«Готическая архитектура и схоластика»

ПРЕДИСЛОВИЕ

Исследование профессора Панофского «Готическая архитектура и схоластика» занимает выдающееся место в серии так называемых Виммерских Чтений, которые уже сами по себе являются заметным культурным феноменом. Чтения были учреждены и названы в честь Бонифация Виммера, основателя Ордена Бенедиктинцев в Америке; они проводились в Колледже Св. Винцента, и в них принимали участие такие замечательные ученые, как Жак Маритен («Подход человека к Богу»), Вильям Олбрайт («К теистическому гуманизму»), Хелен Вайт («Молитва и поэзия») и Элиас Лоуи («Самая замечательная книга в мире»).

Бонифаций Виммер, несомненно, одобрил бы и исследование Эрвина Панофского, и то, как оно было представлено. В одном из своих писем, написанных более ста лет тому назад, он говорил следующее: «Я глубоко убежден, что учебное заведение при монастыре, которое не стремится развивать изучение искусства в той же степени, что и изучение наук и религии, никогда не достигнет совершенства в своей деятельности. В научных делах на некоторые недостатки можно закрыть глаза, по крайней мере, на начальных этапах, а вот нерадивость в поощрении искусств следует сурово осуждать».

Время не умалило значение этих слов.

Профессор Панофский представляет то крепкое, зрелое и гуманное знаточество, которое является идеалом, для одних и вызывает отчаяние — от невозможности достичь его — у других.

* * *

Историк вынужден разделять изучаемый им материал на «периоды», которые так замечательно определены Оксфордским словарем как «хорошо различимые отрезки истории». Для того, чтобы быть различаемыми, эти отрезки должны обладать определенным внутренним единством, и если историк желает выявить и подтвердить это единство, а не просто предположить его, ему, по необходимости, следует попытаться обнаружить внутренние соответствия между такими внешне как будто совершенно отличными друг от друга явлениями, как искусство, литература, философия, социальные и политические течения, религиозные движения и т. д. Такие усилия, весьма похвальные и даже сами по себе необходимые, привели к настойчивым поискам «параллелей», хотя опасности таких поисков самоочевидны. Никому не дано овладеть полнотой знаний более, чем в одной, весьма ограниченной, области; всякому исследователю приходится полагаться на информацию неполную и часто полученную из вторых рук, что случается всякий раз, когда он рискнет сделать вылазку ultra crepidam («за пределы основания»). Лишь немногим удается противиться искушению слегка сгибать в нужную сторону линии, которые никак не хотят выстраиваться в параллели; некоторые ученые просто игнорируют параллелизм явлений, даже если таковой наблюдается в действительности; такой подход нас тоже не может удовлетворить, так как он не позволяет выяснить, чем этот параллелизм был вызван. Не удивительно, в таком случае, что еще одну робкую попытку соотнести Готическую архитектуру и Схоластику историки искусства и историки философии встретят настороженно.

И все же, даже если отбросить на мгновение все внутренне присущие этим явлениям аналогии, придется признать, что между Готической архитектурой и Схоластикой существуют заметные и вряд ли случайные совпадения в чисто фактической сфере времени и места — совпадения настолько явные, что историки средневековой философии, побуждаемые всяческими подспудными соображениями, неизбежно приходят к необходимости периодизировать свой материал таким же образом, как это делают историки искусства со своим материалом.

I

Каролингскому возрождению искусств соответствует в философии феномен Иоанна Скота (около 810–877), который так же великолепен, так же неожиданен и так же заряжен потенциальными возможностями, как и само явление Каролингского возрождения, — ведь реализация этих потенций и в том, и другом случае придет значительно позже. И в философии, и в искусстве за Каролингским возрождением последовало около ста лет брожения и вызревания, которые выразились в разных формах: в искусстве в разнообразии и противоречивости Романского стиля, от плоскостной простоты Хирауской школы архитектуры и сурового структурализма норманнской и английской архитектуры до богатого протоклассицизма южной Франции и Италии; в теологии и философии это выразилось в подобном же разнообразии направлений, от бескомпромиссного фидеизма (Петр Дамиан, Манеголд Лаутенбахский и, в конце концов, Св. Бернар) и непримиримого рационализма (Беренгерий Турский, Росцелин) до протогуманизма Гильдеберта Лаварденского, Марбода Рейнского и Шартрской школы.

Ланфранк (ум. в 1089 г.) и Ансельм Беккский (ум. в 1109 г.) делали героические усилия, чтобы устранить конфликт между разумом и верой, задолго до того, как принципы такого урегулирования были исследованы и сформулированы. Такие исследования и формулирование этих принципов были начаты Гильбертом (Жильбер) де ла Порэ (ум. в 1154 г.) и Абеляром (ум. в 1142 г.). Таким образом, Ранняя Схоластика родилась в то же время и в той же среде, в которой зарождалась Ранняя Готическая архитектура, воплотившаяся в церкви Сен-Дени Аббата Сюжера. И в той, и в другой сфере новый стиль мышления и новый стиль строительства (opus Francigenum) — хотя и сотворенный, по словам Сюжера, «многими мастерами разных народов» и вскоре действительно развившийся в истинно международное явление — распространялся из района, который умещался в радиусе менее чем в сто миль с центром в Париже. И этот район продолжал оставаться центральным для этих явлений на протяжении приблизительно полутораста лет. Здесь, как обычно считается, с приходом XII столетия начинается период Высокой Схоластики; то было время возведения первых великолепных образцов архитектуры Высокой Готики в Шартре и Суассоне; именно тогда, в период правления Людовика Святого (1226–1270), была достигнута «классическая», или апогейная фаза как в области Готической архитектуры, так и в области Схоластики. Именно в этот период достигло своего расцвета творчество таких философов Высокой Схоластики, как Александр Альский, Альберт Великий, Вильям Авернский, Св. Бонифаций и Св. Фома Аквинский, и таких архитекторов Высокой Готики, как Жан ле Люп, Жан д'Орбе, Робер дё Люзарш, Жан де Шель, Хью Либержьер и Пьер де Монтеро;; отличительные черты Высокой Схоластики, разнящие ее с Ранней Схоластикой, поразительно аналогичны тем, которые характеризуют Высокую Готику, опять-таки в противовес Ранней Готике.

Уже было верно отмечено, что одухотворенность, отличающая фигурные изображения Ранней Готики на западном фасаде Шартрского собора от их Романских предшественников, отражает возобновление интереса к психологии, который пребывал в спячке в течение нескольких столетий, но эта психология была все еще основана на Библейской (и Августиновской) дихотомии — быть между «дыханием жизни» и «прахом земли». Неизмеримо более жизнеподобные (хотя все еще без портретных свойств) статуи Высокой Готики соборов Реймса и Амьена, Страссбурга и Наумбурга и более естественные (хотя и без всякого пока натурализма) изображения флоры и фауны в орнаментах Высокой Готики знаменуют собой победу Аристотелианства. Человеческая душа, хотя и признаваемая бессмертной, рассматривалась на этом новом этапе как организующий и объединяющий принцип самого тела, а не как некая субстанция, независимая от него. Растение считалось уже существующим как растение само по себе, а не как идея растения. Существование Бога, как полагали, можно было доказать по Его созданиям, а не исходя из априорного принципа.

Далее, по своей чисто формальной организации, Summa Высокой Схоластики отличается от менее объемлющих, менее жестко организованных энциклопедий и Libri Sententiarum одиннадцатого и двенадцатого столетий, подобно тому как стиль Высокой Готики отличается от стиля своего предшественника. Собственно говоря, слово summa (впервые использованное как название книги по юриспруденции) сохраняло свое значение «краткого компендиума» (singulorum brevis comprehension или compendiosa collectio, по определению Роберта Меленского, сделанному в работе 1150 г.), «резюме» и приобрело значение труда исчерпывающего и систематического, «суммы» в том виде, в котором мы ее знаем, лишь в период полного расцвета двенадцатого века. Самый ранний полностью оформившийся образец такого нового вида, Summa Theologiae Александра Альского, который, по словам Роджера Бэкона, «весил приблизительно столько, сколько могла бы свезти лошадь», начал создаваться в 1231 г., в том самом году, когда Пьер де Монтеро начал постройку нового нефа Сен-Дени.

