, конечно, справедливо, но высказано — если высказано — опять-таки не прямо, как приличествовало бы тексту на подобные темы, а в привычной для Ахматовой манере намеков, уловок и недоговоренностей, грамматически, впрочем, почти безупречной.

Аналогичной двойственностью пронизана разработка темы памяти/забвения[389]. Параллельно боязни забыть о пережитых ужасах звучит мотив отказа лирической героини от своих прежних ипостасей. Поиск места для памятника строится как серия запретов на «неправильные» площадки, связанные с ее предыдущими жизнями и текстами (черноморскую и царскосельскую), во имя «правильной» (околотюремной). Но тем самым, в сущности, производится некая ампутация памяти — памяти о своих более счастливых и беззаботных годах.

Мотив расщепления личности в поэме уже появлялся:

Нет, это не я, это кто-то другой страдает; Показать бы тебе, насмешнице И любимице всех друзей, Царскосельской веселой грешнице, Что случилось с жизнью твоей; Прислушиваясь к своему Уже как бы чужому бреду.

В этом свете строки Ни в царском саду у заветного пня, Где тень безутешная ищет меня могут читаться как относящиеся не только и не столько к теням утраченных Ахматовой возлюбленных, Недоброво[390] или даже Гумилева[391], сколько к тени ее собственной былой личности, ср. ранее в поэме:

Желтый месяц входит в дом. Входит в шапке набекрень — Видит желтый месяц тень. Эта женщина больна и т. д.

Здесь очевидна перекличка со стихотворением «1925» (1926):

И неоплаканною тенью Я буду здесь блуждать в ночи, Когда зацветшею сиренью Играют звездные лучи —

а также со «Все души милых на высоких звездах…» (1921), кстати, поднимающим тему поэтического бессмертия автора, ср.:

У берега серебряная ива Касается сентябрьских ярких вод. Из прошлого восставши, молчалива Ко мне навстречу тень моя идет. Здесь столько лир повешено на ветки, Но и моей как будто место есть…[392]

Переклички тем более вероятны, что слова у заветного пня могут отсылать к еще одной иве — из одноименного стихотворения, написанного в период создания «Реквиема»:

Я лопухи любила и крапиву, Но больше всех серебряную иву <…> И — странно! — я ее пережила. Там пень торчит <…> И я молчу… как будто умер брат. (18 января 1940)

Эпиграф к «Иве» (И дряхлый пук дерев) взят из одного стихотворения Пушкина («Царское село»), но знаменательно обыгрывает мотив из другого, посвященного «могильной» теме, постоянно занимающей Ахматову, ср.: я ее пережила с пушкинскими строками:

Гляжу ль на дуб уединенный, Я мыслю: патриарх лесов Переживет мой век забвенный, Как пережил он век отцов. («Брожу ли я вдоль улиц шумных…»)

В финале «Реквиема» подобные, некогда дорогие самообразы по видимости отсекаются, но в то же время не зачеркиваются, а, напротив, хотя и под знаком отрицания, вновь оживают — как в открытом тексте, так и в его богатой (авто)цитатной подоплеке.

Неполным предстает отказ от прошлого миро- и самоощущения и на стилистическом уровне. Вопреки утверждению

Для них соткала я широкий покров Из бедных, у них же [= сестер по несчастью] подслушанных слов

поэма в целом и ее финал написаны в излюбленной Ахматовой стилистике властной, местами кокетливой загадочности, цитатности и автореминисцентности[393].

Искусный манипулятивный ход определяет также динамику движения от отвергаемых площадок к утверждаемой. На первый взгляд, происходит спуск из мест, овеянных счастливыми воспоминаниями, в ад, к арене бесспорной трагедии. Но одновременно это и путь вверх: из провинциальной Одессы в светски и поэтически престижное Царское Село, а затем и в столичную Северную Пальмиру. Триумфальность избираемой площадки иконически выражена надмирной (если не топографически, то морально) позицией, откуда открывается подвластный взору типично романтический вид:

И пусть с неподвижных и бронзовых век. Как слезы, струится подтаявший снег, И голубь тюремный пусть гулит вдали, И тихо идут по Неве корабли.

Это напоминает место на круче над Днепром, намеченное Шевченко, пушкинские пейзажи типа «Кавказа», финальное И пусть… в «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», а по корабельной и властной линии — пейзаж, набрасываемый в «Скупом рыцаре»:

Читал я где-то, Что царь однажды воинам своим Велел снести земли по горсти в кучу, И гордый холм возвысился — и царь Мог с вышины с весельем озирать И дол, покрытый белыми шатрами, И море, где бежали корабли <…> Мне все послушно, я же — ничему; Я выше всех желаний; я спокоен; Я знаю мощь мою: с меня довольно Сего сознанья…[394]

На убедительную завершенность серии работает и спиральный принцип развертывания: море — суша — пейзаж с видом на реку.

* * *

Проблема рассмотренного фрагмента (и поэмы в целом) — в типичном для избранного жанра балансировании между личным, лирическим, и общественным, эпическим[395]. В случае Ахматовой это означает настойчивые попытки на уровне содержания слить свое нарциссическое «я» с фигурой рядовой страдалицы, а на уровне стиля — сочетать привычную риторику цитатной недосказанности с установкой на прямую фиксацию ужасных в своей простоте фактов. Попытки эти можно считать удавшимися лишь наполовину: несмотря на отточенность маскировочной техники, они видны мало-мальски вооруженным глазом[396].

А. К. Жолковский (Лос-Анджелес)[397]

Журнал «Весы» в биографии Чуковского

Историки журнала «Весы» не придавали особого значения сотрудничеству в нем К. Чуковского, хотя в статье об этом журнале К. М. Азадовского и Д. Е. Максимова он упомянут среди тех, чьи «устные сообщения и разъяснения», в свое время записанные Д. Е. Максимовым, использовались при ее написании[398]. Однако в ней имя Чуковского упоминалось лишь в числе тех, кто выступал в «Весах» «на скромных ролях»[399].

Между тем почти каждое выступление К. Чуковского в «Весах» становилось некоторым литературным событием, причем не всегда в желательном для него смысле. Например, его язвительная статья о «Книге отражений» И. Анненского «Об эстетическом нигилизме»[400] больно задела автора, и Чуковский позднее горько о ней сожалел[401]. Однако две другие его публикации — «Циферблат Г. Бельтова» (о книге Г. В. Плеханова «За двадцать лет») и «Хамство во Христе» (о книге А. С. Волжского-Глинки «Из мира литературных исканий»)[402] оставили заметный след в истории «Весов», особенно статья о Плеханове, где автор выступал изобретателем специального прибора — марксометра, способного измерять классовую роль того или иного писателя или поэта.

Эти статьи вызвали горячее одобрение Брюсова, который 16 октября 1906 года писал Чуковскому: «А в „Весы“ пишите нам, если только для вас это интересно, — больше, больше, больше! <…> Кто же, кроме Вас, может разбирать для нас писателей вроде Плеханова или Волжского. Мы к ним и приступить не умеем!»[403] Действительно, статьи Чуковского раздвигали тематический диапазон критических выступлений «Весов», и он сам чрезвычайно дорожил этим сотрудничеством, считая его хорошей школой для себя как журналиста, о чем в письме Брюсову от 12 марта 1906 года писал: «Это у меня провинциальная газетная привычка — писать длинно. „Весы“ для меня — чрезвычайно полезная школа…»[404]

Особенно кстати пришелся «Весам» Чуковский своими критическими выступлениями против переводческой деятельности Бальмонта. В первой статье — «Русская Whitmaniana»[405] — он подверг разгромной критике не только его переводы стихов американского поэта, но и бальмонтовскую статью об Уолте Уитмене. Выступлению Чуковского предшествовала отрицательная рецензия Валерия Брюсова на книгу Бальмонта «Стихотворения» (СПб., 1906)[406]. Он не случайно горячо поддержал «поход» Чуковского против бальмонтовских переводов и даже предлагал ему расширить фронт атаки, давая такой, например, совет: «Можно бы, например, разобрать переводы Бальмонта из Шелли, там есть штучки получше»[407]. Отметим попутно, что Чуковский не преминул воспользоваться советом Брюсова, и спустя год появилась следующая его статья о переводах Бальмонта «В защиту Шелли»[408].

Точно так же, помещая письмо гражданской жены Бальмонта Елены Цветковской в защиту поэта[409], Брюсов помогал Чуковскому в подготовке ответа ей, в итоге его вторая статья — «О пользе брома»[410] — получилась едва ли не более яркой, чем первая.

Для Брюсова Чуковский был во многих отношениях находкой, незаменимым сотрудником-полемистом. Но сотрудничество Чуковского здесь оказалось недолгим: после публикации статьи «В защиту Шелли» в мартовском номере «Весов» за 1907 год оно прекращается, хотя отношения с Брюсовым по-прежнему остаются дружескими. Попытаемся объяснить причины его ухода.

В письме К. Чуковскому от 31 октября 1931 года Д. Е. Максимов, успевший к тому моменту познакомиться с письмами к нему В. Брюсова, спрашивал разрешения процитировать некоторые из этих писем в статье об истории журнала «Весы», над которой он тогда работал. Соответствующее разрешение от Чуковского было получено, и в ответном письме он упомянул: «…очень жаль, что не могу Вам сейчас служить письмами секретаря редакции „Весов“ Ликиардопуло, который сообщал мне раз в неделю бытовую историю тогдашних символистских кругов»[411].

В архиве Чуковского сохранилось всего пять писем М. Ф. Ликиардопуло[412], при этом три из них относятся к работе Чуковского над изданием собрания сочинений О. Уайльда[413] (здесь же, кстати, хранятся и два письма Ликиардопуло к А. Е. Розинеру, управляющему конторой издательства «Нива»; все они касаются этого издания). И всего два письма содержат то, что можно назвать «бытовой историей» «Весов», точнее — даже штрихами к этой бытовой истории. Остальные письма либо не существовали, либо были утрачены.

Первое из них — фирменная открытка «Весов», по почтовому штемпелю оно датируется 24 ноября 1906 года:

Дорогой мой

Посылаю 25 рублей на имя Ваше — все, что у меня свободно в кассе, т. к. Сергей Александрович заболел дифтеритом и лежит. Ради Бога, пришлите последние 2 №№ «Свободной жизни». Мне они очень нужны. На днях напишу пространнее. Елена Ц. — последняя по счету «подруга» Бальмонта (даже признанная всеми его близкими, в том числе и его «законной» супругой)[414].

Судя по содержанию письма, Ликиардопуло вполне одобрял поход Чуковского против Бальмонта, он и сам неоднократно выступал на страницах «Весов» с критикой плохих переводов. Но внимания заслуживают упомянутые в письме 25 рублей, которые он выслал Чуковскому, они имеют самое непосредственное отношение к «бытовой истории» «Весов»: роскошно издававшийся журнал платил авторам крайне нерегулярно. Чуковский же был профессиональным литератором, жизнь его семьи полностью зависела от гонораров. «Я человек бедный, — писал он Брюсову 3 февраля 1906 года, — и каждая копейка гонорара значит для меня весьма много»[415].

К тому же Чуковский не был плодовитым критиком: над каждой статьей он работал долго и мучительно, никогда не позволяя себе повторять общие места, стремясь отметить в литературных произведениях черты, не замеченные другими критиками. Сотрудничество Чуковского в «Весах» прекратилось именно потому, что получение гонораров в журнале было процессом непредсказуемым, в этом и кроется главная причина его ухода из журнала.

При этом никакого разрыва с редакцией не произошло, о чем свидетельствует второе «весовское» письмо Ликиардопуло к Чуковскому. Оно касается известной истории с третейским судом, который должен был состояться по просьбе сотрудника журнала «Золотое Руно» А. Курсинского[416], оскорбленного обращением с ним редактора-издателя журнала Н. П. Рябушинского[417]. В письме Ликиардопуло излагалась и краткая история возникшего конфликта:

Дорогой Корней Иванович!

Для Вас, как сотрудника «Весов» и «Золотого Руна», думается, не лишено будет интереса следующее письмо:

Письмо в редакцию.

М. г. г. редактор!

В № 75 вашей уважаемой газеты г. Курсинский поместил письмо, сообщавшее, что он принужден был выйти из состава редакции «Золотое Руно» и обратиться в редакцию журнала «Весы» с просьбой об организации третейского суда между ним и редактором-издателем «Золотого Руна», г. Ник. П. Рябушинским.

Ввиду этого редакция журнала «Весы» просит Вас напечатать нижеследующее:

Согласившись на просьбу г. А. Курсинского, как своего сотрудника, редакция «Весов» обратилась к г. Ник. Рябушинскому с предложением вступить в переговоры по поводу заявления г. А. Курсинского. На состоявшемся собрании в редакции «Весов», на котором присутствовал г. Ник. Рябушинский и на которое затем был приглашен г. Курсинский, были выяснены обстоятельства, послужившие причиной выхода г. Курсинского из состава редакции «Золотого Руна»: именно — что г. Н. Рябушинский в помещении редакции «Золотого Руна» дважды не подал руки г. Курсинскому. Обстоятельства эти г. Ник. П. Рябушинский объяснил своею рассеянностью, причем он извинился в ней перед г. Курсинским. При таком обороте дела редакция «Весов» находит, что выставленные г. Курсинским поводы для организации третейского суда — устранены и считает свою роль в разъяснении этого дела выполненной.

Редактор-издатель журнала «Весы» С. Поляков[418].

К сожалению, кажется, инцидент этот не будет исчерпан, т. к., по дошедшим до нас сведениям, г. Рябушинский намерен теперь возбудить дело о якобы незаконном вмешательстве «Весов» в этот конфликт. О дальнейшем развитии этой печальной истории Вы будете извещены.

Ваш. Мих. Ликиардопуло[419].

Инцидент действительно был исчерпан не сразу и окончился уходом Курсинского из «Золотого Руна». В статьях и обзорах Чуковского конфликт не получил никакого отклика (на что, возможно, Ликиардопуло рассчитывал, посылая ему это письмо). Вскоре прекратилось и сотрудничество Чуковского в «Весах», а в журнале «Золотое Руно» оно оказалось и вовсе эпизодическим, он поместил здесь всего одну статью — «Петербургские театры»[420]. В 1907 году Чуковский становится постоянным сотрудником газеты «Речь», и его яркие фельетоны последующих лет печатались преимущественно в этой газете. Уйдя из «Весов» по причинам, о которых говорилось выше, Чуковский сохранил дружеские отношения и с Брюсовым, и с Ликиардопуло, оба они были среди тех, чьи переводы из О. Уайльда Чуковский включил в изданные под его редакцией сочинения писателя, выходившие в 1912 году в приложении к журналу «Нива».

К моменту подготовки этого издания М. Ф. Ликиардопуло был автором ряда статей об О. Уайльде, его отрицательную рецензию на перевод сочинений Уайльда, выходивших в издательстве В. М. Саблина в 1906 году[421], Чуковский с одобрением отметил в письме В. Я. Брюсову от 20 мая 1906 года: «Спасибо ему, что блюдет невинность Оскара Уайльда»[422]. В издании, которое редактировал Чуковский в 1912 году, Ликиардопуло опубликовал переводы нескольких статей и лекций О. Уайльда[423].

Таким образом, статьи Чуковского, помещенные в «Весах», прежде всего — о переводах Бальмонта и о Плеханове, составляют яркую страницу в истории журнала, а сотрудничество в журнале, как и наставничество Брюсова, сыграли большую роль в становлении Чуковского как критика.

Е. В. Иванова (Москва)

Лирическое отступление о маленькой доброте и больших поэтах (Глава из романа «Лада или радость. Хроника верной и счастливой любви»)

Входя ко мне, неси мечту,

Иль дьявольскую красоту,

Иль Бога, если сам ты Божий.

А маленькую доброту,

Как шляпу, оставляй в прихожей.

Здесь, на горошине земли,

Будь или ангел, или демон.

А человек — иль не затем он,

Чтобы забыть его могли?

Владислав Фелицианович Ходасевич

Не секрет, что поэтические тексты способны иногда воздействовать не только на психическое, но и на физиологическое состояние реципиента.

Ушко девическое может разалеться, пресловутые мурашки бегают по юношеской спине, учащается пульс, прерывается дыхание от пиитического восторга, и неудержимо струятся старческие слезы, как недавно, когда я спьяну пытался читать вслух давно знакомое, читанное-перечитанное:

Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю От слепых наплываний твоих.

Все эти явления широко известны и неоднократно описывались в художественной и научной литературе. Менее изучен (поскольку менее распространен), но не менее интересен другой феномен.

Иногда при чтении стихотворного текста щеки заливает волна такого жгучего и невыносимого стыда, какой редко чувствуешь, даже когда сам совершаешь что-то бесконечно гадкое, причем на виду у всех родных и знакомых. И происходит это совсем не тогда, когда мы читаем бездарные графоманские стихи, нет, это связано как раз с текстами формально безукоризненными и написанными хорошими, а иногда и очень хорошими, может быть, великими (как в случае со стихотворением, вынесенным в эпиграф) авторами.

Девятистишие это я впервые прочел в те, уже довольно далекие, времена, когда немного запоздало, но решительно и бесповоротно вступил на путь, ведущий от, условно говоря, Блока-Байрона к еще более условным Честертону-Чехову. «Солнце в шестнадцать свечей» казалось мне тогда (да и сейчас кажется) одной из путеводных звезд на этом кремнистом-тернистом пути, не говоря уже о «звезде в пролете арок». Так что лучшие стихи Ходасевича на папиросных машинописных листах я к тому времени уже давно знал и любил. Тем горше и обиднее было мне читать эти горделиво-язвительные, но не очень остроумные строки.

Я не знаю в точности, какого-такого Бога было позволено проносить гостям Владислава Фелициановича, но, уж конечно, не того Бога истинна от Бога истинна, «нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася». Потому что Его можно, конечно, представить в самой сомнительной компании, вплоть до блудниц и налоговых инспекторов, но среди обладателей дьявольской красоты, намеревающихся побыстрее нас, человек, позабыть-позабросить, Он вряд ли уместен. Ну а поскольку, по учению святых отец, иные бози суть падшие ангелы, то бишь беси, то перечень дозволенного к проносу в квартиру Ходасевича оказывается совсем уж куцым. Можно, конечно, попытаться протащить Благую Весть под видом неопределенно-возвышенной и разрешенной мечты, но думаю, бдительный хозяин с этим быстренько разберется и вежливо попросит подобные антиромантические мечтания впредь оставлять вместе с маленькой мещанской добротой на вешалке в прихожей. Где им, в сущности, и место, поскольку одно без другого не бывает, а среди ходасевичевских гостей, вознамерившихся быть или ангелами, или демонами, им места нет и быть не может.

А писано это в июле 1921 года, за месяц, между прочим, до расстрела Гумилева, да и немыслимая по зверству гражданская война тогда ведь еще толком не закончилась, в общем, как мне кажется, у поэта были все основания не изгонять из собственного жилища доброту, пусть самую крошечную, а ужасаться ее исчезновению, вернее, истреблению на одной шестой земли.

Н. Н. Мазур, когда я сбивчиво и страстно излагал ей примерное содержание этой главы, высказала осторожное и остроумное предположение, что, на самом деле, это стихотворение может быть пародией.

Кто его знает, филологам и историкам литературы оно, конечно же, виднее, но ведь и у нас, простодушных читателей, нельзя окончательно отнимать право судить и трактовать, а то что ж это будет?

Да и в конце концов неважно, пусть будет пародия! Речь-то я веду не столько о Ходасевиче…

Хотя, нет, все-таки не верю; во-первых: Ходасевич замечательный поэт, и, если бы писал пародию, она бы вышла посмешнее, вот как Дмитрий Александрович, например, пародировал следующее поколение уже советских романтиков:

Я с детства не любил овал, Я с детства просто убивал!

во-вторых: пафос этих строк вполне соответствует некоторым его другим стихам и высказываниям — например, по поводу знаменитого стихотворения «Искушение» («Довольно! Красоты не надо»): «Те ошибутся, кто в нем увидит неприятие Революции. (Именно так по юношеской наивности ошибался и я. — Т. К.) В нем только сердце, оскорбленное, как говорится, в лучших чувствах своих некоторыми предателями Революции, обращается к душе с язвительным искушением».

Предательство же этих некоторых, как явствует из самого стихотворения, заключалось в том, что они вместо того, чтобы раздувать и дальше мировой пожар и загонять клячу истории, то есть безнаказанно убивать и грабить, расстреливать заложников и распинать попов, стали — О ужас! О стыд! — торговать, уподобившись буржую и кулаку, смертельно оскорбив этим прозаическим занятием нежное сердце «голодного сына гармонии».

К тому же из примечаний Н. А. Богомолова мы узнаем, что написано это стихотворение, по словам автора, «после какого-то препирательства с „доброй“ Екат<ериной> Павло<овной> Султановой». Не знаю, чем уж не угодила поэту неведомая мне Екатерина Павловна, но кавычки, в которые заключено слово «добрая», приводят на память советское озлобленно-презрительное «добренький» и «исусик», а также неустанную борьбу кремлевских мечтателей с «абстрактным буржуазным гуманизмом».

С другой стороны — уж слишком, действительно, похоже на бальмонтовско-брюсовский оранжерейный демонизм, желание прославить «и Господа, и дьявола, чтоб всюду плавала свободная ладья». И не хочется все-таки верить, что не ищущий спасения ходасевичевский кораблик плывет в кильватере этих дурацких чуждых чарам черных ладей. Да ведь даже и на есенинское убогое хулиганство это тоже немного смахивает:

Розу белую с черною жабой Я хотел на земле повенчать. Пусть не сладились, пусть не сбылись Эти помыслы розовых дней. Но коль черти в душе гнездились — Значит, ангелы жили в ней.

И очень уж похоже на искалеченную героиню «Тихого стража», которая и сама-то является пародией:

— Ты можешь выздороветь.

— Зачем? Я именно вот так в колясочке и хороша. И потом, вылечись я, — я могу сделаться добрее, это опять-таки не дело. Это, как говорится, не стильно, понимаешь?

В общем, как сказал бы Жора, «дело ясное, что дело темное».

Предельно ясным мне представляется только одно — вековечное отвращение некоторой части моих коллег по веселому цеху к добру, к мирным обывательским радостям и добродетелям, порядку и иерархичности, презрение к срединному пласту бытия, который дан нам в удел и который мы обязаны возделывать и доводить до ума, к нормальной человеческой жизни, горацианской «золотой середине», непреодолимый, зудящий соблазн нарушения стеснительных правил, куцых конституций и авторитарных заповедей. И не в «Бродячей собаке» это безобразие началось, и даже не тогда, когда свихнувшийся немецкий поляк проклял все «слишком человеческое» и объявил переоценку ценностей, то есть возврат к ценностям дохристианским, даже допотопным.

Было это и раньше, повторялось много раз, да и в самом начале, самый первый соблазн и самое первое паскудство связаны ведь были именно с этим нежеланием довольствоваться наличным местожительством, даже если это и земной рай, с отказом покоряться своей доле, даже если это бессмертное и безгрешное блаженство.

«Будь или ангел, или демон». Да будь же ты человеком, в конце-то концов!!

Так что первыми мятежными романтиками явились, похоже, ветхий Адам и его легкомысленная супруга. Что уж удивляться тому, что описанная насмешливым Кузминым дщерь нашей повадливой праматери выражает желание пойти «ко всенощной в Казанский собор голой» в доказательство приверженности идеалам свободы, любви и «отсутствия всяких предрассудков».

Ну а нынче-то и вообще — «пуще прежнего старуха вздурилась». Но не быть ей ни царицею морскою, ни, как в первоначальном варианте, римской папою.

И эта детская, дикарская уверенность в том, что размер имеет значение, что маленькое и слабое всегда плохо, а большое и сильное всегда хорошо, что великое злодейство достойней и красивее мелкого благодеяния «здесь, на горошине земли».

Как писала Цветаева о горлане и главаре, воспевающем Дзержинского и Ленина: «Маяковский — сила. А сила всегда права». Да почему же, Марина Ивановна? Да откуда же вы это взяли? Ответить можно словами цветаевской мамы: «Это в воздухе носится». Ох, носится.

Или Блок, который убожество первой мировой войны доказывает тем, что она не очень заметна: «Довольно маленького клочка земли, опушки леса, одной полянки, чтобы уложить сотни трупов людских и лошадиных. А сколько их можно свалить в небольшую яму, которую скоро затянет трава или запорошит снег». И дальше в той же изумительной статье: «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего…»

Как говорит Жорик: «Воровать, так миллион, е…ть, так королеву». И ведь эти хулиганские безмерные требования, как правило, совсем не значат, что носитель этой горделивой идеологии откажется стибрить плохо лежащую десятку или трахнуть захмелевшую буфетчицу. Просто десятку эту он тут же незамедлительно пропьет или проиграет в игровых автоматах, а со своей случайной подругой не будет церемониться — чай не королева.

И скука, скука, и святая злоба, и неужели и через четверть века «все будет так, исхода нет»?!

Исход наступит через пять лет, а через четверть века будет праздноваться уже десятилетие Великой и Ужасной Октябрьской Социалистической Революции, то-то настанет веселье, то-то торжество свободы и красоты. И никакой обывательской пошлости.

Кто доживет, оценит.

Потому что все это манящее и блазнящее Великое и Ужасное оказывается на поверку очередным обманом, в лучшем случае смешным и жалким, как в Изумрудном Городе, но чаще омерзительно и мелочно злобным и жестоким и неизбывно, невыносимо тупым и пошлым, как в наших с вами злосчастных городах.

А Единственный по-настоящему Великий запросто ходит в гости к карлику Закхею, и воистину, непомерно и невыносимо, Ужасный «трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит», и, идя на муку, исцелит отрубленное перепуганным Петром ухо своего мучителя…

К чему я все это, собственно?

Сам уже почти забыл, взъярившись, что затеял весь этот хай с единственной целью — подчеркнуть достоинства моего не очень прописанного фельдшера Юлика, который, несмотря на то, что в отличие от своего прототипа не стал известным русским поэтом, и вообще «особенной интеллекцией блистать не мог», является, по замыслу автора настоящим положительным героем нашего времени, именно потому что никогда не оставляет свою маленькую доброту в прихожей. Он даже приезжал в Колдуны еще два раза, сменить ладины повязки и снять швы. И даже, чертыхаясь про себя, согласился отвести домой бабы шурины гостинцы — соленья, варенья и совсем уж ненужную ему картошку. И ведь не выбросил ее, довез, весь потный и злой, до дома целых полмешка, надо сказать к большому удовольствию своей маменьки.

Ну а бессмысленный и тусклый свет фонаря у аптеки покажется нам райским сиянием, когда/если разгоряченные носители мечты в тишотках с кубинским красавчиком, или арабской вязью, или с какой-нибудь солярной символикой побьют фонари и погромят аптеки, и мы в очередной раз узнаем «холод и мрак грядущих дней».

Юношам же бледным, собирающимся на Форум молодых писателей России в Липках, я настоятельно советую учиться описывать и понимать фонари не у певца Прекрасной дамы и красногвардейской шпаны с раскосыми и жадными очами, а у «Человека, который был Четвергом».

См.: Гилберт Кийт Честертон, Собрание сочинений в пяти томах, том 1, стр. 186.

Т. Кибиров (Москва)

Несколько штрихов к пребыванию Вяч. Иванова в Москве в январе-феврале 1909 года

Среди многочисленных работ Н. А. Богомолова есть статья «История одного литературного скандала»[424], посвященная некоторым обстоятельствам пребывания Вяч. Иванова в Москве зимой 1909 года, центральным эпизодом которого стал его реферат «О русской идее», прочитанный 27 января в Литературно-художественном кружке. Это чтение ознаменовалось скандалом, нашедшим свое отражение в мемуарах Андрея Белого[425], а также в газетных статьях и письме В. К. Шварсалон к М. М. Замятниной от 29 января 1909 года (публикации в прессе Н. А. Богомолов в упомянутой статье цитирует, вводя в научный обиход, а письмо — впервые публикует). Скандал, как известно, развивался в два этапа: сначала Н. Н. Русов резко выступил против именования Вяч. Ивановым Белого и Блока «народниками», аплодисменты ему со стороны публики Иванов воспринял как личную обиду и заявил о том, что покидает заседание. Потребовались такие же аплодисменты — уже ему, — чтобы Вяч. Иванов остался. Однако последовавшие затем выступления С. В. Яблоновского (Потресова) и Ф. Ф. Тищенко, изобиловавшие резкими нападками на декадентов, привели к тому, что с Белым (всячески поддержавшим положения реферата Иванова) произошел срыв: с криком: «Ложь!» он бросился на Тищенко, называя его подлецом и угрожая «оскорбить действием».

Дуэль не состоялась: благодаря настоянию М. Гершензона Белый взял оскорбление назад, однако этот случай надолго закрепил за ним репутацию скандалиста. Хотя В. Брюсов писал Вяч. Иванову 29 января, что он «принял все меры, чтобы для Белого инцидент не имел дурных последствий»[426], избежать их не удалось. Приведем здесь фрагмент статьи, описывающей «масленичное обозрение» в Московском манеже в первых числах февраля — постановку раешного типа:

В третьем акте все масленичные грешники попадают в преисподнюю <…>. Между прочим, в «чертоги преисподней» попадает и декадент «Андрей Бледный», который рекомендует себя со сцены так: «Неужели вы меня не узнаете? Я — Андрей Бледный, который по вторникам ругается площадными словами в литературно-художественном кружке и которого скоро отвезут в Преображенскую больницу»[427].

Публикуемое нами письмо рассказывает как о скандале 27 января, так и о других событиях, связанных с пребыванием Ивановых в Москве, и о первой неделе после возвращения в Петербург.

Оно написано Верой Шварсалон своему брату Сергею Шварсалону[428] в Юрьев, где тот учился на юридическом факультете местного университета и жил по адресу Ботаническая улица, дом 22, кв. 1. Письмо посвящено пребыванию Иванова с Верой и Лидией в Москве. Прибыли они в Москву между 21 и 26 января: 20 января Вяч. Иванов еще выступал в Санкт-Петербурге на заседании Религиозно-философского общества, где принял участие в обсуждении реферата Д. Философова «О богостроительстве и богоискательстве», который был, в свою очередь, ответом на доклад В. А. Базарова с тем же названием 9 января в Санкт-Петербургском литературном обществе. А уже 27 января Иванов выступал в московском Литературно-художественном кружке.

Датируется письмо довольно легко — это суббота, 14 февраля 1909 года, через неделю после возвращения Веры вместе с Вячеславом из Москвы.

Извинения Веры за отсутствие писем не случайны: хранящиеся в отделе рукописей РГБ письма С. Шварсалона этого времени показывают, что он действительно чувствовал себя крайне одиноко и много писал Вере и Вячеславу, зачастую не получая от них ответа. 6 февраля, прочитав в газетах (скорее всего, в «Речи») о скандале в Литературно-художественном кружке, он обращался к Вяч. Иванову:

…пожалуйста, напишите мне о Москве, что там произошло, что случилось на твоем реферате, что было с тобой во время и после, когда вы вернулись, что делаете сейчас[429].

12 февраля он вновь пишет ему:

… до сих пор не получил ответа… я даже не знаю, где ты и Вера? Когда вы вернулись? Какие впечатления из Москвы? Что делаете сейчас?[430]

Несмотря на то что Вяч. Иванов вернулся в Петербург 8 февраля, он на письма пасынка не ответил, и 17 февраля Сергей пишет уже Вере (письмо, отправленное ему сестрою тремя днями ранее, он явно еще не получил):

Дорогая Верочка,

Вот уже третье письмо, что я пишу вам, не считая открыток. Одно, первое, было заказное. Я очень скучал и скучаю без малейших новостей от вас; ведь, Верочка, пойми же, что я все-таки ужасно одинок; но теперь я начинаю беспокоиться и очень беспокоиться. Я ничего не знаю, как и когда вы вернулись из Москвы, не знаю, что там произошло и как вы провели время…[431]

Как мы видим, Вера целую неделю после возвращения из Москвы не могла собраться написать брату. В том, что касается скандала 27 января, сообщаемые ею сведения корреспондируют с ее уже упомянутым письмом от 29 января, написанным еще из Москвы; с небольшими разночтениями они воспроизводят одну и ту же версию, однако публикуемое письмо содержит дополнительные штрихи к зимнему пребыванию Вяч. Иванова в Москве в 1909 году. Это касается двух его выступлений в «Кружке свободной эстетики», первое из которых состоялось в пятницу, 30 января, и было незапланированным, а второе, видимо 6 февраля, было посвящено Андрею Белому и перекликалось тематически с прочитанным ранее рефератом. Кроме этого, в письме приводятся и иные неизвестные ранее обстоятельства пребывания Ивановых в Москве.

Оригинал письма хранится в частном архиве А. М. Григоровича, которому мы приносим благодарность за содействие в работе и разрешение на публикацию. Благодарим также Геннадия Обатнина за консультации при расшифровке текста и его комментировании.

А. Кобринский (Санкт-Петербург)

* * *

Суббота.

Дорогой Сережа,

Я знаю, что я делаю страшное свинство но тем, что не пишу тебе, но это только в действии, а мысленно я постоянно с тобой и с самых даже первых дней собираюсь тебе писать. Это настоящая болезненная черта, что мне так трудно написать письмо; сколько раз я тебе так мысленно писала за это время и не привела в исполнение. Правда, это отчасти я себе объясняю тем, что за все это время я откровенно очень плохо себя чувствую и до последних дней была так занята, что не могла урвать минуту книгу открыть для себя, и даже придется отказаться заниматься с Лидией[432].

Все первые дни я простудилась и была больна, даже не попала в кружок. Зато я была в «Свободн<ой> Эстетике»[433], где читали Брюсов, С. Соловьев и по просьбе устроителей exprompt’ом Вячеслав прочел 4 стихот<ворения>, которые имели успех. После этого мы ужинали довольно интересно там же с Балтрушайтис<ом>, с одним художником, с С. Соловьевым, актером и знаменитым пианистом Игуменовым[434]. Задержались мы в Москве до субботы 7-го февр<аля>[435], так как Вячеслав прочитал им написанную срочную статью, <о>чень важную о Белом и народничестве[436]. В день перед отъездом мы поехали в Лефортово. Вышло целое интересное путешествие ночью по снежным дорогам пригорода, где мы мучались и блуждали, пока не попали в настоящий военный город с массой военных зданий[437]. В коридоре 3 кадет<ского> корпуса мы встретили Ев<гения> Ив<ановича>[438], который сразу узнал Вячеслава, очень обрадовался и обнял его. Это очень добрый старик с добрыми, ласковыми глазами. Там были его жена, Лиля и Коля, уже кончающий Пет<ербургское> училище юнкерское. Елена все еще в Стародубе[439]. Мы провели очень милый и любопытный вечер среди молодых юнкеров и других военных. Теперь В<ячеслав> встает ранее 1 часа, работает, сколько может, чтобы скорей выпустить книги[440]. А. Р.[441] уедет через 4 дня в Германию. В Воскресенье мы сделали очень веселую поездку — Лидия <нрзб.> и я — в Юки[442]. Теперь жду скорей занятье (так! — А. К.) для Тамамшевых[443] кот<орые> придут завтра. К несчастью, чувствую себя усталой и «ноют кости» как у старухи.

Страшно больно, что наше поведение имеет такой вид, будто мы тебя забрасываем, но ты знаешь, что это только видимость, основывающаяся на том, что собрались на башне такие несчастные в отношении писем люди, как мы трое. Деньги — 100 рублей — Маруся выслала, — необходимо, чтобы ты прислал Вячеславу подробн<ый> отчет об этих суммах[444]. Меня очень мучает в твоих письмах то, что у тебя настроение нисколько не меняется и остается все так же подавленным[445]. Мне кажется, что во все минуты такого сильного опущения настроения должна быть необходима, чтобы спастись, одна какая-нибудь светлая крепкая точка, которая всегда поднимает и за которую можно захватиться (так! — А. К.) всегда и всегда в тяжелую минуту. Мне кажется, что жизнь только возможна, только если при постоянном падении — постоянное поднятие, постоянный новый электризующий и движущий вперед ток. Что жизнь может только быть как поднимающаяся вверх дорога[446] или как «montagnes russes»[447]: то вверх, то вниз, но всегда с каким-то толчком вперед, иначе болото, а сила та, про которую я говорю, она должна быть внутри нас или быть разбужена в нас (ибо она всегда еще в сонном виде) чем-то внешним, святым и высоким, на что мы упираемся. Я вот что скажу тебе про себя, я имею такое святое и высокое, на что я могу упереться, но то, что составляет мой недостаток (или мой грех), я не допускаю часто эту[448] силу войти в себя, как бы не допускаю ее разбудить себя, окружаю изоляторами. Дорогой Сережа, я совершенно случайно написала тебе все это, внезапно, но мне очень хотелось бы знать, кажется ли тебе это понятным и имеющим смысл. Скажу тебе теперь, что был<о> в Москве. В общем, вышла очень интересная поездка — как для Вячеслава, так и для меня. Потому что В<ячеслав> переговорил много с близкими идейно людьми, вроде Бердяева, Булгакова, Эрна. С Берд<яевым> в особенности он был очень рад встретиться. В Петерб<урге> он дружен со многими, но никого нет почти идейно близкого ему. Я очень подружилась с семьей Эрна и с ним самим. Мы с ними несколько раз видались и говорили. Он живет в маленьком домике на окраине Москвы[449], в огромном дворе, у Девичьего монастыря и Москвы-реки, по которой мы катались с его[450] сестрой и ее подругой, живущими у него. С этими девушками (курсистками) я очень сдружилась. Впрочем, первое впечатление от Москвы было очень тяжелое вследствие страшного истеричного настроения некоторых ее элементов. Ты, верно, читал из газет о скандале в Лит<ературном> Художест<венном> Кружке. Газеты врали так, как я раньше не могла себе представить это возможным[451] (в «Речи»[452], впрочем, длинная одна заметка сравнительно верна). Но, в общем, публика этого кружка по общему отзыву позорная, а оппоненты — страшно нервные и раздраженные, не оппонируя ни словом на реферат В<ячеслава> (кроме 2 исключений), напали на декадентов вообще и референта в том числе, а большинство из них, придравшись к тому, что у В<ячеслава> упомянуто о народничестве Белого, напали страшно резко и лживо на Белого. Вячеслав сказал в начале несколько спокойных слов о том, что если публика аплодирует на нападения резкие на референта, а не на реферат, то это значит недоверие и он должен уйти, а когда публика стала ему сильно аплодировать за это — спокойно стал продолжать им говорить.

Вячеслав ходит по комнате и проговаривает: «воспоминания тяжелой чередой встают передо мною»[453]. Это относится к стенке библиотеки, к которой прикреплены белые записки со всеми его срочными делами, в том числе, horribili dictu (?)[454]: 2 речи о Гоголе и лекция[455]. Напишу скоро подробнее. Крепко целую и обнимаю.

Твоя Вера.

К истории дела антропософов 1931 года[**]

Знаменитое дело московского кружка антропософов, ставшее причиной многочисленных арестов среди друзей Андрея Белого в мае 1931 года, неоднократно привлекало внимание ученых. Исследователи разыскали и опубликовали материалы следственного дела, заявления Андрея Белого в Коллегию ОГПУ, письма и другие документы, что позволило восстановить подробности этого тяжелого периода в жизни писателя[457].

Кратко напомним, как разворачивались события. По делу антропософов было задержано 27 человек, среди которых оказались друзья Белого и его возлюбленная (фактически — жена) Клавдия Николаевна Васильева. Аресты начались в конце апреля и длились до конца мая, еще месяц тянулось следствие — обвинительное заключение датировано 29 июня 1931 года, а приговор — 8 сентября. Во время второй волны арестов 8 мая был арестован Петр Николаевич Васильев — муж К. Н. Васильевой, и вместе с ним увезен хранившийся на его квартире сундук с рукописями Белого. Об этом потрясенный писатель узнал от приехавшего в Детское Село Петра Никаноровича Зайцева: «Белый тут же немедленно написал письмо А. М. Горькому. Клавдия Николаевна заставила меня выпить кофе, и я тут же отбыл в Москву»[458]. Печальная очередь дошла до самого П. Н. Зайцева 27 мая — третья волна арестов была самой массовой. Вместе с Зайцевым забрали близких А. Белому людей: Лидию Васильевну Каликину, сестру К. Н. Васильевой Елену Николаевну Кезельман, Бориса Петровича Григорова и др. Еще не зная об этих арестах, 31 мая Андрей Белый в отчаянии писал П. Н. Зайцеву о схваченной накануне К. Н. Васильевой: «После того, как взяли ее, сутки лежал трупом; но для нее в будущем надо быть твердым; и я… — возьму себя в руки»[459].

Белый, мучительно переживавший за своих друзей и жену, оставаясь, к своему недоумению, на свободе, старался вызволить их с Лубянки всеми возможными средствами. Ключевую роль в итоге сыграли помощь и заступничество Вс. Э. Мейерхольда. В письме к З. Н. Райх от 8 июня 1931 года А. Белый просил Вс. Мейерхольда узнать, где держат К. Н. Васильеву: «Просьба <…> справиться или обратиться к лицу, могущему дать справку, где Кл<авдия> Ник<олаевна>: точно ли в Москве; и сообщить старушке матери; или: заехать к ней и дать совет, как ей поступать в Москве»[460]. В следующем письме от 18 июня А. Белый просил режиссера устроить ему встречу с кем-нибудь из чекистов, ведущих следствие, чтобы передать бумаги и рукописи, свидетельствующие о полной невиновности К. Н. Васильевой: «Мне хотелось бы лично видеться с цензорами<…> или, чтобы кто-нибудь из друзей это передал <…> или устроил бы мне свидание с людьми, с которыми я по прибытию в Москву мог бы побеседовать»[461]. Уже 27 июня Белый встретился с Я. С. Аграновым, заведующим секретно-политическим отделом ОГПУ, членом Коллегии и главой «Литконтроля» ОГПУ[462]. В письме от 4 сентября А. Белый благодарил Вс. Мейерхольда за участие в этом деле и особенно за устроенный разговор с Аграновым, который, по мнению писателя, сыграл важнейшую роль в судьбе Васильевой:

Пишу во-первых, чтобы выразить Тебе и Зинаиде Николаевне нашу горячую благодарность с Клавдией Николаевной за ту сердечную помощь, которую Ты и Зинаида Николаевна нам оказали, ибо без Агранова я не мог бы, вероятно, надеяться на скорое освобождение К. Н., а путь к Агранову я нашел через Тебя: 27 июня Агранов принял меня, позволил горячо, до конца высказаться, очень внимательно отнесся к моим словам, так что я вынес самое приятное впечатление от него[463].

К этой встрече он неоднократно возвращался в дальнейшем в письмах к друзьям, в первую очередь к арестованным П. Н. Зайцеву и А. С. Петровскому[464].

Хлопоты Белого, последовавшие за ними встреча и разговор с Аграновым, видимо, повлияли на исход дела и на мягкий приговор в отношении Васильевой и ее мужа: «Лишить права проживания в 12 п[унктах] с прикреплением к определенному местожительству сроком на три года, считая срок: первой с 30/5–31 г., и второму с 8/5–31 г. Приговор считать условным, из-под стражи их освободить»[465]. Также были освобождены Е. Н. Кезельман и Л. В. Каликина с запретом на проживание «в 12 п[унктах]» и с прикреплением на три года к определенному городу: Е. Кезельман выбрала Лебедянь, а Л. Каликина — Орел. Намного более суровыми были приговоры П. Н. Зайцеву, высланному на три года в Казахстан[466], и Б. П. Григорову с А. С. Петровским: «заключить в концлагерь сроком на 3 года»[467]. Петровский был отправлен этапом на строительство Беломорско-Балтийского канала и отбывал там срок, вероятно, вместе с Григоровым[468].

Но в мае — июне 1931 года Андрей Белый обращался с письмами не только к А. М. Горькому и Вс. Мейерхольду. Одним из его адресатов становится Всеволод Иванов, с которым давно был знаком П. Н. Зайцев[469], да и сам Белый неоднократно встречался с ним в Москве, в частности по делам журнала «Красная новь». Так, например, 26 апреля 1928 года Белый отметил: «Был в Москве, в „Красной Нови“. Разговор с Раскольниковым, Вс. Ивановым, знакомство с Асеевым»[470]. А в апреле 1929 года, по воспоминаниям П. Н. Зайцева, Вс. Иванов присутствовал на чтении главы из книги Андрея Белого «Москва»: «Третье чтение происходило в редакции „Красной нови“. Пришло много желающих послушать Андрея Белого.<…> Из писателей — Борис Пильняк, Борис Пастернак, Всеволод Иванов, А. С. Новиков-Прибой, Пантелеймон Романов, С. Ф. Буданцев, А. Г. Малышкин и еще многие»[471].

Возможно, Белый знал, что Вс. Иванов стал посредником при передаче в мае 1931 года его письма к Горькому с просьбой способствовать возвращению конфискованных рукописей[472].

Очевидно, на решение растерянного и оглушенного арестами Белого обратиться к Вс. Иванову в большой степени повлияли слухи о его нужных знакомствах и связях среди чекистов. Через неделю после ареста К. Н. Васильевой Андрей Белый отправляет письмо Вс. Мейерхольду, а на следующий день, 9 июня 1931 года, на пяти страницах описывает свое горестное положение Вс. Иванову с просьбой дать конкретные указания и советы — именно в этом письме впервые упоминается Агранов среди партийцев и чекистов, способных, по мнению Белого, повлиять на следствие и добиться освобождения арестованных.

Я не располагаю сведениями об ответном письме или действиях Вс. Иванова. Тем не менее, как кажется, публикуемое письмо представляет несомненный интерес для истории «антропософского дела».

М. Котова (Москва)

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ — ВС. ИВАНОВУ[473]

Детское Село 9 июня <19>31 года.

Адрес: Детское Село. Октябрьский бульвар д.32. Кв. Р. В. Иванова.[474]

Глубокоуважаемый Всеволод Вячеславович,

Простите, что обращаюсь к Вам с просьбой, которая, может быть, Вам не по дороге; ведь я не знаю, где Вы живете, с кем видитесь. Но узнав, что Е. И. Замятин Вас увидит в Москве, я пользуюсь случаем, чтобы изложить Вам суть «моего случая», верней, «неприятности», еще верней, — большого несчастия для меня.

Несчастие — в том, что 22 невинных ни в чем политически человека из которых все — мои хорошие знакомые и друзья, из которых иные близкие друзья с 1899 года — внезапно без видимых поводов изъяты из употребления, только потому, что они ходят в «антропософах» во мнении людей, не проявляя ни на службе, ни в агитации, ни в общественности своего «антропософизма»; Наше общество легально существовало до 23 года, было не утверждено, закрылось; никакой работы не велось; люди ничего не таили; встречались, как друзья и знакомые; служили хорошо; так шло 8 лет[475]; потом по щучьему веленью были схвачены с катастрофической поспешностью. Среди них самый близкий в мире мне человек, — друг, секретарь, спутник по дням, шесть лет главным образом делившая мой досуг в деревне, Кл<авдия> Никол<аевна> Васильева; квартира ее матери и ее мужа была мне больше домом, чем дом[476]; без К. Н. я — не человек, а безрукий, безногий труп. 30 мая К. Н., жившая со мной у Р. В. Иванова, была схвачена и увезена: [я] она — мой «alter ego»[477]. Для меня — кричащее недоуменья: в чем дело? Почему я не взят? Мы все «без вины виноватые», но я из «без вины виноватых» более всех виноват хотя бы тем, что — писатель, что о моем «антропософизме» пропечатано в «Сов. Энциклопедии»[478]. Однако, — я не тронут… пока.

Вот уже 10 дней, как я морально разбит, как параличом, ибо мне несчастие — переживать судьбу друзей: на свободе; но я дал обещание Клавдии Николаевне, в случае ее ссылки быть там, где она; и храню свою свободу лишь для того, чтоб быть полезным Клавдии Николаевне[479].

Из того данного ей в момент ее увоза обещания, вытекает и просьба моя к Вам: дать совет, как мне поступать в ближайшее время с ликвидацией лично моего «неприятного случая».

При опечатании комнаты К. Н. в Москве (мы находились в Детском) был увезен огромный сундук[480], много лет стоявший здесь, с архивом моих бумаг, набросков, ненапечатанных рукописей и всего печатного текста, т. е., книг, из которых иные вышли лет 25 назад; и достать их невозможно; года в мучительных поисках (так! — М. К.) я отыскал комплект их и хранил в сундуке у К. Н. в комнате, боясь перевозить в деревянный кучинский домик, жилой и сырой, который собирался ликвидировать; и теперь ликвидировал, ибо до ареста К. Н. мы нашли зимний приют в Детском. Весь сундук поступил в ГПУ. Кроме того: часть вещей, рукописи, машинку, доверенность на ведении дел, рукопись сборника стихов передал я П. Н. Зайцеву в Москве, ибо в сундуке уже не было места, а с Кучиным намеревался рвать. Арестовали и Петр<а> Ник<аноровича> Зайцева[481], опечатали его комнату, утащили мою машинку, которую собирался продать, ибо теперь, когда начался избой всех нас, думаю, что меня вытурят в шею из всех издательств, и машинка — единственное, может быть, прожитие, если ее продать[482].

Все — отняли: я ограблен и морально, и материально; у П. Н. Зайцева, имевшего доверенность на ведение моих лит<ературных> дел хранились и квитанции налоговых взносов. С меня могут теперь слупить и те, кто, не удовольствуясь взносом, являются требовать квитанции (в Кучине со мной был такой инцидент)[483]. Я — без орудий производства, без квитанций, без машинки, моего, может быть пропитания, поставлен в положение: [может быть] стать [с рукой] пред домом Герцена с доской на шее и с надписью:

«Дайте на пропитание бывшему писателю по случаю тридцатилетья его литер<атурной> деятельности!»

Я должен подать заявление о том, чтобы мне выдали хотя бы рукописи, которые мне нужны для ближайших работ, чтобы отдали мою машинку, увезенную у Зайцева. Но — как поступать? Друзья говорят: «Не идите в ГПУ. Вы не умеете говорить. Вас посадят; вы обещали К. Н. Васильевой, хотя бы для нее постараться не быть высланными, чтобы сохранить свободу передвижений. Сидите пока дома»[484].

Но — сколько? Месяц, шесть месяцев? К кому обратиться, к Агранову[485], что ли? И — как: официально, в частной беседе? Вот в том то смысле я и спрашиваю Вас через Ев<гения> Ив<ановича> Замятина: Куда обратиться, к кому обратиться? К Агранову, Катаняну[486], Сталину[487], Калинину?[488] Лично ли, с бумагой ли?

Говорят, — Вы знакомы с Аграновым; можно ли к нему прийти по человечески и сказать: Так и так![489] В последнем бы случае я сказал: «Пусть „Дневник“ мой (за 6 лет) изучают года; хотя там вписан ряд начатых работ, я подожду. Но верните книги, рукописи явно литературоведческие».

Кроме того: я обратил бы его внимание на рукопись, попавшую в ГПУ. «Почему я стал символистом». Там [такой кричащий разнос] кричащее «нет» антроп<ософскому> обществу Запада, как «Обществу», ибо «общество», как таковое, — гниет; и такое обоснование аполитичности и необщественности нас (меня и друзей), как антропософов, что если я, лидер группы, идеолог, каким меня считают те, которые хватают моих друзей, так настроен [что], то станет ясно: вмазывать нас в политику после изучения агентами ГПУ моих бумаг, — просто переть против рожна; я рад, что увезены в ГПУ мои бумаги; пусть только внимательно читают то, что там написано против антропософской общественности. И там же станет видным, что К. Н. Васильева, мой друг, такая же «антиобщественница в антропософии».

Если бы Вы случайно увидели Агранова, передали бы ему и эту мою мысль[490].

Вот, дорогой Всеволод Вячеславович, чего я жду от Вас: совета, как поступить; скажите Замятину, он передаст мне. А если бы Вы кому нибудь из власть имущих сообщили о моем мнении о политике и антр<опософии>, был бы Вам особо признателен, еще раз простите, что докучаю Вам просьбой о совете. Остаюсь искренне уважающий Борис Бугаев.

Месяц длится та агония: тащут друзей, не выпускают, меня не берут… Что думать?.. За что?.. Не мы ли с Кл<авдией> Ник<олаевной> сидели шесть лет [безвы<ездно>] в Кучине?[491] К. Н. навещала раз в неделю мужа и мать в Москве; я никого не видел: трудолюбиво работал, агитаций не разводил; трах — какие-то косматые лапы врываются в мирное уединение (почти самоссылку), насильно вырывают единственного друга и единственного собеседника; а все наработанное за 10 лет отнимают.

_________________

Я никому не мешаю; и я готов хоть отправиться на северный полюс, чтобы быть с другом; Но… Но… Но… Если у меня насильно погасят последний свет жизни… я… не… ручаюсь за себя! Неужели участь русского писателя — веревка Есенина![492]

P. S. Извиняюсь, что пишу Вам так неразборчиво, впопыхах; только что узнал об отъезде Евгения Ивановича и тороплюсь с ним увидеться (еду в Ленинград); отсюда и спех, и неудачность выражений и подчёрк.

Кроме всего: эта история с изъятием одного за другим друзей, изъятие близкого мне человека, ужас, машинка и пьяная повешенность в воздухе, сразили меня.

Два забытых стихотворения Вячеслава Иванова

I. «Творцу миров иллюзии волшебной…»

Если самым приблизительным образом, на глаз наметить баланс ивановских штудий за последние тридцать лет, нужно сказать, что хуже всего мы знаем Иванова десятых и первой половины двадцатых годов. Сегодня, когда только что на стол легло двухтомное издание переписки Вячеслава Иванова с Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, прекрасно подготовленное Н. А. Богомоловым и М. Вахтелем (позволю себе в этом абзаце, не юбилейного преувеличения ради, а лишь для краткости, опустить имена соавторов и многих коллег, чьими вкладами в сумму новых знаний пренебречь не посмел бы — если бы стал подводить историо- и библиографический итог детальный), сегодня можно сказать, что мы наконец неплохо знаем биографию и — за нею, сквозь нее — жизнестроительство Иванова от начала 1890-х годов до смерти Лидии Дмитриевны. Но и далее — книги Н. А. Богомолова и Г. В. Обатнина позволяют достоверно судить о пути Вячеслава Иванова до начала 1910-х. На другом конце мыслимого жизнеописания богатый фактографический материал мы находим в изданной семейной переписке, относящейся ко времени эмиграции. Настоятельная необходимость — осветить время славы, время «Вячеслава Великолепного», признанного мастера и мэтра, законодателя и судьи. Задача тем более трудна, что в этом отрезке истории нет документа, равного по разрешающей способности переписке с домашними, по сути дела — многолетним дневникам…

Сказанное как будто пренебрегает страшным рубежом, 1917 годом. Но под определенным и вполне правым углом зрения вещи выглядят именно так, ведь речь идет о нашем знании и о жизни непрерывной. Как жизнь строилась и как наша мысль представление о ней структурирует — дела одной плоскости, на другой — вопросы о плотности и достоверности фактического знания, которое одно и позволяет осмысление прошлого, определяя и критерии суждения.

Особая проблема в этой связи — выявление и освоение корпуса текстов, созданных в интересующее нас время. Собственно, это — вопрос о творчестве Вячеслава Иванова. Не было сделано, кажется, даже попыток собрать в единую картину сведения о такой специфической области его художества, как творчество поведенческое (теургия, жизнестроительство par excellence). Мы неплохо знаем «башню», «гафизитов», «академию» — а можно ли как-то обобщить сведения о Вячеславе Иванове — лекторе и диспутанте, руководителе студий и кружков? (Этот «жанр» трансцендирует пришествие большевиков с их цензурой, насилием и бытовой разрухой и несвободой слова; много говорилось о студийном половодье первых пореволюционных лет, что будто бы отражало то ли тягу масс к искусству, то ли торжество искусства над скудельной жизнью, — я уверен, что тут перед нами инерция форм культуры, сложившихся и расцветших в предреволюционные десятилетия.) Далее: статьи Вячеслава Иванова, созданные после «Родного и вселенского», не собраны — ни физически, ни мыслимо, на одном предметном стекле, что заставило бы рассмотреть преемственность или прерывность мысли Иванова, творческой воли, поведенческих стратегий. И далее: «Свет вечерний» представляет собою автоинтерпретацию корпуса лирики после «Нежной тайны». Этот творческий жест исполнен содержания, которое еще предстоит осмыслить: чего стоит исключение, вернее — невключение «Человека», «Младенчества» (при том что в «Кормчих звезда», скажем, аналогичный материал находил себе место), исключение «Песен смутного времени», исключение множества отдельных стихотворений, типологически, казалось бы, не отличающихся от тех, что введены в книгу.

Как мы все понимаем, ответственному суждению по этим вопросам должен предшествовать максимально полный сбор и свод материала. В мае 1922 года поэт писал из Баку другу: «…коснея, медленно обращаюсь в землю, откуда взят. Муза же моя, кажется, умерла вовсе»[493]. Сходные свидетельства о себе он повторял не раз, и общим местом разговора о Вячеславе Иванове принято утверждение, что между недописанным сонетом из глубины 1920 года и «Римскими сонетами» пролегло молчание, что и позже, до «Римского дневника» 1944 года поэт стихов почти не писал, «покаянья плод творя». Вообще говоря, это похоже на правду, но все же — неправда. Стихов в двадцатые и тридцатые годы было мало, однако между этими немногими — произведения из числа важнейших и лучших во всем наследии Вячеслава Иванова (например, «Палинодия», «Собаки»). А для создания целостной картины ивановского творчества необходимо учесть все немногое, что было создано, независимо от оценки качества. Несомненно, раздел двадцатых годов в мыслимом хронологически упорядоченном «Полном собрании стихотворений Вячеслава Иванова» окажется богаче и интереснее сегодняшних ожиданий. Для него я и предназначаю два номера, относящиеся к бакинскому времени. Утверждение О. А. Шор, будто Иванов в Баку «написал одно стихотворение (если не считать шуточных произведений)»[494], было оговоркой, поскольку в книге «Свет вечерний» она сама комментировала и «Зых», и «Памяти Блока». Вот еще два стихотворения, отнюдь не шуточных.

                           I. Творцу миров иллюзии волшебной, Слепительных миражей кузнецу Пой, светлый хор, гимн славы, гимн хвалебный Волхву кулис, прекрасного жрецу. Богослуженье или забава, Где гением озарено, Искусство — одно. Художнику — слава. Тому, чей жезл из сумрака изводит Живую явь — и сон из яви ткет, Кто жизнь души в существенность возводит И форму ей, и краски ей дает: Кто новизну приемлет здраво, Чей право судит верный вкус, — Советнику муз. Художнику — слава. Фантазии любовнику, хорегу Высоких действ и праздничных затей, Кто плоть мечте, очам дарует негу, Пой, дружный хор, дружнее и звончей. Мерцает небо величаво Сквозь ткань узорного шатра… Искусство — игра. Художнику — слава. 12/XII 1923 г. Вяч. Иванов.

Перед нами — «Текст кантаты написанной для торжественного вечера, чествования 35-тилетия сценической деятельности Н. Н. Боголюбова (слова Вячеслава Иванова, музыка М. Е. Попова)»[495]. Здесь кантата воспроизведена по ее единственной публикации — в четырехстраничной программке вечера, которым бакинское общество 19 декабря 1923 года чествовало Н. Н. Боголюбова[496]. Этот редкий документ — не единственный ли уцелевший экземпляр? — был подарен мне Александром Осиповичем Маковельским и его дочерью Софьей Александровной в 1963 году, когда я в Баку начал собирать материалы по биографии и творчеству Вячеслава Иванова. О встрече с друзьями профессора-поэта во мне живет теплая и благодарная память.

Н. Н. Боголюбов (1870–1951) — известный оперный режиссер, в 1911–1917 годах работал в Мариинском театре, после революции — в провинции; в интересующее нас время — профессор Бакинской консерватории, наиболее авторитетный представитель русской театральной культуры в Баку[497]. В предисловии к «музыкальной трагикомедии» «Любовь — мираж?» Иванов, рассказывая, как создавал ее вместе с Н. Н. Боголюбовым и М. Е. Поповым, называет первого «уважаемым приятелем», второго — «другим моим добрым приятелем»)[498]. В тех же тонах выдержано и мемуарное свидетельство Д. В. Иванова:

В Баку шла в те дни оживленная культурная жизнь, особенно блистала опера, где был хороший оркестр, появлялись, несмотря на трудные времена, знаменитые гастролеры. Помню, например, Собинова в «Лоэнгрине» <…> Особенно дружеские отношения установились между Вячеславом, Лидией, ее учителем композитором Михаилом Поповым и главным режиссером городской оперы Николаем Николаевичем Боголюбовым. Так, во время одной из частых дружеских встреч возник неожиданный проект: поставить в Баку «оперетту»… — и т. д.[499]

Для истории замысла «музыкальной трагикомедии» важно мемуарное признание Боголюбова:

Азербайджанский оперный театр… был очень сложной театральной организацией. В одном театре на едином государственном бюджете базировались — русская опера, национальная азербайджанская опера и русская оперетта. Оркестр, хор и балет были общими для всех трех трупп… Положение мое, главного режиссера, единого в трех разнообразных труппах, было затруднительно. Специфики азербайджанского искусства я не знал и мне было трудно осуществлять режиссерское руководство в азербайджанской труппе. Состав русской оперы не отличался стройным ансамблем, и работа в этой области увлечь меня не могла, хотя я и относился к делу самым добросовестным образом. А яркий состав опереточной труппы, очень культурной, привлекал меня и невольно тяготел более всего к нему. Оперетте нужен был свежий и нешаблонный режиссер и меня захватило чувство новизны работы, создание спектаклей, где музыка и слово сливались в одно стройное целое[500].

Экспериментальным установкам режиссера отвечают и сдвиги в жанровой структуре ивановского либретто.

Боголюбову принадлежит любопытная мемуарная зарисовка Иванова в Баку; она может показаться тривиальной (знание языков, командировка от Луначарского, ошибочное производство Иванова в проректоры и т. п.), но вспомним, что Боголюбов писал этот симпатичный очерк задолго до всякой оттепели:

В то время в Государственном университете Азербайджана работали очень многие профессора из Петрограда. Республиканские власти принимали все меры, чтобы сосредоточить в Баку цвет профессуры. Я был близко знаком с проректором университета Вячеславом Ивановичем Ивановым, моим знакомым еще по довоенному Петербургу. Это был виднейший поэт-символист, лицом напоминавший Тютчева. Но насколько поэзия Тютчева была глубокой и ясной, настолько поэтические произведения Иванова были неясными, хотя и весьма глубокими. Я очень любил его поэзию. В них всегда звучала сложная музыка, модернизированный «эллинизм», и строфы его стихов всегда отражали особую изощренность формы.

Познакомившись ближе с Ивановым в Баку, я поразился его огромными знаниями. Он в совершенстве владел греческим и латинским языками. Кроме того, Иванов знал многие западно-европейские языки, а в итальянском знал все диалекты и все наречия.

По субботам у Иванова собиралась обычно профессура и люди искусства. Засиживались все у хозяина-эрудита очень долго, время шло незаметно — так увлекательно хозяин умел занять своих гостей.

Позже В. И. Иванов уехал из Баку — А. В. Луначарский направил его в Италию, где он проводил разностороннюю научную и педагогическую работу[501].

Напомню, что Н. Н. Боголюбову посвящено еще одно бакинское стихотворение Вячеслава Иванова: «Niccoló, color celeste!..» — шутливый юбилейный хор, оно составляет необходимую праздничную пару вышеприведенной торжественной кантате[502].

Чествование Н. Н. Боголюбова оказалось столь важным событием культурной жизни Баку, что подготовка к нему велась под именем министра; Вячеслав Иванов был рабочим председателем, как это явствует из списка, помещенного в той же программке праздничного вечера:

Юбилейная Комиссия

Почетный председатель юбилейной комиссии Нарком Просвещения М. Кулиев[503]. Председатель профессор Вяч. Иванов. Товарищ председателя П. И. Амираго[504].

Секретарь комиссии Гроссман Я. А.[505]

Члены Комиссии: Профессор Айсберг И. С.[506], Абасов Г. А.[507], Гаджибеков У.[508], Карпова П. Л.[509], Клибсон А. Л.[510], Книжников К. Л.[511], Мамедова Ш.[512], Неймер Б. М.[513], Никольский В. А.[514], Пессимист В. З.[515], Полонский А. В.[516], Столерман C. Л.[517], Тахмасиб Р.[518], Ухов В. Г.[519]

Приведу также собственно программу юбилейного спектакля (чем исчерпывается текст имеющейся в моем распоряжении листовки):

НАРКОМПРОС А.С.С.Р.

Большой Государственный Театр В среду 19-го декабря 1923 г. в ознаменование 35-летия сценической деятельности режиссера оперы

Н. Н. БОГОЛЮБОВА

при участии симфонического оркестра и хора Торжественный Вагнеровский Вечер посвященный постановке оперы Рихарда Вагнера «Тангейзер»

Участвуют: профессор В. М. Зуммер[520], С. А. Столерман, П. Л. Карпова, С. А. Варшавская[521], В. А. Войтенко[522], В. Г. Ухов, В. А. Никольский, А. В. Белянин[523], В. Я. Звягин[524].

ПРОГРАММА ВЕЧЕРА.

Вступительное слово «Миф о Тангейзере» — профессор Зуммер.

«Тангейзер», увертюра. Исполнит симфонический оркестр под управлением С. А. Столермана.

Отделение II-е.

Чествование юбиляра.

Отделение III-е.

а) «Гимн искусству». Исп. симфонический оркестр и хор под упр. Н. Н. Боголюбова.

б) Ариозо Венеры и Тангейзера. Исполн. С. А. Варшавская и В. А. Войтенко. Оркестр под упр. С. А. Столермана.

в) Состязание певцов. Исполн.: В. А. Никольский, В. Г. Ухов,

B. А. Войтенко, В. Звягин, А. В. Белянин. Оркестр и хор под управл. С. А. Столермана.

Отделение IV.

а) «Ария Елизаветы». Исп. П. Л. Карпова. Оркестр под упр. C. А. Столермана.

б) Сцена и ариозо «Вечерняя звезда». Исп. В. Г. Ухов. Оркестр под упр. С. А. Столермана.

в) Заключительное слово «Пути народного искусства по Вагнеру». Н. Н. Боголюбов.

г) «Нюренбергские мастеровые певцы — Мейстерзингеры». Увертюра. Исп. симфонический орк. под упр. Н. Н. Боголюбова.

II. «Обоим сон в тот вечер…»

                        Софии Александровне Маковельской Обоим сон в тот вечер Пригрезился один, Когда о тайной встрече Пел ангел Лоэнгрин. И свет страны единой Один в другом узнал, — Куда нас лебединый Певучий челн умчал. Лишь в ризе белой странник Находит Монсальват. Плывет на зов посланник В сияньи белых лат. Изведав трепет чуда, Запомните ж и месть Пытающим, откуда Лучится сердцу весть. (24 мая 1924 Баку)

Источник текста: фотокопия автографа, полученная от С. А. и А. О. Маковельских в 1969 году.

В основе стихотворения — воспоминание о совместном слушании оперы Р. Вагнера «Лоэнгрин», которая давалась в бакинском Большом государственном театре 13 и 17 апреля 1924 года. Заглавную партию пел Л. В. Собинов[525].

По дате стихотворение соположено другому воспоминанию о вагнеровском герое, в беседе с Е. А. Миллиор, датированной в ее дневнике 29 мая 1924 года:

Странный разговор — напряженный, порывистый — весь на фоне воспоминаний о Лидии Дмитриевне <Зиновьевой-Аннибал>…«Как могла Эльза спросить Лоэнгрина. Не должна была. А вы могли бы не спрашивать?..» — вопрос ко мне. Я заколебалась. Вяч. Ив. сказал, указывая на книгу Лидии Дмитр.<иевны>: «Она смогла бы, она бы не спросила». «Она была гениальная женщина»[526].

Материал публикации по своей собственной логике вернул нас к теме, получившей замечательную интерпретацию в труде Н. А. Богомолова и М. Вахтеля, который упомянут в начале этой публикации.

Н. В. Котрелев (Москва)

Возвращение к источнику: Об автографе одного стихотворения Анны Ахматовой и его публикациях

В 1970 году вышла в свет работа В. М. Жирмунского «Анна Ахматова и Александр Блок»[527], положившая начало серьезному исследованию этой необычайно сложной темы. В заключительной части статьи было опубликовано не изданное до того времени стихотворение Анны Ахматовой «Ты первый, ставший у источника…»[528], посвященное Александру Блоку. В качестве источника публикации В. М. Жирмунский указал автограф, находящийся в фонде А. А. Ахматовой в ГПБ (фонд № 1073 в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, ныне Российская национальная библиотека — РНБ, ед. хр. 114), правда, без точного шифра рукописи. В вышедшем через пять лет после смерти ученого издании произведений Ахматовой этот текст был напечатан в разделе «Стихотворения, не вошедшие в основное собрание», а в комментарии было указано: «В рукописном плане собрания стихотворений отнесено по времени создания к Ч („Четкам“. — Н. К., О. Ф.). Демонический образ Блока предвещает позднейшие строфы „Поэмы без Героя“»[529]. Что касается первой части этого комментария, считаем необходимым отметить, что стихотворение упоминается не в каком-либо рукописном плане сборника (в подобном документе его было бы непросто заметить даже самому дотошному исследователю), а в кратком перечне дополнений на обороте проекта титульного листа сборника «Четки». В 1960–1961 годах Ахматова, как известно, составляла план своего первого «Бега времени» (1962–1963), зарезанного впоследствии цензурой из-за отрицательной рецензии Е. Книпович. Именно к этому предполагавшемуся изданию Ахматова сделала проекты титульных листов, на обороте которых указала, из каких изданий необходимо брать тексты стихотворений. Так, на обороте титульного листа «Четок» с эпиграфом из стихотворения Е. А. Баратынского («Прости ж навек! Но знай, что двух виновных, / Не одного найдутся имена / В стихах моих, в преданиях любовных») она записала: «Печатать по берлинскому изданию 1922–23 гг. (Алконост и „Petropolis“) убрав (так! — Н. К., О. Ф.) вздор». Эта запись сделана простым карандашом, который приблизительно можно датировать 1960–1961 годами. Далее было сделано несколько дополнений фиолетовыми чернилами, которые также можно отнести к этому периоду: «<…> прибавив 1) Земная слава 2) Как страшно… (1913) 3) В зеркале (1913) 4) Ты мог бы… (1913) 5) Проводила друга (1913)». К этому же времени относятся последние добавления, сделанные яркими синими чернилами (тонкая линия): «и Блоку 6) „Ты первый, ставший у источника…“». Чуть позже простым карандашом было приписано: «Кроме того взять из „Белой стаи“ стихи 1914 г. до войны»[530]. Относительно второй части комментария В. М. Жирмунского («Демонический образ Блока предвещает позднейшие строфы „Поэмы без Героя“») заметим, что синие чернила на обороте проекта титульного листа свидетельствуют об одновременности создания вписанного дополнения и «блоковской» строфы в «Поэме без Героя»: средства записи строфы «Это он в переполненном зале…» и вставки на обороте проекта титульного листа «Четок» «и Блоку 6) „Ты первый, ставший у источника…“» идентичны. Теми же синими чернилами сделан ряд исправлений: «И поведано чьим-то словом» — на «И его поведано словом», «Шаль воспетую…» — на «Кружевную шаль…», строчная «д» — на прописную в строке «А другой как Демон одет». Таким образом, связь стихотворения «Ты первый, ставший у источника…» и «блоковской» темы в «Поэме без Героя» сомнений не вызывает, но что чему предшествовало — сказать трудно. Возникает даже вопрос: не тогда ли, в 1960-м, было создано само стихотворение «Ты первый, ставший у источника…»?

После того как стихотворение было напечатано в серии «Библиотека поэта», оно стало входить в основные издания произведений Ахматовой. Так, например, в двухтомнике, подготовленном В. А. Черных, оно помещено в раздел «Поздние черновые редакции стихотворений 1907–1928 годов», в примечании же указано, что печатается по текстам, опубликованным в «Русской литературе» и «Библиотеке поэта» (то есть в основе — тот же автограф из ГПБ (РНБ))[531].

В вышедшем в серии «Библиотека „Огонек“» двухтомнике, составителем которого является М. М. Кралин, стихотворение напечатано в разделе «Стихотворения разных лет», а в комментариях сказано: «Автограф (ОР и РК ГПБ, ф. 1073) — позднего происхождения; стихотворение восстанавливалось Ахматовой по памяти, вероятно, в 50-х гг. Знак вопроса после даты принадлежит автору. Характеристика Блока в этих стихах ближе к поздней ахматовской оценке его образа (ср. „С мертвым сердцем и мертвым взором…“ в „Поэме без героя“), поэтому дата „1914“ вызывает сомнение, скорее это стихотворение было переработано Ахматовой»[532].

Эти сведения и трактовка М. М. Кралина в основном повторяются (возможно, заимствованы) в комментарии одного из составителей восьмитомного Собрания сочинений — Н. В. Королевой, в котором стихотворение напечатано по хронологии в первом томе Собрания: «Знак вопроса после даты — 1914 — принадлежит Ахматовой. Стихотворение восстанавливалось ею по памяти в 1950–1960-е годы и носит следы позднего осмысления Ахматовой облика Блока (особенно во 2-й строфе). Печ. по автографу РНБ»[533].

Итак, во всех изданиях, где указан источник публикации стихотворения «Ты первый, ставший у источника…», таковым называется автограф, хранящийся в РНБ. И если текст стихотворения совпадает во всех перечисленных публикациях (с некоторыми разночтениями в знаках), то разнообразие датировок удивляет как исследователей, так и читателей. В. М. Жирмунский датирует стихотворение «Между 1912–1914», В. А. Черных — «<1914?>», М. М. Кралин и Н. В. Королева — «1914?».

Каковы же текст и дата в самом автографе стихотворения?

После опубликования в 2006 году в «Ахматовском сборнике» фотокопии подлинника[534] (в качестве иллюстрации к статье В. В. Мусатова) обнаружилось, что все издатели несколько вольно обошлись не только с датировкой: в автографе — «1910-ые годы» (пометы или уточнения отсутствуют), но и с самим текстом: в строке «Тебе отчитанных минут» во всех изданиях без пояснений слово отчитанных заменено на отСчитанных. Когда мы попытались обратить внимание специалистов на этот факт (например Р. Д. Тименчика, М. Б. Мейлаха и др.), они уверенно характеризовали слово отчитанных в автографе как описку Ахматовой. Однако даже если не считаться с тем, что данная запись — единственный известный текст стихотворения, не имеющий дубликатов и вариантов в ее рукописном наследии, корректировка публикаторов не кажется нам убедительной (тем более что никто ее и не обосновывал). Попытаемся самостоятельно понять логику сторонников версии «описки».

Однозначность трактовки (и, соответственно, правки[535] ахматовского текста) основана, по сути дела, на автоматизме восприятия — всеобщей «угадываемости» смысла, заданного темой смерти. Степень предсказуемости здесь особенно высока, поскольку смысл при таком прочтении базируется на устойчивых выражениях «минуты / часы / дни сочтены» и «отмеренные годы жизни». Однако такое качество, как «угадываемость», предсказуемость элементов структуры, свойственно, как показал Ю. М. Лотман, нехудожественным и эпигонским текстам — «в художественном тексте этого не наблюдается: степень „неожиданности“ в следовании элементов или же приблизительно одинакова, или даже возрастает к концу <…>»[536]. Таким образом, «отсчитанные минуты» просто лишают финал стихотворения индивидуальной образности, переводя его на уровень банальности (всеобщности) естественного языка.

Что касается датировки В. М. Жирмунского, ясно, что время написания стихотворения он определяет как промежуток между выходом первого и второго сборников; В. А. Черных, по-видимому, руководствовался теми же соображениями, но, заключив дату в угловые скобки, тем самым указал, что она поставлена не Ахматовой, а публикатором. Заявления же остальных публикаторов о том, что дата «1914» и знак вопроса после года якобы принадлежат Ахматовой, заставляют сильно усомниться в качестве подготовленных ими изданий.

Сам автограф стихотворения записан простым карандашом с характерным грифелем на отдельном листе тонкой желтоватой бумаги формата А4. В архиве Ахматовой в Отделе рукописей РНБ подобных листов немного, а запись отличается от большинства других записей карандашом, хотя данное средство записи чаше всего бывает трудно идентифицировать. Мы обнаружили несколько листов похожей бумаги, на которых записи сделаны похожим карандашом[537]. Это, по всей видимости, план книги и опять же проект титульного листа сборника Ахматовой «Стихотворения», который подготавливался ею в 1960-м, а вышел в свет в 1961 году[538]. На проекте титульного листа сборника первоначальная дата «1960» исправлена на «1961». Таким образом, мы имеем еще одно подтверждение о времени восстановления (а возможно, и создания — здесь мы согласны с мнением М. М. Кралина и Н. В. Королевой о «позднем происхождении» и «позднем осмыслении») стихотворения «Ты первый, ставший у источника…» как 1960 годе (кстати, 80-летие со дня рождения Блока).

Почему Ахматова в перечне не указала к нему даты, а просто поместила между стихами с точной датировкой — 1913 — и стихами 1914 года «до войны» из «Белой стаи»? Возможно, все дело в поправке на новый стиль, тогда стихотворение относится к концу 1913 ст. ст. — началу 1914 н. ст. (вскоре после ее визита к Блоку 15 декабря 1913 года по ст. ст.). Но скорее всего, точной даты Ахматова просто не помнила (ведь между первичным текстом — если он действительно был создан в 1910-е годы — и известной нам записью пролегают четыре с половиной десятилетия), и память автора должна была опираться на некоторые значимые в контексте отношений с Блоком события, что опять отсылает к концу 1913 — началу 1914 года: встречи, обмен визитами[539], письмами и стихотворениями.

Мифические сведения комментаторов о том, что знак вопроса после даты (1914) «принадлежит Ахматовой», проникли и в научные исследования, но, на наш взгляд, даже подтверждение подобного факта ничего не изменило бы в восприятии текста. В нем действительно угадываются две цитаты из стихов Блока 1914 года (строка «Но годы страшные пройдут» отсылает к блоковскому «Мы — дети страшных лет России»[540], ср. там же — «испепеляющие годы», а тайный холод в последней строке — трансформированная цитата из послания «О, нет! не расколдуешь сердца ты…», написанного Блоком в день визита Ахматовой: «Но есть ответ в моих стихах тревожных: / Их тайный жар тебе поможет жить»[541]), но, как точно заметил В. В. Мусатов, «скорее всего <,> Ахматова позже всего лишь „записала“ то, что отчетливо поняла в Блоке в 1914 году. Это — стихи не столько 1914 года, сколько „о 1914 годе“»[542].

Итак, при истолковании стихотворения мы предлагаем опираться на текст автографа — со строкой «Тебе отчитанных минут» и двойную датировку — «10-ые годы», <около 1960-го>; при этом особое внимание следует уделять событиям и стихам обоих поэтов конца 1913–1914 года.

Из всех значений глаголов отчитать/отчитывать в ахматовском тексте, на наш взгляд, «работают» два: 1) прочитать что-то кому-то — с коннотациями исполнения некой обязанности или ответа перед кем-то (т. е. собственно отчета); 2) «исцелить чтеньем Евангелий или заклинательных молитв» (В. И. Даль); отчитывали обычно больных, бесноватых и только что умерших (в последнем случае речь шла, разумеется, о спасении души).

Относительно первого значения — трудно представить, чтобы Ахматова, будучи у Блока, не читала ему своих стихов (хотя нигде об этом не упоминается). Но даже если исключить подобное предположение, ее записные книжки однозначно свидетельствуют о том, что Блок воспринимался ею в конце 1913 года как мэтр[543] и что она даже в 1965-м прекрасно помнила свои немногочисленные чтения стихов «при Блоке»[544]. В собирательном «мы» нет противоречия: многие держали своеобразный экзамен перед «величайшим европейским поэтом» или исповедовались перед «человеком-эпохой»[545] — см., например, воспоминания Е. Ю. Кузьминой-Караваевой[546].

«Тайный холод» в контексте последней строки автографа — сильное душевное волнение и страх, как их нередко ощущает лирическая героиня Ахматовой, ср.: «Так беспомощно грудь холодела…» («Песня последней встречи»), «холодная дрожь» («Мелхола»), «О, сколько раз вот здесь я холодела / И кто-то страшный мне кивал в окне» («При музыке») и др. Сковывающий холодом страх — это нередко знак опасного приближения к границе жизни и смерти, к демоническому миру призраков, от которых надо «освободиться чтением», т. е. отчитаться (В. И. Даль[547]) молитвой, что и делает героиня-автор в «Поэме без Героя»: «Но… / Господняя сила с нами! <…> И я чувствую холод влажный, / Каменею, стыну, горю…»; первоначальный текст — «Холодею, стыну, горю»), И в стихотворении «Ты первый, ставший у источника…» вполне уместно это значение — молитвой освободиться от «измучившего» мертвого взора полуношника. Однако в Блоке Ахматова видела не только демоническую, но и серафическую природу (что отмечается почти всеми исследователями данной темы) и даже назвала его как-то «типичным падшим ангелом»[548], потому не менее важно значение исцеляющей молитвы, спасительной не для себя, а для другого.

В. В. Мусатов в стихах Ахматовой «об инфернальном двойнике Блока» отмечает «логику превращения старика в молодого („мертвого“ в „живого“)»[549], и преображение это происходит на пороге смерти. Александр Блок в упоминаемом выше стихотворении «О, нет! не расколдуешь сердца ты…» включал адресата послания (а в этом адресате Ахматова, учитывая дату написания, не могла не видеть себя) в сюжет своей «человеческой» смерти и посмертного существования («И тень моя пройдет перед тобою / В девятый день и день сороковой…»). Одно из звеньев этого сюжета — отчитывание покойника: «Все будет сном: что ты хоронишь тело, / Что ты стоишь три ночи в головах». Три ночи читали над умершим молитвы во спасение его души; наиболее яркий (а в чем-то и близкий блоковской теме у Ахматовой) литературный пример этого сюжета дан в гоголевском «Вие». Панночка-ведьма ждет исцеления от того, кому известна ее страшная тайна: «Никому не давай читать по мне, но <…> привези бурсака Хому Брута. Пусть три ночи молится по грешной душе моей. Он знает…». В «Вие» можно увидеть один из многих литературных источников некоторых черт образа Блока в творчестве Ахматовой. Вот описание мертвой панночки: «Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. <…> Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. <…> Ведьма! — вскрикнул он <…> и стал читать свои молитвы». Добавим сюда ощущение Хомы, когда несут покойницу в церковь (он «чувствовал на плече своем что-то холодное, как лед»), железное лицо Вия[550] и мотив опасного, губительного взгляда, повторяющийся в «блоковских» стихотворениях Ахматовой[551].

Безусловно, «религиозное беспокойство о судьбе Блока»[552] чувствовала не одна Ахматова[553] (хотя собирательное «мы» при обращении к «человеку-эпохе» вряд ли требует обоснования). Тем не менее П. Н. Лукницкий свидетельствует (с ее слов), что, «когда умер А. Блок, у АА не было ощущения беспокойства за него <…>»[554]. Действительно, в стихах Ахматовой 1921 года видна спокойная даже не вера, а уверенность в том, что «заступницей» поэта является сама Пресвятая Богородица — см. «А Смоленская нынче именинница…» (в первоначальном варианте: «Ах, Смоленская нынче именинница…» с заглавием «28 июля 1921») — о похоронах Блока, а также стихотворение, написанное на девятый день его смерти «Не чудо ли, что знали мы его…» (в некоторых публикациях «Не странно ли…»): «И Пресвятая охраняла Дева / Прекрасного Поэта своего». Именно этот поворот блоковской темы позволяет понять первую строку стихотворения «Ты первый, ставший у источника…».

О каком источнике идет речь? Мы думаем, что это отсылка к Апокалипсису, где говорится о тех, «которые пришли от великой скорби» (ср. в «А Смоленская нынче именинница…»: «Наше солнце, в муке погасшее»): «За это они пребывают ныне перед престолом Бога <…> Они не будут уже ни алкать, ни жаждать <…> Ибо Агнец <…> будет пасти их и водить их на живые источники вод <…>» (Откр. 7:14–17). Среди книг с дарственными надписями, полученных Ахматовой от Блока в январе 1914 года (надписи датированы 1913-м), были и «Стихи о Прекрасной Даме», где стихотворению «Верю в солнце завета…» предпослан эпиграф из Апокалипсиса: «И Дух и Невеста говорят: прииди». Призыв этот имеет прямое отношение к теме благодатного обновления после смерти — обновления, исходящего от того самого источника, от «чистой реки воды жизни, светлой, как кристалл»: «И Дух и Невеста говорят: прииди! <…> Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром» (Откр. 22:1, 17). Неслучайно на странице автографа за стихотворением «Ты первый, ставший у источника…» следует еще один «восстановленный» текст с той же датировкой («10-ые годы»): «Кому-то желтый гроб несут, / Счастливый кто-то будет с Богом <…>».

Таким образом, при внимательном отношении к источнику обнаруживается характерная черта поэтического словоупотребления Ахматовой — многозначность семантики, выстраиваемая на базе одной лексемы[555].

Н. И. Крайнева, О. Д. Филатова (Санкт-Петербург)

«Забытые» фрагменты переписки Брюсова и Мережковского

Сохранился экземпляр книги стихов Валерия Брюсова «Tertia vigilia» (М.: Скорпион, 1900) с дарительной надписью:

Дмитрию Сергеевичу Мережковскому знающему и уверенному от желающего заблуждаться вечно 1900                         Валерий Брюсов.[556]

Противопоставление, обозначенное в этом инскрипте, указывает на ту идейно-психологическую дистанцию, которая неизменно сохранялась в длившейся около двух десятилетий истории взаимоотношений двух мэтров русского символизма. По типу личности Мережковский всегда, на всех этапах своей духовной эволюции — вероучитель и проповедник, все свои творческие и религиозно-созидательные инициативы выстраивающий под знаком целеполагания, указующего вектора. Брюсов — личность изначально протеистичная, многовекторная; во всем многообразии своих литературных проявлений он исходит из центрального принципа, утверждающего безусловную ценность свободы индивидуума и, соответственно, свободы его самовыражения — и тем самым безусловной свободы искусства от каких-либо внеположных ему предписаний. Мережковский и Брюсов могли быть — и часто были — соратниками в тех или иных конкретных обстоятельствах литературно-общественной жизни, но никогда не были единомышленниками. Моменты сближения, иногда возникавшие между ними, всякий раз были обусловлены благоприятствовавшими этому сближению обстоятельствами, но отнюдь не родством душ или подспудно определившимся созвучием мировоззрений. «Между нами никогда не было ни дружбы, в настоящем смысле слова, ни внутренней близости, — писала в мемуарном очерке о Брюсове З. Н. Гиппиус, мыслившая себя в данном случае частью неразрывного целого, определяемого как „Мережковские“. — Видимость, тень всего этого — была. <…> Если с Блоком у нас отношения внутренние были шире внешних, то с Брюсовым даже не наоборот, а почти сплошь они были внешние»[557].

Содержание и смысл этих «внешних», достаточно интенсивных взаимоотношений, сыгравших в русском литературном процессе начала XX века весьма значимую роль, заслуживают пристального описания и исследования, и в данном случае за исполнение этой задачи мы не беремся. Непременным условием ее исполнения является опора на переписку Брюсова с «триумвиратом» Мережковских — Д. С. Мережковским, З. Н. Гиппиус и Д. В. Философовым. Ее корпус доступен (остерегаемся сказать: сохранился) далеко не в полном объеме. Из писем Брюсова, отправленных Мережковским и отложившихся, надо полагать, в свое время в их рукописных собраниях, на сегодняшний день выявлена лишь малая часть. Семь писем в составе той части архива Мережковских, которая была приобретена Томасом Уитни (Whitney) в Париже и ныне хранится, как часть коллекции собирателя, в Амхерсте (США)[558]. Два письма Брюсова в этой подборке адресованы Философову (1906, 1907), два — Мережковскому (1907), три — Гиппиус (1907, 1911). О том, что в данном случае налицо лишь малый фрагмент того корпуса писем Брюсова, который мог бы быть представлен в собрании Мережковских, можно судить по соотнесению с содержанием московского архива Брюсова: в нем хранятся адресованные Брюсову 45 писем Мережковского, 152 письма Гиппиус и 31 письмо Философова.

Эти письма из архива Брюсова, а также находящиеся там же черновые и/или неотправленные письма Брюсова к З. Н. Гиппиус составили публикацию «Переписка З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского, Д. В. Философова с В. Я. Брюсовым» (публикация и подготовка текста М. В. Толмачева, вступительная заметка и комментарии Т. В. Воронцовой), появившуюся в двух выпусках «Российского литературоведческого журнала» (1994. № 5/6. С. 276–322; 1996. № 7. С. 200–226)[559] и двух выпусках преемственного ему «Литературоведческого журнала» (2001. № 15. С. 124–260[560]; 2005. № 19. С. 165–257). Эта публикация, растянувшаяся более чем на десятилетие, не исчерпала, однако, всего доступного корпуса текстов, к ней относящихся. В нее не вошло письмо Брюсова к Мережковскому от 29 января 1906 года, хранящееся в фонде Брюсова в Пушкинском Доме[561]. И более чем странно, что за пределами публикации остались письма Брюсова к Мережковскому из того же московского архива Брюсова[562], к которому восходят все остальные тексты названной публикации — копии и черновые, предварительные варианты текстов писем, отправленных адресату. Едва ли этими документами решили пренебречь по здравом разумении: в их историко-литературной значимости, кажется, нет возможности усомниться, они неоднократно цитировались в исследовательской литературе. Скорее всего, в данном случае мы в очередной раз имеем возможность констатировать то снижение уровня профессиональной требовательности к филологической печатной продукции, примеры которого наблюдаются сплошь и рядом — и которые, в частности, не устает приводить Н. А. Богомолов (не только неутомимый исследователь, но и усердный, не щадящий себя читатель) в своих многочисленных рецензиях на новые книги, появляющихся в журнале «Новое литературное обозрение».

* * *

Ниже впервые публикуются по автографам письма В. Я. Брюсова к Д. С. Мережковскому, хранящиеся в фондах Брюсова в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки и в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, а также неотправленное письмо Д. С. Мережковского к В. Я. Брюсову, автограф которого, входящий в состав коллекции А. Я. Полонского (оп. 1, ед. хр. 7), хранится ныне в Архиве-библиотеке Российского фонда культуры (Москва).

А. В. Лавров (Санкт-Петербург)

БРЮСОВ — МЕРЕЖКОВСКОМУ

1

12 ноября 1901 года, Москва.[563]

1901.

Многоуважаемый Дмитрий Сергеевич!

Ю. Бартенев[564] спрашивает у меня еще, что именно хотели Вы читать: что-либо из уже напечатанного, или главу, которая напечатана лишь теперь, или нечто особое; в последнем случае было бы желательно иметь и «текст», возвращенный при бумаге. Иначе ему при его ходатайствах всегда могут возразить: — ведь Вы не знаете, что написал там «литератор Д. Мережковский». Он полагает, что дело вполне поправимое[565]. Я же, как и Вы сами, не очень надеясь, думаю все-таки, что будет полезно (и для Вашего чтения о Гоголе[566], и для разных чтений разных лиц), если Бартенев немного покричит на эту «попадью», как у нас называют попечителя[567]. А покричать Бартенев склонен и способен.

О смерти Толстого заговаривали и у нас[568]. Перед домом его собиралась толпа, добиваясь вестей. — О головке Леонардо я опять говорил С. А. Полякову; он напечатает непременно; только Ваш оттиск слишком бледен и много потеряет при воспроизведении[569]. — «Религиозно-философские собрания», конечно, что-то желанное очень[570]. Но ведь Вы наверное знаете наизусть, что скажет Перцов, Философов, Миролюбов и даже Розанов[571]. А им подобало бы угадывать во многом, что скажете Вы. Потому Победоносцев, синод, митрополит и разные другие светские и духовные лица действительно нужны[572]. А что я был бы рад примкнуть и так и иначе, что говорить. Редко же бываю в Петербурге уже потому, что как-то боишься за часы: хочешь докончить и то и другое и многое, столько книг, о которых думаешь, что они необходимы. А в конце концов бросаешь и дни и недели на слишком знакомые приманчивости. — Завтра Флексер читает в этом самом Историческом м<узее> о совре<ме>нной литературе и журналах[573].

Сердечно преданный

Валерий Брюсов.

2

Середина ноября 1901 года, Москва.

Многоуважаемый Дмитрий Сергеевич!

Новым козырем (если не обидно это сравнение) в Вашем деле — лекция Флексера, то есть то, что ее разрешили. Я буду очень на этом настаивать. Внешне чтение прошло (это Вам, вероятно, любопытно) блистательно. Зала была наполнена и переполнена, и желающим отказывали в билетах[574]. (А когда читал Бальмонт, все слушатели могли друг с другом здороваться[575].) Лекция — как вообще все писания Волынского, Вы их лучше меня знаете. Но ожесточеннее всего, кажется, бранил он именно Вас[576]. Когда дошел он до места, где поносит Михайловского, называя его жандармом, — начались свистки, сверху, из толпы студентов. Но они были совершенно заглушены хлопаньем[577]. Я рассматривал рукоплещущих — почти все молодые, и почти все не евреи. И по окончании чтения часть, небольшая, свистала, — а значительная группа бодро, упрямо стояла, глядя на них в упор, и аплодировала. Вспоминаю, что в прошлом году, когда я читал стихи на некоем «вечере нового искусства» (кстати, тоже давшем полный сбор), меня встретили аплодисментами, — наверное не из числа личных знакомцев[578]. Значит, в Москве есть какое-то количество читателей и слушателей, которых не пугает новое и нападки на Михайловского и которым не дико, когда слово «безумный» применяется как честь (а одна наша газета сегодня защищает Достоевского, думая, что Фл<ексер> разбранил его, назвав безумцем)[579]. Конечно, эти слушатели еще не знают различия между Волынским и Мережковским, а только помнят Северный Вестник, да знают слова Борьба за идеализм[580], — но они составят ядро на Вашем чтении, они будут не только слышать, но и слушать. Им Вы и Ваше чтение нужны. Итак, присылайте текст лекции, мы будем хлопотать всячески[581]. Ведь даже для цензуры и округа это нелепо — разрешать Флексеру и запрещать Вам.

Преданный сердечно

Валерий Брюсов.

3

Февраль 1903 года, Москва.

1903.

Уважаемый и дорогой мне Дмитрий Сергеевич!

Получил Вашу рукопись и письмо[582]. Я писал Вам, что посылаю от Скорпиона двести рублей, не как полную «оплату» Ваших (и Зинаиды Николаевны) страниц в Сев<ерных> Цветах, но «в счет»[583]. Как-то однажды Зинаида Николаевна писала нам, что считает свой гонорар в 150 р. с печатного листа[584]. Так мы и продолжаем считать. И Вы хорошо знаете, что это гонорар довольно значительный. Северные же Цветы пока давали издателю только убыток.

Что до оценки сборников стихов, то 200 и 200 р. — цифры, опять указанные Зинаидой Николаевной[585]. Притом ее сборник будет так невелик, что за него нельзя назначить даже 1 р. в продаже. Сделайте расчет, и Вы увидите, что Скорпион едва-едва получит обратно свои деньги, если издание даже распродастся до конца.

Совершенно необходимо переменить заглавие Вашего отрывка. Поставленное Вами слишком длинно, слишком неопределенно. И в тексте его трудно уместить, и в оглавлении, и особенно (что всего важнее) — в объявлениях. Нужно что-нибудь более короткое, непременно с указанием на Ваш роман. Нельзя ли так:

Попойка

Из черновых набросков для романа «Петр и Алексей». —?

Или (если Вы не хотите слова «Попойка»):

Из черновых набросков

к роману

Петр и Алексей —?

Или еще:

Петр и Алексей.

(Черновые наброски для одной из глав романа).

Пожалуйста, исполните эту «издательскую» просьбу[586].

Ваш сердечно

Валерий Брюсов.

4

Около 10 сентября 1903 года, Москва.

1903.

Уважаемый Дмитрий Сергеевич!

Серг<ей> Алекс<андрович> решительно не возьмется этой осенью за издание Дафниса[587]. И я не вижу с своей стороны возможности настаивать. Скорпион печатает сейчас тринадцать книг; расходы предстоят ощутительные очень. А Дафнис ни в каком случае не такая книга, чтобы могла окупить себя, т. е. если издать ее, как предлагаете Вы, роскошно (а иначе не стоит!). Но неужели с Дафнисом как-нибудь связана Судьба Г<оголя>?[588] Было бы очень грустно.

На добрых словах спасибо. Но разве я в общем враждебен Н<овому> Пути?[589] Но есть в нем одна сторона, с которой я не могу примириться: и это не «антиэстетичность», как говорите Вы, а «антилитературность»[590]. Вы мне и лично говорили, что, по Вашему мнению, литературы более нет и пока она не нужна. И это отсутствие любви к литературе сказывается в Н<овом> Пути не столько помещением пошлых рассказов, вроде «Ставленника»[591], сколько полной разобщенностью с мировой литературой. В Н<овом> Пути бывали прекрасные стихи, хорошие переводные рассказы, отзывы о важных книгах, но случайно. Н<овый> Путь смотрит на литературу свысока, как на что-то низшее, чем его собственное дело. И вот этот «взгляд свысока» мне мучителен. Все-таки я прежде всего «литератор» (не в Верленовском смысле)[592] и современных художников слова — хотя бы Верхарна или Георге[593] — считаю такими же вождями человечества, какими были в свое время Шекспир, Гете, Достоевский. Замечательно, что Н<овый> Путь создал своих сотрудников во всех областях, кроме «литературной хроники», которая в нем поразительно скудна, бесцветна, безыдейна (не считаю полемических нападок З. Н., которые удивительно не в тоне Н<ового> П<ути>). Люди, любящие литературу, инстинктивно не идут к Н<овому> Пути, чувствуют в нем что-то враждебное. Так и я. Все великое (это не преувеличено) в Н<овом> Пути я приветствую, все плохое — могу принять как неизбежное, но всегда слишком многого будет мне в нем недоставать. И это не потому, что он, журнал, делает разбег для прыжка, а неизбежно и по существу. Из этого-то сознания (каковы бы ни были случайные поводы) все мои жалобы, упреки, пени.

Ваш Валерий Брюсов.

P.S. В Москве стачка наборщиков; все работы в типографиях остановились; газеты не выходят[594].

5

20 августа 1905 года, Москва.

20 августа 1905.

Уважаемый Дмитрий Сергеевич!

Я писал Вам тотчас по получении Вашего письма, но на Литейный, так как Вы не указали иного адреса[595]. Потом телеграфировал туда же, и из ответной служебной телеграммы узнал точно, где Вы.

«Весы» очень, очень, очень хотят «Грядущего Хама», ждут рукописи с нетерпением[596]. С своей стороны они просят Вас принять, чтобы не путать их расчеты, гонорар в 75 р. с листа (набранного крупным шрифтом). Вы считаете, что в «Хаме» будет 3½-4 листа. Это и составит назначаемые Вами 300 р., потому что лист «Весов» вмещает очень немного текста, меньше чем — покойного «Пути»[597]. Набор начнется немедленно по получении оригинала и корректура будет Вам выслана тотчас же.

Об отдельном издании «Хама» трудно говорить, не видав самой статьи. Условия такого издания должны зависеть от «ходкости товара», т. е. от того, в каком количестве экземпляров можно будет печатать книгу[598].

«Гоголь» деятельно печатается, и осенью будет в книжных магазинах[599].

Уважающий и преданный

Валерий Брюсов.

6

29 января 1906 года, Москва.

1906, янв<аря> 29.

Уважаемый и дорогой Дмитрий Сергеевич!

С. А. Поляков совершенно согласен с предлагаемыми Вами условиями. Если Вы решите отдать Вашу статью о Достоевском «Весам», умоляем — высылайте рукопись немедленно, чтобы мы могли хотя бы начать статью в февральском №, который уже печатается[600]. Тотчас же (день в день) по получении Вашей рукописи мы вышлем Вам 250 р., в счет гонорара (я считаю приблизительно 3½ листа по 75 р.). Если статья окажется больше, нежели Вы предполагали (что возможно, ввиду небольших размеров листа «Весов»), мы вышлем дополнительный гонорар немедленно по напечатании.

«Золотое руно» объявляет в № 1 Вашу статью «Все против всех»[601]. Нет ли здесь недоразумения? В числе рукописей, переданных Вами С. А. Полякову в набор, есть одна с таким точно заглавием[602].

Стихи З. Н. «пойдут» в мартовской книжке «Весов»[603]. Пишу З. Н. отдельно.

Сердечно уважающий и преданный

Валерий Брюсов.

7

Вторая половина апреля (ст. ст.) 1906 года, Москва.

Уважаемый и дорогой Дмитрий Сергеевич!

Радуюсь очень Вашему доброму мнению о моей статье[604]. Я всегда был Вашим усердным читателем, издавна, еще до появления «Символов»[605]. Был у меня в те далекие дни сотоварищ, тоже писавший стихи, и мы, помню, спорили с ним целые вечера: я был Вашим поклонником, а он предпочитал Вам Фофанова[606]. — Раньше, чем о «черте и хаме», писал я о Вас в «Слове», как о руководителе движения «Нового Пути»:[607] Вы, кажется, видели эту статью. Подумываю написать о «Петре», которого недавно перечел, причем получил, конечно, гораздо более правильное впечатление, чем при отрывочном чтении в журнале[608].

«Весы» очень хотели бы Вашего более постоянного участия, Вашего и Зинаиды Ник<олаевны>. Я думаю, уверен, что в вопросах литературы, искусства, культуры — мы вовсе не так далеки друг от друга, т. е. мы, «Весы», и Вы, Д. Мережковский. По крайней мере постольку, поскольку эти вопросы подлежат обсуждению на журнальных страницах, мы (опять-таки «Весы» и Вы) вряд ли будем противоречить друг другу. — Но скажу Вам, что Вы горько обидели «Весы»: уступив отдельное издание Вашего «Пророка» Пирожкову[609]. Во-первых, «Пророка» охотно напечатал бы «Скорпион», а во-вторых, Пирожков очень уж поторопился с выпуском этой книги: она вышла (судя по объявлениям, самой книги мы еще не видали) в середине апреля; между тем, если бы мы разделили статью на 3 №№, как одно время подразумевали, она в «Весах» была бы закончена лишь в мае.

Псевдоним т<оварища> Германа действительно известен большему числу лиц, нежели это должно было бы быть[610]. Меня поразил, напр<имер>, некто Гюнтер[611], который определенно указывал на автора статьи. Было это при Б. Н. Бугаеве[612], и мы оба тотчас спросили, почему он предполагает, что под Германом скрывается именно это лицо. Гюнтер сослался на Вяч. Иванова, но думаю, что эта ссылка была неверна. У нас в редакции псевдоним был известен С. А. Полякову (это естественно) и двум нашим секретарям (сначала Б. Рунт, после М. Ликиардопуло[613]), которым это было нужно для распределения гонорара. Вижу теперь, что и этого числа посвященных оказалось слишком много. Мы просим теперь позволения подписать тем же именем Германа вторую нашу статью «Золотому Руну» — ответ на его ответ[614]. Я писал об этом З. Н., прося в случае несогласия т<оварища> Германа — телеграфировать. Полагаю, что появление второй статьи, за прежней подписью, но все же написанной несколько иным слогом, рассеет подозрения. В статье не будет ничего непристойного: высмеивание пышного слога С. Кречетова.

«Золотое Руно», кажется мне, безнадежно. Никакие блестящие гастролеры не спасут театра без режиссера, без собственной труппы, без человека, который умел бы оценивать пьесы. Но обидно, без конца обидно, что большие, даже громадные деньги (год будет стоить свыше 100 000 р.), которые дали бы возможность существовать и оказывать свое влияние совершенно исключительному изданию — дают в результате такой посредственный, банальный «ежемесячный, художественный журнал».

Уважающий и преданный

Валерий Брюсов.

P.S. В Вашем письме есть обещание, очень для меня дорого<е>, которое позвольте мне запомнить: написать когда-нибудь обо мне[615].

8

10/23 октября 1906 года, Москва.

10/23 окт<ября> 1906.

Дорогой и уважаемый Дмитрий Сергеевич!

Вашим письмом мы поставлены в положение прежде всего «неловкое»[616].

Недели три назад З. Н. ответила отказом на наши предложения, признала предлагаемую нами форму «соединения» — «неустроимой»[617]. Что то был именно отказ, чуть-чуть лишь смягченный словами «вряд ли», «вероятно», можно было бы подтвердить целым рядом цитат из письма З. Н., которая к тому же сама «формулировала» свои выводы. Но, думаю, в этом нет надобности, так как З. Н., конечно, помнит, что именно она писала. Теперь же, совершенно неожиданно для нас и в полном противоречии с письмами З. Н., Вы возвращаетесь к нашему предложению, находите его приемлемым и наше соединение устроимым. Однако за это время явился, как говорят французские юристы, «новый факт», который сильно меняет положение. За это время Н. П. Рябушинский[618], в ответ (по его уверению) на Ваше предложение, послал Вам свои условия соединения Вашей группы с группой «З<олотого> Руна». Он предложил Вам 14 столбцов текста, оплачиваемых 75 р. в месяц, независимо (как то было и в нашем предложении) от Ваших статей, помещаемых в общем отделе журнала. Согласитесь, Дмитрий Сергеевич, что теперь, когда это предложение Рябушинского Вами получено, с нашей стороны было бы совершенно неуместно повторить Вам наши предложения: 2 листа в месяц по 50 р. лист. Это было бы похоже на то, что в обиходной жизни называется «перекупать», т. е. отбивать торгуемую вещь, надбавив предлагаемую цену, — поступок, к которому принято относит<ь>ся с естественным и справедливым осуждением. Раз Вы ведете переговоры с Рябушинским и «Зол<отым> Руном», мы решительно не хотим вмешиваться в это дело и предоставляем вопрос его собственному течению. Возобновиться наши переговоры могли бы только в том случае, если бы Вы объяснили нам и Рябушинскому, что переговоры «З<олотого> Руна» с Вами — плод недоразумения, что никакого предложения «З<олотому> Руну», одновременно с Вашими предложениями «Весам», Вы не делали.

Я должен, однако, поправить совершенно неверное Ваше толкование одного из наших условий. Вы ошибаетесь, думая, что «Весы» хотели как бы монополизировать Ваше (т. е. Ваше лично, З. Н. и других Вашей группы) творчество[619]. Разумеется, даже расширенные «Весы» были бы слишком малы, чтобы печатать все, что напишете Вы и примыкающие к Вам писатели. Требовать же, чтобы ненапечатанные в «Весах» рукописи оставались бы вообще ненапечатанными, было бы абсурдом. Мы желали Вашего «предпочтительного» участия в «Весах», т. е. того, чтобы Вы и З. Н. (о других не было речи) отдавали в «Весы» те свои произведения, которым Вы придаете наибольшее значение. Желательно было, конечно, и то, чтобы Вы и З. Н. не участвовали в изданиях, прямо и непосредственно враждебных «Весам». К таким мы относим издаваемый Соколовым «Провал»[620]. После того как «Весы» в ряде статей, среди которых была и статья З. Н., резко нападали на Соколова[621], уличали его в литературной безграмотности и т. д., — участие в его журнале «ближайших сотрудников» «Весов» казалось нам совершенно неуместным. З. Н. намекала мне, довольно определенно, что Вы (мне казалось, что она говорит от всей Вашей группы) участвовать и не будете[622]. Между тем в перечне сотрудников «Провала» стоит Ваше имя, и Вами предложена Соколову статья[623]… [А Вы мне пишете о взаимном доверии… Господи! да откуда же здесь взяться доверию!]

Уважающий Вас

Валерий Брюсов.

Мережковский — Брюсову

16/29 октября 1906 года, Париж.

16/29 X 06.

Дорогой и глубокоуважаемый Валерий Яковлевич,

итак, мы и перед Вам<и> точно так же, как перед почтенным Скифом, оказались «мазуриками» и «эротоманами»[624], — на первое намекает «аморализм», о коем Вы упоминаете с многозначительным «но» (читай: «но… не следует таскать платков из кармана»), а на второе (эротомания) — неожиданно выплывшая Образцова, которая «исказила наши образы в Вашей душе»[625]. Хотел бы я знать, какими сплетнями она исказила эти «образы» и зачем Вы их слушали, если… но (тут уж и я поставлю мое но), не стоит продолжать. О, Моск<в>а! Так и пахнуло на нас из Вашего письма «приятным дымом отечества»[626]. Вы требуете от нас отчета, на каком основании мы, вступив в переговоры с Весами о 2-х листах нашего отдела, в то же время вели переговоры с З<олотым> Р<уном> и Грифом[627]. Но, позвольте Вам заметить, что мы вовсе не считаем себя обязанными давать Вам отчет. Ведь мы еще не заключили с Вами договора как с «хозяином» Весов, а следовательно, сохраняли за собою совершенную нравственную (моральную, а не аморальную, это заметьте хорошенько) свободу вести переговоры о чем угодно и с кем угодно. Вам кажется такое наше отношение к З<олотому> Р<уну> и к Весам — «продажей с публичного торга». А нам это кажется вполне естественным внешним деловым отношением к тому внешнему соединению людей, каковым является всякий журнал, пока нет более глубокой внутренней связи между сотрудниками. А начиная переговоры, Вы и сами поставили их на такую именно внешнюю почву. Вы утверждаете, что мы руководствовались только материальным расчетом — количеством гонорара, предлагаемым нам Весами и Золотым Руном. Но уж это чересчур грубо и просто, наконец, практически неумно. Тот гонорар, который мы получаем у Вас и в З<олотом> Р<уне>, — такие жалкие гроши, по сравнению с тем, что мы получаем за отдельные издания наших книг (напр<имер>, в один последний год я получил от Пирожкова 11 000 рублей — что сообщаю Вам не для хвастовства, а просто для расчета), что только из-за материальных выгод игра не стоила бы свеч. Главная реальная выгода, которой мы действительно ищем, — это иметь «свой угол»[628] — иметь полную свободу писать то, о чем желаешь и когда и где желаешь. И вот мы теперь убедились, что Вы эту свободу так же нам не сумеете дать, как и другие журналы. Уж очень Вы ревнивы к Весам. Еще не связав себя фактически ничем, мы уже оказались связанными Вашею «ревностью» до такой степени, что Вы считаете себя вправе требовать у нас отчета в наших отношениях к другим журналам под угрозой «аморализма» и каких-то образцовских пакостей. Ох, скучно, едва пишу от скуки…

Хотя мы и отнюдь не обязаны давать Вам какой-либо отчет, но, из любезности к неизменно милому для нас поэту Валерию Брюсову, мы готовы удовлетворить его любопытство. Рябушинский к нам приезжал еще в Бретань (в августе)[629] буквально на ½ часа. И в это время был, конечно, разговор о Зол<отом> Р<уне> и о нашем сотрудничестве, но весьма неопределенный и ничем не отличавшийся от обычных разговоров на эту тему, т. е. просьбы присылать статьи и готовность их печатать. Вот почему письмо из З<олотого> Р<уна> (через 2 месяца после Бретани) с предложением специально отдела Религиозно-Философского было для нас совершенною неожиданностью. Мы тотчас же ответили самым определенным отказом. Вот и все, больше ничего не было. О Грифе и говорить не стоит. З. Н. ему наотрез отказала, а я уже просил снять мое имя, потому что статья, которую я хотел, было, напеча<та>ть у него, оказалась для него слишком велика, а фиктивного участия я не желаю.

Подумайте же, дорогой Валерий Яковлевич, из-за чего же Вы так «возревновали»?

Для нас выяснилось только одно, у Вас никогда не было действительно серьезного желания сблизиться с нами. Иначе подобные мелочи и сплетни Вас бы не остановили.

Письмо Ваше наполнено таким личным раздражением, что, признаюсь, после этого нам страшно посылать наши статьи в Весы: мы не уверены, что Вы не пожелаете перенести это раздражение и на наши писания, а это было бы слишком неприятно и тягостно для нас. Вот почему, пожалуйста, напишите нам откровенно, желаете ли, чтобы мы продолжали сотрудничать в Весах (Д. В. Философ<ов>а Вы совсем забыли, но мы и о нем спрашивали[630]) и чтобы восстановлены были наши прежние отношения — которые были до этих злополучных переговоров.

У нас же к Вам нет никакого раздражения, ни капли горечи. Мы только видим, что Вы нам не верите и не знаете нас, но мы к этому давно уже привыкли. Что же делать? Может быть, когда-нибудь и поверите.

У нас есть готовые статьи, которые мы могли бы Вам послать. Но, повторяю, не решаемся. Ждем Вашего ответа.

Искренне преданный Вам

Д. Мережковский.[631]

К истории библиотеки Вяч. Иванова

Вряд ли следует распространяться о закономерности интереса к книжным собраниям литераторов. Действительно, в тех случаях, когда можно выявить издания, которыми владел изучаемый автор, исследователь получает в распоряжение значительный объем информации, овеянной ореолом изначальной релевантности и требующей первостепенного осмысления. В случае такого полигистора, как Вяч. Иванов, интерес к источникам его феноменальной эрудиции особенно оправдан; комментатору и интерпретатору сочинений поэта в высшей степени важно знать, какими книгами когда поэт владел или даже просто какие когда держал в руках.

Истории книжного собрания Вяч. Иванова пока посвящена лишь статья Г. В. Обатнина «Материалы к описанию библиотеки Вяч. Иванова»[632]. Здесь намечены основные вехи ее послереволюционной судьбы. Первые попытки каталогизации библиотеки были предприняты в связи с жизненными тяготами после 1917 года, побуждавшими расстаться с рядом изданий, а также в связи с отъездом семьи Вяч. Иванова в Кисловодск 28 августа 1920 года.

Обатниным опубликованы следующие перечни книг из собрания Вяч. Иванова (часть из них хранится в Рукописном отделе Пушкинского Дома, другие — в Римском архиве Вяч. Иванова):

I. Из библиотеки Вяч. Ив. Иванова;

II. Список рукой Иванова, имеющий помету «В Декабре перед Рождественск<ими> праздник<ами> оставлены на комиссию следующ<ие> детские книги»;

III. Из библиотеки В. И. Иванова. Журналы и сборники;

IV. Список с пометой «И. А. Гольденвейзер»;

V. Книги не для постоянной работы;

VI. Книги для работы;

VII. Книги с надписями авторов;

VIII. Список И. М. Дегтеревского;

IX. Бакинский список В. М. Зуммера.

Списки I, II, V, VI, VII — автографы Вяч. Иванова; III, IV — составлены Ал. Н. Чеботаревской; VIII заполнен рукой неизвестного лица; в нем перечислены книги, переданные Чеботаревской И. М. Дегтеревскому, видимо, в связи с грозившими жилищными «уплотнениями» 1923 года; IX содержит информацию (как я постараюсь показать, неполную) о книгах, оставшихся в Баку, и был выслан поэту в середине марта 1925 года («Баку. 14.3.25» — такова отметка на штемпеле конверта, сохранившегося в Римском архиве) профессором Зуммером, «унаследовавшим» квартирку Ивановых после их отъезда из Баку.

Думается, перечни I–VII были составлены до отъезда в Кисловодск в 1920 году (позднее на них делались пометы, например те, что фиксировали судьбу книг в связи с отбытием Вяч. Иванова уже в Италию). При этом поэт, как кажется, стремился разделить библиотеку по принципу нужности для осуществления основополагающих творческих замыслов, считая необходимым выделить ее ядро, с которым, если бы пришлось продавать книги, он расстался бы в последнюю очередь. Именно таким ядром следует признать список VI — «Книги для работы».

Оказавшись осенью 1920 года в Баку, где он получил возможность продолжать творческую деятельность и преподавание, Вяч. Иванов вполне предсказуемо должен был затребовать из Москвы часть книг именно из этого фонда своего собрания. На недостаток литературы Вяч. Иванов жаловался уже в письме И. М. Гревсу от 12 мая 1922 года. Будучи в целом доволен Бакинским университетом, давшим ему пристанище и представлявшим, по его мнению, «маленький оазис среди академических развалин нашей родины», поэт писал: «Вокруг меня ревностные ученики. Мы на юге, на широте Мадрида. Я доволен и югом, и чисто иератическою деятельностью. Будь только книги в достаточном количестве, я бы ничего другого не хотел, как „φίλολογεĩν χαί φίλοχαλεĩν“»[633]. В письме С. Ф. Ольденбургу от 6 июля 1922 года Вяч. Иванов довольно подробно сформулировал свои представления о том, какие книги необходимы библиотеке Бакинского университета для успешного преподавания гуманитарных наук, и просил Академию наук оказать возможное содействие в комплектовании фондов:

У нас нет простейших и нужнейших книг. Нам нужно, в первую очередь, иметь полное собрание греческих и латинских текстов, — напр<имер>, хотя бы полную Bibliotheca Teubneriana, не говоря уже о важнейших комментариях, в роде Лукреция Лахманна или Пиндара Криста. У нас нет не только Corpus’ов надписей, но Sylloge Диттенбергера или Exempla Вильманса: эпиграфики нет вовсе! Нет необходимейших классических книг по философии. И все же мы делаем свой tour de force, уверяю Вас[634].

Обжившись в Баку и, видимо, уже не чая выехать с семьей из Советской России, поэт примерно через год решается предпринять перемещение рабочей части своей библиотеки из Москвы в Баку; в письме Ал. Н. Чеботаревской от 7 июня 1923 года он так, еще довольно абстрактно, сформулировал просьбу о доставке книг:

Пришлите мне класс<ическую> филологию и даже запад<ную> литературу из моей биб<лиотеки> всю, но не знаю, как Вы это сделаете! Посылки пропадают. Нужен верный путь. Нужен проводник. О деньгах, если не отпустят в Москве, буду хлопотать здесь после Вашего уведомления о сумме и порядке посылки[635].

В конце месяца представилась оказия передать книги в Баку, и Чеботаревская вручила некому И. А. Катагощину три издания, которые Вяч. Иванов запрашивал в письме к ней от 3 июля 1923 года[636]. В нем были сформулированы общие пожелания поэта — независимо от данной оказии — переправить ему: 1) его собственные книги, оттиски статей; 2) «коллекцию книг в пергаменных переплетах по истории греч<еской> литературы»; 3) «париж<ские> издания в большом формате по-греч<ески> и латыни: Эврипида, Геродота, Ксенофонта, Полибия, Аристофана, Плавта и дру<гие>» (о серии издательства «Firmin Didot» с параллельным латинским переводом); 4) «мелкие издания текстов греч<еских> и латин<ских> авторов», а также издания источников, осуществленные К. Г. Брунсом в серии «Fontes Juris Romani Antiqui» и Т. Моммзеном в серии «Auctores antiquissimi»; 5) труды ряда западных ученых (Т. Моммзена, Э. Курциуса, К. К. Ланге)[637]. Поэт сознавал недостаточную определенность даваемых указаний («припомнить и все назвать, конечно, не сумею») и под конец еще раз сформулировал свои желания уже самым общим образом: «все, одним словом, имеющее отношение к класс<ической> филологии, а также отчасти и к запад<ной> лит<ературе>». Надежность пересылки особенно заботила Вяч. Иванова: «Весь вопрос в том, как переслать эти книги, нужные нам, как воздух, — не подвергая их никакому риску, ибо их ценность необыкновенна по нашим временам»[638]. Предполагавшаяся поездка М. С. Альтмана в Киев, а оттуда в Москву представлялась одной из благоприятных возможностей переправить книги в Баку. Все же документы, выявленные на настоящий момент, не позволяют с уверенностью утверждать, что именно Альтман взял на себя осуществление чаемой перевозки. Как бы то ни было, по всей видимости, во второй половине 1923 года значительная часть рабочей библиотеки Вяч. Иванова прибыла в Баку[639]. Оказавшись через год с детьми в Италии (возможность выезда за границу представилась неожиданно), поэт вновь был разлучен с любимыми книгами; и он вновь предпринимает попытки воссоединения с ними.

Материалы, которые я в настоящий момент готовлю к публикации, позволяют внести ряд существенных дополнений в общую картину судьбы ивановской библиотеки. Это письма к Вячеславу Иванову Елены Александровны Миллиор (1900–1978)[640], столь же искренне на протяжении своего нелегкого жизненного пути преданной ему, как и другой бакинский ученик Вяч. Иванова — Виктор Андроникович Мануйлов[641].

В 1919–1926 годах Миллиор была студенткой историко-филологического факультета Азербайджанского университета, здесь состоялось ее знакомство с Вяч. Ивановым. Даря ученице свою монографию «Дионис и прадионисийство» (1923), на защите которой в качестве докторской диссертации 22 июля 1921 года Миллиор присутствовала[642], поэт посвятил ей элегический дистих на древнегреческом языке[643].

В мае 1924 года в Баку был сделан снимок, на котором запечатлены участники поэтического кружка «Чаша»; это неформальное объединение возникло вокруг поэта к концу его пребывания в Баку. Среди других, собиравшихся «в большой комнате у профессора-химика Петра Измайловича Кузнецова» для литературных занятий, находим и Миллиор[644].

В Римском архиве Вяч. Иванова сохранилось в общей сложности одиннадцать неопубликованных писем Миллиор к нему 1924–1926 годов. Два обращения Вяч. Иванова к ней уже были напечатаны: это письмо от 8 марта 1925 года[645] и открытка от 29 декабря 1925 года[646]. Надо сказать, что Вяч. Иванов не баловал своих учеников письмами (чему виной крайне напряженные условия жизни первых лет эмиграции), предпочитая, так сказать, «перепоручать» поддержание контакта своим детям. Достаточно упомянуть, что на восемь писем Мануйлова 1924–1928 годов Вяч. Иванов откликнулся лишь один раз — 18 марта 1928-го.

Тем большей радостью для Миллиор было полученное ею письмо учителя от 8 марта 1925 года. Требуя от ученицы отчета о духовном труде и прося сообщать ему о том, что происходит в бакинской университетской среде, он под конец письма обращается к Миллиор с просьбой выяснить судьбы книг, оставленных им в Баку. В разлуке с ними поэт испытывал жгучую боль. Действительно, упоминаемая ниже книга Эрвина Роде «Psyche» была верной спутницей Вяч. Иванова еще со времени его первых ницшеанских увлечений в Германии:

Мне нужно также иметь, по возможности, перечень моих книг, перешедших в университетскую библиотеку и оставшихся у Сергея Витальевича, которого я просил о том написать. Без некоторых умираю. Ибо их нужно иметь у себя, а не в библиотеке. Мой бедный 2-томный лат<инский> словарь Георгеса! A Rhode’s «Psyche»![647]

В ответном письме от 4 апреля 1925 года Миллиор сообщала Вяч. Иванову о судьбе его бакинской библиотеки: часть книг продана разным лицам, другая осталась у Сергея Витальевича Троцкого. Довольно большое число книг поступило в библиотеку Азербайджанского государственного университета:

Теперь о делах. О книгах. Список книг непроданных и оставшихся у Сергея Витальевича Вс. Мих. Зуммер уже Вам послал. Я посылаю список книг, купленных библиотекой,> — «Тибулл, Катулл и Проперций» находятся у Сироткина, он вернет книгу по Вашему требованию. «Psyche» куплена Александром Дмитриевичем (Гуляевым. — K.Л.-Д.) на его личные деньги, и он готов ее вернуть. Латинский словарь Георга <sic!> никем не куплен и стоит на полке кабинета класс<ической> фил<ологии>, как стоял при Вас. «Орфические гимны» лежат сейчас у меня. Сер<гей> Вит<альевич> не соглашается их продать. Пока я буду ими пользоваться: они мне очень нужны для дипломной работы. Если Вы хотите, мы, конечно, вышлем Вам «Psyche», Георга <sic!> и др. Однако пересылка, думаю, обойдется не дешево: книги, особенно словарь, большие и тяжелые. Добиться разрешения на пересылку книг за границу очень трудно. Витя (В. А. Мануйлов. — К. Л.-Д.) очень упорно хлопотал целый месяц, пока получил возможность отправить Вам «Диониса» (теперь, к счастью, уже послал)[648].

Список Зуммера, упомянутый в начале вышеприведенной цитаты, — это, со всей несомненностью, именно перечень IX, опубликованный Г. В. Обатниным. Миллиор приложила к письму от 4 апреля собственный «Список книг, купленных библиотекой А<зербайджанского> Государственного> У<ниверситета>». Он содержит краткие описания пятидесяти одного издания из библиотеки Вяч. Иванова. По большей части это книги, фигурирующие в списке VI, т. е. переместившиеся в Баку из Москвы. Те же, что в нем не отмечены, — это, судя по всему, бакинские приобретения или дары (например, пять томов сочинений Ральфа Уолдо Эмерсона, классика американской литературы, автора эссе на темы из античной истории и литературы). Нельзя исключить и то, что в Баку были посланы и какие-то издания, избежавшие в свое время каталогизации. Подчеркнем, что в списке Зуммера книги, перечисленные Миллиор, не упоминаются, т. е. речь идет об отдельном массиве, поступившем в государственную библиотеку и потому возвращению во владение Вяч. Иванова не поддававшемся. Ниже, в приложении, публикуются данные списка с уточнениями и краткими комментариями, пока же позволю себе несколько слов о продолжении эпистолярного диалога Миллиор с учителем.

Интерес, проявленный Вяч. Ивановым к научным занятиям Миллиор, привел к тому, что последующие пять писем были посвящены подробнейшему изложению ее обширного дипломного сочинения «Культ Эриний», теме, к разработке которой ее подвиг учитель. Из-за его отъезда научное руководство работой взял на себя Евгений Иванович Байбаков, которым Миллиор была крайне недовольна. Подлинные творческие импульсы были получены ею намного ранее и от другого наставника, что наилучшим образом заметно по книгам, которые она активно использовала, с которыми отважно вступала в спор или же в которых искала поддержки, — это исследования Эрвина Роде, Жюля Жерара, Ф. Ф. Зелинского, У. Виламовица-Мёллендорфа. Влияние учителя чувствуется и при обращении к греческим первоисточникам, из которых ее особенно влекут греческие трагики, и в первую очередь — весьма предсказуемо — Эсхил.

Судя по всему, Вяч. Иванов внимательно прочел эти письма, нашпигованные цитатами на греческом (из источников) и немецком (из научной литературы) языках; судьба учеников никогда не была ему безразлична. 29 декабря 1925 года он послал Миллиор открытку с видом триумфальной арки Тита и пожелал ей успеха при защите дипломной работы. Дальнейшие письма Миллиор повествовали о состоявшейся удачной защите, о планах перебраться на север, поступить в аспирантуру и т. п. Последнее из сохранившихся датировано 13 апреля 1927 года.

Сгущавшийся мрак советской ночи не располагал к переписке с заграничными корреспондентами. Контакт с Римом учеников Вяч. Иванова (Альтмана, Миллиор и Мануйлова) восстановился в конце 1950-х — начале 1960-х годов. Их письма Лидии Вячеславовне и Димитрию Вячеславовичу Ивановым, а также Ольге Александровне Шор находятся в Римском архиве и заслуживают внимания как летопись усилий учеников поэта по сохранению памяти о Вяч. Иванове в подсоветской России и по пропаганде его наследия.

* * *

«Список книг, купленных библиотекой Азербайджанского> Г<осударственного> У<ниверситета>», приложенный к письму Миллиор от 4 апреля 1925 года, представилось нецелесообразным публиковать в первозданном виде, т. е. без какой-либо логической последовательности и рубрикации. Перечисляемые в нем издания сгруппированы отчасти тематически (антиковедение, произведения древних авторов, немецкая и итальянская литература и проч.), отчасти — по формальному принципу (например, «издания на русском языке»). В конце записей Миллиор, выделенных полужирным шрифтом, в скобках приводится номер книги в составленном ею списке, затем, если таковое упоминание имеется в перечнях, опубликованных Г. В. Обатниным, римской цифрой обозначается номер этого списка, арабской — общее порядковое обозначение в его публикации. Многочисленные описки, ошибки, неточности Миллиор, порой крайне затруднявшие поиск, не исправляются. Читателю предоставляется возможность самому сравнить их с данными каталогов.

Если более или менее правдоподобная идентификация книг из-за скудости приводимых данных или обилия изданий (в особенности авторов, востребованных гимназическим обучением) оказывалась невозможной, запись не комментировалась. Особое внимание уделено наиболее авторитетной в области воспроизведения древних текстов серии «Bibliotheca scriptorum Graecorum et Romanorum Teubneriana», книги которой многократно воспроизводились стереотипически. Как и в случае с данной серией, порой весьма трудно было установить, какое из переизданий каждой конкретной книги имелось в виду. Это особенно касается «Справочника классического антиковедения в систематическом изложении» («Handbuch der klassischen Altertums-Wissenschaft in systematischer Darstellung»; также позднее выходил под названием «Handbuch der Altertumswissenschaft»), основанного в 1885 году Иваном фон Мюллером[649], продолженного Робертом фон Пёльманом в 1913-м, а с 1920-го в расширенном виде печатанного Вальтером Отто. В двенадцати разделах этого справочного издания (окончательный вариант) появлялись монографии, допечатка тиража которых производилась по мере того, как книги раскупались; отдельные исследования дорабатывались и появлялись в дополненном виде. Принадлежность к данной справочной серии неизменно отмечалась, указывались по преимуществу те издания, которые с наибольшей вероятностью могли быть приобретены поэтом (т. е. появившиеся до начала Первой мировой войны).

Идентификация книг производилась главным образом при помощи электронных библиотечных каталогов различных стран.

К. Ю. Лаппо-Данилевский (Санкт-Петербург)

КНИГИ ВЯЧ. ИВАНОВА,

ПРИОБРЕТЕННЫЕ БИБЛИОТЕКОЙ

АЗЕРБАЙДЖАНСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА

А. СОЧИНЕНИЯ ДРЕВНИХ АВТОРОВ:

а) древнегреческие авторы:

1. Äschylus. Prometheus nebst den Bruchstücken von ΠΡΟΜΗΘΕΥΣ ΛΥΟΜΕΝΟΣ.

<Sic!> — (45).

Äschylus’ Prometheus: nebst den Bruchstücken des ΠΡΟΜΗΘΕΥΣ ΛΥΟΜΕΝΟΣ / Für den Schulgebrauch erklärt von N. Wecklein. — Leipzig: Teubner, 1872. — IV, 148 S. — (переизд.: 1878 и 1893).

2. Bacchilidis carmina. — (39; VI, 1009).

Bacchylidis carmina cum fragmentis / Edidit Fridericus Blass. — Lipsiae: Teubner, 1898. — LXV, 200 S. — (переизд.: 1899,1904 и 1912).

3. Carmina Homerica. Imm. Bekker. Vol. I et II. — (6; VI, 969).

Carmina Homerica / Immanuel Bekker emendabat et annotabat. — Bonnae: Marcus, 1858–1863. — 1–2. — (1: Ilias; 2: Odyssea).

4. Flavii Filostrati opera. — (47; VI, 1034 — только т. 1).

Flavii Philostrati Opera: Accedunt Apollonii epistolae; Eusebius adversus Hieroclem; Philostrati junioris imagines; Callistrati descriptiones / Auctiora edidit C. L. Kayser. — Lipsiae: Teubner, 1870–1871. — Vol. 1–2.

5. Pausanis Descriptio Graeciae. <Sic!> — (48).

С наибольшей вероятностью имелось в виду одно из следующих тойбнеровских изданий:

Pausaniae Descriptio Graeciae / Recognovit Joannes Henricus Christianus Schubart. — Lipsiae: Teubner, 1853–1854. — Vol. 1–2.

Pausaniae Graeciae descriptio / Recognovit Fridericus Spiro. — Lipsiae: Teubner, 1903. — Vol. 1–3.

6. Platonis dialogi. Teubner. ex recen. Hermanni. — (32).

Platonis dialogi secundum Thrasyllii tetralogias dispositi / Post Carolum Fridericum Hermannum recognovit Martinus Wohlrab. — Lipsiae: Teubner, 1851–1853. — Vol. 1–6. — (многочисл. переиздания).

7. Sophocles. Edited by S. R. C. Jebb. — (27).

В списке VI фигурирует явно другое, двухтомное издание, вышедшее в свет в Лондоне в 1859 году.

Sophocles. The text of the seven plays / Ed. with an introd. by Sir Richard Claverhouse R. C. Jebb. — Cambridge, 1897. — XLV, 364 S. — (переизд.: 1906; малоформатный вариант подготовленного им же в 1883–1896 годах семитомника Софокла).

б) латинские авторы:

1. Ciceronis Brutus sive de clans oratoribus. — (18; VI, 1087).

Многочисл. издания, также воспроизведение в составе собраний сочинений.

2. М. Т. Ciceronis Epistolarum ad Atticum. <Sic!> — (42; VI, 1105).

Скорее всего, имелась в виду одна из перепечаток в составе тойбнеровского собрания сочинений:

М. Tullii Ciceronis Tullii Ciceronis Scripta quae manserunt omnia / Recognovit Reinholdus Klotz. — Lipsiae: Teubner, 1851. — Partis III. Vol. II: Continens Epistolarum ad Atticum libros sedecim, Epistolarum ad M. Brutum libros duos, Pseudociceronis epistolam. — XLVII, 503 S. — (в 1890-е годы в тойбнеровской серии было опубликовано собрание сочинений под редакцией К. Ф. В. Мюллера).

3. М. Т. Ciceronis Opera quae supersunt omnia 7 частей. Tauchnitz. — (8).

M. Tullii Ciceronis Opera quae supersunt omnia / Edidit J. G. Baiter, C. L. Kayser. — Lipsiae: Tauchnitz, 1860–1864. — Vol. 1–7.

4. The Orations of Cicero against Catilina. — (17).

The Orations of Cicero against Catilina, with Notes and an Introduction translated from the German of Karl Halm, with many additions, by A. S. Wilkins. — London: Macmillan: 1871. — XXXVII, 160 p.

5. M.T. Ciceronis Orator accompagnée de notes par M. Deltour. — (15; VI, 1016).

M. T. Ciceronis Orator. Edition classique accompagnée de notes et remarques en français et précédée d’une notice historique et littéraire, par F. Deltour. — Paris, J. Delalain et fils, 1865. — 86 p. — (многочисл. переизд.)

6. Cicero. Rede fur Publius Sestius. — (19).

Многочисл. издания. Весьма вероятно, в составе «Избранных речей Цицерона», подготовленных Карлом Гальмом, т. 4 собрания в издательстве Вейдмана (Ciceros Ausgewählte Reden / erklaert von Karl Halm; многочисл. переиздания).

7. D.J. Juvenalis satirae. Изд. Teubner’a. — (1).

В списке VI (971) фигурирует явно другое издание Ювенала.

D. Iunii Iuvenalis satirarum libri 5 / Recognovit Adolphus Haeckermann. — Lipsiae: Teubner, 1851 — XXV, 105 S. — (c 1854 года под редакцией К. Ф. Германа; многочисл. переиздания).

8. P. Ovidius Naso. Vol. II. Teubner. — (46; VI, 1107).

P. Ovidius Naso / Ex iterata R. Merkelii recognitione. — Lipsiae: Teubner, 1875. — Vol. 2: Metamorphoses: cvm emendationis svmmario. — XLVI, 329 S. — (многочисл. переиздания; с 1888 года также под редакцией Р. Эвальда).

9. М. Atti Plaut Comediae. V v. <Sic!> — (49).

В списке VI (994, 1134), кажется, фигурируют отдельные тома данного издания.

T. Maccii Plauti Comoediae / Recensuit et enarravit Ioannes Ludovicus Ussing. — Kopenhagen, 1875–1886. — Vol. 1–5.

10. Sénèque. Lettres morales à Lucilius. — (16; VI, 1056).

Senèque. Lettres morales à Lucilius / Texte latin publ. par R. Aubé. — Paris, 1906. — 118 S.

11. Senecae. Ad Lucilium. — (40; VI, 1035).

Многочисл. издания, также воспроизведение в составе собраний сочинений.

12. Senecae opera. — (41; VI, 1080).

L. Annaei Senecae opera quae supersunt / Recognovit et rerum indicem locupletissimum adiecit Fridericus Haase. — Lipsiae: Teubner, 1852–1853. — Vol. I–III. — (многочисл. переиздания вплоть до Второй мировой войны, позднее также под редакцией Отто Гензе).

13. Svetonii С. Tranquilli opera. <Sic!> — (50; VI, 1135).

Краткая форма заглавия позволяет указать среди многочисленных изданий Светония лишь на следующие два:

G. Svetonii Tranquilli Opera. Ex editione Baumgarten-Crusii cum notis et interpretationibus in usum Delphini, variis lectionibus… recensita — Londini, 1826. — Vol. 1–3.

C. Svetoni Tranqvilli Opera / Recognovit Maximilianus Ihm. — Lipsiae: Teubner, 1907 —. — Vol. 1—. — De vita Caesarum libri VIII. — LXIV, 375 S. — (незавершенное изд.).

14. P. Vergilii Maronis opera. V. I. — (43; VI, 1115).

Малое число многотомных изданий Вергилия позволяет с большой долей вероятности указать на следующее, ибо оно фигурирует в списке, опубликованном Г. В. Обатниным (не исключено, впрочем, что это том из изданных Отто Риббеком):

P. Vergilii opera cum delectu variae lectionis edidit Th. Ladewig. — Berolini, 1866. — 1: Bucolica et Georgica.

В. АНТИКОВЕДЕНИЕ:

Справочники:

1. Gruppe O. Griechische Mythologie. — (36; VI, 1130).

Gruppe O. Griechische Mythologie und Religionsgeschichte. München, 1906. — Bd. 1–2.

(Handbuch der klassischen Altertumswissenschaft. Bd. 5, Abt. 2).

2. Larfeld. Griechische Epigraphik. — (9).

Larfeld W. Griechische Epigraphik. — 2. Aufl. — München: Beck, 1892 — (Handbuch der klassischen Altertumswissenschaft. Bd. 5, Abt. I). — (3-е изд.: 1914).

3. Roscher. Lexikon der griechischen und römisch. Mythologie. — (51; VI, 995).

Lexikon der griechischen und rumischer Mythologie / Hrsg. von W. H. Roscher. — Hildesheim [u.a] (dann Leipzig), 1884–1937. — Bd. 1–6.

4. M. Schanz. Geschichte der Rumischen Literatur. — (10).

Первое издание в составе «Handbuch der klassischen Altertumswissenschaft in systematischer Darstellung» (также переиздания):

Schanz M. Geschichte der römischen Litteratur bis zum Gesetzgebungswerk des Kaisers Justinian. — München: Beck, 1890–1896. — Th. 1–3. — (Handbuch der klassischen Altertums-Wissenschaft in systematischer Darstellung / Hrsg. von Iwan von Müller; Bd. 8).

Исследования:

1. F.Ch. Baur. Symbolik und Mythologie. — (22; VI, 1121).

Baur, Ferdinand Christian Symbolik und Mythologie oder die Naturreligion des Alterthums. — Stuttgart: Metzler 1824–1825. — Th. 1–2.

2. Dr. J. Ch. F. Bähr. Geschichte der Römischen Literatur. 2 Bände. — (3; VI, 1006).

Из многочисленных изданий этого труда, постоянно увеличивавшегося в объеме, в двух томах вышло в свет следующее:

Bähr J. Ch. F. Geschichte der rumischen Literatur. — Karlsruhe: Müller, 1844–1845. — Bd. 1–2.

3. G. Bemhardy. Grundriss der Griechischen Literatur. 2 Teile. — (4; VI, 956).

Bernhardy G. Grundriss der griechischen Literatur: mit einem vergleichenden Ueberblick der Roemischen. — Halle: Anton, 1836–1845. — Th. 1–2. — (четыре переиздания; в 1892 году вышла первая часть пятого, незавершенного).

4. Bonitz Н. Platonische Studien. — (38; VI, 1154).

Маловероятно, что имелась в виду ранняя версия книги (Wien, 1858. Hefte 1–2), скорее:

Bonitz Н. Platonische Studien. — Berlin: Vahlen: 1875. — X, 292 S. — (2-е изд.: 1886).

5. R. Brown. The great Dionisiak Myth. <Sic!> — (28; VI, 962).

Brown R. The great Dionysiak Myth. — London, 1877–1878. — [Vol.] I–II.

6. R. Cagnat. Cours d’épigraphie latine. — (2; VI, 975).

Судя по всему, у Вяч. Иванова имелось третье издание (см. примеч. 3[650]):

Cagnat René. Cours élémentaire d’épigraphie latine. 3. ed. rev. et augm. — Paris, A. Fontemoing, 1898. — xxvi, 469 p.

7. F. Creuzer. Symbolik und Mythologie der alten Völker. VI ч. — (14; VI, 963).

В шести частях вышло следующее издание этого неоднократно перепечатывавшегося труда:

Creuzer F. Symbolik und Mythologie der alten Völker: besonders der Griechen. Zweite, völlig umgearbeitete Ausgabe. — Leipzig [u.a]: Heyer und Leske, [1819–1823] — Th. 1–6.

8. K.O. Müller. Geschichte der Griechischen Literatur. — (7).

Müller K.O. Geschichte der griechischen Literatur bis auf das Zeitalter Alexanders / Nach der Handschrift des Verfassers herausgegeben von Dr. Eduard Müller — Breslau: im Verlage bei Josef Max und Komp., 1841. — Bd. 1–2. — (переизд.: 1857; 1875–1876; 1882–1884).

9. Naegelsbach. Die homerische Theologie. — (25; 119).

Naegelsbach C. F. Die homerische Theologie in ihrem Zusammenhange dargestellt. — Nürnberg im Verlage von Johann Adam Stein, 1840. — XXXII, 350 S. — (переизд.: 1861, 1884).

10. Pennell R. F. Ancient Grece. <Sic!> — (29).

По-видимому, одна из двух или обе следующие книги:

Pennell R.F Ancient Greece, from the earliest times down to the death of Alexander. — Boston: John Allyn, 1874. —126 p. — (2-е изд.: 1886).

Pennell R. F. Ancient Greece: From the Earliest Times Down to 146 BC. — Boston: John Allyn, 1876. — 128 p. — (2-е изд.: 1889).

11. L. Preller. Griechische Mythologie. I Band. — (35).

Preller L. Griechische Mythologie. — Leipzig, 1854. — Bd. 1–2. (многочисл. переизд.).

12. Dr. С. Sittl. Geschichte der Griechischen Literatur. — (5; VI, 957).

Sittl C. Geschichte der griechischen Literatur bis auf Alexander den Großen. — München: Ackermann, 1884–1887. — Teil 1–3.

13. Wilamowitz-M. Griechische Tragoedie. II B. — (20).

Начиная с 1889 года У. фон Виламовиц публиковал собственные переводы древнегреческих трагедий, составившие 14 томов, каждый из которых был неоднократно переиздан; во втором томе серии помещена «Орестея» Эсхила:

Aeschylus. Orestie / Übers. von Ulrich von Wilamowitz-Moellendorff. — Berlin: Weidmann, 1900. — 313 S. — (Griechische Tragoe-dien, 2).

C. НЕМЕЦКАЯ ЛИТЕРАТУРА:

1. Бойзен Г. Комментарий к «Фаусту». — (13).

Boysen Н. Н. Ein Kommentar zu Goethe’s Faust / Dt. Bearb. von Otfrid Mylius. Mit 1 ausführl. alphab. Wörterbuch v. Erl. — Leipzig: Reclam, 1881. — 194 S.

2. Joël K. Nietzsche und Romantik. — (24; VI, 961).

Joël K. Nietzsche und die Romantik. — Jena; Leipzig: Diederichs, 1905. - 366 S.

D. АМЕРИКАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА:

Emerson. 5 vol. — (30).

По-видимому, имелись в виду книги одного из двух собраний сочинений Ральфа Уолдо Эмерсона (1803–1882), писателя и философа:

Emerson R. W. The collected works. — London, 1883–1884. — Vol. I–VI.

Emerson R. W. The complete works / Edited and with annotations by his son, E. W. Emerson. — Boston [u.a]: Houghton, Mifflin and Co., 1903–1904. — Vol. 1-12. — (Centenary Edition).

E. ИТАЛЬЯНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА:

G. Leopardi Opere. — (34).

F. КНИГИ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ:

1. Аничков E. B. Весенняя обрядовая песнь. — (37; VI, 1124).

Аничков Е. В. Весенняя обрядовая песня на Западе и у славян. — СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1903–1905. — Ч. I–II.

2. Веселовский А. Н. Собр. сочинений. Т. I, II, III. — (31; VI, 1000).

Первые три тома собрания сочинений А. Н. Веселовского, выпущенные в Петербурге в 1908–1913 годах, активно использовались Вяч. Ивановым при подготовке лекции по поэтике в Бакинском университете. Приведем общие выходные данные:

Веселовский А. Н. Собрание сочинений. — СПб. (затем Л.), 1908–1930. -Т. I–VIII.

3. Данте. Обновленная жизнь. — (44).

Данте. Обновленная жизнь / Пер. стихами с итальянского А. П. Федорова; с объяснительными примечаниями и вступлением. — СПб.: Типография Дома призрения малолетних бедных, 1895. — 162 с.

4. М. Гроссман. Проблема религии у Достоевского. — (23).

Публикации Л. П. Гроссмана под таким названием неизвестны[651].

Возможно, имелся отдельный оттиск следующей статьи, где обсуждаются религиозные воззрения Достоевского:

Гроссман Л. П. Путь Достоевского // Творчество Достоевского. Сб. статей и материалов/ Под ред. Л. П. Гроссмана. Одесса: Всеукраинское изд-во, 1921. С. 83–108.

Не менее вероятно, что Миллиор почему-то (видимо, в связи с имевшими место обсуждениями в семинариях Вяч. Иванова по Достоевскому) обозначила таким образом одну из следующих книг:

Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому. М.; Пг., 1922.

Гроссман Л. П. Путь Достоевского. Л., 1924.

Стоит также отметить, что в римской библиотеке Вяч. Иванова сохранилась следующая книга с дарственной надписью автора: Плеяда. Цикл сонетов Леонида Гроссмана. Издание второе. Костры — Москва, 1922 (текст инскрипта: «Глубокоуважаемому Вячеславу Иванову с великим смирением от автора 9.VI.924»; отсканированное воспроизведение книги доступно в электронной библиотеке «ImWerden» по адресу: ).

5. Корш. Всеобщая история литературы. — (11; V, 755).

В 1880 году вышел первый том начатой под его редакцией «Всеобщей истории литературы», оказавшийся единственным, вышедшим при жизни Корша:

Всеобщая история литературы. Сост. по источникам и новейшим исследованиям при участии рус. ученых и литераторов. СПб. 1880–1883. — Вып. 1–3. — (вып. 1 под ред. В. Ф. Корша, вып. 2–3 под ред. А. И. Кирпичникова; 2-е изд. не завершено: Вып. 1. — 1895. — 160 с.).

6. Познанский. Заговоры. — (21).

Познанский Н. Ф. Заговоры. Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул. — Пг.: Тип. А. В. Орлова, 1917. — XIV, 327 с.

7. Русские Пропилеи. Т. 6. — (33; VI, 1375 — т. 1, 2, 4).

Русские Пропилеи. Материалы по истории русской мысли и литературы / Собрал и приготовил к печати М. Гершензон. — М.: М. и С. Сабашниковы, 1919. — Т. 6. — 252 с.

Опять от Пушкина

I. А было ли отмечено…? (Пушкин)

1.

Шипи, шампанское, в стекле, Друзья, почто же с Кантом Сенека, Тацит на столе, Фольянт над фолиантом? Под стол холодных мудрецов Мы полем овладеем; Под стол ученых дураков! Без них мы пить умеем. («Пирующие студенты») Возьмите прочь Сенеку Он правила сложил Не в силу человеку И кто по оным жил. (Ломоносов. «Разговор с Анакреоном» — ответ на оду XXIII)

Ломоносовский подтекст, вероятно, подтверждается другим контекстом у Пушкина:

Я вижу: хмурится Зенон, И вся его седая свита: И мудрый друг вина Катон, И скучный раб Эпафродита, Сенека, даже Цицерон Кричат: «Ты лжешь, профан! мученье — Прямое смертных наслажденье!» («Послание к Лиде»).

Если ассоциация Сенеки с Тацитом (в черновиках Сенека, Плиний[652]) у Пушкина появляется неоднократно, то Катон явно продиктован другим «ответом» из «Разговора с Анакреоном»:

От зеркала сюда взгляни, Анакреон, И слушай, что ворчит нахмурившись Катон… (Ответ на Оду XI. там же)

2. Загадочная аналогия, знакомство Пушкина с этим текстом, кажется, невозможно, а общего источника пока найти не удалось.

Все предрассудки истребя, Мы почитаем всех нулями, А единицами — себя. (Евгений Онегин II. XIV).

Верь мне, Теодор, Дон-Жуан — любимейшее детище природы, и она наделила его всем тем, что роднит человека с божественным началом, что возвышает его над посредственностью, над фабричными изделиями, которые пачками выпускаются из мастерской и перестают быть нулями, только когда перед ними ставят цифру.[653]

3. «Сказка о царе Салтане», на удивление, изобилует самоповторами или автоцитатами, не говоря уже о перекличке с «присказкой» к «Руслану и Людмиле» («Там о заре прихлынут волны / На брег песчаный и пустой» и т. д.). В стихах «Торговали мы булатом / Чистым серебром и златом» ключевые слова из «Золота и булата» (1814–1826) оказываются зарифмованными (в творительном падеже)[654]. Обращение «Ты, волна моя, волна! / Ты гульлива и вольна…» повторится, два года спустя, в обращении королевича Елисея в сказке о «Мертвой царевне…»[655] к солнцу, месяцу и ветру (почти повторяющем инвокации Ярославны). Особенно любопытно совпадение строк об изготовлении лука:

Ломит он у дуба сук И в тугой сгибает лук <…> Тонку тросточку сломил, Стрелкой легкой завострил —

со стихотворением «Прозаик и поэт»:

Ее с конца я завострю, Летучей рифмой оперю, Взложу на тетиву тугую, Послушный лук согну в дугу.

Перекличку с черновиком «Медного всадника» я уже отмечал, позволю себе привести этот абзац:

Наименование Князь в этой сказке очень любопытно: царевич «нарекся князь Гвидон» после «венчания княжей шапкой», т. е. это слово обозначает суверенного князя, в то же время он царевич и наследник Салтана, т. е. великий князь в современном Пушкину значении (prince du sang, prince royal, dauphin). Сочетание, в котором это значение слова царевич актуализируется — «И царевича венчают / Княжей шапкой и главой / Возглашают над собой», — лексически (соседством слов) перекликается с любопытным примером из черновиков к «Медному всаднику»: «И ты Москва, страны родной / Глава сияющая златом / И ты уже [пред] младшим братом / Поникла в зависти немой», где enjambement сталкивает (или разграничивает) узуальное переносное значение (глава страны) в первой строке с буквальным — или, наоборот, метафорическим — во второй (поддержанным далее глаголом: глава <…> поникла)[656].

II. Гумилев. Из «Посмертного сборника»

1. Строки Гумилева

Поэт ленив, хоть лебединый В его душе не меркнет день, Алмазы, яхонты, рубины Стихов ему рассыпать лень —

имеют много отголосков у Мандельштама (в особенности в контексте темы ожерелья[657], ср. и название «Жемчуга»[658]), в том числе:

Не хочет петь линючий, Ленивый богатырь —

причем в самом этом стихотворении Гумилева[659] важна перекличка с «инфантильной» темой Мандельштама («Лелея детские обиды / На неосмысленных людей»[660]). Перечислительная, «ювелирная» строка восходит к Пушкину:

Доволен скромною судьбою И думаю: «К чему певцам Алмазы, яхонты, топазы» <…> («Послание к Ю<дину>»).

Стихотворение в целом варьирует пушкинскую тему «Пока не требует поэта…», а также «Мой строгий друг, имей терпенье…» и «Поэт» («В жизни светской, в жизни душной» А. К. Толстого[661].

2.

Вот девушка с газельими глазами Выходит замуж за американца…

Ср. описание мусульманского рая в известной книге Делича:

А райские девы! Полногрудые девушки с нежной кожей, как страусово яйцо, с глазами, подобными сокрытым в раковинах жемчужинам, с глазами газели, с девственным, но соблазнительным взглядом[662].

III. Быть может — Саломея

1.

А когда на изумрудах Нила Месяц закачался и поблек, Бледная царица уронила Для него алеющий цветок. (Н. Гумилев «Заклинание», 1907)

Ср.:

…Завтра, когда меня будут проносить в носилках под воротами мимо торговцев идолами, я уроню для тебя один маленький цветок, маленький зеленый цветок[663].

2. В автопереводе Бродского стихотворения «То не муза воды набирает в рот» строки:

Горячей ли тебе под сукном шести одеял в том садке, где — Господь прости —

стали:

are you warm tonight under those six veils in that basin of yours whose strung bottom wails… («Folk tune»).

Превращение шести одеял в покрывала не могло ли быть продиктовано танцем семи покрывал, который Саломея танцует перед Иродом? В цитированном переводе ремарка: «Саломея танцует танец семи покрывал» (ср. чуть раньше реплику Саломеи: «Я жду только, когда мои рабыни принесут мне благовония и семь покрывал, а также снимут с ног моих сандалии. (Рабыни приносят благовония и семь покрывал и снимают с ног Саломеи сандалии.)»). В оригинале: «Salomé danse la danse des sept voiles», а в английском переводе: «Salome dances the dance of the seven veils».

IV. Пенал

В свое время мы с Н. А. Богомоловым совпали в трактовке заключительных глав «Путешествия в Армению», а именно в выявлении в них темы Гумилева[664]. Уместно добавить некоторые мотивы и аргументы к этому; они относятся к скрытой теме казни и к взаимным перекличкам между «Путешествием в Армению» (особенно: «В детстве из глупого самолюбия, из ложной гордыни я никогда не ходил по ягоды и не нагибался за грибами»[665]) и стихотворением «Не говори никому»:

Вспомнишь на даче осу, Детский чернильный пенал Или чернику в лесу, Что никогда не сбирал —

синхронным армянскому циклу. Ср. уже не входящее в цикл, датированное, как и предыдущее, октябрем 1930 года стихотворение «Колючая речь Араратской долины»: «А близорукое шахское небо — / Слепорожденная бирюза / Всё не прочтет пустотелую книгу / Черной кровью запекшихся глин…», где бирюза повторяет «Персидскую миниатюру»[666] (слово, которого нет в пассаже о миниатюрах и Фирдоуси в «Путешествии в Армению»), а черная кровь перекликается с «вы [Кузин] показали мне персидский пенал, крытый лаковой живописью цвета запекшейся с золотом крови» (с. 191), со «сколько крови пролито из-за этих недотрог!» (с. 203), непосредственно в контексте персидских миниатюр, и с Дантовским пассажем «Путешествия в Армению»: «и капнет капля черной крови» (с. 193)[667]. Связь этих мотивов с темой казни (в частности, о пенале: «Он был обидно пустой. Мне захотелось понюхать его почтенные затхлые стенки, служившие сардарскому правосудию и моментальному составлению приговоров о выкалывании глаз») мотивирована в работе С. Г. Шиндина[668], как и ассоциации с Ахматовой и Гумилевым[669], включая «Я собирала французские пули, / Как собирают грибы и чернику…» («У самого моря») и «В ремешках пенал и книги были…». Однако он, кажется, почему-то игнорирует комментарий К. Ф. Тарановского, который полагал, что само стихотворение «Не говори никому» — о расстреле (на рассвете: «При наступлении дня / Мелкая хвойная дрожь…»)[670]. Эта интерпретация вызывала у меня внутреннее недоверие, о чем я говорил и писал и самому Кириллу Федоровичу. Я ссылался на то, что «не говори никому» в русском — особенно детском — языке всегда подразумевает конкретное сообщение, а не философское молчание, и умолчал о том, что тема расстрела слишком соблазнительна и потому требует особо сильной аргументации. Однако каждый раз, когда логика контекстов Мандельштама выводила меня на это его «silentium»[671], я снова и снова видел подтверждения этой сомнительной для меня трактовки, так же как поначалу казавшееся просто неправдоподобным замечание Н. Я. Мандельштам о теме казни в оптимистической строке «Еще мы жизнью полны в высшей мере» полностью подтвердилось эпиграммой «Один портной», впервые опубликованной Э. Г. Герштейн[672].

Однако убедило меня лишь соображение, связывающее с казнью не только ягоды[673] (и грибы[674]), но, прежде всего, пенал (который дважды упоминается и в «Армении» в связи с «рисующим львом»)[675], — и эта связь квазиэтимологическая[676], каламбурная: лат. Poena — «наказание», «мифологическое существо, воплощающее наказание», «выплата за преступление, вира» от греч. Σημεία с многочисленными отражениями в новых языках[677].

Может быть, отдаленную «фонетическую» ссылку на этот источник содержит стих «Часто пишется — казнь, а читается правильно — песнь». Однако более доказательно нетривиальное употребление русского слова, восходящего к тому же латинскому: «Я избежал суровой пени» (в контексте «государственного стыда» египтян). Слово здесь употреблено в этимологическом смысле «наказание», «кара», тогда как в деловом языке оно обычно значит «штраф»[678], а в поэтическом (во множ. ч.) — «жалобы».

Поразительно, что мотив грибов и ягод как метонимии казни находит аналогию у поэта, явно не знавшего этих стихов (хотя, наверное, знавшего «Путешествие в Армению»):

С той поры, с той далекой поры — …Чахлый ельник, Балтийское море. Тишина, пустота, комары, Чья-то кровь на кривом мухоморе. (Георгий Иванов «Здесь в лесах даже розы цветут…»)[679]

Тема казни вообще предрасполагает к совпадениям (ср. известный пример с «Умывался ночью на дворе…» и «Страх, во тьме перебирая вещи…»), однако любопытно, что воображаемый разговор Кончеева и Годунова-Чердынцева с персидских миниатюр немедленно переходит на Сталина[680].

V. Арбатские романсы

Закончу заметкой к двум текстам Окуджавы, о которых юбиляр пишет в «бардовской» части своей книги. Один из них заканчивает первую статью об Окуджаве («Булат Окуджава и массовая культура»), второй цитируется близко к началу второй статьи о нем («Так ли просты стихи Окуджавы?»)[681].

Стихотворение «Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?» явно напрашивается на интертекстуальный комментарий[682], но особенно интересно отметить финал, вернее, срединные строки последней строфы: «Со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру / И на гордых тонких ножках семеню в святую даль». Кинематографический финал («walking / riding off into the sunset») вполне ясно указывает на прототип — на фигуру Чаплина[683]. Однако этот очевидный образчик осложняется другой аллюзией — столь подробно обсуждавшимися «тоненькими эротическими ножками» из «Прогулок с Пушкиным» Абрама Терца, так что биографически мотивированный герой стихотворения («не я ли призывал») приобретает не только чаплинские, но и пушкинские черты (эта тема, может быть, получает этимологический отголосок в предыдущей строфе: «Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены» — своеобразный вариант «тысячи биноклей на оси»).

В песне «Дерзость, или разговор перед боем» реплика генерала:

— На полях, лейтенант, кровию политых, расцветет, лейтенант, славы торжество… —

возможно, учитывает «белой славы торжество», которым кончается «Ода Бетховену» Мандельштама (ср. и «света торжество» в «Айя-Софии»), а предыдущая реплика лейтенанта (ответ на слова «Мы ведь здесь для того, чтобы побеждать»):

— Господин генерал, будет нам победа, да придется ли мне с вами пировать? —

может быть, содержит аллюзию на «Пир победителей» (на формулу и, в частности, на пьесу Солженицына — напомню, что песня относится к советскому времени), а может быть, просто обыгрывает пиррову победу[684].

Г. А. Левинтон

Девочка красивая в кустах лежит нагой: О финале стихотворения В. Ф. Ходасевича «An Mariechen»[**]

            AN MARIECHEN Зачем ты за пивною стойкой? Пристала ли тебе она? Здесь нужно быть девицей бойкой — Ты нездорова и бледна. С какой-то розою огромной У нецелованных грудей — А смертный венчик, самый скромный, Украсил бы тебя милей. Ведь так прекрасно, так нетленно Скончаться рано, до греха. Родители же непременно Тебе отыщут жениха. Так называемый хороший, И вправду — честный человек Перегрузит тяжелой ношей Твой слабый, твой короткий век. Уж лучше бы — я еле смею Подумать про себя о том — Попасться бы тебе злодею В пустынной роще, вечерком. Уж лучше в несколько мгновений И стыд узнать, и смерть принять, И двух истлений, двух растлений Не разделять, не разлучать. Лежать бы в платьице измятом Одной, в березняке густом, И нож под левым, лиловатым, Еще девическим соском. (20–21 мая 1923, Берлин)

В этом своем стихотворении Владислав Ходасевич желает героине ровно того, чего сами девушки и их родители обоснованно боятся больше всего на свете — быть сперва изнасилованной, а потом убитой. В полной мере осознавая чудовищность этого пожелания («— я еле смею / Подумать про себя о том»), поэт оправдывает его короткостью временного промежутка, который в данном случае пролетит между насилием над Марихен и ее гибелью («Уж лучше в несколько мгновений / И стыд узнать, и смерть принять, / И двух истлений, двух растлений / Не разделять, не разлучать»).

В противном случае промежуток между растлением и нетлением растянется на мучительные месяцы, а то и годы. «Так называемый хороший, / И вправду — честный человек», за которого девушку неизбежно выдадут замуж, изнасилует законную жертву в первую брачную ночь и «перегрузит тяжелой ношей» (домашнее хозяйство? беременность?) ее и без того «слабый» и «короткий век». Точно по образцу одной из сцен «Петербурга» Андрея Белого: «И — первая ночь: ужас в глазах оставшейся с ним подруги — выражение отвращения, презрения, прикрытое покорной улыбкой; в эту ночь Аполлон Аполлонович Аблеухов, уже статский советник, совершил гнусный, формою оправданный акт: изнасиловал девушку; насильничество продолжалось года»[686].

Всё просто и жутко, как иногда бывает у позднего Ходасевича: блоковский образ «в белом венчике из роз» сначала распадается у него на розу огромную «у нецелованных грудей» (эмблема девственности) и «смертный венчик», а в финале стихотворения эти мотивы складываются в единую картинку: «И нож под левым, лиловатым, / Еще девическим соском».

Но тут со страниц мемуаров и комментариев на передний план выдвигается уже вскользь упоминавшаяся нами фигура вечного путаника и усложнителя. Дело в том, что близким приятелем Ходасевича в период написания этого стихотворения был Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый).

Приведем здесь краткую хронику важных для нашего дальнейшего разговора событий. В мае 1912 года Андрей Белый со своей тогдашней возлюбленной (фактически — женой), Асей Тургеневой, становится на путь антропософского ученичества. С февраля 1914 года по август 1916-го они оба с перерывами живут в швейцарской деревушке Дорнах под Базелем, где участвуют в строительстве «храма всемирной мудрости», Гётеанума. В середине августа Белый выезжает из Дорнаха в Россию. Ася Тургенева ни с ним, ни за ним туда не едет.

В Москве после многолетнего перерыва Белый видится с Ходасевичем.

<О>н приходил ко мне — рассказывать о каких-то шпионах, провокаторах, темных личностях, преследовавших его и в Дорнахе, и во время переезда в Россию. За ним подглядывали, его выслеживали, его хотели сгубить в прямом смысле и еще в каких-то смыслах иных. <…>

Еще в начале 1919 года он получил уведомление о том, что отныне порываются личные узы меж ним и некоторыми дорогими ему обитателями Дорнаха. Этого удара он ожидал, но ему хотелось все-таки объясниться, кое-что выяснить в отношениях. Потому-то и рвался заграницу[687].

20 октября 1921 года Андрей Белый выезжает из Москвы в Берлин. В марте — апреле 1922 года происходит окончательный разрыв его взаимоотношений с Асей Тургеневой.

Он жил в Цоссене, под Берлином, недалеко от кладбища, в доме какого-то гробовщика, — вспоминает Ходасевич. — Мы встретились летом 1922 года, когда я приехал из России. <…> С осени он переехал в город — и весь русский Берлин стал любопытным и злым свидетелем его истерики. <…> Он исповедовался, выворачивая душу, кому попало, порой полузнакомым и вовсе незнакомым людям: соседям по табльдоту, ночным гулякам, смазливым пансионским горничным, иностранным журналистам. Полувлюбился в некую Mariechen, болезненную, запуганную девушку, дочь содержателя маленькой пивной; она смущалась чуть не до слез, когда Herr Professor ломая ей пальцы своими лапищами, отплясывал с нею неистовые танцы, а между танцами, осушая кружку за кружкой, рассказывал ей, то рыча, то шипя, то визжа, все одну и ту же запуганную историю, в которой она ничего не понимала. Иногда его прорывало — он пил, после чего начинались сумбурные исповеди. Я ими почти не пользуюсь в данной статье, потому что в такие минуты Белый смешивал правду с воображением. Слушать его в этих случаях было так утомительно, что нередко я уже и не понимал, что он говорит, и лишь делал вид, будто слушаю. Впрочем, и он, по-видимому, не замечал собеседника. В сущности, это были монологи. Надо еще заметить, что, окончив рассказ, он иногда тотчас забывал об этом и принимался все рассказывать сызнова. Однажды ночью он пять раз повторил мне одну историю. После пятого повторения (каждое — минут по сорок) я ушел в свою комнату и упал в обморок. Пока меня приводили в чувство, Белый ломился в дверь: «Пустите же, я вам хочу рассказать…»[688]

Теперь дополним развернутый фрагмент из мемуарного очерка Ходасевича менее обширным отрывком из воспоминаний Александра Бахраха:

Он почему-то вообразил, что питает нежные чувства к хозяйской дочери, фрейлен Марихен[689] <…> Невзрачная, белотелая, каких в дюжине десять, это была типичная берлинская мещаночка на выданье, едва догадывающаяся о той роли, которую она могла играть в жизни «герра профессора», как называли Белого посетители кабачка. Да и роль эту она выполняла вполне пассивно и без большой охоты, но она была дисциплинирована и хорошо воспитана, а родители считали, что не надо отталкивать хорошего клиента <…> Она, если и не была вполне Альдонсой, то уж никак не Дульцинеей <…> Хотя в стихотворении, ей посвященном, Ходасевич и нарисовал ее почти трагическими штрихами («Зачем ты за пивною стойкой? / Пристала ли тебе она?»), я, как ни стараюсь, не вижу ее. Однако строки Ходасевича произвели тогда на Белого сильное впечатление. Это была «вода на его мельницу», хотя бы воображаемую <…> Белый говорил не останавливаясь. Это был монолог без начала и без конца, в котором, как рефрен, то и дело повторялись имена <…> Аси Тургеневой — первой жены Белого, и доктора Штейнера[690].

Зачем мы в очередной раз пересказали эту и без того широко известную историю? Затем, что интерпретаторами «An Mariechen» Ходасевича до сих пор, кажется, не было замечено одно небезынтересное биографическое обстоятельство: ключевые мотивы трех финальных строф стихотворения, вероятно, позаимствованы автором «Европейской ночи» из полубезумных фантазий полувлюбленного «герра профессора».

Вернемся в Дорнах лета 1915 года. В этот период отношения Белого с Асей Тургеневой уже вступили в пору затяжного кризиса. Начало ему было положено в марте 1913 года, и об этом сам Белый в интимных воспоминаниях писал так:

Ася объявила мне, что в антропософии она окончательно осознала свой путь как аскетизм, что ей трудно быть мне женой, что мы отныне будем лишь братом и сестрой. С грустью я подчиняюсь решению Аси[691]. <Я> не ощущал чувственности, пока я был мужем Аси, — исповедовался Белый далее, — но когда я стал «аскетом» вопреки убеждению, то со всех сторон стали вставать «искушения Св. Антония»; образ женщины как таковой стал преследовать мое воображение[692].

В это время писатель, по его собственному признанию, «совершенно обезумев», «стал серьезно мечтать об обладании Наташей» Тургеневой[693], сестрой Аси, причем Белому казалось, что «она подстрекает» его «к тому, чтобы» он «ее… взял, как мужчина; взял насильно!»[694]

В августе 1915 года зародившаяся в помраченном сознании Андрея Белого тема насилия над женщиной под влиянием внешних обстоятельств получила дальнейшее развитие. При входе в дом швейцарки Томан, у которой Борис Николаевич и Ася снимали тогда квартиру, писатель стал встречать девочку «лет 12-ти, с черными, как смоль, волосами, болезненно острыми глазами, обведенными синевой, и смертельно бледную»[695]. «Однажды ночью, — делился с читателями своими кошмарами Белый, — когда обычные стоны и вздохи, соединенные с возней над моей головой, были особенно настойчивы, — ужасная мысль резанула меня <…> ужасное, гадкое подозрение мелькнуло в голове, что Томан продает девочку какой-то гадкой скотине»[696].

Апогеем всей этой истории и самым важным для нас ее звеном стало переведение кошмаров измученного воздержанием писателя из фантастического плана в якобы реальный: «Не помню когда, в этот ли день, на другой ли, — но я прочел в базельской газете: в окрестностях Дорнаха совершено преступление; найден труп изнасилованной девочки; полиция разыскивает негодяя»[697].

Нужно ли удивляться тому, что Белый, чье «низшее „я“» было «обнажено до самых гнусных корней своих»[698], вдруг ощутил именно себя потенциальным обвиняемым в страшном преступлении? «<И>щут убийцу-насильника, скрывшего следы преступления, о котором я и не подозревал <…> я оказался в числе подозреваемых, или, лучше сказать, „они“, губящие, бросили на меня тень подозрения»[699].

Нам остается лишь совместить две, до сих пор не пересекавшиеся, биографические линии.

Кажется очевидным, что, мучая Ходасевича воспоминаниями о дорнахской поре своей жизни, Белый погружал приятеля не только в дебри собственных параноидальных страхов, но и в глубины вызвавших эти страхи эротических переживаний. Наверняка и неоднократно была пересказана им газетная базельская заметка об изнасилованной, а затем убитой негодяем девочке. Судя по стихотворению «An Mariechen», от Ходасевича, как и от самого Белого, не ускользнули черты типологического сходства этой девочки, а вернее, ее «заместительницы» из дома Томан с берлинской «мещаночкой на выданье» (при всех очевидных возрастных и других различиях между швейцаркой и немкой). Сравним у Ходасевича: «Ты нездорова и бледна» и у Белого: девочка с «болезненно острыми глазами, обведенными синевой, и смертельно бледн<ая>».

Может быть, оба писателя держали в голове, а может быть, и нет, образ несчастной Матреши из главы «У Тихона» из «Бесов» Достоевского. Не забудем, во всяком случае, что укоряющая фигура этой девочки возникла в ночном видении Ставрогина в немецкой гостинице перед переездом в Швейцарию. Напомним также, что глава «У Тихона» была впервые опубликована в 1922 году, и это стало настоящей филологической сенсацией, тогда же породившей целое море откликов и интерпретаций.

С какой целью Ходасевич в финальных строках стихотворения «An Mariechen» лишний раз и сам напомнил Белому о его и без того навязчивых страхах? Может быть, это была скрытая месть за многочасовые монологи автора «Петербурга», почти в буквальном смысле выбивавшие слабого здоровьем автора «Тяжелой лиры» из колеи. А может быть, Ходасевич, наоборот, хотел устроить Белому сеанс своеобразной шоковой терапии.

За пятнадцать лет до этого он уже проделал нечто похожее с ближайшим другом, поэтом Самуилом Киссиным (Муни), о чем впоследствии так рассказал в «Некрополе»:

После одной тяжелой любовной истории, в начале 1908 года, Муни <…> вздумал довоплотиться в особого человека, Александра Александровича Беклемишева <…> Месяца три Муни не был похож на себя, иначе ходил, говорил, одевался, изменил голос и самые мысли. Существование Беклемишева скрывалось, но про себя Муни знал, что, наоборот — больше нет Муни, а есть Беклемишев, принужденный лишь носить имя Муни «по причинам полицейского, паспортного порядка» <…> Двойное существование, конечно, не облегчало жизнь Муни, а усложняло ее в геометрической профессии. Создалось множество каких то совсем уж невероятных положений. Наши «смыслы» становились уже не двойными, а четверными, восьмерными и т. д. Мы не могли никого видеть и ничего делать <…> И вот однажды я оборвал все это — довольно грубо. Уехав на дачу, я написал и напечатал в одной газете стихи за подписью — Елисавета Макшеева <…> Стихи посвящались Александру Беклемишеву и содержали довольно прозрачное и насмешливое разоблачение Беклемишевской тайны <…> Прочтя их в газете, Муни не тотчас угадал автора. Я его застал в Москве, на бульварной скамейке, подавленным и растерянным. Между нами произошло объяснение. Как бы то ни было, разоблаченному и ставшему шуткою Беклемишеву оставалось одно — исчезнуть. Тем дело тогда и кончилось[700].

А наша история кончилась тем, что спустя полгода после написания стихотворения «An Mariechen» Борис Николаевич и Владислав Фелицианович бесповоротно поссорились друг с другом.

О. А. Лекманов (Москва)

На окраине русского зарубежья

«На окраине серебряного века». Так Роман Тименчик назвал статью, в которой звал к «пристальному изучению читательской среды в эпоху символизма и постсимволизма». Коллективный портрет читателя модернистов, продолжал он, будет складываться из известных и «зачастую малоизвестных или вовсе безвестных книгочеев <…> родившихся в последнее десятилетие XIX века и первое десятилетие XX-го»[701]. Тименчик обратил свое внимание на несколько таких читателей, в том числе на поэта и прозаика А. П. Дехтерева, который жил не в столицах русского зарубежья, а на его окраине — в Турции, Болгарии, затем Чехословакии и Египте. Тименчик дал небольшой историко-библиографический портрет Дехтерева[702]. Я бы хотел здесь сосредоточиться на одном аспекте его жизни — его недолгом контакте с В. Ф. Ходасевичем.

Александр Петрович Дехтерев родился 19 апреля / 2 мая 1889 года в Вильне. Он дебютировал в литературе стихотворением в виленской газете «Северо-западный голос» в 1906 году и продолжал печатать стихи и рассказы в различных периодических изданиях России и Прибалтики до 1914 года. Его единственный сборник стихов, «Неокрепшие крылья. Стихотворения 1905–1906» (Ч. 1. Вильна: Тип. Ш. Лихтмахера), вышел в свет в 1906 году. После окончания Виленской классической гимназии в 1908 году Дехтерев поступил в Морское училище в Либаве, которое окончил в 1911-м по специальности штурмана дальнего плавания. Как штурман он ходил на океанской яхте «Бирма» Русского Восточно-Азиатского общества, затем работал научным сотрудником Статистического отдела по обследованию флоры субтропиков Закавказья (1913–1914).

Во время Первой мировой войны Дехтерев служил в Техническом отделе 12-й армии, позднее — заведующим верфью в Риге. Во время Гражданской войны он непродолжительное время работал журналистом и лектором в Воронеже (1918), затем в 1918–1920 жил на Дону, где был руководителем внешкольного детского воспитания и скаутского движения и издателем «Педагогической газеты». В 1918 году Дехтерев предпринял издание литературно-художественного журнала, о котором писал М. С. Шагинян, С. М. Городецкому и др. с приглашением принять участие[703]. Первый и единственный номер журнала «Лучи солнца» вышел в свет в конце января 1919 года в Новочеркасске. В марте 1920 года Дехтерев был командирован в Англию и, больной тифом, высажен в Константинополе. Он стал воспитателем Галлиполийской гимназии (1920–1923). Затем работал с детьми в качестве сотрудника отдела школьного воспитания русских детей в Болгарии (1924–1934) и заведующего детскими домами (Лесковец, Тырново, Шумен). В это время он печатался в зарубежных русских изданиях (Варшава, Белград, Париж, Львов, Ужгород, Чикаго и др.), главным образом по вопросам педагогики и для детей.

В конце 1927 года Дехтерев послал экземпляр журнала «Лучи солнца», большой библиографический раритет, в Париж Ходасевичу, который 14 декабря ответил ему:

14, rue Lamblardie,

Paris (12е)

Многоуважаемый Александр Петрович,

я искренно благодарен Вам за присылку книги. Поверьте также, что юношеская, очень сырая, статья Княжнина[704] о таких же юношеских и сырых моих стихах[705] меня сердечно тронула — особенно в связи с трагической судьбой автора[706].

Но Вы пишете: «пожалейте о нем и почтите как-нибудь его память». Тут — затруднение, и пока что — непреодолимое. Судите сами: не зная ни строки Княжнина, кроме его статьи обо мне, — что я могу написать? Что вот — был человек, которому очень нравились мои стихи? Я уж не говорю о том, как на это «посмотрят» — с этим иногда можно и не считаться. Боюсь, что выйдет хуже: что я ни напиши, как ни напиши — получится при самом объективном взгляде на дело — самореклама, да еще самая бесстыдная: вот, дескать, как любил мои стихи — кто? не просто неведомый юноша, а герой и мученик, убитый большевиками. А раз я ничего сверх этого о Княжнине не знаю — ничего другого не получится. Вот если Вам удастся разыскать книжку стихов Княжнина — тогда дело другое: отнесусь к ней со всем доброжелательством и напишу о своем неведомом друге. Надеюсь, Вы будете добры прислать ее.

«Лучи Солнца» я Вам верну немного спустя: хочу показать кое кому из ростовцев. Им, вероятно, будет приятно увидеть книжку. Между прочим, покажу Т. Г. Берберовой, у которой была гимназия в Нахичевани[707] и которую Вы, вероятно, знаете. Я женат на ее племяннице[708].

Тут есть и участники журнала: С. В. Яблоновский[709] и Сарьян[710], с которыми я иногда встречаюсь. Еще хорошо и давно (лет 20) знаю я Мариэтту Шагинян[711]. Но бедная Мариэтта стала усердной «попутчицей» (в кавычках) и даже, от трудов коммунистических, выстроила себе (весьма буржуазно) собственный домик где-то на Кавказе. Следственно — мы уже с ней не попутчики…

Позвольте еще раз принести Вам благодарность.

Преданный Вам

Владислав Ходасевич. 14 декабря 927.[712]

Весной 1928 года Ходасевич ему написал снова:

Многоуважаемый Александр Петрович,

я бессовестно виноват перед Вами: даже не поблагодарил за оттиск, любезный знак Вашего внимания. Но это потому, что, будучи головокружительно занят, хотел сразу, кстати, написать о Княжнине[713], познакомившись с его стихами на досуге. Но досуга этого все еще нет. Поэтому пока отвечаю лишь на последнее письмо Ваше. О Княжнине — со временем, сейчас я сам не свой.

«Возрождение» перегружено беллетристикой и кажется мне в этом отношении довольно безнадежным. Статьи же, небольшие, — другое дело. Направлять их надо Сергею Константиновичу Маковскому, в редакцию[714]. Укажите, что Вы уже печатались в «Возр<ождении>». Я, разумеется, со своей стороны поговорю с Маковским. Я же отнюдь сам ничего не редактирую.

На днях пришлю Вам свое «Собрание стихов»[715], а журнал верну, когда «разберусь» в стихах Княжнина.

Простите за телеграфный стиль письма и примите уверение в лучших чувствах.

Влад. Ходасевич. 17 марта 28, Париж.[716]

Пять месяцев спустя Ходасевич еще раз отправил письмо Дехтереву в ответ на письмо последнего:

Antibes,

31 авг<уста> 928.

Я перед Вами очень виноват, многоуважаемый Александр Петрович. Но случилось вот что. Всю весну я много работал, много прихварывал, а пуще всего возился с передачей квартиры и поисками новой[717]. К 1 июля все это наладил, собрался на Ривьеру и тронулся в путь[718], собираясь отсюда написать Вам и о Ваших стихах, и о Данилове[719]. Взял также с собою экземпляр своей книги, чтобы одновременно послать Вам[720]. Но тут выяснилась катастрофа: я забыл в суматохе ту папку, где хранятся рукописи: Ваша и Даниловская. Все это осталось в Париже, в сундуке. И хоть общее мнение я уже составил — все же нельзя писать, не имея рукописей перед глазами. Хотел написать Вам об этом — опять беда: хоть убей — позабыл название города, где Вы живете. Так бы и молчал до возвращения в Париж, если б Вы мне не написали.

Итак, рецензию на стихи принужден отложить до своего возвращения в Париж (15 сентября)[721]. Сейчас могу только: 1) сердечнейше поблагодарить Вас за пасхальное поздравление, за цветы, за все то доброе и хорошее, чем так искренно наполнены Ваши милые письма, за карточки; 2) извиниться перед Вами; 3) послать давно приготовленную для Вас книгу. Пожалуйста, известите о получении ее по моему новому парижскому адресу: 7, rue Boucicaut, Paris (15е). Вернувшись в Париж, пришлю Вам и свою карточку, и Вашу книгу, которую бессовестно задержал.

Я поехал сюда поправляться — и почти два месяца прохворал: случился новый (и очень сильный) припадок фурункулеза. Последние две недели обе руки у меня были забинтованы, я ими не владел почти вовсе. Только вчера снял повязки. Этим и объясняется ужасный мой почерк.

Ну, будьте здоровы и благополучны. Сердечно жму Вашу руку.

Ваш В. Ходасевич[722].

Обещанную оценку стихов Дехтерева и Данилова Ходасевич послал, однако, только в самом конце 1928 года:

Многоуважаемый Александр Петрович,

то Ваше письмо я получил еще 19 сентября, когда вернулся в Париж. Но увы — это было лишь временное мое пристанище. С самого дня приезда я занимался мучительными поисками квартиры, ибо прежнюю свою бросил еще с весны. А что значит искать квартиру в Париже — это знают одни парижане. Словом, я занимался этим целый месяц, с утра до ночи, — и меня еще называют счастливым. 15 октября мы переехали[723]. Опять недели две устраивались. А потом я заболел и с перерывами был болен почти до сего дня[724]. Прибавьте к этому абсолютную невозможность прервать работу хотя бы на неделю — и Вы поймете, почему я так бессовестно не отвечал Вам.

Теперь вот что: о стихах Ваших и г. Данилова. Я имею неприятное обыкновение говорить правду, особенно в этих случаях.

Ваши стихи, разумеется, вполне литературны, и все в них, так сказать, на месте и в порядке. Я бы сказал, что в них мало недостатков. Но не отсутствие недостатков создает достоинства. Одного этого еще мало, как Вы сами знаете. Я даже позволю себе сказать, что из-за стихов Ваших виднеется лицо автора — хорошего человека. Это уже несомненное достоинство, особенно в наши дни, такими людьми не очень богатые. Но это достоинство — вне-литературное. Оно одно еще не образует поэта. Стихи же Ваши мне кажутся прежде всего недостаточно своеобразными. В них есть поэзия, но как бы нейтрализованная, они поэтически недостаточно своеобразны. Мне кажется, Вам следует меньше помнить о том, как надо, как полагается писать стихи, — и больше писать, как хочется. Вот если у Вас есть то поэтически-индивидуальное, что еще не высказано доныне, то надо его в себе развязать, высвободить — и тогда Ваше дело в шляпе. Если же нет — Ваши стихи останутся только человеческим, но не поэтическим документом. Вы сами понимаете, что категории поэтического и человеческого совпадают не полностью. В «человеческом» есть то, что для поэзии просто не нужно, что ею не усваивается, как ореховая скорлупа не усваивается желудком. Обратно, поэзия требует того, что не нужно и часто вредно и даже дурно — в человеке (отсюда — демонизм всякой поэзии)[725]. Боюсь, что этого поэтического демонизма в Вас нет — или что он слишком подавлен в Вас. Сумеете ли Вы освободить или добыть его? В этом весь вопрос.

Г. Г. Данилову, пожалуйста, передайте, что в его стихах многое очень удачно. Есть острые и любопытные мысли, но ему надо много работать, чтобы освободиться от влияния Блока, затем — чтобы «философия» не лезла из стихов, как начинка из пирога, а чтобы была с ними спаяна, сварена в одну массу, чтобы «содержание» и «форма» (кстати — не всегда у него безукоризненная) были соединены, так сказать, не механически, а химически. Его стихи несколько рассудочны, но у них есть данные быть умными: ум же есть соединение рассудка и чувства. (Кстати: у Вас явно преобладает чувство над рассудком.) Словом — ежели сказано, что надо быть простыми, как голуби, и мудрыми, как змии,[726] — то Вам следует кое-чего призанять у змиев, а г. Данилову — у голубей.

Я бы охотно напечатал кое-что и из Вашей тетради, и из тетради г. Данилова. Но я нигде сейчас не редактор, а «пристройство» стихов в последние годы принесло мне такое множество неприятностей, подчас очень тяжелых, что я дал на сей счет твердый зарок (даже напечатал об этом письмо в редакцию «Возр<ождения>» — м<ожет> б<ыть>, оно Вам попадалось?). Поэтому Вы хорошо сделаете, если обратитесь к Маковскому непосредственно, тем более, что Вы сотрудник «Возрождения». Пошлите ему и стихи г. Данилова. Вот если Маковский сам меня спросит совета, то я обещаю всяческое содействие. Но Вы на меня не ссылайтесь, это может испортить все дело.

О рассказах Ваших не имею понятия, но желаю всяческого успеха. Впрочем, по части прозы я не судья. Сам писать рассказов не умею — и других судить избегаю.

Итак, еще раз прошу прощения за долгое молчание. Посылаю Вам свою фотографию, как обещал, и желаю всего самого лучшего в наступающем году.

Жму Вашу руку.

Владислав Ходасевич.

Вот еще важный пункт Вашего письма, о котором надо сказать несколько слов, — не затем, чтобы обескуражить Вас, но чтобы не скрывать от Вас правду. Не возлагайте надежд на литературную работу, как способ «выкарабкаться» из «юдоли». Как бы ни были велики Ваши дарования, какой бы успех ни выпал на Вашу долю (а он в эмиграции требует такой личной ловкости, которой, к чести Вашей, я в Вас не предполагаю) — все равно Вы всегда должны будете жить не-литературным трудом. Бунин, Зайцев, Мережковский живут подачками, а не доходами от своих писаний. Я существую газетой, которая, в сущности, отнимает у меня весь запас трудоспособности, не оставляя времени для настоящей работы[727]. Люди с большими именами и тридцатилетним стажем получают за лист (40 000 знаков!) по 500 франков. Больше листа в месяц писать нельзя, а полуголодная жизнь обходится здесь одинокому человеку минимум в 1000 фр. Писателю без «имени», будь он гений, больше 200–300 фр. в месяц на круг не выработать. Все это Вы должны принять во внимание. Прибавив к этому непомерно тяжкие моральные условия: здесь ни на успех, ни хотя бы на внимание начинающий писатель рассчитывать не может. «Пробиваться» надо лет двадцать. К этому надо быть готовым, прежде, чем порывать с какой бы то ни было возможностью жить не литературным трудом.

В. Х. 27 дек<абря> 928. 10 bis, rue des 4 Cheminées Boulogne s/Seine.[728]

12 мая 1930 года Ходасевич писал Дехтереву, по-видимому, в последний раз:

10 bis, rue des 4 Cheminées

Boulogne s/Seine

12 мая 930.

Простите меня, многоуважаемый Александр Петрович. Я только сегодня, 12 мая, получил письмо Ваше: секретарь редакции запер его в стол да и уехал в отпуск.

От души благодарю Вас за поздравление и привет. Вы меня очень обяжете, ежели при случае передадите мою признательность также и неизвестным мне лично друзьям — участникам импровизированного «заседания», о котором сообщаете. Желаю, чтобы силами, здоровьем, счастием судьба воздала им всем за великое и доброе дело, которое они делают. Кстати уж непременно передайте и то, что Александр Петрович Дехтерев в своих речах изрядно преувеличивает истинные размеры моей скромной особы.

В июле будут напечатаны в «Совр<еменных> Записках» последние главы «Державина»[729]. Я Вам тогда пошлю оттиск, вместе с оттисками предыдущих глав. А пока жму руку и благодарю еще раз.

Владислав Ходасевич. Жена очень признательна Вам за внимание.[730]

На этом контакты между ними, по-видимому, прервались.

После закрытия Шуменской гимназии Болгарским правительством Дехтерев переехал в Чехословакию. В 1935 году его жизненный путь резко изменился: он принял постриг как инок Алексий в обители преподобного Иова в Словакии. Был заведующим монастырской школы, соредактором газеты «Православная Русь» и журнала «Детство и юность». Позднее — иеромонах, настоятель Храма-памятника русским воинам в Ужгороде (1938), редактор журнала «Православный Карпатский вестник». В 1940 году уехал в Александрию (Египет), где в течение десяти лет был настоятелем русского храма Александра Невского. В 1946-м Дехтерев принял советское гражданство и 15 мая 1949-го вернулся в СССР. Сначала он служил библиотекарем Троице-Сергиевой лавры, затем, с 1950 по 1955 год, — епископом Пряшевским в Чехословакии. Он вернулся в Вильнюс, став временным управляющим Литовско-Виленской епархией (ноябрь 1955 — ноябрь 1956). С ноября 1956 года до смерти — архиепископ Виленский и Литовский Алексий. В это время он выпустил сборник статей и речей о борьбе за мир. А. П. Дехтерев скончался 19 апреля 1959 года в Вильнюсе в день своего 70-летия и похоронен в Свято-Духовом монастыре в Вильнюсе[731].

Дж. Малмстад (Вэмбридж, Массачусетс)

Автопародия как поэтическое credo: «Собачий вальс» Давида Самойлова[**]

Стихотворение «Собачий вальс» было напечатано лишь однажды — на 16-й полосе «Литературной газеты» от 4 января 1978 (№ 1)[733]. Давид Самойлов откликнулся на обращенное к ряду литераторов предложение «администрации клуба „Двенадцать стульев“» (отдела юмора «Литературной газеты») «создать пародии на самих себя» (из предисловия «дежурного администратора клуба» П. Ф. Хмары). Однако изощренное строение текста, отразившего ряд важнейших мотивов и приемов поэзии Самойлова, заставляет увидеть здесь нечто большее, чем простую шутку.

В «Собачьем вальсе» Самойлов дважды цитирует «Пестеля, поэта и Анну»: в первый раз — узнаваемо трансформируя исходный текст («И поп о ней подумал: „Не глупа!..“»; ср.: «А Пушкин думал: „Он весьма умен…“» — 244, 150), во второй — прямо («Стоял апрель» — 245, 152). Отсылки должны актуализировать не только семантику переосмысляемого стихотворения (о чем ниже), но и его популярность. «Пестель, поэт и Анна» — текст, служащий Самойлову «визитной карточкой», постоянно цитируемый, обсуждаемый критикой и в то же время пригодный для комического обыгрывания[734]. Так, заголовок «пушкинского» стихотворения Самойлова преобразуется Юрием Левитанским в «Арфа, Марфа и заяц», а его пародию, метрически и системой мотивов ориентированную, в первую очередь, на «Ночного сторожа», завершают строки: «А на чердаке распевала Марфа, / В манере, присущей одной лишь Марфе, / и я, задохнувшись, тогда подумал: / ах, арфа, / ах, Марфа, / ах, боже мой!»[735] В этой концовке сходятся отсылки к «Пестелю, поэту и Анне», «Ночному сторожу» и «Названьям зим», где и появляется имя «Марфа» («Еленою звалась зима, / И Марфою, и Катериной» — 149). Замена «высокого» и особо значимого для Самойлова имени именем «простонародным» перекликается с устной шуткой Левитанского («А эту Зину звали Анной»), как кажется, отозвавшейся в 6-й главе поэмы «Последние каникулы»[736]. Мягко напоминая о дружеских пародиях Левитанского, Самойлов снимает оппозицию «высокое» — «низкое»: если «пушкинское» стихотворение и тесно связанное с ним — на что тонко намекнул Левитанский — «Названья зим» могут быть безболезненно трактованы в комическом ключе, то их пародийный эквивалент сохраняет и по-своему транслирует серьезные смыслы «источников».

«Названья зим» открывают ряд самойловских стихотворений, объединенных именем «Анна», носительница которого предстает воплощением женского идеала. Имя это возникает в предпоследней строке (в рифменной позиции), но его появление подготовлено звуковой организацией текста с ощутимым доминированием «а». В тексте из 41 ударения 20 падает на «а». Не касаясь здесь сложной игры ударными гласными в «Названьях зим» (второе место — 8 ударений — занимает «и», ударный звук имени «Катерина») и связанной с ней шифровки подлинного имени героини этого текста (и, в сущности, самойловского мифа об Анне)[737], отмечу резкое преобладание «а» в «Собачьем вальсе» (из 70 ударений на «а» приходится 33; плюс 2 ударных «а» в заглавье)[738]. Делая объектом пародии два программных стихотворения (фоника «Названий зим» и цитаты из «Пестеля, поэта и Анны»), поэт актуализирует их не вполне очевидную для стороннего наблюдателя связь (как смысловую, так и генетическую). Центральный мотив пения (в серьезных стихах — в первую очередь женского, в пародии — собачьего) выводит разом к двум ключевым (и принципиально подразумевающим друг друга, даже в текстах, где прописана лишь одна из них) самойловским темам: любви и творчества, — а «вороватая сука» предстает сниженным двойником идеальной героини (Анны).

Этот смысловое ядро, особо значимое для множества важных самойловских опусов и его поэтической системы в целом, организует весь текст «Собачьего вальса», причем разные фрагменты пародии дополнительно напоминают о других излюбленных Самойловым поэтических ходах. Так, заголовок «Собачий вальс» отсылает к мотиву вожделенной истинной музыки (поэзии, искусства), в которых начало «высокое» (аристократическое, изощренное) должно слиться с началом «земным», простодушным, доступным непритязательному слушателю.

О недостаточности (ущербности) «высокого» искусства поэт задумывался уже на фронте. С полемической жесткостью тема эта возникает в инвективе «Пастернаку» (1944), где — при свете пережитых автором испытаний — «музыка во льду» «Высокой болезни» оказывается несостоятельной, ненужной, не способной исполнить свое назначение. «Я помню лед на Ладоге. И срубы / С бойницами, где стынет пулемет. / Где ж ваша музыка! Я помню этот лед, / Мы там без музыки вмораживали трупы <…> Но вот простор, открывшийся глазам, / Он стал, как степь, посередине света, // Он стал как музыка! И музыка была, / Пусть незатейлива. Пускай гармошкой вятской / С запавшим клапаном и полинялой краской, / Пускай горбатая — и ей стократ хвала! // Где каждый час свистя влечет беду / И смерть без очереди номер выкликает, / Нельзя без музыки, без музыки во льду, / Нельзя без музыки! / Но где она такая?» (437–438). О поиске «другой» музыки речь идет в первом стихотворении диптиха «Катерина» (1944): «Есть где-то в мире Бах и власть / Высокой музыки над сором. / Органа ледяная страсть / Колючим восстает собором. // Той музыке не до любви! / Она светла и постоянна! / О руки белые твои, / О скомороший визг баяна! // Кривляется горбатый мех, / Дробится в зеркале лучина. / И только твой счастливый смех / Я вдруг услышал, Катерина» (62)[739].

7 марта 1948 года под впечатлением от тогдашнего кинохита — «Сказания о земле Сибирской» И. А. Пырьева — Самойлов делает в дневнике запись:

Конечно, искусство «чайной», если оно трогает сердца, важнее и полезнее «высокого искусства», если оно оставляет равнодушным. Но следует не опускать его до «чайной», а поднять публику от чайной до консерватории[740].

Опытами на этом пути стали стихотворения о «простой» музыке (пении), где «простота» присутствует не только на уровне темы, но и в самом «примитивном» и «надрывном» строе текстов: «В районном ресторане…» (1952) и «На полустанке» (не позднее 1955)[741], а важным достижением — поэма «Чайная» (1956). Фольклорные интонации и мотивы «Чайной» в равной мере важны для драматического сюжета и его «заземления», сложная психологическая коллизия упакована во внешне «простые» формы, песенные вставки придают печальной истории общечеловеческий и в то же время конкретно исторический (послевоенный) смысл, а комический (ориентированный на скоморошину) повествовательный тон не отменяет, но усиливает трагизм поэмы. Песенный дар злосчастной, грешной и, безусловно, интимно дорогой поэту героини (в начале поэмы «…поет Варвара звонче колокольчика: / „Коля, Коля, Колечка, / Не люблю нисколечко“», в финале — «Варя вышивает, / Песню напевает — / Поет в одиночку / Малому сыночку»[742]) контрастирует с ее социальной ролью, обычно вызывающей негативные ассоциации (буфетчица), и простонародным именем с легко считываемой (этимологически обоснованной) «варварской» семантикой[743]. Поэтика «Чайной» предсказывала ту эстетическую концепцию, что позднее Самойлов вложил в уста Вита Ствоша («Последние каникулы»): «…искусство — смесь / Небес и балагана!»[744] Об этой «смеси» и напоминает заголовок пародии, воспроизводящий бытовое (оксюморонное) название весьма популярной и очень простой (на грани вульгарности[745], которая может в случае исполнения профессионалом нарочито акцентироваться) фортепьянной пьесы неизвестного автора.

Подзаголовок — «Из поэмы „„Филей““» — указывает на три важные особенности поэтики Самойлова. Во-первых, это верность жанру поэмы (преимущественно, а после «Последних каникул» — только «сюжетной», что роднит самойловскую поэму с его малыми «эпическими» стихотворениями, где всегда сущая лирическая линия убрана в подтекст), резко отделявшая автора от большинства его современников (как сверстников, так и младших)[746]. Во-вторых, нам предъявлена не вся поэма, но ее часть (самодостаточная, сюжетно завершенная и репрезентирующая целое), что напоминает как об эдиционной судьбе уже ставших для Самойлова «прошлым» «Ближних стран» и «Сухого пламени»[747], так и о движении к аудитории двух главных текстов первой половины 1970-х — поэм «Последние каникулы» (вопрос о завершенности и, соответственно, о композиции этого текста представляется неразрешимым) и «Цыгановы». В-третьих, собственно название якобы существующей (пишущейся?) поэмы вводит «гастрономическую» тему. Контрастируя (низменное — высокое), но и перекликаясь (комические обертоны словосочетания «собачий вальс») с названием «фрагмента» (явленного нам текста), готовя пародийный ход финала («Из кухни пахло мясом» отсылает к по-мандельштамовски окрашенным строкам «Пестеля, поэта и Анны» «И пахнул двор соседа-молдавана / Бараньей шкурой, хлевом и вином» — 151), «гастрономическое» название вводит важный для Самойлова мотив еды (а шире — застолья, пиршества) и напоминает о его «гедонистической» репутации[748].

Поставленная в эпиграф оборванная строка[749] пушкинского стихотворения (1828) отражает склонность Самойлова к игровому использованию этого элемента текста, прежде всего — к эпиграфам мистифицирующим. Вспомним несколько примеров.

Первым эпиграфом стихотворения «Дом-музей» стали строки «Потомков ропот восхищенный, / Блаженной славы Парфенон. Из старого поэта», источника которых пока обнаружить не удалось. Второй эпиграф — «…производит глубокое… Из книги отзывов» (117; ср. обрыв строки в «Собачьем вальсе»). И этот эпиграф, и сам текст[750] наводят на мысль (скорее всего — верную) об обманке (то есть о реальном авторстве Самойлова), оставляя, однако, место и для сомнений («старых поэтов» было великое множество).

«Солдату и Марте» предпосланы строки из «Разысканий об императрице Екатерине Первой», т. 1, с. 86 (201), где в придуманный поэтом источник вложены достоверные (во всяком случае — принимаемые исторической наукой) сведения о первом браке будущей жены Петра: «двойственность» эпиграфа заставляет воспринимать рассказ о новой встрече Марты (Екатерины) и драгуна не как чистый вымысел, но как предположение о возможном событии.

Не менее интересен случай, когда поэт планировал использовать в качестве эпиграфа строку, которую большинство читателей (даже квалифицированных) сочло бы сочиненной самим Самойловым и приписанной им (дабы усыпить внимание идеологических надсмотрщиков) поэту XIX века. Речь идет о написанном в 1983 году четверостишии, которое первоначально было озаглавлено «Размышления Ньютона», затем (здесь важна именно эта стадия номинационного эксперимента) получило название «Утерянное стихотворение» и эпиграф «Мир создал Бог, но кто же создал Бога… А. Полежаев» и в конце концов увидело свет под титулом «Батюшков»[751]. В большинстве изданий Полежаева планируемая в эпиграф строка отсутствует, однако в безусловно авторитетном для Самойлова (и не слишком памятном во второй половине XX века) томе, вышедшем в издательстве «Academia», сообщается, что так начиналось несохранившееся стихотворение (ср. вариант самойловского заголовка), подаренное Полежаевым приятелю, сыну ковровского купца Н. И. Шагаеву[752].

Наконец, стихотворение «Учитель и ученик» (1979) снабжено тремя эпиграфами с общей пометой «Из стихов разных лет» (271). Читатель, однако, мог опознать лишь третий — «Приходите, юные таланты!» («Таланты», 1961), так как первый был взят из недописанной главы «Учителя» (входила в незавершенную поэму, писавшуюся в 1950-х), а второй — из стихотворения «Не верь ученикам, они испортят дело…» (1962), которое было опубликовано лишь посмертно. Предположение о том, что Самойлов сопроводил один из самых эзотеричных своих текстов специально сочиненными (а не извлеченными из стола) эпиграфами, должно было возникнуть по крайней мере с не меньшей вероятностью, чем обратное (соответствующее действительности).

Эпиграфы Самойлова дразнят читателя двусмысленностью (фикция или источник? свое или чужое? старое или новое?). В «Собачьем вальсе» эта двусмысленность сохраняется: хрестоматийная строчка обретает «новый» смысл, противоречащий как пушкинскому тексту в целом, так и — вопреки прямому назначению эпиграфа — семантике самойловского сочинения.

Пушкинское «Не пой…» не подразумевает буквального отрицания пения красавицы, которое оживляет «призрак милый, роковой», возрождает старую любовь, казалось бы, вытесненную любовью новой. Единое чувство к ушедшей и нынешней возлюбленным, разумеется, окрашено болью и печалью, но оттого не перестает быть истинной (всегда одной) любовью. О чем поэт и вспоминает благодаря грузинской песне. В данном случае не так важно, была ли ставшая стимулом к созданию стихотворения мелодия наиграна М. И. Глинкой, услышавшим ее от А. С. Грибоедова, или напета пленявшей Пушкина весной — летом 1828 года Анной Олениной (что должно вычитываться из пушкинского текста)[753], — существенно, что «отрицающее» пение стихотворение родилось из музыки. И вернулось в музыку. Кроме очень широко известного романса Глинки, стихотворение в XIX — начале XX века получило 26 музыкальных интерпретаций[754]. Как пушкинский текст, так и достаточно известная история его создания и бытования опровергают вынесенное в эпиграф «мнение Пушкина» и напоминают о той связи эроса и мелоса, что была выражена в «Каменном госте» (и с вариацией в двух альбомных записях Пушкина): «…Но и любовь мелодия»[755].

Концепция неразрывности пения (метонимически — музыки, искусства) и любви, как будет показано дальше, и организует сюжет «Собачьего вальса». Объектом пародирования здесь выступает, в первую очередь, «Пестель, поэт и Анна»: легко распознаваемые названные выше ироничные цитаты из этого текста и двусмысленный эпиграф с разных сторон подводят к главному — пушкинскому — смыслу знакового самойловского стихотворения. Вопреки «мнению Пушкина» для собеседника Пестеля пение Анны — высшая ценность, дарующая возможность подняться над печальной политической реальностью (и прочими земными заботами). Хотя Самойлов, в записи о возникновении стихотворения (1973), иронизировал над неким «критиком», предположившим, что «Анна <…> идет от „Каменного гостя“»[756], суждение этого «критика» (неважно — реального или придуманного поэтом в качестве «умника дня битья») вполне справедливо и ни в коей мере не отменяет существенного для автора «жизненного» импульса, позволившего реализовать давний замысел сочинения о Пушкине и декабристах (ночной телефонный разговор с дежурившей на коммутаторе кишиневской гостиницы восемнадцатилетней Анной Ковальджи). Финальное «И задохнулся: / Анна! Боже мой!» (152) явно восходит к последней реплике Дон Гуана, остающегося на пороге небытия во власти наконец-то обретенной любви: «Я гибну — кончено — о Дона Анна!»[757] Глагол «задохнулся» у Самойлова означает не только высший восторг; на нем лежит тень пушкинского «Я гибну». Самойловскому Пушкину «жизнь была желанна» в той же мере, что впервые полюбившему Дон Гуану. Но эта полная, счастливая, свободная жизнь не суждена ни пушкинскому герою (наделенному, как известно, автобиографическими чертами), ни Пушкину самойловского стихотворения. Читатель, помня биографию Пушкина, понимает, что самойловская Анна не убережет поэта от судьбы, что такой Анны в выпавшей Пушкину жизни не нашлось.

При этом Самойлов соединяет в идеальной Анне двух героинь «Каменного гостя»: имя (ассоциирующееся с высшей любовью — тут вновь надо напомнить о «Названьях зим») взято у истинной возлюбленной Дон Гуана, вокальный дар — у демонической Лауры, чье пение заставило Первого гостя отождествить любовь и мелодию[758].

Героиня «Собачьего вальса» гораздо больше напоминает артистичную куртизанку[759], чем строгую «небесную» возлюбленную (что точно соответствует «низкому» жанру). Однако именно заостренно игровая «неоднозначность» ее характера позволяет Самойлову вложить в простенький детский стишок два сюжета. Первый — лежащий на поверхности — разворачивается вокруг «мелодии», второй — вокруг «любви».

Мы не знаем доподлинно, совершила ли самойловская собака предписанное ей известной фабулой преступление («И собака пела. / Возможно (курсив мой. — А. Н.), потому, что мясо съела» — а возможно, и по совсем другим причинам) и, соответственно, что заставило попа планировать казнь («А сам в тот день хотел ее убить» — причина опущена). Знаем мы, что собачье пение (искусство) увело попа от злодеяния, настроило его на благодушный лад и даже пробудило в нем артиста — заставило подпевать «вороватой суке». Вывод понятен: искусство облагораживает и потенциальных злодеев (ср. «просветительскую» тему в раздумьях попа: «Да я и сам, когда б не воспитанье, / Разбоем добывал бы пропитанье»), а художник (даже если он согрешил) неподсуден. Это любимая самойловская тема, по-разному проведенная во многих его сочинениях, но, кажется, всего отчетливее (и ближе к «Собачьему вальсу») в «Соловьях Ильдефонса-Константы» (1964). Здесь «продолжением» стихотворства заглавного героя (И.-К. Галчинского) становится соловьиное пение, которым дирижирует польский поэт. Природа продолжает его музицирование, как словесное, так и поэзию «замещающее»: «Ильдефонс играет на скрипке, потом на гитаре». Вселенский концерт творится поэтом и повергает в умиление его гонителей: «Плачет редактор. За ним расплакался цензор. / Плачет директор издательства и все его консультанты. / „Зачем я его правил! Зачем я его резал! / Что он делает с нами! Ах, Ильдефонс-Константы“» (164). Поп «даже нож готовил, может быть», повторяя идеологических начальников, которые, перед тем как расплакаться от соловьиного пения, резали стихи Галчинского. Пикантность этой параллели придает дурная издательская судьба процитированной выше строфы: пропущенная при первой публикации (газета «Комсомолец Татарии», 1967, 27 января), она была снята редактором (цензором?) в сборнике «Дни» (1970), затем в «Избранном» (1980) и не восстановлена (возможно, случайно) в двухтомнике «Избранных произведений» (1989), т. е. при жизни Самойлова оставалась «зарезанной». Стоит отметить, что именование прозревшего героя «Собачьего вальса» (поп), разумеется, пришедшее из «источника», использовалось фронтовиками как бранная кличка политработников[760].

В отличие от «музыкального» («поэтического») сюжета «Собачьего вальса» его «любовный» сюжет спрятан — тщательно, но так, чтобы быть угаданным. В героине акцентированы женские черты (слово «сука» введено не только ради оживления лексического ряда; заметим, что пол собаки в «источнике» не определен). Оборот «возможно, потому, что мясо съела» отсылает не только к стишку о попе и собаке, но и к поговорке «чует кошка, чье мясо съела», предполагающей переносное значение (в том числе — подсказываемый устойчивой аналогией «кошка — женщина» сюжет любовной неверности с последующей попыткой самооправдания изменницы). Победа милосердия связана не только с пением, но и с весной — «Стоял апрель». Эта цитата из «Пестеля, поэта и Анны» должна вызвать в памяти сильный образ того же стихотворения — «Деревья, как зеленые (курсив мой. — А. Н.) кувшины, / Хранили утра хлад и синеву» — и общий его «весенний» рисунок. Россыпь деталей позволяет соотнести зловещее намерение попа — «И даже нож готовил, может быть» — с «думой лютой» героя-рассказчика хорошо известного стихотворения о ревности и готовящемся возмездии за неверность: «Припас я вострый нож». Персонаж Некрасова спасен от преступления «зеленым шумом», согласно авторскому примечанию — народному названию «пробуждения природы весной», благодаря которому «Нож валится из рук, / И все мне песня (курсив мой. — А. Н.) слышится / Одна в лесу, в лугу: / Люби, покуда любится, / Терпи, покуда терпится, / Прощай, пока прощается, / И Бог тебе судья»[761]. В «Собачьем вальсе», как видим, повторены ключевые мотивы «Зеленого шума», позволяющие достроить не проговоренный сюжет — любовная измена (разумеется, не представительницы песьего племени, но женщины; в таком случае слова «собака» и «сука» должны читаться как пейоративы) и месть (к счастью, несостоявшаяся). Такую трактовку можно было бы счесть натянутой, если б как раз в пору «Собачьего вальса» в поэзии Самойлова не начали мощно звучать темы гибнущей (утраченной) любви, ревности и жестокого воздаяния за неверность: в 1976–1977 годах написаны «Пярнуские элегии», в 1977-м первое из «Двух стихотворений» («Он заплатил за нелюбовь Натальи…») и поэма «Сон о Ганнибале», в которой «личный» и «пушкинский» планы не менее важны, чем собственно сюжет — страшная история прадеда поэта и его первой жены[762].

То же (с понятной поправкой) можно сказать о «Собачьем вальсе», который, однако, заканчивается счастливо (хотя автор, разумеется, помнит и о том, как была «зарезана» ключевая строфа «Соловьев Ильдефонса-Константы», и о том, как завершились жизненные драмы царского арапа и его правнука). Это решение может удивить по двум причинам.

Во-первых, Самойлов вовсе не склонен к хэппи-эндам: трагические ноты скрыто присутствуют и во внешне шутливом «Свободном стихе» («В третьем тысячелетье…»), где забавная путаница времен не отменяет темы обреченности Пушкина (сложно соотнесенной в последних строках с Христовыми Страстями), ни во внешне идилличном «Отрывке» («Мария была курчава…»), где за отказом молодой матери «нового агнца» принести в жертву баранов следует пророческая реплика пастухов («— Как знаешь, — они отвечали, — / Смотри, не накликай печали» — 211, 212), ни в буффонной «Королевской шутке». (Опускаю множество более простых в этом плане текстов.)

Во-вторых, благополучная развязка «Собачьего вальса» прямо противоречит избранному Самойловым образчику. «Бесконечный» стишок о попе и собаке был канонизирован в качестве канвы для пародий сборником «Парнас дыбом» (1927). Авторы «Парнаса…» изобрели выигрышную (позднее использованную и другими пародистами) модель: общеизвестный фольклорный текст с кошмарным сюжетом, заканчивающимся гибелью центрального персонажа («У попа была собака…», «Жил-был у бабушки серенький козлик…», «Пошел купаться Веверлей…»), излагается резко индивидуальным слогом сочинителей разных эпох и народов. Все без исключения тексты «Парнаса дыбом» (не только первой редакции, но и писавшиеся позднее и собранные под одной обложкой лишь в 1989 году[763]) завершаются печально: поп всегда убивает собаку, волки съедают серенького козлика, а Веверлей тонет, обрекая Доротею на окаменение.

Когда похожую схему взял на вооружение Юрий Левитанский в «Сюжете с вариациями», он, приведя «канонический текст» «Сказания о зайце», снабдил его примечанием: «В некоторых редакциях „Сказания“, явно относящихся к более позднему времени, после слов „Умирает зайчик мой“ следовали еще две строки: И везут его домой / Потому что он живой…»[764] Левитанский, видимо, и построил свой цикл на «заячьей» истории потому, что та позволяла отринуть «убийственную» концовку. Ссылка на «некоторые редакции» оправдывала доминирующий в «Сюжете…» оптимизм. В большинстве «вариаций» заяц спасается (иногда этому сопутствует указание на истинно добрую натуру охотника, безвинно оклеветанного «Сказанием…»), в ряде других — с печальным финалом — зайцеубийца строго обличен.

«Сюжет с вариациями» не только свод мастерских пародий на поэтов-современников, но и цельная книга, в изрядной мере пародирующая поэтику самого Левитанского (мечта о гармоничном бытии в сочетании с лирической меланхолией). Скрытая автопародийность сближает цикл Левитанского с «Собачьим вальсом», однако именно «родство» позволяет оценить специфичность самойловского решения, значимо и знаково оспорившего устойчивую традицию игры с «собачьим» текстом.

Возникает вопрос: зачем Самойлову понадобился счастливый финал?

Восславив победу неразрывно меж собой связанных искусства и любви (пусть представленных в гротескном плане), Самойлов опровергал ожидания той аудитории, для которой была важна поэтика «Парнаса дыбом», но одновременно сигнализировал «своему» читательскому кругу о неизменности собственной позиции. Объектом пародии в «Собачьем вальсе» были не отдельные (пусть наиболее популярные) стихи автора, но его мировидение, эстетика и неотделимый от них образ поэта, важнейшие составляющие которого — победительный оптимизм, благодарное отношение к жизни, вера в любовь и искусство. Выше говорилось о затаенном трагизме многих «светлых» стихов Самойлова. Важно, однако, что трагизм их именно скрытый, спрятанный в гармонии целого[765].

С другой стороны, Самойлов вносил ноту света и надежды даже в зримо «отчаянные» опусы. Так обстоит дело в последней из «Пярнуских элегий», где за вопросом к Шуберту («Музыка — лекарь?») следует ответ «Музыка губит», а в финале гудит «Музыка насмерть. / Вьюга ночная». Начинается же элегия другим вопросом — «Чет или нечет?», ответ на который: «Шуберт. Восьмая» (242–243). Самойлов говорил Ю. Ч. Киму, что имел в виду Седьмую симфонию, а в стихах назвал ее Восьмой «для благозвучия»[766]. Объяснение явно ироничное: никакой звуковой дисгармонии слово «седьмая» бы в стихи не внесло, а обсуждаемая симфония (великая «Неоконченная», 1822), как правило, именуется Восьмой (с учетом более ранней действительно незавершенной Седьмой), а не Седьмой. Поэту было важно противопоставление «чет — нечет» (жизнь — смерть), выбор «четного» номера одолевал смертельную семантику заключительных строк. Видимо, по той же причине трагический цикл составляют шестнадцать (четное число, удвоенная Шубертова восьмерка) элегий. Само обращение к «нелепому» и «маленькому» Шуберту напоминало о старом (1961) стихотворении «Шуберт Франц», где композитор был обрисован в сходных тонах, а финал сулил его конечное торжество: «Но печали неуместны! / И тоска не для него!.. / Был бы голос! Ну а песни / Запоются! Ничего!» (114).

В мире Самойлова (где, конечно, есть и зло, неверность, глухота, равнодушие и вражда к художнику, бедность, страх, ревность и т. п.) поп должен восхититься собакой, все ей простить и по мере возможности подхватить ее мелодию. Иначе это будет мир какого-то другого поэта. Самые выстраданные мысли, интимные чувства, устойчивые поэтические мотивы здесь должны получить скоморошью огласовку, ибо «искусство — смесь / Небес и балагана», а поэт «сделал вновь поэзию игрой» (279). И ровно по этой же причине внешне комический (автопародия), но глубинно серьезный (credo) текст должен быть спрятан от публики. В том числе и от тех, кто сочувственно (а то и восторженно) относился к мастеру, но далеко не всегда был способен уразуметь драматизм и сложность его поэтического мира. Ни в вышедших после 1977 года поэтических книгах, ни в однотомном и двухтомном сводах избранного, ни в оказавшемся итоговым «малом избранном» («Снегопад», 1990) «Собачий вальс» перепечатан не был. Самойлов «закопал» его не в письменном столе (как многие другие яркие стихи), но на газетной юмористической странице, обращенной отнюдь не к ценителям поэзии и обреченной (самой своей газетной природой) помниться в лучшем случае несколько дней. А ведь Собака пела…

А. Немзер (Москва)

Гений жизнетворчества: Ольга Ваксель в зеркале своих воспоминаний и стихов

Дичок, медвежонок, Миньона…

О. Мандельштам

В Лютике не было как будто ничего особенного, а все вместе было удивительно гармонично; ни одна фотография не передает ее очарования.

Е. Мандельштам

То была какая-то беззащитная принцесса из волшебной сказки, потерявшаяся в этом мире…

Н. Мандельштам

Я спрашивал тогда бабушку:

«Ведь Лютик — это такой цветок, а почему маму называют Лютиком?»

Она ответила: «В детстве твоя мама и была как цветочек».

А. Смольевский

1

…Нескольких стихотворений, обращенных Осипом Мандельштамом к Ольге Ваксель или же посвященных ее памяти, более чем достаточно для того, чтобы заинтересоваться адресатом и посвятить ей самой отдельную книгу.

Именно это и сделал первым Александр Ласкин, написавший о ней документальную повесть «Ангел, летящий на велосипеде»[767]. При этом он опирался на архив О. Ваксель, предоставленный в его распоряжение ее сыном А. А. Смольевским: в этом архиве — ее воспоминания, стихи и рисунки. Вместе с тем повесть, хотя бы и документальная, создавалась по законам художественного, а не научного жанра, и ее изначальные первоисточники оставались в тени.

Последние выйдут на свет и в свет в книге «„Возможна ли женщине мертвой хвала?..“ Воспоминания и стихи Ольги Ваксель», готовящейся в настоящее время к публикации в издательстве РГГУ (в серии «Записки Мандельштамовского общества»): в нее войдет полный корпус стихотворений и воспоминаний Ольги Ваксель, подготовленных текстологически, откомментированных и проиллюстрированных фотографиями и рисунками[768].

2

И тут-то произошло самое неожиданное и самое важное: оказалось, что Лютик (домашнее прозвище Ольги Ваксель) куда более сложная, глубокая и самостоятельная фигура, чем это было принято полагать, основываясь на одних лишь воспоминаниях Н. Я. Мандельштам, рисовавшей ее как красавицу-капризулю, к тому же марионетку в материнских руках. Крупным планом всплывает другой ее образ, именно тот, что мы уже раз видели — в мандельштамовских стихах. И даже начинает казаться, что понимаешь, в чем секрет ее привлекательности.

Это не только женская красота и обаяние, это еще и то, что мы бы назвали гением жизнетворчества.

Потрясающие вкус, находчивость, шарм, искренность… Состряпать гениальные завтраки — буквально из ничего; сшить гениальный вечерний наряд — из шторы; прогнать разбойников гениально находчивой фразой («Эй, Коля, Петя, Миша, вставайте, разбойники пришли!»[769]) и ручным фонариком, изображающим пистолет, — вот что было ее стихией и ее амплуа.

Существенное проявление жизнетворческих талантов Лютика — и ее поэзия[770]. Не так уж важно, что объективно Ольга Ваксель была поэтом слабым, откровенно подражающим Ахматовой «Четок», Гумилеву «Романтических цветов» и, немножечко, Мандельштаму «Камня». Важнее всего само поэтическое мироощущение, к которому она чувствовала себя причастной и из которого вытекало ее отношение к стихам и к пониманию поэзии.

Жизнетворчество Ольги Ваксель распространялось и на ее личную жизнь. Тут оно было часто загадочным и непредсказуемым для нее самой. Какой-то механизм, запрограммированный сначала на восторг и взлет, а потом на крах, на падение, на разрыв, на развод и — в самом крайнем случае — на выстрел!

А вот быть хорошей матерью, например, в ее амплуа не входило. В иные периоды она как будто напрочь забывала, что у нее есть сын. «Общество Аси[771] — это хорошо, но не вечно же! Полтора месяца полнейшего одиночества даже мне показались целой вечностью». Больного и слабого, но формально пристроенного куда-то, она могла не видеть сына неделями, легко уговаривая себя тем, что с ним, мол, все в порядке (как это и произошло, например, в 1929 году, пока заболевшего корью Асика не поместили в лазарет в Сиверской, известив ее телеграммой).

Казалось бы, ребенок должен был если не ненавидеть, то уж, во всяком случае, недолюбливать столь эгоистичную и эгоцентричную мать. На деле же он ее буквально боготворил и никогда ни за что не осуждал, во всех ее конфликтах (с отцом ли, с бабушкой или с кем-то еще) преданно вставая на ее и только на ее сторону.

А конфликтов в жизни Лютика было с лихвой, как и приводящих к ним контактов. Ее общительность не знала ни границ, ни усталости. Круг знакомств еще с детства был необъятным и охватывал сотни людей — от портовой голи до Государя Императора.

Твердое знание о ее семье, о ее матери, отце и отчиме позволяет лучше понять то, что произошло с нею самой: сложносоставные (но фактически безмужние) семьи — и у ее матери[772], и у нее. Родители разошлись, когда ей не было и трех лет, она же ушла от Арсения Федоровича Смольевского, не дождавшись даже рождения сына (развелись они спустя год, и еще год прошел, пока отец, у которого жил ребенок, не отдал его матери).

Осипа Эмильевича она и Надежда Яковлевна в шутку называли «мормоном», весело и прозрачно намекая на практикуемую мормонами полигамию. Пишет об этом, как и о многом другом, Ольга Александровна легко и безо всякой застенчивости — чувствуется, что сексуальная революция произошла у нее лично уже давно[773].

«Грозный муж» не был ее первым мужчиной (невинности Лютик лишилась в 11 лет — и, в сущности, из любопытства), но первая же близость с ним показалась ей настолько отвратительной, что она его возненавидела. Боясь перенести эту ненависть на всех мужчин, она испробовала то же самое и с другим («для сравнения», как она холодно пишет) — и, увы, с неизменным результатом. Все это, возможно, проясняет порхающий стереотип ее последующего поведения с бесчисленными ухажерами, разочароваться в которых она так боялась: быстро и легко, почти бездумно сойтись — и еще быстрей и еще легче, безо всяких сожалений расстаться!

Главный «мормон» воспоминаний Ольги Ваксель — бесспорно, она сама: от ее скоротечных романов и увлечений просто рябит в глазах, на некоторых страницах умещается по два, а то и три партнера, зато о каждом (или о каждой) она находит как доброе слово, так и не очень доброе. Почему-то она явно благоволила к морякам, пожилым и родственникам своих ухажеров, иногда к женщинам.

Сил удержаться и устоять хватало ей самое большее на неделю. Рациональнейший Е. Э. Мандельштам, де-факто жених Лютика летом 1927 года, сам отказался от нее после того, как встретил ее на батумской набережной со своим приятелем, с которым накануне и познакомил. Но вот что характерно: и спустя сорок лет после событий он, беседуя с третьим участником этого путешествия — Арсением Арсеньевичем, явно сожалел о том, что Лютик не осталась с ним и не вышла за него замуж!

А вот что она пишет о своем втором муже:

…Зная себя, я не надеялась сохранить такие же чувства, тем более, что характер их был слишком реальный. Мне жалко было Льва, который плакал как ребенок, уходя по моему капризу в такой далекий рейс. Было несомненно, что если он не любил меня, когда мы поженились, то любит теперь, как только можно любить на Земле. Я сама в эти последние дни любила его без памяти. <…> В это время мне пришла в голову мысль немного поинтересоваться моей соседкой по дому…

И т. д.

Каждый из очарованных и брошенных ею мужчин — а «общей не ушли судьбы» не только братья Мандельштамы, а буквально все, не исключая, по-своему, и Христиана Вистендаля, — был с нею по-настоящему счастлив! Иначе бы не возвращались они к ней или за ней, почти каждый, так упорно и дружно.

Гётевский образ Миньоны из «Вильгельма Мейстера», возникший у Мандельштама, удивительно точен. Лютик и была его живым воплощением: бродячая циркачка, поющая дивные песни, которые околдовывали слушателей, почти девчонка, рядящаяся в мужские одежды, и в то же время зрелая чувственная женщина, умеющая глубоко и возвышенно любить и страдать. Вместе с тем было в Лютике что-то и от Кармен — бесконечно женственной, непреодолимо влекущей, вожделенно греховной и патологически неверной, а также от Термины, богемной умницы-грешницы из «Степного волка» Гессе, густо настоянного все на том же Гёте. В неодолимой притягательности богемы и в ее творческом начале — страшная ее сила, а в неотвратимой от нее и после нее изжоге и мути — ее небесплодная суть.

Всем им прямою противоположностью была бы, кажется, Гретхен из «Фауста» — милое и безгрешное существо, созданное для семейного счастья и сулящее именно его, но — милостью дьявола — распятое вместе с дитем на кресте людских предрассудков!

Не оттого ли так тянется — пусть и безнадежно — Лютик и к чему-то прямо противоположному или к попросту нормальному: к подруге ли Леле Масловской, к Саше ли Кагану («совершеннейшему человеческому существу», осторожно пытавшемуся, пусть и безуспешно, перевоспитать ее) или к тому же Христиану Вистендалю?

3

Воспоминания Лютика содержат в себе важный предметный комментарий к мандельштамовским стихам. Так, «медвежонок» — это ее детская любовь к плюшевым мишкам, будь то чужой «большой медведь с пуговичными глазами, очень грустный и лохматый», или собственный «большой толстый мишка с очень длинной шерстью и кротким выражением лица».

Ольга Ваксель — вся волшебство и непосредственность, но вовсе не святость и отнюдь не простота. Это видно уже из того, что в своих воспоминаниях она говорит много и весьма откровенно, но говорит далеко не все и вспоминает не обо всех, кого определенно помнила![774]

Так, она сознательно умалчивает о том, что знала Осипа Мандельштама еще по дореволюционному Коктебелю, и вовсе не упоминает Евгения Мандельштама, так что читатель может подумать, что ее черноморское путешествие 1927 года с сыном было эдаким аскетически одиноким[775], тогда как на самом деле оно более всего походило на медовый месяц.

Зато она небрежно вставляет имя поэта в другом месте, и это упоминание, датируемое осенью 1916 года[776], заставляет кое-что переосмыслить и в биографии самого Мандельштама.

7 июня 1916 года, вместе со средним братом — Шурой, Осип Мандельштам приехал в Коктебель, где они провели около полутора месяцев — до тех пор, пока 24 или 25 июля телеграмма о том, что при смерти их мать, не вернула братьев в Петроград. В промежутке — обычное коктебельское обормотство и несколько совместных с Ходасевичем и Волошиным поэтических выступлений на разных площадках Коктебеля и Феодосии.

Ольга Ваксель, заболевшая весной 1916 года ревматизмом, находилась в Коктебеле уже с 8 мая. Вместе с ней были друзья ее матери — Георгий Владимирович Кусов и художница Варвара Матвеевна Баруздина («Матвеич»). Ее мать, Юлия Федоровна Львова, приехала позднее, около 22 мая, с тем чтобы уехать вместе с дочерью в Петроград около 13 августа[777]. 17 мая в Коктебель приехала Марина Цветаева с Сергеем Эфроном — чтобы уехать уже через пять дней (Эфрона вызвали телеграммой в военный комиссариат), но успела заявить, что в «это лето в Коктебеле нет духа приключений»[778].

Иного мнения была 14-летняя Олечка Ваксель: «…Исходив эти горы вдоль и поперек, я полюбила их…». Поразил ее и волошинский Дом Поэта, населенный «…почти исключительно петроградской и московской богемой. Было несколько поэтов (и тут она выразительно умолчала об О. М. — П. Н.), порядочно актеров, пара музыкантов». Несколькими страницами ниже: «Иногда в мастерской Макса устраивались вечера поэзии, в которых принимали участие все проживавшие в Коктебеле поэты разных направлений (еще одно выразительное умолчание об О. М. — П. Н.). Слушателями были избранные ценители искусств».

Видимо, именно в Коктебеле Лютик и сама начала писать стихи. На обратном пути, не желая покидать это счастливое место, она «всю дорогу ревела от огорчения и писала массу стихов и обещала сама себе туда вернуться на следующее лето».

Она сполна оценила и полюбила артистически-богемную атмосферу Коктебеля, к тому же она была влюблена — но не в 25-летнего поэта с длиннющими ресницами, а в 16-летнего Лелю Павлова, сына одного из коктебельских дачевладельцев. Большая полудетская-полувзрослая компания совершала частые вылазки в карадагские бухты, Лютик бегала между морем и берегом — сообразно возрасту — в трусиках и сетке. Мандельштама в эти вылазки, судя по ее воспоминаниям, не брали, но в том-то и дело, что безусловно доверять ее воспоминаниям как раз и не надо.

Осмелюсь предположить, что Мандельштам все же был членом этой развеселой «сердоликовой» компании и что, когда в июле 1935 года в Воронеже он вспомнил о Коктебеле и написал эти стихи:

Исполню дымчатый обряд: В опале предо мной лежат… —

он вспомнил и об Ольге Ваксель 1916 года — его июньские стихи ее памяти еще не остыли!..

И если бы там, в Сердоликовой бухте, его не было, то с чего бы это вдруг он стал осенью того же 1916 года, кося под «родственника» нашей институтки, навещать ее в приемные дни в Екатерининском институте, располагавшемся на Фонтанке[779].

Об этом визите, кстати сказать, в воспоминаниях Лютика упоминание есть, и имя Мандельштама наконец-то названо:

В приемные дни дежурили в зале девочки, никого не ожидавшие к себе на прием. В двух концах зала сидели за столом инспектрисы, окруженные сидящими на длинных скамьях дежурными, к ней подходят родственники, называют фамилию, класс и степень своего родства. Молодых людей, приходивших на прием, допрашивали очень тщательно, но все они прикидывались родственниками, пленяли инспектрису хорошими манерами и проходили. Таким образом, у меня перебывали Арсений Федорович[780], узнавший о моем пребывании в институте от своей приятельницы — учительницы музыки, поэт Мандельштам, Георгий Владимирович Кусов и мои друзья детства Аркадий Петерс, молодой офицер, и Юра Пушкин.

Мечта Лютика сбылась, и она побывала в Коктебеле и на следующее лето — в 1917 году. 20 июня ее привезла мать, но пробыла она с дочерью недолго — не более двух недель, после чего уехала, оставив дочь под опекой семейства Ниселовских. Сама же Ольга провела в Коктебеле больше двух месяцев — вплоть до начала сентября[781]. О, это была уже кто угодно, только не дитя в трусиках и сеточке! Без разрешения и без спросу она отважилась на самостоятельную двухнедельную «прогулку» по Крыму, однако имени своего спутника или спутников, что характерно, не назвала. Но был им определенно не 17-летний уже Леля Павлов, поцеловать которого в первый и единственный в жизни раз Лютик решилась лишь в день своего внезапного оставления Коктебеля.

Очень долго — примерно с 20 мая по 10 октября — был в 1917 году в Крыму и Осип Мандельштам. Сначала около месяца он прожил в Алуште (на даче актрисы Е. П. Магденко), затем, 22 июня, переехал в Коктебель, откуда снова вернулся в Алушту в конце июля, но на этот раз ненадолго, ибо в августе, сентябре и октябре он уже жил в Феодосии.

Таким образом, как минимум на месяц — с 23 июня и по конец июля — Мандельштам «совпал» в Коктебеле с Лютиком. Едва ли он имел какое-либо отношение к Ольгиной «отлучке», но и в том, что они в Коктебеле виделись и общались, сомневаться не приходится.

Это об этом лете у Мандельштама сказано в стихах 1931 года:

…Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных Я убежал к нереидам на Черное море, И от красавиц тогдашних — от тех европеянок нежных — Сколько я принял смущенья, надсады и горя!..

Кто они, эти «те», эти «европеянки нежные»? Саломка, соломинка — Саломея Андроникова? Или Марина Цветаева, в чей «монастырь» в Александровой Слободе Мандельштам буквально приперся, непрошенный, в прошлогоднем июне, после чего, уже в Крыму, она прямо-таки избегала оставаться с ним наедине? А может, Анна Зельманова? Или Анна Рашюва? Или сама Вера Судейкина в Алуште? Или же кто-то еще? — Ведь недаром на 1916 год приходится бум мандельштамовских записей в дамских альбомах! И нет ли среди этих «тех» хотя бы малой частички уже и от Лютика?..

4

Как бы то ни было, но не так уж и неправа была Анна Ахматова, когда, читая воспоминания и стихи Ольги, вздрагивала на слове «реснички». Это слово было для нее индикатором одного и только одного человека — Осипа Мандельштама. «Колют ресницы…»[782], «Как будто я повис на собственных ресницах…»[783] — Мандельштам буквально ощущал свои ресницы как «какой-то добавочный орган»[784].

И даже если Христиан Вистендаль, норвежский вице-консул, и был прозван Ольгой Ваксель «ресничками», то он мог быть тут только вторым. Первыми «ресничками» был Осип Мандельштам — оттого-то и приняла она поначалу своего викинга-Христиана за еврея!

Следующая встреча Лютика и Ресничек-Первых произошла в середине января 1925 года. Но что это была за встреча!

Словно молния поразила поэта, когда он вдруг — на улице и совершенно случайно — встретил Ольгу. Перед ним стояла не девушка-цветок из семнадцатого года (и уже тем более не девочка в трусиках и сеточке из шестнадцатого), а, по выражениям Ахматовой, самая настоящая «ослепительная красавица»[785], прекрасная, «как Божье солнце»[786].

Он был сражен, причем настолько, что не замечал ни обострения болезни жены, ни собственных сердечной — в прямом смысле слова — болезни и одышки.

Все было ярко и скоротечно — и в середине марта уже кончилось. Если не считать двух замечательных стихотворений…

«Дура была Ольга — такие стихи получила!..»[787]

5

Версии из двух женских углов этого треугольника прямо противоположные. Согласно Ваксель, у них был некий гетерогамный союз во главе с Надюшей, как ее называет Ольга. И все бы ничего, если бы третий, Осип Мандельштам, этим и ограничился, но тот вздумал разрушить этот гедонистический оазис и, бросив жену, непременно хотел жениться на Ольге. Согласно «Надюше», Ольга была плакса и маменькина дочка, откровенно — и под дирижерскую палочку матери — отбивавшая у нее мужа и не стеснявшаяся заявиться к ним даже после того, как Мандельштам — неожиданно и твердо — сделал свой окончательный выбор.

Надежда Яковлевна высказывалась по этому поводу как минимум четырежды: в письмах Александру Гладкову и Тате Лившиц и дважды в воспоминаниях — в книге «Об Ахматовой» и во «Второй книге».

Наиболее лаконично первое по времени высказывание — в книге об Анне Андреевне[788]. Судя по всему, Надежда Яковлевна, описывая здесь этот кризис, еще не читала воспоминаний Ольги Ваксель (точнее, их фрагмента о себе и о Мандельштаме).

В таком случае это было написано еще в 1966 году, поскольку знакомство с мемуаром Лютика состоялось в феврале 1967-го, когда ее посетил Евгений Эмильевич и показал означенный фрагмент, любезно перепечатанный для него на машинке сыном Лютика. Эти страницы взволновали Надежду Мандельштам до чрезвычайности — ей все мерещилось (и это впоследствии подтвердилось), что фрагмент не полный, что есть в этих воспоминаниях что-то еще!

Это «что-то еще» потому так и взволновало ее, что было не вымыслом, а правдой, и то, как это «что-то» могло преломиться в чужих воспоминаниях, глубоко и сильно тревожило и задевало ее. Убедиться в том или ином, но минуя при этом Евгения Эмильевича, стало для нее поэтому глубокой потребностью и чуть ли не идеей фикс.

Человеком, который раздобудет для нее полностью весь мемуар Лютика, Надежда Мандельштам «назначила» Александра Гладкова, «литературоведа и бабника», как она сама его охарактеризовала. 8 февраля 1967 года она отправила ему письмо, поражающее своей длиной, но еще более — откровенностью[789].

Но иначе, правда, было бы не объяснить ту самую настоящую панику, что в письме названа «легким испугом», и тот случившийся с ней припадок «ужаса публичной жизни» — мол, «все выходит наружу, да еще в диком виде».

Что предпринял Гладков, мы не знаем. Он уехал в Ленинград — к своей актрисе-жене — и пропал! И Надежда Яковлевна принялась его искать, сама обратившись за помощью к Тате Лившиц — той самой, кого она не слишком-то хотела видеть в качестве своей конфидентки.

6

Но ни Гладков, ни Тата с добыванием воспоминаний О. Ваксель для Надежды Яковлевны не преуспели, и она ознакомилась с ними именно по той копии, которой располагал Евгений Эмильевич.

Надо ли говорить, что такие, встреченные в записках Ваксель, характеристики «Надюши», как «прозаическая художница» или «ноги как у таксы», были для Надежды Яковлевны просто непереносимы!

Поглядевшись в зеркало чужих мемуаров, она ощутила себя остро уязвленной и униженной. Мертвая Ольга, снисходительно смотрящая с этих страниц на нее сверху вниз, и из могилы нанесла ей сокрушительной силы удар и как бы отомстила сполна за все «свинство» мандельштамовского разрыва. Нелепое предположение о том, что воспоминания Лютика не то надиктованы, не то записаны ее матерью, только подчеркивает ту растерянность и то замешательство, в которые вдруг впала Надежда Яковлевна.

Возможно, именно тогда она и ощутила настоятельную потребность написать свою версию событий и тем самым «ответить» Лютику — то ли защищаясь от ее несказанных слов, то ли атакуя. Ей вдруг открылись и убойная сила мемуаров, и преимущества печатного и первого слова перед устными оправданиями: вон сколько громов и молний переметали они с Анной Андреевной и в Жоржика Иванова, и в Чацкого-Страховского с Маковским, и в Миндлина с Коваленковым, а чувство победы или торжества справедливости в их устном споре против напечатанного все равно не возникало. А еще, кажется, она поняла — и как бы усвоила! — одну нехорошую истину: не так уж и важно, правдив мемуар или лжив.

Интересно наблюдать и ту роль, которую тема Ольги Ваксель и эскизы к ней сыграли в формировании текста и атмосферы «Второй книги» Надежды Мандельштам, где Лютику посвящена уже не пара абзацев, как в «Об Ахматовой» и в письмах, а целая главка («Пограничная ситуация»), не считая многочисленных упоминаний до и после этой главки.

Надо, однако, сказать, что сексуальная тематика отнюдь не была табу в разговорном обиходе вдовы Мандельштама. Так, ей уделено немало место в единственном видеоинтервью, данном Надеждой Яковлевной для голландского телевидения в середине 1970-х. Пишущий эти строки, часто посещавший Надежду Яковлевну во второй половине 1970-х годов, может засвидетельствовать, как охотно она обращалась к теме плотской любви и ее нетрадиционных разновидностей. Иногда для этого был повод (скажем, выход в «Новом мире» «Повести о Сонечке» Марины Цветаевой), но чаще всего никакого повода не требовалось. Рассказы о ее киевских любовниках (без называния имен!) и фразочки типа «Ося был у меня не первый» с комментариями никогда не выходили на первый план, но не были и редкостью.

Некоторые мемуаристки, преодолев неловкость, фиксируют проявления сексуальной революции у Надежды Яковлевны и в 1920–1930-е (Э. Герштейн[790]), и в 1940-е (Л. Глазунова) годы.

Время богемной юности не прошло для Надежды Яковлевны бесследно. Да и Лютик едва ли уступала ей по степени раскрепощенности. А по какому-то внутреннему счету, особенно если мерилом считать любовные стихи, Надежда Яковлевна тогда Лютику все-таки «проиграла»! Иначе бы не бросила в сердцах про дуру-Лютика, получившую такие стихи!..

7

Довольно существенно, что Ольга Ваксель была поэтом. Стихи являлись проявлением и потребностью ее высокоталантливой натуры, и не так уж важно, что объективно она была поэтом слабым, эпигоном акмеистов, прежде всего Ахматовой и Гумилева.

Самые ранние стихи Лютика датированы летом 1918-го, самые поздние — октябрем 1932 года. Но поэзия уже занимала ее и в 1916-м, когда, в Коктебеле, она виделась с Мандельштамом и тосковала по Арсению Федоровичу, своему будущему мужу, разражаясь в его адрес стихами. Хорошо, что они не сохранились.

Сохранившимся еще долго были свойственны неуклюжее изящество и подростковая угловатость: «И все чернее ночи холод, / Я так живу, о счастье помня, / И если вдохновенье — молот, / Моя душа — каменоломня» («Павловск», 1920). Или: «Задача новая стоит передо мной: / Внимательною стать и вместе осторожной, / И взвешивать, чего нельзя, что можно…» (1922). Или: «И лето нежное насыплет на плеча / Крупинки черные оранжевого мака» (1923).

Возможно, тут сказывалось и то, что Ольга и не помышляла разносить свои стихи по редакциям (а многое, кстати, и напечатали бы!) и оттого не считала нужным окончательно их отделывать. Она даже не показывала их своим друзьям-поэтам — тому же Мандельштаму, например. Вместе с тем, и не будучи публичным поэтом, она определенно себя ощущала поэтом как обладателем некоего дара:

Но если боль иссякнет, мысль увянет, Не шевельнется уголь под золою, Что делать мне с певучею стрелою, Оставшейся в уже затихшей ране? («Когда-то, мучаясь горячим обещаньем…», 1921)

И уже по одному ощущению своей тайной причастности к поэзии личность Мандельштама, поэта публичного и бесспорного, была Лютику отнюдь не безразлична. В воспоминаниях видно, как она изо всех сил старается представить его фигуру комической, а личность — скучной и назойливой. Но это деланное безразличие! Несомненно, она видела и ценила в нем замечательного поэта, тянулась к нему, мечтала показать ему свое. (А может быть — вопреки имеющимся свидетельствам, в том числе и своим, — и показывала?..)

Большинство ее стихов написаны в традиционном раннеакмеистическом ключе, с характерным сложным грамматическим рисунком и романтическим настроением. В них как бы законсервировались десятые годы, и они были не хуже того, что тогда печаталось, например, в «Гиперборее».

Прототипы же легко узнаваемы: тут и Гумилев, и Ахматова, и Мандельштам. Иногда (не часто) на страницы врывается и ее собственная биография, как, например, в стихотворении «Дети» (1921–1922):

У нас есть растения и собаки. А детей не будет… Вот жалко. <…> На дворе играют чужие дети… Их крики доносит порывистый ветер.

Несколько чаще среднеакмеистического обретается на ее страницах тема смерти: «Мне страшен со смертью полет… / Но поздно идти назад» (1921). Или: «И если снова молодым испугом / Я кончу лёт на черном дне колодца, / Пусть сердце темное, открытое забьется / Тобой, любимым, но далеким другом» (1922). Или: «Мне-то что! Мне не больно, не страшно — / Я недолго жила на земле…» (1922).

Конечно, ожидаешь найти «следы» и Мандельштама — и находишь! Например, в стихах февраля 1922 года:

Ведь это хорошо, что я всегда одна. Но одиночество мое не безысходно: Меня встречаешь ты улыбкою холодной, А мне подобная же навсегда дана… Ведь это хорошо, что выпита до дна Моя печаль, и ласка так нужна мне. Иду грустить на прибережном камне, Моя тоска, как камень холодна… Не много пролито янтарного вина, Когда весь мир глаза поцеловали; И думаю, что радостней едва ли И девятнадцатая шествует весна… Очнувшись от блистательного сна, Пыталась возродить его восторг из пепла, Но небо солнечное для меня ослепло Сквозь искры алые обмерзшего окна. И ширились лучи от волокна Дрожащего, испуганного света… Кто знает, что дороже нам, чем это, Когда душа усталости полна. (7 февраля 1922)

Или:

Какая радость молча жить, По целым дням — ни с кем ни слова! Уединенно и сурово Распутывать сомнений нить, Нести восторг своих цепей, Их тяжестью не поделиться. Усталые мелькают лица, Ты ж пламя неба жадно пей! Какое счастье, что ты там, В водовороте не измучен (Как знать мне, весел или скучен?), Тоскуешь по моим цветам. Как хорошо, что я так жду, И, словно в первое свиданье, Я в ужасе от опозданья, Увидев за окном звезду. (11 февраля 1922)

И не о ресницах ли самого Мандельштама (до Вистендаля еще чуть ли не десятилетие!), часом, вот эти строчки? —

Стройнее и ближе, зарей осиянный, Чуть видимый оку, приблизившись плавно, Встаешь успокоен, счастливый и сонный, Глядишь сквозь ресницы с влюбленностью фавна. (21 декабря 1921)

Стихов, написанных в 1925–1930 годах, нет, или они не сохранились. Да и за 1931–1932 годы осталось всего три или четыре стихотворения.

И это, отметим, уже совсем другие стихи — без угловатости и подражательности. В них есть и свобода, и, в общем-то, легкое мастерство.

Я не сказала, что люблю, И не подумала об этом, Но вот каким-то теплым светом Ты переполнил жизнь мою. Опять могу писать стихи, Не помня ни о чьих объятьях; Заботиться о новых платьях. И покупать себе духи. И вот, опять помолодев, И лет пяток на время скинув, Я с птичьей гордостью в воде Свою оглядываю спину. И с тусклой лживостью зеркал Лицо как будто примирила. Все оттого, что ты ласкал Меня, нерадостный, но милый. (Май 1931)

В последнем же стихотворении — еще и прямые указания на причины трагедии, толкнувшей Ольгу Ваксель на самоубийство[791].

8

Пора уже вернуться к Ресничкам-Вторым, к Христиану Вистендалю. Вот описания их первых встреч:

Было довольно скучно. Музыканты играли все те же, тысячу раз слышанные вещи, «Рамону» и др. Все те же надоевшие лица завсегдатаев «Европейской», смешные пары, танцующие с ужимками, словом, пора было уходить. Вдруг Николай обнаружил на той стороне зала нечто примечательное. «Посмотрите на этого молодого еврея, какие у него замечательные ресницы!» Я возразила: «Не только ресницы». И вечер сразу наполнился большим содержанием.

Спустя некоторое время Лютик и Реснички оказались вдвоем:

…Я сообщила ему, что влюблена в него, как девчонка. В первый раз в жизни он слышал подобное признание, и не знал, как на него реагировать. Он никак не мог принять этого всерьез, но все же хотел выслушать все, что я могу ему сказать. <…> Он был очень серьезен и внимателен. <…> Я вложила всю горячность своего увлечения в ласки, которыми осыпала его, и он сам был теперь ближе, нежнее и человечнее. Это было потрясающее счастье, после которого можно было умереть без сожаления или пережить долгую и скучную жизнь, согреваясь одним воспоминанием о нем. Я спала урывками, просыпаясь с блаженной улыбкой; видела его во сне, как будто мы не расставались.

Еще позднее;

Около этого времени, встретив Х[ристиана], я согласилась снова встречаться с ним. Я чувствовала себя в силах быть ровной, спокойной, не доставлять ему неприятностей своей экспансивностью, которая его пугала.

Итак, на совершенно новых началах мы виделись снова. Теперь эти встречи в тихом шведском Консульстве были моим отдыхом, моей радостью. Ради них я готова была на все. <…> Сначала мне казалось, что Х[ристиан] так же сух и холоден, как раньше, но постепенно от раза до раза он стал проявлять ко мне настоящую нежность и внимание совершенно другого порядка, более человечного. Я была счастлива, как только это мыслимо…

Воспоминания О. Ваксель заканчиваются описанием разгоревшейся страсти:

…Когда я обнимала его, — это был действительно трепет живого сердца. Он говорил мне, что ожил, что он снова хочет жить и любить меня и работать, сделать что-нибудь для своей маленькой Норвегии. Я была горда и счастлива.

Бывали минуты, когда мне казалось, что возвращается пора безумия, что я снова слишком начинаю увлекаться, что я мучаю моего друга своей чрезмерной страстностью. Но я вовремя брала себя в руки, только сжимала зубы до скрипа, чтобы не проявить как-нибудь своих бурных настроений. Иногда во сне мне казалось, что я громко произношу его имя. Я просыпалась, обнимая подушку.

Все это было написано весной 1932 года — частично самой Ваксель, но большей частью — под ее диктовку — ее третьим мужем, норвежским дипломатом Христианом Иргенс-Вистендалем. Правда, в диктовку веришь все-таки с некоторым трудом, настолько стилистически хорошо — как бы на родном языке и на едином дыхании — все написано[792].

Воспоминания обрываются на событиях весны 1932 года, когда жить Ольге оставалось всего полгода. В эти полгода уместилось не так уж мало: поездка в Крым и на Кавказ с Христианом; лето с сыном в Мурманске и подготовка сына к поступлению в школу; в начале сентября — когда было получено официальное разрешение на брак с Вистендалем — поездка в Москву для регистрации брака и получения зарубежной визы; и, последнее, приезд в Ленинград для оформления доверенностей, прощания с сыном и матерью, на чье попечение она оставляла Асика.

28 сентября Христиан увез Ольгу на свою родину, в столицу Норвегии Осло. <…> Она была окружена вниманием и трогательной заботой родных и друзей Христиана; языкового барьера не было, так как Ольга Александровна хорошо говорила по-французски и по-немецки, да и занятия норвежским у нее шли успешно. Но неожиданно для всех, прожив всего лишь месяц в семье Христиана, 26 октября 1932 года, оставив несколько стихотворений и рисунков, Ольга Александровна застрелилась из револьвера, найденного в ночном столике мужа. Сказались и ностальгия, и глубокая осенняя депрессия, и тяжесть от травли, которые несли ей бесконечные преследования со стороны Арсения Федоровича, усталость от жизни, в которой она безуспешно пыталась найти свое место. И твердое решение жить только до тридцати лет, которое она приняла. Смерть Ольги принесла большое горе всем близким[793].

Последнее стихотворение Ольги Ваксель — это своего рода предсмертная записка самоубийцы:

Я разучилась радоваться вам, Поля огромные, синеющие дали, Прислушиваясь к чуждым мне словам, Переполняюсь горестной печали. Уже слепая к вечной красоте, Я проклинаю выжженное небо, Терзающее маленьких детей, Просящих жалобно на корку хлеба. И этот мир — мне страшная тюрьма, За то, что я испепеленным сердцем. Когда и как, не ведая сама, Пошла за ненавистным иноверцем. (Октябрь 1932)

Увы, в цикле ее сердечных привязанностей (а стало быть, и «отвязанностей») ничего не изменилось: и норвежский рай оказался очередной ошибкой — непредставимой поначалу, но роковою на этот раз.

9

Весть о том, что Лютика нет в живых, что она застрелилась где-то в Скандинавии, достигла Мандельштама не сразу. В один из его приездов в Ленинград ее принес театральный журналист и, естественно, один из поклонников Лютика — Петр Ильич Сторицын[794]. Громом среди ясного неба новость не оказалась, иначе стихи памяти Ваксель — и, несомненно, другие — появились бы сразу.

Почему же тогда спусковой крючок сработал в начале лета 1935 года в Воронеже?

Причин тут две. Главная — это обращение к Гёте, занятия которым заставили Мандельштама задуматься об этапах творчества поэта и о роли женщин на этих этапах. На все это постепенно наплывал ставший уже чисто «вакселевским» образ вожделенной Миньоны.

Второе — это краткое отсутствие в Воронеже Нади. Стихи памяти Ваксель Мандельштам, безусловно, считал «остро-изменническими», и в ее присутствии такие стихи автоматически не писались.

Возможна ли женщине мертвой хвала?

Она в отчужденьи и в силе, Ее чужелюбая власть привела К насильственной жаркой могиле. …Я тяжкую память твою берегу — Дичок, медвежонок, Миньона, — Но мельниц колеса зимуют в снегу, И стынет рожок почтальона.

И сразу же слова о свадьбе в «заресничной стране» приобрели окончательный — совершенно новый и зловещий — смысл.

П. Нерлер (Москва)

«Эта муза…»: Блок и Высоцкий — на фоне Пушкина

«Посещение Музы, или Песенка плагиатора» — так называется написанное в 1969 году произведение Владимира Высоцкого, в котором упомянуто имя Блока:

Я щас взорвусь, как триста тонн тротила, Во мне заряд нетворческого зла: Меня сегодня Муза посетила, Немного посидела и ушла! У ней имелись веские причины — Я не имею права на нытье, — Представьте: Муза… ночью… у мужчины! — Бог весть, что люди скажут про нее. И все же мне досадно, одиноко: Ведь эта Муза — люди подтвердят! — Засиживалась сутками у Блока, У Пушкина жила не выходя. Я бросился к столу, весь нетерпенье, Но — господи помилуй и спаси — Она ушла, — исчезло вдохновенье И — три рубля: должно быть, на такси. Я в бешенстве мечусь, как зверь, по дому, Но бог с ней, с Музой, — я ее простил. Она ушла к кому-нибудь другому: Я, видно, ее плохо угостил. Огромный торт, утыканный свечами, Засох от горя, да и я иссяк, С соседями я допил, сволочами, Для Музы предназначенный коньяк. …Ушли года, как люди в черном списке, — Всё в прошлом, я зеваю от тоски. Она ушла безмолвно, по-английски, Но от нее остались две строки. Вот две строки — я гений, прочь сомненья, Даешь восторги, лавры и цветы: «Я помню это чудное мгновенье, Когда передо мной явилась ты»!

Перед исполнением песни автор порой сопровождал ее название подзаголовком: «История Остапа Бендера», имея в виду знаменитый эпизод из «Золотого теленка»: «И только на рассвете, когда дописаны были последние строки, я вспомнил, что этот стих уже написал А. Пушкин. Такой удар со стороны классика!» А иногда Высоцкий еще и рассказывал слушателям концертов популярную в ту пору историю о поэте Василии Журавлеве, «нечаянно» опубликовавшем под своим именем стихотворение Ахматовой. В какой-то мере сюжет песни — комический аналог ахматовской сентенции: «Но, может быть, поэзия сама — / Одна великолепная цитата». Кстати, персонаж Высоцкого не просто присваивает себе авторство пушкинских строк — он их творчески трансформирует, переводя при помощи слов «это» и «когда» из четырехстопного ямба в пятистопный; уже этого достаточно, чтобы отвести обвинение в плагиате.

Зачем Высоцкому понадобился Блок? Как нарицательный пример подлинного поэта, у которого Муза «засиживалась сутками». Выше только Пушкин: у него она «жила не выходя». (На некоторых фонограммах на месте Пушкина находился Бальмонт — наверное, таким способом автор хотел сделать более неожиданным появление пушкинских строк в конце песни. Но потом все-таки пришлось вывести Пушкина на сцену уже в третьей строфе, чтобы не ставить Бальмонта выше Блока.)

Думал ли Высоцкий, слагая эту песню, о том, что и как писал о своей Музе сам Блок? Едва ли. Никакой переклички с эстетически-программным и трагическим стихотворением Блока «К Музе» («Есть в напевах твоих сокровенных…») 1912 года здесь не обнаруживается. Зато — по-видимому, случайно — возникает некоторая параллель с ранним юмористически-пародийным стихотворением Блока, которое тот в 1895 году поместил в домашнем журнале «Вестник» с пометой «Декадентские стихи». Этот текст М. А. Бекетова привела в своей книге «Александр Блок и его мать»:

Горько рыдает поэт, Сидя над лирой своею разбитой, Лирой, венками когда-то увитой, Всеми покинутый, всеми забытый. Муза ушла от него. Стих его рифмою дышит пустою, Счастливо время поэта былое, Страшно грядущее все роковое… Время поэта прошло. Плачет он горько над лирой разбитой, Лирой, когда-то венками увитой, Всеми покинутый, всеми забытый[795]…

И у юного Блока, и у зрелого Высоцкого комическим сюжетом становится уход Музы. Высоцкий заостряет этот комизм при помощи парономазии «посетила» — «посидела». Исполняя «Песенку плагиатора», он иногда преднамеренно деформировал стихотворный ритм, переходя на «презренную прозу»: «Меня вчера… сегодня Муза посетила. Посетила, так немного посидела и ушла».

Обратим еще внимание на словосочетание «эта Муза», не очень характерное для поэтической речи. У Высоцкого местоимение «эта» — элемент прозаизации. Любопытно, однако, что оборот «эта Муза» встречался в не очень известном стихотворении Блока «Я мог бы ярче просиять…» (1903):

Но эта Муза не выносит Мечей, пронзающих врага. Она косою мирной косит Головку сонного цветка[796].

Слова «эта Муза» в беловом автографе были подчеркнуты, то есть Блок ощущал непривычность для себя такого сочетания (в единственной прижизненной публикации в газете «Час» в 1907 году курсив отсутствовал). Совпадение между текстами Блока и Высоцкого опять-таки случайное, но показательное как факт сходного поэтического словоупотребления.

Песня Высоцкого носит отчетливо шуточный характер. Но, как он сам не раз говорил, в его произведениях всегда содержится «второе дно», и притом непременно серьезное. В данной песне Высоцкого есть ощутимый зазор между незадачливым персонажем-плагиатором и автором, который в иронически-игровой форме заявляет о своих масштабных творческих амбициях, о готовности стоять в одном ряду с Пушкиным и Блоком. «Эта Муза» посещала классиков, и она же посетила автора, скрывшегося под маской не то Остапа Бендера, не то сочинителя-дилетанта.

Перекличка с Блоком содержится в финале одного из последних стихотворений Высоцкого — «Я никогда не верил в миражи…» (написано в 1979 или 1980 году):

И нас хотя расстрелы не косили, Но жили мы, поднять не смея глаз, — Мы тоже дети страшных лет России, Безвременье вливало водку в нас.

Как отметил Н. А. Богомолов, «это прямой рефлекс не только знаменитой формулы <…> но еще и названия статьи — „Безвременье“»[797]. К этому можно только добавить, что и здесь, как в случае с цитатой из Пушкина, Высоцкий «удлиняет» четырехстопный ямб источника, приводя его в соответствие с пятистопным размером собственного стихотворения: «Мы тоже дети страшных лет России». При этом «лишнее» слово «тоже» оказывается и семантически существенным. Оно устанавливает связь, во-первых, между ровесниками Высоцкого и теми, кого «расстрелы косили» в 1937 году, во-вторых, с блоковской эпохой.

В процитированной выше статье Н. А. Богомолов выявляет в другом позднем произведении Высоцкого еще одну реминисценцию из Блока — не столь очевидную, но весьма выразительную. Стихотворение Высоцкого начинается следующим образом:

Слева бесы, справа бесы. Нет, по новой мне налей! Эти — с нар, а те — из кресел, Не поймешь, какие злей. И куда, в какие дали, На какой еще маршрут Нас с тобою эти врали По этапу поведут?

Во второй строфе исследователь резонно усматривает связь со стихотворением «Пушкинскому Дому», а именно со строфой:

Что за пламенные дали Открывала нам река! Но не эти дни мы звали, А грядущие века.

При этом в перекличке текстов возникает прежде всего «трагический смысл, Высоцкий чувствовал его и в блоковском стихотворении, точно зафиксировавшем момент разочарования в грезившихся „пламенных далях“, на смену которым у Высоцкого приходят те дали, куда ведут по этапу»[798]. А пушкинские «Бесы» предстают ритмико-семантической основой диалога Высоцкого с Блоком. Триада «Пушкин — Блок — Высоцкий» здесь выстраивается не в игровом и комическом контексте, как в случае с «Посещением Музы», а под знаком трагической иронии.

Поэзии Высоцкого вообще присуща цитатность, а Пушкин и Блок — пожалуй, главные его интертекстуальные «герои». Апелляции к Блоку иногда бывают демонстративно открытыми. Как, например, в стихотворении-песне «Памятник» (1973), где инверсивно цитируется название блоковского шедевра:

Командора шаги злы и гулки.

Или в песне «Давно смолкли залпы орудий…» (1968):

Покой только снится, я знаю…

А бывают и случаи более тонкие, как в стихотворении «Слева бесы, справа бесы…» или в «Песне про снайпера, который через пятнадцать лет после войны спился и сидит в ресторане»:

Куда нам деться! Мой выстрел — хлоп! Девятка в сердце, Десятка в лоб…

А. В. Кулагин видит здесь «неслучайное интонационное совпадение со строкой из поэмы Блока „Двенадцать“»: «На спину б надо бубновый туз!»[799] Вместе с тем исследователь точно обозначает пределы цитатности Высоцкого: «Особенность песенной поэзии Высоцкого в том, что она всегда апеллирует к „общим местам“ сознания аудитории, опирающимся в свою очередь на классические, хрестоматийные формулы, известные буквально каждому слушателю, независимо от его возраста, профессии, интеллекта… Условно говоря, Высоцкий работает „по школьной программе“»[800]. Не касаясь в данном случае отличий между песнями и непесенными стихотворениями Высоцкого, заметим, что упомянутые выше тексты Блока («Рожденные в года глухие…», «Пушкинскому Дому», «Шаги Командора», «На поле Куликовом», «Двенадцать») принадлежат если уж не совсем к «школьной программе», то во всяком случае к хрестоматийно известным шедеврам. Это предостерегает нас от рискованных поисков в текстах Высоцкого следов блоковских произведений, не относящихся к часто цитируемым «хитам». Недаром, обратившись к теме Музы и упомянув Блока в качестве одного из ее любимцев, Высоцкий не прибегает к осознанному цитированию блоковских стихов на данную тему.

Коснувшись проблемы «Блок и Высоцкий» на цитатном уровне, упомянем, что параллели на уровне тематически-мотивном проводились в работах В. А. Зайцева, Н. М. Рудник, С. В. Вдовина, И. Б. Ничипорова. Здесь еще возможны новые находки, а перспектива системного соотнесения творчества двух поэтов видится в сопряжении поэтики с биографией. Искать основание для сравнительного исследования стоит не только в текстах, существуют и пересечения личностно-психологические. Вот один эмоциональный аргумент: когда в 1979 году А. В. Эфрос поставил радиоспектакль (ставший также дискоспектаклем) «Незнакомка» с музыкой Н. В. Богословского, Высоцкий оказался очень органичен в роли Поэта. Блока и Высоцкого объединяют, на наш взгляд, два общих признака: легендарность (то есть нерасторжимая связь биографии с творчеством в общественно-культурном сознании) и обращенность к неограниченному читателю, то есть к читателю вне социальных, образовательных и идеологических различий. Думается, что именно это — principium comparationis для дальнейших исследований.

Вл. Новиков (Москва)

К интерпретации нескольких мистических текстов Вяч. Иванова

История долгого взаимодействия литературы и мистицизма в своих конкретных сюжетах не раз становилась предметом изучения. Художественной литературе известны эпохи повышенного интереса к мистике, оккультизму и эзотеризму. Нет сомнения, что на рубеже веков в Европе и России все эти занятия приобрели широкую популярность. Например, месмеризм и спиритизм обуяли английское общество. Конец века принес увлечение теософией, и практический оккультизм становился почти будничным делом[801]. Появился отдельный книжный жанр сообщений из-за гроба, не говоря уже о том, что произведения наполнились спиритуалистской образностью[802]. Обобщая накопленный материал, вероятно, можно выделить уровни использования оккультных знаний в литературе (и, наоборот, рецепции литературных образцов в оккультной практике), однако такая работа еще ждет своего автора. Поэтому давняя статья Г. Ландау «О мистическом опыте», несмотря на некоторые ее стилистические неудачи, — одна из заслуживающих внимания попыток систематизации содержательных и структурных особенностей любой мистической доктрины («философосхемы»). Разумеется, автор неминуемо касается и типизации связей мистики и искусства слова. Сообщение мистических знаний, по его мнению, требует «неизбежности словесного блуждания, иносказательного, иносмысленного использования образов и понятий, заведомо, уже своей формой, устраняющего их неизменный прямой смысл. Для этого образное дается в функции отвлеченного, отвлеченное в функции образного; предлежащее в виде намека, угадываемое в виде предлежащего — отсюда аллегоризм и символизм»[803].

Кроме символики, комбинаторное искусство, ритуальное (эзотерическое) в своих истоках, представляет собой область, где пересекаются литература и мистицизм[804]. Например, четыре четверостишия стихотворения Игоря Северянина «Квадрат квадратов» (1910) составлены из одних и те же слов признания лирического персонажа в усталости, причем с перекрестной рифмовкой. Можно догадаться, что это «разыгрывает» чтение знаменитого магического квадрата, ключевой палиндром которого, sator apero tenet opera rotas, должен читаться по всем направлениям[805]. Известно, что авангард всех сортов с удовольствием использовал сакральные практики, в широком спектре от христианских символов до оккультных мотивов[806]. Это не означало ни твердости авангардистов в вере, ни их посвятительного градуса, да и история подобного приема дает нам примеры фигурных текстов, например в придворном стихотворстве Симеона Полоцкого. Цикл Иванова «Слоки» самим своим названием открыто демонстрирует ориентацию на древние санскритские эпические двустишия (шлоки). Автор, однако, не старается воспроизвести их форму, обозначая свое задание при помощи учительного содержания и использования одного из приемов липограмматизма, асиндетона[807]. На два четверостишия его второго стихотворения приходится всего один союз в четвертой строке («Алчба — зачатье; и чревато — Действо», I, 744). Однако использование бессоюзия, например, в одах М. Ломоносова («Открылась бездна звезд полна; / Звездам числа нет, бездне дна») или Г. Державина («Я царь — я раб — я червь — я бог!»), порой, как в этих знаменитых примерах, косвенно связанное с «божественными» темами, в первую очередь имело выразительное значение. А. Потебня писал, что «смысл, эффект» асиндетона как сознательного поэтического приема, развивавшегося в славянских песнях, «тот, что образ в употреблении представляется не воспоминанием, а наличным впечатлением»[808]. В самом деле, происходящее видится hie et nunc, и именно этого эффекта добиваются и Ломоносов, и Державин, и Иванов в своем «гномическом» стихотворении.

Наши примеры, отобранные из литературного и паралитературного корпуса текстов Иванова, в той или иной форме содержат указания на свою связь с мистицизмом. К дистиху «Мистика» (из «Кормичих звезд»):

В ясном сиянии дня незримы бледные звезды: Долу таинственней тьма — ярче светила небес (I, 640) —

он сделал примечание: «Чрез несколько лет по написании этого двустишия автор нашел ту же мысль, выраженную тем же образом, в латинском стихотворном хвалении св. Бенедикту, начертанном на стенах монастыря Sacro Speco в Субиако» (I, 861). Неудивительно, что получившая столь серьезную поддержку «та же мысль, выраженная тем же образом», появляется в творчестве Иванова не единожды. Например, в стихотворении «Ленивый дождь» (1914) герой, вызванный «глухим словом» «Будь готов, уже не за горами», выходит в парк на мистическую встречу и видит комету («звезды власатый зрак»), которую воспринимает, как и следует, в качестве знака (вся эта интродукция была снята поэтом при подготовке стихотворения для «Света вечернего»). Сама встреча, на первый взгляд, сводится к признанию в любви, и только проекция на дистих «Мистика» уверяет нас в большем:

Суеверным ухом я ловлю В шуме ветра бледное «люблю»… Долу мрак; а звезды гневно ярки (IV, 28).

Можно вслед за автором полагать, что этот дважды повторенный образ и подразумеваемая им мысль есть его собственное наблюдение. Между тем у этого образа есть история. Четверостишие А. Майкова:

Не говори, что нет спасенья, Что ты в печалях изнемог: Чем ночь темней, тем ярче звезды, Чем глубже скорбь, тем ближе Бог… (1878) —

входило в цикл его религиозно-философских стихотворений под названием «Из Аполлодора Гностика», имя которого было мистификацией поэта[809]. Показательно, что эта сентенция в силу своего устройства легко теряет авторскую принадлежность, и примечание Иванова — яркое тому свидетельство. Беглый поиск в Интернете это подтвердил: большинство цитировавших Майкова в лучшем случае указывало на Ф. Тютчева в качестве источника, а то и просто ссылалось на то, что «в народе так говорят»[810]. Встретились нам и указания на стихотворение П. Катенина «Сонет» (1835), содержащее ту же апофегму.

Если повышенную яркость звезд на ночном контрастном фоне может заметить всякий, то второй наш случай касается более рафинированного восприятия. Объясняя М. Альтману образность стихотворения «Печаль полдня» (из «Прозрачности»), Иванов замечал: «…когда я писал это стихотворение, я открыл в лазури один такой голубой оттенок, который явно был траурным, совершенно сближаясь с черным. Я рассказал это своим, и Лидия Димитриевна, и Мария Михайловна Замятнина надели соответствующего тона траурные повязки. Вот отчего у меня в том стихотворении написано: „Похоронною лазурью осиянна…“». На это ученик поэта совершенно справедливо отвечал, что этот образ в позии Иванова «повторяется», вспомнив выражение «выпито лазурной глубиной» из «Cor ardens»[811]. Однако более отчетливо это сочетание заметно в стихотворении «Mi fur le serpi amiche», обращенном к Брюсову: «Уж я топчу верховный снег / Алмазной девственной пустыни / Под синью траурной святыни <…>» (II, 290). Его первую публикацию Иванов также снабдил примечанием: «Над горными снегами небо глубоко темнеет»[812]. Несмотря на то что поэт говорит об этом как о собственном наблюдении, у этого образа есть также и литературный прецедент: А. Рембо в «Алхимии слова» из цикла «Сезон в аду» (1873) рассказывает о том, как он «раздвинул на небе лазурь, которая была черной, и зажил жизнью золотистой искры природного света»[813]. Тот же образ появляется и в первой строке его стихотворения «Что говорят поэту о цветах»: «Итак, когда лазурь черна / И в ней дрожат моря топазов»[814].

Проследим все же и за логикой Альтмана. В строке из поэмы «Спор», пришедшей ему на ум, «глубина» ассоциируется с темнотой, чернотой (II, 405). В стихотворении Иванова «Небо живет» Греза, заглядываясь в темные озера, видит просвет — голубой месяц:

Лебедью садится У краев уклонных: В черноту бездонных Кладязей глядится, — В глубь, где ночь пустила Синею излукой Парус крутолукий Бледного светила (I, 738).

Обе ситуации повторены в первой строфе стихотворения «Vates», посвященного А. Минцловой, где склеп не только символизирует земное существование, как это часто бывает в поэзии Иванова, но и невольно наводит на мысль о почившей супруге поэта:

Не видит видящий мой взор. Далек — и близок, остр — и слеп, И мил и страшен вам: Привык тонуть в лазури гор И улыбаться в черный склеп — Просветным синевам (II, 312).

Жест героя Рембо, «раздвигание» им «черной лазури» в сюжете «Алхимии слова», посвященной ясновидению, имеет значение прозрения в новую жизнь, которое не исключает и христианских коннотаций. На это указывает не только золотой свет (очевидно солнечный), который герой находит за черными небесами, но и дополняющее весь пассаж стихотворение с центральным образом вечности — слиянием моря и солнца. Кроме того, в конце всего текста читателя прямо информируют, что к рассказчику «Christus venit»[815]. К описанию этих переживаний применимы слова Г. Ландау из упомянутой статьи «О мистическом опыте»: «Задача чувственно-эмоционального воздействия требует непостигаемой преувеличенности образов и необузданной их сочетанности — с целью вывести воображение за пределы вообразимого, усыпить повторностью, подавить неуловливаемостью и напречь необузданностью»[816]. В «Алхимии слова» рассказчик, описывая собственные достижения в период «одного из своих безумств», прямо ссылается на знаменитый сонет «Гласные», сообщая, что «изобрел такую поэзию, которая когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств»[817]. На подобной парадоксальной синестезии мистического прозрения настаивает и Иванов во второй строфе стихотворения «Vates», говоря, что его взгляд, «не видя, видит» и даже «слышит» (II, 313)[818].

Если зрительный опыт, лежащий в основе образа «черной/траурной лазури» еще возможно, пусть и с оговорками, посчитать общечеловеческим, то опыт прозрения разделить может далеко не всякий. Он требует и особых средств для своего описания. Стихотворение «Мой дом» дало имя циклу, названному при публикации в сентябрьском номере журнала «Русская мысль» за 1916 год «мистическим». Первые две его строфы представляют собой признание лирического персонажа в своих мистических способностях, которым он обязан событию его внутреннего опыта, описанному в строфе последней:

Затем что — сказать ли вам диво? — Я в дебрях своих сиротливо Блуждал и набрел на обитель, Где милая сердцу живет — И с нею таинственный Житель. Всю ночь вечеряли мы трое В просторном и светлом покое: С тех пор мое сердце цветет (III, 551).

Метафора, венчающая все стихотворение, кажется заимствованной из стихотворения В. Соловьева «Белые колокольчики» (1899). Тот же источник следует предположить и для стихотворения В. Величко «Мутные потоки пошлости вседневной…»:

В кандалах привычных нехотя иду я Жизненной дорогой, опустив чело, Стыд и сожаленья с гневом чередуя… Счастье ль обмануло? Сердце ль отцвело?[819]

Соловьевский образ особенно запоминается, поскольку фразу из речи Белых колокольчиков, «Наше сердце цветет и вздыхает», сам поэт разъяснил эпиграфом из стихотворения А. Фета «Я тебе ничего не скажу…» (1885): «И я слышу, как сердце цветет»[820]. Контекст появления его у Фета напоминает антураж «Ночной фиалки» А. Блока:

Целый день спят ночные цветы. Но лишь солнце за рощу зайдет, Раскрываются тихо листы, И я слышу, как сердце цветет[821].

Между тем Национальный корпус русского языка в качестве первого, кто использовал этот образ, называет И. Козлова — автора стихотворения «Романс» (1823). Его героиня вспоминает рощу, в которой она гуляла девушкой. Роща теперь отцвела, ручей стал мутным, а соловей замолк, но все это живет в ее воспоминании:

Так памятью можно в минувшем нам жить И чувств упоенье в душе сохранить; Так веет отрадно и поздней порой Бывалая прелесть любви молодой! Не вовсе же радости время возьмет: Пусть младость увянет, но сердце цветет. И сладко мне помнить, как пел соловей, И розу, и рощу у быстрых ключей[822].

Ближайший риторический контекст для метафоры Козлова — стилистика литературы сентиментального «прекраснодушного романтизма», в котором к понятиям «душа» или «сердце» подбирались необычные определения, вроде «schöne Seele» или «полноты сердца». Например, в известной балладе В. Жуковского Людмила жалуется, что после смерти жениха «Не призвать минувших дней; / Не цвести душе моей»[823]. В случае с сердцем чувствительные романтики следовали библейской свободе в определении его свойств (ср. «избыток сердца», Мф. 12:34, ставшее клише «каменное сердце», Иез. 11:19), которая привлекла П. Юркевича к написанию статьи «Сердце и его значение в духовной жизни человека, по учению слова Божия» (1860), Иванова — к образу горящего сердца (Лк. 24:32), а Б. Вышеславцева вдохновила на книжечку «Сердце в христианской и индийской мистике» (1929). В нашу задачу не входит описывать актуальные литературные, изобразительные и эмблематические контексты, где появлялась ассоциация сердца и цветка. Укажем лишь на важность для Иванова ее «розенкрейцерского» варианта, см.: «Цвети же, сердце, / Жертвенная роза» (из «триптиха» «Розы», II, 435), а также «балладу» «Cor ardens rosa», откуда мы заимствуем цитату «О Роза, сердце бытия!» (II, 485) и т. д.

Однако сюжет на этом не заканчивается. Стихотворение Козлова представляет собой вольный перевод фрагмента из знаменитой поэмы Т. Мура (1779–1852) «Лалла Рук» (1817), из ее первой части «The story of the veiled prophet of Khorassan», что было обозначено уже при первой публикации в 1823 году[824]. Название стихотворения Козлова объясняется посвящением поэмы другу Мура, поэту Сэмюэлу Роджерсу, где она названа «this Eastern romance» (т. е. «любовная история/роман в восточном духе»), В оригинальном тексте девушка в самом деле вспоминает уединение в розах на берегу реки Бендемир (около руин Шалимара, как поясняет примечание автора). Там она в детстве слушала соловья, что казалось ей похожим на сладкий сон:

There’s a bower of roses by Bendemeer’s stream,          And the nightingale sings round it all the day long; In the time of my childhood ’twas like a sweet dream,          To sit in the roses and hear the bird’s song.

Далее она, как и героиня Козлова, интересуется, поет ли сейчас тот соловей и столь же ли ярки розы у тихой реки:

I think — is the nightingale singing there yet?          Are the roses still bright by the calm Bendemeer?

Нет, розы, некогда свисавшие над волной, увяли, но их запах собрала роса, именно запах и служит проводником воспоминания о лете, когда оно уже прошло:

No, the roses soon withered that hung o’er the wave,          But some blossoms were gathered while freshly they shone. And a dew was distilled from their flowers that gave          All the fragrance of summer when summer was gone.

Так и память извлекает аромат (суть) из удовольствия, прежде чем оно умрет, чтобы дышать им многие годы, и розовый куст стоит в душе столь же ярко, как некогда стоял перед глазами на берегу тихой Бендемир:

Thus memory draws from delight ere it dies          An essence that breathes of it many a year; Thus bright to my soul, as ’twas then to my eyes,          Is that bower on the banks of the calm Bendemeer![825]

Мы привели столь обширные цитаты из поэмы, чтобы наглядно показать, что никакого сердца здесь не упоминается вовсе. Это добавлено Козловым, сохранившим опорные смысловые точки сюжета и размер (Ам4), но сменившим его рифмовку с перекрестной на парную и увеличившим объем. Неожиданность козловской метафоры не столь уж сильно бросается в глаза: в контексте стихотворения «сердце цветет» означает «сердце остается молодым», т. е. способным на любовь и в старости благодаря памяти. У Фета, как и далее у Соловьева, цветение сердца мотивировано предметами их поэтических медитаций — фетовскими ночными цветами и соловьевскими белыми колокольчиками, в то время как у Величко это связано, как и в первоисточнике, с переживанием быстротечности времени. Ивановское же словоупотребление, отрываясь от соловьевской и фетовской реальной мотивации и обозначая утешительное мистическое присутствие «милой», не забывает как о темпоральном, так и о связанном с ним мнемоническом контекстах использования этого образа[826].

Особенно это становится ясным, если под «милой», встреченной героем «Моего дома» в таинственной обители его души, понимать, в том числе, и «Лидию», «женственную Тень» его почившей жены. Смерть Л. Зиновьевой-Аннибал 17 октября 1907 года случилась накануне, как полагали оба супруга, нового этапа их вновь совместной жизни — после разочарования в С. Городецком и завершения сложных отношений с М. Сабашниковой[827]. Позже Иванов объяснял своему пасынку С. Шварсалону: «Ужели ты воображаешь, что я — скрывающийся за границей вор, или боюсь общественного суда, если я чувствую себя честным и правым? Моя совесть спокойна; я знаю, что мы с Лидией верны друг другу и нашей вере, нашему закону перед Богом, каким Он нам открылся, — и этого мне достаточно, чтобы презирать вражду и переносить непонимание»[828]. Закон, который открылся супругам Ивановым, надо понимать, имеет отношение к содержанию статьи «Ты еси», последнему совместно обсужденному ими тексту.

После заболевания жены Иванов сразу вызвал Н. Чулкову; сохранилось его благодарное письмо к ней с сообщением, что он выслал на дорогу «плэд», и с характерным замечанием «У нас здесь почти ничего нет» — Ивановы собирались уже уезжать[829]. Еще 17 октября Иванов и В. Шварсалон посылают К. Шварсалону телеграмму, чтобы он не приезжал[830], а уже 18-м октября помечена последняя запись дневника Л. Зиновьевой-Аннибал лета — начала осени 1907 года, хранящегося в Римском архиве поэта. Эти пять страниц заполнены Ивановым:

Сгорела ты — и я с тобой сгорел. Сгорела Психея в пламени Эроса[831]. Легкая улетела в свое приволье. А я лежу на земле — пепел от костра — и жду ветра, что меня развеет. Нет больше в жизни ни ласки, ни улыбки, ни милого и обмилованного. Пора. Вчера — говорила ты в бреду — был праздник. Торжествую белый разрыв[832]. Скоро не будет и этих милостных слез: глаза ведь должны от слез отвыкнуть, чтобы наконец видеть. Ты говорила — тоже в бредном своем предсмертном пророчествовании — что мы заглянули уже слишком далеко и что в этом какое-то преступление. И ты сгорела. Все мое милое и хрупкое, береженое и все же не убереженное, улыбчивое и по-земному жизненное, утончившись до детскости, до рая, — сгорело. Вот ты лежишь[833], опаленная, искаженная обжогами внутреннего беспощадного огня, неугасимого семидневного пожара в твоем бедном прекрасном милом женственном детском теле, — и невозмутимо глядишь остановившимися глазами из-под опущенных век, и умилительно улыбаешься[834] познанию великой твоей радости, ужасающей и пронзающей меня, уже познаваемой мною. О острие копья ангельского, [прикосновение] поцелуй миров иных! О Дионис нашего слепого вещего радования! Сладкий трупный запах доносится и пьянит меня. Ты говорила: кто принял страсть, принял смерть. Я принял и Смерть. Ты моя? — спрашивал я у этого мертвого тела, как спрашивал у живой, зная ответ любви, — и теперь чувствую твое да. Ты желанна мне и холодная и не<у?>хоженная, ибо знаю тебя и в самом тлении тленного твоего, и с мертвой тобою был я на ложе нашей любви. Только приди и возьми скорее с собой на богомолье[835], как ты обещала в агонии. Только дай мне восставить образ твой и память о пламеннике гения твоего людям[836], только не жалей и не зови до этого срока, [ибо] хотя и знаешь, что тоскую, ожидая тебя. Так плачу, глядя на [тебя] ту, которая была ты сама, а она улыбается, показывая два милых зуба из запекшихся и раненых уст твоих, и молчит, молчит на зовы. И я уже начинаю слышать это твое молчание, которое ты заповедала и в бреду предсмертном. Так сочетаюсь с тобою в молчании, хотя не вижу тебя, как и ты, умирая и все обнимая меня детскими руками на нашем ложе, сказала мне, спросившему: «видишь ли ты меня», спокойное, ласковое, почти довольное «Нет». Скоро ль ты опять, как недавно, позовешь меня в лодку, которую будешь направлять дальше предела нашей игрушечной речки и нашего детского пруда. Знай, что я жду, жду, жду…

Я телеграфировал Анне Рудольфовне М<инцловой>: «Сочетался с Лидией ее смертью. Вячеслав»[837].

_______________

В моем золоте, как

и в моей стали[838], вырезано одно и то же:

Ora e Sempre[839].

_______________

Господи, упокой душу рабы Твоея Лидии, чтобы в месте светле она, вручая Христу мое бедное милое колечко тесной любви, молила Его призвать третьим из этой долины слез и надежды[840] того, на чьем пальце другое такое же колечко тесной любви.

Он сохранит в пурпуровом просторе

Залог сердец[841]

_______________

Упокой душу ее, чтобы на своем богомолье, скитаясь, не плакала она беспомощная, потерявшая тропу, в болотах, а пришла бы скорее к окну моего дома петь свой ласковый детский привет любви и, вторгнувшись в дом, увела меня из дома, и доверчивой рукой я бы сжал ее руку, обрученную моей, и «забыл истому мысли стойко-огневой».

Последняя цитата нуждается в более развернутом пояснении. В дневник Зиновьевой-Аннибал вложены листки с одним и тем же стихотворным текстом, один чернилами и ее почерком, второй — рукой Иванова и карандашом. Судя по всему, поводом для этого стихотворения, начатого Зиновьевой-Аннибал и дописанного или правленного Ивановым, послужило реальное приглашение (песней из-за окна?) ею мужа на прогулку в разгар его работы. За основу нашей публикации взят «ивановский», более полный текст, в котором слой Зиновьевой-Аннибал обозначен в квадратных скобках. Кроме того, на свободных полях листа поэт обозначил иные варианты некоторых строк, которые мы также воспроизводим:

[Отвела] Увела тебя из кельи              дома Ты доверчивой рукой Сжал мою, забыв веселье                   истому Мысли стойко-огневой. Там, на воле, лес осенний Взял у радуг семицвет; Долог склон вечерних теней, Солнце льет медовый свет. В пруд блеснуло темнолонный — Небо — в высях, небо — в нем. Небо в выси, небо в <обрыв листа> [На плотине] У запруды влаги сонной Сели мы с тобой вдвоем.                   Сели мы в после <обрыв листа>[842] Солнце, царь мой! Я — царица! Ты — мой свет, я [ — ] пламень твой[843]. Как сияют наши лица, Кудрей о[т]свет золотой! Вечно огненное диво: Свет лучится[844] день и ночь. Страстью древней сердце живо, — Не дарить ему не в мочь. Ты — любовник мой предвечный Я познала твой закон: Пышет свет твой неистечный; Кто не пламень, — опален.

В заключение укажем на два литературных контекста, в которые можно поместить вышеприведенный дневниковый текст, синтезирующий с себе художественный, документальный и религиозный аспекты. Запись в записной книжке Ф. Достоевского от 16 апреля 1864 года, начатая как документ («Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?»), также далее развивает мысли философского, религиозного и политического характера в виду тела его первой жены М. Исаевой[845]. Эту запись Иванов знать не мог, но стоит отметить, что с такой же экспозиции начинается «фантастический рассказ» «Кроткая», занявший ноябрьский «Дневник писателя на 1876 год»[846]. Ни Достоевский, ни Иванов не могли знать строк из стихотворения Г. Державина, посвященного смерти его жены Е. Бастидон, «На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году 15 июля приключившуюся»:

Не сияние луны бледное Светит из облака в страшной тьме — Ах! лежит ее тело мертвое, Как ангел светлый во крепком сне.

Правда, стихотворение «Ласточка» (1792–1794) было не раз опубликовано:

<…> Душа моя! гостья ты мира: Не ты ли перната сия? — Воспой же бессмертие, лира! Восстану, восстану и я, — Восстану, — и в бездне эфира Увижу ль тебя я, Пленира?

Известно было и стихотворение «Призывание и явление Плениры», где умершая супруга явилась поэту в виде потока белого тумана, и он услыхал ее рекомендацию: «Миленой половину / Займи души твоей»[847].

Последние примеры подводят нас еще раз к затрагивавшейся на этих страницах теме. В предисловии к сборнику стихов Бориса Нелепо Иванов вспоминал свое первое впечатление от его творчества:

Помню: читали мне вслух рукописную повесть, в ласкающую прозу которой вплетены были его неизвестные мне стихи. Помню, как встрепенулся я и стал допрашивать об авторе песенки:

Цели нет исканью вдали, В небе звезды процвели <…> и т. д.

Песенка Нелепо развивает блоковскую символику встречи с Прекрасной Дамой и Незнакомкой — корабли, ступени церкви, где она «явила облик», «черный плащ» с блестевшей «серебристой каймой», которую настроенный Ивановым читатель заметит и в другом любовном стихотворении из той же книги[848]. Можно предположить, что Иванов «встрепенулся» именно из-за узнавания в тексте молодого поэта «мистического дискурса». Схожим образом вел себя и В. Соловьев, открыто или подспудно отмечавший стихи с упоминанием лазурных (небесных) очей, хотя бы у автора это был просто распространенный epitheton ornans для цвета глаз возлюбленной[849]. Примеры, разобранные выше, при всей их внешней разобщенности свидетельствуют об ином, не литераторском отношении к чужому слову, основанном на идентичности переживания и способов его выражения[850]. Дело решается просто, если мы предположим, что писатели-мистики похожими словами и символами описывали сходный внутренний опыт. Но мы не можем исключить ни накопления описательных средств за долгую историю взаимоотношений литературы и мистики, ни знакомства с ними заинтересованных авторов. Возможно, именно с этой точки и следует начинать отвлеченно размышлять на тему мистицизма в литературе.

Г. В. Обатнин (Хельсинки / Санкт-Петербург)

Неочевидный смысл очевидных фактов: А. М. Ремизов и журнал «Аполлон»

Некоторые события литературной жизни, не получившие отражения в переписке или в дневниках и воспоминаниях современников, можно обнаружить на страницах мемуарных книг. За автобиографической прозой А. М. Ремизова давно и прочно закрепилась роль документального источника, живописующего литературно-художественный быт первых десятилетий XX столетия[851]. Вместе с тем в ремизовском нарративе факты часто переплетаются с фантазиями, поэтому отделение реального от мифического представляет собой непростую задачу. Показательной в этом смысле представляется история с публичным чтением повести «Неуемный бубен» в журнале «Аполлон» и последовавшим отказом в публикации. Даже несмотря на неоднократные обращения к ней самого писателя, она, безусловно, нуждается в дополнительном прояснении.

Современный научный комментарий отражает существенные разночтения по вопросу, когда, собственно, состоялось чтение. Исходной причиной неверных датировок[852] является глава «Язва» из книги «Кукха. Розановы письма» (1923). История с «Аполлоном» перечисляется здесь вместе с обвинением в плагиате — в ряду несчастий, свалившихся на писателя в одном злополучном году:

Наступил 1909 г. и все кувырнулось. Простудился — воспаление легких. <…> А выздоровел, написал повесть «Неуемный бубен», прочитал в «Аполлоне», — не приняли. <…> И как на грех А. А. Измайлов из побуждений самых высоких, сберегая литературную честь, написал про меня в вечерней Биржовке[853]…

На самом деле в основу рассказа положена случайная (или намеренная) инверсия. Скандальная статья, обвинявшая писателя в плагиате, была напечатана 16 июня 1909 года[854], а презентация повести в «Аполлоне» состоялась 11 февраля 1910-го[855]. Оба сюжета не только существенно разнесены во времени, но вообще не имеют между собой прямых причинно-следственных связей.

Привязанность к заданной автором «Кукхи» датировке приводит и к другому неубедительному суждению: будто бы повесть «Неуемный бубен» первоначально называлась «Недобитый соловей» и работа над ней началась еще в конце 1908 года[856]. Действительно, в это время Ремизов работал над повестью «Недобитый соловей», о выходе которой журнал «Золотое Руно» сообщал с января по июнь 1909 года. В письме от 31 января секретарь издания Г. Э. Тастевен передавал Ремизову просьбу Н. П. Рябушинского, владельца и редактора-издателя журнала: «…позволю себе затронуть практический вопрос: Николай Павлович очень просил Вас сообщить, к какому сроку будет закончена Ваша повесть „Недобитый соловей“, уже давно анонсированная нами. Это тем важнее, что мы получаем запросы от наших читателей»[857]. Следующее письмо Тастевена (от 7 февраля), очевидно обнадеженного писателем, еще выражало оптимизм: «Очень рад, что мы скоро получим начало Вашей повести»[858]. Спустя два месяца, в письме от 4 апреля 1909 года, Ремизов сообщил М. А. Кузмину о том, что закончил «вчерне» первую часть «Недобитого соловья»: «Сейчас сижу букву к букве пригоняю, но, как следует, думаю отделать, как все кончу»[859]. Однако с седьмого номера упоминания о повести исчезают со страниц «Золотого Руна».

Работа над ней между тем продолжалась. Даже в конце года Кузмин был уверен в скором появлении в печати «произведения под названием „Недобитый соловей“», сулящего «показать широкую картину современной жизни», о чем он писал в рецензии на сборник рассказов Ремизова, выпущенный петербургским издательством «Прогресс» в ноябре 1909-го (на титуле книга датирована 1910 годом)[860]. Из ремизовских мемуаров известно, что в сентябре 1910 года писатель жаловался К. Чуковскому на творческие проблемы с текстом повести «В поле блакитном»[861]. Возможно, «Недобитый соловей» как раз и являлся одним из первоначальных вариантов этой повести: спустя почти два десятилетия Ремизов опубликует книгу «Оля» (1927); в ее первую часть — «В поле блакитном» — войдет рассказ «Недобитый соловей»[862].

История взаимоотношений с редакцией «Аполлона» первоначально складывалась для писателя вполне обнадеживающе. Инициатор издания С. К. Маковский 6 мая 1909 года направил Ремизову, как и ряду других предполагаемых авторов, письмо с приглашением:

В субботу, 9-го мая, состоится первое собрание «Аполлона» в помещении редакции — Мойка, 24, кв. 6. Я надеюсь, что буду иметь удовольствие увидеть Вас в числе сотрудников на этом первом и последнем до осени, сборище «аполлоновцев». Начало в 8 ½ ч<асов> веч<ера>. Жму Вашу руку. Искренне Вам преданный Сергей Маковский[863].

Вероятнее всего, Ремизова на этом заседании не было[864], хотя он, несомненно, рассчитывал принимать ближайшее участие в новом периодическом издании. Вскоре случились история с плагиатом и последовавшие за ней болезни. На какое-то время писатель оказался вне литературного процесса. Не обнаружив себя в списке сотрудников журнала «Аполлон», опубликованном в газете «Речь»[865], Ремизов счел тот факт следствием искусственной изоляции от периодической печати.

Работа над «Неуемным бубном» началась во второй половине декабря (сразу после перенесенного воспаления легких) и закончилась в конце января 1910 года. Очевидно, в самом начале февраля Ремизов обратился к Вяч. Иванову, руководителю Общества ревнителей художественного слова (Академии поэтов), безусловно учитывая его влияние в «Аполлоне»:

На прошлой неделе я закончил рассказ[866], о котором говорил Вам в новый год. Сижу переписываю. Название ему пока — «Неугомонное сердце». Если подойдет другое — назову именем другим. Я хотел бы прочитать его Вам на той неделе в четверг, в пятницу, как Вам удобнее. За полтора месяца глаз притупился к нему, придется, может быть, либо дополнить, либо переделывать. Может мне лучше всего прочитать в Академии? И в тот же вечер будет выяснено: подходит рассказ «Аполлону» или посылать мне его в «Р<усскую> М<ысль>». Обсудите, Вячеслав Иванович, и известите меня к четвергу, как найдете лучшим[867].

О недавно образованном в Петербурге сообществе поэтов Ремизов сообщал П. Е. Щеголеву в письме от 9 февраля:

При Аполлоне действует поэтическая академия стиха. Был я всего один раз, когда посвящен был вечер после смерти И. Ф. Анненского его деятельности. В Академии председатель Вяч. Иванов[868].

В книге воспоминаний «Петербургский буерак», главы которой публиковались начале 1950-х годов, Ремизов говорит о том, что приглашение было отправлено руководителем журнала: «Получил письмо от С. К. Маковского, редактора „Аполлона“: предлагает прочесть „Неуемный бубен“ в редакции»[869]. Вероятно, это произошло как раз 9 февраля, поскольку в этот же день Ремизов в письме к Мейерхольду назвал точную дату своего выступления: «11-го вечером я читаю в Академии (в Аполлоне) рассказ. Только после чтения, если останутся силы, приеду. Я недавно только что с постели встал: воспаление легкого было, и чувствую себя очень расслабленным…»[870]. В следующем письме к тому же адресату, 14 февраля, о состоявшемся собрании Ремизов упоминает вскользь: «кончилось в Академии во 2-м часу»[871].

В «Петербургском буераке» подробно перечисляются участники заседания:

Исторический вечер: весь синедрион — Вяч. Иванов, Фадей (так! — Е. О.) Францевич Зелинский, Иннокентий Феодорович (так! — Е. О.) Анненский. И ближайшие: Макс Волошин, Н. С. Гумилев, М. А. Кузмин, Ф. К. Сологуб, А. А. Блок, секретарь Зноско-Боровский, Ауслендер, Ю. Н. Верховский, А. А. Кондратьев и приезжий из Москвы Андрей Белый. Председательствует С. К. Маковский[872].

Комментируя эти имена, примем во внимание характерное для мемуарной прозы писателя мифотворчество с его эмблематическими доминантами. Ремизов описывает собрание как заседание редакции «Аполлона», хотя все детали и, в частности, использованное им слово «синедрион», несомненно, указывают на «Общество ревнителей художественного слова», возглавляемое Вяч. Ивановым.

В «Петербургском буераке» Ремизов хотя и опирается на реальные факты, однако описывает их с известной степенью искажения. Не все названные здесь лица в действительности были причастны к вечеру, на котором читался «Неуемный бубен». И. Ф. Анненский скоропостижно скончался 30 ноября 1909 года, и в этом рассказе он выступает, скорее, как эмблема «Аполлона». М. Волошин в феврале 1910-го находился в Коктебеле[873]. Не совсем ясно, присутствовал ли Н. С. Гумилев: 6 февраля внезапно умер его отец (похороны состоялись на Царскосельском кладбище[874]). Секретарь редакции журнала Е. А. Зноско-Боровский определенно отсутствовал на этом вечере. Вместе с тем показательно участие Андрея Белого, который приехал в Петербург в конце января и пробыл в городе до 7 марта: он не только посещал заседания Общества, но и сам прочел здесь 18 февраля доклад о ритме[875].

Из рассказа Ремизова следует, что на вечере его чтение произвело благоприятное впечатление[876], и последовавший несколькими днями отказ оказался для писателя неожиданным. Письмо Е.Л. Зноско-Боровского от 15 февраля, написанное по поручению редакции, окончательно поставило точку в отношениях Ремизова с журналом: «…я посылаю Вам Вашу рукопись, согласно Вашему желанию, — она понравилась, но так длинна, что до осени едва ли могла бы появиться в „Аполлоне“, — а это, кажется, Вас не устроило бы»[877]. Два месяца спустя (14 апреля 1910 года) он признавался в письме к писателю: «Очень жалею, что я не слышал, как Вы читали „Неуемный бубен“, — я бы все сделал, чтобы он появился в „Аполлоне“ — я от него в восторге»[878]. В воспоминаниях мотивация отказа воспроизведена с характерной для Ремизова иронией: «…С. К. Маковский, возвращая рукопись, мне объяснил на петербургском обезьяньем диалекте: по размерам не подходит, у них нету места, печатается большая повесть Ауслендера»[879].

Инцидент в «Аполлоне» отпечатался в сознании писателя глубокой обидой на долгие годы. Более того, этот случай даже стал причиной для позднейшего развития темы умаления собственной писательской значимости. В очерке «Послушный самокей» (1940-е), посвященном Кузмину, Ремизов, подразумевая «Аполлон», писал: «…эти двери для меня „вход воспрещен“». И тут же приводил слова некоего знакомого, бывавшего на собраниях в редакции журнала: «„…все они высшей культуры, а мы с вами средней“. И это осталось у меня в памяти»[880].

Хотя ответ из редакции звучал достаточно формально, истинные мотивы для решения редакции «Аполлона» — отказать писателю в публикации «Неуемного бубна» — носили идейно-эстетический характер. Частная писательская биография оказалась сопряжена с куда более масштабным историко-литературным процессом — со сменой литературных эпох. Зимой 1909/1910 годов члены редакционной коллегии журнала определились с новой моделью художественного осмысления действительности, и так случилось, что именно Ремизов оказался в эпицентре их борьбы за «преодоление символизма» (В. Жирмунский).

Буквально с первого номера журнала ключевые позиции в редакции заняли Н. Гумилев, М. Волошин и М. Кузмин[881]. Именно Кузмин тогда же приступил к обоснованию новой эстетической программы — так называемого «кларизма»[882], основные тезисы которого он апробировал на страницах третьей, декабрьской, книги журнала в отделе «Заметки о русской беллетристике». Примечательно, что опубликованные здесь рецензии М. Волошина и В. Кривича на печатную продукцию уходящего года содержали в общем и целом положительные оценки произведений Ремизова, что свидетельствовало о двойственном отношении критического отдела журнала к творчеству писателя на тот момент[883]. М. Кузмину принадлежал самый развернутый и вместе с тем негативный отклик. Объектом критического рассмотрения стала только что изданная книга «Рассказы», куда вошли также цикл сновидческих миниатюр «Бедовая доля» и пьеса «Бесовское действо». Основной недостаток прозы писателя рецензент нашел в «причудливом и необузданном воображении», разрывающем даже «стройность» неких заимствованных форм. Особенно жестким оценкам подверглись языковые эксперименты и синтаксические вольности: «ни меры, ни вкуса в пользовании своею сокровищницей, будто в одном месте заговорили на всех говорах одновременно»[884].

В следующем, четвертом (январском), номере «Аполлона» Кузмин изложил новую литературно-художественную доктрину в статье «О прекрасной ясности». Имя Ремизова не упоминалось здесь в негативном контексте, однако если сравнить аргументы статьи с предыдущей рецензией Кузмина, то они окажутся идентичными. Вся статья «О прекрасной ясности» построена на логике «от обратного»: именно ремизовский язык, стиль и «техника прозаической речи» являются поводом для глубокомысленных обобщений на тему, как не следует писать.

1 февраля на страницах газеты «Речь» в защиту литературного кредо и стиля Ремизова выступил А. Блок. Его статья «Противоречия» представляет собой не просто положительный отклик на сборник «Рассказов» Ремизова на фоне литературной продукции второстепенного писателя П. П. Гнедича, но внятно выраженное отношение к неназванному противнику прозы писателя (в котором угадывается именно Кузмин с его программой «прекрасной ясности»)[885]:

…Если мы не ханжи, не лицемеры, не изолгались до последней степени, притворяясь твердыми, спокойными и православными людьми, обладающими незыблемыми устоями, то мы и не имеем права сетовать на Ремизова, показывающего нам <…> весьма реальный клочок нашей души, где все сбито с панталыку, где все в невообразимой каше летит к чорту на кулички[886].

К этому времени и у самого Ремизова сложилось вполне скептическое отношение к представленному на страницах журнала литературно-художественному направлению. «В Петербурге „Аполлон“ пока все занимает, — сообщал он Щеголеву 9 февраля, — критику ведет Кузмин, завелся там кляризм. Кляризм и больше знать ничего не хотят. Пока вышедшие №№ не важны»[887]. Впоследствии Ремизов более определенно выскажется о принципиальной враждебности собственной прозы и нового эстетического курса:

Свое несомненное в незыблемость и единственность образцов русской классической книжной речи, увенчанной Пушкиным, Кузмин выразил и объявил как манифест «О прекрасной ясности». Это был всеобщий голос и отклик от Брюсова и Сологуба. Мне читать было жутко[888].

Полемика Блока с Кузминым по поводу литературного творчества Ремизова, возникшая как раз накануне выступления писателя в «Аполлоне», могла только усилить антисимволистские настроения редакции журнала. Отправляясь на чтение в Академию поэтов, автор «Неуемного бубна» все же возлагал известные надежды на редактора журнала Маковского: «Если бы все знал Сергей Константинович, ведь я ему обязан изданием „Пруда“[889], — сокрушался post factum Ремизов в „Петербургском буераке“, — как я верил, и на этот раз он меня выручит, меня нигде не печатают, а „Аполлон“ меня реабилитирует…»[890]. Между тем блоковская статья в известном смысле инспирировала еще одну конфликтную ситуацию — на этот раз внутри «Аполлона». Идейно-эстетическая программа журнала стала предметом серьезных дискуссий между Вяч. Ивановым, Е. А. Зноско-Боровским и С. К. Маковским. Одним из объектов начавшегося спора оказался Ремизов. Главный редактор «Аполлона», очевидно, желая сохранить мирные отношения с сотрудниками журнала, фактически встал «над схваткой»: «…Я протестую, — писал Маковский Вяч. Иванову 2 февраля, — против всякого доктринерства, в особенности коллективного. Или Кузмин или Ремизов… На каком основании? Уверяю Вас, мне дорог и тот и другой <…> Ремизову до сей поры редакция не отказала в помещении ни одного предложенного произведения. Почему Вы как бы вступаетесь за него?»[891]

По всей вероятности, именно позиция Кузмина стала решающей в вопросе о публикации «Неуемного бубна»[892]. Свои аргументы он изложил в печатной рецензии на выход повести в «Альманахе для всех» (апрель 1910). Признавая «Неуемный бубен» «наиболее ярким и едким» «из всего, что дал нам А. Ремизов», критик вместе с тем утверждал, что «кошмарно-мифические» образы повести лишают ее «должной убедительности»; повествование перегружено деталями и эпизодами, повторением «некоторых излюбленных автором приемов»; оттого он не может «достаточно похвалить изобразительную яркость языка» и признать в ней «отсутствие той внешней хаотичности, которая испортила „Пруд“»[893].

Отказ в «Аполлоне» глубоко задел писательское честолюбие Ремизова, о чем свидетельствуют его размышления в очерке 1937 года «Дар Пушкина»: «…вошедшая в обиход „ясность“, ничего не открывает: „ясность“, как и „темнота“, — определения, и всегда приводятся потом литературными оценщиками по своему глазу и слуху…»[894] В очерке, посвященном памяти Кузмина (1949), Ремизов вернется к конфликту с «Аполлоном», чтобы еще раз указать на собственную инородность эстетической программе журнала:

Все моё не только не подходило к «прекрасной ясности», а нагло пёрло, разрушая до основания чуждую русскому ладу «легкость» и «бабочность» для них незыблемого «пушкинизма». Они были послушны данной «языковой материи», только разрабатывая и ничего не начиная[895].

Дополнительные обертоны в ремизовские отношения с «Аполлоном» вносит фрагмент воспоминаний М. Пришвина. В дневнике 1927 года он записал:

Большой хитрец и потешник Ремизов, прочитав мой рассказ «Гусек», приготовленный для детского журнала «Родник», сказал мне: «Вы сами не знаете, что написали». Он устроил из моего рассказа свою очередную потеху, прочитав его среди рафинированных словесников Аполлона. Его интриговало провести земляной, мужицкий рассказ в «сенаторскую» среду (так он сам говорил). И он был счастлив, когда рассказ там пришелся по вкусу и его напечатали: получился «букет»[896].

Несомненно, для Ремизова факт публикации протежируемого им Пришвина в журнале, буквально несколько месяцев до этого отвергнувшем повесть «Неуемный бубен», был своего рода реваншем — победой над мнимой «ясностью» «литературных оценщиков».

Е. Обатнина (Санкт-Петербург)

Топоним «Гринок» в цикле М. А. Кузмина «Форель разбивает лед»

Стихотворный цикл «Форель разбивает лед», вошедший в последнюю книгу МЛ. Кузмина 1929 года и давший ей заглавие, — признанный шедевр поэта.

По словам биографов, «более всего этот сборник и первый цикл известны тем, что оказали весьма значительное влияние на одну из наиболее принципиальных для XX века русских поэм — „Поэму без Героя“ А. А. Ахматовой»[897]. Однако, продолжают биографы, «не только в этом состоит значение последней книги стихов Кузмина. На наш взгляд, она в наибольшей степени продемонстрировала те возможности, которые таит в себе выработанный Кузминым в двадцатые годы метод обращения с предметами, идеями, событиями, попадающими в поэзию»[898]. Действительно, «основная идея, которую Кузмин хотел вложить в цикл: единство всего органического и духовного мира, от самых глубинных человеческих представлений до самого обыденного и кажущегося пустячным, оказывается предопределено любовью, благословляющей человеческое бытие. Но эта идея растворяется в запутанном клубке сложных ассоциаций, предопределенных сугубо личностным восприятием мира»[899].

Иными словами, цикл «Форель разбивает лед», с одной стороны, замечательное произведение, пронизанное «основной идеей», а с другой, он — источник аллюзий Ахматовой — сам представляет собой «запутанный клубок» аллюзий, в том числе литературных.

Образцом обнаружения такого рода «отрывков из прочитанных романов»[900] можно считать работу Н. А. Богомолова о романе Г. Майринка «Ангел Западного окна», повлиявшем на «становление» цикла «Форель разбивает лед»[901]. Исследователь указал (среди прочих перекличек) на значимость майринковского текста для толкования одного из самых важных символических лейтмотивов цикла Кузмина — зеленого цвета:

«Зеленый край», «Зеленая земля», таким образом, становятся не конкретным географическим указанием, а обозначением страны по ту сторону человеческого сознания, в каком-то ином измерении, которое может открыться лишь в результате волшебного превращения, путь же к нему способны проложить или трансмутации, или медиумическое, сомнамбулическое сознание[902].

В ряду образов, причастных символике зеленого цвета и тем самым переводящих повествование из плана обыденности в «страну по ту сторону человеческого сознания», следует рассматривать топоним «Гринок». Рассмотрение этого топонима становится возможным постольку, поскольку открывает новый «отрывок из прочитанных романов», необходимый для интерпретации стихотворного цикла Кузмина.

Гринок упомянут в цикле три раза.

1. В «Пятом ударе» из Гринока приходят письма возлюбленного, исполненные нежности к женщине — сопернице лирического героя, и топоним символизирует разлуку/смерть, «зеленую страну», где «мирные пейзажи» становятся «ареной катастроф».

Я даже не особенно ждал писем И вздрогнул, увидавши штемпель: «Гринок». — Мы этот май проводим как в бреду, Безумствует шиповник, море сине И Эллинор прекрасней, чем всегда! Прости, мой друг, но если бы ты видел, Как поутру она в цветник выходит В голубовато-серой амазонке, — Ты понял бы, что страсть — сильнее воли. — Так вот она — зеленая страна! — Кто выдумал, что мирные пейзажи Не могут быть ареной катастроф?

2. Аналогично — в «Восьмом ударе», когда возлюбленный опять удаляется в Гринок и оттуда снова делится тем, что «счастлив, прямо, просто — счастлив», счастлив с Эллинор.

Поцеловал меня и быстро вышел, Внизу машина уж давно пыхтела. Дней через пять я получил письмо, Стоял все тот же странный штемпель: «Гринок». — Я все хотел тебе писать, но знаешь, Забывчивость простительна при счастье, А счастье для меня то — Эллинор, Как роза — роза и окно — окно. Ведь, надобно признаться, было б глупо Упрямо утверждать, что за словами Скрывается какой-то «высший смысл». Итак, я — счастлив, прямо, просто — счастлив. — Приходят письма к нам на пятый день.

3. Напротив того, в «Девятом ударе» Гринок фигурирует в другом контексте: «трезвый день» противопоставлен «химерам»; лирический герой отрекается от любви; «зеленая страна» (страна разлуки/смерти), где «мирные пейзажи» становятся «ареной катастроф», трактуется как сон и «бредни»; соответственно, Гринок немедленно вырождается в обыкновенный «шотландский городок».

Неужели мне могли присниться Бредни про зеленую страну? — Утонули? — В переносном смысле. — Гринок? — Есть. Шотландский городок. Все метафоры как дым повисли, Но уйдут кольцом под потолок, Трезвый день разгонит все химеры…

В комментариях к циклу Гринок справедливо поясняется как «город в Шотландии»[903]. Однако подобный комментарий, фиксируя «конкретное географическое указание», соответствует только вырожденной форме символа, представленной в «Девятом ударе». А потому необходимы дополнения, в которых интерпретировался бы тот «высший смысл» топонима, что актуализирован в «Пятом ударе» и «Восьмом ударе». И здесь продуктивным оказывается сопоставление цикла Кузмина со сказочной повестью французского писателя Шарля Нодье «Фея Хлебных Крошек» (1832)[904].

Главный герой повести — Мишель-плотник. И имя, и приверженность к нормандскому монастырю Архангела Михаила уже значимы для Кузмина, с его культом патрона — Архангела-Воителя[905].

Если представить «краткое изложение сюжета»[906], то Мишель — добронравный юноша, который живет в Нормандии, в Гранвиле. Здесь завязывается сюжет его фантастических отношений с удивительной карлицей-нищенкой, обитающей на паперти местного храма и прозванной «Фея Хлебных Крошек», потому что она «собирала остатки завтраков» у школьников[907]. Школьники, в том числе и Мишель, любили ее за приветливость, а также за то, что она обладала загадочным знанием всех языков и охотно помогала готовить уроки. В некий момент странная нищенка открывает Мишелю, что мечтает отправиться в плавание на Восток и для этого она должна попасть в Гринок (Greenock), который находится «в шести или семи лье к западу от Глазго, в графстве Ренфру»:

Не знай я тебя, как сожалела бы я о том, что покинула Гринок, откуда корабли отправляются в плавание ежедневно и где мне, уж во всяком случае, не приходилось бы спать на холодных камнях паперти, открытой всем ветрам, — ведь в Гриноке у меня был и, коли есть на то Господня воля, остался и поныне прелестный маленький домик, прилепившийся к стене арсенала[908].

Добронравный Мишель отдает «Фее» сбережения. В повести происходят всякого рода неожиданные повороты и события, когда Мишель снова и снова встречает «Фею» без средств, в беде, далеко от Гринока, но — несмотря на нужду — опять и опять жертвует последние деньги, дабы она наконец добралась до города мечты. Более того, Мишель дает клятву: когда достигнет подходящего возраста — жениться на карлице, а она станет ему «женой почтительной и послушной»[909]. А пока странствия привели Мишеля в неизвестный город, где юношу, однако, чудесным образом знают. Встреченная красавица, которую он спросил «о названии близлежащего города», именует Мишеля «красавчик плотник» и недоумевает, как он мог забыть — может, дело в вине или эле? — ее,

малышку Фолли Герлфри.

— Я спрашивал вас о другом, Фолли, — отвечал я, посмеявшись над этим недоразумением, — сам не знаю как, но я забыл название города, куда мы с вами теперь входим, хотя я не пил сегодня <…> вообще ничего, кроме грязной и соленой воды, которая, должно быть, отшибла мне память…

— Вы забыли название Гринока! — воскликнула Фолли, уставившись на меня круглыми черными глазами[910].

Хотя Мишель таким образом достиг Гринока, выяснилось, что здесь никто не видел домика нищенки и даже не слышал о ней. Пребывание юноши-плотника в удивительном городе оборачивается катастрофой: его клеветнически обвиняют в убийстве, осуждают, возводят на эшафот. Но является «Фея», истина открывается, приговор снят. Мишель переселяется с избранницей в ее домик, который неведом, поскольку мал и волшебен. Герои вступают в брак, они счастливы и богаты, а «Фея», днем оставаясь забавной карлицей, ночами посещает мужа как прекрасная Билкис — Царица Савская. Это, впрочем, еще не финал волшебной сказки. По поручению любимой Мишель должен найти мандрагору, которая поет. Он оставляет Гринок.

Повесть ведется от лица Мишеля, а слушает ее условный «автор», который в начале повести встречает Мишеля (в день святого Михаила) в Глазго — в образцовом доме для умалишенных. В доме для умалишенных повесть фактически и завершается: автор узнает, что Мишель исчез — то ли бежал, то ли улетел с обретенной поющей мандрагорой. Автор посылает слугу в Гринок, где тот находит многих персонажей повести, но Мишеля (которого все помнят и жалеют) в Гриноке не видели, о «Фее Хлебных Крошек» не слыхали, «а что до ее домика возле арсенала, его, должно быть, разрушили господа военные инженеры»[911].

Сходство символики топонима «Гринок» в сказочной повести и в стихотворном цикле очевидно. Однако Ш. Нодье, мягко говоря, не самый упоминаемый писатель в текстах Кузмина. Не назван Нодье и в письме Кузмина В. В. Руслову (ноябрь — декабрь 1907 года) — авторитетном «списке» пристрастий, важных для изучения «связей творчества Кузмина с творчеством того или иного художника, названного в перечислении»[912]. Вместе с тем в письме В. Я. Брюсову от 20 января 1908 года Кузмин, предлагая тексты, которые он мог бы перевести, составил список, находящийся, по мнению Н. А. Богомолова, «в тесной связи с его литературными вкусами того времени, о которых он сообщал В. В. Руслову»[913]. И показательно, что в этот вариант «списка» пристрастий Нодье включен:

Из намеченных для издания авторов, не данных еще в перевод определенным лицам, я бы охотно взял Нодье. Так как франц<узской> литературой заведуете Вы, то не могли ли бы Вы мне сказать, не взят ли Нодье кем-нибудь и что именно из него желательно перевести. Из необъявленных, но возможных я бы не отказался от Меримэ, Стендаля и Ж. де Нерваль. Мог бы итальянских малоизвестных новеллистов[914]…

И снова — в письме от 20 февраля:

Относительно Nodier я очень просил бы Вас не как редактирующего французским отделом «Пантеона», но лично как человека, ко вкусу и знанию которого имею безусловное доверие, совета, что мне выбрать для перевода[915].

К сожалению, «планы переводов из Ш. Нодье не осуществились», но зато переписка с Брюсовым свидетельствует о значимости для Кузмина творчества французского прозаика.

Шарль Нодье (1780–1844) занимал особое место во французской литературе: он был автором экстремально романтических текстов («мрачный, но не столь уж значительный»[916] роман «Жан Сбогар» назван, как известно, в V главе «Евгения Онегина» и, по мнению В. В. Набокова, послужил источником «хоррорного» сна Татьяны[917]) «и тем не менее не стал теоретиком романтизма — и в литературе, и в политике он сторонился группировок, течений, партий, ставя на первое место духовную независимость и чуждаясь определенности тех или иных литературных или политических доктрин»[918]. Эта позиция выражалась, в частности, в пристрастии Нодье к жанру фантастической сказки, замечательный образец которого — «Фея Хлебных Крошек».

По лапидарному определению В. А. Мильчиной, сказку «Фея Хлебных Крошек»

…можно прочесть в нескольких различных ключах. Можно — просто как сказку, где герой, с честью выйдя из испытаний, как и полагается сказочному герою, получает в конце невесту и благополучие. Можно — как романтическую легенду вроде легенды о Голубом цветке в романе Новалиса «Генрих фон Офтердинген» (в «Фее» герой тоже ищет таинственный цветок, от которого зависит его судьба). Можно — как рассказ человека, подверженного ночным кошмарам, о посещающих его сновидениях. Можно — как литературное воплощение масонских теорий (на заднем плане повести — типично масонский мотив строительства храма царя Соломона, на переднем — моральное совершенствование человека). Можно — как сатиру на современные наукообразные теории <…>. Можно — как изложение философических теорий самого Нодье о преображении рода человеческого, его «воскресении» в новом нравственном и физическом облике[919].

Как нетрудно убедиться, поэтика сказки Нодье вполне соответствует той литературе, которой симпатизировал Кузмин, да и поэтике цикла «Форель разбивает лед», с ее эффектными контрастами высокого и низкого, литературного и бытового. Таким образом, символизация топонима «Гринок» — результат диалога русского поэта с французским писателем, творчество которого необходимо вписать в кузминский «список».

Гринок — в цикле, как и в повести — существует на двух смысловых уровнях: это и шотландский город, и символический топоним любви, но любви, так сказать, гетеросексуальной. Потому если у Нодье Гринок — пространство идеальной любви Феи и Мишеля, то у Кузмина — пространство, в котором возлюбленный лирического героя, пребывая с Эллинор, тем самым удаляется в разлуку и смерть.

М. П. Одесский (Москва)

М. А. Волошин и Н. В. Досекин

«Вы были первым „раздражителем“ моей мысли», — написал М. А. Волошин на своем сборнике «Иверни», который подарил Николаю Васильевичу Досекину в марте 1924 года во время своего пребывания в Москве[920].

Имеет смысл коротко повторить уже известное[921], чтобы затем попытаться очертить личность этого художника.

Н. В. Досекин, будучи старше Волошина на четырнадцать лет, пережил его на три года. Знакомство их началось в Москве в 1893 году. Два месяца перед отъездом в Крым Волошины жили в одной квартире с Досекиными; с женой художника Марией Петровной Елена Оттобальдовна была знакома еще девочкой в Киеве. В. Купченко приводит запись Волошина, относящуюся к 1893 году:

…Н. В. Дос<екин> художник, скульптор и пишет критические статьи в «Русском обозрении». Бюсты его очень хороши, в особенности Соловьева Владимира и художника Шишкина. <…> Они знакомы <…> с Влад<имиром> Соловьевым, с Шишкиным, с покойным Шеншиным они были в очень близких отношениях, со Львом Толстым, с профессором Зверевым, со многими членами Психологического общества, с Говорухой-Отрок<ом>. Все академисты, проезжая через Москву, считают своим долгом остановиться у них.

И в 1932 году Волошин вспоминал:

По вечерам шли бесконечные разговоры и чтение «Вечерних огней» Фета. Для меня, выросшего в средних кругах либеральной интеллигенции, все эти разговоры и суждения художников были новостью и решительным сдвигом всего миросозерцания[922].

Поначалу отношения Досекина с Волошиным складывались — что естественно — как общение старшего с подростком. В. Купченко приводит письмо Е. О. Кириенко-Волошиной к сыну от 25 ноября 1894 года, в котором она пересказывает отзывы Досекина о стихах Макса:

Согласился вполне со мной, моим мнением о твоих произведениях, делающих впечатление тоски с чужого голоса, в которой мало своего, прочувствованного и продуманного, но заметил, что этим не следует обескураживаться, пускай пишет для приобретения легкости слога и рифмы, а с летами сложится свой душевный мир, твое миросозерцание и стихи твои станут творениями (Купченко 2002. С. 38).

В этом письме интересно соединение собственных интонаций Елены Оттобальдовны и, как можно подумать, в одном месте дословной передачи слов Досекина. Что мать, всегда, как известно, в высшей степени требовательная к сыну, берет себе в союзники авторитетного в глазах своих и Макса Досекина и соединяет два голоса в один, это не кажется удивительным. Удивляет скорее то, что «положительную» часть досекинской оценки она уже отделяет от своей речи. Например, «делают впечатление тоски с чужого голоса» — дано как собственное слово Елены Оттобальдовны, а «пускай пишет…» — скорее похоже на передачу чужого, т. е. досекинского суждения.

Можно подумать, что Н. В. Досекин и позднее проявлял внимание к стихотворчеству Волошина. Например, Волошин сообщает в письме к А. М. Петровой в ноябре 1897 года, что Досекин одобрил его стихотворение «Прощание»[923] (Купченко. 2002. С. 54). Это говорит о том, что Николай Васильевич был доброжелательным слушателем: написанное в 1897 году, это стихотворение затем не было включено Волошиным ни в одну из его книг. Оно и правда не отличается совершенством, что особенно хорошо видно теперь — и по прошествии лет, и особенно на фоне такого поэта, каким Волошин стал впоследствии: все же до выхода его первой книги оставалось еще тринадцать лет, а самому Максимилиану было тогда лишь двадцать.

К слову сказать, Н. В. Досекина, по-видимому, отличала особенная забота о начинающих. Так, он едва ли не первым оценил работы В. Борисова-Мусатова[924], тогда еще студента, в другой статье отметил начинающего И. Левитана.

Однако резкий, критический ум Досекина, его склонность к иронии постоянно проявляются даже в тех немногих эпизодах их долгих отношений с Волошиным, которые нам известны. Следующий этап — Париж 1902–1916 годов, где с перерывами жили и Досекин, и Волошин, то занимая мастерскую другого, пока тот был в отъезде, то существуя в Париже одновременно — каждый в своей. Кстати, если в московский круг Волошина ввел Досекин, то в Париже именно по рекомендации Волошина Досекин начинает заниматься в мастерской Е. Кругликовой (а кроме того, и во французских школах живописи). В конце апреля 1904 года М. Волошин в письме к В. Брюсову упоминает о «едкой критике Досекина» в свой адрес, которую он, Волошин, «считает „в глубине“ верной» (Купченко 2002. С. 119). К слову сказать, в этом же письме Волошин просит Брюсова прислать ему оттиски статей «Скелет живописи» и «Одилон Редон»: это важно заметить в связи с дальнейшим.

И, наконец, в сентябре 1904 года Волошин пишет из Парижа матери:

Последнее время я был весь в живописи и рисовании (после громадного перерыва) и сделал такие успехи, что даже Досекин, который относился ко мне все время иронически, — сказал, увидевши мои рисунки: «Конечно, у Вас большой живописный талант, это куда ж лучше Ваших статей и стихов. У Вас есть главное достоинство — facilité» <легкость — франц.>[925]

В этом высказывании снова проявляются прямота и некоторая резкость Досекина — вероятно, его органические черты. В 1902 году Досекин пишет стихотворение, изображающее Волошина. Хотя оно уже известно, приведем его здесь.

                         И сквозь ветви кипариса                          Спит свернувшийся кольцом                          Амфитеатр Диониса.                                               Макс Волошин                          И улыбается с лошади мне                          Аристократический ребенок.                                     К<апитан> Лебядкин Как всегда, никем не прошен, Ох, грехи мои, грехи! Снова чешет Макс Волошин Декадентские стихи. Бородато-волосато Неподвижное лицо, Остальное все пузато, А глаза свились в кольцо. Прочь ушла умильность взгляда И готовность для услуг, Грудобрюшная преграда — Центр лирических потуг. Но ошибся ты, мучитель! Не введешь меня в обман: Не Верхарен твой учитель, А Лебядкин капитан! 1902[926]

Но не только Волошин стал объектом досекинской иронии. В той же тетради и тоже в 1902 году Досекин пишет шуточные стихи Ю. Балтрушайтису и Ф. Малявину. Приведем «малявинское»:

Ф. Малявину

Послушник юный в келье темной

Отягощен мечтой нескромной —

Он духом бодр, но плотью слаб,

Во сне всю ночь он видит баб.

Но изменив надеждам митры

Для артистической палитры,

Былых видений верный раб.

Одних он только пишет баб.[927]

Некоторая грубоватость этих, в общем-то, незатейливых стихов может быть несколько сглажена, если мы учтем, что Ф. А. Малявин, выходец из крестьянской семьи, в 1885–1892 годах учился иконописи в русском монастыре Св. Пантелеймона на Афоне, где был послушником; в 1896 году работал там же, но затем перешел к светской живописи: в 1906-м он уже получил звание академика. В 1903 году была написана картина «Девка», а в 1905-м — «Вихрь». И примерно в эти же годы вошло в обиход выражение «малявинские бабы» — как обозначение определившегося стиля художника. Так что Досекин верно очертил резковатыми деталями общий путь Малявина — от иконописи к живописи сугубо «мирской», вызвавшей, особенно поначалу, противоположные оценки — от восхищения до неприятия.

Но в стихах Н. В. Досекина мы не видим отрицания малявинского стиля. Старший художник, похоже, занимал широкую позицию в искусстве, руководствуясь не соображениями вкуса или школы (московской, петербургской или иной), а только критерием художественности. Он считает, что и при организации выставок (в частности, Общества московских художников) нужно не жюри, а художественная цензура, и что главным критерием при отборе картин должны быть «не художественные достоинства картины, а отсутствие каких-либо художественных недостатков (курсив мой. — Е. О.)»[928].

Нам кажется, что в рассуждении Досекина есть свойственная ему резкость мысли, неожиданность поворотов, близкая к парадоксальности, в новом осмыслении привычных слов (например, он не может не понимать, сколькими негативными смысловыми обертонами обросло слово «цензура» и сколь рискованно его употребление в положительном контексте).

Мы вполне вправе предположить, что Волошин был знаком со статьями Досекина. Во всяком случае, при чтении некоторых пассажей его статей нам теперь вспоминаются кое-какие волошинские «парадоксы». Например — при полном несовпадении и материала и темы статей, конечно, — в статье «Самогон крови»:

Помню, как в те дни, когда праздновалась бескровность русской революции, я говорил своим друзьям:

«Вот признак, что русская революция будет очень кровавой и очень жестокой».

Говорил — потому что в то время писать об этом было нельзя, так как только что была завоевана свобода слова. А когда завоевывается свобода слова — свобода мысли кончается. Потому что свобода слова в политической жизни оказывается «словами на свободе»[929].

Тут снова приходит на ум та давняя статья Досекина — обзор выставки московских художников в 1894 году. Негативно оценивая общий уровень выставки в целом и сближая ее с ученической, о которой писал раньше, Досекин замечает:

Ожидая встретить здесь и искусство будущего, вместо этого мы наталкиваемся на «будущее искусство». Огромное большинство произведений принадлежит кисти «будущих» художников, в настоящем же не достигших той ступени, когда к произведениям законно применять общие эстетические требования[930].

Конечно, трудно настаивать на том, что именно у Досекина и только у него одного Волошин учился оттачивать свои мысли и формулировки, — прежде всего, конечно, нужно было обладать собственной расположенностью к этому. Но можно думать, что здесь все же не обошлось без досекинской «школы». Например, Майя Кювилье, познакомившаяся с Досекиным в 1915 году в Москве по рекомендации Волошина, писала, что Николай Васильевич оказался «совсем не злой»: по контексту получается — как бы вопреки тому, что говорил о нем Волошин (Купченко 2002. С. 364).

Нам видятся и другие, более прямые переклички между статьями Досекина и Волошина. Например, в статье, которую можно назвать центральной в серии из четырех материалов, опубликованных в «Артисте» в 1894 году, — «О рассказе в живописи» — Досекин пишет:

…картина должна быть вполне понятна помимо названия ее. У нас, к сожалению, развился даже особый вкус к изысканным названиям всевозможного характера: философски-глубокомысленного, игриво-кокетливого, мечтательно-поэтического и т. д. Мода эта оказала самое развращающее влияние как на критику, так и на публику. У нас крайне редко можно встретить человека, который умел бы подходить к картине с намерением оценить художественные элементы, данные художником; в огромном большинстве случаев оценка производится сопоставлением требований, которые возникают в зрителе при чтении названия картины, с изображенным в ней. Если к понятию «бессмыслия» возможен эпитет «глубокое», то этот прием являет собой один из самых глубоко-бессмысленных приемов[931].

Ту же мысль находим в статье Волошина «Русская живопись в 1908 году „Венок“»:

Страшно бывает заглянуть в каталог на имя картин, так имена эти бывают неожиданны и нелепы.

Почему, например, картина Уткина, изображающая неведомую медную планету, полузакрытую голубыми туманами, называется вдруг «Татарской песней»?

Здесь тоже вина Мориса Дени и Одилона Рэдона, которые бросали такие красивые слова под своими литографиями. Но для того, чтобы найти внутреннее соответствие между словом и живописью, нужна глубокая и утонченная литературная культурность, которая есть во Франции и которой нет в России, особенно среди московских художников. И кроме того, сколько я знаю, и Рэдон и Дени сами очень редко давали имена своим композициям. Слова, запечатленные под их литографиями, большею частью находились не ими, а их друзьями-поэтами; и отчасти в этом секрет того удивительного соответствия слова и линий, которое поражает в них. Слово там, действительно, формулирует и подводит итог. И притом, думается мне, этот прием подходит к рисунку, к литографии, но не к картине[932].

Откажемся от соблазна применить это суждение к будущему опыту самого Волошина, искавшего те самые «соответствия» между словом и линией, которые мы ищем теперь в надписях к его акварелям, не переставая помнить о «Соответствиях» Ш. Бодлера, оставивших такой глубокий долгий отклик и в русском искусстве. Самой же важной кажется нам перекличка между статьями Досекина «О рассказе в живописи» и Волошина «Скелет живописи». Их разделяет десять лет. Как кажется, Волошин начинает с того, чему была посвящена статья Досекина.

Живопись имеет дело только с комбинациями зрительных впечатлений.

Точное выяснение этого положения очень важно.

Это отделяет мышление художника-живописца от обычных приемов мышления остальных людей.

Между восприятием и воплощением у художника нет обычного промежуточного звена — слова.

Поэтому художнику так трудно быть литератором, поэтому мысль, выраженная в картине, не может быть переведена на слова. А если это бывает возможно, то доказывает только, что в данном произведении есть элементы, чуждые живописи и поддающиеся слову: т. е. рассказ, литературность.

Так начиналась статья Волошина. А в конце ее он писал:

Масляные картины, писанные на полотне, еще до сих пор считаются высшим родом живописи: благодаря этому в красках выражаются те идеи, в которых нет никакой чисто красочной задачи. Для них было бы достаточно простого карандашного рисунка. Таково положение русских передвижников.

В рисунке выражаются простейшие зрительные идеи. Рисунок ближе всего стоит к слову, и поэтому в нем отчасти содержится элемент рассказа. Впрочем, вернее сказать, что в слове содержится элемент рисунка[933].

Но это же и была тема статьи Досекина 1894 года, как представляется, важной для него, так как она наметила некий внутренний перелом в его отношениях с Товариществом художественных передвижных выставок. Побудительным мотивом, можно думать, послужили размышления о том, что заканчивается целый большой этап в жизни живописи — пластичность приходит на смену «литературности», т. е. сюжетности. А поводом стал выпущенный Товариществом в начале 1890-х годов документ — «Условия для приема картин экспонентов на выставки Товарищества». Досекин считает невыполнимым условие, поставленное художникам: «если не полное осуществление, то хотя явную попытку передать рассказ» (с. 104). И на протяжении всей статьи Досекин доказывает невозможность осуществить такое условие без ущерба для живописи, которая по самой своей природе, в противоположность литературе, исключает возможность рассказа. Но даже и в литературе рассказ «является лишь средством… выражения» (там же) чего-то более существенного. Автор статьи уподобляет рассказ канве и показывает, что это лишь «необходимое условие художественной работы, а не ее задача» (там же). Передача же фактов, по Досекину, не может быть художественной задачей даже и в литературе. В живописи — тем более. Досекин уподобляет картину музыкальному аккорду — в противоположность литературному произведению, которое может сравниться с мелодией. И на ряде примеров критик показывает, как вредит зачастую рассказ, т. е. сюжетность, картине. Он подчеркивает: «Художнику… не придет и в мысль взять на себя задачу, выходящую за пределы его искусства, и пытаться писать красками романы, повести или рассказы. Истинный талант всегда действует в духе законов своего искусства, будучи от природы воспитан в них» (с. 111). Но если, остроумно доказывает Досекин, возникают высокохудожественные картины, содержащие элементы рассказа, то их высокое качество и воздействие на зрителя проистекают вовсе не от присутствия в них рассказа, а совсем по другим причинам, т. е. не благодаря «рассказовому» началу, а вопреки ему.

Как видим, немало общего обнаруживается между Досекиным и Волошиным не только в идеях, но даже и в самом принципе мышления.

Собственная эволюция Н. В. Досекина приводит его к постепенному отходу от Товарищества художественных передвижных выставок. В 1894 году он выступает против натурализма и одновременно против декадентства в искусстве (в статье «О рассказе…» он делает выпад против Золя, Метерлинка, Верлена). Восемь лет спустя иронизирует, как мы видели, над «декадентскими» стихами Волошина. В то же время в начале 1900-х годов Досекин участвует в выставках «Мира искусства» (но и во многих других в России и в Европе). По-видимому, через Волошина завязывается его сотрудничество с «Аполлоном»: в 1912 году С. Маковский пишет в Коктебель Волошину и просит его напомнить Досекину об обещанной им статье (Купченко 2002, с. 297). Но, насколько мы знаем, статья написана не была. Известна только еще одна публикация Досекина, точнее, изложение дискуссии вокруг его доклада на Первом съезде русских художников и любителей художеств[934]. Споры вызвал досекинский доклад о тоне в живописи.

Итак, Н. В. Досекин продолжает быть активным участником художественного процесса. В числе событий с его участием — Всероссийская выставка в Нижнем Новгороде 1896 года, Парижский салон 1906-го, Всемирная выставка в Риме в 1911 году (этот перечень не полон). В это время, как уже говорилось выше, Досекин живет то в Москве, то в Париже. О его собственной эволюции написал в 1911 году тот же Волошин:

Совсем особое место среди московских художников принадлежит Н. В. Досекину. Его произведения были выставлены в этом году в «Союзе» (Союз русских художников. — Е. О.). По своему поколению он принадлежит действительно к «Союзу». Лет десять назад он был известен как автор интимных пейзажей и северных марин. Но он оказался единственным в своем поколении, у которого хватило мужества не зафиксироваться в своем внешнем успехе, отказаться добровольно от известности и уйти в поиски за новыми достижениями. Он глубоко и критически пережил все современные французские течения и осторожно, ощупью намечает свой собственный, вполне самостоятельный выход. И в этом году, как и в непосредственно предшествовавшие годы, его картины как бы прикрыты маской: внешний облик его живописи не поражает никакой новизной, но под ним чувствуется громадное искание, которое должно прорваться. Уже в некоторых световых эффектах предчувствуется то новое, к чему он идет годами уединенной и безвестной работы. От Н. В. Досекина мы вправе ожидать совсем нового и неожиданного; а для художника его возраста и с его прошлым это явление необычайное[935].

К сожалению, наследие Досекина сохранилось очень неполно, и теперь нам трудно судить, насколько оказался прав Волошин в своих предсказаниях. Среди ценителей считаются особенно выдающимися его картины парижского периода, хотя и в послереволюционные годы, вплоть до 1932-го, Досекин принимал участие в выставках. В Третьяковской галерее хранятся пять его работ, некоторое количество — в музеях России, в частных собраниях.

И в 1920-х годах Досекин и Волошин продолжают изредка встречаться. В Коктебель Досекин, насколько известно, не приезжал, но состоялась их встреча в Москве в марте 1924 года, когда Волошин и подарил ему книгу «Иверни» с дарственной надписью, приведенной в начале этой статьи. «Раздражающей», т. е. продуктивной, была не только критика Досекиным Волошина как начинающего поэта, но таким же оказался для него и опыт самого Досекина — в живописи и в художественной критике.

Е. И. Орлова (Москва)

Проект антологии русской поэзии Федора Сологуба

Поэтическая антология, составленная поэтом, в особенности классическим — как, например, «Собрание русских стихотворений» В. А. Жуковского в 6 томах (1810–1815) или его же «Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году»[936], — нечастое явление в истории литературы и как опыт рефлексии большого мастера над поэтической традицией и современностью заслуживает изучения.

В практике русского символизма примеры подобных изданий (речь идет об авторских антологиях, поэтические альманахи и сборники не рассматриваются) немногочисленны: «Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З. Н. Гиппиус» (Пг.: Огни, 1917), а также переводные: «Мировая Муза. Антология современной поэзии зап. — европейской и русской», составленная С. Городецким, из печати вышел только первый том: Франция. [Бельгия] (СПб., 1913); «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней, в переводе русских поэтов» под редакцией В. Брюсова (М., 1916).

К разряду родственных замыслов можно отнести неосуществленный проект антологии русской поэзии Федора Сологуба (см. Приложение). План издания сохранился в архиве писателя в виде авторизованной машинописи, вложенной в рукопись авторской библиографии к стихотворениям[937].

В «Содержании» задуманной книги перечислено 56 произведений русских поэтов от Г. Р. Державина до Г. В. Адамовича включительно; она структурирована по хронологическому принципу в последовательности рождения стихотворцев (дата/даты жизни вписаны в машинописный текст карандашом после названия произведения).

Корпус текстов антологии, как видно из «Содержания», определен в полном объеме, за единичными исключениями; в двух позициях рядом с поэтическим именем не вписано избранное произведение: «17. Ростопчина. 1811–1858», «29. Круглов»; в одном случае указан источник, из которого предполагалось сделать извлечение, но первая строка стихотворения осталась не вписанной: «54. Н. Клюев. Из книги „Четвертый Рим“».

Сведениями о времени возникновения этого замысла и намерениях Сологуба относительно его реализации мы не располагаем[938]. К формированию антологии он приступил не ранее 1920 года (этим годом датировано включенное в план его собственное стихотворение «Канон бесстрастия») и продолжал работать над ней вплоть до 1924-го (установлено по вписанной дате смерти В. Брюсова) и, вероятно, позднее[939].

Составление антологий для Сологуба было делом не новым (можно сказать, семейным), ему доводилось участвовать в ряде начинаний жены — Ан. Н. Чеботаревской. Ею были подготовлены книги: «О Федоре Сологубе. Критика, статьи и заметки» (СПб., 1911) — своего рода антология одобрительной критики; «Думы и песни» (1911); а также тематические антологии: «Любовь в письмах выдающихся людей XVIII и XIX века» (М., 1913), «Россия в родных песнях» (Пг., 1915) и «Война в русской поэзии» (Пг., 1915)[940] — все три с предисловиями Сологуба.

Предисловие к поэтической антологии, поясняющее задачи издания, в архиве не выявлено, возможно, оно не было написано.

Главный критерий отбора произведений, открывающий составительский замысел, тем не менее эксплицируется в заглавиях: «Поэт» (4 раза), «Поэту» (6 раз), «Певцу», «Жребий поэта», «Нашим будущим поэтам», «Вдохновение», «Творчество», «Не смей себя именовать поэтом…», «Пиши, поэт», «Поэт ленив…», «Ars poetica», «Пролетарским поэтам», «Нет, ты не говори: поэзия — мечта…» и т. п.

Под № 34 в плане значится вышеупомянутое стихотворение Сологуба, опубликованное посмертно; при его жизни оно воспроизводилось лишь в авторском рукописном сборнике «Чары слова» (1921), составленном из девяти стихотворений на тему о поэтическом искусстве, образующих цикл[941]. Помимо открывавшего сборник «Канона бесстрастия» («Поэт, ты должен быть бесстрастным…»), в него вошло стихотворение «Я испытал превратности судеб…» (1919), завершающее цикл; оба относятся к итоговым произведениям, в которых Сологуб изложил свой взгляд на поэтическое творчество.

Полный корпус текстов, реконструируемый по «Содержанию» антологии, позволяет оценить неординарность и своего рода уникальность сологубовского замысла — как первую попытку составить книгу поэтических деклараций, манифестов, завещаний и посланий русских стихотворцев XVIII–XX веков. Собрать том исключительно из таких произведений ему, однако, не удалось; тематика сборника была расширена. Основная идея антологии может быть описана как «мир поэзии в образах поэзии» (возможно, по аналогии с известной составителю антологией Е. Боричевского «Мир искусства в образах поэзии», 1922, — этим предположением я обязана Р. Д. Тименчику).

Каждый автор представлен в «Содержании» одним стихотворением, между тем у многих поэтов стихотворений на заданную тему (программную для русского поэтического дискурса) было несколько, во всяком случае — не одно. Вполне очевидно, что, выбирая тексты, вступая в диалог с предшественниками и современниками в области ключевой для поэзии проблематики, составитель руководствовался субъективными пристрастиями, репродуцируя собственный конструкт русской лирики в избранном ракурсе: поэзия, размышляющая о себе (самосознающая).

Публикация антологии и обстоятельный анализ этого богатого подтекстами и перекличками метапоэтического текста — задача будущего. В настоящей статье мы ограничимся лишь отдельными предварительными замечаниями.

Прежде всего следует заметить, что к составлению поэтической антологии Сологуб подошел не как автодидакт, а как опытный мастер, филолог-профессионал. По верному наблюдению Л. Лосева, «все наши подлинные поэты были в той или иной степени филологами, литературоведами, лингвистами, критиками»[942]. Думается, что имя Сологуба с полным основанием можно поставить в далеко не полный ряд упомянутых им подлинных поэтов-филологов (Пушкин, Блок, Белый, Мандельштам и Ахматова, Цветаева и Бродский)[943].

Замысел поэтической антологии возник у Сологуба в 1920-е годы не случайно. В это время, лишенный возможности печататься (его последние сборники вышли в 1922–1923), он интенсивно работал над упорядочением своего творческого наследия — составлением «Материалов к полному собранию стихотворений» (1877–1927). Все поэтические тексты (около 4000) подлежали перепечатке с автографов, с фиксацией полного корпуса редакций и вариантов, и дальнейшей систематизации. Сологуб сопроводил «Материалы…» детальным справочным аппаратом, над которым систематически трудился многие годы — авторской библиографией к напечатанным и ненапечатанным стихотворениям, с подробными указаниями всех дат переработки текстов (несколько тысяч карточек).

Работу над «Материалами…» он продолжал до последних дней. Этот беспримерный подвижнический труд во славу поэзии, прерванный предсмертной болезнью, помешавшей его завершить, не имеет аналога в отечественной культуре, являясь образцом поистине жреческого отношения поэта к данному ему свыше дару.

Проект антологии, зародившийся у Сологуба в пору подведения итогов пятидесятилетнего творческого пути, отчасти был следствием обостренной рефлексии по поводу предписанного ему места на русском Парнасе. Гибель А. Блока, как казалось тогда, раз и навсегда определила «табели о рангах» для всех современных поэтов. Сологуб был не согласен с установившейся иерархией и, очевидно, был готов и пытался ее оспорить.

Сложившаяся еще в конце 1900-х годов в символизме и в русской поэзии той поры в целом дихотомия «Сологуб — Блок» была поводом рефлексии не только для Сологуба, ревниво относившегося к славе Блока, но и для современников (тема, заслуживающая специального исследования). Для многих Сологуб являлся поэтической фигурой, равновеликой Блоку, а для иных — его превосходящей. Поэт Марк Лещинский[944], например, писал Сологубу 8 марта 1922 года:

Дорогой Учитель! Решился, наконец, обратиться к Вам. На нашей обнищалой земле, остались только Вы, был еще Блок, но его нет. Единственный, кто мне может сказать что-нибудь, это только Вы. Я жду от Вас, Учитель, какого-нибудь указания, какого-нибудь знака. <…> Я потерял способность оценивать то, что делаю. Быть может, в молодости Вас тоже кто-нибудь поддержал советом и вниманием, не откажите и мне[945].

Небезынтересно в этой связи рассмотреть антологию «Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З. Н. Гиппиус». В книге собраны произведения 26 поэтов; среди авторов наравне с маститыми — начинающие, пестуемые Гиппиус: Вл. Злобин (помогал составлять антологию), Г. Маслов, Д. Майзельс, Н. Ястребов и др.

Полагаясь на критерий отбора текстов, декларируемый в предисловии («Выбором стихов для сборника не руководили ни авторское имя, ни характерность для поэта того или другого стихотворения. Каждое судилось отдельно, в меру его самостоятельной жизни, его близости к полноте, — к поэзии»[946]), свои приоритеты Гиппиус расставила следующим образом:

1. Ф. Сологуб: 11 стихотворений. 2. А. Блок: 10. 3. А. Белый: 7. 4. А. Ахматова: 5. 5. З. Гиппиус: 5. 6. Д. Мережковский: 4. 7. К. Бальмонт: 4. 8. В. Брюсов: 3. 9. В. Иванов: 3. 10. О. Мандельштам: 3. 11. И. Северянин: 3. 12. И. Бунин: 3. 13. В. Злобин: 3. 14. Г. Маслов: 3. 15. Т. Ефименко: 3. 16. Н. Ястребов: 3. 17. И. Анненский: 2. 18. Вл. Нелединский (Вл. Гиппиус): 2. 19. Р. Ивнев: 2. 20. Д. Майзельс: 2. 21. К. Арсеньева (Арсенева): 2. 22. М. Кузмин: 1. 23. М. Лозинский: 1. 24. К. Случевский: 1. 25. П. Соловьева: 1. 26. А. Вознесенский: 1.

Как явствует из приведенного перечня, преимущество было отдано Сологубу (вероятно, неслучайно книга открывается его стихотворением — «Иди в толпу с приветливою речью…»), Блоку и Андрею Белому; их творчество более всех других отвечало представлению Гиппиус об истинной поэзии, при этом первому (с перевесом в одно стихотворение) и второму предназначалось абсолютное первенство.

Составляя антологию (уже после 1921 года — без Блока), Сологуб предложил свою картину русской поэзии, в которой сообразно с самооценкой обозначил status quo. Он начал с державинского «Памятника», отдав дань всем значительным поэтам прошлого: представил классиков (отнюдь не всех хрестоматийными или ожидаемыми текстами) и предшественников, вплоть до «Мира поэта» К. Фофанова.

Однако основной козырной картой в замысле Сологуба, думается, были произведения ближайших современников, прежде всего тех, чей поэтический голос он ценил, независимо от градуса личных отношений: А. Блок, Игорь-Северянин, К. Бальмонт, З. Гиппиус, А. Ахматова, В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Кузмин.

Включением или невключением в состав антологии того или иного поэтического имени, а также выбором «представительского» текста Сологуб по своему усмотрению моделировал современное состояние сил на российском Парнасе.

Примечательно, например, что в его антологии отсутствуют имена Ин. Анненского, О. Мандельштама, В. Ходасевича, И. Бунина, Андрея Белого (впрочем, у последнего в строгом смысле поэтических деклараций не было), Маяковского (по понятным причинам); в то же время в нее включено стихотворение А А. Тамамшева, приятеля Сологуба, поэта ничем не примечательного, хотя и автора двух сборников: «Из пламя и света» (Пг., 1918) и «Грозовой день. Стихотворения» (Пг., 1919).

«О вкусах не спорят», и все же, как следует из «Содержания», многие «первые» поэты представлены в проекте антологии далеко не самыми показательными текстами, мотивы авторского выбора при этом остаются непонятными, их можно лишь угадывать. Например, выбирая из Брюсова, Сологуб отдал предпочтение «Одному из братьев», 1905 (тексту с характерной «сологубовской» топикой), а не его безусловным декларациям «Юному поэту», 1896, или «Неколебимой истине…», 1901; из Кузмина взял стихотворение «Светлая горница — моя пещера…», 1907, вместо более подходящего к основной идее книги «Мои предки» («Моряки старинных фамилий…»), 1907; из Гумилева — «Поэт ленив…», <1920>, вопреки ожидаемому «Мои читатели» («Старый бродяга в Аддис-Абебе…»), <1920>; из Гиппиус — «Поэту родины», а не «Колодцы» («Слова, рожденные страданьем…»), 1913, «Тише!» («Поэты, не пишите слишком рано…»), 1914, или «Свободный стих» («Приманной легкостью играя…»), 1915[947], и т. п.

В составительском выборе, априорно субъективном, прослеживается тенденция. Ощутимее всего она проявилась в отношении главного соперника: А. Блок представлен в проекте антологии стихотворением «В углу дивана» (1907).

Решение Сологуба не может не показаться странным в свете богатой парадигмы блоковских автометадискурсивных текстов: «Балаган» («Над черной слякотью дороги…»), 1906; «О, весна без конца и без краю…», 1907; «Поэты» («За городом вырос пустынный квартал…»), 1908, «К Музе» («Есть в напевах твоих сокровенных…»), 1912; «Художник» («В жаркое лето…»), 1913; «О, я хочу безумно жить…», 1914; «Жизнь без начала и конца…» (Пролог из поэмы «Возмездие»), 1917; «Пушкинскому Дому» («Имя Пушкинского Дома…»), 1921, и др.

Сологуб проигнорировал заведомо «выигрышный» блоковский репертуар и подобрал стихотворение, которое в определенном смысле коррелировало с его субъективной трактовкой образа поэта: «Этот губошлеп (он иначе его не называл) нанимал Ваньку за 3 рубля и трясся на острова, а потом писал — и тройки, и цыган, и любови. Воображал, что на тройках мчится»[948].

В поздние годы, как известно, Сологуб не скупился на резкие эпатирующие характеристики Блока и блоковской поэзии; они приводятся в воспоминаниях Е. Я. Данько, а также в созвучных им записях П. Н. Медведева (1925–1926), например:

8 авг<уста> в связи с вечером памяти Блока[949] много разговоров о нем, на вечере, ночью в поезде и дома у Сологуба.

— Бл<ок> — не русский; в нем тевтонский атавизм. Но он хотел стать русским. Выходило по анекдоту: «Я — кровяной русский. Мы с тобой земляники. — Нет, Фриц, нужно говорить: мы с тобой — землянки…» (Разговор петербургских немцев). Бл<ок> ничего не понимал в России. «Но и такой, моя Россия…» — ведь это же тупик. Достоевский так не сказал бы. Мерзость русскую он знал, и любить Россию такой он не мог. Но за этой мерзостной Россией он знал и видел другую. Бл<ок> этой России не знал. Вообще Бл<ок> ничего не знал. Вот почему он — гениальный, но не великий поэт. Великий — вот что: ты можешь взять любую точку, но с этой точки должен быть точно и ясно виден весь мир, правильная его плоскость и правильный его разрез. Как в аналитической геометрии, верная плоскость. Это было у Пушкина, Шекспира, Данте, Достоевского. Поэтому подлинно великое искусство всегда научно — в духе своем. У Бл<ока> не было ни точности, ни ясности. «И перья страуса склоненные…» — Что, что? — Ничего.

Но Бл<ок> был гениальный поэт. Потому он очаровывает и непосредственно влияет. Его поэзия, когда поразмышляешь, — сладчайший яд. Конечно, яд — отрава. Весь он направлен к смерти. Опустошенная душа, опустошенный гений. Но какой, пленительный…

— Когда я бываю на Смоленском, я захожу на могилу Бл<ока>[950]. Приду, сяду на скамеечку, закурю папироску и всегда читаю А<лександ>ру А<лександрови>чу его «Клеопатру»[951]. Мне кажется, что он слушает и понимает меня. Поэзия Бл<ока> — стимулирует душу. Без этого яда нельзя обойтись. Но опытный доктор дает его в умеренных дозах.

— Лично Бл<ок> был пленителен. Вспоминаю его в ранние годы. Поразительная тевтонская красота. Аполлон. Но лицо — мертвая маска. Холодный, сдержанный, любезный, презрительный, высокомерный. Грубый. Но настоящий человек. Умный[952].

Включение в антологию заведомо не самого важного и зрелого блоковского текста, очевидно, было рассчитано на умаление значения творчества «соперника» — сведение его поэтической миссии к роли сказочника («Я какие хочешь сказки / Расскажу»). Оппозиция «Сологуб — Блок» была разыграна в авторском замысле подобно шахматной партии — посредством соположения двух текстов: «В углу дивана» — «Канон бесстрастия» (ладья, запертая в углу под ударом слона?).

У самого Сологуба стихотворений на тему о «высшем даре», назначении художника, о поисках и способах поэтического самовыражения — «чарах слова» — хватило бы не только на рукописный сборник, но и на самостоятельный том; среди них произведения разного художественного достоинства: и юношеские, напоминающие «вышивку по канве» (подражание классикам), и признанные шедевры.

Даже самый приблизительный, поверхностный перечень стихотворений Сологуба на тему ars poetica выглядит весьма внушительно: «Муза» («Муза — не дева, не резвый ребенок…»), 1880, «Он поэтом рожден. В колыбельку ему…», 1890, «В угрюмой, далекой пещере…», 1892, «Я слагал эти мерные звуки…», 1893, «Мне Муза строгая торжественно сказала…», 1893, «Творчество» («Темницы жизни покидая…»), 1893, «Как ни зовешь ты вдохновенье…», 1895, «Скучная лампа моя зажжена…», 1898, «Мечты о славе! Но зачем…», 1898, «Пока не требует поэта…», 1899, «Поэт, привыкший к нищете…», 1913, «С вами я, и это — праздник, потому что я — поэт…», 1913, «Пьяный поэт» («Мне так надо жить, безумно и вульгарно…»), 1914, «Оттого так прост и ясен…», 1914, «Душа моя, благослови…», 1916, «Стихи, умеете вы литься…», 1916, «Расточитель» («Измотал я безумное тело…»), 1917, «И это небо голубое…», 1918, «Я испытал превратности судеб…», 1919, «В Совдепе» («Муза, как ты истомилась…»), 1920, «Дана поэту в дни страданья…», 1920 (из поэмы «Григорий Казарин»), «Знойно туманится день…», 1920, «Птичка низко над рекою…», 1920, «Трое ко мне устремились…», 1920, «Если замолкнет хотя на минуту…», 1920, «Я вышел из потайной двери…», 1922, «В альбом» («Я не люблю строптивости твоей…»), 1925, «В альбом» («Какое б ни было правительство…»), 1926, «Моя молитва — песнь правдивая…», 1926, «Все новое на старый лад…», 1926, «Змея один лишь раз ужалит…», 1926, «Словами установишь срок…», 1926, «Песню сложишь, в песню вложишь…», 1927, а также многие и многие другие.

В 1920-е годы, в период составления антологии, обращения Сологуба к излюбленной и центральной в его лирике теме становятся все более интенсивными. Обозначенное в «Содержании» стихотворение «Канон бесстрастия» принадлежит к самым значительным сологубовским декларациям зрелой поры. Оно задает систему координат для всех текстов, составивших антологию, соединяя их в единый поэтический метадискурс.

Для прокламации итоговой творческой позиции Сологуб избрал особый жанр — стихотворное послание к поэту, — имеющий богатую традицию в русской лирике, осуществляющий связи между разными поэтическими эпохами и их творцами (нагляднее всего они просматриваются в тематической антологии).

Адресат Сологуба в заглавии не назван и не определен в прямом обращении, как это принято большей частью в стихотворных посланиях, например у Пушкина: «К Батюшкову», «К Дельвигу», «К Жуковскому» и др.; автор не снабдил текст характерным для этого жанра посвящением или эпиграфом. Вместе с тем его послание адресовано не абстрактному, а вполне конкретному собеседнику, хотя прямо и не названному. Как нам представляется, «Канон бесстрастия» был запоздалым откликом на поэтическую декларацию Блока «Жизнь без начала и конца…» из вступления к «Возмездию».

«Пролог» из поэмы, известный Сологубу как самостоятельное произведение еще по первым публикациям (Русское слово. 1914. № 80. 16 апреля; под заглавием «Народ и поэт»; Русская мысль. 1917. № 1), в 1919–1921 годах неоднократно звучал на поэтических вечерах в Петрограде и Москве в авторском исполнении и получил широкое признание в литературных кругах[953]. Гражданский резонанс текста, воспринятого современниками как завещание Блока, был усилен его речью «О назначении поэта», произнесенной в Доме литераторов на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина 10 февраля 1921 года.

Согласно авторской датировке, «Канон бесстрастия» был закончен 9–10 (22–23) мая 1920 года, рукописный сборник «Чары слова» изготовлен 12 января 1921-го, то есть «ответ» Блоку (вероятно, оставшийся ему неизвестным) был готов задолго до 7 августа.

В тексте сологубовского послания содержатся многочисленные переклички с «Прологом», их можно проследить на разных семантических уровнях: идея, жанр, стихотворный размер (оба произведения написаны четырехстопным ямбом, но с разной рифмовкой, определявшей своеобразие мелодики текста; на блоковский «гневный» ямб Сологуб ответил своим — «бесстрастным»). Посредством открытой цитации (ср. у Блока: «Тебе дано бесстрастной мерой / Измерить все, что видишь ты…» и др.), поэт задал посланию полемическую остроту (курсивом выделены метатекстуальные переклички).

         КАНОН БЕССТРАСТИЯ Поэт, ты должен быть бесстрастным, Как вечно справедливый Бог, Чтобы не стать рабом напрасных, Ожесточающих тревог. Воспой, какую хочешь долю, Но будь во всем равно суров. Одну любовь тебе позволю, Любовь к сплетенью верных слов. Одною этой страстью занят, Работай, зная наперёд, Что жала слов больнее ранят, Чем жала пчел, дающих мёд. И муки, и услады слова, — В них вся безмерность бытия. Не надо счастия иного. Вот круг, и в нем вся жизнь твоя. Что стоны плачущих безмерно Осиротелых матерей? Чтоб слово прозвучало верно, И гнев, и скорбь в себе убей. Любить, надеяться и верить? Сквозь дым страстей смотреть на свет? Иными мерами измерить Все в жизни должен ты, поэт. Заставь заплакать, засмеяться, Но сам не смейся и не плачь. Суда бессмертного бояться Должны и жертва, и палач. Всё ясно только в мире слова, Вся в слове истина дана, Все остальное — бред земного, Бесследно тающего сна.[954]

В «Каноне бесстрастия» Сологуб изложил свой взгляд на поэтическое творчество и назначение художника. Он демонстративно отстранился от позиции Блока и, посредством аллюзий в тексте «Канона…» на пушкинский сонет «Поэту» («Поэт! Не дорожи любовию народной…», 1830), обосновал status quo. Отнюдь не случайно он включил в проект антологии именно это стихотворение Пушкина, а блоковскому «Прологу» предпочел «В углу дивана». В составленной таким образом картине русской поэзии он объявил себя непосредственным преемником Пушкина.

М. Павлова (Санкт-Петербург)

ПРИЛОЖЕНИЕ[955]

Содержание:

1. Г. Р. Державин. Памятник. 1743–1816.

2. Кн. И. М. Долгоруков. Из стихотворения «Черты свободного писателя». 1764–1823.

3. И. И. Козлов. Из стих. «К другу». 1779–1840.

4. В. А. Жуковский. Из стих. «К поэзии». 1783–1852.

5. В. К. Кюхельбекер. Из стих. «Жребий поэта». 1797–1846.

6. Бар. А. А. Дельвиг. Вдохновение. 1798–1931.

7. А.С. Пушкин. Поэту. 1799–1837.

8. Е. А. Баратынский. «В дни безграничных увлечений». 1800–1844.

9. Н. М. Языков. Поэту. 1803–1846.

10. Ф. И. Тютчев. «Среди громов, среди огней…» 1803–1873.

11. А.С. Хомяков. Поэт. 1804–1860.

12. Д. В. Веневитинов. «Я чувствую, во мне горит…» 1805–1827.

13. А. И. Подолинский. «Не смей себя именовать поэтом…» 1806–1886.

14. В. Г. Бенедиктов. «Пиши, поэт!» 1807–1873.

15. А. В. Кольцов. Поэт. 1809–1942.

16. B. C. Печерин. Ирония судьбы. 1808–1885.[956]

17. <Е. П.> Ростопчина. 1811–1858.[957]

18. М. Д. Деларю. Мой мир. 1811–1868.

19. М. Ю. Лермонтов. Поэт. 1814–1841.

20. Гр. А. К. Толстой. И. С. Аксакову. 1817–1875.

21. А. А. Фет. «Одним толчком согнать ладью живую…» 1820–1892.

22. Я. П. Полонский. Нищий. 1820–1898.[958]

23. Н. А. Некрасов. Поэту. 1821–1877.

24. А. Н. Майков. Чужой для всех. 1821–1897.[959]

25. Л. А. Мей. Канарейка. 1822–1862.

26. И. С. Никитин. Певцу. 1824–1861.

27. А. Н. Плещеев. Поэту. 1825–1893.

28. B. C. Соловьев. «В стране морозных вьюг…» 1853–1900.

29. <А. В.> Круглов. <1853–1915>.[960]

30. Н. М. Минский. «Вакханкой молодой…» 1855.

31. П. Ф. Якубович. «Нет, еще мало страдал я во имя свободы…» 1860–1911.

32. С. Я. Надсон. «Милый друг, я знаю…» 1862–1887.

33. К. М. Фофанов. Мир поэта. 1862–1911.

34. Ф. К. Сологуб. Канон бесстрастия. (Печатается первый раз). 1863.

35. Д. С. Мережковский. Поэт. 1865.

36. В. И. Иванов. Творчество. 1866.

37. К. Д. Бальмонт. «Я в этот мир пришел…» 1867.

38. З. Н. Гиппиус. Поэту родины. 1869.

39. В. Я. Брюсов. Одному из братьев. 1873.

40. М. А. Кузмин. Светлая горница. 1875.[961]

41. В. В. Гиппиус. «Нет мне ни ласки, ни встречи…» 1876.

42. И. С. Рукавишников. Поэт. <1877>.

43. Ю. Н. Верховский. Поэту[962] (печатается в первый раз). <1878>.

44. М. А. Волошин. Из стих. «Подмастерье» <1877>.

45. А. А. Блок. В углу дивана. 1880–1921.

46. В. В. Гофман. Многим. 1884–1911.

47. С. М. Городецкий. Пролетарским поэтам. 1884.

48. Н. С. Гумилев. Поэт ленив. 1886–1921.

50. В. <И>. Стражев. Ars poetica. <1880>.

51. И. В. Северянин. Из стих. «Пролог». <1887>.

49. М. Л. Лозинский. Заповедь[963]. 1886.

52. А. А. Ахматова. «Нам свежесть слов и чувства простоту…» <1889>.

53. А. А. Тамамшев. «Требует поэта и героя…» <1888>.

54. Н. <А.> Клюев. Из книги «Четвертый Рим» <1884>.

55. С. А. Есенин. «О, Русь, взмахни крылами…» <1895>.

56. Г. <В.> Адамович. «Нет, ты не говори: поэзия — мечта…» <1892>.

Экфрасис с последствиями (Кузмин, Г. Иванов, Ахматова)[**]

1. Экфрастическая оптика в «Портрете с последствиями» Кузмина

Истории экфрастического портретирования Ахматовой в прозе, которая будет изложена в настоящем исследовании, положил начало «Портрет с последствиями» Михаила Кузмина (опубл. 1916). При первом чтении этот рассказ воспринимается как мизогинистское описание непредсказуемой и опасной женской природы.

На выставке сенсацией становится «Дама с зонтиком» работы дотоле неизвестного Дмитрия Петровича Рындина — портрет красавицы, в котором зонтик ловко спрятан. Когда эта дама приходит на выставку, инкогнито, чтобы полюбоваться своим изображением, она слышит неодобрительный отзыв о нем от одной посетительницы. Красавице немедленно начинает казаться, что художник, ее возлюбленный, выставил ее в смешном свете, и, встретившись с ним, она требует от него снять портрет с выставки, грозя разрывом. Рындин, подозревая, что в его возлюбленной говорит тщеславие, соглашается расстаться с ней. Уже в другой обстановке посетительница выставки признается, что портрет красавицы ей понравился, на розыгрыш же ее подтолкнуло присутствие самой этой дамы в зале.

Внимательное вчитывание в «Портрет с последствиями» открывает в нем новую грань. Это — рассказ-ребус à clef, приглашающий читателя опознать в капризной и тщеславной красавице — Фанни, или Феофании Яковлевне Быстровой, — реальный прототип. Приглашение содержится, в частности, в том, как обсуждается зонтик в названии портрета:

«Конечно, название могло бы легко счесться не за вызов… а за некоторую шалость, за желание подразнить публику» (VI: 279)[965].

А что если это не Рындин, а сам Кузмин шалит, поддразнивает или даже бросает вызов? Тогда читатель должен отождествить себя с выставочной «публикой», гадающей, во-первых, кто эта женщина, изображенная на картине, и, во-вторых, где же зонтик. Такое допущение сужает дальнейшие поиски до классического «cherchez la femme»: искать нужно женщину с красным зонтиком.

К прототипу дамы на портрете ведут два его описания:

«Кто она: жена, любовница, случайная модель, пожелавшая остаться неузнанной, или профессиональная натурщица? Это было трудно прочесть в чувственных и несколько надменных чертах высокой брюнетки, с низким лбом, прикрытым, к тому же, длинной челкой».

«В углу картины… был виден кусочек закрытого зонтика цвета „винной гущи“, и, от цвета ли материи, от названия ли картины, хотелось видеть раскрытым этот зонтик за спиною дамы, чтобы он тоже наложил тяжелый красноватый оттенок на сидящую, вроде того, что вино бросало на ее тонкую руку» (VI: 279).

Так Кузмин воспроизводит внешность — черные волосы, характерную длинную челку и высокий рост, а также манеру себя держать, несколько надменную, — Анны Ахматовой, причем не самой по себе, а с портрета работы Ольги Делла-Вос-Кардовской (1914; рис. 1). На нем Ахматова тоже дана сидящей и держащей в руке — но не рюмку, а небольшую книгу, видимо, стихов. У художницы отсутствует зонтик цвета винной гущи, который бы отбрасывал свет на модель, но зато присутствует аналогичный цвет то ли шали, то ли пледа, перекинутой/-ого через левое плечо. И книга, и шаль/ плед, а также высокие облака и дерево на заднем плане из картины Делла-Вос-Кардовской, в портрет Рындина не попавшие, прописаны зато в «лесной» сцене:

«Дмитрий Петрович сидел за мольбертом, а Фанни поодаль лежала на пледе с книжкой в руке, иногда читая, иногда смотря на высокие облака сквозь пушистые ветки» (VI: 280).

Говоря об экфрастическом характере рассказа, стоит также обратить внимание на педалирование Кузминым женственной натуры изображенной дамы. Именно такую задачу ставила перед собой Делла-Вос-Кардовская, что видно не только по ее работе, но и по дневнику[966]. Другой целью художницы была передача духовного общения с моделью, практически влюбленность[967], как это явствует из самого портрета и свидетельств ее дочери. Кузмин переформатировал особое отношение Делла-Вос-Кардовской к Ахматовой в роман между Фанни и Рындиным, в результате которого модель оказалась приукрашенно-женственной.

Рис. 1.

Последним аргументом в пользу того, что кузминская «Дама с зонтиком» — экфрасис по мотивам именно Делла-Вос-Кардовской, может служить ее более ранняя картина «Дама под зонтиком» (1900-е; рис. 2), давшая название рындинскому полотну.

Так, при помощи разного рода «цитат» из Делла-Вос-Кардовской Кузмин фактически вводит ее «подпись» под портретом Ахматовой-Фанни.

«Портрет с последствиями» — более сложно выстроенный экфрасис, чем просто копирование, пусть неточное, существующего произведения искусства. Тем, что подсказками для обнаружения второго плана служат вопросы типа «Где зонтик?», и тем, что благодаря им читатель включается в поиск второго плана, воспроизводится особый жанр изобразительного искусства. Называемый во Франции devinette, в Англии — puzzle-card, а в России — загадочной картинкой или картинкой-головоломкой, он представляет собой картинку в картинке (см. рис. 3). Отыскать спрятанный второй план позволяет сопроводительный вопрос или же указание типа «Найдите женщину».

Рис. 2.

Поставить знак равенства между Фанни и Ахматовой позволяет также ономастикон героини. Домашнее имя героини, Фанни, рифмуется с Анной, а кроме того, включает в себя Анну фонетически. Но важнее, пожалуй, другое. Вместе с Фанни в рассказ проникает диалог между поэтессой и Николаем Гумилевым. Там-то читатель-интеллектуал и должен обнаружить красный зонтик, который решает уравнение «искомая женщина + искомый зонтик = Анна [Ахматова]». Первая реплика этого диалога — «Меня покинул в новолунье…» (1911, опубл. 1913), где канатная плясунья, alter ego Ахматовой, произносит монолог брошенной, но бодрящейся женщины: «Как мой китайский зонтик красен, / Натерты мелом башмачки!» В «цирковой» поединок с женой Гумилев вступил в «Укротителе зверей» (опубл. 1912) в роли укротителя-неудачника. Это стихотворение сопровождается эпиграфом из «Меня покинул в новолунье…», как раз про красный зонтик. Сам же монолог обращен к канатной плясунье по имени Фанни. О том, что этот обмен репликами Кузмину был известен, можно судить по его рецензии на сборник Гумилева «Чужое небо» (1912) — с насмешливым описанием «Укротителя зверей»[968].

Рис. 3.

Самый последний опознавательный знак появляется в финале. Это поэт, замаскированный соседством с художником, в реплике посетительницы выставки:

«Я так рада, Сережа, что ты у нас не художник, не поэт, а просто молодой человек, и меня любишь» (IV: 288).

Он сигнализирует о профессиональной деятельности Ахматовой.

Фанни, с ее недо-любовью к Рындину, компенсируемой эротизированной страстью к своему изображению и стремлением разделить с художником его славу, персонифицирует любовную лирику Ахматовой. С этой целью Фанни сделана фактически сколком с самообраза поэтессы. Испытывая чувство Ахматовой-Фанни на подлинность или, точнее, деконструируя его как фальшивую «любовь потому что», которой противопоставлена «любовь просто так» (у посетительницы выставки и ее спутника), Кузмин построил или, точнее, подстроил для Ахматовой-Фанни сюжет провала любовных отношений, причем по формуле, созданной им в «Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было…» (цикл «Александрийские песни», 1904–1908):

…третья любила, потому что он был знаменитый художник <…> / третья желала, чтоб все о ней говорили и т. д.

Соответственно, «Портрет с последствиями» можно понимать как своего рода диагноз любовной лирике Ахматовой: она не о собственно о любви, а о славе, контроле над возлюбленным, любви к себе и прочих окололюбовных материях.

Если предлагаемая реконструкция «Портрета с последствиями» верна[969], то на сегодняшний день он будет восьмым образцом кузминской прозы à clef. В этом жанре выдержаны также: «Картонный домик» (опубл. 1907), о романе с Сергеем Судейкиным и петербургских артистических кругах[970]; «Высокое искусство» (1910, опубл. 1911), где в писательнице Зое Николаевне Горбуновой выведена Зинаида Гиппиус[971]; «Двойной наперсник» (опубл. 1908) и «Покойница в доме» (1912, опубл. 1913), с героинями-оккультистками, в которых опознается одна и та же Анна Минцлова, на глазах Кузмина успешно манипулировавшая Вячеславом Ивановым и его близкими[972]. Сюда также относится роман «Плавающие-путешествующие» (опубл. 1915), посвященный реальным и вымышленным посетителям «Бродячей собаки» (в романе — «Совы»), Здесь героини с чертами Ахматовой, Иды Рубинштейн, Паллады Богдановой-Бельской и Ольги Глебовой-Судейкиной[973] даны в новой мизогинистской парадигме. От женской любви, губительной для их партнеров, те образцовые герои-мужчины, что названы «плавающими-путешествующими», обращаются в спасительный гомосексуализм, а их товарищ, так и не порвавший с миром женщин, гибнет. Наконец, в «Кушетке тети Сони» (1907) и «Лекции Достоевского» (опубл. 1913) деконструируется Л. Н. Толстой и его традиции, определившие модернистскую литературу[974].

Жанр à clef однажды привлек внимание Кузмина-критика. В «Заметках о русской беллетристике. 16» (1912) он высказался о романе Осипа Дымова «Томление Духа» (опубл. 1912) в том смысле, что изображенные там Федор Сологуб, Дмитрий Мережковский и Максим Горький (на которых Кузмин намекает, не называя[975]) могут оставаться неузнанными, ибо произведение безнадежно плохо:

«В этом романе иные критики желают видеть „роман с ключом“ и указывают на того и того петербургского знакомого, но мы, признаться, этих портретов не разгадывали, и от этого интерес к роману для нас не увеличился. Отыскивать же отдаленное сходство между своими друзьями и печальными дымовскими фантошами (фантомами? — Л. П.), иногда довольно предосудительными, — занятие не то чтобы очень дружеское» (X: 157).

Заметим, что сам Кузмин, когда писал в жанре à clef, выводил в нем как тех, с кем состоял в дружеских и даже любовных отношениях, так и тех, с кем полемизировал.

В беллетризации современников Кузмин упражнялся и в салонных беседах. Ольга Гильдебрандт-Арбенина донесла до нас следующие портреты, созданные, скорее всего, в соавторстве:

«Вяч. Иванов — батюшка; …

Анна Ахматова — бедная родственница;

Н. Гумилев и С. Городецкий — 2 дворника: Г. — старший дворник-паспортист, с блямбой, С. Городецкий — младший дворник с метлой;…

Анна Радлова — игуменья с прошлым;…

Ю. Юркун — конюх;…

Г. Иванов — модистка с картонкой, которая переносит сплетни из дома в дом»[976].

Эти и другие художественные дефиниции соотносят с реальными лицами готовый типаж, часто взятый из литературы.

Вслед за Кузминым портретированием современников занялся тот, кто был им назван сплетницей-модисткой. Безусловно, у Георгия Иванова перед глазами были и другие образцы письма à clef, ибо Серебряный век был богат на них, однако эта статья сосредоточится лишь на «последствиях» «Портрета с последствиями».

2. «Петербургские зимы» Г. Иванова: Ахматова через призму Кузмина

Влияние Кузмина на Г. Иванова доэмигрантского периода обычно рассматривается как приведшее последнего к созданию собственной манеры письма. При этом каналом преемственности называется не только «из поэзии в поэзию»[977], но и «из прозы одного — в поэзию другого»[978], а выход Г. Иванова из-под влияния датируется 1916 годом[979]. Если общее положение, о влиянии Кузмина, представляется бесспорным, то два частных нуждаются в уточнении. Их способен внести интертекстуальный анализ «Акробатов» (1917, опубл. 1917) Г. Иванова. Этот рассказ демонстрирует, во-первых, наличие еще одного канала преемственности, «из прозы в прозу», а конец влияния продлевает по крайней мере до 1917 года. «Акробаты» представляют интерес еще и тем, что перекликаются с «Портретом с последствиями», ибо в них также фигурирует Фанни. «Портрет с последствиями» Г. Иванов должен был знать, ибо пристально следил за творчеством своего учителя и старшего товарища, а кроме того, был постоянным автором журнала «Лукоморье» — места первой публикации рассказа.

Историей двух юношей, не достигших призывного возраста, в тайне ото всех пробирающихся на фронт, но задержанных по дороге, «Акробаты» восходят к «военному рассказу» Кузмина «Пять путешественников» (опубл. 1915).

Двое самых энтузиастичных гимназистов доезжают до действующей армии, воюют, и портрет одного из них даже попадает на страницы «Петроградской газеты», а трое их менее решительных товарищей, напротив, попадаются жандармам, и те препровождают их в Петроград к родителям[980].

В эту канву Г. Иванов, по стопам автора «Портрета с последствиями», встраивает цирковой диалог Гумилева и Ахматовой[981]. В «Акробатах» две строки из ахматовского «Меня покинул в новолунье…» — «Как мой китайский зонтик красен, / Натерты мелом башмачки!» — процитированы в эпиграфе. Непосредственно же в повествовании действует акробатка Фанни.

Кузминский слой не ограничивается Фанни и красным зонтиком, ибо в «Акробатах» история юношей соединена с историей старожила провинциального городка, приобретая узнаваемо-кузминские гомосексуальные повороты.

Александр Матвеевич Лукьянов, житель Бобровки, на цирковом представлении очарован акробаткой Фанни и ищет с ней встречи. Ему объясняют, что Фанни — замужем, но что за 25 рублей он может навестить ее в отсутствие ее мужа, тоже акробата, Джона О’Гратэна, при условии целомудренного поведения. Во время свидания, за дополнительные 25 рублей, Фанни разрешает Лукьянову поцеловать ручку. Когда Лукьянов становится перед ней на колени, в комнату врываются милиционеры, разыскивающие «учеников Киевского реального училища Ивана Павлова и Алексея Сокольницкого, бежавших на театр военных действий» (II: 198)[982]. Ими и оказываются Фанни и О’Гратэн. История получает огласку в «Справедливых Известиях», и Лукьянов, ставший посмешищем Бобровки, спешит ее покинуть.

Гевдерное qui pro quo настолько нехарактерно для Г. Иванова, что он, устами рассказчика, открещивается от порочной интерпретации событий, настаивая на невинности героев и анекдотичности всего происходящего. Сказанное не отменяет того, что Г. Иванов позаимствовал мотивы переодевания мужчины в женское платье и любви одного мужчины к другому, переодетому женщиной, из «Опасной предосторожности» (1906, опубл. 1907) Кузмина — скандальной комедии с пением в одном действии. О том, что Г. Иванов «Опасную предосторожность» знал, позволяет судить сцена из второй, незаконченной, части его романа «Третий Рим» (опубл. 1931), где карикатурно изображенный, но неназванный Кузмин[983] исполняет песенку из нее, как раз о сходстве природы юноши и молодой дамы:

Между женщиной и молодым мужчиной Разница совсем не так уж велика. Как между холмом и низкою равниной Или как от уха разнится рука: Все только мелочи, Все только мелочи; и т. д.[984]

Ср. у Г. Иванова:

«[З]а роялем известный поэт, подыгрывая сам себе, пел:

Меж женщиной и молодым мужчиной Я разницы большой не нахожу — Все только мелочи, все только мелочи…

картавя, пришепетывая и взглядывая после каждой фразы с какой-то наставительной нежностью в голубые, немного чухонские, глаза матроса» (II: 116).

В «Опасной предосторожности» гендерные повороты сюжета, скопированные в «Акробатах», таковы.

Под давлением отца принц Флоридаль выдает себя за женщину, переодетую мужчиной, по имени Дорита. Придворный Гаэтано умоляет принца разыгрывать комедию с переодеванием еще три дня, успокаивая его только что процитированной песенкой. Эта интрига призвана защитить принца Ренэ от притязаний его возлюбленный Клоринды. Тем временем Ренэ начинает испытывать сильное чувство к мнимой Дорите, что приводит к объяснению принцев. Тут интрига с переодеванием в женщину раскрывается, однако Ренэ соглашается любить во Флоридале мужчину. Чтобы закрепить союз с Ренэ, Флоридаль собирается его поцеловать.

В самом деле, мнимая Фанни, как и мнимая Дорита, страдает оттого, что ей надлежит выступать в женской роли и соблазнять мужчину. Как и принц Ренэ, Лукьянов теряет от мнимой женщины голову. Как и в случае принцев, объяснение Лукьянова с Фанни должно увенчаться поцелуем.

«Акробаты» — лишь один эпизод в диалоге двух прозаиков, начавшемся до 1917 года и продлившемся после (но как долго, пока не ясно[985]). Каждый из них тем или иным способом вовлекал другого в свою орбиту. Так, Кузмин посвятил «Образчики доброго Фомы» (1915), с историей наивного провинциального юноши во Флоренции, «Георгию Иванову». А Г. Иванов выставил Кузмина в своей эмигрантской прозе — помимо «Третьего Рима», в «Петербургских зимах» (опубл. 1928) и рассказе «О Кузмине, поэтессе-хирурге и страдальцах за народ» (опубл. 1930) — как анекдотического персонажа, каковым Кузмин не был[986]. Это означает, что и в эмиграции Кузмин оставался для Г. Иванова-прозаика отцовской фигурой. Отсюда — его дискредитация, на которую были брошены все известные литературоведению приемы борьбы с предшественником: от апроприации его «собственности» до захвата его символического статуса. Такая гипотеза поддерживается кузминским и ахматовским эпизодами «Петербургских зим», к которым я и перехожу.

В ярком и остроумно выполненном портрете Кузмина Г. Иванов делает упор не на поэзию предшественника, как было принято в Серебряном века, а почти исключительно на его прозу. Отзываясь с похвалой о первых трех «Книгах рассказов» Кузмина (за исключением «Мечтателей»), а заодно — и о его ранних стихотворных сборниках, мемуарист подытоживает: 1909–1910 были годами, когда «[к]азалось, что поэт-денди, став просто поэтом, выходит на настоящую, широкую дорогу» (III:101). Это — прелюдия к более поздней литературной деятельности Кузмина, которая подана под знаком «исписался». Причину скатывания от «прекрасной ясности» к «опасной легкости» (III:108) Г. Иванов видит в смене среды. После элитарного «лагеря» Вяч. Иванова, где Кузмину приходилось волей-неволей соответствовать высоким требованиям, он попал в салон пошлой «бульварной» романистки Евдокии Нагродской. Там его захвалили, и он перестал редактировать свои произведения («Зачем же переписывать, у меня почерк хороший?..», III:104) и разрабатывать новый круг сюжетов. В результате он оказался в плену двух своих ранних тем: мизогинистской, или «Зинаида Петровна дрянь и злюка, она интригует и пакостит, у нее длинный нос, который она вечно пудрит» (III:101), и гейской, «подпоручик Ванечка — ангел» (III:103). Свой обзор взлета и падения таланта Кузмина в остальном легкий Г. Иванов завершает назидательно: у Кузмина «было все, чтобы стать замечательным писателем», но ему «не хватало одного — твердости» (III:108).

Подобные нарекания от эмигрировавших собратьев по цеху Кузмин заблаговременно отвел сам, написав в «Поручении» (1922):

Устало ли наше сердце, / ослабели ли наши руки, / пусть судят по новым книгам, / которые когда-нибудь выйдут.

Среди того, что вышло, есть и прозаические шедевры — «Прогулки, которых не было» (опубл. 1917) или «Снежное озеро» (опубл. 1923). Недавно стала известна и его реакция на «Петербургские зимы»:

«Читал… выдумки Г. Иванова, где мне отведено много места, причем я даже выведен евреем. Как-то при здравом размышлении не очень огорчился»[987].

Критика Г. Иванова в адрес прозы Кузмина разрешила кузминистике отмахнуться от этого вида его деятельности, приняв за данное ее невысокий полет[988]. Однако академический вес такая позиция сможет приобрести не раньше, чем прозе Кузмина будет предложено полноценное литературоведческое осмысление. С другой стороны, необходимо встречное обсуждение негативного отношения Г. Иванова к Кузмину, которое я начну здесь анализом ахматовского эпизода «Петербургских зим»:

«В… кабинете Аркадия Руманова висит большое полотно Альтмана, только что вошедшего в славу…

Несколько оттенков зелени. Зелени ядовито-холодной. Даже не малахит — медный купорос. Острые линии рисунка тонут в этих беспокойно-зеленых углах и ромбах…

Цвет едкого купороса, злой звон меди. — Это фон картины Альтмана.

На этом фоне женщина — очень тонкая, высокая и бледная. Ключицы резко выдаются. Черная, точно лакированная, челка закрывает лоб до бровей. Смугло-бледные щеки, бледно-красный рот. Тонкие ноздри просвечивают. Глаза, обведенные кругами, смотрят холодно и неподвижно — точно не видят окружающего…. [И] все черты лица, все линии фигуры — в углах. Угловатый рот, угловатый изгиб спины, углы пальцев, углы локтей. Даже подъем тонких, длинных ног — углом. Разве бывают такие женщины в жизни? Это вымысел художника! Нет — это живая Ахматова. Не верите? Приходите в „Бродячую Собаку“ попозже, часа в четыре утра.

…Пятый час утра. „Бродячая Собака“.

Ахматова сидит у камина. Она прихлебывает черный кофе, курит тонкую папироску. Как она бледна! Да, она очень бледна — от усталости, от вина, от резкого электрического света. Концы губ — опущены. Ключицы резко выделяются. Глаза глядят холодно и неподвижно, точно не видят окружающего.

Все мы грешники здесь, блудницы, Как невесело вместе нам. На стенах цветы и птицы Томятся по облакам.

…Она всероссийская знаменитость. Ее слава все растет.

Папироса дымится в тонкой руке. Плечи, укутанные в шаль, вздрагивают от кашля.

— Вам холодно? Вы простудились?

— Нет, я совсем здорова.

— Но вы кашляете.

— Ах, это? — Усталая улыбка. — Это не простуда, это чахотка.

И, отворачиваясь от встревоженного собеседника, говорит другому:

— Я никогда не знала, что такое счастливая любовь…

В Царском Селе у Гумилевых дом. Снаружи такой же, как и большинство царскосельских особняков… Но внутри — тепло, просторно, удобно….

— Как вы не похожи сейчас на свой альтмановский портрет! — Она насмешливо пожимает плечами.

— Благодарю вас. Надеюсь, что не похожа.

— Вы так его не любите?

— Как портрет? Еще бы. Кому же нравится видеть себя зеленой мумией?

— Но иногда сходство кажется поразительным.

Она снова смеется:

— Вы говорите мне дерзости. — И открывает альбом. — А здесь, — есть сходство?

Фотография снята еще до свадьбы. Веселое девическое лицо…

— Какой у вас тут гордый вид.

— Да! Тогда я была очень гордой. Это теперь присмирела…

— Гордились своими стихами?

— Ах, нет, какими стихами. Плаванием. Я ведь плаваю, как рыба.

Тот же дом, та же столовая. Ахматова в те же чашки разливает чай и протягивает тем же гостям. Но лица как-то желтей, точно состарились за два года, голоса тише. На всем — и на лицах, и на разговорах — какая-то тень.

И хозяйка не похожа ни на декадентскую даму с альтмановского портрета, ни на девочку, гордящуюся тем, что она плавает „как рыба“. Теперь в ней что-то монашеское.

— …В Августовских лесах погибло два корпуса…

Гумилева нет — он на фронте…

Еще два года. Две-три случайные встречи с Ахматовой. Все меньше она похожа на ту, прежнюю. Все больше на монашенку. Только шаль на ее плечах прежняя — темная, в красные розы».

(III:57–61).

Здесь Ахматова, уже ставшая моделью Кузмина, портретируется в придуманной автором «Портрета с последствиями» экфрастической манере. Она включает не только опору на готовый портрет Ахматовой, но и выяснение сопутствующих ему обстоятельств: насколько точно оно выполнено, и была ли Ахматова удовлетворена им.

Таким образом, Г. Иванов, разжаловав Кузмина из влиятельных и оригинальных прозаиков в незаслуживающие внимания, апроприировал придуманную автором «Портрета с последствием» оптику для изображения Ахматовой. При этом сложные кузминские построения — ребус по принципу картинки-головоломки — упростились до просто экфрасиса существующего портрета, а жанр «с ключом» — до беллетристических мемуаров.

Закономерен вопрос: можно ли сравнивать эти жанры? Мой ответ состоит в том, что они — соседние деления одной шкалы, по которой легко перемещалась модернистская проза.

Как известно, копирование современников в литературе, с той или иной степенью беллетризации, и недовольство, вплоть до обид, на это современников — естественный взаимообмен между литературой и жизнью. В художественной литературе (fiction) такое копирование может быть просто мимесисом, не рассчитанным на узнавание. Но есть и другой случай — рассказы, повести, романы, пьесы à clef, с вымыслом, подводящим к узнаванию прототипа. В свою очередь, и невымышленная проза (non-fiction) о современниках не лишена хотя бы и минимальной беллетризации. Она налицо при портретировании с приукрашиванием, в так называемых беллетризованных мемуарах. Но даже и при «добросовестном» копировании, в форме собственно мемуаров, она неизбежна, ибо вносится композицией, тем или иным ракурсом подачи современника, выбором фона и проч.

Между четырьмя обсуждаемыми типами портретирования нет четких границ. Прекрасная тому иллюстрация — образ Ахматовой в прозе ее современников, в жанрах à clef, вымышленных и невымышленных мемуарах. Так, Георгий Чулков, одно время — возлюбленный Ахматовой, вывел ее в заглавной героине рассказа à clef «Маргарита Чарова» (опубл. 1912) — смертоносной и в то же время самоубийственной femme fatale[989]. Еще одним писателем, запортретировавшим Ахматову в том же жанре, был Алексей Толстой[990]. Послереволюционные рефлексии на тему Серебряного века Михаила Зенкевича, автора «Мужицкого сфинкса. Беллетризованных мемуаров» (1921–1928, опубл. 1991)[991], представляют Ахматову и в собственно мемуарном жанре (сцена у камина), и в беллетризованном виде — как экзотическую роковую красавицу Эльгу Густавовну. В галлюцинациях героя-рассказчика Эльга Густавовна, сексуальная контрреволюционерка, продолжающая дело расстрелянного Гумилева, и покоряет своей женской силой, и отталкивает. Герой-рассказчик сначала полностью вверяется ей — настолько, что делит с ней ложе и участвует в ее антисоветских операциях, но, разглядев стоящее за ней разрушительное начало, переключается на созидание новой советской жизни.

Как же на этом фоне выглядит ахматовский эпизод «Петербургских зим»?

Он выстроен по тому же принципу, что и остальные эпизоды мемуаров: «благословенное время до революции versus упадок после революции». Мотив пореволюционного упадка реализуется здесь и прямо, через соответствующие картины, и косвенно, через рефренное проведение ключевой фразы, изменяющей звучание со сменой контекста. Кроме того, противопоставлением эпох ахматовский эпизод оказывается поделенным на три части. Первая — поэтесса после революции, затворница и мученица, приносящая себя в жертву; такой Ахматовой на улице подают копеечку. Второй — с дореволюционной Ахматовой. Здесь она — богиня, восходящая на литературный Олимп и царствующая на нем как «бражница и блудница» «Бродячей собаки». Наконец, заключительная часть — вновь об Ахматовой-нищенке и копеечке. Соположением дореволюционной Ахматовой и послереволюционной Г. Иванов заодно реализует мандельштамовскую мифологему Ахматовой: Кассандры, оскверняемой толпой во время гражданских бурь («Кассандре», 1917).

Вслед за Н. А. Богомоловым, нашедшим литературное соответствие для опоясывающей советской части этого триптиха, с копеечкой, в «Записках из Мертвого дома» (1860–1862, опубл. 1860–1862) Ф. М. Достоевского[992], я постараюсь выявить «чужое» в средней части. Им и будет «кузминская» оптика, или структурное цитирование. Сразу предупрежу, что она не всегда отделяется от, с одной стороны, ивановского вымысла, а с другой — от мемуарных свидетельств.

Начать с того, что сюжетные коллизии ахматовского эпизода во многом заданы портретом Ахматовой работы Натана Альтмана (1914; рис. 4). Как и в «Портрете с последствиями», изображение героини, выполненное художником, становится первым, чисто внешним, актом знакомства читателя с ней. Кроме того, как и у Кузмина, ее характер и поведение выявляются в специально для этого написанных мизансценах.

Далее, Г. Иванов, совсем по-кузмински, ставит вопрос о соответствии модели ее изображению. Рассказчик «Петербургских зим» настаивает на полном сходстве, что, вообще говоря, отвечает существовавшему в Серебряном веке восприятию альтмановского изображения Ахматовой. Даже и «конкурент» Альтмана, Делла-Вос-Кардовская, сходство признавала:

«Портрет, по-моему, слишком страшный. Ахматова там какая-то зеленая, костлявая, на лице и фоне кубистические плоскости, но за всем этим она похожа, похожа ужасно, как-то мерзко, в каком-то отрицательном смысле»[993].

Иначе реагирует на портрет ивановская Ахматова. Она не идентифицирует себя с полотном Альтмана, а свое изображение сравнивает с «мумией». Такая позиция противоречит похвале Альтману в ахматовском «Покинув рощи родины священной…» (1915): «Все горше и страннее было сходство / Мое с моим изображеньем новым», — но совпадает с ее устными высказываниями, зафиксированными позже:

«А. А. [портрет] не любила. „А вы бы любили, если бы выписали все ваши кости?“»; «Альтмановский портрет на сходство и не претендует: явная стилизация, сравните с моими фотографиями того же времени»[994].

Последняя из процитированных реплик напоминает одну из сцен Г. Иванова: Ахматова, настаивая на несходстве, в доказательство показывает свои фотографии. Возможно, такова была одна из ее «пластинок», которая попала уже в «Петербургские зимы».

Рис. 4.

Еще один пункт схождения между «Петербургскими зимами» и «Портретом с последствиями» — фиксация на женском поведении Ахматовой, ее позах, интересничанье, кокетстве, а также подача этого репертуара через цитирование ее поэзии — прямое у Г. Иванова и скрытое у Кузмина. Но если Кузмин занят характерологическим описанием Ахматовой и диагнозом ее любовной лирике, то Г. Иванов готовит ее метаморфозу, сначала в скорбную плакальщицу, у которой муж ушел на войну, а затем — в нищенку, которой подают милостыню.

Влияние Кузмина — на сей раз как автора «Плавающих-путешествующих» — можно видеть и в том, что Г. Иванов превращает «Бродячую собаку» в царство Ахматовой. Исторически Ахматова едва ли была центром этого клуба, однако Кузмин ей — в лице героини Иды Рубинштейн — предоставил эту роль.

Работая с одной и той же моделью и экфрастической призмой ее преподнесения, прозаики добиваются разных результатов. Кузмин зашифровывает в беллетристическом повествовании современницу и свои суждения о ее творчестве, а Г. Иванов, беллетризуя Ахматову, создает иллюзию подлинного исторического документа, обличающего советский строй.

3. Последнее слово Ахматовой

Последствия кузминских портретов Ахматовой — иногда лестных, иногда «острых», иногда деконструктивных — и ивановских — всегда лестных — были сходными. Ахматова, как по нотам, разыгрывала сценарий, предугаданный в «Портрете с последствиями»: ненавидела все, что выходило из-под пера ее портретистов. Счеты с ними она сводила в салонных беседах (ср. мнение Соломона Волкова:

«Ахматова умела железной рукой кроить чужие репутации. И бывали тут и колоссальные несправедливости — например, „Петербургские зимы“ Георгия Иванова: Ахматова зарубила репутацию замечательной книги, единолично, своей рукой»[995]),

а Кузмина еще и демонизировала в «Поэме без героя» (конец 1940–1965). Принципиально иной была ее реакция на «Мужицкого сфинкса» Зенкевича, не дотягивающего ни до прозы Кузмина, ни до прозы Г. Иванова: «Какая это неправдоподобная правда!»[996] Столь высокая оценка, скорее всего, была вызвана тем, что Зенкевич угадал ипостаси Ахматовой, в которых та хотела фигурировать в чужих произведениях: не сломленная веком роковая женщина, вдова Гумилева и ведунья.

Стараниями Ахматовой — но, естественно, не ими одними — в позднесоветское и перестроечное время Кузмин и Г. Иванов, своими рецензиями (а Кузмин — еще и предисловием к «Вечеру») создавшие ей имя, фактически лишились своего. От дурной репутации растлителя душ и тел (Кузмин) и сплетника, не знающего людей, о которых пишет (Г. Иванов), ахматовские портретисты не отмыты до сих пор. Публикация их наследия, литературоведческие исследования и особенно биографии, которые должны бы восстановить в общественном сознании исторически достоверную картину, эту задачу пока не решили. Лишний раз в этом убедиться мне пришлось недавно, отстаивая честь и достоинство Кузмина перед одним известным писателем, знатоком русского модернизма, воспринимавшим Кузмина негативно, через пересуды ахматовского круга. Пришлось в качестве контраргумента предъявить недавно вышедшую биографию Н. А. Богомолова и Дж. Э. Малмстада «Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха» (2007). Она сделала свое дело, и писатель сейчас работает над плутовским романом из раннесоветского времени — с элементами à clef и «хорошим» Кузминым в роли утешителя главной героини.

Л. Панова (Москва / Лос-Анджелес)

Длинный рассказ про короткий хвост[**] Сонет Ходасевича «Зимняя буря»: пародия или кунштюк?

I

Небольшое лирическое отступление.

Во время поездки в Париж на Ахматовскую конференцию, приуроченную к 100-летию со дня рождения поэта, в мае 1989 года, я лично познакомился с французским писателем Vlad’ом Pozner’ом (Владимиром Познером, 1905–1992)[998], с которым ранее находился в переписке. В годы жизни Познера в России его называли «литературным вундеркиндом Петрограда» — он был младшим членом группы «Серапионовы братья» и имел прозвище «Молодой брат». По моей просьбе Познер написал воспоминания о встречах с Блоком (на французском языке), которые я опубликовал в 1987 году[999]. Во время моего визита к нему Познер показал мне домашний альбом с автографами многих известных русских писателей, который можно, условно говоря, назвать малой «Чукоккалой». Альбом содержит более 50 автографов и рисунков ведущих писателей Серебряного века — от А. Блока и М. Горького до Маяковского и Ходасевича (далее он упоминается как под своей фамилией, так и под инициалами — В. Ф.).

Владимир Соломонович любезно разрешит мне сделать выписки из этого альбома для работы над статьей. Впоследствии, в 1991 году, ИМЛИ по моей инициативе пригласил Познера в Москву, и он подарил институту ксерокопию своего альбома. Уже после смерти Познера в 1994 году я опубликовал обзор этого альбома, в котором были напечатаны неизвестные автографы Блока, Н. Гумилева, В. Маяковского, К. Чуковского, О. Мандельштама, а также других представителей Серебряного века[1000]. Среди них был воспроизведенный факсимильно неизвестный ранее односложный сонет Ходасевича с «пушкинским» названием:

Зимняя буря Ост Выл. Гнил Мост. Был Хвост Прост, Мил… Свис Вниз: Вот — Врос Пес В лед. 6 мая 1924 г.[1001]

Мой друг Н. А. Богомолов сразу же перепечатал этот сонет Ходасевича в своей книге «Стихотворная речь» (1995), а затем второй раз — в четырехтомном собрании сочинений Ходасевича (1996)[1002], но без какого-либо комментария, а лишь с указанием на первую публикацию. Недавно сонет «Зимняя буря» был снова перепечатан другими исследователями в новом собрании сочинений Ходасевича, но, увы, также без комментария[1003].

Совершенно справедливо недоумевал Богомолов в одной из своих статей, почему в моей работе нет ни слова о взаимоотношениях Ходасевича с владельцем альбома и почему ничего не сказано о самом В. Ф., хотя его имя упомянуто в названии[1004].

Дело в том, что это первая часть моего большого очерка. О взаимоотношениях этих поэтов и о самом сонете я планировал говорить во второй части; публикация первого очерка заканчивалась словами: «На этой полуфразе я закончу обзор <…> к которому надеюсь еще вернуться»[1005]. Однако журнал «Опыты», где был опубликован этот очерк, прекратил свое существование на первом номере (кто-то остроумно заметил: «Россия — родина первых томов»), и вторая часть обзора осталась, увы, ненапечатанной.

Между тем я в беседах с Богомоловым и публично в докладах неоднократно высказывал гипотезу, что этот сонет Ходасевича, написанный в форме брахиколона, является пародией на Маяковского и, шире — на поэтику футуристов. Более того, я три раза выступал на конференциях — в Таллинне (1993), в Москве (1993) и в Ровине (Хорватия, 1997)[1006] — с докладами о трактовке сонета В. Ф. «Зимняя буря» как пародии на футуристов и прежде всего — на Маяковского. На конференции в Таллинне присутствовал и Богомолов. Однако первоначально он категорически не соглашался с моей гипотезой, поэтому в его кратком примечании к этому сонету ничего нет о полемике и связях автора сонета с футуристами. Сравнительно недавно в одной из работ, где он подробно писал о взаимоотношениях Ходасевича и Маяковского, мой друг-оппонент снова коснулся вопроса о «Зимней буре» и вроде бы полусогласился с моей трактовкой этого сонета, хотя и с некоторыми оговорками[1007].

Дорогому Коле, Фоме неверующему, я и посвящаю это, смею надеяться, верное прочтение сонета Ходасевича «Зимняя буря», сопровождаемое новыми аргументами. Cave canem![1008]

На раннем этапе работы над настоящей статьей автор этих строк неоднократно обсуждал ее с M. Л. Гаспаровым, который не только был предельно внимательным слушателем, но и предложил новые идеи и повороты в интерпретации односложного сонета Ходасевича. Ему принадлежит также и название этого очерка. Без активного участия и неоценимой помощи Михаила Леоновича у меня бы получилась совсем другая статья.

II

Ходасевич в одной из статей (1926) вспоминал:

Однажды мы с Андреем Белым часа три трудились над Пастернаком. Но мы были в благодушном настроении и лишь весело смеялись, когда после многих усилий вскрывали под бесчисленными капустными одежками пастернаковых метафор и метонимий — крошечную кочерыжку смысла[1009].

Как известно, Ходасевич был постоянным и принципиальным литературным «врагом» футуристов и неоднократно писал об этом, делая исключения лишь для Елены Гуро, Константина Большакова и Игоря Северянина[1010].

Главной мишенью полемических эскапад Ходасевича многие годы оставался Маяковский, которого он называл воплощением «силы зла» в современной литературе «предателем футуризма», а также «разрушителем и осквернителем русской поэзии»[1011].

Ходасевич неоднократно писал в своих статьях о вражде и полемике с Маяковским: первая обзорная статья, в которой он упоминал своего «врага», была напечатана в 1914 году, а последняя — в 1930-м, в год смерти поэта, — это был критический обзор посмертных материалов о Маяковском, помещенных в советской печати. Среди них были две отдельные статьи, посвященные поэту: «Декольтированная лошадь» (1927) и «О Маяковском» (1930)[1012].

Ходасевич внимательно и ревностно следил за творческой деятельностью Маяковского и за литературой о нем. Это было, вероятно, постоянное противостояние и соревнование. В. Ф. не мог спокойно жить и творить, когда думал и вспоминал о том, что где-то в Москве живет и работает Маяковский, который не только выполняет «социальный заказ» и пишет стихи «по заданию партии и правительства», но и считается «первым советским классиком» и вождем левых сил, а также «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи» (правда, эта высокая оценка поэта, приписываемая Сталину, была сделана только в декабре 1935 года, но, по сути, Маяковский считался таковым еще при жизни).

В первой из названных статей, напечатанной еще при жизни поэта, Ходасевич утверждал:

«Маяковский — поэт рабочего класса». Вздор. Был и остался поэтом подонков, бездельников, босяков просто и «босяков духовных». Был таким перед войной, когда восхищал и «пужал» подонки интеллигенции и буржуазии, выкрикивая брань и похабщину с эстрады Политехнического музея. <…> И певцом погромщиков был он, когда водил орду хулиганов героическим приступом брать немецкие магазины. И оставался им, когда после Октября писал знаменитый марш: «Левой, левой!» (музыка А. Лурье). Пафос погрома и мордобоя — вот истинный пафос Маяковского[1013].

Сразу же после самоубийства Маяковского, 24 апреля 1930 года, Ходасевич написал вторую статью, которая была посвящена этому трагическому событию, но которую трудно назвать «некрологической», скорее всего, это был пасквиль, оскорбительный для памяти поэта. В нем он почти без всяких оговорок признавался:

Восемнадцать лет, с первого дня его появления, длилась моя литературная (отнюдь не личная) вражда с Маяковским. И вот — нет Маяковского. Но откуда мне взять уважение к его памяти?[1014]

Эта пасквильная статья Ходасевича вызвала многочисленные отклики, в том числе и гневную отповедь Р. Якобсона, который в своей известной статье «О поколении, растратившем своих поэтов» (1931) писал:

Несравненно тягостней, когда помои ругани и лжи льет на погибшего поэта причастный к поэзии Ходасевич. Он-то разбирается в удельном весе, — знает, что клеветнически поносит одного из величайших русских поэтов. И когда язвит, что всего каких-нибудь пятнадцать лет поступи — «лошадиный век» — дано было Маяковскому, ведь это — самооплевывание, это пасквили висельника, измывательство над трагическим балансом своего же поколения. Баланс Маяковского — «я с жизнью в расчете»; плюгавая судьбенка Ходасевича — «страшнейшая из амортизаций, амортизация сердца и души»[1015].

Сам В. Ф. через некоторое время так откликнулся на этот выпад Якобсона:

Моя статья о Маяковском, напечатанная вскоре после его смерти в «Возрождении», вызвала и до сих пор вызывает довольно много откликов — и печатных и письменных. Похвалы остается мне лишь принять с благодарностью. На угрозы и брань (например, на брань некоего Якобсона) отвечать не буду[1016].

Нам известно главным образом о резко негативном отношении Ходасевича к Маяковскому, но мы почти ничего не знаем об отношении Маяковского к В. Ф., кроме двух кратких упоминаний (второе — анонимное) в его текстах. В письме к Л. Ю. Брик от 9 ноября 1924 года он сообщал: «Сегодня идем обедать с Эльзой, Тамарой и Ходасевичами. Не с поэтом конечно!»[1017]

В ранней статье «Война и язык» (1914) Маяковский противопоставил словотворческие эксперименты Хлебникова языку «старой» поэзии Рылеева из сборника «Война в русской лирике» (1914), составленного Ходасевичем, но он не упомянул имени составителя: «…в чью безумную голову вкралась мысль красоту сегодняшней жизни аргументировать этим столь далеким прошлым?»[1018]

В неизданных воспоминаниях А. Крученых сохранилось ценное свидетельство о выступлении Маяковского на 2-м вечере «Чистки современной поэзии», которое состоялось 17 февраля 1922 года в Политехническом музее и в котором он «чистил» автора «Путем зерна»:

В первую голову под обстрел попали Анна Ахматова и Владислав Ходасевич (последний — особенно!) <…> Маяковский: «Сегодня я у себя на службе перелистывал Ходасевича». — Голос из публики: «Плохо служите!» — Маяковский: «Моя служба — быть председателем всех муз на Олимпе. Итак, Ходасевич». Маяковский преподносит публике избранные строчки из Ходасевича: «…угрюмой ночи злая жуть»; «…было душно»; «…уйти в пустыню»; «…как близок мой последний день»; «…единая любовь меня сразила»; «…иссякли все источники»; «…душа, как ночь, слепа». Публика веселится. Маяковский: «Это поэзия разложения. Заголовки песен, взятые подряд, и это — через пять лет революции!» (Так у меня было записано вскоре после чистки поэтов. Теперь мне трудно разыскать эти цитаты, может, я записал их «по памяти», но подобных строк у Ходасевича хоть отбавляй). <…> Затем Маяковский перешел к более современным стихам Ходасевича — Может, он тут себя покажет новым и живым человеком. Ничуть не бывало. Маяковский читает стихотворение Ходасевича, посвященное летчику, тут бы, кажется, и развернуться настоящему лирику, «взорлить», так нет, автор не находит ничего лучшего, как пожелать авиатору:

Упади,           Упади,                     Упади.

<…> «Но этого мало, — язвит Маяковский, — может быть, еще вывернется как-нибудь. Чтоб этого не случилось, Ходасевич добавляет: „Упади — и разбейся!“

Ах, сорвись, и большими зигзагами Упади, раздробивши хребет, — Где трибуны расцвечены флагами, Где народ — и оркестр — и буфет… 1914 г.[1019]

Так Ходасевич воспринял последние достижения человеческого гения — авиацию.

Интересно, что в дальнейших изданиях книги „Путем зерна“ это стихотворение выброшено — очевидно, и Ходасевич способен устыдиться»[1020].

До В. Ф., который в то время еще находился в Петрограде, конечно же, дошли слухи об этой «чистке», о резких выпадах Маяковского против него и о том, что «чистильщик» назвал его творчество «поэзией разложения». И автор «Путем зерна», разумеется, не мог забыть этой филиппики своего «врага» и неоднократно «отвечал» ему в своих статьях. По свидетельству Николая Чуковского, близко знавшего В. Ф. по Петрограду, он был «болезненно и раздражительно самолюбив»[1021].

Теме взаимоотношений Ходасевича и Маяковского посвящены две специальные работы: статья Джона Малмстада «По поводу одного „не-некролога“: Ходасевич о Маяковском» (впервые он прочел доклад на эту тему на юбилейной «маяковской» конференции в Париже в 1993 году[1022]), а также уже упоминавшаяся мною выше работа Богомолова «Из истории одного культурного урочища русского Парижа»[1023]. В этой статье Богомолов, распутывая один из монпарнасских «литературных узлов», остановился на личных и литературных взаимоотношениях Ходасевича и Маяковского, выстроил подробную хронологическую канву этих взаимоотношений, расставил все точки над «i», а в примечаниях упомянул сонет «Зимняя буря», назвав мои устные размышления о нем «чрезвычайно любопытными» (видимо, я очень надоел ему своей трактовкой и аргументами); однако в целом к моей гипотезе он продолжал и продолжает до сих пор относиться скептически. К этим двум статьям, подробно анализирующим взаимоотношения поэтов, я и отсылаю читателей.

III

Ходасевич в своей записной книжке сделал 25 июня 1921 года мнемоническую запись, где проницательно сформулировал проблему, которая может возникнуть перед будущими исследователями:

Мои стихи станут общим достоянием все равно только тогда, когда весь наш нынешний язык глубоко устареет. И разница между мной и Маяковским будет видна лишь тончайшему филологу[1024].

Настоящая работа и является скромной попыткой ответить на поставленный самим Ходасевичем вопрос.

Ходасевич полемизировал с футуристами не только в статьях, но и в стихах. Например, в стихотворении «Жив Бог! Умен, а не заумен…» (1923), конструкция которого строится на антитезе «умный — заумный», он апеллирует к крайним кубофутуристам — к заумникам:

Жив Бог! Умен, а не заумен, Хожу среди своих стихов, Как непоблажливый игумен Среди смиренных чернецов. <…> Я — чающий и говорящий. Заумно, может быть, поет Лишь ангел, Богу предстоящий, — Да Бога не узревший скот Мычит заумно и ревет.[1025]

В финальных строках этого текста есть несомненный намек на Маяковского и его книгу «Простое как мычание» (1916). Однако у автора этого стихотворения были стихи, непосредственно направленные против Маяковского.

Среди текстов Ходасевича есть два односложных сонета: один известный — «Похороны» (1928) и второй — новонайденный и малоизвестный — «Зимняя буря» (1924). Вернее, он не второй, а первый, так как написан на четыре года раньше, но выявлен автором этих строк только в 1989 году. Об этих сонетах и пойдет здесь речь.

А. П. Квятковский писал, что в русской поэзии брахиколон появился и разрабатывался главным образом в XX веке, и привел примеры из Маяковского, Асеева и других поэтов[1026].

Б. В. Томашевский в книге «Стилистика и стихосложение» упоминает односложный сонет «Epitaphe d’une jeune fille» французского поэта-трубадура начала XIX века Жюля де Рессегье (J. De Rességuier) и называет его «диковинным сонетом, характеризующим фокусы романтической школы»[1027].

М. Л. Гаспаров в книге о русском стихе дает два примера сонетов, написанных в форме брахиколона: «Похороны» Ходасевича и «Дол…» И. Сельвинского — и уточняет: «Такие „односложные сонеты“ писались в качестве стихового фокуса едва ли не на всех европейских языках…»[1028]

Маяковский со Скотиком. Пушкино. 1924. Фото А. Родченко.

Не исключено, что Ходасевич сначала задумал написать односложный сонет о собачьем хвосте в форме «хвостатого» сонета, но затем, видимо, упростил задачу и создал текст традиционной формы.

В русской поэзии XX века стихи в форме брахиколона разрабатывали преимущественно футуристы: Маяковский, Асеев, Хлебников, Божидар и другие. Хлебников в 1915 году составил «Вступительный словарик односложных слов»[1029]. Крученых в своей теоретической работе «Фактура слова» (1922) дифференцирует разного вида фактуры и, говоря о «слоговой фактуре», дает примеры «односложных слов» из поэмы Пушкина «Домик в Коломне»: «односложные слова резче, отрывистее и (часто) тяжелее многосложных — „Пегас / Стар, зуб уж нет“»[1030].

Д. Малмстад в указанной статье точно заметил, что Ходасевич в сонете «Похороны» подражал приемам футуристов:

Его знаменитый сонет «Похороны» (1928), каждая строка которого состоит из одного моносиллабического слова, полемизирует с ними через подражание их приемам, как будто поэт говорит: я тоже могу так писать, но лучше и умнее…[1031]

Но исследователь не уточнил, о каких именно футуристах и о каких приемах идет речь.

Приведу текст сонета «Похороны», написанного 9 марта 1928 года:

Лоб — Мел. Бел Гроб. Спел Поп. Сноп Стрел — День Свят! Склеп Слеп. Тень — В ад![1032]

Не исключено, что этот сонет также направлен против Маяковского. Возможно, Малмстад имеет в виду поэму Маяковского «Хорошо!» (1927), посвященную Октябрю, само название которой должно было раздражать и оскорблять Ходасевича. В ней есть фрагменты, размер которых перебивается короткими строчками брахиколона:

Вверх —                              <…………>                                <…………>              флаг!                             Сгинь —                                         Жир           Рвань —                             стар.                                 ёжь                    встань!                     В пух,                                страх           Враг —                                        в прах.                                 плах!                    ляг!                         Бей —                                Трах!           День —                             бар!                тах!                    дрянь.                     Трах!                                 Тах!                                                   тах!                                   тах![1033]

Кроме того, Малмстад, вероятно, имеет в виду рифму «горбах — лбах», которая восходит к рифме из «Похорон» «лоб — гроб»; в этом же сонете встречается также рифма «день — тень», упоминаемая им в стихотворении Маяковского «О поэтах» (1924).

Берберова, комментируя сонет «Похороны», отмечала, что он написан «сверхкоротким размером и был задуман как „Tour de force“»[1034] («проявление силы». — А. П.).

Сам Ходасевич переписал этот сонет в альбом дочери переводчика И. Д. Гальперина-Каминского и не без иронии сообщал об этом в письме к Берберовой от 5 апреля 1928 года:

На заду Бориса Зайцева (т. е. на обороте его записи. — А. П.) (а еще там есть Брюсов, Дима про слишком ранних предтеч, Зина…) — написал я сонет в 14 слогов, дав старику (Каминскому. — А. П.) честное слово, что это шедевр. (Он поверил за себя и за дочку.)[1035]

Вне сомнения, когда в 1928 году В. Ф. писал сонет «Похороны», он вспоминал и свой первый сонет «Зимняя буря», написанный в форме брахиколона и пародирующий, как я предполагаю, Маяковского.

Критика и исследователи считали такого рода эксперименты стихотворными фокусами. Например, Набоков, который высоко ценил поэзию Ходасевича, в 1929 году в своем обзоре «Современных записок», где был напечатан этот односложный сонет, назвал В. Ф. «изумительнейшим поэтом», но об этом тексте заявил: «К поэзии оно (стихотворение. — А. П.) отношения не имеет, но как шутка высокого мастера — забавно»[1036].

Между тем Ходасевич, несмотря на ироническую самооценку своего сонета, считал, вероятно, иначе. Он задумал сонет, как выясняется, не только как опыт стихового фокуса или шутку, но и как текст с формальными и эстетическими задачами.

Это подтверждается тем, что он развил в нем некоторые темы и мотивы Андрея Белого, а также, как это ни парадоксально, мотивы самого Маяковского. Следует привести еще один дополнительный факт, свидетельствующий о том, что «Похороны» отнюдь не шуточный сонет, а текст с достаточно серьезными поэтическими установками. Кроме того, настоящий сонет вместе с другими текстами Ходасевича был включен в «Антологию петербургской поэзии эпохи акмеизма», составленную и изданную в 1973 году в Мюнхене под редакцией профессоров Ю. Иваска и В. Тьялсмы[1037], и этот факт говорит сам за себя.

Тема сонета «Похороны» восходит к «гробовой» теме молодого Андрея Белого, которая варьируется в его стихотворении «Арлекинада» и в поэме «Мертвец», объединившей ранние самостоятельные тексты с использованием той же рифмы «лоб — гроб» и «гроб — поп». Ср. также мотив стрел из раннего стихотворения «Друзьям» («Золотому блеску верил, / А умер от солнечных стрел», 1907), которое сам автор стихотворения называл «эпитафией себе»[1038]. «Андреебеловскую» или «фофановскую» рифму «лоб — гроб» (ср. эту рифму также у Пушкина и Лермонтова, хотя здесь, возможно, разговорное клише) Ходасевич впервые использовал, кажется, в 1916 году в стихотворении «Смоленский рынок». Между тем мотивы лба и гроба появляются уже в раннем послании Ходасевича «К портрету в черной раме» (1907), а затем варьируются в «Соррентийских фотографиях» (1925–1926) и других текстах.

Мотив гроба в сонете «Похороны» вряд ли следует рассматривать только как вариацию этого мотива в стихах самого Ходасевича и в ранних стихах Андрея Белого. Он, очевидно, связан также и с мотивом из известного стихотворения Маяковского «Хорошее отношение к лошадям» (1918), размер которого перебивается короткими строчками брахиколона:

Били копыта. Пели будто: — Гриб. Грабь. Гроб. Груб. — [1039]

Конечно же, Ходасевич не мог пройти мимо этого программного раннего текста Маяковского, начало которого построено по принципу «внутреннего склонения слов» (термин Хлебникова). Весь метафорический строй этого текста и его главная тема — уподобление лирического героя лошади — были позже использованы Ходасевичем в его резкой полемической статье, направленной против Маяковского, «Декольтированная лошадь» (1927), само название которой восходит к этому же стихотворению. В ней с убийственной безапелляционностью он утверждал:

С тех пор лошадиной поступью прошел он по русской литературе — и ныне, сдается мне, стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет — лошадиный век[1040].

И здесь, рисуя внешний портрет своего литературного «врага», Ходасевич как бы проговаривается: для его характеристики, как и в новонайденном сонете «Зимняя буря», он использовал последний штрих — мотив хвоста:

Он то сердится, то заискивает, то лягается, то помахивает хвостом — и все одинаково неуклюже[1041].

(Ср. в тексте Маяковского: «Хвостом помахивала». Курсив мой. — А. П.).

Примечательно, что в Берлине в конце 1922 года, где тогда одновременно находились Ходасевич и Маяковский, вышел сборник последнего «Для голоса», проиллюстрированный известным художником-конструктивистом Эль Лисицким. Издание книги Маяковского стало заметным событием в литературно-художественной жизни Берлина. Для единственной иллюстрации к стихотворению «Хорошее отношение к лошадям», представляющей собой выразительную шрифтовую композицию, Эль Лисицкий выбрал именно эти брахиколонические строки текста: «Гриб. / Грабь. / Гроб. / Груб».

Эти строки Маяковского стали не только знаком или брендом (если воспользоваться современной терминологией) русского авангарда, но и попали в европейский авангард — в роман Дж. Джойса «Finnegans Wake», как отметил Вяч. Вс. Иванов (см. в романе: «gribgrobgrab»)[1042].

Тогда же в Берлине, 18 октября 1922 года, состоялась, вероятно, и последняя мимолетная встреча Ходасевича и Маяковского, на которой также присутствовали Познер и Андрей Белый. В «Камер-фурьерском журнале» Ходасевич писал: «Веч.<ером> Pr.<ager> D.<iele> (Эренб.<ург>, Каплун, Белицкий, Вишняки, Познер, Одоевц.<ева>, Пастернак, Белый, Маяк.<овский>, Альтман)»[1043].

Вероятно, в это время Ходасевич уже знал о «чистке поэтов», которую устроил Маяковский в Москве в феврале этого года, и о выпадах, направленных против него, но никакой его непосредственной реакции на это в «журнале» не зафиксировано.

Богомолов предполагает в своей статье, что поэты могли также пересечься 27 октября и 3 ноября 1922 года на докладах В. Шкловского и И. Пуни в берлинском «Доме искусств»[1044], но точных сведений об этом нет.

Вернусь к домашнему альбому, с которым меня познакомил Познер в 1989 году. В нем оказались автографы двух поэтических текстов Ходасевича. Первое — известное стихотворение «Перешагни, перескочи…», опубликованное в четвертой книге «Тяжелая лира» (1922), едва ли не лучшее (речь идет о двадцатых годах), по отзыву критики (М. Гершензон, С. Парнок, Ю. Тынянов, Ю. Терапиано); и второе — не напечатанный при жизни поэта односложный сонет «Зимняя буря» (см. о нем далее). Первое стихотворение Ходасевич написал еще в Петрограде в 1921–1922 годах (закончил 11 января) и опубликовал его в альманахе «Шиповник» (1922, № 1), а 26 сентября того же года, уже в Берлине, переписал его в альбом Познера.

У Ходасевича в ряде текстов выявляется особое пристрастие к глагольным образованиям с приставкой пере- (например, в стихотворениях «С берлинской улицы…» и «An Mariechen»). В указанном выше тексте в двух строчках встречаются четыре императива с приставкой «пере» (четвертый — «недописанный»)

Перешагни, перескочи, Перелети, пере — что хочешь — Но вырвись…[1045]

Для Ходасевича повелительные формы глагола, наскакивающие друг на друга, — это прорыв в иной мир, в другое пространство. Стилистическое нагнетание императивов с приставкой пере, переходящее в зашифрованный глагол «пере — что хочешь», дает возможность выхода в новое пространство и, если угодно, в футуристическую стилистику по ассоциации. По точному замечанию С. Парнок, это — «тот мир, который уже навсегда будет его миром — „мир новый“, „напряженный и суровый“, управляемый единым законом — единой грозной заповедью»[1046]. Однако Ходасевич воспринимал это новое — футуристическое — пространство главным образом со знаком минус.

Борясь с футуристами в своих статьях, Ходасевич иронизировал по поводу их претензий на абсолютное новаторство и дважды приводил такой пример с приставкой пере-: «Совершенно футуристический глагол „перекочкать“ встречаем в послании Языкова к Гоголю: „Я перекочкал трудный путь“»[1047].

Ходасевич отрицал претензии футуристов на словотворческое новаторство, но его стихотворение «Перешагни, перескочи…» является текстом, как ни парадоксально, навеянным футуристическим эхом.

Это подтверждается тем, что текст Ходасевича «Перешагни, перескочи…» восходит неожиданным образом к тексту футуриста И. Терентьева, соратника Крученых, напечатанному в его теоретической книге «17 ерундовых орудий» (1919):

         Двенадцатое Переписать Перечитать Перечеркнуть Переставить Перенять Перепрыгнуть и удрать.[1048]

Ходасевич был лично знаком с И. Терентьевым, следил за его творчеством, как он отмечал в одном из писем в 1923 году, и сожалел, что «даровитый» футурист никак не может вырваться из «заумности»[1049].

Вернусь к односложному сонету Ходасевича «Зимняя буря» и попытаюсь реконструировать историю его создания. Это были первые месяцы жизни Ходасевича и Берберовой во Франции. Как следует из «Камер-фурьерского журнала», они приехали в Париж из Турина 14 марта 1924 года. Через четыре дня, как указано в «журнале», Ходасевичи нашли небольшую комнату на бульваре Распай, недалеко от дома, где жили их друзья по Петрограду и Берлину — семейство Познеров (Boulevard Raspail, 280), и наискосок от «Ротонды». Они тогда почти ежедневно посещали Познеров, и, конечно же, Ходасевич не раз рассматривал домашний альбом своего молодого друга, в который он два года назад вписал свое программное стихотворение «Перешагни, перескочи…».

Через несколько лет, вспоминая первые месяцы жизни в Париже, Ходасевич рядом со стихотворением «Окна во двор», написанным 16–21 мая 1924 года и вошедшим в его собрание сочинений (1927), на подаренном жене экземпляре этой книги сделал такую запись: «Мы жили на Boulevard Raspail, 207, на 5 этаже, ужасно. Писал по утрам в „Ротонде“»[1050]. Подробнее об этом вспоминала Берберова:

А на третий день я нашла квартиру, вернее — комнату с крошечной кухней, на бульваре Распай, почти наискось «Ротонды». Ходасевич целыми днями лежал на кровати, а я сидела в кухне у стола и смотрела в окно. Вечером мы оба шли в «Ротонду». И «Ротонда» была тогда еще чужая, и кухня, где я иногда писала стихи, и все вообще кругом. Денег не было вовсе[1051].

Из приведенных свидетельств следует, что Ходасевич, скорее всего, написал сонет «Зимняя буря» в кафе «Ротонда», где он читал парижские русские газеты, 6 мая (этой датой помечен автограф) на обрывке из парижской газеты «Звено», вышедшей накануне — 5 мая. Это косвенно подтверждается его краткой записью в «Камер-фурьерском журнале», свидетельствующей о том, что он в этот день дважды посетил своего молодого друга: «6, втор.<ник>. В кафэ. К Познеру. / Веч.<ером> у Познера (Осоргины)»[1052]. В один из этих двух визитов Ходасевич, видимо, и подарил сонет молодому собрату по цеху, который вклеил его в свой альбом.

Что же могло послужить непосредственным толчком к созданию односложного сонета «Зимняя буря»?

Разумеется, поводов могло быть очень много: любой бытовой эпизод, случай или какой-нибудь литературный источник. Сам Ходасевич вспоминал один такой эпизод о сочинении моноритмической частушки с мотивом собаки и стихотворения «Из окна», написанных за три года до создания сонета, еще в Петрограде:

Последних двух стихов не было. Я их дописал, приложив бумагу к стене какого-то дома, на ходу, по дороге. Возвращаясь с рынка, сочинил частушку о матросе и бляди. Ритм: вихляние ее зада:

Ходит пес Барбос. Его нос Курнос. Мне вчерась Матрос Папирос Принес.[1053]

Но, конечно же, у него — у сонета «Зимняя буря» — имеется больше параллелей или ассоциаций с текстами других поэтов. Возможно, он был навеян блоковской метелью из «Двенадцати»: мотивом снежного ветра, которым начинается поэма и который возникает в ее финале «с красным флагом»; мотивом бури, которая у Блока именуется то вьюгой, то пургой; мотивом льда; а также мотивом «поджавшего хвост паршивого пса», характеризуемого и другими эпитетами («голодный», «безродный», «нищий», «шелудивый») и сравниваемого в финале поэмы с «волком голодным».

Ср. также в стихотворении Блока «Поэты» (1908):

Пускай я умру под забором, как пес, Пусть жизнь меня в землю втоптала, — Я верю: то бог меня снегом занес, То вьюга меня целовала![1054]

Как известно, Ходасевич внимательно и ревностно следил за литературной деятельностью Маяковского. У Маяковского в 1923–1924 годах в Берлине вышли три книги: «Избранный Маяковский», «Вещи этого года» (издательство «Накануне») и «Для голоса» (берлинское отделение Госиздата), — а также в Москве отдельным изданием была напечатана поэма «Про это» с фотомонтажами А. Родченко. Кроме того, в Москве под редакцией Маяковского начал выходить журнал «Леф» (к этому времени изданы четыре номера). В апреле — мае 1924 года Маяковский находился в Берлине, где у него состоялось несколько публичных выступлений. В эти дни, когда Ходасевич написал сонет «Зимняя буря», Маяковский еще оставался в Берлине. О публичных выступлениях первого поэта революции с чтением стихов, в том числе и с чтением поэмы «Про это», В. Ф. мог читать в парижских и берлинских русских газетах.

Непосредственным толчком могла послужить также «старая» запись Маяковского в альбоме Познера, сделанная 9 ноября 1920 года, когда Маяковский приехал из Москвы в Петроград, где у него было несколько публичных выступлений. Видимо, на одном из вечеров он вписал в альбом юного поэта, жившего тогда вместе с родителями в северной столице, финальные строки из тогда еще неопубликованного стихотворения «Необычайные приключения…»:

Светить всегда, Светить везде, До дней последних донца. Светить — И никаких гвоздей. Вот лозунг мой И солнца![1055]

Другим возможным толчком мог послужить также разговор Ходасевича с владельцем альбома, например о выступлениях Маяковского в эти майские дни в Берлине. В петроградский период молодой Познер был буквально влюблен в Маяковского; как свидетельствуют современники[1056], он испытал его сильное влияние, писал стихи, пародируя и подражая ему. К. Чуковский вспоминал:

Его черную мальчишескую голову можно было видеть на каждом писательском сборище. Не было таких строк Маяковского, Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, которых он не знал бы наизусть. Сам он писал стихи непрерывно: эпиграммы, сатиры, юморески, пародии, всегда удивлявшие меня зрелостью поэтической формы[1057].

Когда Познер эмигрировал в Литву летом 1921 года, он свои первые стихи «Из Петроградских частушек», написанные под воздействием Маяковского, напечатал в газете «Вольная Литва»[1058].

Впоследствии, когда Маяковский в 1922 и 1924 годах приезжал в Берлин и Париж, Познер встречался с ним и брал у него интервью[1059]. Сохранилась записка Л. Ю. Брик, датированная апрелем 1924 года и адресованная Познеру. Видимо, во второй приезд в Париж, в конце 1924-го, Маяковский подарил молодому поэту отдельное издание поэмы «Про это» с надписью: «Милому Познеру Вл<адимир> Маяк<овский>»[1060].

Разумеется, Ходасевич не скрывал от Познера своего резко отрицательного отношения к Маяковскому и, надо думать, не раз полемизировал с молодым поэтом по этому поводу. Трудно со всей определенностью сказать, какие именно из приведенных фактов и текстов послужили Ходасевичу поводом для создания сонета «Зимняя буря», но несомненно следующее: он хотел показать Познеру, что может легко написать «футуристический» текст, вернее — квазифутуристический, который на самом деле является, как я попытаюсь показать, пародией на футуристов.

Форму брахиколона Ходасевичу мог также «подсказать» или спровоцировать отдельный листок, вложенный в альбом Познера. На нем написан экспериментальный текст, представляющий, вероятно, заготовки, состоящие из трех «столбиков» односложных и двусложных слов, производных от написанного вверху слова — «Оберкампфъ» (вероятно, текст построен по принципу лингвистической игры «наборщик» — подборка слов из букв ключевого слова). Этот подбор из двадцати пяти слов написан неизвестной рукой по старой орфографии, но не совсем понятен его смысл и функции[1061]:

Оберкампф — название небольшой улицы в XI округе (XI-eme arrondissement) Парижа, в квартале Марэ, где находились типография, в которой печатались книги Познера. Эта улица получила свое название в честь немецкого художника-гравера Кристофора-Филиппа Оберкампфа (1738–1815), который в 1760 году открыл на ней маленькую мануфактуру набивных (хлопковых) тканей (в то время это было небольшое местечко под Парижем — Жуи-ан-Жоза). Любопытно, что сейчас, с середины 90-х годов прошлого века, эта тихая улочка стала шумной и знаменитой — излюбленным местом встреч молодежи, любителей ночной жизни и стильных парижан. На ней расположены ночные клубы, отели, бары, рестораны, уличные базары.

Не исключено, что помещенные в альбоме вертикальные «столбики», состоящие из односложных и двусложных слов, послужили одним из толчков для выбора формы сонета Ходасевича.

Еще одним источником могло быть стихотворение из сборника Маяковского «Вещи этого года» (1923), вышедшего в Берлине. В нем напечатан сатирический текст, на который Ходасевич должен был обратить внимание и по-своему отреагировать на него. Название этого текста говорит само за себя: «Стихотворение это — одинаково полезно и для редактора, и для поэтов» (в других публикациях оно называется «О поэтах»)[1062]. Очевидно, что В. Ф. в односложном сонете «Зимняя буря» реализовал метафору Маяковского со сниженной фразеологией (если считать, что этот текст обращен к нему):

«…коротенькие строчки растянулись глистом»[1063].

Можно предположить, что автор сонета как бы следовал «предложенной» Маяковским установке и создал фигурное стихотворение — подражая или пародируя методы и приемы футуриста, он написал односложный сонет, в котором образ глиста заменил на собачий хвост. Настоящая гипотеза подтверждается также другими примерами из этого же текста Маяковского, но об этом я буду говорить далее.

Вернусь к другим вероятным источникам. Одним из эпатажных приемов, характерных для русских футуристов, была раскраска лица, или футуристический «грим», созданный М. Ларионовым и И. Зданевичем в 1913 году. Теоретические положения этой манифестации изложены в их декларации «Почему мы раскрашиваемся»:

Исступленному городу дуговых ламп, обрызганным телами улицам, жмущимся домам — мы принесли раскрашенное лицо. <…> Мы связали искусство с жизнью. После долгого уединения мастеров, мы громко позвали жизнь, и жизнь вторгнулась в искусство, пора искусству вторгнуться в жизнь. Раскраска лица — начало вторжения[1064].

Д. Бурлюк в живописных работах и в графике, а также в рисунках на собственном лице неоднократно изображал собак. Этот визуальный мотив характерен и для Ларионова, и для поэта и художника В. В. Каменского, которые также рисовали на своих лицах собак[1065].

Хотя Маяковский не решался экспериментировать со своим лицом и не рисовал на нем собак, этот мотив неоднократно возникает в его ранних текстах. Например, в трагедии «Владимир Маяковский» (1914), изданной Д. Бурлюком, имеются мотивы и лексемы, которые варьируются в анализируемом сонете Ходасевича:

Мосты заломили железные руки; Кто выл оттого, что петли полдней туги; Я вам открою словами простыми как мычанье; Как слеза на морде у плачущей собаки.[1066]

А частица «вот» повторяется в трагедии семь раз.

При анализе «Зимней бури» удалось обнаружить целый ряд подтекстов, перекличек, параллелей и парафраз из фольклора, классической литературы, а также из произведений поэтов-современников и прежде всего из текстов литературных «врагов» Ходасевича — футуристов.

Мотив собачьего хвоста был одним из атрибутов футуристов. Крученых в своем выступлении на первом вечере речетворцев в Москве, состоявшемся 13 октября 1913 года, по свидетельству Б. Лившица, будто бы сказал: «Наши хвосты расцвечены в желтое»[1067]. Здесь намек на полосатую желтую кофту Маяковского. Необходимо подчеркнуть, что название одной из левых художественных группировок — «Ослиный хвост» (1912–1913)[1068]. Ср. также в одной из статей М. Волошина о выставке «Ослиный хвост» (1912):

«Криксы-Вараксы» — это были Ларионов и Гончарова, «поповым кобелем» — «Бубновый валет», только собачий хвост для важности был на этот раз назван «ослиным»[1069].

Этот же мотив использовался в полемике между различными группировками футуристов. Ростовский футурист Л. Скляров, полемизируя с московскими кубофутуристами, в письме в редакцию местной газеты в марте 1914 года заявлял: «Мы им преподнесем (на блюде из репьяков) хвост дохлой собаки»[1070].

Конечно же, собачий хвост — и не только собачий! — неоднократно возникает в текстах Маяковского разных периодов. Например, в стихотворении «Гимн судье» (1915):

и вылинял моментально павлиний великолепный хвост![1071]

Или в одном из последних текстов — в поэме «Во весь голос» (1929–1930):

С хвостом годов я становлюсь подобием чудовищ ископаемо-хвостатых.[1072]

Ср. реплику молодого Маяковского на выступлении в Минске 11 февраля 1914 года:

Ценного в искусстве нет ничего. <…> [О]ни, старички — поэты и наши русские критики литературного хвоста, испугались нас и в предсмертном дыхании хотят нас опрокинуть.<…> Если жирный мопс укусит вас за икру, то вы только оттолкните его пинком ноги. Так делаю и я[1073].

Ср. также название позднего стихотворения Маяковского «Маленькая цена с пушистым хвостом» (1927)[1074].

Наконец перехожу к анализу сонета «Зимняя буря».

В ранних текстах Ходасевича также встречаются образы и мотивы, которые он затем использовал в новонайденном сонете «Зимняя буря». Например, в стихотворении «Гадание» (1907) появляется мотив собаки, а в финале стихотворения «Зима» (1913), вошедшем затем в сборник «Счастливый домик» (1914), варьируются мотивы пса, ветра и хвоста:

О, скука, тощий пес, взывающий к луне! Ты — ветер времени, свистящий в уши мне![1075]

Или в строфе из стихотворения «Цветку Ивановой ночи» (1907):

Цвети во тьме, лелея клад! Тебя лишь ветер вольно склонит, Да волк, блуждая наугад, Хвостом ленивым тихо тронет.[1076]

Ср. также запись Ходасевича, сделанную им в записной книжке 8 июня 1921 года: «Сегодня я поймал за хвост беса смирения»[1077].

В основу сюжета односложного сонета, вероятно, мог быть положен сюжет известной сказки из сборника Афанасьева «Лисичка-сестричка и волк», в которой волк по совету хитрой лисицы сунул хвост в прорубь, чтобы поймать рыбу, а хвост примерз; волк прыгал-прыгал и оторвал свой хвост. Ср. также с рифмовкой в пословицах из Даля и других источников: 1) «Весь бы прост, да привязан хвост!»; 2) «Возьму за хвост да перекину через мост»; 3) «Шла собака через мост. Четыре лапы, пятый хвост»; 4) «Дрозд, дрозд, прост, прост. Кованый нос, железный хвост».

В поэтическом мире Ходасевича постоянно присутствовал Пушкин, и, разумеется, тема пушкинской зимней бури характерна для ряда текстов автора «Тяжелой лиры» (ср., например, его стихотворение «Буря» из этой книги, датированное 1921 годом). В это же время он написал статью о теме бури в творчестве Пушкина под соответствующим названием «Бури», которая сначала была напечатана в журнале «Беседа» (1923, № 3), а затем вошла в его книгу «Поэтическое хозяйство Пушкина» (1924). Возможно, метафора «буря-собака» из анализируемого сонета навеяна классическим «Зимним вечером» Пушкина. Ср. начало пушкинского стихотворения с началом сонета «Зимняя буря» «Ост / Выл»:

Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя; То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя…[1078]

Вероятно, в памяти Ходасевича хранился апокрифический экспромт Пушкина, якобы адресованный жене (он был известен в пушкиноведческой литературе и попал в словари пословиц и поговорок), — в нем встречается та же рифма, что и в сонете:

Для твоего поэта Настал Великий пост, Не ожидай, чтоб в эти лета Я был так прост! Люблю тебя, моя комета, Но не люблю твой длинный хвост.[1079]

О различных значениях словообраза «буря» в поэзии Пушкина и в контекстах поэтов XIX–XX веков (Тютчева, М. Горького, А. Блока, А. Белого) писал Е. Эткинд в книге «Материя стиха»[1080].

Здесь возникает парадоксальная ситуация: В. Ф. в сонете «Зимняя буря» пародирует футуристов как бы «с помощью» Пушкина (или мнимого Пушкина), которого они же ниспровергают.

В своих произведениях Ходасевич, насколько мне известно, ни разу не упоминал Л. Кэрролла и его знаменитую сказку «Алиса в стране чудес». Однако одним из вероятных источников сонета «Зимняя буря» могла послужить эта английская сказка, вышедшая в 1923 году в Берлине на русском языке под названием «Аня в стране чудес» и переведенная Сириным (В. В. Набоковым)[1081]. Набоков назвал свой перевод «русской версией». В ней приводится фигурное стихотворение в виде изогнутого мышиного хвоста с разбивкой строк на фрагменты и слоги, графически напоминающее «хвостатую» структуру односложного сонета Ходасевича. В стихотворении о мышином хвосте и в самом тексте Кэрролла удалось выявить ряд образов, лексем и игровых параллелей, перекликающихся с сюжетом и структурой «Зимней бури». Ср., например, характеристику хвоста в сонете:

Был Хвост Прост Мил… —

с разговором Ани и Мыши из главы «Игра в куралесы и повесть в виде хвоста», в которой собаки и кошки упоминаются под литерами С. и К.:

— Помните, вы рассказ обещали, — сказала Аня. — Вы хотели объяснить, почему так ненавидите С<обак> и К<ошек>, — добавила она шепотом, полубоясь, что опять Мышь обидится.

— Мой рассказ прост, печален и длинен, — со вздохом сказала Мышь, обращаясь к Ане.

— Да, он, несомненно, очень длинный, — заметила Аня, которой послышалось не «прост», а «хвост». — Но почему вы его называете печальным?

Она стала ломать себе голову, с недоумением глядя на хвост Мыши, и потому все, что стала та говорить, представлялось ей в таком виде:

В темной комнате,        с мышью остав —            шись вдвоем, хит —                рый пес объявил:                    «Мы судиться пой —                        дем! Я скучаю                            сегодня: чем вре —                                мя занять? Так                                      пойдем же: Я                                буду тебя об —                            винять!» «Без                        присяжных, — вос —                    кликнула мышь, —                без судьи! Кто            же взвесит        тогда оправ — данья мои?»        «И судью, и            присяжных                я сам заме —                    ню», — хитрый                        пес объя —                            вил. — «И                        тебя                    я каз —                ню!»[1082]

Здесь не только обнаруживается целый ряд параллелей и совпадений: собака, прост, хвост, но и более того, сами тексты даны в графической форме хвоста — мышиного и собачьего.

Необходимо подчеркнуть, что в подлиннике у Кэрролла «рассказ» Мыши строится на омонимической игре словосочетаний: «long tale» («длинный рассказ») и «long tail» («длинный хвост»). Эту омонимию Набоков передает, заменяя ее созвучием русских слов: «прост — хвост». Вероятно, к этой рифмованной паре Кэрролла (в переводе Набокова) и восходит рифма Ходасевича «хвост — прост» во второй строфе сонета, хотя не исключено, что эта рифма — расхожее клише.

И в сонете Ходасевича, и в фигурном стихотворении из сказки Кэрролла, изображающем мышиный хвост, имеется еще ряд схожих мотивов, близких игровых ситуаций и перекличек. Например, Мышь перед эпизодом со стихотворением, о котором здесь шла речь, оказалась почти в той же ситуации — в водной стихии, — что и пес в финале сонета. Правда, в сонете хвост собаки вмерз в лед, а в сказке Мышь знакомится с Аней, когда они обе плавали в море слез.

Прямые текстуальные и образные совпадения у Ходасевича и у Кэрролла (в рассказе Мыши) вряд ли случайны. Между тем, по свидетельству Берберовой, Ходасевич познакомился и сблизился с молодым поэтом и переводчиком Набоковым значительно позже — через несколько лет после издания перевода «Ани в стране чудес» (1923). Она писала в воспоминаниях «Курсив мой»:

О Набокове я услышала еще в Берлине, в 1922 году. О нем говорил Ходасевичу Ю. И. Айхенвальд, критик русской газеты «Руль», как о талантливом молодом поэте. Но Ходасевича его тогдашние стихи не заинтересовали: это было бледное и одновременно бойкое скандирование стиха, как писали в России культурные любители…[1083]

Однако надо думать, это не совсем так. Все эти совпадения и параллели в комплексе позволяют предположить, что Ходасевич тогда же, в 1923–1924 годах познакомился со сказкой Кэрролла в переводе Сирина-Набокова. И не только познакомился, но, по всей вероятности, под воздействием фигурного стихотворения из этого сочинения, изображающего мышиный хвост, мог написать свою стихотворную «версию» о собачьем хвосте.

И еще одно немаловажное обстоятельство в пользу этой гипотезы. Для Ходасевича мышь — мифологема, занимающая в творческом сознании поэта определенное место. С ней связано создание раннего цикла стихов Ходасевича «Мыши» (1913). И когда в Берлине в 1923 году появилась «русская версия» английской сказки, в которой мышь является одним из центральных образов, В. Ф. не мог не откликнуться на это событие.

Любопытно, что Набоков, изощренный мастер мистификаций и пародий, который в конце 1920-х годов подружился с В. Ф. и неоднократно писал о нем (напомню приведенный выше его скептический отзыв о сонете «Похороны»), вероятно, ничего не знал о первом «пушкинском» сонете Ходасевича «Зимняя буря», в котором пародируется его (Набокова) перевод стихотворения, напечатанного в виде хвоста, из сказки Кэрролла.

Таким образом, можно с большой степенью вероятности предположить, что стихотворный «рассказ» Мыши о собаке из английской сказки, метафорически преобразованный в фигурное стихотворение, является одним из источников сонета Ходасевича «Зимняя буря».

Однако загадочный сонет «Зимняя буря» восходит не только к английской сказке Л. Кэрролла «Аня в стране чудес», но имеет, вероятно, еще несколько источников. Он, как я попытаюсь показать далее, является пародией на поэтику футуристов, и прежде всего на поэтику Асеева и Маяковского.

Николай Асеев, верный соратник и приверженец Маяковского, неоднократно полемизировал с Ходасевичем в статьях и рецензиях. В 1922 году он напечатал уничижительную рецензию в «Красной нови» (№ 4) на второй сборник Ходасевича «Счастливый домик», а в 1923-м в журнале «Леф» (№ 2) — резкий критический отзыв на его книгу «Тяжелая лира»[1084].

Ходасевич ответил Асееву в своей книге «Поэтическое хозяйство Пушкина», вышедшей двумя изданиями (1923,1924). В ленинградском ее издании (1924) он писал:

Есть у меня такой стих: «На высоте горит себе, горит». Некий Н. Асеев вздумал в «Кр<асной> нови» учить меня русскому языку: форму «горит себе» он сопровождает вопросительным знаком и многозначительно именует «довольно странной».

И далее Ходасевич приводит примеры из Пушкина — из «Домика в Коломне» и «Каменного гостя», где встречается эта форма[1085].

Это была, так сказать, «смягченная» полемика с Асеевым — в ленинградской редакции книги Ходасевича был купирован, видимо, по цензурным соображениям, резкий выпад автора против футуриста, который был в берлинской редакции книги «Поэтическое хозяйство Пушкина» (1923). В этом варианте книги Ходасевича есть пассаж, направленный против Асеева, где он ассоциируется именно с собакой, и этот выпад подкреплен цитатой из известной басни Крылова «Прохожие и собаки»:

Всякий меня поймет, если я скажу, что предпочитаю «не знать» русского языка с Пушкиным, нежели его «знать» — с Асеевым. Но тут, совершенно, кстати, вспоминается мне стих Крылова:

А ты себе своей дорогою ступай, Полают, да отстанут.[1086]

О критическом отношении Ходасевича к Асееву свидетельствует и Б. Пастернак, встречавшийся с автором сонета в Берлине в 1922–1923 годах. В письме к С. П. Боброву от 14 января 1923 года из Берлина он сообщал:

Но Ходасевич, спервоначала подарив меня проницательностью «равного», вдруг, по прочтении Колина (т. е. Асеева. — А. П.) отзыва в «Нови», стал непроницаемою для меня стеною с той самой минуты, как на вопрос об Асееве я ему ответил в том единственном духе, в каком я и ты привыкли говорить об этом поэте[1087].

Между тем у самого Асеева также есть тексты, посвященные собакам. Среди ранних его произведений имеется шутливое стихотворение «Собакам» (1916), не вошедшее в книги (вернее, стихотворение С. Боброва, «аранжированное» Асеевым). Оно было включено в философский трактат С. Боброва «К. Бубера. Критика житейской философии», который анонсировался в «Центрифуге». Трактат тогда не издали, но сохранилась его корректура, по которой M. Л. Гаспаров сравнительно недавно напечатал этот текст[1088]. В этом тексте Боброва-Асеева встречается рифма, которая затем возникает в сонете «Зимняя буря» Ходасевича:

Когда учтив, спокоен, прост, Склонив величественно хвост, Проходишь ты, Бубера.

Бубера — это имя кота сестер Синяковых, проживавших на даче в Красной Поляне под Харьковом, где у них гостил Бобров. Его трактат является пародией на роман Э. Т. А. Гофмана «Житейские воззрения Кота Мурра», а также на символизм и футуризм. Конечно, Ходасевич вряд ли знал асеевский текст из трактата Боброва, здесь рифма «прост — хвост» скорее всего — разговорное клише.

В 1922 году Асеев написал стихотворение, которое так и называется «Собачий поезд» и которое вошло в его сборник «Стальной соловей» (М., 1922). Оно написано частично в форме брахиколона. Тема и центральные образы этого стихотворения восходят к известному тексту Крученых «Зима», написанному и напечатанному двумя годами ранее — в 1920-м[1089]. Рефрен стихотворения Асеева состоит из перемежающихся односложных и двусложных слов, сконструированных по хлебниковскому принципу «внутреннего склонения слов» и своей графикой напоминающих северную собачью упряжку-поезд:

Стынь                                                       День —       Стужа,                                                      Ужас,            Стынь,                                                         День —                  Стужа,                                                               Ужас.                       Стынь,                                                          День,                            Стынь,                                                     Динь                                 Стынь…                                               Динь.[1090]

Кроме того, в этом стихотворении разрабатываются мотивы зимы, ветра, льда и воды, которые варьируются и в сонете В. Ф. «Зимняя буря». Образный строй этого произведения Асеева и сама форма брахиколона говорят о его гипотетической связи с сонетом Ходасевича.

В это же время Асеев создает и другие тексты, написанные в форме брахиколона, например стихотворение «Северное сияние»[1091] и балладу «Черный принц». В статье «Промежуток» (1924) Ю. Н. Тынянов дает оценку стихам Асеева и Ходасевича и отмечает, что асеевский брахиколон строится на принципе выдвинутого или выделенного слова, используя для характеристики асеевского брахиколона термин Р. Якобсона. Как пишет Тынянов, этот прием родился из «песенного однословного припева, который Асеев любил»[1092]. Тынянов приводит пример из популярной тогда баллады Асеева «Черный принц», напечатанной в «Лефе» в 1923 году (№ 4, август — декабрь). Строй этой баллады перебивается короткими строчками брахиколона:

Белые бивни бьют ют. В шумную пену бушприт врыт. Кто говорит, шторм и пор. если утес — в упор.[1093]

Кроме тематических и образных параллелей в балладе Асеева и сонете Ходасевича обнаруживаются и прямые лексические со впадения. Так, пять слов-строк из четырнадцати в стихотворении «Зимняя буря» повторяются в балладе «Черный принц»: выл, был, прост, вниз, врос.

Казалось бы, весь этот комплекс различных компонентов, совпадающих с темой и структурой сонета Ходасевича, убедительно говорит в пользу «асеевского» подтекста пародии, но возможны и другие источники.

В «Зимней буре» Ходасевич, скорее всего, пародирует образный строй, приемы и метаморфозы лирического героя молодого Маяковского.

Образ собаки, как известно, один из излюбленных образов и тем раннего Маяковского. Роман Якобсон вспоминал о его особой привязанности к собакам:

А собак он очень любил. Это видно из последней части «Про это» и из ряда других вещей, но особенно это сказывалось в жизни. Он весело и нежно играл со Щеником и не раз говорил мне: «Вот Щен — зверь, люблю зверей. Щен — как люди, а говорить не может. Это приятно».[1094]

Крученых в своих воспоминаниях посвятил этой теме отдельную главу, которую назвал «Маяковский и зверье» и в которой писал:

Когда же Маяковский добирается до собаки, он дает портреты (когда любят, помнят данное лицо, плюс мельчайшие детали окружения) и невольно впадает в лирику. У него появляются нежные, ласкательные имена, «внимательное отношение к собаке», словом, Маяковский на время превращается в ребенка. Словарь его приближается к детскому.[1095]

Маяковский подписывал свои письма к Л. Ю. Брик большей частью кличками «Счен» и «Щен» и вместо подписи преимущественно рисовал себя в виде собаки. Впоследствии Л. Ю. Брик выпустила небольшую книгу воспоминаний о поэте, которую так и назвала — «Щен» (1942)[1096].

Л. Ю. Брик прислала автору этих строк небольшой мемуарный очерк о Маяковском и Хлебникове, в котором писала (стр. 28): «Совсем он был тогда (Маяковский в 1916-м. — А. П.) щенок, да и внешностью был похож на щенка: большие лапы и голова, и по улицам носился, задрав хвост, и лаял зря на кого попало, и страшно вилял хвостом, когда провинился. Мы его прозвали Щеном, и он в письмах и даже в телеграммах подписывался „Счен“, а в заграничных „Schen“»[1097].

Щен. Рисунок Маяковского из письма к Л. Ю. Брик. Автошарж.

Любопытно также, что в незаконченной «Комедии с убийством» (1926) появляются персонажи с «говорящей» фамилией Собакины (или Соб. Акины)[1098].

Среди произведений Маяковского, написанных до 1924 года, имеются четыре текста, к которым, вероятно, и восходит анализируемый сонет Ходасевича «Зимняя буря». Это — трагедия «Владимир Маяковский» (1913), стихотворение «Вот так я сделался собакой» (1915), «Стихотворение это — одинаково полезно и для редактора, и для поэтов» (1923), впоследствии названное «О поэтах», и поэма «Про это» (1923). Первоисточником раннего сатирического стихотворения Маяковского «Вот так я сделался собакой» (центральная тема которого — превращение поэта в собаку — вынесена в название) является, как установили исследователи (Н. И. Харджиев, И. П. Смирнов), стихотворение Ф. Сологуба «Когда я был собакой» (1914)[1099]. Маяковский в этом тексте развивает и пародирует «сологубовскую» тему. Фонемы в ключевом слове «гололобой» в строчке «Как собака лицо луны гололобой», подкрепленные звуковыми сгущениями в смежных словах, не только дают внешний портрет адресата — здесь возникает анаграмма, в которой шифруется его фамилия: Сологуб.

Интересна история создания этого текста Маяковского. Как свидетельствует в своем дневнике В. А. Щеголева, Маяковский 21 февраля 1915 года, спустя несколько дней после скандального вечера в «Бродячей собаке», который состоялся 11 февраля и на котором он прочел стихотворение «Вам!», явился (вместе с поэтом П. Потемкиным) к Федору Сологубу на его именины — в день Феодора Стратилата. Он прочел отрывки из поэмы «Облако в штанах», над которой тогда работал, и, вероятно, стихотворение «Вам!» и другие стихи. Гости Сологуба и сам хозяин дома, как свидетельствует Щеголева, еще не пережили негативного впечатления от выступления Маяковского в «Бродячей собаке»:

Вдруг является Потемкин, а за ним незнакомая фигура довольно мрачного [вида?], который оказался Маяковским. Герой недавнего скандала в Бродячей Собаке, [нрзб] Н<астя?.> попросила его читать. Читал заносчиво, с жаром, с темпераментом, я трепетала в душе, как прочтет, думаю, он собачьи стихи, куда мы денемся. Содержание стихов [было] рискованное, не для молодых девиц, и ломался он очень. До крайности самолюбивый, на вид весьма потрепанный, хотя и красивый молодой человек, и лет ему 21, а кажется 38. Держится развязно, нарочито грубо, вызывающе. Зачем и к<а>к он попал к Ф. К. в день его ангела, не понимаю. Читала еще Ахматова, такой чистотой [нрзб] и светом повеяло от ее стихов, после облака в штанах и проституток Маяковск<ого>. <…>. Но сам Ф. К., всегда милый, приветливый и веселый с гостями, на этот раз точно отсутствовал, молчал, усталый равнодушный и стихов читать против обыкновения отказался. Когда Судейкин спросил у него, какого он мнения о поэзии Маяковского он сухо ответил: «Я отвечать на этот вопрос не желаю и какого мнения о его стихах не скажу». <…> А П<авел> Е<лисеевич> мне потом сказал, что причина растр<ойства> Ф. К. и есть Маяков<ский>, котор<ого> привел Потем<кин>. Долж<но> быть с разреш<ения> Наст<и>, а она, страдая полным отсутствием [нрзб] и такта, так падка к сенсациям, что самого Ф. К. не пощадила.<…> Но зато я сидела рядом с Маяковским и в компании Судейкиных и Ахматовой<…> (Пот<емкин> и Маяк<овский> стащили 3 бутылки вина и держали <их> под столом)[1100].

Произошел новый скандал, и Сологуб попросил Маяковского покинуть его квартиру, или, говоря иначе, просто выставил его. Через некоторое время Маяковский написал сатирическое стихотворение «Вот так я сделался собакой», несомненно направленное против Сологуба.

Здесь важно также отметить графическое построение первой редакции этого стихотворения Маяковского. Впервые оно было напечатано в «Новом Сатириконе» 30 июля 1915 года с подзаголовком, состоящим из односложных слов «Нам. Вам. Им», и в этой публикации графическое распределение строф отличалось от строфики в последующих изданиях. Каждая строфа имела «холостой» стих, т. е. нерифмованную строку, так сказать, строфу с «хвостом», — удлиненные строки перемежались короткими с отступом:

Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.            Бросился к дому, шаги удвоив.            Бережно огибаю полицейский пост, —            Вдруг оглушительное: «Городовой!                          Хвост!».[1101]

Сюжет сонета Ходасевича восходит к основной сюжетной линии этого стихотворения Маяковского, но здесь по-другому развивается тема превращения. В. Ф. сохраняет центральный образ пса, но ставит его в комическую или пародийную ситуацию. Он создает свою пародию на сатиру Маяковского, используя характерную для него тему, мотивы, рифмы, лексику и приемы. У Маяковского перерождение человека в собаку выступает в виде безусловного превращения: лирический герой, превратившийся в собаку, мечтает выбраться из звериного образа. А в сонете Ходасевича, наоборот, реализуется метафора: поэт — замерзшая собака. Примечательно, что В. Ф. написал как бы пародию на пародию, или «пародию в квадрате»: он пародирует Маяковского, который, в свою очередь, пародировал Сологуба.

— Обложка сборника «Простое как мычание».

— Автограф сонета В. Ходасевича «Зимняя буря». (Из альбома В. Познера. 24 мая 1924. Париж).

В 1923 году была напечатана поэма Маяковского «Про это»: сначала в «Лефе» (№ 1), а затем — отдельным изданием с фотомонтажами Александра Родченко[1102]. В ней Маяковский отождествляет поэта с медведем, который плывет на льдине. В этой поэме есть тематические, образные и лексические параллели с сонетом Ходасевича. Например, мотив бури появляется в финале первой главки поэмы:

Буря басит не осилить вовек.

Или в той же главе:

Как ветер воет вдогонку с Ладоги!

В поэме возникают мотивы льдины и моста:

Белым медведем            Влез на льдину, Плыву на своей подушке-льдине.

Или:

Я должен            не то под кроватные дужки, не то            под мостом проплыть под каким-то.

Или лексические повторы:

Были вот так же:                         ветер да я.

Или ситуационные параллели:

Как были            сидя сняты                       на корточках.

Кроме этих параллелей и совпадений, в поэме «Про это» есть фрагмент, передающий энергичный ритм и написанный в форме брахиколона, — он стал «классическим» примером сверхкороткого стиха, и его приводит Квятковский в известном своем «Поэтическом словаре» в качестве одного из примеров брахиколона:

Ничего не видя, мальчик шел. Шел, вдруг встал. В шелк рук сталь.[1103]

В поэме есть и другие фрагменты, размер которых перебивается короткими строчками брахиколона:

Вид      вот.      Вот           фон.

Напомню, что заглавие самой поэмы и первой главки также состоит из односложных слов: «Про что — про это?» И наконец, в финале поэмы появляется образ собаки, к которой герой обращается с нежными словами:

Я люблю зверье.            Увидишь собачонку — тут у булочной одна            сплошная плешь, — из себя            и то готов достать печонку. Мне не жалко, дорогая,                                   ешь!

Но почему односложный сонет Ходасевича, который был написан весной — в мае 1924 года, неожиданным образом называется «Зимняя буря»? И чем мотивировано здесь временное несоответствие?

Примечательно, что непосредственным толчком для создания Ходасевичем пародии мог послужить также один из фотомонтажей А. Родченко к отдельному изданию поэмы «Про это» (1923). В фотомонтаже на фоне зимнего пейзажа запечатлено превращение героя поэмы, т. е. самого Маяковского, в медведя, развернутое в трех пространственных планах: Маяковский стоит на мосту, Маяковский сидит на льдине «на корточках» в почти неприличной позе (ср. у Маяковского: «Как были сидя сняты на корточках» — и в сонете Ходасевича: «Врос пес в лед») и стоящие на льдине уже после превращения два медведя. Этот фотомонтаж Родченко, иллюстрирующий финал первой главы поэмы «Про это», мог послужить для Ходасевича непосредственным визуальным толчком для реализации метафоры: хвост собаки вмерзает в лед (см. публикуемый здесь фотомонтаж Родченко).

Фотомонтаж А. Родченко к поэме Маяковского «Про это».

Итак, в «Зимней буре» Ходасевич, вероятно, пародирует центральную тему поэмы Маяковского: поэт-медведь вламывается в чужой мещанский нэповский быт и неожиданно для себя вмерзает в него, — а в сонете описана комическая ситуация: хвост собаки вмерзает в лед.

И, наконец, последнее. В цитированном выше тексте Маяковского «Стихотворение это — одинаково полезно и для редактора, и для поэтов» я мотивированно пропустил несколько строк, которые здесь восстанавливаю:

Потеют, как следует, над большим листом. А только сбоку на узеньком клочочке, коротенькие строчки растянулись глистом. А остальное: одни запятые и точки.[1104]

Можно представить себе такую сценку.

Утром 6 мая 1924 года, сидя в «Ротонде» за чашкой кофе и вспомнив недавний разговор с Познером о Маяковском, Ходасевич действительно как бы реализовал стихотворную «установку» своего «врага»: оторвал от лежащей перед ним газеты «Звено» (возможно, он принес ее с собой) «узенький клочочек» — чистую полоску верхнего горизонтального поля газеты и, развернув ее вертикально, коротенькими строчками написал на ней (вернее, перебелил сочиненный накануне) свой сонет-пародию. Вероятно, показал его Берберовой. Что было дальше — мы знаем.

Все приведенные примеры говорят о том, что сонет «Зимняя буря» Ходасевича — не стихотворный фокус, не «пустячок», не «шутка» и не «игра в слова», как может показаться на первый взгляд. В этот сонет-пародию Ходасевич вкладывал достаточно «серьезный» смысл. Он пародирует футуристические тексты как таковые, их форму (брахиколоны или «лесенку» Маяковского и Асеева) и семантику. Ходасевич в традиционной форме сонета дал «ответ» — пародию на футуристические «экзерсисы» Маяковского и Асеева (в его терминологии). Он создал квазифутуристический полисемантический текст, положив в его основу «маяковско-асеевские» подтексты, а также стихотворный «рассказ» о мышином хвосте из набоковско-кэрролловской сказки «Аня в стране чудес». И свой «ответ» футуристам Ходасевич усилил, закрепил, дав сонету «пушкинское» название — «Зимняя буря».

Профессор Е. Аничков, большой знаток стихов и друг Вяч. Иванова по Петербургу периода «Башни», писал в вышедшей в 1923 году в Берлине своей книге «Новая русская поэзия»: «Мы ведь уже знаем, что лучшие стихи — учил и Вячеслав Иванов, — стихи на случай. А кончаются они зачастую неожиданными в простоте словами, в которые вложено столько смысла, что, по правде, как их иначе определить, как не символами…»[1105].

И последние вопросы, которые неизбежно возникают при анализе текста: знал ли об этой пародии Ходасевича Маяковский, и знал ли о подтексте сонета Владимир Познер?

Догадался ли Владимир Познер, что сонет Ходасевича, подаренный ему автором и вложенный в домашний альбом, является пародией на автора поэмы «Про это» и других футуристов, сказать сейчас трудно. Когда я встречался с Познером в Париже, я, к сожалению, не расспросил владельца альбома об интерпретации сонета. Но известно другое: Познер, очевидно, не изменил своего отношения к Маяковскому; как указано выше, он продолжал встречаться с ним в конце 1924 года и в другие его приезды в Париж, брал у него интервью, писал о нем в «Панораме…», написал о нем некролог.[1106]

Из письма к Л. Ю. Брик.

И чтобы окончательно убедить или по крайней мере успокоить скептиков, которые со мной не согласятся, я хочу закончить свою статью на веселой ноте — хочу вернуться к одному из эпизодов «Алисы в стране чудес» (в переводе Сирина-Набокова — «Ани в стране чудес»). Приведу финал «рассказа» о мышином хвосте:

— Вы не слушаете, — грозно сказала Мышь, взглянув на Аню. — О чем вы сейчас думаете?

— Простите, — кротко пролепетала Аня, — вы, кажется, дошли до пятого погиба?

— Ничего подобного, никто не погиб! — не на шутку рассердилась Мышь. — Никто. Вот вы теперь меня спутали.

— Ах, дайте я распутаю… Где узел? — воскликнула услужливо Аня, глядя на хвост Мыши.

— Ничего вам не дам, — сказала та и, встав, стала уходить. — Вы меня оскорбляете тем, что говорите такую чушь![1107]

Прошу отнестись к моему прочтению сонета Ходасевича «Зимняя буря» спокойно и не считать предложенную гипотезу «чушью». Я тоже пытался «распутать узел» и «хвост» Мыши, вернее собаки, и понять, где «собака зарыта». Удалось ли мне найти ключ к этому сонету — не мне судить. Здесь вспоминаются слова Маяковского (один из героев моего исследования его любил, а другой ненавидел) из его сатиры, адресованной К. Чуковскому (1920):

Не пори, мой милый, чушь. Крыл не режь ты соколу, На Сенной не волочу ж Я твою Чукоккалу.[1108] А. Парнис (Москва)

«Вечерние огни» А. А. Фета и «Зодчество» Вл. Соловьева

Первый выпуск сборника Фета «Вечерние огни» (далее — ВО) был впервые опубликован в 1883 году. Известно, что в дарственной надписи на обложке книги Фет назвал Вл. Соловьева «зодчим этой книги». Попытаемся отыскать «соловьевский след» в композиции «Вечерних огней», обратившись в первую очередь к известной статье Соловьева 1890 года «О лирической поэзии. По поводу последних стихотворений Фета и Полонского», где речь идет обо всех четырех выпусках этого поэтического сборника.

В первом выпуске ВО, как известно, сохраняется целый ряд разделов, представленных в издании стихотворений Фета 1863 года. Это — «Снега», «Море», «Весна», «Мелодии» и «Разные стихотворения». Заглавие раздела «Элегии», вероятно, по инициативе Вл. Соловьева, в ВО модифицируется — «Элегии и думы». Все перечисленные разделы (исключением является «Море») входили также в состав более ранних сборников Фета (мы имеем в виду «Стихотворения» 1850 года и сборник 1856-го под редакцией И. С. Тургенева) и пополнялись новыми текстами в каждом последующем издании. В издании 1850 года Фет и Аполлон Григорьев посредством разного типа нумерации стихотворений противопоставили собственно разделы (то есть менее жестко структурированные сверхстиховые единства) циклам — единствам с хорошо продуманной композицией[1109]. К последним следует отнести (как мы показали в своей предыдущей работе)[1110] в первую очередь «Снега» и «Вечера и ночи». В издании 1856 года Тургенев унифицировал нумерацию стихотворений и, таким образом, уничтожил циклы. Готовя к печати сборник 1863 года, Фет фактически ничего не изменил ни в общей композиции книги, ни внутри составляющих ее разделов. Следовательно, попытка Соловьева продумать композицию составляющих книгу сверхстиховых единств является в какой-то мере продолжением трудов Фета и Аполлона Григорьева конца 1840-х годов.

Даже при поверхностном знакомстве с первым выпуском ВО бросается в глаза, что композиция книги отчетливо противопоставлена предыдущему изданию стихотворений Фета. Очевидна установка Вл. Соловьева (и, по-видимому, помогавшего Фету в отборе и компоновке текстов Н. Страхова)[1111] обозначить основные константы поэтической эволюции Фета и противопоставить раннее его творчество позднему. Эволюция, как полагает Соловьев, заключается в движении Фета от «субъективности» к «объективности». По мнению Соловьева, «вдохновение» «Вечерних огней» «свободно» «от всякой примеси юношеских увлечений <…> и представляет лишь истинную сущность предмета»[1112].

Начнем разговор о композиции сборника с характеристики первого раздела — «Элегии и думы». Стихотворения внутри этого раздела последовательно делятся на несколько групп, объединенных общим мотивом (мотивами). Так, например, первые пять стихотворений объединены мотивами «несовершенства жизни» и/или «примирения со смертью» («желания смерти»). Это — «Не первый год у этих мест..» (1864), «Томительно-призывно и напрасно…» (1871), «Ты отстрадала, я еще страдаю…» (1879), «Alter ego» (1879), «Смерть» (1879). В первых четырех текстах лирический субъект обозревает свою прошедшую жизнь, противопоставляя ее несовершенству в настоящем, высокое чувство к возлюбленной в прошлом и «встречу» в будущем — то есть в «небытии», в загробном мире (успокоение рядом с «дорогими мертвецами»), В обоих случаях «примирение со смертью» и стремление к ней связано не столько с несовершенством земного мира, сколько с желанием быть рядом с близкими по крови или по духу людьми: «Еще колеблясь и дыша / Над дорогими мертвецами, / Стремлюсь куда-то вдаль спеша, / Но встречу с тихими гробами / Смиренно празднует душа»[1113] (здесь очевидна отсылка к пушкинскому стихотворению «Когда за городом задумчив я брожу…»; у Пушкина: «Стоит широко дуб над важными гробами, / Колеблясь и шумя…».); ср. также: «У любви есть слова, те слова не умрут. / Нас с тобой ожидает особенный суд; / Он сумеет нас сразу в толпе различить, / И мы вместе придем, нас нельзя разлучить» (11).

В двух из названных стихотворений встречается мотив «дыхания», имеющий помимо прямого еще и переносный (метафорический) смысл (ср. «еще сомнением дышу», «еще колеблясь и дыша»); «дыхание» здесь, особенно в первом случае, — это метафора «трудного» знания, вернее, невозможности его достижения в земном мире (знак агностической картины мира), что дополнительно побуждает лирического субъекта стремиться к смерти: желать ее или примиряться с ней. В пятом по порядку расположения стихотворении «Смерть», помещенном после всех упомянутых текстов, семантика безысходности значительно смягчается, на него как бы ложится «отсвет» предшествующих стихотворений, где говорилось о духовном или кровном сообществе персонажей после жизни. В «Смерти» говорится: «Слепцы напрасно ищут, где дорога, / Доверясь чувств слепым поводырям; / Но если жизнь базар крикливый бога, /То только смерть его бессмертный храм» (12). В стихотворении «Томительно-призывно и напрасно…» мотива смерти нет, но именно оно как бы дает импульс к последующим размышлениям «я» о загробной встрече.

О том, что эти стихотворения вполне осознанно сгруппированы, свидетельствует рассуждение о них Вл. Соловьева в статье «О лирической поэзии. По поводу стихотворений Фета и Полонского» (1890). Стихотворения «Ты отстрадала, я еще страдаю…», «Томительно-призывно и напрасно…», «Alter ego» автор статьи рассматривает не только как связанные между собой в фабульном плане и объединенные образами «я» и «ты», но и как заключающие в себе сюжетную динамику, движение к обнаружению «истины»: «…бессмертие духа и вечность истинной жизни — еще не ясны для поэта: он еще „дышит сомнением“ и кончает словом „небытие“. Но это только бессилие субъективной мысли, от которого скоро освободит поэта новый подъем истинного вдохновения. <…> В следующем удивительно прекрасном стихотворении луч истинной любви уже явно одолел окружающий сумрак»[1114] (здесь Соловьев имеет в виду финальную строфу «Alter ego»: «У любви есть слова, те слова не умрут. / Нас с тобой ожидает особенный суд; / Он сумеет нас сразу в толпе различить, / И мы вместе придем, нас нельзя разлучить» [11]).

Мы можем, таким образом, сделать предварительный вывод о том, что Соловьев явно посягает на фрагментарность как на основополагающий принцип композиции стихотворений Фета. Поэтические тексты, которые писались в разное время и не считались автором частями единого художественного целого, оказываются последовательно сгруппированными не только с точки зрения общности мотивов, но и с позиции развивающегося в них лирического сюжета. Чтобы проверить этот предварительный вывод, обратимся к следующей части раздела «Элегии и думы». Стихотворения «Среди звезд» (1876), «Измучен жизнью, коварством надежды…» и «В тиши и мраке таинственной ночи…» (оба — 1883) образуют следующую небольшую группу текстов, явно противопоставленную предыдущей. Меняется точка зрения лирического субъекта. Он уже не обозревает прошлое и не обращается в будущее, а сосредотачивается преимущественно на настоящем, но взгляд его обращен не на «близких» ему персонажей, а на вселенную. В стихотворении «Среди звезд» «я» ведет диалог со звездами. Описание звезд «многомерно»: они изображены по крайней мере с двух точек зрения. С точки зрения «я»: «Пусть мчитесь вы, как я, покорны мигу, / Рабы, как я, мне прирожденных числ…» (13). И с точки зрения самих звезд: «„…Вот почему, когда дышать так трудно, / Тебе отрадно так поднять чело / С лица земли, где все темно и скудно, / К нам, в нашу глубь, где пышно и светло“» (Там же). Парадоксальность этого стихотворения заключается в том, что слова «я» в первой строфе отражают его убежденность в сходстве, близости человека и звезд: и он, и они — одинаково бренны, не вечны, хотя бренность звезд несоизмерима с бренностью человека (звезды живут гораздо дольше). Однако это знание не приносит «я» облегчения. Наоборот, «облегчение» (впрочем, эксплицитно в тексте не выраженное, оно проявляется в постепенной эмоциональной градации, представленной в последующих строфах) приносит (воображаемый «я»?) монолог звезд, заключающий в себе истину о человеке и преисполненный скрытого высокомерия по отношению к нему («Вы говорите: „Вечность мы, ты миг. // Нам нет числа. Напрасно мыслью жадной / Ты думы вечной догоняешь тень“» <…>).

Таким образом, взгляд на звезды с позиции «трезвого рассудка» не дает «отрады», не делает дыхания «я» свободным («дышать так трудно» — метафора, указывающая на невозможность окончательного знания о мире), а высказывание звезд о человеке хотя и меняет тональность эмоционального состояния «я», но все-таки заставляет его признать «обман», мираж — звезды лишь символы вечности, «незыблемой мечты иероглифы», а не сама вечность. В начале следующего стихотворения («Измучен жизнью, коварством надежды…») развивается мотив сходства-родства звезд и человека, но уже в положительной эмоциональной тональности: «И днем и ночью смежаю я вежды» — это указание на повторяющийся мимический жест соотносится со строчками «И только в небе как зов задушевный / Сверкают звезд золотые ресницы» (14). Это стихотворение, расположенное в середине раздела, определенно следует считать его кульминацией; оно (как и примыкающее к нему «В тиши и мраке таинственной ночи…») маркировано в метрическом плане — написано логаэдом в противовес другим текстам, выдержанным в классических размерах. Восторг перед вселенной, переживаемый «я», связан не столько с тем, что он видит непосредственно («И так прозрачна огней бесконечность, / И так доступна вся бездна эфира, / Что прямо смотрю я из времени в вечность, / И пламя твое узнаю, солнце мира»), сколько с тем, чего он не может увидеть. Восторг в первую очередь вызывают мощь, блеск, красота и интенсивное движение во вселенной, являющиеся только отблеском («сном», по Шопенгауэру) гораздо более могучего (творческого, созидающего) начала («солнца мира»), которое нельзя ни познать, ни описать на человеческом языке. Проникновение «я» в сущность вселенной на известном уровне состоялось, и поэтому в конце стихотворения опять появляется мотив «дыхания»: «И в этом прозренье, и в этом забвенье / Легко мне жить и дышать мне не больно». Кульминационная роль этого текста в разделе как раз и заключается в том, что отрицавший (в предыдущих стихотворениях) возможность познания земного и небесного миров лирический субъект наконец преодолевает этот барьер.

Следующие за стихотворениями о «вселенной» три текста, на первый взгляд, не только кажутся не связанными с предыдущими, но и значительно отличаются от них по уровню художественного исполнения. Особенно это касается первых двух — «К памятнику Пушкина» (1883) и «1 марта 1881 года» (1881) (в первом стихотворении идет речь о неспособности подавляющего большинства современников воспринимать творчество Пушкина). Третье стихотворение — «Когда Божественный бежал людских речей…» (1883) — написано на тему искушения Христа дьяволом.

Все три текста по-своему развивают тему «зла» в человеческом и «божеском» мире. Такое неожиданное композиционное переключение в этическую плоскость, возможно, тоже связано с соловьевским «следом»: оно напоминает последовательность хода мысли в более поздней статье Соловьева «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина», посвященной разбору пушкинского «Пророка». Здесь Соловьев, описав действия серафима, которые дали пророку возможность познавать вселенную («восстань, пророк и виждь, и внемли…»), переходит к интерпретации строки «И грешный вырвал мой язык…». По мнению автора статьи, способность пророка (отождествляемого автором статьи с поэтом) познавать тайны вселенной должна привести к борьбе со злом: «Кто прозрел, чтобы видеть красоту мироздания, тот тем мучительнее ощущает безобразие человеческой действительности»[1115].

После стихотворений о земном и мировом зле следует опять-таки группа текстов, в которых с новой силой звучит мотив затрудненности познания бытия («Ничтожество», 1883, «Не тем, Господь, могуч, непостижим…», 1879, «Никогда», 1879). Так, например, в стихотворении «Ничтожество» мы находим совершенно иную интерпретацию отношения «я» к смерти, нежели в начале раздела. Вместо примирения со смертью и успокоения в ней описывается стремление лирического субъекта искать ответы на экзистенциальные вопросы после смерти: «А я дышу, живу и понял, что в незнанье / Одно прискорбное, но страшного в нем нет. // А между тем, когда б в смятении великом / Срываясь, силой я хоть детской обладал, / Я встретил бы твой край тем самым резким криком, / С каким я некогда твой берег покидал» (21). Важную роль среди названных трех текстов играет стихотворение «Никогда», в котором идет речь о жизни после смерти: лирический субъект воскресает, выходит из могилы и обнаруживает, что «земля давно остыла». Однако в фокусе его внимания оказывается не земной мир в целом — «последняя судьба всего живого» (как в стихотворении Баратынского «Последняя смерть», на которое спроецирован этот фетовский текст, начиная с лексических отсылок и заканчивая размером: стихотворение написано пятистопным ямбом), — а собственный разрушенный дом и окружающий его пейзаж: «А вот и дом. — В каком он разрушенье! / И руки опустились в изумленье. // Селенье спит под снежной пеленой…» (23). Помимо Баратынского, отсылка к которому отчетливо полемична, здесь появляются лексические реминисценции из пушкинской «Русалки» (финального монолога князя, в котором идет речь о разоренном доме мельника). Таким образом, это стихотворение отчетливо соотносится с началом раздела и, в первую очередь, со спроецированным на пушкинское «Когда за городом задумчив я брожу…» стихотворением «Не первый год у этих мест…», где «я» примирялось со смертью, надеясь успокоиться рядом с «дорогими мертвецами». Здесь, в конце раздела, «жизнь» после смерти была бы также возможна для «я» лишь рядом с родными и близкими людьми. Воскресение бессмысленно, если оно не ведет к встрече с близкими: «Куда идти, где некого обнять, — / Там, где в пространстве затерялось время? / Вернись же, смерть, поторопись принять / Последней жизни роковое бремя» (24).

Мы можем заключить, что в разделе «Элегии и думы» доминируют две тематические линии. Одна из них связана с изображением состояний сознания «я», ориентированных на постижение скрытого смысла жизни, другая же — с описанием этически окрашенных эмоциональных состояний лирического субъекта. И та и другая линии не только присутствуют на уровне метаописаний в уже упоминавшейся статье Соловьева о Фете, но и характеризуют общие представления Соловьева об искусстве (в частности, о лирической поэзии). Мотивы «познания вселенной» как бы иллюстрируют положение Соловьева о постепенном преодолении Фетом «субъективности». Комплекс мотивов, описывающий стремление «я» к объединению с другими персонажами («возлюбленной», «близкими»), а также противостояние коллективного субъекта («мы») злу (стихотворения «К памятнику Пушкина», «1 марта 1881 года») сопряжен с убеждениями Соловьева в том, что поэзия, согласующаяся с «истинной стороной предметов», ведет к преодолению эгоизма. Так, приводя в своей статье «О лирической поэзии» стихотворение Фета «Не тем Господь, могуч, непостижим…», Вл. Соловьев заключает: «При свете этого „вездесущего огня“ поэзия поднимается до „высей творения“ и этим же истинным светом освещает все предметы, уловляет вековечную красоту всех явлений. Ее дело не в том, чтобы предаваться произвольным фантазиям, а в том, чтобы провидеть абсолютную правду всего существующего»[1116]. Маленькие группы стихотворений, образующие в составе раздела своего рода микросюжеты, как бы призваны подтвердить тот факт, что принцип фрагментарности начинает в поэзии Фета постепенно сменяться принципом сюжетности.

Тем не менее во всех других разделах первого выпуска ВО стихотворения расположены гораздо более свободно. И здесь, скорее, следует обратить внимание не столько на последовательность стихотворений, сколько на концовки и зачины разделов.

Так, например, последний текст в разделе «Снега» («У окна», 1872) фактически представляет собой дублет стихотворения «На двойном стекле узоры…» (1847), занимавшего отчетливо маркированную позицию уже в первом сборнике Фета («Стихотворения» 1850 года). В обоих текстах отчуждение «я» от героини ассоциативно соотнесено с морозными узорами на стекле. В раннем тексте метафорой отчуждения является собственно само «разрисованное морозом двойное стекло», а в позднем стихотворении — морозные узоры на стекле, ассоциирующиеся с «витиеватостью» поведения «ты» и ее холодностью к герою: «К окну приникнув головой, / Я поджидал с тоскою нежной, / Чтоб ты явилась — и с тобой / Помчаться по равнине снежной. // Но в блеск сокрылась ты лесов, // Под листья яркие банана, за серебро пустынных мхов / И пыль жемчужную фонтана» (33).

Однако различие между этими текстами заключается не только в разной иерархии образов, но и в их композиционной организации. В стихотворении 1847 года автор не объясняет, что отношения между «я» и «ты» должны быть соотнесены с зарисовкой внешнего мира в первой строфе. Читатель сам должен об этом догадаться по ассоциации, проделав некоторую мыслительную операцию. В конце же стихотворения «У окна» присутствует объяснение взаимосвязи внешнего мира и внутреннего: «Вдруг ты вошла, — я все узнал, / Смех на устах, в глазах угроза. / О, как все верно подсказал / Мне на стекле узор мороза». Здесь, с одной стороны, мы видим вполне реальный результат поэтической эволюции Фета от раннего творчества к позднему: в стихотворении не только описываются внешние впечатления и внутренняя реакция на них, но отражен еще один пласт сознания — пласт аналитический (уровень мысли лирического субъекта). В результате так называемая ассоциативность (или «неясность», «туманность»), в которой упрекали Фета большинство литературных критиков, исчезает и заменяется не только четким разграничением «внешнего» и «внутреннего», но и разграничением «сенсорного» и «аналитического» восприятия. Собственно, именно этой особенности поэтики Фета посвящены некоторые характеристики его стихотворений в статье Соловьева. Соловьев обращает особое внимание на тексты первого выпуска ВО, где описание так называемых внутренних ощущений или же «бессознательного» переходит в изображение «мысли» о внутреннем мире «до сознания». (Разумеется, Соловьев не пользуется термином «внутренние ощущения», который в то время, однако, уже употреблялся хотя бы в русских переводах психологических трудов Вильгельма Вундта.) Характеризуя стихотворение «Сны и тени…» (1883), помещенное в «Дополнении» к основным разделам сборника, он предпочитает говорить о «той области лирического чувства, где никакого определенного содержания еще нет»[1117]. Ср. также: «Здесь поэт как бы открывает нам самые корни (курсив Соловьева. —Л. П.) лирического творчества, которые сравнительно с цветущим растением, конечно, темны, бледны и бесформенны…»[1118]. В качестве параллели к размышлениям Соловьева здесь можно указать на более ранние отзывы критиков о стихотворении Фета «Полуночные образы реют…»[1119], в котором также описываются внутренние импрессии и которое считалось «непонятным», «смутным» и т. д. В стихотворении «Полуночные образы реют…» Фет действительно изобразил только один пласт внутреннего мира наблюдателя — внутренние (зрительные и слуховые) ощущения — и не сделал попытки перейти на уровень аналитических обобщений. В стихотворении «Сны и тени…» такой переход осуществлен. От описания того, что происходит на самом низшем уровне психического мира «я», Фет переходит к разговору о преодолении «непросветленного» сознания: «Сны и тени — / Сновиденья, / В сумрак трепетно манящие, / Все ступени / Усыпленья / Легким роем преходящие, / Не мешайте / Мне спускаться / К переходу сокровенному, / Дайте, дайте мне умчаться / С вами к свету отдаленному» (183). Вероятно, «свет» является здесь метафорой сформировавшегося поэтического образа, а «переход» — метафорой изменений, происходящих в сознании «я» во время процесса творчества: «неясные» ощущения постепенно кристаллизуются в цельный образ. Однако сам процесс творчества изображен со стороны: «я» как бы не удовлетворено тем, что «внутренние» (неясные) импрессии образуют в его сознании хаос, и «я» вмешивается в процесс кристаллизации поэтического образа, желая ее ускорить. В результате сознание «я» предстает в стихотворении как двухслойное, причем «пласты» сознания четко отграничены друг от друга на уровне авторского восприятия. Соловьеву же важно показать, что поэтическая мысль Фета становится более четкой: она постепенно лишается установки на ассоциативность.

Особенно интересна композиция раздела «Мелодии». В сборнике «Стихотворения» 1850 года, несмотря на то что тексты раздела пронумерованы арабскими цифрами (то есть Фет и Аполлон Григорьев не считали этот раздел циклом), стихотворения в нем сгруппированы с установкой на уровень метрики и ритмики. Рядом, как правило, были расположены несколько текстов, написанных одним метром, но реализующих разные его ритмические варианты. Таким образом, «мелодия» понималась, в первую очередь, как ритмический рисунок стихотворения. В первом выпуске ВО от этого композиционного принципа не осталось и следа. Очевидно, что метрика и ритмика если и интересовали Соловьева, то не в первую очередь. Тем не менее именно благодаря иному построению этого раздела, читатель смог обратить внимание на существенные изменения, происшедшие в поэтике Фета 1860-х-1870-х годов в отношении звуковых образов.

В стихотворениях Фета 1840-х-1850-х годов восприятие лирическим субъектом музыкальных звуков в большинстве случаев исключает элемент аналитичности, рассудочности («понимания»). Ср., напр.: «И откуда-то вдруг, я понять не могу, / Грянет звонкий прилив жемчугу» («Певице», 1857)[1120]; «Нет, не жди ты песни страстной, / Эти звуки — бред неясный, / Томный звон струны» («Нет, не жди ты песни страстной…», 1858).

Неслучайно в нескольких текстах названного периода внешние действия и внутренние состояния лирических персонажей характеризуются разными грамматическими формами глаголов «носиться» или «уноситься» (ср.: «Под чудные звуки мы с нею / Носились по зале вдвоем…»; ср. также начало стихотворения «Уноси мое сердце в тревожную даль…»). Предполагалось, что музыкальная стихия подчиняет героя себе, и он уже не властен над своими поступками, погружаясь в эмоциональное состояние блаженства. Другой устойчивой характеристикой эмоционального состояния «я» в стихотворениях этого периода о музыкальных звуках является исчезновение памяти (ср.: «Я думал… не помню, что думал; / Я слушал таинственный хор…» и тургеневскую пародию на эти строки: «Читал… что читал, я не помню, / Какой-то таинственный вздор») или же ее ограничение давнопрошедшим временем: «Пой! Не смущайся! Пусть время былое / Яркой зарей расцветет! Может быть, сердце утихнет больное / И, как дитя в колыбели, уснет»[1121]. Все приведенные примеры относятся к разделу «Мелодии» в сборниках 1850, 1856 и 1863 годов. Подчеркнем, что Фет не перестает писать стихотворения с отмеченными характеристиками и в 1880-е годы, однако в рассматриваемом издании эти тексты композиционно не маркированы. Так, стихотворение 1882 года «Шопену» помещено в самом конце первого выпуска ВО — в разделе «Дополнения». Здесь есть такие строки: «Я несусь в мое былое, — / Я на все, на все иное / Отпылал — потух» (186).

В разделе «Мелодии» первого выпуска ВО есть несколько стихотворений, где восприятие пения (а также природных звуков) лирическим субъектом ведет не к «забвению» и не к потере мысли, а, наоборот, к попытке восстановить целостность своего сознания (к усилию вспомнить забытое) и/или к появлению аналитического пласта в изображении восприятия музыкальных звуков. В стихотворении «Что ты, голубчик, задумчив сидишь…» (1883) «я» слышало во сне песню, которую ему необходимо вспомнить наяву, для того, чтобы узнать, «в чем этот голос его укорял». Это стихотворение Соловьев рассматривает в статье, подчеркивая, что здесь Фет не просто говорит о «бессознательном» как отдельном пласте психического мира героя, но и противопоставляет ему собственно «сознание», создавая тем самым целостную картину «души» «я».

Пение и звучание оказываются исходным импульсом для рациональных заключений в сознании «я». Наряду с лексическим рядом, описывающим эмоциональные состояния, появляется лексика, относящаяся к сфере мысли, интеллекта («всю жизнь<…> этим мигом измерю», «и цели нет иной»; «не признаю часов и рыданьям ночным не поверю»).

Итак, сопоставление композиции первого выпуска ВО и статьи Соловьева о поэзии Фета приводит к следующим предварительным выводам. Во-первых, первый раздел, «Элегии и думы», отражает установку на выстраивание микросюжетов. По-видимому, Фет не принял этой установки, так как все последующие выпуски ВО почти лишены фабульных тенденций. И дело здесь не только в том, что в последующих выпусках гораздо меньше стихотворений: ведь почти ни одна из заданных в «Элегиях и думах» сюжетных линий не продолжена. Как, однако, показывает история рецепции Фета в литературе начала XX века, соловьевская ориентация на циклизацию в ВО была, по-видимому, замечена целым рядом авторов (не только Блоком, дешифрующим стихи Фета посредством «соловьевского» мифа, но и, например, Мандельштамом, заметившим в поэзии Фета повторяющийся мотив «дыхания»[1122], а также Николаем Недоброво, вычленившим в поэзии Фета лирический сюжет «борьбы со временем»)[1123].

Во-вторых, как мы показали, в ВО композиционно маркированными оказались те тексты, которые отразили реальную поэтическую эволюцию Фета: действительно, в поздних его стихах много примеров как синхронного, так и последовательного изображения нескольких пластов сознания «я», «рационального», «осмысленного» восприятия им музыкальных звуков, описания внешнего и внутреннего миров «я» с использованием «логических связок». Все это говорит о постепенном движении Фета к «отстраненной», «объективированной» поэтике, более характерной для Тютчева, чем для Гейне, сильно повлиявшего на Фета в ранний период его творчества[1124]. Однако отмеченные тенденции не исключают существования в позднем творчестве поэта стихов, построенных на той же ассоциативной поэтике, которая характеризовала его ранние лирические произведения. Фетовская ассоциативность к 1880-м годам существенно видоизменилась и усложнилась, но не исчезла, как того хотелось Владимиру Соловьеву.

Л. Пильд (Тарту)

«Двух соловьев поединок»: О поэтической глухоте в «Определении поэзии» Бориса Пастернака[**]

В стихотворении Пастернака «Определение поэзии» (из цикла «Занятья философией» книги «Сестра моя — жизнь») поэзия «определяется» как звуки и эмоции, прежде всего связанные с природой и музыкой. В работах Петера Йенсена и Ирины Подгаецкой было продемонстрировано, что «метапоэтичность» этого стихотворения связана не только с определением, «откуда возникает поэзия», но и с описанием содержания разнообразных поэтических текстов — принадлежащих перу современников и предшественников автора. Так, Петер Йенсен[1126] показывает, что многие образы этого текста непосредственно связаны с новейшей поэзией 1910-х годов и с русской поэзией XIX века. Скажем, в строках «и звезду донести до садка на трепещущих мокрых ладонях» исследователь предлагает увидеть отголосок строк Велимира Хлебникова «Берегу своих рыбок // В ладонях Сослоненных» из поэмы «Крымское», опубликованной в футуристическом альманахе «Садок судей», а в концовке стихотворения «вселенная — место глухое» — перекличку с финалом «Облака в штанах» Маяковского: «…Глухо / Вселенная спит, / положив на лапу / С клещами звезд громадное ухо», за которым, в свою очередь, проступает и начало лермонтовского «Выхожу один я на дорогу…» с изображением одиночества человека во вселенной, где разговаривают звезды. Петер Йенсен видит в тексте Пастернака одновременно и продолжение стихотворения «Это утро, радость эта…» А. Фета, где «определение» весны дается в такой же форме анафорических повторов «Это — … Это — …», причем, как и у Пастернака, среди определений появляются «свист», «лист», птичьи «дробь» и «трели» (у Пастернака «двух соловьев поединок»). В итоге Йенсен приходит к заключению, что в стихотворении закодированы фрагменты поэзии Маяковского, Хлебникова, заглавий футуристических публикаций и ключевые слова их манифестов.

Сусанна Витт вслед за наблюдением Петера Йенсена предлагает в соседнем стихотворении «Определение творчества» также выделить отзвуки современной поэзии; в частности, строку «соловьем над лозою Изольды» прочесть как закодированную отсылку одновременно и к Владимиру Соловьеву, и к заглавию книги «Вертоградари над лозами» Сергея Боброва, соратника Пастернака по футуристической группе «Центрифуга»[1127].

В своей работе «Пастернак и Верлен» И. Ю. Подгаецкая связывает «Определение поэзии» со стихотворением Верлена «C’est l’extase langoreuse», одновременно подчеркивая, что тем самым Пастернак присоединяется в своем тексте к целой традиции европейской поэзии, где «в свернутом виде» сохраняется «память о предшествующих ему тематически родственных текстах»[1128]. Таким образом, опять «определение» Пастернака становится одновременно и обозначением источников поэзии, и обозначением поэзии как таковой.

Представляется, что за «определением» Пастернака можно увидеть еще один важный мотив — мотив взаимной ревности и «глухоты» поэтов друг к другу. Соответственно, «двух соловьев поединок», «свист» и «вселенная — место глухое», а также еще несколько ключевых образов этого текста можно понять и как обозначение взаимной «тайной враждебности» (по выражению Блока) поэтов.

Одним из ярчайших эпизодов истории русской поэзии конца XIX века стали рецензии Владимира Соловьева на первые три сборника «Русские символисты», которые издавал Валерий Брюсов со своими единомышленниками.

Три рецензии Соловьева появились в 1895–1896 годах, причем последняя завершалась тремя пародиями на символистские тексты. Эти пародии представляли собой своеобразный образец состязания с младшими поэтами.

Первая рецензия начиналась с оценки единственного достоинства сборника — краткости:

Эта тетрадка имеет несомненные достоинства: она не отягощает читателя своими размерами и отчасти увеселяет своим содержанием.[1129]

Далее, процитировав стихотворение Брюсова «Гаснут розовые краски…», Соловьев язвительно замечал:

В словах: «созвучий розы на куртинах пустоты» и «окна снов бессвязных» можно видеть хотя и символическое, но довольно верное определение этого рода поэзии.[1130]

(Отметим пока наличие слова «грядки» — синоним «куртин» в стихотворении Пастернака.)

Больше всего Брюсову досталось от критика за стихотворение «Золотистые феи», в котором Соловьев нашел описание нескромного подглядывания за происходящим в женских купальнях:

Другого рода возражение имею я против следующего «заключения» г. Валерия Брюсова:

Золотистые феи В атласном саду! Когда я найду Ледяные аллеи? Влюбленных наяд Серебристые всплески, Где ревнивые доски Вам путь заградят, Непонятные вазы Огнем озаряя, Застыла заря Над полетом фантазий. За мраком завес Погребальные урны, И не ждет свод лазурный Обманчивых звезд.

Несмотря на «ледяные аллеи в атласном саду», сюжет этих стихов столько же ясен, сколько и предосудителен. Увлекаемый «полетом фантазий», автор засматривался в дощатые купальни, где купались лица женского пола, которых он называет «феями» и «наядами». Но можно ли пышными словами загладить поступки гнусные? И вот к чему в заключение приводит символизм! Будем надеяться по крайней мере, что «ревнивые доски» оказались на высоте своего призвания. В противном случае «золотистым феям» оставалось бы только окатить нескромного символиста из тех «непонятных ваз», которые в просторечии называются шайками и употребляются в купальнях для омовения ног.

В заключение Соловьев заявлял, что подобные стихи практически не оставляют надежд на достижение автором когда-нибудь совершенства в поэзии:

Общего суждения о г. Валерии Брюсове нельзя произнести, не зная его возраста. Если ему не более 14 лет, то из него может выйти порядочный стихотворец, а может и ничего не выйти. Если же это человек взрослый, то, конечно, всякие литературные надежды неуместны.[1131]

Насмешки Соловьева были продолжены и в рецензии на второй сборник, в котором он также не забыл отметить его малостраничность. Критик отказывался видеть в символизме «поэзию намеков», о чем, защищаясь от нападок, писал сам Брюсов. Соловьев же иронически недоумевал:

Стихотворение, «Я жду», почти все состоит из повторения двух стихов: «Сердце звонкое бьется в груди» и «Милый друг, приходи, приходи!»

Что тут неясного, какие тут намеки? Скорее можно здесь заметить излишнее стремление к ясности, ибо поэт поясняет, что сердце бьется в груди, — чтобы кто-нибудь не подумал, что оно бьется в голове или в брюшной полости.[1132]

Затем он возвращался к сюжету о купальнях:

Г. Валерий Брюсов, тот самый, который в первом выпуске «русских символистов» описывал свое предосудительное заглядывание в дамские купальни, ныне изображает свое собственное купанье. Это, конечно, не беда; но плохо то, что о своем купанье г. Брюсов говорит такими словами, которые ясно, без всяких намеков, показывают не вполне нормальное настроение автора. Мы предупреждали его, что потворство низменным страстям, хотя бы и под личиной символизма, не приведет к добру. Увы! наши предчувствия сбылись раньше ожидания! Посудите сами:

В серебряной пыли полуночная влага Пленяет отдыхом усталые мечты, И в зыбкой тишине речного саркофага Великий человек не слышит клеветы.

Называть реку саркофагом, а себя великим человеком — есть совершенно ясный признак (а не намек только) болезненного состояния.[1133]

Третья рецензия начиналась издевательской полемикой с Брюсовым, который писал о намеренном искажении Соловьевым смысла символистских стихов:

Но по обвинению меня в злоумышленном искажении смысла стихотворений г. Брюсова и Ко я, Власий Семенов, имею объяснить, что если бы даже я был одушевлен самою адскою злобою, то все-таки мне было бы невозможно исказить смысл этих стихотворений — по совершенному отсутствию в них всякого смысла. Своим новым выпуском гг. символисты поставили дело вне всяких сомнений. Ну, пусть кто-нибудь попробует исказить смысл такого произведения:

Тень несозданных созданий Колыхается во сне…

<…> Должно заметить, что одно стихотворение в этом сборнике имеет несомненный и ясный смысл. Оно очень коротко, — всего одна строчка:

О, закрой свои бледные ноги.

Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: «ибо иначе простудишься», но и без этого совет г. Брюсова, обращенный, очевидно, к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы, не только русской, но и иностранной.[1134]

Насмешки из рецензий Владимира Соловьева в 1916–1917 годах могли вспомниться Пастернаку, поскольку в середине 1910-х расклад сил в литературной жизни сменился, и точно так же, как за двадцать лет до этого Соловьев смеялся над Брюсовым и символистами, теперь сам Брюсов в нескольких статьях откровенно насмешливо отзывался о футуристах, образы из поэзии которых обыграны в «Определении поэзии» и «Определении творчества».

В статье «Новые течения в русской поэзии: Футуристы», опубликованной в «Русской мысли» (1913, № 3), мэтр символизма, прямо как когда-то Соловьев, смеялся и над «тонкостью» книжек своих младших современников («московские футуристы также издали ряд тоненьких брошюр»), и над тем, что они лишь повторяют своих европейских предшественников («лишь повторяют положения манифестов Маринетти… И наш футуризм не избежал общего закона, которому подчиняются все новые движения русской литературы: они лишь повторяют, с опозданием на несколько лет, сходные движения литературы западной…»)[1135]. Подобным образом Соловьев упрекал символистов в подражании Метерлинку и другим европейским авторам.

Но, вероятно, еще больше напомнить о сходстве Брюсова со своим былым критиком Пастернаку могла его статья «Здравого смысла тартарары», перекликающаяся с соловьевскими «Тремя разговорами о войне, прогрессе и конце всемирной истории». Построена статья была, как и у Соловьева, в виде серии реплик (у Брюсова — серии реплик о футуризме), которыми обмениваются между собой Неистовый и Умеренный критики, Поэт-символист, Поэт-Футурист и Историк литературы. Причем брюсовский историк впрямую употребляет «заглавие» будущего стихотворения Пастернака: «Я, например, как это ни странно в мои годы, готов принять определение поэзии, данное господином футуристом»[1136]. Обсуждая стихи, участники брюсовских «разговоров», как прежде в рецензиях Соловьева, ставят под сомнение какой бы то ни было смысл поэтических сочинений футуристов:

Символист. — Этим вы всего менее достигаете своей цели. Не трудно насочинять многие сотни новых слов, особенно пользуясь вашим методом, т. е. не справляясь с правилами языка, заложенными в самом духе народа. Но то будут все слова мертвые. Именно потому, что с ними не ассоциируется никаких представлений, они ничего и не говорят нам. Такими словами не только не возможно «создать душу», как вы изволите претендовать, но даже и намекнуть на что-либо. В конце-концов, это даже не слова, а только буквы, напечатанные на бумаге в некотором порядке.

Футурист (несколько непоследовательно). — А что же, если и буквы! Разве из букв нельзя создать поэзии? В последнем счете, слова, конечно, — буквы, и если поэзия — искусство слов, то она и искусство букв! Вот изумительные стихи одного из футуристов. (Декламирует.)

ВЫСОТЫ[1137] (Вселенский язык)        е у ю        и а о        о а        о а е е и е я        о а        е у и е и        и е е        и и ы и е и и ы

Это стихотворение одинаково много скажет каждому читателю, кем бы он ни был, образованным или не образованным, русским или китайцем, — стихотворение истинно вселенского языка!

Символист. — Простите, пожалуйста. Позволите, разобрать это стихотворение, — господина Крученых, если не ошибаюсь. Чем же оно что-нибудь скажет читателю? Если формой букв, то согласитесь, это будет уже не поэзия, а графика или живопись. Если сокровенным значением гласных, которое вы, по-видимому, предполагаете, то имейте в виду, что в каждом языке гласные произносятся по-разному. Немец иначе произносит е, чем француз, тем более чем русский; итальянец никогда не произнесет нашего и и т. д. Если, наконец, звуками, при декламации, то звуки эти будут зависеть от тембра голоса чтеца. Каждый читатель прочтет это «стихотворение» по-своему. Таким образом оно для каждого будет разным. И господин Крученых решительно не может предугадать, как воспримет эти его стихи тот или другой читатель, иначе говоря, автор сам не знает, что именно он написал. Если вы это называете «вселенским языком», то я не знаю, что же называть «языком во всей вселенной непонятным».

Футурист. — Весьма легко все отрицать…

Неистовый. — Как, например, вы — всю прошлую поэзию.

Футурист (не обращая внимания). — …и нарочно делать вид, что ничего не понимаешь. Ну, а что, если мы примем во внимание все эти, по вашему выражению, ассоциирующиеся со словом представления и все же будем творить поэзию слов? Если мы учтем в словах их звук и все, что на них насело за эти проклятые тысячелетия? Если мы будет создавать наши новые слова так, чтобы их составные части давали вам столь вам любезные ассоциации? Тогда признаете ли вы, что футуризм — единственная истинная поэзия, а все остальное — подделка и передержка?

Символист. — Тогда футуристы станут символистами. Может быть, вы видоизмените несколько нашу поэзию, — все в мире должно эволюционировать, — но в сущности то будет новая стадия того же символизма. И я верю, надеюсь, что так оно и будет.

Футурист. — Нет, так-то и не будет!

Неистовый. — Не будет потому, что через год от всего вашего скандального футуризма ничего не останется.[1138]

Обратим внимание еще и на то, что предметом разговора персонажей Брюсова становится не только «определение поэзии», но и — напоминающий о строчке «вселенная — место глухое» — вселенский язык.

Подводя итог, осмелимся предположить, что «глухота вселенной», будучи частью «определения поэзии», может прочитываться у Пастернака как наименование взаимной глухоты поэтов: Соловьева к Брюсову, а Брюсова — к футуристам. В то же время поэты могут вступать, как Соловьев в своих пародиях, в поэтическое состязание — «двух соловьев поединок» (если это предположение верно, то связь фамилии поэта и критика с соловьями здесь также не случайна). Продолжением состязания отчасти на «языке Соловьева» оказывается и статья Брюсова «Здравого смысла тартарары». О наиболее язвительных нападках Соловьева, связанных с подглядыванием в купальни, возможно, напоминают пастернаковские «купаленные доньи», сами же язвительные рецензии легко обозначить как «свист» («круто налившийся свист»), а к взаимным насмешкам могут отсылать слова «к лицу б хохотать».

То есть Пастернак определяет поэзию уже не только через ее источник и не просто как тексты отдельных стихотворцев, но и как особенности отношений между поэтами.

К. Поливанов (Москва)

Из комментария к поэме А. С. Пушкина «Граф Нулин»: Реалии бытовой культуры

Поэма «Граф Нулин», написанная А. С. Пушкиным в декабре 1825 года в Михайловском, — произведение, отмеченное неочевидной, иронически скрытой содержательной сложностью, заключающее в себе, несмотря на сжатость объема и простоту внешней фабулы, неоспоримо значительные комплексы художественных традиций, философских идей, культурно-исторических свидетельств.

Художественная природа «Графа Нулина» соединяет несколько линий литературной генеалогии, классических и романтических. Рассматривая эту литературную родословную поэмы, следует, в частности, отдать должное наблюдениям В. М. Жирмунского, который в своей известной книге «Байрон и Пушкин. Из истории романтической поэмы» (1924) обратил внимание на «вторую стадию байронических влияний в творчестве Пушкина»[1139]. Именно с ней, с этой «второй стадией» пушкинского байронизма, исследователь связывал поэтические формы «комической поэмы» Пушкина, явившейся своеобразной альтернативой лирической патетике его романтических «южных поэм».

Вместо обычной повышенной эмоциональной окраски, — писал ученый о характере «второго» влияния Байрона на пушкинское творчество, — лирической эмфазы, патетической риторики тех произведений, которые пленили молодого Пушкина, появляется более непринужденный разговорный тон, окрашенный свободным ироническим отношением к героям и к самой теме рассказа; традиционный романический сюжет неожиданно появляется в комическом освещении или даже пародийной трактовке, из условно-поэтической обстановки переносится в повседневное бытовое окружение, наделяется тривиальными подробностями, намеренно разрушающими его романтическую окраску <…> С тем вместе расширяется круг поэтических тем намеренным включением бытовой повседневности, комических и тривиальных подробностей современной жизни…[1140]

Основанием для сближения «Графа Нулина» с обозначенными здесь путями развития байроновской поэзии становится то обстоятельство, что это произведение, последовавшее в творчестве Пушкина за «южными поэмами», заняло в нем такое эволюционное место, которое во многом аналогично месту «комической поэмы» «Беппо» («Верро, a Venetian story», 1817–1818) в творчестве Байрона — это сочинение Байрона последовало за его «восточными поэмами». Неслучайно именно с поэмой «Беппо» соотносил «Графа Нулина» сам Пушкин в эпистолярных автокомментариях 1820-х годов. «…В собрании же моих поэм для новинки поместим мы другую повесть в роде Верро, которая у меня в запасе»[1141], — таково первое сообщение поэта о существовании новорожденной поэмы в письме к П. А. Плетневу от 7 (?) марта 1826 года.

Обновленный байронизм, с его свободным повествовательным тоном, ироническим отношением автора к сюжету и персонажам, прозаической детализацией бытовой обстановки, дает себя знать в различных художественных слагаемых «Графа Нулина», но особенным образом — в одном из слоев поэтического содержания произведения. Этот слой включает в себя большой массив культурно-бытовых реалий 1820-х годов, мозаику характерных подробностей усадебного, охотничьего, модного обихода и повседневности этого времени. Если своей историософской проблематикой «Граф Нулин» входит в «годуновский» круг пушкинских произведений 1820-х годов[1142], то этим культурно-бытовым калейдоскопом с несомненностью примыкает к кругу «онегинскому», к поэтическим мотивам и микромотивам «романа в стихах». Творческие отражения «Беппо» в «Графе Нулине», по-видимому, являются своеобразными параллелями отражениям байроновской стихотворной эпопеи «Дон Жуан» («Don Juan», 1819–1824) в «Евгении Онегине». Это значит, что и вся традиция иронической, а подчас и комической поэтизации будничного бытового предметного ряда, в которой историки литературы нередко усматривали предвестие реализма, знаменовала не столько собственно реалистические начинания литературы, сколько последовательное, хотя и не вполне признанное в этом своем качестве развитие романтической поэтики. Тенденция получила, как известно, одно из крайних выражений в тех стихах «Графа Нулина», которые живописали деревенское окружение героини:

…Но скоро как-то развлеклась Перед окном возникшей дракой Козла с дворовою собакой И ею тихо занялась. Кругом мальчишки хохотали. Меж тем печально, под окном, Индейки с криком выступали Вослед за мокрым петухом, Три утки полоскались в луже, Шла баба через грязный двор Белье повесить на забор, Погода становилась хуже — Казалось, снег идти хотел… (V, 5)

Эта поэтическая живопись, «фламандской школы пестрый сор», по позднейшему пушкинскому определению, получила резкое осуждение в современной поэту критике. «Экс-студент Никодим Надоумко», под маской которого выступал в печати Н. И. Надеждин, резонерствовал:

Светлый Божий мир сотворен не для того, чтобы мы им брезговали и ругались, а для того, чтобы им любоваться и наслаждаться! Вам не запрещается, конечно, и оттенять ваши эскизы, по примеру великой первохудожницы — Природы; но не забывайте, однако, что изящество картин составляется из светло-тени, а не из одной только тени мутной и грязной! Так точно и поступали все великие поэты-художники!., все великие классики и, если угодно, романтики!..[1143]

По поводу же «фламандского» эпизода в «Графе Нулине» критик предавался форсированной иронии:

Но превосходнейшее chef-d’oeuvre сей прелестной галереи есть панорама сельской или, лучше, дворовой природы, раскинутая магическим ковром пред глазами Натальи Павловны, героини повести <…> Здесь изображена Природа во всей наготе своей — a la antique. Жаль только, что сия мастерская картина не совсем дописана. Неужели в широкой раме черного барского двора не уместились бы две-три хавроньи, кои, разметавшись по-султански на пышных диванах топучей грязи, в блаженном самодовольствии и совершенно эпикурейской беззаботности о всем окружающем их, могли бы даже сообщить нечто занимательное изображенному зрелищу?.. Почему поэт, представляя бабу, идущую развешивать белье через грязный двор, уклонился несколько от верности, позабыв изобразить, как она, со всем деревенским жеманством, приподымала выстроченный подол своей пестрой понявы,

                                            Чтобы ей воскрилий Не омочить усыпленною грязного моря волною?..[1144]

Утрируя описательные мотивы Пушкина, Надеждин едва ли был прав, видя в них факт разрыва с эстетическими вкусами романтиков. В этой концентрации прозаизмов обнаруживало себя все то же романтическое преодоление классической эстетической нормы, классического канона «благородной простоты и спокойного величия», если вспомнить один из девизов классицизма в чеканной формулировке И.-И. Винкельмана, которое в «южных поэмах» выступало в ином виде — в форме поэтизирования экзотической природы и экзотической этнографии, а также и в углублениях в противоречивую и парадоксальную психологию такого неклассического антропологического типа, как романтический индивидуалист.

Поэтическое освоение и даже своего рода поэтическая каталогизация культурно-бытовых реалий современности в «Графе Нулине» составляет не просто компонент поэтики — этот компонент акцентирован, в отдельных местах избыточен и демонстративен.

Сказать ли вам, кто он таков? Граф Нулин из чужих краев, Где промотал он в вихре моды Свои грядущие доходы. Себя казать, как чудный зверь, В Петрополь едет он теперь С запасом фраков и жилетов, Шляп, вееров, плащей, корсетов, Булавок, запонок, лорнетов, Цветных платков, чулков a jour, С ужасной книжкою Гизота, С тетрадью злых карикатур, С романом новым Вальтер-Скотта, С bons-mots парижского двора, С последней песней Беранжера, С мотивами Россини, Пера, Et cetera, et cetera. (V, 6–7)

Достаточно взглянуть на описание багажа пушкинского героя, чтобы оценить принципиальность вещных рядов в поэтике «Графа Нулина». В этих перечнях — а сам прием назывных перечислений не был чужд поэтическому синтаксису Пушкина и в данном случае близко подходил к эффекту комического нагромождения — упомянуты наиболее необходимые предметы из гардероба щеголей. Периодическая печать середины 1820-х годов наполняет эти перечни конкретизирующим содержанием, подтверждая вместе с тем их историческую достоверность. Приведем ряд модных журнальных корреспонденций 1825 года (выделяя курсивом слова, соответствующие пушкинским).

«Фиолетовый фрак с бархатным воротником, бархатный жилет цветом à la Valliere с золотыми цветочками, еще жилет из белого пике, панталоны из черного казимира, чулки со стрелками, башмаки с золотыми пряжками, бриллиантовая булавка на галстухе, сложенном маленькими складками, — вот как должен быть одет по-модному мужчина, который делает визиты в новый год!»[1145] — «Щеголи носят три жилета вдруг: один черный бархатный, на нем красный, наконец, сверх обоих — суконный или казимировый черного цвета»[1146]. — «В большом наряде щеголи носят жилеты из материи провивной золотом или серебром»[1147]. — «Мужские шляпы имеют низкие тульи, сжатые кверху и широкие книзу, поля широкие»[1148]. — «Веера в страшной моде: обыкновенно дамы носят их за поясом»[1149]. — «Вееры делаются ныне не из бумаги, а из тончайшей кожи; верхняя часть ручки имеет вид лопатки»[1150]. — «С подзорной трубкой или лорнетом можно расстаться в спектакле, положив на перилы ложи, но даме не позволено ни на минуту покинуть своего веера»[1151]. — «Модный плащ, если щеголь едет в <…> фаэтоне, должен быть так обширен, чтобы занял весь экипаж и воротники его висели назади. Такие плащи подбивают бархатом синим…»[1152]. — «Для застегивания плоских узлов в утренних галстуках щеголи носят булавки, на которых изображена из финифти горлица на миртовой ветке»[1153]. — «Щеголи разделились на три партии в рассуждении булавок, которыми закалывают галстух: одни носят булавки с совой, другие с самыми крошечными цветочками, сделанными из крашеного батиста, но третья и многочисленнейшая партия предпочла булавки à la Jocko, с изображением обезьяны»[1154]. — «Рукава сюртука или фрака должны быть так расположены, чтобы видны были немного рукава рубашки, застегнутые запонками с брильянтом»[1155]. — «Щеголи носят поутру шейные платки с черными и красными полосами»[1156]. — «Щеголи по утрам повязывают шею кисейною косынкою, голубою, цвета желтой серы и лиловою, с крапинками черными, голубыми или зелеными»[1157]. — «В спектакле было много щегольских нарядов <…> Многие щеголи в коротком нижнем платье и парижских чулках, чрезвычайно редких, с прозрачными стрелками…»[1158].

Героиня поэмы, Наталья Павловна, завидев сломавшуюся коляску графа Нулина, «спешит // Взбить пышный локон, шаль накинуть»; это также встречает документальные подтверждения в источниках эпохи. Шаль, появившаяся в модном женском гардеробе в самом начале XIX века, не выходила из моды вплоть до середины столетия. Достоверное свидетельство о распространении шалей находится в письме жившей в России в 1803–1808 годах ирландской путешественницы Марты Вильмот к матери от 20 декабря 1803 года: «Все носят шали, они в большой моде, и чем их больше, тем больше вас уважают. У меня — шесть. Нужно сказать, мода эта чрезвычайно удобна. Шали бывают огромными (даже в три человеческих роста), один конец ее обертывается вокруг руки, другой — спускается до земли»[1159]. В 1825 году журнал «Московский телеграф», рекомендаций которого по части моды придерживалась героиня пушкинской поэмы (см. ст. 165: «Мы получаем Телеграф»), по-прежнему советовал своим читательницам носить шали: «Кашемирские шали, квадратные и шарфообразные, в большой моде. Цвет сих последних белый или пестрый; но края всегда бывают превосходнейшей работы, цветов различных, и на краях тканый борт, который дает цену всей шали, смотря по изяществу работы. Такая шаль видом походит на шелковую, но легче, и делается из драгоценной шерсти тибетских коз. <…> Шелковые шахматные шали (с разноцветными квадратами, как на шахматной доске) в моде для утренних прогулок в экипажах. Вид их странен от того, что квадраты очень велики»[1160].

В том же эпизоде поэмы, в котором граф Нулин оценивает наряд Натальи Павловны, между героями происходит красноречивый разговор:

«Как тальи носят?» — Очень низко, Почти до… вот по этих пор. Позвольте видеть ваш убор… Так… рюши, банты… здесь узор… Все это к моде очень близко. — «Мы получаем Телеграф». (V, 7)

Разговор этот и в своей комической «запинке» содержит типические черты пушкинского времени, быта и культуры пушкинской поры. Снижение линии талии изменило силуэт женского костюма именно в первой половине 1820-х годов. Сравнительно с поясами под грудью, распространившимися после Французской революции как черта ее эстетического уклона к античным формам, низкая талия выглядела как довольно значительная новация в одежде, воспринималась в свете романтического перехода от условности к естественности.

Строка «Так… рюши, банты… здесь узор…» также отражала в себе вкусы эпохи. Рюши — отделка женского платья, присборенная полоса ткани или тесьма, сложенная складками. Обилие мелкой отделки на женской одежде также входит в моду около этого времени, контрастируя с гладкими или сдержанно декоративными поверхностями одежд и тканей предшествующей поры. Об этом свидетельствуют модные рекомендации и картинки, которые в 1825 году печатались в конце каждого номера журнала «Московский телеграф», упомянутого именно здесь, а равно и в других изданиях. «Почти все платья имеют высокие гарнировки до самых колен, в пять или шесть складок…»[1161]. — «Белое муслиновое платье, гарнированное шестью рядами de doubles rushes, плотно лежащих один к другому, из тюля»[1162]. — «Блузы украшаются нарядным шитьем… внизу выложены тремя воланами, не только вышитыми, но еще и обшитыми кружевом»[1163]. — «На танцевальных платьях, кроме уборки внизу, пришиваются волнистые полосы от самого пояса вправо до самой уборки внизу»[1164].

Такого рода поэтизация бытовых мелочей эпохи имеет у Пушкина аналогии только в романе «Евгений Онегин», над которым поэт трудится в это же время, — мелочи бесконечны и в высшей степени характерны. Когда герой пробирается по ночному дому в спальню героини, автор замечает:

             …Вот он подходит К заветной двери и слегка Жмет ручку медную замка… (V, 10).

Это, между прочим, тоже признак модного дома. В январе 1825 года «Московский телеграф» сообщал: «Медь заменяет ныне железо во всех приборах к дверям. В новых домах везде замки медные»[1165].

Важно отметить, что собственно бытовые подробности, подробности моды и предметного обихода, в том орнаменте повседневности, который удается создать поэту, органично переплетены с деталями и приметами обихода культурного — литературного, театрального, музыкального.

«Какой писатель нынче в моде?» — Все d’Arlincourt и Ламартин. — (V, 7).

Эти мотивы беседы Натальи Павловны и графа Нулина знаменательны тем, что вводят два литературных имени, которые были, с одной стороны, окружены ореолом популярности, а с другой, вызывали устойчивое неприятие и отторжение Пушкина. Альфонс Ламартин, в значительной степени олицетворявший в 1820-е годы достижения французского романтизма в лирике, сдерживал интерес Пушкина религиозным и даже набожным колоритом своей поэзии. Что же касается Шарля-Виктора д’Арленкура, французского романиста, одного из вульгаризаторов так называемого «христианского романтизма», то симпатия графа Нулина к этому писателю есть уже его характеристика как поклонника возникающей массовой культуры. Упоминание имени д’Арленкура в «Графе Нулине» — единственное у Пушкина. Творчество этого писателя не выходило за рамки коммерческой беллетристики, мода на д’Арленкура была фактически не столько литературной, сколько бытовой, подобной модам на одежду и сувениры. Об этом не раз сообщалось в модных рубриках русских журналов. «Первое издание нового романа д’Арленкура L’Etrangère уже раскуплено и второе печатается. Давно уже назвали д’Арленкура автором для изданий. Мы упоминали, что модистки готовят башмаки, токи и цвет à l’Etrangère»[1166]. — «О новом романе д’Арленкура писали в русских журналах подробно. Мы прибавим, что, несмотря на критики, роман этот сделался любимцем публики, как и все прежние сочинения д’Арленкура. Даже выдумали новый переплет для него: две хрустальные дощечки вделывают по обеим сторонам книги, и под ними помещают портреты автора и героини романа»[1167].

Заключим наш экскурс примечанием к появлению «шпица» в сюжете поэмы. Когда посрамленный герой покидает спальню героини, его неосторожные движения вызывают лай собаки:

Но шпиц косматый, вдруг залая, Прервал Параши крепкой сон… (V, 11).

«Шпиц» заслуживает комментария как порода декоративных комнатных собак, распространенная в домашнем дворянском быту по преимуществу в 1820–1830-е годы. Это находит соответствие в III действии комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (1821–1824), в реплике Молчалина, обращенной к Хлестовой:

Ваш шпиц — прелестный шпиц; не более наперстка; Я гладил все его; как шелковая шерстка![1168]

В 1852 году в Петербурге под криптонимом М.А.В. была издана книга «О комнатных дамских собачках», где шпицы описывались в качестве реликвий минувших десятилетий:

Порода собачек, именуемых шпицами, в нынешнее время почти вся исчезла, тогда как лет двадцать тому назад была в большой моде у дам <…> Лучшими шпицами считались те, которые, имея умеренную длину корпуса, были поставлены на высоких тонких ногах; притом чтоб шерсть на них была мягкая и длинная, глаза черные навыкате, шерсть одинакового цвета без всяких пятен; мордочки ценились по остроте их и умеренной длине, уши хорошей породы шпицев должны быть стрелками подняты кверху и притом чтоб не были очень большие. Шпицы были почти все белой шерсти, хотя, впрочем, случалось видеть и черных. <…> Многие из комнатных собачек по своей верности к дому, где живут их владетели, бывают столь строги к чужим посетителям, что тотчас лаем своим дают знать не только о лицах, вовсе не бывалых в доме, но и о тех, которые даже часто вхожи в дом.[1169]

Хрестоматийная критическая формула «энциклопедия русской жизни»[1170], созданная В. Г. Белинским для характеристики главного памятника пушкинской поэзии, гораздо менее метафорична и намного более буквальна, чем об этом можно было думать еще в недавнем прошлом.

Ю. М. Прозоров (Санкт-Петербург)

К социологии инскрипта[**]

Авторская дарственная надпись на книге[1172], которая играет столь большую роль в литературном быту, очень редко становится предметом исследовательского внимания.

Инскрипты интенсивно публикуются[1173], нередко используются как важный источник информации о конкретной книге (уточнение времени выхода из печати, подлинная фамилия автора издания, вышедшего под псевдонимом, и т. п.) и ее авторе (круг его знакомств, характер взаимоотношений с адресатом надписи, время пребывания в том или ином месте и т. д.). Однако специальных работ об этом литературно-бытовом жанре — его поэтике, этикете, социокультурных функциях и т. п. — на русском языке, по сути дела, нет. Работы на данную тему представляют собой либо лирические библиофильские эссе[1174], либо предисловия к публикациям инскриптов, как правило, также не отличающиеся особой аналитикой[1175], либо тезисное обозначение возможных тем для исследования[1176].

При этом инскрипт рассматривается в «романтическом» ключе — как некоторое уникальное послание художника конкретному лицу, как изолированный акт. Например, Л. Озеров пишет об инскрипте: «Автору хотелось сохранить тепло руки на книге, как бы отчуждающей его от рукописи»; «Надпись — личная историческая зарубка на книге»[1177]. Е. И. Яцунок также полагает, что автор «как бы согревает вернувшееся ему в тираже собственное творчество, вновь авторизует его»[1178]. Для О. Д. Голубевой автографы на книгах — «микрописьма, обращенные к друзьям и знакомым»[1179]. Иным представляется инскрипт взгляду социолога литературы, изучающего социальное взаимодействие в рамках института литературы и в каждом компоненте литературной системы и в каждом артефакте этой сферы усматривающего прежде всего воплощение подобного взаимодействия.

При таком подходе инскрипт является весьма перспективным материалом для изучения, поскольку содержит это взаимодействие в явно выраженной форме.

Ниже мы хотели бы предложить конспективное изложение социологической трактовки инскрипта. Материалом дня статьи явились инскрипты литераторов второй половины XIX — начала XX века[1180]; для предыдущего и последующего периодов существования русской литературы характерны, на наш взгляд, те же закономерности, но с некоторыми особенностями, о которых пойдет речь в заключении.

Начнем с проблематизации некоторых положений об инскрипте, которые считаются аксиоматическими.

Прежде всего рассмотрим — для кого пишется инскрипт. Принято считать, что ответ самоочевиден: для адресата, дня того, кому дарится книга. Например, Е. И. Яцунок утверждает, что «автограф сопровождает личный (не адресованный читателям) контакт двух людей, он направлен только определенному лицу»[1181]; В. Я. Мордерер и А. Е. Парнис также пишут: «Тиражированная книга обращена к широкому читателю — каждый ее экземпляр с надписью как бы „вторично авторизуется“ и почти всегда получает точный и с точки зрения автора глубоко осмысленный адрес» (блок, с. 5–6). Однако обратим внимание, что в инскрипте тот, кому дарится книга, как правило, указывается в полной форме, с фамилией. Вот, например, несколько инскриптов Блока: «Дорогому Валерию Яковлевичу Брюсову на добрую память», «Николаю Петровичу Ге от любящего автора» (Блок, с. 40, 45)[1182]. Но адресат прекрасно знает, что книгу дарят ему, и указание на того, кому дарится книга, могло бы вообще отсутствовать или даваться только в форме имени и отчества. Зачем же указывается фамилия? Ведь в письмах, действительно обращенных к конкретному адресату, проставляются только имя и отчество (или одно имя, или указание на родственную связь). И нельзя сказать, что подобные инскрипты не пишутся. Например, среди инскриптов Блока есть и такие: «Любе» (Л. Д. Блок), «тете» (М. А. Бекетовой), «Милому, нежно любимому брату Боре» (Андрею Белому), «Зинаиде Николаевич — от любящего автора» (З. Н. Гиппиус) (Блок, с. 38, 34, 35, 49) и т. п. Ср.: «Мушке Певучей. К. Бальмонт»; «Кате — память солнечных дней в Баньках. К. Бальмонт», «Танику — Волчище» (В. В. Маяковский), «Сергею. Пусть твое будет с тобой!» (В. В. Розанов) (Богомолов, с. 377, 387, 392). Но число подобных инскриптов невелико; например, в весьма репрезентативной подборке инскриптов Блока (около 400) число инскриптов, не содержащих фамилию адресата, составляет, по нашим подсчетам, лишь чуть более 10 %, и написаны они на книгах, подаренных родственникам или самым близким людям. О чем это говорит? На наш взгляд — о том, что инскрипт обычно пишется не только для того человека, которому дарится книга, но и для других, для потенциальных читателей, которым пожелает показать книгу с инскриптом ее владелец или которым текст с надписью станет доступен после смерти адресата. Инскрипты объективируют существующие отношения, делают их публичными и тем самым закрепляют их. Сам акт надписания книги уже указывает, что надпись обращена к публичности, представлена взгляду обобщенного третьего (неважно, прочтет ее кто-то в реальности или нет). В этом плане потенциально публичны даже самые интимные и краткие надписи. (Иначе зачем писать на книге «Маме», ведь она прекрасно знает, что книга подарена ей, и знает, кто подарил ее. А лаконичность здесь отнюдь не означает, что надпись чисто функциональна; просто отношения с матерью носят столь глубокий и всеобъемлющий характер, что никакая детализация, никакие конкретные слова тут не нужны.) Поэтому, как мне представляется, А.А. Блок проявлял непоследовательность, когда, как отмечают В. Я. Мордерер и А. Е. Парнис, «протестовал против оглашения некоторых своих надписей» на книгах, подаренных самым близким людям, как произошло с инскриптом М. И. Бенкендорф (Блок, с. 36).

Приведем еще несколько примеров, подтверждающих вывод об обращенности инскрипта к потенциальному Другому. Блок пишет на втором издании «Двенадцати»: «Николаю Эрнестовичу Радлову, автору заглавных букв — с искренним приветом — Александр Блок» (Блок, с. 116). Но ведь тот факт, что Радлов нарисовал заглавные буквы в этой книге, адресату надписи прекрасно известен, Блок отмечает это для других. Или он пишет: «Дорогому Тимофею Ивановичу Бережному, славному устроителю „вечера Александра Блока и Корнея Чуковского“ в Большом Драматическом театре 25 апреля 1921 года от душевно преданного и благодарного автора» (Блок, с. 37). Можно подумать, будто Бережной не знает, что это именно он и именно в этот день устроил данный вечер! Ср.: «Другу детства, товарищу по гимназии, ныне артисту Александру Леонидовичу Вишневскому от Антона Чехова» (Чехов, с. 270) — вся эта информация сообщается не для Вишневского, а для другого читателя, не осведомленного об этом.

Еще одно широко распространенное представление — о своеобразии инскрипта, отражении в нем индивидуальности автора и специфики его отношений с адресатом. Так, О. Ласунский полагает, что «жанр дарственной надписи не зажат в тиски формальных требований — в этом его прелесть: автор может дать простор своей фантазии и, что называется, вволю порезвиться», к «освященным многолетним опытом нормам» написания инскрипта он относит только «более или менее полное и точное указание адресата, а также фиксацию времени и места дарения»[1183]. Аналогичным образом Е. И. Яцунок утверждает, что в инскриптах отражается «своеобразие личности тех, кто дарил свои книги, и тех, кому они были предназначены»[1184]. Иванов-Разумник писал, например, что «Александр Александрович [Блок] не делал ничего незначащих, шаблонных, штампованных надписей: „на добрую память“, „глубокоуважаемому“, „с приветом“, — а если и делал, то очень редко, или малозначительным людям, или когда дарил целую серию своих книг»[1185].

Лишь Н. А. Богомолов отмечает, что «в подавляющем большинстве случаев такие надписи делаются автоматически по заранее разработанному или спонтанно возникающему в памяти шаблону», и только как отклонение от нормы «значимы отступления от шаблона, свидетельствующие о специфическом характере отношений дарящего книгу с тем, кому она преподносится» (Богомолов, с. 373). Нам именно эта точка зрения представляется верной; действительно, данный жанр весьма этикетен, и даритель обычно осуществляет выбор из сравнительно небольшого числа принятых в это время и в этой культурной среде формул.

Приведу ряд выписок из одной подборки инскриптов: «Вере Евгеньевне Гаккель на добрую память от автора» (В. А. Комаровский), «Надежде Николаевне Богоявленской на добрую память от автора» (В. Г. Короленко), «Владимиру Александровичу Шуф на добрую память. Автор» (С. Я. Надсон), «Николаю Александровичу Лейкину на добрую память от автора» (Л. И. Пальмин) «З. М. Кельсону на добрую память. В. Пяст» (Лесман, с. 114, 118, 156, 168, 180; см. также с. 23, 144, 191, 192, 206, 211). При желании число подобных инскриптов легко умножить, как и привести примеры ряда других постоянно используемых формул («с глубоким уважением» / «глубокоуважаемому» / «многоуважаемому», или «дружески» / «в знак дружбы», или «дорогому», или «с любовью» / «в знак любви» и т. п.). Только обращение к инскриптам ряда поэтов Серебряного века создает иллюзию, что дарственные надписи являются глубоко личными, а на деле подобные инскрипты составляли незначительное меньшинство, преобладали же стандартные формулы.

Изложенные наблюдения показывают, что библиофильская трактовка инскрипта, основывающаяся на материале наиболее «выигрышных» для публикации игровых и претендующих на значение литературного произведения инскриптов, скрывает его подлинный смысл. Адекватное понимание его характера и функций возможно только при анализе его в контексте использования, т. е. в контексте дарения книги, на которой он написан.

Конечно, у дарителя нередко существует внутренняя мотивация к дарению: в русском обществе писательство имеет высокий культурный статус, автор, опубликовавший нечто (особенно книгу), некоторым образом подтверждает свои права на роль человека неординарного — умного, знающего, пророка и т. д. Каждое дарение своей книги повышает общественный статус автора.

Но главная причина дарения — не в этом.

Изучение социальной функции дара М. Моссом показало его фундаментальную социальную роль в интеграции общества, причем дар, выступающий, на первый взгляд, как свободное и безвозмездное действие, по сути своей является принудительным и небескорыстным. В архаическом обществе, в котором не было экономического рынка, товарного обмена и т. д., соответствующую функцию выполняло дарение. Поставки товаров и благ «почти всегда облекались в форму подношения, великодушно вручаемого подарка, даже тогда, когда в этом жесте, сопровождающем сделку, нет ничего, кроме фикции, формальности и социального обмана, когда за этим кроются обязательность и экономический интерес». И хотя сейчас соответствующие функции выполняют прежде всего иные институты, однако «мораль и экономика подобного рода продолжают постоянно и, так сказать, подспудно функционировать и в наших обществах…»[1186]. В определенных ситуациях общество ждет от человека, что он будет дарить, и не ответить на эти ожидания — значит пренебречь общественными условностями, на что мало кто решается. И дарить нередко приходится и тем, кто человеку безразличен и даже неприятен.

В литературном сообществе существует целый ряд неписаных правил поведения, литературная этика (например: при изложении чужих мыслей, а тем более при цитировании следует указывать источник; нельзя искажать или придумывать несуществующие цитаты; нельзя использовать уже существующие псевдонимы; псевдоним может раскрыть только автор, другие могут сделать это только после его смерти и т. д.). К числу таких правил принадлежит и обычай дарить свою книгу коллегам, которые входят в круг общения, причем дарить с инскриптом; это норма взаимоотношений в литературной среде.

Определенную часть тиража новой книги (несколько десятков экземпляров) автор предназначает для подарков (кроме того, до революции со второй половины XIX века существовала еще традиция рассылки своей книги по литературным изданиям для отзыва, но в советское время она постепенно исчезла, рассылкой занимались издательства).

Не дарить книгу нельзя: это означало бы, что автор чуждается своих коллег. Не подарив книгу, он обидит или даже оскорбит того или иного литератора, который ждет от него подарка. Даря книгу коллеге, писатель показывает, что признает его права на место в литературе, считается с его мнением и оценкой, подтверждает наличие своей связи с ним и ожидает, что в литературных делах коллега будет оказывать ему содействие и признавать, в свою очередь, его литературные права. Подаренными экземплярами он помечает границы своего круга, той литературной среды, к которой принадлежит. В нее входят представители иных элементов института литературы: издатели, редакторы периодических изданий, книготорговцы, рецензенты и т. п.; представители других видов искусства, в рамках которых нередко находят иное воплощение литературные произведения, — театральные и кинематографические деятели, художники-иллюстраторы и т. п., а также коллеги-литераторы — учителя и авторитетные для автора представители литературного цеха, коллеги, равные по статусу, ученики и другие представители следующего литературного поколения.

Кроме того, любой дар предполагает отдаривание. Литератор бесплатно получает в ответ книги своих коллег. Но отдаривание идет и в иной форме (часть одариваемых книг вообще не выпускают). «Отдариться» можно хорошим отношением, положительной рецензией, положительными оценками в литературном сообществе. Это значит, что рецензент, которому подарена книга, обычно не ругает книгу или хотя бы пишет отрицательный отзыв мягче, без резких нападок.

Таким образом, дарение книги — акт этикетный, в каком-то смысле обязательный. Столь же этикетный характер носит инскрипт.

Если бы книга дарилась только для чтения, то инскрипт не был бы нужен: кем подарена книга и при каких обстоятельствах, адресат и так знает, а текстом для прочтения теперь располагает.

Конечно, в ряде случаев этикетность инскрипта уходит на второй план, когда с его помощью автор стремится решить конкретные задачи: познакомить со своей книгой определенных коллег по литературному цеху, наладить или улучшить отношения с адресатом, обеспечить положительную рецензию. Вот примеры: «Глубокоуважаемому Виктору Петровичу Буренину, на милостивый суд, от автора. Н. Карпов», «Почитаемому деду Пафнутию от уважающего автора. Удостойте добрым словом, если заслуживает, если же не заслуживает, то обругайте… молчанием. И. П. Зазулин» (Дед Пафнутий — псевдоним сотрудника «Петербургского листка» С. С. Окрейца (Рейтблат, с. 473, 471)). Или сочинитель желает добиться постановки своей пьесы. Например, пьеса дарится руководителю театра: «Дорогому Александру Александровичу Таирову в ожидании скорой встречи — на суд милостивый. Н. Евреинов»; «Многоуважаемому Федору Адамовичу Коршу, судье строгому, но справедливому, — на добрую память» (В. П. Свенцицкий (Рейтблат, с. 470, 482)) и т. п. Инскрипт может делаться даже в расчете на то, чтобы успешно пройти цензуру. Вот надписи авторов на изданиях пьес, представляемых в театральную цензуру: «Его Сиятельству г-ну Графу Головину, снисходительному цензору. От признательного автора. D-r В. Гречинский» (Рейтблат, с. 467); «Ликург был строгим законодателем, прошу Вас не судить по его законам» (Н. Базилевский на пьесе «Закон Ликурга» (М., 1934) — Сектор редких книг РГБИ).

Но основная функция инскрипта — иная. Как уже отмечалось выше, инскрипт закрепляет символичность акта дарения, вводит в него инстанцию Другого. Ведь если просто подарить книгу, об этом будут знать только двое, никаких доказательств, что данная книга — дар, не будет. Функция подавляющего большинства инскриптов — интеграция литературной системы на основе обмена знаками лояльности и фиксации статусов внутри системы.

Подарив книгу, автор уже обозначил позитивное отношение к адресату. Инскрипт должен уточнить и нюансировать это отношение. Иногда такая нюансировка дарителю не нужна (или он не хочет добавлять позитивные краски). Тогда он ограничивается обозначением дарителя и адресата (нередко фиксируются также место и время дарения), это нечто вроде поклона при встрече.

Но значительная часть надписей фиксирует соотношение в литературной иерархии. Выбирая ту или иную формулу, автор закреплял социальную дистанцию (в рамках института литературы).

Немало надписей писалось в позиции «снизу вверх», от рядового или низшего члена литературной системы мэтру, ее руководителю и т. п. Вот инскрипты на книгах, подаренных А. П. Чехову: «Писателю-колоссу — от писателя-пигмея. Антону Павловичу Чехову Иван Белоусов», «Основываясь на словах одного талантливого писателя (Ан. Пав. Чехова), что „в литературе, как и в армии, маленькие чины — необходимы“ — я позволяю себе поднести этому писателю мое плохонькое произведение, рассчитывая на его снисходительность к маленькой, детской писательнице. М. Киселева», «Антону Павловичу Чехову, знаменитому, от самого незначительного. А. Мошин», «В знак памяти и уважения маленький писателишка талантливому А. П. Чехову. В. Долгоруков», «А. П. Чехову от искренне любящей его как человека и сердечно почитающей как писателя, его „микроскопической коллеги“ Т. Щепкиной-Куперник» (Библиотека Чехова, с. 219, 241, 261, 289, 316; аналогичные инскрипты см. также на с. 258, 259, 270, 297, 312). Вариант — позиция ученичества: «Бесподобному учителю от слабого ученика. Глубокоуважаемому Антону Павловичу Чехову. Автор» (О. Волжанин (Библиотека Чехова, с. 224)), «Венценосному певцу беспримерных глубин и снежных высот Валерию Яковлевичу Брюсову с глубоким уважением и благодарностью — внимательный и всегда преданный ученик» (Блок, с. 40); «Глубокочтимому учителю Валерию Яковлевичу Брюсову. Сергей Бобров», «Валерию Брюсову — на вершины мастерства с дороги достижений» (С. Городецкий), «Глубокоуважаемому Валерию Яковлевичу Брюсову, моему учителю, с чувством неизменной любви к его творчеству. Владислав Ходасевич» (Автографы, с. 155, 254, 443).

Еще больше инскриптов пишется «по горизонтали»: равным по статусу. Вот их примеры: «Милому Ивану Алексеевичу Бунину от коллеги Антона Чехова», «Собрату по оружию (не огнестрельному — примечание для начальства), Александру Семеновичу Лазареву-Грузинскому от автора. А. Чехов», «Алексею Алексеевичу Луговому, собрату по профессии от его почитателя. А. Чехов» (Чехов, с. 268, 277, 279); «Ю. Д. Беляеву, товарищу по искусству. М. Кузмин» (Лесман, с. 121); «Александру Кусикову — моему орлиному другу по ущельям поэзии и эльборусам слов. Автор» (В. В. Каменский (Богомолов, с. 385)).

Инскрипты, написанные «сверху вниз», встречаются очень редко, поскольку так или иначе будут ставить автора в положение нескромного человека, самохвала. Чтобы снять этот акцент, автор инскрипта нередко использует иронию: «Ромаше Голике от знаменитого писателя на память о его великих делах» (А. П. Чехов (Чехов, с. 271)), «Наде, моей любимой ученице. Валерий Брюсов» (Н. Я. Брюсовой (Автографы, 179)).

Неформальные инскрипты (Бальмонта, Маяковского, Северянина, Ремизова и т. п.) значимы как «минус-прием» на фоне распространенного этикета в этом жанре; они позволяют авторам реализовать свое амплуа «поэта», или «хулигана», или «отшельника», т. е. литератора, не вписанного в литературную систему, пренебрегающего ее условностями.

И в заключение — об эволюции инскрипта (вообще-то, это тема для специальной статьи). Исторически инскрипт возник из посвятительной надписи, а делалась она вышестоящему, покровителю. Поэтому инскрипты XVIII века носили по большей части официальный характер и фиксировали в основном соотношение автора и адресата в социальной иерархии. В XIX веке инскрипт постепенно переходил от чисто социальных отношений к отношениям в сфере литературы, к культурной иерархии, иерархии талантов и внутрилитературных позиций. В XX веке все больше места в инскрипте занимают личные отношения дарителя и адресата. Но сам факт закрепления этих отношений инскриптом означает, что это лично-публичные отношения, т. е. личные отношения, имеющие публичную значимость, хотя исходно определяемые не статусом, а аффективными моментами.

А. И. Рейтблат (Москва)

К типологии русских литературных альманахов и сборников первой четверти XX века[**]

Объединив в заглавии настоящей работы понятия «литературный альманах» и «литературный сборник», мы с самого начала обозначили важный типологический признак, по которому русские альманахи отличаются от альманахов, выходивших в прошлом и выходящих в настоящее время в странах Западной Европы и в Америке. В русском языке, во всяком случае, применительно к сфере литературы и искусства, совершенно утрачено первоначальное средневековое значение слова «альманах», заимствованного из арабского «аль-мунах», первоначально — «стоянка каравана», затем, переносно, — «истории, рассказываемые во время периодических стоянок каравана». Наконец, не только в арабском, но и в других языках слово «альманах» употребляется в значении «календарь»: «свод данных или знаний, связанных с календарным циклом», — которое сохранилось в европейских языках, и особенно в английском. Конечно, рассматривая конкретные русские издания первой трети (и даже половины) XX века, можно будет, наверное, усмотреть какие-то особенности формы и содержания, отличающие тогдашние «альманахи» от просто «сборников» (или констатировать отсутствие таковых), однако в самом широком плане русские альманахи суть сборники. Что же касается альманахов английских и американских, а также французских и, в меньшей степени, немецких, то они сборниками не являются, а если и являются, то в очень специфическом плане, то есть всегда строго применительно к продукции определенного времени, как правило — года.

Начать типологическое размежевание русских и западных альманахов следует с обозначения узкого, чисто терминологического употребления названия «альманах» в западной культуре как в аспекте диахроническом, так и в аспекте синхроническом. Рассматривая диахроническую ось термина «альманах» на Западе, с одной стороны, и в России Серебряного века, с другой, отметим следующее типологическое различие: на Западе понятие «альманах» возникло как следствие распространения элементов высокой, первоначально сакральной культуры в поле культуры массовой, популярной, народной в результате быстрого развития книгопечатания. Первые печатные альманахи, появившиеся в Италии, Германии и Франции, представляли собою нечто вроде календарей, покрывающих предстоящий год так, что на определенные даты, связанные с религиозными праздниками, печатались отрывки из священных и нравоучительных текстов, священные и духовные стихи, иногда — прорицания и предзнаменования; указывались даты и места предстоящих паломничеств и т. п. Такие альманахи предназначались для паствы, а также для мелкого клира. Их распространение было сугубо коммерческим, они продавались за доступную цену на ярмарках, их разносили странствующие книгоноши. Первые альманахи XV века были на латинском языке, а потом стали выходить на немецком, французском и английском. Постепенно весь этот поток альманахов разделился на три ветви: 1) народные книги, 2) собственно профессиональные и технические альманахи и 3) литературные альманахи. Популярные и народные издания слились с многочисленными «народными книгами» (chapbooks), лубочной литературой типа той, которая сложилась, например, в России в конце XVII и в XVIII веке. Соответственно, некоторый «низовой» оттенок смысла и поныне сохраняется в этом слове в западных языках, в том числе и в сфере литературы и искусства. (Отметим здесь же, что в России Серебряного века понятие «альманах» довольно быстро стало, напротив, ассоциироваться преимущественно со сферой высокой культуры, более того, с изданиями декадентского или модернистского содержания, выполненными в особой художественной манере искусства модерн.) Этот процесс на Западе привел к тому, что в конце концов название «альманах» перестало употребляться применительно к народным книгам и перешло в качестве термина во второй поток литературы альманахов, а именно в профессиональные альманахи. В этом качестве альманахи стали частью уже не народной, фольклорной культуры, но культуры официальной, книжной.

Особенно распространились профессиональные альманахи — с употреблением именно этого термина в названии, но и не только его — в Соединенных Штатах и Германии. По-английски издания подобного года могут называться «Yearbook» («Ежегодник») или «Gazetteer» («Справочник»), Они, как правило, содержат перечень самых важных фактов или событий, относящихся к определенной области занятий, профессии, отрасли деятельности или организации, имевших место в течение календарного года. Поэтому название «CIA Almanac» толкуется как «CIA Yearbook of Facts», a «Jewish Almanac» может альтернативно упоминаться как «Jewish Yearbook». В английском языке слово «almanac» без определения имеет чисто терминологическое значение: «сведения о погоде и других климатических показателях в данном месте за данный отрезок времени».

Профессиональные альманахи существовали в России дореволюционного периода и даже в советской России. Здесь, правда, многие старые дореволюционные профессиональные альманахи перестали выходить начиная с тридцатых годов, по причинам растущей секретности и всеобщей подозрительности, но продолжал издаваться — с перерывом на годы Отечественной войны — «Пушной альманах», в котором анонсировались аукционы мехов и цены.

Среди профессиональных альманахов особое место занимают королевские, дворцовые и т. п. сословные альманахи. Среди них прежде всего выделяется так называемый «Готский Альманах» («L’Almanach de Gotha», «The Almanac of Gotha»), являющийся с середины XVIII века и до настоящего времени неотъемлемой принадлежностью социальной жизни Европы. Этот альманах является параллелью к французскому «Королевскому альманаху» («Almanach Royal»), который с 1676 года начал выходить ежегодно и первоначально содержал сведения о дворцовых празднествах, торжественных ассамблеях, а также о парижских ярмарках. «Almanach Royal», переменивший со временем свое определение на Imperial, а далее на National, продолжал выходить до 1913 года. Начиная с 1699-го в нем печатались регулярные сведения по генеалогии и гражданскому состоянию лиц французского королевского дома и владетельных фамилий, а также родовые и послужные списки дворян и высшего духовенства. В то время эти сведения были совершенно необходимы для совершения браков среди лиц дворянского сословия. Такие же цели преследует и вышеупомянутый «Готский Альманах», названный так по немецкому городу Гота, где был впервые выпущен. В настоящее время он служит единственным подобным справочником европейского дворянства, в частности, в него включены и те русские дворянские фамилии, члены которых могут сочетаться браками с европейскими дворянскими родами. «Готский Альманах» издается в Нью-Йорке, правда, не каждый год, но цель его все та же: поддерживать в надлежащем порядке реестр всех лиц знатного происхождения в соответствии с их родословной и брачным положением.

В «Королевском Альманахе» стали впервые появляться публикации поэтических произведений, поэтому именно он стал образцом для первого литературного альманаха, который появился во Франции в 1765 году и выходил в Париже под названием «Альманах муз» («L’Almanach des muses») до 1833 года. Подражая «Королевскому Альманаху», «Альманах муз» также посвящал свои страницы важным событиям в сфере театра. «Альманах муз» впоследствии прославился тем, что в нем в свое время, особенно после установления в 1794 году Директории, появлялись очень известные и впоследствии даже прославленные произведения, например сочинения маркиза де Сада наряду со стихами Э. Парни и А. Шенье.

Со своей стороны, парижский «Альманах муз» явился образцом для всякого рода «Альманахов муз», возникших и в других европейских странах в XVIII веке: немецкий «Göttinger Musen-almanach», выходивший с 1770 года в Гёттингене, и его многочисленные подражатели в других немецких и австрийских городах, часто под руководством и с участием самых видных поэтов и писателей. Так, начиная с того же 1770 года выходил «Musenalmanach», где печатались И. В. Гете, В. Шлегель, Л. Тик, А. Шамиссо. Особенно известным был «Альманах муз», которым с 1796 по 1800 год руководил Ф. Шиллер и где были напечатаны многие самые известные его стихи, равно как и произведения Гёте.

Во Франции у «Альманаха муз» постепенно стали появляться конкуренты: с 1796 года «L’Almanach français» («Французский альманах»), в котором выступали со своими поэтическими дебютами Ламартин и Виктор Гюго; с 1776 по 1806 год «L’Almanach Littéraire» («Литературный Альманах») и между 1801 и 1809 годами «L’Almanach des prosateurs» («Альманах прозаиков»). Эти французские литературные альманахи никогда не достигли того статуса явлений высокой культуры, который завоевали только что названные немецкие альманахи. Постепенно французские литературные альманахи снова «снизились» до уровня популярных изданий («L’Almanach des dames» — «Женский альманах»; между 1853 и 1869 годами очень популярный и рассчитанный на самые широкие вкусы «Almanach de la littérature, du théâtre et des beaux-arts» — «Альманах литературы, театра и изящных искусств»). Подобное же явление стало в конце концов характерным и для немецких альманахов, которые сменились популярными Taschenbücher — «карманными» изданиями. Положение здесь изменилось лишь в конце XIX столетия, тогда же, когда оно стало меняться и в русской литературе, то есть в эпоху Серебряного века. Но для того чтобы перейти к этому периоду русской литературы, надо вспомнить об истории русских литературных альманахов в период зарождения современной русской литературы в конце XVIII и начале XIX века, особенно в 1820–1830 годы: широко известно замечание В. Г. Белинского о том, что это время в русской литературе было периодом расцвета «альманачных» изданий[1188].

В отличие от западноевропейских «альманахов», в том числе и литературных, традиция русских литературных альманахов началась с пустого места, без того, чтобы традиция народных, профессиональных или официальных альманахов как-то влияла на альманахи литературные. Н. М. Карамзин, выпустивший в 1796 году первый настоящий русский литературный альманах «Аониды», поместил это издание в ряд уже существовавшей тогда в западных странах традиции «Альманахов муз»:

Почти на всех европейских языках ежегодно издается собрание новых мелких стихотворений, под именем «Календаря муз» («Almanac des muses»); мне хотелось видеть и на русском языке нечто подобное, для любителей поэзии: вот первый опыт под названием «Аониды».[1189]

Карамзин перевел здесь «альманах» как «календарь». В дальнейшем эта традиция издания сборников поэтических произведений в виде альманахов, когда каждому альманаху дается свое имя, приобрела особый авторитет.

Альманахи пушкинской поры еще дальше отходят от популярных «календарей муз» французской традиции и приближаются к немецким «Musenalmanachen» с их установкой на высокий романтический стиль. Здесь существенное влияние оказывает позиция редактора-издателя. Так, альманах «Мнемозина» («Собрание сочинений в стихах и прозе, издаваемое кн. В. Одоевским и В. Кюхельбекером», Москва, 1824) отличается в целом характерным для декабристских текстов особым пристрастием к высокому архаизирующему стилю, широко использующему и старославянизмы, и сюжеты из древнерусской и средневековой западной истории. Одним из примеров может быть напечатанное здесь стихотворение «Давид», принадлежащее перу А. Г. (Александра Грибоедова) с нарочито церковно-славянскими лексикой и синтаксисом:

Не славен в братиях измлада Юнейший у отца я был, Пастух родительского стада; И се! Внезапно Богу сил Орган мои создали руки, Псалтирь устроили персты. О! кто до горней высоты Ко Господу воскрилит звуки!

Здесь же были опубликованы стихотворение В. Кюхельбекера «Святополк Окаянный» и его же «Естонская повесть», звучащие в высшей степени возвышенно и своеобычно. При всей типологической схожести с немецкими альманахами на содержании и на подборке произведений видна своя, специфическая русская печать.

Гораздо богаче и влиятельнее в смысле продолжения этой традиции в последующей литературе был знаменитый альманах A. Дельвига «Северные цветы». В этом альманахе представлено собрание шедевров русской словесности разных жанров: от замечательных лирических стихотворений и баллад А. С. Пушкина, B. А. Жуковского, басен И. А. Крылова, переводов И. Козлова и Ф. Глинки до критических обзоров Плетнева и очерков Вяземского. Именно в альманахе «Северные цветы на 1825 год, собранные бароном Дельвигом» мы находим первое упоминание об этом периоде русской литературы как о ее «золотом веке» — в статье Плетнева «Письмо к графине С.И.С. о русских поэтах»:

Одним словом, это (Жуковский. — Д. С., Н. С.) первый поэт золотого века нашей словесности (если непременно надобно, чтобы каждая словесность имела свой золотой век).[1190]

Подобно тому как золотой век русской литературы начался с расцвета альманахов, ее Серебряный век, ведущий свой отсчет, как многие полагают, с книги Д. С. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», вышедшей в 1893 году, также характеризовался невиданным расцветом литературных альманахов. Период же между 1830 и 1890 годами — это период расцвета русской литературной печати журнального типа. Именно в эти годы сложились и упрочились основные периодические издания художественной литературы: журналы «Современник», «Отечественные Записки», «Вестник Европы», а позднее — «Русское Богатство» и «Северный Вестник», который стал мостом в новую эпоху модернизма.

Понять причину пышного расцвета литературных альманахов в России в начале XX века можно, как нам кажется, в плане типологическом. Следует обратить внимание на тот факт, что девяностые годы XIX века — это годы возникновения многочисленных литературных альманахов в странах немецкого языка, Германии и Австрии. Существенно и то обстоятельство, что наиболее влиятельные издания такого типа в Германии были не просто литературными журналами типа русского «Северного вестника», но литературно-художественными журналами. Упомянем наиболее значительные и известные: журнал «Blätter für die Kunst» («Страницы искусства», 1892–1918), под редакцией Стефана Георге, и журнал «Pan» («Пан»), который выходил с 1895 года и в редакции которого состоял Рихард Демель. Оба журнала отличались очень высоким уровнем материалов, как оригинальных, так и переводных (П. Верлен, С. Малларме, С. Пшибышевский, Г. д’Аннунцио, P. M. Рильке, С. Георге, Г. фон Гофмансталь, А. Шницлер, Г. Гейм и проч.). Отличались они и замечательным художественным вкусом, как в собственно графической подаче материала, выполненной в стиле Art Nouveau, так и в богатом подборе иллюстраций: оригинальных гравюр по дереву, офортов и проч. Эти два журнала оказали огромное влияние на организацию и структуру немецких литературно-художественных альманахов первых годов XX века, а также последующих в высшей степени влиятельных альманахов экспрессионистского и авангардистского плана. Среди них литературно-художественные альманахи «Amethyst» (Вена, 1905/1906, с рисунками О. Бердслея, М. Бемера и др.), «Avalun» (поэтический и художественный ежегодник, Мюнхен, 1901), «Opale» (журнал литературы и искусств, Лейпциг, 1907), экспрессионистский альманах «Das Neue Pathos» (Берлин, 1913–1919, с участием Г. Бенна, И. Бехера, М. Даутендея и др.), не говоря уже о знаменитом «Синем всаднике» («Der blaue Reiter», 1913) Кандинского и Марка. Все эти издания, как и многие другие, отличались замечательным синтезом поэтического, литературного и художественного искусства. Надо сказать, что и в тех немецких чисто литературных альманахах, где художественная сторона не была доминантной, как, например, в многолетнем альманахе издательства «Insel-Verlag» — «Insel Almanach», где, в частности, печатал свои произведения P. M. Рильке, бросается в глаза продуманность и разработанность художественного и графического оформления. Именно в этих альманахах вырабатывалось искусство книги, достигшее больших высот в Германии и Австрии начала XX века. В Германии в это время сам термин «литературный альманах» гораздо реже встречается, чем в России. Немецкий Almanach не теряет связи с первоначальным употреблением термина «альманах» в значении периодического издания типа календаря, обзора новинок и проч. Так, например, в Германии существовали «Еврейские альманахи» («Jüdischer Almanach»), периодические художественно оформленные издания, ежегодно представлявшие культурные, литературные и общественные достижения евреев Германии, Австрии и остального мира.

Развитие литературно-художественных изданий в России этого периода шло по тому же направлению синтеза литературного, поэтического и художественного вдохновения. При этом, начиная с самых первых литературных альманахов XX века, имело место стремление создать новый культурный объект, в котором бы объединялись традиция альманахов пушкинской поры и новое направление богато иллюстрированных художественных изданий и журналов.

Один из первых литературных альманахов начала девятисотых годов — «Северные цветы», издание, которое мыслилось его начинателями как прямое продолжение «Северных цветов» 1825–1832 годов. Оно возникло при новом издательстве «Скорпион», объединявшем творцов символистского направления. В предисловии к возобновленным «Северным цветам» были четко сформулированы цели и задачи альманаха: продолжение высокой пушкинской традиции, но в новом пластическом исполнении, обогащенном художественным стилем fin de siècle:

Возобновляя после семидесятилетнего перерыва альманах «Северные цветы» (последний раз он был издан в пользу семьи Дельвига в 1832 году), мы надеемся сохранить и его предания. Мы желали бы стать вне существующих литературных партий, принимая в свой сборник все, где есть поэзия, к какой бы школе не принадлежал их автор. Придерживаясь этого духа прежних «Северных цветов», освященных близким участием Пушкина, мы не нашли нужным подражать их внешности. Маленький формат, мелкая печать (петит) и т. п., бывшее обычным в альманахах Пушкинского времени, было бы совершенно лишним затруднением для современного читателя. Впрочем, мы рады, что обложку к нашему изданию взял на себя исполнить художник Сомов, который так прекрасно передает дух наших 20-х и 30-х годов. Все виньетки воспроизведены из изданий того же времени.[1191]

Высокий художественный вкус, прекрасное оформление и новый формат придают литературному содержанию этого альманаха неповторимую ценность. В нем собраны стихотворения Ю. Балтрушайтиса, З. Гиппиус, А. Добролюбова, Ф. Сологуба, К. Фофанова, К. Случевского, К. Бальмонта, Вл. Гиппиуса, М. Лохвицкой, И. Коневского, В. Брюсова, а также посмертные публикации стихотворений А. Фета и К. Павловой. Из прозы — произведения Чехова и Бунина. Здесь же опубликованы архивные материалы, связанные с именами Пушкина и Тютчева, а также статьи В. Розанова, И. Коневского и В. Брюсова.

Начав первым, альманах «Северные цветы» скоро уступил главенство среди символистских альманахов альманахам издательства «Гриф». Однако необходимо отметить, что это был блестящий, поистине образцовый пример альманаха-сборника нового типа, целиком принадлежащего эпохе Серебряного века, эпохе модерна с ее пафосом собирания культуры воедино под эгидой высокого эстетического направления — символизма, чуждавшегося вульгарных интересов повседневности. Именно этот признак — двойной взгляд на литературный объект, взгляд одновременно с точки зрения актуальной современности, в которой заключена и она сама, и ее прошлое, и взгляд с точки зрения вневременной, из вечного будущего — стал характерным для лучших литературных альманахов и сборников Серебряного века. Этот двойной взгляд придал им неувядающую прелесть и абсолютную ценность, особенно остро воспринимавшиеся из того будущего, которое так часто нарочито пренебрегало эстетическим критерием. Именно эстетический критерий — наличие художественного оформления — и послужит отличительным признаком альманахов и сборников Серебряного века и периода революции, гражданской войны и нэпа от так называемых «толстых журналов» последующей поры, особенно тех, которые сформировались в эпоху «развитого сталинизма». Недаром период с 1927 по 1956 год — это «безальманашная» эпоха, характеризующаяся постепенной атрофией искусства синтеза изображения и слова на журнальной странице. Лишь начиная с возродившихся альманахов и сборников, таких как «Тарусские страницы», «Литературная Москва», «День поэзии», станет возможным снова вспомнить о традиции русских литературных альманахов и сборников эпохи модерн.

Возвращаясь к Серебряному веку, следует отметить, что наличный материал — а он, несомненно, очень велик — требует подробного и тщательного описания каждого издания, и многое остается пока довольно смутным, особенно степень проникновения в российскую провинцию модернистской тенденции к образованию литературных и литературно-художественных альманахов. По крайней мере, материал, который имеется в распоряжении авторов — а он далеко не полон, — позволяет сделать вывод, что с 1918 по 1922 (год, когда, условно говоря, произошла насильственная ликвидация Серебряного века) мода на альманахи и сборники начала быстро проникать и в самую глухую российскую провинцию.

В дореволюционную эпоху разграничительная линия между сборником, альманахом и журналом в России крайне зыбка (как и в Германии). Многие издания объявляются как периодические журналы, но успевает выйти всего несколько номеров, иногда — всего один, и журнал превращается в сборник. В России разграничительная линия иногда пролегает внутри самого литературного и художественного материала. Как до революции, так и после нее альманахи более характерны для общей модернистской культуры, которая после революции будет включать и так называемую «пролетарскую культуру». Для авангарда в целом более характерно употребление слова «сборник».

Русские литературные альманахи Серебряного века и первого послереволюционного периода можно разделить на три группы: периодические альманахи, выходившие при известных книжных издательствах один или несколько раз в год; периодические альманахи с менее регулярной периодичностью; и непериодические, зачастую разовые альманахи-сборники. К первой группе, помимо уже упомянутых «Северных цветов» (1901–1904), надо отнести такие весьма известные издания, как альманах издательства «Гриф» (1903–1913), очень популярные альманахи издательства «Шиповник» (1907–1917). Сюда же надо включить уже не альманахи, а сборники издательства «Знание», которые от перечисленных отличаются тем, что иногда эти издания представляют собою просто отдельные книги (нечто вроде советской «Роман-газеты»), Ко второй группе надо причислить сборник «Земля», альманах футуристов «Садок судей», альманах «Слово». К третьей группе разовых альманахов относится, например, литературный альманах «Антология» (Москва, 1911).

Возвращаясь к теме синтеза художественного и поэтического начал в изданиях Серебряного века, отметим, что наиболее примечательными в этом плане были большие художественные журналы «Мир искусства», «Весы» и «Золотое Руно». Два последних вполне можно причислить к альманахам, поскольку в них часто печатались стихи, эссе и т. п., например стихи Александра Блока, эссе Федора Сологуба, произведения других, менее известных поэтов и писателей (Е. Розен, Н. Баранов). Особое внимание в этих журналах уделялось художественной стороне издания, богатому оформлению репродукциями, рисунками и гравюрами. Собственно литературные альманахи Серебряного века также были всегда тщательно изданы: изощренно выполненные заставки, особо подобранные шрифты, продуманно и со вкусом оформленные страницы. Особенно отличались в этом отношении литературные журналы, альманахи и сборники символистского издательства «Скорпион», выходившие под эгидой Валерия Брюсова, и, конечно же, замечательный журнал «Аполлон» под редакцией Сергея Маковского (1908–1917), сменивший во многих аспектах символистские «Весы» и «Золотое Руно».

Надо заметить, что на протяжении всего периода расцвета альманахов и сборников они вызывали полярные реакции со стороны критики. Это связано не только с идеологической, эстетической принадлежностью критиков, но и с предпочтениями или претензиями к самой форме альманахов. Одни считали, что альманахи случайностью набора авторов и произведений хорошо отражают дух культуры, других такая случайность выводила из себя. Вот типичный для рядовой печати народнического плана отзыв на альманах «Северные цветы», принадлежащий перу А. В. Амфитеатрова:

Признаюсь, еще никогда не приходилось мне встречать более бесцеремонного, беспардонного и бестолкового злоупотребления именем Пушкина, более бесшабашной оргии суесловия, ликующей под сенью пушкинского авторитета.<…>

Альманах лже-продолжателей Дельвига и Пушкина наполнен сплошь декадентщиною всякого рода: откровенною, начистоту, или прикрытою историческими масками. Декадентщиною «мохнатою и голою», если позволено будет высказаться слогом г-жи З. Гиппиус, которая, тоже, вероятно, для поддержания «пушкинских тенденций», поместила в скорпионовых «Северных цветах» какой-то горячешный бред о русалках, озаглавленный «Святая кровь».[1192]

Д. В. Философов, с другой стороны, так отозвался о новом журнале «Весы» в первом номере журнала «Новый путь»:

«Весы», предназначенные для любителей литературной роскоши и изысканности, является ульем для нового роя пчел-аристократок <…> Для «Нового пути» «Весы» — верный союзник в борьбе с варварами, хулиганами. В данное время имеет значение, в культурно-историческом смысле, главным образом эта борьба «декадентов» с «босяками».

Босяки идут быстрыми шагами, сплоченной толпой, обольщенные своим успехом <…> Они наивно думают, что, добившись свободы, равенства и братства, уничтожением старого уклада и плеванием на драгоценнейшие дары культуры, они уровняют путь для свободного творчества будущих поколений. Как будто из царства хулиганов может выйти что-нибудь иное, кроме возвращения к первобытному варварству.[1193]

Пристальное внимание критики способствует росту символистских изданий. Если альманах «Северные цветы», начинавший как центральный альманах символистов, как уже указывалось выше, к 1904 году утрачивает свое значение, уступив его альманахам издательства «Гриф», и однократно возобновляется лишь в 1911-м (вызвав крайне отрицательную реакцию Н. С. Гумилева в 8-м номере «Аполлона»), то альманахи «Гриф» оказываются гораздо более жизнеспособными: они выходили с 1903 по 1913 год. И объединяли поэтов нового направления — символистов, связанных узами творчества и мировоззрения с Валерием Брюсовым, но не только их. В числе авторов альманахов «Гриф» находим художников, прямо не входивших в группу Брюсова, например Иннокентия Анненского и Александра Блока, а также Вячеслава Иванова и Андрея Белого, во многом противоположных ему. «Гриф» имел полное право заявить:

Десять лет назад, в 1903 году, когда выходил первый Альманах Грифа, новая русская литература была недавно возникшей и яростно гонимой религией. В стране, где утилитарное понимание задач искусства царило так долго, провозглашение его не служебным, а самоценным и признание его символической сущности были встречены, как безумие, если не как преступление. И для немноголюдного тогда нового литературного лагеря, сомкнувшегося в несколько тесных групп, весь мир казался одним враждебно бушующим океаном. Но те, кто верили, только закалились в борьбе. Мы, пережившие те дни, не забудем того весеннего горения души, того благоговейного трепета, той чистой и вдохновенной радости, в которых рождалось новое творчество.

Вера не осталась бесплодной. Умножались защитники. Правда лозунгов, вчера отвергаемых, победительно проникала в общественное сознание, крепла и росла, и мы в праве утверждать, что настоящее русской литературы окрашено насквозь теми идеями, во имя которых когда-то, в ряду немногих органов печати, выступил «Гриф».[1194]

В 1914 году вышел альманах альманахов «Гриф» — последний, итоговый, в котором напечатаны избранные произведения почти всех авторов, публиковавшихся в альманахах «Гриф». Здесь были и недавно написанные вещи, вроде стилизованного под эпоху начала XIX века жеманного рассказа Сергея Ауслендера «Первая любовь барона фон-Кирилова», и совсем ранние стихи «Поле за Петербургом» Александра Блока. Максимилиан Волошин представлен совершенно дионисийским циклом сонетов «Lunaria», стилизованным в духе античной мифологии, а Вячеслав Иванов — дружескими посланиями Ю. Верховскому и В. Бородаевскому, полными реминисценциями из русской поэзии Золотого века. Этот великолепный альманах иллюстрирует еще один важный момент в уяснении того, какую роль играли и играют альманахи и сборники Серебряного века в формировании и определении картины истории литературы и культуры того времени и всего XX столетия. Альманах или сборник, особенно принадлежащий определенному литературно-эстетическому течению и имеющий периодичность альманаха, то есть раз в год, или подытоживающий большую главу в деятельности такого течения, как это имело место с альманахом «Гриф», неизбежно собирает вместе самые различные по смысловому наполнению и жанру произведения. Создается некий образ, срез литературного процесса, каким его хотели видеть составители альманаха и каким он предстает перед нами, читателями и исследователями, через исторически значимый отрезок времени. В нашем случае это тем более любопытно, что этот отрезок времени далеко не нейтрален, не однороден. Он сам влияет на то, как собранный в альманахе образ литературы предстает перед нами.

Рассмотрим с этой точки зрения альманах альманахов «Гриф». Попробуем найти некоторый общий смысловой знаменатель, который явно ощущается во многих опубликованных в нем произведениях, во всяком случае в наиболее значительных, несмотря на очевидные контрасты тематики, эмоциональной трактовки и стиля. Тогдашняя критика часто указывала на то, что таким общим знаменателем является мотив угасания, мотив тусклого, мотив грусти. Действительно, эти мотивы встречаются в стихах Иннокентия Анненского, А. Диесперова, В. Линденбаума, Ф. Сологуба, В. Ходасевича, опубликованных в альманахе. Однако в альманахе альманахов «Гриф» довольно много произведений, на первый взгляд, совершенно иного семантического плана: разного рода стилизации под другие исторические эпохи, особенно под начало русского XIX века (рассказ Ауслендера, водевиль Бориса Садовского и драматический отрывок Алексея Толстого); сочинения, навеянные разными культурами (стихи А. Белого, Л. Вилькиной, стихи и рассказ А. Кондратьева, стихи И. Новикова, Н. Пояркова). Общее смысловое начало, которое мы видим во всех произведениях этого альманаха, есть настойчивая работа по созданию особого мира духовной, интеллектуальной и эмоционально-психологической культуры, который мог бы равноправным образом существовать рядом с миром бытовой, исторической повседневности, окружавшей создателей альманаха. Создаваемый мир культуры намеренно отличается от мира повседневности своей особой насыщенностью, концентрацией элементов, их взаимным соотношением, но при всем этом он касается мира повседневности, задевает, трогает его. В результате получается, что творцы альманаха расширяют границы мира культуры. Они видят, воспринимают и воссоздают то, что не видно, не воспринимается людьми повседневности, зачастую для этих последних просто не существует.

Возьмем в качестве примера два стилистически и эмоционально противоположных произведения: первое по порядку стихотворение, напечатанное в альманахе, — «Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали…» И. Ф. Анненского и рассказ С. Ауслендера «Первая любовь барона фон-Кириллова». Вот стихотворение Анненского:

Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали, Чтоб он завял в моем сверкающем бокале. Сыпучей черноты меж розовых червей, Откуда вырван он… что может быть мертвей? И нежных глаз моих миражною мечтою Неужто я пятна багрового не стою, Пятна, горящего в пустыне голубой, Чтоб каждый чувствовал себя одним собой? Увы, и та мечта, которая соткала Томление цветка с сверканием бокала, Погибнет вместе с ним, припав к его стеблю, Уж я забыл ее — другую я люблю… Кому-то новое готовлю и страданье, Когда не все мечты лишь скука выжиданья.

Мир, возникающий в этом стихотворении, — это прежде всего мир поэтический, литературный, вырастающий из пушкинского «Цветка» («Цветок засохший, безуханный…») и бодлеровских «Цветов зла» с их александрийской стопой, прилежно воспроизводимой Анненским, и гипнотическим мотивом переплетения прекрасного и безобразного, когда одно переливается в другое, и мертвого, вырастающего из живого, и наоборот. Особый вклад Анненского в этот поэтический мир состоит в том, что он заменяет резкость и нарочитость смысловых переходов Бодлера почти змеиным, медленным и постоянно меняющим смысловое направление извивом синтаксиса и смысла. Каждый образ, иногда даже отдельное слово, отдельные слоги несут контрастное слитное значение, и, начав с одного полюса, смысл перетекает в свою противоположность. «Нет, мне не жаль…» — утверждает первая строка стихотворения, но эмоция здесь иная, противоположная: конечно, жаль, и безмерно жаль, поскольку образ цветка в бокале настолько ярок, почти болезненно сверкающ, что он должен пребывать вечно. Впрочем, цветок этот, которого так жаль, вовсе не погибает, хотя и обречен на смерть: его прекрасный облик, как эхо, откликается и в образе «розовых червей», и в багровом мираже на фоне «голубой пустыни», которая, конечно, вызывает к жизни «голубой цветок» Новалиса и Гейне. Да и как можно забыть мечту, когда так много смыслового пространства-времени уже затрачено на нее? Все длится, все подвергается пристальнейшему эмоционально-пластическому запечатлению. Разумеется, даже если этот образ, как иногда у Анненского, коренится в некой повседневности, повседневность как таковая отделяется от окружающего ее бытового контекста и вводится в мир культуры и поэзии, мир в высшей степени усложненный и умудренный, — и от нее остается лишь «скука выжиданья», которая, впрочем, и сама есть лишь отблеск бодлеровского ennui.

Таким образом, поэт путем соположения реалий, образов и чувств (которые в повседневности либо вообще не имеют места, либо соположение которых невозможно или требует неимоверной изощренности и изобретательности) творит особый мир, который соприкасается с этой повседневностью лишь тем, что использует те же имена явлений. В нашем конкретном случае этот мир является частью более широкого явления, о котором мы говорим, — символистского воображения.

Рассказ Сергея Ауслендера «Первая любовь барона фон-Кирилова» на первый взгляд решительно непохож на стихотворение И. Ф. Анненского. Это — жеманная, стилизованная история о юном дворянском сыне, который был «вполне здоров, лицом румян, но любил слишком уединение и в тихой меланхолии целыми часами обретался, несмотря на свои шестнадцать лет чуждался всяких увеселений, был тих и застенчив»[1195]. Автор творит здесь не только особый мир русской дворянской усадьбы — опять-таки! — пушкинской поры. Здесь создается особый образ автора, особый авторский стиль, ориентирующийся на старую прозу, создается, более того, никогда не существовавший мир русских дворян с нерусским титулом «барон» и нерусским обозначением дворянского достоинства, приделанным к вполне русской и совершенно недворянской фамилии: «фон-Кирилов». В веселой комедии мы видим то же явление «искусственной метонимии», когда вместе сополагаются элементы, натуральным образом не сополагающиеся, подобно только что рассмотренному стихотворению Анненского. В рассказе С. Ауслендера искусственная метонимия — это не только стилистическое явление, но и явление содержательное, когда изобретается не только «в реальности» не существовавший мир русско-немецких посконных дворян, но и мир субтильных и жеманных чувств, призванных особо задержать внимание на эротических переживаниях.

Альманах альманахов «Гриф» в этом случае выглядит своего рода устройством для создания мира искусственной метонимии. Такой мир был необходим, поскольку русская культура того времени жаждала восполнения. Она жадно стремилась усвоить, представить себе, вообразить те явления, которые еще не успела освоить средствами артистического, художественного воображения.

Еще более великолепный образец творения мира культуры, совершенного в своей полноте и красоте, являет нам «Литературный альманах „Аполлон“», вышедший в Петербурге в 1912-м, за два года до итогового альманаха издательства «Гриф». Литературные альманахи журнала «Аполлон» регулярно появлялись внутри номеров «Аполлона», завершая, как правило, журнальную подборку. Все эти альманахи отличались особым вниманием к эстетической стороне публикуемых произведений. Участвовали в них поэты и прозаики самых разных течений — от символистов до стилизаторов. Если «Гриф» был, в основном, прибежищем символистов, то выбранный нами для описания здесь «Литературный альманах „Аполлон“», напечатанный внутри последнего номера журнала «Аполлон» за 1911 год, дал возможность выступить в полную силу поэтам постсимволистского направления. Здесь напечатаны стихи Н. Гумилева, С. Клычкова, М. Кузмина, Н. Клюева, М. Зенкевича, Б. Лившица, Анны Ахматовой, О. Мандельштама наряду со стихами А. Блока, Андрея Белого, К. Бальмонта. Но, конечно, наиболее сильно прозвучали здесь четыре стихотворения и рассказ «Sabinula» тогда совершенно неизвестного автора, скрывшегося за латинским псевдонимом Incitatus («стремительный»). Это был граф В. Комаровский, скончавшийся от безумия через три года, в 1914-м.

Стихи В. Комаровского совершенным образом иллюстрируют законченность и самодостаточность поэтического мира альманаха. «Неизвестный латинский поэт» возникает без всякого предварительного уведомления. Он требует внимательного вчитывания и вчувствования в свои стихи, установления своей поэтической генеалогии в ряду римских поэтов наряду с обозначением предтеч в русской поэзии. Он раздвигает рамки эмоционального отношения к духовному миру прошлого, который становится одновременно близким, осязаемым и — остраненным, не подчиняющимся традиционному диктату современной трактовки. Это особенно чувствуется в заключительных строфах стихов Комаровского. Вот, например, заключительная строфа стихотворения «Вечер»:

В провалы туч, в зияющий излом За медленным и золотым орлом Пылающие идут легионы.

Картина торжественного солнечного заката приобретает здесь эмблематическую значимость, навсегда увековечивая поступь давно ушедших и далеко отстоящих от России и ее истории легионов Рима. Интересно здесь слово «идут», которое воспринимается одновременно и как высокий славянизм, и как просторечное (благодаря ударению), превращающее в тексте стихотворения римские легионы в неожиданно весьма «свойские» российские полки. Так античность Комаровского становится структурно равнозначной «русско-немецкой» деревне, где живет «барон фон-Кирилов».

Однако разница между альманахом альманахов издательства «Гриф» и «Литературным альманахом „Аполлона“» очень велика. В отличие от «Альманаха издательства „Гриф“» «Литературный альманах „Аполлона“» воссоздает не только структуру и облик отдельного от повседневности мира культуры, он весьма действенным образом творит и особую духовную метафизическую атмосферу, атмосферу, которая восходит к символистскому миру духовных сущностей, но превосходит ее интенсивностью, напряженностью, густотой.

Следует, таким образом, говорить об особом хронотопе альманаха этого типа, в котором выстраивается своего рода смысловой сюжет по смежности публикуемых произведений, причем образуются связи как по непосредственному соседству, так и дистанцированные. Это могут быть связи мотивов, героев, мест, отдельных элементов и проч. «Литературный альманах „Аполлона“» образует целостное пространство-время. Большую роль в создании этого хронотопа играет замечательное художественно-графическое оформление художника Д. Митрохина. Его гравюры, помещенные после напечатанных произведений, создают единый, но весьма разнородный визуальный ряд, представляющий собой контрапункт ряду поэтическому, иногда вторя его семантике (ср. образ погребальной урны после стихотворения А. Блока «Все на земле умрет — и мать, и младость» на стр. 17), иногда ее по-своему комментируя (замечательный рисунок обнаженного юноши, окруженного цветами и птицами, с лирой, лежащей рядом, и раскидистым райским деревом на заднем плане, опубликованный после стихотворений Incitatus’а). Семантический сюжет этого хронотопа — сюжет сна и пробуждения ото сна, присутствующий как смысловая структура во всех произведениях альманаха.

Визуальный хронотоп этого альманаха отличается особой праздничностью. Художник восхищается миром прекрасных образов и воспевает его. Поэтический хронотоп альманаха также являет собою праздничный гимн искусству, утверждение его вечной искупительной силы. Для того чтобы должным образом интерпретировать этот хронотоп, следует вспомнить о том, что он оказывается связанным с весьма значительным теофорным именем, вынесенным в заглавие журнала и альманаха, — с именем бога Аполлона. В этой работе мы не собираемся обращаться ко всей сложной семантике этого образа, тем более что она более чем подробно исследована в замечательной работе незабвенного В. Н. Топорова и именно в связи с журналом «Аполлон»[1196].

Для нашей темы существенно, что хронотоп, который формируется в «Литературном альманахе „Аполлона“», с одной стороны, включает в себя многие существенные характеристики аполлинизма, выявленные В. Н. Топоровым (свет, гармония пространства и времени, соразмерность, классическая простота пропорций, ясность и спокойствие), а с другой — предполагает в качестве одного из основных лейтмотивов известный сюжет состязания Марсия и Аполлона, закончившийся гибелью победителя Марсия по воле ревнивого соперника.

Можно сказать, что основной хронотоп, выявляющийся в самых различных произведениях, напечатанных в «Литературном альманахе „Аполлона“», — это хронотоп пути: движения из тесного, замкнутого, сжатого, узкого места в открытое, окультуренное, свободное, широкое пространство, где внешнее гармонично сочетается с внутренним. В плане сюжета судьбы это процесс выхода личности из давящих на нее обстоятельств, экзистенциально-метафизических или социально-культурных, процесс самоопределения, самосознания и саморазвития личности. Этот процесс индивидуации всегда подразумевает гармоничное соотнесение себя и другого в метафизическом, межличностном или социальном плане. Миф об Аполлоне и Марсии, переосмысленный в этом гармонизирующем плане в первом произведении, с которого начинается альманах, — в переведенной М. Волошиным поэме Анри де Ренье «Кровь Марсия», представляет сатира Марсия как совершенного художника, концентрирующего в себе все замечательные творческие потенции человека, потенции, не исчезающие с его гибелью, но сохраняющиеся и даже продолжающиеся в непрерывном процессе — пути творчества. Этот путь может становиться невидимым, зарастать травами забвения и безразличия, но он может открыться перед новыми и новыми поэтами и художниками. По Анри де Ренье, секрет успеха Марсия в его состязании с Аполлоном состоит в том, что сатир не движим никакими посторонними соображениями, кроме желания сотворить совершенную музыку, совершенную в ее полном слиянии с природой. Марсий

…уходил, порою до рассвета На склоне гор, и, севши там меж сосен, Глядел в молчанье, в бесконечность, в ночь… И флейта лес дыханьем наполняла, И чудо! — каждое, казалось, пело Во мраке дерево. Его таким я слышал… И был велик, таинственен, прекрасен Огромный лес, живущий в малой флейте.

Индивидуация здесь — это совершенное и прекрасное воспроизведение образа, объединяющего свое собственное подобие и подобие мира. Соответственно, хронотоп должен быть организован по принципу соразмерности внешнего и внутреннего. Так, в образе сатира Марсия, которому противопоставлен Аполлон, подчеркнута динамика внешнего пространства природы, которое через флейту перетекает во внутреннее пространство души. С другой стороны, Аполлон, антагонист Марсия, стремится наказать его путем уничтожения границы между телом и внешним миром.

Границы внутреннего и внешнего подвергаются испытанию в двух стихотворениях Александра Блока — «Сон» («Я видел сон: мы в древнем склепе…») и «Все на земле умрет — и мать и младость…», следующих сразу же вслед за поэмой Анри де Ренье. В стихотворении «Сон» индивидуация есть попытка воскресения, последнее усилие вырваться наружу, навстречу Христу, из непроницаемого склепа смерти, олицетворяющего все обычное и повседневное в жизни. Этой индивидуации мешает, как оказывается, «спокойная жена», которой «не дорога свобода: / Не хочет воскресать она».

В стихотворении «Все на земле умрет — и мать, и младость…» прорыв из экзистенциального пространства-времени куда-то в другое, высшее существование, как и в поэме о Марсии, оказывается связан со смертью:

И к вздрагиваньям медленного хлада Усталую ты душу приучи, Чтоб было здесь ей ничего не надо, Когда оттуда ринутся лучи.

Хронотоп, который возникает в произведениях, опубликованных в «Литературном альманахе „Аполлона“», характеризуется какой-то особой положительной заряженностью, обещанием чего-то значительного и интересного. Даже в тех случаях, когда речь идет о материях и переживаниях тяжелых, угнетающих, сохраняется эта особая атмосфера места и времени увлекательного, таящего в себе много неожиданного и потрясающего. Парадоксальным образом именно в этом качестве данного литературного хронотопа можно усмотреть тот общий признак, который объединяет альманахи в старом значении «календарь», «ежегодник» — и новые альманахи литературного модерна. И те и другие имеют дело с «прекрасным новым миром», будь то в плане временном, географическом, экзотическом, психологическом, экзистенциальном или любом ином.

Авторы «Литературного альманаха „Аполлона“» представляют свой хронотоп согласно одной из двух перспектив: согласно перспективе, которую можно назвать дальней, и перспективе ближней. Говоря обобщенно, первая более соответствует символистскому мировоззрению, вторая — постсимволистскому. Дальняя перспектива, особенно характерная для поэзии, но встречающаяся иногда и в прозе, например у Федора Сологуба или Андрея Белого, оперирует большими и часто неопределенными отрезками времени. Так это происходит, например, у Блока: «Все на земле умрет», «а жизнь идет»; у Кузмина — в отрывке из поэмы «Новый Ролла», опубликованном в альманахе: «В грядущем — дней пустынных ряд»; у Андрея Белого — в стихотворении «Шут», также из альманаха: «Зубцами серых башен / Глядит который год». Предметом такой же операции оказываются и крупные, часто не имеющие четких границ сегменты пространства. Эта перспектива часто выражается путем употребления таких наречий, как вдаль, вдали, туда, оттуда, или таких оборотов, как «Есть край…» (Андрей Белый), «В дальней, дальней стороне» (С. Клычков).

Дальняя перспектива появляется, когда меняется точка зрения с ближней на дальнюю или эта дальняя точка зрения фиксируется, например когда появляется мотив неба, зари, заката, рассвета, солнца, луны, звезд и т. п. Сама по себе дальняя перспектива еще не гарантирует возникновения особой духовной заряженности пространства и времени, хотя она приглашает обратиться туда, где обыденная точка зрения, как правило, не присутствует. Духовная «заряженность» появляется лишь в тех случаях, когда либо нарушается привычная модель поэтического сюжета, либо в дальнюю перспективу вмешивается перспектива ближняя.

Примером нарушения модели семантического сюжета следует считать вышеупомянутое замечательное стихотворение Блока «Все на земле умрет…». Семантический сюжет его движется по двум линиям: одна, личностная, обозначает путь лирического субъекта, постепенную утрату человеческих привязанностей, которую символизирует тема холода, льда, путешествия к полюсу; другая же линия связана с темой одухотворенности, темой символической индивидуации субъекта. Эта, вторая, тема развивается в направлении противоположном тому, которое обозначено личностной линией. Утраты личностного плана сопровождаются приобретениями в плане духовном. Это семантическое противодвижение происходит — вплоть до последних двух строк — в неком однородном пространстве-времени. Семантический сюжет «работает» с однородными персонажами, будь то персонажи личностного плана (мать, младость, жена, друг) или «персонажи» плана ландшафтного (полюс, стены изо льда, «край»). Вплоть до последней строки ничто не указывает на готовящийся прорыв лирического хронотопа, прорыв, специально подчеркиваемый авторским употреблением типографского выделения в словах здесь и оттуда.

Ближняя перспектива хронотопа «Литературного альманаха „Аполлона“» актуализируется также путем резкого изменения семантического сюжета, иногда как следствие какого-то перелома в личностной структуре персонажа. Прекрасную метафору ближней перспективы, того, что можно было бы назвать увеличением масштаба поля зрения, предлагает Михаил Кузмин в первых строках поэмы «Новый Ролла»:

Что собираешь сосуда осколки, Целым разбитый вновь творишь?

Увидеть в произвольном фрагменте нечто заслуживающее отдельного внимания, узнать в нем осколок чего-то целого, совсем другого, чем сам фрагмент, и собрать вместе это разбитое целое предполагает особый интерес к парадигме мира, к его диахронии. К интересу, направленному на экстенсивные границы, добавляется интерес, направленный на историю, а вместе с ней — на эволюцию значения. Этим «Новый Ролла» отличается от своего первоисточника, поэмы Альфреда де Мюссе «Ролла» (1832), посвященной сюжету трагического самоубийства героя, Жака Ролла, решившего покончить с собой после нескольких лет, целиком отданных удовольствиям любви и забавам света. Растратив все свое состояние, Ролла выпивает яд у постели пятнадцатилетней красавицы, которую бедность вынуждает продавать свои ласки мужчинам. Хронотоп поэмы де Мюссе — это прежде всего хронотоп риторический, в котором пространство-время полностью подчинено повествовательно-ораторской линии, внутри которой как линия отношений двух героев — Ролла и Марии, так и сам сюжет заданы довольно рано и не подвергаются никакой модификации. Поэма состоит из пяти глав, и уже в середине второй главы читатель узнает, что Ролла назначил себе всего три года жизни, по истечении которых он себя убьет. Так и происходит в последних строках пятой главы, когда герой выпивает склянку яда. Наибольшее внимание автор уделяет собственным рассуждениям, размышлениям, предваряемым риторическим вопросом или восклицанием типа «Regrettez vous le temps?», «Oh, Christ!», «N’est-il pas vrais?», «О Faust!» и т. п.

В противоположность этому хронотоп поэмы Кузмина «Новый Ролла» представляет собою не поэтическое повествование, а череду картин (пять картин, как и у Мюссе), построенных по принципу расширяющегося конуса, когда в начале без всякого предуведомления, экспозиции или предыстории перед нами предстает либо ряд фрагментарных координат пространства-времени (например, Париж в первой главке), либо ряд эмоциональных, экзистенциальных постулатов, заведомо усложняющих начальные посылки (во второй главке это последовательность «Как в сердце сумрачно и пусто!..» — «Судьба… как горек твой смертельный яд!» — «Но я не стал бездушным прахом…» — «Затеплю где светильник свой?»). В четвертой главке появляется сюжет, связанный с Жозефом де Местром, французским эмигрантом в России, обвиненным в начале XIX века в попытке католического миссионерства, а в пятой главке — типично кузминское, стилизованное лирическое стихотворение, что-то вроде письма Онегина, только не пушкинского героя, а некоего антагониста Ролла из поэмы де Мюссе. Вместо изображения романтического властителя судеб, в том числе и собственной, перед нами нарочито оборванный на полуслове любовный или, скорее, любовно-светский монолог, конец которого совершенно неясен.

Тот же принцип семантической открытости, многозначности, лирического ожидания, пространства-времени, хранящего в себе «большие надежды», нечто неповторимо волнующее и таинственное лежит в основе как стихотворений Н. С. Гумилева с их таинственным спутником, являющимся «в середине нашего жизненного пути» («Я жду товарища, от Бога / В веках дарованного мне»), поэмы М. А. Зенкевича «Поход Александра Македонского в Индию» («Сгущался воздух испареньем, / Гудели древние леса, / И греки туго, со смущеньем, / Натягивали паруса»), стихов Н. А. Клюева и С. А. Клычкова, так и заведомо оборванной на полуслове прозы В. А. Комаровского «Sabinula» («Рядом с ним стояла высокая женщина — рукою обвивая его шею»).

«Литературный альманах „Аполлона“» явил собою некоторый «идеальный тип» альманаха Серебряного века, в котором все произведения связаны поэтически и входят в единое поэтическое «пространство-время», которое составляет главную ценность издания и самой своей структурой задает ориентацию на дальнейшее в нем пребывание.

Наряду с этим альманахом в реальной литературной жизни Серебряного века большой вес принадлежал уже упомянутым выше альманахам издательства «Шиповник», в которых активное участие принимали Леонид Андреев, Федор Сологуб, Сергей Городецкий, Леонид Семенов, а позднее — Борис Зайцев. Велика была роль в этом альманахе и Александра Блока, который в 10-м номере «Шиповника» за 1909 год публикует свой стихотворный цикл «На поле Куликовом». В 1910 году в «Шиповнике» участвует Алексей Толстой, в 1912-м появляются произведения Н. Тэффи, А. Ремизова и О. Дымова. В 1913 году состав авторов «Шиповника» расширяется, и там появляются переводные авторы — Артур Шниилер и Хаим Нахман Бялик, а из новых русских поэтов — неоклассик Юрий Верховский и молодая Лариса Рейснер с пьесой «Атлантида». Издание «Шиповника» прекращается в 1917 году на 27-й книге альманаха, в которой центральное место занимает пьеса Леонида Андреева «Милые призраки».

Одновременно с «Шиповником» и отчасти с тем же составом авторов (среди них — Борис Зайцев) с 1908 года начал выходить альманах «Земля», в котором главную роль играл М. А. Арцыбашев, очень популярный в это время. Наряду с ним в альманахе «Земля» печатаются такие известные авторы, как Д. Айзман, В. Винниченко, С. Юшкевич. Ф. Сологуб, А. Куприн, И. Чириков.

Альманахи «Шиповник» и «Земля» — это обращение к массовому читателю из числа просвещенной интеллигенции. «Шиповник» печатает сочинения высокой пробы, а «Земля» ориентируется на более популярную, хотя тоже модернистскую или отмеченную печатью модернизма литературу. Эти альманахи занимают в некотором смысле центральную нишу среди разнообразных литературных альманахов и сборников. Более консервативное, народническое и реалистическое крыло представлено альманахом «Слово», который начал выходить в 1913 году (вышло семь выпусков), закончив свое существование в 1917-м. Первоначальными авторами этого альманаха были И. Бунин, В. Вересаев, И. Шмелев и Н. Телешов. Кроме них в нем печатались И. Сургучев, К. Тренев и Б. Зайцев. Альманах «Слово», так же как и «Земля», печатал лишь прозаические произведения. Эти альманахи в целом можно назвать прозаическими.

В отличие от них возникший в 1913 году альманах «Сирин», закончивший свое существование в 1914-м, после выхода трех номеров, печатал как прозу и драматические произведения, так и стихи. Этот альманах объединял поэтов и писателей символистского плана и избегал так называемой «бытовой» литературы. В «Сирине» были напечатаны «Петербург» Андрея Белого, «Роза и крест» Александра Блока, стихи Вячеслава Иванова и Зинаиды Гиппиус.

До сих пор речь шла о литературных альманахах — периодических либо серийных изданиях. С 1907 года в печати начинают активно появляться однократные альманахи, альманахи-сборники, преимущественно поэтические либо поэтические с некоторой долей модернистской или авангардистской прозы или драматургии. Это — поэтические альманахи, вполне серьезные издания, претендующие на соответствующее восприятие читателей и критики, но не предполагающие периодичности. Одним из наиболее известных таких альманахов стал «Цветник Ор. Кошница первая», сборник, напечатанный в 1907 году и собравший произведения виднейших поэтов-символистов: А. Блока, В. Брюсова, К. Бальмонта, Вяч. Иванова, М. Волошина и др.

Разумеется, среди этих однократных альманахов было много случайных изданий, объединяемых личной близостью авторов (например, альманах «Крик жизни», СПб, 1909). Заслуживают, однако, отдельного упоминания альманахи, объединенные общностью поэтической темы, например альманах «Смерть» (СПб, 1909), в котором были собраны поэтические, прозаические и публицистические произведения, посвященные теме смерти и принадлежавшие перу поэтов Сергея Городецкого, Георгия Чулкова, Вяч. Иванова, литератора Василия Васильевича Розанова, художника Ильи Ефимовича Репина и других известных людей. Сюда же следует отнести альманах «Любовь» (СПб, 1910), где были произведения А. Блока, В. Гофмана, А. Толстого, О. Дымова, Г. Чулкова.

Из этих однократных сборников-альманахов заслуживает особого упоминания «Антология» — сборник стихотворений Вл. Соловьева, А. Блока, А. Белого, М. Волошина, С. Городецкого, Н. Гумилева, Вяч. Иванова, С. Клычкова, М. Кузмина, В. Пяста, Б. Садовского, Вл. Ходасевича, М. Цветаевой, Эллиса и др., вышедший в Москве в 1911 году. В газете «Речь» от 5 июня 1911 года С. Городецкий, один из участников «Антологии», отметил это издание как наиболее представительное и удачное из всех поэтических сборников, выходивших в последние годы. Именно «Антология» хорошо представляет тенденцию начала 1910-х годов к постепенному затушевыванию на страницах сборников и альманахов творческих и идейных границ между чистыми символистами, религиозными символистами, эстетами, стилизаторами в русском или ином духе и т. п. Все эти оттенки сливались в единый поток модернистской поэзии, характеризовавшейся преимущественным вниманием к поэзии как таковой в ее противопоставленности обыденному языку и обыденной картине мира.

Совершенно особый тип альманахов-сборников появляется с выходом на литературную арену русского футуризма. В каком-то смысле футуризм противопоставил себя, по крайней мере первоначально, остальным литературным течениям именно своим подчеркнутым предпочтением как раз обыденного языка и видения мира. Это предпочтение у многих футуристов выливалось в особый подбор низкой тематики, низкого языка, низкого статуса в плане социальном, культурном, поведенческом. В этом смысле следует особо выделить альманахи и сборники русского футуризма, берущие свое начало в 1910 году, когда появился первый сборник русских футуристов «Садок судей», в котором выступили со своими произведениями дотоле неизвестные Василий Каменский, Николай и Давид Бурлюки, Елена Гуро и Велимир Хлебников. Всем своим видом этот сборник, как и последующие, подчеркивал свою непричастность к предшествующей высокой традиции и враждебность ей: грубые, как бы неотделанные линии графического исполнения, нарочито «некрасивые» шрифты, широкое использование непринятых в поэзии слов и выражений и т. д. и т. п.

Впрочем, именно в альманахах и сборниках русского футуризма, как раз благодаря их специально подчеркнутому, вызывающему виду и содержанию, ярко выявилась парадоксальная близость всей предыдущей модернистской линии. Футуристическое предпочтение именно обыденного пласта жизни почти моментально вытеснилось, как мы уже сказали, заменой просто обыденного акцентированно низким и безобразным. Этот сдвиг, в свою очередь, несомненно, напоминает о бодлеровской традиции в символизме. Более того, футуристическое предпочтение особо выделенного, подчеркнуто усложненного поэтического языка весьма приближает футуризм ко всем изводам поэтического модернизма, а визуально отмеченная форма футуристических сборников парадоксально сближает их с изысканно оформленными изданиями модернистов.

В 1913 году появляются наиболее знаменитые из футуристических альманахов-сборников: второй выпуск сборника «Садок судей» (СПб), в котором выступили Б. Лившиц, Велимир Хлебников, Д. и Н. Бурлюки, В. Маяковский, А. Крученых, Е. Гуро; сборник-манифест «Пощечина общественному вкусу» (СПб) с произведениями Д. и Н. Бурлюков, А. Крученых, В. Кандинского, Б. Лившица, В. Маяковского и Велимира Хлебникова; альманах «Дохлая луна», вышедший в Москве, с участием Б. Лившица, А. Крученых, В. Маяковского, Н. и Д. Бурлюков и Велимира Хлебникова; московский же «Требник троих» — Велимир Хлебников, В. Маяковский, Н. и Д. Бурлюки, В. Татлин.

Футуристическое стремление к подчеркнуто вызывающей речи, поведению и оформлению личностного образа охватило и тех поэтов, которые не разделяли поэтики и идеологии «будетлян». В 1913 году вышли несколько сборников, объединявших поэтов экспрессионистского направления. Они заимствовали у футуристов вызывающий и низкий характер тематики и языка, но не захотели соединить их с реальным футуристским жизнетворчеством, предпочтя мифотворчество и псевдонимность. Можно назвать московские сборники «Верниссаж» (именно такое написание. — Д. С., Н. С.), «Пир во время чумы», «Крематорий здравомыслия». В них участвовали Валерий Брюсов, Игорь Северянин, Вадим Шершеневич, Борис Лавренев, Рюрик Ивнев, Надежда Львова, Сергей Третьяков, Грааль Аренский, а также Хрисанф (псевдоним художника и поэта Льва Зака), М. Россиянский (под этим именем выступили совместно В. Шершеневич и Л. Зак), Аббат Фанферфлюш (псевдоним В. Шершеневича). Эти книги явились предвестниками будущих имажинистских поэтических сборников, образовавшихся в результате союза экспрессионистов, как Шершеневич, и некоторых членов группы «Скифы» (С. Есенин, Н. Клюев).

Прежде чем перейти к альманахам и сборникам литературно-общественного направления, ярким представителем которого были «Скифы», отметим тот факт, что не только поэты-экспрессионисты продемонстрировали возможности эволюции футуристического альманаха как явления. В 1913 году вышел первый альманах «Лирика», некоторые участники которого, в частности Николай Асеев и Борис Пастернак, были в чем-то близки футуризму и в особенности эгофутуризму Игоря Северянина. Важнейшим этапом в эволюции футуризма стал выход в 1915 году, уже во время Первой мировой войны, первого сборника «Стрелец» под редакцией Александра Беленсона, дотоле неизвестного, но с выходом «Стрельца» ставшего крайне влиятельным в литературной жизни. В этом выпуске участвовали многие видные футуристы: Д. Бурлюк, Н. Кульбин, В. Маяковский, В. Каменский, А. Крученых, а также властители дум символистского направления А. Блок и Ф. Сологуб. Критика отмечала, что выход первого выпуска «Стрельца» знаменует собой вхождение футуризма в главный поток русской литературы, в котором уже первенствовал символизм. Можно сказать, что альманах «Стрелец» продемонстрировал взаимную необходимость и взаимную помощь этих двух полюсов русской литературы. Символисты дали футуристам расписку в том, что те приняты в клуб достойных и уважаемых людей, а футуристы расписались под справкой о том, что символисты вполне современны.

Второй выпуск «Стрельца» в 1916 году еще более замечателен в творческом плане, чем первый. В него были включены произведения не только символистов и футуристов, но и других видных творцов. В альманахе на этот раз не участвовал Блок (из чистых символистов остался только Федор Сологуб), но зато широко были представлены сочинения отсутствовавших в первом выпуске М. Кузмина, Велимира Хлебникова и Н. Евреинова. Из прежних участников остались Маяковский и Кульбин. Особо следует подчеркнуть наличие среди авторов второго выпуска «Стрельца» В. В. Розанова, чьим горячим поклонником стал Беленсон. Розанов явился объединяющей фигурой, в которой можно было уловить нечто, присутствующее и в символизме, и в футуризме, и в модернизме вообще. В каком-то смысле альманах «Стрелец» стал символом не Серебряного века как такового — им стал рассмотренный нами выше «Литературный альманах „Аполлона“», а символом конца Серебряного века. Именно поэтому «Стрелец» стал мостом из эпохи Серебряного века в эпоху революционного авангарда. В 1922 году под редакцией того же Александра Беленсона вышел третий выпуск альманаха «Стрелец». Кузмин и Розанов — вот главные авторы этого сборника, который подвел окончательную черту под уже ушедшей эпохой прекрасного искусства.

На самом деле конец этой эпохе положила начавшаяся в 1914 году Первая мировая война. Одним из главнейших факторов крушения этой эпохи явилась массовая мобилизация общества, в том числе культурного общества с его институтами и организациями, на службу государства, поставленного на военно-мобилизационные рельсы. Вначале эта мобилизация была совершенно добровольной (что, кстати, еще более коррумпировало в духовном плане тонкие ткани поэзии и искусства!), а потом все более и более принудительной. Такая мобилизация не могла не найти отражения и в организации издательской работы, в частности и в том, что касалось литературных сборников и альманахов. В годы Первой мировой войны начал складываться новый тип литературно-общественного альманаха. Это объединение литературных сил с определенной общественной целью, являющейся не оппозиционной, как бывало прежде, но в чем-то совпадающей с интересами государства. Можно назвать несколько таких альманахов: «Клич. Сборник на помощь жертвам войны под редакцией И. Бунина, В. Вересаева, Н. Телешова», Москва, 1915 (участвовали И. Бунин, А. Серафимович, И. Шмелев, Б. Зайцев, К. Тренев, М. Пришвин, К. Бальмонт, В. Брюсов, Федор Сологуб), «В эти дни. Литературно-художественный альманах», СПб, 1915 (участвовали М. Арцыбашев, А. Толстой, С. Городецкий, Н. Минский, И. Северянин). В нашей работе мы рассмотрим два из таких альманахов: «Невский альманах» и «Вечер „Триремы“».

«Невский альманах» — это альманах, в котором вместе выступили, с одной стороны, поэты и другие деятели культуры, а с другой — общественные деятели. Тексты, представленные ими, можно, без всякого сомнения, считать художественными, так что весь альманах характеризуется своей крайне высокой эстетической составляющей, хотя в нем представлены, пусть в небольшом количестве, вещи чисто риторические. Но что поражает именно в этом сборнике и что станет важной отличительной чертой именно такого типа сборников, а потом и литературных альманахов вообще, в последующую советскую эпоху, — это взаимное переплетение эстетических и общественных посылок, переплетение весьма тесное, иногда явно продуманное, иногда совершенно невольное, бессознательное. В результате альманах мог превращаться в цельное произведение, несущее мощное духовное послание.

Важно помнить, что этот альманах в отличие, например, от весьма известного и солидного «Русского Богатства» вовсе не был с самого начала задуман как протестное, оппозиционное издание. Наоборот, объединение в одном альманахе самых разных людей, хотя и принадлежавших вместе к одному «ордену русской интеллигенции», призвано было подчеркнуть, что у всех них, от боевого офицера Николая Гумилева, монархиста, преданного традиционной России с ее символами, до политического эмигранта кадета Максима Ковалевского, есть нечто общее, а именно преданность России как идее и реальности. Само издание такого альманаха отвечало желаниям тогдашней имперской администрации, но было частью процесса самоформирования автономного общества, воодушевленного тем общественным и эстетическим зовом, который нес этот сборник.

Существенной чертой этого литературно-общественного сборника, как и всех подобных последующих русских общественно-политических литературных альманахов, стало вынужденное уже самими жанровыми рамками, а зачастую и социально-политическими обстоятельствами темперирование критической линии в печатаемых материалах. Авторы альманаха не могли открыто выступить с конкретными обличениями жестокости, распущенности и некомпетентности русских правящих кругов. Однако и те детали, о которых здесь и там шла речь (например, гневный протест М. О. Гершензона против продолжавшегося и усугублявшегося правового и физического угнетения и унижения евреев в Российской империи), вкупе с общим тоном призыва к освобождению отдельных людей и целых народов, к борьбе за всеобщее примирение и понимание, не могли не выделить «Невский альманах» как издание по-настоящему значительное в духовном и общественном отношении.

Общий тон материалов, помещенных в «Невском альманахе», хорошо выражает заглавие заметки А. Ф. Кони «Mortuos plango» («О мертвых плачу»). Скорбь по многочисленным жертвам войны, по убитым, лишенным крова и согнанным со своих земель, скорбь по поводу всех, потерявших своих родных и близких, скорбь по поводу разрушения старых городов, уничтожения памятников, истребления природы и потери старого жизненного уклада — вот чувства, которые пристали человеку в этот исторический час, по мнению самых разных авторов сборника: Ф. Батюшкова, К. Баранцевича, А. Калмыковой, В. Кузьмина-Караваева, И. Озерова, М. Ковалевского. Некоторые авторы — М. Неведомский, В. Кранихфельд — хотят увидеть сквозь чад и дым сражений будущее восстановление человечества и человечности. Л. Пантелеев, А. Пругавин, А. Ремизов указывают именно на Россию как на чаемый источник и оплот духовного возрождения.

В «Невском альманахе» дает себя явственно почувствовать атмосфера тоски, ностальгии по прежней жизни, по прежнему времени. Эта атмосфера, особенно ощутимая при обращении к мотивам «памяти», «воспоминания», обретает в некоторых произведениях, напечатанных в «Невском альманахе», особую эстетическую значимость. Она придает ощущение красоты переживаниям, возникающим в душе, стремящейся сохранить образы прошлого и ушедшего. Так, в юношеских стихотворениях Блока («Juvenalia»), помещенных в этом альманахе, атмосфера ностальгии замечательно пластична; в нем веют цветовые воспоминания «золотого» и «синего», двух эмблематических цветов, часто ассоциирующихся с православными храмами:

Они говорили о ранней весне, О белых, синих снегах. А там — горела звезда в вышине, Горели две жизни в мечтах. И смутно помня прошедший день, Приветствуя сонную мглу, Он чуял храм, и холод ступень, И его золотую иглу. Но сказкой веяла синяя даль, За сказкой — утренний свет. И брезжит утро, и тихо печаль Обнимала последний ответ. <…>

Сходные пластические мотивы мы находим в стихотворении К. Бальмонта «К луне», напечатанном сразу же за этим стихотворением Блока:

Ты — в живом заостреньи ладья, Ты — развязанный пояс из снега, Ты — чертог золотого ковчега, Ты — в волнах Океана змея. Ты — изломанный с края шатер, Ты — кусок опрокинутой кровли, Ты — намек на минувшие ловли, Ты — пробег через полный простор.

Мотивы стремления к высшему, ностальгии по прошлому, прекрасные, вечные образы культуры и природы, столь присущие русскому символизму, войдя в контекст исторических катаклизмов Первой мировой войны, трансформируются в определенном направлении. Очень скоро, с приближением последующих, еще более страшных исторических крушений, эти мотивы в альманахах станут характеризовать любые литературные обращения к вечной духовной традиции.

В «Невском альманахе» мотив истребления культуры и необходимости ее спасения перед лицом многообразного варварства приобретает как чисто публицистические формы (протест Марии Веселовской против разрушения памятников культуры в Бельгии), так и форму живописного воспоминания о довоенном бытии культуры. В альманахе напечатаны репродукции картин и графических работ, в которых запечатлены образы Англии (А. Ф. Гауш, «Английский пейзаж»), Франции (В. И. Зарубин, «Нормандия. Картре»), Чехии (Г. К. Лукомский, «Прага») и, конечно, России, особенно старой, патриархальной, православной (Б. М. Кустодиев, «Крестный ход»).

Если «Невский альманах» стоит в ряду литературно-общественных альманахов, то сборник «Вечер „Триремы“. Лазарету деятелей искусств» (Петроград, 1916) — типичный образчик стихотворных сборников-альманахов, выходивших и до мировой войны, которые станут массовым явлением позднее, в годы революции, Гражданской войны и нэпа. Внешний повод, а иногда и просто издательская возможность, объединение вместе какой-то случайной или неслучайной группы поэтов — вот и альманах, иногда усиленно резонирующий в такт внешним событиям, иногда, как келья, отгороженный от них плотной стеной. «Вечер „Триремы“» включает стихотворения некоторых участников «Цеха поэтов» (Г. Адамович, Г. Иванов), а также позднейших имажинистов (Р. Ивнев). Другие участники этого сборника (Д. Крючков, Грааль Арельский) так или иначе примыкали или были близки к эгофутуристам. Наконец, участвовали в «Вечере „Триремы“» поэты, близкие Н. С. Гумилеву: царскоселы Д. Коковцев, Борис Евгеньев (Рапгоф), Мария Левберг, которой Гумилев посвятил одно стихотворение. Такая форма объединения поэтов, близких по направлению или участию в литературной жизни, станет весьма распространенной в последующие годы, вплоть до времени самого тяжелого сталинского гнета (ср., например, сборники наподобие «Поэтов-фронтовиков»).

Одним их наиболее своеобразных альманахов конца Серебряного века стал «Гюлистан», напечатанный в Москве в издательстве «Гюлистан» в 1916 году. Вышли два номера этого альманаха, наиболее показательной чертой которого явилось объединение под одной крышей участников, обретших, по-видимому, новую уверенность в правоте символизма. Подчеркнем, что это не объединение вместе символистов и футуристов или символистов и постсимволистов, а именно продолжение заветов символизма. Оба номера «Гюлистана» начинаются с программных стихов Вячеслава Иванова. Среди них такие замечательные тексты, как «Афродита всенародная» и «Афродита небесная» и «В альбом М. И. Балтрушайтис» («Колонны белые за лугом… На крыльце / Поэтова жена в ванэйковском чепце»). За ними в первом томе следуют два стихотворения Валерия Брюсова. После классически величественных и светлых стихов Вяч. Иванова стихи Брюсова поражают своей мрачной пророческой силой («Пророчество о гибели азов. Из скандинавской саги»). Они буквально предсказывают то, что очень скоро произойдет в России: «Я пою про ужас, я пою про горе, / Я пою, что будет в роковые годы». Параллельно этому во втором томе «Гюлистана» после стихов Вячеслава Иванова следует стихотворный цикл К. Бальмонта, посвященный теме гибели и воскресения: «Я чувствую, как стонет небосклон, / В бесчисленных возвратах повторений».

Среди стихотворной части «Гюлистана» следует особо выделить «Киргизские песни» Андрея Глобы в первом томе альманаха, своим замечательным сочетанием мифологической образности и символистического лиризма напоминающее Федора Сологуба («Над Улу-тау взошла звезда Уркур, — / тебя я вспомнил с тоской. / Я повернулся спиной к звезде Уркур, — / Тебя забыл я — и вновь с тоской»), бездонные в своей трагической и загадочной простоте стихи Тихона Чурилина в первом и втором томе («Стрелец серебряный стрельнул стрелой из лука — / Сентябрь серебряный летит в лазури к нам», ср. также «На грязь, горячую от топота коней, / Упала легкая одежда брата-Снега»), а из остального — стихотворные драматические сцены того же Андрея Глобы. В целом «Гюлистан» — это прекрасный образец поэтического альманаха, свободного от оков злободневности, содержащего в себе вехи будущего восприятия поэзии.

Так же как и собственно лирическая поэзия, изобразительное и другие искусства, поэтика литературного альманаха начала XX века не может быть ограничена некоей внешней датой, как бы значительна она ни была. Мы говорим о русской революции 1917 года. Какие-то тенденции, начавшиеся еще до самой революции, обрели полноту, развиваясь по большой инерции предыдущего движения, лишь через некоторое, иногда значительное, время после революции. Сюда относятся и литературно-общественные альманахи, и альманахи собственно поэтические. То, что мы сказали по поводу развития тенденций прошлого, относится, mutatis mutandis, и к появлению новых тенденций. В сущности, все, что у нас будет сказано об альманахах периода революции, Гражданской войны и нэпа, входит в тему «альманахи Серебряного века», существующего до того момента, пока не были полностью стерты все признаки Серебряного века.

Сборник «Скифы» (1917–1918) явился наиболее ярким литературно-общественным альманахом периода революции. В 1917 году вышел первый сборник «Скифы» со знаменитым «Вместо предисловия», подписанным Скифы и написанным Р. В. Ивановым-Разумником. Это первый литературно-общественный сборник, вышедший уже в революционное время и ставший первым в целом ряду важнейших литературно-общественных сборников и альманахов, выходивших в годы революции, Гражданской войны и нэпа. В каждом из этих сборников в той или иной форме будут подняты важнейшие духовные, исторические и политические вопросы. И если объединение авторов сборника «Скифы» было вызвано отсутствием среди наличествующих газет и журналов органа, точно подходящего именно «скифам» и их специфической идеологии, то позднее такие объединения стали необходимы уже в силу простой ликвидации всей некоммунистической печати, которую большевики начали проводить с весны 1918 года и закончили в начале августа того же года.

Но сборник «Скифы» предваряет все эти издания еще и потому, что, как будто предчувствуя надвигающуюся тотальную цензуру, подобной которой свет дотоле не знал, его авторы почти полностью игнорируют актуальные политические проблемы российской революции, предпочитая говорить о духе времени, а не о его практике. Центральное место в «Скифах» занимают произведения Сергея Есенина (поэма «Марфа Посадница», цикл «Голубень») и Андрея Белого (стихи «Из дневника», главы из романа «Котик Летаев» и статья «Жезл Аарона»). Однако следует особо отметить публикацию неизданной статьи А. И. Герцена о революции 1848 года «Опять в Париже»: ее появление объясняется тем, что именно поздним летом 1917 года мы наблюдаем в литературно-общественных альманахах и журналах начало традиции отмечать круглые (и не очень круглые) даты рождения и смерти видных деятелей российской культуры и публиковать статьи о них и неизданные материалы из их наследия, косвенно комментируя, таким образом, те или иные политические тенденции, прямо говорить о которых было либо невозможно, либо опасно.

Вообще конец 1917 года ознаменовался появлением большого количества материалов о Герцене. В частности, популярный журнал «Нива» опубликовал в двух последних номерах за 1917 год, уже после большевистского переворота, большую статью А. В. Амфитеатрова о Герцене и стихотворение С. Я. Надсона «На могиле А. И. Герцена». Публикация в альманахе «Скифы» статьи Герцена о том, как в революцию 1848 года тирания корыстных политиков задавила порыв народа к свободе, замечательно резонирует с событиями, произошедшими в России. Вот как характеризовал Герцен ситуацию революцию 1848 года:

Итак, любезные друзья, снова настает время истории, воспоминаний, рассказов о былом, гаданий о будущем… Настоящее снова враждебно, покрыто тучами, в душе опять злоба и негодование. <…> Французский народ не готов для республики, о которой мечтает социалист, демократ и работник. Его надо воспитать для того, чтобы он понял свои собственные права. Но кто его воспитает?[1197]

Главное полемическое острие статьи Герцена направлено против самодовольного, сытого мещанства, подавляющего и искажающего все истинные порывы к свободе. Но таков же пафос всех материалов сборника «Скифы». Во вступительном «Вместо предисловия» написано:

И если среди авторов сборника есть не одни «скифы», если среди них есть и «эллины», то враг у них все же общий: это он, «третий», вечный победитель в ближайшем, вечно побеждаемый в грядущем. Пусть торжествует в настоящем всесветный Мещанин: смех его смешан со злобою и опасением. Ибо чует он, что и личина Эллина не поможет ему скрыть свое лицо, ибо знает он, что стрела Скифа — его не минует.[1198]

Разумеется, подобное ощущение духа времени не могло не поставить «скифов» в прямое противостояние большевикам с их открытым презрением к свободе духа и культивированием тирании.

Сборник «Скифы» вышел из печати в конце лета 1917-го. Осенью того же года появился сборник «Тринадцать поэтов» (Пг., издательство не указано, напечатан в типографии В. Ф. Киршбаума). В истории русской поэзии этот сборник примечателен тем, что в нем напечатаны стихотворения В. К. Шилейко, помеченные 1914, 1916 и одно — 1917 годами. Эти стихотворения, вместе с другими, помещенными в сборнике, знаменуют собою поэтическое переживание завершения определенного экзистенциального исторического хронотопа. Прошлое, как «пустые воды», остается позади, в настоящем мучительное состояние напряженного ожидания, а в будущем — тьма, ночь, снеговая вьюга. Это первый поэтический сборник, в котором участвуют члены Цеха поэтов и близкие к ним поэты, стоящий на границе уже завершившегося Серебряного века и нового, совершенно непоэтического времени: «А дальше, — дальше и там / Календарь, снег, телефоны», как сказано в стихотворении Георгия Адамовича из сборника «Тринадцать поэтов». В этом сборнике напечатаны многие стихотворения, ставшие по-истине хрестоматийными, которые так или иначе знаменуют перелом экзистенциального пространства-времени, как, например, «Ледоход» Н. С. Гумилева, ода М. Кузмина «Враждебное море», «Зверинец» и «Соломинка» О. Мандельштама. Сборник «Тринадцать поэтов» не примкнул к той смысловой линии русской поэзии, которая ощущала экзистенциальный перелом как открытие каких-то неизведанных и широких, пусть трагических, перспектив. В этом сборнике напечатаны стихи Рюрика Ивнева (еще дореволюционной датировки) «Лес, лес, и покой, и покой…», в котором поэт предвидит ужасную, жестокую действительность, наступающую в России («Боже, Боже! Птицы уже не кричат, / Ручей не журчит, не колышутся травы. / Куда этих связанных юношей ведут, / Зачем костры дымятся в море?»). Марина Цветаева в двух стихотворениях 1917 года («Над церковкой — голубые облака…» и «Чуть светает — / Спешит, сбегается…») — единственная тогда во всей русской поэзии — осмелилась открыто провозгласить свою солидарность с поверженным царем.

Совершенно иной характер носит другой, поистине исторический поэтический сборник — альманах «Весенний салон поэтов», появившийся в издательстве «Зерна» уже весной 1918 года, после Октябрьской революции. Историческим этот сборник можно назвать по двум причинам. Во-первых, никогда, ни до, ни после «Весеннего салона поэтов», под одной обложкой не оказывались столь различные по своим идейно-эстетическим установкам авторы (от И. Бунина до В. Маяковского), а во-вторых, позднейшие, уже мемуарные отклики свидетельствуют: этот сборник воспринимался как особо значимый. Авторы, участвовавшие в нем, всегда вспоминали его как важную веху в судьбах русской поэзии. Объяснение этому — определенная тенденция издательства «Зерна». «„Весенний салон поэтов“ — первый выпуск задуманной серии сборников, цель которых — отражать движение русской поэзии»[1199], — говорится в неподписанном редакционном предисловии.

Издательство «Зерна» принадлежало М. О. и М. С. Цетлиным и было создано еще во время Первой мировой специально для печатания стихов близких им поэтов, особенно друзей М. О. Цетлина — М. Волошина и И. Эренбурга, находившихся во время войны в Париже. И конечно, «Зерна» были учреждены для печатания стихов самого Цетлина, писавшего под псевдонимом Амари. Ясно, что М. О. Цетлин, близкий к революционным кругам эсеров и анархистов, видел в начавшейся революции, даже после только что происшедшего большевистского переворота, благодатное поле для поэтической стихии, о чем свидетельствует само название «Весенний салон», данное по аналогии с периодическими выставками новых произведений изобразительного искусства. Его любовь к поэзии не различала «своих» и «не своих», за что позднее ему пеняли как те, так и другие (И. Эренбург в своих воспоминаниях «Люди, годы, жизнь» и А. Ахматова, судя по дневникам П. Лукницкого). В марте 1918 года (дата, которой помечено предисловие) Цетлин еще не мог предположить, что очень скоро тотальная политическая цензура охватит и поэзию, хотя некоторое ощущение особенностей переживаемой эпохи можно получить из следующей строчки предисловия: «Новые стихи, благодаря теперешним трудностям почтовых сообщений, взяты только у поэтов, живущих в Москве»[1200]. Альманах «Весенний салон поэтов» действительно явился последним сборником, в котором были представлены все направления русской поэзии — от символистов до футуристов. И все-таки если посмотреть, какие поэты опубликовали в нем свои до тех пор не напечатанные стихи, то мы увидим, что первое место, безусловно, занимают символисты и особенно Юргис Балтрушайтис, Максимилиан Волошин, Вячеслав Иванов. Два поэта поместили в «Весеннем салоне» прежде не публиковавшиеся стихи: Вера Меркурьева, чьи стихи отдал в сборник Вячеслав Иванов, и Борис Савинков, бывший личным приятелем Амари.

Начиная с того же 1918 года следует говорить об одном весьма значительном явлении в истории русской поэзии, продолжавшемся не более четырех-пяти лет. Речь идет о появлении большого числа поэтических сборников, в которых участвовали, иногда вместе с уже весьма маститыми поэтами, поэты молодые, дотоле совершенно неизвестные, многие из которых позднее стали весьма значительными фигурами в советской литературе. Это явление будет особенно характеризовать провинцию, как чисто советскую, вроде Рязани и Нижнего Новгорода, так и окраины, где власть менялась — порой неоднократно. Выброшенные из своих постоянных мест проживания, в поисках хлеба, безопасности или тепла, поэты и писатели, обладавшие до революции определенным положением, иногда оказывались вынужденными чуть ли не побираться. У нас нет возможности ни назвать все подобные издания, ни, тем более, дать им хотя бы беглый обзор. Поэтому придется ограничиться кратким рассмотрением тех, которые оказались в нашем распоряжении.

Если предыдущий альманах назывался «Весенний салон поэтов», в чем была некоторого рода ориентация на упорядоченный литературный процесс, то альманах, который вышел в том же 1918 году в Нижнем Новгороде, носит название «Без муз (Художественное периодическое издание)». Насколько можно предположить, и этот альманах, по крайней мере первоначально, опирался на московских поэтов. Этот сборник в своей публицистической части уже явственно ориентируется на революцию, которую определяют статьи Вадима Шершеневича и манифесты Велимира Хлебникова и Николая Асеева; в нем провозглашается разрыв со всем дореволюционным наследием.

Именно этот альманах формулирует основные положения имажинизма в статье Георгия Гаера (Вадим Шершеневич) «У края „прелестной бездны“»:

Вся история поэзии — история развития образа. От самого примитивного и благодарного образа (эпитета) (ударит жезл эпитета и гранит понятия расцвел) до самого широкого и неблагодарного (параллелизма) через как и словно по метафорам и противоположениям — вот рукописность духа поэзии.[1201]

Именно здесь опубликовано знаменитое обращение Велимира Хлебникова, Федора Богородского, Предтеченского, Сергея Спасского и др.

Мы, председатели Земного Шара, приятели Рока, друзья Песни и пр. пр.: Руководимые в своих делах седым Начальником Молитвы, мы, может быть, из песни вьюги и звона ручьев построим древнее отношение Скифской страны к Скифскому богу.[1202]

Сборник «Без муз» объединяет таких столичных поэтов, в том или ином виде переживавших опыт революции, как Константин Большаков (стихотворение «Октябрь»), Рюрик Ивнев, Александр Оленин, Надежда Павлович (см. ее «Из цикла „Россия“»: «Обрызган визгом золотым / Легко скользнувшего трамвая, / Через бытийный хладный дым / Прекрасный полдень прозреваю»), Велимир Хлебников («Морская песнь», «Рупор над миром»), Сергей Третьяков (стихотворение «Им»), и вполне провинциальных поэтов, публикующих свои стихи «на случай», вроде Н. Беляева, Бориса Лавренева, Неола Рубина и др.

Сборник «Явь», вышедший в Москве в 1919 году во «Второй Государственной типографии», — явление уже совершенно новое. Здесь разрыв с Серебряным веком выражен явно и резко. Открывается сборник стихотворением Василия Каменского «Встречайте утро революции». Это, наверное, единственное стихотворение сборника, в котором революция выступает в образах весны, любви, розовых лент и проч. В «Яви» выступают рядом имажинисты-экспрессионисты (Шершеневич, Мариенгоф, А. Оленин), бывшие «скифы» (Есенин, Андрей Белый), бывший футурист В. Каменский, крестьянский поэт П. Орешин, Борис Пастернак и др. При всем различии творческих манер и идеологии поражает удивительная общность ощущения времени: крайний экспрессионизм, эмоциональная обнаженность, граничащая с надрывом. У некоторых имажинистов (Мариенгоф) бросается в глаза обилие садо-мазохических видений. Революция — это кровавые роды. Эта метафора пронизывает самые разные стихотворения «Яви». «Явь» — это первый в целом ряду поэтических сборников имажинистов. В последующих книгах, вплоть до 1922 года, будут выступать в разных сочетаниях Анатолий Мариенгоф, Сергей Есенин, Вадим Шершеневич, а иногда и Николай Клюев, Петр Орешин, Рюрик Ивнев, как, например, в сборнике 1920 года «Конница бурь». А позднее, в 1922-м, в сборнике «Конский сад» мы встретим наряду со старыми имажинистами и более молодое поколение: М. Ройзмана, Б. Эрдмана. Надо сказать, что с прекращением Гражданской войны и некоторой нормализацией сходит на нет и неистовая, почти истерическая экспрессионистичность, свойственная стихотворениям «Яви», и в сборниках имажинистов появляются, как после страшной лихорадки, традиционные поэтические образы, более свойственные старым альманахам.

Но традиция старых альманахов вовсе не исчезла во время Гражданской войны. В 1919 году издания, в чем-то напоминающие старые альманахи, начинают появляться на окраинах бывшей Российской империи. Особенно заслуживают упоминания литературные альманахи на русском языке, выходившие в 1919–1920 годах в Тифлисе, столице Грузии — независимой в те годы. Это альманах «Ars», начавшийся как ежемесячный журнал и возобновившийся как сборник. В этом сборнике печатали свои стихи русские поэты, временно оказавшиеся в Тифлисе (Сергей Городецкий, Сергей Рафалович), грузинские поэты Тициан Табидзе и Валериан Гаприндашвили, публиковавшие свои стихи в русских переводах, а также многочисленные малоизвестные и неизвестные авторы, никак не проявившие себя впоследствии. Любопытно здесь художественное оформление, стремившееся создать новый национальный стиль. В целом этот сборник чем-то напоминал довоенные издания, отличаясь от них своим эклектическим и неровным характером, хотя, конечно, чувствуется, что наличие в Грузии русских литераторов модернистского толка повлияло в положительном плане на развитие грузинской поэзии. Заслуживает отдельного упоминания статья Сергея Рафаловича об Анне Ахматовой, опубликованная в 1-м номере журнала «Ars» за 1919 год, — одна из первых глубоких работ о творчестве Ахматовой.

В 1919 году в Тифлисе был напечатан «Акмэ. Первый сборник тифлисского цеха поэтов». В нем также были напечатаны стихи С. Городецкого и С. Рафаловича и многочисленные произведения других, менее известных поэтов, среди которых, впрочем, можно найти имена Майи (Кудашевой) и Анны Антоновской, прославившейся уже во времена Сталина как автор грузинской эпопеи «Георгий Саакадзе», за которую она была удостоена Сталинской премии.

Если тбилисские сборники восходили к традиции довоенных модернистских изданий и ориентировались в основном на «Цех поэтов», то литературный сборник «Отчизна», изданный в занятом белыми войсками Крыму («Русское книгоиздательство в Крыму», 1919), воскрешает традиции не XX, а XIX века. Модернизм со всем его экспрессионизмом и футуризмом, отдававшими политической левизной, как будто забыт, и во всем царит солидный дух старого народничества, народолюбия и академизма. Сборник выполнен не по модели «литературного альманаха», а по модели толстого журнала. Он открывается большой подборкой стихов И. А. Бунина «Путевая книга», совершенно классических, намеренно отстраненных не только от реальности «окаянных дней», но и от любой ассоциации с неприятными чувствами. Здесь и Россия, но не «взвихренная», а вечная, успокоенная, дышащая покоем и согласием — от северной Соловецкой обители до южной причерноморской степи, здесь даже вечная мишень русских поэтов — современный город — тоже дышит счастьем («Даже запахом сигары / Снова сладок Божий мир»), здесь прекрасные тютчевские Альпы и святые умбрийские горы, великолепные ближние и дальние виды Капри и вечная суета и недвижность Ближнего Востока. Эти стихи утверждают вечность человеческой — а не общественно-политической — жизни.

За стихами Бунина следует проза — проза весьма традиционная, реалистическая. Народнические мотивы из истории «освободительного движения» характерны для главы из «Истории моего современника» В. Г. Короленко. Вслед за ним следует злободневный рассказ «Смесь» будущего лауреата Сталинской премии С. Сергеева-Ценского, в котором описываются революционные события в Одессе в духе инвектив бунинских «Окаянных дней». Будущий автор революционных пьес К. Тренев выступает с рассказом «Вихри», навеянным воспоминаниями о мирной крестьянской жизни, а И. Шмелев публикует обширную повесть «Неупиваемая чаша», в которой повествуется о чудесном спасении целой большой округи от бича пьянства посредством особой целительной иконы, которая «не по уставу писана, но выражение великого Смысла явно»[1203].

Отдельный раздел составляет публикация (с комментариями известного литературоведа А. Дермана) нескольких деловых писем А. П. Чехова, адресованных его соседке по Мелихову. В заключение опубликованы две публицистические статьи на злободневные темы: «Как это случилось?» С. Елпатьевского и «Возрождение России» В. Мякотина. Обе статьи поражают не только абсолютной типичностью анализа и выводов («Кто виноват?» и «Что делать?»), но и необычайной злободневностью в смысле сегодняшнего дня, начала XXI века: как изъяны российской жизни рассматриваются недостаток общественной самодеятельности, беда абсолютной централизации, всеобщая коррупция, которая здесь еще называется своим настоящим словом — воровство.

1920 год — наиболее тяжелый из всех, которые пришлось пережить русской культуре. Это год, когда организованная культурная деятельность, как в столицах, так и на периферии, была свернута до минимума по причинам объективного (голод, разруха, террор) и субъективного (распространение теорий о гегемонии пролетарской культуры) характера. Поэтому деятельность литературных групп, издательств и объединений принимает характер устного общения. Большую роль начинают играть всякого рода учебные заведения для рабочих, кружки просвещения и вольные академии, которые были разрешены, поскольку считалось, что таким образом происходит обобществление культурных ценностей подобно происходившему параллельно обобществлению, т. е. грабежу, ценностей материальных.

Одним из таких объединений, чьей целью, в частности, стало сохранение поэзии и поэтов, был Всероссийский союз поэтов (СОПО). Именно поэтический сборник под названием «СОПО — первый сборник стихов», выпущенный Всероссийским союзом поэтов в «четвертый год первого века», как указано на обложке, явился первым советским поэтическим альманахом, представляющим уже абсолютно новую эпоху. Вслед за ним появились сборники СОПО 1922 и 1924 годов. «СОПО — первый сборник стихов» важен в типологическом плане, поскольку он прекрасно воспроизводит отличительные признаки и политической, и литературной эпохи. Напечатанный на грубой бумаге, объемом всего в 30 страниц небольшого формата, этот сборник полностью отличается от своих предшественников эпохи Серебряного века и первых лет революции. Он отражает происшедшее слияние политической структуры с культурой и принимает верховенство этой политической структуры как нечто само собою разумеющееся. В той или иной форме этот переворот, происшедший примерно в 1920 году, сохранил все свои основные черты вплоть до сегодняшнего дня, будучи воплощен в структуре культурной жизни России в течение этих почти девяноста лет. Мы имеем в виду то обстоятельство, что сборник «СОПО» представляет поэтов не по различным признакам, принятым в прежнее время (по старшинству, значимости, известности, по тематическому или стилистическому признаку), а по групповым обозначениям, в большей или меньшей мере соответствующим общественно-политическим характеристикам этих объединений, как если бы это были обозначения политических партий: имажинисты, футуристы, акмеисты, центрифугисты, эклектики, неоромантики, парнасцы, символисты, классики. Не забудем, что в это время (осень 1920 — весна 1921) в советской России еще существуют, кроме большевиков, хотя бы формально, и другие революционные партии: еще не уничтожены анархисты, формально еще есть меньшевики-интернационалисты, на окраинах имеются боротьбисты (Украина), еще не запрещены еврейские партии, левый Поалей-Цион и СЕРП. Это совершенно не значит, что составители сборника как-то сопоставляли существующие поэтические группы и то охвостье политических партий, которое влачило жалкое существование в советской России. Важно другое: эти поэтические группы — от имажинистов, представленных организаторами «СОПО» И. Грузиновым и Р. Ивневым, до «классиков», куда, словно издеваясь, поместили покойного Афанасия Фета, — представляют весь спектр политико-культурных платформ, от крайне революционных («имажинисты») до архаически консервативных и реакционных («классики»). Если номенклатура обозначений групп, данная в «СОПО», является еще смесью самоназваний («имажинисты», «футуристы») и ярлыков, навешенных другими, то очень скоро такая система обозначения культурно-политических групп («пролетарские» писатели, «крестьянские» писатели, попутчики и т. п.) станет общепринятой и начнет определять не только литературную жизнь (объединение в литературные сборники и альманахи), но и самосознание самих литераторов.

В самом сборнике «СОПО» поэты расположены по алфавитному принципу. Открывается сборник стихотворением И. Аксенова («центрифугист»), а закрывается шуточным посланием А. Фета («классик»). Немало стихотворений посвящено так или иначе проблематике революционной эпохи: они полны революционного пафоса, переносят эмоции революции в сферу космического или, напротив, интимно-личного бытия. И в этом тоже принципиальная новость стихов сборника «СОПО». Во многих стихотворениях (И. Аксенова, Андрея Белого, И. Грузинова, Р. Ивнева и др.) проводится мотив единосущности Бога, Христа, Девы Марии и Революции с ее жертвами, порывами и устремлениями. Замечательно стихотворение Федора Сологуба, на первый взгляд совершенно внеположное окружающему пространству-времени («Не спорит здесь с мечтами, / Не шепчет злую быль / Под голыми ногами / Податливая пыль»), но внутренне как-то «утешающее» страждущих в пору революционного безвременья и бездорожья. Наконец, именно в этом сборнике впервые напечатаны два исторических стихотворения Валентина Стенича. Одно посвящено распространенному тогда сравнению Ленина с Петром I («Мои антихристовы думы / Свершить — уделом не тебе ль?»), другое почти по-футуристически обнажает пафос новой эпохи, выраженный в новых, в русском языке дотоле не принятых названиях, образованных из сокращений: «Наркомфинансов с Наркоминделом / Беседуют о пониженьи цен. / И странно-чужд в дворцовом зале белом / Нерусский председателя акцент».

В 1921 году начинается бурная история литературных сборников и альманахов советской поры. Мы не собираемся ни очертить всю ее, ни даже дать ее краткий очерк, поскольку, как мы увидим ниже, она будет включать весьма объемные издания, некоторые из них — совершенно нового типа. Мы остановимся здесь, по необходимости весьма бегло, на нескольких типах литературно-художественных сборников, которые каким-то образом связаны с предыдущим периодом — с так называемым Серебряным веком. Наверное, эта связь, иногда совсем неуловимая, лучше всего характеризуется мандельштамовским более поздним определением акмеизма как «тоски по мировой культуре». Ощущается, прежде всего, сильнейшее стремление установить и сохранить связь настоящего, остро переживаемого актуального момента в пространстве-времени с иной, высшей, существующей где-то в другом измерении действительностью, которую никак не может умалить, задеть, испачкать кипящий вокруг котел страстей. Эта «высшая действительность» создана культурой и историей. Поэтому столь большое количество материалов в начинающих появляться в течение 1921 года литературных сборниках и альманахах посвящены истории в том или ином ее аспекте. Чем дальше отстояли описываемые события от настоящего времени, тем охотнее они вспоминались, исследовались, вводились в эмоционально-экзистенциальный круг, создаваемый сборником или альманахом. И наоборот, слишком недавнее прошлое вызывало иногда у вспоминающих его сильнейшее эмоциональное отторжение, напоминая о каких-то болезненных конфликтах и потрясениях. Иногда его окраска и звучание в поле памяти были слишком какофоническими или задевали какие-то напряженные струны. Поэтому столь масштабно обращение в заново формирующихся литературных сборниках и альманахах к классическому прошлому и классической культуре и столь незначительно внимание к собственно Серебряному веку. Он еще здесь, его присутствие явственно ощущается. В этой обстановке происходит, как нам кажется, переориентация самого понятия «начало века», «Серебряный век»: не то, что было специфическим и характерным в эту эпоху, начинает с нею ассоциироваться и восприниматься как нечто особенно драгоценное, а сам факт того, что эта эпоха была и существовала как звено связи с высокой традицией. А сама эта традиция могла некоторыми представителями «Серебряного века» яростно отвергаться.

В течение 1921 и 1922 годов, более или менее параллельно с введением нэпа, в советской России начали появляться литературные и литературно-художественные сборники и альманахи, большинство из которых явно претендовало на то, чтобы стать периодическими изданиями. Некоторые выходили два или три раза. Немногие, вроде альманахов «Ковш» или «Недра», удерживались в качестве периодических изданий в течение нескольких лет. Обычно это были альманахи, подобные дореволюционным сборникам издательств «Знание» или «Шиповник», и, подобно им, существовали они при издательствах.

Традиция выпуска литературно-общественных сборников возобновилась в 1921 году в связи с событием огромного, всероссийского масштаба, которое в первые недели казалось превышающим по своему смыслу и значению все политические и государственные различия, распри и расколы. Страшный голод, разразившийся в разных частях России, и особенно сильно в Поволжье и прилегающих губерниях, подвигнул еще существовавшие в те дни остатки русской общественности на массовые движения и действия, призванные помочь людям, наиболее страдающим от бедствия. Параллельно с образованием негосударственного, возникшего по общественной инициативе комитета Помгол, куда вошли такие известные в прошлом своей народнической общественной деятельностью фигуры, как С. Прокопович и Е. Кускова, писатели, деятели культуры и искусства, общественные деятели стали объединяться в разного рода издательских починах. Они хотели прежде всего выразить свою полную солидарность с голодающими и гибнущими, и, конечно, они хотели на те немногие деньги, которые могли быть выручены при продаже изданий по борьбе с голодом, создать действенную помощь, помочь людям организоваться и устроиться. Вышло больше десятка разного рода чрезвычайных изданий сколь-нибудь значительного ранга.

Следует заметить, что одним из таких замечательных памятных изданий явился специальный номер петроградской газеты «Жизнь искусства», где, в частности, были напечатаны новые стихотворения М. Кузмина и О. Мандельштама. Вообще газета «Жизнь искусства», выходившая тогда в Петрограде, вместе с журналом «Вестник Общедоступного Передвижного Театра» были немногими культурными изданиями, которые беспрерывно выходили во все самые тяжелые годы Гражданской войны, голода и разрухи, выполняя определенную роль: одно — культурного еженедельника, другое — толстого журнала, притом что ни там, ни там фактически не публиковались ни прозаические, ни драматические произведения.

Возвращаясь к жанру литературных изданий, посвященных голоду, заглянем в один из таких сборников, имеющийся в нашем распоряжении. Речь идет о сборнике «Посев. Одесса — Поволжью. Литературно-критический и научно-художественный альманах» (Одесса, Всеукраинское Государственное Издательство, 1921). Альманах «Посев» состоит из трех разделов: «Стихотворения», «Проза» и «Статьи и материалы». В разделе «Стихотворения» помещены переводы Максимилиана Волошина из Анри де Ренье. Здесь же О. Мандельштам поместил два своих замечательных стихотворения, оба на «крымскую» тему: «Меганон» и «Золотистого меда струя…». Г. Шенгели и покойный Г. Маслов, умерший в Омске в рядах армии Колчака, представлены стихами стилизаторского плана в духе поэтов пушкинской поры. Впрочем, последнее из стихотворений Георгия Маслова выходит за рамки стилизации, трансформируя страшную действительность колчаковского поражения в поэтический мир героев пушкинского времени: «Здесь вечно полон скифский кубок, / Поэтов — словно певчих птиц. / А сколько шелестящих юбок, / Дразнящих талий, тонких лиц. / От мира затворясь упрямо, / Как от безжалостной зимы, / Трагичный вызов Вальсингама, / Целуясь, повторяем мы». Любопытен перевод на русский язык довольно пространного отрывка из Х. Н. Бялика, выполненный А. Горностаевым. Эдуард Багрицкий представлен поэмой «Тиль Уленшпигель». Можно сказать, употребляя гораздо более поздний термин, что сборник «Посев» являет собою, по ряду характеристик, типичный пример «диссидентского» альманаха. В нем здесь и там разбросаны детали, усматривая которые знающие люди (иногда их круг насчитывал не более десятка человек) осознавали, что истинная иерархия ценностей еще где-то хранится. Эти детали могут быть чисто внешнего, историко-биографического плана, как, например, крест рядом с именем Маслова, указывающий на то, что факт его смерти уже стал широко известным, или публикация перевода Бялика, к этому времени уже эмигрировавшего в Палестину и перешедшего в разряд неупоминаемых. А в небольшой заметке В. В. Варнеке о неопубликованной повести Н. Лескова «О книгоиздательском бесе» с подзаголовком «Прохладные кровожадцы» мы находим следующий пассаж:

В юности князь учился в московском университете, сблизился с тамошними типографщиками и, восторгаясь божественным Жан-Жаком, написал и с вящего одобрения самого Новикова напечатал повесть «Преображенный Емельян», переделав по-кустарному заграничного Эмилия в спасенного премудрым воспитанием российского парня Емельяна. Но Емельян, украсив французское чело всемирными лаврами, при пересадке на русский чернозем доставил своему автору одну только скорбь. Монаршая десница, напуганная парижскими отважностями вокруг Бастилии, простерла свой гнев и на Емельяна: его сожгла послушная рука Московского полицмейстера. Убитый вместе с повестью автор теперь особенно близко принял к сердцу рассуждения графа де Мирабо о деспотизме, и он бежит всякими неправдами в Париж, чтобы уврачевать раны своего сердца бальзамом французской свободы. Но до Парижа ему удалось добраться лишь к той поре, когда там у власти оказались террористы, или как называли их в осторожном оповещении «Московские Ведомости» — кровожадцы. Их подвиги русская долготерпеливость с грехом пополам переносит еще, но когда он увидел, как Робеспьер, в ночном заседании собственноручно подписавший отправление на гильотину 27 граждан, поутру мечтательно, или, как тогда говорили, прохладно, гулял по рецепту Руссо, в сопровождении единственного своего друга дога в лесах Медона с томиком Руссо и плакал у калитки его домика, даже русская долготерпеливость рухнула, и когда при нем Сен-Жюст с ангельской улыбкой раскидывал на вечное изгнание семьи безупречных граждан только за то, что у них нет друзей, а по 8-му правилу Жан-Жака всякий добрый гражданин должен являть пример вящей дружбы, тут на русского беглеца находит затмение ума. «Как? — И кровожадцам ведом Руссо? И их руку его книги не удержали от токов крови? Так на что же тогда книга, в чем ее сила, если наученный ею ум не сдерживает сердце от лютости?» И потрясенный князь бежит из Парижа еще стремительнее, чем бежал от руки, сжегшей его Емельяна. По дороге он заезжает в Кенигсберг к Канту, про которого ему в Берлине издатель Николаи шепнул, что и Кант, приглядевшись к деяниям кровожадцев, усомнился в рассуждении смысла fratemité, egalité, liberté.[1204]

Остальные материалы альманаха «Посев» посвящены эстетике, истории Южного края, истории литературы, политическим реформам в истории Англии. Всюду подчеркивается преемственность культуры и общественной жизни, постепенность изменений, а в эстетике — примат духовного начала. Особое место занимает статья Ю. Г. Оксмана «Константиновская легенда в Херсонщине. Эпизод из истории крестьянских волнений. (По неизданным материалам)». Она посвящена анализу преданий, распространившихся после декабрьского восстания, о том, что цесаревич Константин якобы рассылал эмиссаров с вестью о послаблении крепостным крестьянам.

Помимо сборников, выходивших «по случаю» голода, в 1921 году начинают появляться и замечательные издания, ознаменовавшие собою духовные, идейные и художественные порывы и достижения такого масштаба, что их можно по праву теперь, по прошествии почти девяноста лет, назвать шедеврами культуры. Мы упомянем о трех изданиях такого масштаба: о сборнике «Дом искусства» (Пг., 1921), сборнике «Утренники» (Пг., 1922) и сборнике «Шиповник» (М., 1922).

Крайне непросто определить подлинное место этих альманахов в истории русской литературы и вообще в русской истории XX века. Оно зависит от той позиции оценки, которую мы избираем. Непосредственно в условиях 1921 и 1922 годов эти издания обозначали конец эпохи «военного коммунизма» и начало какой-то новой эпохи, эпохи, которую назвали нэпом и относительно которой разные части общества испытывали самые противоречивые чувства, частично отразившиеся в наших альманахах. С одной стороны, большинство прежней русской интеллигенции, подвергшейся жесточайшим проскрипциям и несшей на себе все самые ужасные тяготы революционного времени, позволило себе увидеть в начале нэпа признаки возможного возврата к нормальной жизни. С другой стороны, самые яростные приверженцы нового коммунистического порядка хором начали оплакивать то, что им казалось отступлением, сдачей позиций. Поэтому столь свирепой и была реакция властей на то, что, в сущности, не выходило за пределы цивилизованного высказывания своего мнения о происходящем. Мы знаем, что реакция на все три сборника была поистине зверской: некоторые участники этих альманахов (А. Изгоев, Н. Бердяев, П. Сорокин, Б. Зайцев) были насильственно высланы за пределы советской России. Советская литературная критика и публицистика хором обрушились на «преступные» издания. И здесь установилась некоторая парадигма, которая будет неоднократно воспроизводиться — хотя и не в таких масштабах — в будущем. Вспомним хотя бы судьбу знаменитых сборников и альманахов периода послесталинской оттепели: «Тарусских страниц», «Литературной Москвы», «Дня поэзии». Все они подверглись уничтожающей ругательной критике, иногда с оргвыводами.

Итак, произведения и тексты, появившиеся в «Шиповнике», «Доме искусств» и «Утренниках», — это, с одной стороны, последняя, лебединая песня свободной русской литературы, и в этом их трагизм, но, с другой стороны, это всегда маяк, указывающий путь в некое будущее, пока совершенно скрытое, недоступное даже самой сильной интуиции, но тем не менее чаемое и сокровенное.

Невозможно в рамках настоящей работы дать подробный обзор этих трех альманахов. Попробуем бегло пролистать каждый из них. Пожалуй, самым значительным, даже с чисто типографско-издательской точки зрения, является хронологически первый — «Дом искусств». Он вышел в 1921 году при организованном тогда в Петрограде приюте для литераторов и художников, известном под именем «Дом Искусств», который позднее был увековечен в мемуарах и художественных произведениях живших там в ту пору людей. «Дом Искусств» явно претендовал на то, чтобы стать солидным и, по возможности, независимым органом людей искусства. Он издан на хорошей бумаге с прекрасными иллюстрациями М. В. Добужинского, Г. С. Верейского, Б. М. Кустодиева и др. Из художественных произведений, опубликованных в «Доме Искусств», назовем «Заблудившийся трамвай» Н. С. Гумилева, стихотворение Анны Ахматовой «Чем хуже этот век предшествующих?», два классических стихотворения О. Э. Мандельштама («Я слово позабыл, что я хотел сказать…» и «Возьми на радость из моих ладоней…»), а также повесть «Мамай» Е. Замятина и его же знаменитую публицистическую заметку «Я боюсь». Особое внимание привлекает отдел хроники, где тщательно и с любовью зарегистрированы важнейшие события литературы, такие как деятельность издательства «Всемирная литература» и открытие «Дома Литераторов» и «Дома Искусств». Очень интересны вести из провинции, где, в частности, сообщается о недавней смерти молодого поэта Г. Маслова (см. выше об альманахе «Посев»); отдельного внимания заслуживает подробная иностранная хроника, из которой видно, как жадно искала русская культура любых вестей о свободном мире. Особенно отмечается деятельность русских писателей, музыкантов, людей театра за границей.

Совсем иной характер носит альманах «Шиповник». Его совершенно московский облик, более поздняя дата выхода, состав участников — все помещает «Шиповник» скорее в разряд толстых журналов, каким, видимо, он и намеревался стать. Материалы «Шиповника» отражают ситуацию 1922 года: с одной стороны, ощущение новых возможностей, связанных с некоторой либерализацией печати хотя бы в том смысле, что были разрешены частные издания, а с другой — веяние глубокого трагизма в связи с гибелью Блока и Гумилева, свирепствующим голодом и зверским подавлением любого народного сопротивления (Кронштадт, крестьянские волнения). Глубокое ощущение скорби пропитывает все стихотворные произведения, опубликованные в «Шиповнике»: Федора Сологуба, М. Кузмина, Анны Ахматовой и В. Ходасевича. Официозная критика не замедлила увидеть в них «шипенье по поводу советской власти», равно как и в повести Б. Зайцева о московском Арбате («Улица св. Николая»). Напротив, рассказ Бориса Пастернака «Письма из Тулы» был воспринят, несмотря на то что его сюжет никак к революционной действительности не относился, как след дыхания эпохи. Действительно, это — один из первых текстов, за которыми последуют многие («Шум времени» Мандельштама, повести В. Шкловского), в которых воспроизводится взорванное духовное пространство-время.

Но, наверное, самыми значительными в общекультурном плане публикациями «Шиповника» стали статьи «Воля к культуре и воля к жизни» Н. Бердяева, «Трагедия и современность» Ф. Степуна и «Предвидения» П. Муратова. Их авторы были объявлены врагами революции и высланы за пределы советской России. Собственно говоря, эти статьи никак нельзя назвать враждебными революции. Напротив, они вдохновлены сознанием ее уникальности и величия в духовном плане. Но, видимо, именно это утверждение духовного аспекта жизни и истории как единственно ценного и заслуживающего внимания и пренебрежение политическими сторонами вызвало гнев, в первую очередь самого Ленина. В сущности, борьба духовного с чисто административно-организационным принципом и будет составлять сюжет и содержание будущей литературы альманахов и сборников в советской России.

Наиболее богат материалом и в чем-то напоминает солидные дореволюционные народнические толстые журналы сборник «Утренники», действительно собравший представительный состав авторов «старонароднического» (кадетского) плана. Среди них А. Изгоев, В. Ветринский-Чешихин, П. Сорокин, С. Протопопов, С. Гессен и многие другие. «Утренники» — наиболее «политический» журнал. Здесь можно найти публицистические материалы Питирима Сорокина и А. Изгоева, содержащие призывы к скорому реформированию режима в либеральном направлении. Очень интересен библиографический раздел «Утренников», особенно критика поэтических сборников имажинистов, написанная Г. Шенгели, в которой имажинисты оцениваются как паразитирующие на близости к режиму. Есть в «Утренниках» и материалы, близкие по духу к «сменовеховству», особенно первая статья в сборнике, озаглавленная «Россия» и написанная Константином Павловым.

Мотивы «сменовеховства» — одно из центральных направлений общественной, культурной и историософской мысли в России периода нэпа, и вполне естественно, что все время, когда хоть до какой-то степени существовала сначала независимая, а потом просто беспартийная печать (в том смысле, что она не была официальным органом партии), именно сменовеховские идеи в той или иной версии занимали в ней ведущие места. Особенно важен растущий примат идей «сменовеховства», среди которых центральное место занимает постулат об особой духовной, политической и экзистенциальной роли России в истории, имеющий в виду слияние в русской культуре европейского (но не «германо-латинского», а греческого) начала и начала азиатского. Именно этот комплекс идей отделяет духовный мир Серебряного века с его почти вызывающим западничеством от духовного мира «сменовеховства». В этой связи нельзя не вспомнить о замечательном периодическом издании «сменовеховского» периода русской интеллигенции — журнале «Россия», выходившем в 1922–1923 годах в Москве и Петрограде под руководством Исая Лежнева.

Вышесказанное вовсе не значит, что эпоха нэпа была ознаменована изданием только литературно-общественных сборников и альманахов и что сборники и альманахи более традиционного, чисто литературного плана в этот период сошли на нет. Совсем наоборот, годы 1921–1923 явились свидетелями выхода поистине огромного количества таких альманахов, зачастую претендовавших на возобновление прерванной дореволюционной традиции. Параллельно таким сборникам начинают выходить и сборники нового типа: академические, полуакадемические, художественные альманахи и сборники статей, посвященные проблемам искусства, живописи и т. п. Нередко там печатались и стихи. Эти сборники, в отличие от только что рассмотренных литературно-общественных альманахов, в основном не подвергались проскрипциям. Просто их выход прекращался после одного, двух, реже — трех номеров по «техническим» причинам.

Из литературных сборников и альманахов надо специально упомянуть издания, связанные с возобновленным Н. С. Гумилевым в Петрограде «Цехом поэтов». В них печатались как члены дореволюционного «Цеха поэтов», так и привлеченные Н. С. Гумилевым новые молодые поэты, вроде И. Одоевцевой. Сюда относится прежде всего «Альманах Цеха поэтов» (Г. Адамович, Н. Гумилев, М. Зенкевич, Г. Иванов, М. Лозинский, О. Мандельштам и И. Одоевцева). Кроме первого номера вышло еще два, но уже не в России, а в Берлине, где, как известно, налаживалось русское издательство «Петрополис». Близок к «Цеху поэтов» и альманах «Дракон», в котором помимо сочинений членов Цеха (Адамович, Гумилев, Зенкевич, Иванов, Лозинский, Мандельштам, Оцуп) были напечатаны и стихи Блока, Сологуба, Белого, Кузмина и др. Отдельно следует отметить поэтические сборники, которые начали выходить в провинции, в частности в Смоленске, где в сборнике «Ступени», наряду со стихами поэта «Кузницы» В. Александровского, были напечатаны стихи будущего крупного советского поэта-смолянина Михаила Исаковского. Любопытен и сборник «Булань», вышедший в Москве и объединивший футуристов и поэтов «Лирики» и «Центрифуги» (Аксенов, Асеев, Буданцев, Ивнев, Кусиков, Лившиц, Пастернак, Петников, Хлебников).

Очень богат в этом плане 1922 год. Здесь на первое место хочется поставить, может быть, не самый тогда заметный, но в высшей степени замечательный своей новизной и чисто литературной своеобычностью альманах, само название которого выбивалось из череды обычных «Утренников» и «Дней», «Граней» и «Недр». Мы имеем в виду альманах «Абраксас», три выпуска которого вышли в 1922–1923 годах. Редактором «Абраксаса» (имя это обозначало эзотерический (гностический) символ) был объявлен Орест Тизенгаузен, которому принадлежали и программные статьи-заявления («Декларация форм-либризма»), а вдохновителями выступили Михаил Кузмин и Анна Радлова. Это — первая и очень важная попытка Кузмина как-то обозначить свое собственное литературное направление. Среди участников «Абраксаса» хочется особо отметить Константина Вагинова с повестью «Монастырь Господа нашего Аполлона», причудливо сочетающей яркую антицерковность, почти в духе советских инвектив, с глубокой и искренней религиозностью, обращающейся сразу к древним античным моделям и самым современным опытам.

Кроме этого прозаического произведения К. Вагинов напечатал в «Абраксасе» абсолютно оригинальные и очень значительные стихи («Усталость в теле», «Среди ночных», «Бегу в ночи»). Есть в «Абраксасе» и «Пушкин» Бориса Пастернака («Над шабашем скал, к которым / Сбегаются с пеной у рта»). «Абраксас» — это, пожалуй, наиболее яркий случай нового альманаха периода после Серебряного века, который исходит из близких эстетических принципов, но вместе с тем совершенно оригинален и своеобычен по своей поэтике. Совершенно так же, как «Литературный альманах „Аполлона“» определяет какой-то абсолютно уникальный эстетический хронотоп Серебряного века, «Абраксас» создает хронотоп нового «железного» или «рогожного» века, не теряя при этом основного эстетического критерия красоты и интереса. Можно, кажется, определить этот хронотоп как пространство-время магической трансформации человеческого одухотворенного тела. Соответственно, размерности этого хронотопа направлены не вширь, вдаль и ввысь, а внутрь (напомним в этой связи мотивы трансформации и взгляда внутрь тела, как у Кузмина, так и у Вагинова).

Из многочисленных литературных альманахов той поры обратим внимание на альманах «Кольцо», вышедший первым номером в июле 1922 года в Москве. Это в высшей степени разнообразный по своему составу сборник. Здесь повесть Ивана Шмелева «Чужой крови» о столкновении русской и немецкой культуры в опыте пребывания русского солдата в немецком плену. О. Э. Мандельштам представлен двумя стихотворениями: «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг» и «Я наравне с другими». Замечательно изобразительны и пластичны воспоминания Бориса Зайцева в рассказе «Флоренция». Столь же красочна и конструктивно весьма изощренно написанная трехстопным анапестом безрифменная поэма Екатерины Галати «Гибель». Центральное место в альманахе занимает «Зеркало Коломбины, карнавальная арлекинада в 3-х действиях, с прологом и эпилогом» Юрия Слезкина, прозаика, известного, в частности, своими дружескими отношениями с Михаилом Булгаковым и вскоре эмигрировавшего. Пьеса, выполненная в рамках приемов commedia deU’arte, датирована 1916 годом. Действие происходит либо в очень условном Париже, либо в любом другом западноевропейском городе во время карнавала. Герои проходят через вереницу приключений, знакомств, метаморфоз, низменное мешается с возвышенным, и в конце концов все завершается сакраментальной фразой: «Любовь, побеждающая смерть!»

Рассказ Дмитрия Стонова «Поминки» — это действительно своего рода поминки по прежней традиционной русской жизни, с ее обиходом, церковным календарем и уставом. Герои рассказа — супружеская пара, бывшие мелкие помещики, мучительно и безвинно страдающие в гибнущем пространстве-времени 1921 года. Здесь метель, буран, пурга, застающие их в уездном городке, куда они прибыли, претерпев разнообразные перипетии, чтобы сходить на могилу своего сына, оказываются прямым контрастом к бурану в начале «Капитанской дочки» Пушкина. В этом новом — непушкинском! — пространстве-времени нет ни Савельича, ни Пугачева. Спасти героев некому. Завершается альманах крымскими стихами Г. Шенгели «Вон парус виден. Ветер дует с юга, / И, значит, правда, к нам плывет / Высокогрудая турецкая фелюга / И золотой тяжелый хлеб везет». Последняя строфа — своего рода письмо в бутылке, брошенное в воды времени:

Придет поэт. И снова Арго старый Звон подвига в упругий стих вольет. И правнук наш, одеян смутной чарой, О нашем времени томительно вздохнет.

Сборник «Лирический Круг», также вышедший в 1922 году в Москве, определил себя следующим образом, дав попутно собственное понимание понятия «альманах»:

«Лирический Круг» — не альманах, а сборник определенного течения. Его участники — не случайные сотоварищи по изданию, а члены одной группы, связанные общностью взглядов на то, что надлежит сейчас делать в литературе.[1205]

Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминала, как в 1922 году к Осипу Эмильевичу обратились Абрам Эфрос, известный искусствовед, и поэтесса София Парнок и стали уговаривать его присоединиться к группе неоклассиков; Мандельштам отказался. По-видимому, «Лирический Круг» — это и есть сборник проектировавшейся группы, которая так и не смогла организоваться. Произведения этого сборника объединены ощущением жертвенности и гордого противостояния. Здесь и стихотворение Анны Ахматовой «Я с тобой, мой ангел, не лукавил…» с его многозначительными строками «И шальная пуля над Невою / Ищет сердце бедное твое», явно вызывающими в душах читателей живое воспоминание о только что происшедшем расстреле Гумилева. Здесь же стихи О. Мандельштама «Умывался ночью на дворе», написанные, как мы знаем, как отклик на гибель Гумилева.

Наряду с подборками стихов С. Парнок, Ю. Верховского, С. Шервинского, К. Липскерова, либо носящими прямо классический, стилизаторский характер, либо содержащими мотивы «памяти», «воспоминания», в «Лирическом Круге» мы встречаем стихотворный цикл Сергея Соловьева «Тени Диккенса» и его же стихотворение «Сон царевны». Сергей Соловьев, племянник философа, видный поэт-символист и религиозный деятель, ближайший друг только что умершего Блока, видимо, был одним из организаторов сборника или его идейных вдохновителей, поскольку далее в книге мы находим его теоретическую статью «Бессознательная разумность и надуманная нелепость». Цикл Сергея Соловьева «Тени Диккенса» — это два стихотворения: «Крошка Доррит» и «Стирфорс». Оба они весьма подробно излагают сюжетный план соответствующих романов Диккенса применительно к этим персонажам и поражают калейдоскопической сменой визуальных и психологических планов. Стихотворение «Стирфорс» посвящено памяти Александра Блока: «Покорившись грозной каре, / Словно сделан изо льда, / Дремлешь ты, как в дортуаре, / В те далекие года». «Сон царевны» позволяет нам заглянуть в духовный мир этого отреченного поэта. Память о загубленных детях невинно убиенной семьи последнего императора встает из строк стихотворения: «Раньше Димитрию, раньше царевичу, / Вставши, затеплю свечу».

Но подлинной жемчужиной «Лирического Круга» являются, конечно, два замечательных стихотворения Владислава Ходасевича: «Автомобиль» и «О. Д. Форш» («На тускнеющие шпили…»). Это — подлинные шедевры новой, послереволюционной поэзии. Наверное, если бы действительно создалась настоящая неоклассическая поэзия, то именно эти стихи Ходасевича, а не различные опыты подражания поэзии классицизма были бы ею. Приведем первое из них:

           АВТОМОБИЛЬ Бредем в молчании суровом. Сырая ночь, пустая мгла, И вдруг — с каким певучим зовом — Автомобиль из-за угла. Он черным лаком отливает, Сияя гранями стекла, Он в сумрак ночи простирает Два белых ангельских крыла. И стали здания похожи На праздничные стены зал, И близко возле нас прохожий Сквозь эти крылья пробежал. А свет мелькнул и замаячил, Колебля дождевую пыль… Но слушай: мне являться начал Другой, другой автомобиль… Он пробегает в ясном свете, Он пробегает белым днем, И два крыла на нем, как эти, — Но крылья черные на нем. И все, что только попадает Под черный сноп его лучей, Невозвратимо исчезает Из утлой памяти моей. Я забываю, я теряю Психею милую мою, Слепые руки простираю И ничего не узнаю: Здесь мир стоял, простой и целый, Но с той поры, как ездит тот, В душе и в мире есть пробелы, Как бы от пролитых кислот.[1206]

Поистине монументальный образ автомобиля, этого символа новой эпохи, в частности у Блока, становится здесь равным по мощи и суггестивности пластическому образу кафедрального собора с его коннотациями вечности и торжественности.

Небольшой драматический отрывок Андрея Глобы «Потолок Сикстинской капеллы» иллюстрирует тему отношения власти к искусству, быстро становившуюся в высшей степени актуальной. Рассказ Вл. Лидина «Китаи» совсем не подходит под рубрику неоклассического искусства. В нем, в духе юмористической пародии, представлены реалии наступающего советского быта: домком, уплотнение, выселение, продовольственные и промтоварные карточки и т. д. и т. п.

Очень интересен раздел критики. Абрам Эфрос в статье «Вестник у порога» провозглашает грядущий триумф неоклассики: «Революция входит в линию традиции, но уже традиция обновлена революцией»[1207]. Поистине вдохновенна упоминавшаяся нами выше статья Сергея Соловьева «Бессознательная разумность и надуманная нелепость». Хочется привести лишь одну цитату из этого замечательного памятника мысли:

Часто поэзии навязывалась задача морального учительства. По большей части морализирующие поэтические произведения бездарны. Моральный пафос удавался немногим гениям сатиры и гнева вроде Ювенала и Данте. Во всяком случае, «давание смелых уроков» не принадлежит к задачам поэзии как таковой. Но, не проповедуя морального учения, а стремясь быть только поэзией, поэзия является могучим моральным фактором. Словесное искусство облагораживает душу. Мы уже не говорим о том, что самый процесс творчества имеет в себе элементы очищения, античного катарсиса. Одна ода Горация более облагораживает ум, возвышая человека над его эмоциональностью, чем том словесно бездарной морали. Вот почему забота о воскрешении Слова, о возвращении ему жизненности и силы есть моральный долг для современного писателя.[1208]

Добавим к этому две заметки: «Предуказанный круг» К. Липскерова и «Окно на Невский» Вл. Ходасевича, и мы получим великолепный памятник эпохи, не потерявший актуального значения вплоть до сегодняшнего дня.

Наряду с поэтическими альманахами в 1922 году начали выходить и альманахи, которые можно назвать прозаическими, поскольку в них основное место стала занимать проза. Упомянем несколько таких альманахов. В 1922 году в Москве вышел альманах «Костры». Ровно половину его объема занимает публикация романа Леонида Андреева «Дневник Сатаны». Это фантастическая утопия, рассказ о приключениях в современном мире героя, являющегося вочеловечившимся воплощением Сатаны. Вполне в духе метафизической манеры Леонида Андреева «Дневник Сатаны» построен на контрасте всемогущества Сатаны и его неспособности в антропоморфном облике противостоять человеческим эмоциям. Повести «Жертва» Ивана Новикова и «Жених полуночный» Александра Яковлева исполнены совсем в другой манере, которую можно назвать натуралистическим экспрессионизмом. Авторы тщательно собирают самые низменные детали русского крестьянского, провинциального быта, например:

Когда порою Никандр начинал с упорством тупости скрести у себя на затылке, грубый ноготь его с трудом продирался сквозь войлок волос, как если бы пальцем надобно было проникнуть через голенище солдатского толстого валенка.[1209]

Плотные заросли прозы расступаются для того, чтобы дать место стихам Ильи Эренбурга, написанным им после отъезда из советской России (цикл «Зарубежные раздумья»). Это, наверное, лучший в русской поэзии ответ на вызов, брошенный когда-то ироническими инвективами Генриха Гейне. В каком-то смысле это трагический вздох человека, вырвавшийся у него при освобождении из застенка. При всем этом автора не покидают ни юмор, ни критическое чувство по отношению к так называемой «свободной» действительности, ни подлинное отчаяние.

Из прозаических альманахов этих лет самый, по нашему мнению, значительный — «Наши дни» (Москва, 1922). Именно здесь впервые опубликована повесть Бориса Пастернака «Детство Люверс», произведение столь же мастерское, сколь и новаторское. «Наши дни» — альманах солидный. Он издан в Государственном издательстве, а его редакторы — В. Вересаев и А. Воронский. Материалы «Наших дней» очень тщательно подобраны. Чувствуется стремление объединить солидных писателей и поэтов, пользующихся авторитетом и лояльно относящихся к советской власти. В этом смысле очень показательно включение в альманах стихов Максимилиана Волошина «Дикое поле» и «Бегство». Они воссоздают атмосферу вечной истории, куда русская революция входит как один из многих трагических и возвышенных эпизодов. Трагический аспект революции показан в потрясающем романе-документе Сергея Семенова «Голод». В годы после публикации этот роман пользовался огромным влиянием как правдивая картина страшной трагедии. (Роман не переиздавался до недавнего времени.)

Некоторое время (те же 1922 и 1923 годы) существовал еще один вид альманахов, довольно эфемерный, — русский литературный альманах, издающийся за рубежом. В нашем распоряжении два альманаха такого рода. Первый — «Петербургский альманах» — вышел в 1922 году в издательстве З. И. Гржебина с обозначением «Петербург — Берлин»; он отражает попытку А. М. Горького наладить единую литературную жизнь советской России и эмиграции. «Петербургский альманах» также напечатан в Государственной Типографии в Петербурге. Он дает трибуну литераторам, явно оппозиционно настроенным по отношению к режиму: тут прежде всего стихи уже покойного А. А. Блока, а кроме этого — весьма неортодоксальная пьеса «Старик» самого Горького, повесть Е. Замятина «Север», «гностические стихотворения „София“» М. Кузмина, совершенно непримиримые стихи Ф. Сологуба («Под вечную вступая тень, / Я восхвалю в последний день / Россию бедную мою»), итальянские воспоминания Б. Зайцева, являющиеся ярким контрастом к страшной действительности российской революции.

Альманах «Завтра» (литературно-критический сборник под редакцией Евг. Замятина, М. Кузмина и М. Лозинского) опубликован уже только в Берлине издательством «Петрополис» в 1923 году. Это весьма богатый по составу сборник. В нем напечатаны стихи М. Кузмина, А. Ахматовой, В. Вейдле, а также последнее опубликованное стихотворение М. Лозинского «Солнце». Здесь и проза «серапионов» (рассказ «Жаровня Архангела Гавриила» Вс. Иванова, «Камни» Н. Никитина, повесть М. Слонимского «Поручик Архангельский»), Центральное место занимает пьеса Анны Радловой «Богородицын корабль». Интересны критические статьи Вл. Вейдле (с резкой оценкой статей Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова по поводу смерти Блока) и М. Кузмина («Парнасские заросли»).

В этот же период выходят несколько весьма интересных сборников общекультурного содержания. Мы не сможем включить в этот наш обзор замечательные филологические сборники из серии «Поэтика» и другие издания формальной школы. Но сборники более общего содержания должны быть здесь упомянуты, поскольку в них затрагиваются вместе как проблемы литературы и искусства, так и проблемы общественные. Прежде всего рассмотрим сборник «Парфенон», вышедший в 1922 году в «Санктпетербурге» (sic!) под редакцией Акима Львовича Волынского. «Парфенон» собрал под своей обложкой ученых, литераторов и писателей, близких к бывшей партии кадетов. В этом смысле он близок по составу и содержанию к рассмотренному нами выше сборнику «Утренники», хотя носит более академический характер. Открывается «Парфенон» обширной статьей тогдашнего ответственного секретаря Академии наук Сергея Федоровича Ольденбурга «Направление научной работы в современной жизни на Западе и у нас». Увы, основной пафос статьи Ольденбурга: «человечество должно понять, что в научной работе не может и не должно быть перерывов, что здесь преемственность, школа научная — основной элемент успеха»[1210], — требует разъяснения и доказательства сейчас не менее, чем тогда, причем во всех странах и особенно применительно к настоящим позитивным гуманитарным наукам. После статьи Ольденбурга следует статья М. Гофмана «Благословение бытия Пушкина» («И горе, и радость, и ветер, и цветок, и сердце девы, и творческий акт художника — все это жизнь, и в жизни самое ценное — жизнь: „Ты понял жизни цель: счастливый человек. / Для жизни ты живешь“»). Поэт Александр Тиняков публикует три письма А. А. Фета, обращенные к графине Н. М. Соллогуб. Между публикацией писем Фета и заметкой Е. Брауде «Освальд Шпенглер и „Крушение западной культуры“» помещено стихотворение Анны Ахматовой «В. К. Шилейко» («Как мог ты, сильный и свободный…»). После заметки Брауде следует статья А. Изгоева «О задачах интеллигенции». Нет никакого сомнения, что эта статья вызвала гнев властей, ибо в ней автор выступает в защиту интеллигенции от преследования со стороны «народных масс» («На волчьем положении („человек человеку волк“) совместная жизнь разных социальных групп немыслима. Надо строить отношения человеческие»[1211]). А. Горнфельд в статье «Научная глоссолалия» обрушивается на изыскания Андрея Белого в области поэтики. Крайне любопытна статья Давида Выгодского «Новая еврейская поэзия» о стихах начала века на иврите. Обзор Выгодского открывает перед русским читателем мир этой новой поэзии, ее богатство и ее проблемы. Завершается «Парфенон» обзором музыкального искусства в России и на Западе.

Если «Парфенон» — это действительно сборник-альманах, представляющий направления гуманитарной мысли широкого спектра, то сборник «Город. Искусство. Литература» (Петербург, 1923) — издание в высшей степени специализированное, хотя и в нем мы находим весьма интересный сплав литературных и художественных интересов. Прежде всего, эта книга, прекрасно изданная и художественно оформленная, — и тематически, и по составу авторов специфически петербургское издание. В числе редакторов названа молодая поэтесса Ида Наппельбаум. В предисловии к сборнику сказано:

При создании наших сборников нами руководило — во-первых — желание представить наиболее разносторонне текущую жизнь в литературе, искусстве и науке по искусству, причем, мы хотели бы опереться, преимущественно, на молодые силы.[1212]

Сборник оформлен оригинальными гравюрами в кубистическом стиле. Первая часть сборника — это литература. Здесь представлен поэмой «Ночь на Литейном» Константин Вагинов, напечатаны стихи Фредерики Наппельбаум, Николая Тихонова, Иды Наппельбаум, Петра Волкова. Центральное место в этом разделе занимает большая пьеса Льва Лунца «Бертран де Борн». Но вслед за разделом литературы и поэзии следует раздел истории искусства, в котором публикуются в высшей степени глубокие и интересные статьи о западноевропейской живописи в собраниях Эрмитажа («Французская живопись XVII и XVIII вв. в новых залах Эрмитажа» В. Миллера, его же «Le Docteur de Watteau» и «Голландская живопись Павловского дворца-музея» Е. Хариновой). Это утверждение величия и незыблемости большой традиции, независимо от внешних потрясений и переворотов.

Сборник включает также интереснейший раздел «Критика» с бросающейся в глаза остроумной и глубокой рецензией Льва Лунца на только что вышедший роман Ильи Эренбурга «Хулио Хуренито». Илья Груздев восторженно излагает содержание гершензоновского «Гольфстрема», а Ида Наппельбаум торжественно представляет шедевр русской поэзии — «Тяжелую лиру» Владислава Ходасевича. Каждая заметка — это этап в истории литературной критики того времени, а все вместе они оставляют ощущение того, что вот-вот грядет великое слово, грядет великий образ.

Завершает «Город» подробный и весьма содержательный обзор того, что делается в области искусства, театра и музыки на Западе. Действительно, «Город» — это выставка всего самого лучшего, что может дать тогдашний европейский город. Лишь изредка эту замечательную картину несколько портит хроникальная заметка типа «Из Эрмитажа похищена картина Ф. Мириса старшего „Разбитое яйцо“».

Заключая рассмотрение академических сборников, укажем на два замечательных издания: сборник «Искусство и народ» под редакцией Константина Эрберга, вышедший в издательстве «Колос» в Петербурге в 1922 году, и первый номер академического журнала «Искусство» (Журнал Российской Академии Художественных Наук, Москва, 1923), возглавляемый президентом РАХН П. С. Коганом. Хотя два эти сборника и вышли независимо друг от друга, между ними идет некий диалог. И не просто диалог, а полемика. Дело в том, что сборник, изданный Константином Эрбергом и напечатанный в Государственной типографии в Петрограде, именно вследствие своего названия должен был раздражать тогдашние коммунистические идеологические инстанции. Ведь само слово «народ» в этом контексте противоречило идеологическим догмам наступившей эпохи, ибо оно предполагало, что где-то существует именно народ в своей феноменологической и экзистенциальной целостности, а не только непримиримые и воюющие не на жизнь, а на смерть классы. Следует также напомнить, что само издательство «Колос» было народническим по своим корням и направлению и, таким образом, воспринималось властями как источник политической опасности.

Открывается сборник программной статьей Константина Эрберга «Творческая личность и общество». Достаточно прочесть этот манифест, чтобы понять: замысел сборника ничего общего с коммунистической теорией и практикой не имеет. Основные движущие силы и цели творчества, как их определяет Эрберг, лежат целиком в сфере духа. Это — интуиция, красота, стремление к свободе и порыв. Все они противоположны тому, что автор называет рабским утилитаризмом и властью необходимости:

К вопросу о цели красоты невозможен подход ни с утилитарной точки зрения, ни со стороны антиутилитарной. Красота ни полезна, ни бесполезна. Разграничение со стороны пользы и вреда здесь неприложимо. Стало быть, стоя на точке зрения внеутилитарности красоты, я должен сказать, что красота, как высшая в пределах природы ценность, не может носить служебного в этих пределах характера. Но, вместе с тем, она и не бесцельна, ибо, как мы видели, является путем, ведущим за горизонты природы, — тем путем, который устремлен в царство свободы.[1213]

А. Гизетти, видный публицист народнического лагеря, в статье «Художественное творчество и общественные идеалы» открыто выступает против подчинения свободного творчества, которое автор считает революционным ео ipse, «текучим» задачам победившей политики. Арсений Аврамов, искусствовед и теоретик искусства, в статье «Народ и художественное творчество» выступает в защиту народного музыкального творчества и призывает специально изучать его. Федор Сологуб в заметке «Поэты — ваятели жизни» формулирует задачу творцов искусства: создавать новые великие мифы, по подобию которых будет твориться жизнь народа:

И если жизнь уж очень заупрямится, не захочет поддаваться чарам чрезмерно своевольного для нее искусства, то произойдет, наконец, полное крушение быта, культа, мифа. Рушится вся наша цивилизация, и мы вступим в совсем новую жизнь. Какая она будет? Не спрашивайте об этом у политиков, спросите у поэтов.[1214]

Историк архитектуры В. Курбатов в большой статье «Искусство в жизни» прослеживает динамику пользы/красоты в истории искусства от греческой архаики до современности и приходит к естественному выводу: именно в самой актуальной современности необходимо делать все возможное для сохранения и внедрения прекрасного во всех его видах в жизнь, ибо главная опасность современности для человека — это тоталитарное господство науки:

Наука в своих высших представителях и свободна, и своеобразна, но для масс она дает мертвые, отвлеченные истины и механическое производство, которое своими изделиями мало помалу обволакивает человека и превращает его в машину. <…> Если страшно религиозное изуверство или шовинистический фанатизм, то бесконечно страшнее превращение человека в машину под заразой фабрично оборудованной жизни.[1215].

Особенно хочется отметить статью П. П. Гайдебурова «Всенародный театр». П. П. Гайдебуров, вместе с Н. Ф. Скарской — основатель и руководитель Передвижного Общедоступного Театра в Петрограде, развивает свои идеи распространения театрального искусства среди рабочих масс в глубине российской провинции — деятельность, которой Передвижной Театр занимался еще до революции. Из всех авторов сборника именно П. П. Гайдебуров посвятил больше всего усилий эмансипации народных масс в плане культуры: созданию искусства для народа и подготовке народа к восприятию искусства. Он же находился ближе всего к победившей правящей партии, как в личных контактах, так и идеологически. Однако главный тезис Гайдебурова — что всенародный театр может и должен быть прежде всего театром высшего духовного, усилия, театром возрожденного мифа и культа, театром того, что он сам называл «общественной литургией», — оказался абсолютно несовместим с теорией и практикой новой власти, культивировавшей самый низменный политический утилитаризм. В результате Передвижной Театр, более всех способствовавший проникновению искусства в самую гущу российского рабочего класса, был запрещен по приказу Ленсовета в 1924 году.

Основная посылка сборника «Искусство и народ», состоящая в том, что как искусство, так и народ должны пройти путь взаимного обогащения, духовного восхождения, взаимного уважения и поддержки, раскрылась как противоречащая всем главным направлениям тогдашней коммунистической идеологии. Будущая духовная и идейная жизнь советской России никак не могла ориентироваться на те положения, которые защищались авторами этого сборника. Соответственно, и авторы, и основные тезисы этого глубоко революционного, но совершенно антимарксистского и антикоммунистического издания были быстро преданы забвению.

В журнале «Искусство», выпускавшемся начиная с 1923 года Российской Академией художественных наук (РАХН, а потом ГАХН), мы находим некоторое подобие парадигмы, которая позволила наукам об искусстве (если не самому искусству!) как-то выжить в условиях тоталитарной диктатуры. В сборнике «Искусство», как непосредственно в открывающей сборник вступительной статье президента РАХН П. С. Когана, так и в разнообразных статьях и заметках на темы литературы (статьи «К вопросу о построении поэтики» П. Сакулина, «Новый путь литературной науки» Н. Пиксанова), музыки (статья Л. Сабанеева «Психология музыкально-творческого процесса»), изобразительных искусств (статья А. Бакушинского «Линейная перспектива в искусстве и зрительное восприятие реального пространства», статья К. Ф. Юона «Непреходящие ценности в живописи (элементы художественности»)), была сформулирована основная посылка, благодаря которой искусствознание и литературоведение, при всех искажениях их целей и методов в условиях господства коммунистической идеологии, смогли сохранить в относительной целостности прежде всего самую область своего изучения — классические искусство и литературу. Эта посылка состояла в том, что искусство и литература в их классическом виде, переданном традицией, являются важной объективной ценностью, которую следует сохранять, изучать объективными методами науки, пропагандировать и распространять среди широких масс. При всех, иногда головокружительных, виражах культурной политики режима, классика (по крайней мере та, о которой хорошо высказывались «классики марксизма-ленинизма») была защищена от погромов и истребления.

Конечно, журнал «Искусство» не был исключительно ареной лояльности к власти и охранительства. Понятно, что ученые, работавшие в РАХН или как-то с ней связанные, видели в качестве своей главной задачи защиту культуры как самостоятельной и первостепенной ценности. Соответственно, там, где заходила речь о самых глубинных проблемах творчества, журнал отстаивал точку зрения, защищавшую имманентную ценность искусства. Такова статья Г. Г. Шпета «Проблемы современной эстетики», в которой он, не прибегая к экивокам и иносказанию, формулирует идею онтологической независимости и ценности искусства — философскую позицию, прямо противоположную так называемому «марксизму-ленинизму». Подобные же рассуждения можно найти и в двух других статьях сборника, развивавших независимый философский взгляд на творчество: в статье «Тень Пушкина» М. О. Гершензона и в статье Ф. А. Степуна «Природа актерской души». Этот журнал стал последним, в котором подобные тексты появились.

Годы 1923–1924 послужили водоразделом для всей русской культуры и, конечно, для всего, связанного с издательским делом и печатью. Суммируя все происшедшее, отметим, что, во-первых, образовалась настоящая пропасть, юридическая граница между той русской культурой, которая оказалась в эмиграции, и той, которая осталась в России. Все проекты поддержания совместных советско-эмигрантских журнальных, издательских и прочих предприятий, вроде газеты «Накануне» и горьковской «Беседы», были прекращены. Во-вторых, в самой России прекратилось издание журнала «Русский Современник» — а его можно было считать каким-то вариантом осуществления посылки независимости и ценности искусства (в применении к современной культуре), из которой исходил журнал РАХН «Искусство».

К 1923–1924 годам упрочилось, стало более солидным, официальным и положение так называемой пролетарской, «октябрьской» культуры, особенно после основания в 1924 году толстого журнала «Октябрь», который был призван составить пролетарский, партийный противовес советскому, но формально независимому журналу, основанному еще Лениным, — «Красной нови». В эти годы стали стремительно уменьшаться возможности существования писательских и поэтических независимых и неформальных групп и группировок. Правда, еще несколько лет просуществует ЛЕФ. Возникнет группа конструктивистов, но все это будет весьма далеко от той атмосферы независимой литературной жизни, которая питала возникновение альманахов и сборников в 1921–1922 годах. Весьма показателен тот факт, что желавшие выпускать свой альманах члены Московского лингвистического кружка (Б. Горнунг и др.) вынуждены были ограничиться созданием рукописного альманаха «Гермес» и после нескольких номеров прекратили его.

Тем не менее можно говорить о том, что традиция независимых литературных сборников и альманахов, связанных с культурой Серебряного века, еще какое-то время оставалась жива. Эта традиция продолжалась в Петербурге и была связана с деятельностью издательства «Мысль», которое возникло там в начале нэпа. Издательство «Мысль» было кооперативным, а поскольку кооперативные организации вели собственную историю споров и разногласий с большевиками и поскольку некоторые видные кооператоры оказались изгнанными из советской России вместе с группой философов, куда входили Н. Бердяев, Ф. Степун и др., издательская программа и круг авторов, объединившихся вокруг «Мысли», достаточно красноречиво провозглашали свою оппозиционность идеологическим позициям режима. Одним из наиболее влиятельных авторов «Мысли» был бывший «скиф» Р. И. Иванов-Разумник. Под его руководством и выходил на протяжении 1922–1925 годов альманах «Литературная мысль». В нем публиковались стихи и прозаические произведения самых разных авторов, в основном живших в Петербурге (Ахматовой, Вс. Рождественского, М. Зощенко, В. Каверина), а также литературоведческие и философские статьи самого разнообразного содержания: от формалистов и близких к ним Б. Томашевского, В. Жирмунского, В. Виноградова (см. в альманахе его монографию о символике у Анны Ахматовой), В. Комаровича (известная работа о генезисе романа Достоевского «Подросток») до философских работ С. Аскольдова. С выпуском третьего номера издание «Литературной мысли» прекратилось, равно как и дальнейшая издательская деятельность, связанная с формальной школой. Тем не менее под маркой издательства «Мысль» успел появиться еще один замечательный, поистине несоветский сборник, который увидел свет как будто чудом. Это сборник статей «Современная литература», вышедший в свет в 1925 году.

Сборник выпущен под руководством и под редакцией Иванова-Разумника, который нигде не фигурирует под своим именем, хотя ему принадлежат также неподписанное предисловие и поистине замечательная последняя статья (автор скрылся за весьма многозначительным говорящим псевдонимом Ипполит Удушьев). В сборнике участвовали авторы, часть из которых была так или иначе объединена аурой символизма. Среди них: Андрей Белый, Александр Гизетти, Юрий Верховский, Ольга Форш, Евгений Замятин, а также Борис Томашевский. Кроме этого в сборнике напечатана известная статья Блока об акмеизме «Без божества, без вдохновенья». Авторы сборника пишут о Федоре Сологубе, Андрее Белом, Блоке. Центральное место занимает статья Юрия Верховского «Путь поэта» — большое, до сих пор непревзойденное по глубине, детальности и проникновенности исследование поэзии покойного Николая Степановича Гумилева. Но самое большое впечатление даже теперь, более чем через восемьдесят лет, производит «Взгляд и нечто. Отрывок» Ипполита Удушьева, сиречь Иванова-Разумника.

В сущности, эта статья как нельзя лучше завершает настоящий обзор, поскольку является первым по хронологии, но, кажется, последним по очереди голосом в многолетней дискуссии о проблеме русского Серебряного века. С одной стороны, кажется до крайности несправедливым и бесчувственным огульное зачисление всех без исключения творцов конца XIX — начала XX века в категорию эпигонов, «александрийцев», писателей и поэтов «с небольшим голосом», «с талантом небольшого размаха», «мастеров изощренной техники, но не больше» — на том основании, что им выпало на долю жить в эпоху Серебряного века (tarde venientibus argentum), когда пропало большое дыхание, не виден небосвод и «бездна звездная» уже не может звучать[1216]. Как нам кажется, история Серебряного века и его трагедия — лучшее доказательство, что металл, из которого он был сделан, не «амальгама», как считал Разумник, а чистейший металл редчайших земель. С другой стороны, яркая и чистая нота страстного монолога Ипполита Удушьева — это тот платиновый эталон (О. Ронен), по которому всегда можно будет мерить любое искусство.

Д. Сегал, Н. Сегал (Рудник) (Иерусалим)

Из комментария к первой части цикла Пастернака «Тема с вариациями»

Как известно, цикл «Тема с вариациями» посвящен Пушкину и в первой публикации (альманах «Круг», 1923) носил недвусмысленное название «Стихи о Пушкине». Однако ни это посвящение, ни образ Пушкина — «фигуранта» почти всех стихотворений, ни многочисленные пушкинские аллюзии и цитаты не дают ответов на некоторые загадки цикла.

Помимо пушкинского слоя в цикле «Тема с вариациями» явственно просвечивает более древний — мифологический. Он подразумевает прежде всего названного в стихотворениях сфинкса и целый ряд неназванных ассоциаций, которые сфинкс за собой влечет. В своих комментариях к циклу Е. В. и Е. Б. Пастернак дважды обращаются к этому образу, трактуя его двояко: «…в „Теме с вариациями“ олицетворением „загадочной гениальности“ Пушкина стал сфинкс»[1217] и «сфинкс в стих. Пастернака — не мифическое полуживотное-получеловек, а характеристика и обозначение самого Пушкина»[1218]. И то и другое бесспорно, однако со сфинксом связываются и другие смысловые значения, важные для цикла в целом.

Тема сфинкса вводится эпиграфом из Ап. Григорьева, подчеркивающим загадочность, таинственность — главную, родовую черту сфинкса, а также вводящим определяющий для цикла мотив связи времен. Начальные строки стихотворения «Тема» вполне отчетливо разделяют сфинкса и Пушкина: поэт стоит на скале и, закрыв глаза, представляет себе сфинкса, находящегося в пустыне. С другой стороны, на Пушкина нужно смотреть как на одно из упомянутых в эпиграфе «Египта древнего живущих изваяний, // С очами тихими, недвижных и немых, // С челом, сияющим от царственных венчаний», — образ Пушкина, стоящего над морем, запечатлен на живописном полотне[1219], о котором помнит Пастернак, и в этом смысле отчасти совпадает с изваянием сфинкса.

С самого начала Пушкин будет событийно и метафорически связан со «стихией свободной стихии» — морем, а сфинкс — с пустыней. Пастернак применяет прием так называемого «рембрандтовского освещения»: фигуры сфинкса и Пушкина ярко подсвечиваются, вырываются из темноты, поскольку действие стихотворений происходит ночью (в отличие от известной картины Репина — Айвазовского). Сфинкс освещается голубоватым светом луны, Пушкин — свечами, но эти подсветки взаимозаменяемы, как, собственно, — Пушкин и сфинкс:

Светло как днем. Их озаряет пена. От этой точки глаз нельзя отвлечь. Прибой на сфинкса не жалеет свеч И заменяет свежими мгновенно.

(«Не жалеет свеч», конечно, идиома — не жалеет усилий, однако она тут же реализуется в прямом значении — «заменяет свежими мгновенно».)

Или:

Плыли свечи. И казалось, стынет Кровь колосса. Заплывали губы Голубой улыбкою пустыни. В час отлива ночь пошла на убыль.

Попутно заметим, что все действие разворачивается между приливом и отливом, которые соответствуют лунному циклу: луна, освещающая море и пустыню, вероятно, полная, и прибой заливает берег, чтобы к утру «взасос осушить песок». Этот природный цикл соответствует циклу творческому, который протекает ночью: от заката до рассвета; поэтому свечи оплывают, пока пишется черновик «Пророка».

Вернемся к тому, что своим внутренним взором видит Пушкин в сфинксе:

           Не нашу дичь: не домыслы в тупик            Поставленного грека, не загадку, Но предка плоскогубого хамита, Как оспу, перенесшего пески, Изрытого, как оспою, пустыней, И больше ничего.

Взгляд Пушкина и «наша дичь» — то есть привычный, традиционный взгляд — противопоставлены, поскольку сфинкс сам по себе неоднозначен и предполагает разное восприятие. Не углубляясь слишком в историю вопроса, отметим только, что изначально сфинкс (шепсес-анх — «живой образ», ср. у Ап. Григорьева — «живущее изваяние») — это символическое изображение египетских фараонов или богов, а не мифологический персонаж. Со времен Раннего египетского царства синкретическое существо с головой человека (чаще всего конкретного фараона) и телом льва представляло идею могущества фараона, сравнимого с могуществом и силой льва[1220]. Знаменитый Большой сфинкс в Гизе, стоящий напротив пирамиды Хефрена (Хафра), возможно, имеет с ним портретное сходство.

Итак, пастернаковский Пушкин видит в сфинксе своего предка (понятие «хамиты» объединяет несколько народностей и языков, в том числе древних египтян и эфиопов), отсюда и внешнее сходство, и следующее за этим отождествление Пушкина со сфинксом. Заметим здесь важную деталь внешности, которую подчеркивает Пастернак: плоскогубость. Именно эта черта позволяет автору в дальнейшем окончательно слить Пушкина со сфинксом. Это происходит в третьей строфе, которая начинается со стиха, повторяющего первый: «Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа». Дальше следует метонимическая замена Пушкина сфинксом: «На сфинксовых губах — соленый вкус // Туманностей». Читаем: на губах Пушкина, родственно похожих на губы сфинкса, соленый вкус. Отсюда и финальный образ тихого смеха пустыни в пятой строфе. Имеется в виду улыбка сфинкса — квинтэссенция его загадочности, свойственная в равной степени и древнему каменному изваянию, и — поэту Пушкину. То, что здесь речь идет не только о сфинксе, но и о Пушкине, засвидетельствовано анафорическим повтором, прежде сопровождавшим имя Пушкина и напоминающим о море, — «скала и шторм»:

Скала и шторм и — скрытый ото всех Нескромных — самый странный, самый тихий, Играющий с эпохи Псамметиха Углами скул пустыни детский смех…

«Детский» — поскольку еще очень молодой, рожденный всего лишь в эпоху Псамметиха, которая относится к VII веку до н. э., или к так называемому Позднему царству, наступившему фактически уже после завершения истории Древнего Египта[1221]. Речь, очевидно, идет о времени создания скульптуры Большого сфинкса — о том времени, когда впервые скулами пустыни заиграла его улыбка. Вообще, даже для современной египтологии вопрос датировки скульптуры — нерешенная проблема. Самая распространенная версия такова: сфинкс современен пирамидам и был создан в III тысячелетии до н. э., одновременно с пирамидой Хефрена — как ее мистический страж. Однако можно встретить и совсем другие версии, относящие скульптуру сфинкса к X или даже к XV тысячелетию до н. э. Немецкий египтолог Людвиг Борхардт (1863–1938), прославившийся знаменитой находкой скульптурного портрета Нефертити во время раскопок в Египте в 1912 году, полагал, что создание сфинкса относится к XXVI династии египетских фараонов, к VII в до н. э., то есть к эпохе, названной именем ее первого фараона — Псамметиха. Это было время, когда египетская культура, приближающаяся к своему закату, стремилась увековечить великое прошлое, вернуться к истокам. Тогда были созданы многие произведения искусства, копирующие египетскую древность. К их числу Борхардт относил и Большого сфинкса. Мнение Борхардта, публиковавшего свои статьи на немецком языке в начале XX столетия, когда изучение тайн Древнего Египта рождало постоянные сенсации, могло быть известно его современнику Б. Пастернаку, свободно читавшему по-немецки. Отсюда и прямое называние эпохи Псамметиха как времени рождения сфинкса в стихотворении.

Улыбка сфинкса появится еще раз в Третьей вариации:

Плыли свечи. И казалось, стынет Кровь колосса. Заплывали губы Голубой улыбкою пустыни.

Улыбка — «голубая» от лунного света, заливающего изваяние сфинкса, который здесь уже совсем не существует отдельно от Пушкина, но все теснее срастается с ним. Ведь вполне возможно, что «кровь колосса» — не сфинкса, а поэта, наделенного божественным даром, стынет и в только что написанной финальной сцене «Пророка»: «Как труп в пустыне я лежал…».

Однако образ сфинкса у Пастернака двоится, как двоится он и в истории культуры. «Наша дичь» — это другой сфинкс, Сфинга, древнегреческое мифологическое существо, посланное разгневанной богиней Герой на Фикейскую гору возле греческих Фив в наказание за преступление фиванского царя Лайя. Как пишет Аполлодор, «она имела лицо женщины, грудь, лапы и хвост льва, а крылья птицы»[1222]. Это существо у европейца тоже вызывает ассоциации с загадкой и тайной, но иного рода: главный мифологический сюжет, связанный со сфинксом, подразумевает загадывание и разгадывание загадки. Отсюда «домыслы в тупик поставленного грека».

Пастернак применяет здесь свой излюбленный прием, который мы рискнем определить как «поэтику сдвига» или «поэтику смещения». Это заведомая неточность цитаты, сознательное искажение реминисценции, смысловой сдвиг аллюзии. Возможно, благодаря этому приему, к которому достаточно часто прибегает Пастернак, в его поэзии на первый взгляд так мало отсылок к творчеству современников и предшественников. На самом деле они есть, но их трудно узнать. Грек, поставленный в тупик загадкой сфинкса, — это Эдип?[1223] И да, и нет. Нет — потому что Эдип не был поставлен в тупик загадкой сфинкса, а, наоборот, блистательно ее отгадал, что, собственно, и явилось пружиной дальнейшего развития сюжета. О своей победе над сфинксом Эдип победно рассказывает даже в трагедиях, не включающих эпизод состязания, — у Софокла или Сенеки: «Но речь, в узлы коварные сплетенную, // Распутал я, решил загадку грозную…»[1224].

Однако Эдип все же подразумевается автором под греком, поставленным в тупик. (Неслучайно в «Оригинальной» вариации появляется античная метафора: «две древние драмы с двух сцен».) Вероятно, Пастернак имеет в виду загадку личности самого Эдипа, потребовавшую от него гораздо больше «домыслов» — усилий для разгадывания. То знание, которое позволяет Эдипу без труда решить загадку Сфинкса, не позволяет ему разгадать собственной тайны. С. С. Аверинцев писал об этом: «Знание Эдипа таково: им можно одолеть грозящее извне чудовище, но оно не гарантирует от того, что сам победитель не обернется чудовищем»[1225]. То, что речь в этом фрагменте идет и об Эдипе, становится очевидно из другого текста цикла — Третьей вариации, которая начинается с аллюзии на эдиповский миф:

Мчались звезды. В море мылись мысы. Слепла соль. И слезы высыхали. Были темны спальни. Мчались мысли, И прислушивался сфинкс к Сахаре.

Мотив слепоты и слез (скорбь Эдипа, узнавшего правду, и его выколотые глаза), поставленный в параллель с чутким слухом сфинкса, завершает тему, заявленную в начале цикла. Египетский сфинкс одерживает явную победу над греком Эдипом с его весьма относительным даром. Египетская парадигма (тайна), кровно связанная с Пушкиным, оказывается для Пастернака важнее греческой (традиция), от которой он пренебрежительно отталкивается — «наша дичь». Интуитивное, загадочное, древнее «наследие кафров» гораздо существеннее сознательно усвоенного европейцами античного слоя («что дал царскосельский лицей»), именно оно стало залогом единственной в своем роде гениальности Пушкина, с одной стороны, и одиночества — с другой. Здесь стоит процитировать письмо Пастернака Горькому, в котором тоже противопоставлены два способа восприятия искусства — обыденно-традиционный (как по учебнику) и интуитивный:

Мне с моим местом рожденья, с обстановкою детства, с моей любовью, задатками и влеченьями не следовало рождаться евреем. Реально от такой перемены ничего бы для меня не изменилось. От этого меня бы не прибыло, как не было бы мне и убыли. Но тогда какую бы я дал себе волю! Ведь не только в увлекательной, срывающей с места жизни языка я сам, с роковой преднамеренностью вечно урезываю свою роль и долю. Ведь я ограничиваю себя во всем. <…> О кривотолках же, воображаемых и предвидимых, дело которым так облегчено моим происхожденьем, говорить не стоит. <…> Ведь и вокруг Пушкина даже ходили с вечно раскрытою грамматикой и с закрытым слухом и сердцем. А что прибавишь к такому примеру?[1226]

Обвинения в неправильном употреблении русского языка Пастернак выслушивал с самой юности, в том числе от людей, мнением которых дорожил. Известен эпизод с вызовом на дуэль Юлиана Анисимова, охарактеризовавшего речь Пастернака как «аптекарский диалект»[1227]. Более того, Египет был исторически и мифологически небезразличен для самого Пастернака в силу его происхождения и религиозной принадлежности родителей. На Пасхальном седере, который в молодости Пастернак неоднократно, если не ежегодно, посещал[1228], по традиции все присутствующие должны чувствовать себя выходящими из Египта. Исходу из Египта посвящено и чтение повествовательной части Талмуда — Агады, в которой содержится фрагмент, начинающийся словами: «Рабами были мы фараону в Египте, и вывел нас оттуда Бог, Господин наш, рукою сильною и мышцею простертою»[1229]. Вопрос национальной самобытности органически был связан для Пастернака с Египтом.

Образ сфинкса, соединенный в сознании Пастернака с личностью Пушкина, вероятно, был подсказан ему не только мыслью об африканском происхождении поэта, но и — косвенно — русской литературной традицией. По точному замечанию О. Ронена, со сфинксом традиционно отождествляются «духовные, творческие и нравственные герои России <…> Это в первую очередь поэты, исторический Пушкин Пастернака (который явно полемизирует с Достоевским, упоминанием „предка плоскогубого хамита“ отметая абсурдный в „Речи о Пушкине“ панегирик „великому арийскому роду“), Пушкин — „кафр“, замещающий в „Подражательной вариации“ Петра „на берегу пустынных волн“»[1230]. По словам Ронена, национальная принадлежность, как и сословная приписанность для пастернаковского Пушкина — всего лишь «врожденные основания», предопределенные «случайностью рождения», «не нужной и чуждой духу»[1231]. Именно поэтому Пушкин видит в сфинксе «только предка» — «и больше ничего» (в противовес тому комплексу, который в этом контексте заключен в формуле «наша дичь»). В основе такого мировосприятия лежит пушкинский текст «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?», сопровождавший шуточную посылку Дельвигу бронзового сфинкса.

Бронзовый сплав статуэтки химмерического существа <…> посланной «потомком негров» русскому немцу, говорил о свободно достигнутом синтезе воспитания (в первую очередь, языка), духовного стремления к определенному художественному идеалу и, наконец, наследственности, связанной с национальным происхождением <…> По своей природе Сфинкс свидетельствует о соединении разнородных элементов, а не об их первобытно чистой форме, не о кровосмешении и преступлении родовом, как Эдип, а о межродовом смешении, и воплощает сюжет, повествующий не только о роковой принудительности предначертаний крови, но и о вольном очищении самопознающего духа от скверны этой предначертанности[1232].

Если предположить, что Пастернак помнил эпизод с посылкой сфинкса Дельвигу и понимал его сходным образом, то фигура сфинкса в его поэзии вырастает до символического обозначения сознательно усвоенной свободы от всякой узконациональной ограниченности — мысль, которая была чрезвычайно важна для Пастернака на протяжении всего его творческого пути.

В 1899 году, к столетию со дня рождения Пушкина, Лев Шестов написал статью «А. С. Пушкин», в которой центральным образом стала фигура сфинкса. Статья была опубликована только в 1964 году в Париже в сборнике философских работ Шестова «Умозрение и откровение». Возможно, Пастернак читал ее в рукописи или слышал в качестве доклада, хотя у нас и нет сведений об этом. Доподлинно известно только об интересе Пастернака к работам Шестова и — впоследствии — о Шестове[1233].

Там, в Европе, — писал Шестов, — лучшие, самые великие люди не умели отыскать в жизни тех элементов, которые бы примирили видимую неправду действительной жизни с невидимыми, но всем бесконечно дорогими, идеалами, которые каждый, даже самый ничтожный человек вечно и неизменно хранит в своей душе. Мы с гордостью можем сказать, что этот вопрос поставила и разрешила русская литература, и с удивлением, с благоговением можем теперь указать на Пушкина: он первый не ушел с дороги, увидев перед собой грозного сфинкса, пожравшего уже не одного великого борца за человечество. Сфинкс спросил его: как можно быть идеалистом, оставаясь вместе с тем и реалистом, как можно, глядя на жизнь, — верить в правду и добро? Пушкин ответил ему: да, можно, и насмешливое и страшное чудовище ушло с дороги. Вся жизнь, все творчество великого поэта были тому примером и доказательством.[1234]

Возможно, более существенный и близкий Пастернаку претекст предоставил ему Александр Блок своим стихотворением «Сфинкс» (1902, 1918). В нем нет никаких упоминаний о Пушкине за исключением одной скрытой аллюзии. Описание сфинкса у Блока завершается словами:

Но, готовые врыться в сыпучий песок, Выпрямляются лапы его…

В одном из «пустынных» текстов Пушкина, открывающих важный для Блока духовный цикл 1836 года, содержится метафорическое описание человеческой души, убегающей от греха:

Напрасно я бегу к сионским высотам, Грех алчный следует за мною по пятам… Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий, Голодный лев следит оленя бег пахучий.

Образ льва (одна из ипостасей сфинкса) на песке роднит эти два текста.

Сближение Пушкина со сфинксом, подкрепленное пространственными совпадениями: петербургский сфинкс расположен напротив памятника Фальконе и неподалеку от здания Пушкинского дома, — промелькнет и в последнем стихотворении Блока «Пушкинскому Дому» (1921):

Это древний Сфинкс, глядящий Вслед медлительной волне, Всадник бронзовый, летящий На недвижном скакуне.

В стихотворении Блока «Скифы», которое увидело свет в 1918 году и вполне могло оказать влияние на образную систему «Тем и вариаций», тоже появился метафорический сфинкс, но в другом значении — как воплощение тайны национальной, загадки происхождения:

О, старый мир! Пока ты не погиб,       Пока томишься мукой сладкой, Остановись, премудрый, как Эдип,       Пред Сфинксом с древнею загадкой!.. Россия — сфинкс. Ликуя и скорбя,       И обливаясь черной кровью, Она глядит, глядит, глядит в тебя,       И с ненавистью, и с любовью!..

Возможно, некоторые образы «Подражательной» вариации связаны с этим текстом. Так, мотивы гнева, ненависти, злобы воспроизводят следующие после пушкинского двустишия («На берегу пустынных волн / Стоял он, дум великих полн») строки, которые интонационно и предметно (течение реки — морской шквал) противопоставляют вариацию ее образцу, «Медному всаднику»:

Был бешен шквал. Песком сгущенный, Кровавился багровый вал. Такой же гнев обуревал Его, и, чем-то возмущенный, Он злобу на себе срывал.

Неслучайно возникает в финале стихотворения и упоминание о любви, не столько биографически пережитой автором, сколько любви вселенской, мощной созидательной силе, творящей мир. Заметим, что больше любовная тема прямо не обсуждается автором вариаций — даже в, казалось бы, требующих ее возникновения «молдавских» стихах. Возможно, что и здесь отразилась не только заявленная в «Скифах» дихотомия любви — ненависти, но и мотив забытой человечеством Любви, прозвучавший в блоковском «Сфинксе»:

Преломилась излучиной гневная бровь, Зарываются когти в песке… Я услышу забытое слово Любовь На забытом, живом языке…

Любовь для поэта, исследующего «Евангелье морского дна», оказывается главным творческим импульсом свободы — фактически таким же, каким она была для Создателя мира.

А. Сергеева-Клятис (Москва)

«Континент» и «Синтаксис»: К истории конфликта

В книге-биографии Д. Быкова «Булат Окуджава», вышедшей в серии ЖЗЛ в 2009 году, есть весьма интересный пассаж, относящийся к судьбе поколения «шестидесятников» и их наследию:

Непримиримые спорщики шестидесятых-семидесятых годов, не доспорив, оказались поглощены забвением, погибли вместе с империей, против которой боролись, — а между тем разобраться есть в чем. Сейчас-то и поговорить бы о том, кто оказался прав, но «стабильность» уравняла всех, не просто загнав полемику в подполье, но обессмыслив ее, — подчеркивает Д. Быков. — Споры интеллигентов имеют смысл, пока существует и играет свою роль интеллигенция — когда она исчезает как класс, все ее внутренние противоречия значат не больше, чем культурные проблемы позднего Рима. Какая разница, кто прав, кто виноват, если накрыло всех?[1235]

«Накрыло» действительно всех, однако в историко-культурном смысле по-прежнему важно знать, о чем спорили вчерашние единомышленники, оказавшиеся в 1970–1980-е годы в эмиграции, на каком рубеже резко разошлись те, кто упорно и убежденно боролись в СССР против тоталитарной власти и засилия цензуры.

Вскоре после вынужденной эмиграции В. Максимов при поддержке А. Солженицына и немецкого медиамагната А. Шпрингера осенью 1974 года начал издавать в Париже журнал «Континент» — самое влиятельное и профессиональное издание третьей русской эмиграции. По воспоминаниям М. В. Розановой-Синявской, 3 марта 1974 года (через два дня после приезда на Запад) В. Максимов уже был в доме Синявских и «после первых приветствий, буквально третьей или четвертой фразой сказал: „Ну вот. Я начинаю издавать журнал. Есть деньги. Я приглашаю вас работать вместе. Мы издадим журнал под тремя именами: Вы, Андрей Донатович, я и Пахман[1236]. Вот под тремя именами будет журнал“»[1237]. Название «Континент» было предложено А. Солженицыным; A. Синявский склонялся к многозначному определению «Процесс», в котором угадывался бы кафкианский смысл; а М. В. Розановой изначально хотелось назвать журнал «Синтаксис» («просто я очень нежно относилась к самиздатскому вольному слову»[1238], — поясняла она).

Поначалу союз между В. Максимовым и супругами Синявскими складывался вполне успешно, в состав редакции вошел также друг юности Андрея Синявского, соавтор по книге «Пикассо» (1960) Игорь Голомшток. В № 1 «Континента» он опубликовал статью «Парадоксы Гренобльской выставки», посвященную неофициальному советскому искусству. В создании первых номеров журнала Голомшток участвовал самым непосредственным образом, занимаясь даже версткой и корректорской работой. В 1975–1976 годах он являлся постоянным представителем «Континента» в Англии, однако в июне 1976-го в одном из писем сообщил B. Максимову о решении выйти из редколлегии издания по личным мотивам. В ответном письме редактор «Континента» писал: «Повторяю, мне очень жаль с Вами расставаться. Но пусть время и логика событий сами определят, кто из нас прав»[1239].

Решение И. Голомштока было обусловлено тем, что к 1976 году отношения между В. Максимовым и супругами Синявскими заметно испортились: причиной тому послужили и чисто редакционные, и межличностные конфликты. Последней публикацией И. Голомштока в «Континенте» стала работа «Язык искусства при тоталитаризме» (№ 7, 1976). В дальнейшем этот известнейший, авторитетный искусствовед вошел в круг постоянных авторов «Синтаксиса».

А. Синявский опубликовал в «Континенте» под именем Абрам Терц три критических очерка: «Литературный процесс в России» (1974, № 1), «Памяти павших: Аркадий Белинков» (1974, № 2), «Люди и звери» [О Г. Владимове] (1975, № 3). Интересная, в чем-то парадоксальная статья о развитии «второй», неофициальной словесности в СССР, о литературе самиздата и тамиздата («Литературный процесс в России») вызвала бурю негодования в среде русской эмиграции. Печально известное сопоставление «Россия — Сука» (возникшее в контексте разговора о вынужденном еврейском исходе из России) А. Синявскому-Терцу не простили уже никогда, а сам он реакцию эмигрантской среды на собственные сочинения (прежде всего на «Прогулки с Пушкиным») назвал впоследствии «вторым судом над Абрамом Терцем».

Что касается взаимоотношений с «Континентом» и его главным редактором, то уже 19.07.1975 Синявский писал Максимову:

Затем я хочу просить у Вас отставку и с 5-го номера вычеркнуть мое имя из членов редколлегии, оставив его в списке: «при участии авторов». Дело это решенное и, на мой взгляд, приведет ко благу всех сторон. <…>

Выход из редколлегии я намерен подавать как можно скромнее и тише и в случае вопросов сторонних лиц, если таковые возникнут, мотивировать просто отсутствием времени (что в переложении на мои силы будет, в общем, и правдой). В душе сохраняю преданность «Континенту» и всегда буду рад помочь, чем только умею. Но я никогда не был склонен к «общественной деятельности», и участие в «Континенте» лишний раз доказало, что самому мне лучше держаться «островного» положения.

Надеюсь, мой уход из редколлегии не ухудшит наши с Вами дружеские отношения, а может быть, и улучшит. Но на этом уходе я настаиваю и прошу принять это письмо как личное заявление.[1240]

Днем позже В. Максимов очень тепло и уважительно отвечал А. Синявскому:

Дорогой Андрей Донатович, без всякого кокетства и лукавой задней мысли я должен сказать Вам, что весьма сожалею о Вашем, даже тихом, как Вы называете, выходе из «Континента». Но Вы достаточно ответственный человек, чтобы решать сами за себя, Ваше письмо я принимаю к сведению и руководству.

Но, как это нам с Вами (старым скептикам!) ни покажется смешно, мы начали историческое дело. И если в самом начале пути мы начинаем расходиться из-за эмоциональных пустяков, то мы не стоим этого дела и грош нам цена при всех наших литературных достоинствах.[1241]

Под определением «эмоциональные пустяки» скрывались весьма серьезные мировоззренческие и межличностные конфликты между В. Максимовым и М. В. Розановой. В том же письме от 20.07.1975 редактор «Континента» подчеркивал:

При всем моем высоком уважении к Марии Васильевне я не могу допустить, чтобы какой-либо из сотрудников журнала мог навязывать последнему свою волю. Если Вы внимательно проанализируете все конфликты внутри «Континента» за этот год, Вы неминуемо придете к выводу, что все они вытекают из химер, которые то и дело возникают в слишком эмоциональном воображении Вашей жены.[1242]

Отвечая В. Максимову, А. Синявский писал 21.07.1975: «Дорогой Владимир Емельянович! Был очень рад и даже счастлив получить от Вас такой скорый и добрый ответ. У меня, знаете, словно камень с души упал. Свобода! Наконец-то я просто автор и просто человек. И в этих качествах всегда и „Континенту“, и Вам персонально — друг». Далее А. Синявский выражал надежду «сберечь в личной сфере тот добрый контакт, который наметился», поскольку «с выходом из редколлегии страсти поутихнут, — всё примет более спокойный, бытовой оборот, и все эти странности улягутся». Заканчивая письмо, А. Синявский подчеркивал: «Вы могли уловить, что (перехожу на слог жены) — „мы Вас любим“. Наверное, такое не так часто бывает. Так что, вероятно, на этой (вне редколлегии) — человеческой, писательской скамеечке мы еще сойдемся и посидим»[1243].

Увы, внешне спокойная, почти дружеская переписка стала началом конца. Супруги Синявские с «Континентом» больше не сотрудничали, статью «Театр Галича», прочитанную и одобренную В. Максимовым, А. Синявский-Терц отдал для публикации В. Перельману в журнал «Время и мы» (№ 14, 1976). С 1978 года Синявские начали издавать в Париже свой частный журнал «публицистики, критики, полемики» — «Синтаксис». На долгие годы вперед конфликт между «Континентом» и «Синтаксисом» стал основой раскола третьей русской эмиграции на два непримиримых лагеря: консервативно-почвеннический и либерально-демократический (при всей условности и приблизительности этих определений).

Много лет спустя, в 1986 году, в «двойном интервью» Джону Глэду (на вопросы отвечали сначала супруги Синявские, а затем Владимир Максимов) редактор «Континента» пояснял суть конфликта с Синявскими несколько упрощенно:

Уверяю вас, никаких идеологических расхождений нет. Это я вам говорю совершенно серьезно. Под этим — просто интересы московской коммунальной кухни. Ведь он же мне предлагал — мне и Некрасову, — что редактором журнала должна стать его жена. Я говорю, ну, может быть, он нам тещу предложит, сына своего предложит.[1244]

В этом подробном разговоре упоминался один исключительно важный эпизод, весьма послуживший взаимному ожесточению сторон. В 1979 году в № 19 «Континента» была опубликована довольно резкая по тону «Сага о носорогах» В. Максимова, направленная против леваческих настроений западной либеральной интеллигенции, против заигрывания европейских политиков с коммунистическими режимами. Когда публикация «Саги» еще только началась (параллельно в «Новом русском слове» и в «Русской мысли»), М. В. Розанова прислала В. Максимову записку следующего содержания:

Владимир Емельянович, боюсь, что недопустимым тоном своей «Саги о носорогах» вы перебрали по очкам. Мне кажется, что пришла пора отступать. Осмелюсь рекомендовать следующий порядок действий: 1. Публично извиниться. 2. Остановить печатание отрывков в «Русской мысли» и 3. Воздержаться от публикации этого сочинения в «Континенте» № 19.

P. S. Простите, но копию этой записки отправляю в «Русскую мысль».[1245]

В беседе с Дж. Глэдом В. Максимов так комментировал суть ультиматума М. В. Розановой:

Это подлинный голос наших плюралистов — широких демократов. Они уже заранее определяют, что я могу печатать. Они не понимают, что писать такие письма просто неприлично. Даже если ты не согласен — выступи. Скажи, с чем ты не согласен. Но давать мне указания, причем на полужаргоне? Что за карточный жаргон: «по очкам»? Что это за наглость?

Причем это не просто еще писатель, а жена писателя (подчеркивал В. Максимов. — Е. С.). Это за пределами допустимого. Есть, знаете, люди, сами себя разоблачают, свою меру терпимости. Между прочим, все западные рецензии о «Саге» были не просто положительными, а хвалебными. И только наши эмигранты оказались святее Папы. Они знают, что нужно делать в демократическом обществе. Что нужно писать, что — публиковать. Я ей ответил спокойно. Все обязательно напечатаю. Так что уж извините…[1246]

Редактор «Континента» не только полностью опубликовал «Сагу о носорогах», но и обнародовал «вместо эпилога» текст записки М. Розановой. Год спустя В. Максимов издал «Сагу о Саге» — собрание критических откликов западной и эмигрантской прессы на свое самое острое публицистическое произведение.

Необходимо подчеркнуть, что в «Континенте» довольно редко встречались аналитические материалы и статьи, впрямую направленные против «Синтаксиса» и его создателей. Полемика по конкретным поводам общественно-литературной жизни русской эмиграции, а также прозрачные намеки на сотрудничество супругов Синявских с КГБ (одна из навязчивых идей В. Максимова) содержались в «Колонках редактора» и разделе «Наша почта». Редакторы «Синтаксиса», напротив, предпринимали целенаправленные и постоянные усилия по дискредитации «Континента» как «партийного» издания и В. Максимова как его главного редактора (близкого по убеждениям А. Солженицыну).

В 1979 году Андрей Синявский, отвечая на вопрос «Русской мысли», чем было вызвано создание «Синтаксиса», пояснял:

Ощущением невозможности выразить какие-то идеи, мысли, стили в рамках современной эмигрантской периодики. Мы столкнулись с каким-то подобием цензуры — конечно, не в советских масштабах, но тем не менее — с цензурой: о том-то нельзя писать или надо писать не так. Столкнулись с некоторой своего рода партийностью. И вот захотелось создать скромный журнал, ставящий задачу дополнения других журналов. Само название «Синтаксис» возникло по аналогии с первым самиздатским журналом в России, с журналом «Синтаксис» А. Гинзбурга. В названии журнала есть и другая идея: слово «синтаксис» означает «связь в предложении». Это тоже единство — единство непринужденной, свободной речи, будь то обыкновенная человеческая или поэтическая речь. Я воспринимаю это как возможность одной ветке расти в одну сторону, а другой — в другую, но тем не менее — при общем, синтаксическом стволе русской культуры. Было ощущение еще одного пробела — чисто жанрового, в области критики, эссеистики, публицистики — публицистики не в виде пламенных воззваний и атакующих статей, а размышляющей публицистики. Оказалось, что помимо меня ряд авторов не могут уложиться в рамки современной эмигрантской периодики.[1247]

Действительно, у «Синтаксиса» — журнала «публицистики, критики, полемики» — довольно быстро сложился устойчивый круг авторов, куда вошли А. Есенин-Вольпин, З. Зиник, Л. Копелев, П. Литвинов, Б. Шрагин, А. Жолковский, И. Ефимов, Г. Померанц (продолжавший жить в СССР), А. Янов, Е. Эткинд и другие представители либерально-демократической интеллигенции. Подчеркнем, что Е. Эткинд, поначалу сотрудничавший с «Континентом» («„Человеческая комедия“ Александра Галича» — 1975, № 3; «Наши присяжные» — 1976, № 1), затем резко разошелся с В. Максимовым и стал постоянным автором журналов «Синтаксис», «Время и мы». В № 5 (1979) «Синтаксиса» была напечатана чрезвычайно резкая по тону статья Е. Эткинда «Наука ненависти», посвященная «Саге о носорогах» и личным качествам В. Максимова. Подчеркивая, что это произведение «прежде всего очень слабо литературно», Е. Эткинд писал: «Ни В. Максимову, ни журналу „Континент“, ни делу защиты прав человека не угрожают стада носорогов. Угрожает взаимная ненависть, которая поднимет первую эмиграцию на третью, третью на вторую, православных на евреев, правых на левых, молодых на старых, французов на русских, Восток на Запад… Зерна всех ненавистей содержатся в „Саге о носорогах“»[1248]. Отметим попутно, что в № 5 «Синтаксиса» содержались еще два сугубо отрицательных отзыва о «Саге»: статья Б. Шрагина «Синдром нормального человека» и письмо Л. Копелева «Советский литератор на Диком Западе», присланное им из Москвы.

Годом раньше Лев Копелев опубликовал в № 16 «Континента» литературно-критический очерк «Памяти Александра Галича», однако в дальнейшем с этим журналом не сотрудничал. Поскольку в период эмиграции резко усилились мировоззренческие расхождения между А. Солженицыным и Л. Копелевым, а «Континент», как правило, отстаивал позиции А. Солженицына, то трещина раскола пролегла также между Копелевым и Максимовым. Но подлинной причиной личного конфликта между ними стал, на наш взгляд, именно уничтожающий отзыв Л. Копелева о «Саге», которого В. Максимов уже не смог ни забыть, ни простить. Начисто отрицая художественные достоинства данного текста, сравнивая литературный стиль и уровень полемики «Саги» с фельетонами Д. Заславского, статьями Вс. Кочетова и Н. Грибачева, Л. Копелев писал:

Субъективно В. Максимов стремится ниспровергнуть метафизическое зло коммунизма, отстоять достоинство России, вразумить невежественных туземцев дикого Запада, которые не понимают, как опасны для них свобода печати, ужасы плюрализма и недостаточное почитание единомышленников и покровителей Максимова.

Но объективно он более всего помогает советской пропаганде и западным сталинистам. Он вооружает их аргументами и наглядными пособиями: вот он каков, наш идеологический противник, которого великодушные советские власти отпустили на все четыре стороны, вот его подлинное лицо яростного врага демократии и либерализма: несогласным он злорадно сулит кольца в «носорожьих ноздрях» и «следственные стойла»![1249]

После публикации «Саги о носорогах» за В. Максимовым в определенных кругах третьей эмиграции закрепилась репутация антилиберального публициста и редактора, сторонника автократии, который отрицает плюрализм и ценности западной демократии. И хотя при внимательном и подробном, номер за номером, чтении «Континента» легко убеждаешься, что это было совсем не так, излишне запальчивый и действительно грубый тон «Саги», увы, сделал свое дело. В одном из сатирически выведенных персонажей читатели «Саги» легко узнавали Генриха Бёлля, который помогал гонимым в СССР писателям, дружил с диссидентами и правозащитниками, принял в своем доме высланного из страны А. Солженицына. Именно карикатурное, брезгливо-пренебрежительное изображение Г. Бёлля (хотя имен и фамилий В. Максимов предусмотрительно не называл) вызвало наибольшее возмущение.

Представители третьей «волны» эмиграции — особенно старшее поколение, «шестидесятники» — неизбежно втягивались в политические баталии. Блестящий филолог Ефим Эткинд в ответ на упреки своего ленинградского друга Игоря Дьяконова в том, что он публикует на Западе политизированную публицистику, объяснял в частном письме от 26.07.1976 года:

Вы пишете, тут есть другие — это неправда, других почти нет. Или, вернее, они в самом деле — другие, чем я. Одни — православные монархисты, другие — националисты-русопяты, третьи — обожатели западного капитализма, четвертые — обыватели, потребители, принципиальные паразиты. И вот мы здесь, среди этих соотечественников, и люди Запада с изумлением на нас смотрят: откуда эти ископаемые? Эти воинствующие азиаты, иногда талантливые, но всегда — азиаты? Александр Исаевич произносит речь, где превозносит Франко — а все глядят на меня: вы что, все такие? У вас вся интеллигенция такая? Максимов пишет очередную статью, где социалистов и демократов называет дебилами. Коржавин сожалеет, что американцы ушли из Вьетнама и тем самым предали дело свободы… Когда оказываешься здесь, то понимаешь, что ответственность — твоя. Что необходимо сказать западному читателю, кто мы такие, мы — советские — интеллигентные, современные, прошедшие войну и космополитизм, сталинскую душегубку и хрущевский «реабилитанс»; что главное, движущее нами — не ненависть, не белые или нацистские идеи или инстинкты, не стяжательство, а нечто иное. И это нечто надо сформулировать.[1250]

Имеет смысл, на наш взгляд, подчеркнуть определение «советские», которое Эткинд применяет в отношении интеллигенции, оказавшейся в эмиграции в 1970–1980-е годы. В. Максимов не употребил бы его никогда, поскольку пафос редактора «Континента» был принципиально и неизменно антисоветским. Е. Эткинд же (как и Л. Копелев) являлся убежденным сторонником «социализма с человеческим лицом», до конца дней сохраняя симпатии к марксизму и социализму.

В конце 1978 — начале 1979 года Е. Эткинд резко разошелся с В. Максимовым и А. Солженицыным именно потому, что находил в их взглядах неприемлемый для него экстремизм и русский национализм. Солженицына он обвинял в фанатизме и стремлении соединить государственную власть с церковью, наподобие аятоллы Хомейни («Solzhenizyn will einen Ajatollah». Интервью газете «Die Zeit», 28 сентября 1979).

К концу 1980 года заметно обострилась полемика внутри эмигрантской среды в целом. В письме от 17 ноября Е. Эткинд с горечью сообщал филологам М. Альтшулеру и Е. Дрыжаковой, живущим в США:

Видали ли Вы «Континент» № 25? «Колонку редактора» с обвинениями в адрес Синявского и мой — будто мы агенты ГБ? Горько мне не это (ну, ругается пьяный…), а другое: молчание ЗДЕСЬ тех, кто не смолчал бы ТАМ. Тех, кто достаточно хорошо знает меня, чтобы не позволить плевать большим тиражом. Тех, кто знает, что за традиции выработала русская публицистика и журналистика за многие десятилетия. Таких, кто знает это, здесь слишком много.[1251]

«Колонка редактора» в № 25 «Континента» под названием «Немного об эмигрантских распрях» была действительно крайне резкой по тону. В. Е. Максимов (задетый за живое, раздраженный) нападал на «профессоров» новой выпечки, громко именующих себя «изгнанниками и политическими эмигрантами», что не мешает одному из них «после семи лет своего заграничного диссидентства получить от родного правительства постоянный советский паспорт для проживания за рубежом, а другому отправлять свою жену в беспрепятственные вояжи по маршруту Париж — СССР и обратно»[1252]. По сути, это было обвинение А. Синявского и Е. Эткинда в политическом предательстве, в заигрывании с советской властью. Подобные обвинения становились тем интенсивнее, чем чаще оба парижских профессора публично выступали (не только в Европе, но и в США) против В. Максимова, А. Солженицына и всего так называемого «правого» крыла русской эмиграции.

С внутренней оглядкой на «Континент», с задачей противостояния ему в № 12 «Синтаксиса» (1984) была опубликована своего рода декларация независимости (написанная, очевидно, М. В. Розановой). В ней подчеркивалась особая роль и миссия этого издания:

«Синтаксис» был задуман как журнал беспартийный и независимый — от окрика «вождя», от силы денег, от «истины» в последней инстанции. Мы предаем гласности не бесспорные, а зачастую спорные вещи и идеи, которые сплошь и рядом «не проходят» в других журналах по причинам, от качества материала не зависящим. Идее единой, авторитарной «истины», хранящейся в кармане больших начальников, мы противопоставляем в первую очередь вопрос о том, насколько интересна, свежа, оригинальна присланная нам статья, насколько она способствует разнообразию взглядов и стилей — развитию самостоятельной мысли и творчества в современной России.[1253]

В № 13 «Синтаксиса» была помещена редакционная заметка «Кто такая госпожа эмиграция?», в которой выражалось возмущение инсинуациями со стороны «Континента»:

Вот журнал «Континент» (№ 42, с. 356) всем редакционным составом, с мрачной торжественностью извещает о существовании каких-то доподлинно известных журналу агентов КГБ — в виде «некоторых „представителей“ третьей эмиграции». Однако имена этих мерзавцев почему-то не называет. Почему? Из гуманных соображений? По склонности к символизму, к поэтике намеков и туманных иносказаний? По обычаю оперировать таинственным определением «некоторые», заимствованному из советских газет и создающему атмосферу зловещей сверхсекретности и взаимной подозрительности? Или это просто такой художественный прием полемики, и редакция «Континента», сознавая, что клевещет, опасается, как бы названные имена не привлекли ее в суд за клевету?[1254]

От такой душевной болезни — «психопатии на социально-политическом уровне» — «Синтаксис» предлагал «лечиться не страхом, а смехом».

В № 14 и 15 (1986) центральное место было отведено полемическим статьям А. Синявского, направленным против А. Солженицына: «Солженицын как устроитель нового единомыслия» и «Диссидентство как личный опыт». В № 17 (1987) их дополняла статья «Чтение в сердцах», которую писатель посвятил анализу работы А. Солженицына «Колеблет твой треножник…» (в ней содержалась нелицеприятная оценка книги А. Терца «Прогулки с Пушкиным»). Таким образом, «Синтаксис» открыто и убежденно позиционировал себя как либерально-демократическое, плюралистическое издание, чурающееся любых форм теократии и авторитаризма. А. Синявский при каждом удобном случае — и устно, и печатно — вступал в публичную полемику с А. Солженицыным, отвергая идеологическую составляющую писательского творчества, отстаивая артистическое начало в искусстве, художественный поиск и эксперимент.

Между тем в жизни третьей русской эмиграции возникали и другие весьма спорные, напряженные сюжеты, никак не связанные с именем А. Солженицына. Один из них — редакторство Г. Владимова в журнале «Грани» и внезапное отстранение его от руководства изданием. Эмигрировав одним из последних, Г. Владимов возглавил в 1984–1986 годах знаменитый литературный журнал, много сделавший для развития неподцензурной культуры в СССР. Обладая бесценным опытом работы в редколлегии «Нового мира», писатель вел издание твердой рукой, сумел его обновить, привлечь новых авторов. Но руководство НТС (организации, определявшей идеологию издательства «Посев» и журнала «Грани») обвинило главного редактора в нелояльности, в отказе подчиниться давно выработанной партийной, политической линии журнала. Смещение Г. Владимова с поста главного редактора «Граней» сопровождалось громким скандалом. Именно в «Континенте» (№ 48) как наиболее авторитетном издании было опубликовано в конце 1986 года коллективное письмо протеста шестидесяти представителей русской и восточноевропейской эмиграции (таких, как Чеслав Милош, Милан Кундера, Михайло Михайлов, Анджей Дравич). Речь шла о недопустимом попрании свободы и нарушении демократических норм, принятых в свободном западном мире. «Серые начинают и выигрывают» — так образно и значимо было озаглавлено это письмо (цитата из романа Г. Владимова «Три минуты молчания»). Среди подписавших находим имена Вас. Аксенова, И. Бродского, В. Буковского, Н. Горбаневской, Ф. Горенштейна, А. Гладилина, Л. Копелева, Ю. Любимова, В. Максимова, В. Некрасова, Э. Неизвестного, А. Тарковского, Е. Эткинда и многих других.

Перепечатав текст коллективного обращения в № 16 (1986) «Синтаксиса», редакция этого издания предложила читателю иную трактовку ситуации, сложившейся вокруг Г. Владимова. В разделе «Современные проблемы. Эмиграция» была опубликована статья «Где же ваши сонеты?», подписанная ироническим псевдонимом «Глория Мунди» (Мюнхен), в которой утверждалось, что «Серые начинают и выигрывают» — «не письмо в защиту Владимова, а письмо против НТС».

Инициатором этого замечательного послания — подчеркивала Глория Мунди, — выступила группа лиц, которая в течение последних десяти с лишним лет только тем (и весьма успешно) занимается, что борется за монополию, обливая потоками грязи всякого, кто пытается — даже в самой нейтральной, даже в сравнительно благожелательной форме — проявить хоть какую-то от нее независимость: включая, например, все западные радиостанции, вещающие на Советский Союз. Все, кто не под ними, — тот против них, и, следовательно, должны быть уничтожены — морально, финансово, а лучше всего — физически.[1255]

В «колонке редактора» «Проходит ли мирская слава?» (№ 51, 1987) В. Максимов, разумеется, довольно скоро ответил и «Синтаксису», и Глории Мунди.

Передо мной две публикации, посвященные одной и той же теме, так называемому делу Владимова, — писал редактор «Континента». — Первая появилась в советской «Литературной газете» от 14.1.87 за подписью Б. Иванова — несомненный псевдоним некоего литературоведа в штатском. Вторая — на свободном Западе, в парижском журнале «Синтаксис» № 16, тоже где-то в середине января <…> Казалось бы, два взаимоисключающих издания, два взаимоисключающих автора, а стиль, качество аргументов, система доказательств вплоть до избирательного цитирования личных писем и частных разговоров абсолютно идентичны.

Впрочем, для «Синтаксиса» и некоторых его авторов это привычное, так сказать, дело. Многие критические мишени этого «плюралистического» журнала постоянно совпадают с мишенями советской пропаганды: Солженицын, «Континент», «Русская мысль», Максимов, Аксенов, Горбаневская и прочая, и прочая.[1256]

Декларативно провозглашая своими принципами компромисс, культуру, терпимость, издатели «Синтаксиса» (небольшого частного журнала, имевшего, тем не менее, вес и влияние) в реальной журнальной практике, увы, нередко разжигали и поддерживали эмигрантские распри, порой даже за гранью приличий. Например, интересный и содержательный в эстетическом плане № 11 (1983), где были помещены статьи Б. Хазанова и З. Зиника, Ф. Светова и Б. Гройса, Е. Мнацакановой и В. Швейцер, завершался двумя ерническими текстами, направленными лично против В. Максимова и его журнала. Главной мишенью в данном случае послужило развернутое интервью В. Иверни с В. Максимовым в связи с его 50-летием (№ 25 «Континента»). Анатолий Гладилин (весьма странно, что именно он!) ответил на данную публикацию грубой пародией под названием «Опять — двадцать пять! Драматическое представление в виде интервью». Чтобы оскорбительность этой пародии стала наглядной и очевидной, позволим себе процитировать небольшой фрагмент текста:

Главный редактор солидно располагается в кресле. Дюймовочка (сотрудница журнала, под которой и подразумевается В. Иверни. — Е. С.) садится на стул напротив и не спускает глаз с брюк своего собеседника.

Дюймовочка (с радостным повизгиванием): — Мировая пресса широко отмечает двадцатипятилетие нашего уважаемого Главного редактора. Что может подарить ему редакция в этот день? Себя? (быстро встает на колени и тянется к брюкам собеседника. Главный редактор отодвигается и делает брезгливую гримасу. Дюймовочка принимает прежнюю позу и без тени смущения продолжает): — Увы, наши возможности невелики. Мы не можем пока подарить ему Кадиллак или правобережную Украину. Мы можем подарить ему только наше интервью и напечатать это в журнале.

Главный редактор (с сомнением): А не покажется ли это несколько нескромным? Все-таки в русской литературе такого еще не бывало?..

Дюймовочка (напористо): Кому это покажется? Вашим завистникам? Пусть только пикнут! В Сибирь сошлем! Отлучим от Церкви! И потом — надо же донести ваши золотые мысли до нашего читателя![1257]

Малопристойный текст А. Гладилина в том же № 11 «Синтаксиса» сменяла еще более пошлая «Баллада о растлении Иммануила Канта со множеством эпиграфов и инсинуаций», принадлежащая перу Ю. Вишневской. В эпиграфе к этой балладе обыгрывалось не самое удачное высказывание В. Максимова в одном из интервью: «Как-то Владимир Буковский говорил мне, что в Клайпеде, в порту, моряки расплачиваются за услуги представительниц известной профессии книжками „Континента“. Очень сомневаюсь, чтобы француженка в качестве мзды за аналогичную услугу взяла, скажем, роман Жан-Поль Сартра»[1258]. Широко используя нецензурную лексику, Ю. Вишневская в крайне убогом стихотворном тексте излагала свои представления об истоках и путях развитии проституции, заканчивая «балладу» прямыми оскорблениями в адрес В. Максимова и авторов его журнала: «С той поры в эмигрантском свете // Начался великий момент: // Попадают шлюхины дети // Обязательно в „Кантинент“»[1259]. Тексты А. Гладилина и Ю. Вишневской сопровождались редакционным примечанием: «как критики в эмиграции непристойно пишут, так мы их непристойно и пародируем!»[1260] Просматривая «Синтаксис» четверть века спустя, поражаешься низкопробному уровню такой, с позволения сказать, полемики, безвкусице известных литераторов. Распри внутри «третьей волны» эмиграции действительно оборачивались подчас отвратительными скандалами, напоминающими нравы коммунальной кухни. Мы привели этот пример для того, чтобы показать: в противостоянии враждующих сторон третьей русской эмиграции огромную роль сыграли личные мотивы, уязвленные самолюбия, непрощенные обиды, а значит — месть.

В кругу «Синтаксиса» бытовала известная шутка о «Парижском обкоме», который получает приказы и распоряжения из «Вермонтского ЦК». Подразумевались тесная связь и взаимодействие В. Максимова с А. Солженицыным. При этом «Синтаксис» также был вполне партийным изданием со сложившейся, четкой программой. Вот что писал по этому поводу известный публицист Герман Андреев в «Русской мысли» от 28.06.1985 (под рубрикой «По страницам журналов»):

Тринадцатый номер журнала «Синтаксис», как и все предыдущие, резко полемичен. В нем помещена статья А. Н. Клёнова, бескомпромиссно отрицающая какое-либо позитивное содержание в мировоззрении Александра Солженицына, статья Г. Нилова, направленная против публицистических выступлений историка Михаила Геллера, рецензия А. Донде, положительно оценивающая концепцию России в работах А. Янова, подвергшихся критике в других органах русской эмигрантской прессы. Хотя редакция, следуя скорее приличию, чем убеждению, оговаривается, что не со всеми взглядами, выраженными авторами журнала, она согласна, партийность при отборе материала для очередного номера доминирует.

У «Синтаксиса» есть ясная программа, — подчеркивал Г. Андреев. — Суть ее коротко сводится к неприятию русского национального сознания, а заодно и патриотизма, к утверждению идеалов плюралистического общества (при условии исключения из него представителей русского национального движения); к защите права, независимого от идеологии, к скептическому отношению к религии, а иногда и к откровенному атеизму, а в истории — к отстаиванию позитивистского метода. Таким образом, «Синтаксис» оказывается в ином лагере, чем, скажем, «Континент» или «Вестник РХД», но в близком соседстве с журналами «Страна и мир» и «Форум». Читатель сделает правильно, если постарается во всех этих спорах увидеть не только примитивную склоку, но — прежде всего — отражение исканий людей разных убеждений, верований, манер мышления.[1261]

На протяжении всего периода издания (вышло в общей сложности 37 номеров) в «Синтаксисе», как мы уже попытались показать, регулярно появлялись материалы, содержавшие полемику с В. Максимовым, «Континентом» и А. Солженицыным. Александр Исаевич был для супругов Синявских одной из главных мишеней политических атак. Даже в новейшее, постсоветское время их упорные выпады против А. Солженицына продолжались.

В № 30 (1991) «Синтаксиса» находим иронически-едкую заметку В. Линецкого о «Словаре языкового расширения»; в № 31 (1992) публикуется исключительно резкое «Открытое письмо» Андрея Синявского Александру Солженицыну, написанное еще в 1975 году. «Вы своим непререкаемым, офицерским тоном и гонором, Вы своими анафемствованиями воспроизводите в зачаточном виде образ советской власти», — утверждает А. Синявский, и это лишь один из упреков «лагерника — лагернику», в таком тоне выдержан весь текст. Следом приводится давнее письмо А. Солженицына Р. Рейгану (1982) с комментарием Кронида Любарского: четверть века назад, как поясняет редакция «Синтаксиса», остро полемические заметки К. Любарского не удалось опубликовать ни в одном эмигрантском издании.

О своем отношении к А. Синявскому и третьей эмиграции в целом А. Солженицын достаточно подробно рассказал в мемуарных «очерках изгнания» «Угодило зернышко промеж двух жерновов». Нас сейчас интересует именно реакция В. Максимова и возглавляемого им журнала на многочисленные нападки со стороны «Синтаксиса» и четы Синявских. В № 25 (1980) «Континента» в колонке редактора «Немного об эмигрантских распрях» В. Максимов писал:

Как это ни прискорбно, деятельность считанных единиц среди нас, кто с первых же шагов за рубежом взял себе за правило, не гнушаясь средствами, возбуждать в эмиграции атмосферу перманентного скандала, имеет некоторый успех не только здесь — в изгнании, но и на родине. Они громко прокламируют свою провокационную возню как пример «широты взглядов» и «свободомыслия», но, странное дело, мишенью их нападок, как правило, оказывается круг людей и движений, неугодных Советской власти вообще и КГБ в частности. И, разумеется, прежде всего — Александр Солженицын. — Завершая редакторскую колонку, В. Максимов подчеркивал: — Я хотел бы раз и навсегда, со всей ответственностью определить для нашего читателя в Советском Союзе и здесь, в эмиграции, наше кредо взаимоотношений с этой публикой: никаких «распрей», ибо — много чести для этих господ![1262]

В целом редактор «Континента» оставался верен однажды принятому решению: избегать внутриэмигрантских дрязг на страницах издания. Материалов, посвященных анализу творчества А. Синявского, в журнале было совсем немного. Например, отклик Юрия Иоффе на интервью писателя западногерманской газете «Die Zeit» от 6.2.1981 (приуроченное к 100-летию со дня смерти Ф. М. Достоевского) касался чисто политических моментов. В статье «В тени Достоевского» (№ 40, 1984) Ю. Иоффе подчеркивал, что его цель — «ознакомить русского читателя с недостойными и необоснованными оскорблениями русского писателя Андрея Синявского в адрес русского народа»[1263]. Помещая в № 41 отрицательную и иронически-едкую рецензию Нины Муравиной на очерк А. Синявского «Река и песня» (опубликованный в № 12 «Синтаксиса»), редакция «Континента» также настаивала на «русофобии» писателя. В статье «„Душевные гусли“ Синявского» Н. Муравина писала, что Синявский «испытывает к народным песням брезгливое отвращение» и что «народ знаком Синявскому, как и многим столичным гомункулусам, лишь по литературным источникам». По мнению критика, язык статьи «соткан из готовых литературных штампов, вывернутых наизнанку», а сам автор статьи презирает читателя и «уверен в его неспособности отличить подлинные образы от подделки»[1264]. Тенденциозность и несправедливость подобных отзывов наверняка воспринималась А. Синявским как демонстративный выпад со стороны «вражеского» органа печати.

К тому же В. Максимов опубликовал в «Континенте» несколько публицистических материалов, посвященных лично А. Синявскому: 1. О «руке КГБ» и прочем — № 49 (1986); 2. Ответ А. Синявскому — № 73 (1992); 3. Необходимое разъяснение (о Синявском) — № 78 (1993). Все они были связаны с обвинениями А. Синявского в сотрудничестве с КГБ, основанными на домыслах и слухах. Циркулирование таких слухов усилилось в эмигрантской среде в связи с появлением в израильском журнале «22» (№ 48, 1986) воспоминаний С. Хмельницкого «Из чрева китова». Передавая «Континент» в Россию, В. Максимов даже в последнем номере, подписанном им как редактором (№ 71, 1992), вновь выступил с обвинениями в адрес А. Синявского и перепечатал текст С. Хмельницкого. Однако вскоре ему пришлось извиняться.

В № 34 (1994) «Синтаксиса» было опубликовано «Заявление для печати» В. Максимова: в связи с открывшимся доступом к архивным материалам Лубянки он просил прощения за то, что подозревал супругов Синявских «в вольных или невольных связях с КГБ» и публично высказывал такие подозрения. В этом же номере М. В. Розанова в мемуарных заметках «Абрам да Марья» вновь касалась этого болезненного вопроса, в значительной степени отравившего супругам Синявским годы эмигрантской жизни. Здесь же был помещен большой и сочувственный очерк Булата Окуджавы о Владимире Максимове, которого поэт хорошо знал в 1960-е годы: «Несколько сцен из провинциальной пьесы» (перепечатка из журнала «Родина», № 4, 1991).

Так закончилась многолетняя вражда между журналами и их творцами. Примирению предшествовало то, что В. Максимов и А. Синявский совпали в резко отрицательной оценке обстрела Парламента (Белого дома) в Москве 3–4 октября 1993 года, не приняли официальной версии событий и позиции Б. Н. Ельцина. П. Егидес, В. Максимов и А. Синявский выступили в «Независимой газете» от 16 октября 1993 года с коллективным протестом против кровопролития, против гибели российских граждан. В № 35 (1995) «Синтаксиса» были опубликованы (к несчастью, уже после смерти автора от скоротечного рака) полемические заметки В. Максимова «Возьмемся за руки, друзья!..». Их пафос совпадал с грустными размышлениями Андрея Синявского (помещенными следом, в том же номере) о состоянии демократии в России и позиции, занятой русской интеллигенцией: «Несбывшиеся надежды, утраченные иллюзии». В 1997 году А. Синявский умер, и журнал «Синтаксис» вскоре прекратил свое существование.

Подводя итог, можно сказать, что полемика между «Континентом» и «Синтаксисом» носила открыто политический, идеологический характер. Кроме того, ее участники довольно часто (увы!) переходили на личности и вместо социокультурных споров занимались выяснением отношений, сведением давних счетов. Эстетические пристрастия редакторов «Континента» и «Синтаксиса» не раз декларировались на страницах возглавляемых ими изданий, но трудно вспомнить хотя бы одну дискуссию между журналами, которая всерьез касалась вопросов литературы и искусства, перспектив развития русской словесности. Оба издания публиковали материалы важнейших эмигрантских форумов, посвященных литературе «третьей волны», но в дискуссию по таким поводам не вступали.

В 2004 году в статье «Лаборатория свободы» поэт Дмитрий Бобышев писал:

Абрам Терц в «Прогулках с Пушкиным» продемонстрировал целый набор деструктивных приемов, которыми сейчас широко пользуются критика и литературоведение в родной России. Он также пытался деконструировать (то есть попросту развенчать) две крупнейшие фигуры русского Зарубежья — Солженицына и Максимова, но, к счастью для всех нас (подчеркивал Бобышев. — Е. С.), это ему не удалось, хотя оба объекта его нападений, вероятно, понесли значительный ущерб в смысле их репутации и влияния на Запад.[1265]

Это любопытное и откровенное суждение необходимо, на наш взгляд, слегка уточнить: все-таки развенчать, «деконструировать» Солженицына и Максимова стремился на протяжении всех эмигрантских лет не Абрам Терц, а Андрей Донатович Синявский — писатель, критик, публицист. И, конечно же, его супруга Мария Васильевна Розанова, которая в период перестройки и гласности предостерегала советскую интеллигенцию:

Вас ожидает солженизация всей страны. И как вы с этим справитесь, вы, все вместе взятые, вы, тело, от которого мы чуть-чуть отделились, мы не знаем. И мы возвращаемся к тем же сюжетам, потому что ваша будущая боль — это наша вчерашняя боль; мы это все уже пережили.[1266]

Никакой «солженизации всей страны», как известно, не случилось: российская власть окружила А. Солженицына внешними почестями, но на самом деле абсолютно не слушала и не услышала. Призыв к «сбережению народа» остался гласом вопиющего в пустыне. Развитие постперестроечной России пошло совсем по иному руслу. О представителях «третьей волны» эмиграции, их спорах и страстях постепенно почти все забыли (как и о «шестидесятниках» в целом).

Тем не менее полемика между «Континентом» и «Синтаксисом», касавшаяся путей развития отечества и русской культуры после падения коммунистического режима (которое оба журнала считали абсолютно неизбежным), стала важной страницей новейшей духовной и политической истории нашей страны.

Е. Ю. Скарлыгина (Москва)

Марина Цветаева, Герберт Уэллс и Андрей Белый (Из комментария к очерку «Пленный дух»)[**]

В начале мемуарного очерка «Пленный дух» (1934)[1268] М. И. Цветаева показывает Андрея Белого через восприятие дочери — трехлетнего ребенка, слышавшего, как взрослые говорили о романе «Серебряный голубь», но о содержании произведения не догадывавшегося:

Белый у нас в доме не бывал. Но книгу его «Серебряный голубь» часто называли. Серебряный голубь Андрея Белого. Какой-то Андрей, у которого есть серебряный голубь, а этот Андрей еще и белый. У кого же может быть серебряный голубь, как не у ангела, и кто же еще, кроме ангела, может называться — Белый? Белый ангел с серебряным голубем на руках.

Цветаева-мемуарист детские ассоциации дочери, увидевшей в Борисе Бугаеве «Белого ангела с серебряным голубем», поддерживает и развивает, настойчиво акцентируя в облике поэта одновременно ангельское и птичье: «Два крыла, ореол кудрей, сияние». В Андрее Белом ей постоянно чудится «что-то летящее, разлетающееся, явно на отлете — ухода»; он поворачивается, «напуская» на нее «всю птицу своего тела», пробегает, «овеяв как птица шумом рассекаемого воздуха», проносится «в вечном сопроводительном танце сюртучных фалд <…> старинный, изящный, изысканный, птичий <…> в двойном, тройном, четвертном танце: смыслов, слов, сюртучных ласточкиных фалд <…> с отдельной жизнью своей дирижерской спины, за которой — в два крыла, в две восходящих лестницы оркестр бесплотных духов…» Каждая встреча с Белым убеждает мемуаристку в том, что ему более органично бродить не по улицам, а «по рощам блаженных, его настоящей родине…», что он способен «отделиться от земли», «занести за облака», «нырнуть в соседнюю смежную родную бездну» и т. п. Эти черты Белого, намеченные в первой части очерка, получают развитие во второй. Подытоживая впечатления от совместной прогулки в парке Шарлоттенбурга, Цветаева пишет:

Думаю, что в этой поездке я впервые увидела Белого в его основной стихии: полете, в родной и страшной его стихии — пустых пространств, потому и руку взяла, чтобы еще удержать на земле. Рядом со мной сидел пленный дух.

«Окрыленность» Белого, как показывает Цветаева, может восприниматься по-разному: «Ангел или в нижнем белье сумасшедший на улицу выскочил?» Второй точки зрения придерживается большинство: цветаевская тетка, в уста которой вкладывается эта фраза, берлинские обыватели и многие другие названные и безымянные персонажи очерка. Сама Цветаева является, безусловно, сторонником первой точки зрения: «Ангел».

Наделяя героя своих мемуаров ангельскими (и птичьими) чертами, но одновременно рисуя его земное бытие как плен, Цветаева, как кажется, опиралась не только на непосредственные впечатления, но и на литературные источники. Обратиться к одному из источников она открыто призвала читателей в самом начале очерка: «Вспомним бедного уэльсовского ангела, который в земном бытовом окружении был просто непристоен!» (выделено Цветаевой — М. С.).

Здесь имеется в виду центральный персонаж повести английского писателя Герберта Уэллса «Чудесное Посещение» (The Wonderful Visit, 1895)[1269]. В существующих примечаниях к «Пленному духу» «уэльсовский ангел» ошибочно назван героем романа «Чудесное исцеление», что сбивает с толку (такого произведения у Г. Уэллса нет) и мешает выполнить цветаевское указание. Вместе с тем указание это весьма ценно, так как у «уэльсовского ангела», который неожиданно оказался среди обывателей английской деревни («И каким-то непонятным путем я упал из своего мира в этот ваш мир! <…> В мир моих снов, ставший действительностью!» — С. 24), и у Белого, героя очерка «Пленный дух», слишком много роднящих черт.

В повести «Чудесное Посещение» появившийся в небе над деревней Ангел воспринимается обывателями как редкая «Странная Птица» (ср. птичье в облике Белого). Он вызывает специфический интерес Пастора, увлекающегося орнитологией («У птицы были радужные крылья и розовые ноги! Эта цветовая загадка, признаться, была очень заманчива!» — С. 10). Желая пополнить свою коллекцию, орнитолог-любитель подстреливает Ангела, обрекая тем самым на существование в земном бытовом окружении, к которому тот, как и Белый, оказывается совсем не приспособлен.

Каждому из обитателей деревни приходится ответить на тот же вопрос, который сформулировала цветаевская тетка: «Ангел или в нижнем белье сумасшедший на улицу выскочил?» Так как Ангел в момент падения и первого появления на людях был одет «в шафрановую рубашку <…> которая доходила ему до колен и оставляла ноги его голыми» (С. 30), то здесь, как кажется, можно говорить о почти буквальном текстуальном совпадении. Ангельское одеяние (в нижнем белье) оценивается английскими обывателями как нарушающее устои: «…все равно вы не убедите меня в приличии и респектабельности вчерашнего костюма этого господина» (С. 127; ср. в переводе Н. Вольпин: «…вы меня не убедите, что костюм этого субъекта не был до крайности откровенен и непристоен»).

Попытки одеть Ангела прилично, то есть напялить на него пасторскую одежду, благообразия ему не придают: «У него брюки похожи на гармоники <…> Прямо неприлично!» (С. 142) К тому же из-за сложенных за спиной крыльев он выглядит больным калекой со «странным уродством» (С. 205).

Аналогично — как о «трудно-больном» — говорят и о герое очерка Цветаевой:

«Ну, как вчера Белый?» — «Ничего. Как будто немножко лучше». Или: «А Белый нынче был совсем хорош». Как о трудно-больном. Безнадежно-больном. С тем пусть крохотным, пусть йотовым, но непременным оттенком превосходства: здоровья над болезнью, здравого смысла над безумием, нормы — хотя бы над самым прекрасным казусом.

Из-за «полного неведения элементарных фактов жизни» (С. 166) упавший с небес Ангел регулярно попадает в нелепые ситуации и ведет себя, с точки зрения обывателя, возмутительно, демонстрируя всем, что «мистер Ангел не джентельмен» (С. 182):

Когда вдруг какая-то личность становится сразу вегетарианцем и расстраивает вам кухню, и когда у нее нет собственного багажа, и она занимает сорочки и носки у хозяина, и ест горошек ножом (сама видела это собственными глазами), и шепчется по углам с горничной, и складывает салфетку после обеда, и ест рубленное мясо пальцами, и играет на скрипке среди ночи, и не дает порядочным людям спать, и таращит глаза, и скалит зубы на старших, и ведет себя вообще неприлично, то трудно не сомневаться и не думать, сэр (С. 181).

Ср. подозрения цветаевской тетки: «видно, уж такого насочинил, что подписать стыдно» — или описанный Цветаевой непристойный скандал на вечере памяти Блока.

Так как Ангел решительно не вписывается в нормы жизни английского общества («Он был очаровательно наивен и ни малейшего понятия не имел о самых элементарных основах цивилизации» — С. 39), обществу оказывается проще всего объявить его сумасшедшим:

Вы — одно из двух: или вырвавшийся на волю сумасшедший (чему не верю), или просто-напросто мошенник. Одно из двух. <…> я дам знать в полицию и посажу вас или в тюрьму, коли будете настаивать на вашей басне, или же в сумасшедший дом. Даю вам клятву, что я освидетельствую вас и объявлю вас умалишенным, только бы удалить вас из нашего села (С. 168).

В финале повести практически ни у кого в деревне не остается сомнения не только в физической, но и в психической неполноценности Ангела: «Человек этот был полоумный» (С. 205); «Да, вид у него довольно сумасшедший!» (С. 108). Аналогичный диагноз ставят Белому в очерке «Пленный дух» (например, при оценке его крупного почерка: «Так не пишут. Это письмо сумасшедшего»). Однако Цветаева, как и автор «Чудесного Посещения», с таким диагнозом не только не соглашается, но, напротив, сама выносит обществу приговор: «Так-то, господа, мы в поэте объявляем сумасшествием вещи самые разумные, первичные и законные».

Для героя «Чудесного Посещения» земная жизнь превращается в череду горьких познаний и злоключений. Поэтому Цветаева и называет его в начале своего очерка «бедным уэльсовским ангелом» (ср. в «Чудесном Посещении»: «Так значит, бедный мальчик родился уродом, да?» — С. 108; «Довольно красивое лицо у несчастного» — С. 106; «Бедная, несчастная душа!» — С. 179; или в переводе Н. Вольпин: «И бедный мальчик — калека, да?», «Лицо у бедняжки красивое»).

Таким же «бедным» оказывается герой «Пленного духа», придавленный, по ее словам, «бедой своего рождения в мир». С оттенком лицемерия и превосходства так характеризуют его окружающие: «О Белом всегда говорили с интонацией „бедный“» И, пожалуй, в этой характеристике Цветаева с ними, хотя бы формально, оказывается солидарна: «Бедный, бедный, бедный Белый, из „Дворцов искусств“ шедший домой, в грязную нору <…>».

Земной путь Ангела, естественно, завершается смертью: вслед за деревенской сироткой Делией (единственной, кто его понимает и ему сострадает), пытающейся спасти из загоревшегося дома скрипку Ангела, он бросается в огонь. Обыватели думают, что чужак сгорел при пожаре, но под надгробием, стоящим на сельском кладбище, нет тела, и даже пепел, высыпанный в могилу, не ангельский, а от сгоревшего чучела страуса… В финале повести Уэллс дает понять, что Ангел не погиб, а, напротив, вознесся в языках огня в Страну Снов, вернулся на небесную родину: стоявший неподалеку ребенок будто бы видит «две крылатые фигуры, которые взвились и исчезли среди пламени» (С. 202).

Смерть излечила раненые крылья Ангела, восстановила его способность летать. Так и Белый в очерке Цветаевой от «неизлечимой болезни — жизни <…> вот только 8 января 1934 года излечился»… Кстати, и Цветаева, описывая панихиду в Париже по Белому («проводы сожженного»), символически осмысляет кремацию как акт, облегчающий Белому переход-отлет из чужого ему земного мира в другой, астральный. Нетрудно также провести параллели между сочувствующей Ангелу девушкой и мемуаристкой, понимающей природу Белого, принимающей его и в земном обстании, и в родной небесной стихии.

* * *

Возникает естественный вопрос, почему Цветаева-мемуаристка из огромной литературы, посвященной ангелам и прочим духовным существам, обратила внимание именно на повесть Уэллса «Чудесное Посещение». Думается, что ответ на этот вопрос содержится в главке «Примечание об ангелах», в которой Уэллс внятно объяснил, какого ангела он хотел бы и какого не хотел бы изобразить. Его герой — это «не Ангел, притронуться к которому — кощунство, не Ангел религиозного чувства и не Ангел народных поверий». Это не тот Ангел, который «был создан в Германии, в стране блондинок и семейной чувствительности», и не тот исполненный «силы и таинственности» Ангел иудеев, величественную красоту которого «увидал лишь Уильям Блэк» (С. 30–32).

Уэллс подчеркивает, что «тот Ангел, которого подстрелил Пастор <…> родом из страны прекрасных снов» (С. 32; напомним, что в очерке Цветаевой одна из ее «заочных» встреч с Белым происходит в «сновиденном белом доме с сновиденным черным парком»). «Будем откровенны, — интерпретировал Уэллс созданный им образ. — Ангел, фигурирующий в этой повести — Ангел Искусства <…>» (С. 30; «The Angel of this story is the Angel of Art»).

«Уэльсовский ангел» обладает, как, впрочем, ангелу и положено, музыкальным даром; он гениально исполняет на скрипке неведомые людям, чарующие мелодии небесной страны:

Рука ангела крепко ухватилась за гриф. <…> Смычок забегал взад и вперед, и в ушах Пастора заплясала ария, которой он раньше никогда не слыхал. <…> Пастор попытался было следить за музыкой. Ария напоминала ему какое-то пламя. Она вздымалась, пылала, качалась и плясала, исчезала и снова появлялась. Нет — она не появлялась снова! Другая ария, похожая на нее, и в то же время не похожая, вспыхивала вслед за ней, реяла на мгновение, исчезала. И еще другая, похожая, но непохожая. Это напоминало ему о язычках пламени, которые вьются и колышатся над только что зажженным костром. <…> Они вздымаются в бешеной пляске… одна догоняя другую… из пламени песни, гоняясь, извиваясь, изворачиваясь все выше, выше, к небу. Там, внизу горел костер, пламя без топлива на ровной площадке, и эти две флиртующие бабочки звуков, вздымались из него ввысь, одна за другой <…>

И вот опять этот мотив… желтое пламя, словно ветром развеянное веером, и то один, то быстрым взлетом ввысь — другой. Эти два языка пламени и света, гоняющиеся друг за другом в ясной бесконечности… (С. 86).

Однако ангельская музыка отнюдь не всеми воспринимается восторженно и далеко не всем открывает волшебную Страну Снов (туда на крыльях музыки во время Ангельской игры улетает Пастор). Ангельский концерт заканчивается сокрушительным провалом — после того как выясняется, что ангел никогда музыке не учился («Ему недостает систематической музыкальной подготовки» — С. 142; «Недостает еще четкости и чистоты. Ему предстоят еще многие годы упорной работы и усовершенствования…» — С. 143); что не может сыграть на заказ (так как не знает даже имен популярных композиторов) и, главное, что не владеет нотной грамотой («Он играл — весьма претенциозно — по слуху, а потом мы открыли, что он не знал ни одной ноты… ни одной. Его разоблачили перед огромной толпой» — С. 205).

Концепция ангельского творчества, изложенная Уэллсом, близка Цветаевой, регулярно демонстрировавшей скептическое отношение ко всяким стиховедческим анализам (в том числе, и к штудиям Белого) и бравировавшей незнанием стихотворной техники:

Значит, я — неграмотная. Я, честное слово, никогда не могла понять, когда мне пытались объяснить, что я делаю. Просто, сразу теряю связь, как в геометрии. <…> и только один страх, как бы не начали проверять. Если бы для писания пришлось понимать, я бы никогда ничего не смогла. Просто от страху.

Естественно, цветаевский страх, что ее, как не знающего нот «уэльсовского ангела», «разоблачат перед огромной толпой», был напускным, этакой своеобразной формой кокетства поэта, вполне знающего себе цену.

В понимании Цветаевой природа ангельского музицирования сродни природе поэтического слова. Мысль о «небесном» источнике вдохновения раскрывается в эпиграфе к первой части «Пленного духа» — к разделу «Предшествующая легенда». В качестве эпиграфа мемуаристка использовала две финальные строки из собственного стихотворения 1918 года:

В черном небе слова начертаны — И ослепли глаза прекрасные… И не страшно нам ложе смертное, И не сладко нам ложе страстное. В поте — пишущий, в поте — пашущий! Нам знакомо иное рвение: Легкий огнь, над кудрями пляшущий, — Дуновение вдохновения!

Две финальные строки отсылают читателя к новозаветным событиям, случившимся на 50-й день после Воскресения и давшим основание для одного из важнейших христианских праздников — Дню Святой Троицы, или Пятидесятницы. В этот день произошло сошествие Святого Духа на апостолов, после чего они внезапно заговорили на языках, которых прежде не знали, и разбрелись по миру проповедовать Слово Божие:

При наступлении дня Пятидесятницы все они были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святаго, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать (Деян 2:1–4).

Традиция изображения сошествия Святого Духа на апостолов весьма древняя (с VI века); иконы, миниатюры, фрески, запечатлевшие это чудо, многочисленны (как в западной, так и в православной церкви) и разнообразны. Однако разнообразие и вариативность преимущественно связаны с местом действия, интерьером горницы, в которой происходит действие, расположением и составом апостолов, присутствием или отсутствием Богоматери и т. п. Что же касается вариантов изображения самого сошествия с небес Святого Духа на апостолов, то их немного. Самый распространенный предполагает педантичное следование евангельскому тексту: Святой Дух, спустившийся на апостолов, изображается в виде небольших язычков свечного пламени, колеблющихся над их головами.

Строки Цветаевой, как кажется, восходят одновременно и к Деяниям апостолов, и — в еще большей степени — к иконописному канону. Поэт упоминает и языки пламени над головами («легкий огнь»), и ветер, который эти языки пламени принес («дуновение»), и следствие этого — дар изъясняться на незнакомых языках и нести в мир Божье Слово («вдохновение»). Получается, что «легкий огнь, над кудрями пляшущий», — зримый результат осененности Святым Духом («дуновение вдохновения»). Только у Цветаевой вместо апостолов — поэты, но и те и другие дар слова получили свыше.

Примечательно, что апостолы, внезапно начавшие изъясняться на незнакомых языках и нести откровение, полученное свыше, были народом осмеяны: осиянность Святым Духом обрекла их на поведение, показавшееся непристойным; окружающие решили, что апостолы пьяны.

Природа ангельского дара такая же: «Легкий огнь, над кудрями пляшущий, — / Дуновение вдохновения!»; его никак нельзя отнести к разряду тех, про кого у Цветаевой говорится: «В поте — пишущий, в поте — пашущий». Случайно или нет, но в описании мелодии, исполняемой «уэльсовским ангелом» (см. приведенную выше цитату), присутствуют и языки огня, танец[1270].

«Дуновением вдохновения» объясняет великие произведения искусства, созданные гениями на земле, и Уэллс: «…вся красота нашего искусства лишь слабая передача слабых отражений того чудесного мира, и наши композиторы, наши лучшие композиторы, это те, которые слышат — очень, очень смутно — быль мелодий, которые гонят перед собою ветры того мира» (С. 26).

Казалось бы, нет необходимости доказывать родство поэтического и музыкального творчества — за очевидностью. Однако Цветаева родство между истинной поэзией и ангельской музыкой в очерке «Пленный дух» настойчиво и даже навязчиво акцентирует, прибегая, в частности, к авторитету Андрея Белого, высоко оценившего ее сборник «Разлука» (1922)[1271]. В мемуарах она целиком перепечатывает адресованное ей восторженное письмо Андрея Белого от 16 мая 1922 года:

Позвольте мне высказать глубокое восхищение перед совершенно крылатой мелодией Вашей книги «Разлука». Я весь вечер читаю — почти вслух; и — почти распеваю. Давно я не имел такого эстетического наслаждения. А в отношении к мелодике стиха, столь нужной после расхлябанности Москвичей и мертвенности Акмеистов, ваша книга первая (это — безусловно). Пишу — и спрашиваю себя, не переоцениваю ли я свое впечатление? Не приснилась ли мне Мелодия? И — нет, нет; я с большой скукой развертываю все новые книги стихов. Со скукой развернул и сегодня «Разлуку». И вот — весь вечер под властью чар ее. Простите за неподдельное выражение моего восхищения и примите уверения в совершенном уважении и преданности.

Потом конспективно передает свой ответ ему:

Я сразу ответила — про мелодию. Помню образ реки, несущей на хребте — всё. Именно на хребте, мощном и гибком хребте реки: рыбы, русалки. Реку, данную в образе пловца, расталкивающего плечами берега, плечами пролагающего себе русло, движением создающего течение. Мелодию — в образе этой реки.

Затем отсылает к лестной для нее берлинской рецензии Белого «Поэтесса-Певица»[1272] (тоже на «Разлуку»):

…Если Блок есть ритмист, если пластик, по существу, Гумилев, если звучник есть Хлебников, то Марина Цветаева — композиторша и певица. Да, да, — где пластична мелодия, там обычная пластика — только помеха; мелодии же Марины Цветаевой неотвязны, настойчивы, властно сметают метафору, гармоническую инструментовку. Мелодию предпочитаю я живописи и инструменту; и потому-то хотелось бы слушать пение Марины Цветаевой лично…[1273]

И в дополнение к этому еще и подробно останавливается на «устной хвале» Белого:

Вы знаете, что ваша книга изумительна, что у меня от нее физическое сердцебиение. Вы знаете, что это не книга, а песня: голос, самый чистый из всех, которые я когда-либо слышал. <…> Ведь — никакого искусства, и рифмы в конце концов бедные <…> Но разве дело в этом? <…> А вы, вы — птица! Вы поете! Вы во мне каждой строкой поете…

В финале очерка Цветаева приводит посвященное ей стихотворение Белого из сборника «После Разлуки» (подзаголовок: «Берлинский песенник»!), в котором, опять-таки, ее стихи названы «малиновыми мелодиями»…

Весь этот ряд должен, как кажется, сделать несомненным столь важное для Цветаевой тождество между мелодией, исполняемой «уэльсовским ангелом», и истинным стихом, в частности ее стихом в оценке Белого. Сама она в долгу тоже не осталась и описала чтение Белым его стихов как музицирование («Пробегает листки, как клавиши»), причем музицирование ангельское: «В его руке листки, как стайка белых, готовых сорваться, крыльев»).

Примечательно, что враждебный, полный несчастий и боли земной мир равно губительно влияет и на дар Андрея Белого, и на дар «уэльсовского ангела». По мере того как «железо нашего человеческого мира» входит в его душу, блекнет «радостное видение Ангельской Страны» (С. 161); разочарованный Ангел перестает играть. Вновь «странные и прекрасные» звуки его музыки на мгновение («как открывание и закрывание двери» — С. 202) зазвучали тогда, когда ангел вместе с девушкой в языках пламени вознесся в небеса.

Белый, отравленный, как и Ангел, этим миром, также перестает писать стихи и неоднократно жалуется на это Цветаевой:

Изолгались стихи. Стихи изолгались или поэты? Когда стали их писать без нужды, они сказали нет. Когда стали их писать, составлять, они уклонились. Я никогда не читаю стихов. И никогда их уже не пишу. Раз в три года — разве это поэт?

Впрочем, общение с Цветаевой, знакомство с ее творчеством возрождает и его поэтический дар:

Я могу — годами не писать стихов. Значит, не поэт. А тут, после вашей «Разлуки» — хлынуло. Остановить не могу.

Переклички между повестью «Чудесное Посещение» и очерком Цветаевой можно было бы выявлять и дальше. Однако уже названных, как кажется, достаточно для вывода о том, что «бедный уэльсовский ангел, который в земном бытовом окружении был просто непристоен», стал для Цветаевой той призмой, сквозь которую она сама увидела Белого и сквозь которую призвала посмотреть на Белого читателей. Для обоих жизнь в земном мире становится пленом, и для обоих этот плен — временный, так как обоим органично существование в небесных высях, куда в конечном счете они и возвращаются.

Не исключено, что с «бедным уэльсовским ангелом» косвенно связан и образ, вынесенный Цветаевой в заглавие мемуаров о Белом. Ангел Уэллса — это тоже «пленный дух»[1274]. Пастор, подстреливший его и тем самым приковавший к земле, назван в повести «the successful captor of the Strange Bird» (в переводе Ликиардопуло: «„счастливец“, захвативший Странную Птицу» — С. 80; в переводе Н. Вольпин: «счастливый пленитель Странной Птицы»).

Свое земное существование и вынужденное очеловечивание ангел воспринимает как тюремное заключение:

Казалось, на него ползли и вокруг него стягивались тюремные стены этой узкой, злобной жизни, верно и упорно, чтобы скорее его окончательно раздавить. <…> Он чувствовал, как он становится калекой…

И, наконец, что особенно важно: как пленение описано его падение из Страны Снов, его самое первое, еще до рокового ранения, явление в земном мире:

Показалась птица на зените, невероятно далеко, крошечной светлой точечкой над розоватой мглой, и чудилось, что мечется и бьется она, как билась бы запертая в комнату ласточка о стекла окна (С. 4; в оригинале «as an imprisoned swallow»; в переводе Н. Вольпин: «как пленная ласточка»).

М. Спивак

А. Ф. Лосев и сборник «Russland» (1919): Факты и гипотезы[**]

Алексей Федорович Лосев как младший современник «веховцев» унаследовал их социально-философскую стратегию, которую я бы определила как противостояние революционному «делу» посредством «слова», созидающего творчества[1276]. В истории лосевского духовного противостояния можно выделить несколько ключевых этапов. Апогеем стало издание «Диалектики мифа» (1930)[1277]. Эта последняя вышедшая при советском режиме антимарксистская книга — не только религиозно-философский трактат, где дается диалектика абсолютной (Божественной) мифологии, но одновременно и своеобразное социологическое исследование психологии массового мышления, вычленение тех идеологем (относительных мифологий), которые предопределяют поведение и отдельных людей, и целых социумов. Отсюда и пронизывающий лосевский текст полемический, почти публицистический тон, необычный для строго философского исследования.

Но не менее интересно обратить внимание на первые лосевские попытки публично выразить свою социально-философскую позицию, относящиеся к революционным 1917–1918 годам, когда эта позиция только начинала формироваться. Ранний этап лосевского творчества — период наименее исследованный. Пока что удалось очертить общие контуры двух важных начинаний первого полугодия 1918-го: задуманного совместно с Вяч. Ивановым и о. Сергием Булгаковым издания «религиозно-национально-философской серии» «Духовная Русь» (для нее обещали писать Н. Бердяев, кн. Е. Трубецкой, Г. Чулков, С. Дурылин, А. Глинка-Волжский) и участия молодого философа на страницах анархической газеты «Жизнь», где был помещен лосевский обзор «Русская философская литература в 1917–18 гг.»[1278]

Замысел «Духовной Руси», публикации на страницах «Жизни» — все свидетельствует о том, что в революционное лихолетье Лосев, видевший в философии духовное «орудие борьбы»[1279] и недовольный тем, что, «несмотря на головокружительный поток событий, русская философия молчит»[1280], активно ищет возможность печатно выразить свою позицию. Вероятно, этим стремлением было обусловлено появление его статьи «Русская философия» в швейцарском сборнике «Russland»[1281].

О том, что в 1919 году эта публикация состоялась, Лосев, судя по его собственному признанию[1282], узнал лишь в 1980-е годы из предисловия А. Хаардта к немецкому переизданию его книги «Диалектика художественной формы». Здесь впервые была дана сноска на статью из «Russland»[1283]. В начале 1988 года, накануне смерти Лосева, текст статьи был переведен с немецкого на русский и с сокращениями напечатан[1284]. Позже статья появилась полностью[1285]. С этого момента лосевское сотрудничество в сборнике «Russland» просто констатировалось как факт. Никто не задавался целью объяснить, как и почему возникла публикация.

М. А. Колеров, назвав «Russland» «довольно бледным немецким сборником»[1286], как кажется, несколько поторопился счесть это издание непримечательным. Конечно, можно спорить о том, насколько значительно было его содержание (хотя о значимости сборника свидетельствует его репринтное переиздание в США в 2010-м[1287]), но сама история его возникновения представляется чрезвычайно интересной и теснейшим образом связанной с судьбой свободной общественной мысли в России после февральской революции 1917 года. Чтобы это стало очевидным, надо прежде всего разобраться с тем, что представлял собой сборник, под чьей редакцией он выходил и кто еще, помимо Лосева, был в числе его авторов.

Сборник «Russland», как свидетельствует титульный лист, вышел в 1919 году в Цюрихе. Его редакторами были Вера Эрисман-Степанова, Теодор Эрисман и Жан Маттьё.

Жан Маттьё (Jean Matthieu, 1874–1921), активный швейцарский социал-демократ, начал свой путь с изучения теологии в Базеле. Затем около десяти лет был приходским священником, а с 1910 по 1921 год преподавал Закон Божий в Цюрихе[1288]. Параллельно с 1912-го редактировал газету «Neue Wege» («Новый путь»), С ноября 1914 по апрель 1915 года был членом Социалистического общества (Sozialistische Gesellschaft), где, помимо анархических, играли роль идеи христианского социализма. В 1915 году основал газету «Der Revoluzzer» («Революционер»), До 1920 года был близок с анархосиндикалистами, но затем разошелся с ними из-за вопроса об участии Швейцарии в созданной в 1919-м Лиге Наций[1289].

Теодор Эрисман (1883–1961), впоследствии видный австрийский психолог, родился в Москве и был сыном известного Швейцарского врача-гигиениста Федора (Фридриха) Эрисмана (1842–1915). Создатель основополагающих принципов общественной гигиены и социально-гигиенического направления медицины в России[1290], Фридрих Эрисман в 1896 году, после почти четверти века работы в нашем отечестве, был вынужден вернуться в Швейцарию, в Цюрих, так как был уволен из Московского университета за поддержку студентов, арестованных во время студенческих волнений.

Такая позиция Эрисмана-старшего окажется предсказуемой, если мы учтем, что в начале своего пути он был социалистом-шестидесятником, жившим по Чернышевскому, а 16 апреля 1868 года женился на Надежде Прокофьевне Сусловой (1843–1918), сестре знаменитой возлюбленной Ф. Достоевского Аполлинарии Сусловой. В 1860-х годах Надежда была членом революционной организации «Земля и воля» и, по некоторым сведениям, являлась членом I Интернационала, из-за чего находилась под негласным надзором полиции. С Эрисманом она познакомилась, будучи студенткой Цюрихского университета, где в 1867 году первой из русских женщин получила диплом доктора медицины, хирургии и акушерства за диссертацию «Доклад о физиологии лимфы» («Beitrag zur Physiologie der Lumphe»), выполненную под руководством И. М. Сеченова. Правда, в конце 1870-х Надежда Прокофьевна покинула мужа; она вела практику вместе с другим известным медиком — профессором Александром Ефимовичем Голубевым (1836–1926), с которым встретилась за границей еще в 1860-е годы. Вместе с ним перебралась в Крым (официально их брак был оформлен в январе 1885-го), поселилась в Кастеле-Приморском, где и умерла 20 апреля 1918 года. О том, в какой нищете ее хоронили, расскажет Иван Шмелев в романе «Солнце мертвых»[1291].

Второй женой Эрисмана стала тоже российская подданная из прибалтийских немцев София Гассе (1847–1925). Выпускница Петербургской гимназии, она поступила в университет в Берне и в 1876 году получила диплом доктора медицины. В 1884-м она официально стала женой Эрисмана. Их сын Федор (Теодор Пауль) Эрисман в 1912 году защитил в Цюрихском университете докторскую диссертацию «Untersuchung über Bewegungsempfindungen beim Beugen des rechten Armes im Ellenbogengelenk», а с 1926-го обосновался в Инсбруке (с 1927 — профессор в Leopold Franzens Universität). В 1913 году Теодор женился на дочери известного московского врача Евгения Михайловича Степанова (1855–1923) Вере Степановой (1883–1955), учившейся в том же Цюрихском университете и защитившей на философском факультете диссертацию «Destutt de Tracy, eine historisch-psychologische Studie» (1908/1909)[1292].

To, что они решили объединить свои судьбы, не случайность: семьи Эрисманов и Степановых были тесно связаны с давних пор. Вот как рассказывает об истории возникновения этой семейной дружбы в письме к М. Юнггрену от 1 августа 1999 года Вера Доротея Эрисман — дочь Веры и Теодора, родившаяся в 1919-м и живущая по сей день в Инсбруке:

Вы правы: Вера Степанова была моей матерью. Дружба обоих семейств установилась с того момента, когда мой отец Теодор Пауль (Федя) маленьким мальчиком получил тяжелое воспаление уха, грозившее гнойным процессом кости и мозга. Для того чтобы спасти мальчика, был приглашен «лучший отоларинголог Москвы», Евгений Михайлович Степанов, университетский коллега (Эрисмана. — Е. Т.-Г.). Дружба сохранялась до 1896, когда Эрисманы были выдворены (!) в Цюрих. И позже, когда моя мать была студенткой философского факультета в Цюрихе, они совместно проводили каникулы на Тунерзее.[1293]

По семейным преданиям, которые хранит Вера Доротея Эрисман, инициатива издания сборника «Russland» целиком принадлежала ее родителям. Во всяком случае, именно так она ответила на мой вопрос о сборнике, ретранслированный ей профессором Гётеборгского университета М. Юнггреном, который дружит с ней многие годы и прадед которого, Аксель Кей, был близким другом Фридриха Эрисмана. Однако есть основания сомневаться в точности этого семейного предания, и вот почему.

Дело в том, что «русский след» в семействе Эрисманов не ограничивается рождением Теодора Эрисмана в Москве и его женитьбой на Вере Степановой. У Веры Степановой-Эрисман была старшая сестра Прасковья (1881–1974), также учившаяся с 1902 по 1906 год в Цюрихском университете[1294] и вышедшая еще в начале века замуж за видного русского историка, публициста, одного из руководителей партии народных социалистов Сергея Петровича Мельгунова (1879–1956). Принципиально атеистическая[1295], либерально-народническая позиция Мельгунова, предопределившая в 1909 году его антивеховскую позицию и открытую критику «Вех» в печати, несколько трансформировалась после революционных событий 1917-го. Социалист Мельгунов, один из создателей Трудовой народно-социалистической партии, товарищ председателя ее ЦК, недаром многократно арестовывался за первые пять лет существования советской власти и был выслан в 1922 году на знаменитом «философском пароходе» за пределы России. В мае 1918 года он стал одним из учредителей «Союза возрождения России», ставившего перед собой задачу воссоздания русской государственности, единой, целостной и свободной России, а затем и членом так называемого «Тактического центра», спустя год, в апреле 1919-го, объединившего три организации: «Совет общественных деятелей» (Д. М. Щепкин и С. М. Леонтьев), «Национальный центр» (Н. Н. Щепкин, О. П. Герасимов и С. Е. Трубецкой) и «Союз возрождения России» (Н. Н. Щепкин и С. П. Мельгунов) — на платформе восстановления государственного единства России, созыва Учредительного собрания, установления военной диктатуры и решения неотложных задач в экономической и социальной областях[1296].

Как представляется, именно Мельгунов был одним из идейных вдохновителей издания сборника «Russland», и только по каким-то тактическим соображениям его имя не стояло среди редакторов. Подтверждением этому служит, во-первых, его собственное участие в сборнике в качестве автора — здесь помещена статья Мельгунова о государстве и церкви в России. Во-вторых, четверо участников сборника связаны с Мельгуновым семейными узами: Вера Степанова, ее муж Теодор, брат Иван Евгеньевич, в будущем профессор искусствоведения во Флоренции, сестра Прасковья Евгеньевна, жена Мельгунова, — в редакционном Предисловии к сборнику ей выражена особая благодарность за деятельную помощь, без которой в столь сложное для почтовых сношений время — всеобщая война и революция в России — редакции было бы весьма затруднительно установить контакты с русскими учеными (1. S. 13–15). В-третьих, все остальные участники, упомянутые в обширном перечне авторов на титуле сборника «Russland», где значатся И. П. Белоконский, Б. Д. Федоров[1297], С. Глаголь (С. С. Голоушев[1298]), Н. Н. Кононов[1299], А. Ф. Лосев, С. П. Мельгунов, Н. А. Эттли-Кирпичникова, И. Н. Розанов, Н. Е. Румянцев, К. В. Сивков, Ю. М. Соколов, Б. М. Соколов, И. Е. Степанов, П. Е. Степанова (Мельгунова), в той или иной степени причастны к мельгуновскому издательству «Задруга». Поясню это лишь наиболее очевидными примерами.

Историк Константин Васильевич Сивков (1882–1959) входит в круг лиц, близких Мельгунову. В декабре 1911 года он стал одним из учредителей кооперативного издательства, получившего по его предложению название «Задруга»[1300]. В годы первой русской революции печатался в организованном при участии Мельгунова издательстве «Народное право» (работа «Как можно решить рабочий вопрос», М., 1906). В 1914-м выпустил под эгидой Культурно-исторической комиссии Учебного отдела Общества по распространению технических знаний, в которую входил Мельгунов, книжку «Путешествия русских людей за границу в XVIII веке» (серия «Культурно-историческая библиотека»). В том же 1914-м в издательстве «Задруга» вышла его брошюра «Великая европейская война 100 лет назад и теперь». Она была переиздана в 1917 году в издававшихся «Задругой» сериях «Война и труд» (№ 2, 2-е изд.) и «Свободный народ» (№ 32, 3-е изд.). Тогда же в серии «Свободный народ» (№ 2) появилась его брошюра «Как старое правительство довело Россию до революции», а в другой издательской серии — «Популярная историческая библиотека» — брошюра «Крепостное право и русская изящная литература (1762–1861)» (1917, 2-е изд.). В 1917–1918 годах в «Задруге» вышла книга Сивкова «Русская история. Курс элементарный. Для младших классов средне-учебных заведений» (в 1918-м вышло 2-е изд., ч. 1). С 1914 по 1922 год участвовал вместе с П. Мельгуновой в коллективном издании «Задруги» «Русский быт по воспоминаниям современников»[1301]. В 1918 году был членом Правления издательства[1302], заведовал издательской частью, а в 1922-м — стал председателем Правления[1303]. По воспоминаниям П. Мельгуновой, именно Сивков, «долголетний сотрудник всех литературных начинаний С<ергея> П<етровича>», помогал донести вещи выпущенному из тюрьмы 13 января 1921 года Мельгунову[1304].

Близким мельгуновскому кругу был и известный либерал Иван Петрович Белоконский (1855–1931), не только публиковавший рецензии на работы Мельгунова[1305], но как член «Задруги» напечатавший именно в мельгуновском издательстве свой главный труд «Земское движение» (1914, 2-е изд.), затем брошюру «От деревни к парламенту. Роль земства в будущем строе России» (1917) и свои воспоминания «Дань времени» (1918)[1306].

Связан с «Задругой» и другой автор «Russland» — педагог Николай Ефимович Румянцев (?-1919), судя по примечанию к брошюре «Новые задачи народной трудовой школы» (Саратов: Светлый путь, 1917), исполнявший в 1917 году обязанности заведующего лабораторией экспериментальной педагогики при Соляном городке в Петрограде. В 1917-м в «Задруге» в серии «Библиотека гражданина» (№ 2) была опубликована его брошюра «Как живет Германия во время войны и чем она сильна (По личным воспоминаниям гражданского военнопленного»[1307]), а в 1920-м переиздана в серии «Педагогическая библиотека» первая часть книги «Лекции по педагогической психологии для народных учителей» (1913) под новым заглавием «Психологические основы трудового воспитания. Лекции по педагогической психологии для народных учителей».

Появление в «Russland» публикации этнографа и фольклориста Бориса Матвеевича Соколова (1889–1930) также предопределено его связями с Мельгуновым. Он печатался в мельгуновском журнале «Понедельник „Народного слова“»[1308], выходившем под эгидой литературно-издательского коллектива Трудовой народно-социалистической партии с апреля по июль 1918 года. В 1917-м в «Задруге» опубликована его брошюра «Упрощение правописания» (автор значится на обложке как преподаватель Московских высших женских курсов и Учительского института), а в 1918-м — книга «Былины. Исторический очерк, тексты и комментарии» в серии «Сокровища родного слова» (вып. 1–2). Его брат — фольклорист Юрий Матвеевич Соколов (1889–1941) — был председателем литературной редакционной комиссии «Задруги» в 1918 году[1309], а в 1919-м утвержден как руководитель историко-литературной комиссии и избран членом Совета наряду с руководителем медицинской комиссии Е. М. Степановым и П. Е. Мельгуновой[1310].

Известный литературовед Иван Никанорович Розанов (1874–1959) — в 1919 году кандидат в члены Совета «Задруги»[1311] — в 1914-м напечатал в издательстве первый том «Русская лирика. От поэзии безличной — к исповеди сердца. Историко-литературные очерки» (второй том — «Пушкинская плеяда. Старшее поколение» — опубликован в «Задруге» уже после высылки Мельгунова, в 1923-м). В 1920 году в «Задруге» под редакцией Розанова и Ю. М. Соколова вышел сборник «Творчество Тургенева», в котором принял участие и Б. М. Соколов статьей «Мужики в изображении Тургенева». В 1917 году в «Задруге» Розанов выпустил сборник «Песни о свободе» в серии «Свободный народ» (№ 34).

Среди участников сборника Наталья Александровна Эттли-Кирпичникова (1875–1966[?]), дочь литературоведа и либерала, профессора Московского университета Александра Ивановича Кирпичникова (1845–1903). Приехав учиться медицине в Цюрих, она в 1905 году вышла замуж за Макса Эттли (Max Oettli, 1879–1965), защитившего в Цюрихском университете диссертацию об альпийской флоре[1312]. Кирпичникова познакомилась с семейством Эрисманов еще до Цюриха — через Голубевых. Дело в том, что имение А. Е. Голубева — Н. П. Сусловой и дачи ее отца и деда, профессора Н. А. Головкинского, ректора Новороссийского университета, были расположены поблизости в Кастеле-Приморском (недаром это место получило название Профессорского уголка)[1313]. Сестра Натальи Александровны занималась в Москве педагогической деятельностью — возглавляла гимназию на Знаменке (ныне здание занимает Музыкальная школа им. Гнесиных)[1314], где на либеральный манер обучались совместно девочки и мальчики[1315]. Возможно, этим объясняется появление «педагогических» переводов Кирпичниковой в московской печати в 1910-е годы[1316].

Обращает на себя внимание, что все авторы (за исключением Маттьё), были напрямую связаны с Россией, жили в основном в Москве, где и действовали Мельгуновы. По-видимому, обитавшие в Цюрихе родичи — Теодор и Вера Эрисман — лишь взяли на себя вместе с Маттьё организационную, практическую сторону реализации подготовленного Мельгуновыми издательского проекта. Однако им необходимо было не только организовать выпуск книги, но и перевести или по крайней мере откорректировать перевод текстов на немецкий язык[1317] — ведь издание было нацелено на всестороннее ознакомление с Россией и ее культурой именно западного читателя. Отсюда и тематика сборника. В первый выпуск входят статьи о русском искусстве (В. Эрисман), музыке (И. Степанов), философии (А. Лосев), о Пушкине (В. Эрисман), народном эпосе (Б. Соколов) и о значении русской литературы (Ж. Маттьё). Во второй — о русской истории (И. Степанов), церковной жизни (С. Мельгунов), крестьянстве и земстве (И. Белоконский), обществе (П. Степанова-Мельгунова), педагогике (Н. Румянцев), женском вопросе (Н. Эттли-Кирпичникова), государственном устройстве (К. Сивков). Такая тематика вполне могла соответствовать позиции Мельгунова как учредителя «Союза возрождения России».

Остается непроясненным вопрос о том, каким образом лосевский текст о русской философии попал на страницы сборника. Каких-либо сведений, подтверждающих личное знакомство Лосева с Мельгуновым, мы пока не обнаружили. Однако надо обратить внимание на один весьма примечательный факт, до сих пор не замеченный исследователями лосевского творчества: имя Лосева, Алексея Федоровича, числится в списке членов кооперативного товарищества «Задруга» по состоянию на 15 мая 1919 года[1318] (в списках за 1918 год его еще нет[1319]). Кроме того, лосевское собственноручное curriculum vitae от 29 октября 1919 года, недавно найденное нижегородской исследовательницей Н. Ю. Стоюхиной, свидетельствует, что молодой профессор осенью 1919-го не только собирался участвовать статьей «Элементы платонизма в чистой феноменологии» в задуманном «Задругой» сборнике «Философия Гуссерля», но и отдал туда свою книгу «Происхождение греческой трагедии», объемом 19 печ. листов[1320]. Когда и через кого попала лосевская статья о русской философии к Мельгуновым, а от них — в Швейцарию к Эрисманам, какими путями сам Лосев стал членом «Задруги», мы пока ответить не можем. Но это не мешает нам выдвинуть ряд гипотез.

Первая гипотеза: лосевский текст мог попасть к Мельгуновым через Соколовых. Есть сведения, что Лосев и Соколовы были знакомы; дружеские отношения у Лосева были с женой Ю. М. Соколова В. А. Дынник, окончившей в 1920 году Киевский университет и в 1940-х преподававшей в том же, что и Лосев, педагогическом институте[1321]. К сожалению, неизвестно, были ли личные контакты с братьями Соколовыми у Лосева уже в 1918 году.

Вторая гипотеза, связывающая участие Лосева в газете «Жизнь» и в сборнике «Russland», базируется на целом ряде совпадений. Это, прежде всего, общая тема (русская философия) лосевских статей для «Жизни» и для «Russland». Далее — относительная близость по времени написания. Хотя статья в сборнике «Russland» не датирована[1322], дату ее написания можно уточнить, если учесть, что Лосев в ней говорит о «Свете Невечернем» С. Булгакова как о книге, вышедшей несколько месяцев назад (1. S. 106). Книга появилась в мае 1917 года[1323], так что статья писалась во второй половине 1917-го, где-то за полгода до обзора философской литературы в газете «Жизнь». Третье совпадение — связь главного редактора газеты «Жизнь» анархиста Алексея Алексеевича Борового (1875–1935) с мельгуновским издательством. В 1922 году (на обложке книги — 1923) в «Задруге» вышла работа Борового «Современное масонство на Западе» (серия «Масонство. Его прошлое и настоящее». Т. 3. Вып. 1). Книга была издана под редакцией Мельгунова и Н. П. Сидорова. Как говорится в Предисловии от редакции, работа была написана Боровым в 1914 году и опубликована в 1922-м без изменений. Обращает на себя внимание и то, что мельгуновским еженедельником «Понедельник „Народного слова“» из номера в номер публиковались сведения о действиях большевиков против анархистов[1324], хотя о Боровом и его газете там ни разу напрямую упомянуто не было[1325].

Пересекались ли и каким образом пути анархиста Борового, народного социалиста Мельгунова и философа Лосева — вопрос открытый, но то, что их могло объединить духовное противостояние большевизму, — несомненно. Недаром в тюремном дневнике арестованный большевиками Мельгунов будет ссылаться на размышления Борового об утопии[1326].

В таком контексте особенно примечательна (и это можно считать четвертым совпадением) причастность к анархистским кругам одного из цюрихских редакторов «Russland» Жана Маттьё, благодаря которому, как можно предположить, сборник вышел именно в цюрихском издательстве «Otto Füssli». Это издательство в 1915 году опубликовало его работу о культурном значении Франции («Die Kulturbedeutung Frankreichs»). Возможно, что он имел (а может быть, вместе с ним и Эрисманы) какое-то отношение к анонимному «Komitee der Russland-Schweizer» (Русско-Швейцарскому комитету), выпустившему в том же издательстве в 1918 году крошечную книжечку «Под властью большевизма» (полное название — «Unter der Herrschaft des Bolschewismus: Erlebnisse von Russland Schweizern zum Besten der aus Russland heimgekehten, notleidenden Landsleute und zur Aufklärung des Schweizervolkes»). Любопытно, что в том же 1918-м «Otto Füssli» напечатало еще одну книжку о России — «Будущее России» Ф. Врангеля («Russlands Zukunft. Politische Betrachtungen»).

Третья гипотеза, и самая правдоподобная: посредником между Мельгуновыми и Лосевым мог выступить лосевский университетский товарищ Павел Сергеевич Попов (1892–1964). В начале 1940-х годов Лосев прервал общение с Поповым как с человеком, способствовавшим его изгнанию с философского факультета Московского университета. Но в 1910–1920-х отношения были вполне дружеские. В 1919 году Попов, как и Лосев, был избран на должность профессора Нижегородского университета[1327]. В 1930-м он проходил по тому же следственному делу, что и Лосев, хотя, в отличие от своих подельников, был отпущен без последствий. Во время допросов среди прочего ему вменялось в вину личное знакомство с Мельгуновым[1328]. Возможно, что и фигурирующий в следственном деле кузен Попова Д. И. Щепкин[1329] был не просто однофамильцем Николая Щепкина и Дмитрия Митрофановича Щепкина, входивших вместе с Мельгуновым в «Тактический центр» (существовали ли тут какие-то родственные связи, нам пока выяснить не удалось).

С Мельгуновым Попов был знаком с середины 1910-х. Сохранились его письма к Мельгунову (1913–1916)[1330]. Имя Попова встречается в дневниковых записях 1915 года Мельгунова и его жены[1331]. Попов был не только секретарем бердяевской Вольной Академии Духовной Культуры, в которую входил и Лосев, но и кандидатом в члены Ревизионной комиссии «Задруги» в 1918 году, а в 1919-м — руководителем философской комиссии издательства, затем кандидатом в члены Совета. Он печатался в различных изданиях «Задруги», в том числе в созданных при издательстве журналах — «Задруга» и «Голос минувшего»[1332]. 3 октября 1922 года, судя по дневниковой записи И. Н. Розанова, Попов, наряду с Сивковым, Федоровым и Розановым, был у Мельгунова на последнем заседании «Голоса минувшего», предшествующем последнему с Мельгуновым заседанию совета «Задруги» 6 октября и организованным затем, 8 октября, правлением «Задруги» проводам Мельгунова за границу[1333].

Все эти факты, с нашей точки зрения, дают основание предположить, что именно Попов мог привлечь Лосева к вступлению в мельгуновское кооперативное товарищество и одновременно содействовать публикации его статьи в «Russland».

Лосевское участие в «Russland» изначально не должно было ограничиться одной публикацией в первом выпуске сборника. Судя по помещенному в «Russland» Перечню статей, которые предназначались для каждой из двух частей, в первом выпуске сборника предполагалось напечатать и второй лосевский текст «Die Ideologie der orthodox-russischen Religion» («Идеология русской православной религии»). Возникает вопрос: что это за текст и почему он не был напечатан? Возможно, именно для «Russland» предназначался сохранившийся в лосевском архиве текст, переведенный на немецкий язык М. Е. Грабарь-Пассек, «Die Qnomatodoxie» — «Имяславие», освещающий «одно из древнейших и характернейших мистических движений православного Востока»[1334], нашедшее немало апологетов из числа русских религиозных мыслителей начала XX века.

Однако нельзя не обратить внимания на то, что лосевская статья по религиозным проблемам — не единственный «исчезнувший» из сборника текст. Из указанных в Перечне одиннадцати статей, предназначенных для первого выпуска «Russland», судя по экземпляру РГБ, опубликовано было лишь шесть, т. е. практически половина. Помимо лосевской, «исчезли» две статьи Розанова — об истории русской литературы и о современной русской литературе; статья Ю. Соколова о русской сказке, а также статья С. Глаголя о русском театре. Аналогично из одиннадцати статей Перечня для второго выпуска «испарились» три: две статьи Кононова и статья Федорова «Революция 1917 года». Кроме того, не соответствуют друг другу порядок статей и их названия, указанные в Перечне, названиям и реальному расположению статей в самих выпусках. Например, статья Б. Соколова называется в Перечне «Das Volksepos», а внутри выпуска — «Das russische Volksepos», причем в Перечне она занимает позицию «9», а на самом деле напечатана по счету пятой. Или: статья Сивкова в Перечне называется «Die Staatsverfassung des alten Russlands und die Reichsduma» и стоит под номером «7», а в реальности напечатана последней, восьмой, и озаглавлена «Die Reichsduma». В Перечне работ автором статьи о значении русской литературе назван Ж. Маттьё. Но во всех доступных нам изданиях «Russland» (в экземплярах из РГБ и в более сохранном экземпляре «Russland» из библиотеки Университета Беркли, по которому сделан репринт в 2010 году) нет заключительной страницы статьи, где должно было фигурировать имя автора, — первая часть везде обрывается на половине предложения на с. 192. Однако содержание статьи, знакомство с широким кругом русских писателей — от Ф. Тютчева до Вл. Соловьева — заставляет усомниться в авторстве иностранца и наводит на мысль, что заявленная в Перечне статья о русской литературе И. Розанова могла быть напечатана под измененным заглавием.

Все эти несообразности в какой-то мере объясняет фраза в редакционном Предисловии о том, что из-за сложностей контактов с российскими авторами редакторы оставили за собой право на изменение изначально намеченной последовательности текстов (1. S. 14). Вместе с тем эти «нестыковки» наводят на мысль, что Перечень отражает лишь изначальный замысел издания (если, конечно, не существует более полного экземпляра «Russland», включающего «пропавшие» тексты). «Исчезнувшие» тексты могли быть оставлены для следующего, не объявленного заранее, третьего выпуска, который по объему вполне бы оказался соотносим с первыми двумя: в первом шесть статей, объемом около 200 страниц; во втором — восемь статей, объемом 182 страницы, так что третий как раз могли составить «исчезнувшие» восемь статей.

Конечно, возможно, что из-за сложной политической обстановки часть материалов так и не была доставлена в Швейцарию или доставлялась постепенно, с опозданиями. Это заставляет вновь вернуться к вопросу о времени возникновения замысла и сроках его реализации.

На титульных листах обеих частей «Russland» стоит: «1919». Однако в электронных каталогах Британской библиотеки и Швейцарской национальной библиотеки «Helveticat» в библиографических описаниях сборника указан 1920-й как год выхода второй части. В американском репринте сборника 2010 года возникают еще две даты: на обложке первой части стоит библиотечный штамп «Jul 7 1919», а на обложке, воспроизведенной во второй части сборника между страницами 128 и 129, другой штамп — «FEB 2 1921». Эти даты — июль 1919-го и февраль 1921-го — могут указывать на время поступления обеих частей в библиотеку Университета Беркли.

Вместе с тем очевидно, что сам замысел издания этой книги о России возник после Февральской революции 1917 года. Судя по всему, тексты в основном были написаны именно в весенне-летний период, до большевистского переворота. Это особенно легко проследить по статьям из второй части. У И. Степанова говорится о русской истории до марта 1917-го (2. S. 39). У Мельгунова речь идет о том, что после мартовской революции русская церковная жизнь стоит на пороге больших реформ (2. S. 50–51). В статье Белоконского не только идет речь о февральской революции, но и в редакторском примечании сообщается, что она была написана вскоре после этого события (2. S. 106–107). Статья Румянцева датирована 20 мая 1917-го (2. S. 153). Эттли-Кирпичикова надеется, что «мартовская» революция откроет новые перспективы для женской эмансипации (2. S. 162). Сивков пишет о февральской революции и судьбе Думы (2. S. 181–182). Однако в той же второй части, в статье П. Степановой (Мельгуновой), помимо рассуждений о том, что 1917 год стал логическим итогом борьбы русских интеллектуалов за свободу в течение всего XIX столетия (2. S. 129), возникает дата «1918», когда автор пишет о начале новой и еще не закончившейся революционной эпохи в истории русского общества, длящейся с 1905 по 1918-й, уже более двенадцати лет (2. S. 127).

Что касается статей из первой части сборника, то по ним хронологию написания проследить труднее — каких-либо отсылок к современным событиям в статьях крайне мало. Так, в примечаниях (скорее редакторских, чем авторских) к статье о значении русской литературы говорится о происходящем в ходе революции в России вырождении социализма в диктатуру и анархию (1. S. 175). Лосевский текст создавался, как мы пытались доказать, скорее всего, во второй половине 1917 года, но до октябрьского переворота. Недаром автор еще мог утверждать, что «в двадцатом столетии материализм в России стал убогим мировоззрением философствующих естествоиспытателей, в ведущих же философских кругах он считается наивным и отсталым»[1335]. Правда, в интервью 1988 года он скажет, что писал статью по-русски в 1918-м, подчеркивая при этом, что даже не помнит, как и через кого он отправил ее в Цюрих[1336]. Утверждение в любом другом случае весьма правдоподобное, но не в случае с Лосевым, обладавшим поистине феноменальной памятью. Скорее всего, из-за связи всего предприятия с Мельгуновыми Лосев и в 1988 году предпочитал ссылаться на забывчивость.

Очевидно, что сборник, задуманный изначально как своеобразная просветительская панорама жизни страны, вступившей в новую историческую фазу долгожданного свободного развития, появившись в свет после большевистского переворота, приобретал иной — оппозиционный — смысл в глазах и самих издателей, и его рядовых участников.

Вместе с тем нельзя исключить, что участие в «Russland» в какой-то мере стимулировало лосевский замысел издания серии «Духовная Русь». Мельгуновы и Эрисманы хотели представить картину русской духовной и социальной жизни западному читателю, чтобы преодолеть идеологические стереотипы, сложившиеся в ходе Первой мировой, — отсюда не только само содержание, ракурс изложения (о чем, кстати, говорится и в редакционном Предисловии, и в лосевской статье[1337], и в лосевском интервью 1988 года[1338]), но и оформление сборника в стиле à la russe: на обложке золотым тиснением изображен православный храм под лучами стоящего в зените золотого полуденного солнца. «Духовная Русь» призвана была обратить русского читателя к сокровенным глубинам собственной культуры, помочь ему найти в них опору среди разбушевавшейся революционной стихии. Мельгуновых и Эрисманов к изданию «Russland» подталкивали их либеральные убеждения. Иные цели преследовали Лосев и его старшие товарищи по «Духовной Руси». Но при всем различии исходных мировоззренческих платформ обоих проектов их объединяла витавшая в самом воздухе мысль о необходимости возрождения России.

Мы не знаем в точности, почему не реализовался лосевский замысел «Духовной Руси». Только ли из-за ужесточения советской цензуры? Не знаем и того, почему замысел Мельгуновых — Эрисманов реализовался лишь частично. Только ли потому, что с каждым годом связи между Европой и советской Россией становились более проблематичными? Или причина тут в следующих один за другим арестах Мельгунова и его высылке в 1922 году? Возможно, ответы на эти и другие вопросы таятся в наших или зарубежных архивах, в том числе среди корреспонденции Теодора Эрисмана. Исследование его бумаг, хранящихся в городе Пассау в Институте истории психологии, мы оставляем для тех, кого история издания сборника «Russland» действительно глубоко заинтересует. Тем более что нет гарантий какого-либо отражения событий 1919 года в этом архиве — документы датируются в нем 1923–1957 годами[1339]. Наша публикация — лишь первый шаг в сторону «Russland».

Е. Тахо-Годи (Москва)

Из именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой

Преподносимая публикация примыкает к сериям справок об именах, рассыпанных на страницах блокнотов Ахматовой (К 65-летию С. Ю. Дудакова. История, культура, литература. Иерусалим, 2004. С. 221–234; Quadrivium. К 70-летию проф. В. А. Московича. Иерусалим, 2006. С. 205–224; Стих, язык, поэзия. Памяти Михаила Леоновича Гаспарова. М., 2006. С. 614–639; «Я всем прощение дарую…»: Ахматовский сб. М.; СПб., 2006. С. 492–517; Эткиндовские чтения. II–III. СПб., 2006. С. 214–276; Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество: Крымский Ахматовский науч. сб. Вып. 4. Симферополь, 2006. С. 142–180; На меже меж Голосом и Эхом: Сб. ст. в честь Татьяны Владимировны Цивьян. М., 2007. С. 331–346; Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество: Крымский Ахматовский науч. сб. Вып. 5. Симферополь, 2007. С. 156–189; Пути искусства: Символизм и европейская культура XX века. М., 2008. С. 393–471; Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество: Крымский Ахматовский науч. сб. Вып. 7. Симферополь, 2009. С. 37–82; Memento vivere: Сб. памяти Л. H. Ивановой. СПб., 2009. С. 529–548; Пермяковский сборник. Ч. 2. М., 2009. С. 561–617; Лесная школа: Труды VI Международной летней школы на Карельском перешейке по русской литературе. Поселок Поляны (Уусикирко) Ленинградской области, 2010. С. 143–172). Те, кто знакомы с этими публикациями, и нынешний юбиляр в том числе, должны были привыкнуть к сочетанию в этих заметках не очень необходимого с порой не совсем достаточным, к тому, что они, вдруг скинув «одежды тяжкие энциклопедий», пускаются в легкие пробежки по пересеченным межтекстовым местностям и что в уравниловке алфавитного ранжира автор романа «Крылья» соседствует с автором романа «Счастье», библейский пророк — с маститым советским драматургом, а малоизвестный оркестрант — с «парнасским агностиком».

Ссылки (С. и номер страницы) даются по изданию: Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966) / Сост. и подгот. текста К. Н. Суворовой; вступ. ст. Э. Г. Герштейн; науч. консультирование, вводные заметки к записным книжкам, указатели В. А. Черных. М.; Torino: Einaudi, 1996.

Амусин Иосиф Давыдович (1910–1982) — востоковед, кумрановед. Адрес и телефон (С. 95, 323). Познакомился с Ахматовой через Н. Я. Мандельштам, которой писал 5 марта 1966 года: «Только что радио Лондона сообщило о смерти Анны Ахматовой. Душа заныла огромной болью. Анна Андреевна ушла в историю русской поэзии, русской л<итерату>ры и общественной мысли. Но еще холоднее стало без нее. И еще сильнее душа тянется к Вам, ее живому двойнику, и хочется согреться у костра Вашей мудрости, любви, поэзии, самоотверженности» (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 162. Л. 1).

Ср. другое письмо к ней же от 1 января 1968 года: «Недавно вышла книга стихов Хакани (XII век н. э.) — перевод с фарси. Предисловие начинается так: „Наверное, жизнь каждого из больших поэтов, от самых древних, что известны нам, до самых современных, по-своему трагичны, от Сафо и Овидия до Лорки и Анны Ахматовой, поэты, как репинские бурлаки, тянут на пропитанных потом и политых кровью лямках стихов баржу своих и чужих страданий. Мы вглядываемся пристально и зачарованно в их лица, мы вчитываемся в то, что написано ими — в наши мысли, наши раздумья…“ Одним словом, распустились…» (Там же. Л. 14–15). См.: Хагани Ширвани. Лирика / Пер. с фарси В. Державина. Вступ. ст. и примеч. М. Занда. М., 1967. С. 5 (сдано в набор 12 апреля 1966 г.). Продолжение этих первых фраз: «Но знаем ли мы хотя бы даже только в лицо всех великих бурлаков человеческого горя и человеческих страстей? Вот один из них — человек с длинным и необычно звучащим именем Афзаль ад-дин Бадиль Ибрахим ибн Али Хакани Ширвани, живший в далеком двенадцатом веке. Русский читатель почти не знает его, хотя он — наш соотечественник…»

Ср. также в письме к ней от 22 января 1968 года: «Да! Чтобы не забыть. В изданн[ом] в Тарту сборнике „Материалы XXII студенческой научной конференции I“ Тарту, 1967 имеется доклад студента Ю. Фрейдина (или: ой?) „Заметки к изучению творчества О. Мандельштама“. Там же два доклада об Ахматовой. Очень мило, что студенты берут это в свои руки. Вот они эти „мальчишки“, о которых Вы говорили» (Там же. Л. 17 об.; речь об издании: Материалы XXII науч. студенч. конф.: Поэтика. История литературы. Лингвистика / Отв. ред. У. М. Сийман. Ред. А. Б. Рогинский, Г. Г. Суперфин; упомянутые статьи: Фрейдин Ю. Заметки к изучению творчества О. Мандельштама. — С. 87–90; Коор М. Материалы к библиографии А. А. Ахматовой (1911–1917 гг.). — С. 85–87; Тименчик Р. К анализу «Поэмы без героя» А. Ахматовой. — С. 121–123).

См. также: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. М., 2008. С. 732–733.

Антиной (лат. Antinous; ум. 130) — «античный красавец», по определению вымышленного «редактора» в «Поэме без героя», мимолетный персонаж строк «И темные ресницы Антиноя / Вдруг поднялись, и там зеленый дым…», любимец римского императора Адриана, погибший загадочной смертью в водах Нила (С. 178, 200, 276). На портретах времен Адриана — «короткие волнистые волосы, ниспадающие на лоб, густые темные брови, полные губы, необыкновенно развитая грудь, но, главным образом, вдумчивое меланхолическое выражение лица. Во всех его изображениях, говорит об А[нтиное] Винкельман, на его облике лежит оттенок меланхолии, его глаза с приятным овалом всегда широко раскрыты, его нежный профиль обращен в сторону, а в очертаниях его губ и подбородка есть нечто поистине прекрасное» (Энциклопедический словарь; Изд. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. Том 1 — А, Алтай — Арагвай. СПб. 1890. С. 839).

Любимец императора был памятен русскому стихолюбу начала века по «Александрийским песням» (прямо процитированным у Ахматовой):

Если б я был вторым Антиноем, утопившимся в священном Ниле, — я бы всех сводил с ума красотою, при жизни мне были б воздвигнуты храмы, и стал бы Сильнее всех живущих в Египте —

и был именем-маской Михаила Кузмина (Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин // Russian Literature. 1978. Vol. VI. № 3. P. 240, 294–295; Богомолов H. A. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М., 1995. С. 71); см. описание интерьера Штрупа в романе «Крылья»: «…и в углу небольшую голову Антиноя, стоящую одиноко, как пенаты этого обиталища»; ср.: «Как-то живя на Волге, знал я одного интересного человека: эстета, ушедшего в раскол. Сквозь бороду лопатой, поддевку, русский картуз, сквозила память об Антиное и других языческих прелестях» (Ауслендер С. Возвращение из плена // Новый журнал для всех. 1909. № 14. С. 79).

См. в этой связи черновик письма Е. Е. Тагер к Ахматовой 1942 года:

Но я поняла тогда строки —    я на твоем пишу черновике,    и вот чужое слово проступает —

как разговор Ваш с каким-то другим поэтом и мне послышалась тогда перекличка с кузминскими строками «В оркестре пело раненое море, зеленый край за паром голубым»

__________________

Я расскажу, как мне услышалось

Вдруг поднялись, и там — Зеленый дым Не море ли? И в накипаньи пен Все ближе, ближе — Marche funnbre — Шопен — Кони бьются, храпят в испуге, Синей лентой обвиты дуги Полость треплется, диво-птица. Визг полозьев — «гайда, Марица!» Стой… бежит с фонарем гайдук… Распахнулась атласная шубка — Как парадно звенят полозья, И волочится полость козья — Мимо, тени! он там один. И самая тема его вступления где «память-экономка» Воображение — boy

— приведшие к нему в гости давних друзей, литературных героев, каких-то персонажей.

И наконец, темные ресницы Антиноя, всё мне прозвучала перекличка с Кузьминым <sic!>, его слово чужое проступает и доверчиво и без упрека тает.

(РГАЛИ. Ф. 2887. Оп. 1. Ед. хр. 211. Л. 4 об. — 6 об.; Тагер (ур. Хургес) Елена Ефимовна (1905–1981) — искусствовед, жена литературоведа Е. Б. Тагера)

Ср. запись рассказа Ахматовой 14 декабря 1963 года:

— А Елену Ефимовну Тагер вы знаете? — с живостью спросила она. — Нет? Не знаете, что было со мной в Ташкенте? Как она один раз ночью страшно ко мне вошла. Общежитие уже покоилось в объятиях Морфея… Я в своей комнатушке — помните? четверть здешней кухни! — я тоже легла уже, но еще не спала. Вдруг слышу деревяшка по лестнице: «курлы, курлы» — и прямо в нашу общую с соседями прихожую. Ну, думаю, не ко мне… Нет, ко мне, вошла: «Я знаю шифр вашей поэмы»… Повернулась и вышла… Представляете себе, как это тогда звучало страшно? Слово «шифр»?

(Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. 1963–1966. М., 1997. С. 123.)

См. также: Рабинович Е. «Ресницы Антиноя» // Рабинович Е. Риторика повседневности. Филологические очерки. СПб., 2000. С. 205–220.

Брюно (Bruno) Глориа Энн — американская русистка. Запись адреса (С. 726). Ср. ее письмо от 5 августа 1965 года о том, что она пишет в Нью-Йоркском университете выпускную работу о сходстве поэзии Ахматовой и поэзии Пушкина. Корреспондентка спрашивает, права ли она в своем предположении, что Ахматова в своих работах о Пушкине сказала еще не все, что хотела сказать о любимом поэте России (РГАЛИ. Ф. 13. Оп. 1. Ед. хр. 137).

Судьба этого сочинения нам неизвестна. Студентка также занималась творчеством Достоевского, в 1959 году приезжала в Ленинград (см. ее письма к А. С. Долинину: ОР РНБ. Ф. 1304. № 37).

Д’Аннунцио (D’Annunzio) Габриеле (1863–1938) — итальянский писатель. В перечислении отражений дантовской темы в стихах друзей Ахматовой названо упоминание в гумилевской «Оде Д’Аннунцио (К его выступлению в Генуе)» (1915):

Опять волчица на столбе Рычит в огне багряных светов… Судьба Италии — в судьбе Ее торжественных поэтов. <…> Был век печали; и тогда, Как враг в ее стучался двери, Бежал от мирного труда Изгнанник бледный, Алигьери. <…> И всё поют, поют стихи О том, что вольные народы Живут, как образы стихий, Ветра, и пламени, и воды. (С. 678)

Об этом стихотворении см. примечания Н. А. Богомолова: «Биржевые ведомости. 1915. 12 мая; утр. вып., без подзаголовка. Между строфами 6 и 7:

Д’Аннунцио, ты так светло Напомнил нам о древнем скальде, Божественно твое чело Под красной шапкой Гарибальди.

<…> Текст речи, произнесенной им 5 мая 1915 г., см.: БВ, 1915, 7 мая, утр. вып.

Основная направленность речи — необходимость для Италии вступить в войну против Германии» (Гумилев Н. Соч.: В 3 т. Т. 1. М., 1991. С. 522–523). К этому можно добавить, что итальянец не просто призвал свою страну к бою, но и пообещал приравнять к штыку личное перо. См. отзыв другого русского поэта, А. К. Лозина-Лозинского:

В вечерней «биржевке» от 2-го мая есть заметка, весело светящая среди тусклых столбцов, как солнышко, выглянувшее в туманный день — «Габриэль д’Аннунцио о своей роли»:

Вот что полагает сей Габриэль д’Аннунцио о своей роли: «Габриэль д’ Аннунцио сказал следующее:

Я не покину Францию и не вернусь на родину, пока Италия не объявит мобилизации. Но я вернусь на родину не с тем, чтобы одеть свой мундир кавалерийского офицера. Я хочу поступить на военное судно. И разве я не имею права, — говорит поэт — на службу во флоте? Разве не воспел я в своих произведениях морскую славу нашей расы? Завтра я воспою наши победы. И если мне суждено умереть, — я хочу найти смерть в волнах Адриатического моря. Что может быть прекраснее такой смерти для поэта»?

Мы были изумлены, когда узнали, что для службы во флоте нужно иметь всего только дар воспеть флот. Представьте себе флот, состоящий из даровитых поэтов, прошедших десятилетний стаж в подвале «Бродячей Собаки». Очевидно, по мнению Габриэля, окончание такого рода курса настолько приучает к качке, туманам и перестрелкам, что дает все права на поступление в морскую службу. Во главе этого флота, надо полагать, будет стоять адмирал Игорь Северянин и «я, ваш любимый, ваш единственный, я поведу вас на

Берлин»… Или адмирал Габриэль? Кто из них? Игорь или Габриэль?

Или — Игорь поведет сухопутную армию, а Габриэль флот; то-то будет плохо немцам.

Но, главное, — «я воспел»… «я воспою»… «я хочу найти смерть в волнах Адриатического моря» и, затем, ха-ха-ха, «что может быть прекрасней такой смерти для поэта». Слыхали? Вот, что полагает Габриэль о своей роли. Спасибо Габриэлю и «Биржевке» — навеселили.

Шантеклэр? Шантеклэр.

(Богема. 1915. № 3. С. 55; подписано «Я. Л.»)

В послереволюционные годы Гумилев, по свидетельству цепкого собеседника, в связи с выбором своего места в происходящих событиях «вспоминал о д’Аннунцио и его роли во время войны» (Адамович Г. Гумилев (К предстоящему десятилетию со дня его расстрела) // Иллюстрированная Россия. 1931. № 25 (318). С. 4). Показателен выбор им сюжета взятия Фиуме в 1920 году (о котором Маяковский рифмовал «Фазан красив. Ума — ни унции. / Фиуме спьяну взял Д’Аннунцио») для импровизированного представления в Клубе поэтов летом 1921 года. В этой пародии он сам играл итальянского поэта (Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1994. С. 237; Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989. С. 279).

По словам Н. Гумилева, «Д’Аннунцио [показал нам] искусство, корни которого таятся на глубине, где начинается различие рас» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 232).

По поводу взятого эпиграфом в книге «Anno Domini» стиха Овидия (Amores. III, 11, 39), вызвавшего рассуждения Георгия Чулкова («Умная Ахматова не случайно выбрала для своей последней книжки эпиграф — Nec sine te, nec tecum vivere possum. По-видимому, то, что для нее еще не с последней отчетливостью явилось в лирическом видении недавнего прошлого, стало, наконец, очевидным в эти дни новых испытаний. Ни „с ним“, ни „без него“ не жить ей на земле примиренно и благополучно» // Феникс. М., 1922. Кн. I. С. 185) П. Н. Лукницкий записал свидетельство Ахматовой по этому поводу: «АА сама постоянно цитирует латинскую фразу (в переводе — „не могу жить ни с тобой, ни без тебя“), но знает ее только потому, что эта фраза стоит эпиграфом к одному из романов д’Аннунцио, который она еще в юности читала; цитату эту — запомнила» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 12. 1926–1927 гг. Париж; М., 1997. С. 206) — латинского присловья, использованного Марциалом (XII, 47) и Овидием, я в эпиграфах к романам Д’Аннунцио не обнаружил; позднее его взял эпиграфом в свои стихи Лев Гумилев (ГЛМ. Ф. 40. № 19).

Исайя — «сын Амоса — ветхозаветный пророк, по свидетельству IV Цар. XIX, 2 — XX, 19, близкий советник царя Езекии, спасший Иерусалим от нашествия Сеннахирима…<…> Древнее предание, сохранившееся в талмудах (ср. Поел, к Евреям XI, 37), гласит о мученической смерти И. при Менассии. Книга И. занимает первое место в ряду пророческих книг. <…> гл. XXIV–XXVII — предсказание всемирного суда и утверждение мессианского царства» (Безобразов С. Исаия // Новый энциклопедический словарь. Т. 19. СПб., [1914]. Стб. 674–675).

«…петля и яма (из кого-то из пророков — записано в 1-ой зап. книжке)» (С. 220). Речь идет о строке «Горе! Горе! Страх, петля и яма….» в стихотворении Н. Гумилева «Звездный ужас». См. примечания Н. А. Богомолова: «…по наблюдению В. Н. Орлова (Орлов Вл. Перепутья. М., 1976. С. 126) восходит к: „Ужас и яма и петля для тебя, житель земли“ (Исаия 24:17), что, очевидно, должно быть дополнено предыдущим стихом: „И сказал я: беда мне, беда мне! злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски“, — с очевидными проекциями на пореволюционную действительность» (Гумилев Н. Соч.: В 3 т. Т. 1. С. 548). Весьма вероятно, что до В. Н. Орлова дошло прямо или через посредников наблюдение Ахматовой.

Иосиф Амусин писал Н. Я. Мандельштам 22 января 1968 года:

Анна Андреевна бесспорно правильно определила первоисточник гумилевского стиха «горе, горе, страх, петля и яма…… Я подумал, может быть, Вам будет небезынтересно узнать, как звучит у Исайи этот стих-прототип в подлиннике:

пахад вафахат вафах ужас resp. страх и яма, западня и петля (сеть, тенета) алеха йошев хаарец на (для) тебя житель земли

В первом стихе настоящие аллитерации п-ф (в евр<ейском> это одна графема) и х. А вот как откомментировали этот стих почтеннейшие кумраниты: „Толкование этого: это три западни Велиала, в которых он поймал Израиль… Первая — это прелюбодеяние, вторая — богатство, а третья — осквернение Храма, выбирающийся из одной — схватывается другой, а спасающийся из этой — схватывается третьей“. Интересный получается ряд: Исайя — кумраниты — Гумилев — Ахматова…»

(РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 162. Л. 17 об.)

См. также об отражении Книги Исайи в стихотворении Ахматовой «Когда в тоске самоубийства»: Ронен О. К истории акмеистических текстов// «Сохрани мою речь…». Т. 4. № 2. М., 1993. С. 66–67.

Лавренев (наст. фам. Сергеев) Борис Андреевич (1891–1959) — поэт, прозаик, драматург, критик, автор помещенной в московском альманахе статьи «Замерзающий Парнас» (С. 376), в которой, в частности, говорилось:

В особенности больно смотреть на Анну Ахматову. Как могла она, нежная, исстрадавшаяся, молчаливо-загадочная и жуткая, попасть в ряды этой вымуштрованной роты — для меня представляется непонятным. Не потому ли каждый раз, как она появляется на замерзших страницах «Аполлона», получается впечатление, что в ряды дрессированных бесстрастных кукол <…> попал живой человек, которому непривычно и страшно среди деревянных истуканов и который бьется, нарушает железный фронт и кричит от ужаса.

(Жатва. 1913. № 4. С. 351; подпись: «Б. С-в».)

Возможно, Б. Лавренев видел Ахматову во время своей поездки в Петербург в 1912 году, о которой вспоминал впоследствии, говоря об А. Н. Толстом:

Первая моя встреча с ним относится к 1912 году. Я был тогда совсем юным студентом Московского университета, работал секретарем редакции альманаха «Жатва» и был редакцией направлен в Петербург для того, чтобы вырвать у Куприна обещанную повесть «Жидкое солнце» и какой-нибудь рассказ у Алексея Николаевича. <…> Я договорился с одним из молодых присяжных поверенных, завсегдатаев литературных кружков, что мы придем в литературный подвальчик, где бывает Алексей Николаевич, и, может быть, нам удастся с ним побеседовать. Я пришел в этот подвальчик. Это было в 1912 году. Сидели за столиками мужчины сомнительного пола с накрашенными губами и не менее сомнительные дамы. Плавал туман, туман, похожий на мистический туман гоголевских повестей.

(Лавренев Б. Бессменная вахта. Неизданная публицистика. М., 1973. С. 172)

В «Бродячей собаке» Ахматова, может быть, и не появлялась в это время (вскоре после рождения сына), но стихи ее для четвертого выпуска «Жатвы» могли быть переданы при личной встрече, и более чем вероятно, что при приглашении Ахматовой в альманах ей был поднесен второй выпуск (а третий она должна была видеть из-за помещенной там рецензии Г. Чулкова на «Вечер»), и, возможно, из-за этого знакомства проистекло некоторое интертекстуальное сближение, отраженное в литературе о Лавреневе:

«Мука рассвета» очень сильно напоминает Анну Ахматову. В нем встречаются фразы, целиком взятые у Ахматовой:

Мерцаньем гаснущей звезды, Как смертью близкого я мучим. Чуть слышный запах резеды Вдруг стал отравленным и жгучим…

Невольно вспоминается одно стихотворение Ахматовой из сборника «Четки»:

И в косах спутанных таится Чуть слышный запах табака… (Пойманова О. О Борисе Лавреневе // Печать и революция. 1927. № 8. С. 101.)

Стихотворение Лавренева было напечатано во втором выпуске «Жатвы»:

Ночь сонно чертит на полу Голубоватые узоры, И стерегут лениво мглу На окнах спущенные шторы. Совсем не нужная во мгле, Огнем пугающая грезы, Свеча забыта на столе И точит стынущие слезы. И, позабытые следы Мучений счастья и экстаза, Пучки увядшей резеды Хранит надтреснутая ваза, А рядом с ней, — письмо любви, О строк печальная услада… Вчера мне ум шепнул: — порви, — Но сердце вздрогнуло: — не надо. Я поднял штору — тот же лес В сыром тумане утопает, А в жалкой бледности небес Звезда покорно умирает. Мерцаньем гаснущей звезды, Как смертью близкого, я мучим, Чуть слышный запах резеды Вдруг стал отравленным и жгучим. Когда же кончится кошмар Щемящей боли ожиданья, И скоро ль заревой пожар Затопит ночи умиранье? Но на белеющей стене Часам не надоело звякать, И в этой жуткой тишине Так страшно хочется заплакать.

Переданное Анной Ахматовой для четвертого выпуска «Жатвы» и вспомнившееся критикессе стихотворение «Протертый коврик под иконой» с его «чуть слышным запахом» было тогда уж не источником, а, возможно, отголоском знакомства с лавреневским стихотворением, которое было насквозь пропитано Иннокентием Анненским с его, по слову Гумилева, «еле слышными духами», в том числе и «струей резеды в темном вагоне».

См. также: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. С. 317–318; Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. 1938–1941. С. 352–353.

Орлов Владимир Николаевич (1908–1985) — литературовед, редактор ахматовского сборника 1946 года, тираж которого был уничтожен (С. 29).

Во время подготовки этой книги (см. о ней: Гончарова Н. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. М.; СПб., 2000. С. 79–88, 246–248) он участвовал вступительным словом в радиопрограмме, в которой исполнялись стихи Ахматовой — ср. запись А. В. Любимовой о ее визите 10 августа 1946 года к Ахматовой:

Пришла часа в три. Она лежала на диване в черном китайском халате, красивая, курила. У нее сидел литературовед В. Н. Орлов (немного сердитое лицо, длинный ноготь на большом пальце, палка, светлые брюки). Принес ей деньги за выступление по радио.

(Об Анне Ахматовой. Стихи. Эссе. Воспоминания. Письма / Сост. М. М. Кралин. Л. 1990. С. 248.)

В справке МГБ от 15 августа 1946 года он назван в числе «ближайших связей Ахматовой по Ленинграду» (как известно, именно он привел Исайю Берлина в дом к Ахматовой).

Текст его выступления по радио сохранился, там, в частности, говорилось:

«Ведь капелька новогородской крови во мне, как льдинка в пенистом вине», — писала Ахматова, — и на ее стихах всегда лежал отчетливый национальный колорит. Вне этого колорита нельзя правильно понять и оценить поэзию Ахматовой. Нет ничего более несправедливого, как трактовать эту поэзию только как «комнатную», узко индивидуалистическую, исключительно посвященную темам любви. <…> Было время, когда она писала очень редко, как будто уже сказала все, о чем хотела и могла сказать. Однако, примерно в конце тридцатых годов, Ахматова вернулась к интенсивному творчеству. Произошло как бы второе рождение большого русского поэта. <…> Поэзия Ахматовой все больше и больше проникается самим духом истории, ощущением жизни в ее историческом движении вперед, в будущее. В этом, конечно, можно усмотреть одно из проявлений общих для всей советской поэзии тенденций. <…> Перед нами большой поэт, прошедший длинный и сложный творческий путь и сейчас находящийся на новом подъеме, поэт в полном расцвете своих творческих сил. В одном из недавних своих стихотворений Анна Ахматова говорит:

Многое еще, наверно, хочет Быть воспетым голосом моим…

Нам остается только пожелать, чтобы эти стихи не остались одним предположением.

(РГАЛИ. Ф. 2833. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 119–120, 122.)

Во время работы над этой радиозаметкой у него сложилось стихотворение:

Здесь жизнь стиха, а в ней — судьба искусства. Слова поэта суть его дела. Пробившись сквозь лирическое чувство, В ее стихи история вошла И, разбросавши прошлого обломки, Заговорила глухо, не спеша, И, может быть, далекие потомки Поймут, узнав чужой души потемки, О чем сказала голосом негромким Строптивая и гордая душа. Стихи живут. Пусть по миру влачат их! Они шумят, как крылья вольных птиц, — В избытке сил, быть может, непочатых, В игре страстей — без правил и границ… Трудны пути. Опасны переправы. И голос Музы хрипнет на ветру… А подвиг стоит этой черной славы, И смерть красна — не только на миру! (Орлов В. Дым от костра. Стихи. Л., 1988. С. 150–152.)

(Это и другие цитируемые здесь его стихотворения входят в тетраптих «Ахматова».)

Как следствие его выступления, в резолюции общегородского собрания ленинградских писателей по ждановскому докладу было «особо» отмечено, что «среди ленинградских писателей нашлись люди (Берггольц, Орлов, Герман, Добин и др.), раздувавшие „авторитет“ и пропагандировавшие их [Зощенко и Ахматовой] писания» (Культура и жизнь. 1946. 30 августа). При обсуждении постановления ЦК ВКП(б) в Пушкинском Доме зам. директора Л. A. Плоткин указал на «грубейшие ошибки» товарищей: «Кандидат филологических наук В. Н. Орлов выступил по радио с речью, посвященной поэзии Ахматовой, утверждая, что творчество Ахматовой является чуть ли не примером для всей нашей советской литературы» (Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1946. Т. 5. Вып. 6. С. 515). Сам провинившийся на заседании правления Ленинградского отделения Союза советских писателей каялся 19 августа 1946 года:

Здесь мы все, и я, в частности, допустили полное смешение двух понятий — факт истории литературы и живой действительности <…> Особая ответственность в данном случае возлагается на тех, кто печатал Анну Ахматову и выдвигал на первый план советской литературной жизни. Конечно, трудно представить, чтобы поэт, начавший писать в 1909 г., выпустивший первую книгу в 1912 г., имел равные с писателями более младшего поколения шансы идти в ногу с современным движением в литературе <…> Конечно, Анна Ахматова в качестве члена правления и одного из руководителей ленинградской литературной организации — явление странное. Удивительно, что это не приходило нам в голову!

(Хроника того августа // Петербургский журнал. 1993. № 1–2. С. 36.)

Впоследствии ему была присуждена Сталинская премия третьей степени за книгу «Русские просветители 1790–1800-х годов» (1950).

В библиотеке Ахматовой сохранилась книга: Блок А. Город мой…: Стихи о Петербурге и Петрограде / Сост. и вступ. ст. Вл. Орлова (Л., 1957) — с инскриптом: «Дорогой Анне Андреевне Ахматовой. — Накануне Ленинградского юбилея. „Но ни на что не променяем пышный Гранитный город Славы и беды…“ В. Орлов 1957.VI. 19» (Музей Анны Ахматовой).

В 1958 году его имя появляется (потом зачеркнуто) в телефонном реестре (С. 26), в списке адресатов дарения книги 1958 года (С. 38) и в записи «Спросить у Орлова 1. Где Гозенпуд и что с Франко? (12 тыс.). 2. Какой портрет в книгу» (С. 32).

В 1956–1970 годах он был главным редактором «Библиотеки поэта» — с этим связан первый вопрос о судьбе ахматовских переводов из Ивана Франко для тома украинского поэта в «Библиотеке поэта». Второй вопрос относится к тому обстоятельству, что он был приглашен на роль составителя нового ахматовского сборника в ленинградском отделении издательства «Художественная литература». Видимо, в связи с выбором портрета для книги ему была подарена фотография с портрета Ахматовой работы А. Тышлера с надписью: «Владимиру Николаевичу Орлову дружески Ахматова. 19 января 1958. Ленинград» (РГАЛИ. Ф. 2833. Оп. 1. Ед. хр. 632).

См. запись Ю. Г. Оксмана от 13 октября 1959 года: «Волнуется по поводу своего нового сборника (его редактирует В. Н. Орлов). А. А. не очень ему верит, хотя он клянется в своей преданности ей» (Встречи с прошлым. Вып. 7. М., 1990. С. 557).

В. Н. Орлов сдал рукопись в издательство в феврале 1960 года, но денег за работу не получил и 24 октября 1960-го писал в Москву заведующему редакцией М. Б. Козьмину:

Я свои обязательства выполнил. Вслед за тем договор был почему-то аннулирован. Никаких материальных расчетов по проделанной работе не произведено. Никакого официального заключения по представленной мною рукописи от издательства я не получил. Знаю только, что рукопись подверглась обсуждению в различных инстанциях и, по-видимому, значительно сокращена. Все это происходило без моего участия и ведома. О дальнейшей судьбе рукописи я ничего не знаю.

Не понимаю, для чего же понадобилось привлекать меня к этому делу. Я полагал, что меня привлекли как специалиста, но, очевидно, это не так. Еще раз напоминаю, что мне было поручено подготовить сборник стихов А. Ахматовой не для серии «Библиотека советской поэзии»; предполагалось даже, что сборнику должна быть предпослана вводная статья (ее тоже предлагали написать мне). Таким образом, тип и характер сборника и самый его объем определялись (в замысле) совсем иначе, нежели принято в этой серии.

Я совершенно не настаиваю на своем участии в подготовке книжки А. Ахматовой и могу лишь пожалеть, что потратил на нее дорогое время. Но при всех обстоятельствах я не хочу нести ответственности за дело, от которого фактически отстранен. Именно поэтому во избежание могущих возникнуть недоразумений, прошу считать меня свободным от каких бы то ни было обязательств перед издательством по данной книге.

(РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 10. Ед. хр. 1251. Л. 5.)

Издание книги было перенесено в Москву, состав ее за это время изменился, а редактором стал числиться Н. А. Замотин, «человек из вытрезвителя», по слову Ахматовой (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Т. 2. С. 430).

Следующее упоминание его имени относится, возможно, к сложностям прохождения тома стихов Мандельштама в «Библиотеке поэта» или к хлопотам о московском жилье для Н. Я. Мандельштам: «28 июля 1964. Узнать все о Наде <Мандельштам> (Совет Твардовского, Македонова и Орлова)» (С. 476).

По поводу 75-летия Ахматовой он написал стихотворение:

Словно лик иконы чудотворной, От лампад и свеч почти что черный, Вижу строгое твое лицо — Знаменитый профиль горбоносый, И платок, и руку с папиросой, И на пальце крупное кольцо. Ты — такая. И другой — не надо! Над тобою ночи Ленинграда Елевзинский водят хоровод. Пол столетья!.. Только даты стерты: Не узнаешь — шестьдесят четвертый Или девятьсот девятый год? Нет, она тебя не подкосила, Молодая песенная сила! Так еще сердца разбереди! Ничего, что жить уже немного: За казенной ложью некролога Есть еще бессмертье впереди.

Ср. рассказ о разговоре в 1962 году:

У Ахматовой были красные финские саночки в виде стула на полозьях; держа за спинку, сани-стул везли вперед. Анна Андреевна любила, когда ее так катали. Это продолжалось, к сожалению, недолго — из-за холода. На одной из наших санных прогулок она была разговорчива и предметом беседы избрала В. Н. Орлова, главу «Библиотеки поэта». Он приезжал в Комарово к знакомым, но видеться с Анной Андреевной не захотел: уже давно он сердился на нее за строку о Блоке «Трагический тенор эпохи» (стихотворение 1960 года: «И в памяти черной пошарив, найдешь…»). Ахматова иронически заметила, что Орлов не может простить ей этих слов, полагая, очевидно, что тенор — это оперное амплуа. (Нужно ли объяснять, что в устах Ахматовой слово тенор означало — Поэт, Певец, Орфей?) Потом Анна Андреевна, как бы «в отместку», рассказала, что Орлов третировал свою жену и был повержен в прах, когда она внезапно его оставила, — какой это был удар по его самолюбию…

Так было при жизни. А в стихах на смерть Ахматовой В. Н. Орлов писал: «Павшая в неравном поединке, / Ото всех испившая отрав, / Спит старушка в кружевной косынке, / Все земное смерило поправ».

(Саакянц А. Спасибо Вам! Воспоминания. Письма. Эссе. М., 1998. С. 295–296.)

Ср. также его рассуждение о строфах «Поэмы без героя»:

           Как парадно звенят полозья,            И волочится полость козья…                        Мимо, тени! — Он там один. На стене его твердый профиль.            Гавриил или Мефистофель                        Твой, красавица, паладин? Демон сам с улыбкой Тамары,            Но такие таятся чары                        В этом страшном дымном лице — Плоть, почти что ставшая духом,            И античный локон над ухом —                        Все таинственно в пришлеце. Это он в переполненном зале            Слал ту черную розу в бокале,                        Или все это было сном? С мертвым сердцем и мертвым взором            Он ли встретился с Командором,                        В тот пробравшись проклятый дом?..

Стихи, что и говорить, эфффектные, но правды в них ни на грош (это у него-то мертвое сердце!). Не был он ни архангелом, ни демоном, — все это личины, маски!

(Орлов Вл. Гамаюн. Жизнь Александра Блока. Л., 1980. С. 488.)

Ср. также его письмо 1982 года по поводу публикации стихотворения М. Цветаевой «Все повторяю первый стих…»: «Это — истинный шедевр, и что перед ним вся старческая лирика Ахматовой с пресловутой „Поэмой без героя“ в придачу» (Саакянц А. Первопроходец (Владимир Николаевич Орлов) // Русская мысль. 2000. 20–26 января).

Первым известным нам документом о нем как читателе Ахматовой является его, видимо подсказанное портретом О. Л. Делла-Вос-Кардовской, стихотворение 1925 года «К портрету»:

Перелистав знакомые страницы, Оцепенело загляделась вдаль. Приподняты тяжелые ресницы. В сухих глазах — библейская печаль. Так что ж: расторгнув все земные узы, В грядущий мрак заглядываешь ты? Иль снова голос Царскосельской Музы Смутил покой давнишней немоты?

См. о нем: Лавров А. В. Этюды о Блоке. СПб., 2000. С. 140–143.

Павленко Петр Андреевич (1899–1951) — писатель. В заметках об истории Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»: «Для разъяснения акции населению были посланы эмиссары: 1. Павленко-Крым <…>» (С. 265) — «Павленко, жуткая энкаведешная сволочь и самый оголтелый из сталинских литературных холуев» (Лосев Л. Собранное. Екатеринбург. 2000. С. 543), которого Пастернак как-то назвал «советским эстетом» (Воспоминания о Борисе Пастернаке. М., 1993. С. 174), осенью 1946 года жил в Крыму по медицинской справке — ср. слова А. А. Фадеева: «Завидую Петру, ему хорошо. Сидит на своей горе в Ялте и от всего отбивается анализом мочи» (Катанян Г. Главы из книги «Иных уж нет, а те далече…» // Сохрани мою речь. Вып. 3. Ч. 2. М., 2000. С. 229). В ответ на сетования Вс. Вишневского и на его наблюдения над природой («Опять в багрец и золото одетые леса. Светло на душе. Честно, просто… Есть Сталин на свете» // РГАЛИ. Ф. 1038. Оп. 1. Ед. хр. 2410. Л. 31 об.) Павленко 7 октября 1946 года сообщал:

…Я переживаю здесь тот же шквал, что и ты, правда, на других высотах и широтах, но тот же по существу. Где только не пришлось мне выступать — и на семинаре редакторов район<ных> газет и на сборе н<ачальни>ков политотделов соединений, и нельзя отказаться. Нельзя отмолчаться. Нельзя быть очевидцем только. Обстановка и время требуют участия боевого, решающего. <…> Шквал одних несомненно запугает и отпугнет, других сделает храбрее, сердечнее, дальновиднее, напористее. Я хочу принадлежать ко вторым. <…> Да сгинут кроты Пастернаки, сгинут даже ползучие Леоновы, гиены Сурковы да замолчат! <…> Я здесь один, встреч никаких, со мной только газеты. Я читаю почти подряд решения ЦК о журналах, кино, доклад Жданова, резолюции ССП, интервью Сталина. И это одно. Это единое. <…> Чем хороши решения ЦК, что ими мы офиц<иально> признаны служилыми людьми, госуд<арственными> деятелями. Это вовремя!

(РГАЛИ. Ф. 1038. Оп. 1. Ед. хр. 3005. Л. 8–9; машинописная копия.)

По сценарию П. А. Павленко снят кинофильм М. Чиаурели «Падение Берлина», отраженный в одноименном сочинении Ахматовой для цикла «Слава миру».

Ср.: «Среди россыпи — часто драгоценной — мелких заметок П. Павленко есть две <…> Первая —„Большая душа, как большой костер, издалека видна“, и вторая — „Писатель — это огромное сердце“. Счастлив писатель, который так думал и имел право об этом сказать» (Книпович Е. «Писатель — это огромное сердце» // Знамя. 1956. № 2. С. 184); ср. о нем более или менее исчерпывающее: Лурье С. Миндальное дерево, железный колпак. Стиль как овеществленное время // Русская мысль. 2000. 7–13 сентября; Лурье С. Успехи ясновидения (Трактаты для А.). СПб., 2002. С. 218–221.

В начале своего писательского пути он был дружен с Борисом Пильняком (и был его соавтором). См. в его письме к МЛ. Слонимскому от 6 мая 1933 года: «Недавно слышал, что Пильняк делает предложение Ахматовой. Да, и вот этот случай — это все одно и то же — старость» (Фрезинский Б. Судьбы Серапионов (Портреты и сюжеты). СПб., 2003. С. 269).

См. о его «таинственной и зловещей» фигуре в кн.: Громова Н. Узел. Поэты. Дружбы и разрывы. Из литературного быта конца 20-х-30-х годов. М., 2006. С. 203–209. См. о его «карьеристском притворстве», «неартистической душе», «жизни не по душевному бюджету», «скороспелой карьере», «колоссальном материальном благополучии, позорно-колоссальном при очень маленьком даровании»: Олеша Ю. Книга прощания. / Сост. В. Гудковой. М. 1999. С. 251.

Ср. энциклопедическую справку о нем:

В 1945–51 он по состоянию здоровья жил в Крыму, где ему было передано руководство местной писательской организацией. Будучи типичным представителем литературы социалистического реализма, П. принадлежал также к тем немногим писателям, которые ездили в те времена за границу (США, Италия) и могли писать о своих поездках. П. малопопулярный автор псевдореалистического направления <…> В романе «Счастье», получившем известность, поскольку он служил прославлению Сталина, П. говорит о послевоенном восстановлении хозяйства в Крыму и описывает заселение Крыма кубанскими казаками, не выдавая причин этого явления, связанного с депортацией крымских татар. Здесь П. откровенно включается и в партийную кампанию борьбы с космополитизмом.

(Казак В. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года / Пер. Е. Варгафтик и И. Бурихина. Лондон, 1988. С. 567–568.)

Ср. заметку В. И. Воронова: Русские писатели 20 века. Биографический словарь / Гл. ред. и сост. П. А. Николаев. М., 2000. С. 530–531.

См. также: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. С. 343, 661.

Словеснов Николай Андреевич (1910-?) — музыкант в оркестре Центрального театра Советской Армии. В списке от 14 сентября 1965 года «Кому дать книгу „Бег времени“» (С. 633); предполагалось подарить ему книгу 1965 года «Голоса поэтов» (С. 681) и машинопись «Полночных стихов» в сентябре 1963 года (С. 161). Запись ноября 1963 года: «Надо принять: Словеснов» (С. 408).

Ср. запись от 7 января 1961 года, по-видимому, о нем:

Анна Андреевна заговорила о «поклонниках таланта» и об одном из тех, кто недавно посетил ее.

— Какой-то театральный служащий, который всю жизнь мне поклонялся. Вот, видите, это все — стихи мне. (На столе лежит толстая красная тяжелая тетрадь — роскошная, нечто вроде альбома.) Ниночкин [Н. А. Ольшевской] знакомый. Наконец пришел. Я промучилась два часа. Он так робел, что разговорить его было невозможно. Я никогда ничего похожего не видывала, хотя у меня пятидесятилетний опыт.

(Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. 1952–1962. С. 453)

По-видимому, к этому визиту относится зафиксированный в его письме к Ахматовой от 19 января 1961 года фрагмент диалога: он «хотел бы оправдаться относительно поспешной и несправедливой мысли» о 7-й симфонии Шостаковича. «Ваше слово — „не будьте так строги к Шостаковичу!“ — заставили меня вдуматься в сказанное. <…> Как Вы правы — соединив свою поэму с этой симфонией» (ОР РНБ. Ф. 1073. № 933). 27 декабря 1961 года сделана надпись на экземпляре «Корейской классической поэзии» (М., 1956): «Николаю Андреевичу Словеснову благодарная Ахматова». Помета: «От А. Ахматовой. Т. 131–25–33» (собрание Л. М. Турчинского).

Ср. его письмо к мастеру художественного слова Вере Бальмонт от 29 октября 1964 года:

Посылая Вам 20 своих стихотворений, я хотел кое-что объяснить, но вдруг понял всю бесполезность каких-либо объяснений: все Вы должны понять из самих стихов. Я только хочу сказать одно, что Бальмонт был со мной всегда: и в 1934 году (когда мне было 23 года), и в дни войны, и — теперь. Он для меня живая энциклопедия мыслей и чувств. <…> Прочел бы Вам лично что-то из своих стихов (их было у меня около 2-х тысяч — больше половины их потеряно, но одна треть осталась), и я бы хотел узнать Ваше авторитетное суждение о них. Ведь это для меня очень важно: поскольку мои стихи почти никто не читал и никто со мной о них не говорил из людей, стоящих близко к литературе или непосредственно находящихся в ней.

(РГАЛИ. Ф. 57. Оп. 3. Ед. хр. 222.)

Эредиа (Heredia) Жозе-Мария (1842–1905) — «французский поэт „Парнасской школы“, замыкающий ее развитие как в литературно-общественном, так и в формально-художественном отношении», по дефиниции Абрама Эфроса (Большая советская энциклопедия. 1934. Т. 64. С. 581).

«[Н]е стоит походя называть Гумилева <…> подражателем Леконт де Лиля и Эредиа. Это неверно, тысячу раз сказано, затрогано такими ручками!» (С. 625; ср. С. 639) — в полемике с замечаниями Глеба Струве в статье «Творческий путь Гумилёва» в первом томе четырехтомного вашингтонского собрания сочинений Гумилева, продолжавшими почти полувековую традицию сближений имен «бесстрастных парнасцев», — см., например: Бобров С. Рец. на кн.: Гумилев Н. Огненный столп // Красная новь. 1922. № 3. С. 263; видимо, в качестве свидетельства об общепринятом «хорошем вкусе», скором на типологию, эти имена поставлены рядом в пантеоне Яши Чернышевского в набоковском «Даре»: «Господи, как он любил стихи! Стеклянный шкапчик в спальне был полон его книг: Гумилев и Эредиа, Блок и Рильке, — и сколько он знал наизусть!»

Ср. о нем у И. Анненского: «118 сонетов создали ему мировую известность и то несколько завистливое удивление, которое едва ли скоро покинет это поистине зияющее имя о десяти гласных» (Анненский И. Античный миф в современной французской поэзии // Гермес. 1908. № 8. С. 211; ср. отзыв Гумилева об этом «замечательно[м] по глубине и новизне высказываемых там мыслей трактат[е]» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 177).

Ср. справку Н. Я. Рыковой:

Точность и яркость парнасского поэтического видения оборачивается у Эредиа восторженным любованием вещью, предметом, и здесь он смыкается с Теофилем Готье. Лучшее у Эредиа — его строго описательные сонеты, проникнутые пафосом чисто зрительного ощущения пейзажа, человеческого образа или произведения искусства: у Эредиа даже природа, какой-нибудь тропический пейзаж, море, небо описываются как эстетизированная вещь, как церковный витраж, рукоять шпаги или сосуд.

(Лившиц Б. От романтиков до сюрреалистов. Л.,1934. С. 158–159.)

Возможно, что поэзия парнасца отразилась в одном месте у Ахматовой. В первом посвящении «Поэмы без героя» в одной из рукописей она вписала после слов «Нет, это только хвоя» обозначение нереализованного смыслового поворота: «Дождь золотой» («Я не такой тебя когда-то знала…»: Анна Ахматова. Поэма без Героя Проза о Поэме. Наброски балетного либретто: Материалы к творческой истории / Изд. подгот. Н. И. Крайнева. СПб., 2009. С. 899). Я полагаю, что замысел стиха об увиденном над примерещившимся морем золотом свечении отражал читательское переживание запоминающегося «сильного места» в самом знаменитом из сонетов Эредиа — поэта в известном смысле «трудного» (ср.: «Непереводимый, по-моему, даже частично, ни на один из языков мира, по крайней мере, не романский» — Анненский И. Там же. С. 211). Речь идет о финале «Антония и Клеопатры»:

Et, sur elle courbe, l’ardent Imperator Vit dans ses larges yeux etoiles de points d’or Toute une mer immense ou fuyaient des galeres.

T.e. «И, склонившись над нею, пылкий император видит в этих больших глазах звезд золотые крупицы — целое огромное море, куда убежали галеры». Этот золотистый пунктир искорок русскому стиховому сознанию, вероятно, свойственно называть дождем, как свидетельствуют два перевода:

…и в вожделенном взоре, На ложе преклоняясь, воспламененный вождь, Сквозь золотых лучей неистощимый дождь Прозрел галерами усеянное море. (Соловьев С. Антоний и Клеопатра // Хризопрас. Художественно-литературный сборник издательства «Самоцвет». М., 1907. С. 31; Эредиа Ж.-М., де. Сонеты в переводах русских поэтов / Сост., подгот. текста, предисл. и примеч. Б. Романова. М., 2005. С. 262.) И, к ней склонившийся, увидел римский вождь В ее больших глазах, где реял звездный дождь, Смятенный строй галер, бегущий в темном море. (Перевод студии МЛ. Лозинского // Эредиа Ж.-М., де. Сонеты в переводах русских поэтов. С. 104.)

Возможно, что память об этом прославленном финале отразилась в гумилевском «Египте»:

И, томясь по Антонии милом, Поднимая большие глаза, Клеопатра считала над Нилом Пробегающие паруса.

Так появляется в первом посвящении, обращенном к самоубийце 1913 года, тень Клеопатры, которая, как напоминает Ахматова в своих пушкинских штудиях, «прославлена как одна из знаменитых самоубийц в мировой истории».

Сто лет назад замечено (Ibrovac М. José-Maria de Heredia Les Sources des Trophées. Paris, 1923. P. 84–85; со ссылкой на исследование Raoul Thauzies 1910 года), что мотив «Антоний видит в глазах Клеопатры бегущие галеры» мог быть позаимствован из «Розы инфанты» Виктора Гюго, где рассказано о глубине глаз Филиппа II, задернутых слегка покровом из тумана:

…au fond de cet њil comme l’onde vitreux, Sous ce fatal sourcil qui dúrobe a la sonde Cette prunelle autant que l’ocúan profonde, Ce qu’on distinguerait, c’est, mirage mouvant, Tout un vol de vaisseaux en fuite dans le vent, Et, dans l’úcume, au pli des vagues, sous l’útoile, L’immense tremblement d’une flotte a la voile, Et, la-bas, sous la brume, une ole, un blanc rocher, úcoutant sur les flots ces tonnerres marcher.

Ср.:

В зрачках, чья темнота бездонней океана, Ты ясно разглядишь среди морских зыбей Неудержимый бег испанских кораблей. (Перевод Вс. Рождественского // Гюго В. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 13. М., 1956. С. 394.)

Появляющийся в самом зачине «Поэмы без героя» поэтический штамп «море, напомненное глазами» (как, например, о матери в ахматовской «Предыстории» или в есенинском «Никогда я не был на Босфоре») несет вослед своим французским предшественникам память о разгромленном флоте Антония при Акции и о поражении Непобедимой армады. Когда Ахматова говорит о строках «призрак цусимского ада / Тут же. — Пьяный поет моряк»: «Раньше „цусимского ада“ не было. Я извлекла его из пьяного и поющего моряка, в котором он всегда был. (Сравнение с цветком). Так развертывая розу, мы находим под сорванным лепестком — совершенно такой же», — она, возможно, не только указывает на предсуществование в сокровенном мотивном слое поэмы темы гибели эскадры, но и подбирает для разговора об этой теме образ смежный с тем, что у Виктора Гюго. Напомним резюме стихотворения из «Легенды веков» у Суинберна: «…такой венчающий цветок поэзии, как „La Rose de L’lnfante“ с его иносказанием о разбитой Армаде, воплощенном в образе сокрушенной флотилии уплывающих лепестков» (Swinbem A. Ch. A Study of Victor Hugo. N.Y.; London. 1970. P. 119).

Ср. также: Федоров Ф. Ж.-М. де Эредиа и акмеизм // Методология и методика историко-литературного исследования. Тезисы докладов. Рига. 1990. С. 161–163.

Р. Тименчик (Иерусалим)

Борис Пастернак в кругу нобелевских финалистов

Ставшие недавно доступными досье Нобелевского архива, давая новую картину истории выдвижения и обсуждения кандидатуры Пастернака в Шведской академии, позволяют яснее понять соображения и дилеммы, которыми руководствовались и лица, внесшие предложение о поэте в 1958 году, и члены Нобелевского комитета. Как известно, Борис Пастернак был впервые выдвинут в кандидаты на премию оксфордским профессором Сесилем Морисом Баура в письме от 9 января 1946 года[1340]. Выступить с такой инициативой Баура, помимо искреннего его восхищения пастернаковской лирикой и осознания ее в контексте современной европейской культуры, заставили резко выросший в годы войны интерес на Западе к советской литературе и надежды на новое политическое благоустройство мира и конструктивную роль в нем Советского Союза, которые лелеяла либеральная западная общественность в первые послевоенные месяцы. В тот момент Пастернак являлся первым и единственным кандидатом из Советского Союза на получение премии. Вслед за тем был предложен и другой кандидат — М. А. Шолохов[1341]. О выдвижении Шолохова (в отличие от пастернаковского) было сообщено агентством ТАСС, ликующая заметка которого появилась в «Литературной газете» 19 октября. Представленные в 1947 году в Комитет заключения эксперта по русским делам А. Карлгрена по каждому из этих двух кандидатов содержали серьезные оговорки, и ни тот ни другой кандидаты не получили тогда необходимой поддержки, продолжая, однако, вплоть до 1950 года фигурировать каждый год в списке номинантов[1342]. Можно понять, почему после 1950 года советские кандидаты выпали из обсуждения: крайнее обострение международной обстановки, воцарение враждебной атмосферы в ходе эскалации «холодной войны», взятый советским руководством курс на изоляцию от Запада при возобновлении массового террора в стране и общем ужесточениии внутренней жизни исключали возобновление рассмотрения советских кандидатур в «нобелевском контексте», превращали его в затею не только практически неосуществимую, но и чреватую опасностью для советских граждан.

Между тем уже самые первые проявления новых веяний после смерти Сталина в Кремле и в советской культурной жизни[1343] отозвались совершенно неожиданным результатом: 21 января 1954 года председатель Иностранной комиссии Союза советских писателей Б. Н. Полевой направил секретное письмо М. Л. Суслову, в котором информировал о получении «старейшим писателем, академиком» Сергеевым-Ценским циркулярного обращения Шведской академии с приглашением выдвинуть кандидата на Нобелевскую премию по литературе. В нем опытный царедворец, улавливавший новые веяния в верхах, писал:

Нет нужды напоминать Вам о том, что Нобелевский Комитет является реакционнейшей организацией, которая присудила премию Черчиллю за его мемуары, генералу Маршалу, как борцу за мир, и т. д.

Думается мне, что приглашение, присланное Сергееву-Ценскому, можно было бы использовать для соответствующей политической акции, или для публично мотивированного отказа участвовать в какой-то мере в работе этой реакционнейшей организации с разоблачением этой организации, являющейся инструментом поджигателей войны, или для мотивированного выдвижения кандидатуры одного из писателей, как активного борца за мир.[1344]

Из двух вариантов высочайшую санкцию получил второй, положительный — выдвижение советской стороной собственного кандидата[1345], а через месяц, 23 февраля 1954-го, в результате аппаратных согласований разных ведомств, был решен и вопрос о том, выдвигать ли советского или прогрессивного иностранного писателя. Секретариат ЦК КПСС принял предложение Союза писателей о выдвижении Шолохова на Нобелевскую премию по литературе и одобрил текст письма в Нобелевский комитет, подписанный Сергеевым-Ценским. Это решение, в свою очередь, было 25 февраля утверждено и последней, высшей инстанцией — Президиумом ЦК[1346]. В марте секретарь ЦК М. А. Суслов был уведомлен о посланном Сергееву-Ценскому 6 марта ответе из Стокгольма, сообщавшем, что его номинация поступила слишком поздно и что кандидатура Шолохова будет рассматриваться поэтому в следующем, 1955, году[1347].

Возникшая переписка должна была восприниматься как принципиальное изменение самого статуса Нобелевской премии в глазах советских инстанций. Если прежде Шолохова (как и Пастернака) выдвигали зарубежные поклонники, то сейчас советская сторона, бойкотировавшая и третировавшая этот «инструмент поджигателей войны», впервые просигнализировала о своей готовности к сотрудничеству. В свою очередь, «реакционнейшая организация» дала своим выбором в 1954 и 1955 годах основания полагать, что ее литературные предпочтения не обязательно сводятся к одиозным, с советской точки зрения, кандидатурам. В 1954 году премию получил Хемингуэй, а в 1955-м — уже совершенно бесспорно «прогрессивный» западный писатель Халдцор Кильян Лакснесс, один из советских фаворитов в Европе, лауреат Международной Сталинской премии Всемирного Совета Мира (1953). По-видимому, в непосредственной связи с этой нобелевской наградой находилась в начале 1956 года инициатива советской стороны по выдвижению кандидатуры Шолохова еще и на соискание Нобелевской премии мира[1348]. Напомним, что и в первоначальном запросе Полевого, направленном в ЦК, и в составленном Союзом писателей «письме Сергеева-Ценского», номинировавшем Шолохова, выдвижение обосновывалось заслугами писателя как одного из деятельных «сторонников мира». Как бы то ни было, целью такого выдвижения Шолохова и на литературную премию, и на премию мира для советских правительственных кругов было, очевидно, упрочение его репутации и усиление его шансов в глазах членов Шведской академии.

О том, насколько серьезной в 1955–1956 годах выглядела кандидатура Шолохова на Западе и насколько широким было сочувствие к ней, можно судить хотя бы по статье о нем Николая Оцупа, заказанной у автора редакцией «Граней» — журнала, являвшегося рупором наиболее активных врагов советского режима. Статья Оцупа, написанная вскоре после XX съезда КПСС, хотя и содержит множество оговорок, в целом поражает открыто благожелательной оценкой Шолохова и как писателя, и как гражданина. Приветствуя выступление Шолохова на недавнем партийном съезде, Оцуп пожурил его, однако, за то, что тот смолчал там «о главном»: «О том, что и его партия, как бы она ему ни была дорога, не может быть музой поэта: власть предержащая для этой роли не годится. Поэзия и свобода — синонимы»[1349]. При этом Н. Оцуп высоко оценил в статье не только «Тихий Дон», обративший на писателя «внимание всего культурного мира», но даже и «Поднятую целину», хоть и отметил, что в ней отсутствует «трагическая глубина» первого шолоховского романа. С неподдельным восторгом отозвался критик-эмигрант об одном из последних произведений советского писателя — о «Науке ненависти» («сколько в этом коротком очерке величия и простоты»). Завершал он свою статью обращенным к Шолохову призывом отказаться от ненависти к русскому зарубежью, сославшись на участие эмигрантов в движении антифашистского сопротивления на Западе в годы войны[1350]. Все официальные обязанности и почести, которыми был облечен Шолохов (член в партии с 1932 года, лауреат Сталинской премии, член Академии наук, депутат Верховного Совета, делегат партийных съездов, приглашаемый выступать на них с речью), не казались этому критику (как и другим западным наблюдателям) заведомо дискредитирующими чертами. Он в какой-то степени казался параллелью Шостаковичу, в котором, несмотря на послушные исполнения композитором поручений правительства на международной политической арене, всегда видели большого и честного художника и в значительной степени жертву преследований властей[1351].

Можно полагать, что одновременно с возвращением Шолохова в «орбиту» нобелевских номинантов у членов Шведской академии могли родиться надежды на то, что в список номинантов будет возвращен и Пастернак и восстановится, таким образом, ситуация альтернативности, соперничества разных советских писателей, складывавшаяся к концу 1940-х годов благодаря инициативе западных номинаторов. В апреле 1954 года в журнале «Знамя» появились его стихи из нового романа, и казалось, что периоду опалы приходит конец. В кругах, связанных с Академией, очевидно, допускали, что если советское руководство сумело преодолеть прежнее презрение к Нобелевским премиям и если впервые номинация на литературную премию пришла непосредственно из Москвы, то официальная «реабилитация» или «легализация» будет распространена и на второго послевоенного кандидата из Советской России — вышедшего из опалы поэта Бориса Пастернака. С этими ожиданиями, очевидно, и был связан пронесшийся в конце 1954 года слух о том, что поэт является нобелевским кандидатом. Слух, якобы имевший источником какую-то программу Би-би-си, дошел до Переделкина и преломился в переписке Ольги Фрейденберг с Пастернаком.

Между тем в Нобелевском комитете зрело критическое отношение к решениям, вынесенным в последнее время. Новый член его Даг Хаммаршельд, блестящий молодой дипломат, в 1953 году назначенный Генеральным секретарем ООН, утонченный поэт и интеллектуал, в 1954-м заместивший в Комитете своего умершего отца, выражал резкое недовольство избранниками последних трех лет — Черчиллем, Хемингуэем и Лакснессом, — видя в их выборе воздействие политических расчетов, нанесших ущерб престижу литературной награды. Впервые став участником процесса обсуждения в 1955 году и с беспрецедентной энергией продвигая своего собственного кандидата — французского поэта (и кадрового дипломата) Сен-Жон Перса (Алексиса Леже), в котором он видел наследника Бодлера и Малларме и стихи которого сам переводил[1352], — Хаммаршельд писал Стену Селандеру 12 мая 1955-го: «Я голосовал бы против Шолохова по убеждению, основанному не только на художественных причинах и не только по естественному желанию дать отпор попыткам оказать на нас давление, но также и по тому соображению, что премия советскому автору сегодня, неизбежно подразумевая некоторую явно политическую мотивировку, кажется мне идеей нежелательной»[1353]. Сталкивавшийся с топорными методами советских дипломатов по своей службе в Нью-Йорке, Хаммаршельд распознавал в присланной из Москвы номинации правительственную руку и противился самой мысли о возможности допущения советской кандидатуры в элитарный круг лауреатов в момент, когда «дух Женевы» позволял советской пропаганде развернуть «мирное наступление» на международной арене.

Такое априорное исключение русской, советской литературы, подрывающее международный характер премии, не могло приветствоваться другими членами Нобелевского комитета в период «смягчения международной обстановки». Помимо того аргумента, что русская культура оказывалась «за бортом» на протяжении более двух десятилетий (после награды Бунину), сами по себе мощные процессы, начавшиеся в Советском Союзе и в странах-«сателлитах» в первые же недели после XX съезда КПСС, содержание секретного доклада Хрущева, роль интеллигенции за «железным занавесом» приковывали к себе внимание и заставляли гадать, к каким последствиям для всего мира это может привести. И хотя брожение в среде художественной интеллигенции Польши и Венгрии в середине 1956 года протекало несравненно более бурно, чем в СССР, не приходилось сомневаться, что поднятые вопросы, посягавшие на «святая святых» сталинской идеологической системы (в частности, на доктрину «социалистического реализма»), станут мощным катализатором культурных и общественных перемен в лагере социализма в целом.

Этим надеждам и ожиданиям был нанесен сокрушительный удар, когда в начале ноября 1956 года советские войска подавили венгерское восстание, свергнув правительство Имре Надя. Эти события потрясли современников, вызвав бурный всплеск возмущения в кругах западной интеллигенции, питавших дружеские чувства в отношении Советского Союза и с радостными надеждами встречавших симптомы десталинизации в странах социалистического лагеря. Подавление венгерской революции привело к расколу в среде левой интеллигенции во Франции[1354]. 9 ноября в парижской газете «France Observateur», в которой сотрудничала левая, близкая к социалистической партии интеллигенция, появилось заявление «Против советского вмешательства». Среди подписавших его были Жан Поль Сартр, Веркор, Клод Руа, Роже Вайян, Симона де Бовуар, Мишель Лейрис, Жак Превер, Клод Морган и другие видные писатели, которых раньше третировали в советской печати, а сейчас, в атмосфере «Женевы», стали приглашать на ее страницы и издавать[1355]. 22 ноября в «Литературной газете» помещен был пространный ответ советских писателей, написанный в полном соответствии с аргументацией и стилистическими нормами пропаганды той поры. Среди фамилий подписавших его на первом месте красовалось имя Шолохова[1356].

Подавление народного выступления в Венгрии знаменовало, в глазах тогдашних наблюдателей на Западе, бесповоротный конец «оттепели» в СССР и победу сталинистских тенденций в советских верхах. Это впечатление подтверждалось мерами, предпринятыми поздней осенью 1956-го и на протяжении 1957 года (осуждение романа Дудинцева и его публикации, атаки на «ревизионистов» в Польше, запрет третьего номера альманаха «Литературная Москва», принуждение его редакторов к публичному покаянию) и, в особенности, выступлениями Н. С. Хрущева перед писательской интеллигенцией, расцененными на Западе как «смягченный» рецидив «ждановщины» — бесцеремонного вторжения вождей государства в творческую жизнь[1357].

На этом именно фоне и следует рассматривать новое выдвижение Бориса Пастернака на Нобелевскую премию. Произошло оно, как известно, в виде предложения, внесенного шведским поэтом, членом Академии Гарри Мартинсоном, причем в устной форме, 31 января 1957 года — в самый последний момент перед сроком, установленным для внесения кандидатур[1358]. Нам неизвестно, была ли это единоличная инициатива Мартинсона или ей предшествовало обсуждение в кулуарах. Но сами по себе обстоятельства номинации, взятые в контексте конкретной международной политической обстановки, заставляют предположить, что подоплекой этого выдвижения были, с одной стороны, крах радужных надежд, возбужденных на Западе либеральными веяниями, наступившими вслед за XX съездом, а с другой — нежелание сводить советскую литературу к тому полюсу, который выдавался за голос монолитной советской интеллигенции. Те в Академии, кто считали важным присутствие советских писателей в кругу обсуждаемых кандидатур, могли в радостные недели весны и лета 1956 года допускать, что за первой советской номинацией может последовать и другая, что есть шанс возвращения Пастернака, благо запрет на появление его стихов в советской печати был снят, и что тем самым восстановится ситуация альтернативы при выборе представителей советской литературы, существовавшая в 1946–1950 годах благодаря рекомендациям западной интеллигенции. То, что озабоченность в нобелевских кругах вызывала именно «безальтернативность» советского представительства в списке номинантов, косвенно иллюстрируется тем, что когда в следующем, 1958, году кандидатуру Шолохова, вместо прежней официальной советской номинации, выдвинул шведский ПЕН-клуб, Мартинсон присоединился к этой заявке[1359].

Инициатива Гарри Мартинсона в 1957 году выглядела, в глазах членов Комитета, особенно авторитетной потому, что он лично знал Пастернака: он встретился с ним на Первом съезде советских писателей в Москве в 1934-м, был свидетелем того восхищения и почета, какими окружен тогда был советский поэт, и убедился в том, сколь равнодушен Пастернак к проявлениям правительственного благоволения. Мартинсон мог подтвердить, что противостояние Пастернака и советской системы существовало не всегда, что бойкот, в котором оказался Пастернак в последние годы сталинского периода, предопределен атмосферой удушения свободы творчества и что все еще двусмысленное положение выходившего из опалы после смерти Сталина лучшего поэта советского времени объясняется неспособностью Кремля сделать решительный выбор между следованием сталинским нормам и отказом от них[1360].

Что касается репутации лучшего советского поэта, то здесь для членов Нобелевского комитета, русским языком не владевших, картина в 1957 году приобретала большую определенность, чем ранее, когда Пастернак переходил из года в год в список номинантов. В своей первой рекомендации, посланной в Стокгольм 9 января 1946 года, Баура писал:

По политическим причинам русскими он официально не считается самым большим их поэтом, но у меня нет никакого сомнения, что через пятьдесят или сто лет станет ясно, что он ведущий поэт нашего времени. Чуткий к современности, он является своеобразным продолжателем классического искусства Пушкина, и каждое слово у него обладает полным весом и внушительностью. Я убежден в том, что он в высшей степени заслуживает Нобелевской премии.[1361]

Как известно, шведский эксперт А. Карлгрен, составивший в 1947 году по просьбе Комитета подробный отчет, указал на чрезвычайную трудность пастернаковской поэзии и сослался на свою недостаточную подготовленность для ее разбора (признавая, однако, высокое мастерство поэта). Тем временем за пределами СССР появлялись одна за другой книги, провозглашавшие Пастернака лучшим живущим русским поэтом. После того как в 1945–1946 годах в Англии стараниями группы британских философов-«персоналистов» изданы были две книги Пастернака (прозаический и стихотворный его сборники), он и в других западных изданиях — антологиях и обзорах новой русской и советской поэзии — неизменно выдвигался на первое место, и его сравнивали по значению с Блоком и Пушкиным. Такая картина, в частности, вырисовывалась из антологии, составленной в конце 1946 года горячим поклонником советской культуры, близким к коммунистическим кругам Великобритании секретарем новозеландской миссии в Москве Д. П. Костелло. В помещенной там биографической заметке о Пастернаке заявлялось: «Он всеми признан самым большим из живущих русских поэтов»[1362]. В ней также сообщалось — кажется, впервые в зарубежной печати, — что Пастернак пишет роман. В своей работе над антологией Костелло вообще широко пользовался консультациями Пастернака, так что ее можно считать предвестием будущего «тамиздата». Именно к Пастернаку восходят оглашенные в ней точные сведения о смерти Мандельштама в заключении во Владивостоке[1363]. Центральное место Пастернака в русской поэзии двух веков было однозначно выражено и в польской антологии 1947 года[1364]. Во французской антологии того же времени Пастернак назван «магом русского стиха, не уступающим наиболее утонченным и герметичным поэтам Запада»[1365]; в сборнике С. М. Баура 1948 года — «самым прекрасным поэтом нашего века»[1366]; в обзоре советской литературы Глеба Струве — «безусловно самым значительным из ныне живущих советских поэтов»[1367].

В своей вторичной номинации Пастернака, посланной 24 января 1949-го, когда политическая ситуация в мире стала резко ухудшаться, Баура выделил новую, не менее важную, с его точки зрения, сторону — место Пастернака в международном контексте, в контексте европейской поэзии. Отвечая на ежегодное приглашение Нобелевского комитета, ждавшего от него новых достойных кандидатур, он писал:

Я хотел бы настоять так сильно, как только могу, на заслугах русского поэта Бориса Пастернака. С моей точки зрения, он крупнейший современный поэт в Европе, обладающий более утонченным воображением и большей силой, чем Элиот, и в нем своеобразно соединяются модернизм и принадлежность великой традиции. Следует отметить, что в особых обстоятельствах и под разного рода политическим давлением он остался верен безупречному мастерству, и это навлекло на него тяжелые испытания. Я знаю, что Нобелевский комитет испытывает сомнения относительно целесообразности награждения русских кандидатов, но в данном случае нет причины сомневаться, поскольку Пастернак большой европейский писатель. По чистой силе, музыке и мастерству у него нет равных, и я хотел бы убедительно настоять перед вами на его кандидатуре.[1368]

Это письмо давало понять членам жюри, что вклад Пастернака в европейскую поэзию весомее, чем заслуга только что (осенью 1948 года) получившего Нобелевскую премию Т. С. Элиота. То обстоятельство, что именно в Англии складывался культ Пастернака, придавало косвенному упреку в адрес Комитета дополнительную силу. Новое обращение наиболее авторитетного знатока классической и новой поэзии было вызвано не тактическими или политическими соображениями, а глубоко выношенным личным отношением, сосредоточенной работой над воплощением пастернаковских стихотворений на английском языке, наблюдениями над особенностями поэтики и версификации, сделанными «изнутри», в ходе этой работы, и сопоставлением Пастернака с главными поэтическими течениями первой половины века. Письмо прямо перекликалось с напечатанной тогда статьей Баура о Пастернаке[1369]. После этого новых попыток номинировать Пастернака Баура больше не предпринимал, а в 1952 году выдвинул испанского поэта-эмигранта Хуана Рамона Хименеса, который стал лауреатом в 1956-м.

Во вступительной обзорной статье о русской поэзии, помещенной в итальянской антологии Ренато Поджиоли, Пастернак объявлен самым ярким в XX веке, наряду с Хлебниковым, новатором-экспериментатором, достигшим гармонии эмоции и рефлексии, сочетающим в себе поэта-музыканта и поэта-философа, дионисийский трагизм — со стоицизмом. Посвященный ему раздел предисловия завершается противопоставлением Пастернака всей остальной советской литературе: он единственный, кто прокладывает русской поэзии путь в будущее, так как сердце его бьется в унисон с культурой Запада, которую советская культура игнорирует и презирает[1370]. В биографической статье, сопровождавшей подборку выполненных самим Поджиоли стихотворных переводов из Пастернака, снова повторялось, что он — единственный писатель-авангардист в современной России и лучший русский лирик современности, поэзия и проза которого возбуждает живой интерес на Западе. В антологии Рипеллино 1954 года больше всего места было отведено, наряду с Блоком и Маяковским, Пастернаку, и в предисловии составителя подчеркивалось, что наиболее сильное воздействие на русскую лирическую поэзию XX века оказали Пастернак и Хлебников[1371].

Статья оксфордского профессора C. Л. Ренна[1372], очевидно, в деталях обсуждалась автором во время писания с И. М. Берлином, Баура и жившими в Оксфорде сестрами поэта. Автор уклонялся от каких бы то ни было замечаний общественно-политического характера, чтобы не повредить находящемуся за «железным занавесом» поэту. Творчество его в статье предстает как живая связь пушкинских традиций с советским временем. Разбор пастернаковской поэзии (включая стихи военных лет), высокая оценка переводов (особенно шекспировских), утверждение о приятии поэтом революции и нового советского человека — выдают стремление убедить читателя (и, возможно, советские инстанции) в органической принадлежности Пастернака к советской литературе и ценности его для нее. Статья, таким образом, как бы корректировала старые высказывания С. Шиманского, вызвавшие недовольство советского литературного руководства. Но Ренн, видимо, не догадывался, что конечный ее вывод — что и в поэзии, и в прозе, и в переводах Пастернак является лучшим писателем современной России — ничего, кроме раздражения и досады, у московских чиновников вызвать не мог.

Как бы то ни было, к середине 1950-х годов все упоминания о Пастернаке в западной прессе свидетельствовали о неоспоримости и прочности его международной репутации как лучшего поэта современности, и, несмотря на то что такая концепция отражения в советской печати не получала, у членов Нобелевского комитета не могло быть сомнения в том, что это — законная и сопоставимая с лучшими кандидатурами фигура. Старую оговорку Карлгрена о трудности понимания пастернаковских стихов перевешивало растущее число их переводов и множившиеся отзывы квалифицированных знатоков в разных странах. Когда Мартинсон выдвинул Пастернака, одно из препятствий к рассмотрению кандидатуры — недостаточная известность — отпало. Новыми публикациями стихов снимались предположения о снижении продуктивности номинанта (тогда как длительное творческое молчание ставилось в упрек Шолохову). Знаменательно поэтому, что в 1957 году предложение о Пастернаке без препятствий прошло конкурс, в котором рассматривались 49 кандидатур, и вышло в финал. В конечном счете выбор был сделан в пользу Камю, а Эстерлинг, резюмируя дебаты в Комитете и заявив, что пока ни Карен Бликсен[1373], ни Борис Пастернак «не имеют перспектив обсуждаться на переднем плане», дал о Пастернаке следующее заключение:

Что касается Бориса Пастернака, то он сделал, несомненно, оригинальный вклад, оплодотворивший русское лирическое творчество. В частности, он выработал современный метафорический язык, поставивший его в один ряд с экспериментаторами-новаторами Западной Европы и Америки. Даже если Пастернак в целом слегка менее труден для восприятия, чем Jiménez, он все же не принадлежит к поэтам, которые могут рассчитывать на народный отклик, и избрание его сразу после Jiménez, наверное, было бы воспринято мировой общественностью как слишком односторонний подход. Было бы также, разумеется, желательно, чтобы кандидатуру выдвинули на родине писателя.[1374]

Таким образом, характеристика Пастернака у жюри включала две оговорки: первая указывала на неуместность избрания два раза подряд «герметических» поэтов. Вторая учитывала щекотливость положения, при котором нобелевская награда «поэта для поэтов» опиралась бы лишь на заключения иностранных знатоков и поклонников. Пастернак оценивался преимущественно или даже исключительно как поэт, а не как прозаик.

На фоне полной приостановки рассмотрения пастернаковской кандидатуры после 1950 года и отсутствия «внешних» его номинаций на 31 января 1957 года впечатляющими выглядят рекомендации, посланные в Комитет зимой 1958 года. Приводим их в порядке поступления их в Стокгольм[1375].

1

Columbia University

in the City of New York

New York 27, N.Y.

Department of Slavic Languages

January 14, 1958

Mr. Uno Willers

The Nobel Committee of the Swedish Academy:

Börshuset

Stockholm C, Sweden

AIR MAIL

Dear Mr. Willers:

I have your invitation to nominate a candidate for the Nobel Prize in Literature for the year 1958.

I would like to propose as a candidate the greatest living Russian poet, Boris Leonidovich Pasternak (born 1890).

Pasternak began his long literary career with a volume of poetry in 1913, Bliznets v oblake (A Twin in a Cloud). There then followed a series of volumes of verse: Poverkh barryerov (Over the Barriers, 1917), Sestra moya zhizn’ (My Sister Life, 1922), Temy i variatsii (Themes and Variations, 1923); two long narrative poems, Spektorsky, 1926, and 1905 god (The Year 1905, 1927); and subsequent collections of verse: Vtoroye rozhdenie (The Second Birth, 1932), Na rannikh poezdakh (On Early Trains, 1943) and Zemnoy prostor (The Terrestrial Expanse, 1945). He has also published several small volumes of prose — short stories and autobiographical writing: Okhrannaya gramota (The Safe Conduct, 1931) and Vozdushnye puti (Aerial Ways, 1933). Of late years he has been devoting himself mostly to poetic translations, among which are his brilliant translations of Shakespeare’s plays: Hamlet, Othello, and Romeo and Juliet.

Pasternak came from a highly cultured family — his father was a celebrated painter — and he was educated at the University of Moscow and at Marburg, Germany. In poetry he began as a Futurist but quickly developed his own individual style. It is a fresh, innovating, difficult style, notable for its extraordinary imagery, elliptical language and associative method. Feeling and thought are wonderfully blended in his verse which reveals a passionately intense bur always personal vision of life. His prose likewise is highly poetic, perhaps the most brilliant prose to emerge in Soviet literature, and in fiction, as in his long short story, Detstvo Luvers (The Childhood of Luvers), he displays uncanny powers of psychological analysis.

One can best charaterize Pasternak’s literary flavor by describing him as the «T. S. Eliot of the Soviet Union». When a purely objective history of Soviet Russian literature can be written, I have no doubt that Pasternak will take his place among the greatest poets Russia has produced, a place beside Pushkin, Lermontov, and Tyutchev.

Among serious students and critics of literature in the West, especially in England, Pasternak’s greatness is slowly coming to be recognized. Chancellor Bowra of Oxford University, a student of Russian literature, is one of these, and he has translated a fair amount of Pasternak’s difficult verse. A volume of his verse and prose in English has appeared in England and America, and a number of critical articles about him have also been published in these two countries. It has also been reported to me that Harvard University seriously contemplated inviting him to offer its distinguished Norton Lectures a year ago, a position that T. S. Eliot, among other great artists, has held.

The originality and difficulty of Pasternak’s verse, as well as his own aloofness in political and ideological matters, have naturally stood in the way of his popularity in the Soviet Union. On several occasions he has been the victim of official criticism, which no doubt has played its part in his recent concentration on translation. Nor has his position been improved by the recent report that a full-length novel of his, «Dr. Zhivago», which had been banned from publication in the Soviet Union in its original manuscript form, would appear in an Italian translation. Publication of this novel is also promised in England, France, and America My prediction is that it will be a remarkable performance, and will serve to increase the literary prestige of Pasternak in the West, as well as in his own country. For despite the official attitude toward him in the Soviet Union, it should be realized that all Russian writers competent to judge recognize the great stature of Pasternak.

For all these reasons, but particularly because he is one of the two or three greatest living poets, I wish to place in nomination for the Nobel Prize in Literature the name of Boris Leonidovich Pasternak.

Faithfully yours,

Ernest J. Simmons Executive Officer EJS: mll

Перевод:

Дорогой мистер Уиллерс,

Я получил Ваше приглашение выдвинуть кандидата на Нобелевскую премию по литературе 1958 года.

Я хотел бы выдвинуть кандидатом крупнейшего из живущих русского поэта Бориса Леонидовича Пастернака (род. в 1890).

Пастернак начал свой большой литературный путь в 1913 сборником стихов Близнец в облаке.[1376] Затем последовал ряд стихотворных сборников: Поверх барьеров (1917), Сестра моя жизнь (1922), Темы и варьяции (1923), две большие поэмы, Спекторский (1926) и 1905 год (1927), и последующие сборники стихов, Второе рождение (1932), На ранних поездах (1943) и Земной простор (1945). Он опубликовал также небольшие прозаические книги — рассказы и автобиографию: Охранная грамота (1931) и Воздушные пути (1933). В последние годы он посвятил себя в основном стихотворным переводам, в числе которых его выдающиеся переводы шекспировских пьес: Гамлет, Отелло и Ромео и Джульетта.

Пастернак вырос в очень культурной семье — его отец был прославленный живописец — и он получил образование в Московском и в Марбургском (Германия) университетах. Начинал он в поэзии как футурист, но быстро выработал свой собственный стиль. Это свежий, новаторский, затрудненный стиль, примечательный необычайной образностью, эллиптическим языком и ассоциативной техникой. Эмоция и мысль великолепно слиты в его поэзии, для которой свойственна высокая напряженность, сочетающаяся, однако, с неизменно своеобразным видением жизни. Проза его также является в высшей степени поэтичной, по-видимому наиболее яркой прозой в советской литературе; в ней, как, например, в большом рассказе Детство Люверс, он обнаруживает исключительную силу психологического анализа.

Точнее всего можно охарактеризовать литературное своеобразие Пастернака, назвав его «Т. С. Элиот Советского Союза». Когда будет написана абсолютно непредвзятая история советской русской литературы, Пастернак, без сомнения, займет в ней место среди величайших поэтов России, в ряду Пушкина, Лермонтова и Тютчева.

Величие Пастернака постепенно получает признание среди серьезных литературоведов и литературных критиков на Западе, в особенности в Англии. Канцлер Оксфордского университета Баура, специалист по русской литературе, является одним из них, и он перевел довольно большое число сложных пастернаковских стихотворений. Сборник его поэзии и прозы появился в Англии и Америке[1377], в этих двух странах вышел и ряд критических статей о Пастернаке. Мне также сообщили, что Гарвардский университет год тому назад серьезно рассматривал возможность приглашения его для чтения цикла престижных Нортоновских лекций — честь, которой, среди прочих больших художников, был удостоен Т. С. Элиот.

Своеобразие и сложность пастернаковской поэзии, равно как и его отчужденность от политических и идеологических тем, естественно, препятствуют его популярности в Советском Союзе. В нескольких случаях он стал объектом официальных нападок, что, без сомнения, и объясняет то, что он в последние годы сосредоточился на переводах. Не улучшилось его положение и после появления сообщения о том, что его большой роман «Доктор Живаго», запрещенный в Советском Союзе в оригинальном авторском варианте, должен был появиться в итальянском переводе. Публикация романа объявлена также в Англии, Франции и Америке. Я могу предсказать, что это будет замечательным событием и будет способствовать росту известности Пастернака как на Западе, так и на его родине, поскольку надо иметь в виду, что, невзирая на отношение к нему официальных кругов в Советском Союзе, все действительно авторитетные русские писатели признают величие Пастернака.

По всем этим причинам, в особенности потому, что он один из двух или трех самых великих поэтов сегодня, я выдвигаю имя Бориса Леонидовича Пастернака на Нобелевскую премию в литературе.

Эрнест Симмонс, заведующий кафедрой.

2

Harvard University

Division of Modern Languages

Modern Language Center

5 Divinity Avenue

Cambridge 38, Mass.

January 15, 1958

Mr. Uno Willers

The Nobel Committee of the Swedish Academy:

Börshuset

Stockholm C, Sweden

Dear Sir:

It is indeed an honor to be asked to suggest possible nominations for the Nobel Prize in Literature; and you may be sure that I have taken this responsibility very seriously, thinking it over at length and talking it over with a number of academic colleagues and men of letters. I have been given to understand that the name of Boris Pasternak is being put forward this year by other individuals and groups, who are perhaps in clearer touch with the cultural situation in his country and in a better position to assess the niceties of his poetic language. Nonetheless, I should like to associate myself with that nomination, in the thought that support from this country might be regarded as a forteriori testimony.

In a world where great poetry is increasingly rare, Mr. Pasternak seems to me unquestionably one of the half-dozen first-rate poets of our time. He has also written distinguished prose; I am familiar with some of his criticisms and reminiscence, though I have not yet read the long novel that has just been published in Italian. It should also be pointed out that Mr. Pasternak has performed an outstanding service to Russian, English, and world literature by his splendid sequence of translations from Shakespeare. Perhaps the most extraordinary fact about his career is that, under heavy pressures forcing writers to turn their works into ideological propaganda, he has firmly adhered to those esthetic values which his writing so richly exemplifies. He has thus set an example of artistic integrity well deserving of your distinguished recognition.

Of course, there are other authors one might name who are also deserving; one thinks immediately of Robert Frost, E. M. Forster, and André Malraux. But I know of no one whose merit is higher, or to whom the honor at this moment would be recognized as so timely.

Respectfully yours,

Harry Levin Professor of English and Comparative Literature Chairman, Division of Modem Languages

Перевод:

Дорогой г-н,

для меня честью является предложить возможные кандидатуры на Нобелевскую премию по литературе; и могу Вас заверить, что к этому делу я отнесся с полной ответственностью, долго обдумывая его и обсудив с рядом университетских коллег и литераторов. Мне стало известно, что имя Бориса Пастернака выдвигается в этом году другими лицами и группами, которые, возможно, ближе знакомы с культурной ситуацией на его родине и лучше, чем я, способны оценить тонкости его поэтического языка. Я тем не менее хотел бы присоединиться к их голосу, полагая, что рекомендация из нашей страны может быть расценена как особенно сильное свидетельство.

В мире, где подлинная поэзия все больше становится редкостью, г-н Пастернак кажется мне одним из немногих действительно лучших поэтов нашего времени. Он автор и замечательной прозы; я знаком с некоторыми его статьями и его воспоминаниями, но не прочел еще его большого романа, только что вышедшего на итальянском языке. Нужно отметить большую заслугу Пастернака перед русской, английской и мировой литературой, заключающуюся в ряде великолепных переводов из Шекспира. По-видимому, наиболее важным в его литературном пути является тот факт, что, несмотря на все попытки заставить писателей подчинить свою работу идеологической пропаганде, он твердо держится тех эстетических ценностей, которые его творчество так прекрасно воплощает. Этим он дает пример художественной честности, которая заслуживает нашего особенного признания.

Конечно, есть и другие писатели, которые достойны премии, — сразу назову Роберта Фроста, Э. М. Форстера и Андре Мальро. Но ни один не заслуживает ее больше Пастернака и ни для одного из них награждение не было бы столь своевременным признанием, как для Пастернака.

С уважением

Гарри Левин, профессор кафедр английской и сравнительной литературы, заведующий Отделением современных иностранных языков

3

Harvard University

Renato Poggioli

Department of Comparative Literature

15 Holyoke House

Cambridge 38, Massachusetts

20 January, 1958

To the Nobel Committee

of the Swedish Aсademy:

Börshuset

Stockholm 6, Sweden

I hereby nominate the Russian writer BORIS PASTERNAK, born in 1890 in Moscow, and still living there, for the 1958 Nobel Prize in Literature.

Boris Pasternak has distinguished himself with at least three great collections of verse: My Sister, Life (1922); Themes and Variations (1923); and The Second Birth (1932). They reveal a lyrical voice as powerful as those of Yeats, Valéry, and Rilke. He is certainly the greatest poet to appear in Russia since Alexander Blok.

His main collections of tales and memoirs, The Childhood of Lüvers (1925) and The Safe-Conduct (1931) (the latter never reprinted in Soviet Russia), reveal him also as a master of prose of European stature.

During the last few years he has written a vast novel, Doctor Zhivago, now available only in Italian translation (Milan, 1958). This novel, patterned after Tolstoy’s War and Peace, is certainly the greatest work of fiction ever written in Soviet Russia, where it will be probably fail to appear.

Besides this, Pasternak is the author of the best Shakespearean translations into the Russian language (Hamlet; Romeo and Juliet, Antony and Cleopatra).

I strongly believe that there are now very few international figures which can compete with this candidate. If I had to nominate a few alternatives, I should however like to mention the following names: Ignazio Silone and Alberto Moravia (Italian novelists); Giuseppe Ungaretti (Italian poet); St.-J. Perse (Aléxis Léger, French poet); Jorge Guillén (Spanish poet); Robert Frost (American poet); Vladimir Nabokov (Russian-American novelist).

Renato Poggioli Professor of Slavic and of Comparative Literature

Перевод:

Я выдвигаю этим письмом русского писателя Бориса Пастернака, родившегося в 1890 г. в Москве и проживающего там, на Нобелевскую премию по литературе 1958 года.

Борис Пастернак завоевал славу по меньшей мере тремя стихотворными сборниками: Сестра моя жизнь (1922): Темы и варьяции (1923) и Второе рождение (1932). В них проявляется лирический голос такой же мощи, как у Йейтса, Валери и Рильке. После Александра Блока он — бесспорно, крупнейший поэт в России.

Главные его издания прозы и мемуаров, Детство Люверс (1925) и Охранная грамота (1931, последняя никогда не переиздавалась в Советской России), свидетельствуют о том, что и в прозе он — художник европейского уровня.

В последние несколько лет он написал большой роман, Доктор Живаго, ныне вышедший лишь в итальянском переводе (Милан, 1958). Роман, подобный Войне и Миру Толстого, определенно величайшее прозаическое произведение, когда-либо созданное в Советской России, где он вряд ли будет издан.

Кроме того, Пастернак является лучшим шекспировским переводчиком на русский язык (Гамлет, Ромео и Джульетта, Антоний и Клеопатра).

Я верю, что совсем немногие в мире сегодня могут соперничать с этим кандидатом. Если бы, однако, надо было назвать альтернативные имена, я хотел бы упомянуть следующих: Иньяцио Силоне и Альберто Моравиа (итальянские романисты), Джузеппе Унгаретти (итальянский поэт); Ст.-Ж. Перс (Алексис Леже, французский поэт), Хорхе Гильен (испанский поэт), Роберт Фрост (американский поэт), Владимир Набоков (русско-американский романист).

Ренато Поджиоли, профессор кафедры славянских литератур и кафедры сравнительной литературы

4

Harvard University

Roman Jakobson

Slavic Languages and Literatures

Holyoke 29

Cambridge 38, Massachusetts

February 14, 1958

To the Nobel Committee of the Swedish Academy:

May I add to the cable which I sent you January thirtieth on my return to the United States in reply to your letter of December, 1957. In my opinion Boris Pasternak is one of the greatest Russian poets of the last two centuries and one of the most remarkable world poets since World War I.

His verse displays a rare power of poetic imagination; an amazing variety of new and original devices in imagery, rhythm, and rime; and intricate symbolism carrying a profound philosophical load. Pasternak’s poems during the fifty years of his creative activity present a monumental unity of one indivisible whole and at the same time exhibit the incessant dynamism of his poetic development so that each stage of his literary biography is unrepeatedly peculiar.

Pasternak’s prose, as I tried to show in a special study (Slavische Rundschau, VII, 1935) is closely connected with his poetry. His several short stories and autobiographical fragments belong to the masterpieces of lyrical prose in modern world literature and are equally novel by their verbal form, refined metonymic imagery, and the acute problems of their content. In his latest works, his novel Doctor Zhivago and his autobiography, Pasternak preserves all the individual features of his early prose and at the same time adheres to the great tradition of the Russian classic novel in its top representatives. The works of Pasternak sharply and boldly pose the pivotal problems of our epoch in its Russian and international frame.

In present-day Russia, Pasternak is perhaps the only outstanding writer who never compromised in the least with official views, attitudes, and requirements. In 1937–38 at the time of the worst pressure, he courageously answered his official opponents at a Soviet literary conference «Why are you all shouting instead of speaking, and if you shout, why all in the same voice?»

I am deeply convinced that when nominating Boris Pasternak for the Nobel Prize, I express the feeling of unnumerous readers and critics of contemporary world literature.

Respectfully yours,

Roman Jakobson RJ: EP

Перевод:

Я пишу в дополнение к моей телеграмме, посланной 30 января по возвращении в Соединенные Штаты в ответ на Ваше декабрьское письмо. По моему мнению, Борис Пастернак — один из крупнейших русских поэтов последних двух столетий и один из самых замечательных поэтов в мире периода после Первой мировой войны.

В поэзии его проявляется исключительная сила поэтического воображения; поразительное разнообразие новых и оригинальных приемов образного языка, ритма и рифмовки, и сложная символика, несущая в себе глубокую философскую нагрузку. Пастернаковские стихи, созданные на протяжении пятидесяти лет творческой деятельности, являют собой монументальное единое, неделимое целое и в то же время непрестанную динамику поэтического развития, так что каждый этап его литературного пути бесконечно своеобразен.

Проза Пастернака, как я стремился показать в специальном исследовании (Slavische Rundschau, VII, 1935), тесно связана с его поэзией. Несколько его рассказов и автобиографических фрагментов принадлежат к шедеврам лирической прозы современной мировой литературы и столь же новы по своей словесной форме, утонченной метонимической образности и острой проблематике содержания. В последних своих произведениях, романе «Доктор Живаго» и автобиографии, Пастернак сохраняет все индивидуальные свойства своей ранней прозы и в то же время примыкает к великой традиции русского классического романа в лице его лучших представителей. Произведения Пастернака с остротой и бесстрашием ставят центральные проблемы нашего времени в их русском и международном контексте.

В современной России Пастернак, по-видимому, единственный из больших писателей, который ни разу не пошел на компромисс с официальными воззрениями, позициями и требованиями. В разгар наибольшего давления, в 1937–38 гг., он смело ответил своим противникам на советском литературном собрании: «Почему вы все орете, вместо того чтобы говорить, а если орете, то все на один голос?»

Я глубоко убежден в том, что, выдвигая Бориса Пастернака на Нобелевскую премию, выражаю мнение бесчисленных читателей и критиков современной мировой литературы.

С уважением,

Роман Якобсон.

5

25 Wellington Square

Oxford

Telephone 55245

27th February, 1958

Gentelmen,

You have done me the honour of inviting me to nominate a candidate for the Nobel Prize in literature for the year 1958.

I have, accordingly, much pleasure in nominating for this Prize BORIS LEONIDOVICH PASTERNAK.

My grounds for this nomination are the following:

1. For the past twenty five years Mr Pasternak has been widely recognized as Russia’s greatest living poet. His volumes of verse, Sestra moya zhizn’ (mainly written in 1917 and published in 1922), Temy i var’yatsii (1923), Vtoroe rozhdenie (1932), and Zemnoy prostor (1945) are works of highest literary quality. Published in the Soviet Union, where Mr Pasternak, who was born in Moscow in 1890, has lived the whole of his adult life, they have exerted a deep influence, poetic and human, upon men of letters and the reading public in his native land. Outside Russia too, Mr Pasternak’s poetic work has been universally acknowledged as a significant landmark in the history of European poetry. In Britain, for example, his importance as one of the greatest of contemporary poets has been emphasized by such distinguished authorities on European literature as D. S. Mirsky (A History of Russian Literature, London, 1949, pp. 501–503), Sir Maurice Bowra (The Creative Experiment, London 1949, pp. 128–158), and Professor C. L. Wrenn (Oxford Slavonic Papers, vol. II, 1951, pp. 82–97).

2. Mr Pasternak has, moreover, acquired a well deserved reputation of being one of the most successful translators of our times. His translations into Russian include works by Goethe, Verlaine, Byron, Keats, and Petöfi. But it is above all as a translator of Shakespeare that he has excelled. His Russian versions of Hamlet (published in 1940), Antony and Cleopatra, Romeo and Juliet, Othello, King Lear and both parts of Henry IV (to be found in the two volumes edited by M. Morozov: William Shakespeare v perevode Borisa Pastemaka, Moscow-Leningrad, 1949) are rapidly becoming classics, and have received high praise from English critics (see, in particular, the article by Prof. C. L. Wrenn, cited above).

3. Since 1945 Mr Pasternak was known to be working on a novel; this he completed in 1952–53: the result was a work of some 800 pages, entitled Doktor Zhivago. It is known that he regards this book as his most important work, and thinks of it, in his modesty, as a justification (as if such were needed) of his literary career. So far it has proved impossible to publish this work in the Soviet Union; however, at Mr Pasternak’s request, Doktor Zhivago was published in November, 1957, in an Italian translation, by Feltrinelli in Milan. Five editions of this Italian version have already appeared, and an English, a French, and a German translation of the novel are expected to come out this year. The world-wide interest which Doktor Zhivago has aroused is due, in my opinion, in large part to the qualities of the author’s prose (which is in the great tradition of the Russian nineteenth century novel), to the deep sincerity and truthfulness with which he has described life in Russia during the crucial and dramatic years 1900–1929 (the book has an epilogue concerned with the period of the Second World War)(, and to the human and spiritual values to which this novel bears an eloquent and moving testimony. The last section of the book contains twenty-five poems (ten of which were published in the Soviet literary journal Znamya, vol. 4, 1954, pp. 92–95): several of them bear witness to the author’s Christian beliefs, and deserve, in my opinion, to be numbered among the finest works of religious poetry.

Dimitry Obolensky

Перевод:

Господа,

вы оказали мне честь, предложив выдвинуть кандидата на Нобелевскую премию по литературе 1958 года.

С большой радостью я в ответ выдвигаю на эту премию Бориса Леонидовича Пастернака.

Основания этой номинации таковы:

1. В последние двадцать лет Пастернак широко признан как величайший русский поэт нашего времени. Его поэтические сборники Сестра моя жизнь (созданный в основном в 1917 и вышедший в 1922), Темы и варьяции (1923), Второе рождение (1932) и Земной простор (1945) являются произведениями высочайшего литературного качества. Опубликованные в Советском Союзе, где Пастернак, родившийся в Москве в 1890, прожил всю свою зрелую жизнь, книги эти оказали на его родине глубокое поэтическое и человеческое влияние на писателей и широкую публику. И за пределами России поэтическое творчество Пастернака было повсеместно признано значительной вехой в истории европейской поэзии. В Англии, например, значение его как крупнейшего современного поэта отмечали такие выдающиеся специалисты европейской литературы, как Д. С. Мирский (A History of Russian Literature, London, 1949, pp. 501–503), сэр Морис Баура (The Creative Experiment, London 1949, pp. 128–158) и профессор С. Л. Ренн (Oxford Slavonic Papers, vol. II, 1951, pp. 82–97).

2. К тому же г-н Пастернак получил заслуженную славу в качестве одного из самых лучших переводчиков нашего времени. Его переводы на русский язык включают произведения Гёте, Верлена, Байрона, Китса и Петефи. Но выше всего стоят его превосходные переводы из Шекспира. Его переводы Гамлета (опубликован в 1940), Антония и Клеопатры, Ромео и Джульетты, Отелло, Короля Лира и обеих частей Генриха IV (включенный в двухтомник под редакцией М. Морозова: Вильям Шекспир в переводе Бориса Пастернака, Москва — Ленинград, 1949) быстро становятся классикой и получили высокую оценку английских критиков (см. в особенности вышеупомянутую статью проф. C. Л. Ренна).

3. С 1945 года стало известно, что г-н Пастернак работает над романом; закончил он его в 1952–53 году; результатом стало сочинение объемом в 800 страниц под названием Доктор Живаго. Известно, что автор считает эту книгу своим самым важным произведением и по скромности своей видит в ней оправдание (как если бы таковое было нужным) всей своей деятельности. Опубликовать это произведение в Советском Союзе оказалось до настоящего времени невозможным; однако, по просьбе г-на Пастернака, Доктор Живаго в ноябре 1957-го был выпущен в итальянском переводе издательством Фельтринелли в Милане. Появилось уже пять изданий итальянского перевода, и переводы на английский, французский и немецкий языки должны выйти до конца текущего года. Интерес во всем мире, вызванный Доктором Живаго, является, на мой взгляд, в значительной мере следствием особенностей прозы автора (принадлежащей к великой традиции русского романа девятнадцатого века), следствием глубокой искренности и правдивости, с какой он описал жизнь в России в важнейший и драматичнейший период 1900–1929 гг. (эпилог в книге относится к периоду Второй мировой войны), и следствием человеческих и духовных ценностей, сильным и волнующим выражением которых является этот роман. Последний раздел книги содержит двадцать пять стихотворений (десять из которых были опубликованы в 1954 году в советском литературном журнале Звезда, 1954, № 4, стр. 92–95); некоторые из них свидетельствуют о христианских воззрениях автора и, по моему мнению, должны быть отнесены к лучшим образцам религиозной поэзии.

Димитрий Оболенский.

_____________________

Формулируя свои оговорки в сентябре 1957 года, Эстерлинг, видимо, не предполагал, какой непреодолимой преградой может оказаться вторая его рекомендация. Неожиданное появление в ноябре первых фрагментов пастернаковского романа на французском и итальянском языке, сопровождавшееся подробным рассказом об обстоятельствах отправки рукописи на Запад и о давлении, оказанном советскими инстанциями на автора и западных издателей в попытке предотвратить выход книги, сведения о визите А. Суркова в Италию и недвусмысленная угроза в адрес Пастернака (параллель с судьбой Пильняка), прозвучавшая в его публичных высказываниях, выход самой книги 23 ноября и сенсационный ее успех (два издания были раскуплены в первый же день) — все это решительно изменяло ход мыслей и общую расстановку сил в Комитете. Кандидатура Пастернака, камерного, не признаваемого на родине поэта, только что попавшая в финальный раунд обсуждения, выступала теперь в совсем новом свете. Это заставляло Комитет, не полагаясь на «внутреннее» выдвижение, заручиться номинациями извне. Судя по опубликованным документам другого нобелевского дела — Сен-Жон Перса, — среди западных рекомендаций особый вес в тот период получали письма из Америки[1378]. Наряду с «циркулярными» письмами, рассылаемыми Шведской академией в наиболее престижные университеты (Гарвард, Оксфорд и др.) и другие академические учреждения, практиковались и прямые обращения к отдельным лицам с приглашением номинировать кандидатов для рассмотрения на премию. Неизвестно, было ли направлено такое приглашение Э. Симмонсу непосредственно, пришла ли к нему такая просьба через коллег (скажем, через Баура) или он выступил по собственной инициативе. Симмонс был одной из главных фигур, если не самой влиятельной в тот момент, американской славистики. Он сыграл заметную роль в бурном становлении славистических центров после Второй мировой войны в США Он был одним из основателей и директором Русского института при Колумбийском университете в Нью-Йорке — первого подобного заведения в Америке, стоявшего у колыбели «советологии», сформировавшейся в условиях «холодной войны». Начав с книги о рецепции английской культуры в России[1379], он написал затем биографию Пушкина, приуроченную к столетнему юбилею смерти поэта[1380]; за ней последовали монографии о романах Достоевского (1940) и о Льве Толстом (1946). Во время войны, в обстановке царивших в Америке советофильских настроений, вышел его обзор новейшей русской литературы, отмеченный подчеркнуто теплым отношением к советской культуре. В нем содержалась и краткая справка о Пастернаке:

Борис Пастернак (1890-), начавший свой путь под влиянием футуристов, всеми считается сегодня лучшим советских поэтом. Будучи преимущественно лириком, он менее успешен в поэмах Спекторский (1926) и 1905 год (1927), хотя блестящие лирические куски появляются и там. Пастернаку трудно соединить свою музу с политической и социалистической тематикой, хотя он иногда и делал такие попытки, поскольку он по природе своей — индивидуалист (высокой культуры) и романтик, пишущий с напряженной страстностью о природе, часто являющейся фоном его личных лирических высказываний. Его поразительное своеобразие самое полное выражение находит в его языке и поэтической форме. Это трудный, эллиптический, темный язык, с необычными синтаксическими ходами, но музыкальные и ритмические эффекты, опирающиеся на новации и конструкции обычной речи, удивительно удачны.[1381]

С небольшими вариациями эта характеристика повторена была и в главе о советской литературе, заказанной Симмонсу для обзора славистических дисциплин[1382]. Тогда же, в газетном отзыве на антологию Баура «А Second Book of Russian Verse» Симмонс выразил сожаление, что американские издательства, бросившиеся воскрешать и переводить Кафку, ничего не делают для того, чтобы ознакомить читателя с ныне здравствующим «Т. С. Элиотом Советского Союза, одним из действительно самых крупных поэтов нашего времени». Отметив, что в сборнике помещено семнадцать пастернаковских стихотворений, и высоко оценив мастерство переводчика, Симмонс сказал: «Своей камерной деятельностью маленькая группа литературных критиков и переводчиков в Англии создает настоящий культ Пастернака»[1383]. Это замечание побудило нью-йоркское издательство «New Directions», которое в 1935 году основал (по совету Эзры Паунда) для противодействия коммерциализации американской культуры молодой поэт-авангардист Джеймс Логлин, ускорить выпуск первой американской книги Пастернака — сборника[1384], куда вошли перепечатки прозаических вещей из лондонского издания С. Шиманского 1945 года и стихотворений в переводах Бауры и Бабетты Дойч[1385].

Будучи по образованию и кругу интересов литературоведом, Симмонс в разгар «холодной войны» обратился к «советологической» проблематике. Он подготовил, в частности, сборник статей своих учеников по Русскому институту об отражении русского общества в советской литературе, препроводив его обзором смены методов идеологического контроля в СССР[1386]. В марте 1954 года он организовал и возглавил большую общеамериканскую конференцию, посвященную истории и современному состоянию общественной жизни в России[1387].

Авторитет, которым обладал Симмонс в кругах американских литературоведов и советологов, имел несомненный вес в глазах членов Нобелевского комитета. Следует отметить, однако, что согласие или готовность Симмонса направить такую номинацию не означали для него (или его адресатов) выбора одного и отвержения какого-нибудь другого имени или, тем более, произведения. Он выступал в роли беспристрастного академического эксперта, а не участника жюри в конкурсе, отдающего свой голос за один или другой вариант. Вполне вероятно, что достойным Нобелевской премии он считал не одного Пастернака, но и Шолохова, о котором всегда отзывался с большим уважением и которому посвящена одна из трех глав его монографии, завершенной в октябре 1957-го и вышедшей к началу 1958 года[1388]. Федину и Леонову (в прошлом — «попутчикам») в ней противопоставлен Шолохов: абсолютно «советский» писатель, не обремененный старым культурным багажом, с самого начала своего пути — полноценный строитель нового режима. При этом, замечает Симмонс, являясь самым известным автором в СССР и будучи осыпан всеми мыслимыми почестями, Шолохов — единственный из всех крупных советских писателей — стоит в стороне от партийной борьбы и литературной политики и остается единственным советским литератором, художественная честность которого сочетается с мировой славой[1389]. Шолоховская глава, как, впрочем, и вся книга Симмонса, ныне выглядит поразительно непоследовательной и подчас просто наивной. Но очевидные в ней симпатии к советской литературе свидетельствовали, в глазах читателей, о политическом беспристрастии автора. Тем существеннее, что первым — по дате — рекомендовал Пастернака Комитету именно он.

Спустя два месяца Симмонс выступил и с публичной поддержкой Пастернака, поместив специальную статью о нем — первую свою работу, целиком посвященную Пастернаку, — в нью-йоркском еженедельнике «The Nation», считавшемся бастионом леволиберальных политических сил. Частично она воспроизводит прежние его лаконичные замечания о поэте. Начинается статья с упоминания о личной встрече с Пастернаком — по-видимому, в 1947 году (когда Симмонс приехал в Москву с утопической идеей об установлении связей между только что созданным Русским институтом при Колумбийском университете и советскими учреждениями и получил там резкий отпор). Уже тогда Пастернак считался знатоками самым крупным поэтом, рожденным советской революцией. Однако в 1943 году, в длинном официальном докладе, посвященном 25-летию советской литературы, А. Н. Толстой (отмечает Симмонс) умудрился вовсе не упомянуть его имени. Не будучи ни коммунистом, ни «социалистическим реалистом», этот «поэт для поэтов», по терминологии Маяковского, годами замалчивался у себя на родине, в то время как на Западе он был идолом лишь для узкого круга маленьких журналов и специалистов по русской литературе. Но сейчас, из-за реакции против диктата государства в советской литературе, этот седовласый 68-летний поэт вдруг приобрел широчайшую известность, которой власти пытались его лишить. Излагая его литературную биографию, Симмонс подчеркивал, что утрата Пастернаком былой славы еще перед войной стала прямым следствием отказа идти в ногу с толпой и служить социалистическому реализму. Единственное упоминание, которого он удостоился, — писательская резолюция по поводу доклада Жданова, в которой пастернаковскую поэзию обвинили в безыдейности и отрыве от масс. «Погруженный в прошлую культуру России и Западной Европы, читающий и с большой глубиной рассуждающий на английском, французском и немецком языках о произведениях Джойса, Пруста и Кафки, он смотрит на советскую действительность с мудрой отрешенностью обнимающего вселенную кругозора. Его произведения не содержат ни коммунистических лозунгов, ни поношения империалистического капитализма. Он осуществляет свою собственную революцию — бунт этот поднят, однако, во имя искусства, против штампованных рифм и синтаксиса, против изношенных форм и предметов». Высоко оценив прежние прозаические вещи поэта, Симмонс перешел к сенсационной новости, о которой шумела европейская печать: к «Доктору Живаго». Он писал: «Насколько можно судить по немногим иностранным рецензиям о „Докторе Живаго“, в его большом романе не осталось следов той сложности, которая характерна была для стиля и повествовательного метода ранней его прозы. Нередко в искусстве случается, что язык, которым пользуются в юности для утаивания, в старости служит противоположной цели. Более того — кажется, что наибольшее влияние на этот советский роман, который Пастернак — как сообщают корреспонденты — считает своим самым значительным литературным достижением, оказал виртуоз простоты Лев Толстой». «Нет никакого сомнения, — заключал Симмонс, — что „Доктор Живаго“ будет всюду расценен как защита творческой мощи личности, сбросившей оковы, и как символ верности Пастернака ценностям, отличным от подконтрольной советской литературы»[1390].

Дополнительный резонанс этой статье — едва ли не первой по времени о Пастернаке в тот период в «большой» американской журнальной прессе — сообщала вторая, редакционная, заметка «Нобелевский кандидат» в этом же номере, заявлявшая о недопустимости того, что Пастернак остается единственным великим поэтом современности, до сих пор не удостоенным награды[1391]. Обе эти публикации, несомненно, должны были быть учтены Комитетом во время процедуры обсуждения кандидатур. Позднее, в октябрьские дни, «Литературная газета» в редакционной заметке «The Nation» усмотрела толчок к развязыванию международной «провокации»[1392].

Второй номинатор, Гарри Левин, был одним из самых авторитетных в США представителей литературной и академической жизни, специалистом по английской литературе и общему литературоведению. Не владея русским языком, он, однако, живо интересовался русской литературой. В 1940 году его коллега по университету, историк М. М. Карпович, представил ему только что эмигрировавшего из Европы В. Набокова, и Левин с Эдмундом Вильсоном познакомили его с Джеймсом Логлином, вскоре выпустившим в своем издательстве «New Directions» первый набоковский американский роман «The Real Life of Sebastian Knight»[1393]. Еще до выхода романа Набоков дебютировал с переводами стихов Ходасевича в «советской» подборке ежегодника, которой издательство откликнулось на войну; там его публикация оказалась в вопиющем контрасте с остальными публикациями раздела, целиком отведенного советским поэтам[1394]. Левин принял большое участие в основании в Гарварде после войны кафедры славянских языков и литератур. С творчеством Пастернака (которого он несколько раз упомянул в своих статьях об Э. Вильсоне и Набокове, вошедших в книгу «Memories of the Moderns», <New York:> New Directions, <1980>) Левин ознакомился по сборнику, выпущенному издателем «New Directions» в конце 1949 года. Жена его, Елена, была русской, племянницей известного до революции адвоката А. С. Зарудного (защищавшего М. Бейлиса на процессе)[1395]; в середине 1950-х годов она перевела по рукописи «Дневник изгнания» Л. Д. Троцкого, а в 1967-м опубликовала письма Пастернака к Джорджу Риви, приобретенные в 1965 году библиотекой Гарвардского университета[1396].

Когда в 1957–1958 годах решением гарвардской администрации кафедры европейских языков и литератур были слиты в одно отделение (Division), его главой был назначен Левин[1397] (это его положение и отмечено в подписи под письмом). Ценность его рекомендации в глазах нобелевского жюри могла заключаться как раз в отдаленности от русских контроверз и, вследствие этого, в свободе от какой бы то ни было предвзятости. В противоположность Симмонсу он ни в какой степени с «советологической» деятельностью связан не был.

Предложил ему написать в Стокгольм, можно полагать, его коллега по университету и близкий друг Ренато Поджиоли[1398], с 1946 года преподававший в Гарварде на кафедре сравнительной литературы, а чуть позднее — вместе с Романом Якобсоном и на кафедре славянских литератур. Поджиоли, еще в тридцатые годы завоевавший известность в Италии в качестве знатока современной русской и других славянских литератур, в начале Второй мировой войны эмигрировал в США и сразу после ее окончания восстановил связи с родиной. Совместно с Луиджи Берти он приступил к изданию во Флоренции авангардистского журнала «Inventario», наладив сотрудничество и обмен материалами между ним и издательством Логлина «New Directions»[1399] и пригласив в международный редакционный комитет Т. С. Элиота (по отделу английской литературы), Гарри Левина (американской), Владимира Набокова (русской), Манфреда Кридля (польской) и др. В этом журнале он напечатал «Детство Люверс» и собственные стихотворные (метрические, с рифмами) переводы из Пастернака[1400], включенные в подготовленную уже осенью 1947 года антологию «Fiore del verso russo». Как уже упоминалось, Пастернак в ней предстал главной фигурой русского литературного авангарда XX века[1401]. Часть справочного материала оттуда Поджиоли перенес в статью о Пастернаке, написанную в 1958 году и опубликованную накануне вынесения Нобелевским комитетом своего вердикта[1402].

К концу 1957 — началу 1958 года известность Пастернака в Италии мгновенно выросла не только из-за появления романа, но и из-за выхода в издательстве Эйнауди большого стихотворного тома поэта в переводах А. М. Рипеллино (с параллельными текстами в оригинале), впервые представившего читателям в разных странах (включая русских эмигрантов) пастернаковский творческий путь в целостном виде. Поджиоли был одним из тех в Америке, кто первым ознакомился с «Доктором Живаго» в издании Фельтринелли и был, более того, в курсе дебатов о нем в итальянской прессе[1403]. Статья его представляет особый интерес именно потому, что находится на скрещении итальянских откликов на «открытие Пастернака» и восприятия пастернаковской истории в контексте американской культурной жизни. Одновременно с ее написанием, в осеннем семестре 1958 года, Поджиоли объявил в Гарварде аспирантский семинар по «Доктору Живаго» — по-видимому, вообще первый в мире университетский курс о поэте, притом в момент, когда оригинальный текст романа еще не был доступен широкому читателю.

Оценка «Доктора Живаго» в статье вырастает из общей концепции места пастернаковской поэзии в истории новой русской литературы. Для Поджиоли Пастернак органически связан с движением авангарда начала века; он — и единственный представитель того периода в сегодняшней России, и лучшее его воплощение в искусстве, затмившее собой самые смелые эксперименты футуризма. Анализируя причины конфликта поэта с советской Россией, он видит их в том, что Пастернак остался верен своему призванию, тогда как государство никакой верности не терпело, кроме лояльности самому себе, и этим вызваны нападки на поэта, обвиненного в индивидуализме, формализме, чуждости марксистской идеологии. Не во имя компромисса, а из скромности он пытался объяснить читателю себя и свое отношение к революции, обратившись к эпосу в стихах и выйдя в прозу. Считая пастернаковский роман осознанно следующим классической традиции, Поджиоли полагал, что обращение к традиционной форме у Пастернака обусловлено как стремлением отчетливо выразить и объяснить свое неприятие эпохи, так и отвержением «социалистического реализма» — этой уродливой карикатуры на классический реализм. При этом критик высказывал сожаление, что поэт от своих прежних стихов отрекся: «Было бы несправедливостью по отношению к Пастернаку — как человеку и писателю — соглашаться с таким ретроспективным утверждением, что вся его стихотворная продукция была лишь подступом к „Доктору Живаго“, — который является нравственным поступком и психологическим документом огромной ценности, но не кульминацией его творчества. Стихи его — больше чем просто наброски к роману, и хотя „Доктор Живаго“ далеко возвышается над всей советской литературой, произошло это не только благодаря уровню Пастернака-романиста, но и из-за посредственности его соперников». Поэтому Поджиоли высказывал надежду, что после романа автор вновь обратится к поэзии, в которой ему удается выразить свои идеи в более сложной, свойственной авангарду форме, чем позволяет проза, и заканчивал статью заявлением: «Если Пастернаку присудят Нобелевскую премию — и здесь я выдвигаю его имя в качестве самого достойного кандидата, — то я надеюсь, что это будет признанием его не только как романиста, но и как поэта».

Таким образом, статья Поджиоли и мартовская статья Симмонса служили печатными обоснованиями и подтверждениями их обращений в Нобелевский комитет.

Особое место занимает письмо P. O. Якобсона в этом досье. Как явствует из него, он по возвращении из зарубежной поездки сразу послал в Стокгольм телеграмму — с тем, чтобы успеть в срок предупредить о своей номинации. Возникает вопрос, что именно заставило его и внести кандидатуру Пастернака, и так торопиться с представлением ее: ведь ранее, в том же сезоне, без всякой спешки он выдвинул и другого собственного своего кандидата — англоирландскую писательницу Элизабет Боуэн (Elizabeth Bowen, 1899–1973). Мы полагаем, что присоединиться к «пастернаковскому» движению Якобсон решил, услышав от Поджиоли о его, а также, возможно, и Гарри Левина рекомендациях. Так как его письмо прибыло с опозданием, в качестве номинации оно зарегистрировано не было, но, несомненно, столь же тщательно рассматривалось членами Комитета, как и остальные документы дела. В Швеции хорошо знали Р. Якобсона и помнили его по краткому пребыванию в стране во время войны, после бегства из Чехословакии. Мнение его должно было обладать особым весом по двум дополнительным обстоятельствам. Во-первых, как мы помним, в сентябре члены Нобелевского комитета подчеркнули целесообразность выдвижения кандидатуры Бориса Пастернака в его родной стране. Такое пожелание не обязательно имело чисто политическую подоплеку: ведь не вполне оправданным выглядело — в особенности в случае с поэтом! — то, что поступавшие в Комитет с 1946 года номинации исходили исключительно от экспертов, для которых русский язык не был родным. В этом отношении обращение Якобсона — не только автора основополагающих работ по новейшей русской поэзии, но и участника русского литературного авангарда — такой пробел восполняло. Во-вторых, его нельзя было считать заклятым врагом советской власти, бойкотирующим (как Г. П. Струве) СССР и поэтому не свободным от политических предубеждений в оценке явлений русской литературы: с 1956 года Якобсон получил возможность посещать Советский Союз и приступил к «наведению мостов» с учеными за «железным занавесом». Вот почему, по-видимому, Поджиоли и считал необходимым вовлечь его в нобелевскую кампанию.

Интересно показание, содержащееся в письме Якобсона: «В разгар наибольшего давления, в 1937–38 гг., он смело ответил своим оппонентам на советском литературном собрании: „Почему вы все орете, вместо того, чтобы говорить, а если орете, то все на один голос?“» Фраза эта была произнесена Пастернаком во время его выступления на «дискуссии о формализме» 13 марта 1936 года и обнародована в газетном репортаже, подвергшем поэта резкому осуждению[1404]. О произошедшем в 1936 году, после этой «дискуссии», изменении статуса Пастернака в советской литературе P. O. Якобсон знал тогда же (примерно в это время к нему пришло от Пастернака письмо, где тот рассказывал, что больше «не ко двору»), но к обстоятельствам тех времен Якобсон и его собеседники могли вернуться, когда он, в 1956 году, приехал в Москву и посетил Пастернака в Переделкине.

Пятое, последнее по времени письмо в нобелевской папке Пастернака принадлежало тоже выходцу из России — выдающемуся историку-византинологу Димитрию Оболенскому (1918–2001), преподававшему в Оксфорде (кафедру он получил в 1961-м). Из России, впрочем, семья увезла его, когда ему был один год. Он принадлежал к древнему аристократическому роду Рюриковичей, учился во Франции и Англии, закончил Кембриджский университет и получил преподавательское место в Оксфорде в 1948 году[1405]. Оболенский горячо увлекался русской поэзией, интересовался ее историей, но занимался этим скорее как страстный любитель и популяризатор, чем серьезный академический исследователь. При этом из всех своих книг больше всего он дорожил сборником, подготовленным для изучающих русский язык и литературу студентов, — «The Penguin Book of Russian Verse» (Harmondsworth, Middlesex: Penguin, <1962>). В этой двуязычной антологии Пастернак предстает высшим достижением многовековой истории русской поэзии. Оболенский написал также статью о стихах доктора Живаго, содержащую несколько замечаний, не утративших научной ценности[1406]. Можно почти не сомневаться в том, что он имел возможность ознакомиться в Оксфорде с машинописью романа (получив ее у Каткова либо у сестер автора), но в письме своем он говорит лишь об успехе первого, итальянского, издания и о готовящихся переводах в других странах, не давая характеристики самому произведению[1407].

В поступивших рекомендациях старые члены Нобелевского комитета нашли мало незнакомого, неожиданного для себя. Значение писем состояло в ином. Исходя от людей разного происхождения и культурного опыта, различной политической ориентации и различных литературных вкусов, все они подтверждали, что Пастернак принадлежит к кругу первых поэтов современности и что недостаточная известность кандидата на родине целиком обусловлена политическим климатом в стране и предубеждением властей. В новом ключе эту картину представила буря, разразившаяся на Западе после выхода романа в Милане (советская печать об этом событии не проронила ни слова). Сенсацией оказывалось не только то, что в Советском Союзе впервые после нескольких десятилетий нашелся писатель, осмелившийся самостоятельно вступить в переговоры с иностранным издателем, но и — в еще большей степени — то, что советское правительство предприняло неуклюжие попытки помешать западным издателям эту книгу выпустить. Об этом уже 13 ноября сообщило лондонское агентство «Рейтер», причем процитировало свидетельство переводчика Макса Хэйуорда, что в идеологическом отношении роман является совершенно нейтральным[1408]. Фельтринелли поведал о визите к нему руководителя Союза советских писателей А. А. Суркова и передал содержание их разговора, заключавшего неприкрытую угрозу Пастернаку напоминанием о судьбе Пильняка (его аресте и гибели)[1409].

Эти известия в контексте мировых новостей тех дней увязывались с венгерскими событиями 1956 года. Сегодня такое утверждение может показаться натяжкой, но знакомство с тогдашней прессой никакого сомнения не оставляет. Дело в том, что еще до выхода «Доктора Живаго» и даже безотносительно к нему вопрос о Пастернаке в глазах зарубежных наблюдателей казался неотделимым от того процесса брожения, которое чувствовалось в Советском Союзе, а в середине 1956 года захватило в еще больших масштабах творческую интеллигенцию Польши и Венгрии. Казалось, что весь дух пастернаковского творчества противостоял усилиям сохранить или воскресить сталинские основы советской культурной жизни. Пастернак выступал мерилом художественной честности и свободы для руководителей писательской оппозиции в Польше, вступивших в борьбу против доктрины «социалистического реализма», и это проявилось в публикации — первой в мире — отрывка из его романа в переводе в варшавском журнале «Opinje» в августе 1957 года — буквально тогда, когда поворот к старым догмам в литературной политике в СССР был запечатлен в новых директивных высказываниях Н. С. Хрущева о литературе и искусстве. Опубликованный в июле 1957 года венок сонетов итальянского поэта, прозаика и кинодраматурга Либеро де Либеро (1903–1981), посвященный подавлению венгерского восстания, был адресован «Анне Ахматовой, Борису Пастернаку и другим русским поэтам»[1410]. Перепечатывая целиком из лондонского еженедельника «New Statesman» заметку о предстоящем выходе, вопреки советскому запрету, романа Пастернака в Милане, нью-йоркский журнал «The New Leader» предварил ее сообщением о тюремном приговоре, объявленном 13 ноября четырем венгерским писателям — участникам революции в Будапеште[1411].

Схватка вокруг пастернаковского романа превращалась в борьбу за возможность воздействия на советскую культурную политику в направлении, которое обозначилось в промежутке между XX партийным съездом и восстанием в Венгрии. В заметке во «France Observateur» от 9 января 1958 года, где описывался триумфальный успех «Доктора Живаго», продолжающего традиции великой русской литературы, сообщалось о том, что еженедельник «L’Espresso» предсказал движение за номинацию Пастернака на Нобелевскую премию[1412]. 27 января в одной из главных шведских газет появилась большая статья о романе, написанная постоянным секретарем Нобелевского комитета Андерсом Эстерлингом[1413]. В ней говорилось:

67-летний Пастернак, являющийся одним из самых значительных писателей новой России, прославился как лирик еще в первые годы советской эпохи, но, не будучи политически правоверным, он постепенно отодвинут был в сторону. При этом он не совсем был брошен на произвол судьбы — известно, что в последние годы он занимается переводами Шекспира из-за отсутствия других возможностей работать, т. е. печататься. В любом случае, для его почитателей внутри и вне России должно быть сюрпризом, что он, находясь в более или менее замкнутом одиночестве, нашел силы завершить такое чрезвычайно сложное и многогранное произведение, как этот роман о докторе Живаго. <…> По объему (свыше 700 страниц) его можно сравнить с «Войной и миром» Толстого, и даже содержание порой дает повод к сравнению с великим предшественником.

Изложив по итальянскому изданию содержание произведения, рецензент продолжал:

Роман изобилует разговорами, и Пастернак, очевидно, старался воспроизвести подлинный, истинно русский тон и в простонародных будничных спорах, и религиозно-философских дискуссиях. Эта сторона является одним из критериев правды в романе. Они беседуют, как беседовать могут лишь русские люди, говорится в одном месте. Создается впечатление, что в этих главах некоторые сокращения были бы уместными. С другой стороны, совсем не хотелось бы отказываться от описаний природы и внешней среды. Пастернак мастерски передает магию времен года. Его проза запечатлевает бег времени и пульс дней, падение листьев в садах, наступление весны на Урале, снежный покров в лунном свете, зажигание ламп и немую, глухую ночную атмосферу спящей Москвы. Если вспомнить более ранние произведения Пастернака, своего рода образцы виртуозности, полного фантазии модернизма и смелых синэстезий, то привлекает энергия, с которой он справляется с требованиями эпического произведения. Многое свидетельствует о том, что работа была начата давно, но периодически прерывалась. Первые главы вводят множество людей, окружающих Юрию и Пару в детстве, только часть которых потом использованы в романе. Контуры лишь постепенно проясняются, и главным мотивом становятся Юрий и Лара. Их история представляется Пастернаку доказательством того, как индивидуальная революция у людей высокой интеллектуальной культуры сливается с революцией общей и на этом фоне приобретает красоту и яркость — свойства великой трагедии, обреченного на смерть цветения.

Само собой разумеется, что итальянский перевод русского романа (хотя, очевидно, сделанный очень добросовестно) не может дать достаточный материал для оценки качества произведения, тем более в случае такого мастера языка, как Пастернак. Кроме того, роман, несомненно, принадлежит к тем произведениям, которые надо перечитывать не раз. Но и первое знакомство не обманывает напряженного интереса. Чувствуется сильный патриотический акцент, но без всяких следов пропагандистского красноречия. Своим богатым содержанием, ярким местным колоритом и психологической честностью произведение, безусловно, является убедительным подтверждением того, что литературное творчество в России не угасло, и не хочется думать, что Советский Союз серьезно препятствовал бы его изданию дома.

Этот отзыв, отличающийся трезвой взвешенностью и осторожностью, — один из самых ранних, появившихся за пределами Италии, — показывал, с какой серьезностью оценивалось новое произведение поэта, только что оказавшегося нобелевским финалистом.

Приведем полный список кандидатур, представленных к 1 февраля 1958 года. Они даны в том порядке, в каком 3 февраля были внесены в Комитет его секретарем Уно Виллерсом. В некоторых случаях в скобках дается имя номинатора.

1. Rudolf Alexander Schröder (T. S. Eliot; отделение литературы Баварской Академии искусств, Мюнхен; Friedrich Märker, председатель Союза немецких писателей; Robert Minder, почетный профессор немецкого языка и литературы Парижского университета). 2. Salvatore Quasimodo (Francesco Flora, профессор итальянской литературы Университета Болоньи; Carlo Во, профессор французской литературы университета Urbino; Maurice Bowra, профессор истории литературы в Оксфорде). 3. Martin Buber (Hermann Hesse). 4. Robert Frost (Leon Edel в качестве председателя ПЕН-клуба в США; Douglas Bush, Alfred Harbage и Howard Mumford Jones — профессора английского языка и литературы в Гарварде; W. Cabell Greet — профессор английского языка и литературы в Колумбийском университете в Нью-Йорке). 5. Михаил Шолохов (Harry Martinson; ПЕН-клуб в лице Johannes Edfelt, Johs. A. Dale, профессор норвежской литературы в университете Осло). 6. Edith Sitwell. 7. Gonzague de Reynold. 8. Junichiro Tanizaki. 9. Gertrud von le Fort. 10. Sarvapalli Radhakrishnan. 11. Janzaburo Nihiwaki. 12. Thornton Wilder (Henry Hatfield, профессор немецкого языка и литературы Гарварда; Frederick A. Pottle, профессор английского языка и литературы; Heinz Bluhm, профессор немецкого языка и литературы, и Jean Boorsch, профессор французского языка, — все трое из Йельского университета). 13. Alberto Moravia (Stuart Atkins, профессор немецкого языка и литературы в Гарварде; Hans Nilsson-Ehle, профессор романских языков в Высшей школе Гётеборга). 14. Elio Vittorini (Stuart Atkins) 15. Ramón Menendez Pidal. 16. Marie Under. 17. André Malraux (W. M. Frohock, профессор романских языков в Гарварде; Jean Hytier, профессор французской литературы в Колумбийском университете; Louis L. Martz, профессор английского языка в Йеле). 18. Georges Simenon. 19. Boris Pasternak (Renato Poggioli, Harry Levin, Ernest J. Simmons). 20. James Gould Cozzens. 21. Giuseppe Ungaretti. 22. Saint-John Perse (T. S. Eliot; Archibald MacLeish, профессор английской литературы в Гарварде, бывший президент Американской академии искусств и литературы; Henry Peyre, профессор французского языка в Йельском университете). 23. Graham Greene. 24. Jean-Paul Sartre. 25. Lionell Trilling. 26. John Richard Hersey. 27. Robert Penn Warren. 28. Carl Sandburg (Henning Larsen, почетный профессор английского языка в Университете Иллинойса, Урбана). 29. Miroslav Krleža и Ivo Andrič (Союз писателей Югославии, Белград). 30. Maurice Bowra (E. L. Stahl, профессор немецкой литературы в Оксфорде). 31. Tennessee Williams (Napier Wilt, профессор английского языка и литературы в Университете Чикаго). 32. Alfonso Reyes. 33. Ignazio Silone (Henry Olson и Dag Hammarskjöld — члены Нобелевского комитета). 34. Karen Blixen (г-н Wessén). 35. Fernard Baldensperger. 36. John Cowper Powys. 37. Tarjei Vesaas. 38. Elizabeth Bowen (Roman Jakobson). 39. Richardo Bacchelli. 40. Simon Vestdijk. 41. John Steinbeck (Lennox Grey, профессор английского языка в Колумбийском университете).

Несколько писателей из этого списка вскоре стали Нобелевскими лауреатами (Квазимодо, Сен-Жон Перс, Андрич, Стейнбек, Сартр и Шолохов), но, конечно, не могло не быть расхождений во мнениях относительно того, в какой степени им уступал или не уступал в 1958 году Борис Пастернак и в какой мере оправданна такая очередность.

Международная общественно-политическая ситуация, складывавшаяся в связи с расколом левой западной интеллигенции вслед за подавлением венгерской революции и в связи с разгоравшимся скандалом вокруг публикации «Доктора Живаго», не могла не повлиять на обсуждение нобелевских кандидатур. Присутствие альтернативных советских кандидатов — Пастернака и Шолохова — в списках конца 1940-х годов ныне, зимой 1958-го, оборачивалось угрозой прямой конфронтации лагерей. В секретной записке секретаря правления Союза советских писателей К. М. Симонова, направленной в ЦК КПСС 31 марта, сообщалось о четырех ведущих кандидатах, фигурирующих в этом году в нобелевских прогнозах: Шолохове, Пастернаке, Эзре Паунде и Альберто Моравиа, — и предлагалось усилить пропаганду шолоховского творчества в советской печати с тем, чтобы гарантировать его победу в конкурсе. В дополнительной информации о настроениях в Шведской академии указывалось (со ссылкой на известных своими просоветскими взглядами писателей Эрика Асклунда и Свена Сторка), что «среди высших кругов этой Академии существует определенное мнение в пользу Пастернака, причем речь идет о возможном разделении Нобелевской премии между Шолоховым и Пастернаком». В ответ на эти новости Отдел культуры ЦК 5 апреля в срочном порядке выработал и представил на утверждение вышестоящей инстанции — секретарю ЦК М. А. Суслову — предложения, которые предусматривали, помимо помещения в главных органах советской печати пропагандистских материалов о Шолохове, поручение «советскому посольству в Швеции через близких к нам деятелей культуры дать понять шведской общественности, что Пастернак, как литератор, не пользуется признанием у советских писателей и прогрессивных литераторов других стран. Выдвижение Пастернака на Нобелевскую премию было бы воспринято как недоброжелательный акт по отношению к советской общественности. Вместе с тем следует подчеркнуть положительное значение деятельности Шолохова как писателя и как общественного деятеля, используя, в частности, его прошлогоднюю поездку в Скандинавию»[1414]. 7 апреля эти предложения были одобрены Сусловым, и в советское посольство в Швеции полетела телеграмма с точно этой формулировкой[1415], означавшей, по сути дела, сигнал о намерении советских властей оказать нажим на Нобелевский комитет. Продвижение Шолохова, в 1954–1956 годах монопольно представлявшего советскую литературу среди нобелевских номинантов, сейчас становилось средством предотвращения выбора Пастернака.

Трудно предположить, чтобы посланная в Стокгольм директива не была выполнена и содержание телеграммы не было доведено до сведения «высших кругов» Академии. Таившаяся в советской формулировке «угроза» («было бы воспринято как недоброжелательный акт») официально подтверждала то, что заметили наблюдавшие положение Пастернака и раньше, до «Живаго», и о чем номинаторы говорили в своих письмах: Пастернак давно находится в немилости у властей. Возможность компромисса в виде разделения премии между двумя советскими кандидатами, зондируемая наиболее осторожными представителями Академии, была заранее категорически отклонена советскими инстанциями[1416]. Грубое вмешательство не могло не вызывать противодействия; отказ идти на компромисс не мог не качнуть колебавшихся членов жюри в сторону решения, противоположного навязываемому. Неизвестно, каким оказался расклад голосов[1417], но утверждение (промелькнувшее в прессе в конце октября), что решение Нобелевского комитета было единодушным, не выглядит неправдоподобным в свете такого грубого политического давления.

В сентябре, к моменту определения финалистов, в распоряжении членов Комитета было, очевидно, лишь итальянское (третье) издание, вышедшее 30 ноября 1957 года (дата на штампе о поступлении в библиотеку Нобелевского комитета — 7 января 1958), и английское, поступившее в продажу 5 сентября 1958 года, но разосланное рецензентам и присланное в Стокгольм в августе (дата библиотечного штампа — 29 августа). Поступление в библиотеку французского перевода, выпущенного 26 июня, зарегистрировано 30 сентября[1418]. Таким образом, с большей или меньшей уверенностью можно утверждать, что ознакомление с романом членов Комитета произошло в основном в сентябре по английскому переводу. Нет, конечно, полной уверенности, что условием голосования в этом, как и во многих иных случаях, явилось непосредственное знание всех или большинства произведений, чьи авторы были кандидатами на премию.

Какая картина возникала на тот момент из многочисленных откликов на роман в международной прессе, которые должны были попасть в поле зрения жюри? За десять месяцев, прошедших со дня выхода «Доктора Живаго» у Фельтринелли, не было (несмотря на разноголосицу интерпретаций) отзывов, ставящих под сомнение художественные достоинства Пастернака-романиста. Почти во всех рецензиях проводились параллели с «Войной и миром»[1419].

Франсуа Бонди писал:

Это — единственное внутренне совершенно свободное и не подвергшееся внешней цензуре выражение русского сознания нашей эпохи… <…> Вообще говоря, нет, кажется, ни одного мотива великой русской литературы от Пушкина через Толстого и до Чехова, который Пастернак не подхватил бы оригинальным образом и подчас совершенно сознательно. В этом отношении Пастернак действует как великий продолжатель всей традиции русского XIX века и смело выступает против официальной советской литературы, храня верность официально провозглашаемой, но на деле прерванной традиции.[1420]

Владимир Вейдле в рецензии на итальянское издание заявлял:

Пусть окончательное суждение станет возможно при чтении книги Пастернака в оригинале, мне уже сегодня кажется несомненным, что после публикации романа Бунина «Жизнь Арсеньева» в середине тридцатых годов «Доктор Живаго» — самое значительное из всего, что появилось на русском языке, и один из прекраснейших поэтических романов нашего времени.[1421]

В более сдержанном, чем остальные газетные отклики, отзыве влиятельного лондонского литературного еженедельника говорилось:

Это — видение жизни скорее поэта или живописца, чем романиста. И если критические замечания о революции превратили книгу в «новость для прессы», то живость наблюдений и образов делает его литературой. Взрывная сила таится не только в полной неожиданности многих из пастернаковских мыслей, но и в неповторимых картинах, созданных его всеохватывающим взором.[1422]

Симмонс в рецензии на американское издание писал:

«Доктор Живаго» — это не политический роман и не попытка изобличить несправедливости советского режима. Это скорее история русских людей всех слоев общества, которые жили, влюблялись, боролись и умирали в пору важнейших событий с 1903 года по 1929-й (эпилог переносит действие во Вторую мировую войну и послевоенный период). И любимым, неустраняемым символом их существования является Россия. <…> После долгих лет молчания и, надо полагать, долгой и тщательной работы Пастернак написал советский роман, который наконец возрождает благородную традицию русского прошлого, состоящую в том, что литература — совесть народа.[1423]

Слабостью произведения критик считал то, что «огромную панораму событий и персонажей в эти годы Пастернак рисует не так, как это делал бы опытный романист, но словно объективный историк, записывающий пережитые события, вспоминая их в безмятежной тишине. За примечательными исключениями, здесь нет тщательной детализации и выписывания характеров, нет стремления заставить читателя встать в центр пережитой, а не только лишь описываемой жизни. По-видимому, это недостаток поэта, не овладевшего особым искусством романа в своем первом большом прозаическом произведении»[1424].

В отличие от Симмонса самый первый номинатор Пастернака С. М. Баура, получивший возможность читать роман в оригинале, высказался о новом произведении с таким же безусловным энтузиазмом, как о старых стихах, и приходил к выводу:

Это, строго говоря, не комментарий по поводу советской жизни или даже не полуавтобиографическое свидетельство о взглядах автора. Это в первую очередь и главным образом произведение искусства, созданное человеком, который, пронеся через всю свою жизнь твердые убеждения, каким должно быть искусство, постоянно отказывался изменить им ради более элементарных, ходячих и сулящих выгоду доктрин.[1425]

Одна из самых первых американских рецензий утверждала: «Мало сомнения в том, что „Доктор Живаго“ в конечном счете будет признан классикой. Именно потому, что это не политическая книга, но произведение человека, который, как он сказал в недавнем интервью, стал „свидетелем как художник“ и написал о времени, которое пережил сам»[1426].

Джон Пристли (встречавшийся с Пастернаком во время поездки в Россию в конце войны) заявлял: «Мне неизвестно, специально ли книгу не издают в России из-за отрицательного отношения партии. (Маркс и Энгельс, убежденные, что поэт должен быть свободен, вероятно, устали переворачиваться в гробу.) Если так, то это очень глупо. Книге надо дать высшую из их наград»[1427].

Вывод одного из самых авторитетных литературных критиков Англии Фрэнка Кермоуда гласил:

Те из нас, кто не знают русского (как велика наша благодарность скромным и превосходным переводчикам этой книги!), до сих пор смутно знали Пастернака как оригинального и сильного поэта философской складки и с глазом живописца; глядя на прежние его стихи, мы теперь обнаруживаем в них подготовительные наброски к роману. «Доктор Живаго» заслуживает эпитет «героического» в нескольких смыслах, и один из них состоит в том, что автора не сломили описанные им мерзости. Его книга написана с такой верой в жизнь, что в ней совершенно нет ненависти, и с состраданием настолько сильным, что оно распространено даже на демона, которого должно изгнать. То, что ее отвергли в России, — грустное подтверждение не только смелости писателя, но и точности поставленного им диагноза.[1428]

«Нью-Йорк Таймс» предсказывала: «По всей вероятности, ни один роман, опубликованный в текущем году, не будет так широко обсуждаться и не вызовет большее восхищение у критиков, чем „Доктор Живаго“ Бориса Пастернака»[1429].

Все эти выдержки дают яркое представление о том, каковы были суждения мировой печати о пастернаковском романе накануне вынесения Нобелевским комитетом своего вердикта. У членов его не могло быть сомнений в беспрецедентном значении этого литературного явления и не могло не возникать ощущения, отчетливо высказанного в те дни Исайей Берлином, что «Живаго» — укор духовному обнищанию Запада[1430].

Согласно протоколу заседания от 25 сентября, Комитету было представлено заявление, подытоживающее обсуждение всех кандидатов. Оно было написано Эстерлингом и поддержано членами Комитета Сивертцом и Гуллбергом. В заявлении Борис Пастернак назван главным кандидатом на Нобелевскую премию по литературе этого года (стр. 2). В отчете указывалось, что к рассмотрению были приняты 42 писателя, из которых 18 предложены в первый раз (1–2, 6, 8, 11, 14, 18, 20, 24–27, 29–31, 33–36 и 38); один из предложенных (№ 35 — Фернан Бальдансперже) скончался в текущем году и из рассмотрения исключен (стр. 3). В документе содержалось замечание о Шолохове: «Нового произведения, способного актуализировать эту кандидатуру, в этом году опять нет». Приводим далее перевод заявления Эстерлинга:

Из четырех кандидатур, на которые Комитет просил обратить особое внимание, мне кажется очевидным, что № 19 Борис Пастернак претендует на главный интерес. Академия еще раньше имела случай рассматривать вопрос, находится ли чисто лирическое творчество Пастернака на уровне, оправдывающем Нобелевскую награду. Такой видный знаток, как Баура, в этом не сомневается, и другие компетентные специалисты также подчеркивают особый характер творчества Пастернака, ознаменовавшего собой качественное обновление русской поэзии. К сожалению, моя собственная оценка может базироваться только на доступных переводах, но довольно полная и убеждающая картина пастернаковской поэзии представлена, между прочим, в большом итальянском издании (в переводе А. М. Риппелино), где дается обзор всего его лирического творчества с юных лет, включая революционные циклы «1905 год» и «Лейтенант Шмидт», как и занимающий в его творчестве центральное место сборник «Сестра моя жизнь». Исходя из этого рассмотрения, хотя бы и основанного на чтении произведений в переводе, я еще больше убежден в том, что Пастернак и по смелой динамике его творчества, и по своей художественной утонченности является одним из самых крупных поэтов современности.

Но к этому присоединяется новый роман Пастернака «Доктор Живаго», обходящий ныне весь мир в переводах и ложащийся на весы с неожиданной тяжестью. Поскольку все члены Академии имели возможность составить собственное мнение, я могу здесь ограничиться кратким изложением своего собственного. Как мне видится, это особенное в художественном отношении, пронизанное интенсивным опытом произведение, которое чистой силой духа, возвышаясь над партийными и политическими битвами и преследуя скорее цели антиполитические, в исключительной мере удовлетворяет требованиям, с самого начала установленным перед Нобелевской премией по литературе. Содержание романа так безмерно богато, что детальная критика в данном случае может относиться лишь к несущественным недостаткам, которые объясняются беспрецедентно трудными внешними обстоятельствами создания романа; есть части, которые, несомненно, при нормальных условиях подверглись бы переработке. Как документ времени, и в особенности как эпическое художественное произведение, роман Пастернака заслуживает сравнения с «Войной и миром» Толстого: картины хаотичной и трагичной эпохи русской истории, будто освещенные вспышкой молнии, поразительно преломлены сквозь волшебный фонарь писателя. Нижеподписавшийся поэтому горячо рекомендует данную кандидатуру и считает, что, если она получит большинство [голосов], Академия сможет с чистой совестью принять решение, не обращая внимания на то временное неудобство, что роман Пастернака пока не мог выйти в Советском Союзе.

В соседстве с могуче притягивающим и волнующим революционным эпосом Пастернака то мастерство, с которым мы встречаемся у № 13 Альберто Моравиа, естественно окажется несколько в тени. Но его прохладно-изящное, трезво-аналитическое искусство повествования все более утверждает себя как одно из наиболее типичных явлений нашей современности. Его рассказы, отличающиеся классическим совершенством стиля и композиции, вероятно, составляют самую ценную часть его творчества. Последний роман, «La Ciociara», однако, свидетельствует о возросшем мастерстве [автора] в эпическом жанре; это произведение о жестоких буднях войны в Италии выполнено в энергичной манере и написано с неиссякаемым народным реализмом. У Моравиа нет ничего от гуманитарного пафоса Силоне, но как защитник гуманного он стоит на той же стороне, избегая проповедей. Надо, к сожалению, констатировать, что шведские переводы не воссоздают его стилистическое мастерство.

Предложение отметить современное лирическое творчество Италии совместной премией № 2 Сальваторе Квазимодо и № 21 Джузеппе Унгаретти я нахожу вполне привлекательным, в особенности учитывая активную творческую деятельность первого, о чем ярко свидетельствует только что вышедший сборник стихов «La terra impareggiabile». А его старший соперник Унгаретти, прославленный зачинатель т. н. герметической школы, в известной степени потерял роль вдохновителя. По-моему, это предложение требует более тщательного рассмотрения, возможно тогда, когда Квазимодо один окажется достаточно квалифицированным для награды.

Что касается № 34 Карен Бликсен, то хочу отослать к прошлогоднему отчету Комитета. В ее последнем произведении «Sidste fortællingar», несомненно, четче, чем прежде, заметна искусственность, решающая для общего впечатления и во многих случаях заменяющая подлинный поэтический импульс остроумными, но рискованными виртуозными трюками. В книге рассказов «Skæbneanekdoter», которая выйдет осенью и которую я имел возможность уже прочитать, эта слабость, в сущности, преодолена, и о лучших из этих рассказов с темой рока можно, несомненно, сказать, что писательница находится на высоте творческого дара и повествовательной фантазии.

Основываясь на сказанном, я хотел бы предложить для Нобелевской премии этого года, в первую очередь, Бориса Пастернака, во вторую — Альберто Моравиа и в третью — Карен Бликсен.

Стокгольм в сентябре 1958 года Андерс Эстерлинг

Это заявление раскрывает мотивировку и аргументацию членов жюри и яснее показывает дилеммы и альтернативы, которыми Комитету приходилось руководствоваться в ходе голосования. При том что на сей раз кандидатура поэта выглядела безусловно затмевающей конкурировавшие с нею, неожиданное появление и победное шествие по миру «Доктора Живаго» создавало специфические трудности. По свидетельству Эрика Местертона, при выработке окончательной формулировки обоснования награждения Пастернака члены Комитета намеренно избегали упоминания о романе, «чтобы не раздражать Москву»[1431]. Непоявление произведения в Советском Союзе, беспрецедентные попытки оказать давление на европейские издательства, предостережения посольства в адрес Шведской академии накладывали табу на ставшее сенсационным произведение. Законен поэтому вопрос: коль скоро январская номинация основывалась почти целиком на характеристике пастернаковской поэзии, не было ли благоразумным исключить из резолюции малейшие намеки на последнюю, прозаическую книгу лауреата (то есть устранить ссылку на продолжение великой русской эпической традиции, вызвавшую ярость Москвы) — и таким образом оградить и себя, и его от той бури, которая поднялась в ответ на награду? Но не говоря уже о том, что до 25 октября масштабы и характер этой бури никто не мог бы в точности предсказать (ведь с таким прецедентом Нобелевская премия за полвека своего существования не сталкивалась), очевидно было, во-первых, что для советского государства не только роман, но и все творчество Пастернака оставались на протяжении ряда лет неприемлемыми, и весеннее предостережение из Москвы, без упоминания романа, отвергало кандидатуру поэта в принципе. Во-вторых, удаление туманной ссылки на роман могло привести к выводу, что Комитет не только остался глух к оценкам, сформулированным в многочисленных рецензиях в мировой печати (с которыми перекликалась и январская статья Эстерлинга), но и проигнорировал неоднократно оглашенное автором в опубликованных на Западе интервью и в автобиографии заявление о том, что все его предыдущее творчество — не более чем подготовка к этому главному и единственно достойному его сочинению.

В 1958 году Пастернак получил премию «не за роман» (тем более что Нобелевские премии, в отличие от Государственных и Ленинских в СССР, вручались не за произведение последнего года или двух, а за творчество в целом), но, несомненно, «из-за романа» и вследствие резонанса, который он с такой молниеносной быстротой вызвал. Кандидатура Пастернака легче преодолевала барьеры на предварительных стадиях еще и благодаря надежде на то, что награждение поэта может произойти до того, как роман перейдет границы сферы итальянской издательской сенсации. Соответственно, никаких сомнений по поводу того, что Нобелевская премия — дань именно поэтическому его пути, не возникало бы. Но обогнать события не удалось. И лишь наиболее осведомленным знатокам и поклонникам Пастернака на Западе было с самого начала очевидно, что в первую очередь премия присуждена, в соответствии с номинациями, за вклад лауреата в поэзию XX века[1432].

Л. Флейшман (Стэнфорд), Б. Янгфельдт (Стокгольм)

О концептуализации тела и телесности в русском литературно-философском символизме («тело — душа — дух»)

При всем резком различии «души» и «тела» никак нельзя отрицать, что они — два момента одного и того же человека.

Л. Карсавин[1433]

Интерес к телу и тенденция к осмыслению тела, в его соотношении с душевно-духовным началом, приобретают особую важность в русском культурном сознании и в символистской поэзии XX века[1434]. Достаточно проследить некоторые доклады, произнесенные на петербургских Философско-религиозных собраниях, а также другие тексты эпохи, о которых речь пойдет дальше, чтобы в этом убедиться. С точки зрения предстоящих размышлений, думается, очень репрезентативен доклад Дмитрия Мережковского «Гоголь и отец Матвей», прочитанный на X заседании (18 апреля 1902 года), вызвавший большой отклик и полемическую дискуссию. И не только в связи с общей, достаточно резкой оценкой «уединяющего, монашеского, „черного“» христианства и с заостренным восприятием мысли Гоголя — «жить в Боге — значит жить вне самого тела»[1435], но прежде всего в связи с постановкой вопроса о пресловутой и неоднозначно понятой плоти[1436] — «пленительной» категории, вскоре ставшей общим местом философских и около-философских обсуждений у Розанова, Бердяева, Сологуба и др[1437]. В докладе Мережковского эта категория соотносится с дискурсом христианства и приписываемым ему дихотомическим мышлением. «Дух противопоставляется плоти, как одна абсолютная сущность другой, столь же абсолютной <…> как вечное добро вечному злу — в неразрешимом противоречии»[1438]. Причем, говоря о дискурсе христианства (от Исаака Сирина до о. Матвея) и самой его сути, мыслитель имеет в виду «односторонне-аскетическое христианство», умерщвляющее плоть, и в этом умерщвлении, в «бесплотной духовности» усматривающее его сущность[1439].

Пафос его выступления, важного для «нового религиозного сознания» и русского культурного сознания в целом, можно интерпретировать в двух аспектах. Первый выражается в мысли о необходимости реабилитировать тело, переоценки телесности, особенно в связи с «аскетическим уклоном христианства»; второй сводится к вопросу о соотношении христианства и искусства, коль скоро сущность последнего — его художественных образов — «все-таки не бесплотная духовность, а одухотворенная плоть или воплощенный дух»[1440]. Оставаясь в пределах воссоздаваемого историко-культурного контекста поэтического мышления о теле, отметим, что постулат переоценки тела в докладе Мережковского оказался услышанным и вызвал сочувственную поддержку одного из небезызвестных участников Собраний Вл. В. Успенского, упоминаемого в мемуарах Андрея Белого, З. Гиппиус и др. В его выступлении продуктивной, на наш взгляд, оказалась мысль о потребности осмыслить вопрос о цели самого существования тела. «Если тело — только „орудие“, если само в себе не имеет никакой цели, то к чему же, спрашивается, потребовалось это негодное орудие человеческому духу?»[1441] Призывая к созданию «христианской культуры плоти», споря с укорененным в «историческом» христианстве топосом освобождения от плоти, он постулировал переосмысление «односторонне-аскетических взглядов», отмежевание от них в социальной жизни. «Аскетические позывы вошли в нашу плоть и кровь, сделались нашим инстинктом»[1442].

Подтверждение того, что приведенный взгляд выражал существующую социальную практику и существующий топос мысли (ср. «Многие из нас, без сомнения, сами пережили период аскетических увлечений»[1443]), можно найти и в других «документах» эпохи, в том числе в русской поэзии той поры. Показательный пример — некоторые стихотворения Федора Сологуба, в которых выражено стремление к укрощению тела, к его истязанию. В этом смысле к ним применима мысль Николая Богомолова о «противоречии души и тела, занимавшем стольких русских поэтов»[1444]. Небесполезно поэтому привести фрагменты трех стихотворений, в которых обнаруживается аскетическое начало и его положительная оценка. Вот фрагмент стихотворения 1889 года с инципитом «Если знаешь за собою / Грех большой иль небольшой <…>.»:

Пусть и тело пострадает В аскетических трудах. Пусть лоза его стегает, Сея боль, и стыд, и страх.[1445]

Похожую концептуальную ситуацию имеем в стихотворении 1886 года:

Страданье иногда полезно Для тела, как и для души, <…> Стыда и боли злая вьюга Ведет насилием к добру, И потому ее, как друга, Без оговорок я беру. (НФС, 33)

Или осмысленную библейской подоплекой — в стихотворении 1885 года:

Господь мои страданья слышит, И видит кровь мою Господь. Его святая благость дышит На истязаемую плоть. На теле капли крови рдеют, И влажен пол от слез моих, Но надо мною крылья реют Его посланников святых. (НФС, 31–32)

С другой стороны, любопытно, что противоречие тела и души в приведенных стихотворениях несколько сглаживается: истязание тела ведет к его сублимации и открывает выход в сферу Духа и его крылатых посланников.

В плане интересующей нас оппозиции «тело — Дух» особый интерес представляет стихотворение 1887 года с инципитом «Душа и тело нам даны, / А третье — дух, его не знаем <…>», ставшее уже предметом частичного рассмотрения в статье В. Багно[1446]. Топос аскезы актуализируется и в этом произведении:

Враг Духу — тело. Я смирял Его жестокостью страданий, И от телесных наказаний Его ни разу не спасал. (НФС, 38)

Однако если учесть смысловое целое всего произведения, оппозиция «Дух — тело» не имеет в нем абсолютного значения. Тело есть враг Духу лишь в контексте того разобщения, безлюбия и бездуховности, о которых идет речь в предыдущих строфах (ср. «О, если бы мы в духе жили! / Какой бы славой заалел / Наш удивительный удел / И как друг друга мы б любили!»). В них же речь идет о разъединении и отсутствии подлинной коммуникации между людьми, о поверхностности перцептивного телесного опыта: «Не душу даже, видим тело» (НФС, 38). Тело и лишь тело доступно перцептивному опыту. Тело как нечто внешнее, как объект, явленный взгляду. Тело как предел и препятствие, ставящее границы проницательности вглубь, сообщения и соединения с другим человеком. И именно в этом смысле в стихотворении поэта тело есть враг Духу, ибо закрывает путь к глубинному познанию; воспринимающий глаз останавливается на теле как оболочке человека, довольствуется этим, контакт с душой оказывается заторможенным. Поэтому, если остаться в пределах внутритекстовых значений и отвлечься от биографического подтекста (о нем занимательно пишет Багно: порка и телесные наказания в жизни поэта), тогда смирение тела «жестокими страданиями» приобретает глубинный смысл: путь аскезы дает возможность духовного обновления человека (одухотворения плоти), открывает простор действиям Духа, позволяет человеку обнаружить в себе духовное око, которое проникает за телесную оболочку, смотрит сквозь тело и видит душу в нем. Такое прочтение стихотворения оправдывается не только логикой его внутреннего смысла, но также контекстуально, соотнесенностью с идеологическим контекстом эпохи. Мы имеем в виду философские воззрения В. Соловьева на тело. Согласно автору «Оправдания добра», тело как таковое «не имеет самостоятельного нравственного значения, а может служить выражением и орудием как для плоти, так и для духа…»[1447]. Противоборство вызывает не само тело, а захват тела со стороны плотской жизни — плоти, «выходящей из своих пределов, перестающей служить материей или скрытою (потенциальною) основой духовной жизни…»[1448]. И Соловьев, и Сологуб в приведенном стихотворении проецируют ситуации, в которых дух мог бы иметь перевес над плотью («Стремлюся к Духу я всечасно…») и в этом смысле приобрести власть над телом, проявить в нем свою энергию. В обоих случаях тело рассматривается в связи с категорией стыда и тем значением аскезы, которое стало предметом дискуссии у Розанова, Бердяева, С. Булгакова и др.[1449]

В более поздней лирике Сологуба мы наблюдаем сдвиг в трактовке и тела, и аскезы, т. е. «причастное переживание» телесности как ценности, чему свидетельство — стихотворение 1910 года «За плохое знание урока / Элоизу Абеляр жестоко…», а также 1918-го — «Расточитель». Первое любопытно игровым совмещением телесного, аскетического и эротического моментов («терзаемая плоть мила»), В нем проявляется любовное внимание к телу и восторг над ним, тело (женское) освящается улыбкой Эроса. Противоречия между телом и душой (духом), в сущности, здесь не возникает. В стихотворении «Расточитель» («Измотал я безумное тело, / Расточитель дарованных благ…»[1450]) тело как данность, дарованная человеку, но подвластная потоку времени, есть условие существования на земле и испытания земных благ. Можно даже сказать, тело появляется здесь не как оппозиция душе, а как ценность в иерархии тех ценностей/благ, которые благодаря ему воспринимаются человеческим субъектом, сознаются им изнутри, его внутренним «я». И в этом смысле само существование тела предполагает связь с душой, с целостностью личности. Следовательно, положительное восприятие тела равнозначно радостному переживанию красоты и прелести земного бытия, плоти мира: «пленительных весен», «багряных зорь», ароматных жасминовых кустов, а также телесной ласки, вожделенных «лобзаний радостных уст» (СТ, 408). Причем радость тела и телесного опыта вместе с радостью воплощенного творчества превышает «несносные огорчения» и «непосильные земные труды», вызывая желание продлить личное бытие здесь, на земле:

У Тебя, милоседрного Бога, Много славы, и света, и сил. Дай мне жизни земной хоть немного, Чтоб я новые песни сложил. (СТ, 408)

Подобный сдвиг в иерархии ценностей, особенно рассматриваемый на фоне стихотворений цикла «Звезда Маир», в творчестве Сологуба знаменателен; он вызывает культурные ассоциации, во-первых, со стихотворением Поля Верлена, переведенным поэтом, во-вторых, с сочинениями Ницше, которые, если судить хотя бы по недавно опубликованным сологубовским афоризмам, могли его инспирировать. Вот фрагмент стихотворения Верлена из книги «Песня для нее», в котором восхваляется «безумство плоти» и снимается традиционная оппозиция души и тела:

Безумство плоти без предела, Меня лелеет это тело, Священнейшая плоть твоя! Зажженный страстью твоею, От этой плоти пламенею <…> <…> До наших душ нам что за дело! <…> Здесь, на земле, любить нам надо, И здесь нам радость хороша. (СТ, 522)

Уместно сказать несколько слов о втором источнике — о Ницше[1451]. Еще в 1904 году в статье «Страсть» В. Брюсов цитирует завет Заратустры «Оставайтесь верными земле, о братья»[1452] и, вдохновляемый двумя его речами, проецирует смену мировоззренческих доминант — установку на переоценку «веками презираемого» тела, в котором, по его словам, должно прозреть «метафизические глубины» (доселе замечаемые лишь в душе) и которое порою, в страсти, как «самостоятельный властелин повелевает всем существом человека»[1453]. Вопрос, однако, в том, что мышление о теле и само понятие тела, инспирировавшие Брюсова, у немецкого философа далеко не однозначны. Думается, прав Ж. Деррида, утверждавший, вслед за М. Хайдеггером, что в творчестве Ницше мы не имеем дела с «простой инверсией» платоновских схем и положений, так как он «ищет нечто другое»[1454]. Поэтому говорить, что мысль Ницше совершает простую перестановку и на место души выдвигает концепт тела, было бы неадекватно реальному положению вещей. При всем том несомненно одно: Ницше полагает методологически корректным и продуктивным сделать тело, с присущим ему феноменальным богатством, не опознаваемым при «механистском» подходе (Descartes) к нему, исходной точкой философского мышления[1455] и мышления как такового, утверждаемого в поступке. Поэтому в «Ecce Homo» он говорит о созидании культуры тела («надо прежде всего убедить тело»), считая, что культура должна начинаться «с надлежащего места»; им же является не душа, а тело. Однако, делая тело отправной точкой, культура со временем «уже переходит в духовную область»[1456].

Правы также и те критики, которые полагают, что у Ницше мы обнаруживаем не только апологию, но и критику тела[1457], подвластного косности и «демону тяжести». Завет Заратустры «чтобы все тяжелое стало легким, всякое тело — танцором, всякий дух — птицею»[1458], в сущности, содержит и одно и другое; он чреват идеей дионисийского преображения тела. Вспомним слова А. Белого о странностях в восприятии мысли философа: «…в Ницше увидели мы не тело, ломимое духом…»[1459]. То есть не потенциал тела — тела, преображенного в его связи с душевно-духовным. Этот потенциал и эта связь (логика сцепления, о которой говорит ницшевский сверхгерой) обнаруживается вполне определенно, особенно когда речь идет о концепте тела — танцора и ситуации, когда понятие «дионисического» претворяется в «наивысшее действие»[1460]. Образцом такой ситуации является пляска, в которой проявляется дионисийская сила преображения, а в каждом ее мгновении «преодолевается человек»[1461]. В ней высокое тело «принадлежит могучей душе», душа же «служит символом и вытяжкой гибкого, убеждающего тела, танцора»[1462]. Они сцеплены и взаимосвязаны, поэтому не только тело, как танцор, приобретает легкость, парит и танцует также душа (ср.: «Меня уносит, душа моя танцует»)[1463].

Очевидно, речь идет о преображенной душе, а не о «тощей», презирающей тело[1464]. «Радуясь себе самой», освобождаясь от прежнего спиритуалистического высокомерия, она приобретает новые качества и добродетели. Думается, проекция этой новой души, сопутствующей преображенному телу, в мысли Ницше не может быть игнорируема. Особенно если учесть авторские комментарии к «Заратустре» — самодовольное замечание о том, что до Заратустры «не знали, что такое глубина, что такое высота…. Не было <…> исследования души…»[1465]. Уместно вспомнить также фрагмент из «Веселой науки», в котором речь идет о «будущих душах», о потребности и мечте стать «полностью человеком одного высокого чувства, воплощением одного-единственного великого настроения»[1466]. Знаменательно, как Ницше определяет это великое настроение и душевное состояние, до сих пор проступавшие «в наших душах» лишь в виде исключения. Это — «беспрестанное движение между высоким и глубоким и чувство высокого и глубокого, как бы постоянное восхождение по лестнице и в то же время почивание на облаках»[1467]. Аналогию такого состояния нетрудно обнаружить в поступках и речах Заратустры («Великая та лестница, по которой он поднимается и спускается…»[1468]) и даже в его авторской телесной характеристике («Заратустра — танцор, Заратустра легкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц <…> блаженно-легко-готовый…»[1469]). Герой восхождения приобретает в ней образцовое тело — легкое, танцующее, крылатое, мужественное и «духовничье»[1470], т. е. такое, которое, благодаря крыльям движется между высоким и глубоким. Сама же метафора или символ крыльев играют важную роль в «событии Заратустры» и в смысловом целом его вещих речей. Приведем лишь один существенный пример: «Летали ли вы достаточно высоко? Вы плясали, но ноги еще не крылья»[1471].

Символ крыльев выражает новое состояние («высокое настроение») как тела, так и души не только у Ницше, но также в творчестве русских мыслителей и поэтов Серебряного века. Достаточно вспомнить в этой связи поэтический цикл Александра Блока «Заклятие огнем и мраком» (1907), инспирированный ницшевской философией пляски. Параллели с «Другой танцевальной песней» в некоторых стихотворениях вполне ощутимы (ср.: «Все в мире — кружащийся танец. И встреча танцующих рук»)[1472]. Образы танцующего тела и ситуация экстатической, дионисийской пляски, в которой возникает «Я — Ты отношение», приобретают здесь символический смысл. Крылатое противопоставляется бесстрастному (ср.: «Что быть бесстрастным? Что крылатым?»)[1473]. И неслучайно метафора крыльев сердца играет в цикле важную роль, выражая восторженные порывы и духовное парение человеческого существа. Птичья легкость и крылатость соотносятся с сердцем в его двойном значении: как центрального телесного органа (без этого «главного», что прекрасно показано в рассказе М. Осоргина «Сердце человека», тело — ущербно, оно «дрянь») и как центра духовной жизни человека, вместилища любовной энергии[1474].

Любопытный случай использования мотива крыльев в поэтическом мышлении о теле представляет стихотворение В. Ходасевича 1922 года с инципитом «Не верь в красоту земную…». Отказ мужского субъекта от «здешней правды» и «простого счастья» для возлюбленной выражает сдвиг в иерархии ценностей и переосмысление телесной ласки. Жест целования в соединении с аскетическими действиями (ср. выше у Сологуба) направлен на преображение телесности, окрыление тела, возвращение телу и душе в нем исконных крыльев, согласно мифологическим представлениям:

По нежной плоти человеческой Мой нож проводит алый жгут: Пусть мной целованные плечи Опять крылами прорастут![1475]

Топос крыльев, присущий также русскому философскому дискурсу[1476], у Ходасевича помнит древний источник, отсылая, как, например, у раннего Флоренского, к Платону, который, впрочем, в осложненной «инверсивной» форме не забывается и у Ницше. В этом плане интересно проследить его присутствие в поэзии Вяч. Иванова, в подтексте которой прочитываются оба источника — платоновские и ницшевские импульсы, а точнее, их компрессия и диалогическое переосмысление. Так, в рассмотренном нами материале — стихотворениях из третьей и четвертой книги «Cor Ardens» — противоречия между телом и душой, которое могло бы отсылать к Платону и упроченным литературным образцам, в сущности, нет. Напротив, мы обнаруживаем в них единство двух начал, создаваемое силой и участием отрока с «мощными крылами», крылатого бога/демона — Эроса. Вот подтверждающие примеры из цикла «Венок сонетов» и «Золотые завесы», а также из «Канцоны II»: «И духом плоть и плотью дух — до гроба…»; «Твоим, о мой избранный, / Я стала телом, ты — душой моею»; «Впервые мы, крылаты и едины…»[1477]. Знаменательно, что именно в «Венке сонетов» — высокой эротической лирике — любящие субъекты являют себя как крылатые тела с горящими сердцами («Мы разожгли горящих грудей горны / И напрягли крылатые тела» (СС II, 414). И их крылатость — переживаемое экстатическое состояние, в сущности, похожее на то высокое настроение душ, движущихся между высоким и глубоким, о котором говорилось в связи с Ницше. Ощущение высокого и глубокого выражают моторные метафоры — динамического полета, духовного поднятия («В нас волит, в нас единый гонит дух»), восхищенности мечтой крылатой («Мечты одной два трепетных крыла»), возносящего огня страстной и жертвенной любви («Два древние крыла, два огневые» — СС II, 414–418).

Любовная лирика Иванова переполнена мистической эротикой, особенно в названных циклах. Но это не бесплотная и абстрактная эротика. Она насыщена экстатической страстью и возникает из полноты и гармонии сочетания тела и души, воспламененных любовным восторгом. Вот еще подтверждающий пример: «Ярь двух кровей, двух душ избыток, / И власть двух воль, и весть двух вер» (СС II, 381). Мистическую глубину и высоту (восхождение к откровению мистического смысла любви) придает этой эротике присутствие Третьего, созидающего телесно-душевное единство двоих: «Нам спутником предстал крылатый бог…»; «Льет третий хмель…»; «И в темноогненном кратэре, / где жизни две — одна давно, / Бог-Растворитель в новой мере / Мешает цельное вино» (СС II, 391). Причем Третий, как уже упомянутый Эрос-жрец («братской стихии царь») и летающий «демон-Жало», приобретает атрибуты Св. Духа в облике пчелы, облетающей «цветник людских сердец» и питающей их кровью любви. Ужаленные и питаемые этой любовью «дышат <…> святым дыханием бога-Пламени», т. е. дыханием/духом (ср. подобную семантику в стихотворении «Пчела»: «Летает Дух / В лугах моих пчелой крылатой…» [СС И, 537–538]). Тем самым образ и статус тела в поэзии Иванова соотносятся с «логикой троичности»[1478] и философским мышлением о целостности человеческого субъекта — его «сложном духовно-душевно-телесном составе»[1479]. В пределах этой целостности тело окрыляется энергией духа, оно не противопоставляется душе и духу; телесное и душевно-духовное взаимопроникаются. «Воздушные» (ср. «Воздушных тел в божественной метели / Так мы скитались, вверя дух волне <…> / Нас сочетал Эрос, как мы хотели» — СС II, 386) или «крылатые тела» у Иванова — это выражение состояния, когда духовное начало пронизывает и тело, и душу человека, спиритуализирует их, придавая им легкость, соответствующую «легкой стране» их встреч.

Прекрасный пример подобной концептуальной ситуации мы наблюдаем в сонетах «Голубого покрова», особенно в нижеприводимом[1480]. Хотя встреча любящих субъектов, ушедшей подруги и последовавшего за ней в заоблачные края «путника-дедала» («И в духе был восхищен я вослед / Ушедшей…»), совершается в онирическом пространстве эфира («Я видел <…> четой летим в Эфире лебединой…») и «мерцающего райского сада» (ср.: «Туда уводишь ты / Мой зрящий дух чрез пламенное море» — СС II, 406, 425–428), наличие чувственно-телесного момента придает этой встрече бытийный характер, делает ее волнующей и страстной («По телу кровь глухой волной огня клубила…»). В этом соприкосновении двух вновь обретших себя сердец («Мы вновь сошлись, — вновь счастливы вдвоем…» — СС II, 426) и подлинном обмене взаимопроникающих любовных энергий («любовь моя», «любовь твоя»[1481]) активизируется весь человек: тело в его новом измерении («воскресшее живое лоно», «Твоих святынь объятие»[1482]), «духовная» душа (цветущая, «дышащая» роза) и дух в виде пчелы, собирающей «сладостный мед» любви или, как в триптихе «Розы», вонзающей в иссохшую душу — того, кто лишился любви, — «живое жало» благотворной влаги (СС 428, 435). В пафосе чувственно воспламеняющей и мистической любви силой присущего искусству откровения о подлинном существе тела[1483] выявляется гармоническое единство разорванных начал и изначальная, райская целостность человека[1484].

М. Цимборска-Лебода (Люблин)

Северный Гафиз (новые материалы)

В далекие 80-е годы прошлого века автору этих строк довелось присутствовать на докладе Н. А. Богомолова «Петербургские гафизиты». Уже тогда обратила на себя внимание филологическая акрибия и объективность, свойственная лучшим традициям российской науки. Фронтальное привлечение всех доступных источников и их включение в интерпретацию истории сообщает реконструируемому ученым миру богатство и полноту; прямое следствие такого внешне «смиренного» метода — этическая корректность в подходе к событиям жизни незаурядных героев Серебряного века. В одном из печатных вариантов того доклада Н. А. Богомолов отметил:

Без ощущения живого развертывания мысли во всем богатстве ее проявлений, от безусловно прекрасных до «низких», а то и шокирующих восприятие современного читателя, не удастся постигнуть всех сложностей и своеобразия жизни этого небольшого кружка, возникшего едва ли не в самом центре устремлений русского символизма.[1485]

Развитию некоторых тем первопроходческого исследования о петербургских гафизитах посвящена наша работа.

Кузмин имел все основания писать в 1934 году: «Влияние его (башенного „Гафиза“. — А. Ш.), однако, если посмотреть теперь назад, было более значительно, чем это можно было предполагать, и распространялось далеко за пределы нашего кружка»[1486]. Одна из первых вех петербургских гафизитов — проект издания книги «Северный Гафиз»:

Недавно, сидя у Нувеля в этом гафизитском составе, нам пришла мысль обессмертить наш «Северный Гафиз» и издать для этой цели маленькую роскошную книжечку стихов, уже написанных El Rumi, Вами, Кравчим, Поппеей <?> и Диотимой (ее проза о губах и поцелуях) и могущих быть написанными для будущих собраний в эту зиму. Книжка эта будет названа «Северный Гафиз»…[1487]

Кроме Кузмина, названные здесь поэты — это Вяч. Иванов (Эль Руми), С. А. Ауслендер (кравчий Ганимед), Л. Д. Зиновьева-Аннибал (Диотима) и, возможно, Л. Ю. Бердяева (Поппея). Ниже мы попытаемся очертить круг известных текстов «Северного Гафиза».

Чтобы восстановить утраченный ныне ивановский «код» гафизитских собраний, необходимо поставить вопрос: в чем, собственно, заключается «гафизизм»? Приписываемый ему гедонизм часто неверно толкуется — так, будто его критерий — удовольствие — по своей природе был чисто плотского свойства. Теоретики гедонизма, напротив, утверждали, что удовольствие исходит от заслуженной славы, репутации, дружбы, сочувствия и понимания искусств. Ведь сам Эпикур следовал учению Сократа о мудрости умеренности и Аристотеля — о разумной жизни.

Не будет преувеличением сказать, что на Башне мистические, жизненные и поэтические идеалы Гафиза и Вяч. Иванова каким-то образом совпадали, поэтому хозяин Башни и стал истолкователем и распорядителем собраний и празднеств в стиле идей персидского поэта. Среди них упомянем основной суфийский принцип — абсолютную преданность носимому в себе Богу, — основанный на максимальном отрешении от самого себя.

В поэтике и философии Иванова этот принцип играет ведущую и многозначную роль, особенно в петербургский период. Часто цитируемый Ивановым более древний завет бл. Августина — transcende te ipsum — призыв к преодолению индивидуализма. Им начинается духовное восхождение к наивысшей реальности (ad ео qui summe est) и мистическое общение человека с сущим в нем Богом, носимым в самом человеке. Общение на этом же уровне могло состояться и между людьми, как братское духовное общение. И если Гафиз и не читал Августина, то его (как, впрочем, и Иванова) религиозно-философскую эволюцию как суфита формировали схожие источники: Ветхий Завет, Платон, манихейцы, неоплатоники, Плотин, вероятно, псевдо-Дионисий. Обобщающий их мистицизм, как и «истинный символизм» в ивановском понимании, начинался с трансценсуса. Суфиты, стремясь раствориться в Воле Божией, чтобы усвоить стихию абсолютного бытия, абсолютного добра и абсолютной красоты, разработали богословскую доктрину и практику гносиса через пассивное предание себя озарению и экстазу. В суфийской поэзии мистическая любовь искусно выражается терминами житейской и плотской любви[1488]. Амбивалентность эта соответствует как нельзя лучше целям модернистского символизма. Мы видим это уже в поэзии Вл. Соловьева[1489]. Тексты этого рода предназначены к тому, чтобы восприниматься по крайней мере на четырех уровнях: как непосредственный сюжет, как отражение приятной и цивилизованной жизни средневекового Шираза, как дань ценителю меценату и, наконец, в духе мистической теологии Суфи — это не так уж далеко от «четырех смыслов» в Св. Писании или в Комедии Данте, от подхода, который Вяч. Иванов применял также к собственному творчеству[1490], или от ивановской формулы a realia ad realiora Слушатели газелей на просвещенных трапезах во времена Гафиза ценили именно ассоциативную силу таких произведений. С веками эта амбивалентность достигла крайней виртуозности, и форма газели оказалась наиболее соответствующей для мистической поэзии.

Итак, Гафиз — знаменитейший поэт Персии всех времен, т. е. подлинно всенародный (идеал Иванова), который недаром вдохновил «Западно-восточный диван» Гёте и газели Августа Платена, прославленного мастера немецкого сонета. За век до Гафиза этот жанр канонизировал Джалал-эд-дин Руми, профессор философии и богословия, в 1244 году он перешел в суфизм и, ритуализируя подступ к экстазу, основал первый орден пляшущих дервишей. Неудивительно, что предводителю русских гафизитов дали прозвище Эль Руми.

Однако вернемся вопросу о составе сборника «Северный Гафиз». Непосредственно к нему относятся три поэтические сочинения Вяч. Иванова — диптих «Палатка Гафиза» и «Гимн» — и два М. А. Кузмина, связанные единым жизненным сюжетом. Прежде всего, это «Гимн» гафизитов, помещенный в разделе «Пристрастия» ивановской книги «Cor ardens» (1911) как первое стихотворение диптиха «Палатка Гафиза». «Гимн» был прочтен на первой гафизитской «вечере» 2 мая 1906 года. По позднему свидетельству Асеева, основанному, видимо, на сообщении самого Вяч. Иванова, собрания на Башне открывались гимном «Снова свет в таверне верных после долгих лет, Гафиз!»[1491]. Соединение античных (триклиний), христианских (вечеря любви) и восточных образов заставляло слушателей искать объединяющий их единый ключ. Хореический тринадцатисложник с парным чередованием мужских и женских клаузул был музыкально певучим. С первого же полустиха этот эффект достигался аллитерациями «Снова свет в таверне верных» и также ассонансами, размытыми внутренними рифмами: «сладки» рифмуется со «складки» и «украдкой», «влюбленный» — с «упоенный», «Шираза» — с «экстаза»; заканчивался «Гимн» будоражащей, единственной в своем роде по звукописи финальной строкой:

Шмель Шираза, князь экстаза, мистагог и друг Гафиз.

С. С. Аверинцев находил в ней «бьющее по нервам опьянение звуком „z“»[1492]. Д. Н. Мицкевич посвятил фонической семантической структуре «Гимна» специальное эссе, основную часть которого имеет смысл сейчас процитировать:

Это опьянение не от самой апикальной, ретрофлексивной фонемы «z», а от сцепления центробежных антиномий резким звуком зурны. Психологический эффект этого стрекочущего, зазубного, альвеолярного, фрикативного звука разнится у воспринимающих в зависимости от представляемого контекста: А. Белый слышит в нем луч и жар тепла, свет огня; К. Бальмонт — шипение и шелест; В. Хлебников — созвучное колебание отдаленных струн, зеркало; отражение движущейся точки от черты зеркала под углом, равным углу падения; удар луча о твердую плоскость; А. Туфанов — психическое сцепление с ощущением лучевых движений из многих точек. «Бьют по нервам» не абстрактные определения, но их уникальный контекст.

Жалящий жужжащий «шмель» из Шираза и «князь (благородного) экстаза», сочетаясь в чувствительности Гафиза, создают своей контрастностью «электрическое» напряжение, бьющее по сердцу риторически, семантически, фонетически. Риторически строка делится на две равные части: в первой оба эпитета («шмель» и «князь») — антиномические метафоры, а вторая пара просто денотирует деятельность заботливого учителя. Оркестровка первого полустишия обыгрывает звенящие «z» вместе с палатизациями носовых m’ el’, n’a, z’ и открытыми передними а.

В произношении словесных жестов этой строки замена ударения в центральной 4-ой стопе являет изысканный интонационный эквивалент. После наибольшего и повторного заднеязычного снижения открытых «а» второе полустишие вдруг отмежевывается высоким «и», форсирующим наивысшую позицию спинки языка, и переносом его кончика свистящим «s» в первом слоге эпитета «мистагог». Этот контрастный звук подкрепляется соседним союзом «и», и оба приводят к всеединящему последнему иктусу строки и «Гимна» в имени Гафиз. Перевернутые ассонансы i… az первого и a… iz последнего полустишия скрепляют связь эпитета с субъектом. Благодаря задненебной артикуляции слогов gog, ug и ga подчеркивается смысловая разница между метафорическими чувственными и обыденно-декламативными эпитетами обоих полустиший. Эти слоги, сконцентрированные в эпитете «князь» (высокий вершитель экстаза), передают отточенность его дерзаний, переводя их на зурно-цикадную передачу трепетного ожидания.

Если «князь экстаза» означает аристократичность и остроту этих дерзаний, то «мистагог… Гафиз» второго полустишия придает этой стихии философское направление определенного учения, а «друг Гафиз» — интимность[1493]. Тут ритмика ударений на каждой стопе усиливает будоражащее интонационное отражение искомого «трапезного ликования». Потенциал жала, внесенный «шмелем» в «Палатку Гафиза» и в финальную строку ее «Гимна», соответствует восприятию Белого: звук «z» — «горячий луч». А смычки в той же строке задненебных (gog, ug и ga) — составные хлебниковского «удара луча о твердую плоскость». Иванов мог бы принять и определение Туфанова в отношении фонетики и, метафорически, в смысле цели данной «трапезы».

Для «посвященных» ритуализированность «Гимна» подчеркивалась несколькими уровнями значений «вечери». На мой взгляд, помимо собственно биографического, необходимо указать читателю по крайней мере четыре таких уровня значений: «княжескую» изысканность, остроту дерзаний, духовно-философское устремление и интимность, как неотъемлемые составные культа, посвященного Гафизу. Неотъемлемая часть гафизитского ритуала — «вино», именно вино прославило город фарсийского поэта, и словом «вино» открывается вторая строка «Гимна». Следовало бы ожидать в финальной строке «хмель Шираза». Замена слова «хмель» шипящей аллитерацией «шмель» обостряет напряжение: контрасты первых двух эпитетов крайне неожиданны. И именно в «шмелевом аспекте» Иванов вскоре почувствует свой разлад с другими гафизитами: не в ритуальном «хмеле», а в экзистенциальном «дерзании». Что для него было переступанием заветного барьера, для них было естественным актом, и наоборот, его мистический идеал панэротизма оказался чуждым друзьям Кузмина, лишь своеобразным интеллектуальным курьезом. Через три недели Иванов, ужаленный тем же «шмелем», обратится к тем же друзьям, форсируя тот же, ставший двужалым, звук «z»[1494].

Для следующего собрания гафизитов, 8 мая 1906 года, Вяч. Иванов написал стихотворное приветствие «Друзьям Гафиза»; другой вариант названия — «Встреча гостей». Оно имело торжественно-шутливый подзаголовок «Вечеря вторая. 8 мая 1906 года в Петробагдаде» и было подписано именем «Гиперион». Чтением «Встречи» открылась «вечеря вторая», очень точно описанная Кузминым.

У Ивановых новых были: Бакст, Бердяева, Городецкий и Сережа (Ауслендер. —А. Ш.) <…> В<ячеслав> И<ванович> читал свое стихотворение, Городецкий импровизировал. Все целовались, я не целовался только с Сомовым и Бердяевым. Играли на флейтах.[1495]

«Встреча гостей» начиналась с перечисления основателей «вечери», в своем единстве воплощающих поэта и мистика Гафиза. По порядку стихотворения это Кузмин (Антиной-Харикл), Зиновьева-Аннибал (Диотима), Нувель (Петроний-Корсар), Бердяев (Соломон)[1496], Сомов (Аладин) и сам Иванов (Гиперион-Эль-Руми):

Ты, Антиной-Харикл, и ты, о Диотима, И ты, утонченник скучающего Рима — Петроний, иль корсар, и ты, Ассаргадон, Иль мудрых демонов начальник — Соломон, И ты, мой Аладин, со мной, Гиперионом, Дервишем Эль-Руми, — почтишь гостей поклоном! Садов Шираза шмель и мистагог — поэт, Гафиз из наших уст вещает им: «Привет». Вы ж, сопричтенные гафизовой таверной К друзьям, пребудете ль в любви нелицемерной Верны тому, что дал нам сладостный завет? Пришлец, кто б ни был ты, — маг, риши иль поэт, Жид, эллин, перс иль франк, матрона иль гетера, — Знай: всех единая здесь сочетала вера — В то, что божественность к нам близится стопой Крылато-легкою (ханжа, имам слепой, Не знает мудрости под розовой улыбкой, Ни тайн торжественных под поступию зыбкой Шатаемой хмельком, — ) и что Синай любви Нам дали голоса, поющие в крови. Друзья-избранники, внемлите, пусть измена Ничья не омрачит священных сих трапез! Храните тайну их!

Гости — те самые «новые», названные в дневнике Кузмина: Ауслендер (Ганимед), Городецкий (Гермес), Апеллес (Бакст) и, быть может, Бердяева, комплиментарно названная Музой Мельпоменой. В стихотворении разыгрывался как бы ритуал посвящения, инициации: сперва вопрос, обращенный к непосвященным, затем — указание на символический смысл таинства и, наконец, заклятие, требование соблюдения тайны от допущенных на священный пир.

При жизни поэта этот текст не печатался и увидел свет в 1974 году в составе примечаний О. А. Шор в томе 2 брюссельского Собрания сочинений[1497]. По ее свидетельству, «Встреча гостей» первоначально предваряла «Гимн». Свидетельства О. А. Шор являются почти всегда достоверными, однако мы не знаем, на каких материалах она основывается в данном случае: автографа или списка ни первого, ни второго текста в Римском архиве В. И. Иванова не выявлено. Дж. Малмстад в 1977 году перепечатывает ту же ивановскую «Встречу гостей», ссылаясь на полученную им машинопись[1498]; Н. А. Богомолов указывает на список рукой Кузмина в РГАЛИ (Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 6)[1499].

Видимо, ко второй «вечере» написал гафизитское стихотворение, опубликованное в 1995 году Н. А. Богомоловым, Кузмин. Поэтические образы Кузмина — порог, то есть символ инициации, и чаша, прообраз братского общения агапы, продолжали и дополняли «Встречу гостей»:

Мы стояли, Молча ждали Пред плющом покрытой дверью. Мы ведь знали: Двери звали К тайномудрому безделью. ……………………………………… ……………………………………… В круге мудрых, Любомудрых Чаши вин не пахнут кровью. Мы — как пчелы, Вьемся в долы, Сладость роз там собираем. Горы — голы, Ульи — полы. Мы свой мед туда слагаем.[1500]

Третья «вечеря» гафизитов произошла 22 мая. В стихотворении «Друзьям Гафиза»[1501], сочиненном для этого собрания Ивановым, на образно-мифологическом языке говорилось о кризисе гафизитской общины. Творческие и жизненные стратегии хозяина Башни не были поняты ближайшим и теснейшим кругом гафизитов, тем больнее было разочарование. Идейным антагонистом Вяч. Иванова стал Кузмин. Поэтический диалог между поэтами шел на общем языке поэтических и философских образов, отметим в нем в строке 6 («Вам час окрылительных хмелей») и 26 («И каждый усладой крылатой развязан») аллюзию на крылья, образ, у Кузмина восходящий к платоновому влечению к небесной красоте и к обладанию красотой земной («Федр», 246а-247а, 253d-255b):

Вам розы Шираза, И грезы экстаза. Вам солнечно-сладкие соты! Мне — злые занозы, Мне — лютые жала, Мне — стрелы в удел от Эрота! И каждый усладой крылатой развязан В беспечно-доверчивом круге… Я ж наг и привязан К столпу, как отмеченный узник! Эрот вас предводит, Мучители-други, И каждый союзник В союзе жестоком, И каждый наводит, Прицелившись солнечным оком, Стрелу в мои жаркие перси… (II, с. 343)

Примечательно, что к тематике и образам этого стихотворения поэт возвращается в прозаической записи дневника от 16 июня, где пишет о личной изоляции в круге гафизитов, что означало крушение его утопических надежд на построение «соборности»[1502]:

Пятая вечеря Гафиза (без Городецкого). —

Я устремляюсь к вам, о Гафизиты. Сердце и уста, очи и уши мои к вам устремились. И вот среди вас стою одинокий. Так, одиночество мое одно со мною среди вас. (курсив[1503] в оригинале. — А. Ш.)

Столько о Гафизитах. А теперь уже не об них. Результат целой полосы жизни, протекшей под знаком «соборности», намечается отчетливо: я одинок, как никогда, быть может (II, 751).

Таким образом, в композиции диптиха «Палатка Гафиза» второе стихотворение, разочарование в кружке гафизитов, антитетически противопоставлено оптимистическому зачинательному «Гимну».

«Друзьям Гафиза» Кузмина[1504] является не столько «своеобразным ответом» на эту дневниковую запись, как писал в 1995 году Н. А. Богомолов, сколько мифопоэтическим ответом на одноименное стихотворение Вяч. Иванова. «Ты» последней строки, кажется, непосредственно обращено к хозяину Башни:

……………………………………… Пока ты не один, Гафиз еще цветет.

Перечисленные пять текстов должны были быть включены в состав «Северного Гафиза». К ним следует добавить еще два — стихотворение «Посвящение Гафизу» («Приветствую Гафиз, собравшийся нежданно…», май 1906)[1505] и «Эль-Руми, Эль-Руми! / Сердце мукой не томи!», опубликованное нами в 1987 году по автографу Вяч. Иванова из ОР РНБ (Ф. 124. Ед. хр. 1790. Л. 3–3 об.) и ошибочно отнесенное к 1918 году[1506]. Последний текст, скорее всего, является поэтическим ответом на послание Городецкого и написан на его рифмы. Но не исключено, что Вяч. Иванов просто переписал стихотворение Городецкого. Об этом и также других текстах гафизитов сообщает Кузмин в дневнике от 29 мая:

Лидия Юдифовна <…> хочет писать челобитную в стихах, где Кузмин рифмуется с «жасмин», «властелин» и т. д. Городецкий читал прекрасные, прекрасные стихи:

Сердце мукой не томи, Эль-Руми, Эль-Руми и т. д.[1507]

И еще:

В тесной палатке священный квадрат, Мудрой Диотимы чающий взгляд, Черная бездна очей Антиноя, Глас Апеллеса — коварностей сад, Взор Ападина — молчанье цветное… (160)

Наконец, еще одно важное свидетельство находим в сбивчивой записи Кузмина от 16 июня: «Присутствовали кошки и урны. Л<идия> Дм<итриевна> читала свои стихи о губах и флейтах, Эль-Руми — длинное иносказательное, детское и довольно скучное повествование о 3-х фонтанах, об Эль-Руми и т. п.» (174).

«Стихи о губах и флейтах» Зиновьевой-Аннибал — это, конечно, «проза о губах и поцелуях», упомянутая в письме Сомова к Кузмину от 10 августа 1906 года. «Проза о губах и поцелуях» обнаружилась в Римском архиве Вяч. Иванова. Это перечерненный чернилами Зиновьевой-Аннибал беловой автограф — запись поперек на шести листках, склеенных в длинную бумажную полосу 95 на 12 сантиметров, на обратной стороне начинается новый вариант, 22 строки расположены на 26 сантиметрах, а в нижней свободной части поперек, то есть перпендикулярно записи, написано слово «Гимн».

По жанру «проза» Зиновьевой-Аннибал свободно подражает 4-й главе Песни песней[1508], хотя топика этого текста достаточно распространена как в античном (Овидий, Катулл)[1509], так и в восточном мире. Основанная на игре, на рискованной экзистенциальной провокации, эта «проза» подступает к высокой философии эроса и танатоса, гибели[1510]. Вот эта «проза»:

Хвала Гафизу

Хвала тебе, ласковый Гафиз, царь наших поцелуев! Неосудительно выслушай [, нежный,] мой [немудрый] простой рассказ, и ты поймешь, о светлый, за что.

На моем окне над городом [тюрьмой, кладбищем, <1 нрзб.> борами] и рекой нашла ваши дудки. Твою, милый Антиной, и твою, близкий Петроний. Я приложила их к губам, чтобы вывести несколько тихих, переливчатых звуков, и вспомнила, что прикасались к этим дудкам, усладе Гафиза, ваши влажные губы, твои порывистые, жесткие и жадные, Петроний, и твои свежие, нежные и пугливые, Антиной. И узнала я тогда, что в моем дыхании и ваше милое дыхание, и в моей крови и ваша алая, мчащаяся кровь.

Ласковый Гафиз, твое сладкое дыхание давно ушло в дыхание ветра, и твоя теплая кровь остыла и, истлев, стала землею и ручьем, но поцелуй твой живет в наших поцелуях, ласковый Гафиз, царь наших поцелуев!

Хвала Губам.

Я люблю твои губы, ласковый Эмир[1511], нетерпеливые, несытые, тепло-влажные и <текст испорчен> и такие понятные, милые и жалостные!

Я хвалю твои губы, Петроний, насильственные и женственные, жесткие и жадные, и такие добрые, милые и жалостные!

Я хвалю твои губы, Антиной, нежные и пугливые и такие гордые, и дерзкие, и жалостные.

Я хвалю твои губы, счастливый, юный Зейн, свежие, ласковые и целомудренные, и такие смелые и ликующие!

Я хвалю твои змеиные губы, Эль Руми, они льнущие и сильные, и сладкие и такие они мудромилостные, и такие властные!

Я хвалю твои прекрасные губы, Аладин, они [мягкие и горячие] нежные и зовущие, бережные и скупые, они цветут и желают, и так они печальны!

Твои губы, о Апеллес, пьяное сладкое молоко расколотого кокоса.

Твои губы, о Корсар, алый надрез в <нрзб.> бурой коже спелого граната.

Твои губы, о Харикл, две ранки на заревом небе, [сквозь] под тонкою пленкой тумана [сочится] течет солнечная кровь.

Твои губы, Алкивиад[1512], острокормый челн, и ветер ликующий выгнул победные паруса.

Твои губы, о Гиперион, змея ползущая в трос<т>никах.

Твои губы, о Алладин, я не знаю, как их опишу… Они — бледно-алые дикие розы, и еще они бледно-алое коралловое преддверие перед гротом Тайны, полая и прекрасная дуга странного свода… [и бледно-алые роз] но я не сумела <?> описать твои губы, милый Аладин, потому что они страшат меня: они так печальны! <На обороте:>

Твои губы, о <текст испорчен>, алый сочный надрез в золотисто-бурой коже спелого гранатового яблока[1513].

Твои губы, о [Гиперион] Корсар, [трепетные губы] коня, когда, нетерпеливо вожделея, он жестко ощупывает в нежной ладони им (так! — А. Ш.) протянутый дар.

Твои губы, о Харикл, две зури на небосклоне. Под прозрачной пленкой туманов там солнечная кровь!

Твои губы <пропуск> острокормый челн, и ветер ликующий выгнул победные паруса.

Твои губы, о Гиперион, змея ползущая в трос<т>никах Твои губы, о <пропуск> [бледно-алые] лепестки бледно-расцветших роз в [глубоком] задумчивом водоеме из золотистого мрамора. Встанет торжественное солнце и сотрет их. И они печальны.

В заключение наметим несколько тем, вытекающих из приведенного выше, развивать которые, однако, здесь не место. В обоих вариантах текста любопытны его близкие концовки на тему эрос — печаль — смерть, посвященные Алладину-Сомову. В 1906 году Сомов был ближайшим сподвижником башенных жизнестроительных проектов[1514]. Сомову посвящена книга Л. Зиновьевой-Аннибал «Трагический зверинец» (СПб., 1907) и рассказ из этой книги «Черт». Как известно, модус восприятия сомовского творчества на Башне был сформулирован в ивановских «Терцинах к Сомову», которые начинались строками:

О Сомов-чародей! Зачем с таким злорадством Спешишь ты развенчать волшебную мечту И насмехаешься над собственным богатством? —

а завершались строкой:

И улыбается под сотней масок — Смерть. (II, с. 325, 326)

О том, как были восприняты терцины на Башне, говорит крайне ценное свидетельство дневника Кузмина (26 апреля 1906): «„Сомов“ Иванова превосходен. Я слышал, как Сомов говорил какой-то даме, что нужно жить так, будто завтра нам предстоит смерть, будто из моего романа, то есть мысль, за которую я всецело стою» (137). В ориентально-аллегорической «Хвале Гафиза» Зиновьева-Аннибал дает нам еще одну художественную интерпретацию того, как на Башне могло восприниматься творчество Сомова.

Собрания гафизитов на Башне оказались лишь кратковременным эпизодом, но место гафизитских текстов в литературной культуре начала XX века может оказаться значительнее, чем это еще недавно представлялось историкам литературы. Достаточно указать на гафизитские тексты Н. Гумилева, которые вряд ли следует рассматривать изолированно от аналогичных «башенных» опытов.

Что же до Вяч. Иванова, то через несколько лет его плодотворное творческое взаимодействие с одним из башенных гафизитов — Л. Бакстом — было осуществлено уже на совсем иной основе. Как известно, диалоги на Башне о бессмертной женственности, о Судьбе и о вселенской катастрофе были тем экстрактом, из которого создалась программная картина Бакста «Древний ужас» (1908) — сам Иванов посвятил картине интерпретирующую ее одноименную статью (1909).

В последующее десятилетие Иванов несколько раз обращается к гафизитской проблематике и образности; остановимся на одном из таких случаев[1515]. В 1914 году в Москве были организованы концерт и лекция проповедника-суфия Инайат-Хана, которые переводила жена поэта В. К. Шварсалон[1516]. Кажется, под влиянием этой лекции Иванов в декабре 1914 года набросал парадоксальное антиномическое двустишие, названное им «Голос суфита»:

Мнят поэта чужеземцем, в чьей стране слова цветут Я того зову поэтом, чьи во мне слова цветут.

Это двустишие послужило началом многосоставного стихотворения «Певец у суфитов», над разными редакциями которого поэт работал в Риме в 1936–1945 годах[1517]. Его сюжет — симпосион суфиев о сущности поэзии (строки 1–14; в одном из вариантов были ремарки: первый суфий говорит, «осушая кубок вина», второй — «отстраняя кравчего», еще один — «отклоняя подносимый кувшин» и т. д.; в другом варианте диалог начинают «Друг Гафиза» и «Почитатель Джелалэддина Руми»), песнь Гостя, излагающая неоплатонический миф о Памяти-Анамнесисе (15–51) и ответ Председателя пира Гостю (52–63). Не входя сейчас в идеи этого замечательного суфийского пира, отметим, что здесь на новом витке в поэзии соединяются вдохновение, творчество, дионисизм и аполлинизм.

А. Шишкин (Рим / Санкт-Петербург)

«Мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов»: Два письма Н. Н. Шульговского к В. В. Розанову

Если адресат публикуемых писем в представлении не нуждается, то автор их известен куда меньше. Посредственный поэт, без особого успеха пробовавший свои силы также в прозе и драматургии, Николай Шульговский был не слишком заметной фигурой в русской литературной жизни первых десятилетий XX века — хотя всячески старался убедить себя и окружающих в обратном. Определенной известности он достиг лишь как стиховед: его opus magnum — книга «Теория и практика поэтического творчества. Технические начала стихосложения. Ч. 1»[1518] (СПб., 1914), пользовавшаяся значительным спросом как пособие по версификации[1519]. По-своему любопытна и сама личность Шульговского — его письма и автобиографические документы рисуют вполне цельный и законченный психологический тип графомана, начисто лишенного представления о своем реальном месте в литературном процессе[1520]. Впрочем, как настоящий графоман, Шульговский был не чужд некоторой самоотверженности — достаточно упомянуть, что ради занятий литературой он оставил вполне успешно складывавшуюся юридическую карьеру.

* * *

Николай Николаевич Шульговский родился в Петербурге 14 мая 1880 года в дворянской семье. Мать его, Мария Николаевна, урожденная Сперанская, дочь священника, умерла от столбняка через две недели после рождения сына. Его воспитывал отец, Николай Николаевич Шульговский-старший (1845–1899), врач, по окончании Медико-хирургической академии в течение 25 лет служивший по ведомству Императорского Человеколюбивого общества и дослужившийся до действительного статского советника[1521], и тетка (сестра отца), Александра Николаевна Шульговская (1840–1918), многолетняя сотрудница издательства А. Ф. Маркса и журнала «Нива» (редактировала приложение к журналу «Парижские моды», вела отдел «Почтовый ящик»), известная прежде всего своим прозаическим переводом поэм Дж. Мильтона «Потерянный рай» и «Возвращенный рай» (СПб., 1878)[1522]. Н. Н. Шульговский-младший вспоминал: «Она создала мне идеальное детство и юность, она развила мои природные способности и направила мою душу на все светлое, вложив в меня лучшие человеческие идеалы»[1523].

Шульговский окончил гимназию Императорского Человеколюбивого общества и поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета; во втором семестре отчислялся за участие в студенческих беспорядках[1524], но вскоре был восстановлен. Уйдя из университета по собственному желанию после первого курса, он несколько месяцев проучился в Институте инженеров путей сообщения, откуда также уволился. С сентября 1900 года он был зачислен на юридический факультет университета; в 1904–1905 годах несколько месяцев провел в Германии, занимаясь в Гейдельбергском и Мюнхенском университетах; в 1906-м получил диплом об окончании юридического факультета. Параллельно с обучением на юридическом он слушал лекции и на историко-филологическом факультете, в конце 1904-го даже официально восстановился там, но так его и не окончил[1525]. В 1909 году Шульговский был оставлен для приготовления к ученой степени при кафедре государственного права, однако фактически с самого начала пребывания в университете занимался на кафедре энциклопедии и философии права у профессора Л. И. Петражицкого, был многолетним секретарем, затем председателем и историографом его знаменитого кружка[1526].

Карьера Шульговского как юриста-теоретика складывалась вполне успешно. Сразу по окончании университета он выпустил две книги: «Право на жизнь. Социологический очерк с психологической точки зрения» (СПб., 1906; вышла в течение года двумя изданиями; первая публикация — «Вестник права». 1903. № 12)[1527] и «Идеал человеческого поведения. Правнополитическое исследование» (СПб., 1907). Однако отвращение к практической юриспруденции[1528] и желание целиком посвятить себя литературным занятиям заставили его отказаться от этого пути. С 1907 года Шульговский публикуется как прозаик («Нива». № 41; подпись Н. Чипнан), двумя годами позднее в журнале «Мир» (1909. № 1) было напечатано его стихотворение «Песня о Лотосе»[1529]. С этого времени на протяжении десяти лет он регулярно выступает в периодике (преимущественно — в тонких иллюстрированных журналах) со стихами и рассказами[1530].

Проза Шульговского так и не вышла отдельным изданием, хотя в 1917 году анонсировался сборник его рассказов «Души страдавшие». Стихотворные же произведения собраны в двух книгах: «Лучи и грезы» (СПб., 1912)[1531] и «Хрустальный отшельник» (Пг., 1917). Рецензенты справедливо отмечали несамостоятельность и сентиментальность поэзии Шульговского, отсутствие у автора собственного лица. Его словарь анахронистичен и изобилует штампами (начиная с названия первого сборника), поэтика лишена цельности. Особенно заметно это в «Хрустальном отшельнике». К моменту выхода второго сборника Шульговский сближается с новокрестьянскими поэтами[1532]. Книга пронизана антиурбанистическим пафосом и насыщена диалектизмами, по преимуществу почерпнутыми из словаря В. И. Даля. Она даже сопровождается послесловием-манифестом «Об особенных словах этого сборника», где лексика «живого русского языка» противопоставляется «искусственному» словотворчеству поэтов (тенденция, очевидная уже в публикуемых письмах и оформленная в «Теории и практике…»). Все это, казалось бы, должно сообщить книге чаемое единство. Однако на самом деле «особенные слова» практически бесследно растворяются в условно-поэтическом словаре Шульговского[1533], а антиурбанизм, призванный, по замыслу автора, сыграть роль своеобразной скрепы, объединяющей книгу, существует словно бы отдельно от остальных мотивов сборника и не организует их в систему. Банальность содержания особенно заметна на фоне строфических и ритмических экспериментов, к которым прибегает Шульговский. Максимума этот контраст достигает в стихотворении «Вопрос» («Лучи и грезы»), построенном на образе «океана земных слез» и при этом написанном верлибром.

Стихи Шульговский продолжал писать и в советское время, однако в печати они не появлялись[1534]. В эти годы он работал над романом «Те, кто умел любить» и «главным трудом жизни, который едва ли когда-либо будет осуществлен»[1535], — трагедией в стихах «Вечные грани». Шульговский читал курс «Основные вопросы изучения поэзии» в Доме искусств, входил в «Кольцо поэтов им. К. М. Фофанова». На жизнь он зарабатывал сочинением пьес для детей и переводческой работой (среди переводившихся им авторов — Р. Роллан и С. Цвейг). В 1926 году в научно-популярной серии ленинградского издательства «Время» вышла его книга «Занимательное стихосложение»[1536]. Умер он в феврале 1933 года в Ленинграде. Незадолго до этого архив Шульговского был изъят сотрудниками НКВД в ходе обыска у него дома и, по-видимому, не сохранился[1537].

* * *

Розанову Шульговский впервые написал в самом конце 1908 года, прося разрешения прочесть ему свою драму «Аза», действие которой происходит в Александрии в V веке н. э.[1538] Между двумя писателями завязалась переписка, вскоре состоялось и личное знакомство. Розанов помогал Шульговскому в хлопотах о публикации и постановке «Азы» (пьеса была запрещена к представлению театральной цензурой). По выходе драмы отдельным изданием (СПб., 1910) автор рассчитывал на розановскую рецензию, но, несмотря на настойчивые просьбы Шульговского, Розанов мельком упомянул о «прелестной благовоспитанной „Азе“» лишь через год после ее издания — в статье, посвященной совсем другому вопросу[1539].

На «Лучи и грезы» Розанов, напротив, откликнулся практически сразу[1540], однако рецензия вызвала негодование Шульговского. Рецензент представил книгу плодом досугов молодого ученого, у которого «левый карман наполнен стихами, а правый наполнен деловыми <…> бумагами», и отказал ее автору в праве называться поэтом. Шульговский отозвался резким письмом, предположив, что Розанов написал рецензию, «пробежав два, три стихотворения», и предложил ему прочесть всю книгу целиком и написать о ней еще раз — «да не рецензию, а статью, и искреннюю и достойную Вас»[1541].

В следующих письмах Шульговский смягчает тон, однако от намерения заставить Розанова повторно написать о сборнике не отказывается. В качестве дополнительного аргумента он рассказывает адресату о своем столкновении с Вячеславом Ивановым, о принятом на «башне» решении «утопить» автора «Лучей и грез» и о начавшейся его «травле» в контролируемой модернистами прессе. Не исключено, конечно, что Шульговский ради достижения практического результата сознательно сгущал краски. Однако, по всей вероятности, он действительно воспринял ироническую реплику Иванова как проявление страха перед потенциальным соперником и объявление войны.

С Ивановым Шульговский познакомился, видимо, через М. А. Кузмина[1542]. По выходе «Лучей и грез» он просил последнего о встрече, чтобы «поднести» ему свою книгу: «Хорошо бы в такое время, когда и Вяч<еслав> Иванович будет дома, ибо и его мне очень желательно повидать»[1543]. Встреча Шульговского с Ивановым произошла во второй половине апреля 1912 года[1544] (возможно, в среду, 18-го, когда на «башне» был очередной журфикс, один из последних: вскоре Иванов уехал за границу, а по возвращении оттуда поселился в Москве), тогда же написано первое из публикуемых писем (недатированное). Второе публикуемое письмо (от 1 мая) является последним из сохранившихся в розановском архиве писем Шульговского. Отношения между ними, впрочем, окончательно не прервались — четыре года спустя Розанов получит открытку с бюстом Антиноя: «Привет Василию Васильевичу из Рима от уважающего Н. Шульговского. Лучшие пожелания!!»[1545]

Заметим, что повторно о «Лучах и грезах» Розанов так и не написал. Однако не исключено, что настойчивость Шульговского все же принесла свои плоды. Вполне вероятно, что именно Розанов способствовал упоминанию своего корреспондента в анонимном «нововременском» обзоре важнейших литературных событий года — в контексте весьма лестном:

Из поэтической молодежи обращают на себя внимание: А. Ахматова с ее изысканно-утонченными переживаниями, облекаемыми в капризную форму; «искатель новых впечатлений» Н. Гумилев, часто почерпающий вдохновение под чужими небесами; Л. Столица, разрабатывающая мотивы славянской мифологии; Н. Шульговский, расширяющий сферу своей поэтической деятельности за пределы узких личных переживаний и прекрасно владеющий техникой стиха; Вл. Бестужев, в лирике которого заметно влияние поэзии Тютчева (что совсем неплохо), и Вс. Курдюмов, находящийся под влиянием А. Блока (что уже гораздо хуже).[1546]

Оригиналы публикуемых писем хранятся в фонде Розанова в РГАЛИ: Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 21–24 об., 27–30 об. Ответные письма Розанова, видимо, пропали вместе со всем архивом Шульговского.

Благодарим за помощь в подготовке настоящей публикации А. Г. Румянцева (Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга) и И. Б. Роднянскую.

М. Ю. Эдельштейн (Москва)

I

Дорогой Василий Васильевич,

я не стал бы беспокоить Вас снова письмом и просьбой, если бы не произошло одного явления, о котором я пишу Вам. Повторяю, значит, что сам по себе я больше бы не упоминал о Вашей рецензии, ибо все это дело не только не нарушило, а даже укрепило дружественные отношения между нами, а это, конечно, поважнее всяких критик и рецензий. Но есть обстоятельства, которые, вероятно, оправдают в Ваших глазах мое теперешнее письмо, а во всяком случае, Вам и как философу, и как просто человеку, оказывающему мне такое внимание, будут интересными.

Книга моя застряла. Не только 50 экз<емпляров>, на продажу которых Вы надеялись, но и десятка[1547] еще не продано[1548]. В магазины сдана маленькая часть, а новых требований нет. Тем более, книга дорогая[1549], а несмотря даже на дорогую цену, в случае распродажи всех экземпляров не получилось бы чистого дохода, достаточного даже для второго издания. Публикации съели массу денег. Но дело тут даже не в этом, а вот в чем.

Общий тон, возвышающий и топящий[1550] новых поэтов, дает забравшая себе власть «модернистская» школа. Я был на фиксе у одного из «глав» ее, поэта-мастодонта, ихтиозавра в поэзии. Его книги ужасны, стихи лишены даже «напевности» (глупое, модное слово, вместо чудного русского слова «певучесть»! Все равно как «чащоба» (для рифмы к утроба)[1551] вместо гениальной: чаща, сразу, звуками самими, народными, вводящей в глубину леса!), самой элементарной. У этого «пииты» собирается вся модная «клика». Как я узнал, появление моей книги вызвало там негодование. Сам глава не говорит обо мне иначе как с краской в лице. И это все потому, что я не хочу кадить там и преклоняться («Помилуйте, видно, он ни с чем, что ему говоришь, не соглашается. Хочет идти своим путем. Боюсь, что он будет похоронен. И еще что-то пишет о поэзии, не говорит что! Хо! Это дело всей жизни, а он хочет в год, в два написать целое сочинение. Вероятно, чепуха! Посмотрим, посмотрим!» подлинные слова, произносившиеся с мелкой завистью!).

Я отдаю должное «модернистам». У меня у самого много совершенно нового и в форме и в содержании. Но мне противны деланный мистицизм, деланное кривлянье, деланная[1552] наглость, которые я встретил и в личном сборище у «главы», и в поэзии. Не могу же я неискренне и подло притворяться и кадить!

И вот там решено меня утопить. Ляганья печатные (не критика, а именно ляганья) уже начались. Это хороший симптом. Если бы книга была бездарной, нечего было бы и злиться. Значит, что-то есть, что нужно лягать.

Но ведь публика глупа. Она не знает подкладки (мелочно-пакостненькой подкладки) травли, для нее ругаемая книга похоронена, если ругань проста, без скандала. Если есть скандал, тогда другое дело. Результат налицо. Книга останется на полках, не идет.

Надежда на «Новое Время» теперь потеряна (ведь читают 300 000 человек, это что-нибудь да значит). Вы сами знаете теперь, что я не в «мундире» явился на Парнасе[1553], ведь эту одежду одели Вы не по книге, а по постороннему, оказавшемуся после несправедливым, соображению. За критику всей книги, но подробную и обоснованную, я был бы только благодарен.

Вот у меня теперь такая к Вам просьба. Если Вы сами не хотели бы больше писать обо мне, то ведь у Вас есть знакомые в редакции. М<ожет> б<ыть>, Вы были бы добры, приняв во внимание то, что я описал теперь, поговорить с ними и попросить их разобраться в моей книге. А то, оказывается, все «Н<овое> Вр<емя>» меня не признало (ибо заметка была в «Библиографии», т<о> е<сть> как бы от самой газеты). А от того лагеря изойдет только травля (критики, конечно, не будет). Я не столько лично забочусь о себе, сколько принципиально. Евреи поддерживают своих и кричат о них, а русскому в настоящее время войти в литературу почти невозможно, возможно только путем подлизывания. А я к этому органически неспособен, так же ненавижу и саморекламу. Боюсь я только за судьбу той работы, о которой я Вам говорил[1554]. Ведь создадут такое положение, что я не найду издателя. Одним словом, русскому человеку теперь крышка, и я, не будучи ничьим «гробом», наблюдаю это просто как характерный факт. Действительность и есть действительность. В этом-то и трагедия.

Все это и хотелось мне Вам, как человеку пламенному, высказать. Простите, что снова тревожу. Сердечн<ы>й привет Вашим.

Ваш Н. Шульговский. В<асильевский> О<стров,> Большой пр<оспект,>д<ом> 44<,> кв<артира> 4.

II

Спасибо Вам, дорогой Василий Васильевич, за Ваше внимание ко мне. Очень рад, что Вы нашли мою «мотивировку» правильной. Всем лицам, о которых Вы пишете, я книгу уже послал. Если Вы им скажете несколько слов от себя, то будет очень хорошо.

Я не написал имя «ихтиозавра» поэзии нарочно, чтобы мое письмо не носило характер сплетни. Между нами, я сообщаю его Вам теперь. Это не Бальмонт (он сейчас за границей)[1555], не Ал. Блок (это очень нежный и деликатный человек, а в том кружке, несмотря на «ты», ему снисходительно «разрешают» прочесть стихи)[1556]. Нет, мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов, человек, которого вообще я очень уважаю и за образованность и за интересность личности, но не за «деланные» кундштюки[1557]. Я никак не думал, что появление моей книги вызовет в нем такое «волнение». У каждого свой путь, к чему же тут недоброжелательство и зависть. Столкновение вышло с самого начала. Даю книгу, он смотрит и с видом олимпийца говорит: «А знаете, мы запретили слово: грезы»[1558]. Меня взорвало — как это кто-либо может запрещать слова народного языка, слова, которые есть у Даля! Я влюблен в русский язык, я иногда просто, теряя значение слов, слушаю самую гармонию речи в самом обыкновенном разговоре и, как пишу в одном из новых стихотворений, «очарованный, величие народа в величьи постигаю языка»[1559]. Я и ляпнул в насмешку: «А я разрешил», а потом и сказал, что никто не может ни запрещать, ни разрешать слова живой речи, как бы они ни были обыкновенны. И главное, кто мы! Те, что портят язык идиотскими, искусственно изобретенными словами, нетворческими, противными. Карамзин, Пушкин вводили новые слова, но ведь какие это были слова! Не чета теперешним «изобретателям»! Дай Бог разобраться в готовой сокровищнице языка, бери Даля и столько нового найдешь там; мы еще так мало знаем свой язык, но это новое будет чудесным, ошеломляющим по красоте! А это: «мы запретили» живое слово прозвучало во мне так, как будто бы кто запретил целовать любимое существо в губы, потому что это часто или всегда делается, а целуй непременно в нос, что ли, ибо этот прием реже встречается. Господи, да любимое существо всюду поцелуешь, на то оно и любимое! Поэтому-то меня и задела эта самозваная академичность, это пренебрежение к языку! Дело не в словах, а в том, что они выражают и как звучит их совместная гармония в стихе. Уж чего, кажется, «банальнее»: море — горе, даль — печаль, а между тем, какою прелестью дышит стих Вал<ерия> Брюсова:

Когда встречалось в детстве горе Иль безграничная печаль, — Все успокаивало море И моря ласковая даль.[1560]

Право, по-моему, все «ухищренные» произведения того же поэта не стоят этих, полных прелести простоты, «банальных» строк.

Из-за этого столкновения и пошло начало «травли». До такой сте<пе>ни, что одному молодому поэту, с которым я дружен десять лет, Вячеслюк рекомендовал раззнакомиться со мной — «помилуйте, он может иметь влияние на Вас, Вы должны пойти к „высшим“, у них учиться!»[1561] Но учиться выражениям «факел смольный»[1562], «вы<,> темные, поемные, парные берега»[1563], «кромешная не погребла чащоба»[1564], «до ярых нег змеиного узла»[1565], «рдяный, медом пьяный»[1566], «и ныне стал я сам женою темнолонною, отверстой небесам»[1567] и т. п.!

Ляганье уже началось. Многого я еще не видел, не достав пока газет, но мне говорили[1568]. А вот прилагаю образец из «Речи»[1569]. Написано, следуя пословице: «в огороде бузина, а в Киеве дядька», ибо речь во всей статье идет не обо мне, но задеть все-таки надо. И это идет по дружбе оттуда, из «Академии»![1570]

Вот тебе и «дружная, общая работа», о которой я говорил в предисловии к книге![1571] Ах, как мне это все чуждо и противно!

Еще раз благодарю Вас, дорогой В. В.! Конечно, раз Вы переговорите с критиками, они не откажутся написать о моей книге.

Ваш Н. Шульговский. 1. V. 1912. С<анкт>-П<етер>б<ург,> В<асильевский> О<стров,> Большой пр<оспект,> д<ом> 44<,> кв<артира> 4.

Осколки (Из разысканий о русской культуре прошлого века)

1. Неизвестное прошлое Ивана Ильина

В мемуарах Евгении Герцык, в главе, посвященной философу Ивану Ильину, приведены сенсационные сведения. Герцык сообщает, что Ильин присутствовал на первой «памятной» социал-демократической конференции (т. е. партийной конференции большевиков) в Фолькетс хюс в Таммерфорсе (Тампере), имевшей место в декабре 1905 года[1572]. Конференция оказалась, вне всякого сомнения, памятной, тем более если учесть, что там впервые произошла встреча Ленина и Сталина.

В эмиграции Ильин, будучи консервативным националистом и ярым антибольшевиком, не спешил распространяться относительно своего прошлого. Тем не менее в конце жизни он, по-видимому, все же обратился к жанру мемуаров: набросал для себя ряд — в меру полемических — вопросов, которые намеревался развить, но толком из этого ничего не вышло. Первостепенное значение было отдано другому.

Судя по опубликованным черновикам его дневника за осень 1905 года, Ильин читал политический орган меньшевиков «Искра» (что не мешало ему живо интересоваться анархизмом, а вскоре этот интерес еще более углубить)[1573]. Едва ли есть основания ставить под сомнение слова Герцык. Но тогда тем более странным представляется тот факт, что в подробном отчете Г. Крамольникова о конференции 1905 года Ильин не назван в числе делегатов. У Крамольникова сказано, что был делегирован сорок один человек, но прибыло только сорок. Среди впоследствии ставших особо известными большевиков можно отметить Крупскую, Бородина, Лозовского, Красина, Ярославского. На основе доносов Крамольников сумел назвать тридцать шесть делегатов, с точностью установив личности тридцати четырех. Таким образом, личности шести делегатов, среди них одной женщины, установить не удалось[1574]. Среди этих пяти мог находиться — возможно, неуловимый для осведомителей — заезжий большевистский гость Ильин, носитель фамилии, которая, кстати сказать, являлась известным литературным псевдонимом Ленина.

На конференции вступительный доклад делал Ленин. Сталин остался, выражаясь его собственными, впоследствии часто приводимыми словами, неудовлетворен внешним видом Ленина: «Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных…»[1575] В фантазиях Ленин представлялся ему сказочным «великаном». К тому же Сталина шокировало то, что Ленин вступал в разговоры с менее выдающимися делегатами. Напрашивается вопрос: с кем именно? На конференции обсуждались два основных вопроса: может ли произойти новое слияние с меньшевиками и как относиться к предстоящим думским выборам. Царило всеобщее возбуждение. Из Москвы то и дело поступали полные драматизма отчеты о ходе кровавого восстания. В перерывах делегаты, согласно некоторым свидетельствам, отправлялись в лес упражняться в стрельбе из револьверов[1576].

История умалчивает о том, что чувствовал и думал Ильин, равно как и о том, что сохранилось в памяти Ленина от короткого знакомства с Ильиным, которого он в 1922 году вышлет из страны как врага народа[1577]. Кроме того, в форме мемуаров Ильин мог бы сообщить и о многом другом: о том, как он, будучи студентом, хранил у себя дома бомбы (о чем известно со слов его кузины Любови Гуревич[1578]), о том, как посетил Толстого, о том, как обсуждал вопросы философии с Зиммелем и Гуссерлем, как лежал на психоаналитической кушетке Фрейда[1579], о своих связях с Министерством пропаганды Геббельса[1580], о своем очередном аресте — перед следующей депортацией, на этот раз из нацистской Германии, или о том, как он благодаря Рахманинову в конце концов смог укрыться в Швейцарии. Но ничего рассказано не было[1581]. Помешала политическая борьба, а воспоминания о таммерфорсских событиях при подобном положении вещей были вытеснены на задворки памяти, о чем мы можем лишь пожалеть.

2. «Неизвестный» Владимир Медем

В письме к Карлу Густаву Юнгу от 1909 года, в котором можно обнаружить целый ряд русских коннотаций, Зигмунд Фрейд сообщает, что некий «женевский русский» Медем получил от него позволение перевести на русский язык «Психопатологию обыденной жизни»[1582]. Фрейд словно знал, что 1909 год станет годом распространения в России его психоаналитического учения — именно тогда начнет издаваться журнал «Психотерапия» и будет сделан перевод ряда его работ[1583]. «Психопатология обыденной жизни» выйдет в Москве в 1910-м[1584]. Тем не менее автор превосходных и подробных примечаний, которыми снабжена переписка Фрейда и Юнга, называет Медема (без указания имени) неизвестным.

Между тем речь идет об известном русском политическом деятеле, одном из лидеров партии еврейских социал-демократов Бунд Владимире Медеме (1879–1923), который через своего с Фрейдом общего друга, Макса Эйтингона, заручился правом перевести «Психопатологию». Будучи посвящена нашим повседневным промахам и поражениям, обмолвкам и симптоматическим действиям, она, несомненно, могла вызвать его живейший интерес, ибо наряду с политикой Медем всегда интересовался экзистенциальной проблематикой. Он обладал также общими медицинскими знаниями: в 90-х годах XIX века несколько лет учился в Киеве на врача (до получения юридического образования).

Медем был, кроме того, блестящим оратором и журналистом. В 1903 году он стал свидетелем раскола социал-демократической партии на большевиков и меньшевиков на съезде, на котором бундовцы примкнули к фракции последних. В 1906-м Бунд с меньшевиками опять вошел в партию как автономная ее часть с представительством в центральном комитете. Медем играл ведущую роль во всех этих событиях, а также в постоянных диспутах на тему социалистической борьбы в рамках еврейской культурной традиции.

В мемуарах «Fun mayn Leben», написанных незадолго до смерти и переведенных в 1979 году на английский язык под названием «The Life and Soul of a Legendary Jewish Revolutionary», Медем свидетельствует о том, что в период с 1908 по 1911 год его революционная деятельность была не столь интенсивна[1585]. Он женился и, под угрозой ареста, бежал в Швейцарию. Именно там он открыл для себя Фрейда. В тот период Медем жил в Кларенсе на берегу Женевского озера, посвятив себя журналистике (он писал на идише для еврейской прессы, а также для солидного «Вестника Европы»), переводам и размышлениям.

В 1913 году Медем вернулся в царскую Россию. Через какое-то время его арестовали и приговорили к четырем годам каторжных работ. Свободу он обрел во время войны, в Варшаве. Он знал цену большевизму, но наряду с этим испытывал растущий скептицизм к идее революции как таковой. Поэтому в 1921 году он предпочел эмигрировать в США, где помимо мемуаров несколько лет писал для еврейской прессы[1586]. Его могила в Нью-Йорке расположена рядом с могилой Шолом-Алейхема.

3. Неизвестная характеристика Горького, данная дочерью Августа Стриндберга

В марте 1914 года Владимира Смирнова и его жену Карин в их гельсингфорсском доме посетил Максим Горький. Большевик Смирнов (Смирнофф) был давним знакомым Горького. Он занимал должность лектора в Гельсингфорсском университете, где читал лекции о русской литературе. Карин Стриндберг обратилась к нему, задавшись целью научиться читать Льва Толстого в подлиннике.

Стриндберг был одним из крупнейших литературных авторитетов для Горького (чье творчество он с самого начала рекомендовал Чехову) — факт неоднократно отмеченный и подробно изученный[1587]. Тогда, в 1914 году, взгляд гостя внезапно остановился на известном портрете молодого Стриндберга, портрете, приведшем его в столь сильный восторг, что Карин Смирнофф тотчас же Горькому его подарила. Спустя несколько месяцев было получено благодарственное письмо, которое давно передано архиву Горького в Москве. Письмо опубликовано, а обстоятельства, связанные с вручением портрета, прокомментированы российскими литературоведами, впервые в составе сборника «Горьковские чтения 1959–1960». В статье сборника процитированы слова Владимира Смирнова в одной из его многочисленных публикаций о Горьком, написанных в эмиграции, которая продолжилась в Швеции. В письме от 22 мая 1914 года Горький выражал гордость тем, что обладает портретом одного из своих «любимых писателей»[1588].

Однако существует гораздо более подробное описание впечатления Горького от фотографии. Вот что рассказывает Карин Смирнофф, также писательница (в этой роли позднее на нее обратит внимание и Горький), в неопубликованном письме от 1963 года тогдашнему директору Королевской библиотеки Швеции Уно Виллерсу по случаю передачи в библиотеку принадлежавших ей портретов Стриндберга:

В связи с Россией я, кстати, вспомнила один эпизод, который, возможно, Вас позабавит. Речь идет о кабинетной фотографии 1884 года, II в альбоме, на которой Стриндберг снят в полный рост в сюртуке[1589].

У меня имелось два экземпляра этой фотографии, и один из них наверняка находится в музее Горького в Москве. Суть же дела состоит в том, что в 1914 году (как я думаю) Горький с Марией Федоровной приезжали в Гельсингфорс и в том числе зашли к нам в гости. Мой муж знал его еще прежде. Горький был не в духе и этого ничуть не скрывал — едва соблюдая приличия, высокий и некрасивый, он ходил по дому, явно желая поскорее уйти. <…>

Тем временем на одной из стен зала Горький обнаружил вставленный в раму портрет Стриндберга, и они с Волей (Владимиром Смирновым. — М. Ю.) начали говорить о Стриндберге. Я вернулась, и мы достали несколько фотографий. Когда Горький увидел тот портрет, который помещен в альбоме под номером 2, он воскликнул: «Великолепный бунтарь!» — и долго смотрел на него. Тогда я сказала моему мужу по-шведски: у нас две фотографии, давай, подарим ему одну? Да, конечно! Я редко видела, чтобы лицо человека так преображалось: просияв, Горький встал; внезапно он сделался красивым, ожил и обратился ко мне с несколькими любезными словами (и тогда я поняла Марию Ф-ну!). К нам вышла мать Воли, тут же внесли самовар, и обстановка стала вполне «непринужденной».[1590]

На самом деле существовало и другое (хотелось бы верить, до сих пор сохранившееся), еще более экспрессивное — и вполне откровенное — описание преображения Горького перед портретом. Это запись, однажды обнаруженная мною в архиве дочери Карин Смирнофф:

В тот день Горький был у нас дома в Гельсингфорсе вместе с Марией Федоровной, сначала недовольный и молчаливый, страшно некрасивый, пока они с В. не принялись говорить о Стриндберге. Когда я подарила ему портрет, он просиял, внезапно похорошел и потеплел. Я никогда не видела, чтобы глаза так могли преображаться; словно озаренное изнутри, и озаренное сильным светом, вслед за глазами переменилось все его лицо, а рукопожатие стало крепким и теплым.[1591]

Едва ли можно удивляться тому, что Горький в 1912 году, в слове памяти, помещенном в «Dagens Nyheter», характеризовал Стриндберга как европейского писателя, имевшего для него наибольшее значение[1592].

4. Неизвестные буриме Чуковского, Евреинова и Кузмина

Имя Норы Сахар, в период эмиграции Лидарцевой (по-французски Лидар), в наши дни — не более чем сноска к биографии Анны Ахматовой. Роман Тименчик вкратце пишет о ней в книге «Анна Ахматова в 1960-е годы»[1593]. Она стала известной прежде всего в качестве журналистки парижской эмигрантской прессы. Как истинная представительница петербургской культуры 1910-х годов она писала об опере, балете и театре. Умерла в 1983-м, но года ее рождения Тименчик не указывает.

Вероятнее всего, Нора Сахар родилась в 1900-м. Однако это точно не установлено, это мог быть и 1899 год. Будучи дочерью известного адвоката Якова Сахара, в 1910 году Нора познакомилась со своим ровесником Сергеем Риттенбергом (1899–1975), чей отец сотрудничал с Сахаром. До нас дошли ее письма, написанные Риттенбергу в более поздние годы, в стокгольмский период его жизни[1594].

В 1917 году Нора Сахар окончила гимназию М. Н. Стоюниной. В послереволюционном хаосе она быстро влилась в литературную жизнь былой столицы, появляясь то в поэтической студии Николая Гумилева, то в Доме искусств. После похорон Александра Блока она приняла решение покинуть Россию и эмигрировать в Берлин, в котором оставалась в течение ряда лет, прежде чем оказаться в Париже. В эмиграции она поддерживала дружеские отношения с Ольгой Глебовой-Судейкиной, Сергеем Кречетовым, Лидией Рындиной, Николаем Евреиновым, Анной Кашиной-Евреиновой и Александром Кондратьевым. Она также работала переводчицей, неоднократно посетив средиземноморские страны, языками которых — итальянским и португальским — превосходно владела.

4 марта 1921 года, когда еще шла Гражданская война, Норе Сахар, по всей видимости, исполнялся 21 год. Свой день рождения она отмечала с гостями — Корнеем Чуковским, Николаем Евреиновым, Михаилом Кузминым и Юрием Юркуном. Первые трое из названных гостей написали в честь именинницы три буриме с намеком на восстание, которое подняли матросы в Кронштадте и которое спустя короткое время, в период с 7 по 18 марта, было по приказу Троцкого с крайней жестокостью подавлено Красной армией под командованием Тухачевского. В письме к Сергею Риттенбергу, написанном уже в 1970 году, Нора Лидарцева вспомнит эти тексты.

Вот импровизация Чуковского: «Зачем, о безумная Нора, / В те дни, когда стонет Кронштадт, / Ты, словно жена военмора, / Устроила пир и парад? / Что, если, как родину Канта, / Тебя покарает Антанта?»

Продолжение Евреинова (с отголосками XIX века в духе Ивана Мятлева): «Ну, достукалися, Нора! Взбунтовался тут Кронштадт! / Ж’вуз ассюр, шеф военмора / Н’э па рад, нон, н’э па рад./ Вот мораль ученья Канта / и ответ сухой д’Антанта».

И в заключение буриме Кузмина: «В какие дни рождалась Нора! / Когда опять вздымил Кронштадт, / И вместо рожи военмора / Увидим майский мы парад, / и радугу родного канта / Вернет нам дружная Антанта».

В комментарии к письму Лидарцева объясняла, что «достукалися» намекает на слова, которые в то время можно было прочесть в стенных газетах: «Достукались, негодяи! Мы вас всех перевешаем, как куропаток!»[1595]

Конечно, тогда было трудно предположить, насколько кровавым окажется подавление Кронштадтского восстания. Известно, что число жертв насчитывает несколько тысяч. Вполне очевидно, что насмешливый, сатирический тон и шутки по поводу Антанты в трех буриме свидетельствуют о последних следах легкомыслия петроградской интеллигенции. Спустя несколько месяцев смерть Блока и расстрел Гумилева положат конец всем иллюзиям. А Норе Сахар останется только эмигрировать.

5. Неизвестная открытка Бунина

В 1933 году Ивану Бунину была присуждена Нобелевская премия по литературе. В силу этого он стал относиться к Швеции с особой благодарностью. В своей Нобелевской речи он назвал шведский «народ-рыцарь» своим благодетелем[1596]. Позднее он — хотя эти слова были криком о помощи — назовет себя «в некотором роде тоже шведом»[1597].

В особенности же у него были основания испытывать благодарность к преподавателю русского языка в Лундском университете Михаилу Хандамирову. Благодаря Хандамирову и именно с мыслью о Нобелевской премии был сделан и издан ряд высококлассных переводов произведений Бунина на шведский язык, выполненных профессором Сигурдом Агреллем и Рут Ведин-Ротштейн. Кроме того, Хандамиров позаботился о том, чтобы Бунин вовремя вступил в переписку с Агреллем. В своих письмах Бунин не раз смог высказать пожелания о том, какие из его произведений следует перевести на шведский[1598]. Без деятельной помощи Хандамирова Бунин бы премии не получил.

Михаил Хандамиров (1883–1960), армянин по происхождению, служил офицером царской армии, в войне был ранен и благодаря помощи Красного Креста приехал в Швецию на лечение. Он стал искусным педагогом Лундского университета, применявшим оригинальные методы преподавания. Он воспитал ряд впоследствии выдающихся шведских славистов; его деятельность, направленная на пробуждение интереса к русской культуре, имела широкий диапазон[1599]. По его инициативе на шведский язык были переведены Иван Шмелев и Марк Алданов, а также — в меньшей мере — Антон Чехов, Аркадий Аверченко и Михаил Зощенко. Сам он был человеком непритязательным и скромным, что, возможно, стало причиной того, что он уклонился от участия в Нобелевских торжествах.

В Швеции Бунин провел менее двух недель. Естественно, Бунину было важно встретиться с Хандамировым, ключевой для него фигурой. Тот предложил Бунину остановиться в Лунде по дороге домой. Но это оказалось не так просто осуществить. Бунин предпочел встречу по пути в Стокгольм. Это следует из ранее неизвестной открытки, которую Бунин послал Хандамирову (с подписанной им собственной фотографией) 30 ноября 1933 года. Вот ее текст:

Дорогой Михаил Фридонович, не знаю, каким путем уедем из Стокгольма, не знаю поэтому, смогу ли заехать в Лунд. Выезжаем из Парижа 3-го вечером, утром 4-го из Гамбурга прямо в Стокгольм. Не знаю, когда проедем Мальмё, думаю, 4-го днем. Ваш Ив. Бунин.[1600]

Бунин и его спутники — жена Вера, подруга Галина Кузнецова и секретарь Яков Цвибак (Андрей Седых) — прибыли на пароме из Сассница в Треллеборг вечером 5 декабря. Они задержались на сутки, поскольку опоздали на поезд в Гамбурге. Хандамиров встречал их в Треллеборге и сопровождал на поезде до Мальмё в окружении журналистов и фотографов. Спустя уже несколько минут Бунин со спутниками отправились дальше в Стокгольм. В подобной ситуации беседа не могла стать многословной. Инициатива принадлежала журналистам[1601].

Бунин сидел в углу дивана своего купе, предоставив Цвибаку право отвечать на все вопросы. Согласно вышедшим на следующий день отчетам местной прессы, он успел положительно отозваться о Сельме Лагерлёф и Августе Стриндберге — «сильный человек, твердый и суровый, не так ли, но великий человек»[1602]. Он также похвалил шведскую еду и шведский самогон «брэннвин» (на всякий случай произнеся слово по-шведски), который он впервые попробовал на пароме[1603].

Репортер газеты «Sydsvenska Dagbladet» рассказал о толчее и возбуждении, на короткое время возникших в маленьком купе, отметив примечательную деталь:

В коридоре перед входом в купе с жаром говорил какой-то господин. Ни у кого не было такого русского вида, как у него. Это был русский лектор из Лунда, Хандамиров, сиявший от восторга, словно это он получил премию.[1604]

В каком-то смысле это было именно так — именно благодаря ему стала возможной эта первая русская Нобелевская премия по литературе.

6. Неизвестное захоронение Эллиса

Лев Кобылинский (Эллис) умер в больнице в Беллинцоне на юге Швейцарии 17 или 18 августа 1947 года. Официальная дата смерти — 17 августа. Но по документам администрации Кладбища Локарно он скончался 18-го[1605]. Может быть, он умер во сне, и поэтому было трудно точно установить день.

Кобылинский похоронен на Кладбище Локарно при когда-то монастырской церкви Санта-Мария-ин-Сельва на окраине старого города, у самого подножья горы св. Троицы, где он жил последние годы — более четверти века своей жизни. В течение шести лет за могилой присматривала его спутница жизни, Иоганна ван дер Мойлен. Но когда она при довольно неясных обстоятельствах внезапно скончалась во время отдыха на Сицилии в декабре 1953 года, в живых не осталось никого из родных, кто мог бы ухаживать за могилой и платить за ее содержание. Сама ван дер Мойлен была похоронена в Палермо[1606].

По прошествии без малого двадцати лет со дня смерти Кобылинского, в декабре 1966 года, администрация кладбища приняла решение о том, чтобы сровнять с землей как его могилу, так и могилы еще тридцати одного «неимущего», что и произошло в феврале 1967 года[1607]. Останки Кобылинского были перенесены в братскую могилу, так называемый оссарий, костехранилище, в одном из уголков кладбища. Вместе с тысячами других там он теперь и покоится.

Жертв сталинского террора — Павла Флоренского, Осипа Мандельштама — нередко погребали в коллективных могилах. В благополучной Швейцарии Кобылинского в конце концов постигла та же участь, поскольку после него не осталось ни родственников, ни близких друзей, которые могли бы позаботиться о сохранении его могилы.

В год принятия решения об «очистке могил» на том же кладбище Локарно был предан земле дадаист Ханс Арп. Надгробие над его могилой ныне привлекает к себе немало посетителей и даже упоминается в туристических проспектах, тогда как оригинальный русский символист, вдохновитель Андрея Белого и Марины Цветаевой, обрел свой последний покой в анонимном костехранилище.

7. Неизвестный год смерти Владимира Метцля

Сегодня имя русского композитора начала прошлого века Владимира Метцля почти полностью забыто. Если кто-то его и помнит, то лишь благодаря фантастической симфонии «Потонувший колокол». При упоминании Метцля в трудах по истории музыки как год его рождения указывается 1882-й, в то время как вместо даты смерти стоит вопросительный знак. Представляется, что пришло время его упразднить.

Отец и дядя Метцля были немецкоговорящими иммигрантами из Праги, по всей видимости, еврейского происхождения. В 1870-х годах они основали первое рекламное агентство на территории России и со временем стали владельцами огромных богатств. И материально, и духовно отец Метцля, Людвик, принимал активное участие в музыкальной жизни Москвы. В этой среде вырос и сформировался юный Владимир, закончивший Московскую консерваторию, где его учителями были Сергей Танеев и — позднее — Василий Сафонов. Дипломной работой стала одноактная опера, в основу которой легло сказание о затонувшем в Балтийском море городе Винете. В первые годы XX века Владимир Метцль переехал в Берлин, чтобы там начать карьеру композитора и дирижера (находясь под сильным влиянием друга семьи Артура Никита). Определенный успех ему принесло еще одно произведение на тему воды, симфоническая поэма «Потонувший колокол», созданная по мотивам одноименной драматической сказки в стихах Герхарта Гауптмана («Die verunkene Glocke»). Сказка повествует о литейщике, который не в силах сделать выбор между верной женой и волшебной нимфой, повседневностью и мечтами[1608]. Это столь характерное для своего времени, насыщенное символами произведение позднее было исполнено Никишем в Москве и Сафоновым — на гастролях в Лондоне. За ним последовала еще одна симфоническая поэма под названием «Traumgebilde» («Сновидение»), Надо полагать, с наступлением заката эры символизма карьера Метцля пошла на спад. А в 1913 году в манифесте футуристов «Садок судей II» название фирмы «Метцль & К» появляется как метафора бездушного капитализма[1609].

Метцль остался в Германии, предпочтя карьеру пианиста и дирижера карьере композитора. После ужесточения политического режима в стране он, судя по всему, перебрался в Лондон, где к концу жизни развлекал музыкой богатых пенсионеров в доме для престарелых «Beacon Home for Elderly People» в Челвуде, между Брайтоном и Лондоном. Умер Метцль 25 марта 1950 года и похоронен в Натли. По неизвестной причине на могильной плите указана ошибочная дата смерти — 26 марта[1610].

М. Юнггрен (Стокгольм)

Н. А. Богомолов: БИБЛИОГРАФИЯ

1972

Россия-Родина в поэзии А. Ахматовой // Тезисы докладов научной студенческой конференции: История. Филология / Новосибирский государственный университет. Новосибирск, 1972. — С. 91–92.

1976

[Заметки без заглавия и подписи в разделе «Из почты „Библиофила“» о книговедческих терминах и книге «Басни А. Н.»] // Книжное обозрение. 1976. 23 июля.

[Заметка без заглавия и подписи в разделе «Из почты „Библиофила“» о библиотеке Г. В. Юдина] // Книжное обозрение. 1976. 6 августа.

Диалог с исследователем [рец. на кн.: И. Гринберг. Три грани лирики. М., 1975; И. Гринберг. Полет стиха и поступь прозы. М., 1975] // Литературное обозрение. 1976. № 12. — С. 75–76.

1977

Поэзия Октября. М.: Изд. Московского университета, 1977 [Подгот. текста и комм. к разделу «1917–1941», преамбула к комм.]. С. 509–522.

Луч солнца русской поэзии // Книжное обозрение. 1977. 4 февраля.

Бесценная коллекция [рец. на кн.: Библиотека русской поэзии И. Н. Розанова: Библиографическое описание. М., 1975] // Москва. 1977. № 12.-С. 213–215.

1978

Библиография поэта [рец. на кн.: Библиография Валерия Брюсова / Сост. Э. С. Даниелян. Ереван, 1977] // Вопросы литературы. 1978. № 3. — С. 243–248.

Сквозь призму сатиры [Рец. на кн.: Л. А. Спиридонова (Евстигнеева). Русская сатирическая литература начала XX века. М., 1977] // Вопросы литературы. 1978. № 6. — С. 281–285.

1979

Чему нас учат книги [рец. на кн.: Е. Г. Киселева. Московские друзья книги. М., 1978] // Москва. 1979. № 2. — С. 217–218.

Анчаров М. Л.; Бахнов В. Е.; Божидар; Большаков К. А.; Варшавский И. И.; Венский Е.; Высший литературно-художественный институт; Гессен С. Я.; «Гилея»; Дом искусств; Дом литераторов; Иванов А. А.; Казанский Б. В.; Карпов П. И.; Кнорринг И. Н.; Красный; «Литературное обозрение»; Маслов Г. В.; Онегин А. Ф.; Пикуль B. C. [подп.: Н. Алексеев]; Поволяев В. Д. [подп.: Н. Алексеев]; Анашенков Б. А. [без подписи] // Краткая литературная энциклопедия. М.: Сов. энциклопедия, 1979. Т. 9.

Чивилихин В. А. // Большая советская энциклопедия. М.: Сов. энциклопедия, 1978. Т. 29. С. 187.

Взаимодействие и борьба идейно-стилевых течений в русской поэзии эпохи гражданской войны: Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М.: Изд. Московского университета, 1979. — 24 с.

Исследователи скажут спасибо [рец. на кн.: Русские советские писатели: Поэты. М., 1977–1978. Т. 1–2] // В мире книг. 1979. № 8. С. 62–63.

1980

В поисках новых путей [рец. на кн.: Миф — фольклор — литература. Л., 1978] // Вопросы литературы. 1980. № 2. С. 253–258.

1981

Письмо Б. Пастернака Ю. Юркуну [вст. ст., публ. и комм.] // Вопросы литературы. 1981. № 7. — С. 225–232.

1982

Стихотворная речь: Учебно-методическое пособие для студентов 1 курса / Московский гос. университет. Ф-т журналистики. М., 1982. — 72 с. — Напечатано на ротапринте без подписи.

В зоревые годы // Альманах библиофила. М.: Книга, 1982. Вып. XII. — С. 255–267.

На пути к словарю [рец. на кн.: Н. Мацуев. Русские советские писатели: Материалы для биографического словаря. М., 1981] // Вопросы литературы. 1982. № 9. С. 221–288.

1983

Нереальная реальность [рец. на кн.: Б. Пастернак. Воздушные пути: Проза разных лет. М., 1982] // Октябрь. 1983. № 10. С. 205–206.

Актуальные проблемы критики// Вопросы литературы. 1983. № 10. С. 274–278 [совм. с О. Блиновой].

Всероссийский союз поэтов; Гайдар А. П.; Гастев А. К.; Дом искусств; Дом литераторов; Куприн А. И.; Серафимович А. С.; Тихонов Н. С.; «Творчество»; Федин К. А.; Фурманов Д. А. // Гражданская война и интервенция в СССР: Энциклопедия. М.: Сов. энциклопедия, 1983.

1985

[Рец. на кн.:] Побратимы Икара. М., 1983 //Литературное обозрение. 1985. № 6. — С. 85–86.

Об уважении к литературе // Вопросы литературы. 1985. № 9. — С. 209–230.

1986

Книга преданности и труда [рец. на кн.: В. Катанян. Маяковский: Хроника жизни и деятельности / Изд. 5-е. М., 1985] // Вопросы литературы. 1986. № 4. — С. 230–238.

Важное пособие [рец. на кн.: М. В. Михайлова. История русской литературной критики конца XIX — начала XX в. М., 1985] // Вестник МГУ: Серия 9. Филология. 1986. № 6. — С. 82–85.

1987

Необходимы уточнения [рец. на кн.: С. Городецкий. Жизнь неукротимая. М., 1984] // Литературное обозрение. 1987. № 1. — С. 68–69.

Плодотворность идей и богатство фактов [рец. на кн.: Тыняновский сборник: Первые Тыняновские чтения. Рига, 1984; Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986] // Вопросы литературы. 1987. № 2. С. 223–232.

Даниил Хармс. Случаи [публикация] // Книжное обозрение. 1987. 3 апреля. «Лишь для тебя на земле я живу…»: Из переписки Николая Гумилева и Ларисы Рейснер [вст. ст., публ. и прим.] // В мире книг. 1987. № 4. С. 70–76.

М. А. Кузмин как литературный критик // Писатели-критики: Материалы научно-теоретической конференции «Проблемы писательской критики», 26–28 мая 1987 г. Душанбе, 1987. — С. 132–135.

Движение поэзии конца пятидесятых — восьмидесятых годов // Современная русская советская литература. М.: Просвещение, 1987. Ч. 1. Литературный процесс пятидесятых — восьмидесятых годов. — С. 125–185.

Традиции и новаторство в поэзии // То же. Ч. 2. Темы, проблемы, стиль. — С. 191–209.

Строки, озаренные Октябрем: Становление советской поэзии (1917–1927) / Книга для учителя. М.: Просвещение, 1987. — 191 с.

Важная ступень [рец. на кн.: А. Саакянц. Марина Цветаева. М., 1987] // Вопросы литературы. 1987. № 9. — С. 246–254. — Пер. на польский яз.: Wazny szczebel // Literatura Radziecka. 1988. № 5. S. 129–131.

Даниил Хармс. Из неопубликованного [вст. и публ.] // Дружба народов. 1987. № 10. С. 176–177.

Над строками публикаций // Литературное обозрение. 1987. № 10. С. 91–93. Рецепция поэзии пушкинской эпохи в творчестве В. Ф. Ходасевича // Пушкинские чтения в Тарту: Тезисы докладов научной конференции 13–14 ноября 1987. Таллин, 1987. С. 77–80.

О подлинной и мнимой культуре // Книжное обозрение. 1987. 27 ноября.

Дольник; Звуковая организация стиха; Русские поэты XX века как критики; Перенос; Б. В. Томашевский; Строфика; Трехсложные размеры стиха; Футуризм; Хорей; Цезура; Ямб // Энциклопедический словарь юного литературоведа. М.: Педагогика, 1987; Изд. 2-е, доп. и перераб. М.: Педагогика-Пресс, 1998.

1988

Альбом неизвестного книжника // Книжное обозрение. 1988. 22 января.

Пространство слова // Журналист: Учебная газета ф-та журналистики МГУ. 1988. 25 января.

Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича // Вопросы литературы. 1988. № 3.-С. 23–61.

В. Ходасевич. Младенчество [публ., послесл., прим.] // Памир. 1988. № 3. С. 101–125.

Пути традиции [рец. на кн.: Т. Глушкова. Традиция — совесть поэзии. М., 1987; М. О. Чудакова. Рукопись и книга. М., 1987; В. Виленкин. В сто первом зеркале. М., 1987; П. Е. Щеголев. Первенцы русской свободы. М., 1987] // Литературное обозрение. 1988. № 4. — С. 74–77.

Стихотворная речь: Учебно-методическое пособие для студентов факультетов и отделений журналистики. М.: Изд. Московского университета, 1988. — 72 с.

К изучению поэзии второй половины 1910-х годов // Тыняновский сборник: Третьи Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1988. — С. 174–183.

О том, что жизненно необходимо [Интервью] / Записал Г. Нехорошев // Советская библиография. 1988. № 3. — С. 79–84.

Владислав Ходасевич. «Сопутники в большом и малом»: Из литературного наследия [вст. ст. и публ.] // Литературное обозрение. 1988. № 8. — С. 104–112.

Эпизод из петербургской культурной жизни 1906–1907 гг. // Ученые записки Тартуского гос. университета. Тарту, 1988. Вып. 813. — Ал. Блок и революция 1905 года: Блоковский сборник, VIII. — С. 95–111.

Михаил Кузмин. «Высоко окошко над любовью и тлением…» [вст. ст. и публ.] // Наше наследие. 1988. № 4. — С. 71–78.

1989

Талант двойного зренья // Вопросы литературы. 1989. № 3. — С. 116–142.

Лики и лицо [рец. на кн.: М. Волошин. Лики творчества. 1988] // Литературное обозрение. 1989. № 2. — С. 63–66.

Андрей Белый и советские писатели // Андрей Белый: Проблемы творчества: Статьи. Воспоминания. Публикации. М., Сов. писатель, 1989. — С. 309–337.

Асеев Н. Н.; Бурлюк Д. Д. // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. Т. 1. М.: Сов. энциклопедия, 1989. С. 116–117, 367–369.

«Таким я вижу облик Ваш и взгляд…» [Стихи, посвященные А. А. Ахматовой: вст. ст., подг. текста и комм.] // Литературное обозрение. 1989. № 5. — С. 37–43.

Свободный голос // Учительская газета. 1989. 22 июня.

Н. Гумилев. Стихи. Письма о русской поэзии [сост., подг. текста, послесл.]. М.: Худ. литература, 1989. — 448 с. / Забытая книга; переизд. вне серии — М., 1990; пиратское переиздание — в кн.: Гумилев Н. С. Стихи. Проза. [Иркутск: ] Восточно-Сибирское кн. изд., 1992.

Георгий Иванов. Стихотворения. Третий Рим: Роман. Петербургские зимы: Мемуары. Китайские тени: Литературные портреты, [сост., подг. текста (романа «Третий Рим» — совм. с Т. А. Алатырцевой), послесл., комм.]. М.: Книга, 1989. — 576 с.

От поэзии — к прозе; Вл. Ходасевич. Пролеткульт и т. п. [публ.] // Литературная газета. 1989. 23 августа.

Владислав Ходасевич. Стихотворения [вст. ст., подг. текста (раздела «Стихотворения»), комм. (к тому же разделу)]. Л.: Советский писатель, 1989 («Библиотека поэта», большая серия). — 464 с.

Владислав Ходасевич. Стихотворения [публ. и послесл.] // Русская литература. 1989. № 2. — С. 164–171.

История одного замысла// Русская речь. 1989. № 5. — С. 38–47.

Владислав Ходасевич. Воспоминания о Горьком [подг. текста и вст. ст.]. М.: Правда, 1989. — 48 с. / Б-ка «Огонек» № 44.

Отголоски века Просвещения в русской культурной жизни эпохи революции 1905 г. // Тезисы докладов научной конференции «Великая французская революция и пути русского освободительного движения» 15–17 декабря 1989 г. Тарту, 1989. — С. 80–83.

1990

М. А. Бекетова. Воспоминания об Александре Блоке [подг. текста (в книге не указано), прим.]. М.: Правда, 1990. — 672 с. / Литературные воспоминания.

Выбор путей // Литературное обозрение. 1990. № 2. — С. 60–64.

«В пропастях ледяного эфира…»; Г. Иванов. Лунатик [публ.] //Литературная газета. 1990. — 14 марта.

Высоцкий начинается [рец. на кн.: Владимир Высоцкий. Поэзия и проза. М., 1989] // Знамя. 1990. № 5. — С. 224–226.

О человеке, любви и смерти [подг. текста и вст. заметка] // Литературный курьер [Калуга]. 1990. — Апрель.

И. Ф. Анненский. Кипарисовый ларец [подг. текста (фактически не было), вст. ст., прим.]. М.: Книга, 1990. — 368 с.; переизд.: М.: А/о «Книга и бизнес», 1992.

Ахматова А. А.; Городецкий С. М.; Иванов Г. В.; Мандельштам О. Э.; Нарбут В. И.; Пастернак Б. Л. // Русские писатели: Биобиблиографический словарь. М.: Просвещение, 1990. Т. 1–2.

К одному темному эпизоду в биографии Кузмина; Заметки о «Печке в бане» [и публ. текста]; Вокруг «Форели» // Михаил Кузмин и русская культура XX века: Тезисы и материалы конференции 15–17 мая 1990 г. Л., 1990. — С. 166–169, 197–205, 206–211.

Задача: совместная работа [рец. на кн.: L’emigration russe: Revues et recueils 1920–1980: Index general des articles. P., 1988; Константин Кузьминский, Джеральд Янечек, Александр Очеретянский. Забытый авангард: Россия: Первая треть XX столетия (Wiener slavistischer Almanach: Sonderband 21. Wien, 1988); Игорь Терентьев. Собрание сочинений. Bologna, 1988] // Вопросы литературы. 1990. № 3. — С. 257–265.

«Тройная бездонность»: Из литературного наследия Зинаиды Гиппиус [вст. ст., публ. и комм.] // Литературное обозрение. 1990. № 9. — С. 97–112.

Валерий Брюсов. Среди стихов 1894–1924: Манифесты. Статьи. Рецензии [сост. (совм. с Н. В. Котрелевым), вст. ст. и комм.]. М.: Советский писатель, 1990. — 720 с.

К семантике слова «декадент» у молодого Брюсова // Пятые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига: Зинатне, 1990.-С. 100–110.

Георгий Иванов и Владислав Ходасевич // Русская литература. 1990. № 3. — С. 48–57.

В зеркале «серебряного века». М.: Знание, 1990. — 48 с.

Дневники в русской культуре начала XX века // Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1990. — С. 148–158.

З. Н. Гиппиус-Мережковская. Из книги «Дмитрий Мережковский» [вст. заметка, публ. и прим.] // Вопросы литературы. 1990. № 5. — С. 219–248.

Серебряный век: Мемуары [вст. ст. «Об этой книге и ее авторах»; З. Н. Гиппиус-Мережковская. Дмитрий Мережковский. Часть первая. (Вст. заметка, подг. текста и прим.); Георгий Иванов. Петербургские зимы. Главы из книги. (Вст. заметка, подг. текста и прим.)]. М.: Известия, 1990.

О Д. С. Усове; Д. С. Усов. Стихотворения [вст. ст. и публ., подп. Н. Алексеев] // Ново-Басманная, 19. М.: Художественная литература, 1990. — С. 75–83.

Книжная лавка писателей и автографические издания 1919–1922 годов [совм. с С. В. Шумихиным] // Там же. — С. 84–130.

Письма Андрея Белого к С. Д. и С. Г. Спасским [вст. ст. и прим.; подп. Н. Алексеев] // Там же. — С. 642–662.

1991

Рецепция поэзии пушкинской эпохи в лирике В. Ф. Ходасевича // Пушкинские чтения: Сборник статей. Таллинн: Ээсти раамат, 1990. — С. 167–181.

Несколько слов о «Чешуе в неводе» // Литературная учеба. 1990. № 6. — С. 120–121.

З. Н. Гиппиус. Стихотворения. Живые лица [сост., вст. ст., подг. текста, комм.). М.: Художественная литература, 1991. — 472 с. / Забытая книга.

Гумилев Николай. Сочинения: В 3 т. [вст. ст., сост., подг. текста, комм.]. М.: Художественная литература, 1991. Т. 1. Стихотворения и поэмы. — 592 с.

Константин Большаков. Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова: Роман; Стихотворения [подг. текста, предисл.]. М.: Художественная литература, 1991. — 336 с. / Забытая книга.

Террор и поэзия // ЛГ-Досье. 1991. № 9: Музы за решеткой. — С. 8.

«Мы — два грозой зажженные ствола»: Эротика в русской поэзии — от символистов до обэриутов // Литературное обозрение. 1991. № 11. — С. 56–65.

Членом РКП(б) он стал позже [интервью с А. Мокроусовым о В. Я. Брюсове] // Огонек. 1991. № 46. — С. 22.

Мандельштам и Ходасевич: неявные оценки и их следствия // Осип Мандельштам: Поэтика и текстология / К 100-летию со дня рождения: Материалы научной конференции 27–29 декабря 1991 г. М., 1991. — С. 49–54.

Михаил Кузмин. Дневник 1921 г. [Совм. с С. В. Шумихиным; вст. ст., подг. текста, комм.] // Минувшее: Исторический альманах. [Paris]: Atheneum, [1991]. Вып. 12. — С. 423–494; //Тоже. М.; СПб.: Atheneum — Феникс, 1993; Окончание публикации: Минувшее: Исторический альманах. СПб.; М.: Atheneum — Феникс, 1993. Т. 13. — С. 457–524.

1992

К истории первого сборника стихов Зинаиды Гиппиус [совм. с Н. В. Котрелевым] // Русская литература. 1991. № 3. — С. 121–133.

Там и здесь [рец. на кн.: Русский литературный авангард. Trento, 1990] // Литературное обозрение. 1992. № 2. — С. 90–93.

Шуточные стихотворения к двухлетию факультета словесных искусств ГИИИ // Шестые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига; М., 1992. — С. 19–25.

Проблемы поэзии в русской критике 1910-х — первой половины 1920-х гг. / Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук. М., 1992. — 56 с.

Георгий Маслов. [Стихотворения]. [Вст. ст. и публ.] // Воум! Новый поэтический журнал. 1992. № 1(2). — С. 46–49.

Михаил Кузмин // Эрос. Россия: Серебряный век. М.: Серебряный бор, 1992. — С. 83–90 / Интерэрос.

Оккультные мотивы в творчестве Гумилева // De Visu. 1992. № 0. — С. 46–51.

Михаил Кузмин: вхождение в литературный мир; М. Кузмин. Стихотворения; Письма к В. В. Руслову // Новое литературное обозрение. 1992. № 1. — С. 130–151.

1993

Новые материалы о жизни и творчестве А. Туфанова // Русский авангард в кругу европейской культуры. Международная конференция: Тезисы и материалы. М., 1993. — С. 89–93.

Оккультные мотивы в творчестве Гумилева [тезисы] // Н. Гумилев и русский Парнас: Материалы научной конференции 17–19 сентября 1991 г. СПб., 1992. — С. 47–50.

[Рец. на кн.: Полушин В. В лабиринтах серебряного века. Кишинев, 1991] // De Visu. 1993. № 1. — С. 57–58.

[Рец. на кн.: В. А. Сарычев. Эстетика русского модернизма. Воронеж, 1991] // Там же. — С. 58–60.

Заумная заумь [Рец. на кн.: Заумный футуризм и дадаизм в русской культуре. Bern е. а, 1991; А. Туфанов. Ушкуйники. Berkeley, 1991] // Вопросы литературы. 1993. Вып. 1. — С. 302–311.

Уловление времени // Новое литературное обозрение. 1993. № 2. — С. 330–331. — Подп.: Н. Алексеев.

Гофман М. Л.; Деген Ю. Е. [совм. с Т. Л. Никольской]; Звенигородский А. В.; Коган Ф. И. // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. Т. 2. М.: Российская энциклопедия — Фианит, 1993. С. 5–6, 92–93, 333, 585–586.

Из комментария к стихотворениям М. А. Кузмина // Культура русского модернизма: Статьи, эссе и публикации: В приношение Владимиру Федоровичу Маркову / Readings in Russian Modernism: To Honor Vladimir Fedorovich Markov. М.: Наука, 1993. — С. 40–47 / UCLA Slavic Studies. New Series. Vol. 1.

«Отрывки из прочитанных романов» // Новое литературное обозрение. 1993. № 3. — С. 133–141.

Об одной литературно-политической полемике 1927 года // Культурное наследие российской эмиграции 1917–1940-х гг.: Сборник материалов. М., 1993. — С. 60–61.

М. Ф. Ликиардопуло. Письма к М. А. Кузмину [вст. ст., публ., комм.] // De Visu. 1993. № 5. — С. 5–11.

[Рец. на кн.: 106 литературных имен русского зарубежья. М., 1992] // De Visu. 1993. № 6. — С. 53–56.

Вл. Ходасевич; А. И. Тиняков [вст. заметки и подг. текста] // Русская поэзия серебряного века 1890–1917: Антология. М.: Наука, 1993. — С. 335–340, 349–351.

Автобиографическое начало в раннем творчестве М. Кузмина. Статья первая: «XIII сонетов», «Крылья», «Сети» // Блоковский сборник. Тарту, 1993. Вып. XII. — С. 131–146.

На грани быта и бытия; Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Певучий осел [публ.] // Театр. 1993. № 5. — С. 159–191.

У истоков творчества Михаила Кузмина [совм. с Дж. Э. Малмстадом] // Вопросы литературы. 1993. Вып. III. — С. 64–121.

Hommage à М. Gasparov // Столица. 1993. № 42. — С. 56.

К «архивографии» 6-го номера // De Visu. 1993. № 7. — С. 89.

[Рец. на кн.: Stanford Slavic Studies. Vol. 4–5] // De Visu. 1993. № 9. — C. 69–73.

1994

Петербургские гафизиты // Серебряный век в России: Избранные страницы. М.: Радикс, 1993. — С. 167–210.

[Рец. на кн.: Ю. Абызов. Русское печатное слово в Латвии] // Новое литературное обозрение. 1993. № 5. — С. 309–312.

Материалы к библиографии А. И. Тинякова // De Visu, 1993. № 10. — С. 71–79.

[Рец. на кн.:] Василиск Гнедов. Собрание стихотворений. Тренто, 1992; Заумный футуризм и дадаизм в русской литературе. Bern, 1991 // Russica Romana, 1994. № 1. — P. 221–225.

О поэме «Лука Мудищев» // Под именем Баркова: Эротическая поэзия XVIII — начала XIX [следует читать: XX] века / Изд. подготовил Н. Сапов. М.: Ладомир, 1994. — С. 340–345 / Русская потаенная литература.

Маслов Г. В. // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. М.: Большая Российская энциклопедия — Фианит, 1994. Т. 3. — С. 541–542.

Несколько слов к читателю // Моисей Бамдас. Надежды символ. М.: Рудомино, 1994. — С. 3–6.

Рука мастера // Новое литературное обозрение. 1994. № 7. — С. 205–212.

Между фольклором и искусством: самодеятельная песня // Rusycystyczne studia literaturoznawcze. 18. Katowice, 1994. — S. 57–66.

Материалы к библиографии русских литературно-художественных альманахов и сборников 1900–1937. М.: Лантерна-Вита, 1994. — 624 с. / Русское Библиографическое общество. Studia bibliographica Т. 1.

[Рец. на кн.:] Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1992 // Новое лит. обозрение. 1994. № 8. — С. 348–350.

[Рец. на кн.:] Russian Emigre Literature: A Bibliography of Titles Held by the University of California, Berkeley Library. Berkeley, 1993 // Там же. — С. 360–361.

Михаил Кузмин осенью 1907 года // Лица: Историко-биографический альманах. СПб.; М.: Atheneum-Феникс, 1994. Т. 5. — С. 425–443.

Письма А. А. Кондратьева к Б. А. Садовскому [вст. ст., публ. и комм. совм. с С. В. Шумихиным] // De Visu. 1994. № 1/2. — С. 3–39.

Czy w Rosji jest literatura? // Zeszyty prasoznawcze. Krakow, 1994. № 3–4. — S. 116–120.

Catalogue des éditions manuscrites de la Librairie des Ecrivains / Etabli par M. Ossorguine et complété grâce aux recherches de N. Bogomolov et S. Choumikhine // Les gardiens des livres: Textes de Mikhanl Ossorguine; Dessins de Alexen Remisov; Poèmes de Marina Tsvétarieva / Traduit de russe par Sophie Benech. [P.]: Ed. Interférences, [1994]. — P. 51–78.

1995

Два письма A. A. Кондратьева к В. И. Иванову // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. Историко-литературная серия. Вып. 1. Вячеслав Иванов. Статьи и публикации / Сост. Н. В. Котрелев. — С. 107–113.

Переписка В. И. Иванова с С. К. Маковским (публ. совм. с С. С. Гречишкиным, комм. совм. с О. А. Кузнецовой) // Там же. — С. 137–164.

Н. Гумилев. Избранное / Вст. ст., сост., комм. М.: Панорама, 1994. — 544 с. / Русская литература. XX век. Изд. 2-е., испр. М.: Панорама, 2000.

Литературная репутация и эпоха: случай Михаила Кузмина // Новое литературное обозрение. 1995. № 11. — С. 131–141.

Документальное прибавление [к ст. Г. А. Морева] // Новое литературное обозрение, 1994. № 11. — С. 333–335.

[Рец. на кн.:] Марков В. О свободе в поэзии; Ivanov G., Odojevceva I. Briefe an Vladimir Markov // Там же. — С. 361–365.

[Рец. на кн.:] Creating Life: The Aesthetic Utopia of Russian Modernism // Новое литературное обозрение. 1994. № 11. — С. 365–367.

Об одной литературно-политической полемике 1927 года // Культурное наследие российской эмиграции 1917–1940-х гг.: В 2 т. М.: Наследие, 1994. Т. 2. — С. 25–33. Первоначально: Российский литературоведческий журнал. 1994. № 4. — С. 19–24.

История одной рецензии («Cor ardens» Вяч. Иванова в оценке М. Кузмина) // Philologica 1994. Т. 1. № 1/2. — С. 135–147.

[Рец. на кн.:] Russica: The Russian Collection in the Nobel Library. Stockholm, 1994 // Новое литературное обозрение. 1995. № 12. — С. 423–424.

Михаил Кузмин: статьи и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 1995. — 368 с. / Новое литературное обозрение. Научное приложение. Вып. III.

Стихотворная речь: Пособие для учащихся старших классов. М.: Интерпракс, 1995. — 264 с. / Программа «Обновление гуманитарного образования в России».

Владислав Ходасевич в московском и петроградском литературном кругу// Новое литературное обозрение. 1995. № 14. — С. 119–130.

Предисловие редактора [и подготовка текста к печати] // Писатели современной эпохи: Биобиблиографический словарь. Т. 2. М.: Русское библиографическое общество, ЭксПринт НВ, 1995. — С. 5–7.

Текстологические проблемы творчества М. Кузмина // «Вторая проза», Русская проза 20-х-30-х годов XX века. Trento: Dipartimento di Scienze Filologiche e Storice, 1995. — C. 133–143.

[Рец. на кн.:] Новые материалы по истории русской литературы. М., 1994 // Новое литературное обозрение. 1995. № 15. — С. 364–365. — Подп.: Н. Б.

[Рец. на кн.:] Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1991 год. СПб., 1994; Литературный архив. СПб., 1994 // Новое литературное обозрение. 1995. № 15. — С. 365–367.

[Рец. на кн.:] Николай Гумилев: Статьи. Материалы. Библиография. СПб., 1994 // Новое литературное обозрение. 1995. № 15. — С. 387–390.

Следственное дело Игоря Терентьева / Подг. текста С. В. Кудрявцева, вст. ст. и комм. Н. А. Богомолова и С. В. Кудрявцева // Минувшее. М.; СПб., 1995. Вып. 18. — С. 533–608.

1996

К восприятию категории «подземный классик» // Новое литературное обозрение, 1995. № 16. — С. 91–97.

[Рец. на кн.:] М. Ljunggren. The Russian Mephisto. Stockholm, 1994 // Новое литературное обозрение. 1995. № 16. — С. 387–389.

Не доверяйтесь дилетантам // Независимая газета. 29 февраля 1996. № 40 (1119).

Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха [совм. с Дж. Э. Малмстадом]. М.: Новое литературное обозрение, 1996. — 320 с. / Новое литературное обозрение. — Научное приложение. Вып. V.

От составителя; Эротика в русской поэзии — от символистов до обэриутов // Анти-мир русской культуры. М.: Ладомир, 1996. — С. 5–6, 297–327.

[Рец. на кн.:] С. Дубнова-Эрлих. Хлеб и маца // Новое литературное обозрение. 1996. № 17. — С. 405–407.

О некоторых текстологических проблемах 1990-х годов // Literature rosyjska w nowych interpretacjach. Katowice: Wyd. Uniwersitetu Slaskiego, 1995. — S. 62–73.

«Но твое сердце поступает, как нужно: оно бьется и любит» [Интервью] / Беседовал Александр Щуплов // Книжное обозрение. 1996. 23 апреля. № 17. С. 16–17.

Поэзия 1917 — начала 1930-х годов: Пособие для студентов IV курса. М., [1996].- 39 с.

Неизданные стихотворения Андрея Белого // Новое литературное обозрение. 1996. № 18. — С. 218–221.

[Рец. на кн.:] Сотрудники Российской национальной библиотеки — деятели русской культуры. Т. 1 // Новое литературное обозрение. 1996. № 18. — С. 446–447.

Беломорские стихи Игоря Терентьева // Терентьевский сборник / Под общ. ред. Сергея Кудрявцева. М.: Гилея, 1996. — С. 127–130.

Дилетанты [рец. на кн.: Бронгулеев В. В. Посредине странствия земного. М., 1995; Немировский А. И., Уколова В. И. Свет звезд, или последний русский розенкрейцер. М., 1995] // Europa orientalis, 1996. Vol. XV. № 1. — С. 199–213.

Addenda // Новое литературное обозрение. 1996. № 19. — С. 191–194.

Александр Кондратьев. Учитель Анненский / Публ. и прим. // Независимая газета. 1996. 28 сентября. № 182 (1261).

О зажаренных соловьях // Независимая газета. 1996. 2 октября. № 184 (1263).

Примечания [к разделу «Стихотворения»] // Ходасевич Вл. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Согласие, 1996. Т. 1. — С. 495–530.

М. Кузмин. Стихотворения / Вст. ст., подг. текста и прим. СПб.: Академический проект, 1996. — 832 с. / Новая библиотека поэта.

[Рец. на кн.:] Михаил Кузмин. Театр: В 4 т. (2 кн.). Berkeley, 1994 // Новое литературное обозрение. 1996. № 20. — С. 373–377.

Предисловие; Комментарии к разделам «Некрополь» и «Литература и власть» // Владислав Ходасевич. Некрополь. Литература и власть. Письма Б. А. Садовскому. М.: С. С., 1996. — С. 7–15; 273–323.

1997

Об одной «фракции» «Цеха поэтов» // Studia Slavica Helsengiensia et Tatuensia V. Модернизм и постмодернизм в русской литературе и культуре. Helsinki, 1996. — С. 171–180.

К изучению литературной жизни 1920-х годов // Седьмые Тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. М.; Рига, 1995–1996. — С. 288–296 / Тыняновские сборники. Вып. 9.

Примечания [к разделам «Некрополь» и «Воспоминания»] // Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1997. Т. 4. — С. 536–562, 570–588.

На стыке двух культур [рец. на кн.: Fiedler F. Aus der Literatenwelt. Gottingen, 1996] // Иностранная литература. 1997. № 3. — С. 249–251.

Из оккультного быта «башни» Вяч. Иванова // Europa orientalis. 1997. Vol. XVI. № 2. — С. 207–220/ Быт старого Петербурга / Сост.: А. Д’Амелия, А. Конечный, Дж.-П. Пиретто.

Дневник В. К. Шварсалон лета 1909 года / Публ. и комм. // Там же. — С. 221–248.

[Рец. на кн.:] Christianity and the Eastern Slavs. Berkeley e.a, [1994–1995], Vol. 2–3 // Новое литературное обозрение. 1997. № 23. — С. 418–422.

История в судьбе [рец. на кн.: D’lvanov a NeuveceUe. Montricher, 1996] I I Иностранная литература. 1997. № 5. — С. 266–267.

Заметки о русском модернизме // Новое литературное обозрение. 1997. № 4. — С. 246–255.

Неизданный Кузмин из частного архива // Новое литературное обозрение. 1997. № 24. — С. 276–281.

[Рец. на кн.:] Жирков А., Жиркова И. Золотой фонд XX века: Литературная классика. М., 1996 // Новое литературное обозрение. 1997. № 24. — С. 419–420.

[Рец. на кн.:] Васильев И. Е. Русский литературный авангард начала XX века. Екатеринбург, 1995 // Новое литературное обозрение. 1997. № 24.-С. 420–421.

Refleksje nie tylko о zyciu literackim i literaturoznawstwie w dziejszej Rosji / Przelozyl Zbigniew Maciewski // Wiadomosci uniwersiteckie (Lublin). 1997. № 1–2. - S. 28.

Несколько поправок // Вопросы литературы. 1997. № 4. Июль — август. — С. 346–349.

[Рец. на кн.:] Молодяков В. Неизвестные поэты; Молодяков В. «Мой сон, и новый, и всегдашний…» // Новое литературное обозрение. 1997. № 25.-С. 413–416.

Скандинавская поездка А. Р. Минцловой // Fjortonde nordiska slavistmötet. Htlsingfors, 17–23 augusti 1997 / XIV Конференция скандинавских славистов. Хельсинки, 17–23 августа 1997 г.: Program och resuméer / Програма и тезисы. С. ненум.

Итальянские письма Нины Петровской // Archivio italo-russo / A cura di Daniela Rizzi е Andrej Shishkin. Русско-итальянский архив / Сост. Даниэла Рицци и Андрей Шишкин. Trento: Dipartimento di Scienze Fililogiche e Storice, 1997. — C. 115–155 / Labirinti: Collana del Dipartimento di Scienze Fililogiche e Storice. № 28.

Гумилев и оккультизм: продолжение темы // Новое литературное обозрение, 1997. № 26. — С. 181–200.

[Предисловие] // Список печатных работ профессора А. Г. Бочарова (1922–1997). М., 1997. — С. 3–6.

Тетушка искусств: Из комментария к стихотворениям Кузмина двадцатых годов // Лотмановский сборник. М.: ОГИ; Изд-во РГГУ, 1997. Вып. 2. — С. 344–362.

Письма М. А. Кузмина С. К. Матвеевскому // Минувшее. Исторический альманах. М.; СПб., 1997. Вып. 22. — С. 165–185.

[Рец. на кн.:] Открытый архив. М., 1997 // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. — С. 402–405.

Известное и неизвестное как подтекст: «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева // Pisarze nowi, zapomniani i odkrywani na nowo. Katowice, 1997. — S. 117–128.

1998

Об источнике диалога Хлебникова «Учитель и ученик» // Терентьевский сборник. М.: Гилея, 1998. Вып. 2. — С. 107–114.

К истории русской потенциальной журналистики начала XX века // Вестник Московского университета. Серия 10. Журналистика. 1997. № 6. — С. 21–41.

Чужой мир и свое слово // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. М., 1997. [Вып. 1]. — С. 149–158.

Эротика и русский модернизм: Две заметки // Новое литературное обозрение. 1997. № 28. — С. 188–194.

[Рец. на кн.:] Очарованный странник: Аннотированный указатель содержания; Журналы «Новый путь и вопросы жизни»: 1903–1905 гг. Указатель содержания; Соболев A. Л. Перевал: Аннотированный указатель содержания // Новое литературное обозрение. 1997. № 28. — С. 428–432.

Вяч. Иванов и Кузмин: К истории отношений // Вопросы литературы. 1998. № 1. — С. 226–242.

«Современные записки» // Литературная энциклопедия русского зарубежья. Т. 2. Вып. 3. М., 1997. — С. 20–34.

Anna-Rudolph // Новое литературное обозрение. 1998. № 29. — С. 142–220.

[Рец. на кн.:] Вехи времени. СПб., 1995 // Новое литературное обозрение. 1998. № 29. — С. 398–399.

К истории эзотеризма советской эпохи // Литературное обозрение. 1998. № 2. — С. 21–37.

Тиняков Александр (Одинокий). Стихотворения / Подг. текста, вст. ст., комм. Томск: Водолей: 1998. — 352 с.; Изд. 2-е, с испр. и доп. М.; Томск: Водолей, 2002. — 416 с.

[Подготовка текста и прим. к рец. на «Cor ardens» Вяч. Иванова и «Письмо в редакцию»] // Кузмин М. Проза: Критическая проза. Кн. 1 / Сост.: Н. Богомолов, О. Коростелев, В. Марков, А. Тимофеев и Ж. Шерон. Под общ. ред. В. Маркова и Ж. Шерона. Berkeley Slavic Specialties, [1997). Т. X. — 298 с. / Modern Russian Literature and Culture: Studies and Texts. Vol. 38. — Фактического участия в составлении не принимал.

[Предисловие к публ.:] Ашукин Николай. Заметки о виденном и слышанном. 1914–1933 / Публ. и комм. Е. А. Муравьевой // Новое литературное обозрение. 1998. № 31. — С. 176–178.

«Пласт Галича» в поэзии Тимура Кибирова // Новое литературное обозрение. 1998. № 32. — С. 91–110.

«Новый мир», «Октябрь», «Юность», «Огонек» // Власть, зеркало или служанка? Энциклопедия жизни современной российской журналистики. М.: Изд. Союза журналистов России, 1998. Т. 1.

Грань гармонии // Русская словесность. 1998. № 5. — С. 15–25.

К истолкованию статьи Блока «О современном состоянии русского символизма» // Тыняновский сборник. Вып. 10: Шестые — Седьмые — Восьмые Тыняновские чтения. М., 1998. — С. 167–190.

[Предисловие к публикации арх. Иоанна Сан-Францисского] // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. М., 1998. Вып. II. — С. 445.

Писал ли Мандельштам эзоповым языком? // Новое литературное обозрение, 1998. № 33. — С. 386–399.

[Рец. на кн.:] Никитин A. Л. Мистики, тамплиеры и розенкрейцеры в Советской России// Новое литературное обозрение. 1998. № 33. — С. 428–430.

1999

[Рец. на кн.:] Куферштейн Е. Странник нечаянный: Книга о Николае Агнивцеве — поэте и драматурге // Новое литературное обозрение. 1998. № 34. — С. 401–402. — Подп.: Н. Б.

Письмо в редакцию // Новое литературное обозрение. 1998. № 35. — С. 443–444.

«Неповторимый в своих очертаниях момент»: Письма А. К. Герцык к родным и друзьям / Послесл. и прим. [прим. совм. с Т. Н. Жуковской] // Новый мир. 1999. № 5. — С. 156–184.

Malmstad John Е., Bogomolov Nikolay. Mikhail Kuzmin: A Life in Art. Cambridge MA; London: Harvard University Press, 1999. — XVIII. 464 p.

Шуточные стихи М. Кузмина с комментариями современницы [вст. заметка; подг. текста и прим. совм. с Н. И. Крайневой] // Новое литературное обозрение. 1998. № 36. — С. 193–217.

Addenda// Новое литературное обозрение. 1999. № 36. — С. 429–431.

Минцлова А. Р. [участие совм. с И. Ф. Даниловой и Людвигом А. Новиковым]; Муни // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. М.: Большая Российская энциклопедия; Фианит, 1998. Т. 4. — С. 86, 149–150.

К 50-летию А. В. Лаврова // Известия РАН. Серия литературы и языка. 1999. Т. 58. № 2. — С. 78–79.

Затерявшаяся статья Андрея Белого // XX век: Литература. Стиль. Екатеринбург, 1999. Вып. IV. — С. 67–74.

Москва в поэзии Владислава Ходасевича // ΠΟ ΥΤΡΟΠΟΝ: К 70-летию Владимира Николаевича Топорова. М.: Индрик, 1998. — С. 653–662.

Несколько слов вдогонку // Филологические науки. 1999. № 3. — С. 101–103.

Русская литература начала XX века и оккультизм: Исследования и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 1999. — 560 с. / Новое литературное обозрение. Научное приложение. Вып. XVIII.

[Рец. на кн.:] Кульюс Светлана. «Эзотерические» коды романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» (эксплицитное и имплицитное в романе). Тарту, 1998 //Новое литературное обозрение. 1999. № 37. — С. 414–416.

Творческое самосознание в реальном бытии: Интеллигентское и анти-интеллигентское начало в русском сознании конца XIX — начала XX в. // Россия/Russia Новая серия. М.; Венеция, 1999. № 2 (10). Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: История и типология. Международная конференция. Неаполь, май 1997/ Сост. Б. А. Успенский. — С. 67–85.

Символизм [Экскурс: Вячеслав Иванов]; Литературные архивы [Экскурс: Частные архивы] // Энциклопедия для детей. Русская литература XX века. М.: Аванта +, 1999. Т. 9. — С. 18–32, 624–630.

«Москва — Петушки»: Историко-литературный и актуальный контекст // Новое литературное обозрение. 1999. № 38. — С. 302–329.

[Рец. на кн.:] Борис Пастернак. Переписка с родителями и сестрой // Новое литературное обозрение. 1999. № 38. — С. 409–410.

Русская литература первой трети XX века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск: Водолей, 1999. — 640 с.

К проблеме «Мережковский и Вяч. Иванов» (совм. с М. Цимборской-Лебодой) // Studia Rossica VII. Wkraju i na obczyynie. Literature rosyjska XX wieku. Warszawa 1999. — S. 65–80; Переписка Д. С. Мережковского с В. И. Ивановым / Публ. и комм. [совм. с М. Цимборской-Лебодой] // Там же. — S. 81–92.

Глава из истории символистской печати: Альманах «Цветник Ор» // Jurgis Baltrusaitis: poetas, verteas, diplomatas. Vilnius: Lietuviu literatures ir tautosakos institutas, 1999. — P. 31–55.

[Рец. на кн.:] Валерий Брюсов: Неизданное и несобранное. М., 1998// Новое литературное обозрение. 1999. № 39. — С. 415–418. — Подп.: Д. Сбирко.

[Рец. на кн.:] Адамович Г. Литературные беседы// Новое литературное обозрение. 1999. № 39. — С. 428–431.

2000

Эго-футуристический период Георгия Иванова// Russica Romana 1999. Vol. V. — Р. 133–149.

Кузмин М. Плавающие путешествующие: Романы, повести, рассказ / Вст. ст., сост., комм. М.: Совпадение, 2000. — 552 с.

[Рец. на кн.:] Роман Дубровкин. Стефан Малларме и Россия. Bern; Berlin; F. а М.; N.Y.; Paris; Wien, [1998]. — 566 с. // Известия РАН. Серия литературы и языка. 1999. № 5. — С. 78–80.

Кузмин М. Стихотворения / Изд. 2-е, испр. / Вст. ст., подг. текста и прим. СПб.: Академический проект, 2000. — 832 с. / Новая библиотека поэта.

[Рец. на кн.:]: Самуил Киссин (Муни). Легкое бремя. М., 1999 // Новое литературное обозрение. 2000. № 41. — С. 398–400.

Анненский И., Кузмин М. Поэзия / Сост., вст. ст., комм. М.: Слово, 2000. — 699 с. / Пушкинская библиотека. Переиэд.: М.: Слово / Slovo, 2008. — 688 с. / Библиотека русской классики. Десять веков русской литературы. [Т.] XLIV.

[Рец. на кн.:] А. Ахматова. Собр. соч. Т. 2 // Новое литературное обозрение. 2000. № 42. — С. 398–400.

[Письмо в редакцию] // Новая русская книга. 2000. № 2 (3). — С. 87.

Письма Зинаиды Гиппиус к В. Д. Комаровой / Вст. ст., публ., комм. // In memoriam: Исторический сборник памяти А. И. Добкина. СПб.; Париж: Феникс — Atheneum, 2000. — С. 191–230.

Заметки о русском модернизме // Поэзия и живопись: Сборник трудов памяти Н. И. Харджиева. М.: Языки русской культуры, 2000. — С. 669–676.

Русский модернизм и оккультизм: Предварительные замечания // Modernism a literatury narodowe. Lublin: Wyd. uniwersytetu Marii Curie-Sklodowskiej, 1999. — S. 143–152.

М. Кузмин. Дневник 1905–1907 / Пред., подг. текста, комм. [совм. с С. В. Шумихиным]. СПб.: Изд. Ивана Лимбаха, 2000. — 610 с.

[Рец. на кн.:] В. Шилейко. Заметки на полях // Новое литературное обозрение. 2000. № 43. — С. 440–442.

[Рец. на кн.:] Невод. Рудня, 1999. Т. 1–2 // Новое литературное обозрение. 2000. № 43. — С. 442–443.

«Современные записки», «Литературный современник» // Литературная энциклопедия русского зарубежья: Периодика и литературные центры. М.: Росспэн, 2000. — С. 443–451, 538–539.

Блоковский пласт в «Москве — Петушках» // Новое литературное обозрение. 2000. № 44. — С. 126–135.

[Рец. на кн.] А. Галич. Соч.: В 2 т. // Новое литературное обозрение. 2000. № 44. — С. 399–403.

Кузмин Михаил; Северянин Игорь // Русские писатели XX века: Биографический словарь. М.: Большая Российская энциклопедия; Рандеву-АМ, 2000. — С. 385–388, 622–624.

[Ответ на анкету о финале поэмы Блока «Двенадцать»] // Знамя. 2000. № 11. — С. 195–197.

[Рец. на два сборника статей о Ю. Балтрушайтисе] // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. — С. 431–433. — Подп.: Н. Б. Алексеев.

Еще раз о Пастернаке и Брюсове // Новое литературное обозрение. 2000. № 46. — С. 123–131.

[Рец. на кн.:] В. Маккавейский. Избранные сочинения. Киев, 2000 // Новое литературное обозрение. 2000. № 46. — С. 430–433.

Русское литературоведение и литературная критика в канун XXI века // От книги до Интернета: Журналистика и литература на рубеже нового тысячелетия. Изд. Московского университета, 2000. — С. 224–231.

2001

…Вот она, эта книжка; Александр Галич. Книга стихов 1942 года / Вст. ст., публ. // Мир Высоцкого. М., 2000. Вып. IV. — С. 450–466.

Из персональной истории русского мартинизма: Лидия Рындина // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник на 2000 год. М.: Проект О.Г.И., 2000. — С. 262–287.

Ходасевич Владислав. Некрополь / Сост., вст. ст., комм. М.: Вагриус, 2001.- 448 с.

«Арион»: попытка чтения // Пушкин и культура русского зарубежья. Международная конференция, посвященная 200-летию со дня рождения, 1–3 июля 1999 г. М.: Русский путь, 2000. — С. 185–195.

Примерная программа дисциплины «Теория литературы» федерального компонента цикла ОПД ГОС ВПО второго поколения по специальности «Журналистика» / Сост. Н. А. Богомолов. М., 2001. — 16 с.

[Рец. на кн.:] Василий Комаровский. Стихотворения. Проза. Письма. Материалы к биографии / Сост. И. В. Булатовского, И. Г. Кравцовой, А. Б. Устинова. СПб., 2000 // Новое литературное обозрение. 2001. № 47. — С. 419–421.

К реконструкции некоторых замыслов М. Кузмина // Русский модернизм: Проблемы текстологии. СПб.: Алетейя, 2001. — С. 184–200.

Зинаида Гиппиус // Русская литература рубежа веков (1890-е — начало 1920-х годов).. М.: Наследие, 2000. Кн. 1. — С. 851–881. Перевод на китайский язык — Пекин, 2005.

Постсимволизм (общие замечания); Михаил Кузмин; Николай Гумилев; Поэты вне течений и групп: Владислав Ходасевич, Георгий Иванов, Марина Цветаева и др. // То же. 2001. Кн. 2. — С. 381–429, 466–500, 650–681. Перевод на китайский язык — Пекин, 2005.

Поэзия 1920-х годов / Сост., вст. ст., комм. М.: Слово, 2000. — 728 с. / Пушкинская библиотека. Переизд.: М.: Слово / Slovo, 2008. — 728 с. / Библиотека русской классики. Десять веков русской литературы. [Т.] XLVI.

[Рец. на кн.:] Святловский Глеб. «…Сестра Петербурга»: Крупицы жизни Марии Добролюбовой. СПб., 2000 // Новое литературное обозрение. 2001. № 48. — С. 434–436.

Несколько размышлений по поводу двух дат в истории литературы советского периода // Некалендарный XX век: Материалы Всероссийского семинара 18–21 мая 2000 года. Великий Новгород, 2001. — С. 84–92.

Неизданный Волошин [рец. на кн.: Максимилиан Волошин. Записные книжки. М., 2000] // Знамя. 2001. № 6. — С. 232.

[Рец. на кн.:] Путеводитель по фондам Отдела рукописей Института мировой литературы РАН // Новое литературное обозрение. 2001. № 49. — С. 498–501.

Кузмин М. [Проза поэта] / Сост., пред. [под псевд. Н. Алексеев.] М.: Вагриус, 2001. — 272 с.

«Хронологическое издание Гумилева невозможно» [интервью с А. Мирошкиным] // Книжное обозрение. 2001. 27 августа. № 35. — С. 21.

О «Луке Мудищеве»; О «Занавешенных картинках» [Вступительные заметки к публикациям) // Занавешенные картинки: Антология русской эротики. СПб.: Амфора, 2001. — С. 205–212, 393–400. То же: Занавешенные картинки: Тайные страницы русской классики. СПб.: Амфора, 2006. — С. 209–234, 403–422.

Письма З. Н. Гиппиус к В. Ф. Нувелю / Вст. ст., публ., комм. // Диаспора: Новые материалы. СПб.: Феникс, 2001. [Вып.] II. — С. 303–348.

Белый Андрей. Серебряный голубь / Сост., вст. ст., подг. текста и комм. М.: Лаком-Книга, 2001. — 416 с.

[Рец. на: ] А. М. Ремизов. Собр. соч. Т. 1–3, 5, 8 // Новое литературное обозрение. 2001. № 51. — С. 396–398.

2002

Русский модернизм как эпоха: Штрихи к характеристике // Поэзия Серебряного века / Сост., подг. текстов, прим. Н. И. Крайневой, вст. ст. и общ. ред. Н. А. Богомолова, биогр. справки О. Б. Кушлиной. М.: Слово, 2001. Т. 1. — С. 5–19 / Пушкинская библиотека. Переизд.: М.: Слово / Slovo, 2008. Т. I. — С. 5–19 / Библиотека русской классики. Десять веков русской литературы. [Т.] XLI.

Так ли просты стихи Окуджавы? // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. М., 2001. Вып. V. — С. 529–544.

О начале «Петербургских зим» // Текст — интертекст — культура: Сборник докладов научной конференции (Москва, 4–7 апреля 2001 года). М.: Азбуковник, 2001. — С. 198–203.

Послание из Прибалтики // Новое литературное обозрение. 2002. № 53. — С. 372–377.

Иванова-Гладильщикова Наталья. Николай Богомолов: Скандал в ученом собрании [интервью] // Известия. 2002. 22 марта. — С. 11.

Письма Г. В. Адамовича к З. Н. Гиппиус 1925–1931 / Вст. ст., публ., комм. // Диаспора: Новые материалы. СПб.: Феникс, 2002. [Вып.] III. — С. 435–535.

Батюшков, Мандельштам, Гумилев: Заметки к теме // Время и текст: Историко-литературный сборник. СПб.: Академический проект, 2002. — С. 292–310.

К истории «Золотого руна» // Вестник Московского университета. Серия 10. Журналистика. 2002. № 1. — С. 65–86.

[Рец. на: ] Slavica occitania, № 7–10 // Новое литературное обозрение. 2002. № 54. — С. 400–401.

Автор и герой в литературе рубежа тысячелетий // Филологические науки. 2002. № 3. — С. 3–8.

Переписка М. А. Кузмина с В. И. Ивановым // Филологические науки. 2002. № 3. — С. 88–104.

Рец. на кн.: Переписка М. Горького с М. И. Будберг; Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1997 год; В. Ф. Ходасевич. Камер-фурьерский журнал // Toronto Slavic Quaterly. 2002. № 1 ().

Критика русского символизма / Сост., вст. ст., прим. М.: Олимп; ACT, 2002. Т. 1–2. — 400, 446 с.

[Ответ на вопрос редакции] // Известия. 2002. 16 августа.

Русская газета в Польше: литература и политика // The intelligentsia of Russia and Poland: Abstracts from the conference held at Lund University, August 22–25, 2002. Lund, 2002. — P. 19–20.

О двух «рождественских стихотворениях» И. Бродского// Новое литературное обозрение. 2002. № 56. — С. 192–199.

Журналистика русского символизма: Учебное пособие. М., 2002. — 78 с.

Этюд о практическом жизнетворчестве // XX век и русская литература: Alba Regina Philologiae: Сб. науч. ст. М.: Изд. РГГУ, 2002. — С. 30–41.

[Рец. на кн.:] Сухарев Ю. Н. Материалы к истории русского научного зарубежья; Д. П. Святополк-Мирский. Поэты и Россия; Колоницкая Анна. «Все чисто для чистого взора…» (Беседы с Ириной Одоевцевой). М., 2001; Петров Михаил. Дон-Жуанский список Игоря-Северянина. Таллинн, 2002; Мозаика // Toronto Slavic Quarterly. № 2.

[Рец. на кн.:] Русско-итальянский архив. Т. 3; Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1997 год. СПб., 2002 // Новое литературное обозрение. № 57. — С. 414–419.

Авантюрный роман как зеркало русского символизма // Вопросы литературы. 2002. № 6. — С. 43–56.

Переписка из одного угла [рец. на кн.: Андрей Белый. Переписка / Публ., предисл., комм. А. В. Лаврова] // Знамя. 2002. № 12. — С. 216–219.

2003

Брюсов В. Я., Бунин И. А., Иванов В. И., Олеша Ю. К., Розанов В. В., Чуковский К. И., Кузмин М. А. // Encyclopedia Britannica 2001 (электронная версия).

Абрамов Ф., Айтматов Ч., Алданов М., Андреев Л. Н., Арцыбашев М. П., Белый Андрей, Блок А. А., Вознесенский А. А., Горький Максим, Есенин С. А., Замятин Е. И., Зощенко М. М., Имажинизм, Катаев В. П., Кузмин М. А., Леонов Л. М., Маяковский В. В., Мережковский Д. С., Пильняк Б. А., Ремизов А. М., Рыбаков А. Н., Тихонов Н. С., Шолохов М. А. // Encyclopedia Britannica 2001 (электронная версия; написание новых вариантов).

Проект «акмеизм» // Новое литературное обозрение. 2003. № 58. — С. 140–180.

[Рец. на кн.:] О смерти Горького // Новое литературное обозрение. 2003. № 58. — С. 418–420.

Варшавская газета «За свободу!» в 1928–1929 гг.: политика и культура // Вестник Московского университета. Серия 10. Журналистика. 2002. № 6. — С. 34–50.

Посильные соображения об оценках работы студентов в МГУ // Академические вопросы: Материалы Комиссии Московского университета по академическим вопросам за 2001–2002 г. М., 2003. — С. 27–31.

Литература метрополии и диаспоры в воззрениях Г. В. Адамовича 1950-х и начала 1960-х годов (по неизданным письмам) // Филологические науки. 2003. № 1. — С. 71–80.

Понятие конца века в культуре русского символизма // Кануны и рубежи: Типы пограничных эпох — типы пограничного сознания / Материалы российско-французской конференции: В 2 ч. М.: ИМЛИ РАН, 2002. Ч. 1- С. 270–281.

К истории «Бубликов» / Вст. ст. и публ. // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. М., 2002. Вып. VI. — С. 309–315.

Несколько размышлений на заданную тему // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. — С. 179–189.

Русская символистская журналистика в контексте мировой // Вестник Московского университета. Серия 10. Журналистика. 2003. № 1. — С. 28–38.

У истоков русского символизма // Блоковский сборник. Tartu, 2003. Вып. XVI. — С. 9–18.

«Когда-нибудь дошлый историк» // Новое литературное обозрение. 2003. № 60. — С. 333–339.

Рецензии; Мозаика // From the Other Shore: Russian Writers Abroad Past and Present. 2003. № 3. — P. 147–162.

[Рец. на кн.:] Переписка Горького с М. И. Будберг // Новое литературное обозрение. 2003. № 61. — С. 406–408.

Письма Эллиса к Вячеславу Иванову / Вст. ст. и публ. // Писатели символистского круга. СПб.: Д. Буланин, 2003. — С. 373–384.

[Рец. на кн.:] Т. Никольская. Авангард и окрестности // Вопросы литературы. 2003. № 5. — С. 352–353.

Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску // Диаспора. Париж; СПб.: Atheneum; Феникс, 2003. V. — С. 402–557.

Русская сторона души // Иностранная литература. 2003. № 11. — С. 280–282.

В редакцию «Нового литературного обозрения» // Новое литературное обозрение. 2003. № 63. — С. 439.

Памяти нужного журнала// Toronto Slavic Annual. 2003. № 1. — P. 237–246.

К истории первой книги Александра Галича // Галич: Новые статьи и материалы. М.: ЮПАПС, 2001 [На обл. — 2003]. — С. 219–236.

2004

Высоцкий — Галич — Пушкин, далее везде // Владимир Высоцкий: Взгляд из XXI века. Материалы Третьей международной научной конференции. М., 2003.-С. 151–167.

Из итальянских впечатлений Вячеслава Иванова // Europa orientalis. 2002. № 2.-С. 105–114.

Из дневника Валерия Брюсова 1892–1893 гг. / Подг. текста, вст. ст. и прим. // Новое литературное обозрение. 2004. № 65. — С. 185–207.

От Блока — к истории символизма // Минц З. Г. Поэтика русского символизма. СПб.: Искусство-СПБ, 2004. — С. 7–13.

[Рец.: на кн.:] Соболев A. Л. «Весы: Ежемесячник литературы и искусства»: Аннотированный указатель содержания. М., 2003; Гапоненков А. А., Клейменова С. В., Попкова Н. А. «Русская мысль»: Ежемесячное литературно-политическое издание. Указатель содержания. М., 2003 // Новое литературное обозрение. 2004. № 66. — С. 375–378.

Маргиналии к публикациям // Русская эмиграция: Литература. История. Кинолетопись. Иерусалим; Москва: Гешарим; Мосты культуры, 2004. — С. 12–22.

Валерий Брюсов и Нина Петровская. Переписка / Вст. ст.; сост., подг. текста, комм. (совм. с А. В. Лавровым). М.: Новое литературное обозрение, 2004. — 776 с.

Булат Окуджава и массовая культура // Булат Окуджава: его круг, его век / Материалы второй международной конференции 30 ноября — 2 декабря 2001 г., Переделкино. М.: Соль, 2004. — С. 91–96. Первоначально: Вопросы литературы. 2002. № 3. — С. 4–14. Пер. на англ. яз: Bulat Okudzhava and Mass Culture // Russian Studies in Literature. Winter 2004–5. Vol. 41. № 1. — P. 6–16.

От Пушкина до Кибирова: Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М.: Новое литературное обозрение, 2004. — 624 с. / Новое литературное обозрение. Научное приложение. Вып. XLI.

Дыр бул щыл в контексте эпохи // Александр Введенский и русский авангард: Материалы международной научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения А. Введенского. СПб., 2004. — С. 7–12.

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. М.: Новое литературное обозрение, 2004. Т. 2. [Примечания к очеркам «Н. С. Гумилев»; «Мое участие в „заговоре“ с Гумилевым», «Таганцевская загадка», «Мои встречи с Сологубом и Чеботаревской»]. — С. 495–503.

Символистская Москва глазами французского поэта // Наше наследие. 2004. № 70. — С. 108–116.

Читая брюсовскую переписку: Несколько заметок // Брюсов и русский модернизм. М.: ИМЛИ РАН, 2004. — С. 51–64.

Памяти коллеги и друга [Г. А. Белой] // Новые известия. 2004. 12 августа.

Из переписки М. А. Кузмина и Г. В. Чичерина // Исследования по истории русской мысли: Ежегодник 2003 [6] / Под ред. М. А. Колерова. М.: Модест Колеров, 2004. — С. 281–450.

С моей книжной полки // Вестник Московского университета. Серия 10. Журналистика. 2004. № 5. — С. 106–112, 3-я с. обложки.

S. M. Gorodetsky, V. Khlebnikov, Igor’ Severianin // Dictionary of Literary Biography. Vol. 295. Russian Writers of the Silver Age 1890–1925 / Ed. by Judith E. Calb and Alexander Ogden with the collaboration of LG. Vishnevetsky. Detroit e.a: Thomson; Gale, [2004] / A Broccoli Clark Layman Book. — P. 171–180, 224–230, 348–353.

Из дневников Л. Д. Рындиной / Вст. ст., подг. текста и комм. // Лица: Биографический альманах. СПб.: Феникс; Дмитрий Буланин, 2004. Вып. 10. — С. 177–250.

Путь к Волошину// Toronto Slavic Quarterly. 2004. № 10 ().

Валерий Брюсов. Декадент / Вст. ст., публ. и прим. // Эротизм без берегов [На переплете: Эротизм без границ] / Сост. М. М. Павловой. М.: Новое литературное обозрение, 2004. — С. 297–348.

2005

[Рец.: на кн.:] Библиография Федора Сологуба // Новое литературное обозрение. 2004. № 70. — С. 409–410.

[Рец. на кн.:] Андрюшкин А. Иудеи в русской литературе XX века. СПб., 2003. // Новое литературное обозрение. 2004. № 70. — С. 405.

Московский университет как колыбель символистской журналистики // Вестник Московского университета. Серия 10. Журналистика. 2004. № 6. — С. 45–57.

Кузмин М. Дневник 1908–1915 / Подг. текста и комм. [совм. с С. В. Шумихиным]. СПб.: Изд. Ивана Лимбаха, [2005]. — 864 с.

Печальная доля… // Новое литературное обозрение. 2005. № 71. — С. 422–427.

[Рец. на: ] Тарасенков А. К., Турчинский Л. М. Русские поэты XX века; Юпп М. Роспись книг поэзии российского зарубежья XX века; Качаки J. Руске избеглице у Краљевини СХС // Новое литературное обозрение. 2004. № 71. — С. 472–476.

Окуджава диссидентом не был? // Знамя. 2005. № 5. — С. 203–204.

Университетские годы Валерия Брюсова: студенчество (1893–1899). М.: ВК, 2005. — 84 с.

[Рец. на кн.:] Словарь языка русской поэзии XX века. М., 2001, 2003. Т. I–II // Русский язык с научной точки зрения. 2004. № 2. — С. 277–280.

«Дыр бул щыл» в контексте эпохи // Новое литературное обозрение. 2005. № 72. — С. 172–192.

[Рец. на кн.:] Данилович Т. В. Культурный компонент поэтического творчества Георгия Иванова. Минск, 2003 // Новое литературное обозрение. 2005. № 72. — С. 394–395.

К истории «Весов»: Переписка В. Я. Брюсова с М. Н. Семеновым // «Свет мой канет в бездну. Я вам оставлю луч…»: Сборник публ., ст. и мат., посвященный памяти Владимира Васильевича Мусатова. Великий Новгород, 2005. — С. 7–38.

«Никто этих стихов не понимает» // Новое литературное обозрение. 2005. № 73.-С. 212–215.

[Рец. на кн.:] О. Д. Буренина. Символистский абсурд и его традиции в литературе и культуре первой половины XX века. СПб., 2005 // Новое литературное обозрение. 2005. № 73. — С. 403–406.

Еще одно размышление на заданную тему // Новое литературное обозрение. 2005. № 74. — С. 304–316.

[Рец. на кн.:] Wanner Adrian. Russian Minimalism: From the Prose Poem to the Anti-Story. Evanston, III., [2003] // Новое литературное обозрение. 2005. № 74. — С. 591–593.

Makovsky Sergei // Dictionary of Literary Biography. Volume Three Hundred Seven. Twentieth-Century Russian Émigré Writers / Ed. by Maria Rubins. Detroit e.a: Thomson; Gale, 2005. — P. 199–205.

К ономастике М. Кузмина // Вопросы литературы. 2005. № 5. — С. 323–325.

Из маргиналий к записным книжкам Хармса // Столетие Даниила Хармса. СПб., 2005. — С. 5–17.

Вл. Ходасевич: начало эмиграции // Russische Emigration im 20. Jahrhundert: Literatur — Sprache — Kultur / Hrsg. von Frank Göbler unter Mitarbeit von Ulrike Lange. München: Otto Sagner, 2005. — S. 169–187.

Брюсов и «Золотое руно»: Неатрибутированный текст / Вст. ст. и публ. // Неизвестный Брюсов: Публикации и републикации. Ереван, 2005. — С. 144–150.

К истории лучшей книги Бальмонта // Новое литературное обозрение. 2005. № 75. — С. 167–183.

[Рец. на кн.:] Белый Андрей. Петербург / Изд. 2-е, перераб. и доп. СПб., 2004; Сологуб Федор. Мелкий бес. СПб., 2004 // Новое литературное обозрение. 2005. № 75. — С. 430–432.

Письмо в редакцию // Новое литературное обозрение. 2005. № 75. — С. 459.

Из околоакмеистических россыпей // Toronto Slavic Quarterly. 2005. № 14 ().

Современная французская литература на страницах газеты «Последние новости» // La réception de la littérature française par les écrivains émigrés russes à Paris 1920–1940. Résumés / Восприятие французской литературы русскими писателями-эмигрантами в Париже 1920–1940. Тезисы / Ed. par J.-Ph. Jaccard, G. Tassis, A Morard. Genève, 2005. — C. 11–12.

Из истории русского бодлерианства // Вестник истории, литературы, искусства. М.: [Собрание; Наука], 2005. Кн. 1. — С. 229–239.

[Рец. на: ] RUSSIAN LITERATURE. LIV–I/II/III. 1 July — 15 August — 1 October 2003. Special Issue to Honour the Memory of Jan van der Eng // Новое литературное обозрение. 2005. № 76. — С. 419–420.

2006

Северянин Игорь; Кузмин М. А.; Маковский С. К.; Городецкий С. М. // Электронная энциклопедия Кирилла и Мефодия.

Асеев Н. Н.; Ахматова А. А.; Балтрушайтис Ю. К. (совм. с В. Дауётите); Бальмонт К. Д. // Большая Российская энциклопедия. М., 2005. Т. 2. — С. 575–576, 725, 730–731.

Памяти M. Л. Гаспарова // Иностранная литература. 2005. № 12. — Внутр. с. обложки (без подписи).

Гаспаров и Топоров (Воспоминания с перерывом) // Новое литературное обозрение. 2006. № 77. — С. 97–102.

Русская газета в Польше: литература и политика // Words, Deeds and Values: The Intelligentsias in Russian and Poland during the Nineteenth and Twentieth Centuries / Ed. by Fiona Bjurling and Alexander Pereswetoff-Morath. Lund, 2005. - P. 217–228.

Взаимоотношения между волнами эмиграции как культурная проблема // Ent-Grenzen/ За пределами: Intellektuelle Emigration in der russischen Kultur des 20. Jahrhunderts / Hrsg. Lybov Bugaeva, Eva Hausbacher. [F. a M. e. a.]: Peter Lang, [2006]. — S. 23–39.

Две заметки к текстам Высоцкого // Поэзия и песня B. C. Высоцкого: Пути изучения. Калининград: Изд. Рос. гос. ун-та им. И. Канта, 2006. — С. 122–130.

Из черновиков Ходасевича. I. Елена Кузина // A Century’s Perspective: Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert Hughes / Ed. by Lazar Fleishman, Hugh McLean. Stanford, 2006. — C. 145–159 / Stanford Slavic Studies. Vol. 32.

Отзыв официального оппонента о диссертации Л. В. Павловой <…> // Русская филология. Смоленск, 2006. Т. 10. — С. 368–375.

Двадцать лет на свободе [Ответ на анкету] // Знамя. 2006. № 6. — С. 138–139. То же: Новое Знамя. 1986–2006. М.: Время, 2006. — С. 501–503.

На фоне эпохи // Юргис Балтрушайтис. Ступени и тропа / Автор идеи и составитель Юозас Будрайтис. М.: Новое издательство; Baltrus, 2005. — С. 21–71.

[Рец. на кн.:] Равдин Борис. На подмостках войны: Русская культурная жизнь Латвии времен нацистской оккупации (1941–1944). Stanford, 2005 // Новое литературное обозрение. 2006. № 78. — С. 442–444.

«Наука обладает великолепной памятью» [Интервью] / Беседовала Д. Клинг// Меди@льманах. 2006. Кн. 2. С. 13–16.

Забытые встречи и их знаменитые участники [Рец. на кн.: Le Studio Franco-Russe 1929–1931 / Textes réunis et présentés par Leonid Livak; Sous la rédaction de Gervaise Tassis. Toronto: Toronto Slavic Library, [2005] // Иностранная литература. 2006. № 6. — С. 275–277.

Опыты преодоления изгойства // àartid=11.

Памяти Ларисы Николаевны Ивановой // Новое литературное обозрение. 2006. № 79. — С. 187–188.

[Рец. на кн.:] Романова Елена. Опыт творческой биографии Софии Парнок. «Мне одной предназначенный путь…» СПб.: Издательство СПбИИ РАН «Нестор-История», 2005 // Новое литературное обозрение. 2006. № 79. — С. 405–406.

«Красавица моя, вся стать…»: Александр Галич и Борис Пастернак // Eternity’s Hostage: Selected Papers from the Stanford International Conference on Boris Pasternak, May, 2004. Stanford, 2006. Part II. — P. 436–449 / Stanford Slavic Studies. Vol. 31. № 2. Перепеч.: Галич: Новые статьи и материалы. М.: Булат, 2009. Вып. 3. — С. 115–127.

Кузмин М. Стихотворения; Из переписки / Сост., вст. ст., комм. М.: Прогресс-Плеяда, 2006.

[Комментарий к стихотворениям: «Черный кот», «Мне в моем метро…», «Мастер Гриша», «Песенка про старого гусака»] // Окуджава Булат. Стихотворения. М.: Эксмо, 2006. — С. 419–423, 432–433.

[Монологи о комментарии] // Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М.: Наука, 2006. — С. 71–78.

История одного обвинения // Стих, язык, поэзия: Памяти Михаила Леоновича Гаспарова. М.: Изд. РГГУ, 2006. — С. 150–153.

«Ну не могу я видеть политологов» / Телезритель недели / Записала Анна Эпштейн // Новая газета. 28.09 — 1.10. 2006. № 74 (1196). — С. 11.

О. Розенблюм. Раннее творчество Булата Окуджавы (Опыт реконструкции биографии) [Отзыв официального оппонента на кандидатскую диссертацию] // Голос надежды. М.: Булат, 2006. Вып. 3. — С. 376–384.

С моей книжной полки // Вестник Московского университета. Серия 10. Журналистика. 2006. № 4. — С. 116–120, 3-я с. обложки.

Об одном теоретическом аспекте текстологии и его практических следствиях // Русская литература XX–XXI веков: Проблемы теории и методологии изучения. Материалы Второй Международной конференции 16–17 ноября 2007 года. Изд. Московского университета, 2006. — С. 20–25.

Из истории одного культурного урочища русского Парижа // Новое литературное обозрение. 2006. № 81. — С. 143–163.

[Рец. на кн.:] Гречишкин С. С., Лавров А. В. Символисты вблизи. СПб., 2004 // Новое литературное обозрение. 2006. № 81. — С. 387–388.

Из «башенной» жизни 1908–1910 гг. // Башня Вячеслава Иванова и культура серебряного века. СПб., 2006. — С. 35–52.

2007

Брюсов В. Я.; Бурлюк Д. Д. // Большая Российская энциклопедия. М.: Большая Российская энциклопедия, 2006. Т. 4. — С. 265–266.

Зачем, как и для кого публикуются тексты? // Вопросы литературы. 2006. № 6. — С. 328–335.

Венедикт Ерофеев и его комментатор // Новое литературное обозрение. 2006. № 82. — С. 445–447.

[Письмо в редакцию] // Новое литературное обозрение. 2006. № 82. — С. 567–568.

В десятку! // Литература: Научно-методическая газета для учителей словесности. 1996. № 19. 1–15 октября 2006. — С. 2.

Первая книга новой серии [рец. на: Проклятые поэты. СПб., 2006] // Иностранная литература. 2007. № 1. — С. 284–286.

Галич А. А. // Большая Российская энциклопедия. Т. 6. М.: Большая Российская энциклопедия, 2006. — С. 319.

Заглавия в лирике: опыт Вл. Ходасевича (1906–1920) // Художественный текст как динамическая система: Материалы международной научной конференции, посвященной 80-летию В. П. Григорьева. М., 2006. — С. 356–362.

Иваск Ю. П. [совм. с П. М. Нерлером] // О. Э. Мандельштам, его предшественники и современники: Сборник материалов к Мандельштамовской энциклопедии. М. [Изд. РГГУ], 2007 / Записки Мандельштамовского общества. Т. 11. — С. 76–79.

Постсимволизм: основные проблемы; Н. С. Гумилев // История русской литературы конца XIX — начала XX века: В 2 т. / Под ред. В. А. Келдыша. М.: Академия, 2007. Т. 2. — С. 216–227, 252–273.

Рукописные книги 1919–1922 гг. // Русские поэты XX века: Материалы для библиографии / Сост. Л. М. Турчинский. М.: Знак, 2007. — С. 628–633.

Вячеслав Иванов об университетском образовании // Филологические науки. 2007. № 3. — С. 28–35.

Le «nominalisme russe» dans la polémique de 1910 sur le symbolisme / Traduit du russe par Marc Weinstein // Noms et choses: Le corps de l’ecriture dans la modernité slave / Sous la direction de Marc Weinstein. [Aix-en-Provence]: Publications de l’Université de Provence, 2007. — P. 29–38.

Проблематизация текста как способ чтения трудных мест // Новое литературное обозрение. 2007. № 85. — С. 207–218.

[Рец. на кн.:] История и поэзия: Переписка И. М. Гревса и Вяч. Иванова // Новое литературное обозрение. 2007. № 85. — С. 489–492.

Ходасевич и Пастернак: ранние пересечения // The Real Life of Pierre Delalande: Studies in Russian and Comparative Literature.to Honor Alexander Dolinin / Ed. by David M. Bethea, Lazar Fleishman, Alexander Ospovat. Stanford, 2007. Part 1. — P. 237–247 / Stanford Slavic Studies. Vol. 33.

[Рец. на кн.:] Спивак Моника. Андрей Белый — мистик и советский писатель. М.: Изд. Российского государственного гуманитарного ун-та. 2006. — 346 с.

Русов Н. Н., Северянин И. [совм. с К. Г. Петросовым] // Русские писатели 1800–1917. М.: Большая Российская энциклопедия. М., 2007. Т. 5. — С. 394–396, 533–539.

Городецкий С. М. // Большая Российская энциклопедия. М., 2006. Т. 7. — С. 474.

Гумилев Н. С. Давыдов Ю. В. // Большая Российская энциклопедия. М., 2007. Т. 8. — С. 155–156, 224–225.

Ерофеев Венедикт Васильевич // Большая Российская энциклопедия. М.: Большая Российская энциклопедия, 2007. Т. 9. — С. 699–700.

Путь к Волошину // Купченко Владимир. Труды и дни Максимилиана Волошина: Летопись жизни и творчества 1917–1932. СПб.: Алетейя; Симферополь: Сонат, 2007. — С. 605–606.

[Рец. на кн.:] Кобринский А. Дуэльные истории Серебряного века // Toronto Slavic Quarterly. 2007. № 22 ().

Русские символисты глазами постороннего // Toronto Slavic Quarterly. 2007. № 22 ().

2008

Современная французская литература на страницах газеты «Последние новости» (1921–1923) // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу 1920–1940. Международная научная конференция. Женева, 8–10 декабря 2005 г. М.: Русский путь, 2007. — С. 28–42.

Неоконченный рассказ Вл. Ходасевича// Озерная текстология: Труды IV Летней школы на Карельском перешейке по текстологии и источниковедению русской литературы. Поселок Поляны (Уусикирко) Ленинградской обл., 2007. — С. 7–12.

[Ответ на анкету «Литературные журналы: что завтра?»] // Знамя. 2008. № 1. — С. 194–195.

Вячеслав Иванов и Лидия Шварсалон: первые письма / Вст. ст. Н. А. Богомолова, подг. текста Д. О. Солодкой и Н. А. Богомолова, прим.

Н. А. Богомолова, М. Вахтеля и Д. О. Солодкой // Новое литературное обозрение. 2008. № 88. — С. 117–153.

Юмор Владислава Ходасевича / Публикация // Знамя. 2008. № 2. — С. 150–159.

К истории «Ключей тайн» // Из истории символистской журналистики: «Весы». М.: Наука, 2007. — С. 6–40.

Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха [совм. с Дж. Э. Малмстадом]. СПб.: Вита Нова, 2007. - 560 с.

Брюсов и Бальмонт в воспоминаниях современницы / Вст. ст., комм. и прим. // Брюсовские чтения 2006 года. Ереван: Лингва, 2007. — С. 458–482.

Михаил Гершензон между Россией и эмиграцией // Еврейская эмиграция из России 1881–2005. М., 2007. — С. 250–261.

Кормчие звезды над горной тропой // Sankirtos: Studies in Russian and Eastern European Literature, Society and Culture In Honor of Tomas Venclova / Ed. By Robert Bird, Lazar Fleishman and Fedor Poljakov. F. a. Main e. a.: Peter Lang, 2008. — C. 186–194 / Русская культура в Европе.

К истории вхождения Вяч. Иванова в литературный мир. Статья первая: Парижские лекции// Toronto Slavic Quarterly. 2008. № 23 ().

К истории вхождения Вяч. Иванова в литературный мир. Статья вторая: Четыре месяца в символистской Москве // Toronto Slavic Quarterly. 2008. № 23 ().

Вячеслав Иванов между Римом и Грецией // Античность и русская культура Серебряного века: Предварительные материалы / К 85-летию А. А. Тахо-Годи. М.: Фаир, 2008. — С. 57–64.

Вольнолюбивая гитара // Поющие поэты. М.: Мир энциклопедий Аванта +; Астрель, [2008]. — С. 5–13.

Серебряный век: Опыт рационализации понятия // Modernités russes. Lyon, 2008. [Т.] 7. L’âge d’argent dans la culture russe. — P. 133–144.

Семенов M. H. Вакх и сирены / Статья «Биография в нескольких изменениях», подг. (совм. с В. И. Кейданом) текста переписки с В. Я. Брюсовым и комментариев к ней Н. А. Богомолова. М.: Новое литературное обозрение, 2008. / Россия в мемуарах. — С. 19–36, 489–511, 649–659.

Из переписки В. Ф. Ходасевича с Мережковскими / Вст. ст., публ. и комм. // Новое литературное обозрение. 2008. № 90. — С. 115–147.

Попытка объясниться // Вопросы литературы. 2008. № 2. — С. 324–332.

Первый год «Башни» // Toronto Slavic Quarterly. 2008. № 24 ().

Об авторе и его книге // Тахо-Годи Е. А. Великие и безвестные. СПб.: Нестор-История, 2008. — С. 3–4.

Иванов Вячеслав Иванович // Большая Российская энциклопедия. М.: Большая Российская энциклопедия, 2008. Т. 10. — С. 640–641.

Из заметок по истории русской зарубежной литературы и журналистики // Кафедра критики — своим юбилярам: Сборник в честь В. Г. Воздвиженского, Л. Ш. Вильчек, В. И. Новикова. М., 2008. — С. 23–49.

[Рец. на кн.:] И. А. Смирин. И. Э. Бабель в литературном контексте: Сборник статей. Пермь, 2005 // Новое литературное обозрение. 2008. № 92. — С. 344–344.

[Рец. на кн.:] Stasulane Anita Theosophy and Culture: Nicholas Roerich. Roma: Editrice Pontifica università Gregoriana, 2005. — 339 p. / Interreligious and Intercultural Investigations. Vol. 8 // Новое литературное обозрение. 2008. № 92. — С. 339–341.

Загорье // Toronto Slavic Quarterly. 2008. № 25 ().

Сквозь железный занавес: Как узнавали в эмиграции о судьбах советских писателей. Статья первая // Литература русского зарубежья (1920–1940-е гг.): взгляд из XXI века: Материалы Международной научно-практической конференции 4–6 октября 2007 г. СПб., 2008. — С. 14–20.

Жанровая система русского символизма: некоторые констатации и выводы // Пути искусства: Символизм и европейская культура XX века: Материалы конференции Иерусалим, 2003. М.: Водолей Publishers, 2008. — С. 68–84.

К истории русской газеллы // Филологическому семинару — 40 лет: Сборник трудов научной конференции «Современные пути исследования литературы». Смоленск, СмолГУ, 2008. Т. 1. — С. 56–65.

Письмо — дневник — устная новелла — проза в практике символистов: Вячеслав Иванов и Л. Д. Зиновьева-Аннибал // Revue des études slaves. 2008. Т. 79, fasc. 3. Entre les genres: l’écriture de l’intime dans la littérature russe, XIX–XX circles. — P. 349–360.

Гулливер и Вазир-Мухтар // Natale grate numeras? Сборник статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2008. — С. 144–152.

[Рец. на кн.:] Лавринец Павел. Евгений Шкляр: Жизненный путь скитальца. Монография. Вильнюс: Изд. Вильнюсского ун-та, 2008 // Новое литературное обозрение. 2008. № 93. — С. 363–365.

[Рец. на кн.:] Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2003–2004 год. СПб., 2008 // Новое литературное обозрение. 2008. № 93. — С. 381–383.

2009

Дневник М. А. Кузмина: текст и комментарий // Встречи с прошлым. Виртуальный журнал РГАЛИ ().

Из заметок о русском модернизме // На рубеже двух столетий: Сборник в честь 60-летия Александра Васильевича Лаврова. М.: Новое литературное обозрение, 2009. — С. 86–93.

Из заметок о текстах Ходасевича // Озерная школа: Труды V Международной летней школы на Карельском перешейке по русской литературе. Поселок Поляны (Уусикирко) Ленинградской области, 2009. — С. 51–58.

Неудачный спектакль // Новое литературное обозрение. 2009. № 95. — С. 392–398.

[Рец. на кн.:] Эдельман Роберт. Серьезная забава: История зрелищного спорта в СССР. М., 2008 // Новое литературное обозрение. 2009. № 95. — С. 374–376.

Хлебников в конце 1930-х годов: Имя, тексты, миф // Modernités russes. [Т. 8]. Velemir Xlebnikov, poète futurien. Велимир Хлебников, будетлянский поэт. Lyon, 2, C. E. S. A. L., 2009. — С. 135–147.

Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах: Документальные хроники. М.: Изд. Кулагиной — INTRADA, 2009. — 286 с.

La cloche de la fraternité: Mandelstam et Goumiliov / Trad. du russe par Marc Weistein // Europe: Revue littéraire mensuelle. № 962–963. Juin-juillet 2009. Ossip Mandelstam. — P. 152–162.

Письмо в редакцию // Новое литературное обозрение. 2009. № 96. — С. 442.

Поэзия и наука, или Почему Ходасевич не написал учебника поэтики [Тезисы] // .

Сергей Ауслендер: стилизация или стиль? // Лицо и стиль: Сборник научных статей, посвященный юбилею профессора В. В. Эйдиновой. Екатеринбург: Изд. Уральского университета, 2009. — С. 143–150.

Il talento di un dupliche sguardo / Traduzione di Simone Guagnelli // Samizdat 2009 (VII), 1. — P. 17–38 ().

О пользе знакомства с работой коллег // Новое литературное обозрение. 2009. № 97. — С. 382–383.

О тиражировании легенд, а попутно и о текстологии // Новое литературное обозрение. 2009. № 97. — С. 383–384.

[Рец. на кн.:] Башмаков А. И., Башмаков М. И. Голос почерка: Описание коллекции книг, содержащих автографы, из библиотеки М. И. Башмакова. СПб., 2009 // Новое литературное обозрение. 2009. № 97. — С. 414–415.

Борис Пастернак// Русские писатели: Современная энциклопедия. М.: Мир энциклопедий «Аванта +»; Астрель, 2009. — С. 238–247.

Биографическое повествование как симптом // Знамя. 2009. № 9. — С. 198–204.

Кибиров Т. Ю. // Большая Российская энциклопедия. М.: Большая Российская энциклопедия, 2009. Т. 13. — С. 631–632.

[Рец. на кн.:] Книги и рукописи в собрании И. Ю. Охлопкова // Новое литературное обозрение. 2009. № 98. — С. 372–374.

[Выступление в виртуальном круглом столе по обсуждению книги А. Потемкина «Кабала»] // Новая газета. 28 октября 2009. № 120.

Эпоха Засурского // Ясен Засурский глазами коллег и учеников. М., 2009. — С. 20–29.

Затерянная книга, затерянное стихотворение // Новое литературное обозрение. 2009. № 99. — С. 397–403.

[Рец. на кн.:] Иннокентий Федорович Анненский. 1855–1909: Материалы и исследования. М., 2009; Анненский И. Ф. Письма 1879–1905 / Сост. и комм. А. И. Червякова. СПб., 2007–2009 // Новое литературное обозрение. 2009. № 99. — С. 377–380.

Две лекции по истории современной литературы. М.: Ф-т журналистики МГУ, 2009. — 48 с.

Краткое введение в стиховедение. М.: Ф-т журналистики МГУ, 2009. — 84 с.

2010

Из записной книжки Веры Шварсалон // Литература как миропонимание. Literature as a World View. Festschrift in honour of Magnus Ljunggren / Ed. By Irina Karlsohn, Morgan Nilsson à Nadezhda Zorikhina Nilsson. Univesity of Gothenburg, [2009] / Gothenburg Slavic Studies 2. — C. 59–68.

Русский авангард и идеология позднесоветской эпохи // Авангард и идеология: Русские примеры. Белград, 2009. — С. 675–684.

Что видно сквозь железный занавес // Новое литературное обозрение. 2009. № 100. — С. 376–387.

Вячеслав Иванов, Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Переписка 1894–1903 [Вст. ст., подг. текста и комм. совм. с М. Вахтелем и Д. О. Солодкой]. М.: Новое литературное обозрение, 2009. Т. 1–2. — 752, 568 с.

История одного развода // Звезда. 2010. № 1. — С. 180–199.

К изучению круга чтения Вяч. Иванова // Вяч. Иванов: Исследования и материалы. Вып. 1. СПб., 2010. — С. 448–461.

К биографии Л. Д. Зиновьевой-Аннибал // Memento vivere: Сборник памяти Ларисы Ивановой. СПб.: Наука, 2009. — С. 289–306.

РЕДАКТИРОВАНИЕ

1. Александр Галич. Избранные стихотворения. М.: Изд. АПН. 1989. — 240 с.

2. Ново-Басманная, 19. М.: Художественная литература, 1990. — 752 с.

3. Вера Матвеева. Обращение к душе. М.: Изд. АПН, 1990. — 240 с. / На книжную полку КСП.

4. Владислав Ходасевич. Колеблемый треножник: Избранное / Сост., подг. текста В. Г. Перельмутера; комм. Е. М. Беня. М.: Сов. писатель, 1991.

5. Воум! Новый поэтический журнал. Член редколлегии с № 1(2), 1992.

6. Новое литературное обозрение. Член редколлегии с № 2, 1993.

7. Минувшее: Исторический альманах. Член редколлегии т. 14 (1993) — 25 (1999).

8. Анти-мир русской культуры. М.: Ладомир, 1996.

9. Андрей Белый. Собрание стихотворений. 1914 / Изд. подгот. А. В. Лавров. М.: Наука, 1997 / Лит. памятники (ответственный редактор).

10. Литературная энциклопедия русского зарубежья: Писатели русского зарубежья. М.: РОССПЭН, 1997 (член редколлегии).

11. Научные доклады высшей школы: Филологические науки (член ред коллегии с № 1, 1998).

12. Мир Высоцкого: Исследования и материалы. М., 1997–2003 (член ред коллегии).

13. Литературная энциклопедия русского зарубежья: Периодика и литературные центры. М.: РОССПЭН, 2000 (член редколлегии).

14. Русская литература рубежа веков (1890-е — начало 1920-х годов). М.: Наследие, 2000. Кн. 1–2 (член редколлегии).

15. От символистов до обэриутов: Поэзия русского модернизма. Антология: В 2 т. / Сост. А. А. Кобринский, О. А. Лекманов; под общ. ред. Н. А. Богомолова. М.: Эллис Лак, 2000, 2001, 2002. — 704 с.

16. Вестник Московскою университета. Серия 10. Журналистика (член редколлегии).

17. Журнал «Весы» (1904–1909.): Указатель содержания / Сост: Т. В. Игошева, Г. В. Петрова; под ред. Н. А. Богомолова. Великий Новгород, НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2002. — 118 с.

18. «Золотое Руно»: Художественный, литературный и критический журнал (1906–1909): Роспись содержания / Сост. В. В. Шадурский; под ред. Н. А. Богомолова. Великий Новгород, НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2002. — 124 с.

19. Серия «Новая Библиотека поэта» (член редколлегии с февраля 2003).

20. Серия «Библиотека-фонд „Русское Зарубежье“: Материалы и исследования». Член научной редколлегии с вып. 4 (2003).

21. Орлова Е. И. Литературная судьба Н. В. Недоброво. Томск; М.: Водолей Publishers, 2003 (научный редактор).

22. «Леф» (1923–1925), «Новый Леф» (1927–1928): Роспись содержания / Сост. С. Г. Исаев; под ред. Н. А. Богомолова. Великий Новгород, НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2003. — 88 с.

23. Голос надежды: Новое о Булате Окуджаве / Сост. А. Е. Крылов. М.: Булат, 2004 (член редколлегии).

24. С. А. Андреевский. Повесть о смерти / Изд. подгот. И. И. Подольская. М.: Наука, 2005 (ответственный редактор).

25. Серия «Малый серебряный век» изд-ва «Водолей Publishers».

26. Русские писатели 1800–1917. М.: Большая Российская энциклопедия, 2007. Т. 5 (член редколлегии).

27. Андрей Белый, Алексей Петровский. Переписка. 1902–1932 / Вст. ст., сост., комм. и подг. текста Джон Э. Малмстад; ред. Н. Богомолов. М.: Новое литературное обозрение, 2007. — 296 с.

КОЛЛЕКТИВНОЕ

1. Худлит не должен умереть // Сегодня. 1995. 11 октября.

2. Умер Анатолий Бочаров // Независимая газета. 1997, 20 июня.

3. Ушел в минувшее [Некролог А. Добкина] // Ex Libris НГ. 2 сентября 1998. № 34.

4. Памяти безымянного литератора [Некролог Л. Н. Клименюк] // Литературная газета. 2000. № 50–51. 20–26 декабря. С. 9.

5. Памяти Владимира Аллоя // Коллекция НГ. 2001. № 1. 10 января.

6. Михаил Викторович Панов [некролог] // Культура. 2001. 15–21 ноября. № 43.

7. Памяти Димитрия Иванова // Время новостей. 2003. 6 июня. С. 10.

8. [Письмо о словаре «Русские писатели»] // Книжное обозрение. 2005. 21 февраля. № 7. С. 7.

ЗАПИСИ ВЫСТУПЛЕНИЙ НА РАДИО, ОПУБЛИКОВАННЫЕ В ИНТЕРНЕТЕ

1.  — беседа на «Маяке» 22 ноября 2002.

2.  — беседа на радио «Свобода» 16 января 2006.

3. / — беседа на «Эхе Москвы» 13 ноября 2005.

4.  — беседа на радио «Свобода» 17.12.2006.

Примечания

1

.

(обратно)

2

«„Что такое эта Минслова? — спросил меня Чуйко на другое утро, пока я его писала. — Вы все рассказываете про нее такие вещи“. Наученная горьким опытом не стараться сводить людей, не хвалить друг другу друзей, я сказала: „Она немолодая уже девушка. <…> Она неуклюжая, с большим лбом, плохо видит, очень рассеянная. Еще… она очень образованная… видит судьбу по руке — и телепатические способности у нее очень сильны…“» (Недатированная запись М. В. Сабашниковой (судя по содержанию — 15 июня 1905 г.), озаглавленная «День второй» (Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН; далее — РО ИРЛИ). Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 23. Л. 1; о М. С. Чуйко см. примеч. 25).

(обратно)

3

Цит. по: Богомолов Н. Русская литература начала XX века и оккультизм. Исследования и материалы. М., 1999. С. 48.

(обратно)

4

Там же. С. 75.

(обратно)

5

См.: У истоков русского штейнерианства / Предисловие К. Азадовского. Публ. и примеч. К. Азадовского и В. Купченко // Звезда. 1998. № 6. С. 172.

(обратно)

6

РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 843. Л. 1.

(обратно)

7

Волошина М. (М. В. Сабашникова). Зеленая Змея. История одной жизни. Пер. с нем. М. Н. Жемчужниковой. М., 1993. С. 124.

(обратно)

8

Там же. С. 125.

(обратно)

9

РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 108. Л. 62.

(обратно)

10

Сергей Александрович Соколов (псевд. — Сергей Кречетов; 1878–1936) — поэт; владелец московского издательства «Гриф».

(обратно)

11

РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 110. Л. 41–42.

(обратно)

12

См.: Звезда. 1998. № 6. С. 165.

(обратно)

13

В файле — примечание № 5 — прим. верст.

(обратно)

14

В файле — полужирным — прим. верст.

(обратно)

15

4–25 июля 1905 года Минцлова и Волошин ездили в Руан. Посещение Руанского собора Нотр-Дам произвело на обоих огромное впечатление.

(обратно)

16

А. Р. Минцлова ездила в Лондон на Теософский конгресс (Конгресс Федерации европейских секций Теософского общества), проходивший с 6 по 10 июля 1905 года.

(обратно)

17

Имеется в виду Татьяна Алексеевна Бергенгрюн (Бергенгрин; урожд. Андреева; 1861–1942) — одна из первых русских теософок; позднее — штейнерианка. Присутствовала на лондонском Теософском конгрессе. Тетка М. В. Сабашниковой.

(обратно)

18

Знаменитый коронационный марш из оперы Дж. Мейербера «Пророк» (1849; автор текста — Э. Скриб).

(обратно)

19

Наталья Михайловна Андреева (урожд. Королева; 1832 или 1835–1910) — московская благотворительница, вдова купца А. В. Андреева (?-1876). Бабушка М. В. Сабашниковой.

(обратно)

20

Госпоже Т. Бергенгрюн. На борт имперского пакетбота «Зейдлитц» <отправившегося> 17 июля из Саутгемптона в Коломбо. Азия. Коломбо. Цейлон. Фройденберг и Ко. От (нем.).

(обратно)

21

Екатерина Алексеевна Бальмонт (урожд. Андреева; 1867–1950) — переводчица, мемуарист. Вторая жена К. Д. Бальмонта.

(обратно)

22

К. Д. Бальмонт.

(обратно)

23

Завершив свое продолжительное путешествие по странам Центральной Америки, Бальмонт в июле 1905 года вернулся в Европу (в Лондон, оттуда — в Париж).

(обратно)

24

Меррекюль (Мерекюль) — дачный поселок в Эстляндской губернии на берегу Финского залива; популярное место отдыха в начале XX века. Ныне не существует. Летом 1903 года Бальмонт жил в Меррекюле, где написал большинство стихотворений, составивших сборник «Только Любовь» (М., 1903); одно из стихотворений этого сборника называется «Меррекюль» («Ветры тихие безмолвны…»). Однако в августе 1905 года, вернувшись в Россию, Бальмонт выбрал для отдыха не Меррекюль, а соседний поселок — Силламяги, где провел конец августа и большую часть сентября.

(обратно)

25

В своих воспоминаниях М. В. Сабашникова упоминает о том, что «Екатерина Бальмонт была первым человеком, у кого она <Минцлова> нашла более глубокое понимание» (Волошина М. (М. В. Сабашникова). Зеленая Змея. История одной жизни. С. 124).

(обратно)

26

Сергей Васильевич Сабашников (1873–1909), основавший в 1891 году со своим братом М. В. Сабашниковым (1871–1943) известное московское книгоиздательство М. и С. Сабашниковых. 23 мая 1905 года был ранен психически ненормальным кредитором, оперирован в Москве немецким профессором Краузе, а затем доставлен в его берлинскую клинику. См. подробнее: Записки Михаила Васильевича Сабашникова / Подг. текста А. Л. Паниной и Т. Г. Переслегиной; Предисл. и примеч. А. Л. Паниной. М., 1995. С. 292–296 (глава «Ранение брата Сережи»).

(обратно)

27

Имеется в виду художник Константин Андреевич Сомов (1869–1939).

(обратно)

28

Михаил Самойлович Чуйко (1875–1947?) — художник. В 1900-е годы жил в Париже; член парижского кружка русских художников «Монпарнас». Знакомый М. В. Сабашниковой с 1901 года. Арестован в 1938 году; в мае 1939-го приговорен ОСО при НКВД СССР к ссылке в Казахстан на 5 лет. Реабилитирован в 1998 году.

(обратно)

29

В своих письмах того времени Минцлова нередко называла Волошина сокращенно — Макс.

(обратно)

30

Летом 1905 года Волошин дважды покидал Париж, чтобы навестить Сабашникову в Цюрихе: с 20 июля (2 августа) по 5 (18) августа и с 14 (27) августа по 24 августа (7 сентября).

(обратно)

31

Вероятно, имеется в виду лекция, прочитанная А. Безант в Париже 15 июня 1905 года.

(обратно)

32

Имеется в виду брошюра теософского содержания: Cloth Н. В. The Crown of Asphodeles. London, 1904. Настоящее имя автора — Хелен Бёрчиер (Bourchier).

(обратно)

33

См. примеч. 1 /В файле — примечание № 15 — прим. верст./.

(обратно)

34

Витражей (франц.).

(обратно)

35

Во время своего путешествия по южной Германии (вместе с A. Л. Любимовым, приятелем ее брата) Сабашникова 30–31 июля посетила Гейдельберг, где жила ее приятельница О. Э. Залманова (урожд. Сиверс).

(обратно)

36

Елена Константиновна Цветковская (1880–1944) — спутница жизни и гражданская жена Бальмонта, сопровождавшая его (с 1905 года) во всех путешествиях.

(обратно)

37

Так в оригинале (написание, характерное для того времени).

(обратно)

38

Германский национальный музей в Нюрнберге, открытый в 1852 году, — богатейшее в мире собрание, посвященное истории и культуре германских (немецкоязычных) стран.

(обратно)

39

Пегниц — река, протекающая через Нюрнберг (по названию баварского городка Пегниц, где она берет начало).

(обратно)

40

Женские ворота (нем.). Часть стены XV века, окружающей Старый город.

(обратно)

41

Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба (1507–1582) — испанский военачальник и политический деятель. В 1567–1573 годах — губернатор Нидерландов, получивший известность благодаря учрежденному им «Кровавому Совету» и жесточайшим репрессиям.

(обратно)

42

Столь же восторженные описания Нюрнберга можно найти и в письмах Бальмонта, посетившего этот город в июле 1902 года. «Но какое очарование Нюренберг! — писал он, например, З. А. Венгеровой 21 июля 1902 г. — Вот где до сих пор живо средневековье и где можно дни и недели быть в сказке. Эти старинные дома, башни, рвы и ворота, эти причудливые крыши и таинственные затоны — какая роскошь архитектурной декорации, какой замкнутый, сильный, законченный мир! И деревья. Нигде, после Англии, я не видел таких пышных и так умело посаженных деревьев. Весной, когда цветет акация, здесь должно быть сказочно хорошо. Мы застали расцвет лип и во время прогулок каждый раз поражались их нежно-пряным, медвяным ароматом» (РО ИРЛИ. Ф. 39. Оп. 2. Ед. хр. 492. Л. 11).

(обратно)

43

Сведений об этом письме не имеется (возможно, оно не было отправлено).

(обратно)

44

Этот образ Минцлова заимствовала, скорее всего, из стихотворения Волошина «Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо…» (июнь 1904; первое стихотворение из цикла «Когда время останавливается»), У Волошина сказано: «Лампу Психеи несу я в руке — / Синее пламя познанья» (Волошин М. Собр. соч. Т. 1. Стихотворения и поэмы 1899–1926 / Сост., подг. текста В. П. Купченко, А. В. Лаврова. Коммент. В. П. Купченко. М., 2003. С. 38). О другом возможном источнике этого образа см. в комментариях к цитируемому стихотворению (Там же. С. 447).

(обратно)

45

Имеются в виду курский сахарозаводчик Алексей Владимирович Евреинов (1853–1903) и его жена Нина (Антонина) Васильевна Евреинова (урожд. Сабашникова; 1861–1945).

(обратно)

46

Улица Корнеля (франц.).

(обратно)

47

Здесь: Люксембургский сад (франц.).

(обратно)

48

Василий Михайлович Сабашников (1848–1923) — купец, чаеторговец из Кяхты; кузен М. В. и С. В. Сабашниковых. Отец М. В. Сабашниковой.

(обратно)

49

Северный вокзал (франц.).

(обратно)

50

Передайте Екатерине, что Константин сегодня вечером уехал в Петербург (франц.).

(обратно)

51

В августе 1905 года Чуйко писал портрет Минцловой (нынешнее местонахождение неизвестно). «Сейчас я иду к Чуйко, — писала Минцлова Маргарите Сабашниковой 21 июля / 3 августа 1905 года, — он вчера начал готовый этюд с меня, где еще ярче и яснее руки. Бальмонт и Елена пришли в восторг от него вчера. Елена говорит, что она не может себе представить меня без этого жеста руки, судорожного и сосредоточенного, — неужели это правда. Я не замечала за собой этого никогда!» (РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 87. Л. 7).

(обратно)

52

Вокзал Монпарнас (франц.).

(обратно)

53

Воссоздавая в своем стихотворении, посвященном Минцловой («Безумья и огня венец…», 1911), портрет «готической сивиллы», Волошин отметил ее «ясновидящие руки».

(обратно)

54

Первые строки известного стихотворения Лермонтова (1839).

(обратно)

55

Одна из неоконченных работ Сабашниковой (1905), навеянная произведением Врубеля «Прощание царя морского с царевной Волховой» (1898) — на сюжет из «оперы-былины» Н. А. Римского-Корсакова «Садко». Ср. запись в дневнике Сабашниковой от 12 июля 1905 года: «Мама вернулась из Цюриха. Я работала над эскизом Волхову (так. — К. А.). Предрассветный мрак; голубые ясные от слез глаза — ива. Я ходила к Чуйко в мастерскую и писала итальянца Тулия в костюме Садко. Он спал на синем ковре. <…> Так шли дни за днями. Я не видела Макса. Я думала о Волхове и о Садко. „Прощай, будь славен и счастлив Садко! А я, царевна Волхова, подруга вещая твоя…“» (РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. Ед. хр. 22. Л. 72 об. — 73; цитируются строки из либретто оперы, написанного Римским-Корсаковым совместно с В. И. Вельским по мотивам новгородских былин о Садко).

(обратно)

56

Модест Александрович Дурнов (1868–1928) — московский художник, близкий к символистскому кругу.

(обратно)

57

Алексей Николаевич Строганов (1871-?) — ботаник, ученик и ассистент К. А. Тимирязева. Профессор ботаники в Московском университете.

(обратно)

58

См. примеч. 12 /В файле — примечание № 26 — прим. верст./.

(обратно)

59

См. примеч. 41 /В файле — примечание № 55 — прим. верст./.

(обратно)

60

Имеется в виду стихотворение Сабашниковой «Лесной царь», позднее разделенное на стихотворения «Пан» и «Лес» (последнее опубликовано в кн.: Цветник Ор. Кошница первая. СПб., 1907. С. 213; четвертое стихотворение цикла «Лесная свирель»).

(обратно)

61

Скорее всего, имеется в виду автопортрет 1905 года.

(обратно)

62

Выполненный Сабашниковой портрет А. Н. Ивановой «Нюша» (1903) экспонировался в начале 1903 года на 10-й выставке Московского товарищества художников (ныне — в Астраханском музее).

(обратно)

63

Анна Николаевна Иванова (1877–1939) — кузина М. В. Сабашниковой. Возлюбленная К. Д. Бальмонта, покинувшая в 1920 году Советскую Россию (вместе с ним, Е. К. Цветковской и Миррой — дочерью Бальмонта и Цветковской).

Портрет М. С. Чуйко, написанный Сабашниковой в 1905 году, в 1906-м демонстрировался на выставке «Мир искусства».

(обратно)

64

Портрет Анны де Ту, графини де Шеверни (?-1584) приписывается художнику Франсуа Кенелю Старшему; датируется третьей четвертью XVI века.

(обратно)

65

26 августа Волошин уехал к М. В. Сабашниковой в Цюрих; пробыл вместе с Сабашниковой до 6 сентября.

(обратно)

66

Алексей Васильевич Сабашников (1883–1954) — брат М. В. Сабашниковой. В 1902 году участвовал в студенческих беспорядках и подвергался аресту. Жил и умер в Германии.

(обратно)

67

Так в оригинале.

(обратно)

68

Приезд Минцловой в Цюрих не состоялся.

(обратно)

69

Алексей Сабашников переживал в то время тяжелый нравственный кризис, порывался бросить учебу (в Цюрихе) и т. д.

(обратно)

70

Минцлова просила Волошина передать Алексею Сабашникову некий «магический камень» (ср.: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества 1877–1916. СПб., 2002. С. 144).

(обратно)

71

Первая строка стихотворения К. Бальмонта «Воздушная дорога. Памяти Владимира Сергеевича Соловьева» (1903). Вошло в сборник «Только любовь» (М., 1903).

(обратно)

72

Сборник древнеегипетских религиозно-магических текстов (молитв, песнопений, заклинаний и т. п.), связанных с заупокойным культом; представляет собой примерно 160–190 не связанных между собою глав. Эти тексты, написанные на свитках папируса, клали мертвым в могилу, чтобы помочь им преодолеть опасности загробного мира.

(обратно)

73

Коломбо. Индия. Цейлон. До востребования (франц.).

(обратно)

74

Все действует под таким аспектом и иначе действовать не может (лат.).

(обратно)

75

Olivi Petrus Iohannis. Quaestiones in Secundum Librum Sententiarum. Vol. III. (Bibliotheca Franciscana Scholastica Medii Aevi. Tom VI). Firenze, 1926. P. 44.

(обратно)

76

Из главных публикаций, освещающих становление Иванова как теоретика, см.: Иванов Вяч. <Интеллектуальный дневник. 1888–1889 гг.> / Подг. текста Н. В. Котрелева и И. Н. Фридмана. Прим. Н. В. Котрелева // Вячеслав Иванов. Архивные материалы и исследования. М. 1999. С. 10–61; Иванов Вяч. Ars Mystica / Предисл. и коммент. С. Титаренко. Подг. текста Е. Глуховой, С. Титаренко // Символ. 2008. № 53–54. С. 23–67.

(обратно)

77

Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1971. Т. 1. С. 789–790. В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы. См. анализ этого сонета и связанных с ним текстов в кн.: Davidson P. The Poetic Imagination of Vyacheslav Ivanov: A Russian Symbolist’s Perception of Dante. Cambridge, 1989. P. 167–173.

(обратно)

78

Выпускник Московского университета, Вл. Н. Ивановский был секретарем журнала «Вопросы философии и психологии» (1893–1896) и секретарем Московского Психологического общества (1893–1900). С 1900 по 1903 год Вл. Н. Ивановский находился в заграничной командировке от Министерства народного образования, с 1904 года он — приват-доцент Казанского университета (за эти сведения приношу благодарность О. А. Кузнецовой). Об Иванове и Ивановском см. еще: Кузнецова О. А. К истории посвящений в сборнике Вячеслава Иванова «Прозрачность» // Русская литература. 2006. № 3. С. 105–107; Богомолов Н. А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах: Документальные хроники. М., 2009. С. 64, 120.

(обратно)

79

Zakles <Иванов Вяч. И>. II-й Международный философский конгресс // Весы. 1904. № 10. Иванов иронизировал, что на Конгрессе Ивановский был назван «оффициальным делегатом от стран славянской речи» (С. 59).

(обратно)

80

Там же. С. 60. Текст выступления Ивановского см.: Congrès international de Philosophie. II-e session. Tenue à Genève du 4 au 8 Septembre 1904. Rapports et comptes rendus. Genève, 1905. P. 64–65 (об участии Ивановского в других мероприятиях на Конгрессе см.: Там же. Р. 17, 472, 964). Подчеркивая важность этого выступления для его философского проекта, Ивановский ссылается на него в предисловии к своей книге: Ивановский Вл. Н. Ассоциационизм психологический и гносеологический. Историко-критическое исследование. Часть 1. Казань, 1909. С. XII. В главке «Исторический генезис гносеологии» Ивановский кратко упоминает о некоторых схоластических философах и даже признает: «много сделали для психологии познания средневековые мистики», — однако не приводит понятие «аспект» и не называет его адептов (Там же. С. 81).

(обратно)

81

Об этом, и в частности об Ивановском, в оценке Иванова, см: Кузнецова О. А. К истории посвящений в сборнике Вячеслава Иванова «Прозрачность». С. 105–107.

(обратно)

82

Вяч. Иванов, Л. Зиновьева-Аннибал. Переписка: 1894–1903. Т. 1–2. М., 2009.

(обратно)

83

Кузнецова О. А. К истории посвящений… С. 106–107.

(обратно)

84

Ср.: Кузнецова О. А. Концепт «прозрачность» у Вяч. Иванова // Вячеслав Иванов — Петербург — мировая культура. Материалы международной научной конференции 9–11 сентября 2002 года. Томск; М., 2003. С. 280–285.

(обратно)

85

Данте Алигьери. Новая жизнь. Божественная Комедия. М., 1967. С. 20. Иванов переводил «Новую жизнь» наряду с другими сочинениями Данте, но его перевод сохранился лишь в кратких фрагментах; см. анализ сохранившихся фрагментов его перевода в кн.: Davidson P. The Poetic Imagination of Vyacheslav Ivanov. P. 234–248.

(обратно)

86

Данте Алигьери. Новая жизнь. Божественная Комедия. С. 28.

(обратно)

87

Davidson P. The Poetic Imagination of Vyacheslav Ivanov. P. 169.

(обратно)

88

Иванов Вяч. Религия Диониса // Вопросы жизни. 1905. № 7. С. 147–148.

(обратно)

89

Davidson P. The Poetic Imagination of Vyacheslav Ivanov. P. 171.

(обратно)

90

Spruit L. Species intelligibilis from Perception to Knowledge. Vol. 1: Classical Roots and Medieval Discourse. Leiden, New York, Köln, 1994. P. 1.

(обратно)

91

О степени знакомства Вяч. Иванова с наследием Оливи мы не располагаем никакой положительной информацией, однако Иванов мог знать об Оливи по книге своего приятеля по Парижу С. А. Котляревского, которому в сборнике «Прозрачность» он посвятил стихотворение «Пришлец»: Котляревский С. А. Францисканский орден и римская курия в XIII и XIV веках. М., 1901. С. 258–278. Эта книга была в библиотеке Иванова; см.: Обатнин Г. В. Материалы к описанию библиотеки Вяч. Иванова // Europa Orientalis. 2002. Vol. XXI. № 2. P. 325. Об Иванове и Котляревском см.: Кузнецова О. А. К истории посвящений. С. 107–108. Термин «аспект» также играет важную роль в мысли Роберта Гросстеста (т. е. Роберта Большая Голова), у которого он обозначает некий духовный взор, способный различать суть вещей.

(обратно)

92

Olivi Petrus lohannis. Quaestiones in Secundum Librum Sententiarum. Vol. III. P. 12.

(обратно)

93

Idem. Quaestiones in Secundum Librum Sententiarum. Vol. III. (Bibliotheca Franciscana Scholastica Medii Aevi. Tom VI). Firenze, 1926. P. 9. Cp. также: Pasnau R. Theories of Cognition in the Later Middle Ages. Cambridge 1997. Passim. При переводе цитат из 72-го вопроса Оливи автор пользовался переводом Роберта Паснау на английский язык, находящимся на сайте: (просмотрено 19 марта 2010).

(обратно)

94

«Praeterea, illud ad quod aspiciendeum potentia convertitur, ab ipsa potentia apprehenditur et cognoscitur tanquam eius obiectum. Si igitur aspicit ipsam speciem, ergo cognoscit eam tanquam suum obiectum, et si primo aspicit eam, ita quod primo terminatur in eam, aspectus suus erit eius primum cognitum tanquam eius primum obiectum, ut ita semper primo cognosceremus speciem quam ipsam rem obiectam»; Olivi Petrus Iohannis. Quaestiones in Secundum Librum Sententiarum. Vol. II. (Bibliotheca Franciscana Scholastica Medii Aevi. Т. V). Firenze, 1924. P. 469.

(обратно)

95

«Quamvis enim cognitio non sit ab obiecto sicut ab agente proprie sumpto, est tamen ab ispo ut terminativo aspectus activi et sui actus»; Olivi Petrus Iohannis. Quaestiones in Secundum Librum Sententiarum. Vol. III. P. 39.

(обратно)

96

Olivi Petrus Iohannis. Quaestiones in Secundum Librum Sententiarum. Vol. III. P. 35–36.

(обратно)

97

Idem. La matière. Paris, 2009. P. 242.

(обратно)

98

Spruit L. Species intelligibilis from Perception to Knowledge. Vol. I. P. 216.

(обратно)

99

Ibid. P. 222.

(обратно)

100

Цит. по сайту: (просмотрено 14 февраля 2010).

(обратно)

101

Об окказионализме Иванова см. еще: Bird R. The Russian Prospero: The Creative Universe of Viacheslav Ivanov. Madison, 2006. P. 29.

(обратно)

102

Николай Кузанский. Сочинения: В 2 т. М., 1979. Т. 1. С. 402. (Перевод А. Ф. Лосева.).

(обратно)

103

Там же. С. 411.

(обратно)

104

Там же. С. 412.

(обратно)

105

Там же. С. 403.

(обратно)

106

PG 44, 161D-164В. Латинский теолог Иоанн Скот Эриугена цитирует это место у Григория Нисского в книге «Periphyseon» (789В-790А), Иванов также мог знать этот текст.

(обратно)

107

Agamben G. Profanazioni. Roma, 2005. P. 64.

(обратно)

108

Там же. P. 65.

(обратно)

109

Подобные противоречия наблюдаются и у П. А. Флоренского, например в его рассуждениях об обратной перспективе, которая (как и духи глаз) показывает «правдивый обман»: «Изображение есть символ, всегда, всякое изображение, и перспективное и не-перспективное, какое бы оно ни было, и образы искусств изобразительных отличаются друг от друга не тем, что одни — символичны, другие же, якобы, натуралистичны, а тем, что, будучи равно не натуралистичными, они суть символы разных сторон вещи, разных мировосприятий, разных степеней синтетичности» (Флоренский П. А. Собр. соч. Т. 3. Кн. 1. М., 1999. С. 79). Сопоставляя это рассуждение с приведенным выше местом из «Религии Диониса», можно провести прямую (а не только этимологическую) параллель между перспективой у Флоренского и аспектом у Вяч. Иванова.

(обратно)

110

Об отношениях Андрея Белого и Вл. Ходасевича см.: Хьюз Р. Белый и Ходасевич: к истории отношений // Вестник Русского христианского движения. Париж, 1987. № 151. С. 144–165; Лавров А. В. «Сантиментальные стихи» Владислава Ходасевича и Андрея Белого // Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М., 1995–1996. С. 459–469; и примечания Н. А. Богомолова к републикациям статей Ходасевича о Белом в: Ходасевич Вл. Собр. соч. Т. 4. М.: Согласие, 1997. С. 545–551; Ходасевич Вл. Некрополь. Литература и власть. Письма к Б. А. Садовскому. М., 1996. С. 282–290.

(обратно)

111

См.: Белый Андрей. О Блоке. Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи / Вступ. ст., сост., подгот. текста и коммент. А. В. Лаврова. М.: Автограф, 1997. С. 288.

(обратно)

112

См.: Из эпистолярия Андрея Белого. Новые материалы / Вступ. заметка, публ. и коммент. Р. Янгирова // Андрей Белый. Публикации. Исследования. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 126. См. также письмо Белого 1923 года с приписками М. Осоргина и А. Бахраха, посланное к Вере Алексеевне Зайцевой в Италию:

Милая, хорошая Вера,

Спасибо за память! Очень часто вспоминаем Вас; я завидую Тебе и Борису Константиновичу; в Берлине гнусно; дела мои пока что не двигаются; не знаю еще, попаду ли я в Россию. Если и поеду, живет твердая уверенность: мы увидимся. Сердечный привет Борису Константиновичу и Наташе. Господь с Тобой: ношу Твою память!

Борис Бугаев.

Columbia University (New York). Rare Book and Manuscript Library. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History. Boris K. Zaitsev Collection. Catalogued Correspondence. Adamovich to Khodasevich.

(обратно)

113

См.: Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 63.

(обратно)

114

Бахрах А. В. По памяти, по записям // Континент. 1975. № 3. С. 317–318.

(обратно)

115

См.: Лавров А. В. Андрей Белый: Разыскания и этюды. М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 132.

(обратно)

116

Ходасевич В. Собр. соч. Т. 4. С. 64.

(обратно)

117

Берберова Н. Курсив мой. М.: Согласие, 1996. С. 198.

(обратно)

118

Ходасевич В. Собр. соч. Т. 4. С. 465.

(обратно)

119

См.: Крюкова А. М. Горький и Андрей Белый. Из истории творческих отношений // Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988. С. 302.

(обратно)

120

Ходасевич В. Собр. соч. Т. 4. С. 471.

(обратно)

121

Горький М. Полн. собр. соч. Варианты к художественным произведениям. М.: Наука, 1977. Т. 5. С. 692. См. также: Примочкина Н. Н. Андрей Белый и Максим Горький в 1920–1930-е годы // Андрей Белый в изменяющемся мире: к 125-летию со дня рождения / Сост. M. Л. Спивак, Е. В. Наседкина, И. Б. Делекторская; отв. ред. М. Л. Спивак. М.: Наука, 2008. С. 101.

(обратно)

122

Белый Андрей. Между двух революций. М.: Художественная литература, 1990. С. 288.

(обратно)

123

Там же.

(обратно)

124

См.: Лавров А. В. Примечания // Белый Андрей. Между двух революций. С. 512.

(обратно)

125

О газете «Литературно-художественная неделя» см. в статье: Лавров А. В., Максимов Д. Е. Весы // Русская литература и журналистика начала XX века. 1905–1917: Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1984. С. 126–127.

(обратно)

126

См.: Лавров А. В. Андрей Белый: Разыскания и этюды. С. 65; Хьюз Р. Белый и Ходасевич: к истории отношений. С. 145.

(обратно)

127

Белый Андрей. О Блоке. С. 288.

(обратно)

128

Зайцев Б. К. Собр. соч.: В 5 т. Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести. М.: Русская книга, 1999. С. 173.

(обратно)

129

Локс К. Повесть об одном десятилетии // Ново-Басманная, 19. М.: Художественная литература, 1990. С. 468.

(обратно)

130

Ходасевич В. Собр. соч. Т. 4. С. 381.

(обратно)

131

Там же. С. 47, 48.

(обратно)

132

См.: Лавров А. В. Андрей Белый в 1900-е годы. М.: Новое литературное обозрение, 1995. С. 213.

(обратно)

133

См.: Лавров А. В. Андрей Белый: Разыскания и этюды. С. 146.

(обратно)

134

Литературно-художественная неделя. 1907. 17 сентября. № 1.

(обратно)

135

См. письмо Эллиса к Брюсову об участии Белого в «Литературно-художественной неделе»: «…участие Белого в этой газетке меня оскорбило абсолютно» (Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Книга третья. М.: Наука, 1982. С. 241).

(обратно)

136

Малмстад Д. Кое-что об Андрее Белом. 1. Буря символистов в стакане воды // Новое литературное обозрение. 2000. № 41. С. 206.

(обратно)

137

Ходасевич В. Собр. соч. Т. 4. С. 605.

(обратно)

138

Богомолов Н. А. Примечания // Ходасевич В. Собр. соч. Т. 1. С. 500.

(обратно)

139

См.: Белый Андрей. Между двух революций. С. 224–226; Зайцев Б. К. Собр. соч. Т. 6. С. 173–175.

(обратно)

140

Белый Андрей. Между двух революций. С. 513. См. также ответное письмо Белого на этот «ультиматум», опубликованное Дж. Малмстадом (Кое-что об Андрее Белом. 1. Буря символистов в стакане воды. С. 207–210).

(обратно)

141

Ходасевич В. Собр. соч. Т. 4. С. 51.

(обратно)

142

Лавров А. В. «Сантиментальные стихи» Владислава Ходасевича и Андрея Белого // Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В. Э. Вацуро. С. 465.

(обратно)

143

См.: Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 45.

(обратно)

144

См.: Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 121–122.

(обратно)

145

Аверинцев С. С. Вячеслав Иванов и русская литературная традиция // Связь времен: Проблемы преемственности в русской литературе конца XIX — начала XX в. / Отв. ред. В. А. Келдыш. М., 1992. С. 298.

(обратно)

146

Иванов Вяч. Собрание сочинений. Брюссель, 1974. Т. I. С. 597, 557. Дальнейшие ссылки на это издание приводятся в тексте указанием тома (римскими цифрами) и страниц (арабскими).

(обратно)

147

Письмо от 21 августа (3 сентября) 1911 г. // Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 20.

(обратно)

148

Иванов Вячеслав. Стихотворения, Поэмы, Трагедия. Т. 2. С. 305. В своем анализе мандельштамовского «Silentium» Дж. Малмстад мимоходом упоминает «Молчание» Иванова в связи с «Видением» Тютчева (Malmstad J. E. Mandel’shtam’s «Silentium»: A Poet’s Response to Ivanov // Vyacheslav Ivanov: Poet, Critic, and Philosopher / Ed. by R. L. Jackson and L. Nelson Jr. New Haven, 1986. P. 241). В недавней диссертации о «теме молчания» в русской поэзии обсуждается стихотворение Иванова на основе его философских и религиозных предпосылок. Однако автор не касается его прямого отношения к Тютчеву. См.: Khagi S. Silence and the Rest: Verbal Skepticism in Russian Poetry. Brown University Dissertation, 2006. P. 147–149.

(обратно)

149

В первой публикации не было посвящения, но оно подразумевалось. Ведь в целом ряде стихотворений Иванов называет Зиновьеву-Аннибал «Сивиллой». Ср.: «За Зиновьевой в башенных текстах сохранялась роль пророчицы, данной Диотиме Платоном […] Поэтому в трех стихотворениях Вяч. Иванова, объединенных в отдельный цикл книги „Cor Ardens“, Зиновьева именуется как „пророчицей“, так и „Сивиллой“». (Шишкин А. Симпосион на петербургской башне в 1905–1906 гг. // Русские пиры. СПб, 1998. С. 317). Подробнее на тему башни см. в работе Н. А. Богомолова «Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах: Документальные хроники» (М., 2008. С. 115–198).

(обратно)

150

Первая публикация состояла всего из двух текстов («На Башне» и «Молчание»), где лексического повтора (слова «клик») нет, но, как нам кажется, основной контраст в тональности стихотворений был еще более явным.

(обратно)

151

«Мысли о символизме» (II, 606). В этом предложении трудно не заметить лексику «Молчания».

(обратно)

152

См., например: История русского драматического театра: В 7 т. Т. 7: 1898–1907. М., 1987. С. 317–318; Волков Н. Мейерхольд. Т. 1. 1874–1908. М.; Л., 1929. С. 202; Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство 1897–1907. М., 1989. С. 327–329. Назовем единственную работу, посвященную творчеству Вашкевича и касающуюся анализа одного из аспектов его деятельности: Коршунова Н. А. Судьба балетного рецензента (Материалы к биографии Н. Н. Вашкевича) // Театр. Живопись. Кино. Музыка: Ежеквартальный альманах. 2. М., РАТИ-ГИТИС, 2008. С. 133–145.

(обратно)

153

Ярцев П. «Театр Диониса» // Правда. 1906. № 2. Январь. С. 95.

(обратно)

154

Вашкевич Н. Дионисово действо современности: Эскиз о слиянии искусств. М., 1905.

(обратно)

155

Он же. Письмо в редакцию газеты «Курьер». 1903, 13 февраля // ИРЛИ. Ф. 349. Ед. хр. 7. В настоящее время письмо подготовлено нами к печати в сборнике Санкт-Петербургского государственного университета, посвященном памяти Л. A. Иезуитовой.

(обратно)

156

Толстая С. А. Письмо в редакцию // Новое время. 1903. 7 февраля. № 9673. С. 4. Отклики на письмо см.: Леонид Николаевич Андреев. Библиография. Вып. 2. Литература (1900–1919) / Сост. В. Н. Чуваков. М., 1998. С. 28–53.

(обратно)

157

Тихомиров Иоасаф Александрович (1872–1908) — актер и режиссер. Окончив московское Филармоническое училище, работал в провинции, затем с 1898 года был принят в труппу Художественного театра актером, впоследствии выступал как режиссер. В 1903-м покинул МХТ, по приглашению Горького возглавив руководство театром в Нижегородском Народном доме, где планировались постановки произведений Горького и близких к нему писателей. Однако из-за вмешательства цензуры эти намерения не были осуществлены (см.: Обозрение театров. 1908. 6 октября. № 538. С. 7).

(обратно)

158

Немирович-Данченко Вл. И. Творческое наследие: В 4 т.: Письма. Из прошлого. Т. 1. Письма [1879–1907]. М., 2003. С. 406–407, 432.

(обратно)

159

См.: Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. Т. 17. М., 1980. С. 191. Письма: В 12 т. Т. 9. М., 1980. С. 181.

(обратно)

160

Чацкий [Философов Д. В.]. Новая театральная затея // Петербургская газета. 1904. 22 апреля. № 110. С. 5–6.

(обратно)

161

Курсив в оригинале.

(обратно)

162

Мейерхольд В. Э. Наследие. 1. Автобиографические материалы: Автобиографии. Фрагменты воспоминаний. Анкеты разных лет. Приложение; Документы 1891–1903: Годы любительства и учеба в Филармонии. Первый сезон Художественно-общедоступного театра. Разрыв с Художественным театром. Подготовка самостоятельной антрепризы. Сезон 1902/03 года (Херсон, Николаев, Севастополь). Приложение. М., 1998. С. 647.

(обратно)

163

Бабанин Константин Михайлович (1884–1965) — актер и режиссер. Сценическую деятельность начал в 1905 году в Театре-Студии МХТ, в 1906–1913 годах учился в школе МХТ, с 1906 по 1923-й — в труппе Художественного театра.

(обратно)

164

Мейерхольд В. Э. Переписка 1896–1939. М., 1976. С. 48. См. также: Мейерхольд В. Э. Наследие. 2. Товарищество новой драмы. Создание Студии на Поварской. Лето 1903 — весна 1905. М., 2006. С. 358–359. Весной-летом 1904 года Мейерхольдом был составлен список пьес, являющийся наброском возможного репертуара для будущего театра; список сохранился в материалах Театра-Студии МХТ (Там же. С. 338–347).

(обратно)

165

В своей статье Философов заявлял о поддержке Художественного театра, в котором видел «громадное общественное явление». По его мнению, этот театр стал местом единения людей, где совершается некое «совместное служение». Идеям общественности противоречил замысел рекламируемого в печати нового театра для избранных, эстетско-индивидуалистического по своему направлению.

(обратно)

166

Морис Метерлинк в России Серебряного века. М., 2001. С. 5.

(обратно)

167

Андреев Л. Г. Сто лет бельгийской литературы. М., 1967. С. 298.

(обратно)

168

Рудницкий K. Л. Русское режиссерское искусство 1897–1907. С. 311–317.

(обратно)

169

Бачелис Т. Заметки о символизме. М., 1990. С. 58–60.

(обратно)

170

Радищева О. А. Станиславский и Немирович-Данченко: История театральных отношений. 1897–1908. М., 1997. С. 113–114, 267.

(обратно)

171

Минский был одним из первых переводчиков и комментаторов Метерлинка в России. В 1894 году был напечатан его перевод драмы «Слепые» (Северный вестник. 1894. № 5), три года спустя — «Аглавены и Селизетты» (Там же. 1897. № 1). В 1901 году с его предисловием отдельным изданием вышел перевод той же пьесы, выполненный его женою Л. Вилькиной (СПб., изд-во тип. «Труд и польза», 1901). В 1903-м были изданы сочинения Метерлинка, включающие трактат «Сокровище смиренных», пьесы «Принцесса Мален» и «Слепые» в переводе Минского и «Непрошенная гостья», «Пеллеас и Мелизанда», «За стенами дома», «Смерть Тенажиля» и др. в переводах Вилькиной (СПб, Типо. — лит. С. Н. Цепова — бесплатное приложение к журналу «Звезда» (вып. 1–6)); в 1907 году опубликованы «Сочинения» Метерлинка в трех томах с предисловием Минского в переводах Вилькиной (СПб., М. В. Пирожков); в 1915-м как приложение к журналу «Нива» вышло Полное собрание сочинений Метерлинка в четырех томах под редакцией Минского в переводах его и Вилькиной.

(обратно)

172

ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 176. Л. 1–2 об.

(обратно)

173

Бердяев Н. А. К философии трагедии: Морис Метерлинк // Бердяев Н. А. Sub specie aetemitatis: Опыты философские, социальные и литературные (1900–1906 гг.). М., 2002. С. 63–64.

(обратно)

174

Письмо Вашкевича Минскому написано 11 марта, т. е. почти сразу после первых встреч Станиславского и Мейерхольда, произошедших между 9 (день приезда Мейерхольда в Москву) и 20 марта (день отъезда режиссера в Николаев). См.: Мейерхольд В. Э. Наследие. 2. Товарищество новой драмы. Создание Студии на Поварской. Лето 1903 — весна 1905. С. 24.

(обратно)

175

В задачу настоящей работы не входит анализ истории создания Театра-Студии МХТ, составляющей отдельный весьма обширный сюжет, широко освещенный в театроведческой литературе (см., например: Волков Н. Мейерхольд. Т. 1. 1874–1908. С. 196–222; Рудницкий К. Л. Режиссер Мейерхольд. М., 1969. С. 43–67; История русского драматического театра: В 7 т. Т. 7. С. 311–312, 316; Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство 1897–1907. С. 316–326; Мейерхольд В. Э. Наследие. 2. Товарищество новой драмы. Создание Студии на Поварской. Лето 1903 — весна 1905. С. 17–22, 24–28, 531–534 и др.); этой теме посвящен очередной том «Наследия» Мейерхольда, готовящийся к изданию.

(обратно)

176

Мейерхольд В. Э. Наследие. 2. Товарищество новой драмы. Создание Студии на Поварской. Лето 1903 — весна 1905. С. 19.

(обратно)

177

Также «в эту пору Станиславский готов был ввести в Студию всю молодежь МХТ и его школы» (Мейерхольд В. Э. Наследие. 2. Товарищество новой драмы. Создание Студии на Поварской. Лето 1903 — весна 1905. С. 24), в том числе, вероятно, тех, о которых Вашкевич упоминал в письме Минскому.

(обратно)

178

Очевидно, имелся в виду перевод Л. Вилькиной в издании: Метерлинк М. [Сочинения]. СПб., 1903 (Бесплатное приложение к литературному, общественному и политическому журналу «Звезда». Вып. 1–6).

(обратно)

179

Кузнецов Павел Варфоломеевич (1878–1968) — соученик С. Ю. Судейкина и Н. Н. Сапунова по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества, в котором учился у В. А. Серова и К. А. Коровина с 1897 по 1904 год. С 1903-го привлечен к работе в театре. Один из организаторов выставки «Голубая роза», участвовал в выставках «Мир искусства», «Союз русских художников» и др.

(обратно)

180

Имеется в виду предисловие Н. Минского к собственному переводу драмы «Аглавена и Селизетта» (Северный вестник. 1897. № 1 — см. републикацию в книге: Морис Метерлинк в России Серебряного века. С. 70–74) или его публикация в отдельном издании пьесы: Метерлинк М. Аглавена и Селизетта / Пер. Л. Вилькиной. С предисл. Н. М. Минского. СПб.: изд-во тип. «Труд и польза», 1901.

(обратно)

181

ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 176. Л. 4–5 об.

(обратно)

182

См. упоминания об использовании Вашкевичем приемов французских театров: [Б. п.] Театр эмоций // Весы. 1905. № 4. С. 76; Б. Е. Спектакли «символистов» в Париже (К открытию театра настроений) // Новости сезона. 1905. 16–19 октября. № 1202. С. 2–3.

(обратно)

183

По замечанию Т. Бачелис, «Фор „предсказывал“ Мейерхольда и предвидел Скрябина» (Бачелис Т. Заметки о символизме. С. 51). См.: Бачелис Т. Шекспир и Крэг. М., 1983. С. 58–62; Бачелис Т. Заметки о символизме. С. 48–56; Максимов В. Французский символизм — вступление в двадцатый век // Французский символизм: Драматургия и театр. Пьесы. Статьи. Воспоминания. Письма / Сост., вступ. ст., коммент. В. Максимова. СПб., 2000. С. 5–52.

(обратно)

184

См. утверждение теоретика французского театрального символизма и драматурга П. Кийара: «Театр будет тем, чем он и должен быть: предлогом к мечте» (Максимов В. Французский символизм — вступление в двадцатый век. С. 14).

(обратно)

185

Бачелис Т. Заметки о символизме. С. 69; Максимов В. Французский символизм — вступление в двадцатый век. С. 11, 23.

(обратно)

186

Бачелис Т. Заметки о символизме. С. 56. Ср.: Максимов В. Французский символизм — вступление в двадцатый век. С. 16.

(обратно)

187

Ср. главу «Черный бархат» в книге К. С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве».

(обратно)

188

Максимов В. Французский символизм — вступление в двадцатый век. С. 22. Позднее, в период Театра Комиссаржевской, Мейерхольд в своих опытах барельефного построения мизансцен опирался на работы немецкого режиссера и теоретика театра Г. Фукса (см.: Мейерхольд Вс. Статьи, письма, речи, беседы. Ч. 1. 1891–1917. М., 1968. С. 152–154).

(обратно)

189

Бачелис Т. Заметки о символизме. С. 51, 52, 54.

(обратно)

190

Максимов В. Французский символизм — вступление в двадцатый век. С. 32.

(обратно)

191

Ср., например, присутствие на сцене чтицы, повторяющей реплики персонажей и объясняющей происходящее на сцене, в театре Фора, и идеи Ф. Сологуба об исполнении драматического произведения чтецом (Сологуб Ф. Театр одной воли // Театр: Книга о новом театре. Сборник статей А. Луначарского, Е. Аничкова, А. Горнфельда, Александра Бенуа, Вс. Мейерхольда, Федора Сологуба, Георгия Чулкова. СПб., 1908. С. 186).

(обратно)

192

Возможно, предполагалось использование этого приема Мейерхольдом при подготовке постановки «Смерти Тентажиля» (см. упоминание «запаха ладана» в письме И. Сацу: Мейерхольд В. Э. Переписка 1896–1939. С. 57).

(обратно)

193

См.: Максимов В. Французский символизм — вступление в двадцатый век. С. 18–20.

(обратно)

194

По свидетельству П. Фора, этот прием осуществлялся с помощью рабочих сцены, распылявших из пульверизаторов по всему залу сильные ароматы (Хрестоматия по истории западного театра на рубеже XIX–XX веков / Под ред. А. А. Гвоздева. М.; Л., 1939. С. 116). См. также: Максимов В. Французский символизм — вступление в двадцатый век. С. 18–19; Дюшен И. Б., Якубовский А. А. Студийные театры Парижа // История западноевропейского театра. Т. 5. М., 1970. С. 254; Бачелис Т. Шекспир и Крэг. С. 61.

(обратно)

195

«Чайка» в постановке Московского Художественного театра: Режиссерская партитура К. С. Станиславского. Л.; М., 1938. С. 138–139, 145,148.

(обратно)

196

Мейерхольд В. Э. Наследие. 2. Товарищество новой драмы. Создание Студии на Поварской. Лето 1903 — весна 1905. С. 27, 531–534.

(обратно)

197

[Б. п.] Московские вести // Театр и искусство. 1905. № 16. С. 249; [Б. п.] Театр эмоций // Весы. 1905. № 4. С. 76; Волков Н. Мейерхольд. Т. 1. 1874–1908. С. 201.

(обратно)

198

[Б. п.] Театр эмоций.

(обратно)

199

[Б. п.] Московские вести.

(обратно)

200

Там же.

(обратно)

201

А. К. <Кугель А. Р.>. Песнь торжествующего духа // Театр и искусство. 1905. 17 апреля. № 16. С. 261.

(обратно)

202

Вашкевич Н. Новейший театр (Письмо в редакцию) // Театр и искусство. 1905. 8 мая. № 19. С. 304–305.

(обратно)

203

Варнеке Б., проф. Еще о «Театре эмоций» // Там же. 29 мая. № 22. С. 353.

(обратно)

204

Сумбатов А., кн. [Без названия] // Там же. С. 322; Варнеке Б., проф. Еще о «Театре эмоций». С. 353–354.

(обратно)

205

Сутугин С. Театр эмоций // Театр и искусство. 1905. 15 мая. № 20. С. 319–321.

(обратно)

206

Негорев Н. [Без названия] // Там же. С. 321–322.

(обратно)

207

Мейерхольд В. Э. Переписка 1896–1939. С. 57; Волков Н. Мейерхольд. Т. 1. 1874–1908. С. 209.

(обратно)

208

Блок А. Бальмонт // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.; Л., 1962. С. 372–375.

(обратно)

209

«Эллинская религия страдающего бога» (Новый путь. 1904. № 1–4, 8, 9); «Религия Диониса» (Вопросы жизни. 1905. № 6, 7), «Ницше и Дионис» (Весы. 1904. № 5), «Новые маски» (Весы. 1904. № 7), «Вагнер и Дионисово действо» (Весы. 1905. № 2), «О Шиллере» (Вопросы жизни. 1905. № 6) и в ряде других общетеоретических статей.

(обратно)

210

Вашкевич Н. Дионисово действо современности… С. 3.

(обратно)

211

Новейшее переиздание: Метерлинк М. Сокровище смиренных. Погребенный храм. Жизнь пчел. Философские произведения / Предисл. В. Розанова. Самара, 2000. С. 5–111.

(обратно)

212

Вашкевич Н. Дионисово действо современности… С. 13.

(обратно)

213

Там же. С. 14.

(обратно)

214

Там же. С. 20.

(обратно)

215

Там же. С. 21. По мнению Вашкевича, следовало изолировать зрителя от всех внешних отвлекающих впечатлений — вступление к спектаклю и антракты должны были продолжать «нить действия» (Там же. С. 25). Ср. последовавшее в сентябре 1905 года заявление о намерении актеров МХТ отказаться до окончания представления от выходов на вызовы и просить об отмене аплодисментов, отвлекающих внимание от постановки ([Б. п.] Хроника. Москва // Театральная Россия. Театральная газета и Музыкальный мир. 1905. 17 сентября. № 38. С. 1154).

(обратно)

216

Вашкевич Н. Дионисово действо современности… С. 21.

(обратно)

217

Рудницкий К. Режиссер Мейерхольд. С. 97. Знакомство Мейерхольда с Вяч. И. Ивановым состоялось лишь осенью 1905 года. 13 сентября 1905-го Иванов упоминал в письме Брюсову, что Мейерхольд «звал» его и его жену Л. Д. Зиновьеву-Аннибал в члены литературного бюро Театра-Студии (Литературное наследство. Т. 85: Валерий Брюсов. М., 1976. С. 484). До этого, в 1904 году, Ивановы, находясь в Европе, по просьбе А. М. Ремизова пересылали ему пьесы для постановки Мейерхольдом, также летом 1904-го режиссер интересовался драмой Л. Д. Зиновьевой-Аннибал «Кольца» (1904), которая могла быть поставлена им в Товариществе новой драмы (см.: А. М. Ремизов и «Товарищество новой драмы»: Из переписки А. М. Ремизова с В. Я. Брюсовым, О. Маделунгом, Вяч. И. Ивановым, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, Г. И. Чулковым, А. П. Зоновым, М. А. Михайловым. 1903–1906 // Театр. 1994. № 2. С. 111).

(обратно)

218

Очевидно, это — неологизм Вашкевича, объединяющий понятия «мистерия» и «мистицизм».

(обратно)

219

Характерно, что разрешение на выход книги Вашкевича, в названии которой уже использовалось выражение «Дионисово действо», было получено еще в мае.

(обратно)

220

РГБ. Ф. 109. Карт. 14. Ед. хр. 33.

(обратно)

221

Речь идет о пьесе Зиновьевой-Аннибал «Кольца» (М., 1904). В письме А. М. Ремизову Л. Д. Зиновьева-Аннибал писала: «Что касается „Колец“, то опять-таки ведь они „намечены“ у Вашкевича» (PHБ. Ф. 634. Ед. хр. 111. Л. 2).

(обратно)

222

Богомолов Н. А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах: Документальные хроники. М., 2009. С. 126.

(обратно)

223

Правка синим карандашом.

(обратно)

224

Далее зачеркнуто: Ваше письмо, глубоко меня тронувшее и мною высоко ценимое.

(обратно)

225

в общих чертах вписано.

(обратно)

226

Далее зачеркнуто: давно.

(обратно)

227

Первоначально: Вашего письма.

(обратно)

228

в своем замысле — вписано над строкой, первоначально без подчеркивания. /Все подчеркивания в тексте/сносках данной статьи в файле выделены болдом (полужирный), курсив в цитатах выделен кодом — прим. верст./.

(обратно)

229

Далее зачеркнуто: на котором Вы останавливаете Ваш выбор.

(обратно)

230

Первоначально: близких нам обоим.

(обратно)

231

Было: привлекли.

(обратно)

232

Было: соответствующее.

(обратно)

233

Первоначально: имеет имя это.

(обратно)

234

Было: нарекут.

(обратно)

235

Далее зачеркнуто: еще.

(обратно)

236

Первоначально без подчеркивания.

(обратно)

237

Далее зачеркнуто: Я был бы счастлив встретиться с Вами. Не премину навестить Вас.

(обратно)

238

Мне было бы… в Вашем обществе вписано над строкой.

(обратно)

239

не премину прийти к Вам вписано над строкой.

(обратно)

240

Было: Счастлив был.

(обратно)

241

Далее зачеркнуто: во славу «Диониса и Муз».

(обратно)

242

Первоначально: Ваш Вячеслав Иванов. РГБ. Ф. 109. Карт. 9. Ед. хр. 12.

(обратно)

243

Вашкевич Н. Дионисово действо современности. 1. Трагедия // Театр и искусство. 1905. 28 августа. № 35. С. 558–560; II. О средствах // Там же. 4 сентября. № 36. С. 577–580.

(обратно)

244

Брюсов В. <Рец. на кн.:> Ник. Вашкевич. Дионисово действо современности. О слиянии искусств// Весы. 1905. № 9–10. С. 93, 94.

(обратно)

245

Петровская Н. Московская театральная жизнь // Золотое Руно. 1906. № 1. С. 120.

(обратно)

246

См. ниже примеч. 139 /В файле — примечание № 290 — прим. верст./.

(обратно)

247

Позднее предполагалась другая дата открытия — 10 декабря 1905 года, но она «пришлась на время уличных боев» (История русского драматического театра: В 7 т. Т. 7. С. 317), и спектакль был перенесен.

(обратно)

248

РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 66. Л. 2–3.

(обратно)

249

Первая публикация: Северные цветы ассирийские. М.: Скорпион, 1905.

(обратно)

250

Бальмонт К. Д. Три расцвета. Драма. Театр Юности и Красоты. СПб., [1907]. С. 38. Единственная оригинальная пьеса Бальмонта также привлекла внимание Мейерхольда, позднее, в 1912 году, поставившего к юбилею поэта вторую картину «Трех расцветов». Режиссер представил ее как пластически разработанный диалог хора с корифейкой, удачно найдя занимавшую его в это время «гармоническую связь между размером стиха и ритмом движений» (Волков Н. Мейерхольд. Т. II. 1908–1917. М.; Л., 1929. С. 224).

(обратно)

251

Иванов В. Ницше и Дионис // Иванов В. Лик и личины России: Эстетика и литературная теория. М., 1995. С. 43.

(обратно)

252

Мейерхольд В. Э. Наследие. 2. Товарищество новой драмы. Создание Студии на Поварской. Лето 1903 — весна 1905. С. 507.

(обратно)

253

E-в Н. [Без названия] // Новое время. 1906. № 10712. 9 января. С. 3.

(обратно)

254

Ярцев П. «Театр Диониса». С. 95.

(обратно)

255

Эфрос Н. Дионисово действо (Письмо из Москвы) // Театр и искусство. 1906. № 3. С. 42.

(обратно)

256

Петровская Н. Московская театральная жизнь. С. 122; («оскорбительное до крика» — цитата из трактата Вашкевича (С. 13)).

(обратно)

257

[Б. п.] Театр и музыка [Хроника] // Московские ведомости. 1906. 6 января. № 5. С. 4.

(обратно)

258

Аврелий [Брюсов В. Я.] Вехи. II. Искания новой сцены // Весы. 1905. № 12. С. 74.

(обратно)

259

Петровская Н. Московская театральная жизнь. С. 120–121.

(обратно)

260

Ярцев П. «Театр Диониса». С. 96.

(обратно)

261

Е-в Н. [Без названия].

(обратно)

262

Вольный П. «Воздушно-красное Дионисово позорище» // Русское слово. 1906. 6 января. № 5. С. 3.

(обратно)

263

[Б. п.] Театр и музыка [Хроника] // Русские ведомости. 1906. 6 января. № 5. С. 4.

(обратно)

264

Петровская Н. Московская театральная жизнь. С. 120, 121.

(обратно)

265

Ярцев П. «Театр Диониса». С. 105.

(обратно)

266

Там же. С. 96–97.

(обратно)

267

«Изображавший „Поэта“ больше других понял Бальмонта. В словах его слышались иногда настоящие, верно взятые ноты» (Петровская П. Московская театральная жизнь. С. 121). По отзыву Эфроса, в третьей картине «молодой актер красиво говорил», «была тихая гармония в его движениях» (Эфрос Н. Дионисово действо (Письмо из Москвы). С. 42).

(обратно)

268

Вашкевич Н. Н. Письма В. Э. Мейерхольду. 1908 // РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 1260. Л. 7.

(обратно)

269

Там же. Прослужив на казенной сцене до 1910 года, Козлов участвовал в 1909-м в первом Русском сезоне С. П. Дягилева в Париже, после чего, создав собственную труппу, гастролировал в Великобритании, США, имел собственные школы балета, оказал значительное влияние на развитие американского балета, получив большую известность на Западе, чем в России. Снимался в кино, первоначально, в 1909–1910 годах, вместе со своей постоянной партнершей А. Балдиной — в «балетных фильмах» фирмы «Братья Пате» («Вальс-каприз», «Танец па-де-де», «Балет Козлова»), в 1920-х снялся в нескольких «русских» фильмах в Голливуде («Триумф», «Волжский бурлак», «Зачем менять жизнь?»). Память об актере увековечена звездой на Аллее славы в Голливуде.

(обратно)

270

Балдина Александра Васильевна (1885-?) — актриса балета и педагог. Окончила балетное отделение Императорского Театрального училища. С 1905 года — в труппе Большого театра, в 1909-м принимала участие в Русском сезоне Дягилева, участвовала в гастролях труппы, составленной совместно с Ф. Козловым.

(обратно)

271

Вольный П. «Воздушно-красное Дионисово позорище».

(обратно)

272

Е-в Н. [Без названия].

(обратно)

273

Ярцев П. «Театр Диониса». С. 96.

(обратно)

274

Мейерхольд В. Статьи, письма, речи, беседы. Ч. 1. 1891–1917. С. 152–153.

(обратно)

275

Петровская Н. Московская театральная жизнь. С. 121.

(обратно)

276

Ярцев П. «Театр Диониса». С. 96.

(обратно)

277

Там же. С. 105–106; Аврелий [Брюсов В. Я.] Вехи. II. Искания новой сцены. С. 74.

(обратно)

278

Рудницкий К. Режиссер Мейерхольд. С. 58.

(обратно)

279

Петровская Н. Московская театральная жизнь. С. 120; Яблоновский С. Оболочка случайностей // Русское слово. 1906. 7 января. № 6. С. 3; Вольный П. «Воздушно-красное Дионисово позорище» и др.

(обратно)

280

Вольный П. «Воздушно-красное Дионисово позорище».

(обратно)

281

Ярцев П. «Театр Диониса». С. 105; Аврелий [В. Я. Брюсов] Вехи. II. Искания новой сцены. С. 74; Эфрос Н. Дионисово действо (Письмо из Москвы). С. 42.

(обратно)

282

См. утверждение современного исследователя: «Практики театра считали, что „соборное действо“ — сплошная утопия, и реализовывать эту идею не пробовали» (Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство 1897–1907. С. 330).

(обратно)

283

Стахорский С. В. Вячеслав Иванов и русская театральная культура начала XX века: Лекции. М., 1991. С. 52.

(обратно)

284

Титова Г. Мейерхольд и Комиссаржевская: модерн на пути к Условному театру. СПб., 2006. С. 18.

(обратно)

285

См.: Мейерхольд В. Статьи, письма, речи, беседы. Ч. 1. 1891–1917. С. 137–140; Мейерхольд В. Э. Переписка 1896–1939. С. 180, 182–184. Позднее Мейерхольд утверждал, что именно Вяч. Иванов своим интересом к старинным формам театра открыл пути возрождения искусства сцены (Мейерхольд В. Э. Лекции 1918–1919. М., 2000. С. 125–126).

(обратно)

286

Мейерхольд В. Статьи, письма, речи, беседы. Ч. 1. 1891–1917. С. 209. Впоследствии, в 1930 году, Мейерхольд резко отрицательно высказывался о трагедии Иванова «Тантал», в которой также отразились театральные воззрения ее автора (Там же. Ч. 2. 1917–1939. С. 232).

(обратно)

287

Цитата из анонимной заметки в газете «Русские ведомости» (1906. 6 января. № 5. С. 4).

(обратно)

288

Театр и музыка // Народное хозяйство. 1906. 14 января. № 25. С. 5.

(обратно)

289

Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. С. 492. Иванов имел в виду следующие слова Чулкова из статьи о Театре-Студии: «Да спасут бессмертные боги Театр-Студию <…> от жалкого „декадентства“, которое все еще питается подражанием Гюисмансу — вернее герою его романа „A rebours“. Вот где воистину царство пошлости и мелкого беса» (Чулков Г. Театр-Студия // Вопросы жизни. 1905. Сентябрь. № 9. С. 249–250).

(обратно)

290

[Б. п.] Юбилеи. Н. Н. Вашкевич // Вестник работников искусств. 1926. № 1–2. С. 34.

(обратно)

291

Мейерхольд В. Э. [О театре]. Дополнения и черновые наброски к двум статьям для журнала «Аполлон». Автограф. 1909 // РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 404. Л. 27. Работа представляет собой наброски к статье Мейерхольда под названием «О театре», первая часть которой была опубликована в журнале «Аполлон» (1909. № 1).

(обратно)

292

Мейерхольд В. Э. Переписка 1896–1939. С. 148.

(обратно)

293

Он же. Лекции 1918–1919. С. 125.

(обратно)

294

Вашкевич Н. Н. Письмо к В. Я. Брюсову от 3 июля 1912 // РГБ. Ф. 386. Карт. 79. Ед. хр. 35.

(обратно)

295

Театр и искусство. 1907. 4 февраля. № 5. С. 78–79.

(обратно)

296

Коршунова Н. А. Судьба балетного рецензента (Материалы к биографии Н. Н. Вашкевича). С. 133–145.

(обратно)

297

Айхенвальд Ю. Виктор Гофман (1911) // Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 1994. С. 463.

(обратно)

298

Ходасевич В. Виктор Викторович Гофман (Биографический очерк) // Гофман В. В. Собр. соч. М., 1917. Т. 1; Он же: В. Гофман (К двадцатипятилетию со дня смерти) // Возрождение. 1936. № 4042. О дружбе поэта с Гофманом см.: Богомолов Н. А. Русская литература первой трети XX века. Томск, 1999. С. 84 и сл.

(обратно)

299

О самоубийстве Гофмана, открывшем целый ряд самоубийств русских молодых поэтов, см. также в кн.: «А сердце рвется к выстрелу…» / Сост. А. А. Кобринский. М., 2003.

(обратно)

300

См.: Лавров А. В. В. В. Гофман // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. М., 1989. С. 659–660 и, в частности: Лавров А. В. Виктор Гофман: между Москвой и Петербургом // Писатели символистского круга. Новые материалы. СПб., 2003. С. 193–222 (статья переиздана и в кн.: Лавров А. В. Русские символисты. Этюды и разыскания. М., 2007. С. 345–370).

(обратно)

301

Недавно сочинения Гофмана переизданы в кн.: Гофман В. Любовь к далекой. Поэзия. Проза. Письма. Воспоминания. СПб., 2007. Как мне кажется, еще предстоит изучение деятельности Гофмана как критика и переводчика. Небезынтересно было бы собрать и перепечатать его критические статьи и проанализировать его переводы с немецкого, французского и английского языков (среди прочих он переводил Г. Манна и Г. де Мопассана).

(обратно)

302

О «непокупаемой никакой ценой певучести» стиха Гофмана писал В. Я. Брюсов (Весы. 1906. № 7). «Поэтом вальса» назвал Гофмана Ю. Айхенвальд (интересное углубление данного понятия дал Н. И. Харджиев, который по этому поводу писал, что стихотворение строится «на характерных трехдольных вальсовых ритмах» (Харджиев Н. И. Статьи об авангарде. М., 1997. Т. 2. С. 136).

(обратно)

303

Гофман Л. В. Биография Виктора Гофмана / Предисл. и публ. А. В. Лаврова // Писатели символистского круга. С. 227.

(обратно)

304

Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения: В 12 т. Т. 6. М., 1981. С. 288–289.

(обратно)

305

Там же. С. 290.

(обратно)

306

Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 18 т. Т. 4. М., 1987. С. 37.

(обратно)

307

Чайковский П. И. Итальянская опера. Квартетные сеансы Русского музыкального общества // Русские ведомости. 1872. № 231.

(обратно)

308

С. Городецкий презрительно считал его «дамским поэтом».

(обратно)

309

Брюсов В. Я. Мои воспоминания о Викторе Гофмане. С. 338.

(обратно)

310

Ср.: Гаспаров М. Д. Русский стих начала XX века в комментариях. М., 2001. С. 190. Правда, встреча с Ивановым произошла позже, в 1909 году, когда Гофман, будучи в Петербурге (как известно, В. Гофман окончил в 1908 году Московский университет и в 1909-м переехал в Петербург), посещал его лекции по стихосложению, заседание его «Поэтической академии» (см.: Письмо В. Гофмана к А. А. Шемшурину от 27 апреля 1909 г. // Писатели символистского круга. С. 247). Терцины Гофман сочинял раньше — в 1905–1907 годах.

(обратно)

311

Кузмин осуждал с языковой точки зрения несколько строк Гофмана (среди них и известные стихи «Там, где река образовала / свой самый выпуклый изгиб» из любимого Маяковским стихотворения «Летний бал», ср.: Брик Л. Чужие стихи // В. В. Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963. С. 335). Рецензия Кузмина, напечатанная в «Аполлоне» (1910. № 4. Январь. Отд. 2. С. 63–64), произвела реакцию и недоумение писателя, как явствует из его письма к А. А. Шемшурину от 23 марта 1910 года (см.: Письма В. В. Гофмана к А. А. Шемшурину // Писатели символистского круга. С. 275–277).

(обратно)

312

Кузмин М. А. [Рецензия на кн.:] В. Гофман. Искус (СПб., 1910). С. 63.

(обратно)

313

См.: Панова Л. «Александрийские песни» Михаила Кузмина: Генезис успеха // Вопросы литературы. 2006. № 6.

(обратно)

314

Данное обстоятельство не должно удивлять. Отец поэта, австриец из Триеста, был католического исповедания.

(обратно)

315

Брюсов В. Я. Мои воспоминания о Викторе Гофмане. С. 335.

(обратно)

316

Вообще, как уже отмечалось, нежность — «излюбленное слово автора, кочующее по многим стихотворениям» (Лавров А. В. Виктор Гофман: между Москвой и Петербургом// Писатели символистского круга. С. 198, 202).

(обратно)

317

Отмечалась в поэзии Гофмана «эстетизация действительности, порой оборачивающаяся специфически „декадентским“ демонизмом (особенно в урбанистических мотивах, отзывающихся сильным влиянием Брюсова)» — Лавров А. В. Виктор Гофман: между Москвой и Петербургом // Писатели символистского круга. С. 198).

(обратно)

318

Об этом см. мою статью: Гардзонио С. О некоторых чертах метафоризма в русском модернизме // Лингвистика и культурология. М., 2000. С. 127–144.

(обратно)

319

Как известно, весной 1910 года Гофман сообщил В. Ходасевичу о решении «навсегда перестать писать стихи»; см.: Ходасевич В. В. Виктор Викторович Гофман (Биографический очерк). Еще раньше, в 1909 году, об этом он извещал В. Я. Брюсова, А. А. Шемшурина и сестру. — Лавров А. В. Виктор Гофман: между Москвой и Петербургом. С. 203.

(обратно)

320

См.: Апухтин А. Н. Стихотворения. Л., 1961. С. 357.

(обратно)

321

Охлопков И. Дебюты русских писателей XIX–XX веков: Библиографический справочник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

322

Там же. С. 99.

(обратно)

323

Зеленый сборник стихов и прозы. СПб.: Щелканово, 1905 (вышел в конце 1904 г.).

(обратно)

324

Дмитриев П. В. К вопросу о первой публикации М. Кузмина // Новое литературное обозрение. 1993. № 3. С. 154–158.

(обратно)

325

Настоящие имя и фамилия популярного французского поэта и первого Нобелевского лауреата по литературе — Рене Франсуа Арман Прюдом (René Francois Armand Prudhomme, 1839–1907).

(обратно)

326

«Книжная летопись» отмечает выход сборника на последней неделе апреля (Книжная летопись Главного управления по делам печати. 1908. № 18. 3 мая. С. 7). К сожалению, нам неизвестна реакция Кузмина на свою первую поэтическую книгу — дневник за этот период велся им крайне нерегулярно (см.: Кузмин М. Дневник 1908–1915 / Подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005).

(обратно)

327

ИРЛИ. Ф. 377. Оп. 6. № 1982. Л. 1 об.

(обратно)

328

РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. № 43. Л. 1–4 об. (далее Список с ук. листа).

(обратно)

329

Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: Искусство. Жизнь. Эпоха. СПб.: Вита Нова, 2007. С. 49.

(обратно)

330

Это стихотворение приводится и в более ранних версиях биографии: английской (1999), русской (1995) и самой первой, опубликованной по-английски и принадлежащей перу одного Малмстада (1977). См.: Malmstad J. E. Mixail Kuzmin: A Chronicle of His Life and Times // Кузмин М. Собрание стихов. Т. 3. München: Wilhelm Fink Verlag, 1977. P. 35. См. также публикацию в составе книги: Кузмин М. Стихотворения / Под ред. Н. А. Богомолова. СПб.: Академический проект, 1996. С. 593 (также 2-е изд. — 2000).

(обратно)

331

Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: Искусство. Жизнь. Эпоха. С. 49–50. В оригинале (письме Кузмина Чичерину) присутствует карандашная правка, принадлежащая, как кажется, Чичерину (РНБ. Ф. 1030. № 53. Л. 6 об.), стихотворение разбито на четверостишия (что не сохранялось при публикациях). Чичериным исправлена, в частности, в последней строчке первой строфы глагольная форма «мечтали» (на более точную рифму, деепричастие «мечтая»).

(обратно)

332

Там же. С. 59.

(обратно)

333

РНБ. Ф. 400. № 34. Л. 36 об. — 37 об. Сохраняем все особенности авторских написаний.

(обратно)

334

Кузмин М. Стихотворения / Под ред. Н. А. Богомолова. СПб.: Академический проект, 1996. С. 531.

(обратно)

335

Там же. С. 673.

(обратно)

336

Список. Л. 1 об.

(обратно)

337

Подробную характеристику переписки Чичерина и Кузмина с упоминанием всех существующих изданий см. в предисловии Н. А. Богомолова к его публикации: Кузмин М. Стихотворения. Из переписки. М.: Прогресс-Плеяда, 2006. С. 153–158.

(обратно)

338

Роскошно (нем.). — П. Л.

(обратно)

339

РНБ. Ф. 1030. № 19. Л. 8–8 об.

(обратно)

340

РНБ. Ф. 400. № 43. (11 л.).

(обратно)

341

Присутствуют произведения и за более ранний период («Claire de lune» В. Гюго, 1891. — л. 2–2 об.), но в основном эта тетрадь — не собрание первоначальных набросков, а пьесы, переписанные, вероятнее всего, для оркестровки либо для изготовления чистовых писарских копий.

(обратно)

342

Конечно, вторую и третью строчку каждой строфы можно было бы объединить в одну (с внутренней рифмой и женским окончанием по схеме: ABA CDC АЕА CGC), но так стихотворение потеряло бы несколько свою фигурность, которая, как нам кажется, в нем присутствует.

(обратно)

343

В черновом автографе «катят»; нам кажется, что это просто описка, которая возникла из-за согласования глагола с последним словом, потому и получившим форму множественного числа. В последней строчке частица «уж» дана с ерем на конце, что характерно для написания Кузмина.

(обратно)

344

РНБ. Ф. 400. № 43. Л. 1 об. — 2.

(обратно)

345

См.: Описание нескольких редких и любопытных экземпляров сочинений М. А. Кузмина// К XX-летию литературной деятельности Михаила Алексеевича Кузмина. Л.: ЛОБ, 1925. <С. 8>.

(обратно)

346

Сказки Кота-Мурлыки, собранные Николаем Вагнер. СПб., 1872. С. 208. См. также другие издания.

(обратно)

347

Богомолов Н. Этюд об ахматовском жизнетворчестве // Богомолов Н. От Пушкина до Кибирова. Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М.: НЛО, 2004. С. 328–329.

(обратно)

348

«…Писатель всегда смотрит на себя глазами потомков» [букв, «…воспринимает себя посмертно»] (Бродский И. Состояние, которое мы называем изгнанием, или попутного ретро [1987] / Пер. Е. Касаткиной // Бродский И. Сочинения. Т. 6. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. С. 31).

(обратно)

349

«Слово о Пушкине» (1961; Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М.: Эллис Лак, 2002. С. 276).

(обратно)

350

О русской «памятниковой» традиции см. Алексеев М. П. Стихотворение А. С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг…». Проблемы его изучения // Алексеев М. П. Пушкин и мировая литература. Л.: Наука, 1987; Проскурин О. Поэзия Пушкина, или подвижный палимпсест. М.: НЛО, 1999. С. 275–300 (в особенности о стихотворении Пушкина) и Войтехович Р. Тема «Exegi monumentum» в русской литературе XVIII–XIX вв. // Russian Text (19th Century) and Antiquity / Русский текст (19 век) и античность. Budapest — Tartu, 2008. С. 65–101; об ахматовских поворотах темы см. Небольсин С. А. О жанре «Памятника» в наследии Ахматовой // Тайны ремесла. Ахматовские чтения / Сост. Н. В. Королева, С. А. Коваленко. Вып. 2. М.: Наследие, 1992. С. 30–38; Жолковский А. Страх, тяжесть, мрамор (из материалов к жизнетворческой биографии Ахматовой) // Wiener Slawistischer Almanack. 36. 1995. P. 143–147 ().

(обратно)

351

О допустимости самопрославления — проблеме, обсуждавшейся уже в античной литературе и решавшейся в общем положительно, см.: Бахтин М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М. Литературно-критические статьи. М.: Художественная литература, 1986. С. 169.

(обратно)

352

Парнок С. [Андрей Полянин]. По поводу последних произведений Валерия Брюсова (Семь цветов радуги. Египетские ночи) // Северные записки, 1917, Январь. С. 157–162.

(обратно)

353

Своего рода прообраз памятника женщине, страдающей за других, можно усмотреть в ахматовском стихотворении 1924 года «Лотова жена» (1924), написанном, как и финал «Реквиема», четырехстопным амфибрахием.

(обратно)

354

В ахматоведении нет единой точки зрения на жанр «Реквиема»; аргументацию в пользу взгляда, что это поэма, а не цикл стихов, см. в: Эткинд Е. Бессмертие памяти. Поэма Анны Ахматовой «Реквием» // Эткинд Е. Там, внутри. О русской поэзии XX века. СПб.: Максима, 1996 [1984, 1991]. С. 343–368, Jaccard J-Ph. Le Requiem d’Anna Ahmatova, femme et poète. Histoire d’une image, de la lucidité de N. Nedobrovo à la ruse (?) de V. Žirmunskij // Les Modernités russes (Lyon), 4, 2002: Les Femmes dans la modernité / Ed. J.-C. Lanne. P. 217–236; о структуре поэмы как реквиема в моцартовском смысле см.: Ичин К. и Йованович М. К разбору элементов музыкальной структуры «Реквиема» А. Ахматовой // Ичин К. и Йованович М. Элегические раскопки. Белград: Издательство филологического факультета, 2005 [2001].

(обратно)

355

Ср. начало несколько более позднего (1942) стихотворения: Многое еще, наверно, хочет Быть воспетым голосом моим…, где тоже ситуация предполагается заранее подготовленной для заключительного мановения волшебной палочки автора, а на языке официальных торжеств — для разрезания ленточки начальством. В лингвистических же терминах «согласие на торжество» представляет собой перформативное высказывание, которое имеет силу, только если говорящий облечен соответствующими институциональными полномочиями, зато приводится в исполнение самим актом его произнесения (хрестоматийный пример — священник, объявляющий жениха и невесту мужем и женой; см. классическую работу: Austin J. How to Do Things with Words. Cambridge, M.A.: Harvard UP, 1962). Таким образом, Ахматова одновременно как бы максимально устраняется из ситуации и в то же время полностью ею управляет.

Глубинную параллель к этому можно усмотреть в ее знаменитом высказывании о головокружительной краткости, которая «очень характерна для Пушкина […и] сильно сказал[ась] в <…> „Каменном Госте“. Эта маленькая трагедия подразумевает очень большую предысторию, которая, благодаря чудесному умению автора, умещается в нескольких строках, там и сям вкрапленных в текст. Этот прием <…> великолепно <…> развил Достоевский <…>: в сущности, читателю-зрителю предлагается присутствовать только при развязке <…> Все уже случилось где-то там, за границами данного произведения» (Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. С. 118).

(обратно)

356

См. строки: Non omnis moriar, multaque pars mei Vitabit Libitinam: usque ego postera Crescam laude recens, dum Capitolium Scandet cum tacita virgine pontifex и их довольно точный перевод Брюсовым: Нет, не весь я умру: большая часть меня Либитины* уйдет; славой посмертною Возрастать мне, пока по Капитолию Жрец верховный ведет деву безмолвную (Алексеев М. П. Стихотворение А. С. Пушкина… С. 267).

*Либитина — римская богиня похорон.

(обратно)

357

«Гораций с полной серьезностью претендует на лавровый венец, которым Аполлон увенчивал победителей своих Пифийских игр, — награда, которой, насколько нам известно, поэты не удостаивались. Гораций был первым поэтом-лауреатом. Он изобрел эту почетную роль, он сам себя на нее назначил» (West D. Horace Odes III. Dulce Periculum. Text, Translation and Commentary. Oxford: Oxford UP, 2002. P. 266). Этот смелый ход он сочетает с изысканным интертекстуальным жестом, заключая последнюю строку последней, тридцатой, оды своей третьей (и, как он полагал, последней) книги од словом comam — «волосы» (вин. п.), тем же, которым заканчиваются «Олимпийские оды» Пиндара, то есть дифирамбы величайшего из лириков лучшим из атлетов; у Пиндара это греческое слово χαίταν — «волосы» (тоже в вин. п.) (Ibid. Р. 268). Кстати, Гораций входил в число любимых авторов Ахматовой.

(обратно)

358

См.: Синявский А. Что такое социалистический реализм. Париж: Синтаксис, 1988 [1959].

(обратно)

359

Ср.: «Собственно говоря, „Реквием“ — это советская поэзия, осуществленная в том идеальном виде, какой описывают все декларации ее» (Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: Художественная литература, 1989. С. 134). В этой связи можно было бы обратить внимание на перекличку «Реквиема» с основоположным текстом соцреализма — «Матерью» Горького (в обоих случаях евангельский сюжет используется для переноса акцента с сына на мать; ср. предшествующую «Эпилогу» главку X «Распятие»), но это завело бы нас далеко.

(обратно)

360

См. классическую работу: Якобсон Р. Статуя в поэтической мифологии Пушкина [1937] // Якобсон Р. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987. С. 145–180.

(обратно)

361

Четверть века спустя после создания «Реквиема» Ахматовой довелось перевести на русский язык возможный пре-текст горациевского «Памятника» — древнеегипетское «Прославление писцов» (1200 г. до н. э.; пер. 1965), начинающееся так:

Мудрые писцы Времен преемников самих богов, Предрекавшие будущее, Их имена сохранятся навеки. Они ушли, завершив свое время, Позабыты все их близкие. Они не строили себе пирамид из меди И надгробий из бронзы. Не оставили после себя наследников, Детей, сохранивших их имена. Но они оставили свое наследство в писаниях, В поучениях, сделанных ими.

Предполагается, что Гораций мог быть знаком с египетским источником, но до сих пор не установлено как — во всяком случае, вряд ли через древнегреческую традицию, где аналогичные тексты отсутствуют, но, возможно, через александрийскую эллинистическую (см. Dynes W. Monument: The Word // «Remove not the ancient landmark»: Public monuments and moral values / Ed. by D. Reynolds. New York: Gordon and Breach, 1996. P. 28–29; Nisbet R. and Rudd N. A Commentary on Horace: Odes. Book III. Oxford: Oxford UP, 2004. P. 366). Ранним преломлением этого египетского мотива в русской поэзии было стихотворение Бунина «Слова» («Молчат гробницы, мумии и кости..»; 1915), кончающееся строчкой: Наш дар бессмертный — речь (см. Панова Л. Русский Египет. Александрийская поэтика Михаила Кузмина: В 2 кн. М.: Водолей Publishers; Прогресс-Плеяда, 2006. Т. 1. С. 160–170; Т. 2. С. 100).

Отчетливо горацианская трактовка памятника венчает ахматовское стихотворение «Кого когда-то называли люди…» (1945–1956), целиком не публиковавшееся на родине до 1976 года. Хрестоматийное заключительное четверостишие (Ржавеет золото и истлевает сталь, Крошится мрамор — к смерти все готово. Всего прочнее на земле печаль И долговечней — царственное слово) было опубликовано отдельно в «Новом мире» в 1963 году; ср. вскользь брошенное замечание об этой «стали (вслед за Маяковским не раз зарифмованной с создателем и объектом культа личности)» в кн.: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. М.: Водолей Publishers; Toronto: University of Toronto, 2005 (Toronto Slavic Library. Vol. 2). C. 167.

Горацианский мотив превосходства поэзии над материальными памятниками и ходом времени представлен в ряде сонетов Шекспира, бесспорно, знакомых Ахматовой: LV («Not marble, nor the gilded monuments…»), LXV («Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea..»), LXXIV («But be contented: when that fell arrest…»), LXXXI («Or I shall live your epitaph to make…»), CXXIII («No, Time, thou shalt not boast that I do change…»).

(обратно)

362

Алексеев М. П. Стихотворение A. C. Пушкина… С. 260.

(обратно)

363

О «волосах» см.: примеч. 11 /В файле — примечание № 357 — прим. верст./.

(обратно)

364

Впрочем, согласно Проскурин О. Поэзия Пушкина… С. 293, «народная тропа к нерукотворному памятнику „не зарастет“ потому, что ее не будет», да и не может быть, ввиду его нематериальности. Проскурин убедительно показывает, что центральной темой пушкинского «Памятника» является последовательное противопоставление по-христиански спиритуального нерукотворного памятника любым материальным.

(обратно)

365

В русских версиях горациевской оды (их более десятка) латинское aere систематически передается как медь, тогда как бронза встречается всего один раз, см. перевод Н. Ф. Фоккова (1873; Алексеев М. П. Стихотворение А. С. Пушкина… С. 261). Державин и тут уклоняется от конкретики: Металлов тверже он…

(обратно)

366

О внимании Ахматовой к этим текстам Маяковского может свидетельствовать фраза Где тень безутешная ищет меня, вольно или невольно перекликающаяся со строками из «Во весь голос»: Пускай / за гениями / безутешною вдовой / плетется слава / в похоронном марше… Если связь неслучайна, то она органично подключается к полемической трактовке мотива бронзы. Релевантной для Ахматовой могла быть и советская установка Маяковского на «рядовую смерть», ср.: умри, мой стих, / умри, как рядовой, / как безымянные / на штурмах мерли наши!

(обратно)

367

О статуарности, бронзе, броне, железе, танке и т. п. как образах и самообразах Ахматовой см.: Жолковский А. Страх, тяжесть, мрамор…

(обратно)

368

Королева Н. Комментарии // Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. М.: Эллис Лак. 1998. С. 793.

(обратно)

369

Жолковский А. Страх, тяжесть, мрамор… С. 143.

(обратно)

370

Подробнее см.: Там же. С. 141.

(обратно)

371

После Гоголя «Выбранных мест» и Опискина в «Селе Степанчикове» Достоевского всерьез претендовать на возведение себе монументов, хотя бы и только в душах читателей, стало на некоторое время не принято.

Федор Сологуб в довольно раннем стихотворении «Мечты о славе! Но зачем…» (1898; опубл. 1913) последовательно отрекается от того, чтобы ставили Кумир мне бронзовый иль медный или На перекрестке где-нибудь <…> изваянье, и дорожит лишь нездешн[им] свет[ом]. Эхо такого отмежевания от «кумирности» слышится в «Памятнике» Ходасевича (1928; опубл. 1939): …В России новой, но великой, Поставят идол мой двуликий На перекрестке двух дорог, Где время, ветер и песок…

(обратно)

372

См. Небольсин С. А. О жанре «Памятника» в наследии Ахматовой. С. 32.

(обратно)

373

Интересную медиацию между «могильным» и «памятниковым» топосами находим уже у Ронсара (разрабатывавшего разнообразные варианты собственной смерти и посмертной судьбы, ср. его вольное переложение «Exegi monumentum…» Горация — заключительный XXXVI сонет из V Книги Од «À sa Muse» («Plus dur que fer j’ay finy cest ouvrage…») — «К Музе» («Закончен труд, прочней и тверже стали…», в пер. А. Парина), а также IV оду из IV Книги Од «De l’élection de son sépulchre» («На выбор своей гробницы», в пер. В. Левика), где «лермонтовская» смерть на лоне природы совмещена с поклонением помнящих его поэзию (подобие пушкинской тропы) и загробным блаженством в обществе других мудрецов (французские комментаторы отмечают подтексты из Горация, Проперция, Петрарки и Маро).

Курьезным случаем смешения двух топосов может объясняться вызвавшая гневную реакцию Ахматовой трактовка памятника из «Эпилога» в свободном переложении американского поэта Роберта Лоуэлла. «[Э]то наглая халтура <…> „Памятник мне“ — будто памятник на могиле…» (см. Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. С. 249–250, 694).

(обратно)

374

О маркированности этого эмоционального жеста («Здесь герой единственный раз отказывается принимать волю промысла») на фоне стоической тональности стихотворения в целом см.: Мазур Н. «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» и стоическая философия смерти // Язык. Стих. Поэзия. Памяти М. Л. Гаспарова / Редколл.: X. Баран и др. М.: РГГУ, 2006. С. 352–353. А в электронном письме ко мне (от 15 сентября 2009) Н. Н. Мазур писала: «К традиции выбора могилы я бы добавила чрезвычайно авторитетный для пушкинских современников и несомненно известный Ахматовой текст Байрона: лирическое отступление в строфах VII–X Песни Четвертой „Паломничества Чайльд-Гарольда“ (1818). Важно сочетание сразу трех мотивов: возвращения тени к родимому пределу, готовности к отсутствию памятника (выбрасыванию имени из пантеона) и спартанской эпитафии, вводящей мотив одного из многих. Ахматова Байрону противоречит, но делает это очень изящно, используя все три мотива».

Приведу релевантные строки Байрона в оригинале и в современном поэтическом переводе (В. Левика):

Yet was I born where men are proud to be. Not without cause; and should I leave behind The inviolate island of the sage and free. And seek me out a home by a remoter sea, Perhaps I loved it well; and should I lay My ashes in soil which is not mine. My spirit shall resume it — if we may Unbodied choose a sanctuary. I twine My hopes of being remember’d in my line With my land’s language: if too fond and far These aspirations in their scope incline, — If my fame should be, as my fortunes are, Of hasty growth and blight, and dull Oblivion bar My name from out the temple where the dead Are honour’d by the nations — let it be — And light the laurels on a loftier head! And be the Spartan’s epitaph on me — «Sparta hath many a worthier son than he!»

_______________

…там родина моя, Туда стремлюсь! И пусть окончу годы На берегах чужих, среди чужой Природы <…> И мне по сердцу будет та страна, И там я буду тлеть в земле холодной — Моя душа! Ты в выборе вольна. На родину направь полет свободный, И да останусь в памяти народной. Пока язык Британии звучит, А если будет весь мой труд бесплодный Забыт людьми, как ныне я забыт, И равнодушие потомков оскорбит Того, чьи песни жар в сердцах будили, — Могу ль роптать? Пусть в гордый пантеон Введут других, а на моей могиле Пусть будет древний стих напечатлен: «Среди спартанцев был не лучшим он»…

Сначала Пушкин, скорее всего, знакомился с этими строфами по прозаическому французскому переводу Амедея Пишо (Oeuvres De Lord Byron. 4-ième ed., entièrement revue et corrigée par A. P[icho]t. Paris, 1822. P. 222), а концу 1820-х был уже в состоянии перечитать их и в подлиннике.

(обратно)

375

О стихотворении Кузмина и его литературном фоне см.: Жолковский А. и Панова Л. Самоубийство как прием: «Сладко умереть…» Михаила Кузмина // Звезда. № 10. 2008. С. 191–201.

(обратно)

376

Интересное совмещение «могильного» и «завещательного» топосов являет стихотворение словацкого поэта и общественного деятеля Яна Коллара (1793–1852) — 121-й сонет из III песни его поэмы «Дочь Славы», появившееся в 1902 году в русском переложении В. А. Гиляровского под названием «Липы» (ранее этот сонет переводил А. И. Одоевский):

Под липой ребенка баюкала мать… Под липой я маленьким начал играть. Последняя просьба: под липою той Хочу отыскать я мой вечный покой; Когда я окончу унылые дни, Под липой, народ мой, меня схорони. Но нет! Над могилой не ставьте гранит, Пусть липа родная ветвями шумит, Пусть листья ее надо мной шелестят, И льется весенних цветов аромат, И пусть мой страдающий бедный народ Под липою песню свободы поет.

О перекличках и возможной прямой связи с этим текстом финала ахматовского «Эпилога» см. статью: Кацис Л., Одесский М. «И если когда-нибудь в этой стране…»: О некоторых славянских параллелях к «Реквиему» А. Ахматовой // Очерки довоенной литературы / Литературное обозрение. 1996. № 5/6.

(обратно)

377

В связи со Смеляковым стоит привести его собственный «Памятник» (1946), отчасти, вероятно, пародирующий ахматовский (ср. строфику — двустишия, а также образ чугунной слезы):

Приснилось мне, что я чугунным стал. Мне двигаться мешает пьедестал. В сознании, как в ящике, подряд чугунные метафоры лежат. И я слежу за чередою дней из-под чугунных сдвинутых бровей. Вокруг меня деревья все пусты, на них еще не выросли листы. У ног моих на корточках с утра самозабвенно лазит детвора, а вечером, придя под монумент, толкует о бессмертии студент. Когда взойдет над городом звезда, однажды ночью ты придешь сюда. Все тот же лоб, все тот же синий взгляд, все тот же рот, что много лет назад. Как поздний свет из темного окна, я на тебя гляжу из чугуна. Недаром ведь торжественный металл мое лицо и руки повторял. Недаром скульптор в статую вложил все, что я значил и зачем я жил. И я сойду с блестящей высоты на землю ту, где обитаешь ты. Приближусь прямо к счастью своему, рукой чугунной тихо обниму. На выпуклые грозные глаза вдруг набежит чугунная слеза. И ты услышишь в парке под Москвой чугунный голос, нежный голос мой.

Смеляков (кстати, неоднократно сидевший в советских тюрьмах), подчеркнуто переводит памятниковую тему в любовно-лирический план.

(обратно)

378

В духе формулы, ставшей знаменитой: На одной из предыдущих страниц [с. 9] я приводил заявление Нюры: — Я плачу не тебе, а тете Симе! Нюра точно выразила отношение многих здоровых трехлетних детей к социальной ценности слез. Ребенок от двух до пяти нередко плачет «кому-нибудь» — с заранее поставленной целью. И отлично управляет своим плачем (Чуковский К. От двух до пяти // Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. Т. 2. М.: Терра, 2001. С. 71).

(обратно)

379

Ср. отмеченную еще Эйхенбаумом ахматовскую установку на сочетание стилистики Баратынского и Тютчева с модернистскими приемами Анненского, а также введение в жанр лирической миниатюры новеллистической и романной сюжетики (Эйхенбаум Б. Анна Ахматова. Опыт анализа [1923] // Эйхенбаум Б. О поэзии. Л.: Советский писатель, 1969. С. 139–140). О сплетении лирики и эпики в «Реквиеме» см.: Эткинд Е. Бессмертие памяти…

(обратно)

380

По соседству с затрагиваемыми здесь топосами есть и другие, тоже посмертные, рассмотрение которых придется пока отложить. Это всякого рода (авто)эпитафии, «последние слова», мотив увековечения памяти покойных деятелей (= не авторов; ср. «Товарищу Нетте, человеку и пароходу» Маяковского) и мн. др.

(обратно)

381

Инбер В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. Стихотворения и поэмы. М.: Художественная литература, 1965. С. 213–216.

(обратно)

382

На улице его имени в Петрограде (так никогда и не переименованной) жила Л. Ю. Брик (Перцов В. и Земсков В. Примечания // Маяковский В. Избранные произведения: В 2 т. Т. 1. М.: Советский писатель, 1963. С. 622).

(обратно)

383

Подтексты из Инбер и Маяковского указаны в: Гаспаров M. Л. Мандельштам // Мандельштам О. Стихотворения. Проза М.: ACT, Харьков: Фолио. 2001. С. 661. Ср., кстати, мандельштамовские строки: Криво звучит, а не прямо <…> И потому эта улица, Или, верней, эта яма — с инберовскими: Он так мал, по нем так редко ходят, Он далек от центра и трамвая. Он невесел при плохой погоде, У него кривая мостовая. По мысли О. А. Лекманова (электронное письмо ко мне от 26 августа 2009), одним из стимулов к написанию мандельштамовского стихотворения, возможно, послужили слова из статьи о советской поэзии 1934 года: «Ленинградец А. Прокофьев писал: …Я хочу, чтобы одна из улиц Называлась проспектом Маяковского» (Мирский Д. Стихи 1934 года. Статья II // Литературная газета. 1935. 24 апреля. С. 2).

(обратно)

384

О напряженных литературных взаимоотношениях между Ахматовой и Инбер (1890–1972) см.: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. С. 319–321.

(обратно)

385

О соотношении строфики «Поэмы без героя» с прецедентами у Кузмина, Сологуба и Амари см.: Тименчик Р., Топоров В. и Цивьян Т. Ахматова и Кузмин // Russian Literature. 1978. Vol. VI–III. С. 238–239, 293.

«Переименование» под углом зрения посмертной славы занимало Ахматову, ср. например, набросок «И отнять у них невозможно…» (1959), навеянный размышлениями об отрывке из бодлеровской «Жалобы Икара» на то, что его имя не будет присвоено месту его гибели (надписанном ей Гумилевым на фотокарточке 1907 года), о безымянной могиле Гумилева, о посмертной славе Пушкина и о вероятности будущего переименования Ленинградской области в Гумилевскую: …поэта убили, / Николай правей, чем Ликург. / Чрез столетие получили / Имя — Пушкинский Петербург. / Безымянная здесь могила / <…> / Чтобы область вся получила / Имя «мученика сего»; ср. ее «Слово о Пушкине» (Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. С. 274–276; Королева Н. Комментарии // Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 2 (2). С. 336–337; Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. С. 109–110).

(обратно)

386

Об ungrammatically как признаке конверсии и месте этого приема в структуре поэтического текста см.: Riffaterre М. Semiotics of Poetry. Bloomington: Indiana UP, 1978.

(обратно)

387

Это можно сравнить с эффектным, но остающимся в пределах нормы нарастанием анжамбманов в стихотворении «Есть в близости людей заветная черта…»: непереходимость границы напрягает, но не взрывает форму (см.: Жолковский А. Структура и цитация (К интертекстуальной технике Ахматовой [1992] // Жолковский А. Избранные статьи о русской поэзии. М.: РГГУ, 2005. С. 271–279).

(обратно)

388

В основе ахматовского рассуждения лежит традиционное представление о Лете как реке забвенья. Так, коллизия забвения/незабвения мук намечена в стихотворении Баратынского «Лета» (вольный перевод из Мильвуа): …Для чего в твоих водах Погибает без разбора Память горестей и благ? Прочь с нещадным утешеньем! Я минувшее люблю И вовек утех забвеньем Мук забвенья не куплю. С обратным знаком эти строки Баратынского звучат за текстом ахматовского стихотворения (явно памяти Гумилева) «Заплаканная осень как вдова…» (1921), ср. строки: Забвенье боли и забвенье нег — За это жизнь отдать не мало. В «Эпилоге» рассматриваемой поэмы, напротив, выбирается та же позиция, что в «Лете» Баратынского. (Соображение Н. Н. Мазур.).

(обратно)

389

О разработке в поэме тем памяти и смерти см.: Эткинд Е. Бессмертие памяти…

(обратно)

390

На Недоброво указывает общность ряда мотивов со стихотворением «Вновь подарен мне дремотой…» (1916):

Вспоминали мы с отрадой Царскосельские сады <…> Он слетел на дно долины С пышных бронзовых ворот. Чтобы песнь прощальной боли Дольше в памяти жила <…> И откуда в царство тени Ты ушел, утешный мой.

«Ахматова позже испытывала угрызения совести, считая, что в этих строках предрекла скорую смерть друга, Н. В. Недоброво, который умер от туберкулеза 3 декабря 1919 г.» (Королева Н. Комментарии // Ахматова А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. С. 825).

(обратно)

391

К Гумилеву может отсылать, в частности, перекличка с написанным как бы от его имени стихотворением «Я с тобой, мой ангел, не лукавил…» (1921; Там же. С. 871), ср. строки:

Я с тобой, мой ангел, не лукавил, Как же вышло, что тебя оставил За себя заложницей в неволе Всей земной непоправимой боли <…> И шальная пуля за Невою Ищет сердце бедное твое.

Ср. также в черновом варианте стихотворения «А! Это снова ты…» (1916) строку: Ты тень от тени той, ты дуновенье ночи… (Там же. С. 822–823).

(обратно)

392

О предположительном списке подразумеваемых поэтов-царскоселов — владельцев лир см.: Там же. С. 871.

(обратно)

393

Поэтическая преемственность «Реквиема» по отношению к более ранней лирике Ахматовой рассмотрена в: Эткинд Е. Бессмертие памяти… и Лекманов О. Юбилейное: «женщина с голубыми губами» в «Реквиеме» Анны Ахматовой // Стенгазета, 23 июня 2009 г. (причем Эткинд акцентирует отличия и развитие, а Лекманов (позиция которого ближе к развиваемой здесь) — сходства; Эткинд подробно раскрывает также цитатную клавиатуру поэмы. В: Jaccard J-Ph. Le Requiem d’Anna Ahmatova.. (P. 224–225) развивается принятое толкование главки VII «Приговор» как органического компонента поэмы, посвященного судьбе сына-зека, а не как стихотворения на тему любви и разлуки, включенного в «Реквием» и переосмысленного в гражданском плане задним числом. Замечу, что даже если такое прочтение верно, концовка (Я давно предчувствовала этот Светлый день и опустелый дом) выдает неизбывную приверженность автора камерно-любовной стилистике: это достойная стоическая реакция на разрыв с возлюбленным, но сомнительный ответ на приговор сыну.

(обратно)

394

О пушкинском «превосходительном покое» см.: Жолковский А. «Превосходительный покой»: об одном инвариантном мотиве Пушкина [1980] // Жолковский А., Щеглов Ю. Работы по поэтике выразительности: Инварианты — Тема — Приемы — Текст. М.: Прогресс-Универс, 1996. С. 240–260. Пушкинские коннотации финала могут включать и отсылку к «Пушкинскому Дому» Блока (1921), содержащему такие мотивы, как: На торжественной реке: Перекличка парохода С пароходом вдалеке; и Сфинкс, глядящий Вслед медлительной волне. Всадник бронзовый, летящий На недвижном скакуне. Не исключена и отсылка к другим блоковским кораблям, но через мандельштамовские: как известно, свое стихотворение «Нынче день какой-то желторотый…» (1936), особенно строчки, релевантные для финала «Реквиема»: И глядят приморские ворота В якорях, в туманах на меня. Тихий, тихий по воде линялой Ход военных кораблей — Мандельштам прямо соотносил с «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…» Блока, ср. далее: Спала зеленая вода, Когда кильватерной колонной Вошли военные суда.

Чисто изобразительно ахматовский голубь тюремный может подразумевать голубей с хрестоматийной картины на тюремную тему «Всюду жизнь» (1888) передвижника Н. А. Ярошенко (1846–1898), которую Лев Толстой, кстати, называл просто «Голуби», но для глубинного сюжета «Реквиема», с его проекцией лирической героини на образ Богородицы (ср. прим. 13 /В файле — примечание № 359 — прим. верст./), важнее христианские коннотации голубя (весть о спасении от потопа, Благовещение, крещение Иисуса), а также возможная отсылка к архетипическому лебедю, еще одному (наряду с нерукотворным памятником) варианту посмертного воплощения поэта — в оде Горация «К Меценату» (II, 20) и ее державинском переложении «Лебедь» (1804) (см.: Войтехович Р. Тема «Exegi monumentum»… С. 78–79).

(обратно)

395

Финал «Эпилога» написан размером и строфикой (правильным 4-ст. амфибрахием с парными мужскими рифмами), напоминающими о пушкинском «Узнике» (тюремная лирика) и некоторых балладах (эпика), зловещие сюжеты которых тоже вращаются вокруг смерти, пыток и казней, а строфика полностью или частично та же; ср. «Три песни» и «Лесной царь» (из Гёте) Жуковского, «Иван Сусанин» Рылеева, «Песнь о вещем Олеге» Пушкина, «Три пальмы» Лермонтова, а также «Василий Шибанов» и «Князь Михайло Репнин» А. К. Толстого. Из лирики релевантны также: «Сон на море» Тютчева, с его исключительно мужскими окончаниями (Эткинд Е. Бессмертие памяти… С. 365) и «На смерть Гёте» Баратынского, примыкающее к могильному топосу, ср. его финал:

И нас за могильной доскою, За миром явлений, не ждет ничего, — Творца оправдает могила его. И если загробная жизнь нам дана. Он, здешний, вполне отдышавший И в звучных, глубоких отзывах сполна Все дольное долу отдавший, К предвечному легкой душой возлетит, И в небе земное его не смутит.

(обратно)

396

Как заметил В. Ф. Марков в своем отклике на первую, мюнхенскую, публикацию поэмы (1963), помимо того что «стихи слабые, не на уровне лучшего у Ахматовой», налицо «эгоцентричность, занятость собой» (из письма Г. П. Струве к Р. Н. Гринбергу от 4 января 1965 г. (см.: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. С. 621–622).

(обратно)

397

За замечания и подсказки я благодарен Дмитрию Быкову, Роману Войтеховичу, Н. В. Королевой, О. А. Лекманову, Н. Н. Мазур, Л. Г. Пановой и О. А. Проскурину.

(обратно)

398

Азадовский К. М., Максимов Д. Е. Брюсов и «Весы» (К истории издания) // Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М.: Наука. 1976. С. 257.

(обратно)

399

Там же. С. 269.

(обратно)

400

Весы. 1906. № 3/4. С. 79–81.

(обратно)

401

Подробнее см.: «Я почувствовал такую горькую вину перед ним…» / Вступит, заметка, публ. и коммент. И. Подольской // Вопросы литературы. 1979. № 8. С. 299–306 (в публикацию включены отрывки из дневника Чуковского, письма И. Ф. Анненского С. А. Соколову-Кречетову от 11 октября 1906 г. и Т. А. Богданович И. Ф. Анненскому от 25 января 1909 г.); Иванова Евг. И. Анненский в судьбе К. Чуковского-критика // И. Ф. Анненский. 1855–1909. Материалы и исследования. М., 2009. С. 405–413.

(обратно)

402

Весы. 1906. № 5. С. 59–63.

(обратно)

403

Переписка В. Я. Брюсова и К. И. Чуковского / Вступ. заметка, публ. и коммент. А. В. Лаврова // Контекст-2008. Историко-литературные и теоретические исследования. М.: ИМЛИ РАН, 2009. С. 303.

(обратно)

404

Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. М.: Терра-Книжный клуб, 2008. Т. 14. С. 85.

(обратно)

405

Весы. 1906. № 10. С. 43–45. Републикацию см.: Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. Т. 6. С. 428–430.

(обратно)

406

Весы. 1906. № 9. С. 53–55.

(обратно)

407

Письмо Брюсова Чуковскому от 16 октября 1906 г. // Переписка В. Я. Брюсова и К. И. Чуковского. С. 303.

(обратно)

408

Весы. 1907. № 3. С. 61–68.

(обратно)

409

Елена Ц. Об Уитмане, Бальмонте, нареканиях и добросовестности: Заметка доказательная // Весы. 1906. № 12. С. 46–51.

(обратно)

410

Чуковский К. О пользе брома: По поводу статьи Елены Ц. // Весы. 1906. № 12. С. 52–60.

(обратно)

411

Переписка Д. Е. Максимова и К. И. Чуковского / Вступ. заметка, подгот. текста и коммент. Е. В. Ивановой и Л. А. Ильюниной // Д. Е. Максимов в памяти друзей, коллег, учеников. М., 2007. С. 343.

(обратно)

412

Михаил Федорович Ликиардопуло (1883–1925) — критик и переводчик, секретарь журнала «Весы».

(обратно)

413

Полное собр. соч. О. Уайльда. С критико-биографическим очерком и портретом автора / Под ред. К. И. Чуковского. СПб.: Издательство А. Ф. Маркса. Приложение к журналу «Нива» на 1912 год.

(обратно)

414

ОР РГБ. Ф. 620. К. 67. Ед. хр. 24. Л. 1.

(обратно)

415

Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. Т. 14. С. 81.

(обратно)

416

Курсинский Александр Антонович (1873–1919) — поэт, переводчик, журналист; в конце 1906–1907 году зав. литературным отделом журнала «Золотое Руно».

(обратно)

417

Подробнее об этой истории см.: Лавров А. В. Журналы русских символистов: «Золотое Руно» // Лавров А. В. Русские символисты: Этюды и разыскания. М.: 2007. С. 470–471: Богомолов Н. К истории «Золотого Руна» // Богомолов Н. От Пушкина до Кибирова. Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М.: НЛО. 2004. С. 62–64.

(обратно)

418

Вклеенный текст письма взят из газетной публикации: Утро. 1907. № 79. 23 марта. С. 5.

(обратно)

419

ОР РГБ. Ф. 620. К. 67. Ед. хр. 26. Л. 6.

(обратно)

420

Золотое Руно. 1907. № 2. С. 75–76; № 3. С. 75–76.

(обратно)

421

Весы. 1906. № 5. С. 72–74.

(обратно)

422

Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. Т. 14. С. 92.

(обратно)

423

Подробнее см.: Павлова Т. В. Оскар Уайльд в русской литературе (конец XIX — начало XX в.) // На рубеже XIX и XX веков. Из истории международных связей литературы. Л., 1991. С. 109–111.

(обратно)

424

Богомолов Н. Русская литература начала XX века и оккультизм: Исследования и материалы. М.: НЛО, 1999. С. 239–254.

(обратно)

425

Андрей Белый. Между двух революций. М., 1990. С. 233–234, а также — «Берлинская редакция „Начала века“» (РГАЛИ. Ф. 53 (Андрей Белый). Оп. 1. Ед. хр. 27. Л. 56–59), опубликовано: Богомолов Н. Русская литература начала XX века и оккультизм. С. 246–248.

(обратно)

426

Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 520.

(обратно)

427

Гулянья в городском манеже // Московские ведомости. 1909. № 28. 5 февраля. С. 5. Московская Преображенская больница функционировала как психиатрическая.

(обратно)

428

О судьбе Сергея Шварсалона, приговоренного к расстрелу в сентябре 1941 года как японский и польский (!) шпион, см.: Гнетнев К. 1) Достоинство правды // Север. Петрозаводск, 2007. № 11–12. С. 158–189; 2) Беломорканал: Время и судьбы. Петрозаводск, 2008. С. 262–297.

(обратно)

429

ОР РГБ. Ф. 109 (Иванов В. И.). Карт. 38. Ед. хр. 56. Л. 5–5 об. Далее при цитировании материалов из этого фонда номер и обозначение фонда не указываются, указывается только единица хранения и листы.

(обратно)

430

Там же. Карт. 38. Ед. хр. 56. Л. 7.

(обратно)

431

Там же. Карт. 39. Ед. хр. 13. Л. 1.

(обратно)

432

Лидией Ивановой.

(обратно)

433

Общество Свободной эстетики — литературно-художественное объединение, существовавшее в Москве в 1906–1917 годах Вяч. Иванов выступал в нем достаточно часто, в свой приезд в январе — феврале 1909 года он читал в нем не только свои стихи, но и статью об А. Белом. Заседание, о котором пишет Вера, состоялось в пятницу, 30 января, см. письмо Брюсова, выступавшего на нем в качестве лектора, к Вяч. Иванову от 29 января с приглашением посетить это заседание в качестве гостя (Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. С. 519–520). «Свободная эстетика» воспринималась символистами круга «Весов» как «свое» общество — в противовес Литературно-художественному кружку — «подлому месту» (Андрей Белый. Между двух революций… С. 209).

(обратно)

434

Правильно — «Игумновым». Константин Николаевич Игумнов (1873–1948) был выдающийся пианистом, профессором Московской консерватории, его ученицей была Надежда Брюсова. Актером он не был.

(обратно)

435

Ср. в письме Вяч. Иванова к Брюсову от 3 февраля 1909 года из Москвы: «Еду, кажется, только в субботу (т. е. — 7 февраля. — А. К.)» (Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. С. 522).

(обратно)

436

Видимо, речь идет о статье: Иванов Вяч. <Рец. на кн.:> Андрей Белый. Пепел. СПб., 1909 // Критическое обозрение. 1909. Вып. 2. С. 44–48.

(обратно)

437

3-й Московский кадетский корпус был расформирован в 1892 году, и третий номер был присвоен бывшему 4-му Московскому кадетскому корпусу. Размещался он в здании по современному адресу: Красноказарменная ул., д. 4/1, ныне занимаемом Домом офицеров МВО.

(обратно)

438

Иванов Евгений Иванович, полковник, ротный командир 3-го Московского кадетского корпуса.

(обратно)

439

Небольшой город в составе Черниговской губернии (ныне — Брянская область).

(обратно)

440

Видимо, речь идет о книгах Вяч. Иванова, планировавшихся к выходу в его петербургском издательстве «Оры»: «По звездам», вышедшей в том же 1909 году, и об отдельном издании «Эллинской религии страдающего бога» (не вышла).

(обратно)

441

Анна Рудольфовна Минцлова.

(обратно)

442

Современное наименование — Юкки, поселок на Карельском перешейке недалеко от Санкт-Петербурга.

(обратно)

443

Тамамшевы — армянская семья, с которой Ивановы были в дружеских отношениях: Александр Артемьевич Тамамшев (1888–1940?), поэт, участвовавший, в частности, в кружке «Трирема» (1914–1916) и в знаменитом альманахе «Вечер „Триремы“» (1916), и его дочери Нина Артемьевна и Софья Артемьевна Тамамшевы.

(обратно)

444

21 февраля 1909 года С. Шварсалон пишет Вере: «Верочка, скажи, пожалуйста, Марусе, что я деньги получил вчера. Очень вас благодарю» (Карт. 39. Ед. хр. 13. Л. 3). Сергей Шварсалон в Юрьеве постоянно нуждался в деньгах и чуть ли не в каждом письме обращался с просьбами о них к Вяч. Иванову, который ему их посылал. Отношения между С. Шварсалоном и Вяч. Ивановым были непростыми; Сергей, относясь к отчиму с огромным уважением и пиететом, далеко не всегда тем не менее следовал его советам, а кроме того, вел весьма расточительный образ жизни, влезал в многочисленные долги, которые покрывать приходилось опять же Вяч. Иванову. При этом он отчитывался перед Вяч. Ивановым о своих университетских занятиях и экзаменах и даже об объеме прочитанного (из их переписки следует, что Вяч. Иванов устанавливал для него своеобразные «задания» в страницах), рассказывал ему о своих удачах (а чаще неудачах) в личной жизни, просил советов. Интересовался С. Шварсалон и творчеством отчима, так, 16 сентября 1909 года в письме к Вере он просит, чтобы Вячеслав прислал ему в качестве подарка на день рождения «По звездам» («которые я хочу читать вечерами» — Карт. 39. Ед. хр. 13. Л. 32–32 об.), а 1 октября 1909 года повторяет просьбу о присылке «По звездам» и интересуется, когда выйдет готовившаяся «Cor ardens» (Карт. 39. Ед. хр. 13. Л. 39). Просьба о денежном отчете — явная попытка Вячеслава поставить под какой-то контроль траты пасынка, которая успеха не имела: 21 февраля 1909 года Сергей сообщает Вере, что деньги получил, передает свою благодарность, но никаких отчетов об их расходовании не присылает (Карт. 39. Ед. хр. 13. Л. 3).

(обратно)

445

Грусть и подавленность — постоянный мотив писем С. Шварсалона этого периода. Ср. в письме Вере и Вячеславу от 2 января 1910 г.: «Я себя чувствую очень плохо, и вся моя бодрость падает» (Карт. 39. Ед. хр. 2. Л. 3).

(обратно)

446

В рукописи очевидная описка — «дорогая».

(обратно)

447

Montagnes russes (франц.) — «русские горки», аттракцион (в России их принято называть «американскими»).

(обратно)

448

В рукописи очевидная описка — «это».

(обратно)

449

В. Эрн жил в то время недалеко от Девичьего Поля по адресу: Погодинская улица, дом Бом.

(обратно)

450

В рукописи очевидная описка — «это».

(обратно)

451

См. обзор некоторых из этих публикаций в упоминавшейся статье Н. А. Богомолова «История одного литературного скандала».

(обратно)

452

Кадетская газета «Речь» пользовалась уважением в семье Вяч. Иванова. В том же 1909-м году он выписал ее для Сергея Шварсалона в Юрьев. Упоминаемая заметка в «Речи» озаглавлена «Небывалый скандал в Литературно-Художественном кружке»; она вовсе не выглядит длинной:

«Литературное собеседование в кружке ознаменовалось сегодня небывалым скандалом.

Вячеслав Иванов читал на тему: „Русская идея“. Ему возражали Николай Бердяев и Андрей Белый.

Оба хвалили референта.

Во время речи Белого стал делать с места возражения Ф. Ф. Тищенко, посмеиваясь над Белым.

После Белого слово было предоставлено Тищенко. Он обрушился на декадентов. Декаденты, — сказал он, — хотят надеть на свою голову венок покойного Некрасова. Собеседования в кружке принимают такой характер: декадент читает реферат и приводит с собой других декадентов, которые его хвалят.

Когда были произнесены последние слова, Андрей Белый крикнул: „вы лжете“.

Ф. Ф. Тищенко повторил свою фразу, и Белый вновь крикнул: „вы лжете, вы подлец“.

Поднялся большой шум. Председатель велел опустить занавес, и публика, крайне возбужденная, стала расходиться.

Вячеславу Иванову так и не удалось ответить своим оппонентам».

(Речь, 28 января (10 февраля) 1909 г. № 27. С. 4) (обратно)

453

Источник цитаты в приведенном виде установить не удалось, скорее всего, перед нами — вариации на тему пушкинского «Воспоминания» («Воспоминание безмолвно предо мной / Свой длинный развивает свиток»). Скорее всего, Вера в письме деформирует пушкинский текст, который произносил Вяч. Иванов.

(обратно)

454

Horribili dictu (лат.) — страшно сказать.

(обратно)

455

Речь идет о неосуществленных планах Вяч. Иванова в связи с начинавшимся в марте 1909 года празднованием 100-летия со дня рождения Н. Гоголя.

(обратно)

**

Приношу сердечную благодарность A. Л. Соболеву за помощь в подготовке письма Андрея Белого к публикации.

(обратно)

457

См., например: Письма Андрея Белого к А. С. Петровскому и Е. Н. Кезельман / Публ. Р. Кийза // Новый журнал. 1976. № 122. С. 151–166; Из «секретных» фондов СССР / Публ. Дж. Малмстада // Минувшее. М., СПб., 1993. Вып. 12. С. 342–361; комментарии к письмам Андрея Белого этого периода в кн.: Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка / Публ., вступ. статья и коммент. А. В. Лаврова и Дж. Малмстада, подгот. текста Т. В. Павловой, А. В. Лаврова и Дж. Малмстада. СПб., 1998; Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике. 1917–1953. М., 2001. С. ISO-153; Из переписки А. Белого: письма В. Э. Мейерхольду и З. Н. Райх/ Публ., вступ. статья и коммент. Дж. Малмстада // Новое литературное обозрение. № 51. 2001. С. 132–166; Спивак М. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. М., 2006. С. 366–378; «Мой вечный спутник по жизни». Переписка Андрея Белого и А. С. Петровского: Хроника дружбы / Вступ. статья, сост., коммент. и подгот. текста Дж. Малмстада. М., 2007; Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. Литературные встречи / Сост. М. Л. Спивак; вступ. статья Дж. Малмстада и М. Л. Спивак; подгот. текста и примеч. М. Л. Спивак и др. М., 2008; А. Белый, Г. Санников. Переписка. 1928–1933/ Сост., предисл., коммент. Д. Г. Санникова. М., 2009; и др.

(обратно)

458

Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 166.

(обратно)

459

Там же. С. 484.

(обратно)

460

Из переписки А. Белого. С. 160.

(обратно)

461

Там же. С. 161–162.

(обратно)

462

Агранов (наст. фам. Сорендзон) Яков (Янкель) Соломонович (или Саулович) (1893–1938, расстрелян) — чекист, в 1933–1937 — заместитель председателя ОГПУ (затем — наркома НКВД). Руководил следствием по самым громким делам 1930-х годов.

(обратно)

463

Из переписки А. Белого. С. 163. По горячим следам Белый писал Г. А. Санникову: «Дорогой Григорий Александрович, все — прекрасно; удалось Агранову изложить все, что лежало на душе: отнесся очень по-человечески. Просил телефонить 1-го 2-го июля (так в тексте! — М. К.), наведет справки, подумает» (А. Белый, Г. Санников. Переписка. С. 33). См. также воспоминания П. Н. Зайцева: «Бориса Николаевича принял один из следователей. Это был, по словам Белого, умный человек, который, выслушав взволнованный рассказ Бориса Николаевича об антропософах и их учении, сказал: — Вы сами не понимаете, как далеко вы от них ушли сейчас.

Эти слова произвели огромное впечатление на Бориса Николаевича. Вероятно, они отвечали его внутренним настроениям» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 167).

(обратно)

464

В сентябре 1931 года Белый писал П. Н. Зайцеву: «2 ½ месяца с трепетом ждал Вашего и друзей возвращения; за это время всячески силился сделать все, что в моих слабых возможностях было возможно; говорил о друзьях (разумеется, о Вас) — там, где удавалось (между прочим, с Аграновым, членом коллегии ОГПУ)» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 490). В письме А. С. Петровскому в середине марта 1932 года Белый опять упомянул важную для него встречу: «И в разговоре с А[грановым], и в бумаге, поданной в Коллегию, и в разговоре с Пешковой, и в бумаге, поданной К[атаняну], я, сколько мог, говорил и писал о Тебе, давая характеристику моих друзей; я просил приобщить к делу „Почему я стал символистом“; рукопись была в Коллегии; а потом ее читал К[атанян]; сделал я это ввиду того, что там полная картина „самостности“ бывшей московской группы.

Добился же, может быть, того, что и мой разговор (часовой) с А[грановым], способствовал отчасти освобождению К[лавдии] Н[иколаевны]; странный разговор, который и доселе стоит мне, как знак вопроса» («Мой вечный спутник по жизни». С. 275–276). О дружбе Белого и Петровского см. также вступительную статью Дж. Малмстада в этом издании («Мой вечный спутник по жизни». С. 5–47.

(обратно)

465

Спивак M. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 532. В письме к Иванову-Разумнику 3 или 4 июля 1931 года Андрей Белый делился радостным известием: «2 июля Клавдия Николаевна и Петр Николаевич к нам вернулись. До сих пор хожу, как во сне; еще не могу сообразить; все кажется, что — сон» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 681). Комментаторы письма добавляют, что Белый, вероятно, ошибся — письмо (открытка) об освобождении К. Н. Васильевой датировано 3 июля 1931 года (Там же. С. 681).

(обратно)

466

Спивак M. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 533. Не помогли здесь и поручительства В. П. Волгина, Вс. Иванова, Н. Н. Ляшко и Вс. Мейерхольда: «Жил я в плохонькой гостинице, материально было очень тяжело, мучила мысль о семье. <…> Однако Волгин не сложил оружия и помог мне, как помог впоследствии Е. В. Тарле. Он продолжал хлопотать, и в марте 1932 года, изнуренный и больной, я вернулся в Москву» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 168). На копии удостоверения Полпредства ОГПУ в Казахстане о досрочном освобождении П. Н. Зайцева значится дата: 25 января 1932 г. («Мой вечный спутник по жизни». С. 278).

(обратно)

467

Спивак М. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 532.

(обратно)

468

Там же. А. С. Петровский «работал газетным экспедитором при библиотеке лагеря № 1 Медвежьей горы» («Мой вечный спутник по жизни». С. 270). Приговоры остальным антропософам см.: Спивак М. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 532–534.

(обратно)

469

Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 166.

(обратно)

470

Белый А. Ракурс к дневнику. Цит. по: Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 400. Несколькими днями позже, 30 апреля 1928 года, в письме Р. В. Иванову-Разумнику А. Белый сообщал: «Написал я все это в один присест, вышел прогуляться — и, вернувшись, чуть не отправил все эти листы в корзину, — потому что встретил Вашего москвича, Всев. Иванова, сообщившего мне, что в пятницу 4/V Вы уже двигаетесь на Кавказ. — В предотъездном настроении — до таких ли писем, как это мое!» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 593.) В редколлегию «Красной нови» Вс. Иванов вошел в ноябре 1927 года после отстранения А. Воронского от руководства журналом. Подробнее об этом см.: Динерштейн Е. А. А. К. Воронский: В поисках живой воды. М., 2001. С. 207–211.

(обратно)

471

Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 123. Позволим себе закончить описание этой сцены репликой Б. Пильняка, запомнившейся Зайцеву: «В перерыве Борис Николаевич, Борис Пильняк и Борис Пастернак нечаянно оказались в близком соседстве, несколько в стороне стоял Всеволод Иванов. <…> — Ты, Борис (это к Андрею Белому), другой Борис (это к Пастернаку), третий Борис (к себе самому) да разве еще Всеволод (в сторону Всеволода Иванова) — вот и вся русская советская литература» (Там же. С. 123–124).

(обратно)

472

Позднее П. Н. Зайцев вспоминал: «По приезде позвонил Алексею Максимовичу, но он не смог меня принять. Тогда я обратился к Всеволоду Вячеславовичу Иванову, который знал меня с 1924 года, и он согласился отвезти Горькому письмо А. Белого» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 166).

(обратно)

473

РГБ. Ф. 673. Карт. 40. Ед. хр. 91. Л. 1–5. Письмо хранится в фонде Вс. Вяч. Иванова, публикуется по автографу, с сохранением особенностей пунктуации и орфографии оригинала, явные описки исправлены без пояснений. Подчеркнутые автором слова обозначены курсивом, вычеркнутые помещены в квадратных скобках. Письмо было вложено в конверт без марки с надписью: «Всеволоду Вячеславовичу Иванову от Б. Н. Бугаева».

(обратно)

474

А. Белый и К. Н. Васильева уехали из Москвы 9 апреля 1931 года и поселились в Детском Селе в квартире Р. В. Иванова-Разумника (Из переписки А. Белого. С. 160). В письме Зайцеву от 14 апреля 1931 года Андрей Белый так описывал свою жизнь в Детском: «Устроились великолепно — так, как и не мечтали; комнаты великолепны; домик очарователен: с двором; тепло, главное сухо, нигде не дует; живем изолированно; купил дров; и — топим; вероятнее всего, что останемся и на лето» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 474).

(обратно)

475

Ср. с черновиком заявления в Коллегию ОГПУ от 26 июня, в котором Белый пытался защитить своих друзей: «…стал членом „Московского Антропософского Общества“, имевшего свой, отдельный от западного общества устав, легально существовавшего 5 лет при Советском строе; устав [которого] Московского] Общ[ества] был не [разрешен] утвержден в 23 году, после чего деятельность „Московского] Антропософского] Общества]“ прекратилась, никакой общественной работы не велось; [а друзья,] некогда „сочлены“ встречались, как [друзья] люди, связанные многолетней часто дружбой, а не как члены» (Из «секретных» фондов СССР. С. 354).

(обратно)

476

Андрей Белый жил в одной квартире с КН. Васильевой, ее мужем и ее матерью. См. комментарий Дж. Малмстада к письму Белого П. Н. Зайцеву от 22 апреля 1931 года: «К. Н. Васильева не решалась развестись с мужем из-за активного противодействия матери и других членов семьи» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 482). В этом письме Белый описывал мучительное для всех существование: «И еще есть много, много доводов в пользу нашего устройства в Детском на будущую зиму; помеха лишь в К[лавдии] Н[иколаевне] — в том, что ее, как клещами, защемили в Москве родные, не понимают, что ей „н-е-в-м-о-г-о-т-у“, что она т-а-е-т и что никакие Химки, Кусковы не разрешают проблемы; ей надо отдохнуть, хоть годок» (Там же. С. 479). Брак К. Н. Васильевой и Андрея Белого был зарегистрирован 18 июля 1931 года. В дневнике 1933 года он, размышляя об этих событиях, написал: «Арест Клоди в 31-м году и моя вынужденность говорить с Аграновым начистоту, — шаги, определившие развод для К. Н. и „Закс“ (так. — М. С.) со мною; собственно, — нас навсегда соединило с Клодей ГПУ» (Спивак М. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 448). Об этом см. также письмо Андрея Белого к Иванову-Разумнику от 19 июля 1931 года и комментарий к нему (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 683–684).

(обратно)

477

Спустя несколько дней после ареста, 2 июня, К. Н. Васильева была доставлена в Москву на Лубянку (Спивак М. Л. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 371).

(обратно)

478

В специальной обширной статье о Белом, помешенной в «Большой Советской энциклопедии», в частности, сообщалось: «С 1912 г. Б. становится учеником антропософа Рудольфа Штейнера и вместе с его последователями строит в Швейцарии, в Дорнахе, „Иоанново здание“. Неуравновешенный, стремительный, мечущийся от одной доктрины к другой, Б., однако, вращался в определенном замкнутом кругу» (Большая Советская энциклопедия. Т. 5. М., 1927. Стб. 444). Самому движению была посвящена статья в 3-м томе энциклопедии, возмущение которой Андрей Белый выразил в черновике письма Р. П. Катаняну в ОГПУ, датированном 1 июля 1931 года: «Считаю статьи, подобные напечатанной в „Советской Энциклопедии“ и характеризующие Антропософию, как „выявление германского милитаризма“, безграмотным набором слов, и кроме того искажающим факты, могущие быть подтвержденными» (Из «секретных» фондов СССР. С. 359). Вероятно, писателя возмутил следующий пассаж из энциклопедической статьи «Антропософия»: «…оно (учение. — М. К.) возникло в несомненной идеологической связи с борьбой германского империализма против английского <…> Этим объясняется тот факт, что А., возникшая в предвоенное время, окрепла в Германии именно во время войны и получила особо широкое распространение в послевоенные годы» (Большая Советская энциклопедия. Т. 3. М., 1926. Стб. 128–129).

(обратно)

479

Эти же мысли А. Белый днем ранее высказывал в письме Вс. Мейерхольду и З. Н. Райх: «Я сейчас осторожен, ибо собираюсь отправиться свободно туда, куда вышлют К. Н., если с ней так поступят (она же — невинна: от политики за 1 000 000 километров!). Но разве сейчас разбираются! Попалась, пусть случайно, — высылают» (Из переписки А. Белого. С. 160).

(обратно)

480

Сундук с рукописями был конфискован в ночь с 8 на 9 мая при обыске в квартире Васильевых. На протяжении нескольких месяцев Андрей Белый пытался вернуть свой архив. С этой просьбой он обратился к Горькому, который ответил писателю 19 июня: «…я просил похлопотать по Вашему делу П. П. Крючкова, и сегодня он сообщил мне, что все рукописи будут немедленно возвращены Вам…» (Крюкова А. М. Горький и А. Белый. Из истории творческих отношений // Андрей Белый: Проблемы творчества. М., 1988. С. 303). Черновик письма Андрея Белого к Горькому от 17 мая 1931 года опубликован Дж. Малмстадом: Из «секретных» фондов СССР. С. 350–351. О сундуке Андрей Белый говорит и в уже цитировавшемся письме к Вс. Мейерхольду и З. Н. Райх 8 июня: «…у меня увезли сундук с рукописями (работа 10 лет); я, как писатель, лишен орудий производства; и скоро буду требовать свои рукописи» (Из переписки А. Белого. С. 160). 27 июня он сообщал Иванову-Разумнику: «Я подал объяснительную бумагу; рукописи — вернут» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 679). В письме к Г. Санникову от 17 июля Белый сетовал на проволочки, связанные с возвращением сундука: «Знаете ли, что последнее достижение моих стремлений — Ваш разговор по телефону 7-го, в день Вашего отъезда, когда Вам сказали, что я могу взять сундук в любое время <…>Итак: вопрос о сундуке, который, по словам Горького, возвратят немедленно, что подтвердил и т. Агранов 27 июня, что подтвердили Вам 7-го июля, — ничем не разрешился; и 10 дней усилий узнать, как же мне с ним быть (и с машинкой, и с документами, которые должен нести в Сельсовет), не привели ни к чему; неужели начинать опять сначала? Писать Горькому и т. д., что уже было произведено? Но что сундук. Я готов бросить его на произвол судьбы: пусть 10 лет труда, материал, книги-уникумы пропадают; мне важна человеческая жизнь, а не свои „труды“» (А. Белый, Г. Санников. Переписка. С. 36–37). Рукописи, как явствует из письма Белого к Санникову от 27 июля, все же были возвращены писателю после долгах и мучительных хлопот: «Но после того, как отправил Вам письмо, получил-таки сундук. Но без ряда рукописей (и то — дело), но не машинку и не защитную бумагу от Сельсовета, опять пристающего с требованиями. Решил дело о машинке пока бросить и начать месяцев через 5, когда буду в Москве из Детского, если Детское будет для нас с К. Н.» (Там же. С. 41). О машинке и квитанциях см. ниже примеч. 10 и 11.

(обратно)

481

27 мая 1931 года.

(обратно)

482

Печатную машинку Белый пытался вернуть несколько месяцев. Так, например, 23 июля 1931 года он писал П. Н. Зайцеву: «Денег очень мало; впереди — не предвидится; ставка — на выцарапываемую машинку; мою, конфискованную у Вас; о ней хлопочу в ОГПУ, чтобы вернули; и Вы со своей стороны похлопочите; может, — машинка и будет хлебом насущным нам с К[лавдией] Н[иколаевной] в ближайшем будущем» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 487). В черновых заявлениях в ОГПУ он требовал вернуть сундук с рукописями и конфискованную машинку. Так, 10 июля в заявлении в ОблОГПУ он писал: «В виду этого я прошу кроме выдачи мне сундука с книгами и бумагами 1) вернуть мне мою машинку системы SMS (№ 2070), приобретенную в 1929 году» (Из «секретных» фондов СССР. С. 356). В сентябре 1931 года он с горечью сообщал П. Н. Зайцеву: «Я подал заявление в ОблОГПУ о том, что машинка мне необходима; но, прозвонив 6 недель каждый день с утра до вечера в это учреждение, по делу о К[лавдии] Н[иколаевне] и дойдя до сердечной болезни, я уже не могу еще 6 недель звонить о машинке. И вот: если Вы будете в Москве, то как-нибудь зайдите к Санникову (он все мои дела знает) и посоветуйтесь с ним, как быть с машинкой (ибо денег — нет, и продать ее надо, а для этого надо, чтобы ее вернули» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 491). См. также его письмо к Санникову от 16 сентября 1931 года (А. Белый, Г. Санников. Переписка. С. 47).

(обратно)

483

Требование вернуть квитанции значилось отдельным пунктом в заявлениях А. Белого в ОГПУ (Из «секретных» фондов СССР. С. 353–354, 356). Об этих же квитанциях он спрашивал П. Н. Зайцева 23 июля: «Где бы Вы ни были: соберите, или дайте указания, где у Вас спрятаны совершенно необходимые мне ввиду переезда в Детское отражения претензий сельсовета — квитанции взноса налогов (Фину, самообложения за 3 года, культурного налога)» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 487). 19 июля в письме к Иванову-Разумнику он подводил неутешительные итоги борьбы за обретение квитанций, машинки и рукописей: «То же дело о сундуке и машинке, принципиально решенное, 12 дней не разрешается ничем, ибо лицо, от которого я мог получить сундук, уехало в командировку, а его заместитель неуловим по телефону (то же 12 дней повисание над телефоном); от обоих дел зависят дела мои с Сельсоветом в Салтыковке, ибо квитанции от налогов запечатаны в комнате Зайцева; случилось что-то роковое в смысле архитектоники судьбы. Сельсовет перепутал счета и навыдумал пени и налоги; документы, доказывающие, что я налоги уплатил, опечатаны» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 684). В сентябре Белый еще раз настойчиво просил Зайцева вернуть квитанции: «…все бумаги, квитанции, росписки (так! — М. К.) верните мне; без них — я без рук и ног <…> а то мне пропажа этих документов Бог знает во сколько обойдется» (Зайцев П. Н. Последние десять лет жизни Андрея Белого. С. 491).

(обратно)

484

Одним из таких благоразумных друзей был Р. В. Иванов-Разумник. О нем А. Белый писал Вс. Мейерхольду и З. Н. Райх 8 июня: «Пока мне Раз<умник> Вас<ильевич> велит сидеть тихо» (Из переписки А. Белого. С. 160).

(обратно)

485

Справку об Агранове см. в примеч. 7 к тексту вступительной заметки /В файле — примечание № 462 — прим. верст./.

(обратно)

486

Катанян Рубен Павлович (1881–1969) — с 1923 года работал помощником прокурора РСФСР в Верховном Совете СССР, в 1933-м был назначен на должность старшего помощника Прокурора СССР.

(обратно)

487

Письма Сталину отчаявшихся писателей стали приметным знаком эпохи. Упомянем здесь письма с просьбой разрешить выезд за границу Б. А. Пильняка (4 января 1931), М. А. Булгакова (30 мая 1931) и Е. И. Замятина (июнь того же года). — Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике. 1917–1953. М., 2001. С. 139–141; 147–150; 153–157.

(обратно)

488

Калинин Михаил Иванович (1875–1946) — председатель ВЦИК, в 1938–1946 годах — председатель Президиума Верховного Совета СССР.

(обратно)

489

С Аграновым Вс. Иванов мог познакомиться через М. Горького или И. Бабеля. Агранов упоминается в одной из дневниковых записей Вс. Иванова от 21 января <1930 г.>.: «Агранов и Раскольников очень хвалили пьесу Маяковского» (Иванов Вс. Дневники / Сост. М. В. Иванов, Е. А. Папкова. М., 2001. С. 24). О знакомстве Вс. Иванова с Аграновым и Ягодой через Горького см.: Иванов Вяч. Вс. Почему Сталин убил Горького? // Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. II. Статьи о русской литературе. М., 2000. С. 545–581. О значении, которое А. Белый придавал встрече с Аграновым, см. во вступительной заметке к настоящей публикации.

(обратно)

490

Об этом же А. Белый просил Вс. Мейерхольда в письме от 18 июня: «В числе рукописей в цензуре (моих) есть одна, которая должна заинтересовать цензора и которая озаглавлена „Почему я стал символистом“ <…> Я боюсь, что месяцы будут изучать неинтересные литературные материалы моего сундука, а то, что надо прочесть в первую голову, — отложат на последний срок: ведь месяцы не шутка!» (Из переписки А. Белого. С. 161). Требование приобщить эту рукопись к делу содержится и в его заявлении в ОГПУ от 26 июня: «Прошу взвесить это последнее мое заявление и ознакомившись с рукописью „Почему я стал Символистом“ (антропософии посвящена 2-ая часть) решить: совместим ли тон рукописи, разделяемой К. Н. Васильевой и некоторыми моими друзьями с „опасной“ политикой и вытекающими из него следствиями, — единственным поводом, по моему, к аресту моих друзей» (Из «секретных» фондов СССР. С. 355). Днем позже, 27 июня в письме Иванову-Разумнику Андрей Белый рассказывал о встрече с Аграновым: «Впечатление от разговора — самое приятное; отнеслись в-н-и-м-а-т-е-л-ь-н-о к моим словам и к моей бумаге; что из этого последует, не знаю, но я — доволен» (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 679). По свидетельству M. Л. Спивак, рукопись была приобщена к делу, но использована ровно наоборот: «С помощью отсылок к этой работе иллюстрировались антисоветские взгляды писателя» (Спивак МЛ. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 374).

(обратно)

491

В Кучине Андрей Белый поселился с К. Н. Васильевой в середине сентября 1925 года (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 333). В письме к Иванову-Разумнику от 27 сентября 1925 года он сообщал свой точный адрес: «Живу под Москвой, по Нижегор<одской> жел<езной> дороге на станции „Кучино“, в 17 верстах от Москвы (дача Шипова № 7) у милых старичков, в двух маленьких комнатах» (Там же. С. 331).

(обратно)

492

Трагическое самоубийство С. Есенина 28 декабря 1925 года Андрей Белый вспомнил еще раз 18 июня в письме Вс. Мейерхольду: «Если бы ее постигло что-нибудь без вины и я не мог бы быть с ней, мне остается судьба… Есенина!» (Из переписки А. Белого. С. 162).

(обратно)

493

Иванов Вяч.; Гревс И. М. История и поэзия: Переписка И. М. Гревса и Вяч. Иванова / Изд. текстов, исслед. и коммент. Г. М. Бонгард-Левина, Н. В. Котрелева, Е. В. Ляпустиной. М., 2006. С. 272.

(обратно)

494

Иванов Вяч. Собрание сочинений. Брюссель, 1971. Т. 1. С. 176.

(обратно)

495

Композитор М. Е. Попов (ум. 1926) — профессор Бакинской консерватории, учитель Л. B. Ивановой. Написал музыку также на либретто Вячеслава Иванова «Любовь — мираж?», но сохранились ли эти опусы — я не знаю. См.: Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце / Подгот. текста и коммент. Дж. Малмстада. Париж, 1990. С. 112, 114; ср. контрастирующие по тональности высказывания бакинского ученика Иванова: Альтман М. С. Разговоры с Вячеславом Ивановым / Сост. и подгот. текстов В. А. Дымшица и К. Ю. Лаппо-Данилевского; Статья и комм. К. Ю. Лаппо-Данилевского. СПб., 1995. С. 272.

(обратно)

496

Николай Николаевич Боголюбов. XXXV. 1888–1923. 19/XII 1923. г. Баку: <Торжественный Вагнеровский Вечер: Программа>. Баку, 1923 (2-я Гостип. Азполиграфтреста). — 4 С. Ценз, разр.: Разр. Азлит. 18 дек. 1923 г. № 1350.

(обратно)

497

Вот характеристика Н. Н. Боголюбова из программки юбилейного вечера:

Н. Н. Боголюбов

1888–1923

Сегодня все представители искусства празднуют 35-тилетний юбилей славной сценической деятельности Н. Н. Боголюбова.

Юбиляр родился в 1870 году в Саратовской губернии; воспитывался в учебном заведения города Саратова. Музыкальное образование получил в Казанском музыкальном училище. Начал театральную деятельность, тайком уходя из школы, в качестве помощника декоратора, в 1884 году.

С 1888 года юбиляр начинает свою профессиональную деятельность, как помощник режиссера в драме и оперетте, а затем переходит суфлером в оперу. Следующий этап деятельности; Н. Н. Боголюбов — режиссер оперы, и с тех нор начинается славная деятельность Н. Н. Боголюбова. В качестве режиссера оперы он объезжает все крупные оперные центры. Весь свой досуг Н. Н. Боголюбов посвящает изучению искусств, для чего отправляется за границу. Последние шесть лет до революции Н. Н. Боголюбов занимает пост режиссера оперы Мариинского театра. Со времени Великой Октябрьской Революции юбиляр переносит свою деятельность в Астрахань, Саратов и Ростов, где выступает лектором по вопросам эстетики и истории музыки, читая свои лекции пролетариату (в железнодорожных мастерских), и дирижирует спектаклями и концертами в рабочих театрах.

Как сценический общественный деятель, он принимает деятельное участие в делах бывшего Русского театрального общества, где дважды избирался на должность товарища председатели. Н. Н. Боголюбов много работал в театральных изданиях, по вопросам театрального быта и техники. Его перу принадлежат несколько брошюр о Вагнере, корреспонденции из Байрейта и ряд стихотворных переводов с итальянского.

(обратно)

498

Вячеслав Иванов. «Любовь — мираж?» Музыкальная трагикомедия / Предисловие Д. В. Иванова и А. Б. Шишкина, подгот. текста А. Б. Шишкина // Вячеслав Иванов — новые материалы / Сост. Д. Рицци и А Шишкин. Салерно, 2001. С. 59 (Русско-итальянский архив III).

(обратно)

499

Там же. С. 48. Ср.: «В Баку написаны… глубокие лирические строфы для „заказанной“ его другом, режиссером Н. Боголюбовым „музыкальной трагикомедии“ — сразу прозванной в семье „опереткой“ — „Любовь — мираж?“». — Иванов Д. В. Из воспоминаний // Вячеслав Иванов: Материалы и исследования / Ред. В. А. Келдыш, И. В. Корецкая. М., 1996. С. 43.

(обратно)

500

Боголюбов Н. Н. 60 лет в оперном театре: Воспоминания режиссера / Лит. обработка Б. В. Рудзеевского. М., 1967. С. 252, 254.

(обратно)

501

Там же. С. 255.

(обратно)

502

Текст этого хора, по черновому автографу: Вячеслав Иванов — новые материалы. С. 33.

(обратно)

503

Кулиев Мустафа Закарья оглы (1893–1938) — азербайджанский литературный и театральный деятель.

(обратно)

504

Амираго (наст. фам. Амирагов) Павел Иванович (1979–1945) — певец и театральный работник, в 1920–1924 годах директор Бакинского театра оперы и балета. См. в высшей степени уважительный отзыв о нем в воспоминаниях Н. Н. Боголюбова (Боголюбов Н. Н. 60 лет в оперном театре. С. 234–237, 252–255).

(обратно)

505

Гроссман Я. А. — сведений не имею, но ср. упоминание в мемуарах Н. Н. Боголюбова (Боголюбов Н. Н. 60 лет в оперном театре. С. 253): «Старожил Баку, хормейстер Я. Гросман».

(обратно)

506

Айсберг (Айзберг) Илья Семенович (Самуилович; 1868–1942) — композитор, пианист, критик; в 1923 году — профессор и директор Бакинской консерватории. За помощь в поисках сведений о бакинских деятелях искусства (как и за многое, многое другое в жизни) я благодарен Г. Суперфину.

(обратно)

507

Неясно, о ком идет речь. Возможно, это — Аббасов Гаджи Ага Муталиб оглы (р. 1888) — азербайджанский актер, театральный деятель, один из организаторов театральной жизни в Баку при советской власти (в частности, союза работников искусств (Рабис), Бакинского сатир. — агитгеатра, которым руководил в 1921–1924 годах).

(обратно)

508

Гаджибеков Узеир Абдул Гусейн оглы (1885–1948) — композитор и музыкальный деятель. См. восторженное описание реакции азербайджанской публики на оперу Гаджибекова — в воспоминаниях Н. Н. Боголюбова (Боголюбов Н. Н. 60 лет в оперном театре. С. 253).

(обратно)

509

Карпова Полина Лаврентьевна (1881–1952) — певица (лирико-драматическое сопрано).

(обратно)

510

Клибсон А. Л. — дирижер.

(обратно)

511

Книжников Константин Львович (1883–1952) — певец (баритон), педагог.

(обратно)

512

Мамедова Шевкет Гасан кызы (1897–1981) — певица (лирико-колоратурное сопрано), музыкальный деятель. Н. Н. Боголюбов высоко ценил дарование певицы, см. в его воспоминаниях (Боголюбов Н. Н. 60 лет в оперном театре. С. 253–254).

(обратно)

513

Неймер Б. М. — дирижер.

(обратно)

514

Вероятно, опечатка в программе, и речь идет о Василии Алексеевиче Никольском (1882–1967), солисте Азербайджанского театра оперы и балета, певшем в Баку с 1919 года.

(обратно)

515

Пессимист (Швейцер) Владимир Захарович (1889–1971) — театральный деятель и журналист.

(обратно)

516

Сведений не имею.

(обратно)

517

Столерман Самуил Александрович (1874–1949) — дирижер.

(обратно)

518

Вероятно, назван Тахмасиб Рза Аббас-Кули оглы (1894–1980) — актер и театральный деятель.

(обратно)

519

Ухов Василий Герасимович (1880–1966) — певец (лирико-драматический баритон). Ср. высокую оценку в воспоминаниях Н. Н. Боголюбова (Боголюбов Н. Н. 60 лет в оперном театре. С. 255).

(обратно)

520

Зуммер Всеволод Михайлович (1885–1951?) — археолог, искусствовед. Коллега Иванова по Бакинскому университету, связанный с Ивановым самыми дружескими отношениями. Ограничусь ссылкой на работу: Парные А. Заметки к теме: «Вячеслав Иванов и Александр Иванов»: Неизвестные отзывы Вяч. Иванова о докторской диссертации В. М. Зуммера // Вячеслав Иванов и его время: Материалы VII Международного симпозиума. Вена, 1998 / Институт славистики Венского Университета. Associazione Intemazionale Convivium, Roma. Сергей Аверинцев, Роземари Циглер (ред.). Frankfurt am Main u.a: Peter Lang, 2003. C. 293–305.

(обратно)

521

Сведений не имею.

(обратно)

522

Войтенко Василий Андреевич (1881 или 1886–1951) — певец (баритон, затем драматический тенор).

(обратно)

523

По всей вероятности, Белянин Александр Васильевич (1874–1943) — певец (бас профундо).

(обратно)

524

Сведений не имею.

(обратно)

525

Леонид Витальевич Собинов. Т. 2: Статьи, речи, высказывания; Письма к Л. В. Собинову; Воспоминания о Л. В. Собинове / Сост. К. Н. Кириленко. М., 1970. С. 402. Ср. письмо П. Н. Сакулина к Л. В. Собинову от 9 июня 1924 г.: «Дорогой Леонид Витальевич! От имени Общества любителей российской словесности и от себя лично не могу не выразить глубокого чувства признательности за Ваше участие в пушкинском вечере. Я сидел вместе с Вячеславом Ивановым, и мы умиленно слушали любимого певца» (Там же. С. 132). Сакулин благодарит Собинова за исполнение партии Ленского на юбилейном вечере 6 июня 1924 года, перед отъездом на который Иванов оставил памятное стихотворение С. А. Маковельской.

(обратно)

526

Миллиор Е. А. Беседы на философские темы // Вестник Удмуртского университета. Ижевск, 1995. Специальный выпуск/ Сост. Д. И. Черашняя. С. 14. (Специальный выпуск, посвященный Елене Александровне Миллиор.)

(обратно)

527

Русская литература. 1970. № 3. С. 57–82.

(обратно)

528

Там же. С. 82.

(обратно)

529

Ахматова А. Стихотворения и поэмы / Сост., подгот. текста, примеч. В. М. Жирмунского; вст. ст. А. А. Суркова. Л., 1976. (Б-ка поэта: Большая сер.). С. 496.

(обратно)

530

Отдел рукописей РНБ. Ф. 1073. Ед. хр. 100. Л. 7 об.

(обратно)

531

Ахматова А. Сочинения: В 2 т. / Сост., подгот. текста и коммент. В. А. Черных; вступ. ст. М. А. Дудина. М.: Художественная литература, 1990 (изд. 2-е, испр. и доп.). С. 365, 473.

(обратно)

532

Ахматова А. Сочинения: В 2 т. / Сост., подгот. текста и примеч. М. М. Кралина; вступ. ст. Н. Н. Скатова. М.: Правда, 1990. (Б-ка «Огонек»), Т. 2. С. 31, 319.

(обратно)

533

Ахматова А. Собр. соч. Т. 1–2. Стихотворения / Сост., подгот. текста, коммент., ст. Н. В. Королевой. М.: Эллис Лак, 1998. С. 217, 794.

(обратно)

534

«Я всем прощение дарую…»: Ахматовский сборник/ Сост. Н. И. Крайнева. М.; СПб.: Альянс-Архео, 2006. (UCLA SLAVIC STUDIES. New Series. Vol. V.).

(обратно)

535

Мы не знаем, впрочем, сознательно ли В. М. Жирмунский изменил слово или он именно так прочел автограф в силу автоматизма восприятия. Неизвестно также в ряде случаев, видели ли другие публикаторы архивную рукопись или перепечатывали стихотворение «по Жирмунскому».

(обратно)

536

Лотман Ю. М. Структура художественного текста // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб., 1998. С. 81.

(обратно)

537

Отдел рукописей РНБ. Ф. 1073. Ед. хр. 99. Л. 9, 12, 13.

(обратно)

538

Стихотворения. 1909–1960. М., 1961.

(обратно)

539

Ответный визит Блока, впрочем, состоял в том, что он принес надписанные книги и «передал <их> дворнику», но это действительно был период высшего напряжения человеческого и поэтического диалога Блока и Ахматовой. См. об этом подробно: Мусатов В. В. «В то время я гостила на земле…». Лирика Анны Ахматовой. М., 2007. С. 126–153.

(обратно)

540

«Рожденные в года глухие…» // Аполлон. 1914. № 10.

(обратно)

541

Стихотворение опубликовано в третьем выпуске альманаха «Сирин» (см.: Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М., Т. 3. С. 551) в марте 1914 года (см.: Летопись литературных событий в России конца XIX — начала XX в. (1891 — октябрь 1917). Выпуск 3 (1911 — октябрь 1917). М., 2005. С. 312). Возможно, Ахматова прочла его именно тогда, поскольку дарственная надпись Блоку на «Четках» («От тебя приходила ко мне тревога / И уменье писать стихи») воспринимаются как отклик на финал блоковского послания («Но есть ответ в моих стихах тревожных»).

(обратно)

542

Мусатов В. В. «В то время я гостила на земле…». С. 162. Книга В. В. Мусатова не была им завершена, опубликована посмертно практически без редакторской правки, со свойственными черновой рукописи погрешностями, но это не умаляет ее научной ценности.

(обратно)

543

См. воспоминания о совместном выступлении осенью 1913 года: «Я взмолилась: „А<лександр>А<лександрович> я (так! — Н. К., О. Ф.) не могу читать после Вас“. <…> В это время он был уже знаменит» // Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). М.; Torino, 1966. С. 621 (далее — Записные книжки, с указанием страницы).

(обратно)

544

См. предыдущую сноску, а также: Записные книжки. С. 745.

(обратно)

545

Записные книжки. С. 80.

(обратно)

546

Кузьмина-Караваева Е. Ю. Встречи с Блоком (К пятнадцатилетию со дня смерти) // Елизавета Кузьмина-Караваева и Александр Блок. СПб., 2000. С. 109–110.

(обратно)

547

Ср. пример, приведенный В. И. Далем: «Нечистый привиделся, насилу отчитался от него!»

(обратно)

548

Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. М., 1997. Т. 1. С. 456.

(обратно)

549

Мусатов В. В. «В то время я гостила на земле…» С. 208.

(обратно)

550

В восьмитомном собрании сочинений Ахматовой комментатор соотнесла образ Железной Маски из «Поэмы без Героя» как с этой гоголевской деталью, так и с блоковской строкой «Ты — железною маской лицо закрывай…». См.: Ахматова А. Собр. соч. Т. 3. Поэмы. Pro domo mea. Театр / Сост., подгот. текста, коммент. и ст. С. А. Коваленко. М., 1998. С. 584.

(обратно)

551

См. об этом: Черных В. А. Блоковская легенда в творчестве Анны Ахматовой // Серебряный век в России. М., 1993. С. 292. Мусатов В. «В то время я гостила на земле…» С. 132–133.

(обратно)

552

Мусатов В. «В то время я гостила на земле…» С. 211.

(обратно)

553

Е. Кузьмина-Караваева тоже вспоминает «свою молитву о нем»: «У России, у нашего народа родился такой ребенок. <…> такой же мучительный, как она. <…> и мы должны его спасти <…> Как его в обиду не дать — не знаю <…> не своей же силой можно защитить человека» // Кузьмина-Караваева Е. Ю. Встречи с Блоком. С. 116.

(обратно)

554

Лукницкий П. Л. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927. Париж — М., 1997. С. 244.

(обратно)

555

В строке «Тебе отчитанных минут» следует также учитывать особенности авторской грамматики, анализировать которую нет возможности в рамках данной статьи.

(обратно)

556

Башмаков А. И., Башмаков М. И. Голос почерка: Описание коллекции книг, содержащих автографы, из библиотеки М. И. Башмакова. СПб., 2009. С. 78.

(обратно)

557

Гиппиус З. Н. Стихотворения. Живые лица / Вступ. статья, сост., подгот. текста, коммент. Н. А. Богомолова. М., 1991. С. 252.

(обратно)

558

См. публикацию этих писем: Лавров А. В. Письма Андрея Белого и Валерия Брюсова в собрании Амхерстского центра русской культуры // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1996. М., 1998. С. 45–57.

(обратно)

559

Далее отсылки даются сокращенно — соответственно: РЛЖ, V–VI и РЛЖ, VII. Приводимые цитаты из писем в ряде случаев исправлены по автографам.

(обратно)

560

Далее отсылки даются сокращенно: ЛЖ.

(обратно)

561

ИРЛИ. Ф. 444. Ед. хр. 39.

(обратно)

562

РГБ. Ф. 386. Карт. 71. Ед. хр. 60.

(обратно)

563

Ответ на письмо Мережковского от 4 ноября 1901 г. (РЛЖ, V–VI. С. 281). Датируется по упоминанию лекции А. Л. Волынского.

(обратно)

564

Юрий Петрович Бартенев (1866–1908) — сын археографа и издателя журнала «Русский архив» П. И. Бартенева; цензор в Московском цензурном комитете, коллежский асессор (см. о нем: Исторический Вестник. 1908. № 12. С. 1178). Брюсов состоял с Ю. П. Бартеневым в неформальных отношениях, бывал у него дома (см., например, записи от апреля 1899 г. и 21 апреля 1900 г. в кн.: Брюсов В. Дневники. 1891–1910. <М.>, 1927. С. 68, 85). В письме к Брюсову от 6 июля 1900 г. Ю. П. Бартенев признавался: «Мой долг стоять на защите мысли против нелепостей цензуры <…>» (РГБ. Ф. 386. Карт. 76. Ед. хр. 17).

(обратно)

565

Подразумевается ходатайство Мережковского о цензурном разрешении чтения в Москве его лекции о Л. Н. Толстом. 4 ноября 1901 г. Мережковский писал Брюсову из Петербурга: «Мне запретили лекцию не только о Толстом, но и о Достоевском — уже напечатанную в „Мире Искусства“ и пропущенную цензурою. Это какая-то нелепость. Прилагаю при сем официальную бумагу, полученную мною. Если можете что-нибудь сделать через Бартенева — сделайте. Я Вас к тому вполне уполномачиваю. Но очень мало надеюсь на успех». (В комментариях Т. В. Воронцовой к этому письму (РЛЖ, V–VI. С. 316) — ошибочное указание на П. И. Бартенева.) Ср. дневниковую запись Брюсова (ноябрь 1901 г.): «А Мережковскому лекцию запретили, и о Толстом, и о Достоевском. Впрочем, я хлопочу за него при помощи Бартенева (Ю. П.)» (Брюсов В. Дневники. С. 107).

(обратно)

566

Отклик на слова Мережковского из цитированного письма: «Я погружен в Гоголя. М<ожет> б<ыть>, хоть о нем позволят читать в феврале во время Юбилея. Но, пожалуй, Гоголь будет еще нецензурнее, чем Л. Толстой». (Подразумевается 50-летие со дня кончины Н. В. Гоголя — 21 февраля 1852 г.).

(обратно)

567

Попечитель цензурного ведомства, в ведении которого были публичные выступления.

(обратно)

568

В цитированном письме Мережковский сообщал: «Я вчера слышал, что Толстой умер. Не верю, но если правда, то, разумеется, читать о нем нельзя сейчас». Слухи были порождены затяжной болезнью Л. Н. Толстого, находившегося тогда в Крыму.

(обратно)

569

В том же письме Мережковский замечал: «Очень хотелось бы, чтобы Леонардова головка была воспроизведена в моей книжке. Убедите Сергея Александровича». Имеются в виду руководитель издательства «Скорпион» Сергей Александрович Поляков (1874–1943) и книга Мережковского «Любовь сильнее смерти; Наука любви. Две итальянские новеллы XV века; Микель-Анжело. Хроника XVI века; Святой Сатир. Флорентинская легенда» (М.: Скорпион, 1902). Следом за титульным листом в книге помещен чистый лист с обозначением «Ех libris»; в его левом нижнем углу — репродукция гравюры Леонардо да Винчи без подписи и пояснений.

(обратно)

570

4 ноября 1901 г. Мережковский сообщал Брюсову: «А мы здесь основываем „Религиозно-философские собрания“ — официально через Победоносцева и Синод и Митрополита. Мы, т. е. — Розанов, я, Философов, Перцов, Меньшиков, Миролюбов („Журнал для всех“) и разные другие светские и духовные лица. Мы рассчитываем и на Вас, как на члена». Религиозно-философские собрания в Петербурге открылись 29 ноября 1901 года докладом В. А. Тернавцева «Русская Церковь перед великой задачей».

(обратно)

571

Критики и публицисты Петр Петрович Перцов (1868–1947), Дмитрий Владимирович Философов (1872–1940), Василий Васильевич Розанов (1856–1919), а также редактор-издатель «Журнала для всех» Виктор Сергеевич Миролюбов (1860–1939) входили, наряду с другими лицами, в число членов-учредителей Религиозно-философских собраний.

(обратно)

572

Константин Петрович Победоносцев (1827–1907) — государственный деятель, правовед, публицист; с 1880 года — обер-прокурор Синода. Митрополит — Петербургский и Ладожский (с 1898) Антоний (в миру Александр Васильевич Вадковский; 1846–1912), настоятель Александро-Невской лавры. В результате визита уполномоченных членов-учредителей Религиозно-философских собраний 8 октября 1901 года к Победоносцеву и вечером того же дня — к митрополиту Антонию было принято предварительное решение об их открытии. См.: Половинкин С. М. На изломе веков. О Религиозно-философских собраниях 1901–1903 годов // Записки петербургских Религиозно-философских собраний. 1901–1903. М., 2005. С. 499.

(обратно)

573

Флексер — Аким Львович Волынский (наст. имя Хаим Лейбович Флексер; 1861–1926) — литературный критик, историк и теоретик искусства. Его публичная лекция «Современная русская беллетристика и журналистика» состоялась в аудитории Исторического музея 13 ноября 1901 года в 8 часов вечера; объявление о ней появилось в этот день в большинстве московских газет.

(обратно)

574

Об огромном стечении публики и «солидном внешнем успехе» сообщалось в газетных отчетах о лекции Волынского (см. примеч. 11 к п. 1), хотя в оценках выступления преобладали скептические ноты: «Своим декадентствующим, вычурным языком лектор охарактеризовал, более или менее ярко и более или менее пристрастно, всех столпов русской литературы» («Лекция A. Л. Волынского» // Русское Слово. 1901. № 314. 14 ноября. С. 2); «Мысль г. Волынского то неслась „в вакхическом экстазе“ над трупами побежденных врагов, то облекалась дымкой скорбного лиризма, при воспоминании о „своих“, то гремела нотами трагического пафоса, рассыпая угрозы еще не побежденным врагам, то улетала в туманную даль общих рассуждений, когда наступало время отдохнуть „от битвы“. Это был какой-то сплошной Sturm und Drang, и лектор никак не мог заставить свою речь принять тот тон эпического спокойствия, в котором обыкновенно произносятся публичные лекции. И следить за его беспокойной мыслью было очень трудно» (А. С. Лекция г. Волынского // Новости Дня. 1901. № 6619. 15 ноября. С. 2). В анонимной заметке под заглавием «Странная лекция» изложение выступления Волынского завершалось, однако, так: «Лекция у публики успеха не имела» (Московский Листок. 1901. № 317. 14 ноября. С. 2). Свидетельством широкого общественного резонанса, вызванного лекцией Волынского, является публикация в газете «Русское Слово» (1901. № 315. 15 ноября. С. 3) двух фельетонов, в которых содержание лекции было представлено в пародийно-ироническом изложении (Г. Н. Так говорит… Волынский; Яблоновский С. Свет и тени. XLIV. Бедный Поприщин (Посвящается A. Л. Волынскому)). Проблематика лекции в развернутом виде отражена в разделах «Современная русская журналистика», «Современная русская беллетристика», «Современная русская поэзия» (датировка: «Апрель 1901») в кн.: Волынский A. Л. «Книга великого гнева». Критические статьи. Заметки. Полемика. СПб., 1904. С. 133–217.

(обратно)

575

О каком публичном выступлении К. Д. Бальмонта идет речь, неясно. (Оно не могло состояться после мая 1901 года, когда по решению Департамента полиции Бальмонту, как политически неблагонадежному, было запрещено проживать в обеих столицах, столичных губерниях и университетских городах. См.: Нинов А. Так жили поэты // Нева. 1978. № 7. С. 99–103).

(обратно)

576

Ср. в газетном изложении лекции Волынского: «Мережковский — как флюгер вращается по воле ветров, дующих в разные стороны и с разных сторон. Лектор хлестко разносит этого писателя за „Леонардо да Винчи“, произведение, сшитое из клочков различных авторов, без ссылки на них. Этот писатель — декадент рассудочный» (Русское Слово. 1901. № 314. 14 ноября. С. 2).

(обратно)

577

В дневниковой записи о выступлении Волынского («Лекция была полна личных выходок, но не лишена красивых характеристик») Брюсов отмечал: «Когда дело дошло до того, что „Михайловский — либеральный жандарм, стоящий на своем полустанке и пропускающий мимо поезда современности“, — начались свистки; свистали две курсистки, но свист „заглушен был“ аплодисментами» (Брюсов В. Дневники. С. 107). См. также письмо Брюсова к Волынскому, написанное после 13 ноября 1901 г. (Неизвестный Брюсов (публикации и републикации). Ереван, 2005. С. 373–375. Публикация и примечания М. В. Покачалова и Л. А. Сугай). Ср. газетные отзывы: «…Лектор г. Михайловского назвал закапсюлировавшимся в своем величии, непреклонным человеком, пропускающим поезда с „новыми струями“. В его писаниях все верхоглядно, хлипко, балагурно и самодовольно» (Русское Слово. 1901. № 314. 14 ноября. С. 2); «Характеристика, сделанная лектором „Отечественным Запискам“ и Н. К. Михайловскому, вызвала в части аудитории шумный протест, покрытый аплодисментами остальной части аудитории» (Курьер. 1901. № 315. 14 ноября. С. 2). В заведомо предвзятом отчете, насыщенном антисемитскими нотами, в той же связи говорилось: «С бессильной яростью и еврейской наглостью накинулся Волынский на Михайловского, назвав его бодрым либеральным жандармом, пропускающим мимо себя литературные поезда. И попало же за это Волынскому! Оглушительный свист и крики: „довольно! довольно!“ пронеслись по аудитории. Волынский побледнел, но обычная самоуверенность взяла в нем верх, и он зачитал опять картаво и крикливо, чтобы закончить под новые шикания» (О. Лекция А. Л. Волынского // Русский Листок. 1901. № 313. 14 ноября. С. 2–3). «Русское Слово» опубликовало письмо в редакцию некоего студента IV курса Алек. Фовицкого (1901. № 316. 16 ноября. С. 3), который, пытаясь опровергнуть заключение репортера той же газеты (№ 314) о «внешнем успехе» лекции, ссылался опять же на реакцию публики, вызванную оценкой Михайловского: «Завязалась борьба двух мнений. Г. Волынский должен был молчать, пока, наконец, все не утихло»; в том же письме отмечалась четкая поляризация аудитории: «…Борьба между свистом и аплодисментами <…> так обострилась и была так упорна со стороны возмущенных слышанным от г. Волынского, что последний так и не решился показаться для обычных „раскланиваний“».

(обратно)

578

Подразумевается «Вечер Нового Искусства» в Москве в зале Охотничьего клуба, состоявшийся 15 февраля 1900 года; Брюсов описал его в дневнике, отметив: «Зал был полон, собрались (и без моего приглашения) почти все мои знакомцы. Когда я вышел на сцену, мне хлопали» (Брюсов В. Дневники. С. 81). 16 февраля 1900 года в газете «Новости Дня» сообщалось, что вечер «привлек многочисленную публику и прошел с большим успехом» (Примечания Н. С. Ашукина // Там же. С. 170).

(обратно)

579

В репортаже о лекции, подписанном криптонимом «О.», утверждалось, что Волынский позволил себе «полное поругание кумиров и тех лиц, которыми может гордиться Россия», «сравнив Толстого с лошадью и назвав Достоевского сумасшедшим на православно-народнической подкладке» (Русский Листок. 1901. № 313. 14 ноября. С. 2–3). Почти дословно этот же текст повторен в отклике на выступление Волынского, озаглавленном «Лекция „инородца“» (Родная Речь. 1901. № 45. 18 ноября. С. 2).

(обратно)

580

«Северный Вестник» — петербургский ежемесячный литературно-научный и политический журнал (1885–1898), фактическим руководителем и идеологом которого (с 1881 г.) был Волынский. «Борьба за идеализм» — книга критических статей Волынского (СПб., 1900).

(обратно)

581

Обсуждению темы и предполагаемой даты выступления в Москве посвящены письма Мережковского к Брюсову от 18, 22, 25, 28 и 29 ноября 1901 г. (РЛЖ, V–VI. С. 281–283). 8 декабря 1901 года Мережковский выступил на заседании Московского Психологического общества с рефератом «Русская культура и религия» (Вопросы Философии и Психологии. 1902. Кн. 1 (61). С. 633). См. также: Брюсов В. Дневники. С. 111–112.

(обратно)

582

Упоминаемое письмо Мережковского в архиве Брюсова не сохранилось. Рукопись — фрагмент из романа Мережковского «Антихрист. Петр и Алексей», предназначенный для публикации в 3-м альманахе издательства «Скорпион» «Северные Цветы» (М., 1903).

(обратно)

583

В 3-м альманахе «Северные Цветы» был напечатан цикл из трех стихотворений З. Н. Гиппиус «Числа». Предположительно 21 февраля 1903 года Брюсов писал С. А. Полякову: «Если печатать отрывок из „Петра“ Мережковского, то надо ему теперь же послать за него деньги. Решите» (Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. М., 1994. Кн. 2. С. 74. Публикация Н. В. Котрелева, Л. К. Кувановой и И. П. Якир).

(обратно)

584

Письмо З. Н. Гиппиус с указанием этой гонорарной ставки нам неизвестно.

(обратно)

585

Речь идет о печатавшихся в издательстве «Скорпион» книгах — «Собрании стихов. (1883–1903)» (М., 1904) Д. С. Мережковского и «Собрании стихов 1889–1903 г.» (М., 1904) З. Н. Гиппиус; первая вышла в свет в декабре 1903 года, вторая — в октябре 1903-го. 3 ноября 1902 года Гиппиус писала Брюсову «о наших книжках»: «Насчет условий — Д. С. поручил мне сказать следующее: он желал бы получить по 250 р. за книжку, если же это дорого — по 200 р., а если и это дорого — то уж назначьте сами» (РЛЖ, V–VI. С. 297).

(обратно)

586

Публикация в 3-м альманахе «Северные Цветы» (С. 162–174) была осуществлена под заголовком: «Из черновых набросков к роману „Петр и Алексей“»; к нему дано подстрочное примечание: «Этот отрывок, в сильно измененном и переработанном виде, войдет в III главу романа».

(обратно)

587

В письме к Брюсову от 1 сентября 1903 года Мережковский сообщал: «Жестоко огорчил меня С. А. Поляков отказом от „Дафниса и Хлои“. Как жаль, как обидно, что эта дивная вещь будет издана не „Скорпионом“, а рыночным издателем, вроде Вольфа!.. И возражения его, что дорого, неосновательны! Если дорого, то надо сделать дешевле. Заказать не 40, а 20 или 15, или даже 10, или, наконец, 8, 6 заставок. Если Бакст не захочет, сделает Лансере. И вообще, только бы пожелать, — все устроится! Не поговорите ли с ним об этом, не убедите ли его?» (РЛЖ, V–VI. С. 312). Речь идет об издании любовно-буколического романа «Дафнис и Хлоя» греческого писателя Лонга (II–III вв.) в переводе Мережковского. Первое его издание: Дафнис и Хлоя. Древнегреческий роман Лонгуса / Пер. Д. С. Мережковского. СПб.: М. М. Ледерле, 1895; переиздание — в 1896 г. Новое издание «Дафниса и Хлои» в переводе Мережковского было осуществлено М. В. Пирожковым (СПб., 1904).

(обратно)

588

Книга Мережковского «Судьба Гоголя. Творчество, жизнь и религия» была опубликована в № 1–3 журнала «Новый Путь» за 1903 год, планировалось ее отдельное издание в издательстве «Скорпион», которое было осуществлено лишь в начале 1906 года под заглавием «Гоголь и черт. Исследование».

(обратно)

589

«Новый Путь» — литературно-общественный и религиозно-философский журнал, выходивший в Петербурге в 1903–1904 годах при ближайшем участии Мережковского и З. Н. Гиппиус (официальный редактор П. П. Перцов); Брюсов в период подготовки издания (осень 1902 года) взял на себя обязанности его секретаря, но затем отказался от этой должности (см.: Валерий Брюсов и «Новый Путь» / Публикация Д. Максимова // Литературное наследство. Т. 27/28. М., 1937. С. 276–298). В «Новом Пути» Брюсов помешал статьи и заметки на темы текущей политической жизни, одна из них — «Папство» (1903. № 8. С. 236–238. Подпись: Вал. Бр.; новейшее переиздание: Брюсов В. Мировое состязание: Политические комментарии 1902–1924 / Сост., вступ. статья, подгот. текста и примеч. B. Э. Молодякова. М., 2003. С. 74–76, 193) — была сильно искажена и сокращена цензурой. Брюсов выразил свое возмущение в двух письмах к З. Н. Гиппиус от конца августа 1903 года, из которых известно одно (см.: РЛЖ, V–VI. С. 310–311). В письме к Брюсову от 27 августа 1903 года Гиппиус отвергала упреки по своему адресу (РЛЖ, V–VI. С. 309), Мережковский писал ему 1 сентября: «…очень огорчил меня инцидент с Вашим „Папством“. Мы сделали весьма энергичный запрос Егорову, и он ответил нам, что корректуру с цензурными помарками послал Вам. <…> А мы тут совсем не при чем. <…> Если в чем мы действительно виноваты, ну, простите великодушно…» (РЛЖ, V–VI. С. 311. Е. А. Егоров — секретарь «Нового Пути»), Ср. запись Брюсова (осень 1903): «Осенью много ссорился с „Новым Путем“ за нелитературность журнала и за отвержение моих политик. Потом вышла история с моей статьей о папстве. Она появилась в искаженном виде, обессмысленная. Я написал очень бранное письмо З. Н. и Перцову. Они отвечали ласково до крайности (и Дмитрий Сергеевич) <…>» (Брюсов В. Дневники. С. 133).

(обратно)

590

Отклик на слова из письма Мережковского от 1 сентября: «Дайте только вздохнуть, и увидите, что кажущаяся „антиэстетика“ Н<ового> П<ути> приведет к побеждающей и окончательной эстетике. Чтобы сделать скачок вперед, надо отступить…» (РЛЖ, V–VI. С. 311).

(обратно)

591

«Ставленник» — рассказ В. Богословского (Новый Путь. 1903. № 8. C. 154–181). Какими-либо сведениями об авторе мы не располагаем.

(обратно)

592

Подразумевается заключительная строка стихотворения Поля Верлена «Искусство поэзии» («Art poétique», 1874): «Et tout le reste est littérature» (в переводе Брюсова: «Все прочее — литература!»). См.: Зарубежная поэзия в переводах Валерия Брюсова / Сост., коммент. С. И. Гиндина. М., 1994. С. 348–351. «Литература» в данном случае, в понимании Брюсова, — автономная ценность по отношению к тем задачам религиозно-общественного обновления, которые выдвигали на первый план идеологи «Нового Пути». Ср. замечание в письме Брюсова к Перцову от 2 августа 1903 года: «Пусть же Новый Путь делает свое „дело“, сменившее „слова — литературу“…» (Литературное наследство. Т. 27/28. С. 294).

(обратно)

593

С бельгийским поэтом и драматургом Эмилем Верхарном (1855–1916) Брюсов позднее переписывался и встречался (см.: Переписка с Эмилем Верхарном. 1906–1914 / Вступ. статья и публ. Т. Г. Динесман // Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 546–621), переводил его произведения. Стефан Георге (1868–1933) — немецкий поэт, возглавлявший кружок литераторов — приверженцев символизма.

(обратно)

594

Эта забастовка продолжалась два дня — 9 и 10 сентября. Ср. сообщение в рубрике «Московские вести»: «10-го и 11-го сентября Русские Ведомости, как и большинство московских газет, не могли быть выпущены, так как типографии не работали по недостатку наборщиков» (Русские Ведомости. 1903. № 250. 12 сентября. С. 3).

(обратно)

595

Литейный пр., д. 24 — адрес петербургской квартиры Мережковских. Письмо Мережковского, адресованное С. А. Полякову или Брюсову, было ошибочно датировано 1.VII. 1905 (эта датировка воспроизведена в публикации: РЛЖ, VII. С. 211), отправлено же, согласно почтовому штемпелю, 3 августа 1905 года и получено в Москве 4 августа. В письме, вопреки словам Брюсова, был указан летний адрес отправителя: «Варш. жел. д., станция Суйда. Малое Кобрино. Имение Марковичей».

(обратно)

596

Мережковский писал Полякову или Брюсову: «…у меня есть готовая статья „Чехов и Горький“ („Грядущий Хам“ — но это заглавие секрет — до выхода статьи отдельною книгой). Я мог бы отдать эту статью вам на следующих условиях:

1) За напечатание в „Весах“ — 300 р. — В статье 3½-4 печатных листа.

2) За отдельное издание этой же статьи книгой тоже 300 р.

Эти 600 р. мне нужно получить не позже 1 сентября. Согласны ли вы? Издание отдельной книгой в скорейшем времени <…> для меня важное и необходимое условие» (РЛЖ, VII. С. 211). Судя по этому письму (и по последующим письмам Мережковского к Брюсову), первоначально будущие самостоятельные статьи «Грядущий Хам» и «Чехов и Горький» составляли единый текст.

(обратно)

597

Подразумевается журнал «Новый Путь».

(обратно)

598

Отдельное издание было осуществлено в первой половине февраля 1906 года: Мережковский Д. I. Грядущий Хам. II. Чехов и Горький. СПб.: Изд. М. В. Пирожкова, 1906. 8 декабря 1905 года Мережковский просил Брюсова «пустить <…> „Грядущего Хама“ (Чехов и Горький) целиком не позже следующего № „Весов“. Иначе отдельное издание может выйти в свет раньше, чем статья появится в „Весах“» (РЛЖ, VII. С. 214), — однако в декабре 1905 года «Весы» не вышли (по причине вооруженного восстания в Москве; декабрьский номер «Весов» за 1905 год и январский номер за 1906-й идентичны по содержанию). В «Весах» была напечатана статья Мережковского «О Чехове» (1905. № 11. С. 1–26) — фрагмент заявленного в письме к Полякову или Брюсову замысла. Статью под заглавием «Грядущий Хам» Мережковский передал в основанный П. Б. Струве еженедельный журнал «Полярная Звезда», где она была опубликована в № 3 30 декабря 1905 года.

(обратно)

599

См. примеч. 2 к п. 4 /В файле — примечание № 588 — прим. верст./.

(обратно)

600

Речь идет о статье Мережковского «Пророк русской революции. К юбилею Достоевского», опубликованной в двух номерах «Весов» (1906. № 2. С. 27–45; № 3/4. С. 19–47). Текст статьи Мережковский выслал вместе с письмом к Брюсову от 15 февраля 1906 г. (РЛЖ, VII. С. 218–219).

(обратно)

601

См.: Мережковский Д. С. Все против всех // Золотое Руно. 1906. № 1. С. 90–97. Издание в Москве модернистского литературно-художественного журнала «Золотое Руно» было начато в январе 1906 года.

(обратно)

602

Мережковский отвечал 2 февраля: «„Все против всех“ — в „Золотом Руне“ — совсем другая статья, чем у вас <…> у вас статья, которая посвящена общим принципиальным вопросам: „Декадентство и общественность“. Так ее, пожалуйста, и озаглавьте. Я это заглавие и дал С. А. Полякову, но он, верно, забыл» (РЛЖ, VII. С. 216). Статья была опубликована в «Весах» под указанным заглавием (1906. № 5. С. 30–37). Автором обеих статей на самом деле была З. Н. Гиппиус (свидетельство С. П. Каблукова в дневниковой записи от 22 июня 1910 г.: «Сегодня разговор с З. Н. по телефону <…> Ее признание, что некоторые ее статьи появляются в печати за подписью Д. С. Мережковского, как это было со статьей „Все против всех“ в „Золотом Руне“ и „Декадентство и общественность“ в „Весах“ 1906 года» // РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 10. Л. 54).

(обратно)

603

Имеется в виду цикл из 13-ти стихотворений З. Н. Гиппиус «Водоскат» (Весы. 1906. № 3/4. С. 3–18).

(обратно)

604

Имеется в виду статья Брюсова «Вехи. III. Черт и Хам» (Весы. 1906. № 3/4. С. 75–78. Подпись: Аврелий; новейшее переиздание: Брюсов В. Среди стихов. 1894–1924: Манифесты. Статьи. Рецензии / Сост. Н. А. Богомолов и Н. В. Котрелев. Вступ. статья и коммент. Н. А. Богомолова. М., 1990. С. 179–183) — отзыв о книгах Мережковского «Гоголь и черт» и «I. Грядущий Хам. II. Чехов и Горький». 12/25 апреля 1906 года Мережковский писал Брюсову из Канн: «…спасибо сердечно за умную и благородно бескорыстную рецензию о „Черте и Хаме“. Так обо мне редко пишут, а в России почти никогда <…>» (ЛЖ. С. 128).

(обратно)

605

Второй сборник стихотворений Мережковского «Символы (Песни и поэмы)» (СПб.: Тип. А. Суворина, 1892) вышел в свет в феврале 1892 года.

(обратно)

606

Правомерно предположить, что здесь подразумевается Владимир Константинович Станюкович (1873–1939), ближайший товарищ Брюсова по гимназии Ф. И. Креймана, впоследствии искусствовед и писатель. В воспоминаниях о Брюсове Станюкович свидетельствует (в главе II — «1887–1894»): «Брюсов полюбил и часто читал мне Фофанова. Потом явились Мережковский, Сологуб, Гиппиус. Поэма Мережковского „Вера“ <…> была одно время в центре нашего внимания, и мы декламировали друг другу длинные отрывки из нее» (Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. С. 726. Публикация Н. С. Ашукина и Р. Л. Щербакова). В автобиографической повести «Моя жизнь» Брюсов писал о той же поре: «Два имени стали мне особенно дороги: Фофанов и Мережковский. <…> Появление „Символов“ было некоторым событием в моей жизни. Эта книга сделалась моей настольной книгой. До сих пор всю ее <…> я знаю наизусть» (Брюсов В. Из моей жизни. Моя юность. Памяти. М., 1927. С. 76).

(обратно)

607

Подразумевается статья Брюсова «Звенья. I. Сборник „Свободная совесть“» (Понедельники. Литературное приложение к газете «Слово». 1906. № 3. 20 февраля. С. 2–3). См.: Брюсов В. Среди стихов. С. 172–176.

(обратно)

608

Роман Мережковского «Антихрист. Петр и Алексей» был опубликован в журналах «Новый Путь» (1904. № 1–5, 9–12) и «Вопросы Жизни» (1905. № 1–3), вышел в свет отдельным изданием в апреле 1905 года (СПб.: Изд. М. Пирожкова, 1905). Намерение Брюсова написать специальную статью об этом романе осталось нереализованным.

(обратно)

609

Статья Мережковского «Пророк русской революции. К юбилею Достоевского» (СПб.: Изд. М. В. Пирожкова, 1906) вышла в свет отдельным изданием в апреле 1906 года. Михаил Васильевич Пирожков (1867–1926 или 1927) был тогда основным издателем книг Мережковских (с марта 1903 по июнь 1908 года в его издательстве вышло 22 наименования их книг общим тиражом 86 500 экз., см.: Эльзон М. Д. Издательство М. В. Пирожкова // Книга. Исследования и материалы. Вып. 54. М., 1987. С. 162).

(обратно)

610

Имеется в виду полемическая статья: Товарищ Герман. Золотое Руно // Весы. 1906. № 2. С. 81–83. Автором ее была З. Н. Гиппиус, резко критически и насмешливо откликнувшаяся на выход в свет 1-го номера журнала «Золотое Руно». В письме от 12/25 апреля 1906 года Мережковский спрашивал Брюсова: «…неужели открыт псевдоним Тов<арища> Германа? Соколов-Гриф нам не отвечает на письма. Он в сущности милый человек, и мне было бы грустно, если бы он рассердился <…>. Успокойте меня, что тайна псевдонима не предана» (ЛЖ. С. 128. Руководитель издательства «Гриф» С. А. Соколов (Кречетов) в первой половине 1906 года заведовал литературным отделом «Золотого Руна»).

(обратно)

611

Иоганнес фон Гюнтер (Guenther; 1886–1973) — немецкий поэт, прозаик и драматург, переводчик русских писателей на немецкий язык; начиная с 1906 года вращался в кругах русских модернистов.

(обратно)

612

Свои встречи с Андреем Белым (Б. Н. Бугаевым) и Брюсовым весной 1906 года в Москве Гюнтер описал в воспоминаниях. См.: Guenther J. von. Ein Leben im Ostwind. Zwischen Petersburg und München. Erinnerungen. München, 1969. S. 128–135; Иоганнес фон Гюнтер и его «Воспоминания»/ Статья, публ., примеч. и перевод К. М. Азадовского // Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1993. Кн. 5. С. 346–348.

(обратно)

613

Свояченица Брюсова Бронислава Матвеевна Рунт (в замужестве Погорелова; 1884–1983) исполняла секретарские обязанности в «Весах» в 1905 — начале 1906 года, весной 1906-го ее сменил переводчик и критик Михаил Федорович Ликиардопуло (1883–1925).

(обратно)

614

См.: Товарищ Герман <Брюсов В. Я.>. Золотому Руну // Весы. 1906. № 5. С. 87–89. (Переиздание: Брюсов В. Среди стихов. С. 198–200.) Эта полемическая заметка Брюсова представляет собой отклик на публикацию заметки Сергея Кречетова (псевдоним поэта и критика Сергея Алексеевича Соколова; 1878–1936) «Апологеты культуры» (Золотое Руно. 1906. № 3. С. 131–132) — ответной на выступление Товарища Германа (З. Н. Гиппиус). «Интересно, восстановима ли „тайна“ или нет, — писала Гиппиус Брюсову 28 апреля / 11 мая 1906 г. в ответ на его пожелание воспользоваться тем же псевдонимом. — <…> Пожалуйста, пустите вашу эту статейку!» (ЛЖ. С. 130).

(обратно)

615

12/25 апреля 1906 года Мережковский писал Брюсову: «Надеюсь, что я <…> напишу о поэте Брюсове статью достойную его» (ЛЖ. С. 128). Своего намерения Мережковский не исполнил — хотя и не исключал впоследствии возможности его реализовать. Благодаря Брюсова в письме из Гомбурга от 17/30 сентября 1907 года (в ЛЖ ошибочно датированном 4/17 октября; между тем из дат на почтовом штемпеле — «Homburg. 1.10.07», «Москва. 21.IX.1907» — следует, что авторская дата «17 октября 07» указана по старому стилю, но с опиской в обозначении месяца; следует: «17 сентября») за приглашение в газету «Столичное Утро», Мережковский отмечал: «Одна из моих тем будет — „Поэзия Брюсова“. Не думайте, что я забыл эту тему» (ЛЖ. С. 189).

(обратно)

616

Имеется в виду письмо Мережковского к Брюсову от 6/19 октября 1906 года, в котором шла речь о возникшем летом 1906-го проекте реорганизации «Весов» путем объединения журнала с группой Мережковских. См. «Проект соединения», составленный Брюсовым, и другие материалы, относящиеся к этому замыслу: Азадовский К. М., Максимов Д. Е. Брюсов и «Весы» (К истории издания) // Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. С. 290–293. Основным предметом обсуждения в переписке стали конкретные условия соглашения, в том числе объемы, выделяемые в журнале Мережковскому и представляемым с его стороны материалам. Упомянутое письмо Мережковского — ответное на неизвестное нам письмо к нему Брюсова: «…Нам всем очень прискорбно, что из письма З. Н. Вы заключили, будто бы мы не желаем иметь постоянного отдела в „Весах“. Мы хотели иметь не два листа, а четыре. Вы нашли это последнее невозможным. Но как Вы могли заключить из этого, что и двух листов мы не хотим? <…> Если Вы поверите, что наше желание принять ближайшее и деятельнейшее участие в „Весах“ искренне и если Вы вернетесь к Вашему первому предложению 2 листов, то мы его готовы принять. <…> Мне кажется вообще, что никакими „договорными пунктами“ и внешними условиями нельзя определить внутреннего соглашения таких все-таки чуждо-родных, близко-далеких сторон, как мы и вы. Тут необходимо доверие и некоторый риск. Мы на этот риск идти готовы, — мы готовы смотреть на „Весы“ как на журнал если не совсем свой, то более свой, чем какой-либо из других журналов. И этот постоянный отдел в 2 листа, которые Вы нам предоставляете, мы готовы сделать совсем нашим, как бы „журналом в журнале“ <…>. Это мало, но лучше мало, чем ничего» (ЛЖ. С. 150–151).

(обратно)

617

Речь идет о письме З. Н. Гиппиус к Брюсову от 25 сентября / 8 октября 1906 года, в котором, в частности, говорилось: «Если так трудно „эстетизму“ и общественности „даже во временном компромиссе совокупиться“ — так ничего „не устрояется“ <…>» (ЛЖ. С. 149).

(обратно)

618

Николай Павлович Рябушинский (1876–1951) — капиталист-меценат, издатель журнала «Золотое Руно». Попытку привлечь Мережковского к активному сотрудничеству с «Золотым Руном» Рябушинский предпринял еще в июне 1906 года (см. опубликованное Н. А. Богомоловым в составе его работы «К истории „Золотого Руна“» письмо Рябушинского к Мережковскому от 26 июня 1906 года: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова: Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М., 2004. С. 53–54).

(обратно)

619

6/19 октября 1906 года Мережковский писал Брюсову: «Для меня лично одно только условие не совсем понятно: это тот пункт, по которому мы обязуемся участвовать в „Весах“ „преимущественно“, сократив по возможности наше участие в других журналах. Слово „преимущественно“ довольно растяжимое. <…> Если Вы хотите, чтобы мы совсем не участвовали в других журналах, то к этому представляются затруднения не только с нашей, но и с Вашей стороны. <…> Но если наше „преимущественное“ участие в „Весах“ Вы согласились бы понимать шире и доверчивее, то, конечно, никаких недоразумений не возникло бы» (ЛЖ. С. 150).

(обратно)

620

Имеется в виду «Перевал. Журнал свободной мысли», начатый изданием в Москве с ноября 1906 года (редактор С. А. Соколов, издатель Вл. Линденбаум).

(обратно)

621

Подразумеваются прежде всего статьи под псевдонимом «Товарищ Герман» (см. примеч. 7, 11 к п. 7 /В файле — примечания №№ 610, 614 — прим. верст./) с критикой «Золотого Руна», которым до июля 1906 года фактически руководил С. А. Соколов.

(обратно)

622

Имеются в виду суждения Гиппиус в письме к Брюсову от 25 сентября / 8 октября 1906 года: «…Рождающийся Грифовский „Перевал“, куда он нас так настоятельно приглашает <…> уже внушает нам некоторые горестные ощущения словами своей программы: „соединить эстетизм и общественность“. Столь легкие надежды на то, что мне кажется трудным, тяжелым, но как-то желанным тоже, — невольно заставляют призадуматься» (ЛЖ. С. 149).

(обратно)

623

Мережковский в «Перевале» не участвовал.

(обратно)

624

Скиф — псевдоним поэта, критика и публициста Николая Матвеевича Соколова (1860–1908). Подразумевается заметка, помещенная в «Весах» в рубрике «В журналах и газетах»: «Русский Вестник (сентябрь). Г. Н. Скиф „разбирает“ (усердно скрашивая свой разбор словами „эротоманы“, „мазурики“ и т. под.) рассказ З. Н. Гиппиус: „Не то“, помещенный в № 6 „Весов“. Рассказ занимает там меньше 24 страниц, а разбор г. Скифа занял 40 страниц более мелкого шрифта!» (1906. № 9. С. 82). Речь идет о публикации: Скиф Н. Журнальное и литературное обозрение. З. Н. Гиппиус. Не то. (Ненужная история). «Весы» № 6 // Русский Вестник. 1906. Сентябрь. С. 308–347.

(обратно)

625

Цитата из неизвестного нам письма Брюсова (предварительный неотправленный вариант — п. 8). Евгения Ивановна Образцова, согласно дневниковой записи Брюсова, сделанной определенно с ее слов (РГБ. Ф. 386. Карт. 1. Ед. хр. 16), передала Мережковскому (в пору установления между ними близких отношений) в долг 3000 рублей и не могла затем их вернуть (см. подробнее наши комментарии в кн.: Белый Андрей. Начало века. М., 1990. С. 680).

(обратно)

626

«И дым отечества нам сладок и приятен» — цитата из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (д. 1, явл. 7, слова Чацкого), восходящая к заключительной строке стихотворения Г. Р. Державина «Арфа» (1798): «Отечества и дым нам сладок и приятен».

(обратно)

627

Подразумевается С. А. Соколов.

(обратно)

628

«В своем углу» — заглавие авторского раздела В. В. Розанова в журнале «Новый Путь». Постоянный отдел в «Весах», который, по предложению Брюсова, мог занимать 2 авторских листа, Мережковский (в письме к нему от 6/19 октября 1906 г.) назвал, «по слову Розанова, „своим углом“» (ЛЖ. С. 151).

(обратно)

629

В августе 1906 года Мережковские жили в Бретани в приморском городке вблизи Кемпера. 3/16 августа Д. В. Философов писал Брюсову: «Мы в Бретани до 1 сент<ября> нов<ого> стиля. Адрес очень сложный: Beg-Meil, Hôtel de la Plage, par Fouesnant (Finistère)» (ЛЖ. С. 138).

(обратно)

630

В письме к Брюсову от 6/19 октября 1906 года Мережковский сообщал: «З. Н. и Философов <…> пришлют вам статьи и заметки» (ЛЖ. С. 151). Ранее Д. В. Философов прислал в «Весы» свою статью о В. В. Розанове, но она не была принята к печати (см. письмо Брюсова к Философову от 17/30 августа 1906 г. // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1996. М., 1998. С. 52).

(обратно)

631

Письмо не было отправлено адресату, но Брюсов узнал о нем из письма Гиппиус от 15/28 ноября 1906 года (неизвестно, какая датировка неточна — письма Гиппиус или публикуемого письма Мережковского): «На ваше несправедливое „упрекательное“ письмо Д. С. в тот же миг, тогда, написал вам [длинное письмо], но имел неосторожность показать его мне. И я сохранила его на память, ибо все, что было там, — я накануне сама вам написала, все до мелочей, но только без излишнего „настроения“» (ЛЖ. С. 154–155). Упомянутое в цитате письмо Гиппиус к Брюсову нам неизвестно.

(обратно)

632

VIII convegno intemationale Vjačeslav Ivanov: Poesia e Sacra Scrittura / A cura di A. Shishkin = VIII Международная конференция: Вячеслав Иванов: между Св. Писанием и поэзией / Под ред. А. Шишкина. Salerno; Кота, 2002 [2004]. Vol. II. Р. 261–343. Укажем также на следующую публикацию, отчасти восстанавливающую круг чтения Вяч. Иванова в период его женевского пребывания с апреля 1902 до лета 1905 года: Богомолов Н. А. К изучению круга чтения Вячеслава Иванова // Вячеслав Иванов. Исследования и материалы / Отв. ред. К. Ю. Лаппо-Данилевский, А. Б. Шишкин. СПб., 2010. Вып. 1. С. 448–461.

(обратно)

633

История и поэзия. Переписка И. М. Гревса и Вяч. Иванова / Изд. текстов, исслед. и коммент. Г. М. Бонгард-Левина, И. В. Котрелева, Е. В. Ляпустиной. М., 2006. С. 273.

(обратно)

634

Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 254 (публикация Г. М. Бонгард-Левина).

(обратно)

635

Письма Вячеслава Иванова к Александре Чеботаревской / Публ. А. В. Лаврова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1997 год. СПб., 2002. С. 280.

(обратно)

636

Привожу их описание по расписке Катагощина, опубликованной А. В. Лавровым: «1) Cauer Paul. Grundfragen der Homerkritik. Leipzig, 1909, it переплете; 2) Cagnat René. Cours d’épigraphie latine. Paris, 1890, в перепл<ете>; 3) и 4) Pindari Carmina et fragmenta Graece, т. I, и II без переплетов. Lipsiae, MDCCCXI» (Там же. С. 284). Судя по всему, в расписке ошибка, ибо третье издание книги Рене Канья (оно, кажется, и имеется в виду) вышло в свет в 1898 году, а 4-е, существенно расширенное и переработанное, — уже в 1914 году. Под третьим и четвертым номерами — две книги Пиндара из трехтомника, подготовленного К. Д. Беком.

(обратно)

637

Более подробно: Там же. С. 282–285.

(обратно)

638

Там же. С. 283.

(обратно)

639

Одним из многочисленных подтверждений того, что довольно масштабное перемещение из Москвы в Баку книг, необходимых Вяч. Иванову, состоялось, служит то, что часть из них фигурирует в списках и VI, и DC, опубликованных Г. В. Обатниным. Укажу, к примеру, на столь объемное издание, как знаменитая энциклопедия по антиковедению, основанная А. Ф. Паули и продолженная Г. Виссова («Pauly’s Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschafi»; по сквозной нумерации Г. В. Обатнина соответственно — VI, 997, IX, 1064).

(обратно)

640

Не имея возможности в данной статье подробно освещать биографию Е. А. Миллиор, историка античности, литератора и литературоведа, отсылаю читателя к следующим изданиям: Вестник Удмуртского университета. Специальный выпуск, посвященный Е. А. Миллиор / Сост. Д. И. Черашняя. Ижевск, 1995; Вестник Удмуртского университета. № 10: Филология / Сост. Д. И. Черашняя. Ижевск, 2000 (раздел «Из „ижевского“ архива Миллиор» — С. 3–103). Считаю приятным долгом выразить признательность А. Б. Шишкину и Д. И. Черашней за предоставление переписки Вяч. Иванова и Миллиор и ряда других неопубликованных материалов.

(обратно)

641

Очерк истории отношений Вяч. Иванова и В. А. Мануйлова, а также публикацию эпистолярия см.: Лавров А. В. В. А. Мануйлов — ученик Вячеслава Иванова// Вячеслав Иванов. Исследования и материалы. С. 620–669.

(обратно)

642

См. об этом дневниковую запись Е. А. Миллиор (Вестник Удмуртского университета. Специальный выпуск, посвященный Е. А. Миллиор. С. 9).

(обратно)

643

Дистих впервые охарактеризован в описании библиотеки и архива Е. А. Миллиор «И не кончается симпосион», сделанном Д. И. Черашней; здесь же дан русский перевод С. С. Аверинцева (Уральский библиофил / Сост. Ю. А. Горбунов. Челябинск, 1989. С. 133; факсимильное воспроизведение оригинала на титуле книги Вяч. Иванова см. среди иллюстраций, с. 6).

(обратно)

644

Впервые фотоснимок целиком опубликован в 1995 году в «Разговорах с Вяч. Ивановым» М. С. Альтмана (между с. 192 и 193) и одновременно в «Вестнике Удмуртского университета» за 1995-й (между с. 48 и 49); его фрагмент находим на с. 90 в т. IV брюссельского собрания сочинений Вяч. Иванова. Со слов В. А. Мануйлова все изображенные поименованы в «Вестнике Удмуртского университета» за 1995 год (с. 47–48). Одна оплошность, допущенная здесь, исправлена Д. И. Черашней в ее рецензии на «Разговоры с Вяч. Ивановым» Альтмана: Черашняя Д. И. «А мы благословили нашу встречу…» // Ежеквартальник русской филологии и культуры. Russian Studies. 1996. Vol. II. № 3. С. 501.

(обратно)

645

Уральский библиофил / Сост. Ю. А. Горбунов. Челябинск, 1989. С. 134–135.

(обратно)

646

Вестник Удмуртского университета. Специальный выпуск, посвященный Е. А. Миллиор. С. 29 (текст письма с примеч. С. С. Аверинцева; факсимильное воспроизведение в иллюстративном блоке, № 3–4).

(обратно)

647

Там же.

(обратно)

648

Ср. сходные сведения из письма Зуммера Вяч. Иванову от 6 июля 1925 года, приводимые в ст.: Обатнин Г. В. Материалы к описанию библиотеки Вяч. Иванова. С. 265.

(обратно)

649

Думается, многие из книг этого справочника даны в списке VI (992) сводно: «Müller, Handbuch der klassischen Altertumswissenschaft»; в списке Миллиор они представлены потомно.

(обратно)

650

В файле — примечание № 634 — прим. верст.

(обратно)

651

Ср.: Ф. М. Достоевский. Библиография произведений Ф. М. Достоевского и литературы о нем: 1917–1965. М., 1968.

(обратно)

652

Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 20 т. СПб., 1999. Т. 1. С. 335.

(обратно)

653

Гофман Э.Т.А. Дон-Жуан [1812] (Пер. Н. Касаткиной) // Гофман Э. Т. А. Избранные произведения: В 3 т. М., 1962. Т. 1. С. 72. Du kannst es mir glauben, Theodor, den Juan stattete die Natur, wie ihrer Schoßkinder liebstes, mit alle dem aus, was den Menschen, in näherer Verwandtschaft mit dem Göttlichen, über den gemeinen Troß, über die Fabrikarbeiter, die als Nullen, vor die, wenn sie gelten sollen, sich eist ein Zähler stellen muß, aus der Werkstätte geschleudert werden, erhebt (Hoffmann E.T.A. Werke: in 15 Teilen / Hrsg. v G. Elinger. Berlin et. al. s.a Т. I. S. 78).

(обратно)

654

Это сопоставление (с упоминанием еще и «Скупого рыцаря»), как оказалось, было уже сделано в кн.: Фаустов А. А. Герменевтика личности в творчестве А. С. Пушкина (две главы). Воронеж: РИЦЕФ ВНУ, 2002. С. 184.

(обратно)

655

Другая перекличка со «Сказкой о Царе Салтане» — здесь повторяется в таком же двузначном контексте формула царь-отец (см.: Левинтон Г. А. Отрывки из писем, мысли и замечания (Из пушкиноведческих маргиналий) // Пушкинские чтения в Тарту. 2. Тарту, 2000. С. 147).

(обратно)

656

Левинтон Г. А. Туда и обратно (несколько примеров из сибирского фольклора и европейской литературы) // Миф, символ, ритуал. Народы Сибири. М.: РГГУ, 2008. С. 289, сн. 47.

(обратно)

657

См.: Левинтон Г. А. Мандельштам и Гумилев. Предварительные заметки // Столетие Мандельштама. Материалы симпозиума. Mandelstam Centenary Conference / Ed. by R. Izlewood, D. Myers. Tenafly, N.J.: Изд. «Эрмитаж», 1994. С. 33–34.

(обратно)

658

Тема жемчуга как метафоры поэзии у обоих поэтов хорошо известна («раковина без жемчужин», жемчуг в итальянских стихах Мандельштама и в «Разговоре о Данте»).

(обратно)

659

«Лебединая тема» связана с традицией Горация и с «Гондлой». «Дремать Танкредом у Армиды» во второй строфе — «Армидин сад» фигурировал в акростихе, «Аддис-Абеба город роз», где был анафорически связан с прилагательным «Алмазный» (начала ст. 4 и 5 — последнее А в Анна и первое в Ахматова).

(обратно)

660

Раньше Гумилева: «Только детские книги читать, / только детские думы лелеять…» и позже: «Еще обиду тянет с блюдца / Невыспавшееся дитя <…> Людских страстей, людских забот».

(обратно)

661

По времени «Поэт ленив», видимо, совпадает с работой Гумилева над подготовкой 1-го тома А. К. Толстого для изд-ва Гржебина. Не знаю, как интерпретировать то, что оба названных стихотворения, весьма известных, в этот том не были включены.

(обратно)

662

Делич Ф. Вавилон и Библия (Delitzsch F. Babel und Bibel). Перев. с 5-го нем. изд. СПб., 1911 (Всеобщая библиотека). С. 15.

(обратно)

663

Уайльд О. Саломея / Пер В. и Л. Андрусон; Под ред. К. Бальмонта. М.: Гриф. 1904; цит. по: (Саломея (Уайльд / пер. Андрусон)).

(обратно)

664

См.: Левинтон Г. А. Ремизовский подтекст в «Четвертой прозе»// Лотмановский сборник. Вып. 1. М., 1995, С. 603–604; Богомолов Н. А. Батюшков, Мандельштам, Гумилев: Заметки к теме // Время и текст. Историко-литературный сборник. СПб., 2002. С. 292–310, переизд. в кн.: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. М.: НЛО, 2004. С. 104–118, ссылка на с. 543, примеч. 39. Воспользуемся случаем для нескольких маргиналий к этой статье. Слово замостье в «Батюшкове» (ср.: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. С. 109), вероятно, пастернаковское: «а ведь этот посад / Может быть в городе, в Замоскворечьи, / В Замостьи, и прочая» — и тем самым все-таки может относиться к Москве (ассоциировался ли Батюшков с Пастернаком, подобно Языкову, здесь обсуждать невозможно). «Шестого чувства крохотный придаток» связал с «Шестым чувством Гумилева» задолго до Д. И. Черашней Г. С. Померанц в докладе «Басё и Мандельштам» (1968, см.: Померанц Г. С. Басё и Мандельштам //Теоретические проблемы литератур Дальнего Востока. М., 1970. С. 195–202, машинопись, подаренная Н. Я. Мандельштам, — в РГАЛИ (Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 130, см.: )). Что касается «Дафну поет», то не могу согласиться ни с тем, что «„поет“ не обязательно должно означать „воспевает“» (с. 544, примеч. 48), ни с возведением Дафны к Дафнису (Хлоя сделалась нескромной?) — это могло бы убедить только Вана Вина, рассуждавшего о трансформации Альбера в Альбертину.

(обратно)

665

Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1993. С. 189. Далее при цитировании «Путешествия в Армению» страницы этого издания указываются в тексте. Благодарю Г. Ахвердян за обсуждение многих аспектов армянской темы у Мандельштама.

(обратно)

666

Отмечено в: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. С. 117.

(обратно)

667

См.: Степанова Л. Г., Левинтон Г. А. «Мы были люди, а теперь растенья»: Овидий — Данте — Мандельштам // Актуальные проблемы романо-германских и восточных языков. VII Степановские чтения: Материалы докладов и сообщений. М., 2009. С. 3–5.

(обратно)

668

Шиндин С. Г. Фрагмент поэтического диалога Мандельштама и Хлебникова // Смерть и бессмертие поэта. М., 2001. С. 260–261.

(обратно)

669

Добавим еще его стихотворение «Юдифь»: «Поднялся ассирийский бык крылатый, / Так странно с ангелом любви несхожий» — учитывая тему ассирийца в финале «Путешествия в Армению» и шестикрылого быка в «Армении». Ср. и финал с уайльдовской формой имени: «Из мрака будущего Саломея / Кичилась головой Иоканаана».

(обратно)

670

Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 188–191.

(обратно)

671

Из названия статьи К. Ф. Тарановского в первой публикации: «Два „молчания“ Осипа Мандельштама» (Russian Literature. 1972. № 2. P. 126–131).

(обратно)

672

Герштейн Э. Г. 1) Новое о Мандельштаме. Париж, 1886. С. 189; 2) Мемуары. СПб., 1998. С. 118. Мандельштам О. 1) Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 155; 2) Полн. собр. соч. и писем: В 3 т. Т. 1. М., 2009. С. 342.

(обратно)

673

Другая связь ягод с казнью — каринка в «Язык булыжника мне голубя понятней…»; см.: Левинтон Г. А. Заметки о парономазии. 1: Парономазии и подтексты у Набокова // «На меже меж Голосом и Эхом»: Сб. ст. в честь Т. В. Цивьян. М., 2007. С. 60–69 — ср. С. 69, сн. 22: «Позже тема ягод появится у Мандельштама в контексте казни: „Или чернику в лесу, / Что никогда не сбирал“ (см.: Тарановский К. О поэзии и поэтике. С. 188–189), ср. близкие параллели в „Путешествии в Армению“ [Мандельштам 1993 III, 190–191, 192]».

(обратно)

674

Тема грибов и их мифологических ассоциаций увела бы нас слишком далеко (см., напр.: Топоров В. Н. Семантика мифологических представлений о грибах // Balcanica: Лингвистические исследования. М., 1979. С. 234–298; Levi-Strauss С. Mushrooms in Culture: Apropos of a Book by R. G. Wasson // Lévi-Strauss C. Structural Anthropology 2. Harmondsworth, 1978. P. 222–238, ср. также: «Белыми руками концертмейстера он [Паллас] собирает российские грибы. Сырая замша, гнилой бархат, а разломаешь — внутри лазурь» (Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 200).

(обратно)

675

Взаимосвязи с позднейшим «И каналов узкие пеналы / Подо льдом еще черней…» мне установить или объяснить пока не удалось.

(обратно)

676

Подлинный этимон пенала также упоминается — в «Разговоре о Данте»: «Иногда, очень редко, он показывает нам свой письменный прибор. Перо называется „penna“, то есть участвует в птичьем полете» (Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 253).

(обратно)

677

Юридический смысл объясняет Ульпиан в «Дигесте 50 титулов» (Dig. 50 tit. 16 s131), см.: -grenoble.fr/Haiti/Cours/Ak/Corpus/d—50.htm_16; */Poena.html. См. также: Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1970. С. 273, 275, 341.

(обратно)

678

Как показывают примеры Бенвениста и Ульпиана, это значение исконное.

(обратно)

679

Стихи Цветаевой 1920 года, вошедшие в «Лебединый стан»: «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь! / То шатаясь причитает в поле — Русь. / Помогите — на ногах нетверда! / Затуманила меня кровь-руда!» — могли отразиться у Иванова, а может быть, и у Мандельштама.

(обратно)

680

Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. Т. 4. СПб., 2000. С. 257. Можно не сомневаться в том, что Набоков читал «Путешествие в Армению», хотя комментаторы утверждают, что такая миниатюра в самом деле существовала (См.: Там же. С. 656).

(обратно)

681

Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. С. 409, 415.

(обратно)

682

Например, enjambment «Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда / Кто-то властный наши души друг от друга уводил?», может быть, напоминает старый и неуклюжий перевод стихов из сказки «Король-лягушонок и железный Генрих», читанный мною в детстве. Найти его мне не удалось, цитирую по памяти: «Я ведь в три кольца стальные сердце заковал, / Чтоб оно не разорвалось от тоски, когда / Лягушонком вас в колодце прятала вода».

(обратно)

683

Святая даль, вероятно, тоже имеет свою традицию. Для Окуджавы могла быть актуальна строка П. Антокольского («Сын»): «Святая даль прифронтовых дорог».

(обратно)

684

Ср.: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. С. 415.

(обратно)

**

Приношу глубокую благодарность В. А. Мильчиной, А. К. Жолковскому, Г. В. Обатнину и A. Л. Осповату за подсказки.

(обратно)

686

Белый Андрей. Петербург (серия «Литературные памятники») / Изд. подготовил Л. К. Долгополов. М., 1981. С. 362.

(обратно)

687

Ходасевич В. Ф. Андрей Белый // Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1997. С. 55, 59.

(обратно)

688

Там же. С. 60–61, 62.

(обратно)

689

Белый с несомненными преувеличениями позднее писал о том, что Марихен оказалась девушкой «чуткою, с художественною натурою, изучающей в свободные от работы минуты французский язык, литературу, поэзию, музыку» (цит. по: Андреева И. П., Богомолов Н. А. Комментарий // Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. С. 521).

(обратно)

690

Бахрах А. По памяти, по записям. Литературные портреты. Париж, 1980. С. 52–54.

(обратно)

691

Цит. по: Спивак M. Л. Символизм и антропософия в романе Андрея Белого «Москва» (Задопятов, Коробкин, Мандро) // Пути искусства. Символизм и европейская культура XX века. Материалы конференции. Иерусалим, 2003 / Сост. и науч. редакт. Д. М. Сегал и Н. М. Сегал (Рудник). М., 2008. С. 285. Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, фрагменты из воспоминаний Белого приводятся по этой превосходной статье, которая послужила для нас отправной точкой для дальнейших размышлений.

(обратно)

692

Там же. С. 286.

(обратно)

693

Там же. С. 287.

(обратно)

694

Там же. С. 289.

(обратно)

695

Цит. по: Спивак М. Андрей Белый — мистик и советский писатель. М., 2006. С. 278.

(обратно)

696

Там же. С. 278–279.

(обратно)

697

Там же. С. 279.

(обратно)

698

Цит. по: Спивак M. Л. Символизм и антропософия в романе Андрея Белого «Москва» (Задопятов, Корбкин, Мандро). С. 286.

(обратно)

699

Цит. по: Спивак М. Андрей Белый — мистик и советский писатель. С. 279.

(обратно)

700

Ходасевич В. Ф. Муни // Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 76–77.

(обратно)

701

Тименчик Р. На окраине серебряного века // A Century’s Perspective. Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert P. Hughes / Ed. L. Fleishman, H. McLean. Stanford Slavic Studies. Vol. 32. Stanford, 2006. P. 123.

(обратно)

702

О нем см. также: Бахметьева Е. Три ипостаси Александра Дехтерева // Вильнюс. 1993. № 7 (126). С. 123–138.

(обратно)

703

О журнале см. дневниковые записи Дехтерева, цитированные Тименчиком в его статье (С. 126–130).

(обратно)

704

Имеется в виду статья Игоря Княжнина «Лирика Владислава Ходасевича», опубликованная в первом номере журнала «Лучи солнца»; перепечатана в приложении к статье Тименчика (С. 132–141).

(обратно)

705

Княжнин пишет о стихах в двух первых книгах Ходасевича: «Молодость» (1908) и «Счастливый домик» (1914). Они не вошли в «итоговое» «Собрание стихов» Ходасевича, выпущенное в ноябре 1927 года парижским издательством при газете «Возрождение».

(обратно)

706

Дехтерев ошибочно сообщил Ходасевичу о гибели Княжнина во время Гражданской войны. О Княжнине ничего неизвестно.

(обратно)

707

Такуш Григорьевна Берберова была директором женской гимназии Берберовой в городе Нахичевани-на-Дону, армянской «колонии» под Ростовом, с 1915 года. В 1927 году она жила в Париже.

(обратно)

708

Нина Николаевна Берберова (1901–1993), третья жена Ходасевича (брак не был официально зарегистрирован).

(обратно)

709

Яблоновский С. (псевд., наст. имя: Сергей Викторович Потресов; 1870–1953), журналист, литературный и театральный критик, поэт, переводчик, мемуарист. В феврале 1920 года из Новороссийска эмигрировал в Египет, вскоре переехал в Париж, где умер.

(обратно)

710

Мартирос Сергеевич Сарьян, который родился в Нахичевани-на-Дону, провел 1926–1928 годы во Франции. 1 июня 1927 г. Ходасевич записал: «К Билибиным (Добужинский, Сарьян, Григорьев, Н. Милиоти» (Ходасевич В. Камер-фурьерский журнал / Вступ. ст., подгот. текста, ук. О. Р. Демидовой. М., 2002. С. 106). Это единственное упоминание Сарьяна в «журнале».

(обратно)

711

О Мариэтте Сергеевне Шагинян (1888–1982) см.: Ходасевич В. Мариэтта Шагинян. Из воспоминаний // Дни. 1925. № 818. 4 октября; перепеч.: Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 336–342. См. ее воспоминания о Ходасевиче в кн.: Шагинян М. С. Человек и время. История человеческого становления. М., 1982. С. 196–197.

(обратно)

712

Письма Ходасевича публикуются по автографам в архиве А. П. Дехтерева в ИРЛИ (Ф. 821. Оп. 1. № 42. Л. 1–10). На конверте письма: Александру Петровичу Дехтереву. Русская гимназия. Шумен. Bulgarie. Почт, шт.: Paris. 14.XII.27. Bd. de Reuilly. Судя по незначительным отклонениям от текста автографа, Тименчик, по-видимому, опубликовал текст письма от 14 декабря 1927 г. по копии (см.: Тименчик Р. На окраине серебряного века С. 131).

(обратно)

713

Три раза Ходасевич писал не «Княжнин», а «Кряжнин».

(обратно)

714

Маковский С. К. (1877–1962) — художественный критик, поэт, мемуарист, редактор-издатель «Аполлона». В 1926–1932 годах — один из редакторов «Возрождения» и заведующий его литературно-художественным отделом.

(обратно)

715

См. примеч. 5 /В файле — примечание № 705 — прим. верст./.

(обратно)

716

На конверте: Александру Петровичу Дехтереву. Русская гимназия. Шумен. Bulgarie. Почт. шт.: Paris. 18.III.1928. Gare Montparnasse.

(обратно)

717

Утром 29 июня 1928 года Ходасевич и Берберова покинули квартиру на 14, rue Lamblardie и переехали к родственнице Берберовой.

(обратно)

718

См. запись от 1 июля 1928 г. в «Камер-фурьерском журнале»: «В 8.40 из Парижа, с Вейдле и Л<юдмилой> В<икторовной>. В вагоне — Нидермилер. — В 8 ч<асов> веч<ера> в Авиньоне. Гуляли, в кафэ» (С. 127). Вечером 2 июля они прибыли в Марсель, а на следующий день переехали в Juan-les-Pins, курорт на Ривьере рядом с Антибом и недалеко от Канн, где провели лето вместе с В. В. Вейдле и его женой.

(обратно)

719

О Г. Данилове ничего неизвестно.

(обратно)

720

«Собрание стихов» Ходасевича (см. примеч. 5 /В файле — примечание № 705 — прим. верст./).

(обратно)

721

Ходасевич вернулся в Париж 19 сентября 1928 года в 7.30 вечера.

(обратно)

722

На конверте адрес отправителя: Exp. V. Hodassevitch. Mas Nicolas. Quartier Lauvert. Av. Paradis. Antibes (A M). Отправлено: Александру Петровичу Дехтереву. Мужская гимназия. Шумен. Bulgarie. Почт, шт.: Antibes. Juan-les-Pins. 31.8.28.

(обратно)

723

Неточность: Ходасевич и Берберова переехали из центра Парижа в Булонь-Биянкур (Boulogne-Billancourt), предместье к юго-западу от Парижа, на квартиру на 10, rue 4 Cheminées 16 октября 1928 года («Камер-фурьерский журнал». С. 131).

(обратно)

724

13–17 и 27 ноября 1928 года запись «Весь день в постели» в «Камер-фурьерском журнале» (С. 132).

(обратно)

725

Ср. эти строки из стихотворения Ходасевича «Дактили» (1928): «Мир созерцает художник — и судит, и дерзкою волей, / Демонской волей творца — свой созидает, иной».

(обратно)

726

См. Евангелие от Матфея 10:16: «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби».

(обратно)

727

Ср. письмо Ходасевича к М. В. Вишняку от 8 декабря 1927 г.: «Чтобы писать, писателю нужно быть сытым (хотя бы). Журнальная работа и впроголодь не кормит. Писатели вынуждены идти в газеты. Из всех писателей я — самый голодный, ибо не получаю помощи ниоткуда <…> Писание газетных (т. е. неизбежно „общедоступных“) статей меня изматывает душевно. Чтобы писать серьезную, журнальную статью — я должен не только выкраивать „свободное“ время, но и мучительно собираться с духовными силами. Не знаю, поймет ли меня редакция. Боюсь, что не поймут и более благополучно устроившиеся писатели. Каторжники бы поняли, это наверняка» (Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 505).

(обратно)

728

Машинопись. Подпись и адрес в конце от руки. Конверта нет.

(обратно)

729

Главы VII–IX из биографии «Державин» были напечатаны в № 43 «Современных записок» (номер вышел в июле 1930 года). Биография вышла в свет отдельным изданием в 1931 году.

(обратно)

730

Адрес на конверте: Александру Петровичу Дехтереву. Русская гимназия. Шумен. Bulgarie. Choumen. Почт. шт.: 13.6.30. Billancourt Seine.

(обратно)

731

См. некролог: Журнал Московской патриархии. 1959. № 6.

(обратно)

**

Основные положения статьи были доложены на Гаспаровских чтениях (РГГУ, 2007). Статья связана с иными штудиями о поэзии Давида Самойлова, которые автор надеется когда-нибудь свести в книгу. Важным подспорьем в этой продолжающейся работе стало участие автора в различных конференциях и чтение курса «Система российской словесности» (раздел, посвященный второй половине XX века) на Отделении деловой и политической журналистики в Государственном университете — Высшей школе экономики.

(обратно)

733

Републиковано в томе Большой серии «Новой библиотеки поэта»; см.: Самойлов Д. Стихотворения. СПб., 2006. С. 244–245; далее ссылки на это издание даются в тексте статьи в скобках.

(обратно)

734

Военная тема по понятным причинам закрывала возможность пародирования других «фирменных» стихов Самойлова («Сороковые», «Перебирая наши даты…»).

(обратно)

735

Левитанский Ю. «…год две тысячи». М., 2000. С. 496. Ср. пародию Леонида Филатова из цикла «Вариации на темы мультфильма „Ну, погоди!“», также инкрустированную отсылками к «Пестелю, поэту и Анне»: «Внесли графин. В графине что-то было. / И я подумал: „В этом что-то есть!“», «…Волк подумал: „Ба, да он не глуп!“», «И Волк подумал: „Амба, боже мой“», «Я битый час вертел в руках солонку, / И вдруг меня пронзило: „В этом — соль!“»; цит. по: Советская литературная пародия: <В 2 т>. М., 1988. Т. 1. Стихи. С. 339–340.

(обратно)

736

Об этом см.: Немзер А. Поэмы Давида Самойлова // Самойлов Д. Поэмы. М., 2005. С. 404.

(обратно)

737

Об этом см.: Там же. С. 41–42.

(обратно)

738

Особое пристрастие Самойлова к звуку «а» связано не только с мифопоэтическим сюжетом Анны (существенно, кроме прочего, что это имя Ахматовой), но и с особенностями московской орфоэпии. В этой связи характерна «акающая» окраска отступления о «Москве эпохи детства» в поэме «Возвращение». Очевидно, что в этом фрагменте «а» в первых предударных слогах не редуцируется: «М[а]сква была тогда М[а]сквою <…> Еще п[а]лно было московской р[а]скошной акающей речи…». «Аканье» поддержано и графически — во фрагменте двенадцать строк с анафорическим союзом «А», причем шесть из них следуют подряд, а две, суммируя и завершая «идиллическое» воспоминание, предшествуют его трагическому обрыву: «А эта [а]б[а]зримость мира, / А это [а]баянье слога!.. / М[а]сква, которую размыла / Река Железная дорога» — Самойлов Д. Поэмы. С. 173–174.

(обратно)

739

Обратим внимание на явные переклички с посланием «Пастернаку»: «гармошка вятская <…> Пускай горбатая» и «скомороший визг баяна <…> Кривляется горбатый мех». Мечтая о новой музыке, поэт не может (и, видимо, не хочет) вовсе оторваться от музыки «старой». Если антипастернаковское стихотворение пронизано реминисценциями стихов обличаемого поэта, то в «Катерине» с ее установкой на «народность» отчетлив мандельштамовский фон; ср. переход от органа к вокалу (и от холодной высоты — к «человечности»): «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа, / Нам пели Шуберта — родная колыбель!» — Мандельштам О. Полн. собр. стихотв. СПб., 1995. С. 144. (След Мандельштама приметен и во втором стихотворении диптиха.) Аналогия не кажется случайной, если вспомнить, в каком порядке представляется «программа» «дивной певицы» в поэме «Юлий Кломпус» (1979): «Бывало, на ее губах / Смягчался (курсив мой. — А. Н.) сам суровый Бах / И Шуберт воспевал денницу. / Звучал Чайковского романс. / (Казалось, это все про нас.)» Как и в «Катерине», певческий сюжет «Юлия Кломпуса» продолжается сюжетом любовным — поэт-рассказчик вспоминает, как однажды провожал певицу: «И сонный Патриарший пруд / Был очевидцем тех минут… / Благодаренье очевидцу». «Высокому» музыкальному эпизоду в поэме предшествует описание хорового пения бывших фронтовиков, чей полуфольклорный репертуар тоже по-своему недостаточен (потому и необходимо появление певицы): «Тогда мы много пели. Но, / Былым защитникам державы, / Нам не хватало Окуджавы». — Самойлов Д. Поэмы. С. 156, 155. Песенная лирика Окуджавы, в которой подчеркнуто индивидуальный лиризм соединяется с «народным» (хоровым) началом, мыслится Самойловым как один из вариантов реализации его эстетического идеала. Это не отменяет сложного, зачастую критического отношения Самойлова к поэзии Окуджавы. Тема «Самойлов и Окуджава» еще ждет подробного (и, похоже, чреватого неожиданностями) анализа, но упоминание имени Окуджавы при разговоре о «Собачьем вальсе» кажется необходимым.

(обратно)

740

Самойлов Д. Поденные записи: В 2 т. М., 2002. С. 241.

(обратно)

741

«В районном ресторане / Оркестрик небольшой: / Играют только двое, / Но громко и с душой <…> Во всю медвежью глотку / Гармоника ревет, / А скрипочка визгливо — / Тирлим-тирлим поет. // И музыка такая / Шибает до слезы. / Им смятые рублевки / Кидают в картузы» (82–83); «На полустанке пел калека, / Сопровождавший поезда; / „Судьба играет человеком, / Она изменчива всегда“. // Он петь привык корысти ради — / За хлеба кус и за пятак. / А тут он пел с тоской во взгляде, / Не для людей, а просто так» (85). Отсюда, кроме прочего, тянется нить к поздним «цыганским» стихотворениям (1981–1984); в «Цыганах» (хоть и нагруженных тонкими литературными аллюзиями) и в аффектированно простодушном «Романсе» стилизация «жестокого» городского «постфольклора» рискованно (и явно сознательно) приближается к пародии, что бросает своеобразный отсвет на страстную исповедь «Играй, Игнат, греми, цимбал!»; ср. также «меркантильную» ноту в «Водил цыган медведя…»: «Пляши, моя цыганочка, / Под дождичком пляши, / Пляши и для монетки, / А также для души. // В существованье нашем / Есть что-то и твое: / Ради монетки пляшем — / И все ж не для нее» (339).

(обратно)

742

Самойлов Д. Поэмы. С. 14, 22.

(обратно)

743

Варварой была названа дочь Самойлова, что несомненно свидетельствует о высоком значении для автора «Чайной» этой трудно шедшей к читателю (опубликована лишь в 1961 году, в альманахе «Тарусские страницы»), почти не получившей резонанса и много лет не републиковавшейся поэмы.

(обратно)

744

Самойлов Д. Поэмы. С. 85.

(обратно)

745

Ср. дневниковую запись от 4 мая 1956 года, которую Самойлов сделал по прочтении «Чайной» молодым ленинградским поэтам Льву Лившицу (будущему Лосеву) и Евгению Рейну: «Людям очень (курсив Самойлова. — А. Н.) хорошего вкуса она не должна нравиться». — Самойлов Д. Поденные записи. Т. 1. С. 281.

(обратно)

746

Об этом см.: Немзер А. Поэмы Давида Самойлова. С. 355–363. Рефлексия над жанром поэмы у Самойлова неотделима от размышлений (часто болезненных) над проблемой «сюжета», который якобы затрудняет прямое лирическое высказывание; ср. в этом плане горькое (но не отменяющее собственного выбора!) признание (1972; разумеется, при жизни не публиковалось): «Меня Анна Андревна Ахматова / За пристрастье к сюжетам корила. / Избегать бы сюжета проклятого / И писать — как она говорила. // А я целую кучу сюжетов / Наваял. И пристрастен к сюжетам. / О, какое быть счастье поэтом! / Никогда не пробиться в поэты» (505). «Собачий вальс» — опус, безусловно, сюжетный.

(обратно)

747

Писавшиеся в конце 1950-х «Ближние страны» были напечатаны полностью только в сборнике «Равноденствие» (1971), драматическая поэма «Сухое пламя» (завершена в 1963) — в «Избранном» (1980), т. е. в год написания «Собачьего вальса» была известна читателю лишь частично (фрагменты вошли в «Равноденствие»).

(обратно)

748

Здесь в первую очередь важна соответствующая главка «Цыгановых», закономерно привлекавшая внимание пародистов. Если Филатов, комически очерчивая поэтику пародируемого как целое, сочетает отсылку к «Гостю у Цыгановых» с аллюзиями на другие тексты Самойлова, то Александр Иванов («Ужин в колхозе») просто «переписывает» застольный эпизод; см.: Советская литературная пародия. Т. 1. С. 334–335. Не касаюсь здесь множества других самойловских «пиров» и сложно связанного с ними «гедонистического» образа поэта; отмечу, что мотивы такого плана могут возникать и в крайне мрачных текстах. Так, отчаянное стихотворение о пире в одиночку (1962), в финале которого звучит признание «И все живу. И все же существую. / А хорошо бы снова на войну», открывается строкой: «Пью водку под хрустящую капустку» (492; курсив мой. — А. Н.).

(обратно)

749

Ее продолжение каламбурно введено в ссылке на источник; ср.: «Не пой, красавица… / (Мнение Пушкина)» (244) и «Не пой, красавица, при мне». — Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977. Т. 3. С. 64.

(обратно)

750

Самойлов синтезирует фигуру стихотворца XIX века; возникает в стихотворении и словосочетание из первого эпиграфа — «Кто узнает, чего он хотел, / Этот старый поэт перед гробом!» (118), что позволяет приписать строки о потомках и Парфеноне фиктивному персонажу.

(обратно)

751

«Цель людей и цель планет — / К Богу тайная дорога. / Но какая цель у Бога? / Неужели цели нет?..» (324). Полагаю, что ни один из вариантов названия не сводился к «маскировке» (обману цензуры), но каждый актуализировал те или иные смысловые интенции текста. (То же касается и других «исторических» и «литературных», внешне уводящих от интимных и/или рискованных тем, заголовков в поздней лирике Самойлова.) Интересные соображения о последней версии названия («Батюшков») см. в кн.: Рассадин Ст. Голос из арьергарда. М., 2007. С. 36–37 (критик, впрочем, делает акцент на противоборстве поэта с цензурой).

(обратно)

752

См.: Баранов В. В. А. И. Полежаев. Биографический очерк // Полежаев А. И. Стихотворения. М.; Л., 1933. С. 103. Об интересе юного Давида Кауфмана к личности и судьбе злосчастного автора поэмы «Сашка» свидетельствует дневниковая запись от 28 октября 1943 года: «Думал о „Солдате Полежаеве“» — Самойлов Д. Поденные записи. Т. 1. С. 191 (кажется вероятным, что задумывалась поэма). Полежаев привлекал внимание поэта и много позднее; см.: Самойлов Д. «Раздайся, вечность, предо мной!» К 150-летию А. Полежаева // Литературная газета. 1988. 3 февраля. С. 6.

(обратно)

753

О генезисе «Не пой, красавица, при мне…» см.: Летопись жизни и творчества Александра Пушкина: В 4 т. М., 1999. Т. 2. С. 383, 384; ср. также: Иезуитова Р. В. «Не пой, красавица, при мне» // Стихотворения Пушкина 1820–1830-х годов. Л., 1974. С. 121–138.

(обратно)

754

См.: Песни русских поэтов: В 2 т. Л., 1988. Т. 1. С. 600–601 (примеч. В. Е. Гусева).

(обратно)

755

Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 324. Об истории, вариантах («мелодия» или «Гармония») и семантических обертонах этого афоризма см. в новейшей работе: Кац Б. Одиннадцать вопросов к Пушкину. СПб., 2008. С. 7–31.

(обратно)

756

См. Медведева Г. О Пушкиниане Давида Самойлова // ЛГ-Досье. 1990. Июнь. С. 8.

(обратно)

757

Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 350.

(обратно)

758

Тот же «синтез» (со скрытой отсылкой к афоризму о любви-мелодии) будет осуществлен Самойловым в поэме «Старый Дон-Жуан», где герой не сразу припоминает былую возлюбленную (и супругу того персонажа, что предстает злорадным Черепом): «Какая Анна? / Ах, не та ли из Толедо? / Ах, не та ли из Гренады? / Или та, что постоянно / Распевала серенады? / Помню, как мы с ней певали / В эти дивные недели!». — Самойлов Д. Поэмы. С. 129–130.

(обратно)

759

Ср. в особенности соседство грубой (на грани пристойности) и изысканно иноязычной по происхождению лексики: «Конечно, дрянь! Но голос — адамант <…> Но это пенье вороватой суки, / Ее бельканто…».

(обратно)

760

Ср. в стихотворении «Политрук» друга-соперника Самойлова: «Комиссаром тогда меня звали, / попом / не тогда меня звали, / а звали потом». — Слуцкий Б. Собр. соч.: В 3 т. М., 1991. Т. 2. С. 27. Законно гордящемуся «своей войной» Слуцкому важно подчеркнуть, что на фронте он был настоящим политруком, сражавшимся бок о бок с обычными солдатами и ими уважаемым, а не трусливым начетчиком (попом). «Комиссарскую» складку Слуцкий сохранял и после войны, что нередко вызывало ироническую реакцию; ср. эпиграмму «На друга-поэта» (1959): «Он комиссаром был рожден. / И облечен разумной властью, / Людские толпы гнал бы он / К непонятому ими счастью. / Но получилось все не так: / Иная жизнь, иные нормы… / И комиссарит он в стихах — / Над содержанием и формой». — Коржавин Н. На скосе века: Стихи и поэмы. М., 2008. С. 436. «Комиссарство» Слуцкого раздражало (временами — сильно) и Самойлова, что отразилось в его мемуарном очерке «Друг и соперник»; см.: Самойлов Д. Перебирая наши даты. М., 2000. С. 151–175. К сожалению, напряженный диалог поэтов обследован не слишком внимательно и, кажется, даже выявлен далеко не во всей полноте. В этой связи см. главу «Борис Слуцкий и Давид Самойлов» в кн.: Горелик П., Елисеев Н. По течению и против течения…: Борис Слуцкий: жизнь и творчество. М., 2009. С. 273–289. Некоторые соображения к теме представлены в статье: Немзер А. Стихотворение Давида Самойлова «Поэт и гражданин»: жанровая традиция и актуальный контекст // Немзер А. Дневник читателя. Русская литература в 2007 году. М., 2008. С. 419–461. Кажется вполне вероятным, что антитеза «Самойлов — Слуцкий» (легкость и артистизм — ангажированность и наставительность) обертонно звучит и в «Собачьем вальсе».

(обратно)

761

Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1981. Т. 2. С. 142, 143.

(обратно)

762

Подробнее об этом (в частности, о связи «пушкинского» стихотворения и отразившихся в дневнике раздумий Самойлова о семейной трагедии Пушкина с поэмой «Сон о Ганнибале») см.: Немзер А. Поэмы Давида Самойлова. С. 430–436.

(обратно)

763

См.: Парнас дыбом: Литературные пародии. М., 1989.

(обратно)

764

Левитанский Ю. «…год две тысячи». С. 458.

(обратно)

765

Очень многие «мрачные» исповедальные стихи не отдавались им в печать, причем не только из-за предполагаемых сложностей с цензурой. Внутреннее противоборство Самойлова «светлого» (гармоничного, жизнелюбивого, уверенного в своей правоте) и Самойлова «темного» (не умеющего любить, с тревогой глядящего в будущее, сомневающегося в себе) становилось более-менее ощутимым для наиболее внимательных читателей (и даже их озадачивающим), пожалуй, лишь с конца 1970-х годов («Пярнуские элегии»); этапным здесь видится «седьмая книга стихов» «Голоса за холмами» (1985).

(обратно)

766

Ким Ю. Собранье пестрых глав: Кн. 1. М., 1988. С. 247.

(обратно)

767

См.: Ласкин А. Ангел, летящий на велосипеде // Звезда. 2001. № 10; То же: Потомак (США). 2003. № 1–2; 2004. № 3–5. Отдельное издание: Ласкин А. Ангел, летящий на велосипеде: Документальная повесть об О. Вексель и О. Мандельштаме. Ваксель О. «Я недолго жила на земле…» Избранные стихи. СПб.: Стройиздат, 2002. Последняя публикация повести в книге: Ласкин А. Время, назад! Документальные повести. М.: НЛО, 2008.

(обратно)

768

Первоначально книга готовилась А. Ласкиным и Е. Чуриловой по копийным материалам, отложившимся в архиве А. Ласкина. Однако договоренность с Музеем Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, где хранится основной архив О. Ваксель (ф. 5), и подключение к работе И. Ивановой позволили не только опереться на оригинальные тексты, но и внести в текст существенные исправления и дополнения (оказалось, что при изготовлении копий А. А. Смольевский в целом ряде мест «отредактировал» оригинал).

(обратно)

769

Здесь и далее курсивом выделены цитаты, при этом цитаты из «Воспоминаний» О. Ваксель даются по архиву А. Ласкина и без дополнительных ссылок.

(обратно)

770

Об этом ниже.

(обратно)

771

Сына Арсения.

(обратно)

772

Она, кстати, тоже росла без отца, умершего, когда ей шел тринадцатый год.

(обратно)

773

90-летняя Эмма Григорьевна Герштейн, когда решилась заговорить об интимной жизни Мандельштама, сделала это натужно и по-ханжески. Но хуже всего то, что она осмелилась выводить из этого мандельштамовскую поэзию, чем сорвала постмодернистские аплодисменты и премию Букера, но оставила по себе крайне неприятный осадок.

(обратно)

774

Есть в ее воспоминаниях немало и мелкого фактографического брака: она пишет, что впервые попала в Коктебель в конце апреля 1916 года, а в действительности 8 мая; что с нею ехала тогда же ее мать, тогда как Ю. Ф. Львова приехала позднее, около 22 мая.

(обратно)

775

Сам Евгений Эмильевич, прочитав воспоминания Лютика в 1967 году, решил восполнить этот пробел и посвятил этим событиям несколько страниц в собственных мемуарах.

(обратно)

776

Что так и оставалось незамеченным!

(обратно)

777

Купченко В. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества. 1877–1916. СПб.: Алетейя, 2002. С. 397, 406. См. также фотографию этого времени с М. Волошиным на террасе его дома (Там же, на вкладке).

(обратно)

778

Там же. С. 398.

(обратно)

779

Надежда Яковлевна пишет, что по просьбе матери и как старый друг. Во-первых, обозначение «старый друг» могло быть хоть как-то заслужено только в случае достаточно тесного общения в Коктебеле. А во-вторых: Осип Эмильевич в роли Юлия Матвеевича, дальнего родственника, который по просьбе матери поэта сопровождал молодого Осипа в Ригу и Париж в 1907 году?!.. Увольте.

(обратно)

780

А. Ф. Смольевский — ее будущий муж.

(обратно)

781

Сообщено Р. Хрулевой. 18 сентября М. А. Волошин поинтересовался у Ю. Ф. Львовой, как Лютик доехала (См.: Купченко В. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества. 1917–1932. СПб; Симферополь: Алетейя, Сонат, 2007. С. 29). А. А. Смольевский при этом приводит совершенно иные даты — с 8 мая по 13 августа, и даже поправка на вероятную в этом случае разницу календарей оставляет зазоры и не снимает вопроса о природе этого несоответствия.

(обратно)

782

Из стихотворения О. Мандельштама «Колют ресницы, в груди прикипела слеза…» (1931).

(обратно)

783

Из стихотворения О. Мандельштама «1 января 1934 года» (1934).

(обратно)

784

Мандельштам Н. Об Ахматовой. М.: Новое издательство, 2008. С. 157.

(обратно)

785

Смольевский А. А. Ольга Ваксель — адресат четырех стихотворений Осипа Мандельштама // Литературная учеба. 1990. № 1. С. 165.

(обратно)

786

Мандельштам Н. Об Ахматовой. С. 142.

(обратно)

787

Из письма Н. Мандельштам Е. Лившиц от 18 марта 1967 г. (см. ниже в тексте статьи). Мандельштам Н. Об Анне Ахматовой. М.: Три квадрата, 2008. С. 256.

(обратно)

788

См.: Мандельштам Н. Об Анне Ахматовой. М.: Три квадрата, 2008. С. 142–143.

(обратно)

789

Там же. С. 34–37.

(обратно)

790

В написанном на склоне лет очерке «Надежда Яковлевна» Эмма Григорьевна замахнулась чуть ли не на исчерпывающий обзор проявлений бисексуальности у Н. Мандельштам, а заодно и «мормонства» у О. Мандельштама, не исключая и приставаний лично к ней. Осмелев от своего анализа, мемуаристка пошла еще дальше и пустилась в глубокомысленные объяснения потомству того, как сквозь призму сих обстоятельств следует понимать поэзию и чуть ли не поэтику Мандельштама! (Герштейн Э. Мемуары. С. 412–445).

(обратно)

791

Оно приводится чуть ниже.

(обратно)

792

Да и не напишешь столько за один — первый — месяц пребывания в чужой стране, когда с избытком чисто внешних впечатлений и усилий по привыканию! Может быть, существовала предшествующая авторская редакция, лишь переписанная Вистендалем?

(обратно)

793

Цит. по: Смольевский А. А. Ольга Александровна Ваксель (1903–1932) // Львова А. П., Бочкарева И. А. Род Львовых. Торжок: Всероссийский историко-этнографический музей, 2004. Вып. 1. (Серия «Новоторжский родословец».) С. 264.

(обратно)

794

Сторицын (Коган) Петр Ильич (1894–1941), литератор, театральный критик.

(обратно)

795

Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. М.: Правда, 1990. С. 241–242.

(обратно)

796

Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 4. М.: Наука, 1999. С. 182.

(обратно)

797

Богомолов Н. А. Высоцкий — Галич — Пушкин, далее везде // Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова: Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М.: НЛО, 2004. С. 437.

(обратно)

798

Там же. С. 438.

(обратно)

799

Кулагин А. Высоцкий и другие: Сборник статей. М.: Благотворительный фонд Владимира Высоцкого, 2002. С. 44.

(обратно)

800

Кулагин А. Поэзия B. C. Высоцкого: Творческая эволюция. М.: Книжный магазин «Москва», 1997. С. 87.

(обратно)

801

Увлечение практическим оккультизмом может рассматриваться как результат колониальных контактов, в первую очередь с Индией, см.: Viswanathan G. The Ordinary Business of Occultism // Critical Inquiry. 2000. Vol. 27. № 1. P. 1–20.

(обратно)

802

Вопрос о взаимодействии этих рядов пока с должной основательностью еще не поставлен, хотя, по мнению исследовательницы, писатели англоязычного модернизма в творениях загробных авторов находили щедрый материал для своей культурной и лингвистической трансгрессии. С другой стороны, медиумы эпохи модернизма (в основном женщины) следовали привычкам интеллектуалов, пользуясь образностью, темами, техниками и даже героями из литературы. Многие из них были выходцами из литературной среды и параллельно делали карьеры в литературе, а двое из них основали нью-йоркский литературный журнал и ПЕН-клуб. Медиумы XIX столетия были ориентированы на религиозные и семейные ценности (см.: Sword Н. Necrobibliography: Books in the Spirit World // Modern Language Quarterly. 1999. Vol. 60 (March). P. 85).

(обратно)

803

Ландау Г. О мистическом опыте. Очерк систематической философологии // Записки Русского научного института в Белграде. 1935. Вып. 11. С. 151. Случаи, когда литературное произведение транслирует, «излагает» сокровенное знание, только на первый взгляд кажутся очевидными. Для полной уверенности здесь требуется, чтобы автор показал, что он отсылает к определенной доктрине. Если в поэме Льва Зилова «Дед» в сатирической характеристике посетителя декадентского салона упоминаются два мальчика Иисуса, сразу ясен источник этого экстравагантного мнения — христология Р. Штейнера: «Был самым частым гостем рыжий Гнусов, / Иван Иваныч — желтый, худ, как жердь. / Любил кощунствовать, что верит в двух Иисусов <…>» (Зилов Л. Дед. М., 1912. С. 89).

(обратно)

804

Попытку инвентаризации его приемов в связи с эзотерической традицией представляет собой, например, книга: Hocke G.R. Manierismus in der Literatur. Sprach-Alchimie und Esoterische Kombinationskunst. Beitrage zur Vergleichenden Europäistischer Literaturgeschichte. Hamburg, 1959.

(обратно)

805

Северянин И. Громокипящий кубок. Ананасы в шампанском. Соловей. Классические розы / Изд. подгот. В. Н. Терехина и Н. И. Шубникова-Гусева. М., 2004. С. 65–66. Другим и, возможно, первичным вариантом этого приема был квадрат с одинаковой суммой чисел, сложенных в любом направлении, об их роли у Агриппы Неттесгеймского см.: Shumaker W. The Occult Sciences in the Renaissance. Berkeley; Los Angeles; London, 1972. P. 139, 143.

(обратно)

806

Что касается именно магического квадрата, о роли его графической формы для оформления обложек книги см. работу: Россомахин А. Магические квадраты русского аванграда (Набросок первый: случай Маяковского) // Записки русской академической группы в США. Transactions of the Association of Russian-American scholars in the USA 2008–2009. Vol. XXXV. C. 287–311.

(обратно)

807

Панграмматизм, ритуальная анаграмма в первую очередь, также весьма интересовал Иванова (см. пересказ сделанного М. С. Альтманом анаграмматического анализа цикла «Золотые завесы» в: Иванов В. Собр. соч. Т. 2. Брюссель, 1974. С. 765; далее все ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы). Ныне эта тема обрела обобщающее исследование: Грек А. Г. Об анаграмматическом принципе в поэзии Вячеслава Иванова // Вячеслав Иванов: Исследования и материалы / Отв. ред. К. Ю. Лаппо-Данилевский, А. Б. Шишкин. СПб., 2010. С. 15–34.

(обратно)

808

Потебня А. А. Из записок по теории словесности. Харьков, 1905. С. 277.

(обратно)

809

Майков А. Н. Избранные произведения. Л., 1977. С. 224, 820. Рискнем предположить, что цикл Майкова мог быть в фокусе осознанного внимания Иванова. Одна из его сквозных тем — противопоставление атеистического и буржуазного века религиозным и моральным ценностям — нашла свое выражение в стихотворении «Пир у вас и ликованье…» (1889) в образе заброшенного, но все же храма (важный мотив для «Кормчих звезд»). Кроме того, в стихотворении «Аскет! ты некогда в пустыне…» (1893) появляется знаковое для Ивановых слово «пламенник».

(обратно)

810

Популярность этому изречению придает и его применимость к самым разным жизненным ситуациям. Например, рассказ о том, как священники православных, католической и армянской церквей на Невском не подчинились запрету большевиков и на первую неделю поста 1918 года вышли на крестный ход, заканчивался следующим образом:

«Итак, чем дальше, тем ужасней… „Но чем ночь темней, тем ярче звезды, Чем глубже скорбь, тем ближе Бог!“»

(Гр. И. Г. Революция и Церковь // Призыв. 1919. № 8. 8/26 августа. С. 3). Оставляем сейчас за пределами внимания мотив дневной звезды, заметный в мистической образности символистов (ср. название невышедшей книги стихов Вл. Гиппиуса «Звезды днем» (ИРЛИ. Ф. 77. Ед. хр. 9), или блоковские классические строки «Ты шла звездой ко мне, но шла в дневных лучах» из стихотворения «Не ты ль в моих мечтах, певучая, прошла…», 1901–1902).

(обратно)

811

Альтман М. С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. СПб., 1995. С. 86.

(обратно)

812

С ним можно ознакомиться в комментариях Р. Е. Помирчего (Иванов В. Стихотворения. Поэмы. Трагедия. СПб., 1995. Т. 1. С. 307–308).

(обратно)

813

Рембо А. Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно лето в аду. М., 1982. С. 172, в оригинале: «j’écartai du ciel d’azur, qui est du noir, et je vécus, étincelle d’or de la lumière nature» (Rimbaud A. Œuvres complètes / Ed. établie, présentée et annotée par Antoine Adam. Gallimard, 1972. P. 110).

(обратно)

814

Рембо А. Стихи. С. 75, в оригинале: «Ainsi, toujours, vers l’azur noir/ Ou tremble la mer des topazes». — Rimbaud A. Œuvres complètes. P. 55. Этот источник, равно как и стихотворения Иванова, должны дополнить список текстов, который приводит К. Тарановский для разъяснения мандельштамовской черной лазури из его стихотворения «10 января 1934 г.» (Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 17).

(обратно)

815

Рембо А. Стихи. С. 174. Схожую образность находим и в стихотворении Майкова «Близится Вечная Ночь… в страхе дрогнуло сердце…» (1882) из упомянутого цикла, где автор, вглядываясь в мрак грядущей смерти, сначала различает в нем звезды, а затем выражает надежду, что «где-то за ними есть Вечное Солнце» (Майков А. Избранные произведения. С. 224–225).

(обратно)

816

Ландау Г. О мистическом опыте. С. 151.

(обратно)

817

Рембо А. Стихи. С. 168.

(обратно)

818

Относительно цветовой символики последней строки знаменитого стихотворения Рембо («О l’Omega, rayon violet des Ses Yeux») приведем не лишенные зоркости наблюдения его исследовательницы: Омега в сонете — фиолетовое (в то время как О — синее) потому, что символизирует небеса, реальность высших сфер, цвет космоса, недаром там упоминаются Миры и Ангелы. По ее мнению, здесь Рембо следует средневековой, а возможно, и более древней традиции изображения небес, удаленных от человека: «Вплоть до начала XX в. темный колорит верхних частей неба оставался привычной деталью живописных полотен, включающих элементы природного фона» (Соколова Т. «Гласные» Артюра Рембо — «цветной» сонет // Коллегиум. 2004. № 1–2. С. 166). В литературе описание высших слоев атмосферы как темных, чернильных встречается даже чаще, чем в живописи или в науке; Т. Соколова здесь ссылается на роман В. де Лиль-Адана «Ева будущего» (1866). Кроме того, к теме алхимии у Рембо она приводит несколько параллелей: «Париж» А. де Виньи, «Алхимия страдания» Ш. Бодлера, «Видение эмали» Х.-М. Эредиа и «алхимия Поэзии» П.-Б. Шелли из «Защиты поэзии» (С. 164). Таким образом, А. Р. Минилова, когда она сожалела в письме к Иванову о том, что он не включил в «По звездам» «спораду» «о „переживаниях“ слов, об их состояниях и соотношениях, об их браках и девстве — об „алхимии“ слов», могла ориентироваться на любой из этих источников (ОР РГБ. Ф. 109. Карт. 30. Ед. хр. 9. Л. 16). Символика фиолетового как мистического цвета готики в применении к «Руанскому собору» Волошина анализируется в: Fijaikowska-Janiak К. Максимилиан Волошин как масонский писатель // Šwiatio i ciemnośč. Motywy ezoteryczne w literaturze rozyjskiej przeiomu XIX i XX wieku. Gdańsk, 2001. S. 139–141. Фиолетовый цвет астрального тела по Р. Штейнеру завершает эту традицию. О смысловых оттенках цветовой символики фиолетового/лилового/сиреневого в поэзии модернизма см. в нашей работе «Two Hundred Years of Pošlost’: A Historical Sketch of the Concept» (в печати).

(обратно)

819

Величко Л. Арабески. Новые стихотворения. СПб., 1904. С. 217.

(обратно)

820

Соловьев В. «Неподвижно лишь солнце любви…» Стихотворения Проза. Письма. Воспоминания современников. М., 1990. С. 128. Думается, что для Иванова была важна эта двойная отсылка. Уместным будет здесь привести фрагмент из воспоминаний, прямо касающихся адресата посвящения стихотворения Иванова «Тень Фета» (1917) — Н. Н. Прейса: «В общество М. А. Новоселова приходил Николай Николаевич Прейст <так!> — больной старичок, живший с няней. Он знал А. А. Фета. Мы подружились и я часто ночевал у Прейста. Однажды он подходит ко мне и спрашивает: „Вы любите Фета?“ Я действительно любил и люблю поэзию Фета. Он передал мне приглашение прийти к Вячеславу Иванову. Прихожу. В комнате горит лампада. Это был день смерти А. А. Фета. Вячеслав Иванов становится перед иконой, открывает молитвослов, читает Пасхальную заутреню. Так втроем — Н. Н. Прейст, Вяч. Иванов и я — поминали А. А. Фета, а потом читали его стихи» (Воспоминания Константина Сергеевича Родионова (1892–1991) (записаны 18, 19 февраля 1991 г. Анной Кивва) // Вестник РХД. 1992. № 164. С. 280). Стоит упомянуть также, что в Пушкинском Доме в архиве Иванова хранится рукописный сборник стихов Прейса с биографическими пометами (например, первое стихотворение написано в Алексеевской психиатрической больнице; ИРЛИ. Ф. 607. № 313. Л. 1).

(обратно)

821

Фет А. А. Стихотворения и поэмы. Л., 1986. С. 177.

(обратно)

822

Козлов И. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1960. С. 75.

(обратно)

823

Жуковский В. А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1959. Т. 2. С. 8. О контексте появления в словаре поэтического языка русского символизма выражения «рдела душа» см. в нашей работе: Обатнин Г. В. К теме «Вячеслав Иванов и литературные вкусы 1890-х годов» // Башня Вячеслава Иванова и культура Серебряного века. СПб., 2006. С. 134–135.

(обратно)

824

Поэма имела оглушительный успех и была переведена на многочисленные языки, включая персидский. Интерес к этой поэме Козлова, видимо, был опосредован обращенем к ней В. Жуковского («Лалла-Рук» и «Явление поэзии в виде Лалла Рук», 1821). А. Бестужев перевел часть из «Лаллы Рук» прозой под названием «Обожатели огня», другая ее часть, «Пери и Ангел», в переводе Жуковского была переиздана в 1912 году. Благодаря оратории Шумана она вообще заслужила большую известность (Рай и Пери. Оратория Шумана. Либретто. Пер. В. А. Булычев. М., 1911). В 1883 году Ю. Роденбергом была создана лирическая опера «Фераморс», основанная на том же тексте Мура, музыку к которой написал А. Рубинштейн. Никак не планируя затрагивать тему рецепции Мура в литературе модернизма, укажем все же на переводы его «Мелодий», составивших второй раздел поэтического сборника А. Курсинского (I. Полутени. II. Из Томаса Мура. Мелодии. М., 1896), а также на рассказ О. Руновой «Голова Медузы», имевший эпиграф из «Лаллы Рук» (Лунный свет. Пг., 1916. С. 25).

(обратно)

825

The Poetical Works of Thomas Moore Complete on One Volume. London, 1850. P. 333.

(обратно)

826

Схожий процесс абстрагирования значения образовал само понятие «мистика». Начало становления его современного смысла М. де Серто возводит ко второй половине XII века, когда выражение «corpus mysticum», т. е. «тайное, спрятанное тело», перестало обозначать просто хлеб и вино в таинстве евхаристии, но постепенно связалось с Церковью, ставшей в конце концов «телом Христовым» (Certeau М. de. The Mystic Fable. Chicago; London, 1992. Vol. I. The Sixteenth and Seventeenth Centuries. P. 76, 82 и далее). В дальнейшем слово «мистический» стало прилагаться, например, к словам «роза», или «сад», или «чувство». Мало-помалу эти особенные смыслы накапливались, и к концу XVI века образовалось существительное «la mystique».

(обратно)

827

События решающего лета 1907 года прослежены и богато документированы в книге Н. А. Богомолова «Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах. Документальные хроники» (М., 2009. С. 199–274; сводку материалов, касающихся последних дней Зиновьевой-Аннибал см. на с. 245–249).

(обратно)

828

НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 45. Л. 14. Это письмо, от которого сохранился только заключительный, хотя и обширный фрагмент, должно быть поставлено в связь с письмом С. К. Шварсалона от 8 января 1913 года к Иванову, опубликованным А. Кобринским (см.: Дуэльные истории Серебряного века. СПб., 2007. С. 359–360).

(обратно)

829

РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 458. Л. 1 об.

(обратно)

830

Богомолов Н. А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах. С. 260.

(обратно)

831

Сюжет, послуживший основным материалом для статьи «Ты еси». Записи в дневнике Зиновьевой-Аннибал часто касаются создания этого текста. Так, 20 сентября о разговоре с Ивановым 19-го вечером: «В-в пишет о трансе, сне я мужского во время странствий Психеи за Эросом и чудесное преображение я во сне и рождение Христа-Диониса-Эроса в себе и Психея-Гиппа с колыбелью <…>»; через два дня, 22 сентября: «Дома оказалось, что „Ты еси“ закончен. Читали. Кроме 5ого параграфа, мне все кажется выкованным. Сегодня переделан окончательно и 5й. Статья <—> как бы первая глава воскресшей плотью веры. Нельзя понять ее значения, но кажется, что это фундамент здания, которое многие и для всех будут возводить внутренним и внешним творчеством» (приведенные цитаты представляют собой контаминацию из нашего прочтения этого даже для Зиновьевой-Аннибал порой уникального по своей неразборчивости текста — и варианта Н. А. Богомолова). Первая публикация «Ты еси» в «Золотом руне» (1907. № 7–9. С. 102) имела под текстом дату 21 сентября. О работах Иванова в сентябре 1907 года см. подробнее: Богомолов Н. А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах. С. 243–244.

(обратно)

832

Цитата из стихотворения Иванова «Разрыв»: «Верь духу — и с зеленым долом / Свой белый торжествуй разрыв!» (I, 603). Это свое стихотворение поэт вспоминал в связи со статьей «Ты еси», если верить записи Зиновьевой-Аннибал от 23 сентября.

(обратно)

833

На второй день тело покойной перенесли в кабинет, положив по традиции на стол «наискось к углу», как записала позже В. К. Шварсалон (Богомолов Н. А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах. С. 261).

(обратно)

834

Улыбка на лице покойной Зиновьевой-Аннибал упоминается и в дневнике В. К. Шврасалон (Богомолов Н. А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах. С. 259).

(обратно)

835

Обозначение прогулки, что проходит по всему дневнику Зиновьевой-Аннибал. Ср. запись от 20 сентября: «18ого весь день дома за работой. Только с 7?ого до 9? ходил „на богомолье“. <…> Верст 6. 19ого вместо „богомолья“ мыла себя в ванной». То же название встречаем и в дневнике В. Шварсалон (Богомолов Н. А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах. С. 249). Оставляя пока в стороне, почему было выбрано именно это слово (приходит в голову молитвенное отношение Иванова к природе и его впечатления от Загорья), заметим, что данное в предсмертном бреду обещание жены взять его с собой на богомолье далее закрепилось, запомнилось и стало частью посмертной мифологии. Например, в первой «Канцоне» из сборника «Cor ardens», полной реминисценций о последних днях покойной, об ушедшей говорится: «Великий Колокол на богомолье / Тебя позвал…» (II, 397, еще раз повторяется на с. 399), ср. запись в дневнике Л. Зиновьевой-Аннибал от 24 сентября: «Думаю о „Колоколе“». О замысле «драмы-мистерии» «Великой Колокол», предназначавшейся для «факельного» театра Мейерхольда, см. в работе: Галанина Ю. Е. В. Э. Мейерхольд на Башне Вяч. Иванова // Башня Вячеслава Иванова и культура Серебряного века. СПб., 2006. С. 192–195, 204). Примечательно, что другой столь же мифологизированной предсмертной фразы «родился Христос» эта запись не фиксирует (см. воспоминание о них в «Канцоне II»: «Вотще ль Христос родился / Во мне пред тем как ты со мной простился?», II, 422). В качестве одного из свидетельств ее известности в кругу Иванова приведем финал третьего стихотворения из цикла М. Гофмана «Памяти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал»: «В светлом гробе Свет от Света / Родился Христос. / И за гробом снова спета / Песнь: воскрес Христос» (Лебедь. 1908. № 3. С. 4).

(обратно)

836

Помимо развития темы огня, это слово, возможно, намекает на название романа Зиновьевой-Аннибал, над которым она продолжала работать в Загорье.

(обратно)

837

Телеграмма, которая сохранилась в архиве Иванова (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 20. Л. 1), помечена 19 октября — видимо, Иванов кого-то попросил это сделать.

(обратно)

838

Несмотря на то что этот оборот настраивает на поиск эзотерических источников (например, алхимической связи Солнца и золота), пока лишь укажем, что сочетание символических золота и стали появлялось в упомянутом выше стихотворении «Mi fur le serpi amiche». Здесь в первой строфе поэт признается, что он, как и адресат его послания, уже прошел закалку грехом: «И я изведал горна голод, / И на меня свергался молот, / Пред тем как в отрешенный холод / Крестилась дышащая сталь», — однако пошел далее, «и солнцем Эммауса / Озолотились дни мои» (II, 290–291). Отметим также, что в стихотворении Н. Пояркова «Л. Д. Зиновьевой-Аннибал», опубликованном в сборнике, который Иванов прохладно отрецензировал в «Весах», это сочетание также присутствует: «Какая чуткая святая тишина. / Прозрачной дымкою залиты степи дали, / На берег набегает робкая волна, / Река сверкает вся из золота и стали» (Поярков Н. Солнечные песни. М., 1906. С. 51). Кстати, и в его мемориальном стихотворении «Лид. Дм. Зиновьевой-Аннибал» находим мотив шири/дали, видимо, связанный у поэта с широкой и свободолюбивой натурой писательницы: «Даль манит ширью, а горы свободой чаруют, / Солнце лучи золотистые, теплые льет» (Поярков Н. Стихи. М., 1908. С. 55).

(обратно)

839

«Ныне и навсегда» (ит.), слова, которыми Lydia из ивановских видений в дальнейшем станет подписывать каждое свое сообщение. Символическое значение для отношений Ивановых они прибрели, как кажется, в 1896 году, см. письмо Иванова от 25 июня / 7 июля из Парижа, подписи Иванова под письмами на итальянском языке или подпись под октябрьским письмом Зиновьевой, ее послание от 5/17 декабря 1896-го, а также письмо Иванова от 6/18 декабря из Берлина и т. д. (Иванов В., Зиновьева-Аннибал. Переписка. 1894–1903. М., 2009. Т. 1. С. 411, 466, 470, 472, 475). Изречение организовано графически самим Ивановым.

(обратно)

840

Автоцитация финальных строк третьей строфы из стихотворения «Покров» (цикл «Повечерие», в первой публикации датировано 28 июня, II, 781) задает еще один ракурс взгляда Иванова на случившееся: «Уж близилось солнце к притину, / Когда отворилися вежды, / Забывшие мир, на долину / Слез и надежды» (II, 280). «Долина слез» (lacrimarum valle, лат.) — выражение из католического богородичного антифона «Salve, Regina, Mater misericordiae» — аккомпанирует символике всего стихотворения.

(обратно)

841

Цитата из стихотворения Иванова «Жертва» («Кормчие звезды», I, 703), поставленная в качестве эпиграфа к драме Зиновьевой-Аннибал «Кольца».

(обратно)

842

В порядке фантазии предположим, что оборванная рифма: нас/раз.

(обратно)

843

Эта формула далее была использована поэтом в ряде чрезвычайно значимых контекстов. Во-первых, она помещена в качестве одного из эпиграфов к первому тому «Cor ardens». Во-вторых, на развертывании ее символики построен XIII сонет знаменитого «Венка сонетов» из книги «Любовь и смерть»: «…Мой свет и пламень твой / Кромешная не погребла чащоба. / Я был твой свет, ты — пламень мой. Утроба / Сырой земли дохнула: огневой / Росток угас… Я жадною листвой, / Змеясь, горю; ты светишь мной из гроба» (II, 418); о связи его магистрата со стихотворением Фета «Восточные мотивы» см. убедительные наблюдения в статье: Магомедова Д. М. Вяч. Иванов и А. А. Фет // Studia slavica. 1996. Т. 41. Р. 169–170). Наконец, игра на со- и противопоставлении пламени и света организует VIII сонет Петрарки на жизнь Лауры и частично цитируется в речи возлюбленной в V сонете на ее смерть: «Будь верен; я — твой свет» (Петрарка. Автобиография. Исповедь. Сонеты / Пер. М. Гершензона и Вяч. Иванова. М., 1915. С. 240, 261). В «Римском дневнике» от 2 августа в стихотворении на смерть Андрея Белого эта дихотомия появляется последний раз в поэтическом творчестве Иванова: «Угаснет пламень искр летучих, / Начальный не иссякнет свет» (III, 623).

(обратно)

844

Иванов при переписывании по ошибке поставил глагол «сияет», уже использованный в предыдущей строфе, зачеркнул и исправил на верный. Здесь кончается текст первого автографа рукой Зиновьевой-Аннибал.

(обратно)

845

Полностью было опубликовано только в: Достоевский Ф. М. ПСС.: В 30 т. Л., 1980. Т. 20. С. 172–176.

(обратно)

846

Там же. Т. 24. С. 34.

(обратно)

847

Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957. С. 207–210. Миленой Державин звал свою вторую жену, Д. А. Дьякову, бывшую подругой жены первой.

(обратно)

848

Нелепо Б. Стихи. Л., 1925. С. 8, 30. Как проявление Вечно-Женственного Иванов трактовал, например, «Хозяйку» Достоевского (Альтман М. С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. С. 29).

(обратно)

849

Напомним, например, начало стихотворения А. Кольцова «Разлука» (1840): «На заре туманной юности / Всей душой любил я милую: / Был у ней в глазах небесный свет. / На лице горел любви огонь» (Кольцов А. В. Стихотворения / Вступ. ст. О. Г. Ласунского. Воронеж, 1977. С. 237). Интересно, что, для В. Майкова, в этом стихотворение описана реальная — в противовес романтической — любовь к женщине (Майков В. Литературная критика. Л., 1985. С. 85). Попытку открытого прочтения творчества поэта через призму его встречи с «женственною Тенью Божества» представляет собой статья Соловьева «Поэзия Я. П. Полонского» (1896). Напомним, что и у Рембо в разбиравшейся выше финальной строке «Гласных» Омега символизирует «фиолетовый луч Ее Глаз».

(обратно)

850

Ср.: Котрелев Н. Вяч. Иванов и Вл. Соловьев (Заметки к проблеме понимания мистического дискурса) // На рубеже двух столетий. Сборник в честь 60-летия Александра Васильевича Лаврова. М., 2009. С. 342.

(обратно)

851

В частности, реконструируя хронику бытовой и духовной жизни обитателей и гостей «башни» Вяч. Иванова, исследователи обращаются к дневнику Ремизова 1905 года, положенному в основу «Кукхи». Хотя сам дневник не является подтвержденным историко-литературным документом, факты и датировки, приведенные писателем, не только совпадают с другими известными источниками (дневниками, мемуарами, перепиской), но и восполняют утраченные лакуны событийного ряда. См.: Шишкин А. Симпосион на петербургской Башне в 1905–1906 гг. // Канун. Альманах. Вып. 3. Русские пиры. СПб., 1998. С. 273–352; Башня Вячеслава Иванова и культура серебряного века. СПб., 2006; Богомолов Н. А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах: Документальные хроники. М., 2009.

(обратно)

852

Публикаторы «Переписки А. М. Ремизова и К. И. Чуковского» И. Ф. Данилова и Е. В. Иванова относят чтение в «Аполлоне» к весне 1909 года. См.: Русская литература. 2007. № 3. С. 162. А. М. Грачева, комментируя мемуары писателя, увязывает это событие с учредительным заседанием «Аполлона» 6 мая 1909 года. См: Ремизов А. М. Петербургский буерак // Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 10. М., 2003. С. 471.

(обратно)

853

Ремизов А. М. Ахру // Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 7. М., 2002. С. 92.

(обратно)

854

См. примеч. 20 /В файле — примечание № 870 — прим. верст./.

(обратно)

855

Этот факт подтверждается двумя опубликованными письмами Ремизова к Иванову и Мейерхольду. См.: Переписка В. И. Иванова и А. М. Ремизова / Вступ. ст., примеч. и подгот. писем А. М. Ремизова — А. М. Грачевой, подготовка писем Вяч. Иванова — О. А. Кузнецова // Вячеслав Иванов. Материалы и исследования. М., 1996. С. 96, 115.

(обратно)

856

См.: Переписка Л. И. Шестова с А. М. Ремизовым / Публ. И. Ф. Даниловой и А. А. Данилевского // Русская литература. 1992. № 3. С. 184.

(обратно)

857

ОР РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 214. Л. 11 об.

(обратно)

858

Там же. Л. 12.

(обратно)

859

ОР РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 3617. Л. 19.

(обратно)

860

Кузмин М. Алексей Ремизов. Рассказы (СПб., Издательство «Прогресс». 1910). // Аполлон. 1909. № 3 (Декабрь). [С. 23].

(обратно)

861

Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 10. С. 383.

(обратно)

862

Аналогичная версия высказывается автором первой биографии Ремизова, охватывающей петербургский период жизни писателя. См.: Lamp! Н. Remizovs Petersburger Janr. Materialen zur Biographie // Wiener Slawistisher Almanach. 1982. Bd. 10. S. 289.

(обратно)

863

OP РНБ. Ф. 634. Ед. xp. 147. Л. 2.

(обратно)

864

Ср. письмо С. Ауслендера к М. Кузмину от 14 мая 1909 г.: «Не помню, писал ли тебе об открытии „Аполлона“. Было мало писателей, но много молодых людей, шикарно одетых. Трубников и разные бароны» (Цит. по: Кузмин М. Дневник 1908–1915 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб., 2005. С. 625).

(обратно)

865

Ср.: «В конце октября (25) выходит первая книжка журнала „Аполлон“. Предположительное содержание номера: А. Бенуа — О танце; К. Чуковский — Верлэн и Шевченко; И. Анненский — Современная лирика; Л. Галич — искания нашего времени; В. Мейерхольд — театр; О. Дымов — Влас, роман; Вяч. Иванов — Сонет; Макс. Волошин — Цикл стихотворений; И. Анненский — Из книги „Кипарисовый ларец“. Кроме того, будут помещены статьи А. Волынского, Н. Рериха и стихотворения Гумилева, А. Толстого, Тэффи и др. Нововведением в журнале будет коллективный отдел под названием „Пчелы и осы Аполлона“ с откликами на современные явления. Всего в этом году выйдут три книги „Аполлона“» (Литературная летопись // Речь. 1909. 21 сентября. № 259. С. 3). Не обнаружив в приведенном объявлении своего имени среди названных сотрудников журнала. Ремизов в письме Н. Гумилеву от 23 сентября 1909 г. просил выяснить, действительно ли он не включен в число сотрудников «Аполлона», или произошло досадное недоразумение (См.: Переписка В. И. Иванова и А. М. Ремизова. С. 82). На протяжении 1909 и 1910 годов фамилия писателя анонсировалась в рекламном проспекте журнала «Аполлон» в ряду авторов раздела «Литературный альманах» с формулировкой «имеются рукописи».

(обратно)

866

Во второй печатной редакции произведение получило более весомое жанровое определение — «Повесть о Иване Семеновиче Стратилатове. Неуемный бубен» (Берлин, 1922).

(обратно)

867

Переписка В. И. Иванова и А. М. Ремизова. С. 96–97. Публикаторы ограничивают датировку письма указанием года. Следует отметить, что Вяч. Иванов оказал Ремизову моральную поддержку в «деле с плагиатом», особенно после того, как в ответ на статью Мих. Мирова «Писатель или списыватель?» (Биржевые ведомости. 1909. 16 июня. № 11160. С. 5–6) Ремизов опубликовал «Письмо в редакцию», в котором сформулировал центральную для своего творчества задачу: «воссоздание» «народного мифа», подобного «мировым великим храмам» и «мировым великим картинам», «бессмертной „Божественной комедии“ и „Фаусту“» (Ремизов А. Письмо в редакцию // Русские ведомости. 1909. 6 сентября. № 205. С. 5). Эта концепция получила одобрение Вяч. Иванова, оценившего ремизовское выступление в печати как «статью» «о мифотворчестве, с очень широкими горизонтами» (Дневник Вячеслава Иванова // Иванов В. Собр. соч. Т. 2. Брюссель, 1974. С. 803).

(обратно)

868

РО ИРЛИ. Ф. 627. Оп. 4. Ед. хр. 1479–1610. Л. 140–140 об.

(обратно)

869

Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 10. С. 193.

(обратно)

870

РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 2303. Л. 14.

(обратно)

871

Там же. Л. 15.

(обратно)

872

Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 10. С. 194.

(обратно)

873

См.: Купченко В. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества, 1877–1916 СПб., 2002. С. 242.

(обратно)

874

Лукницкая В. Николай Гумилев: жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 105.

(обратно)

875

См.: Лавров А. В. Андрей Белый. Хронологическая канва жизни и творчества // Лавров А. В. Андрей Белый в 1900-е годы. М., 1995. С. 310.

(обратно)

876

Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 10. С. 194.

(обратно)

877

ОР РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 112. Л. 1. Рассказ был опубликован в первой книге «Альманаха для всех» за 1910 год (С. 57–138).

(обратно)

878

ОР РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 112.

(обратно)

879

Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 10. С. 195. Несмотря на случившийся отказ в публикации «Неуемного бубна», Маковский прилагал усилия, чтобы связи редакции с писателем не прерывались. 7 декабря 1910 года он писал Ремизову: «Искренне сожалею, что за весь год не было ничего Вашего в „Аполлоне“, но надеюсь, что в будущем Вы найдете среди Ваших рассказов что-нибудь для нас подходящее» (Цит. по: Переписка В. И. Иванова и А. М. Ремизова. С. 83).

(обратно)

880

Ремизов A. M. Собр. соч. Т. 10. С. 250.

(обратно)

881

Маковский пригласил Кузмина к сотрудничеству в «Аполлоне» еще 14 июля 1909 года (См.: Кузмин М. Дневник 1908–1915. С. 152), а в начале октября возложил на него обязанности литературного редактора. Ср. запись от 7 октября: «Маковский предложил мне быть читателем по прозаическому отделу. Я никак не ожидал, что это случится так скоро» (Там же. С. 175).

(обратно)

882

Идея объединения т. н. «кларистов» (по аналогии с «пуристами») от франц. clarté — ясность впервые возникла у Вяч. Иванова. См. запись в его дневнике от 7 августа 1909 г.: Иванов В. Собр. соч. Т. 2. С. 785. Ср. также предшествующую запись от 6 августа: «Что касается содержания выраженных (Кузминым. — Е. О.) идей, — можно подумать, что я диктовал ему их. Мне кажется, что пора мистического общения не была для него неплодотворна. Он не рассуждает, но все же думает, и постоянная гармония его сознания обусловливается ясными и глубокими решениями в области духовных проблем» (Там же. С. 784).

(обратно)

883

Имеются в виду мнения, высказанные в рецензиях М. Волошина — на «Сорочьи сказки» А. Н. Толстого и В. Кривича — на содержание журналов «Весы» и «Русская мысль». (См.: Аполлон. 1909. № 3 (Декабрь). С. [25]).

(обратно)

884

См. примеч. 10 /В файле — примечание № 860 — прим. верст./.

(обратно)

885

Тема противопоставления Ремизова и Гнедича (с одной стороны, «писатель, в „муке творчества“ ищущий», с другой — «литератор, без творчества, чиновник, особых поручений при литературе») возникает у поэта под впечатлением от только что вышедшей книги ремизовских «Рассказов». Подробнее см.: Блок А. Записные книжки: 1901–1920. М., 1965. С. 161–162; запись от 30 ноября — 1 декабря 1909 г. Содержащееся в статье «Противоречия» критическое обращение к противникам ремизовской прозы со всей очевидностью инспирировано двумя «аполлоновскими» статьями М. Кузмина.

(обратно)

886

Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.; Л., 1962. С. 408.

(обратно)

887

РО ИРЛИ. Ф. 627. Оп. 4. Ед. хр. 1479–1610. Л. 140–140 об.

(обратно)

888

Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 10. С. 246.

(обратно)

889

Свидетельство усилий С. К. Маковского по публикации романа «Пруд» в организованном им издательстве «Содружество» сохранилось в письме к писателю от 24 августа 1906 г.: «Милостивый Государь Алексей Михайлович! Ваше письмо, после довольно длинного путешествия по Европе, настигло меня в Нью-Йорке, только сегодня… Вы видите из этого, что я не отвечал Вам до сей поры не по своей вине. Относительно Вашего предложения напечатать „Пруд“ под фирмой „Содружества“, к сожалению, я ничего не могу сказать Вам, кроме того, что я лично принадлежа к числу искренних поклонников Вашего творчества, считал бы в высшей степени приобретением для издательства выпуск Вашей книги. Но в настоящее время я ничего не знаю ни о средствах „Содружества“, ни о дальнейших планах его членов. Что же касается значения „Пруда“ для „большой публики“, то я с Вами не согласен. „Пруд“, конечно, не для „большой публики“, и в этом его великое достоинство, особенно в наше варварское время… Уважающий Вас Сергей Маковский» (РО ИРЛИ. P. III. Оп. 2. Ед. хр. 1635). В 1908 году «Пруд» был отпечатан в книгоиздательском товариществе С. Н. Тройницкого, М. Н. Бурнашева и А. А. Трубникова «Сириус», очевидно, не без поддержки Маковского. Ср.: «„Копытчик“ — С. К. Маковский и с ним „кавалергарды“ С. Н. Тройницкий, А. А. Трубников, М. Н. Бурнашев и пятый Н. Н. Врангель основали издательство Сириус и типографию» (Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 10. С. 228). Ремизов при каждом удобном случае благодарно вспоминал участие Маковского в выходе его первого романа отдельной книгой. Так, в письме от 1 января 1922 г., отправленном из Берлина в Прагу, он в первых строках писал: «Дорогой Сергей Константинович. Помню всегда Ваши письма голубые. Это в те годы, когда Пруд издавался» (РО ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 3. Ед. хр. 6). По версии А. М. Грачевой, Ремизов не простил Маковскому истории с отклонением «Неуемного бубна», придав герою повести «Плачужная канава» Пылинину узнаваемые черты Маковского. При этом самыми зловещими пороками этого персонажа называются абсолютная необязательность и безответственность за данные обещания (Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 10. С. 472). Из истории с «Аполлоном», очевидно, вытекает и прозвище Маковского — «копытчик», т. е. бес.

(обратно)

890

Там же. С. 195.

(обратно)

891

Переписка В. И. Иванова с С. К. Маковским / Подгот. текста Н. А. Богомолова и С. С. Гречишкина, вступ. ст. Н. А. Богомолова, коммент. Н. А. Богомолова и О. А. Кузнецовой // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 143.

(обратно)

892

Сохранившаяся переписка Ремизова и Кузмина свидетельствует об относительной стабильности их эпистолярного общения в 1906–1909 годах. Показательно, что в течение 1910 года обмен письмами не осуществлялся.

(обратно)

893

Кузмин М. Альманах для всех. Кн. 1. Изд. «Новый Журнал для всех». 1910 // Аполлон. 1910. № 7. С. [43].

(обратно)

894

Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 7. С. 252.

(обратно)

895

Там же. Т. 10. С. 249.

(обратно)

896

Пришвин М. М. Дневники: 1926–1927. Кн. 5. М., 2003. С. 211. Рассказ «Гусек» появился на страницах журнала «Аполлон» летом 1910 года (№ 7. С. 32–37) под названием «У горелого пня».

(обратно)

897

Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. СПб., 2007. С. 456.

(обратно)

898

Там же. С. 458.

(обратно)

899

Там же. С. 461.

(обратно)

900

Кузмин М. А. Форель разбивает лед // Кузмин М. Л. Стихотворения / Вступ. ст., сост., подгот. текста, примеч. Н. А. Богомолова. СПб., 2000. («Новая Библиотека поэта».) С. 546. Ср. заглавие статьи: Богомолов Н. А. «Отрывки из прочитанных романов» // Новое литературное обозрение. 1993. № 3.

(обратно)

901

Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм: Исследования и материалы. М., 1999. С. 172–182.

(обратно)

902

Там же. С. 176.

(обратно)

903

Кузмин М. А. Форель разбивает лед. С.769; ср. также, напр., коммент. в изд.: «Гринок — шотландский порт на западе от Глазго» — Кузмин М. Стихотворения. Поэмы / Примеч. С. С. Куняева. Ярославль, 1989. С. 354; «Гринок — портовый город в Шотландии к западу от Глазго» — Кузмин М. Избр. произведения / Коммент. А. Лаврова, Р. Тименчика. Л., 1990. С. 548.

(обратно)

904

См.: комментированное издание на языке оригинала: Nodier Ch. Contes /Сост., предисл., коммент. В. А. Мильчиной. М., 1985. С. 143–317; также комментированный перевод: Нодье Ш. Фея Хлебных Крошек / Пер., предисл., коммент. В. А. Мильчиной. М., 1996.

(обратно)

905

См. комментарии к стихотворению «Сумерки»: «Архангел Михаил (святой Кузмина) считался покровителем рыбаков; согласно легенде, архангел в нач. VIII в. явился бретонскому епископу и велел построить церковь (Mont Saint Michele) для защиты от морских опасностей» (Кузмин М. Избр. произведения. С. 540–541). Примечательно, что, по наблюдению исследователей, вагнерианские мотивы цикла «Морские идиллии», в который включено стихотворение «Сумерки», перекликаются с циклом «Форель разбивает лед» (Шмаков Г. Михаил Кузмин и Рихард Вагнер // Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin. Wien, 1989).

(обратно)

906

Ср.: Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм: Исследования и материалы. С. 115.

(обратно)

907

Нодье Ш. Фея Хлебных Крошек. С. 99.

(обратно)

908

Там же. С. 112–113.

(обратно)

909

Там же. С. 160.

(обратно)

910

Там же. С. 167.

(обратно)

911

Там же. С. 345.

(обратно)

912

Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. С. 222–223.

(обратно)

913

Кузмин М. А. Стихотворения. Из переписки / Сост., подгот. текстов, примеч. Н. А. Богомолова. М., 2006. С. 186.

(обратно)

914

Там же. С. 185.

(обратно)

915

Там же. С. 187.

(обратно)

916

Набоков В. В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина. М., 1999. С. 283.

(обратно)

917

Там же. С. 510.

(обратно)

918

Мильчина В. А. «Другой, может быть, сказал бы все это лучше, но никто не сказал бы этого так, как он…» // Nodier Ch. Contes. С. 6.

(обратно)

919

Мильчина В. А. О Нодье и его героях // Нодье Ш. Фея Хлебных Крошек. С. 23–24.

(обратно)

920

Купченко В. Труды и дни Максимилиана Волошина: Летопись жизни и творчества. 1917–1932. СПб.; Симферополь, 2007. С. 216. Дальше ссылки на это издание даются в тексте: «Купченко 2007» с указанием страницы.

(обратно)

921

Биографические сведения о Н. В. Досекине взяты в основном из издания: Государственная Третьяковская галерея. Каталог собрания. Т. 5. М., 2005. С. 134–135. Автор статьи Р. В. Микунис.

(обратно)

922

Купченко В. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества. 1877–1916. СПб., 2002. С. 27. Дальше ссылки на это издание даются в тексте: «Купченко 2002» с указанием страницы.

(обратно)

923

В издании: Волошин М. Собр. соч. М., 2000. Т. 2 — «Прощанье».

(обратно)

924

/Б. п./ XVI-я ученическая выставка московского училища живописи, ваяния и зодчества // Артист. Журнал изящных искусств и литературы. 1894. № 34. Кн. 2. С. 221. Эта статья до сих пор не была учтена в литературе о Н. В. Досекине.

(обратно)

925

Волошин М. Из литературного наследия. III. СПб., 2003. С. 341.

(обратно)

926

Цит. по: Образ поэта. Максимилиан Волошин в стихах и портретах современников / Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. В. Купченко. Феодосия; М., 1997. С. 9. В автографе эпиграфы помещены ниже текста самого стихотворения. См.: РГАЛИ. Ф. 756. Оп. 1. Ед. хр. 2.

(обратно)

927

РГАЛИ. Ф. 756. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 247.

(обратно)

928

Досекин Н. Выставка московских художников // Артист. 1894. № 37. Кн. 5. С. 142.

(обратно)

929

Волошин М. Россия распятая. М., 1992. С. 102.

(обратно)

930

Досекин Н. Выставка московских художников // Артист. 1894. № 37. Кн. 5. С. 141.

(обратно)

931

Досекин Н. О рассказе в живописи// Артист. 1894. № 36. Кн. 4. С. 112. Дальше ссылки на эту статью даются в тексте в скобках с указанием страницы.

(обратно)

932

Волошин М. Собр. соч. Т. 6. Кн. 1. С. 216–217.

(обратно)

933

Он же. Лики творчества. М., 1988. С. 211, 216.

(обратно)

934

Труды Первого съезда русских художников и любителей художеств в 1894 году, созванного по поводу дарования галереи П. и С. Третьяковых городу Москве. М., 1900.

(обратно)

935

Волошин М. Собр. соч. Т. 6. Кн. 1. С. 398.

(обратно)

936

Об антологиях В. А. Жуковского см.: Пухов В. В. А. Жуковский — составитель и издатель сборников стихотворений русских поэтов // Русская литература. 1959. № 3. С. 186–188; Иезуитова Р. В. Жуковский и его время. Л., 1989. С. 61–75.

(обратно)

937

РО ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 5476. Л. 12–13.

(обратно)

938

В сохранившейся переписке Сологуба с издательствами (РО ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 6. Ед. хр. 39) о подготовленной им антологии не упоминается.

(обратно)

939

Примечательное совпадение: в 1922 году О. Мандельштаму два частных издателя предложили составить поэтическую антологию от символистов до «сегодняшнего» дня; издание, однако, не осуществилось (от собранной Мандельштамом антологии сохранилось лишь несколько листов верстки); подробнее см.: Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М., 1989. С. 228–229; 417 (примеч. А. А. Морозова). Глава «Книжная полка».

(обратно)

940

Возможно, сборник был составлен по аналогии с «Собранием стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году» (М., 1814), составителем которого, согласно изысканиям В. Пухова, был В. А. Жуковский (см. примеч. 1 /В файле — примечание № 936 — прим. верст./).

(обратно)

941

См.: Федор Сологуб. Рукописные сборники // Библиография Федора Сологуба. Стихотворения / Сост. Т. В. Мисникевич. Под ред. М. М. Павловой. Томск; М., 2004. С. 309–315.

(обратно)

942

Амурский В. Замечательные голоса (парижские беседы с русскими писателями и поэтами). М., 1998. С. 69.

(обратно)

943

Там же. С. 70. Этот ряд можно было бы дополнить именами В. Брюсова, Ин. Анненского, Вяч. Иванова — в первую очередь — и некоторыми другими.

(обратно)

944

Марк Лещинский — автор двух поэтических сборников. Первый — «Сожженный сад: Стихи» (Париж, 1920) — вышел под псевдонимом Эварист Лин; второй — «Стихи. Кн. 2» (Пг.: Голос труда, 1922), а также поэмы «Отто Ранке (социал-демократ)» (М.; Л.: Молодая гвардия, 1932). Сведения взяты из кн.: Тарасенков А. К., Турчинский Л. М. Русские поэты XX века. 1900–1955. Материалы для библиографии. М., 2004. С. 16, 383, 385.

(обратно)

945

РО ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 406. Л. 1.

(обратно)

946

Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З. Н. Гиппиус. Пг.: Огни, 1917. С. 3.

(обратно)

947

К несомненным поэтическим декларациям З. Гиппиус относятся стихотворения «Идущему мимо» («У каждого, кто встретится случайно…») и «Тройное» («Тройной бездонностью мир богат…»), оба появились в «Современных Записках» — соответственно в 1924 и 1927 годах; однако мы не располагаем сведениями о знакомстве Сологуба с этими публикациями. Стихотворение «Тише!», с эпиграфом из сологубовского «Марша» («Барабаны, не бейте слишком громко…»), возможно, было отклонено по причине полемического характера.

(обратно)

948

Данько Е. Я. Воспоминания о Федоре Сологубе. Стихотворения / Вступ. статья, публ. и коммент. М. М. Павловой // Лица: Биографический альманах. М.; СПб.: Феникс, 1992. Вып. 1. С. 205.

(обратно)

949

Речь идет о вечере памяти А. Блока, состоявшемся 7 августа 1925 года в Союзе писателей (Ленинградское отделение), см. репортажи: Селиванов А. Четвертая годовщина смерти Александра Блока (Вечер в Союзе писателей) // Красная газета. Веч. вып. 1925. 10 августа; Б. п. Вечер памяти Блока // Новая вечерняя газета. 1925. 7 августа.

(обратно)

950

А. Блок первоначально был похоронен на Смоленском кладбище, в 1944 году его прах перенесли на Литераторские мостки Волковского кладбища. Неподалеку от могилы А. Блока на Смоленском кладбище была похоронена жена Сологуба — писательница и переводчица Анастасия Николаевна Чеботаревская (1876–1921), 23 сентября 1921 года покончившая с собой вследствие обострения наследственного психического недуга.

(обратно)

951

Имеется в виду стихотворение А. Блока «Клеопатра» (1907), импульсом написания которого послужили посещения Блоком паноптикума.

(обратно)

952

Медведев П. Н. Из встреч с Ф. К. Сологубом летом 1925 г. в Царском Селе // Частное собрание. Сходные высказывания Сологуба о Блоке приведены по памяти Еленой Данько, см.: Данько Е. Я. Воспоминания о Федоре Сологубе. Стихотворения. С. 201, 205–206, 209, 211, 213.

(обратно)

953

Подробнее см. комментарии И. А. Ревякиной: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1999. Т. 5: Стихотворения и поэмы (1917–1921). С. 397–402.

(обратно)

954

Сологуб Ф. Стихотворения / Вступ. статья, сост., подгот. текста и прим. М. И. Дикман. Л.: Советский писатель, 1979. С. 418 (Библиотека поэта. Большая серия).

(обратно)

955

Текст «Содержания» печатается по авторизованной машинописи: РО ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 5476. Л. 12–13; текст, заключенный в угловые скобки, принадлежит публикатору.

(обратно)

956

Владимир Сергеевич Печерин родился 15 (27) июня 1807 года.

(обратно)

957

Вероятно, Сологуб предполагал включить в антологию одно из двух стихотворений: «Нашим будущим поэтам» или «И он поэт!».

(обратно)

958

Дата рождения Якова Петровича Полонского: 7 (19) декабря 1819.

(обратно)

959

В тексте опечатка: А. А. Майков, правильно: Аполлон Николаевич Майков.

(обратно)

960

Возможно, Сологуб предполагал включить в антологию стихотворение «Поэзия» либо «Решение Пииты».

(обратно)

961

Правильно: «Светлая горница — моя пещера…».

(обратно)

962

Стихотворение Ю. Верховского под заглавием «Поэту» в самом полном издании его сочинений отсутствует. Возможно, имелось в виду одно из двух: «Поэт? Поэт — несчастный человек…» или «Тебе даны мгновенья взлета…». См.: Верховский Ю. Струны. Собр. соч. М.: Водолей Publishers, 2008. С. 517, 587. Среди стихотворных автографов Верховского, хранящихся в фонде Сологуба (РО ИРЛИ, ф. 289), текст с указанным названием также отсутствует.

(обратно)

963

Имеется в виду стихотворение «If» («If you can keep your head when all about you…») английского писателя Джозефа Редьярда Киплинга (Joseph Rudyard Kipling; 1865–1936) в переводе М. Л. Лозинского.

(обратно)

**

Мой приятный долг — поблагодарить А. Ю. Арьева за высказанные соображения.

(обратно)

965

Проза Кузмина цитируется по изданию: Кузмин М. Проза: В 12 т. / Под ред. В. Ф. Маркова. Berkeley, 1984–2000, с указанием тома и страницы в круглых скобках.

(обратно)

966

См. записи, приводимые в: Кардовская Е. Д. Неизвестный портрет Анны Ахматовой // Панорама искусств. 7. М.: Советский художник, 1984. С. 328–331.

(обратно)

967

О чем см.: Там же. С. 331.

(обратно)

968

См.: X: 136.

(обратно)

969

В полном объеме она представлена в: Панова Л. «Портрет с последствиями» Михаила Кузмина: ребус с ключом// Русская литература. 2010. № 4. С. 218–234.

(обратно)

970

См.: Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин. Искусство, жизнь, эпоха. СПб.: Вита Нова, 2007. С. 188–189.

(обратно)

971

См.: Морев Г. А. Полемический контекст рассказа М. А. Кузмина «Высокое искусство» // А. Блок и русский символизм: проблемы текста и жанра. Блоковский сборник X. Тарту 1990. С. 92–116; Морев Глеб. Заметки о прозе Кузмина («Высокое искусство») // Русская мысль. Литературное приложение № 11, 1990. 2 ноября. С. V.

(обратно)

972

О чем см. в: Malmstad J. E., Bogomolov N. Mikhail Kuzmin. A Life in Art. Cambridge, M. A. London, Eng.: Harvard UP, 1999. C. 148–149, 203, 214–215.

(обратно)

973

О чем см. в: Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин // Russian Literature. 6 (3). 1978. С. 213–305.

(обратно)

974

См.: Panova L. A Literary Lion Hidden in Plain View: Clues to Mikhail Kuzmin’s «Aunt Sonya’s Sofa» and «Lecture by Dostoyevsky» // The Many Facets of Mikhail Kuzmin. Кузмин многогранный / Compiled by Lada Panova Bloomington, IN: Slavica, 2011 (to appear).

(обратно)

975

См. раскрывающее эти имена письмо Горького в: Масловский В. И., Чанцев А. В. Дымов Осип // Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. Т. 2. М.: Большая российская энциклопедия, 1992. С. 202.

(обратно)

976

Цит. по: Гильдебрандт О. Н. М. А. Кузмин // Кузмин М. А. Дневник 1934 года / Под ред. Г. Морева. СПб.: Иван Лимбах, 2007. С. 148.

(обратно)

977

См., например: Арьев А. Жизнь Георгия Иванова. СПб.: Журнал «Звезда», 2009. С. 70–71, 110, 231, 244.

(обратно)

978

Так, согласно комментариям А. В. Лаврова и Р. Д. Тименчика в: Кузмин М. Избранные произведения / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. А. В. Лаврова и Р. Д. Тименчика. Л.: Художественная литература, 1990. С. 557 — в стихотворении «Визжат гудки. Несется ругань с барок…» (сб. «Вереск», опубл. 1916) цитируется «Путешествие сэра Джона Фирфакса по Турции и другим примечательным странам» (опубл. 1910).

(обратно)

979

Крейд В. Петербургский период Георгия Иванова. Tenafly, NJ: Эрмитаж, 1989. С. 74–75.

(обратно)

980

См.: V: 361–373.

(обратно)

981

Мостиком, переброшенным от циркового диалога Ахматовой и Гумилева к «Акробатам», была серия ивановских стихотворений 1913–1914 годов из книги «Вереск»: «Бродячие актеры» (опубл. 1912), кстати, с посвящением «Н. Гумилеву»; «Путешествующие гимнасты» (опубл. 1912) — и некоторых других.

(обратно)

982

Проза Г. Иванова цитируется по: Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. / Сост., подгот. текста, вступ. ст. Е. В. Витковского; коммент. Г. И. Мосешвили. М.: Согласие, 1994, с указанием тома и страницы в круглых скобках.

(обратно)

983

Личность Кузмина была опознана в: Крейд В. Петербургский период Георгия Иванова. С. 74–75.

(обратно)

984

Кузмин М. Театр: В 4 т., 2 кн. / Под ред. В. Маркова et al. Т. I (2). Berkley, 1994. С. 219.

(обратно)

985

Особенно учитывая творческие намерения Г. Иванова, которые он в письмах к Р. Гулю 1956 и 1958 годов разъясняет со ссылками на Кузмина с его «легким тоном», о чем см.: Тройственный союз (Георгий Иванов — Ирина Одоевцева — Роман Гуль) / Сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Петрополис, 2010. С. 355, 548, 550.

(обратно)

986

См. об этом Malmstad J., Bogomolov N. Mikhail Kuzmin. A Life in Art. P. 3.

(обратно)

987

Дневниковая запись от 5 июня 1929 г.; цит. по: Кузмин М. Жизнь подо льдом (Дневник 1929 года) / Публ., предисл. и коммент. С. В. Шумихина // Веб-сайт журнала «Наше наследие», -rus.ru/red_port/Kuzmin00.php.

(обратно)

988

Такая позиция последовательно проводится в самой последней биографии Кузмина (см., в частности: Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин… С. 162), что отличает ее от предыдущей, англоязычной, тех же авторов (Malmstad J., Bogomolov N. Mikhail Kuzmin. A Life in Art).

(обратно)

989

О чем см.: Тименчик Р. Записные книжки Анны Ахматовой // Эткиндовские чтения II–III / Сост. П. Л. Вахтиной, А. А. Долинина, Б. А. Каца. СПб.: Европейский университет, 2006. С. 266.

(обратно)

990

О чем см.: Толстая Е. «Алешка» и «Аннушка»: к истории отношений Ахматовой и Алексея Толстого // Toronto Slavic Quarterly. 31. 2010, .

(обратно)

991

Зенкевич М. Сказочная эра / Под ред. С. Зенкевича. М.: Школа-пресс, 1994. С. 412–624.

(обратно)

992

Богомолов Н. А. Этюд об ахматовском жизнетворчестве // Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. М.: НЛО, 2004. С. 326–327. Впрочем, не исключено, что в предложенной Н. А. Богомоловым литературной схеме оказался преломленным жизненный опыт Ахматовой. Ср. засвидетельствованное К. Чуковским нищенство Ахматовой в 1919 году: «Я видел ее в виде голодной и отрекшейся от всего монашенки (когда она жила на Литейном в 1919 г.)» (Чуковский К. Дневник 1901–1929 / Подгот. текста Е. Ц. Чуковской. М.: Советский писатель, 1991. С. 219, запись от 15.12.1922) — и зафиксированный П. Лукницким эпизод с милостыней: «Шли по Садовой и по Канавке. На ногах у АА полуразвалившиеся боты. К ней обратилась нищенка, но взглянув на боты, отодвинулась, не решившись просить милостыню» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Т. I. Paris: YMCA-Press, 1991. С. 229, запись от 4.11.1925).

(обратно)

993

Кардовская Е. Д. Неизвестный портрет Анны Ахматовой. С. 329. Ср. также: «Я помню Ахматову еще молодую, худую, как на портрете Альтмана, удивительно красивую» (Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе / Вступ. ст. А. С. Кушнера. СПб.: Искусство-СПБ, 2002. С. 424).

(обратно)

994

Цит. по: Тименчик Р. Анна Ахматова в 60-е годы. М.: Водолей Publishers, Toronto: The University of Toronto, 2005. C. 443.

(обратно)

995

Волков С. «Гении — это особая природа, сверхчеловеческая…» Интервью Татьяне Бек // НГ Ex libris. 2004. 2 декабря.

(обратно)

996

Зенкевич М. Сказочная эра. С. 412.

(обратно)

**

Приношу сердечную благодарность Г. Ковалевой, Ю. Диденко и М. Петровскому за помощь в работе над этой статьей.

(обратно)

998

См. о нем: Познер В. «Наши страстные печали над таинственной Невой»: Александр Блок в 1921 году / Вступ. ст., публ. и примеч. А. Е. Парниса; Пер. с франц. С. Ю. Завадовской // Литературное обозрение. 1987. № 12. С. 91–94; Парнис А. Е. «Зачем так опрометчиво я взял твою тетрадь?..»: Блок, Маяковский, Ходасевич и другие в парижском альбоме // Опыты: Журнал эссеистики, публикаций, хроники. 1994. Петербург; Париж. № 1. С. 149–176; Познер Владимир Соломонович // Писатели русского зарубежья: (Литературная энциклопедия Русского Зарубежья 1918–1940). М., 1997. С. 314–316. См. также: Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 72–77; его стихи см.: Чукоккала: Рукописный альманах Корнея Чуковского. М., 2006 (по указателю).

(обратно)

999

См. примеч. 1 /В файле — примечание № 998 — прим. верст./.

(обратно)

1000

См.: «Зачем так опрометчиво я взял твою тетрадь?..» С. 149–176.

(обратно)

1001

Там же. С. 172.

(обратно)

1002

См.: Богомолов Н. А. Стихотворная речь. М., 1995. С. 191, Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1996. Т. 1. С. 352 (далее — СС, с указанием тома и страницы).

(обратно)

1003

См.: Ходасевич В. Собр. соч.: В 8 т. М.: Русский путь, 2009. Т. 1. С. 311, 553.

(обратно)

1004

См.: Богомолов Н. А. Из истории одного культурного урочища русского Парижа // Новое литературное обозрение. 2006. № 81. С. 159.

(обратно)

1005

См.: Парнис А. Е. «Зачем так опрометчиво я взял твою тетрадь?..» С. 171.

(обратно)

1006

Доклад «Об одной полемике в стихах: Ходасевич, Маяковский и Кэрролл» был прочитан мною в Таллинне на конференции «Литература и периферия: В память Рейна Крууса (1957–1992)», состоявшейся 23–24 апреля 1993 года; доклад «Об одной полемике в стихах» на конференции «Маяковский на рубеже XXI века», проходившей 19–21 мая 1993 года в ИМЛИ РАН; доклад «„Игра в слова“ или пародия на футуристов?» — на конференции «Мистификация. Пародия. Плагиат», проводившейся 1–4 мая 1997 года в г. Ровине (Хорватия).

(обратно)

1007

См.: Богомолов Н. А. Из истории одного культурного урочища русского Парижа. С. 159.

(обратно)

1008

Берегись собаки! (лат.). В связи с этим см.: Парнис А. Е., Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник 1983. Л., 1985. С. 160–257.

(обратно)

1009

Ходасевич В. Парижский альбом. II. Дни. 1926. № 1027. 13 июня.

(обратно)

1010

См. статью В. Ходасевича: «Игорь Северянин», «Русская поэзия. Обзор», «Игорь Северянин и футуризм», «Е. Гуро. Небесные верблюжата», «Обманутые надежды» (СС. Т. 1. С. 398–399, 407–424, 425–437, 449, 450–453). См. также его статью «О формализме и формалистах» (СС. Т. 2. С. 153–158).

(обратно)

1011

См.: СС. Т. 2. С. 153, 503.

(обратно)

1012

Статья «Декольтированная лошадь» впервые напечатана в газете «Возрождение» (Париж) 1 сентября 1927 года (перепеч.: СС. Т. 2. С. 159–167). Ходасевич во втором очерке — «О Маяковском» (Возрождение. Париж. 1930. 24 апреля) в значительной мере использовал свою первую статью о нем. См.: Гулливер [Ходасевич В.] Литературная летопись // Возрождение. Париж. 1930. 10 июля. См. также: Седых А. У В. Ф. Ходасевича // Новое русское слово. Нью-Йорк. 1930. 15 июня. (Здесь также дан обзор литературы о Маяковском, находившейся в личном архиве Ходасевича).

(обратно)

1013

Цит по: СС. Т. 2. С. 163.

(обратно)

1014

См.: Ходасевич В. О Маяковском.

(обратно)

1015

Цит. по: Jakobson R. Selected Writings. Vol. V. The Hague-Paris; N.Y.: Mouton Publishers, 1979. P. 378. Несмотря на эту полемику, Якобсон продолжал ценить пушкиноведческие работы Ходасевича.

(обратно)

1016

Ходасевич В. Литература, задохнувшаяся от счастья / Публикация Г. Поляка // Страна и мир. 1986. München. № 10. См. в связи с этим: Бем А. Л. Спор о Маяковском // Бем А. Л. Исследования. Письма о литературе. М., 2001. С. 340–346.

(обратно)

1017

См.: Янгфельдт Б. Любовь — это сердце всего: В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик; Переписка 1915–1930. М., 1991. С. 123–124.

(обратно)

1018

Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. I. С. 326 (далее — ПСС, с указанием тома и страницы).

(обратно)

1019

Цитируется стихотворение В. Ходасевича «Авиатору» из сборника «Путем зерна».

(обратно)

1020

Крученых А. «Чистка поэтов». (РГАЛИ. Ф. 336. Оп. 7. Ед. хр. 59. Л. 7–10).

(обратно)

1021

См.: Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 112.

(обратно)

1022

См.: Малмстад Д. По поводу одного «не-некролога»: Ходасевич о Маяковском // Седьмые Тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Вып. 9. Рига — Москва, 1995–1996. С. 189–199.

(обратно)

1023

См. примеч. 7 /В файле — примечание № 1004 — прим. верст./.

(обратно)

1024

Цит. по: СС. Т. 2. С. 12.

(обратно)

1025

Цит. по: СС. Т. 1. С. 249.

(обратно)

1026

См.: Квятковский А. Поэтический словарь. М., 1966. С. 63–65.

(обратно)

1027

См.: Томашевский Б. В. Стилистика и стихосложение. Л., 1959. С. 464. См. также: Он же. О стихе. Л.: Прибой, 1929. С. 166–167; Шульговский Н. Прикладное стихосложение. Л., 1928. С. 28. С. Бирюков в своей книге приводит, кроме сонетов В. Ходасевича и И. Сельвинского, несколько примеров из современных поэтов: Бирюков С. Року укор: Поэтические начала. М., 2003. С. 319–320, 330–336.

(обратно)

1028

См.: Гаспаров M. Л. Русский стих начала XX века в комментариях. М., 2001. С. 116.

(обратно)

1029

См.: Хлебников В. Неизданные произведения / Под ред. Н. Харджиева и Т. Грица. М., 1940. С. 345.

(обратно)

1030

См.: Крученых А. Фактура слова. М., 1923. [1922]. С. 4.

(обратно)

1031

Цит. по: Малмстад Д. По поводу одного «не-некролога»: Ходасевич о Маяковском. С. 198.

(обратно)

1032

Цит. по: СС. Т. 1. С. 316.

(обратно)

1033

Цит. по: ПСС. Т. 8. С. 267–268.

(обратно)

1034

Цит. по: СС. Т. 1. С. 525.

(обратно)

1035

См.: Письма Ходасевича к Н. Берберовой / Публ. Д. Бетеа // Минувшее. Вып. 5. М., 1991. С. 245 (в публикации не отмечено, что в этом письме речь идет именно о сонете «Похороны»), И. Д. Гальперин-Каминский (1858–1936) — известный переводчик; Дима — Д. С. Мережковский; Зина — З. Н. Гиппиус.

(обратно)

1036

См.: Набоков В. Рассказы. Приглашение на казнь. Роман. Эссе, интервью, рецензии. М., 1989. С. 371.

(обратно)

1037

Антология петербургской поэзии эпохи акмеизма / Под ред. Ю. Иваска, В. Тьялсмы. München, 1973. Р. 207.

(обратно)

1038

См.: Белый Андрей. Начало века. M.-Л., 1933. С. 11.

(обратно)

1039

ПСС. Т. 2. С. 10–11.

(обратно)

1040

Цит. по: СС. Т. 2. С. 159.

(обратно)

1041

Там же. С. 166. Здесь и далее курсив в цитатах принадлежит мне. — А. П. /В файле — (в данное статье) по тексту: курсивом; в выделенных цитатах: полужирным — прим. верст./.

(обратно)

1042

См.: Иванов Вяч. Вс. Хлебников и типология авангарда XX века// Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. II. М., 2000. С. 404.

(обратно)

1043

См.: Ходасевич В. Камер-фурьерский журнал. М., 2002. С. 33.

(обратно)

1044

См.: Новое литературное обозрение. 2006. № 81. С. 151.

(обратно)

1045

Цит. по: Ходасевич В. Стихотворения / Вступ. ст. Н. А. Богомолова; Сост., подгот. текста и примеч. Н. А. Богомолова и Д. Б. Волчека. М., 1989. С. 139.

(обратно)

1046

Парнок С. Сверстники: Критические статьи. М., 1999. С. 117–118.

(обратно)

1047

СС. Т. 1. С. 422.

(обратно)

1048

Терентьев И. 17 ерундовых орудий. Тифлис: Изд-во 41°, 1919. С. 30.

(обратно)

1049

См.: СС. Т. 4. С. 456, 659.

(обратно)

1050

Цит. по: СС. Т. 1. С. 522–523.

(обратно)

1051

Цит. по: Берберова Н. Курсив мой: Автобиография: В 2 т. Нью-Йорк, 1983. Т. 1. С. 249.

(обратно)

1052

Цит. по: Ходасевич В. Камер-фурьерский журнал. С. 59.

(обратно)

1053

Цит. по: Ходасевич В. Стихотворения. С. 388 (примеч.).

(обратно)

1054

См.: Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 128.

(обратно)

1055

См.: Парные А. Е. «Зачем так опрометчиво я взял твою тетрадь?..» С. 164.

(обратно)

1056

Друг детства Познера Н. Чуковский вспоминал, что он писал в это время стихи под Брюсова и под Маяковского (Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 72–73).

(обратно)

1057

Чуковский К. Современники: Портреты и этюды. М., 1967. С. 440–441.

(обратно)

1058

См.: Лавринец П. М. «В этой лучшей из столиц». К биографии В. Познера. Ковно. 1921 // Славянские чтения IV. Даугавпилский университет. 2005. С. 242–250 (приношу благодарность Р. Д. Тименчику, обратившему наше внимание на эту работу).

(обратно)

1059

См. интервью с Маяковским в «Le journal littéraire». Paris, 1924. 29 novembre (текст в: ПСС. Т. 13. С. 221–222), а также некролог Маяковскому в «La Nouvelle Revue Française». 1930. 1 juin.

(обратно)

1060

Текст надписи сообщен B. C. Познером.

(обратно)

1061

По свидетельству Валери Познер, этот почерк принадлежит, вероятно, ее отцу Георгию Соломоновичу, брату B. C. Познера. Настоящий текст воспроизводится по ксероксу альбома Познера, хранящемуся в Архиве М. Горького (ИМЛИ).

(обратно)

1062

См.: Маяковский В. Вещи этого года. Берлин, 1924. С. 32–36.

(обратно)

1063

Цит. по: Там же. С. 34.

(обратно)

1064

См.: Аргус. 1913. № 12. Декабрь. С. 114–115.

(обратно)

1065

См.: СС. Т. 1. С. 100.

(обратно)

1066

См.: Маяковский В. Владимир Маяковский: Трагедия. М., 1914. С. 6, 7, 16.

(обратно)

1067

См.: Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1989. С. 435. См. полемику Крученых с Лившицем, связанную с его выступлением на этом вечере: Крученых А. Наш выход. М., 1996. С. 61.

(обратно)

1068

См. в связи с этим: Флакер А. Ослиный хвост: Об одном самоименовании // Russian Literature. Amsterdam, 1995. Vol. XXXVII. С. 451–460.

(обратно)

1069

См.: Волошин М. Лики творчества. Л., 1989. С. 287.

(обратно)

1070

Цит. по: Крусанов А. В. Русский авангард: 1907–1932 (Исторический обзор): В 3 т. СПб., 1996. Т. 1. С. 222.

(обратно)

1071

Цит. по: ПСС. Т. 1. С. 76.

(обратно)

1072

Цит. по: ПСС. Т. 10. С. 284.

(обратно)

1073

См.: Крусанов А. В. Русский авангард: 1907–1932. Т. 1. С. 217.

(обратно)

1074

Цит. по: ПСС. Т. 8. С. 68.

(обратно)

1075

Цит. по: СС. Т. 1. С. 100.

(обратно)

1076

Там же. С. 93.

(обратно)

1077

Цит. по: СС. Т. 2. С. 12.

(обратно)

1078

Цит. по: Пушкин А. С. Соч.: В 3 т. М., 1985. Т. 1. С. 362.

(обратно)

1079

См.: Ефремов П. А. Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях. СПб., 1903. С. 35. См. также: Михельсон М. И. Толковый словарь иностранных слов, пословиц и поговорок. М., 2005. С. 915. Приношу благодарность Н. В. Перцову и Н. Г. Охотину, которые подтвердили мою гипотезу о том, что Ходасевич мог знать этот апокрифический текст Пушкина.

(обратно)

1080

См.: Эткинд Е. Материя стиха. Париж, 1985. (Bibliothèque Russe de l’Institut d’études Slaves. T. XLVIII). C. 241–249.

(обратно)

1081

См. первое издание: Карроль Л. Аня в стране чудес / Пер. с англ. B. Сирина [В. Набокова] с рисунками С. Залшупина. Берлин: Изд-во «Гамаюн», 1923. С. 26. См. также: Кэрролл Л. Приключения Алисы в стране чудес; Набоков В. Аня в стране чудес / Предисл. и коммент. Н. М. Демуровой. М., 1992. См. в связи с этим статью М. Петровского «В традициях детской сказки», посвященную теме «Кэрролл и Маяковский» в кн.: В мире Маяковского. М., 1984. С. 362–378.

(обратно)

1082

Цит. по: Кэрролл Л. Аня в стране чудес / Пер. с англ. В. Набокова. М., 1991. С. 18–19.

(обратно)

1083

См.: Берберова Н. Н. Курсив мой: Автобиография. М., 2010. С. 396–397.

(обратно)

1084

См.: Асеев Н. По морю бумажному // Красная новь. 1922. № 4. C. 246–251; Леф. 1923. М.; Пг. № 2. С. 160–161. См. также в письме В. Ф. к А. И. Ходасевич от 12 октября 1922 года: «Посмотри сама „Красную новь“. Там Асеев меня очень забавно ругает» (СС. Т. 4. С. 451).

(обратно)

1085

См.: Ходасевич В. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л., 1924. С. 22.

(обратно)

1086

См.: Ходасевич В. Поэтическое хозяйство Пушкина // Беседа. 1923. Берлин. № 2 (июль-август). С. 185.

(обратно)

1087

Цит. по: Борис Пастернак и Сергей Бобров: Письма четырех десятилетий / Публикация М. А. Рашковской. (Stanford Slavic Studies. Vol. 10.) Stanford, 1996. С. 132.

(обратно)

1088

См.: Неизвестная книга Сергея Боброва из собрания Стэнфордского университета / Под ред. М. Л. Гаспарова. 1993. Р. 19, 50 (К. Бубера. Критика житейской философии. М., 1918). (Stanford Slavic Studies. Vol. 6.) — Репр. воспр. кн. С. П. Боброва «К. Бубера. Критика житейской философии» (М.: Центрифуга, 1918).

(обратно)

1089

Впервые стихотворение А. Крученых «Зима» было напечатано без заглавия в сборнике «Мир и остальное» (Баку, 1920), затем оно перепечатывалось в сб. «Мятеж». Кн. II (Баку, 1921), «Заумники» (М., 1922), «Голодняк» (М., 1922), «Фактура слова» (М., 1923) и др.

(обратно)

1090

Впервые это стихотворение было напечатано в газете «Дальневосточная трибуна» 1 мая 1921 года, затем перепечатано в сборнике «Стальной соловей» (М., 1922. С. 17–19) и впоследствии входило во многие сборники поэта.

(обратно)

1091

Стихотворение «Северное сияние (Бег)» впервые напечатано в журнале «Творчество» (1920, № 5), затем вошло в сборник «Бомба» (Владивосток, 1921), впоследствии оно перепечатывалось много раз в различных сборниках 1920-х годов. Ходасевич, вероятно, не видел сборника «Бомба», т. к. весь его тираж был уничтожен, а мог видеть берлинскую публикацию этого текста в журнале «Вещь» (1922, № 3, май), выходившем под редакцией Эль Лисицкого и И. Эренбурга. Любопытно, что публикация в «Вещи» сопровождалась графическим «аналогом» строк, в котором брахиколон изображен в виде коротких жирных черточек.

(обратно)

1092

См.: Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 193–194.

(обратно)

1093

Цит. по: Леф. 1924. № 4. С. 32.

(обратно)

1094

См.: Якобсон — будетлянин / Сост., подгот. текста, предисл. и коммент. Б. Янгфельдта. Стокгольм, 1992. С. 69.

(обратно)

1095

См.: Крученых А. К истории русского футуризма: Воспоминания и документы / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. Н. Гурьяновой. М.: Гилея, 2006. С. 161–162. См. также главку Н. Харджиева «Звериные образы» в кн.: Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. М., 1970. С. 217–218. Ср. пародию на стихотворение Маяковского: [Б. п.] Собачий вальс, или Что иногда может случиться с человеком, если он родился Вл. Маяковским // Синий журнал. 1915. № 35. С. 4. Ср. также: [Б. п.] Ф. К. Сологуб о футуризме // Биржевые ведомости. 1915. 23 апреля.

(обратно)

1096

См.: Брик Л. Ю. Щен: Из воспоминаний о Маяковском. Молотов, 1942.

(обратно)

1097

Из письма Л. Ю. Брик от 9 января 1973 г.

(обратно)

1098

См.: ПСС. Т. 11. С. 413, 420.

(обратно)

1099

См.: Харджиев Н. И., Тренин В. В. Поэтическая культура Маяковского. С. 217–218; Смирнов И. П. Место «мифопоэтического» подхода к литературному произведению среди других толкований текста (о стихотворении Маяковского «Вот так я сделался собакой») // Миф — Фольклор — Литература. Л., 1978. С. 186–203.

(обратно)

1100

Выписками из дневника В. А. Щеголевой, который находится в ИМЛИ, я обязан Г. Г. Суперфину и Р. Д. Тименчику.

(обратно)

1101

См.: ПСС. Т. 1. С. 88–89; впервые: Новый Сатирикон. Пг., 1915. № 31. 30 июля. С. 7.

(обратно)

1102

См.: Маяковский В. Про это / Фотомонтаж обложки и иллюстраций конструктивиста Родченко; Фотографии Вассермана, Капустянского и Штеренберга. М.; Пг., 1923. Между с. 16–17.

(обратно)

1103

См.: Квятковский А. Поэтический словарь. С. 64.

(обратно)

1104

Цит. по: Маяковский В. Вещи этого года. С. 34.

(обратно)

1105

Цит. по: Аничков Е. Новейшая русская поэзия. Берлин, Изд-во И. П. Ладыжникова, 1923. С. 115.

(обратно)

1106

Книга хранится в семейном архиве В. Познера (Париж).

(обратно)

1107

Цит. по: Кэрролл Л. Аня в стране чудес. М., 1991. С. 19.

(обратно)

1108

Цит. по: Чукоккала: Рукописный альманах Корнея Чуковского. М., 2006. С. 17.

(обратно)

1109

См. об этом: Фет А. А. Собр. соч. и писем. Стихотворения и поэмы 1839–1863 / Под общей ред. Г. Д. Асланова и др. Ред. тома Н. П. Генералова, В. А. Кошелев, Г. В. Петрова. СПб., 2002. С. 430.

(обратно)

1110

См.: Пильд Л. О композиции «Стихотворений» А. А. Фета: Фет и Гейне // И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата. М., 2008. С. 324–334.

(обратно)

1111

См. об этом: Генералова Н. Кто дал название поэтическим сборникам А. А. Фета «Вечерние огни»? // Русская литература. 2002. № 4. С. 138–147. Ср. также: «Из переписки Фета известно, что в подготовке их (сборников стихов „Вечерние огни“. — Л. П.) к печати принимали ближайшее участие некоторые его друзья и особенно большое — философ и критик Н. Н. Страхов, а также философ и поэт B. C. Соловьев, которому, как свидетельствует дарственная надпись Фета „зодчему этой книги“, очевидно, принадлежит композиция I выпуска „Вечерних огней“» (Соколова М. А. Состав и принципы издания // Фет А. А. Вечерние огни. М., 1971. С. 636).

(обратно)

1112

Соловьев В. О лирической поэзии. По поводу последних стихотворений Фета и Полонского // Соловьев В. Чтения о богочеловечестве. Статьи. Стихотворения и поэма. Из «Трех разговоров». СПб., 1994. С. 277.

(обратно)

1113

Фет А. Вечерние огни. М., 1971. С. 8. В дальнейшем ссылки на это издание — в тексте статьи с указанием в скобках страницы. Курсив в цитатах здесь и далее мой. — Л. П.

(обратно)

1114

Соловьев В. О лирической поэзии. С. 277–278.

(обратно)

1115

Он же. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // .

(обратно)

1116

Он же. О лирической поэзии. С. 269.

(обратно)

1117

Там же. С. 272.

(обратно)

1118

Там же. С. 273.

(обратно)

1119

Ср., напр.: «Мы не станем останавливаться на тех из стихотворений г. Фета, в которых основной и поэтически верный мотив выражается не только в смутной, запутанной форме, но иногда даже в таком странном наборе образов и сравнений, что читатель решительно имеет право считать всю пьесу за бессмыслицу» (Боткин В. Стихотворения А. А. Фета // Критика 50-х годов XIX века. М., 2002. С. 312).

(обратно)

1120

Фет А. Стихотворения и поэмы. Л., 1986. С. 162.

(обратно)

1121

Там же. С. 171.

(обратно)

1122

См. об этом: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002. С. 37.

(обратно)

1123

Недоброво Н. Времеборец (Фет) // Вестник Европы. 1910. № 4. С. 235–245.

(обратно)

1124

См. об этом: Кленин Э. Композиция стихотворений Фета: мир внешний и внутренний // Известия Российской Академии наук. Сер. лит. и яз. 1997. Т. 56. № 4. С. 44–51.

(обратно)

**

Настоящая работа — фрагмент курса «Система российской словесности» в Высшей школе экономики.

(обратно)

1126

Jensen Р. А. Boris Pasternak’s «Opredelenie poezii» // Text and Context. Essays to Honor Nils Åke Nilsson / Eds.: B. Lönnqvist, F. Björling, P. A. Jensen, L. Kleberg, A. Sjöberg. Stockholm 1987 (Stockholm Studies in Russian Literature 23). P. 96–110.

(обратно)

1127

Витт С. «…алмазный хмель с души»: к интерпретации стихотворения Пастернака «Наша гроза»// Studia Russica XIX. Будапешт. 2001. С. 279–283.

(обратно)

1128

Подгаецкая И. Ю. Избранные статьи. М., 2009. С. 422. В работе также указывается, что Верлен ставит к своему стихотворению эпиграф из французского поэта XVIII века Фавара, чья комедия «Нинетта при дворе, или Любовный каприз» считается одним из источников «Женитьбы Фигаро» Бомарше, таким образом, возникает еще одна мотивировка появления «Фигаро» в тексте Пастернака, что не исключает воспоминания об эпизоде комедии, где герой падает из окна на клумбу («градом на грядку»).

(обратно)

1129

Соловьев B. C. Собр. соч. Т. 6. М., 1896. С. 504.

(обратно)

1130

Там же. С. 504–505.

(обратно)

1131

Там же. С. 506.

(обратно)

1132

Там же. С. 508.

(обратно)

1133

Там же. С. 508–509.

(обратно)

1134

Там же. С. 513.

(обратно)

1135

Брюсов В. Я. Среди стихов 1894–1924: Манифесты. Статьи. Рецензии / Сост. Н. А. Богомолова и Н. В. Котрелева; Сост. и вступ. ст. Н. А. Богомолова. М., 1990. C. 385.

(обратно)

1136

Там же. С. 427.

(обратно)

1137

Прим. верст. — в книге:

(обратно)

1138

Там же. С. 425–427.

(обратно)

1139

Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Пушкин и западные литературы. Л., 1978. С. 218.

(обратно)

1140

Там же. С. 217.

(обратно)

1141

Пушкин. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. XIII. С. 226. Далее сочинения Пушкина цитируются по этому изданию с указанием в тексте статьи тома римской цифрой и страницы арабской.

(обратно)

1142

См. об этом нашу работу: Прозоров Ю. М. Поэма А. С. Пушкина «Граф Нулин». Художественная природа и философская проблематика // Русская литература. 1994. № 3. С. 44–63).

(обратно)

1143

Никодим Надоумко [Надеждин Н. И.] Литературные опасения за будущий год // Вестник Европы. 1828. Ч. 162. № 22. Ноябрь. С. 92.

(обратно)

1144

Б. п. [Надеждин Н. И.]. Две повести в стихах: Бал и Граф Нулин // Вестник Европы. 1829. Ч. 163. № 3. Февраль. С. 222–223.

(обратно)

1145

Московский телеграф. 1825. Ч. I. Прибавление [1]. С. 35–36.

(обратно)

1146

Там же. Ч. И. Прибавление [2]. С. 103.

(обратно)

1147

Северная пчела. 1825. № 65. Мая 30-го.

(обратно)

1148

Там же. № 56. Мая 9-го.

(обратно)

1149

Московский телеграф. 1825. Ч. II. Прибавление [1]. С. 86.

(обратно)

1150

Северная пчела. 1825. № 52. Апреля 30-го.

(обратно)

1151

Там же. № 65. Мая 30-го.

(обратно)

1152

Московский телеграф. 1825. Ч. II. Прибавление 2. С. 103.

(обратно)

1153

Северная пчела. 1825. № 4. Января 8-го.

(обратно)

1154

Московский телеграф. 1825. Ч. III. Прибавление [1]. С. 146–147.

(обратно)

1155

Там же. Ч. V. Прибавление [4]. С. 408.

(обратно)

1156

Там же.

(обратно)

1157

Дамский журнал. 1825. Ч. IX. № 1. С. 40.

(обратно)

1158

Там же. Ч. X. № 8. С. 78.

(обратно)

1159

Дашкова Е. Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987. С. 238; оригинал по-англ.

(обратно)

1160

Московский телеграф. 1825. Ч. IV. Прибавление 4. С. 337–338.

(обратно)

1161

Северная пчела. 1825. № 68. Июня 6-го.

(обратно)

1162

Там же. № 90. Июля 28-го.

(обратно)

1163

Дамский журнал. 1825. Ч. XI. № 17. С. 152–153.

(обратно)

1164

Московский телеграф. 1825. Ч. I. Прибавление [3]. С. 74.

(обратно)

1165

Там же. Прибавление [2]. С. 54.

(обратно)

1166

Там же. Прибавление [2]. С. 50.

(обратно)

1167

Там же. Прибавление [3]. С. 68–69.

(обратно)

1168

Грибоедов А. С. Полн. собр. соч.: В 3 т. СПб., 1995. Т. 1. С. 84.

(обратно)

1169

О комнатных дамских собачках. Соч. М. А. В. СПб., 1852. С. 7–8, 28.

(обратно)

1170

Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. VII. С. 503.

(обратно)

**

Благодарю Б. В. Дубина за полезное обсуждение рада основных положений данной работы.

(обратно)

1172

В данной статье с целью упрощения изложения мы именуем инскриптом только ее, хотя, разумеется, на книгах могут быть и другие виды инскриптов (дарственные надписи лиц, не являющихся их авторами, владельческие и читательские пометы, постановочные пометы на пьесах и т. д.).

(обратно)

1173

См. библиографический список публикаций: Ильина О. Н. Изучение личных библиотек в России: Материалы к указателю литературы на русском языке за 1934–2006 годы. СПб., 2008. С. 128–139.

(обратно)

1174

См., например: Озеров Л. Надпись на книге // Встречи с книгой. М., 1974. С. 228–242; Ласунский О. «На память и в знак уважения…»: О культуре книгодарения// Библиофилы России: Альманах. М., 2005. Т. 2. С. 53–62.

(обратно)

1175

См., например: Иванов-Разумник. Надписи на книгах (Из воспоминаний об А. А. Блоке) // Иванов-Разумник. Вершины. Пг., 1923. С. 233–246; Голубева О. Д. О чем говорят автографы? // Голубева О. Д. В мире книжных сокровищ. Л., 1988. С. 156–170; Марков А. Ф. Магия старой книги: Записки библиофила. М., 2006. С. 5–7.

(обратно)

1176

См., например: Голубовский Е. М. Библиофильское изучение инскриптов // Актуальные проблемы теории и истории библиофильства (тезисы сообщений научно-практической конференции). Л., 1985. С. 26–28; Будагова Л. Н. Дарственные надписи на книгах как источник культурноисторической информации // Книга в пространстве культуры: Тезисы науч. конф. Москва, 1995. М., 1995. С. 10–13; Сидоренко Л. Н. Дарственная надпись на книге как предмет научного исследования // Книга и сцена. М., 1999. С. 182–187.

(обратно)

1177

Озеров Л. Надпись на книге. С. 228, 232.

(обратно)

1178

Яцунок Е. И. [Вступительная статья] // Автографы поэтов Серебряного века: Дарственные надписи на книгах. М., 1995. С. 4.

(обратно)

1179

Голубева О. Д. О чем говорят автографы? С. 156.

(обратно)

1180

В работе использованы несколько крупных подборок инскриптов; ссылки на них даются в тексте, при этом использованы следующие сокращения: Автографы. — Автографы поэтов серебряного века: Дарственные надписи на книгах. М., 1995; Библиотека Чехова. — Балухатый С. Библиотека Чехова // Чехов и его среда. Л., 1930. С. 197–423; Блок. — Мордерер В. Я., Парнис А. Е. Дарственные надписи Блока на книгах и фотографиях // Лит. наследство. М., 1982. Т. 92. Кн. 3. С. 5–152; Богомолов. — Богомолов Н. Писательские инскрипты в букинистических каталогах // Новое литературное обозрение. 2010. № 105. С. 373–406; Лесман. — Книги и рукописи в собрании М. С. Лесмана. Аннот. каталог. Публикации. М., 1989; Рейтблат. — Рейтблат А. И. Инскрипты писателей в фонде Сектора редких книг Российской государственной библиотеки по искусству // Новое литературное обозрение. 2007. № 86. С. 458–487; Чехов. — Дарственные надписи на книгах и фотографиях / Предисл. и примеч. Н. А. Роскиной // Лит. наследство. М., 1960. Т. 68. С. 265–292.

(обратно)

1181

Яцунок Е. И. [Вступительная статья]. С. 4.

(обратно)

1182

В приводимых в статье инскриптах мы опускаем указание на дату и место надписания, чтобы не загромождать изложение. Подобные обозначения, которые присутствуют далеко не в каждом инскрипте, — интересный, но второстепенный аспект обсуждаемой темы, поэтому здесь по недостатку места мы его не затрагиваем.

(обратно)

1183

Ласунский О. «На память и в знак уважения…»: О культуре книгодарения. С. 55.

(обратно)

1184

Яцунок Е. И. [Вступительная статья]. С. 15.

(обратно)

1185

Иванов-Разумник. Надписи на книгах (Из воспоминаний об А. А. Блоке). С. 233. Обращение к подборке инскриптов Блока в «Литературном наследстве» показывает, что Иванов-Разумник неправ, поскольку «шаблонных» надписей гораздо больше, причем адресованы они отнюдь не малозначительным людям: С. А. Венгерову, М. А. Волошину, А. Г. Горнфельду, С. А. Есенину, Б. М. Кустодиеву, П. Е. Щеголеву и др.

(обратно)

1186

Мосс М. Опыт о даре // Мосс М. Общество. Обмен. Личность. М., 1996. С. 86–87.

(обратно)

**

Настоящая работа не могла бы быть написана без ставшей классической работы Н. А. Богомолова «Материалы к библиографии русских литературно-художественных альманахов и сборников. 1900–1937» (Т. 1–2. М., 1994).

(обратно)

1188

Белинский В. Г. Одесский альманах на 1840 // Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М.: Изд-во АН СССР, 1954. Т. 4. С. 120.

(обратно)

1189

Цитируется по указанной статье: Белинский В. Г. Одесский альманах на 1840 год. С. 119.

(обратно)

1190

Плетнев. Письмо к графине С.И.С. о русских поэтах// Северные цветы. СПб, 1825. С. 33.

(обратно)

1191

Северные цветы на 1901 год, собранные книгоиздательством «Скорпион». М., 1901. С. 5.

(обратно)

1192

Россия. 1901. 25 июня.

(обратно)

1193

Философов Д. В. [Рецензия на «Весы»] // Новый путь. 1904. № 1.

(обратно)

1194

Предисловие // Альманах «Гриф», 1903–1913. М.: Гриф, 1914. С. 7.

(обратно)

1195

Ауслендер С. Первая любовь барона фон-Кирилова // Там же. С. 18.

(обратно)

1196

Топоров В. Н. Из истории петербургского аполлинизма: его золотые годы и его крушение // Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы. Избранные труды. СПб.: Искусство-СПб, 2003. С. 118–262.

(обратно)

1197

Герцен А. Опять в Париже. Письмо первое // Скифы. Сб. 1. Пг.: Скифы, 1917. С. 233, 235.

(обратно)

1198

Скифы. (Вместо предисловия) // Там же. С. VIII.

(обратно)

1199

Весенний салон поэтов. М.: Зерна, 1918. С. 7.

(обратно)

1200

Там же.

(обратно)

1201

Гаер Г. У края «прелестной бездны» // Без муз. Художественное периодическое издание. Нижний Новгород, 1918. С. 42.

(обратно)

1202

Там же. С. 47.

(обратно)

1203

Шмелев И. Неупиваемая чаша // Литературный сборник «Отчизна». Симферополь: Изд-во «Русского книгоиздательства в Крыму», 1919. С. 145.

(обратно)

1204

Варнеке В. В. Растерянный Лесков // Посев. Одесса — Поволжью. Одесса: Всеукраинское Государственное Издательство, 1921. С. 86.

(обратно)

1205

Лирический круг. Страницы поэзии и критики. 1. М., 1922. С. 5.

(обратно)

1206

Там же. С. 25.

(обратно)

1207

Эфрос А. Вестник у порога // Лирический Круг. С. 64.

(обратно)

1208

Соловьев С. Бессознательная разумность и надуманная нелепость // Там же. С. 74.

(обратно)

1209

Новиков И. Жертва// Альманах «Костры». М., 1922. С. 103.

(обратно)

1210

Ольденбург С. Направление научной работы в современной жизни на Западе и у нас // Парфенон. Санктпетербург, 1922. С. 14.

(обратно)

1211

Изгоев А. О задачах интеллигенции // Там же. С. 39.

(обратно)

1212

Город. Искусство. Литература. Петербург, 1923. С. 4.

(обратно)

1213

Эрберг К. Творческая личность и общество // Искусство и народ. Пб.: Колос, 1922. С. 41.

(обратно)

1214

Сологуб Ф. Поэты — ваятели жизни // Там же. С. 96.

(обратно)

1215

Курбатов В. Искусство в жизни // Там же. С. 147.

(обратно)

1216

Удушьев Ипполит. Взгляд и нечто // Современная литература. Л.: Мысль, 1925. С. 173.

(обратно)

1217

Пастернак Б. Л. Полн. собр. соч.: В 11 т. М., 2003. Т. 1. С. 483.

(обратно)

1218

Там же.

(обратно)

1219

Речь идет о картине И. Е. Репина и И. К. Айвазовского «Пушкин у моря. „Прощай, свободная стихия“» (1887).

(обратно)

1220

Рак И. В. Египетская мифология. СПб., 2000. С. 369.

(обратно)

1221

Объясняя выражение «детский смех», Л. Панова приводит в качестве подтекста предание из «Истории» Геродота о двух младенцах, отделенных фараоном Псамметихом от людей для доказательства исключительной древности египетской нации. Однако первым произнесенным ими словом оказалось не египетское, а фракийское (Панова Л. Г. Русский Египет. М., 2006. Т. 1. С. 279).

(обратно)

1222

Аполлодор. Мифологическая библиотека. Л., 1972. С. 55.

(обратно)

1223

Возможно, Пастернак подразумевает также другого грека, наповал сраженного таинственным образом сфинкса, — Фукидида, посетившего Египет в период своего Фракийского изгнания (благодарим за эту подсказку Е. В. Пастернак).

(обратно)

1224

Сенека. Эдип / Перевод С. Ошерова // Сенека. Трагедии. М., 1991. С. 92–93.

(обратно)

1225

Аверинцев С. С. К истолкованию символики мифа об Эдипе // Античность и современность. М., 1972. С. 97–98.

(обратно)

1226

Письмо от 7 января 1928 г. // Пастернак Б. Л. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 164.

(обратно)

1227

Кобринский А. А. «Лингвистическая» дуэль: Борис Пастернак — Юлиан Анисимов // Кобринский А. А. Дуэльные истории Серебряного века: Поединки поэтов как факт литературной жизни. СПб., 2007. С. 313.

(обратно)

1228

См. воспоминания об этом в наброске письма И. Д. Высоцкой // Пастернак Б. Л. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 41.

(обратно)

1229

Агада: Магид // Песах дома и в общине. Иерусалим, 2006. С. 39.

(обратно)

1230

Ронен О. «Россия — сфинкс»: К истории крылатого уподобления // НЛО, 1996. № 17. С. 423.

(обратно)

1231

Там же. С. 429.

(обратно)

1232

Там же. С. 430.

(обратно)

1233

См. письма Пастернака родителям от 13 октября 1916 г. и М. И. Цветаевой от 3 февраля 1927 г. // Пастернак Б. Л. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 267; Т. 8. С. 9.

(обратно)

1234

Шестов Л. А. С. Пушкин // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX века. М., 1990. С. 197.

(обратно)

1235

Быков Д. Л. Булат Окуджава. М., 2009. С. 272.

(обратно)

1236

Людек Пахман — чехословацкий шахматист и правозащитник; в 1972 году эмигрировал в ФРГ.

(обратно)

1237

Литературные встречи. Интервью с А. Синявским и М. Розановой // Стрелец. 1987. № 11. С. 43.

(обратно)

1238

Там же.

(обратно)

1239

Forchungsstelle Osteuropa (г. Бремен, ФРГ): F.2 (Максимов В. Е. / Континент).

(обратно)

1240

F. 2 (Максимов В. Е. / Континент).

(обратно)

1241

F. 2 (Максимов В. Е. / Континент).

(обратно)

1242

F.2 (Максимов В. Е. / Континент).

(обратно)

1243

F.2 (Максимов В. Е. / Континент).

(обратно)

1244

«Запад перемывает портянки нашей разночинной интеллигенции»: Интервью профессора Джона Глэда с главным редактором журнала «Континент», писателем Владимиром Максимовым // Время и мы. 1988. № 86. С. 179.

(обратно)

1245

Там же. С. 177.

(обратно)

1246

Там же. С. 177–178.

(обратно)

1247

Цели и смысл диссидентства: Беседа Н. Бокова с А. Синявским // Русская мысль. Париж. № 3238. 1979. 11 января.

(обратно)

1248

Эткинд Е. Наука ненависти // Синтаксис. 1979. № 5. С. 50.

(обратно)

1249

Копелев Л. Советский литератор на Диком Западе // Синтаксис. 1979. № 5. С. 159.

(обратно)

1250

См.: Звезда. 2001. № 7. С. 111.

(обратно)

1251

Альтшулер М., Дрыжакова Е. Встречи и письма // Ефим Эткинд: Здесь и там. СПб., 2004. С. 493.

(обратно)

1252

Континент. № 25. 1980. С. 348.

(обратно)

1253

Синтаксис. № 12. 1984. С. 3.

(обратно)

1254

Там же. № 13. 1985. С. 162.

(обратно)

1255

Глория Мунди. Где же ваши сонеты? // Синтаксис. № 16. 1986. С. 86.

(обратно)

1256

Континент. № 51. 1987. С. 361.

(обратно)

1257

Синтаксис. № 11. 1983. С. 205–206.

(обратно)

1258

Там же. С. 209.

(обратно)

1259

Там же. С. 211.

(обратно)

1260

Там же.

(обратно)

1261

Русская мысль. Париж. № 3575. 1985. 28 июня. С. 12.

(обратно)

1262

Континент. № 25. 1980. С. 347–348.

(обратно)

1263

Там же. № 40. 1984. С. 386.

(обратно)

1264

Континент. № 41. 1984. С. 419–426.

(обратно)

1265

Бобышев Д. Лаборатория свободы // Вопросы литературы. 2004. № 5.

(обратно)

1266

Эмиграция: «Капля крови, взятая на анализ»? Беседа в редакции с авторами и издателями журналов русского зарубежья // Иностранная литература. 1990. № 7. С. 224.

(обратно)

**

Работа ведется при поддержке гранта РГНФ-ННИС (DFG) — 09–04-00558 а/Д (Неизвестный Андрей Белый 1920–1930-х гг.: тексты, отклики, биография).

(обратно)

1268

Очерк М. И. Цветаевой «Пленный дух (Моя встреча с Андреем Белым)» был впервые полностью опубликован в 1934 году в журнале «Современные записки» (№ 55. С. 198–255). В последнее время многократно перепечатывался. См. авторитетное издание: Цветаева М. И. Собр. соч.: В 7 т. Т. 4: Воспоминания о современниках. Дневниковая проза / Сост., подгот. текста и коммент. А. А. Саакянц и Л. A. Мнухина. М.: Эллис Лак, 1994. С. 221–270. Далее ссылки даются на это издание без указания страниц, т. к. очерк доступен читателю в разных публикациях.

(обратно)

1269

Трудно сказать, когда Цветаева познакомилась с этим произведением, в чьем переводе и в каком издании она его читала. Если предположить, что Цветаева читала «Чудесное Посещение» на русском, то — в авторизованном переводе с английского М. Ликиардопуло: впервые — в журнале «Современник» (Пг., 1915. № 1–5). См.: Левидова И. М., Парчевская Б. М. Герберт Джордж Уэллс. Библиография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1898–1965. М., 1966. С. 85. В дальнейшем в этом переводе повесть неоднократно выходила отдельным изданием: М.: Универсальная библиотека, 1915; [1917] (2-е изд.), 1919 (3-е изд.); или: М.: ГИЗ, 1922; М.; Л.: ЗИФ. 1930 и др.; последнее воспроизведение: Уэллс Г. Собр. соч.: В 15 т. М.: Терра-Книжный клуб, 2002. Т. 1. С. 19–142. В статье цитаты из «Чудесного Посещения» даются по изданию 1917 года с указанием страниц в тексте.

Однако столь же вероятно, что Цветаева читала Уэллса в переводе на немецкий или французский. Учитывая это, мы в ряде случаев обращались к тексту английского оригинала, а в качестве дополнения и для сопоставления использовали более поздний, точный, ставший сегодня классическим перевод Н. Вольпин (Уэллс Г. Собр. соч.: В 15 т. Т. 5. М.: Правда, 1964. С. 5–130 (Библиотека «Огонек»); или: .

(обратно)

1270

Как иконописное сошествие Святого Духа изображено Уэллсом и низвержение самого Ангела в земную мглу: «В Ночь Странной Птицы многие жители Сидцертона <…> увидали не то Зарево, не то Сияние над Сидцерфордской топью. <…> Как рассказывают, Зарево это, или Сияние, было золотого цвета, будто луч, сорвавшийся с неба, неровное, словно разодранное изогнутыми вспышками, напоминавшими взмахи мечей. <…> Никто в Сиддерфорде не видал Сияния, но Анни, жена Хукера Дёргана, которой не спалось в эту ночь, увидала отражение его, — дрожащий золотой язык — заплясавший было на мгновение на стене. Она, кроме того, была одной из тех, которые слышали звук. <…> Начался этот звук и кончился, как открывание и закрывание двери…» (С. 4).

(обратно)

1271

Цветаева М. Разлука: Книга стихов. М., Берлин: Геликон, 1922.

(обратно)

1272

Голос России. 1922. № 971. 21 мая. С. 7–8.

(обратно)

1273

К этому можно добавить еще и то, что предисловие к стихотворному сборнику Белого «После разлуки: Берлинский песенник» (Пб., Берлин: Геликон, 1922) называется «Будем искать мелодии» и завершается призывом «И да здравствует — „мелодизм“!».

(обратно)

1274

Безусловно, это не единственный и не самый важный источник образа. О других — в нашей следующей статье.

(обратно)

**

Сердечно благодарю проф М. Юнггрена за поддержку и А. Новохатько — за подаренный репринт сборника «Russland».

(обратно)

1276

Эта позиция артикулирована в «веховских» статьях М. О. Гершензона «Творческое самосознание» и C. Л. Франка «Этика нигилизма». Об отношении Лосева к «Вехам» см.: Тахо-Годи Е. А. Великие и безвестные: Очерки по русской литературе и культуре XIX–XX вв. СПб., 2008. С. 443–492. Этой же теме был посвящен мой доклад на конференции к 100-летию «Вех» в Бристольском университете (июль 2009) «A. F. Losev and the „Landmarks“: traditions of social-philosophic strategy» (в печати).

(обратно)

1277

Лосев А. Ф. Диалектика мифа. Дополнение к «Диалектике мифа». М., 2002 (сер. «Философское наследие». Т. 130).

(обратно)

1278

Тахо-Годи Е. А. Великие и безвестные… С. 425–492. Все тексты Лосева из «Жизни» републикованы мною, см.: Сборник «Вехи» в контексте русской культуры / Отв. ред. А. А. Тахо-Годи, Е. А. Тахо-Годи. М., 2007. С. 403–409 («Русская философская литература в 1917–18 гг.» воспроизведена также в книге «Великие и безвестные», с. 493–496).

(обратно)

1279

Тахо-Годи Е. А. Великие и безвестные… С. 495.

(обратно)

1280

Там же. С. 493.

(обратно)

1281

Russland. Teil 1. Zurich, 1919. S. 79–109. Далее — в скобках в тексте с указанием тома и страниц.

(обратно)

1282

Кравец С. От века до века (Вместо послесловия) // Век XX и мир. 1988. № 3. С. 47.

(обратно)

1283

Specimina Philologiae slavicae. Bd. 55. München, 1983. S. IX.

(обратно)

1284

Век XX и мир. 1988. № 2–3.

(обратно)

1285

Лосев А. Ф. Русская философия // Лосев А. Ф. Страсть к диалектике. М., 1990. С. 68–101.

(обратно)

1286

Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 2006–2007. Вып. 8 / Под ред. М. А. Колерова и Н. С. Плотникова. М., 2009. С. 666.

(обратно)

1287

Russland: I. Teil. Geistesleben, Kunst, Philosophie, Literatur. II. Teil. Politischer Bau, Soziale Bewegungen Und Gesellschaftliches Leben. Vol. 2. Part 1 (German Edition). Reprint. Nabu Press, 2010. 420 p.

(обратно)

1288

В электронном генеральном каталоге Bibliothèque nationale de France в описании книжки Маттьё «Die Kulturbedeutung Frankreichs» (1915; «Культурное значение Франции») указано, что он «профессор из Цюриха» («professeur à Zürich»).

(обратно)

1289

См.: Historisches Lexikon der Schweiz (Autor: Jan Uebelhart): -dss.ch/index.php.

(обратно)

1290

См.: Базанов B. A. Ф. Ф. Эрисман (1842–1915). Л., 1966.

(обратно)

1291

Подробнейшие сведения о Н. П. Сусловой и А. Е. Голубеве даны Л. А. Ореховой как комментарий к роману И. Шмелева, см.: Орехова Л. A. «Солнце мертвых»: Крымский текст и крымский архив // Крымский текст в русской культуре. СПб., 2008. С. 190–202. Также см.: Die Eintrittseite der Matrikeledition der Universität Zürich für die Jahre 1833 bis 1924 editiert von Ulrich Helfenstein-Tschudi — .

(обратно)

1292

Об Эрисманах см.: Die Eintrittseite der Matrikeledition der Universität Zürich…, а также: Biographisch-Bibliographisches Kirchenlexikon. Band XXVIII (Verlag Traugott Bautz 2007) Spalten 610–613 (Autor: Doris Hillebrand).

(обратно)

1293

Личный архив М. Юнггрена (пер. с нем. А. Т.-Г.).

(обратно)

1294

См.: Die Eintrittseite der Matrikeledition der Universität Zürich… В статье «С. П. Мельгунов» в словаре «Русские писатели» отмечена лишь учеба на высших женских курсах Герье (см.: Чанцев А. В. Мельгунов С. П. // Русские писатели: 1800–1917: биографический словарь. Т. 3. М., 1994. С. 576.

(обратно)

1295

См.: Трубецкой С. Е. Минувшее. Париж, 1989. С. 248.

(обратно)

1296

Во имя «правильного исторического освещения». Из тюремных записок Сергея Мельгунова / Публ., вступ. заметка и примеч. B. C. Христофорова // Звезда. 2008. № 6. С. 135–151. По свидетельству П. Е. Мельгуновой, зафиксированному Р. Пайпсом, само название «Тактический центр» было изобретено чекистом Аграновым, см.: Пайпс Р. Московские центры. Политический фронт в гражданской войне в России // Вопросы истории. 2009. № 2. С. 65.

(обратно)

1297

Письма Бориса Дмитриевича Федорова к Мельгунову за 1917–1919 гг. — РГАЛИ. Ф. 305. Оп. 1. Ед. хр. 837. В «Задруге» вышла его работа «Как защищалось самодержавие?» (М., 1917). В 1918-м он фигурирует как секретарь Правления, см.: О кооперативном товариществе печатного и издательского дела «Задруга». М.; Пг., 1918. С. 13.

(обратно)

1298

Член кооперативного товарищества «Задруга» на 1 июля 1918 года, см.: О кооперативном товариществе <…>. М.; Пг., 1918. С. 7.

(обратно)

1299

Тоже автор «Задруги», напечатавшей его брошюру «Историко-литературные проблемы. Выпуск I. Введение в историю русской литературы» (М., 1920).

(обратно)

1300

Об этом свидетельствует Мельгунов, см.: Отчет чрезвычайного общего собрания членов товарищества «Задруга» и общественных организаций в день десятилетнего юбилея 25 декабря 1921 г. Пб., 1922. С. 8–9.

(обратно)

1301

Мельгунова П. Е. Русский быт по воспоминаниям современников. Сборник отрывков из записок, воспоминаний и писем, составленный П. Е. Мельгуновой, К. В. Сивковым и Н. П. Сидоровым. Ч. 1 — 1914; ч. 2, вып. 1 — 1918 (на обложке — 1919); ч. 2., вып. 2 — 1922; ч. 2, вып. 3 — 1923.

(обратно)

1302

О кооперативном товариществе печатного и издательского дела «Задруга» (Доклад общему собранию членов «Задруги»): 1912–1919. Харьков; М.; Пг., 1919. С. 17.

(обратно)

1303

См.: Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Т. 1.4. 2. Москва и Петроград. 1921–1922 гг./ Отв. ред. А. Ю. Галушкин. М., 2006. С. 573.

(обратно)

1304

См.: Мельгунов С. П. Воспоминания и дневники / Сост., примеч. и подгот. текста Ю. Н. Емельянова. М., 2003. С. 391.

(обратно)

1305

См., напр., рецензиию И. Белоконского на брошюру Мельгунова «Студенческие организации 80–90-х гг. в Московском университете» в журнале «Минувшие годы» (1908, № 10).

(обратно)

1306

Письма И. Белоконского к Мельгунову — РГАЛИ. Ф. 305. Оп. 1. Ед. хр. 171–172.

(обратно)

1307

Видимо, поэтому в «Russland» указан Лейпциг как место написания статьи.

(обратно)

1308

Соколов Б. Опричники (Историческая справка) // Понедельник «Народного слова». 1918, 29 апр. № 3. С. 4–5.

(обратно)

1309

О кооперативном товариществе <…>. М.; Пг., 1918. С.6.

(обратно)

1310

О кооперативном товариществе <…>. Харьков; М.; Пг, 1919. С. 11, 17.

(обратно)

1311

Там же. С. 17. См. также: Шруба М. Литературные объединения Москвы и Петербурга: 1890–1917. М., 2004 (им. указ.).

(обратно)

1312

О Кирпичниковой и ее муже см.: Historisches Lexikon der Schweiz… (автор: Jan Uebelhart); Die Eintrittseite der Matrikeledition der Universität Zürich…

(обратно)

1313

О знакомстве через Голубевых с Эрисманами пишет Д. Нойманн (Neumann D. Studentinnen aus dem Russischen Reich in der Schweiz (1867–1914). Zürich, 1987. S. 62), ссылаясь также (S. 116–117) на неопубликованные воспоминания Кирпичниковой: Natalie Oettli-Kirpičnikova: Eine versunkene Welt, Erinnerungen aus dem alten Russland (unveröffentliches Manuskript, Privatbesitz). См. также: Орехова Л. А. «Солнце мертвых»: Крымский текст и крымский архив. С. 193.

(обратно)

1314

См. статью «Знаменка улица» в энциклопедии «Москва» (М., 1997; 2-е изд. — М., 2009).

(обратно)

1315

Приготовительные классы гимназии для детей обоего пола с правами мужских гимназий для учащихся Е. А. Кирпичниковой: Учебные планы. Программы. Объяснительные записки младшего, среднего и старшего приготовительных классов. М., 1912.

(обратно)

1316

Гирке Г., Давидсон А. Работа из бумаги / Отдел содействия устройству детских садов и яслей среди рабочего населения при Моск. отд-нии Имп. Рус. техн. о-ва; Пер. с нем. Н. А. Кирпичниковой. — (Дет. жизнь в труде и забавах: Краткие руководства для матерей и воспитателей, [Вып.] 1). М., 1913.

(обратно)

1317

Так, в «Russland» в сносках к статье Веры Эрисман о Пушкине указано, что перевод на немецкий язык цитируемых стихов Пушкина сделан Теодором Эрисманом, но не говорится о том, кто переводил тексты статей.

(обратно)

1318

О кооперативном товариществе <…>. Харьков; М.; Пг., 1919. С. 25.

(обратно)

1319

См.: О кооперативном товариществе <…>. М.; Пг, 1918. С. 7–13.

(обратно)

1320

Статья Н. Ю. Стоюхиной о работе Лосева в Нижегородском университете будет опубликована в «Бюллетене Библиотеки „Дом А. Ф. Лосева“» Вып. 12 (М., 2010 — в печати).

(обратно)

1321

См.: Тахо-Годи А. А. Жизнь и судьба: Воспоминания. М., 2009. С. 349–350.

(обратно)

1322

Составитель сборника лосевских работ «Страсть к диалектике» (1990) В. Ерофеев внес в текст статьи дату 1918 г. на основе уже упомянутого нами интервью Лосева с С. Кравцом, что только вводит исследователей в заблуждение.

(обратно)

1323

Голлербах Е. К незримому граду. Религиозно-философская группа «Путь» (1910–1919) в поисках новой русской идентичности. СПб., 2000. С. 87.

(обратно)

1324

Например, в № 2 от 11 апреля 1918 г. заметки «„Анархист“ Ге», «Москва перед новыми событиями», в № 4 (13 апреля 1918) — «Война большевиков с анархистами», № 5 (14 апреля 1918) — «Газеты анархистов», № 7 (17 апреля 1918) — «Опознание анархистов» и т. д.

(обратно)

1325

В фонде С. Мельгунова в РГАЛИ (Ф. 305. Оп. 1. Ед. хр. 198) хранятся письма Борового к Мельгунову, но их временные границы — 1910–1916 гг.

(обратно)

1326

См.: Мельгунов С. П. Воспоминания и дневники… С. 235.

(обратно)

1327

Никитина Ф. Г. Павел Сергеевич Попов// Вопросы философии. 2008. № 2. С. 139.

(обратно)

1328

См.: Тахо-Годи А. А. Лосев. 2-е изд., испр. и доп. М., 2007. С. 150 (Сер. ЖЗЛ).

(обратно)

1329

Там же.

(обратно)

1330

РГАЛИ. Ф. 305. Оп. 1. Ед. хр. 631.

(обратно)

1331

См.: Мельгунов С. П. Воспоминания и дневники… С. 256, 283.

(обратно)

1332

Например, см.: Попов П., Лукьянов С. М. О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы. Материалы к биографии. <…>[Рецензия] // Задруга. 1921. № 1. С. 15–16; Попов П. Уцелевшие строки из переписки друзей (Влад. Соловьев и Л. М. Лопатин) // Голос минувшего. 1923. № 1. С. 10.

(обратно)

1333

Дневник И. Н. Розанова цит. по: Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. 2-е изд., доп. М., 1988. С. 211.

(обратно)

1334

См.: Лосев А. Ф. Форма. Стиль. Выражение. М., 1995. С. 733–779. Впервые по-русски в «Вопросах философии» (1993. № 9).

(обратно)

1335

Лосев А. Ф. Русская философия… С. 100.

(обратно)

1336

Кравец С. От века до века… С. 47.

(обратно)

1337

«Задачей этой статьи было пролить свет на самобытную русскую философию и привести примеры характерного для нее способа рассуждении». — Лосев А. Ф. Русская философия… С. 98.

(обратно)

1338

«…[Т]огда, в восемнадцатом, Запад почти что не знал нашу философию. Писал-то я ее для сборника „Russland“, т. е. Россия. Поэтому и цитировал много, чтобы они слушали не только меня, но самих русских мыслителей». — Кравец С. От века до века… С. 47.

(обратно)

1339

Д. Хиллебранд пишет: «Skripten, Korrespondenz, div. Zeitungsartikel, private Aufzeichnungen usw. von Prof. Eismann (1923 bis 1957) liegen im Archiv des Institutes „Geschichte der Psychologie“ der Universität Passau auf» (Spalten 613).

(обратно)

1340

Davidson P. C. M. Bowra’s «Overestimation» of Pasternak and the Genesis of Doctor Zhivago // The Life of Boris Pasternak’s Doctor Zhivago / Lazar Fleishman. Stanford, 2009. (Stanford Slavic Studies. Vol. 37.) P. 42–69; cp. также: Pasternak’s Letters to C. M. Bowra (1945–1956) / Ed. by Pamela Davidson // Ibid. P. 70–87.

(обратно)

1341

Блох A. M. Советский Союз в интерьере Нобелевских премий. Факты. Документы. Размышления. Комментарии (СПб.: Гуманистика, 2001). С. 143; Марченко Т. Русские писатели и Нобелевская премия (1901–1955). Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag, 2007. С. 580.

(обратно)

1342

В 1949 и 1950 годах Шолохова вместе с Л. М. Леоновым номинировал профессор Университета в Хельсинки Валентин Кипарский, однако Леонов был в 1950-м членами Комитета категорически отвергнут. См.: Svensén В. Nobelpriset i literatur. Nomineringar och utlåtanden 1901–1950. Del II. 1921–1950. Svenska Akademien, <2001>. S. 418; Марченко Т. Русские писатели и Нобелевская премия… С. 586. В 1948 и 1950 годах автора «Сестры моей жизни» выдвигал литературовед, член Шведской академии профессор Мартин Ламм, а в 1949-м номинацию снова внес Баура.

(обратно)

1343

20 октября 1953 года К. И. Чуковский записал в дневнике: «Был у Федина. Говорит, что в литературе опять наступила весна. <…> Боря Пастернак кричал мне из-за забора <…>: „Начинается новая эра, хотят издавать меня!“…» — Чуковский К. Собр. соч.: В 20 т. Т. 13. Дневник. 1936–1969. М.: Терра — Книжный клуб, 2007. С. 155.

(обратно)

1344

Документы из Архива ЦК КПСС по «Нобелевскому делу» М. А. Шолохова. Публ. и примеч. Анатолия Петрова // Континент. 1993. № 76. С. 235.

(обратно)

1345

См.: Записка Отдела науки и культуры ЦК КПСС и отдела ЦК КПСС по связям с иностранными компартиями о рассмотрении предложения Нобелевского комитета. 26 января 1954 г. Секретарю ЦК КПСС тов. Суслову М. А. // Там же. С. 236.

(обратно)

1346

Там же. С. 236–238.

(обратно)

1347

Записка А. А. Суркова М. А. Суслову от 20 марта 1954 г. // Там же. С. 239.

(обратно)

1348

О решении Секретариата ЦК от 31 января 1956 г., одобрившем предложение Министерства высшего образования о выдвижении на Нобелевскую премию мира Д. В. Скобельцына и М. А. Шолохова, см.: Блох А. М. Советский Союз в интерьере Нобелевских премий. С. 275. Как замечает автор, «[н]аправленные в Осло номинации Нобелевский комитет мира к рассмотрению, конечно, не принял из-за нарушения сроков их представления. Важно здесь, однако, иное. Своим решением ЦК КПСС зажег зеленый свет не только перед контактами советских учреждений с нобелевскими комитетами по разделам науки, но и с комитетом мира, в адрес которого в последние два десятилетия было обрушено партийными идеологами немало проклятий». См. также: Осипов В. Тайная жизнь Михаила Шолохова… Документальная хроника без легенд. М.: Либерея, Раритет, 1995. С. 308. В августе 1955 года только что основанный журнал «Иностранная литература» поместил составленное довольно суконным языком письмо за подписью Шолохова, в котором содержался призыв расширять международное культурное сотрудничество, в особенности связи с США, Англией, Францией и Японией, и к созданию «круглого стола» для писателей всего мира. См.: Шолохов М. В редакцию журнала «Иностранная Литература» // Иностранная литература. 1955. № 2 (август). С. 223–224.

(обратно)

1349

Оцуп Н. М. А. Шолохов // Грани. 1956. № 30. С. 136.

(обратно)

1350

Там же. С. 145.

(обратно)

1351

Многочисленные данные, свидетельствующие о недовольстве правительственных верхов Шолоховым, собраны в кн.: Осипов В. Тайная жизнь Михаила Шолохова… Документальная хроника без легенд. Однако общая концепция автора, направленная на изображение писателя, с одной стороны, оплотом вольномыслия, а с другой — жертвой государственного руководства, грешит явными преувеличениями.

(обратно)

1352

Hammarskjöld D. Strictly Personal. A Portrait by Bo Beskow. Garden City, N.Y.: Doubleday à Company, 1969. P. 64; The Poet and the Diplomat. The Correspondence of Dag Hammarskjöld and Alexis Leger / Ed. by Marie-Noëlle Little. Trans, by Marie-Noëlle Little and William Parker. With a Foreword by Brian Urquhart. Syracuse University Press, 2001. P. 18.

(обратно)

1353

Espmark K. The Nobel Prize in Literature: A Study of the Criteria behind the Choices. Boston, Mass.: G. K. Hall à Co, 1991. P. 106–107.

(обратно)

1354

Франсуа Бонди отмечал, что те из коммунистов, кто (как Луи Арагон и Эльза Триоле) отказались громко осудить советское вторжение, подверглись моральной блокаде. До восстания же, добавлял он, ни один актер, режиссер или даже просто гардеробщик в театре «Comedie Française» не рискнул бы открыто выражать антикоммунистическую позицию. См.: Bondy F. French Intellectuals Say No // Partisan Review. 1957. Vol. XXIV. № 1. P. 86–94.

(обратно)

1355

Ср.: Letter to Russian Writers. Jean-Paul Sartre, and others // Dissent. N.Y., 1957. Vol. IV. № 1 P. 2, 95–97. Ср.: Tétart Ph. Histoire politique et culturelle de France Observateur, 1950–1964. Aux origines du Nouvel Observateur. Т. I. 1950–1957. Paris; Montréal: L’Harmattan, 2000. P. 200–205.

(обратно)

1356

Видеть всю правду. Открытое письмо французским писателям, опубликовавшим во «France Observateur» заявление «Против советского вмешательства» // Литературная газета. 1956. 22 ноября. С. 1. Последним, замыкающим список был редактор «Литературной газеты» В. Кочетов, уже в тот период четко обозначивший свои «твердокаменные», консервативные позиции. В следующем номере о присоединении своих подписей заявили М. Шагинян, П. Антокольский, И. Эренбург и ряд других видных литераторов. См.: В редакцию «Литературной газеты» // Литературная газета. 1956. 24 ноября. С. 1. Вместе с отпетыми сталинистами, таким образом, в этой акции, призванной продемонстрировать единодушие советской интеллигенции, приняли участие и лидеры движения «оттепели», редакторы и некоторые авторы альманаха «Литературная Москва». Кампания против «ренегатов» была продолжена и в последующие недели. См.: Басси А., французский поэт. Их ремесло — обман // Литературная газета. 1956. 27 ноября. С. 1; Гароди Р. Ответ Сартру // Там же. 1956. 29 ноября. С. 3–4; Ловаш М. Правда об октябрьских событиях в Венгрии // Там же. 1957. 24 января. С. 4; материалы, присланные из Аргентины, Голландии и Италии, в подборке «Ответ буржуазным фальсификаторам» // Там же. 1957. 24 января. С. 4. Ср.: Letter to Russian Writers. Jean-Paul Sartre, and others // Dissent. N.Y., 1957. Vol. IV. № 1. P. 2, 95–97.

(обратно)

1357

См.: Struve G. Literature // The New Leader. 1958. April 7 («Russia 5 Years After Stalin»). P. 19–20.

(обратно)

1358

Янгфельдт Б. Борис Пастернак и Нобелевская премия 1958 года // The Life of Boris Pasternak’s Doctor Zhivago. P. 99–110; См. также: Сульман М. Номинация 1957 года и Блох А. На пути: 1946–1957 // Знамя. 2008. № 12. С. 126–134.

(обратно)

1359

Весной 1957 года Шолохов совершил поездку по скандинавским странам и, встретившись со своими шведскими коллегами, сумел расположить их к себе. После этой поездки, видимо, и было принято решение о шведской номинации взамен официальной советской.

(обратно)

1360

В «Литературной газете» в тот самый день, когда Мартинсон внес свое предложение, был напечатан отчет о пленуме правления московской писательской организации. Примечательно, что здесь впервые Пастернак был публично квалифицирован как «внутренний эмигрант». В докладе Л. Ошанина говорилось: «Едва ли не единственный член Союза писателей, продолжающий жить как в башне из слоновой кости, — это Б. Пастернак. Он предпочитает четыре стены своей комнаты общению с людьми. Жалко крупного художника, автора „Лейтенанта Шмидта“, обрекшего себя на одиночество, ушедшего в своеобразную „внутреннюю эмиграцию“». — Поэзия в 1956 году // Литературная газета. 1957. 31 января. С. 1. Можно полагать, что это было отзвуком реакции официальных кругов на неприсоединение поэта к впечатляющему единодушию советских писателей, продемонстрированному в ноябрьские дни 1956 года, после венгерских событий.

(обратно)

1361

Davidson P. C. M. Bowra’s «Overestimation» of Pasternak and the Genesis of Doctor Zhivago. P. 48.

(обратно)

1362

The Oxford Book of Russian Verse. Chosen by The Hon. Maurice Baring. Second Edition supplemented by D. P. Costello. Oxford: At the Clarendon Press, <1948>. P. 300.

(обратно)

1363

В напечатанной анонимно в 1958 году мемуарной заметке Костелло прямо подтверждено, что информация эта была в 1946 году передана на Запад Пастернаком. Ср.: Струве Г. Дневник читателя. Сталин и Пастернак // Новое русское слово. 1959. 15 февраля. С. 8. Ср.: Богомолов Н. А. 1) Как узнавали в эмиграции о судьбах советских писателей. Статья первая // Литература русского зарубежья (1920–1940-е гг.): взгляд из XXI века. Материалы Международной научно-практической конференции 4–6 октября 2007 г. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2008. С. 14–20; 2) Что видно сквозь «железный занавес» // Новое литературное обозрение. 2009. № 100. 26 ноября 1946 года, во время завершения работы над книгой Костелло писал другу в Англию: «Я увижусь с Пастернаком снова на этой неделе. Пастернак в особом положении в этой стране. Он не станет писать <…> как партия требует, и он дает ясно понять, что считает „социалистический реализм“ ложной доктриной (а это правда)». — McNeish J. The Sixth Man. The Extraordinary Life of Paddy Costello. Auckland, New Zealand: Random House, 2007. P. 194. В 1956 году Костелло, в то время преподаватель Манчестерского университета, перевез машинопись «Доктора Живаго» сестрам поэта в Оксфорд.

(обратно)

1364

Dwa wieki poezji rosyjskiej. Antologia / Ułoźyli i opracowali Mieczysław Jastrun i Seweryn Pollak. Posłowiem opatrzył Leon Gomolicki. Czytelnik, 1947. S. 360–385. См.: Флейшман Л. Первая публикация пастернаковской статьи «О Шопене» // Флейшман Л. От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 748–749.

(обратно)

1365

Rais Е. et Robert J. Anthologie de la poésie russe. Du XVIII siècle à nos jours.: Bordas, 1947. P. 16.

(обратно)

1366

Bowra C. M. A Second Book of Russian Verse. London: Macmillan à Co., 1948. P. XVI.

(обратно)

1367

Struve G. Soviet Russian Literature. 1917–1950. Norman: University of Oklahoma Press, 1951. P. 173.

(обратно)

1368

Davudson P. C. M. Bowra’s «Overestimation» of Pasternak and the Genesis of Doctor Zhivago. P. 50.

(обратно)

1369

Bowra C. M. Boris Pasternak, 1917–1923 // Bowra C. M. The Creative Experiment. London: Macmillan, 1949. P. 128–158; за этой статьей следовала глава о «The Waste Land» Элиота.

(обратно)

1370

Poggioli R. Il fiore del verso russo. Einaudi, 1949. P. 133 (работа над книгой была закончена в сентябре 1948 г.).

(обратно)

1371

Ripellino A. M. Poesia russa del Novecento. Guanda, <1954>.

(обратно)

1372

Wrenn C. L. Boris Pasternak // Oxford Slavonic Papers. 1951. Vol. II. P. 82–97.

(обратно)

1373

Karen Blixen (1885–1962) — датская писательница-прозаик, много лет прожившая в Кении и писавшая на английском и родном своем датском языках; в литературе выступала также под мужским полупсевдонимом Isak Dinesen (это была ее девичья фамилия). Ее высоко ценил Хемингуэй. На Нобелевскую премию впервые была выдвинута в 1950 году.

(обратно)

1374

Янгфельдт Б. Борис Пастернак и Нобелевская премия 1958 года // The Life of Boris Pasternak’s Doctor Zhivago. P. 100. О введении оценки новаторства («пионер») в поэзии, отразившейся в награждении Т. С. Элиота в 1948 году, см.: Espmark К. The Nobel Prize in Literature: A Study of the Criteria behind the Choices. P. 73–86.

(обратно)

1375

Выражаем признательность Архиву Нобелевского комитета Шведской академии за разрешение опубликовать эти материалы.

(обратно)

1376

Ни одного экземпляра «Близнеца в тучах» в американских библиотеках не было, и название оригинала Симмонс перевел из доступных для него справок о поэте на английском языке. При составлении мичиганского собрания сочинений в 1959 году редакторы Г. П. Струве и Б. А. Филиппов вынуждены были запросить фотостаты из Москвы.

(обратно)

1377

В Англии Пастернак вышел двумя отдельными книгами: одна содержала прозу, другая — переводы (Коэна). Появившийся в США сборник представлял собой переиздание текстов, включенных в первую британскую книгу с добавлением стихов в переводах Баура и Бабетты Дойч.

(обратно)

1378

The Poet and the Diplomat. The Correspondence of Dag Hammarskjöld and Alexis Leger. P. 25. В печатаемом нами письме Гарри Левина содержится фраза, которая свидетельствует о понимании, с каким вниманием относятся в Академии к американским номинациям.

(обратно)

1379

Simmons E. J. English Literature and Culture in Russia (1553–1840). Cambridge: Harvard University Press, 1935.

(обратно)

1380

Idem. Pushkin. Cambridge: Harvard University Press, 1937.

(обратно)

1381

Idem. An Outline of Modern Russian Literature (1880–1940). Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1943. P. 62–63.

(обратно)

1382

См.: Idem. Soviet Russian Literature // A Handbook of Slavic Studies / Ed. by Leonid I. Strakhovsky. Cambridge: Harvard University Press, 1949. P. 538–559.

(обратно)

1383

Simmons E. J. Poets All // The New York Times. 1949. February 6. BR P. 6, 27.

(обратно)

1384

Pasternak B. Selected Writings / Ed. by James Laughlin. N.Y.: New Directions, 1950.

(обратно)

1385

См. рецензию на это издание: Simmons E. J. Boris Pasternak’s Difficult Art // The New York Times. 1950. January 8. P. 186. По нему Симмонс ознакомился с «Охранной грамотой» Пастернака, которая произвела на него сильнейшее впечатление. Ср. также отзыв И. Берлина: Berlin I. The Energy of Pasternak // Partisan Review. 1950. Vol. XVII. № 7. September-October. P. 748–751.

(обратно)

1386

Simmons E. J. Introduction: Soviet Literature and Controls // Through the Glass of Soviet Literature. Views of Russian Society / Ed. with an Introduction by Ernest J. Simmons. N.Y.: Columbia University Press, 1953. P. 3–26.

(обратно)

1387

См. Сборник: Continuity and Change in Russian and Soviet Thought / Ed. with an Introduction by Ernest J. Simmons. Cambridge: Harvard University Press, 1955.

(обратно)

1388

Simmons E. J. Russian Fiction and Soviet Ideology: Introduction to Fedin, Leonov, and Sholokhov. Morningside Heights, N.Y.: Columbia University Press, 1958. Пастернак в книге ни разу не упомянут.

(обратно)

1389

Ibid. Р. 164–165.

(обратно)

1390

Simmons E. J. The Independence of Pasternak // The Nation. 1958. March 15. P. 235–237. Данной статьей Э. Симмонс не ограничился. Он отозвался на выход американского издания перевода романа (Simmons E. J. Russian from Within: Boris Pasternak’s First Novel // The Atlantic Monthly. 1958. Vol. 202. № 3. P. 67–72) и отрецензировал американское издание перевода «Автобиографии» 1956 года (Simmons E. J. Pasternak in the First Person // The Virginia Quarterly Review. 1959. Vol. 35. № 3. P. 493–497.) В некрологе о Пастернаке, отметив полное молчание советской печати о смерти поэта и упомянув о слабостях романа, он снова, как и в сентябрьской рецензии 1958 года, подчеркнул, что пастернаковское произведение возрождает благородную традицию русского прошлого, по которой литература — совесть народа, и заявил: «По-видимому, право Пастернака на восхищение потомства будет покоиться не на романе. Придет время, когда Советы назовут Бориса Пастернака величайшим поэтом первых, невозможных сорока лет своей страны». — Simmons E. J. Boris Pasternak // The Nation. 1960. June 11. P. 503.

(обратно)

1391

Nobel Prize Candidate // The Nation. 1958. March 15. P. 219.

(обратно)

1392

См. об этом эпизоде в кн.: Флейшман Л. Встреча русской эмиграции с «Доктором Живаго»: Борис Пастернак и «холодная война». Stanford, 2009. (Stanford Slavic Studies. Vol. 38). С. 66–67.

(обратно)

1393

Boyd В. Vladimir Nabokov. The American Years. Princeton, N.J.: Princeton University Press, <1991>. P. 21, 33.

(обратно)

1394

В той же подборке были напечатаны два стихотворения Пастернака в переводе Веры Сандомерской и одно — в переводе Бабетты Дойч. См.: New Directions in Prose à Poetry. 1941. P. 554, 649.

(обратно)

1395

См. воспоминания ее сестры: Зарудная-Фриман М. Мчались годы за годами. История одной семьи. Москва: Новое литературное обозрение, 2002; Zarudny Freeman М. Russian and Beyond. One Family’s Journey, 1908–1935. London: Impala, 2006.

(обратно)

1396

Levin E. Nine Letters of Boris Pasternak // Harvard Library Bulletin. 1967. Vol. XV. № 4. P. 317–330.

(обратно)

1397

Keller M. and Keller Ph. Making Harvard Modern. The Rise of American University. Oxford University Press, 2001. P. 245.

(обратно)

1398

Ему Левин посвятил свою книгу по теоретическим вопросам литературоведения «Contexts of Criticism» (Cambridge: Harvard University Press, 1957).

(обратно)

1399

Della Terza D. James Laughlin, Renato Poggioli and Elio Vittorini: The Story of a Literary Friendship // Yearbook of Italian Studies. An annual publication of the Italian Cultural Institute, Montreal, Canada 1972. Firenze: Casalini Libri, 1972. P. 111–135.

(обратно)

1400

Inventario. Rivista trimestrale diretta da Luigi Berti. Firenze: Fratelli Parenti editore. 1946–1947. Anno 3–4. № 2. В 1950 году в № 2 (с. 50–64) был помещен и рассказ Пастернака «Il tratto d’Apelle» (в 1946-м этот рассказ в переводе Р. Пэйна был напечатан в 9-м сборнике «New Directions»). В январе 1947 года Поджиоли задумал издание однотомника Пастернака на итальянском языке и побуждал Логлина подготовить такой же в Америке.

(обратно)

1401

В это время Поджиоли параллельно писал монографию о теории авангарда, законченную в 1962 году и ставшую классической работой по этой теме. См.: Poggioli R. 1) Teoria dell’arte d’avanguardia Bologna: Il Mulino, 1962; 2) The Theory of the Avant-garde / Trans. from the Italian by Gerald Fitzgerald. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1968.

(обратно)

1402

Poggioli R. Boris Pasternak // Partisan Review. 1958. Vol. XXV. № 4. P. 541–554; Poggioli R. Boris Pasternak: il poeta e l’autore del Dottor Zhivago // Il Mulino. 1958. 85. Anno VI. № 11. P. 842–856 (здесь добавлен отклик на ноябрьские события); Poggioli R. La obra de Boris Pasternak // Cuadernos del Congreso por la libertad de la culture. 1959. Revista bimestral (Paris). 34. P. 3–12. В этой новой версии статья вошла в книгу Поджиоли «The Poets of Russia» (1960) — см. также: Poggioli R. I Lirici Russi: 1890–1930. Panorama storico-critico. Traduzione dall’inglese di Maria Laura Borrelli. Milano: Lerici editori, 1964. P. 362–381.

(обратно)

1403

Giudici G. Zivago in Italia // Nord e Sud. Napoli. 1958. 2. P. 83–108; Гардзонио С. 1958-й год — Год Пастернака. Итальянские отклики // В кругу Живаго. Пастернаковский сборник / Ed. by Lazar Fleishman. Stanford, 2000. (Stanford Slavic Studies. Vol. 22). C. 221–233.

(обратно)

1404

Эйдельман Я. Дневник дискуссии // Литературная газета. 1936. 15 марта. С. 1.

(обратно)

1405

Franklin S., Professor of Russian Studies, University of Cambridge. Sir Dimitri Obolensky. 1 April 1918 — 23 December 2001 // Proceedings of The American Philosophical Society. 2004. Vol. 148. № 1. P. 139–144; Obolensky D. Bread of Exile: A Russian Family / Trans. from the Russian by Harry Willetts with an Introduction by Hugh Trevor-Roper. London: Harvill Press, <1999>.

(обратно)

1406

Obolensky D. The Poems of Doctor Zhivago // The Slavonic and East European Review. 1961. Vol. XL. № 94. P. 122–135; Оболенский Д. Д. Стихи доктора Живаго // Сборник статей, посвященных творчеству Бориса Леонидовича Пастернака. Мюнхен: Институт по изучению СССР, 1962. С. 103–114.

(обратно)

1407

Неясно, почему в пастернаковском досье в архиве Нобелевского комитета не оказалось письма Г. П. Струве от 30 января 1958 года, в котором и он выдвигал поэта на премию. Письмо по машинописному отпуску воспроизведено в кн.: Флейишан Л. Встреча русской эмиграции с «Доктором Живаго»: Борис Пастернак и «холодная война». С. 64–65, 12. Оно, возможно, просто затерялось по почте.

(обратно)

1408

Reds Seek to Halt Pasternak Book // The Washington Post and Times Herald. 1957. November 14. P. B8.

(обратно)

1409

News from Our Own Correspondents. Rome. Pasternak and «Dr Zivago» // New Statesman. 1957. November 16. P. 635–636.

(обратно)

1410

Libero de Libero. I giomi dell’ira // Tempo presente. 1957. Anno II. № 7. P. 553–558.

(обратно)

1411

Between Issues // The New Leader. 1957. November 25. P. 2.

(обратно)

1412

L’evenement littéraire: «Docteur Jivago» // France Observateur. 9 janvier 1958. № 400. P. 19.

(обратно)

1413

Österling A. Boris Pasternaks revolutionsroman // Stockholms-Tidningen 1958. 27 januari.

(обратно)

1414

Документы из Архива ЦК КПСС по «Нобелевскому делу» М. А. Шолохова. С. 241.

(обратно)

1415

Там же. С. 243.

(обратно)

1416

Слух о возможности разделения премии в текущем году циркулировал в западной печати еще перед самым объявлением о награде (Favor 2 Red Authors for Nobel Prize // Chicago Daily Tribune. 1958. October 13. P. 14), хотя кандидатура Шолохова тогда уже давно выпала из обсуждения и в финальном списке не находилась.

(обратно)

1417

Список членов Шведской академии приведен в кн.: Boris Pasternak / Ed. by К. К. Sinha <2nd ed.>. Calcutta: Congress for Cultural Freedom, <1959>. P. 148.

(обратно)

1418

Шведское издание вышло позже и в библиотеке было оприходовано 13 декабря 1958. Русское издание приобретено лишь в 1971 году.

(обратно)

1419

В статье, напечатанной в июле 1959 года, Г. П. Струве это сопоставление опротестовал. См.: Струве Г. Дневник читателя. Г. В. Адамович и «Доктор Живаго» // Новое русское слово. 1959. 12 июля. С. 8.

(обратно)

1420

Bondy F. «Dr. Schiwago». Ein Masterwerk des russischen Dichters Boris Pasternak // Neue Zürcher Zeitung. Fernausgabe. 1958. 10 Mai. № 127. Blatt 10.

(обратно)

1421

Weidlé W. <Заметка о «Докторе Живаго» в итальянском издании> // Hochland. Zeitschrift für alle Gebiete des Wissens und der Schönen Künste. 1958. 50. Jg. № 4. S. 396.

(обратно)

1422

Praise or Blame? // The Times Literary Supplement. 1958. September 5.

(обратно)

1423

Simmons E. J. Russia from Within: Boris Pasternak’s First Novel // The Atlantic Monthly. 1958. Vol. 202. № 3. P. 67–72.

(обратно)

1424

Там же.

(обратно)

1425

Bowra C. M. A Truly Great Work of Art // Time and Tide. London, 1958. September 6. P. 1084.

(обратно)

1426

Deutsch B. «Talent for Life» in a new Russian novel // Harper’s Magazine. 1958. Vol. 217. № 1300. P. 73.

(обратно)

1427

J. B. Priestly Discusses a Russian Epic // Reynolds News and Sunday Citizen. London, 1958. September 7. P. 6.

(обратно)

1428

Kermode F. Pasternak’s Novel // The Spectator. 1958. September 5. P. 313.

(обратно)

1429

Prescott О. Books of The Times // The New York Times. 1958. September 5. P. 25.

(обратно)

1430

Письмо к Лидии Пастернак-Слэйтер. В кн.: Berlin I. Enlightening. Letters 1946–1960 / Ed. by Henry Hardy and Jennifer Holmes with the assistance of Serena Moore. London: Chatto à Windus, 2009. P. 651.

(обратно)

1431

Блох A. M. Советский Союз в интерьере Нобелевских премий. С. 393.

(обратно)

1432

Дмитрий Чижевский писал: «Пастернак получил Нобелевскую премию прежде всего как представитель лирической поэзии, хотя, конечно, проза его и была упомянута. И в русской литературе он и теперь прежде всего выдающийся лирический поэт, в любом случае — самый значительный из живущих русских поэтов. Русская поэзия вообще стоит с определенного времени намного выше прозы». — Tschižewskij D. Nobelpreis für Literatur // Ruperto-Carola. Mitteilungen der Vereinigung der Freunde der Studentenschaft der Universität Heidelberg e. 1959. V. XI. Jahrgang. Band 25. S. 14.

(обратно)

1433

Карсавин Л. О началах. СПб. 1994. С. 113.

(обратно)

1434

Отметим лишь некоторые работы, наиболее существенные с точки зрения наших размышлений: Виноградова А. Образы «телесности» в поэзии русского символизма («диаволический символизм») // Тело в русской культуре. М., 2005; Абишев В. Сеется в немощи, восстает в силе. О душе и теле в поэзии Владислава Ходасевича // Wiener Slawistischer Almanach 2004. Band 54; Багно В. Томленья духа о душе и теле (Сологубовский миф о Дульцинее и его истоки) // Там же.

(обратно)

1435

Мережковский Д. Гоголь и отец Матвей // Записки петербургских Религиозно-философских собраний (1901–1903 гг.) / Общ. ред. С. Половинкина. М., 2005. С. 176.

(обратно)

1436

См. Бердяев Н. Новое христианство (Д. Мережковский) // Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 2. М., 1994. С. 373–376.

(обратно)

1437

Марченко О. Григорий Сковорода и русская философская мысль XIX–XX веков. М., 2007. С. 173–177.

(обратно)

1438

Мережковский Д. Гоголь и отец Матвей. С. 176. Здесь и далее все подчеркивания мои (М. Ц.-Л.), кроме специально оговоренных.

(обратно)

1439

Там же. С. 178.

(обратно)

1440

Там же.

(обратно)

1441

Прения по докладу Д. Мережковского // Записки петербургских Религиозно-философских собраний. С. 200.

(обратно)

1442

Там же.

(обратно)

1443

Там же.

(обратно)

1444

Богомолов Н. Русская литература первой трети XX века. Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 116.

(обратно)

1445

Неизданный Федор Сологуб / Под ред. М. Павловой и А. Лаврова. М., 1997. С. 48. Далее в скобках дается сокращение (НФС) с указанием цитируемой страницы.

(обратно)

1446

Багно В. Томленья духа о душе и теле (Сологубовский миф о Дульцинее и его истоки). С. 175–179.

(обратно)

1447

Соловьев В. Оправдание добра. // Соловьев В. Соч.: В 2 т. М., 1988. С. 143.

(обратно)

1448

Там же.

(обратно)

1449

См. защиту аскетизма у Розанова в связи с критикой взглядов Мережковского и Бердяева (Розанов В. О «новом религиозном сознании» // Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность [Приложение]. М., 1999. С. 327.). Сам же Бердяев в текстах эпохи эмиграции защищает не столько аскетизм, сколько аскезу, но не как цель и «вражду к миру и жизни», а лишь как средство в реализации личности. (Бердяев Н. Проблема человека (к построению христианской антропологии) // Путь. 1936. № 50. С. 15). См. также об аскезе, мотивированной «высшей любовью к телу», и о непонимании христианского аскетизма (Булгаков С. Свет невечерний. М., 1994. С. 220).

(обратно)

1450

Сологуб Ф. Стихотворения. СПб., 2000. С. 408. Далее в скобках дается сокращение (СТ) с указанием цитируемой страницы.

(обратно)

1451

Присутствие в русской культуре ницшевских философем и импульсов в большой мере исследовано — в общеизвестных работах Э. Клюс, В. Паперного, Д. Магомедовой, В. Абашева и др. Относительно рассматриваемой здесь проблематики см.: Григорьева Е. К вопросу о топике андрогинизма в русском литературно-философском модернизме // Дискурсы телесности и эротизма в литературе и культуре. Эпоха модернизма. Сб. / Под ред. Д. Иоффе. М., 2008. С. 367.

(обратно)

1452

Брюсов В. Страсть // Весы. 1904. № 8. С. 22. Любопытно, что следование этому лозунгу В. Розанов приписывает и Бердяеву (Розанов В. О «новом религиозном сознании». С. 336).

(обратно)

1453

Там же. С. 20–21.

(обратно)

1454

Derrida J. Ostrogi. Style Nietzschego. Gdańsk, 1997. S. 41.

(обратно)

1455

Wotling P. L’entente de nombreuses âmes mortelles. L’analyse nietzschénne du corps // Le corps. Paris, 2005. P. 177–179.

(обратно)

1456

Ницше Ф. Ecce Homo // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1996.

(обратно)

1457

См. Dictionnaire du corps. Paris, 2007. P. 169.

(обратно)

1458

Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Там же. С. 168.

(обратно)

1459

Белый Андрей. Кризис культуры // Белый Андрей. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 280. Курсив Андрея Белого.

(обратно)

1460

Ницше Ф. Ecce Homo. С. 749.

(обратно)

1461

Там же. С. 750.

(обратно)

1462

Ницше Ф. Так говорил Заратустра. С. 136–137.

(обратно)

1463

Там же. С. 232.

(обратно)

1464

Ницше Ф. Ecce Homo. С. 768.

(обратно)

1465

Там же. С. 749.

(обратно)

1466

Ницше Ф. Веселая наука // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 629.

(обратно)

1467

Там же. С. 629–630.

(обратно)

1468

Ницше Ф. Ecce Homo. С. 749.

(обратно)

1469

Ницше Ф. Опыт самокритики // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 56.

(обратно)

1470

В авторском комментарии мужество Заратустры связывается именно с телом, сам же сверхгерой придает человеческому мужеству, «ставшему наконец духовничьим, духовным», орлиные крылья (Ницше Ф. Так говорил Заратустра. С. 219).

(обратно)

1471

Ницше Ф. Так говорил Заратустра. С. 232.

(обратно)

1472

Блок А. Стихотворения. Поэмы. Театр: В 2 т. Т. 1. Л., 1972. С. 393.

(обратно)

1473

Там же. С. 390.

(обратно)

1474

Ср.: «Сердце взвейся, как легкая птица, / Полети ты, любовь разбуди…» (Там же. С. 392).

(обратно)

1475

Ходасевич В. Стихотворения. Л., 1989. С. 148. В блестящей статье В. Абашев поясняет, что «жреческий нож» в стихотворении поэта — это и «фигура речи», и знак «реальной телесной практики и экстремальной духовной установки, ей обусловленной» (Абашев В. О душе и теле в поэзии Владислава Ходасевича. С. 259).

(обратно)

1476

Ср., напр.: «Исчезнет ограниченность и тяжесть маленького страждущего я…» и возникнет «ощущение крылатости, как птица в синеве неба…» (Булгаков С. Тихие думы. М., 1996. С. 358.).

(обратно)

1477

Иванов В. Собр. соч. Т. 2. Брюссель, 1974. С. 418, 432. Далее цитаты обозначаются в скобках (СС) в тексте, римской цифрой указывается том и арабской — страницы.

(обратно)

1478

Подробнее об этом в связи со стимулами, идущими от Платона и бл. Августина, см.: Цимборска-Лебода М. Эрос в творчестве Вячеслава Иванова. На пути к философии любви. Томск; М., 2004. С. 44–50.

(обратно)

1479

Бердяев Н. Проблема человека (К построению христианской антропологии). С. 13.

(обратно)

1480

И там войти в твое живое лоно, Воскресшее, любовь моя могла. В нем розою дышала и цвела Твоя любовь, и рдела благовонно. И было, как ночной эфир, бездонно Твоих святынь объятие. Пчела Из розы мед полуденный пила И реяла над сладостной влюбленно. По телу кровь глухой волной огня Клубила пурпур мглы благоуханной; А в глубине лазури осиянной Пчела вилась крылатым диском дня. Хмелело солнце розой несказанной… Ты в солнце недр явила мне — меня. (СС II; 428) (обратно)

1481

Ср. «Как будто сердцу сердце отдавала…» (СС II, 426).

(обратно)

1482

Это воскресшее тело ушедшей и вновь обретенной есть уже не то «оплаканное, сгорелое тело», преданное погребению, о котором идет речь в элегической «Канцоне I», насыщенной сильным биографическим подтекстом; и конечно, его статус отличается от того, какой имеет «тяжкое тело» оставшегося на земле любимого; ощущение преодоления его тяжести в экстатическом подъеме — это лишь временное состояние (СС II, 427).

(обратно)

1483

Согласно С. Булгакову, «идея антитезы духа и тела, столь любимая метафизиками и моралистами, выражает собой не изначальную сущность тела, но лишь известную его модальность, определенное состояние телесности…» — Булгаков С. Свет невечерний. С. 222.

(обратно)

1484

По справедливому замечанию Л. Карсавина, без тела «не существовало бы человека, а существовала только душа» (Карсавин Л. О началах. С. 222).

(обратно)

1485

Богомолов Н. А. Петербургские гафизиты // Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М., 1995. С. 80–81. Ср. теперь: Кузмин М. Дневник 1934 года / Публ. Г. Морева. СПб., 1998. С. 93, 98–99, 293–295; Тюрина И. И. Вячеслав Иванов: между дионисизмом и гедонизмом // Русская литература в XX в.: Имена, проблемы, культурный диалог. Томск: Изд-во Томского ун-та, 2003. Вып. 5. Гедонистическое мироощущение и гедонистическая этика в интерпретации русской литературы XX века. С. 8–20; Дмитриев П. В. Балеты М. Кузмина «Выбор невесты» и «Одержимая принцесса» // Страницы истории балета: Новые исследования и материалы. СПб., 2009. С. 170–171.

(обратно)

1486

Кузмин М. Дневник 1934 года. С. 99.

(обратно)

1487

Письмо К. Сомова к М. Кузмину от 10 августа 1906 г. Цит. по: Богомолов Н. А. Петербургские гафизиты // Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. С. 86.

(обратно)

1488

Отметим, что персидский язык, не делая различия между женским и мужским родом, обостряет эту амбивалентность, что заставляет переводчиков ломать голову, когда объект любви не назван по имени.

(обратно)

1489

Ср. во фрагментарной записи Фейги Коган от 13 июня 1920 года: «Все поэты-персы, сектанты-суфиты стремятся сопрягать небо с землею. Недаром Владимир Соловьев так любил Гафиза и переводил его». — «Кружок поэзии» в записи Фейги Коган / Публ. А. Шишкина // Europa orientalis. 2002. № 2 = Poesia e Sacra Scrittura. Vol. 2. [2004]. C. 141.

(обратно)

1490

О последнем см.: Шишкин А. Б. К истории поэмы «Человек»: творческая и издательская судьба // Иванов Вяч. Человек. Приложения: статьи и материалы. М., 2006. С. 42.

(обратно)

1491

Асеев Ник. Московские записки / Публ. А. Парниса // Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. М., 1996. С. 159.

(обратно)

1492

Аверинцев С. С. Поэзия Вячеслава Иванова // Вопросы литературы. 1975. № 8. С. 177.

(обратно)

1493

О функции слова «мистагог» в финале ср. также: «В последнем стихе „Палатки Гафиза“ аллюзии на древнегреческую традицию способствуют разрушению гедонистического пафоса. Как известно, „мистагог“ — это жрец, посвящавший участников мистерии в таинство; приобщение же к таинству зачастую оказывалось возможным только благодаря особому экстатическому состоянию посвящаемого, при котором высшая степень восторга легко переходила в исступление. Гедонистическое умиротворение и наслаждение, таким образом, отвергается ради утверждения особой цели — обретения тайного единства „мы“ посредством обета сохранения „завещанных наследий“. Сопряжением „восточного“ сегмента с древнегреческим Иванов расширяет мир, в котором личности оказывается возможным, преодолев „свой“ индивидуализм, вступить в сферу „божественного всеединства“». — Тюрина И. И. Вячеслав Иванов: между дионисизмом и гедонизмом. С. 15.

(обратно)

1494

Письмо Д. Н. Мицкевича к А. Б. Шишкину от 15–25 апреля 2010 г.

(обратно)

1495

Кузмин М. Дневник 1905–1907 / Публ. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб., 2000. С. 143. Далее дневник цитируется с указанием страниц в тексте статьи.

(обратно)

1496

Соломон не из Ветхого Завета, а из Агады, укротивший с помощью чудесного перстня демонов и даже их главу Асмодея. «Вспоминаю Гафиз, и воспоминание это мне приятно», — писал Бердяев Вяч. Иванову 22 июня 1908 года (Из писем к В. И. Иванову и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал Н. А. и Л. Ю. Бердяевых / Публ. А. Шишкина // Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. С. 132).

(обратно)

1497

Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. Брюссель, 1974. С. 738–739. Далее произведения Иванова цитируются по этому изданию, том (римской цифрой) и страницы (арабскими цифрами) указаны в тексте статьи.

(обратно)

1498

Кузмин М. А. Собр. стихов. Т. 3. München, 1977. С. 710.

(обратно)

1499

Богомолов Н. А. Петербургские гафизиты. С. 346.

(обратно)

1500

Там же. С. 72.

(обратно)

1501

Черновой автограф «Друзьям Гафиза» («Во сне я распят был…») в РО ИРЛИ (Ф. 607. Ед. хр. 21).

(обратно)

1502

Ср.: Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. М., 1996. С. 127.

(обратно)

1503

В файле — полужирный — прим. верст.

(обратно)

1504

Впервые опубликовано по машинописи Малмстадом в изд.: Кузмин М. А. Собр. стихов. Т. 3. С. 446–447, ср. с. 709–710.

(обратно)

1505

«…Опасное право — быть судимым… по законам для немногих»: Из архива Сергея Городецкого / Публ. и коммент. В. Енишерлова// Наше наследие. М., 2001. № 56. С. 148.

(обратно)

1506

Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 4. С. 79. О сомнениях в принадлежности этого текста Вяч. Иванову была указано в примеч. 114 нашей работы «Le banquet Platonicien et soufi à la „tour“ pétersbourgeoise» // Cahiers du Monde russe, XXXV. 1994. P. 76–77.

(обратно)

1507

Ср.: «Стихотворение Городецкого из Эль-Руми было предостережением и напоминанием». — Дневник от 1 июня 1906 (II, с. 74).

(обратно)

1508

Любопытно, что в 1917 году вышла Песнь песней в стихотворном переложении Л. Ярошевского под редакцией и с предисловием М. Кузмина.

(обратно)

1509

Автор этих строк помнит рассказ В. А. Мануйлова об одной из лекций Вяч. Иванова в Баку, где поэт и филолог объяснял шесть слов, в латинском языке обозначающих различные виды поцелуя.

(обратно)

1510

Наиболее корректно здесь будет припомнить созданное на Башне эротическое стихотворение Вяч. Иванова «Veneris Figurae» (опубл. в 1907). Примечательно, как его интерпретирует Волошин в докладе «Пути Эроса (Мысли и комментарии к Платонову „Пиру“)»:

Все сладостные, чудовищные, страшные и мистические виды любви, которые искушающий и многохитрый пол рассеял по великой лестнице живых существ, соединены в человеке <…> они составляют шестьсот шестьдесят шесть фигур любви — «Veneris Figurae», изображавшихся на стенах древних храмов и на алтарях Афродиты Первопрестольной.

Через шестьсот шестьдесят шесть символических ступеней звериного естества, через 666 различных видов страстную огня должен пройти божественный дух, чтобы просиять алмазным светом высшей мудрости, которая в единой руке соберет все нити физической природы и сделает человека действительным, верховным правителем ее.

В этом смысл стихотворения Вячеслава Иванова.

(Волошин М. Из литературного наследия. II. СПб., 1999. С. 26)

Нам не хотелось бы игнорировать широко задуманную книгу А. Эткинда «Эрос невозможного» (СПб., 1994), но данная книга отличается как непониманием собственной главной проблематики, так и недостаточным знанием эпохи.

(обратно)

1511

Эмир или Эмир Апеллес — Бакст.

(обратно)

1512

Нам не удалось установить, кто скрывается за этим прозвищем.

(обратно)

1513

Ср. «Как лента алая губы твои… как половинки гранатового яблока» в Песни песней (4:3).

(обратно)

1514

Ср.: Демиденко Ю. Б. Художники на Башне// Башня Вячеслава Иванова и культура Серебряного века. СПб., 2006. С. 215. Для полноты упомянем, что летом 1906 года Иванов собирался писать статью о Сомове совместно с М. Кузминым; см.: II, с. 748.

(обратно)

1515

Объем данной работы принуждает нас оставить в стороне рассмотрение стихотворения «Вечеря любви» (1915, др. название — «Агапе» (III, с. 544–545)); газелы «Старцы на пире гафиза» (1918, [IV, с. 78]), равно как и сочинительство газел молодыми ученикам и Иванова в 1920 года («Кружок поэзии» в записи Фейги Коган / Публ. А. Шишкина // Europa oriental 2002. № 2. С. 140–141).

(обратно)

1516

Graham S. The Way of Marta and the V&y of Mary. N.Y., 1915. P. 137–139. Ср.: «The people there welcomed me at the Ethnographical Museum, where 1 had the opportunity of speaking to a large audience on music and there met with great response generally. My friend Mr. Ivanov, the poet, showed great interest, and his wife translated my lectures, sentence by sentence most wonderfully <…> At the house of the poet Ivanov I met Skriabin, who is so well-known in the West» (Biography of Pir-o-Murshid Inayat Khan. The Hague: East-West Publications, 1979; /H%20/Islam/…/Biography.pdf).

(обратно)

1517

См. их транскрипцию в моей работе «Певец у суфитов» // Studia slavica hungarica 1996. Т. 41. P. 291–308.

(обратно)

1518

Практически сразу по выходе первой части своего труда Шульговский стал обращаться к поэтам с просьбами «изложить данные о процессе» их творчества (письмо к А. И. Тинякову от 15 октября 1915 года — ОР РНБ. Ф. 774. Ед. хр. 49. Л. 1), а позднее разослал ряду литераторов типографским образом отпечатанное циркулярное письмо, содержавшее предложение «доставить описание процесса их поэтического творчества (возникновение образов и замыслов, состояние духа при творчестве и вдохновении, работа над своими произведениями, история зарождения и развития своего дара и т. п.), составленное столь же искренне и правдиво, как это сделал Эдгар По в описании постепенного созидания своего знаменитого „Ворона“» (ОР РНБ. Ф. 118. Ед. хр. 945). Вторая часть «Теории и практики…», носившая название «Природа творческого акта в искусстве в связи с основными вопросами эстетики», была закончена к началу 1920-х годов, однако в свет не вышла и, по-видимому, не сохранилась. Известно, что в 1920-е годы Шульговский работал над третьей частью труда по стихосложению — «Художественные начала поэзии».

(обратно)

1519

В автобиографии 1922 года Шульговский перечисляет 27 газетно-журнальных отзывов на книгу, оговариваясь, что список неполон (РГАЛИ. Ф. 1068. Оп. 1. Ед. хр. 191. Л. 7 об. — 8). Книга вызвала по преимуществу положительные отклики, в том числе В. Ф. Ходасевича («Поэту или читателю?» — «София». 1914. № 4. С. 87–89). Однако большинство квалифицированных рецензентов, признавая педагогическое значение труда Шульговского и достоинства его описательной части, констатировали наличие в нем «теоретического сумбура» (<А. Г. Горнфельд> — «Русские записки». 1914. № 1. С. 410), отсутствие у автора «общей системы научных и философских предпосылок и недостаток метода» (Чудовский В. А. Суждение о книге Н. Н. Шульговского… / [Публ., вступ. ст. и примеч. К. Ю. Постоутенко] // Тыняновский сборник: Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994. С. 316); См., напр., также рецензии В. Я. Брюсова («Русская мысль». 1914. № 3. Отд. III. С. 97–98), И. О. Лернера («Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу „Нива“». 1914. № 5. Стб. 143–45), Д. В. Философова («Речь». 1914. 10 марта). Редактор «вестника античного мира» «Гермес» А. И. Малеин разобрал ошибки Шульговского в области античной метрики (1914. № 9. С. 280–81). С. П. Бобров в книге «Записки стихотворца» (М., 1916) привел работу Шульговского как пример «компиляций, самых беззастенчивых, неладно скроенных и некрепко сшитых» (с. 70), однако в статье «Учебник стихотворства», вошедшей в ту же книгу (с. 39–60), напротив, высоко оценил ее, заключив, что Шульговский «связал воедино все разрозненные работы символистов в области техники» (с. 46), и указав среди недочетов отсутствие отсылок к стиховедческим штудиям Андрея Белого. Сам Андрей Белый впоследствии охарактеризовал пособие Шульговского как «снимание сливок со статей, напечатанных в „Символизме“, при неприлично туманном напоминании о них» (Белый Андрей. Между двух революций / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. А. В. Лаврова. М., 1990. С. 315). Ср. замечание Б. В. Томашевского о труде Шульговского как «пошлом варианте Шебуевской „версификации“» (в письме к Боброву от 27 мая 1916 года; опубликовано К. Ю. Постоутенко в кн.: Пятые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1990. С. 146) и характеристику М. Л. Гаспаровым книги Шульговского как «достаточно пошлого учебника» (Гаспаров М. Л. Брюсов-стиховед и Брюсов-стихотворец (1910–1920-е годы) // Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. 3. О стихе. М., 1997. С. 418).

(обратно)

1520

Помимо характерной убежденности в том, что невнимание к нему читателей — плод заговора завистников-рецензентов, редкой настырности в саморекламе и продвижении своих книг, сочетания внешнего самоуничижения и плохо прикрытого апломба, уверений вроде «я не столько лично забочусь о себе, сколько принципиально» и прочего, легко вычитываемого из публикуемых писем, отметим также практические рекомендации Шульговского будущим авторам его «биографии с портретами» и указание на ту единственную фотографическую карточку, которую он согласен «видеть в печати при собрании своих сочинений» (цит. автобиография, л. 2 об., 8).

(обратно)

1521

Н. Н. Шульговский — отец практиковал в Коломенской части Санкт-Петербурга и, по свидетельству сына, был настолько почитаем там, «что его называли „Коломенским богом“, а за гробом его шли тысячи боготворивших его бедняков, которых он не только лечил бесплатно, но и снабжал своими же деньгами» (цит. автобиография, л. 3). Еще более известен был его старший брат, Дмитрий Николаевич Шульговский (1844–1882), доктор медицины и переводчик медицинской литературы.

(обратно)

1522

«Этот перевод был возмутительно сплагиирован г-жой Чюминой, работа которой ограничилась преимущественно переложением перевода А. Н. Шульговской в метрические строки. Это вполне доказуемо вплоть до смешных подробностей, в чем в свое время не сомневались такие критики, как В. В. Стасов, В. П. Буренин и др. Судебного дела, хотя г. Чюмина получила Пушкинскую премию за свой плагиат, т. е. за работу А. Н. Шульговской, А. Н. Шульговская, по своей доброте, не поднимала. Вообще же в области истории плагиатов можно было бы по этому поводу написать любопытную статью» (цит. автобиография, л. 2 об.). А. Н. Шульговская дружила с Н. В. Стасовой, была членом созданного ею и М. В. Трубниковой товарищества переводчиц и перевела, в частности, значительное число сказок Х.-К. Андерсена для его трехтомного «Полного собрания сказок» (СПб., 1863–1864; переиздание в одном томе: СПб., 1867); в 1860–1870-х годах сотрудничала в «Биржевых ведомостях», «Живописном обозрении» и других периодических изданиях.

(обратно)

1523

Цит. автобиография, л. 2 об. А. Н. Шульговской, среди прочих произведений и изданий Шульговского, посвящены «Лучи и грезы» и один из разделов «Хрустального отшельника».

(обратно)

1524

Любопытно, что в цит. автобиографии 1922 года, написанной по просьбе П. Я. Заволокина, Шульговский обходит этот момент молчанием, не упоминая о своих «революционных заслугах».

(обратно)

1525

Шульговский участвовал в работе Научного литературного общества при историко-филологическом факультете, которое посещали, среди прочих, также А. А. Блок и В. Пяст (см. воспоминания об обществе и участии в нем Шульговского в кн.: Пяст В. Встречи / Сост., вступ. ст., науч. подгот. текста, коммент. Р. Д. Тименчика. М., 1997. С. 25).

(обратно)

1526

См. составленную Шульговским книгу: Кружок философии права профессора Л. И. Петражицкого при СПб. университете за десять лет существования. Исторический очерк в связи с кратким изложением основных идей учения Петражицкого. СПб., 1910.

(обратно)

1527

Книга посвящена обоснованию взглядов Шульговского — пацифиста, вегетарианца и противника смертной казни. В дальнейшем отстаивание права на жизнь как безусловного права человека стало одной из основных тем его творчества. В 1909 году он написал драму «К ближнему… К дальнему…» (действие происходит во время первой русской революции), где осудил как революционный террор, так и деятельность военно-полевых судов (не сохранилась; см. о ней: РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 7–7 об., письмо к Розанову от 9 июня 1909 года); в период Первой мировой войны выпустил венок сонетов «Терновый венец. Corona spinea» («Ежемесячный журнал». 1916. № 3; отдельное издание — Пг., 1916; перепечатан в «Хрустальном отшельнике»), где война изображена как сатанинская бойня, новое распятие Христа.

(обратно)

1528

«Очень рад, что кончил юридический факультет, ибо научился понимать жизнь и всю пакость юридической оценки ее. Суд ненавижу (уголовный, гражданский — лучше) больше, чем войну, больше, чем дуэль» (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 32 об., письмо к Розанову от 13 апреля 1912 года).

(обратно)

1529

Стихи Шульговский писал с 8 лет, но детские и гимназические опыты впоследствии сжег.

(обратно)

1530

Активнее всего Шульговский публиковался в изданиях С. И. Таубе (Аничковой) «Весь мир» и «Сказки жизни». Воспоминания Таубе о Шульговском и его участии в «Вечерах Случевского» см. в кн.: Даманская А. На экране моей памяти; Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий / Публ., подгот. текстов, вступ. ст., коммент. О. Р. Демидовой. СПб., 2006. С. 28, 33, 96, 373.

(обратно)

1531

Сюда, впрочем, вошел и ряд «прозаических миниатюр».

(обратно)

1532

См. о совместном вечере Шульговского с Н. А. Клюевым, С. А. Есениным, П. И. Карповым и др. на квартире Шульговского 23 апреля 1918 года: Летопись жизни и творчества С. А. Есенина. Т. 2. М., 2005. С. 113. В 1916 году Шульговский написал для «Ежемесячного журнала» статью «О „Мирских думах“ Н. А. Клюева», однако она была отвергнута редакцией (опубликована С. И. Субботиным: kluev.org.ua/critics/shulgovsky.htm).

(обратно)

1533

Характерно, что даже весьма расположенный к Шульговскому рецензент был вынужден отметить, что его «новые слова» «немного режут ухо и приводят в недоумение неподготовленного читателя; они были бы уместнее в колорите быта и соответствующей обстановки» (В. Лазурин-Ленский — «Весь мир». 1918. № 8. С. 29).

(обратно)

1534

Ряд его рукописных книг и поэм 1920-х годов отложились в архивах: ОР РНБ. Ф. 290 (П. Я. Заволокин). Ед. хр. 218; РГАЛИ. Ф. 232 (М. А. Кузмин). Оп. 1. Ед. хр. 501; Ф. 300 (Н. О. Лернер). Оп. 1. Ед. хр. 459.

(обратно)

1535

Цит. автобиография, л. 7.

(обратно)

1536

Тремя годами позднее переиздана под названием «Прикладное стихосложение». Современное переиздание с произвольными редакционными изменениями вышло в московском Издательском доме Мещерякова в 2008 году.

(обратно)

1537

См. о судьбе Шульговского и его архива: письмо В. Д. Бонч-Бруевича к начальнику ленинградского управления НКВД Л. М. Заковскому от 27 июля 1936 года — РГАЛИ. Ф. 612. Оп. 1. Ед. хр. 2864. Л. 28–28 об.

(обратно)

1538

С такой же просьбой Шульговский в те же дни адресовался к Л. Н. Толстому, однако тот отказался принять его (см.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. и писем. Т. 78. М., 1956. С. 375).

(обратно)

1539

Розанов В. В. Таинственная посетительница // «Новое время». 1911. 10 мая. Перепечатано в его собр. соч., [т. 21]: Террор против русского национализма. М., 2005. С. 95.

(обратно)

1540

«Новое время». 1912. 11 апреля. Перепечатано в его собр. соч., [т. 22]: Признаки времени. М., 2006. С. 78–80.

(обратно)

1541

РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 39 об. (письмо от 11 апреля 1912 года).

(обратно)

1542

С Кузминым Шульговский начал общаться не позднее весны 1911 года — первое упоминание о нем в дневнике Кузмина относится к 28 мая, тремя днями позднее Кузмин записывает: «Приходил Шульговский: трогательная, несколько тупая тетка» (Кузмин М. Дневник 1908–1915 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб., 2005. С. 287; франц. «tante» — «тетка» — имеет жаргонное значение «гомосексуалист»).

(обратно)

1543

РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 450. Л. 1 (письмо от 3 марта 1912 года).

(обратно)

1544

В письме Розанову от 15 апреля Шульговский об инциденте еще не упоминает; в письме от 1 мая уже открывает имя «ихтиозавра».

(обратно)

1545

РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 41 об.

(обратно)

1546

«Новое время». 1913. 1 января.

(обратно)

1547

Здесь и далее курсивом /в файле — полужирным — прим. верст./ набраны слова, подчеркнутые в оригинале одной чертой.

(обратно)

1548

«Лучи и грезы» вышли тиражом 1100 экземпляров.

(обратно)

1549

Цена сборника составляла 2 рубля.

(обратно)

1550

Здесь и далее курсивом вразрядку набраны слова, подчеркнутые в оригинале двумя чертами.

Прим. верст.: в книге по тексту письма курсив вразрядку не проставлен (кроме первого случая, который выделен кодом); далее по тексту используется выделение только курсивом и полужирным (в файле, соответственно, полужирный и полужирный + код) — определить, какие слова выделены курсивом вразрядку, не представляется возможным.

(обратно)

1551

Намек на сонет Иванова «Себе самим мы Сфинкс единый оба…» (см. примеч. 18). Свои претензии к «напевности» и «чащобе» Шульговский повторил в «Теории и практике поэтического творчества»: «Слово „чаща“ одними своими звуками переносит мысль в глубину дремучего леса. Стоит только вслушаться в красоту и образность этого слова, чтобы оценить его достоинство. Между тем, у некоторых стихотворцев на смену этому чудному слову появляется нелепая выдумка: „чащоба“, нужная для рифмы на „оба“. И получается грубое сочетание звуков, действующее на слух отрицательно и ничего не говорящее мысли. Так же вместо чудного слова „певучий“ появляется модное — напевный, и все считают своим долгом вводить в свою поэзию мертворожденные слова. Нет необходимости перечислять их. При чтении модернистов они прямо бросаются в глаза <…> Все эти „зорности“, „сиянности“ и т. д. никогда не войдут в живую речь» (с. 294–295; здесь же указание на словарь Даля как на резервуар подлинно поэтической лексики).

(обратно)

1552

Здесь и далее полужирным шрифтом /в файле — полужирным + код — прим. верст./ набраны слова, подчеркнутые в оригинале тремя чертами.

(обратно)

1553

В рецензии на «Лучи и грезы» Розанов писал: «Волоса всклокочены, платок забыт, одной пуговки не застегнуто, галстук набок: вот признаки поэта! В мундире не показывайся на Парнасе, хотя бы ты и нес голову сахара на плече. Хитрый Меркурий возьмет от тебя приношение, но к Аполлону не пропустит, оставив плутать в перелесках у подножия Парнаса… Мне кажется, Шульговский тут и плутает». Ср. в письме Шульговского Розанову от 13 апреля 1912 года: «Что касается пуговиц и галстука, то, прочитав Вашу заметку, тетя сказала: „ах, если бы это было так, как Р<озанов> пишет. А то, уж что про галстуки говорить, сапоги-то все в дырках и заплатках, и локти продраны“» (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 33).

(обратно)

1554

Шульговский имеет в виду «Теорию и практику поэтического творчества».

(обратно)

1555

К. Д. Бальмонт пробыл за границей с 1906 по 1913 год.

(обратно)

1556

Возможно, искаженный отзвук реального «башенного» эпизода, когда Иванов резко раскритиковал первую редакцию поэмы А. А. Блока «Возмездие» (см.: Городецкий С. М. Воспоминания об Александре Блоке // Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1980. С. 340). Самым полным сводом сведений об отношениях Блока и Иванова в рассматриваемый период остается работа ЕЛ. Белькинд «Блок и Вячеслав Иванов», сопровождающая публикацию писем Блока к Иванову (Блоковский сборник. [Вып.] 2. Тарту, 1972). Шульговский подарил Блоку «Лучи и грезы» и «Теорию и практику поэтического творчества» («Одному из самых любимых мною поэтов, Александру Александровичу Блоку, с искренним уважением Н. Шульгов[ский]» // Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн. 2. Л., 1985. С. 412). См. также примеч. 22 /В файле — примечание № 1539 — прим. верст./.

(обратно)

1557

Несколько стихотворений Иванова использованы в качестве иллюстративного материала в книге Шульговского «Теория и практика поэтического творчества». Определенное влияние Иванова заметно в лирике Шульговского: торжественные архаизмы в венке сонетов, составные эпитеты — ср., напр.: «За четою темнорунной / Искривленных верб» (стихотворение Шульговского «Пред зарею» — «Сказки жизни». 1912. № 5. [С. 1]; то же — «Хрустальный отшельник». С. 35) и «женою темнолонною» (стихотворение Иванова «Истома», см. примеч. 50 /В файле — примечание № 1567 — прим. верст./).

(обратно)

1558

Ср. в рецензии Розанова: «Господин Н. Шульговский <…> выступает теперь со сборником стихов преувеличенно нежного заглавия — „Лучи и грезы“. Заглавие нам не нравится: что-то уж очень молодое».

(обратно)

1559

Стихотворение не выявлено.

(обратно)

1560

Из стихотворения «У моря» («Urbi et Orbi»; у Брюсова — «беспричинная печаль»). Письма Шульговского к Брюсову 1916–1917 годов — ОР РГБ. Ф. 386. Карт. 109. Ед. хр. 256. См. также примеч. 22 /В файле — примечание № 1539 — прим. верст./.

(обратно)

1561

Видимо, речь идет о Вадиме Гарднере (1880–1956), который одновременно с Шульговским учился на юридическом факультете Петербургского университета и посещал кружок Петражицкого, а в рассматриваемый период общался с покровительствовавшим ему Ивановым (два письма Гарднера к Иванову от 29 апреля и 6 мая 1912 года опубликованы Н. А. Богомоловым — «Новое литературное обозрение». 1996. № 19. С. 191–194). Возможно, Гарднер был источником сведений о настроениях и репликах Иванова, приводимых в письмах Шульговского к Розанову. Шульговский дважды рецензировал книгу стихов Гарднера «От жизни к жизни» («Весь мир». 1913. № 1. С. 21, подпись: Лирик; «Сказки жизни». 1912. № 10. Стб. 31), использовал несколько примеров твердых строф из его поэзии в «Теории и практике поэтического творчества», посвятил ему вошедшее в «Хрустальный отшельник» стихотворение «Сонет» (в ответ на посвященный «дорогому Николаю Николаевичу Шульговскому» «Сонет» Гарднера — Гарднер В. Стихотворения. Сборник первый. СПб., 1908. С. 25). Подробнее о Гарднере см. статью Д. М. Магомедовой (Русские писатели: 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989) и работу: Кучинская М. В. Вадим Гарднер. Материалы к библиографии // Диаспора: Новые материалы. Вып. IV. СПб., 2003. С. 657–670.

(обратно)

1562

Из поэмы Дж. Г. Байрона «Остров, или Христиан и его товарищи» в переводе Вяч. Иванова (1906).

(обратно)

1563

Из стихотворения «Истома» (раздел «Эрос» книги «Cor Ardens»).

(обратно)

1564

Из сонета «Себе самим мы Сфинкс единый оба…» («Cor Ardens»).

(обратно)

1565

Из сонета «Одной судьбы двужалая стрела…» («Cor Ardens»).

(обратно)

1566

Шульговский искаженно цитирует заключительный терцет сонета Иванова «Мы — две руки единого креста…» («Cor Ardens»): «Бог-дух, тебе, земли креститель рдяный, / Излили сок медвяный, полднем пьяный, / Мы, два грозой зажженные ствола».

(обратно)

1567

Из стихотворения «Истома» (у Иванова — «как будто стал я сам…»).

(обратно)

1568

Шульговский либо заблуждается, либо сознательно дезинформирует адресата. Упоминание «Лучей и грез» Городецким в «Речи» (см. примеч. 52) оставалось на момент написания письма единственным негативным газетным отзывом о сборнике (не считая рецензии самого Розанова). Еще одна пренебрежительная газетная рецензия — С. Кречетова в «Утре России» («Редко я встречал такую неинтересную книгу, как „Лучи и грезы“ <…> В моросящем дожде этих гладеньких, приличненьких стихов ни одного подлинного слова») — вышла позже (26 мая 1912). Другие отрицательные отклики — краткий Брюсова (он отнес Шульговского к тем литераторам, которые «пишут стихами, а не прозой» потому лишь, «что в прозе убожество их мыслей и неоригинальность их чувств выразились бы слишком явно» — «Русская мысль». 1912. № 7; перепечатано: Брюсов В. Я. Среди стихов. 1894–1924. Манифесты. Статьи. Рецензии / Сост. Н. А. Богомолов и Н. В. Котрелев; Вступ. ст. и коммент. Н. А. Богомолова. М., 1990. С. 375) и развернутый В. И. Нарбута («Современник». 1912. № 5; перепечатано: Нарбут В., Зенкевич М. Статьи. Рецензии. Письма / Сост., подгот. текста и примеч. М. Котовой, С. Зенкевича, О. Лекманова; Вступ. ст. О. Лекманова. М., 2008. С. 25–27) — также появились позднее, не в газетах, а в «толстых» журналах, и едва ли могли быть восприняты как инспирированные Ивановым. Рецензенты «Русской Ривьеры» (С. Недолин — 1912. 31 марта) и еженедельника «Против течения» (1912. № 24; подпись: Л. Л.) отозвались о книге Шульговского вполне комплиментарно (впрочем, Недолин, назвавший Шульговского «поэтом „милостью Божией“», отметил в его стихах «неправильные ударения и часто корявые, затасканные образы»). Положительными были и отзывы в тех изданиях, где сотрудничал сам Шульговский: «Сказки жизни» (1912. № 5. Стб. 30), «Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу „Нива“» (1912. № 4. Стб. 720). Особого внимания заслуживает рецензия в журнале «Весь мир» (1913. № 1. С. 21; подпись: Лирик), автором которой был… сам Шульговский: «Книга Н. Шульговского — „Лучи и грезы“ — собрание лирических стихотворений, поэм и миниатюр — отмечена печатью несомненного, серьезного таланта. Лирические пьесы его — отзвучия женственно-нежной души, дышащей широкой человечностью, проникнутой глубокой любовью ко всему прекрасному в природе, души, понимающей эту природу, души восторженной, музыкальной. Оранжерейная, душная атмосфера разных „поэз“ и тому подобных стихотворческих трюков представителей лжемодернистской поэзии (представителей истинно-поэтического модернизма, каковы, например, Александр Блок, Валерий Брюсов и др., я ставлю очень высоко) нас уже утомила, более того, нам опротивела, и от всего сердца приветствуешь те произведения, в которых чувствуется свежесть, искренность и преемственная связь с творчеством прежних лучших поэтов. Таким поэтом является Н. Шульговский. На его стихах можно отдохнуть».

(обратно)

1569

К письму приложена вырезка из газеты «Речь» от 30 апреля с отзывом С. М. Городецкого на «Стихи» Н. В. Грушко: «Стихи Наталии Грушко обличают дарование, жестоко пострадавшее от провинциализма, от наивного невежества. Тем хламом, который в архивах поэзии носит ярлык „мечты и грезы“ (или по новому варианту „лучи и грезы“, как называется книга Н. Шульговского), завален юный лирический порыв Наталии Грушко» (выделения в тексте сделаны Шульговским).

(обратно)

1570

Общество ревнителей художественного слова («Академия стиха», «Поэтическая Академия») возникло вокруг Иванова при журнале «Аполлон» в 1909 году. Подробнее о нем см.: Шруба М. Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890–1917. М., 2004.

(обратно)

1571

В «Лучах и грезах» Шульговский использовал изобретенную им твердую строфу — «декаду» (так называются три стихотворения книги), состоящую из десяти стихов, объединенных рифмовкой abbaccdeed. В предисловии автор выражал надежду, что «эта форма заинтересует других поэтов и при дружной, общей работе будет приведена из стадии первоначальной намеченности к более совершенному и законченному виду».

(обратно)

1572

Герцык Е. К. Воспоминания. М., 2007. С. 240.

(обратно)

1573

Ильин И. <Дневник> 1905, осень // Ильин И. Собр. соч. Дневник. Письма. Документы (1903–1938). М., 1999. С. 19.

(обратно)

1574

Крамольников Г. Конференция большевиков в Таммерфорсе в 1905 году (11–17 декабря ст. ст.) // Всесоюзная конференция историков-марксистов (28.12.1928 — 4.1.1929). Труды. 1. М., 1930. С. 247.

(обратно)

1575

Сталин И. В. О Ленине. Речь на вечере кремлевских курсантов 28 января 1924 г. // Сталин И. В. О Ленине. М., 1951. С. 59.

(обратно)

1576

Крупская Н. Воспоминания о Ленине. М., 1989. С. 114.

(обратно)

1577

На тот момент Ильин уже шесть раз побывал под арестом.

(обратно)

1578

См. комментарии Гуревич к своей переписке с Ильиным (РГАЛИ. Ф. 131. Оп. 1. Ед. хр. 131), процитированные в: Лисица Ю. Иван Александрович Ильин. Историко-биографической очерк // Ильин И. Собр. соч. Т. 1. М., 1993. С. 9, 365 (примеч. 41).

(обратно)

1579

См. мою статью: Юнггрен М. Иван Ильин пишет Николаю Метнеру // Николай Метнер. Вопросы биографии и творчества. М., 2009. С. 134–144.

(обратно)

1580

Ильин сотрудничал с экспертом Министерства по Советскому Союзу и «главой Антикоминтерна» Адольфом Эртом.

(обратно)

1581

До нас дошли лишь краткие сведения и несколько набросков для так и не написанных воспоминаний. См.: Ильин И. Встречи и беседы // Ильин И. Собр. соч. Письма. Мемуары (1939–1954). М., 1999. С. 320–383.

(обратно)

1582

В письме Фрейд также сообщает о получении письма от своего русского коллеги Николая Баженова, который собирался направить к нему пациента (письмо от 9 августа 1909 г. // Freud S., Jung C. G. Briefwechsel / Hrsg. von W. McGuire. Frankfurt/Main, 1974. S. 269).

(обратно)

1583

См. мою статью: Ljunggren M. The psychoanalytic breakthrough in Russia on the eve of the First World War // Russian Literature and Psychoanalysis / Ed. by D. Rancour-Laferriere. Amsterdam/Philadelphia, 1989. P. 173–174.

(обратно)

1584

Фрейд З., д-р. Психопатология обыденной жизни / Разрешенный автором перевод со 2-гр издания В. Медема. М., 1910.

(обратно)

1585

См.: Medem V. The Life and Soul of a Legendary Jewish Revolutionary / Ed. by S.A Portnoy. N.Y., 1979. P. 466.

(обратно)

1586

Он писал для «Daily Forward» («Forverts»).

(обратно)

1587

См., к примеру: Nilsson N. E. Strindberg, Gorky and Blok // Scando-Slavica Т. IV. Copenhagen, 1958.

(обратно)

1588

Головина C. A., Корицкая Н. Ф. Редкая фотография // Горьковские чтения 1959–1960. М., 1962. С. 122.

(обратно)

1589

Карин Смирнофф приводит неточные сведения: в действительности фотография датирована 1881 годом. Неизвестно, на какой альбом она здесь ссылается.

(обратно)

1590

Письмо Карин Смирнофф к Уно Виллерсу от 3–4 сентября 1963 г. // Рукописный архив Королевской библиотеки. Стокгольм. Sgh В. (Smirnoff).

(обратно)

1591

Запись находилась в частном архиве внучки писателя, Карин Стриндберг, вышедшей замуж за своего некровного двоюродного брата Эрика Стриндберга. Запись была обнаружена автором статьи в 1988 году. Она вряд ли уцелела после смерти К. Стриндберг в 1993 году.

(обратно)

1592

Так начинается слово памяти Горького: «Август Стриндберг был для меня самым близким человеком в европейской литературе, писателем, наиболее сильно взволновавшим мое сердце и ум» (Dagens Nyheter. Stockholm. 1912. 15 maj).

(обратно)

1593

Тименчик P. Анна Ахматова в 1960-е годы. М.; Торонто, 2005. С. 489.

(обратно)

1594

Архив автора статьи.

(обратно)

1595

Письмо от 1 июля 1970 г.

(обратно)

1596

См. благодарственную речь Бунина на Нобелевской церемонии в Стокгольме в: Нобелевские дни // Бунин И. А. Несрочная весна. Стихотворения. Избранная проза. М., 1994. С. 484.

(обратно)

1597

См. письмо И. А. Бунина его другу С. А. Циону от 5 августа 1943 г.: Шерон Ж., Дэвис Р. Коростелев О., Тюрин А., Юнггрен М. Письма И. А. Бунина к С. А. Циону (1940–1947) // И. А. Бунин: Новые материалы 1. М., 2004. С. 301.

(обратно)

1598

См.: Письма Ивана Бунина шведскому профессору Сигурду Агреллу / Red. Karlis Dravinš // Årsbok 1965/1966 utgiven av seminariema för slaviska språk, jämförande språkforskning och finsk-ugriska språk vid Lunds universitet. Lund, 1967. S. 3–28.

(обратно)

1599

Выдающийся шведский пропагандист русской литературы XX века, Нильс Оке Нильссон, благодаря Хандамирову познакомился с русским языком и литературой, еще будучи гимназистом.

(обратно)

1600

Архив автора статьи. За день до этого Бунин в еще одной открытке сообщил почти то же самое о плане поездки, не обсуждая, однако, предполагаемую встречу. Он лишь подчеркнул: «Всячески постараюсь увидать Вас. Очень, очень благодарю за все» (Открытка от 29 ноября 1933 г. // Jaugelis G. Корреспонденция русских писателей с лундскими славистами I. Двадцать писем Ивана Алексеевича Бунина // Slavica Lundensia 1. Lund, 1973. С. 136).

(обратно)

1601

Две недели, проведенные Буниным в Стокгольме, подробно документированы; в особенности он сам много рассказывал о своих впечатлениях от Стокгольма и церемонии. Именно об этом первом отрезке путешествия коротко сказано в его записях (от 26 октября 1934 г.), посвященных поездке в Швецию: его вагон из Треллеборга «буквально осаждается — целой толпой фотографов и журналистов…» (Бунин И. А. Записи // Бунин И. А. Публицистика 1918–1953 годов / Ред. О. Н. Михайлов. М., 2000. С. 398).

(обратно)

1602

«Вчера вечером, усталый и простуженный, в Швецию ПРИЕХАЛ БУНИН. — После сообщения о вручении премии наступили напряженные дни» // Lunds Dagblad. 1933. 6 december.

(обратно)

1603

«Усталый и счастливый, Нобелевский лауреат прибывает на холодную родину премии с женой и свитой, давая множество интервью, молча, с улыбкой, не будучи в восторге от широкой гласности» // Sydsvenska Dagbladet Snällposten. 1933. 6 december.

(обратно)

1604

Ibid.

(обратно)

1605

Имеется в виду так называемая книга смертей администрации кладбищ Локарно.

(обратно)

1606

Ван дер Мойлен отправилась на Сицилию в обществе своего итальянского садовника и «правой руки». Ее внезапная смерть породила массу слухов в Локарно-Монти.

(обратно)

1607

Действия были санкционированы муниципальным правлением Локарно.

(обратно)

1608

См., к примеру, отчет о выступлении Метцля в рамках актуальной концертной программы The Philharmonic Society в Карнеги-Холл: New York Times. 1908. 2 february.

(обратно)

1609

См.: (Из альманаха «Садок судей») // Марков В. Манифесты и программы русских футуристов. München, 1967. С. 51.

(обратно)

1610

Сведения о дате смерти (из «книги смерти» прихода Натли) предоставлены пастором Кеном Бульером.

(обратно)

Оглавление

От составителей

«Я чувствую в Вас вечность…» Из писем А. Р. Минцловой к Маргарите Сабашниковой

Символ и аспект у Вяч. Иванова

«Ходасевич был скептик, разрушал вокруг себя все, не создавая ничего»: Об одном конфликте в эмиграции

К теме «Вяч. Иванов и Тютчев»

Из истории первого символистского спектакля в России (Вяч. Иванов и Н. Вашкевич)

Заметки о стихах Виктора Гофмана

Первое стихотворение М. Кузмина?

Между могилой и памятником: Заметки о финале ахматовского «Реквиема» (1940)

Журнал «Весы» в биографии Чуковского

Лирическое отступление о маленькой доброте и больших поэтах (Глава из романа «Лада или радость. Хроника верной и счастливой любви»)

Несколько штрихов к пребыванию Вяч. Иванова в Москве в январе-феврале 1909 года

К истории дела антропософов 1931 года[**]

Два забытых стихотворения Вячеслава Иванова

Возвращение к источнику: Об автографе одного стихотворения Анны Ахматовой и его публикациях

«Забытые» фрагменты переписки Брюсова и Мережковского

К истории библиотеки Вяч. Иванова

Опять от Пушкина

Девочка красивая в кустах лежит нагой: О финале стихотворения В. Ф. Ходасевича «An Mariechen»[**]

На окраине русского зарубежья

Автопародия как поэтическое credo: «Собачий вальс» Давида Самойлова[**]

Гений жизнетворчества: Ольга Ваксель в зеркале своих воспоминаний и стихов

«Эта муза…»: Блок и Высоцкий — на фоне Пушкина

К интерпретации нескольких мистических текстов Вяч. Иванова

Неочевидный смысл очевидных фактов: А. М. Ремизов и журнал «Аполлон»

Топоним «Гринок» в цикле М. А. Кузмина «Форель разбивает лед»

М. А. Волошин и Н. В. Досекин

Проект антологии русской поэзии Федора Сологуба

Экфрасис с последствиями (Кузмин, Г. Иванов, Ахматова)[**]

Длинный рассказ про короткий хвост[**] Сонет Ходасевича «Зимняя буря»: пародия или кунштюк?

«Вечерние огни» А. А. Фета и «Зодчество» Вл. Соловьева

«Двух соловьев поединок»: О поэтической глухоте в «Определении поэзии» Бориса Пастернака[**]

Из комментария к поэме А. С. Пушкина «Граф Нулин»: Реалии бытовой культуры

К социологии инскрипта[**]

К типологии русских литературных альманахов и сборников первой четверти XX века[**]

Из комментария к первой части цикла Пастернака «Тема с вариациями»

«Континент» и «Синтаксис»: К истории конфликта

Марина Цветаева, Герберт Уэллс и Андрей Белый (Из комментария к очерку «Пленный дух»)[**]

А. Ф. Лосев и сборник «Russland» (1919): Факты и гипотезы[**]

Из именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой

Борис Пастернак в кругу нобелевских финалистов

О концептуализации тела и телесности в русском литературно-философском символизме («тело — душа — дух»)

Северный Гафиз (новые материалы)

«Мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов»: Два письма Н. Н. Шульговского к В. В. Розанову

Осколки (Из разысканий о русской культуре прошлого века)

Н. А. Богомолов: БИБЛИОГРАФИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg