«Уроки немецкого (Антифашистская тема в современной немецкоязычной литературе)»

Пронин В. А. Уроки немецкого (Антифашистская тема в современной немецкоязычной литературе) 

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ВРЕМЕНИ

Несколько лет назад в Музее немецкой истории была открыта выставка «Воля к жизни за колючей проволокой». Музейные работники ГДР, их друзья и коллеги из Советского Союза, Чехословакии, Польши, Франции, Голландии и других стран по крупицам собрали драгоценные реликвии: рисунки и акварели, рукописи стихов и песен, самодельные поздравительные открытки и вырезанные из дерева фигурки заключенных в концлагере. Все эти скромные произведения безвестных самодеятельных художников и профессионалов были созданы за колючей проволокой в Бухенвальде, Маутхаузене, Заксенхаузене и других лагерях смерти. Многие из безымянных художников и поэтов, изнуренные и истерзанные, доживали свои последние дни и часы. Они знали об этом. Но люди рисовали, как гестаповцы учиняют расправы над искалеченными жертвами, как каратели глумятся над достоинством узников; их картины — предсмертные маски с живых мертвецов, какими они становились на пути в газовые камеры. Поэты–любители сочиняли бесхитростные стихи и песни, чтобы поддержать волю к жизни у тех, кто уже пал духом и отчаялся.

Творения узников концлагерей — акт величайшего мужества, и кажется, никто с такой беспощадной достоверностью не рассказал о преступлениях фюрера и его подручных, как те, кто стал жертвой агрессивного безумия фашистов.

Эти рисунки и стихи потрясают порой сильнее, чем документы, поражая ужасами, которые пришлось пережить человечеству, в то же время восхищают тем, что человек даже на краю жизни не забывал об искусстве.

Поэтическое слово, песня, портрет друга помогали узникам вплоть до последней минуты ощущать себя людьми, сохранять свое человеческое достоинство, осознавать свое сродство с теми, кто борется против фашистского кошмара. Искусство в годы войны укрепляло уверенность в победе, умножало силы антигитлеровского сопротивления.

Антифашистская тема не утратила своей актуальности за последние четыре с половиной десятилетия, прошедшие после Победы. Напротив, эта тема стала еще более политически значимой и философски углубленной.

Фашизм носит сегодня различные обличья, фашистская зараза продолжает распространяться по разным странам. Привычно бывало еще недавно читать в газетах или слушать по радио, что в Западной Германии приверженцы бесноватого фюрера устраивают свои сборища, грозя новой войной Советам, коммунистам и евреям, смотреть по телевизору, как оголтелые молодчики учиняют расправы над турками, арабами, африканцами из чувства расовой ненависти. Но вот недавно фашиствующими юнцами был осквернен памятник советскому воину–освободителю в берлинском Трептов–парке, а затем совершены надругательства на захоронениях советских солдат и в других городах Восточной Германии. Выяснилось, что эти акции совершали в основном школьники и студенты пятнадцати—двадцати лет.

Осквернение могил жертв геноцида произошло и в ФРГ. Волну возмущений вызвали подобные действия ультраправых боевиков во Франции. Но что, казалось бы, совсем неожиданно — в Москве на Ваганьковском кладбище чья‑то подлая рука на надгробьях еврейских могил намалевала свастику.

Эти тревожные факты убеждают, что фашизм живуч и многолик. Идеологи нацизма фабрикуют образ врага по расовому признаку, дабы легче было убедить, что во всех неудачах людей, выбитых из жизненной колеи, виноват человек другой национальности. Так действовали фюрер и его подручные, так поступают фашисты всех мастей и оттенков.

Фашизм — это всегда ненависть к другим народам и презрение к свободномыслящей личности. Фашистские лозунги становятся притягательными для тех, кто готов раболепствовать перед сильным и унижать слабого Шагнув под знамена со свастикой, они самоутверждаются через подлость и преступление. Вступление в нацистскую организацию привлекательно для тех, кого приказ диктатора освобождает от обязанности мыслить и поступать по совести.

Когда в обществе ведется борьба за права личности и общественные свободы, как это происходит сегодня в нашей стране или в восточноевропейских странах, появляются демагоги, которые используют первые завоевания свободы для насилия над отдельным человеком и обществом в целом. Они бросают клич: «К оружию, мы — фашисты!». На призыв откликаются те, кого манит казарма, кто мечтает маршировать в шеренге, ибо в сомкнутом строю легче забыть обо всех жизненных поражениях, неудачах и слабостях. Над этим не раз заставляли задуматься лучшие писатели, для которых фашизм и война стали незабываемым уроком истории.

Попытки разобраться в причинах зарождения фашизма, стремление предотвратить опасность заражения «коричневой чумой» свойственны писателям–гуманистам всего мира. Но особенно остро тема преодоления фашизма волнует художников стран немецкого языка — ГДР, ФРГ, Австрии и Швейцарии.

Поэтов и прозаиков этих стран объединяло желание навсегда покончить с нацизмом, развенчать преступления гитлеровцев.

На протяжении нескольких десятилетий, по выражению Кристы Вольф, небо над Германией было расколотым. Разделенной оказалась и немецкая литература, хотя, по существу, литература была единой, разделены были писатели двух германских государств. В творчестве их было немало общего: борьба с наследием нацизма, приверженность гуманистическим традициям великих классиков прошлого от Гёте до Томаса Манна, преданность социалистическим идеалам. Не только Анна Зегерс и ее сограждане, но и Генрих Бёлль и его единомышленники были убеждены, что все негативные явления в жизни социалистических стран — лишь извращение великих идей. Вера в демократический социализм сомнению не подвергалась. Разумеется, писатели обоих германских государств выступали постоянно оппонентами друг друга, их споры касались существенных политических частностей, но не представления о гуманистической модели социализма.

Болезненные проблемы немецкой истории становились стержнем немецкой литературы обеих стран. Постепенно тема вины немецкого народа за фашизм и войну переросла в более общую философскую проблему ответственности нации за свое прошлое.

Однако литература ГДР накануне объединения немецких государств переживала острый кризис. Об этом сперва иносказательно, а затем открытым текстом говорилось на двух последних писательских съездах. Имелось в виду и преследование ряда писателей за вольномыслие, и запрет многих острых тем, и заштампованность сюжетов, официально разрешенных партийными властями. В пятидесятые годы многие авторы на собственном биографическом материале показали превращение фронтовиков в строителей социализма в новой Германии. Но за тридцать лет эта история повторялась в книгах такое бесчисленное количество раз, что сделалась неким подобием фальшивого мифа, верить в который молодежь была не в состоянии.

В произведениях писателей ГДР фашизм был отнесен либо в прошлое, либо по ту сторону берлинской стены. Они не видели или не хотели поверить, что вспышки нацистских волнений могут случиться не где‑нибудь, а в столице «первого в мире немецкого социалистического государства».

В литературе ФРГ антифашистская тема в последнее десятилетие часто решалась в произведениях, выстроенных по типу семейной хроники. Вину отцов и дедов принимали на себя сыновья и внуки. Нить из прошлого порой тянулась так далеко и долго, что становилась неправдоподобно тонкой. Писатели ФРГ продолжали тему прошлого, оживляли воспоминания отцов и дедов, зачастую тоже игнорируя тот реальный факт, что представители нового поколения превращались порой не в антагонистов своих предков, но в их наследников и продолжателей. Новые духовные коллизии даже самыми значительными писателями ФРГ осмысливались в художественном творчестве с большим трудом. Знаменательных произведений о современности в последнее время появлялось мало.

Сегодня все изменилось и продолжает меняться. Как ни трудно происходит объединение двух государств, создание писательского сообщества происходит еще сложнее. Но у писателей объединенной Германии есть общая гуманная цель — воспитание человека и гражданина нового государства — и была общая история — история борьбы с фашизмом за выживание и оздоровление нации.

«ВПЕРЕД, И НЕ ЗАБУДЬТЕ!»

Фашизм с самого начала вызвал яростный протест у антимилитариста Ремарка: своими книгами «На западном фронте без перемен», «Три товарища», «Триумфальная арка» он объявил войну гитлеризму.

Замечательный советский драматург и публицист Сергей Третьяков, друживший со многими немецкими писателями, рассказал, как сражался Ремарк с теми, кто бряцал оружием: «В январе 1931 г. мне пришлось наблюдать, как травили фашисты выпущенную кинофирмой ленту на сюжет романа Ремарка «На западном фронте без перемен». Театр был переполнен — фильм травила националистическая пресса за якобы унижение германского духа и пасквиль на германского воина. Перед театром не истаивала толпа.

Фашисты, рассаженные в зале, встречали фильм свистом, топотом, кошачьим концертом. Скандалистов выводили, но на новый сеанс подходила смена.

Когда шум оказался недостаточен, стали швырять вонючие бомбы. Затем фашисты принесли белых мышей и ужей и пустили в зал: животные забивались под платья, в зале поднялась паническая истерика, зал стал копией сумасшедшего дома. Сумашествие на четвертый день прекратил приказ правительственной цензуры: запретить за оскорбительность для национального достоинства».

Книги Ремарка, брошенные кликой диктатора в костер, возродились из пепла миллионами экземпляров на всех языках мира, в том числе и на языках народов нашей страны. Фильмы, запрещенные к показу нацистами, смотрели советские школьники и студенты, рабочие и красноармейцы — все, кому предстояло защищать отечество от фашистского нашествия.

Исторические обстоятельства сложились так, что герои антивоенных романов Ремарка «На западном фронте без перемен» и «Время жить и время умирать» вынуждены были воевать против русских. Но в книгах Ремарка мы находим немало страниц, где он с величайшим уважением пишет о своем противнике. Это и неудивительно: у героев Ремарка, как и у его советских читателей, в конечном счете один общий враг — война. В борьбе за мир Эрих Мария Ремарк и сегодня надежный союзник.

Нацисты старательно скрывали от немецкого народа, что происходило за колючей проволокой, — концлагеря незаметно, чуть ли не «естественно», вписывались в рейнские ландшафты, располагаясь где‑нибудь на отшибе.

В год фашистского переворота была создана тайная полиция гестапо. Через несколько месяцев после захвата власти десятки тысяч людей были брошены нацистами в концентрационные лагеря без судебного разбирательства и приговора.

В сборнике документальных свидетельств об инспирированном Герингом и его бандой поджоге рейхстага и последовавших затем массовых террористических акциях есть характерное признание одного из узников: «Ужасно сознание того, что здание пыток находится в современном большом городе, где миллионы людей спокойно спят в своих постелях и не думают об этих позорных актах, которые применяются из ночи в ночь по распоряжению правительства страны».

Сделать бесчинства нацистской политики известными всему миру — такую цель ставили перед собой все немецкие писатели–антифашисты: Томас Манн и Генрих Манн, Эрих Мария Ремарк, Бертольт Брехт и Иоганнес Р. Бехер, Лион Фейхтвангер и Анна Зегерс и еще десятки честных мужественных художников, покинувших пределы своего оскверненного нацистами отечества. Они находились вдали от родины, но лучше, чем верноподданные третьего рейха, знали, что творится на берегах Рейна и Одера.

Временным пристанищем Анны Зегерс и ее семьи стала Франция. Скрываясь от оккупантов, она как самую большую ценность прятала рукопись романа «Седьмой крест», которому суждено было стать героическим эпосом немецких антифашистов. Рукопись удалось спасти, и книга увидела свет. Роман был экранизирован, знаменитый актер Спенсер Треси сыграл в фильме главную роль. Весь мир узнал тогда правду о Германии. Только немецкому читателю не была знакома эта правдивая книга, только на родине имя ее автора было предано забвению. Роман Анны Зегерс пришел к ее соотечественникам вместе с победой и во многом помог прозрению народа.

«Требуются виселицы!» — цинично заявил Гитлер, когда он еще только подбирался к власти. Фюрер и его приспешники массовыми казнями и запугиванием стремились поработить весь народ. Комендант лагеря Вестгофен Фаренберг в романе «Седьмой крест» приказывает спилить верхушки платанов, прибить к ним поперек доски. Так появляются семь крестов — семь распятий, к которым привяжут семь дерзких беглецов из концлагеря, после того как их поймают и подвергнут пыткам. Пусть их медленная смерть истребит в зародыше самую мысль о побеге и непокорности.

Выразительное запоминающееся название романа имеет конкретную основу. Сама бесчеловечная действительность создает этот мрачный символ, который, благодаря подвигу Георга Гейслера и всех, кто помогал ему, превращается в героический символ сил сопротивления немецких антифашистов.

А. Зегерс в «Седьмом кресте» точно прочерчивает новые границы своей родины, которую отныне разделяет колючая проволока. Подданные рейха делятся на примкнувших осознанно или бездумно к политике фюрера и протестующих— такова главная антитеза повествования. Страна в ту предвоенную пору еще сохраняет видимость обыкновенной трудовой жизни. Герои романа — Франц Марнет и его крестьянская семья, пастух Эрнст и рабочий–металлист Пауль Редер, старик–обойщик Меттенгеймер — все они и множество других живут в русле повседневных трудовых забот и семейных радостей и горестей.

Вырвавшись из концлагеря и после долгих мучительных лет снова попав в родной город, Георг Гейслер вглядывается в будни «обыкновенного фашизма», и они поражают его. «Сидя в Вестгофене, — пишет А. Зегерс, — он представлял себе улицу совсем иной. Тогда ему казалось, что на каждом лице, в каждом камне мостовой отражается позор, что скорбь должна приглушать каждый шаг, каждое слово, даже игры детей. А на этой улице все было мирно, люди казались довольными». Эта мысль вырвавшегося на свободу узника при всей ее эмоциональной обостренности становится истинным нравственным критерием. Жизнь не остановилась из‑за того, что несколько тысяч сограждан живут или умирают под пытками. Героя и автора книги ранит то, что совесть тех, кто на свободе, не отягощена никакими муками, что даже не возникает вопроса, чем же занимается тайная полиция.

История Георга Гейслера, его фантастически опасный побег и не менее опасные скитания по родной стране, где вчерашний друг может оказаться врагом, который донесет на тебя в гестапо, определяют нравственную и психологическую атмосферу романа.

Анна Зегерс на примере судьбы Георга проводит мысль о том, что героем в обстоятельствах, требующих отваги и мужества, становится тот, кто был воспитан героями старшего поколения. Георг вне закона, он всюду окружен врагами, ему приходится со смертельным риском открывать новых друзей и союзников. Вполне психологически понятна страшная мысль, пронзающая в отчаянные минуты его сознание: «Нигде нельзя быть настолько одиноким, как я сейчас». Но он находит в себе силы преодолеть отчаяние, он ищет в памяти друзей, которых он не видел, не знал, с которыми у него нет даже общего языка, но все равно друзей — близких по жизненным ситуациям, по идеалам и испытаниям. Рождается уверенность: «Спокойствие, Георг? У тебя много друзей. Сейчас они разбросаны по свету, но это ничего, у тебя куча друзей — мертвых и живых». Сознание духовной солидарности с ними спасает Георга.

Более всего помогают герою книги уроки его старшего наставника Валлау, спартаковца с самого основания организации. Даже гибель Валлау не разрушает этого братства, возникающего в лагере, — Георг в самых мучительных ситуациях мысленно с ним, примеряется, как бы тут поступил Валлау. Герои–антифашисты у Анны Зегерс всегда верны принципу «учитель воспитай ученика», тюрьма и даже концлагерь для них прежде всего школа. Революционные уроки в «Седьмом кресте» передаются по эстафете.