Пятьдесят или шестьдесят лет после смерти Людовика Святого (Людовик умер в 1270 г.; можно отсчитывать, если угодно, от года смерти Св. Бонавентуры или Св. Фомы, то есть от 1274 г.) приходятся на период, который историки философии называют заключительной фазой Высокой Схоластики, а историки искусства — заключительной фазой Высокой Готики; то были фазы, в которых различные новые проявления в этих сферах, как ни важны они были сами по себе, ничего не добавляют к фундаментальным переменам в трактовке своего материала; они просто проявляют себя в постепенном разложении существующей системы. Как в интеллектуальной жизни, так и в сфере искусств, включая музыку (в которой, начиная приблизительно с 1170 г., доминировала школа Нотр-Дам в Париже), можно наблюдать усиливающуюся тенденцию к децентрализации. Творческие импульсы начинают передвигаться из региона, который считался центром, в те районы, которые еще недавно воспринимались как периферия: в Южную Францию, в Италию, в Германские страны и в Англию, которая в тринадцатом веке продемонстрировала тенденцию к «великолепной» изоляции.

В этот период уже можно обнаружить снижение уверенности в том, что разум обладает высшей силой обобщения (синтезирования); эта синтетическая сила достигла своего апогея в трудах Фомы Аквинского. Такое новое отношение привело (конечно, на совсем другом уровне) к развитию тенденций, которые существовали лишь подспудно в период «классической» фазы Схоластики. «Суммы» снова были заменены менее систематическими и менее амбициозными формами подачи материала. До-Схоластический Августинизм, который утверждал, помимо всего прочего, независимость воли от интеллекта, стал энергично возрождаться в противовес Томизму, а анти-Августиновские положения Фомы были торжественно осуждены через три года после его смерти. Подобным же образом «классический» тип собора был отброшен, и были приняты иные архитектурные решения, менее идеально систематизированные и часто несколько более архаичные. В пластических искусствах можно наблюдать возрождение до-Готической тенденции, стремящейся к абстрактности и линейности.

Доктрины «классической» Высокой Схоластики или закостенели в школярские традиции, или подверглись вульгаризации в доступно написанных трактатах, таких, например, как Somme-le-Roy (1279) и Tesorretto Брунетто Латини, или же были столь тщательнейшим и тончайшим образом разработаны, насколько это вообще позволяют человеческие возможности (не случайно величайший представитель этого периода — Дуне Скот, который умер в 1308 г., был назван Doctor Subtilis, т. е. тонкий, изощренный доктор). Подобным же образом «классическая» Высокая Готика либо стала «доктринерской», либо была упрощена и даже сведена почти на нет (особенно в нищенствующих орденах), либо же, наоборот, была крайне усложнена и сверхрафинирована, как, например, в Страссбурге, где архитектурный декор превратился в некое подобие арфы; во Фрейбурге этот декор уже напоминает вышивку, в Хотоне или Линкольне он приобретает текучую ажурность. Но лишь в конце этого периода произошло глубокое изменение, а в середине XIV века это изменение стало полным и всеохватывающим (в историях философии 1340 г. обычно принимается как рубеж перехода от Высокой к Поздней Схоластике; в это время учение Вильяма Оккама получило такое широкое распространение, что его пришлось срочно осудить).

К этому времени энергия Высокой Схоластики (здесь можно вполне пренебречь закостеневшими школами Томистов и последователей Скота, которые продолжали существовать, подобно тому, как в новое время академическая живопись благополучно пережила новаторство Мане и продолжает существовать) либо была направлена в поэзию, а затем, в конце концов, в гуманизм через Гвидо Кавальканте, Данте и Петрарку, либо в антирационалистический мистицизм через Мастера (Мейстера) Экхарта и его последователей. И хотя философия, строго говоря, оставалась Схоластикой, она все явственнее поворачивала к агностике. Не считая Аверроистов (которые, с течением времени, становились все более изолированной сектой), это произошло в том могучем движении, которое вполне справедливо называлось «современным» и начало которому было положено Петером Ауреолюсом (Пьер Ореоль)1 (ок. 1280–1323); своей зрелости оно достигло в творчестве Вильяма Оккама (ок. 1295–1349 или 1350), то есть в критическом номинализме («критическим» его называю, чтобы противопоставить догматическому, до-Схоластическому номинализму, который ассоциировался с именем Росцеллина и который к тому времени, то есть уже почти на протяжении двухсот лет, был мертв). В противоположность даже Аристотелианцу, номиналист считает, что универсалии (сущности) не обладают никаким реальным существованием, и оставляет право на существование лишь партикулярностям (единичностям); благодаря этому проблема principium individuationes (этот принцип предполагает, что, скажем, Универсальный Кот может материализоваться в бесконечном количестве частных котов), преследовавшая мыслителей Высокой Схоластики, была наконец снята. По словам Петера Ауреолюса: «все индивидуально посредством самого себя, и ничего более».

С другой стороны, обозначилась извечная дилемма эмпиризма: так как свойство (качество) реальности принадлежит исключительно тому, что может быть постигнуто с помощью notitia intuitiva, т. е. отдельным «вещам», которые непосредственно воспринимаются чувствами, и отдельным психологическим состояниям или актам (радость, печаль, волнение и т. д.), которые открываются непосредственно через внутренний опыт, все, что реально, а именно мир физических объектов и мир психологических процессов, никогда не может быть рационалистическим, в то время как все, что рационалистично (т. е. имеет отношение к мышлению), а именно понятия, выделенные из этих двух миров с помощью notitia abstractive, никогда не могут быть реальными. В связи с этим все метафизические и теологические проблемы — включая проблему существования Бога, проблему бессмертия души и проблему причинности, поднятую, по крайней мере, в одном случае (Николай Отрекурский) — могут обсуждаться лишь в терминах предположительности.

Общим знаменателем этих новых течений является, несомненно, субъективизм — эстетический субъективизм поэта и гуманиста, религиозный субъективизм мистика и зпистемологический субъективизм номиналиста. Собственно говоря, эти две крайности — мистицизм и номинализм являются, в определенном смысле, ничем иным, как противоположными аспектами одного и того же. И мистицизм, и номинализм разрывают связь между разумом и верой. Но мистицизм, который значительно более энергично порывал со Схоластикой в поколении таких мыслителей, как Таулер, Сюсо, Иоанн Рейсбрэкский, нежели в поколении Мастера (Мейстера) Экхарта, делает это для того, чтобы спасти цельность и чистоту религиозного чувства, а номинализм стремится сохранить цельность рационалистической мысли и эмпирического наблюдения (Оккам вполне недвусмысленно осуждает всякие попытки подчинить «логику, физику и грамматику» контролю теологии, называя такие попытки «опрометчивыми»).

И мистицизм, и номинализм обращают личность назад, к ресурсам личного чувственного и психологического опыта; intuitus (взгляд, проникновение в сущность, интуиция) является излюбленным термином и центральной концепцией как Мастера Экхарта, так и Оккама. Но мистик полагается на свои чувства как на передатчиков зрительных образов и эмоциональных стимулов, в то время как номиналист полагается на них как на передатчиков реальности; intuitus мистика сосредоточивается на единстве, которое находится за пределами различия между человеком и Богом, или даже между лицами Троицы, в то время как intuitus номиналиста сосредоточивается на множественности отдельных вещей и физиологических процессов. И мистицизм, и номинализм в итоге приходят к отмене разграничительной линии между конечным и бесконечным. Но мистик склонен расширять «эго» до бесконечности, так как он верит в растворение человеческой души в Боге, в то время как номиналист стремится расширить до бесконечности физический мир, потому что он не видит никакого логического противоречия в идее бесконечности физической вселенной и уже не принимает теологических возражений против этой идеи. Неудивительно поэтому, что номиналистская школа XIV столетия предвосхитила гелиоцентрическую систему Коперника, геометрический анализ Декарта и механику Галилея и Ньютона.

Подобным же образом позднеготическое искусство разделилось на многообразие стилей, которые отражали региональные и идеологические различия. Но это многообразие, однако, тоже объединено субъективизмом, который в визуальной сфере соответствует тому, что можно наблюдать в интеллектуальной жизни. Наиболее характерным выражением этого субъективизма является появление перспективной трактовки пространства, которая, примененная уже Джотто и Дуччо, постепенно, начиная с 1330-40 гг., становится общепризнанной. Если принимать материальную поверхность живописного произведения или рисунка как нематериальную проекционную плоскость, перспектива — пусть поначалу и применяемая очень несовершенным образом — передает не только то, что непосредственно видимо глазу, но также и то, как это может наблюдаться при определенных условиях. Перспектива фиксирует- здесь мы позаимствуем термин Оккама — прямой intuitus от субъекта к объекту, подготавливая тем самым путь к современному «натурализму» и давая визуальное выражение концепции бесконечного, ибо точка пересечения линий в линейной перспективе может быть определена лишь как «проекция точки, в которой параллельные линии пересекаются».

По понятным причинам мы прежде всего думаем о перспективе как о приеме построения изображения в двухмерных искусствах. Однако этот новый способ видения — или, точнее, создания изображения в соответствии с самим процессом зрения — необходимо должен был повлиять и на другие искусства. Скульпторы и архитекторы также начали трактовать формы, которые они создавали, не столько как изолированные твердые тела, сколько как части всеобъемлющего «пространства картины», хотя это «картинное пространство» образуется в глазу зрителя, а не преподносится ему в заранее искусственно созданной проекции. Трехмерные искусства также предоставляют, так сказать, материал для живописного восприятия. И это касается всей Поздне-Готической скульптуры, а не только таких произведений, в которых этот художественный принцип доведен до крайности, как, например, портал церкви в Шамполе, созданный Клаусом Слютером (портал представлен в виде некоего сценического действия); сюда же можно отнести типичные резные алтари (Schitzaltar) XV века и фигуры-«обманки», которые представлены смотрящими вверх на шпиль или глядящими вниз, на собравшихся, с балконов; то же можно сказать и о «перпендикулярной» архитектуре в Англии и о новых типах Готических церквей в Германии, в которых вместо верхнего ряда окон боковые нефы подняты почти на высоту центрального нефа.

Все это приложимо не только к тем новациям, которые, как можно утверждать, отражают эмпирический дух номинализма и его приверженность к единичностям; здесь можно вести речь об изменениях в подходе к изображениям пейзажа и интерьера, в которых усиливается акцент на жанровых чертах; появляется автономный и полностью индивидуализированный портрет, который уже представляет именно позирующего как «нечто (если позаимствовать выражение Петера Ауреолюса) индивидуальное само по себе и ничего больше», в то время как в более ранних изображениях если и передано сходство с моделью, то это сходство было, так сказать, наложено на все еще типизированный образ (по принципу haecceitas Скота). Это также приложимо к тем новым Andachtsbilder («благоговейным картинам»), которые обычно ассоциируются с мистицизмом: Пьета; Св. Иоанн на Груди Господней; Человек Печалей; Христос в Винном Давильном Прессе и т. д. По-своему такие «образы для поклонения через сопереживание», как можно было бы перефразировать термин Andachtsbilder, не менее «натуралистичны» (и часто даже выглядят отталкивающе), чем портреты, пейзажи и интерьеры, о которых мы упоминали; и если портреты, пейзажи и интерьеры вызывают чувство беспредельного, давая зрителю возможность увидеть бесконечное разнообразие и беспредельность Божьего творения, Andachtsbilder вызывает чувство беспредельного, позволяя зрителю погрузиться в безграничность Самого Создателя. Как и во многих других случаях, оказывается, что крайности — номинализм и мистицизм — сходятся. Можно легко убедиться в том, что эти, казалось бы, несовместимые течения мысли в XIV веке могли, как ни странно, различным способом взаимопроникать, а в конечном итоге и сливаться на какое-то время, давая великолепный результат, как это было в живописи великих фламандцев и в философии их почитателя, Николая Кузанского, который умер в том же году, что и Рогир ван дер Вейден.

II

В период «концентрированной» фазы этого удивительно синхронного развития, а именно в период между приблизительно 1130/40 гг. и приблизительно 1270 г., можно видеть, как мне кажется, такую связь между Готическим искусством и Схоластикой, которая более конкретна, чем простой «параллелизм» развития, и все же более обща, чем те отдельные (и очень важные) «влияния», которым неизбежно подвергались живописцы и архитекторы со стороны ученых советчиков. В противоположность простому параллелизму, та связь, которую я имею в виду, является истинным причинно-следственным отношением, но в отличие от индивидуальных влияний, это причинно-следственное отношение возникает в результате распространения определенной идеи, а не прямого ее воздействия. Это происходит в результате распространения того, что может быть названо, за отсутствием более подходящего термина, определенным «духовным состоянием» (умственной привычкой»)2, а если мы поищем соответствующее Схоластическое выражение для этого затертого языкового клише, то получим: «принцип, который регулирует действие» (principium importans ordinem ad actum). Такие «духовные состояния» («умственные привычки») действуют во всех цивилизациях. Все современные труды по истории пронизаны идеей эволюции (а это именно та идея, развитие которой заслуживает значительно больших, чем до сих пор, усилий по ее изучению; в настоящее время, как кажется, она вступает в критическую фазу).

Благодаря распространению тех или иных идей все мы, не имея глубоких познаний в биохимии или, скажем, психоанализе, тем не менее, рассуждаем с величайшей легкостью о витаминной недостаточности, аллергии и различных комплексах.

Часто бывает трудно или даже невозможно выделить среди прочих какое-либо единичное влияние, которое ведет к формированию «духовного состояния» эпохи, и представить, по каким же именно каналам это влияние передавалось. Однако бывают исключения, и таким исключением является период от приблизительно 1130/40 до приблизительно 1270 г. и географический район радиусом в 100 миль вокруг Парижа.

В этой небольшой сфере Схоластика обладала тем, что было равносильно монополии на образование. В значительной степени интеллектуальная подготовка перешла из монастырских школ в заведения городские, а не сельские, космополитические, а не местные, и ставшие, так сказать, лишь наполовину экклезиастическими; образование (studia) сосредоточивалось теперь в соборных школах, университетах и в новых нищенствующих орденах (почти все они возникли в XIII веке), члены которых играли все возрастающую роль в самих университетах. Подобно тому, как Схоластическое движение, подготовленное Бенедиктинской ученостью и начатое Ланфранком и Ансельмом Беккским, было продолжено и доведено до своего полного развития Доминиканцами и Францисканцами, так и Готический стиль, подготовленный в Бенедиктинских монастырях и начатый Сюжером из Сен-Дени, достигает своей кульминационной точки в великих городских церквах. Характерно, что в Романский период высшие архитектурные достижения приходятся на Бенедиктинские аббатства, в период Высокой Готики — на соборы, а в период Поздней Готики — на приходские церкви.

Маловероятно, чтобы творцы Готических построек читали труды Жильбера (Гильберта) де ла Порэ или Фомы Аквинского в оригинале. Но помимо непосредственного приобщения к идеям Схоластики, существовало бесчисленное количество иных путей распространения Схоластических взглядов, оказывавших влияние на создателей Готики. И это не считая того, что их деятельность необходимо приводила их в контакт с теми, кто составлял для них литургические и иконографические программы. Среди этих путей — посещение школ, слушание проповедей, посещение публичных диспутов, которые проводились в самых различных местах (disputationes de quolibet) и на которых обсуждались всевозможные проблемы, волновавшие тогда общество; эти диспуты часто превращались в события общественной жизни, чем-то напоминавшие наши оперы, концерты или публичные лекции. Создатели Готических строений могли, в конце концов, приходить в полезное для них соприкосновение с учеными людьми и по множеству других поводов. Уже одно то обстоятельство, что ни естественные науки, ни гуманитарные науки, ни даже математика не создали своих особых эзотерических методов и терминологии, делало все наличное человеческое знание доступным и человеку без специальной подготовки; к тому же — и это, возможно, наиболее важный момент — вся социальная система быстро менялась в сторону городского профессионализма. Этот профессионализм, еще не застывший в системах гильдий и строительных бригад (Bauhiitten), обеспечивал возможность встречаться священникам и мирянам, поэтам и законникам, ученым и ремесленникам и общаться почти на равных. Появились в городах и издатели книг (stationarkis), которые, под более или менее жестким наблюдением того или иного университета, стали выпускать рукописные книги в достаточно больших количествах (en masse); они организовывали переписку и распространение книг, нанимая писцов, книгопродавцев (первое известное нам упоминание о которых датируется 1170 г.), книгоменял (тех, кто за плату позволял пользоваться книгами), переплетчиков, художников для иллюминирования рукописей (к концу XIII века эти художники — enlumineurs — занимали уже целую улицу в Париже); в городах появились профессиональные живописцы, скульпторы, ювелиры, профессиональные ученые, которые, в большинстве своем духовные лица, все же посвящали главную часть своей жизни написанию ученых трудов и преподаванию (слова: «схоластик», «схоластика» от слова «scholasticus» — ученый, ритор, ученик), и, наконец, появились в городах профессиональные архитекторы (упоминание их последними вовсе не значит, что и важность их наименее значительна). Этот профессиональный архитектор — «профессиональный» в отличие от того, что можно было бы назвать монастырской самодеятельной архитектурой — проходил все ступени: от рабочего до личного руководства постройкой. При этом он становился «человеком мира», много путешествовавшим, часто начитанным, обладавшим социальным престижем, неведомым ранее и непревзойденным с тех пор. Выдвинувшись «посредством врожденной одаренности и проницательности ума» (propter sagacitatem ingenii), он получал жалованье, которому могли только позавидовать представители низших слоев духовенства; он прибывал на строительную площадку «в перчатках и с жезлом» (virga), давал краткие распоряжения, которые во французской литературе стали крылатыми выражениями и использовались всякий раз, когда писатель хотел описать человека, делающего свое дело хорошо и уверенно. Его портрет помещался наряду с портретом епископа — основателя собора — в «лабиринтах» этого собора. Когда Хью Либержьер, главный архитектор собора Сен-Никэз (не сохранился) в Реймсе, умер в 1263 г., ему была оказана неслыханная честь: он был увековечен в виде скульптурного портретного изображения, в котором он представлен не только облаченным в одежды ученого, но и держащим в руках макет «своей» церкви. Этой чести ранее удостаивались лишь представители королевской крови, которые давали на постройку щедрые пожертвования. А Пьер де Монтеро — пожалуй, самый «логичный» архитектор из когда-либо живших — был удостоен надписи, сделанной на его надгробной плите (в Сен-Жермен-де-Пре): «Доктор Латоморум» (знатный; прекрасный). Это позволяет, очевидно, сделать вывод, что к 1267 г. архитектора рассматривали уже как ученого Схоластика.

III

Рассматривая вопрос, каким образом духовное состояние («умственное настроение»), вызванное распространением идей Ранней и Высокой Готики, могло оказывать воздействие на формирование архитектуры Готики, имеет смысл отвлечься от понятийного содержания Схоластической доктрины и сконцентрироваться на том, что сами Схоластики называли modus operandi (способ действий). Изменение догматов в таких вопросах, как соотношение между духом и телом или соотношение универсалий и партикулярностей (общего и единичного), находило отражение прежде всего в изобразительных искусствах, а не в архитектуре. Правда, архитекторы пребывали в постоянном и тесном контакте со скульпторами, изготовителями витражей, резчиками по дереву и т. п., работу которых они тщательно изучали всюду, где бы ни оказывались (в подтверждение этому стоит только посмотреть, например, «Альбом» Виллара де Синекур); архитекторы привлекали их к своим начинаниям, следили затем за выполнявшейся работой; архитекторы, конечно же, передавали им и иконографические программы, которые, и это следует помнить, разрабатывались в тесном сотрудничестве с советниками — Схоластами. При всем этом, архитекторы лишь воспринимали, а затем и передавали в своем творчестве самую сущность современной им Схоластической мысли, но не применяли ее непосредственно в своей деятельности. А применяли архитекторы, которые «создавали формы зданий, при этом не занимаясь непосредственно материалом, из которого эти здания создавались»3, особый метод творчества, который они могли позаимствовать у ученых мужей (и, пожалуй, это было самым первым из того, что архитекторы могли у них позаимствовать), когда они непосредственно общались с ними или знакомились с их идеями. Этот метод творчества исходит, как и любой другой modus operand! из modus essendi (способ быть, существовать)4; он вытекает из самой raison d'etre (причины или оправдания существования) Ранней Высокой Схоластики, которая была направлена на установление всеобщей истины. Люди XII и XIII столетий пытались разрешить задачу, которую еще весьма неясно представляли себе их предшественники и от которой, хоть и с сожалением, вынуждены были отказаться их последователи — мистики и номиналисты: речь идет о задаче достижения долговременного мирного договора между верой и разумом. «Священное учение, — говорит Фома Аквинский, — пользуется человеческим разумом не для того, чтобы доказать веру, а для того, чтобы прояснить (сделать очевидным: manifestare) все то, что предлагается в этом учении»5. Это означает, что человеческий разум не должен питать надежду обеспечить прямое доказательство таких догматов веры, как трехипостасная структура Троицы, Воплощение, ограниченность во времени Творения и т. д.; но разум может прояснить и разъяснить эти догматы, что он и делает.

Прежде всего, человеческий разум способен дать прямое и полное доказательство всего, что может быть выведено из любых принципов, кроме Откровения, иначе говоря, всех этических, физических и метафизических представлений, включая даже такую преамбулу веры (praeambula fidea), как существование (но не сущность) Бога; она может быть доказана с помощью аргументации, которую следовало бы назвать: «от следствия к причине»6. Далее разум может прояснить содержание самого Откровения; с помощью аргументации, хотя и негативной, разум может опровергнуть все рациональные возражения против Догматов Веры — возражения, которые по необходимости должны быть или ложными, или неполными7; и в позитивном плане, хотя и не путем аргументированного доказательства, разум может обеспечить similtudines (подобия), которые «выявляют» таинства через аналогию, как, например, в том случае, когда отношение между Тремя Ипостасями Троицы уподобляется отношению, которое возникает в нашем сознании между бытием, знанием и любовью, либо Божье творение сравнивается с человеком — творцом8.

Выявление, прояснение или пояснение — вот то, что я назвал бы первым определяющим принципом Ранней и Высокой Схоластики9. Но для того, чтобы привести этот принцип в действие на высочайшем из возможных уровней, — на уровне прояснения веры через разум, — его следовало применять и к самому разуму: если вера должна была быть «проявлена» (манифестирована) через систему мысли, полную и самодостаточную внутри своих собственных пределов, и все же отделяющую себя от области Откровения, то возникала необходимость «проявить» (манифестировать) полноту, самодостаточность и ограниченность системы мысли. А это можно было сделать лишь с помощью особым образом организованного письменного изложения, которое должно было прояснить читателю сам процесс разворачивания мысли, точно так же, как размышление должно было прояснить разуму читателя самую суть веры. Отсюда проистекает столь щедро осмеянный схематизм или формализм Схоластических писаний, который достиг своего апогея в классических «Суммах»; они должны были отвечать следующим трем требованиям:

(1) всеохватываемости (достаточное перечисление);

(2) организации опуса в соответствии с системой рядоположенных частей и (достаточная членораздельность)

(3) четкости и дедуктивной убедительности (достаточная взаимосвязь).

И все это вместе взятое должно было быть усилено литературными приемами, соответствующими идее simultudines (подобий), которая была предложена Фомой Аквинским: суггестивной терминологией, параллелизмом частей и рифмой. Эта обобщающая характеристика, конечно же, не может быть полностью применена к таким мыслителям, как Св. Бонавентура, подобно тому как обобщающая характеристика стиля Высокой Готики не совсем применима к такому памятнику, как Собор в Бурже. В обоих случаях перед нами существеннейшие исключения, в которых более ранние анти-Схоластические или, соответственно, анти-Готические традиции и направления развиваются в пределах Высокой Схоластики, или, соответственно, Высокой Готики.

Хорошо известным примером применения двух последних приемов — как для достижения художественного эффекта, так и для мнемонических целей (лучшего запоминания) — является афористически емкое высказывание Св. Бонавентуры в защиту религиозных образов, которые он объявляет допустимыми благодаря их простоте, благодаря их благотворному воздействию на чувства и благодаря легкости их запоминания (propter semplicum ruditatem, propter affectuum Tarditatem, propter memoriae labilitatem).

Мы принимаем как нечто само собою разумеющееся то, что ученые труды, такие, как докторские диссертации, работы, представляющие философские системы и т. п., организованы по определенной схеме с разделами, подразделами, которые сводимы в «оглавление» или резюме; при этом все части работы, обозначенные цифрами или буквами, находятся на одном логическом уровне, так что однотипное отношение подчинения достигается между, скажем, подразделом «а» раздела «I» главы «I» книги «I» и между, скажем, подразделом «б» раздела «5» главы «IV» книги «III». Однако такая схема систематического подразделения была совершенно не известна до прихода Схоластики. Классические труды античности, за исключением, возможно, лишь тех, которые состояли из безболезненно разделяемых частей, таких, например, как собрание коротких стихотворных произведений или трактатов по математике, были просто подразделены на книги. Когда мы хотим привести то, что мы называем «точной цитатой», не подозревая при этом, что следуем традиции Схоластики, мы должны либо указать страницу печатного издания, которое считается «авторитетным», либо применить схему, предложенную гуманистами Ренессанса, используя которую, мы должны, если мы, к примеру, цитируем пассаж из Витрувия, обозначить его как, скажем, «VII, 1, 3».

По всей видимости, лишь начиная с эпохи Раннего Средневековья «книги» стали разделять на пронумерованные «главы», порядок которых, однако, не предполагал и не отражал системы логического подчинения, и лишь только в XIII столетии великие трактаты были составлены в соответствии с общим планом изложения темы (secundum ordinem disciplinee) так, что читателя ведут, шаг за шагом, от одного утверждения к другому, и он все время находится в курсе того, как разворачивается процесс рассуждения. Целое разделено на partes (части), которые, в свою очередь, могут быть подразделены на меньшие partes; partes делятся на membra, quaestiones или distinctiones, а последние на articuli. В пределах articuli рассуждение разворачивается в соответствии с диалектической схемой, предполагающей дальнейшее подразделение, и почти каждая концепция разбита на два или более значения (intendi potest dupliciter, tripliciter, etc.) в соответствии с отношением к другим концепциям. С другой стороны, некоторое количество membra, quaestiones или distinctiones часто связываются вместе в одну группу. Прекрасным примером может служить первая из трех partes, составляющих «Сумму» Фомы Аквинского, которую можно назвать настоящей оргией как логики, так и Тринитаристского символизма.

Все это не значит, конечно, что Схоластики мыслили более упорядоченным или логическим образом, чем Платон или Аристотель; в действительности это означает лишь то, что Схоластики, в отличие от Платона или Аристотеля, сочли необходимым четко выявить упорядоченность и логику своей мысли; это также означает, что принцип manifestatio («выявления», «демонстрации»), который определял направление и размах их мысли, одновременно контролировал ее изложение и подчинял это изложение тому, что может быть названо ПОСТУЛАТОМ РАЗЪЯСНЕНИЯ РАДИ САМОГО РАЗЪЯСНЕНИЯ.

IV

Внутри самой Схоластики этот принцип привел не только к эксплицитному разворачиванию того, что, хотя и по необходимости, могло оставаться имплицитным, но также либо к введению, в некоторых случаях, того, что совсем не было необходимым, либо к игнорированию естественного порядка изложения материала в пользу искусственной симметрии. Уже в самом прологе «Суммы теологии» Фома Аквинский осуждает, намекая на своих предшественников, «умножение бесполезных вопросов, пунктов и подпунктов, и всяческих аргументов» и тенденцию представлять разбираемый предмет «не в соответствии с внутренним порядком самого предмета, а в соответствии с требованиями литературного изложения». Однако страсть к «разъяснению» проникла — что было естественным ввиду монополии Схоластики на образование — практически в каждый ум, занимающийся проблемами культуры, и вскоре превратилась в «умственную привычку» («духовное состояние»).

Читаем ли мы трактат по медицине, справочник по классической мифологии (такой, например, как Fulgentis Metaforalis Райдвола), листовку политической пропаганды, восхваление правителя или биографию Овидия, мы везде обнаруживаем все ту же одержимость систематикой делений и подразделений, демонстрацией методики, терминологией, параллелизмом частей и рифмой. «Божественная комедия» Данте является Схоластической не только по своему содержанию, но и по своей Тринитарной форме. В «Новой жизни» сам поэт, а не комментатор, тщательнейшим образом анализирует смысл и развитие каждого сонета и каждой канцоны, подразделяя текст на «части» и «части частей», совершенно в духе Схоластики, а вот уже Петрарка, полстолетия спустя, развивает структуру своих стихотворений, исходя прежде всего из задач эвфонии (благозвучия), а не логики. «Я было подумывал изменить порядок четырех станц так, чтобы первый кватрен (четверостишие) и первая терцина заняли бы второе место и наоборот, — пишет Петрарка об одном из своих сонетов, — но я оставил эту затею, так как более полное звучание оказалось бы в середине, а более приглушенное звучание оказалось бы в начале и конце».

То, что приложимо к прозе и поэзии, в не меньшей степени приложимо и к различным видам искусств. Современная гештальт-психология, в отличие от представлений психологии девятнадцатого столетия и в почти полном согласии с доктринами века тринадцатого, «отказывается наделять возможностями синтеза высшие умственные способности человеческого ума» и подчеркивает «решающее значение формирующих сил сенсорных процессов». Сама по себе перцепция (восприятие) теперь наделяется — и я тут цитирую — неким «интеллектом», который «организует чувственный материал по схеме простого, хорошего «Гештальта» «в попытке организма ассимилировать стимулы, направленные на свою собственную организацию»10.

Фома Аквинский именно это и имел в виду, когда писал: «Чувствам приятно то, что должным и пропорциональным образом сложено, ибо такая пропорциональность присуща им самим, а само по себе чувство есть некоторого рода разум (reason), каковым является и всякая познавательная способность»11. Эта мысль Фомы, конечно, уже перевыраженная современным способом, отражена в приведенных выше цитатах. В этом плане неудивительно, что ментальность, которая почитала необходимым сделать веру «яснее» посредством обращения к разуму и сделать разум «яснее» посредством обращения к воображению, также испытывала потребность сделать воображение «яснее» через обращение к чувствам. Опосредованным образом это пристрастие оказывало воздействие даже на философскую и теологическую литературу. Это воздействие проявлялось в том, что выделение главного предмета рассмотрения предполагало его звуковое выделение в речи повторяющимися фразами, а визуальное деление страницы осуществлялось с помощью рубрик, цифр и параграфов. Это пристрастие оказало самое непосредственное воздействие и на все искусства. В музыке такое выделение достигалось с помощью точного и систематического введения такта (ритма) (именно Парижская школа XIII в. ввела мензуральную нотацию, которая используется до сих пор, и о ней напоминают, по крайней мере, в Англии, такие термины, как «бревис», «семи-бревис» (целая нота), «миним» (половинная нота) и т. д.), а в изобразительных искусствах такое выделение достигалось с помощью точного и систематического разделения изобразительного пространства, что приводило к «разъяснению ради самого разъяснения» нарративных контекстов (сюжетно-тематических изображений) в репрезентативных (предметно-изобразительных) искусствах и функциональных контекстов в архитектуре.

В сфере репрезентативных (предметно-изобразительных) искусств это может быть продемонстрировано анализом почти любой фигуры, взятой из какого-либо изображения, но еще более явно это видно в организации архитектурных ансамблей. За исключением случайных отклонений (как, например, в Магдебурге и Бамберге), композиция портала церкви Высокой Готики явно подвержена четкой и весьма стандартизированной схеме, которая, вводя упорядоченность в формальную организацию, одновременно проясняет нарративный контекст. Достаточно сравнить прекрасный, но еще не «проясненный» «Страшный Суд» на портале церкви в Отэне с такими же порталами в Париже и в Амьене, где, несмотря на еще большее великолепие, царит полная ясность. Тимпан (треугольное поле фронтона) четко разделен на три регистра (прием, неизвестный в Романской архитектуре, за исключением только тщательно разработанных тимпанов в церквах Сен-Урсэн-де-Бурж и Понпьера); Деисус отделен от Обреченных и Избранных, а эти изображения, в свою очередь, четко отделены от Воскрешенных. Апостолы, втиснутые в тимпан церкви в Отэне, помещены в амбразурах и находятся над фигурами двенадцати Добродетелей и их противоположностей (такой тип изображения развился из традиционной семеричности, соответствующей, по Схоластическим воззрениям, подразделениям Правосудия) таким образом, что символическая фигура Силы Духа соответствует фигуре Ап. Петра — «камню», а фигура Любви-Милосердия соответствует фигуре Ап. Павла, т. е. автора вдохновенных строк о любви (1 Кор, 13); Мудрые и Неразумные Девы, соответствующие Избранным и Осужденным, были добавлены на дверных косяках как некое подобие маргинальных глосс.

В живописи мы можем наблюдать процесс прояснения, так сказать, in vitro («по живому»). Мы располагаем уникальной возможностью сравнить ряд миниатюр, созданных около 1250 г., с их непосредственными прототипами, созданными во второй половине XI века (возможно, после 1079 г. и, несомненно, до 1096 г.). Два из наиболее известных изображений представляют собой фигуры короля Филиппа, раздающего привилегии и дары, среди которых находим церковь Св. Самсона, пожалованную монастырю Сен-Мартен-де-Шан. Но если в Ранне-Романском прототипе, который представляет собою необрамленный рисунок пером, мы видим беспорядочную группу фигур, зданий и надписей, то в копии с него, сделанной в период Высокой Готики, мы уже видим тщательно организованное изображение. Здесь рамка собирает все в единое целое (внизу добавлено изображение церемонии освящения, что отражает недавно возникшую предрасположенность к реализму и общественному достоинству). Изображение разделено на четыре ясно обозначенных поля, которые соответствуют Королю, Экклезиастическим структурам, Епископату и Светской высшей знати, причем все элементы тщательно выделены. Изображения двух церквей — Сен-Мартен и Сен-Самсон — не только даны на одном уровне, но и показаны в виде сбоку, причем в несмешанной перспективе. То, что наиболее значительные лица, изображенные на миниатюрах, были ранее показаны фронтально и без фланкирующих фигур, а теперь, представлены в сопровождении менее значительных лиц и к тому же даны в движении и взаимообщении, усиливает, а не ослабляет их индивидуальное значение, а единственный церковный деятель, который помещен, по вполне резонным соображениям, среди графов и правителей, Архиепископ Дрого Парижский, теперь выделен из всей группы своим церковным облачением и митрой.

Но стремление к «прояснению» достигло своих величайших триумфов прежде всего в архитектуре. Подобно тому, как в Высокой Схоластике царил принцип manifestatio, так и в архитектуре Высокой Готики доминировало (так об этом писал Сюжер) то, что можно было бы назвать «принципом прозрачности». Предсхоластика отделила веру от разума непроницаемым барьером, подобно тому как постройка Романского стиля дает впечатление пространства четко определенного и непроницаемого, будь то снаружи или внутри здания. Мистицизм потопит разум в вере, а номинализм полностью отделит одно от другого; и тот, и другой подход, можно сказать, найдет выражение в церквах Поздней Готики. Сараеподобный экстерьер этих церквей часто заключает в себе экстравагантно живописный интерьер, который кажется безграничным, и таким образом создает пространство, четко определенное и непроницаемое извне, но неопределенное и проницаемое изнутри.

Философия Высокой Схоластики, однако, жестко отграничила святая святых веры от сферы рационального знания, но при этом настаивала на том, чтобы содержание этого святилища оставалось четко различимым. Так и архитектура Высокой Готики отграничивает объем интерьера от внешнего пространства, и все же настаивает на том, чтобы этот интерьер проступал, так сказать, сквозь окружающие его структуры; таким образом, например, поперечное сечение нефа может быть «прочитано» с фасада.

Подобно «Суммам» Высокой Схоластики, собор Высокой Готики стремился прежде всего к «тотальности», и, таким образом, здесь прослеживается тенденция приблизиться, через синтез и устранение всего мешающего, к совершенному и окончательному решению. Иными словами, мы можем говорить о едином плане Высокой Готики или о единой системе Высокой Готики со значительно большей определенностью, чем это можно было бы сделать по отношению к любому другому периоду. В своей образности собор Высокой Готики стремился воплотить всё Христианское знание — теологическое, естественнонаучное и историческое, где все элементы должны находиться каждый на своем месте, а все то, что еще не нашло своего определенного места, подавляется. В структурном плане отмечается также стремление синтезировать все главные мотивы, полученные по разным каналам, и это позволило, в конце концов, достичь невиданного ранее баланса между базиликой и центрально-плановой постройкой при подавлении всех элементов, которые могли бы угрожать такому балансу, т. е. речь идет о таких элементах, как крипта, галереи и башни, не считая двух фронтальных.

Второе требование Схоластических трактатов — «изложение материала в соответствии с определенной системой гомологических частей и частей частей» — находит свое зримое отображение в единообразном разделении и подразделении всех частей Готической постройки. Вместо разнообразия форм свода времен господства Романского стиля, когда это разнообразие могло проявляться в одном и том же здании (крестовый свод, нервюрный свод, барабаны, куполы и полукуполы), в Готике мы имеем усовершенствованный нервюрный свод, который теперь уже применяется повсеместно, так что своды апсиды, часовен и хора уже не отличаются от сводов, применяемых в нефе и трансепте. После собора в Амьене какие бы то ни было закругленные поверхности исчезают из храмов, за исключением, разумеется, распалубок сводов. Вместо контраста, который обычно наличествовал между трехрядными нефами и неразделенными трансептами (или между пятирядными и трехрядными трансептами), теперь, в Готической церкви, мы имеем как трехрядные нефы, так и трехрядные трансепты, и вместо различия между пролетами высокого центрального нефа и боковых нефов мы имеем «единообразную травею», в которой один центральный пролет с нервюрным сводом соединяется с каждой стороны с одним пролетом бокового нефа. Таким образом, целое составлено из наименьших единиц (сразу приходят на ум articuli Схоластических трактатов), которые гомологичны в том, что они треугольны в плане, и каждый из этих треугольников соприкасается сторонами со своими соседями.

В результате всех этих гомологических соответствий мы можем различить то, что соответствует иерархии «логических уровней» в хорошо организованном Схоластическом трактате. В разделении всей постройки (храма), как это было принято на протяжении всего периода Готики, на три главные части — неф, трансепт и «chevet»12, и в четком разделении внутри этих частей, между высоким центральным нефом и боковыми нефами, с одной стороны, и между апсидой, апсидной галереей и венцом капелл, с другой, мы можем увидеть следующие аналогичные соотношения: первое — между каждым центральным пролетом, всем целым центрального нефа и всем нефом, трансептом и пред-хором, соответственно; второе — между каждым пролетом бокового нефа, целым каждого бокового нефа и всем центральным нефом, трансептом и пред-хором соответственно; третье — между каждым сектором апсиды, целой апсидой и всем хором; четвертое — между каждой секцией обходной галереи, целой галереей и всем хором; и пятое — между каждой капеллой, всем венцом капелл и всем хором.

Невозможно здесь — да и нет такой необходимости — описать, каким образом этот принцип разворачивающейся подразделенности (или, если смотреть на это с другой стороны, множественности) во всё большей степени оказывал влияние на сложение концепции всего здания, вплоть до малейших деталей. На гребне этой тенденции опоры были поделены и подразделены на главные столбы, менее важные столбы и еще менее важные колонны; ажурность переплетений окон и трифориев и декоративные аркады подразделены на первичные, вторичные и третичные средники и профили; нервюры и арки подразделены на ряд лепных украшений. Можно упомянуть, однако, что сам принцип соответствия, который контролирует весь этот процесс подразделений, предполагает и обеспечивает относительное единообразие, которое отличает архитектурный язык Высокой Готики от Романского стиля. Все части, которые находятся на том же «логическом уровне» (и это особенно заметно в тех декоративных и репрезентационных чертах, которые в архитектуре соответствуют similitudines Фомы Аквинского), стали задумываться как члены одного класса, так что огромное разнообразие балдахинов, орнаментировка цоколей архивольт и, прежде всего, форма столбов и капителей подавлялись в пользу таких вариаций, которые имеют место в природе среди индивидов лишь одного вида. Даже в мире моды XIII столетие отличает умеренность и единообразие (причем и в том, что касается различий между мужскими и женскими нарядами), что не было свойственно ни предыдущему, ни последующему периоду.

Теоретически неограниченная фрагментированность здания ограничивается той концепцией, которая соответствует третьему требованию Схоластических трактатов: «четкая различимость и дедуктивная убедительность». В соответствии с «классическими» стандартами Высокой Готики, индивидуальные элементы, с одной стороны, формируют неделимое целое, а с другой, они должны проявить свои отличительные черты с помощью четкой отделенности одного от другого: столба от стены или от центра опоры, нервюры от своего окружения, всех вертикальных элементов от арок, их несущих, но при этом все эти элементы должны сохранять между собой ясно выраженное соотношение. Мы должны быть в состоянии различать, какой элемент принадлежит какому, и из этого происходит то, что можно было бы назвать «постулатом взаимной выводимости» — не в размерах, как это было в классической архитектуре, но в соотнесенности элементов здания между собой. Если в Поздней Готике допускались текучие переходы и взаимопроникновения архитектурных элементов, — и часто все это имелось в переизбытке, — а подчас бросался вызов правилу соответствия введением, например, излишней расчлененности потолка и недорасчлененности опор, то классический стиль требует того, чтобы мы могли представить себе не только интерьер, исходя из экстерьера, или вывести форму боковых нефов из формы центрального нефа, но также и, скажем, организацию целого здания из поперечного разреза одной колонны.

Однако все это уводит от главной темы нашего исследования. Если говорить об архитектуре XII и XIII веков, то альтернатива «все есть функция — все есть иллюзия» так же мало к ней приложима, как и альтернатива «все есть поиск истины — все есть интеллектуальная гимнастика и риторика» мало приложима к философии XII и XIII веков.

Здесь мы имеем дело не с рационализмом в смысле чистой функциональности и не с «иллюзией» в смысле «искусства для искусства» в понимании современной эстетики, а с тем, что может быть названо «визуальной логикой», которая образно может проиллюстрировать положение Фомы Аквинского nam et sensus ratio quaedam est (ибо и чувство есть в определенной степени разум). Человек Схоластического мировоззрения рассматривал способ архитектурного выражения точно так же, как он оценивал способ литературного изложения, то есть с точки зрения manifestatio. Он полагал бы само собою разумеющимся то, что главной задачей введения множества элементов, которые составляют собор, было обеспечение стабильности, точно так же, как он полагал само собой разумеющимся то, что главной задачей множества элементов, которые составляют «Сумму», является обеспечение достаточной обоснованности.

Но он не был бы удовлетворен, если бы эта видимая расчлененность здания на составляющие элементы не позволяла ему «прочитать» заново сам процесс сложения архитектурной композиции, подобно тому как расчлененность «Суммы» на части, подчасти и т. д. позволяла ему прочитать заново сам процесс развития мысли. Для него великое разнообразие колонн, нервюр, опор, ажурностей и прочих архитектурных деталей являлось самоанализом и самообъяснением архитектуры, подобно тому как обычный аппарат частей, различий, вопросов и пунктов Схоластического трактата был для него проявлением самоанализа и самообъяснения философского размышления. Там, где гуманистический ум требовал максимума «гармонии» (безупречной четкости в изложении, безупречной пропорциональности, которой, по мнению Вазари, так недоставало Готической архитектуре), Схоластический ум требовал высказанности. Он принимал «незаинтересованное» прояснение функции и настаивал на именно таком прояснении, точно так же, как он принимал «незаинтересованное» прояснение мысли с помощью языка и настаивал на именно таком прояснении.

V

Для того, чтобы достичь своей классической фазы, Готическому стилю потребовалось не более ста лет — от Сен-Дени Сюжера до Пьера де Монтеро, — и можно было бы ожидать, что это быстрое и удивительно интенсивное развитие будет проходить с невиданной ранее последовательностью и по прямой. Однако этого как раз и не происходило. Последовательным это развитие было, а вот прямым — нет. Совсем наоборот, при рассмотрении эволюции от начальных этапов к «окончательным решениям» создается впечатление, что это развитие шло чуть ли не скачкообразно, делая два шага вперед и один назад, так, как будто строители специально ставили препятствия на своем пути. И это можно наблюдать не только в тех случаях, когда недостаток средств или неблагоприятные географические условия приводят к движению вспять, но и в памятниках, относящихся к самым значительным достижениям Готики.

«Окончательное» решение общего плана было достигнуто, как мы помним, в базилике с трехчастным нефом; трансепт тоже стал трехчастным и четко выступающим из нефа, но сливающимся, так сказать, с пятичастным пред-хором; развилось полукружие апсидного завершения с обходной галереей и капеллами. На первый взгляд, естественным было бы прямоугольное развитие, как в церквах Сен-Жермен и Сен-Люсьен-де-Бовэ, в которых предугадываются все эти черты еще в начале XII века. Вместо этого мы обнаруживаем драматическую борьбу между двумя контрастирующими решениями, каждое из которых, кажется, уводит прочь от конечного результата. Церковь Сен-Дени Сюжера и собор в Сансе давали чисто продольную модель, только с двумя башнями фасадной части и трансептом, который был укорочен или полностью опущен — именно такой план был принят в Нотр-Дам в Париже и в церкви в Манте, а в соборе Высокой Готики в Бурже выступающий трансепт был сохранен. Словно протестуя против таких решений, мастера из Лаона (которые, возможно, учитывали необычность размещения храма на вершине холма) обратились к германской идее многосоставности с выступающим трехчастным трансептом и многими башнями (пример такого решения — собор в Турнэ), и понадобилось значительное время, — два последующих поколения строителей и два собора, — прежде чем были упразднены излишние башни над трансептом и средокрестием. Собор в Шатре был запланирован с не менее чем девятью башнями; в Реймсе собор был запланирован с семью башнями, как и в Лионе, и лишь в Амьене вернулись к плану с двумя фронтальными башнями.

В ретроспекции легко видеть, что то, что кажется немотивированным отклонением от прямого пути, является в действительности лишь необходимым условием «окончательного» решения. Если бы в соборе Лаона не было принято многобашенное решение, не был бы достигнут баланс между тенденциями к продольной и центристской композиции, не говоря уже о воссоединении полностью развитого апсидного завершения с полностью развитым трехчастным трансептом. Если бы не были введены шестичастные своды и четырехэтажная вертикаль, было бы невозможно привести в соответствие идеал единообразного развития здания с запада на восток с идеалом «прозрачности» и вертикализма. В обоих случаях «окончательные» решения были достигнуты благодаря ПРИНЯТИЮ И, В КОНЕЧНОМ СЧЕТЕ, ПРИМИРЕНИЮ ПРОТИВОПОЛОЖНЫХ ТЕНДЕНЦИЙ. И здесь мы приходим ко второму из самых важных принципов Схоластики. Если первый — manifestatio — помог нам понять, как выглядит и как организовано классическое строение Высокой Готики, то второй принцип — concordantia (согласование) может помочь нам понять, как же возникла сама Высокая Готика.

Всё, что средневековый человек мог знать о Божественном Откровении, и многое из того, что он полагал истинным в других отношениях, распространялось auctoritates (авторитетами) прежде всего с помощью канонических книг Библии, которые предоставляли аргументы «наиболее существенные и необходимые» (proprie et necessitate); затем, с помощью учений Отцов Церкви, которые предоставляли аргументы «существенные», но уже не «необходимые», а лишь «возможные»; затем следовали «философы», которые представляли аргументы «внешние» (extranca) и уже по этой причине всего лишь «возможные». При этом нельзя не заметить того, что эти «авторитеты», и даже цитируемые места из самого Писания часто вступали в противоречие между собою. Единственным выходом из этих противоречий было, несмотря ни на что, принять их как данность, а затем толковать и перетолковывать снова и снова, до тех пор, пока не будет достигнута возможность их примирить. Теологи издавна занимались поисками такого решения, но проблема не рассматривалась как принципиальная до тех пор, пока Абеляр не написал свою знаменитую работу Sic et Non («Да и Нет»), в которой показал, что «авторитеты», включая Писание, расходятся по 158 важным пунктам, причем как по основополагающим проблемам (например, такой, как: должна ли вера искать поддержки в человеческом разуме?), так и по специальным вопросам (например, таким, как: допустимость самоубийства — пункт 155, или внебрачного сожительства — пункт 124). Знатоки кононического права издавна собирали противоречивые высказывания «авторитетов», сталкивая их в одном ряду, однако не следует забывать, что Закон, хоть и Бого-данный, был, в конце концов, создан самим человеком. Абеляр хорошо осознавал смелость своих высказываний, вскрывающих «различия или даже противоречия» внутри самих источников Откровения; он писал, что обнажение этих противоречий «заставило бы читателя еще более энергично искать пути к истине, и поиск этот должен быть тем более энергичен, чем более превозносится Писание».

Изложив в своем великолепном вступлении основные принципы критики текста (включая установление ошибок переписчиков, обнаруживаемых даже в Евангелии), Абеляр с некоторым лукавством устраняется от того, чтобы давать свои решения этих противоречий. Но такие решения неизбежно должны быть выработаны, и процедура выработки решений становилась все более важной, а возможно, и самой важной частью Схоластического метода. Роджер Бэкон, тонко подмечая разнообразные источники этого Схоластического метода, сводил его к трем компонентам: «разделение на много частей, как то делают диалектики; использование ритмических созвучий, как то делают грамматики; и приведение к согласованности, как то делают юристы».

Именно эта техника примирения того, что казалось непримиримым, усовершенствованная до уровня высокого искусства с помощью Аристотелевой логики, определила форму академического обучения и ритуала публичных «диспутов всякого рода», о которых уже упоминалось, и, самое главное, она определила пути развития аргументации в самих Схоластических писаниях. Каждая тема (например, содержание каждого articulus в «Сумме Теологии») должна была быть сформулирована как quaestio (вопрос), обсуждение которого начинается с выстраивания в ряд одной группы «авторитетов» (videtur quod…) против другой (sed contra…), затем переходят к ответам (respondeo discendum), после чего следует критика каждого отвергнутого аргумента (ad primium, ad secundum, etc.) — отвергнутого, однако, лишь в смысле его пригодности для данного толкования «авторитетов», а не в смысле присущей ему ценности.

Естественно, этот принцип обязательно должен был привести — и привел — к формированию того «духовного состояния», которое было не менее важным и всеохватывающим фактором, чем непосредственное разъяснение или истолкование. Несмотря на то, что Схоласты постоянно вступали между собой в споры, в XII и XIII вв. они были едины в принятии «авторитетов» и гордились, прежде всего, не оригинальностью своей мысли, а своим умением понимать и использовать их.

Когда Вильям Оккам, чей номинализм приведет в итоге к разрыву связей между разумом и верой, заявляет: «мне все равно, что думал по этому поводу Аристотель»13 и отрицает влияние своего наиболее важного предшественника — Петера Ауреолюса, то сразу начинаешь ощущать дыхание новой эпохи.

Следует предположить, что отношение к своей деятельности как строителей соборов Высокой Готики, так и представителей Высокой Схоластики было очень сходным. Для этих архитекторов великие здания прошлого имели «авторитет» (auctoritas) весьма подобный тому авторитету, которым для Схоластов обладали Отцы Церкви. При наличии двух явно противоречащих друг другу положений, оба из которых могут быть поддержаны «авторитетом», одно из них нельзя просто так отбросить в пользу другого. Оба должны были быть проработаны до конца и в итоге примирены, как, например, высказывание Бл. Августина должно было быть, в конечном счете, согласовано с высказываниями Св. Амвросия. И это, как я считаю, в какой-то степени объясняет эволюцию архитектуры Ранней и Высокой Готики, которая кажется блуждающей, но на самом деле оказывается упорно последовательной. Архитектура, как и Схоластика, развивалась по схеме: videtur quod — sed contra — respondeo discendum.

Я хотел бы проиллюстрировать это очень кратко, на примере трех характерных Готических «проблем» — или, как мы могли бы сказать, quaestiones: окно-роза западного фасада; организация стены под трифорием; и укрепление колонн нефа.

Насколько нам известно, западные фасады прорезались обычными окнами, а не «розами», и только Сюжер — возможно, под впечатлением великолепного окна северного трансепта церкви Сен-Этьен в Бовэ — решил использовать мотив окна-розы для западного фасада Сен-Дени, накладывая великолепное Non на Sic большого окна под ним. Однако дальнейшее развитие этого нововведения оказалось чревато большими сложностями.

Лишь в 1240-50 гг. архитектурная школа Реймса, кульминационной постройкой которой является Сен-Никэз, нашла «окончательное» решение: окно-роза было вписано в стрельчатую арку огромного окна, приобретая тем самым, если можно так выразиться, эластичность.

Что касается проблемы организации стены под рядом окон (трифорием), Романский стиль предложил, грубо говоря, два противоположных решения — одно подчеркивало двухмерную плоскость и горизонтальную протяженность, а другое подчеркивало глубину и вертикальную протяженность.

Настоящий трифорий, введенный в Нойоне около 1250 г., является первым синтезом этих двух типов решения: он сочетает горизонтальную протяженность с акцентом на затаенную глубину.

Однако последнее слово, окончательное respondeo discendum было сказано Пьером де Монтеро. Он спроектировал трифорий, который не только был впервые застеклен, но в котором — и также впервые — было достигнуто окончательное примирение между Sic Шартра и Суассона и Non Амьена.

И наконец — первые настоящие профилированные колонны (piliers cantonnes) опоры с четырьмя приставными колонками, восьмиугольными в сечении, — насколько мне известно, появляются в Соборе Шартра (начало постройки в 1194 г.).

В своей усовершенствованной форме профилированные опоры представляют собою решение Sic et Non, a Respondeo dicendum было выражено мастером из Кельна, который обучался архитектуре во Франции; он объединил цилиндрическую четырехстолбовую опору Амьенского типа с высокими сплошными столбами и дополнительными колонками составной опоры Пьера де Монтеро.

Доктор Ватсон полагал, что филогенетические теории Шерлока Холмса, «несомненно, несколько причудливы». Наш благосклонный читатель мог, вероятно, прийти к такому же мнению касательно вышеизложенного нами. Наш читатель может также не согласиться с нашими идеями и заявить, что все высказанное вполне вписывается в схему естественного развития по принципу, предложенному Гегелем: «тезис, антитезис и синтез». Эту схему можно приложить и к другим процессам (например, к развитию живописи Кватроченто во Флоренции или даже к творчеству отдельных художников); она вполне подходит и для описания процесса перехода от Ранней к Высокой Готике в самом сердце Франции. Однако здесь присутствует нечто такое, что отличает развитие Готической архитектуры Франции от явлений сравнимого порядка; это, во-первых, его исключительная последовательность и, во-вторых, это то, что принцип videtur quod, sed contra, respon-deo discendum, как представляется, применялся совершенно сознательно.

Имеется одно свидетельство (несомненно, хорошо известное, но еще не рассматривавшееся в нужном нам свете), которое показывает, что французские архитекторы XIII века действительно мыслили и творили в полном соответствии со Схоластическими воззрениями. В «Альбоме» Виллара де Оннекура имеется план «идеального» восточного конца собора, который он и еще один мастер, Пьер де Корби, создали, судя по несколько более поздней записи, inter se disputando («споря между собой»). Здесь, таким образом, мы имеем двух архитекторов Высокой Готики, обсуждающих quaestio, причем некто третий, оставивший запись, называет это обсуждение специфично Схоластическим термином disputare, а не использует слова вроде colloqui, deliberare, которые не входили в Схоластический лексический репертуар. И каков же результат этого disputatio? Восточный конец церкви, который сочетает, так сказать, все возможные Sic со всеми возможными Non. Здесь есть двойная обходная галерея, совмещенная с венцом полностью развитых капелл одинаковой глубины. Эти капеллы в плане поочередно полукруглые и — по обычаю Цистерцианцев — квадратные. В то время как квадратные в плане капеллы перекрыты — каждая, как это обычно и делалось — отдельным сводом, полукруглые капеллы перекрыты сводами (под одним замковым камнем), общими с прилегающими секторами внешней обходной галереи — именно так было сделано в Суассоне и других постройках, следовавших Суассонскому примеру. Здесь Схоластическая диалектика подвела архитектурное мышление к точке, где оно уже почти перестало быть архитектурным.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 По-русски записывался и как Петр Авреолий. — пер.

2 mental habit

3 Фома Аквинский. Summa Theologiae, qu. I, art. 16.

4 ibidem, qu. 89, art. I.

5 Фома, S. Th. qu. I, art. 8, ad. 2.

6 ibidem, qu. 2, art. 2.

7 ibidem, qu. I, art. 8.

8 Фома; S. Th. qu. 32, art. I, ad. 2; qu. 27, art. I и 3.

9 ibidem, qu. 27, art. I, ad. I и 3, и далее: qu. 15, art. 3, ad. 4.

10 R. Arnheim. «Gestalt and Art», Journal of Aesthetics and Art Criticism, 1948, p. 71 ff., idem «Perceptual Abstraction and Art», Psychological Review, LIV, 1947, p. 66 ff., (особенно стр. 79).

11 Фома, S. Th. 1, qu. 5, art. 4, ad. 1.

12 восточный конец церкви, включающий хор, алтарь, заалтарное пространство, обходную галерею — пер.

13 Оккам, Quodlibeta, 1, qu. 10.

Оглавление