Не кажется художественным преувеличением автора вдруг возникшая у Георга мысль: «Если бы я мог встретиться с Валлау только в Вестгофене, я бы опять согласился пройти через все».

Главнейшей причиной удачи Георга является его прочная соединенность с людьми. Георга разыскивают не только гестаповцы, но и друзья. Они, и прежде всего Франц Марнет, пытаются найти его и помочь. Сам Георг с необычайной ответственностью выбирает друзей, к которым он может прийти, ясно понимая, что он подвергает смертельной опасности не только себя, но и их.

Анна Зегерс показывает борьбу Георга Гейслера как общественно необходимое деяние. Его судьба возрождает совесть в человеке и народе. История, рассказанная ею в романе «Седьмой крест», становится испытанием на прочность всех антифашистских сил. Анна Зегерс задала своей книгой самый больной, самый острый вопрос «возможна ли борьба с фашистской политикой?» и уверенно дала утвердительный ответ.

«Немецким антифашистам — мертвым и живым — посвящается эта книга» — такими словами она выразила чувство признания за подвиги героев, которым сегодняшнее поколение обязано жизнью и свободой.

Роман Анны Зегерс в годы после разгрома фашизма был открытием для читателей, которые не знали всей правды о преступлениях гитлеровцев, о героических подвигах героев, возглавивших антифашистское подполье.

Вот как вспоминает об этом тогдашняя школьница, а ныне известная писательница ГДР Криста Вольф:

«Я до сих пор вижу на нашей классной доске незнакомое имя и странное название, выведенное старомодным почерком моей старой учительницы: Анна Зегерс «Седьмой крест». Нам предложили — помнится, это было уже в 1948 году — после Гёте и Рильке «проработать» и это произведение, раз уж по нынешним временам так требуется. И пожалуйста, без предвзятости. Я до сих пор вижу дешевое ровольтовское издание, которое мы, как было велено, добросовестно прочли. Но что же мы прочли? Захватывающую историю: человек, коммунист, спасется бегством. Мы от всей души желали этому беглецу удачи — иначе мы не могли. И в то же время мы не. переставали удивляться: мы‑то думали, что знаем, какой была Германия в те годы, мы‑то доверяли своим детским воспоминаниям. Так вот что таилось под этой гладкой оболочкой, под этим кажущимся благополучием! Быть может, такой же Гейслер, многие подобные ему пробегали мимо нас, спасая свою жизнь? А другие, взрослые, укрывали они его или предали?»

На этом непривычном для них уроке немецкой литературы Криста Вольф и ее ровесники, те, кому предстояло строить новую жизнь, узнали, как это было на самом деле, услышали страшную правду, которую от них скрывали родители и педагоги. «Седьмой крест» Анны Зегерс вошел в школьные программы ГДР как предостережение, как завет, чтобы не могло повториться с будущими поколениями молодых людей то, что изображено в этом романе.

В формировании нравственного облика молодого поколения важнейшая роль отводилась литературе. Зачинателями антифашистской темы в немецкой литературе послевоенных лет выступили все писатели, вернувшиеся из добровольного изгнания. Это они провели первые уроки немецкого, раскрывая своим читателям и слушателям правду о том, что довелось пережить Германии в недавнем прошлом.

Ровесник Анны Зегерс Вилли Бредель за революционную агитацию среди гамбургских рабочих подвергался преследованиям и репрессиям. После захвата гитлеровцами власти он был схвачен и брошен без суда и следствия в тюрьму. Он вынес пытки, выдержал одиночное заключение. К счастью, ему удалось бежать на волю. В 1934 году в повести «Испытание» он рассказал обо всем, что ему пришлось пережить за решеткой. Повесть стала известна немецкому читателю, как и «Седьмой крест», только после разгрома нацизма. Вилли Бредель, пройдя по кругам фашистского ада, создал портреты тех, кого не сломили никакие испытания.

Писатели–антифашисты, основываясь на пережитом и увиденном, рассказали, как путем кровавых авантюр и преступлений пришел к власти фюрер, как, насаждая ненависть к другим народам и заигрывая с массами обездоленных рабочих и безработных, он вел народ к войне, которая обернулась трагедией для всех народов.

В повседневный обиход они возвратили слову «антифашист» его истинный смысл, когда оно становится синонимом таких слов, как героизм, мужество и отвага.

Восстановить историческую правду и прославить героические биографии мужественных борцов — в этом прежде всего видели свой гуманистический долг писатели новой Германии.

Особенно сильное воздействие на читателя оказывают произведения, которые опираются на реальный исторический факт, когда документ и художественный вымысел составляют неразрывное целое. Немецкий рабочий, коммунист Отто Брозовский пережил окопные кошмары первой мировой войны, вынес унизительные тяготы безработицы, вытерпел все муки фашистского концлагеря, но даже в моменты самых жестоких испытаний не был сломлен духовно.

Героическая жизнь его и его семьи послужила основой для романа писателя и общественного деятеля ГДР Отто Готше «Криворожское знамя» (1959).

Жизнь семьи Брозовских органично показана в книге на фоне политической обстановки Германии. История борьбы забастовщиков с нещадной эксплуатацией и произволом хозяев шахт, картины сопротивления фашизму придают повествованию характер героического эпоса.

Навстречу советским солдатам, освободившим горняцкий поселок от гитлеровцев, немецкие рабочие выходят с красным знаменем. И Отто Брозовскому припомнилась строка из давней песни: «Вперед, и не забудьте!» В этих простых, но значительных словах заключен важный для мирной Германии смысл, поскольку будущее обязывает народ помнить все подвиги и жертвы.

Ко многим новым произведениям германских писателей эти слова из романа О. Готше можно было бы поставить эпиграфом, потому что преодоление тяжелого наследия прошлого и созидание мирного будущего — их главный пафос.

Писатель–антифашист Макс Бургхардт попытался воссоздать письма, которые не смогла в тюрьме написать мужественная коммунистка Лизолотта Герман. Ему принадлежит книга, обращенная к молодежи, — «Письма, которые так и не были написаны» (1966). Макс Бургхардт хорошо знал Лило Герман; вместе с ней он боролся против нацизма, рядом с ней томился в тюрьме. У героини книги был маленький сын Вальтерхен, отца которого убили фашисты. Поэтому немецкая революционерка обращалась в первую очередь к женщинам–матерям, пророчески утверждая: «Кто избирает Гитлера, избирает войну». Из воссозданных воображением писателя писем к Вальтерхену читатель узнает об ужасах тюремных буден, заполненных допросами, истязаниями и провокациями; перед ним вырастает портрет обаятельной женщины, которая отдала жизнь за будущее своего отечества. Пройдя сквозь ужасы нацистских застенков, Лило Герман сохранила достоинство, мужество, оптимизм даже тогда, когда шла навстречу смерти.

Писатель Курт Лече, который сам был участником группы антифашистского Сопротивления, опубликовал роман «Эшафот» (1980). В нем он рассказывает о том, как его за «измену рейху» арестовали и бросили в тюрьму, ему грозила гильотина. Время действия романа — сорок пятый год. «Тысячелетний» рейх вот–вот должен пасть. Это понимает судья Фрей и торопится привести приговор в исполнение. Но заключенные чудом выводят из строя орудие смерти.

Интернационалисты, брошенные в казематы, ясно осознают, что немец и нацист — не одно и то же. Их солидарность, их взаимовыручка и находчивость помогли спасти жизнь будущему писателю Курту Лече, который создал благодарственный реквием своим товарищам по борьбе.

Литература новой Германии начиналась уже тогда, когда на общественных подмостках еще орудовал со своими подручными «коричневый маляр», как прозвал фюрера ядовитый Брехт. И. Бехер и Б. Брехт, В. Бредель и А. Зегерс, оказавшись в тридцатые годы изгнанниками, вместе с художниками старшего поколения образовали тогда другую, экстерриториальную Германию, воплощая своей жизнью, творчеством совесть и ум нации. Их произведения крепили антифашистский фронт в искусстве, боролись за возрождение нации, создавая тем самым фундамент будущей гуманистической литературы.

Писатели, возвращавшиеся после войны в ГДР, приезжали не с пустыми руками. В годы добровольного изгнания необычайно расцвел талант Бертольта Брехта — поэта, публициста и драматурга. Немногие его пьесы смогли увидеть свет рампы на чужбине. Вот почему с таким яростным азартом Брехт и его единомышленница и жена замечательная актриса Елена Вейгель принялись за организацию своего театра. Не прошло и нескольких лет, как созданный ими «Берлинер Ансамбль» сделался одним из самых прославленных театров мира.

Когда‑то в прошлом веке Генрих Гейне написал «Песнь маркитантки» из времен 30–летней войны. Вот как она звучит в переводе Ю. Н. Тынянова:

Люблю я немца, француза люблю, Люблю я чеха и грека, Я шведа, испанца люблю, поляка, — Я в них люблю человека. Мне все равно, из какой страны И веры он старой иль новой, Мне люб и мил любой человек, Когда человек он здоровый. Отечество и религия их, Все это только платья — Тряпки долой! Чтоб его к груди Нагого могла прижать я. Я — человек, человечеству я Отдаюсь душой и телом; А кто не сразу может платить, На него запишу я мелом. Смеются над моим шатром Зеленые веночки. Сейчас мадеру я дарю Из самой свежей бочки.

Не правда ли, эту песню вполне могла бы спеть и брехтовская мамаша Кураж, будь она несколько помоложе? Характеры маркитанток Гейне и Брехта очень схожи: та же безалаберная удаль и озорство, то же демонстративное презрение к различиям в вере. Лишь бы товар не залеживался, на все прочее — плевать! Но Брехт, рассказывая о превратностях карьеры маркитантки, сурово предупреждает: «Войною думает прожить — за это надобно платить!» Мамаша Кураж отдала тридцатилетней войне своих детей. В финале спектакля согбенная дряхлая Кураж тащила на себе фургон в одну сторону, а сценический круг вращался в другую. Становилось ясно, что Кураж своего страшного урока так и не поняла, она готова опять плестись в хвосте солдатского обоза.

Когда Брехта спрашивали, почему его героиня так и не поумнела и по–прежнему думает, что война для нее кормилица, он отвечал, что ему куда важнее, чтобы прозрел зритель и сделал правильный вывод из всего увиденного. Пусть нынешний зритель или читатель будет проницательнее и умнее незадачливой лихой маркитантки времен тридцатилетней войны.

Творчество Бертольта Брехта представляет загадку еще и вот в каком плане. Принято считать, что искусству вредит явная дидактика, что итоговая мораль и поучение снижают художественную ценность стихотворения или новеллы. Но ведь Брехт всегда и всех непрестанно учил, учил явно и откровенно, как опытный учитель, не боясь повторять и закреплять пройденное. К этому его вынуждала трагическая повторяемость страшных событий немецкой истории. Дело, видно, не в самой дидактической позиции писателя, а во владении особыми воспитательными приемами, когда читающему интересно быть воспитуемым.

Об одной своей героине Брехт говорит: «Много мелкого, но ничего мелочного». В известном смысле это и авторское кредо — все, что составляет повседневную человеческую жизнь, все, что определяет потребности человека, заслуживает пристального писательского взгляда.

Обращаясь к истории (а Брехт любил исторические сюжеты), он вытаскивает из полузабытых легенд как будто малозначащие частности, но они‑то как раз и придают порой неожиданное толкование известным фактам. На этом принципе построен, например, его новеллистический шедевр «Плащ еретика», посвященный Джордано Бруно. Незамысловатая фабула соединяет две судьбы — судьбу великую, героическую и биографию, не оставляющую приметного следа в истории. Настырная старуха требует с еретика Бруно, брошенного в темницу, плату за сшитый плащ. Банальное сознание осудило бы сразу недалекую женщину, терзающую своими мелкими домогательствами и без того замученного ученого. Но не таково отношение к ней автора. Брехт, несмотря на эмоциональную сдержанность изложения, все‑таки любуется ее настойчивостью и храбростью, он уважает ее личное право, оправданное нищетой и тяжким трудом. И в каком же необычном образе предстает перед нами легендарный Джордано Бруно, среди долгих мучительных испытаний помнящий о своем маленьком долге.

Немецким писателям после войны предстояла нелегкая обязанность развенчать всевозможные националистические мифы и легенды. Вся фашистская пропаганда строилась на лжи, но при этом геббельсовское вранье облекалось в форму мифа или многозначительного символа. Одна из самых рас^ пространенных нацистских формул гласила: «Народ без пространства!» Это означало, что для нормального развития «высшей» немецкой расы не хватает жизненных пространствг которые необходимо железом и кровью отвоевать у соседних, «низших» народностей. Этот лживый тезис упорно внедрялся в умы оболваненных обывателей рейха, подкреплялся всевозможными псевдоисторическими байками.

Культ фюрера требовал беспрекословного подчинения Порядок в рейхе держался на железной дисциплине, страхе перед угрозой расправы вышестоящими людьми или организациями. Однако социальная иерархия была выстроена столь хитро, что у всякого подчиненного находился кто‑то, на кого он мог взирать сверху вниз. Угнетенному милостиво предлагалась как бы компенсация за этот страх, он мог кичиться своей принадлежностью к вермахту или биологической избранностью. В лживом безумии была своя строго разработанная система, которая политически рухнула в мае сорок пятого. Но ее еще необходимо было выкорчевать из сознания обманутого народа. В борьбе за умы требовалась особая четкость мысли, строгость аргументации, ясность позиции. Вот почему в литературе первого антифашистского десятилетия именно интеллектуальное начало формирует чувства и переживания.

В годы эмиграции Бехер работал над автобиографическим романом «Прощание» (1940). Замысел книги был продиктован стремлением разобраться не только в собственной биографии, но и желанием осмыслить исторические судьбы своих современников и соотечественников. Это было также прощание с прошлым и поиск путей в будущее. Свое повествование И. Бехер начал с описания новогодней встречи двадцатого века. Ему, сыну преуспевающего блюстителя закона, было тогда всего каких‑нибудь неполных девять лет, и в этот праздничный вечер ему, конечно же, хватало и оловянных солдатиков и других игрушек. Но о чем же он тогда мечтал? Мальчишка–несмышленыш, воспитанный в воинственном духе, хотел только одного — поскорее вырасти, и тогда пусть начнется большая война.

Но когда разразилась первая мировая война, молодой поэт Иоганнес Бехер был среди тех, кто яростно выступил против кровавого побоища.

После прихода фашистов к власти Бехер покинул Германию, его второй родиной на многие годы стала наша страна. В этот период Иоганнес Бехер вырос в общественного деятеля международного масштаба. Он много выступал на митингах и по радио, борясь за сплочение всех антифашистских сил, делал все для разгрома гитлеризма. Он пишет стихи–листовки, которые распространялись среди солдат фашистского вермахта.

И в самое мрачное время Бехер задумывался над тем, как после краха рейха исцелить народ Германии, как вернуть ему гуманистическое сознание. Иоганнес Бехер возвратился на родину в июне сорок пятого года и сразу же деятельно включился в работу по возрождению страны. Он становится председателем Культурбунда — творческого союза, объединившего всех демократических деятелей немецкой культуры. Позже И. Бехер был назначен министром культуры ГДР и оставался на этом посту до последних своих дней.

Ни одно начинание в культурном строительстве ГДР не обходилось без инициативы и деятельного участия Бехера. Уже летом сорок пятого года он возрождает концерты симфонической музыки в Берлине, помогает Бертольту Брехту в организации нового театра, редактирует новые журналы, возглавляет Академию искусств. В послевоенные годы поэзия и проза Бехера возвращаются к немецкому читателю. Стихи, написанные в годы эмиграции и после победы, раскрывали героическую правду о том, кто имел мужество бороться с фашизмом.

В течение многих лет одним из самых близких друзей И. Бехера в нашей стране был К. Федин, который создал замечательный портрет немецкого поэта–коммуниста. Вспоминая многогранную деятельность своего немецкого друга, он писал: «Высшим достоинством человека является его готовность отдать на службу людям самое дорогое, чем он обладает. Самое дорогое для Иоганнеса Бехера — его поэтический талант, и он отдал его обществу безраздельно».

Последовательным продолжателем бехеровской традиции в поэзии ГДР стал Стефан Хермлин, теперь уже сам признанный классик. Родительский дом Хермлина украшали гобелены из Обюссона, картины Гейнсборо, а отец, музицируя, любил наигрывать Скарлатти. Из упорядоченного благополучия будущего поэта вырвала жестокая реальность, бурные события политической жизни Германии. Незадолго до прихода Гитлера к власти поэт сделал свой главный жизненный выбор — стал коммунистом. В дальнейшем ему пришлось разделить участь многих немецких антифашистов. Находясь в подполье, он вел среди рабочих нелегальную агитацию. Чудом спасшись от преследования гестапо, Хсрмлин в составе интербригады сражался за Испанскую республику, иозже участвовал во французском Сопротивлении.

Хермлин сформировался как поэт и мыслитель удивительно быстро. Уже ранние стихи, такие, как «Баллада про королеву Горечь», «Баллада о горожанине в великой беде» и в особенности «Манифест к штурмующим Сталинград», стали актуальным и психологически точным выражением антифашистской позиции. Бросая язвительные и пророческие строки тем, кто по приказу фюрера штурмовал волжскую твердыню, поэт проникает в самую глубь сознания одураченных и обреченных солдат:

Я стану вашим медленным прозреньем… Я побываю в каждой вашей думе.

(Перевод Л. Гинзбурга)

Ненависть и жалость, презрение и стыд, ответственность за свой народ и вера в то, что город выстоит, а осаждающих ждут «багровые кошмары», выплеснулись в темпераментный монолог–прокламацию. Емко и страстно это произведение выразило тему трагической вины Германии.

Стефана Хермлина критики иногда упрекали за его приверженность к старинным жанрам — балладе и сонету. Между тем обращение к этим формам вполне закономерно для автора, влюбленного в творчество Вийона и новейших французских поэтов, знатока Шекспира, равно как и Гёте и Шиллера. Ему важно было отстоять общеевропейские традиции в поэзии, а баллады и сонеты уже в силу своей широчайшей распространенности выражали общность культур. К тому же, подобно Бехеру, ему, очевидно, хотелось свои пламенные гражданские чувства облечь в строгую, отточенную веками поэтическую форму.

Хермлин раньше многих других начал изучать историю антифашистского Сопротивления в Германии. Портреты погибших героев он запечатлел еще в начале пятидесятых годов в документальной книге «Первая шеренга». Его новеллы «Путь большевиков», «Время одиночества» также очень близки ей по теме. Хермлин рассказал здесь о тех, кто выстоял, кто не утратил человеческого достоинства в самые гибельные моменты, и тех, кто находился в подполье, томился в концлагерях или пребывал в эмиграции.

В книге воспоминаний «Вечерний свет» (1979) Стефан Хермлин рассказал о героическом подвиге офицера–интербригадовца Альберта Гесслера, который после тяжелого ранения в Испании был отправлен на поправку в Москву. Выздоровев, он добровольно вызвался, чтобы его сбросили с парашютом для нелегальной борьбы с фашизмом в Германии. Его схватили гестаповцы, долго пытали. Он погиб, но не выдал своих товарищей, не назвал себя. Благодаря архивным изысканиям Хермлина стало известно еще одно имя героя–антифашиста.

НЕПОТЕРЯННОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Весной сорок пятого унтер–офицер противотанковой артиллерии Руди Хагендорн бежал с позиций. Прячась от полевой жандармерии, он скрывался в лесу, забирался в развалины домов, готов был зарыться в землю, чтоб выжить или, вернее, родиться заново. Позади была гимназия, четко организованное «добровольное» вступление в вермахт, участие в военных действиях и опустошенность, которая возникает тогда, когда преступление совершено и возмездие неминуемо. Он сам толком не понимал, был ли он «старше своего разума или еще не дорос до него». Так начинал перестраивать свою судьбу герой романа Макса Вальтера Шульца «Мы не пыль на ветру» (1962).

Руди сражался по приказу, а в это время его любимую девушку гестаповцы мучили за колючей проволокой. Не была ли его послушная пассивность косвенным предательством? Вот отчего разуверившийся герой так опасливо приспосабливается к мирной жизни, подолгу спорит с новыми друзьями и вчерашним самим собой, прежде чем поверит & то, что он имеет право стать учителем.

Автор романа «Мы не пыль на ветру» финальную страницу этой истории досказывает в будущем времени, говорит даже намеренной скороговоркой, так как главный перевал героем уже достигнут, впереди новая жизнь с ее устойчивой позицией. Детям на одном из первых уроков он на верняка объяснит, что надо пристальнее вглядываться в судьбы отцов, дабы не повторять их ошибок.

Макс Вальтер Шульц дал своей книге далеко не случайный подзаголовок «Роман о непотерянном поколении». Немцам, родившимся в двадцатых годах, нелегко было выстоять духовно и восстановить свою человечность. Их детские головы были одурачены в гитлерюгенде, их воспитателем в казарме стал фашист–фельдфебель. Они сражались на Восточном фронте по приказу фюрера. Потом, спустя годы. Макс Вальтер Шульц побывает в нашей стране. Он честно и мужественно расскажет о своем прошлом: «Мне повезло в жизни. Будучи немцем 1921 года рождения, я впервые вступил на землю легендарного и героического города на Волге лишь в 1974 году. Но в подобном везении нет моей заслуги. Я вполне мог вступить на землю этого города тридцатью годами раньше. Подчиняясь приказу, как оккупант. Я был солдатом, служил в фашистской военной авиации, был правоверным воякой. И это мое далекое «я» могло уже давно обратиться в прах и порасти травой забвения и справедливости.

По–настоящему мне повезло после войны, когда я получил возможность по–новому, с антифашистских позиций взглянуть на мир, научился этому сам и начал учить других. По–настоящему мне повезло потому, что я помогал строить другую, социалистическую Германию. И тем не менее: здесь, на волжском берегу, где произошло решающее сражение войны, передо мной еще мучительным видением встало то мое далекое «я», тот глупый, правоверный вояка!»

Там на Волге он услышал рассказ о том, как русская женщина из разоренной и сожженной деревни сумела вытребовать себе немца–военнопленного в качестве рабочей силы. Много–много позже он стал ее мужем. Путь столь разных израненных духовно и физически людей друг к другу был не прост. Как это произошло, Макс Вальтер Шульц рассказал в повести «Солдат и женщина», где легенда и правда прихотливо переплелись, и под пером прозаика возникла история поучительная и трогательная.

К «непотерянному поколению» писателей–гуманистов с полным правом можно отнести и самого Макса Вальтера Шульца, а также его ровесников Иоганнеса Бобровского, Дитера Нолля, Франца Фюмана, Германа Канта и более старшего по возрасту Эрвина Штриттматтера. Творческие и жизненные судьбы этих писателей сходны. Их юность пришлась на годы гитлеризма, они были мобилизованы в верхмат Одним, как Штриттматтеру, удалось в конце войны дезертировать, другим пришлось пережить плен, который стал не только справедливым возмездием, но и первым мигом свободы от подневольного соучастия в фашистских преступлениях. Тогда же произошли первые встречи со вчерашними врагами — русскими. Герман Кант в коротком рассказе «Русское чудо» вспомнил о том, как его, раненого вражеского девятнадцатилетнего солдата выхаживали советские врачи. Но еще важнее было духовное исцеление, которое произошло не сразу. Беспощадное отрицание собственного прошлого, суровое обвинение за компромисс с совестью определяли поиски нового нравственного смысла писателей «непотерянного поколения».

В плену Ф. Фюман, Г. Кант, И. Бобровский посещали специальные антифашистские школы. Это помогло выбрать верные ориентиры жизни. Рабфак, университет, редакторская или журналистская работа — вот основные этапы их биографий на пути к писательству.

Впрочем, не меньшее значение, чем учеба, имела их практическая работа: Э. Штриттматтер участвовал в проведении земельной реформы, Ф. Фюман работал на судостроительной верфи простым рабочим.

В своих первых книгах, появившихся спустя десять–нятнадцать лет после победы, они рассказывали о пережитом. Книги Г. Канта, Д. Нолля, Ф. Фюмана зачастую автобиографичные, герой порою повторяет путь автора.

Но само перенесение жизненного опыта в литературу требовало от писателей особой аналитической зоркости, нравственной строгости, беспристрастности самооценок. В их произведениях широко использовалась традиционная форма романа воспитания. Сформировавшийся в условиях господства нацистской идеологии человек постепенно, исподволь через испытания и поражения возвращается к своему гуманистическому предназначению, начинает ощущать себя не волком среди волков, а человеком для людей.

Вступление этих писателей в литературу потребовало от них осознания и преодоления личной трагедии, и быть может, ни для кого она не была столь болезненна, как для И. Бобровского. Влюбленный в славянскую культуру, знаток польской и литовской старины, проведший детство в восточных землях между Неманом и Вислой, он был мобилизован и вернулся в родные края как враг.

Иоганнес Бобровский, художник большого и разностороннего дарования, слишком поздно смог посвятить себя целиком литературе и умер в расцвете таланта.

В стихах И. Бобровского постоянно возникает славянский сельский ландшафт с колодцем, ветряком да церковкой, а то и величественный Новгород со стороны Ильмень–озера. Они восхищают, волнуют и обвиняют поэта: прекрасные пейзажи, увы, неразрывно связаны с его окопным опытом, с черными датами — 1941, 1942 годы. Из‑за этих глубоких внутренних конфликтов и возникает какая‑то особенная загадочная зыбкость его лирических картин, их недосказанность и прерывистый ритм.

Литовские земли сделались излюбленным пространством романиста И. Бобровского. В романе «Литовские клавиры» запечатлены древние обряды и нравы литовцев, звучат деревенские пересуды и ученые диспуты знатоков фольклора, раздаются праздничные и печальные народные напевы, а самое главное — вырастает опера, которую творят местный учитель и здешний скрипач. Она будет посвящена Донелайтису; его эпоха, его образ как бы символически входят в предвоенную атмосферу. Великий литовский просветитель становится в это опасное время неотъемлемой ценностью нации, его гуманистическим символом и, несмотря на ореол преданий, своим простым деревенским пастором, с которым легко толковать о самых обыденных нуждах и отвлеченных материях.

Иоганнес Бобровский — истинный интернационалист. Хотя описанные в романе «Мельница Левина» трагикомические происшествия случились сто с лишним лет назад, историческое повествование прозвучало весьма своевременно. В этом романе он так же, как и Ф. Фюман в повести «Еврейский автомобиль», развенчивает антисемитизм, бывший во времена гитлеровского господства ударной силой кровавой пропаганды насилия. В «Мельнице Левина» изображена агрессивная суета где‑то на задворках истории, но писатель видит в этих конфликтах предвестье страшных событий. Крепкий немецкий хозяин, ловким маневром прибравший к рукам мельницу еврея Левина, ведет себя, несмотря на всю недалекость и заскорузлую тупость, вполне в духе кайзеровской политики, а в его «арийском» глумлении над людьми, как он полагает, низших рас отчетливо просматривается грядущий официальный фашизм. Именно фашизму во всех его вариациях и подробностях противостояло гуманистическое творчество Иоганнеса Бобровского.

У писателей ГДР, пришедших в литературу после войны, общей оказалась не только биография, но и характерная склонность к историческому мышлению, и глубокая корневая связь с традициями гуманизма. В горестном настрое стихотворений И. Бобровского ощущается родство с поэзией Тридцатилетней войны, когда отечество после многих сражений подвергалось всеобщему разорению.

А в романах, повествующих о скитаниях фронтовиков, о бессмысленных приказах, каждый из которых может стать для солдата последним, о маленьких спасительных удачах и неотвратимом поражении, заметно воздействие бессмертного романа XVII века «Симплициссимус» Ганса Гриммельсхаузена. Образ отчаянного, везучего ловкача, который, скитаясь по миру, охваченному долгой войной, пытается постичь, где же источник всеобщего слезного горя, в какой‑то мере, безусловно, оказал влияние и на Э. Штриттматтера в «Чудодее», и на Ф. Фюмана, и на М. В. Шульца.

Эрвин Штриттматтер в романе «Оле Бинкопп» (1963) создал традиционный народный характер, наделенный лукавым умом, трезвым здравым смыслом и житейским оптимизмом. Его многогранность противопоставлена нацистской мундирной заурядности.

Литературе, возникшей спустя десятилетие после войны, оказались особенно близкими и традиции немецких просветителей с их очевидной аналитичностью, четкой дидактикой, явным перевесом размышлений над сюжетными превратностями. Эти традиции проявилась в повестях Фюмана.

Франц Фюман — писатель отчетливо интеллектуального склада, каждое событие в его повестях всегда вызывает напряженное авторское осмысление происшедшего.

У себя на родине он хорошо известен детям как автор талантливых вольных пересказов классических сюжетов от Гомера до Шекспира и Гёте. Таким своеобразным переложением классики — только, разумеется, для взрослых — является и его повесть «Эдип–царь» (1966).

Воинское подразделение борется под Фивами с греческими партизанами, а параллельно на привалах офицеры, бывшие студенты, упражняются в обсуждении легенды об Эдипе и замышляют в культуртрегерских целях спектакль по пьесе Софокла. Расстреливают мирных греков и репетируют античную трагедию! Но в чем здесь единство авторского замысла? Или это снова только обсуждение пресловутой раздвоенности фельдфебеля, который, сняв с себя оружие, увлеченно музицирует? Все в этой гротескной ситуации целостно, ибо классика приспосабливалась на потребу агрессивной современности. Софокл подгонялся под нацистские каноны.

Покарать себя за личную вину — единственное, на что способен старый умный профессор, позволивший одурманить себя, чтоб затем лишать разума других. Однако автор оставляет надежду, что роковой поступок профессора хоть в какой‑то мере послужит нравственному возрождению его учеников.

Франц Фюман, раздумывая над причинами немецкой исторической трагедии и наблюдая попытки возродить идеологию нацизма в разных частях света, в своей публицистической книге «Двадцать два дня или половина жизни» дал поразительно емкую и точную характеристику тоталитарного мышления: «Каковы типические черты фашизма в мышлении?.. В области идеологии (при всех формах проявления в недавнем прошлом и настоящем) фашистскими мне представляются следующие черты: элитарное презрение к массе и одновременно стремление раствориться в безликости («магия солдатского строя»); воинствующий национализм с одновременными попытками создать некую международную общность, застывшее мышление — существует только серое или белое; прославление всего жестокого, ужасного, кровавого, доисторического с одновременным преклонением перед техническим, индустриальным, требование милитаризации всей общественной жизни, вплоть до жизни личной, при одновременном одобрении анархической борьбы всех против всех; клевета на разум, совесть и сознание; принцип фюрерства; демагогия, фанатизм, крайний антикоммунизм и все это вместе, не изолированно одно от другого».

В этих раздумьях, очевидно, сказался не только опыт одного Франца Фюмана, но и весь художественный опыт «непотерянного поколения» писателей ГДР.

ЛИТЕРАТУРА РУИН

Министр культов западногерманской земли Баден–Вюртемберг г. Майер–Форфельдер в свое время отдал распоряжение, чтобы учащиеся начальных классов, как и полвека назад, в обязательном порядке распевали нацистский гимн «Германия, Германия превыше всего!». История этого стихотворного создания поучительна. В 1840 году профессор–филолог Гофман фон Фаллерслебен выпустил сборник, озаглавленный «Не–политические песни», скрывавшим под таким демонстративным названием политические стихи, выражавшие умеренную либеральную оппозицию пруссачеству Фаллерслебен позволил себе выпады в адрес военщины, церковников и феодальной бюрократии. Однако его печально знаменитое стихотворение «Германия превыше всего» фашисты спустя почти столетие сделали своим гимном и всячески популяризировали.

Сегодня биография Гофмана фон Фаллерслебена интересует только историков литературы. Волнует сейчас другое.

Неужели прогрессивные западногерманские общественные деятели и литераторы недостаточно сделали для того, чтобы развенчать фашистскую идеологию? Почему идеи реваншизма проникают в школу? Разве Леонгард Франк, Вольфганг Борхерт и Генрих Бёлль, Гюнтер Грасс и Зигфрид Ленц не доказали в своих книгах, что за развязанную гитлеровцами войну в равной мере отвечает фашистский фельдфебель и гимназический наставник? Оба они сначала в школьниках, а потом в солдатах уничтожали в зародыше проблеск самостоятельной мысли, доводя бессмысленными приказами и одуряющей зубрежкой податливый человеческий материал до такого состояния, что из молодого человека легко можно было вылепить законопослушного, дисциплинированного, верноподданного.

Нацистские «воспитатели» руководствовались подлейшим заявлением Гитлера: «Я освобождаю человека от унижающей химеры, которая называется совестью. Совесть, как и образование, калечит человека». Школа и казарма создавали почву «обыкновенного фашизма». Об этом с горечью и гневом, сатирическим сарказмом и аналитической проницательностью писали в романах и новеллах все лучшие писатели ФРГ.

Однако идеи реваншизма, попытки обелить тех, кто заразил народ коричневой чумой, живучи и сегодня. Анализируя нынешнюю духовную ситуацию на Западе, критик И. В. Млечина вынуждена с горечью констатировать: «В некоторых произведениях и общественных дискуссиях ФРГ можно теперь встретить высказывания о необходимости возврата к утерянному «чувству национальной принадлежности». За этой зыбкой формулой четко просматриваются попытки разжечь националистические настроения, против которых так отчаянно боролась на протяжении всех послевоенных десятилетий прогрессивная западногерманская литература. Нынешние умонастроения выражаются в том, что период фашизма рассматривается как время устойчивых связей и традиций, Гитлер — как национальный лидер, при котором был «порядок», как строитель дорог, хранитель таких важных ценностей, как семейный очаг. Не осмысленное полностью, не проанализированное прошлое предстает как стабильное «доброе старое время», окрашивается в ностальтически–розовые тона».

Адвокаты нацизма не хотят вспоминать о том, что так называемый порядок держался силою тотального террора, это «семейный очаг» превратился в фикцию, как только сотни тысяч немецких женщин получили траурные извещения о гибели своих мужей и сыновей, что по покрытым гудроном автотрассам солдат вермахта отправляли на верную смерть. Такого рода забывчивость преступна.

Западногерманские прозаики и поэты задумывались над будущим своего народа уже на исходе войны. Вырвавшись из фашистских застенков, возвращаясь из эмиграции, покидая поля сражений, они брались за перо, чтобы предъявить, счет прошлому, произвести дознание о том, как это могло произойти, подумать вместе с читателями, как вылечить народ от фашистской заразы.

Своеобразным романом–прогнозом была задумана книга старейшего немецкого писателя Леонгарда Франка «Ученики Иисуса» (1949), написанная вдали от родины. Он не знал многих подробностей и деталей послевоенного быта, но отчетливо представлял себе, что будущее народа зависит от детей, от их совести и доброты, честности и справедливости. Вот почему из‑за океана Л. Франк направил в разрушенную страну книгу, полную мудрых, хотя и в чем‑то очень наивных наставлений. Своими книгами и публицистическими выступлениями писатель стремился помочь немецкому народу обрести здравый нравственный смысл, сбросить иго нацизма, найти верный путь в будущее.

Еще не видя своей родины, писатель тем не менее хорошо представлял, чем жила послевоенная Германия. Он сосредоточил внимание на главном — борьбе полярных общественных тенденций: социализма и неофашизма. Писатель почувствовал стихийную тягу народа, только что освободившегося от нацистского угара, к социальной справедливости. Местом действия книги писатель избрал родной город Вюрцбург, разрушенный американскими бомбардировщиками. Вюрцбургские мальчишки создают тайную организацию, устав которой гласит: «Мы, ученики Иисуса, заступники справедливости, берем у богатых, у которых все есть, и отдаем бедным, у которых ничего нет». Они носят имена апостолов, но их поступки порой заставляют вспомнить наших тимуровцев, потому что они всегда спешат помочь старикам и сиротам.

Ловкая экспроприация одежды и продуктов у богачей и спекулянтов, а затем передача их бездомным беднякам связаны с множеством забавных приключений. Но в эту мальчишечью игру автор вкладывает большой нравственный смысл: дети, которым принадлежит будущее народа, воспитывают в себе и во взрослых людях новые, гуманные отношения.

В 1952 году Франк вернулся на родину. Приехав а Вюрцбург, он зашел в книжный магазин и попросил какие‑нибудь книги Леонгарда Франка. Ему ответили, что о таком писателе не слыхали…

Такова была участь писателей, вернувшихся на родину после долгого добровольного изгнания. Им предстояло стойкостью и упорством своего таланта возвращать признание и популярность у своего народа. Но еще труднее было тем, кто пытался писать правдиво, когда близился крах рейха. Их слово не могло быть услышано и прочитано. Их тут же отправили бы как предателей в штрафной батальон. Именно так и произошло с Вольфгангом Борхертом, который сегодня признан родоначальником антифашистской литературы ФРГ. Он умер молодым: вернувшись с Восточного фронта, прожил всего каких‑то два мирных года, но за это время успел сказать очень многое. Искалеченный и морально надломленный герой его произведений яростно искал ответы на самые мучительные вопросы своего времени. Почему его ровесники выросли обманутыми? Кто послал его и его друзей убивать и тем самым обрек их на смерть? Кто понесет наказание за то, что миллионы людей лишились права на жизнь?

Тема ответственности за фашистское прошлое на долгие годы стала доминирующей в литературе ФРГ. Искоренить рецидивы нацизма, развенчать милитаризм и реваншизм — в этом увидели свою главную задачу лучшие писатели страны, на собственной судьбе испытавшие все ужасы фашистских концлагерей и гестаповских застенков, последствия тоталитарного подавления таланта.

Гюнтер Вайзенборн начал писать роман «Мемориал» (1947) сразу после разгрома фашизма. Он делился пережитыми испытаниями с теми, кто еще не узнал всей правды про кровавые деяния нацистов. Писатель хотел, чтобы его выстраданное свидетельство прочитали те, кому предстояло изменить жизнь в Германии. Проведя три года в каторжной тюрьме, он был освобожден советскими войсками. Г. Вайзенборн сознавал, что никто, кроме него, не расскажет о погибших героях, которые не подчинились коричневой чуме.

«Мужчины и женщины нашей страны подходили к судейскому столу, поднимались на эшафот, исполненные такого мужества, какое достойно вечности, какое никогда не должно быть забыто, — говорил автор в предисловии к «Мемориалу». — Здесь, в Германии, идея свободы жила несломленной, жила в тысячах камер, но она жила».

Г. Вайзенборн и его друзья создали антифашистскую подпольную группу «Красная капелла». Художники и поэты, молодые ученые и учителя, они не просто думали иначе, чем одурманенная толпа. Они действовали, распространяя листовки, чтобы разжечь искры совести. Гестапо выследило их. Им было суждено погибнуть как безымянным героям. Но прежде еще предстояло вынести издевательские допросы и пыткп, со стоической отрешенностью надо было вытерпеть голодное отупляющее одиночество. Только изредка брошенный ободряющий взгляд друга, если удавалось столкнуться во время прогулки по тюремному кругу, или пайка хлеба, полученная в подарок, давали силы выжить и не уронить свое достоинство.

«Мемориал» восхищает сегодня не только фактической подлинностью, но и мужественной способностью автора возвыситься над самыми бедственными моментами одиночного^ существования. Узнику приходит на помощь память, он сумел подавить боль и отчаяние, вспомнив множество живых недавних впечатлений, которым раньше вовсе не придавал особого смысла. Та прежняя жизнь волею воображения вторгается в камеру смертника, он вдруг отчетливо видит лодку на озере и извечные звезды, ощущает запах сена и слышит мелодию, которую кто‑то наигрывал на мандолине. Силою своей памяти и воображения он сумел услышать привычный стрекот пишущей машинки, выстукивавшей свежий репортаж. Нормальная вчерашняя творческая жизнь помогла пересилить трагические невзгоды, сохранить надежду выжить.

Один из самых известных кинорежиссеров ФРГ Александр Клюге к фильму «Воспоминание о прошлом», снятому в середине шестидесятых годов по его же собственной новелле «Анита Г», поставил такой эпиграф: «От прошлого нас отделяет не пропасть, а изменившаяся ситуация». В самом деле, характерным признаком западногерманской реалистической прозы или кино с первых послевоенных лет стала необычайная активность воспоминаний, которыми живут мыслящие герои Вольфганга Борхерта, Вольфганга Кеппена, Генриха Бёлля, Зигфрида Ленца. Хотя ситуация изменилась и свастика убрана с глаз долой, но прошлое невозможно механически отсечь, оно запрятано в глубь каждого. Крах рейха еще не означал возрождения нации, человеку в этот период предстояло осмыслить личностную ответственность за катастрофу, отыскать нравственные опоры, чтобы исправлять биографию.

Гротескную хронику западногерманской действительности конца сороковых — начала пятидесятых годов создает роман В. Кеппена «Голуби в траве». Повествование очень кинематографично. Лишенный главной фабулы и центрального персопажа роман как бы раскручивается в нескольких параллельных лентах, которые переплетаются и путаются, затем опять начинают лихорадочно убыстрять бег. В потоке сознания одного из героев выделяется мысль, которая тревожит и остальных персонажей: «История была прошедшим временем, миром вчерашнего, датами в учебниках, мучением для школьников, однако с каждым днем история двигалась дальше, новая история, история в настоящем времени, и это означало, что ты в ней участвовал, формировался, рос, действовал, летал. Не всегда было ясно, куда летишь». Это типичный пример авторского мышления и стиля. Любопытно, что повествование лишено диалогов, их нет, потому что нет общения, нет взаимодействия людей. Все население в романе переживает состояние коллективного стресса.

Актеры, писатели, отставные политики и военные, вокзальные носильщики, скупщики старья, американские учительницы, с туристской истовостью разглядывающие достопримечательные развалины, жрицы любви разных рангов — все они плотно заполняют пространство. Действие развивается нарочито публично, каждый персонаж со своими страстями и амбициями всегда окружен суетной толпой. Обреченные на одиночество герои растекаются по улицам разгромленного голодного Мюнхена. На площадях и в барах, на съемочной площадке и в лавке антиквара, в театре и салоне сомнительной репутации люди сталкиваются, не различая лиц, пытаются отыскать в тесноте кого‑то единственного, нужного, но не узнают друг друга.

Название «Голуби в траве» метафорично: птицы, заплутавшиеся в траве, вот–вот окажутся в клетке. Но, может быть, они еще напрягутся и взлетят ввысь, в небесную синь, ведь цвет неба — символ надежды. В. Кеппен в этом романе воплотил некое духовное стремление послевоенной Германии, вырвавшейся из нацистской темницы, опустошенной, обессиленной; еще неведомо, какой выбор сделает страна и ее люди; выдернут с корнем фашистское прошлое, очистятся от этой скверны или примут на себя бремя новой воинственной власти?

Кеппену удалось предметно, зримо передать состояние растерянности и перепутья, которое переживали его соотечественники. Не развалины городов, а нравственные руины больше всего пугали талантливого художника.

Первые произведения писателей ФРГ, начавших свой творческий путь сразу после войны, называли «литературой руин». «Мы и писали о войне, о возвращении, о том, что мы видели на войне и что застали, вернувшись, — о руинах» — так вспоминал впоследствии об истоках своего творчества Генрих Бёлль. Отсюда и те три словечка, что закрепились за молодой литературой: «Литература войны», «Литература вернувшихся» и «Литература руин».

Генрих Бёлль вскоре стал лидером этого смелого и совестливого направления в литературе ФРГ. С болью и отчаянием, мужественно и печально рассказывал он о тех, кто вместе с ним разделил тяготы гитлеровского вермахта, спасался дезертирством от полевой жандармерии, которая без суда и следствия расстреливала всех, кто, не дожидаясь конца войны, единолично заключал мир с противником.

Хуже приходилось тем, кто после недолгого пребывания в лазарете возвращался в распоряжение своих обозленных командиров.

Ранние повести Г. Бёлля: «Поезд пришел по расписанию» (1949), «Долина грохочущих копыт» (1957), «Самовольная отлучка» (1964) воспроизводят жизнь такой, какой она видится человеку из казармы, если ему чудом ненадолго удается вырваться оттуда. Этим повестям присуща аффектированная эмоциональность. Переживания героев открыты, вопиюще обнажены, о своих страданиях они не говорят, а кричат, как на плакате, предупреждающем о грозящей беде.

Солдаты–отпускники, возвращающиеся в части, следуют в поезде точно по расписанию навстречу явственно ощутимой гибели. От нее не удастся дезертировать, не удерешь, не скроешься. В конце сорок второго там, за линией фронта, они уже знают, что русские победят, что конец «Великой Германии» близок. Солдаты нравственно изуродованы, надломлены, обмануты; они побывали по ту сторону жизни..

Трое случайных попутчиков помогают друг другу забыться в вине и картах, выключиться из серой солдатской массы. У каждого из троих вдруг возникает почти истерическая потребность выговориться, выкричаться, выплакаться перед концом. До конца еще несколько дней, и о каждом из них напишут: «Пал смертью храбрых».

Табун лошадей, летящих по долине грохочущих копыт, мысленно увиден мальчишками, родившимися в том самом сорок втором году. Это вариации извечных романтических мечтаний, столь распространенных в немецкой литературе.

В прозе Бёлля заметен характерный прием: в его романы и новеллы неотвратимо проникают общественные шумы города, настойчиво лезут в уши призывы какого‑нибудь певческого союза или тезисы симпозиума провизоров. В «Долине грохочущих копыт» это восторженные темпераментные крики с состязания по гребле, от которых не спрячешься — они всюду. Уже, кажется, нет ничего в мире важнее очередного старта женских двоек, никому нет дела до страхов и тоски четырнадцатилетнего парня, который не в состоянии приспособиться к упорядоченному взрослому миру, и посему так фатально его манит отцовский офицерский пистолет.

В «Самовольной отлучке» бесшабашный рассказчик вдруг с горечыо восклицает: «Разве я виноват, что пишу по–немецки!» Писать по–немецки для Генриха Бёлля четыре десятилетия означало писать о войне, о всех истребленных и обманутых фашизмом людях.

Повествование о самовольной солдатской отлучке из армии в 1938 году и ее последствиях ведет с соленым солдатским юмором бывший рядовой, а ныне одинокий чудоковатый кофейный коммерсант. Перед взором читателя встает еще несколько судеб, загубленных «идейно–казарменным обществом» — так именуется нацистский режим в повести.

Автор постоянно сравнивает свой рассказ с детской книжкой–раскраской. Он нарочно оставляет незаполненными целые куски историй. Немецкому читателю легко дополнить этот грустно–смешной сюжет собственным горьким опытом, личными воспоминаниями.

В первом его романе «Где ты был, Адам?» (1951) представлены судьбы фронтовиков на исходе войны. Уже вывешены белые флаги мирными жителями, которые с радостью и тревогой ощущают конец рейха. Но никому из героев этого романа не суждено вкусить счастье мира. Солдат Файнхальс, бывший архитектор, будет участвовать в восстановлении стратегически важного моста. Мост восстановлен и тут же взорван, так как им может теперь воспользоваться противник. Файнхальсу рукой подать до своего дома, откуда он ушел много лет назад. Выстрел, один из последних выстрелов, произведенных германскими орудиями по своим же соотечественникам, застигает его на пороге отчего крова. Погибает в концлагере его возлюбленная. Ее лично расстреляет комендант концлагеря, помешанный на вокальном искусстве и создавший лагерный хор из своих жертв. Услышав в ее пении веру, истинную веру в человека, в его совершенство и мужество, жалкий регент–комендант не выдержал и выстрелил в упор.

Гибнут врачи из полевого госпиталя, готовые сдаться в плен. Это сработало взрывное устройство в снаряде, который несколько недель валялся тут же возле навозной ямы. Гибнут солдаты, выполняя садистские приказы своих офицеров. Гибнут офицеры, которым не помогает даже симуляция безумия.

Смысл названия романа расшифрован в эпиграфе:

— Где ты был, Адам? — В окопах, Господи, на войне…

И там, в окопах, в чужом далеком поле, на горной тропинке или просто на улице тихого чешского городка навсегда остался лежать немец, насильственно мобилизованный в фашистский вермахт и не увидевший на календаре листок «8 мая 1945 года».

Незадолго до своей кончины (Генрих Бёлль умер 16 июля 1985 года) он напишет в связи с 40–й годовщиной разгрома гитлеризма: «Вы всегда сможете различать немцев по тому, как они называют 8 мая: днем поражения или днем освобождения».

Бёлль и его единомышленники называли эту дату «день ноль», считая ее началом нового исторического летосчисления. В одной из последних своих статей — статье–прощании и завещании — он заявил на весь мир, что самые великие потери понес в войне Советский Союз, проявивший в отношении побежденных справедливость и гуманность.

Главпое в творчестве Генриха Бёлля — его честность и доброта, его ласковое внимание к малым и старым, его трогательная забота о женщинах без мужей и детях без отцов. Все скромные люди, обойденные судьбой, кого нацистские философы клеймили как «недочеловеков», стали любимыми героями его романов и новелл. Им стремится писатель, хотя бы в книжке, дарить утешение и надежду, в них открывает сокровища души, подчас неведомые им самим.

Взглянув на героев Бёлля, нельзя не удивляться их причудам и странностям. Самые солидные люди вдруг скорчат рожицу похлеще клоуна. Никто не идет у него проторенной дорожкой, а выбирает предназначение, ведомое лишь ему самому. Почему чудаки столь частые гости в историях, рассказанных Бёллем? Ответ на этот вопрос надо искать в недавней истории Германии. Бёлль, сам шесть лет отшагавший в солдатском строю, где согласно воинскому уставу всякий был похож на каждого, изо всех сил пытался маршировать не в ногу, всеми правдами и неправдами уклоняясь от выполнения приказов и распоряжений.

Герой «Самовольной отлучки» готов чистить армейский нужник, по крайней мере это гарантирует, что никто не захочет с ним сблизиться.

Стремлением отделиться и отдалиться от нелюдей писатель наделяет многих дорогих ему героев, которые пускаются на хитрости, пытаются хоть как‑то обособиться в солдатской шеренге или в городской толчее. Писатель и его герои охраняют свою личность любой ценой, порой даже рискуя жизнью.

В трагикомических прихотях его персонажей проявляется инстинкт их духовного самосохранения, попытка пусть хотя бы призрачно отстоять свою автономию в третьем рейхе или уже потом в стране «экономического чуда».

Мерилом всех поступков героев Бёлля на войне или в мирные дни, когда война вновь напоминает о себе, является справедливость. Писатель ненавидит фашизм за то, что он был узаконенной несправедливостью, глумился над достоинством личности. Подлость фашизма, по Бёллю, проявлялась в том, что человека, ставшего жертвой несправедливости и мобилизованного в вермахт, провоцировали на совершения насилия по отношению к другим людям и целым народам. Истоки трагического у Бёлля коренятся в разрыве между сознанием и поступком, но автор повести «Самовольная отлучка» или романа «Глазами клоуна» отнюдь не мрачен. Мало кто умел так смешить, как Бёлль. Его тонкая ирония, а норой хлесткая сатира направлены против сильных мира сего и властей предержащих, кто всегда натягивает на лицо маску серьезности, чтобы спрятать глупость, — тоже особенная черта его писательской манеры.

Бёлль никогда не забывал о своем окопном опыте, помнил о тех, кто ждал дома его и его друзей. Но ожидание зачастую оказывалось напрасным — случалось, вместо человека приходило траурное извещение. Генрих Бёлль писал исследовательские романы, в которых пытался проанализировать причины великой трагедии страны и обстоятельства, создавшие «маленькую трагедию» каждого человека. Этому посвящен его самый значительный роман «Групповой портрет с дамой» (1971).

У Бёлля рассказчиком–исследователем, собирающим досье дамы, выступает любознательный молодой человек, который всюду именуется даже не автором, а просто «авт.». Этим приемом Бёлль стремится отождествить сюжеты с жизнью, настаивает на том, что проза — документально достоверна. Однако Бёлль тут же затевает откровенную игру с читателем, щеголяя иногда демонстративным, даже пародийным наукообразием. В «Групповом портрете» «авт.» добровольный ходатай и защитник, который задумал восстановить добрую репутацию скромной немолодой женщины по имени Лени Груйтен, собрав свидетельства родных, знакомых и друзей, не отказавшись и от показаний недоброжелателей. Расспрашивая тех, кто знал Лени в разные времена и при различных обстоятельствах, он хочет докопаться до нравственного нутра героини. Пожалуй, для самого Бёлля она чуть загадочна, характер ее трудно постичь. Автор ни разу не позволил ей выйти из группового портрета и заговорить самостоятельно. Все ее извилистые хождения по мукам отразились в памяти спутников и попутчиков. Даже преданных друзей Лени смущают и шокируют многие ее поступки, каждый, кто участвует в этом самодеятельном расследовании, точно знает, в чем ошиблась Лени, все считают, что она сама кузнец своих несчастий. Если бы, мол, Лени чуть–чуть поступилась своими чудачествами и капризами, она достигла бы благополучия и счастья.

На протяжении всей своей жизни Лени будто не замечает взрывов и изгибов немецкой истории. Кажется, эта «истинно немецкая девушка», а потом вдова фронтовика покорно несет свой крест, но это вовсе не так. Лени, ни словом, ни делом не протестуя против нацистского режима, совершает поступки, несовместимые с догмами и законами рейха. Разумеется, больше всего укоров и пересудов вызывает ее роман с советским военнопленным Борисом Колтовским. Их любовная история в данной ситуации отнюдь не частное дело, а вызов всем устоям и нормам. Если бы про это пронюхали власти, грянула бы страшная кара.

Образ красноармейца Бориса Колтовского не столько типичная реальность, сколько подражательный отклик Бёлля на его любимых героев Достоевского и Толстого. Воссоздавая неведомый ему, но привлекательный русский характер, Бёлль перенес известные идеальные образы в иную трагическую атмосферу. Но важен и другой момент: тонкий знаток немецкой культуры, Борис воспитывает у Лени вкус к подлинным национальным ценностям. Лени навсегда сохранила привязанность к тем немецким поэтам, которых ей открыл Борис.

При всей заявленной стихийности и загадочности натуры Лени Г. Бёлль вложил в этот образ откровенную тенденциозность: Лени — естественный нормальный человек, она следует велениям сердца, и это помогает ей не уронить своего достоинства, сохранить вопреки всем горестям собственную честь.

Западногерманские журналисты писали, что когда Генрих Бёлль услыхал о присуждении ему Нобелевской премии, первый его вопрос был: «Почему мне, а не Гюнтеру Грассу?» Вопрос отнюдь не однозначный: Генрих Бёлль и Гюнтер Грасс — две первые величины в западногерманской литературе. Им, безусловно, присуще было и соперничество. Бёлль своим риторическим вопросом показал, как он высоко ценил своего достойного соперника в литературе и в момент торжества не забыл о своей победе над ним.

После смерти Бёлля ведущее место в западногерманской литературе по праву принадлежит Гюнтеру Грассу. Автор философских сатирических романов «Жестяной Барабан» (1959), «Кошка и мышь» (1969), «Под местным наркозом» (1969), «Крысиха» (1986) воссоздает гротескную историю Германии от весьма отдаленных времен до ближайшего будущего своей страны. Писатель отчетливо помнит войну, так как семнадцатилетним был мобилизован незадолго до краха гитлеровского рейха. Трагические воспоминания дали ему материал для повести «Кошка и мышь», действие которой происходит в Данциге на исходе войны. Выступление в школе бывшего весьма посредственного ученика, а теперь героя, награжденного нацистским железным крестом, производит сумятицу в умах учеников. Самый робкий подросток Иоахим Мальке задумал во что бы то ни стало заслужить такую же награду. Крест будет защитой, поможет ему преодолеть неуверенность в себе, насмешки однокашников. Охота за крестом в конечном счете приводит его к гибели.

Гюнтер Грасс в своих книгах не раз обращался к проблеме взаимоотношений учеников и наставников. Вот и в романе «Под местным наркозом» учитель Старуш всерьез обеспокоен задуманной одним из учеников жестокой и бессмысленной с педагогической точки зрения акцией: Филипп Шербаум хочет сжечь любимую собаку на центральной городской площади. Нет, он вовсе не живодер, напротив, этим живым факелом он хочет вызвать в людях сострадание ко всему живущему на земле, вызвать протест против насилия. Обращаясь к респектабельной публике столь странным способом, он хочет крикнуть на весь город, на всю страну, на весь мир: «Вы проклинаете меня за убийство животного, но почему вы не протестуете против американской интервенции во Вьетнаме?»

Учитель Старуш вспоминает годы своего отрочества, совпавшего с временем господства нацистов. И он — в мыслях большей частью — пытался протестовать. Сейчас он во что бы то ни стало должен спасти таксу и ее хозяина. Ему удается отговорить любимого ученика от абсурдного протеста. Но радует ли его эта победа? Уговорив смириться, подчиниться здравому смыслу, он с печалью глядит, как несостоявшийся бунтарь–анархист превращается в законопослушного бюргера.

Сам Гюнтер Грасс четко видит то, чего не осознают ни юный гимназист, ни взрослый учитель, — связь между гитлеровскими планами молниеносной войны и американской агрессией во Вьетнаме, судьбами жертв Освенцима и участью жителей сожженной напалмом вьетнамской деревни Сангми.

Для Грасса нападение на маленький город, отстаивающий свою свободу, — тот же фашизм, то же насилие над народом, не менее страшное, чем то, которое он наблюдал в дни своей юности у себя на родине. В последнее время Гюнтер Грасс активно выступает против реваншизма, против звездных войн, всерьез озабочен тем, чтобы люди не оказались временными гостями на планете Земля.

Гюнтер Вайзенберн в «Мемориале», раздумывая над историей человечества, которая отразилась в книгах, произнес прекрасный афоризм: «Библиотеки — это память человечества. Они формируют наше сознание». В этом формировании нового гуманистического сознания активно участвуют лучшие писатели ФРГ, чьи книги вместе с тем открывают юному читателю историю и современность своей страны.

МЕМУАРЫ ПОДРОСТКА

Писатели всего мира до сих пор постоянно обращаются к тем памятным событиям, которые обозначили исторический рубеж в судьбах народов в сорок пятом году. Это и неудивительно. Победа над фашизмом стала началом другой, мирной жизни. Современность, которая постепенно становилась историей, заставляет писателей–антифашистов бдительно следить за тем, чтоб фашистский кошмар не смог никогда повториться. Те, кто в сорок пятом году были юными, приближаются к возрасту, когда принято подводить жизненные итоги и вспоминать. Воспоминания о детстве, а тем более военном и послевоенном, самые сильные у них.

В последние годы появилось немало произведений, возвращающих к памятным дням победной весны. Клаус Штиллер назвал свой роман «Рождество» (1980), и заглавие это символично, потому что книга повествует о том, как мучительно происходило рождение мирной жизни. Петер Хэртлинг в романе «Шляпа» (1984) воссоздает тот же городской пейзаж после битвы, рассказывая о том, как вчерашние фашисты маскировались, вступали в деловые отношения с «ами» и с помощью американцев наживались на голоде, разрухе и нищете.

Интересен недавний роман Вольфганга Бойтина «Год в Гюстрове» (1985), который носит автобиографический характер. Писатель и литературовед, он родился в 1934 году в Бремене. Его семья в канун войны оказалась в Гюстрове. Бойтин описывает ощущения, которые испытывали он, его мать и брат, попав в незнакомый город. Детей в школе встретили враждебно, с нескрываемой подозрительностью. Школа — модель государства, директор — маленький фюрер, а учителя одеты в костюмы, скорее похожие на мундиры. Свою ущербность, нравственное уродство они скрывают под холодной маской равнодушия ко всему, кроме железной дисциплины.

Школьное начальство на каждого ученика заводит досье с перечислением всех его арийских предков до седьмого колена, вплоть до XVIII века!

Писатель сосредоточивает внимание не столько на событиях, сколько на их осмыслении. Сегодня, спустя столько лет, очевидно, что Германия и немцы в 1944 году приближались к страшному для себя финалу исторической трагедии Множество бедствий выпало и на долю героев Бойтина все взрослые мужчины этой сехмьи пали «на поле чести».

Мать замышляет бегство из Гюстрова, но разве это спасет? Все чаще приходится проводить ночи в убежище. Советские солдаты вот–вот войдут в город. Жители Гюстрова теперь заняты уничтожением бумаг. Все, что свидетельствовало о связях с фашистами, спешно предавалось огню. 2 мая 1945 года город был освобожден от фашистского господства. Но было еще непонятно, радоваться этому или горевать?

Вольфганг Бойтин ставит перед собой сравнительно скромную задачу: рассказать, как все происходило на самом деле в тот год. Он насыщает свои воспоминания множеством подробностей, говорит о мытарствах своих близких, явно адресуясь к тем, кому сегодня столько же лет, сколько бы ему было тогда.

Подобного рода воспоминания писателей, отроков сорок пятого года, давно уже стали одним из самых распространенных приемов в немецкой литературе. Обратившись к своим давним впечатлениям, Гейнц Кюппер выпустил любопытные мемуары подростка под названием «Симплициссимус 45» (1963). Малолетний герой, судя уже по заглавию, наивнейший простак. Как и его давний предок из одноименного романа Ганса Гриммельсхаузена, он то и дело попадает впросак. Г. Кюппер, умело владея иронической интонацией, вырисовывает шаржированный портрет мальчишки, который в те годы выглядел образцово–добродетельным членом гитлерюгенда и все его порывы вроде должны быть увенчаны похвальными лаврами. Но это было в ту пору. Рассказ Г. Кюппера сугубо современный, оттого каждый поступок простака воспринимается в наше время как проявление махровой самодовольной тупости, которая то и дело оборачивается подлостью.

У Генриха Манна в сатирическом романе «Верноподданный» истовый националист Гесслинг во всем жаждал походить на боготворимого им кайзера. Но времена изменились, переменились и кумиры. Герою Г. Кюппера повезло: он родился в один день с «великим другом детей» — фюрером, и по сему случаю улицы украшались флажками со свастикой и лозунгами. Он и сам норовит сделаться маленьким фюрером в классе, в школе и во дворе. Для этого он употребляет все свои доблести: громче других орет «хайль», доносит на однокашников, лезет с кулаками на ближайшего приятеля, который осмелился передавать харч голодным военнопленным.

Автор нашел выразительный зримый образ, периодически возникающий в романе, — битое стекло на мостовой, по которому тупо идут люди, не глядя вперед, не смотря под ноги. Вот чистые арийцы организовали погром, и на улицах от разбитых витрин полно стекла. Потом пробежит толпа за спецпоездом, в котором следует фюрер, а под подошвами вновь крошится стекло, — кто‑то впопыхах опрокинул банку из‑под огурцов с официальным букетом. И уже от битого стекла просто некуда деться, когда война из газет и кино вдруг пришла в захолустную обитель нашего Симплициссимуса.

8 мая 1944 года немецкий недоросль держит экзамен в главную гитлеровскую школу. Ровно год остался до взятия рейхстага, всюду хмурые обреченные фронтовики и обозленные тыловые обыватели. Все сумрачно, в городах «пахло войной, а война пахла плохо». Только один тринадцатилетний нацист исполнен неизбывного оптимизма.

Эта ситуация типична для многих антифашистских произведений, но в романе «Симплициссимус 45», коль речь в нем идет о ребенке, она обретает отчетливость модели. Не «от природы глуп мальчишка, у него тоже порой возникали кое–какие сомнения, только он сызмальства привык не обременять себя никакими раздумьями.

Известный западногерманский романист и драматург Мартин Вальзер в пьесе «Дуб и кролик» продемонстрировал клинический случай: недалекий бедняк, отведавший гестаповского. гостеприимства, мыслит вслух исключительно нацистской фразеологией, с охотой подчиняется самому безумному приказанию. В этом трагическом фарсе, как и в романе Г. Кюппера (а можно еще припомнить и усердного полицейского инспектора из романа Зигфрида Ленца «Урок немецкого», который выслеживал неугодного властям художника), показан механизм общественного поведения человека, который полностью отождествляет себя с фашистским порядком. Он не рассуждает, не оценивает ситуацию, он действует исполнительно, по приказу, беспрекословно выполняя все, что велит ему фюрер или просто фельдфебель. Он исключает нравственные критерии своих поступков, полагая, что этическую ответственность за содеянное берет на себя высшая инстанция, в подчинении которой он находится.

Известно, что после войны на немецких сценах не раз ставилась пьеса Евгения Шварца «Дракон». Философская сказка воспринималась как актуальный антифашистский памфлет. В финале, когда появлялся победитель Дракона рыцарь Ланцелот, отъявленный мошенник Генрих, пытаясь оправдаться, хитрил: «Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили». Попади наш Симплициссимус в такую же переделку, глядишь, и он пролепетал бы что‑нибудь похожее, хотя и впрямь его учили так. Только прав и шварцевский благородный рыцарь, заметивший, что не обязательно стараться быть первым учеником.

К антифашистской проблематике обращаются писатели ФРГ не только в книгах о детях, но и в книгах для детей.

В автобиографических книгах для детей всегда два героя: взрослый, солидный писатель, и он же в далекое время своего детства. В повести «Когда я был маленьким…» Эрих Кестнер познакомил юных читателей с городом своего детства — Дрезденом, каким он был накануне первой мировой войны и как он был разрушен англо–американской авиацией на исходе второй. Для знаменитого немецкого сатирика Кестнера немецкая история стала личной трагедией, но чувство юмора и неиссякаемый оптимизм всегда помогали ему пережить горести и невзгоды.

Вообще дети нередко подводят своих родителей, даже, пожалуй, лучше сказать, выводят их на чистую воду. Не будь проштрафившийся школьник Зигги в романе Зигфрида Ленца «Урок немецкого» (1968) таким упрямцем, никто бы и не узнал, как подло вел себя его родитель–полицейский по отношению к своему же другу детства, ставшему художником мирового класса. Опальному гению посвятил Зигги свои пространные мемуары, написанные в форме школьного сочинения. Подросток Зигги подробно напомнил обо всем, что происходило в далеком северном немецком поселке в самом конце войны.

3. Ленц в своем романе «Урок немецкого» ведет суровый и нелицеприятный спор с теми, кто готов свое соучастие в преступлениях нацистов оправдывать ссылками на обязательность и необходимость выполнения долга, продиктованного фашистскими заправилами. Автор подверг строгому анализу самое понятие долга, столкнув в романе героев, которые много лет назад сделали неодинаковый выбор, по–разному осознали свой личный долг и свои обязанности перед современниками и будущим.

Писательская интонация Ленца далека от патетических обвинений, однако всей сложной динамикой развития обстоятельств и событий автор утверждает ответственность каждого за все поступки, совершаемые добровольно или по приказу. Все симпатии автора отданы живописцу Максу Людвигу Нансену, который, не желая иметь ничего общего с нацистской политикой, укрылся в родных деревенских местах, чтобы жить наедине с нетленной природой. Но, спохватившись, власти запретили ему рисовать сельские пейзажи. В поединке с преследователями и развернулась во всем благородстве отважная нат>ра Нансена. Для 3. Ленца, безусловно, герой один из самых честных людей своего поколения.

В авторской подаче образа Нансена (его прототипом послужил известный художник Эмиль Нольде) ощутима некоторая намеренная традиционность. Его неустроенность, его равнодушие к жизненным благам и славе, его чудачества и странности воспринимаются как знак его родовой принадлежности к великим живописцам прошлого, которые творили поверх всяческих барьеров, превозмогая социальные пре–ионы, нищенствуя и обогащая после смерти прозорливых ловких коллекционеров. В неизбежном продолжении этих нелегких судеб ощущает свое призвание художник у 3. Ленца. Его противостояние фашизму вовсе не замкнуто сферой чисто художнической. Макс Людвиг Нансен, рискуя головой, прячет и спасает старшего сына полицейского, дезертировавшего из вермахта. В этом его долг и его подвиг.

В картинах Нансена, которые зримо описал 3. Ленц, художник передал взволнованное и одухотворенное состояние природы, поставив в центр их человека — искалеченного, преследуемого, терзаемого, но нравственно сильного.

Зигфрид Ленц, прежде чем стать профессиональным литератором, некоторое время преподавал в школе. К своему педагогическому опыту он постоянно обращается в художественном творчестве, и прежде всего в романах «Урок немецкого» и «Шивой пример» (1973), который также вызвал большой общественный резонанс, так как явился одним из первых откликов на волну молодежного движения, прокатившуюся по Западной Европе на рубеже шестидесятых—семидесятых годов. В противовес бурному бессмысленному бунту юнцов 3. Ленц попытался в этом романе воссоздать современный героический характер, гибнущий в борьбе с фашизмом.

Ленц не балует читателя увлекательной фабулой. Сюжет романа предельно прост и представляет собой цепочку экспериментальных ситуаций, каждая из которых подвергается оригинальной педагогической интерпретации. Суть происходящего в том, что трое составителей школьной хрестоматии встретились в Гамбурге, чтобы сообща найти «живой пример», который послужил бы образцом для всех несовершеннолетних современников.

Автор подобрал основных персонажей по принципу типажности. Так, бывший директор провинциальной гимназии, а ныне пенсионер Валентин Пундт обликом своим схож с незабвенным учителем Гнусом из одноименного сатирического романа Генриха Манна. Монументальный и медлительный, пунктуальный до занудства, он ведет себя в школе и дома как мелкий тиран. Чтобы сильнее подчеркнуть типичность образа, Ленц сообщает, что когда‑то в молодости Пундт позировал художнику Максу Бекману для картины «Северогерманский учитель».

Коллега Пундта — учитель Янпетер Хеллер, напротив, порождение сугубо современного стиля поведения. Он во что бы то ни стало стремится остаться если не молодым, то хотя бы моложавым. Поэтому Янпетер пристально следит за своими учениками, подражает им в манерах, навязывает им панибратские отношения, по всякому мелочному поводу выказывает строптивость и оппозиционность.

Завершает педагогическое трио Рита Зюссфельд, которая представляет издательство, сделавшее заказ на хрестоматию. Осыпанная сигаретным пеплом редакторша, ежесекундно нарушая правила уличного движения, вечно торопится в своем стареньком автомобильчике с одного совещания на другое.

При первом знакомстве вся троица производит довольно комическое впечатление, и читатель вправе ожидать, что повествование будет направлено в сатирическое русло. Однако, как и в «Уроке немецкого», в «Живом примере» многое предстает в печальном ореоле трагического гротеска.

Насмешливое отношение к составителям хрестоматии, озабоченным поисками нравственных нормативов, постепенно сменяется глубоким сочувствием к их занятию, потому что это одновременно и авторская тоска по положительному герою.

Зигфрид Ленц, по его признанию, поставил перед собой серьезную задачу — найти в современной действительности героя, который являл бы собой подлинную преданность идеалам, как Альберт Швейцер, Анджела Дэвис или Че Гевара. О невероятных трудностях, которые встали на этом пути, Зигфрид Ленц неоднократно говорил интервьюировавшим его журналистам. Не случайно к этой проблеме обращаются немногие западные писатели, считая ее практически неразрешимой, да и сомневаясь в том, надо ли демонстрировать читателю идеальные натуры, внушая ему тем самым мысль о собственном несовершенстве.

Такого рода сомнения периодически одолевают Янпетера Хеллера, который считает вдохновляющий пример понятием сомнительным и спорным. Дескать, навязывая идеальный образ, воспитатель тем самым подавляет личность ученика, заставляет подражать, уподобляться «живому примеру», а не стремиться к самовыражению. Чужой опыт заслоняет перспективы, мешает развитию критических способностей… и многое другое в том же духе время от времени усматривает подозрительный Хеллер в «живых примерах» своих коллег.

Зигфрид Ленц не согласен с Хеллером, но он вовсе не спешит отмахнуться от его схоластических парадоксов. Писатель понимает, что никакой назидательный образец не опасен, если у учителя и ученика есть голова на плечах. Однако известная доля здравого смысла в пылких филлиипиках Хеллера имеется. Автор «Живого примера» и сам видит реальную опасность в том, что нынешнее молодое поколение Запада живет под тотальным гнетом всяческих кумиров и ловко сфабрикованных авторитетов. Желание отождествить себя со знаменитым артистом или прославленным спортсменом, истерическое сопереживание конвульсиям демонстрируемых с эстрады или на экране страстей оборачивается психологическими расстройствами. Ленц в сущности внушает взрослому читателю и подростку: не поклоняйся идолу, уважай и цени истинного героя. Но как его найти в современной жизни? Страшная ошибка стоила жизни сыну одного из составителей хрестоматии: сын Нундта Харальд покончил жизнь самоубийством. Он расстался с жизнью, успешно выдержав выпускной экзамен, здесь же, в Гамбурге накануне вступления в самостоятельную жизнь. Самоубийство странное, ничем будто бы не мотивированное.

Старик Пундт с присущим ему педантизмом начинает доискиваться до причин гибели сына, дотошно проводит самодеятельное расследование. И в итоге должен сделать вывод, что причина самоубийства — он сам и его система домашнего воспитания.

Именно биография Харальда Пундта убеждает, что современная буржуазная. семья и казенная гимназия калечат детей. От Харальда отец садистски требовал неукоснительной дисциплины. Не потому, что директор Пундт столь уж жестокосерден, просто он привык функционировать механически и к этому же старался приучить сына. Вырвавшись из отцовской опеки, Харальд–студент стремился стать независимой личностью. Он и его друзья видели свою задачу в том, чтобы бороться с несправедливостью, наказывать гнусность добиваться свободы. Но свободы во имя чего? Это им было пока неясно. Хотелось чувствовать себя свободными, раскованными и только. Лидер их компании сочинял песни протеста, пропагандируя туманные идеи. Он стал кумиром Харальда, его вторым «я». Но однажды певец сменил имя и убеждения, создал себе модный репертуар. Вчерашний правдоискатель сделался любимцем не отягощенных умственным багажом подростков. Словом, случилось обычное превращение протестующего искусства в коммерческое предприятие.

Не только, разумеется, из‑за разочарования в кумире погибает Харальд, но еще и потому, что ему, увы, не оставалось ничего другого, как приспособиться к торжествующему буржуазному правопорядку. Морально и Харальд был готов к адаптации.

У Зигфрида Ленца своя, далеко не бесспорная и уж во всяком случае не исчерпывающе полная концепция антибуржуазного молодежного движения, но он проницательно уловил в нем две крайности.

С одной стороны, абстрактные гуманные лозунги в защиту личности, провозглашение всеобщего равенства, призывы вернуться назад к природе. В силу своей сугубой риторичности этот протест не опасен ни для капиталистического строя, ни для тех, кто протестует таким способом.

С другой стороны, нечто соответствующее давней российской «теории малых дел». Бороться против малейшего ущемления прав, на всякую антидемократическую акцию отвечать противодействием. В этой связи Ленц довольно иронически изображает ребячью демонстрацию против повышения цен на школьные проездные билеты. Громогласно требуя вернуть им пфенниги, которые отбирают у них господа–сенаторы, хиппи движутся по маршруту, заранее согласованному с полицией. Сцена напоминает скорее маскарад, карнавал, но никак не политическую демонстрацию. Юные «бунтовщики» никому не мешают, кроме водителя трамвая. Из‑за помех транспорту завязывается стычка с полицией, что невероятно поднимает авторитет демонстрантов в их собственных глазах.

Скептическое отношение автора к подобным формам протеста выразилось и в том, что Янпетер Хеллер затесался в толпу юнцов. Он не знает, против чего они борются, ему все равно — лишь бы яростно протестовать. Взрослый человек, он ведет себя как мальчишка, дерзит полицейским, а затем, удовлетворенный кратковременным политическим мероприятием, предается обычным делам и заботам.

На первый взгляд Зигфрид Ленц в своем остро современном романе отходит от темы расчета с нацистским прошлым. Но это не так. В новеллах, которые предлагается опубликовать в хрестоматии, неоднократно возникают образы тех, кто оказывал сопротивление фашизму. Кроме того, Ленца волнует вопрос, как прошлое стыкуется с современностью. Его тревожит то, что в юных умах царит хаос, а жажда подражания создает весьма опасных кумиров, которые внушают порой культ силы и вседозволенности. В молодежи он с горечью замечает утрату героических идеалов. Общественное поведение школьников и студентов похоже на самодеятельные спектакли, который они разыгрывают на потеху самим себе.

В этой ситуации живой пример, будь он из прошлого или настоящего, насущно необходим.

Но троица составителей хрестоматии отвергла все образцы, припасенные каждым заранее. В одном случае поступок показался чересчур мелким, в другом — отвага проявлялась неосознанно, инстинктивно.

После долгих дискуссий пьедестал героя оказался вакантным.

Итак, тупик?

Но действие романа вдруг обретает неожиданный поворот. Оказывается, за примером не надо было далеко ходить, самый достойный «живой пример» еще совсем недавно обитал в соседнем доме. Это ученый–биолог с мировым именем Люси Беербаум. Когда в Греции, где она родилась, власть захватили черные полковники, Люси Беербаум обрекла себя на добровольное заточение и голодовку. В собственном доме у себя в Гамбурге она жила точь–в-точь, как ее греческие друзья в тюремной камере. Весть о невероятном самоаресте всколыхнула людей, заставила в той или иной форме выразить солидарность с греческими патриотами.

Прошло несколько лет после трагической смерти Люси Беербаум, ей посвящены книги и спектакли.

Ленц словно опасается, что героический образ Люси Беербаум получится идеализированным, поэтому предлагает читателю игру в объективность. Он самоустраняется от жизнеописания героини и передает все свои полномочия исследователям—составителям хрестоматии.

История жизни Люси Беербаум связана со многими людьми. Изучая воспоминания о ней, творцы «живого примера» хотят докопаться до мотивов и целей героического поступка ученого. Их иной раз смущает и шокирует ее нравственный максимализм по отношению к себе и другим. Автор, пожалуй, тоже не всегда восхищается ее безрассудным гуманизмом. Неоднозначно его отношение и к самоотверженному поступку героини, ведь уйдя в заточение и порвав с наукой, Люси тем самым заведомо лишила человечество своих будущих открытий.

В поведении Люси Беербаум есть своя неопровержимая логика. В биохимическом институте она занималась инженерной генетикой, то есть усовершенствованием генетической программы человека, исправлением того, что недодала природа. Приход к власти хунты застиг ее накануне нового открытия. Она решает, что в такой момент нравственное совершенствование человека важнее биологического. Она преподносит своим согражданам урок мужества, стойкости, порядочности, оказывая личное, сугубо частное сопротивление режиму фашиствующих полковников. Но ее силы не выдержали, она погибла, став легендой.

По выходе романа на Зигфрида Ленца посыпались вопросы, есть ли у Люси Беербаум прототип, выражалось недоумение, где автор видел людей, подобных его героине. Отвечая на это, писатель говорил, что образ Люси Беербаум явился как бы реакцией на его собственную ярость и беспомощность, когда он сам бывал не в состоянии протестовать и бороться в аналогичных политических ситуациях. Он утверждал, что ему приходилось видеть таких людей, которые в одиночку вели борьбу против нацизма, разоблачали политические махинации. В истории Люси Беербаум много горького, но Ленц полагет, что молодежи необходимо именно такой «живой пример», который избавит его от розовых иллюзий и хмурого скептицизма, заставит глубже осознать собственное место в обществе.

Поступок Люси Беербаум — это мужественный протест против фашизма в условиях современной политической борьбы. Авторы хрестоматии руководствовались девизом: «Примеры из жизни — жизнь как пример». По–настоящему они сами не верили, что найдут такого человека, который вызывал бы безусловное уважение. Сама личность ученого, ее честность и бескомпромиссность опровергают сомнения тех, кто не верит в способность человека к героизму.

Не каждому человеку удается достичь счастливого сочетания интеллекта и деяния. Люси Беербаум, отстаивая правоту своих убеждений, доказала их своим поступком. А о том, насколько образ героини романа Зигфрида Ленца «Живой пример» правдив и убедителен, свидетельствует то, что и в нашей сегодняшней жизни находятся мужественные самоотверженные люди, готовые совершить подвиг ради благородной идеи.

ИСКАТЕЛИ ИСТИНЫ

Существует ли австрийская литература? Этот парадоксальный вопрос время от времени возникает в зарубежных дискуссиях о специфике языка и культуры Австрии. Казалось бы, ответ должен быть безусловно утвердительным. Однако реакционные теоретики пангерманизма пытаются доказать, что, поскольку австрийская литература создавалась на немецком языке и заметно тяготела к немецким традициям, ее следует рассматривать как одну из составных частей общегерманской культуры. Но логично возразить, что существуют же отдельные самостоятельные литературы, созданные на одном языке, как, например, английская и американская.

Австрийскому народу после разгрома фашизма предстояло выбрать свой путь общественного развития. Благодаря победе демократических сил политическим курсом Австрийской республики стало последовательное отстаивание нейтралитета в международных отношениях.

Австрия стала первой жертвой фашистской оккупации. Так называемый аншлюс — «присоединение» лишило Австрию самостоятельности. Даже название страны перестало Существовать. Это несло гибель национальной гуманистической культуре, ее самостоятельности и самобытности. Поэтому перед австрийскими писателями после разгрома гитлеровцев встала задача национального возрождения, восстановления суверенитета австрийской культуры. Международное признание австрийских писателей поднимало авторитет страны.

Испытав на собственной истории, сколь опасен фашизм, какие унижения несет он нации и личности, австрийские писатели антифашистскую тему решают на реальных фактах недавнего прошлого, предупреждают своих современников о том, что бациллы фашизма затаились в живописных ландшафтах этой внешне такой благополучной страны.

Об опасности неофашизма на Западе много говорят по радио и телевидению, спорят в прессе. Нередко появляются сообщения об обнаруженных тайных складах оружия. К сожалению, вылазки неофашистов нередки. Некоторые произведения австрийских писателей, получившие признание у читателей, построены на документальном материале, вскрывают факты существования подпольных фашистских организаций. К таким произведениям относится и повесть Хельмута Ценкера «Касбах» (1974).

Карл Касбах, бывший унтер–офицер гитлеровского вермахта, воевал на Восточном фронте. Фашизм для него не отошел в прошлое, после войны он вступил в неонацистскую организацию «Инициатива». Сподвижники Касбаха постоянно организуют террористические акции. Профессиональные убийцы и провокаторы, они стремятся вселить в мирных жителей Вены страх. Они устраивают налеты и погромы, убивают ни в чем не повинных людей. Цель террористов — создать политический хаос в стране, чтобы потом силой оружия установить фашистский «железный порядок».

Одним из зачинателей антифашистской темы в австрийской литературе стал Ганс Леберт. В романе «Волчья шкура» (1962) он скрупулезно проанализировал психологию поколения, испытавшего ужасы фашизма. Действие романа происходит в начале пятидесятых годов, события разворачиваются в захолустной деревеньке. Здесь живут крестьяне и мастеровые, рабочие лесопилки, егеря, жандармы, лавочники, учителя и двое чужаков — списанный с флота матрос и деревенский фотограф. Кажется поначалу, что поселок, получивший характерное название Тишь, и впрямь оправдывает его. Затерянный где‑то в бездорожной глуши среди густых лесов, он погружен в сонное спокойствие, которое лишь изредка нарушает традиционная торговля скотом и время от времени вспыхивающая страсть к охоте. Центральный эпизод романа — облава на волка. Но кровавая потеха превратилась в погоню за бежавшим тюремным узником, с которым самочинно расправляются лихие охотники.

Г. Леберт на протяжении всего повествования проявляет себя незаурядным мастером пейзажа — деревня вовсе лишена идиллического обличья: дома продувает промозглый ветер, льет непрекращающийся дождь, который сменяет снежная слякоть. Все это вызывает ощущение неизбывной тоски, чудится, что смрад и гниль пропитали все вокруг. С первых же страниц создается атмосфера тревоги, люди живут в ожидании беды. И в самом деле деревню обволакивает несчастье, один за другим внезапно гибнут ее жители. Тайна их смерти непостижима, причины убийств немотивированы. Кто‑то устроил охоту на людей, а полиция пытается взвалить вину на посторонних — пришельцев. Но отчаянному храбрецу и правдоискателю–матросу удается докопаться до истины. Окалывается, один из фашистских преступников, учинивший весной сорок пятого года жуткую расправу над безоружными иностранными рабочими, боясь возмездия, казнит бывших соучастников своего преступления.

Писатель Г. Леберт создал роман–предостережение. Он показал, что нацистский культ силы глубоко проник в массовую психологию, а затаившиеся агрессивность и жестокость представляют серьезную опасность.

Гуманистическая тема борьбы с фашизмом во всех его проявлениях занимает видное место и в творчестве писателей восьмидесятых годов. Это свидетельствует о том, что австрийские писатели ясно дают себе отчет в том, какую опасность представляют и сегодня зерна фашизма. Начинающий писатель Бернгард Хюттенегер опубликовал роман, который тематически и даже заголовком перекликается с «Волчьей шкурой» Ганса Леберта. Свою книгу он выразительно назвал «Кроткие волки» (1982). Сюжет романа содержит элементы политического детектива. Молодой сотрудник института социометеорологии Кайнер получил не совсем обычное задание. В одном из глухих районов Австрии ему предстояло изучать, как воздействует на взаимоотношения жителей этого края уменьшение количества осадков. Начальник поучал его перед отъездом, что физическое состояние человека, привычки, культурные запросы — словом, все зависит исключительно от особенностей климата, в котором он живет. Более того, через воздушную оболочку и влажность осуществляется связь землян с космосом, движением планет, спутников, падением метеоритов и грозовыми разрядами. Кайнеру надо исследовать ауру местного населения, но делать это надлежит осторожно, исподтишка, постепенно завоевывая доверие деревенского населения, чтобы в итоге проникнуть в их психофизическое состояние.

Так Кайнер оказался в деревне, где нет ни исторических, ни архитектурных достопримечательностей, где зимой все занесено снегом, а летом стоит иссушающая жара. Пейзаж почти тот же, что и у Г. Леберта. Деревня как деревня, но уже с первых шагов Кайнера настораживает то скрытая, то явная недоброжелательность жителей. Он здесь чужак, и у всех неизбежно возникает вопрос, зачем он сюда прибыл, что ищет, за чем следит?

Сталкиваясь с людьми на улицах, в трактире и других местах, вскоре Кайнер догадывается, что в деревне существует тайная организация, устраивающая воинственные сборища, на которых выкрикивают фашистские лозунги. Он попадает на такие собрания и, всматриваясь в лица деревенских жителей, замечает их двуличие: с одной стороны, они люди самых обычных профессий, с другой — участники тайной организации, строящей далеко идущие планы. Герою еще предстоит глубже проникнуть в оболочку повседневного деревенского быта, раскрыть эту общую тайну. Продолжая следить за сборищами деревенских нацистов, Кайнер обнаруживает в погребе трактира целый арсенал оружия. Эти люди, которых автор метко окрестил «кроткие волки», все только ждут сигнала, чтобы начать действовать против мирных сограждан своей страны.

Австрийские писатели неустанно предупреждают свой народ, что идиллическая успокоенность — только кажущаяся картина общественной жизни страны, что где‑то в недрах ее дремлют силы, мечтающие о реставрации свастики. Поэтому нужно всегда помнить о прошлом и особенно важно рассказывать детям о том, что происходило в стране пол века назад.

Наши школьники хорошо знакомы с творчеством самой популярной австрийской детской писательницы Кристины Нестлингер. Ребята от души хохочут, читая ее остроумные полусказочные–полуреальные повести «Долой огуречного короля», «Лолипоп» и другие. Но есть у К. Нестлингер и «взрослая» проза, посвященная последнему году войны — первому мирному году в Вене, — повесть «Майский жук, лети!» (1974). В ней видно отчетливое стремление автора к тому, чтобы печальный опыт ее юношеских лет пригодился тем, кто вступает в мирную жизнь сегодня.

Название повести дала первая строка немецкой песенки, известной со времен тридцатилетней войны:

Майский жук, лети ко мне! А отец мой на войне…

Эту песенку, замечает автор, и сегодня еще поют маленькие дети. Но что это значит, лучше всего понимали дети весной сорок пятого года. К. Нестлингер обращается к событиям того времени, когда ей было всего девять лет, к страшным и трагическим для жителей Вены дням сорок пятого года. Город бомбили, сюда пришли американцы и русские. Русских особенно боялись горожане, запуганные гитлеровской пропагандой. Нестлингер рассказывает о своей семье, бабушке и дедушке, матери и отце, а также дальних родственниках, которые опозорили себя сотрудничеством с нацистами. Герои, с которыми она нас знакомит, не выдуманы, а извлечены из запасников памяти. Перед читателем проходят разные люди, разные прежде всего по отношению к фюреру и всему, что связано с нацизмом. Запоминается выразительный портрет бабушки — властной, независимой старухи, которая не боится даже бомбежки.

Кристина Нестлингер написала антивоенную, но отнюдь не пацифистскую книгу. «Для меня совсем не одно и то же, — подчеркивает она в послесловии, — стреляющие зеленые береты и стреляющие бойцы Вьет–Конга». Она понимает оправданность боевых действий Советской Армии, вступившей в ее родной город.

Вместе с тем Нестлингер замечает, что она не принадлежит ни к какой официальной партии, а только к партии детей и бедных стариков, которые нуждаются в помощи. Она написала свою книгу, чтобы защитить людей от войны. И пожалуй, нигде столь определенно Кристина Нестлингер не сформулировала свою гражданскую позицию, как в книге «Майский жук, лети!»

Особенно впечатляет рассказ о ранних тяготах ее детства. Дом, где жила семья, оказался наполовину разрушен, и некая богатая и знатная нацистка, удирающая в Швейцарию, предлагает всему семейству пожить у нее на загородной вилле, чтобы заодно беречь имущество до возвращения владелицы.

Затем все семейство выслушивает «сталинский концерт органной музыки» в исполнении советской артиллерии. Местом прослушивания становится комфортабельный подвал, оклеенный газетами «Фолькишер Беобахтер». Кристина не преминула заметить, что действительность не совпадала с тем, что предвещала фашистская газетенка. Надо сказать, что героиню (или автора?) чувство юмора не покидает даже в самых острых ситуациях.

Первый русский солдат, которого увидела девочка, попросил мыло, чтобы умыться. Потом их будет все больше и больше, у маленькой Кристины Нестлингер появятся друзья и среди русских, и это многое изменит в ее отношении к солдатам, которые пришли, чтобы освободить детей и взрослых из цитадели фашизма.

Так в повесть Нестлингер входит неотделимо от борьбы с нацизмом тема интернационализма.. Нестлингер потом не раз будет повторять, что детство по духу своему интернационально. Так пусть же взрослые всегда будут верны своему детству.

Австрия — маленькая страна, но в XX веке она дала много художников мирового масштаба: Райнер Мария Рильке, Франц Кафка, Стефан Цвейг, Роберт Музиль. К ним несомненно можно добавить имя современной писательницы Ингеборг Бахман, завоевавшей еще при жизни огромную популярность. Вглядываясь сегодня в этапы жизненного пути Ингеборг Бахман, нельзя не заметить, как напряженно и тревожно, в непрерывном движении жила писательница. Ее отроческие годы также совпали с самым мрачным периодом австрийской истории, когда страна была предана правителями и насильственно присоединена к гитлеровскому рейху. У Бахман есть небольшая автобиографическая зарисовка «Детство и отрочество в австрийском городе». Повествование здесь умышленно лишено традиционной трогательной лирики, это суровый рассказ о благопристойной нищете родительского крова, о марширующих колоннах, о падающих с неба огненных рождественских елках, от которых надо было как можно скорее укрываться в убежище. Впечатление такое, что это написано для того, чтобы раз и навсегда отделаться от детских воспоминаний.

Поэтесса начинала с пристального изучения современной истории, и конец войны стал для нее началом нового времени. Тема расчета с фашистским прошлым особенно отчетливо выразилась в рассказе «Среди убийц и безумцев», который представляет собой почти документальный очерк. Бывшие сотоварищи по певческому союзу через десять лет после воины с хмельной откровенностью вспоминают удалые подлые «подвиги» и авантюры. Они гордятся своим военным прошлым. Сегодня на фоне тусклого унылого быта, весьма скромного продвижения по службе далекие события рисуются им геройским эпосом. Самое страшное, что даже люди скромные и порядочные морально замараны, фашистский аншлюс обрек большинство населения маленькой страны на нравственное растление. Так что же, с угодливой улыбкой выслушивать похвальбу, молча иронизировать про себя над придуманными откровениями? Незнакомец, случайно попавший в кабачок, попытался в одиночку воспрепятствовать доморощенным неонацистам, и за это безумец заплатил жизнью.

Может показаться, что антифашистская тема в творчестве Ингеборг Бахман занимает периферийное место. Однако, утверждая свободу и независимость личности, отстаивая право на творчество и просто право быть самим собой, она спорила с теми, кто видел в человеке существо, изначально стремящееся подавлять и быть подавленным. Обаяние ее таланта — в блеске и глубине мысли, в наблюдательности, в нетерпимости к малейшей фальши.

На творческую судьбу И. Бахман большое влияние оказала встреча с крупнейшим швейцарским писателем Максом Фришем. Живя в нейтральной Швейцарии, он в годы войны был мобилизован в армию охраны швейцарского суверенитета. К счастью, ему не пришлось участвовать в военных действиях: Швейцария оставалась мирным островком среди пылающей в огне войны Европы. Но события тех лет навсегда врезались в его память. В публицистической книге «Листки из вещевого мешка» он называет писателей своей страны свидетелями обвинения против фашизма и его пособников.

В годы антифашистского Сопротивления и в первые послевоенные годы сформировалась поэзия современной Австрии, исключительно богатая талантами. Теодор Крамер, Эрих Фрид, Пауль Целан представляют одно из высших достижений новейшей немецкоязычной поэзии. Стихи Т. Крамера нам особенно понятны уже в силу того, что они близки к народным песням. Да и персонажи его стихотворных монологов и сцен близки русскому читателю своим демократизмом, ведь Крамер чаще всего изображает простолюдинов из городского предместья: демобилизованных солдат, батраков, фабричных рабочих. Герои его стихотворений унижены тяготами капитализма. Думается,^ не случайно своему первому сборнику поэт дал горьковское название — «На дне», а в одном из последних произведений поэт славит «пятилучье победной звезды», принесшей освобождение народам Европы.

К одному из своих стихотворений Э. Фрид взял эпиграфом слова Бертольта Брехта о том, что поэту приходится спать среди убийц. Увлеченность талантливого австрийского поэта зонгами Брехта очевидна, хотя порой он подражает ему чисто внешне. Если у Брехта в каждом произведении ощущается стройная мировоззренческая концепция, то Фрид тяготеет скорее к эпиграмме и острому афоризму. Его антивоенные стихи язвительны, они обладают большой ударной силой, но, думается, у них не всегда есть конкретный адресат. Достоинство же стихов Фрида в том, что меткие, простые, состоящие порой из нескольких строк, они побуждают к серьезным размышлениям над жизнью.

Дети в шутку швыряют камни в лягушек Лягушки гибнут всерьез

(Перевод В. Куприянова)

Сначала время потом муху возможно мышь потом как можно больше людей потом опять время

(Перевод В. Куприянова)

Первое стихотворение названо «Без юмора», второе — «Убивать».

Пауль Целан родился на территории Западной Украины и во время фашистского нашествия чудом избежал гибели. В послевоенные годы Целан завоевал европейскую известность как поэт–лирик, но в состоянии депрессии покончил с собой. Мы знаем и о том, что Пауль Целан переводил на немецкий язык Александра Блока, Сергея Есенина, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама.

С последним у него, думается, есть особое эстетическое сродство. Конечно, поэты различны по кругу тем и проблемам. Однако пристрастие к ассоциативно–прихотливому потоку сознания присуще в одинаковой мере и Мандельштаму и Целану:

Черная жижа рассвета мы пьем тебя ночью мы пьем тебя утром и в полдень пьем тебя вечером пьем тебя пьем тебя пьем в доме живет человек играет со змеями пишет когда над его Германией опускаются сумерки он пишет о пепле волос твоих Суламифь а мы роем могилу роем могилу в воздухе там будет лежать попросторней…

(Перевод Л. Гинзбурга)

Поэта нередко упрекали за сложность его стихов: ассоциации его прихотливы, образы — как кинокадры, наложенные друг на друга. Кажется вдруг, что новое слово написана поверх старого, зачеркнутого кровью, опостылевшего и обесцененного. Стихи П. Целана действительно не просты для восприятия, как непостижима для него и для тысяч его современников и соотечественников была реальность. Поэт мучительно возвращался к неразрешимому вопросу: почему фашистские заправилы бросали в газовые камеры и расстреливали ни в чем не повинных людей. Целану казалось, что многовековой фундамент гуманистической культуры дал трещину. Создавая нервные напряженные стихи, которые были его горькой исповедью, он одновременно сомневался в необходимости поэзии. Его сознание отказывалось верить в то„ что катастрофа осталась позади.

Ретроспективно всматриваясь в романы, новеллы, стихи, написанные по–немецки, нельзя не заметить, что все, что создавалось па немецком языке за последние полвека, имело одну ярко выраженную тенденцию — развенчать фашизм, дискредитировать идеологию нацизма, показать опасность его возрождения.

Такой сделала литературу история. Показательно и то, что в литературе стран немецкого языка особое место занимает тема детства, отрочества и юности. Человек, вступающий в жизнь, не должен быть с самого первого шага обманут и оболванен лживыми фашистскими лозунгами. Нацизм убивает личность сначала духовно, затем физически. Таковы горькие уроки немецкого, извлеченные писателями из собственного жизненного опыта. Но они постоянно борются за то, чтобы навсегда остаться последними детьми войны, чтобы все грядущие поколения человечества оставались юностью мирного времени.

ЛИТЕРАТУРА

Затонский Д. В. Австрийская литература в XX столетии. — М.: Художественная литература, 1985.

Гугнин А. А. Современная литература ГДР — М. Высшая школа, 1987.

История литературы ГДР — М.: Наука, 1982.

История литературы ФРГ. — М.: Наука, 1980.

Лейтес Н. С. Немецкий роман 1918—1945 гг — Пермь, 1975

Млечина И. В. Литература и «общество потребления». За

падногерманский роман 60–х — начала 70–х гг — М.: Художественная литература, 1975.

Млечина И. В. Жизнь романа. О творчестве писателей ГДР 1949—1980. — М.: Советский писатель, 1984.

Млечина И. В. Типология романа ГДР. — М.: Наука, 1985.

Моты лева Т. Л. Роман — свободная форма — М. Советский писатель, 1982.

Павлова Н. С. Типология немецкого романа. — М. Наука, 1982.

Стеженский В., Черная Л. Литературная борьба ФРГ — М.: Советский писатель, 1978.

ДЕЯТЕЛИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЫ[1]

А. Т. БОЛОТОВ

Восемнадцатое столетие было богато замечательными личностями в русской истории. Петровские преобразования вызвали к жизни энергичные силы, устранили устаревшие формы устройства и обновили в самых различных областях государственный уклад.

Это была эпоха расцвета критической мысли, эпоха расцвета культуры в России. Она дала ученых, писателей, государственных деятелей, военачальников, крупнейших архитекторов, живописцев, скульпторов, исследователей в различных отраслях науки, изобретателей.

Среди них Андрей Тимофеевич Болотов (1738—1833) — естествоиспытатель и писатель, критик и драматург, изобретатель, первый русский агроном, исключительно образованный человек, кропотливый труженик, талантливый исследователь, трудолюбивый практик, популяризатор естественнонаучных знаний: по медицине, агрономии, лесоводству, рыбоводству, садоводству и ряду других областей наук. Болотов был пионером общественной деятельности. Бесплатно учил, лечил, открыв на свои средства больницу, школу.

Литературное творчество Болотова до сих пор мало исследовано. А между тем он был самым плодовитым писателем России. «Общее количество написанного и переведенного Болотовым достигает 350 томов обычного формата», — писал ученый–филолог С. Венгеров.

Среди этих Гималаев рукописей Андрей Тимофеевич оставил монументальное произведение: «Записки о жизни и приключении Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков».

«Записки» сделали Болотова известным широкой публике. Они наполнены образами и красками в описании жизни самого автора и событий общественного бытия. И до сих нор многие фрагменты и рассуждения исследователя–писателя не теряют своей актуальности.

В «Записках», например, он выступает против системы Тайной канцелярии, в результате деятельности которой погибло много невинных людей. Болотов приводит факты, когда в Тайной канцелярии истязались люди, попавшие туда «по наговорам злых людей». Невинные жертвы произвола гибли в «Тайной» или становились на всю жизнь неполноценными людьми. «Многие тысячи разного звания людей претерпевали тогда совсем невинно, неописуемы бедствия и напасти и хотя после и освобождались из «Тайной», но, «претерпев бесконечное множество зол», делались «иногда от испуга, отчаяния навек уродами».

Болотов обогатил русский язык многими неологизмами. Он ввел в нашу речь, например, слова «революция», «товарищ», «сограждане», «соревнование» и т. д. Язык «Записок» богат, сочен и ярок, писатель широко пользуется эпитетами, сравнениями, метафорами, приводит народные поговорки, пословицы. В авторской речи встречается высокий стиль, но в основном содержание изложено живым народным слогом. Применяется терминология политическая, военная своего времени. Много бытовых, разговорных речений, словосочетаний.

«Записки» представляют собой мемуары, но оформленные в виде 300 писем, собранных в четырех томах. В 1871 — 1873 годах был издан этот четырехтомник. Во вступительной статье к нему М. Семеновский писал: «Записки Андрея Тимофеевича Болотова составляют одно из драгоценнейших достояний нашей исторической литературы». В «Русской старине» Болотов был назван «светлой личностью, выделявшейся на фоне крепостного права».

«Художник, который пожелал бы создать бытовой роман прошлого времени, не мог бы обойтись без Болотова», — писал журнал «Русский мир».

В 1931 году «Записки» были напечатаны под редакцией и с предисловием Луначарского. В 1987 году вышел однотомник «Записок».

Кроме того, Болотов написал «Современник» или «Записки для потомства». В них с большой любовью рассказывается об Александре Васильевиче Суворове, о его подвигах и наградах, о большой любви народа к воину.

Перу Болотова принадлежат обширные мемуары «Памятник протекших времен». В них писатель говорит об уважении, с которым относятся к русскому государству иностранцы, пишет о славном прошлом России, о необходимости распространения просвещения, о Н. И. Новикове.

В 1779 году Болотов знакомится с Новиковым — общественным деятелем, писателем, издателем журналов, книг по всем отраслям знаний. Между Новиковым и Болотовым завязались хорошие дружеские отношения. Андрей Тимофеевич стал сотрудничать с просветителем, снабжая журналы друга («Трутень», «Живописец», «Пустомеля», «Кошелек») интересными материалами.

Новиков свел Болотова со многими видными деятелями того времени — с Ключеровым, Карамзиным и другими. Об этом пишет Болотов в своих мемуарах.

В мемуарах сообщается также о московских театрах: «В Москве, около сего времени, было 15 театров. Из них был один большой, всенародный, а прочие все приватные, в домах. Славнее всех был из них театр графа Шереметьева, после него — Волконского… Славились актеры Померанцев, Лапин, Шушурин, Ожогин».

Приводятся такие данные: «Музыка в Москве очень была в моде: считали до 10 тысяч всех музыкантов, и во многих домах были прекрасные музыканты и виртуозы». Говорится о Г. Р. Державине, как о «великом стихотворце и прославившемся в особенности своим патриотизмом, неуступчивостью ни перед кем».

Болотов написал книгу «О благополучии человеческом» (Новиков предложил для книги другое название: «Путеводитель к счастью»). Цель сочинения — способствовать воспитанию молодого поколения.

Очень ценил Болотова как писателя, ученого, человека Г. Р. Державин. Ему пришлось заступиться за писателя, когда помещики–соседи, ненавидящие писателя, противника крепостного гнета, пытались отрезать его земли. Заступиться за «честного человека… все минуты жизни которого были посвящены общему благу, испытания, открытия и редкие знания которого менее известны в России, чем в чужих краях». Так писал о нем Державин.

Болотов был одним из первых журналистов, сочинял загадки, многие в стихах. Писал стихи, прославляющие природу. С 1791 года выступал с критикой на прочитанные книги Хераскова, Карамзина и других авторов. Сочинял пьесы — комедию «Честохвал» и драму «Несчастные сироты» (предвосхитившую темой и образами «Недоросль» Д. Фонвизина).

Многие писатели, историки цитировали произведения Болотова.

Ключевский широко использует «Записки» Болотова как иллюстративный материал для своего курса Русской истории. Писатель Вячеслав Шишков очень много взял из произведений Болотова для своей книги «Емельян Пугачев». Болотов знал Пугачева по совместной службе в армии и подробно о нем написал. Пушкин также воспользовался сведениями о Пугачеве, собранными Болотовым.

Болотов — писатель–ученый. Он литератор–проповедник. Все, что он открывал в природе, в человеческой деятельности, записывал, анализируя, проповедуя все хорошее, полезное, нужное.

Прожил Андрей Тимофеевич 95 лет. Произведения А. Т. Болотова национально–самобытны и реалистичны. По его работам можно проследить, как «выкристаллизовывалось передовое русское национальное самосознание, выковывался художественный орган его — могучий и свободный национальный русский литературный язык, закладывались первые основы всей последующей русской национальной литературы», — писал советский исследователь Д. Д. Благой.

Публикация В. Д. Ульрих

Примечания

1

В серии будут публиковаться (в приложениях к брошюрам) портреты деятелей отечественной культуры.

(обратно)

Оглавление

Пронин В. А. Уроки немецкого (Антифашистская тема в современной немецкоязычной литературе) 

  ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ВРЕМЕНИ

  «ВПЕРЕД, И НЕ ЗАБУДЬТЕ!»

  НЕПОТЕРЯННОЕ ПОКОЛЕНИЕ

  ЛИТЕРАТУРА РУИН

  МЕМУАРЫ ПОДРОСТКА

  ИСКАТЕЛИ ИСТИНЫ

  ЛИТЕРАТУРА

  ДЕЯТЕЛИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЫ[1]

    А. Т. БОЛОТОВ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg