«Небесные создания. Как смотреть и понимать балет»

Небесные создания. Как смотреть и понимать балет (fb2) - Небесные создания. Как смотреть и понимать балет (пер. Юлия Юрьевна Змеева) 1294K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лора Джейкобс

Лора Джейкобс Небесные создания. Как смотреть балет

© Л. Джейкобс 2019

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Моей сестре Кэрин

Возможно, розы и хотят расти, А виденье намерено остаться… Уистен Хью Оден

Предисловие

Как смотреть балет? Когда я писала эту книгу, мне иногда хотелось снабдить ее другим подзаголовком – «Как думать о балете». Нам кажется, что «смотреть» и «думать» – не одно и то же. Но в балете – как и в любом танце – то, что вначале представляется двумя разными типами восприятия, в конце концов начинает работать как один. Взгляд становится формой мышления.

Мы знаем, что танцоры работают над своим телом и достигают исключительной координации движений. Но в зале и с нами происходит то же самое, только мы координируем движения глаз. Так что танец на самом деле разворачивается и на сцене, и в зале. Мы начинаем верить в визуальное эхо, аллюзии, метафоры – фрагменты увиденного, образы, которые, как нам кажется, должны видеть все, однако позже, в разговоре с другими, мы понимаем, что их видели лишь мы. Искусство всегда так действует. И хотя часто люди сходятся во мнениях, что означает тот или иной жест, шаг и вся постановка в целом, интерпретаций может быть множество. Мы все приходим смотреть балет, принося с собой собственный опыт и свою призму, сквозь которую воспринимаем увиденное; мы добавляем в танец свои смыслы.

Звуковая память, находящаяся в слуховой коре головного мозга, наделяет человека способностью навсегда запоминать целые песни, симфонии и партитуры. Со зрением все иначе. Мы запоминаем увиденное в лучшем случае отдельными вспышками, «моментальными снимками». Большинство людей не могут проиграть в уме длинные последовательности движений из увиденных танцев. К тому же, на большой сцене просто невозможно уловить все происходящее целиком. Сколько бы раз вы ни смотрели балет, в нем всегда будет что-то новое – что-то, что удивит вас, зачарует, откроется впервые. Со сменой балетного состава каждый танцор будет привносить в балет свои смыслы и акцентировать разные аспекты роли. Поскольку никто не может присвоить себе балет, он продолжает удивлять.

Именно благодаря этой открытой концовке для новых трактовок в репертуаре балетных трупп всегда остаются великие постановки. Их можно проигрывать снова и снова, год за годом, и каждый раз открывать что-то новое и углублять понимание. Как ни парадоксально, этот цикличный ритм и уверенность, что любой балет рано или поздно вернется в репертуар, придает этой форме искусства успокаивающую стабильность – сердце балета бьется размеренно. Балеты могут быть похожи на воздушное безе, старого друга, винтажное вино, великую любовь, грандиозный банкет, духовную пищу и неразрешимую загадку. Некоторые (у каждого свой список таких балетов) напоминают докучных родственников, с которыми вы встречаетесь только на семейных сборищах: о нет, вот они опять, ну ладно, что уж делать, можно и узнать, как у них нынче дела. А есть балеты, присутствие которых в жизни необходимо. Ну что за декабрь без «Щелкунчика»? Это такая же любимая и неотъемлемая примета декабря, как «Мессия» Генделя и «Рождественская песнь» Диккенса.

Когда нам становятся понятны скачки и повороты наших мыслей, наши собственные размышления в рамках одного произведения, мы начинаем открывать новые грани в балете, который, казалось бы, нам хорошо знаком. Великие балеты вознаграждают тех, кто смотрит долго. Они как лодка со стеклянным дном, мадленки Пруста, платяной шкаф К. С. Льюиса, подвал Синей Бороды, кушетка Фрейда, кабинет доктора Калигари, космические одиссеи Кубрика и игровые приставки с эффектом виртуальной реальности перенесут вас туда, где вы и не мечтали очутиться.

Балет – это энергия, а энергия – это жизнь. Как к любому незнакомому опыту, к балету можно подойти со страхом неизвестности или с открытым сердцем и верой в то, что, если смотреть внимательно, у вас все получится. И лучше выбрать второй путь.

К читателю

Эта книга – не учебник по истории балета, да в этом и нет необходимости. Об истории балета написано уже много всего и, несомненно, будет еще больше. И все же я организовала книгу хронологически, и темы ее примерно соответствуют хронологии развития балетного искусства на протяжении последних трех с небольшим веков. В книге я цитирую фундаментальные труды по классическому танцу и недавние исследования данного предмета. Если я привожу цитату из публикаций какого-либо критика или артиста балета, значит, я уважаю этого специалиста и рекомендую познакомиться с его работами. Некоторые имена то и дело повторяются в книге. Цитаты блестящего Теофиля Готье я взяла из его сборника рецензий и статей «Романтический балет глазами Теофиля Готье»[1] (1837–1848 год) в переводе Сирила Бомонта. Источник цитат Акима Волынского[2] – сборник «Волшебное королевство балета», в который вошел его блестящий трактат 1925 года «Книга ликований: азбука классического танца»; это первый сборник статей Волынского, переведенный на английский язык. Цитаты из Агнес де Милль взяты из ее замечательных мемуаров 1951 года «Танцуй под дудку Крысолова»[3]. Что касается Сирила Бомонта и Линкольна Кирстейна, я ссылаюсь на многие их работы. Я также опиралась на классический труд Гейл Грант «Практический словарь классического балета»[4], цитаты из которого встречаются в тексте неоднократно.

Что до классической терминологии, я привожу определения па и терминов там, где это необходимо, и стараюсь быть как можно более краткой. Если я упоминаю какое-либо движение без объяснения, то делаю так потому, что смысл его ясен из контекста. Уверена, если читателям что-то покажется непонятным, они могут самостоятельно узнать смысл термина в интернете, в балетном словаре или посмотреть ролик на YouTube. Многие балеты, о которых я рассказываю в этой книге, в настоящее время доступны на YouTube бесплатно, но я не стала приводить конкретные ссылки, потому что бесплатное сегодня уже завтра может быть запрещено законом о защите авторских прав. Наконец, используя термин «на пуантах», я имею в виду танец на кончиках пальцев; когда танцор или танцовщица «на пуантах», это значит, что он или она танцует или балансирует на кончиках пальцев в балетных туфлях.

Что касается балетов, упомянутых в книге, я выбирала произведения, которые иллюстрируют то или иное понятие в классическом танце или воплощают идею, которую я развиваю. Я отбирала балеты, регулярно входящие в репертуар большинства балетных компаний: полнометражные классические балеты и более короткие репертуарные постановки, которые есть в программе балетных трупп по всему миру. Рассказывая об истории классических балетов – «Сильфида», «Жизель», «Лебединое озеро» – я не погружаюсь в хореографический анализ, не сравниваю меняющуюся технику и вкусы различных эпох. На эту тему написано очень много, и я надеюсь, что моя книга вдохновит вас изучать предмет и дальше.

Глава первая. Первая позиция: основы балета

Балет начинается с вызова

Сможете ли вы, поставив стопы параллельно друг другу и соединив их внутренние края, развернуть затем каждую стопу на девяносто градусов так, чтобы пальцы правой ноги смотрели вправо, а левой – влево? Как Чарли Чаплин? Сможете ли вы сделать это и не упасть?

Попробуйте.

Скорее всего, вы почувствуете напряжение в ягодицах и задней поверхности бедра, так как эта поза задействует мышцы, которые мы не используем для того, чтобы стоять «как обычно» – когда пальцы ног смотрят туда же, куда и нос, то есть вперед. Вместо того, чтобы смотреть в одну сторону, как мы привыкли – скажем, на север, – стопы с сомкнутыми пятками разворачиваются одна на восток, вторая на запад, и выстраиваются в одну прямую линию. Кажется, что, если подует сильный ветер, вы упадете. Чтобы восстановить равновесие, вы напрягаете заднюю поверхность тела или заваливаетесь вперед, как Люсиль Болл в одной из серий «Я люблю Люси» (она так и называется – «Балет»). Но так делать нельзя. Колени в первой позиции подтянуты, ягодицы в тонусе, грудина поднята, шея длинная, голова – как цветок на тонком стебле, впитывающий свет и жизнь от солнца, сияющего наверху.

Это первая позиция.

Основа классического балета – пять положений стоп. В «Книге ликований: азбука классического танца» великий русский балетный критик Аким Волынский называет их «пятью эмбрионами, из которых рождаются все последующие движения». Первая позиция, хоть и кажется простой – ее легко изобразить в виде перевернутой буквы «T», – представляет собой радикальное отступление от обычного «стояния». Она заставляет нас забыть о том, что предназначено нам эволюцией – об удобном для охоты и собирательства параллельном положении стоп, смотрящих в ту же сторону, куда и глаза, и идущих по тропе, лежащей перед нами. Первая позиция освобождает ноги и стопы и дарит им возможность безграничного движения в безграничном пространстве. Из нее рождается весь классический танец. С нее начинается любой балетный класс. Это первый урок, который осваивают ученики балетных студий – стопы в первую позицию. (1[5])

«Это часть неприкосновенного ритуала балетной хореографии, – пишет американский хореограф Агнес де Милль в своих мемуарах «Танцуй под дудку Крысолова». – Все ученики балетных студий, когда-либо осваивавшие классическую технику в любой части мира, начинают с первой позиции». (2)

Мы тоже начнем с нее. В этой главе мы рассмотрим рождение балета при французском дворе, где революция движения в пространстве, начавшаяся с первой позиции (и подкрепленная остальными четырьмя), стала балетным аналогом Большого взрыва, повлиявшим и на духовное развитие, и на политику, и на театр. Первая позиция приведет нас к первому великому балету, поставленному на американской земле – «Серенаде» Джорджа Баланчина. Этот балет создавался с целью перенести учеников балетных школ из класса сразу на сцену и обыгрывал те самые основные позиции, которые они прилежно практиковали на ежедневных уроках. Но «Серенада» стала уроком и вдохновением не только для учеников, но и для нескольких поколений зрителей. Бессюжетная и вместе с тем полная смысла, с каждым просмотром она погружает нас чуть глубже в мир балета.

«В первой позиции ноги прямые, пятки соприкасаются, а стопы развернуты в стороны под одинаковыми углами». Это описание из книги Пьера Рамо «Учитель танцев» – фундаментального труда, опубликованного в Париже в 1725 году. Хотя в своем сочинении Рамо в основном касается светских танцев того времени, в них использовались те же позиции и принципы, что практиковала и продвигала французская Королевская академия танца – первый хореографический институт в западном мире. Академия, основанная в 1661 году, заложила основы классического балета, каким мы знаем его и сейчас.

Рамо восторгается Пьером Бошаном, назначенным директором академии в 1671 году: именно он утвердил пять позиций как абсолют и тем самым заложил «прочный фундамент [балетного] искусства». Еще большее восхищение у Рамо вызывает начальник Бошана – король Франции Людовик XIV, который правил с 1643 по 1715 год и основал Королевскую академию танца. «Этот принц, – пишет о нем Бошан, – от природы наделен благородной и величественной выправкой; с колыбели он любил всевозможные телесные упражнения и добавлял к своим природным дарам все, чему можно научиться. Его страсть к танцевальному искусству так велика, что в мирное время он устраивает великолепные балеты и сам не гнушается участвовать в них со своими придворными и принцами». (3)

Эти две фразы говорят о многом. Слова о «благородной и величественной выправке» короля напоминают нам, что каждый танцор балета должен иметь аристократический облик, к какому бы классу или расе изначально ни принадлежали подающие надежды ученики. А упоминание колыбели и вовсе символично. Балет своим происхождением обязан браку флорентийской аристократки Екатерины Медичи и французского короля Генриха II. Этот союз, заключенный в 1533 году, объединил любовь итальянцев к колоритным зрелищам и идею французов о том, что человек может достичь совершенства. Придворные зрелища того времени, включавшие демонстрацию всевозможных физических умений – выступления акробатов, мимов, фокусников, конные трюки – постепенно начали приобретать все более утонченный характер. Прошло сто лет, сменились три короля, и двор Людовика XIV поистине стал золотой колыбелью классического танца. Во времена его правления эта форма искусства всячески культивировалась, поощрялась, взращивалась и впервые была систематизирована – а все благодаря королю, для которого танец был и увлечением, и инструментом власти. (4)

В этом он пошел по стопам своего отца Людовика XIII – тот не только приложил руку к созданию балетов, но и использовал их для политического пиара. Тут важно заметить, что во Франции XVII века верхняя часть туловища и голова считались «благородными» частями тела, а все, что ниже пояса (и под юбкой) – «простонародными». В сами наряды аристократов была встроена чрезвычайная «вертикальность» – специальная подкладка мужских камзолов приподнимала грудь, а V-образные женские корсеты выпрямляли позвоночник настолько, что у женщин соединялись лопатки. Король считался символом Франции, в сущности – самой Францией, а его плоть почиталась священной (после смерти короля части его тела, подобно мощам святых, размещались в реликвариях). Был ли лучший способ заявить о превосходстве короля, чем с помощью танца, который облагораживал и ноги, и стопы, делая и нижнюю половину тела столь же одухотворенной, как верхняя? Когда Людовик XIII танцевал партию Аполлона – близкого к Солнцу «Светозарного бога» – его божественная аура и власть многократно усиливались. (5)

Людовик XIV еще больше преуспел в «политическом танце». Его танцевальный дебют состоялся в тринадцатилетнем возрасте. Двумя годами позже, в 1653 году, проявив блестящие стратегические способности и метафорическое чутье, он исполнил главную роль в 13-часовом произведении «Ночной балет» (Le Ballet de la Nuit). Эта постановка шла всю ночь, и центральными темами ее были тьма и хаос – вакханалии, мойры, богиня Луны, влюбленная в пастуха Эндимиона, пылающий шабаш ведьм. Все это рассеивалось с приходом зари, точнее – молодого Людовика, спасителя людей в золотом наряде, изображавшего восходящее Солнце. Именно эта роль снискала Людовику прозвище Roi-Soleil, «Король-Солнце»; к этому солнцу юные танцоры всего мира, выстроившись рядами у балетного станка, обращают свои поднятые головы.

Как подобает Солнцу, златовласый Людовик XIV реорганизовал свой двор таким образом, чтобы все вращалось вокруг его собственной персоны и его увлечений. Когда Рамо пишет, что сам правитель «не гнушался участвовать в балетах со своими придворными и принцами», он намекает на то, что все женские партии в то время танцевали мужчины, а также пытается элегантно охарактеризовать блестящую игру во власть, которую вел Людовик. В стремлении контролировать и сдерживать непокорную знать Людовик настаивал на постоянном присутствии аристократов в своих дворцах, где правили строгие протоколы придворного этикета, которые, помимо всего прочего, требовали от придворных умения красиво двигаться и танцевать. Чтобы не утратить расположение короля, аристократам приходилось быть изящными. Классический танец, таким образом, зародился как в высшей степени серьезное мужское занятие. (Хотя благородные дамы иногда тоже участвовали в балетах Людовика, профессиональные танцовщицы появились на балетной сцене лишь в 1681 году.) (6)

Рамо упоминает, что король занимался классическим танцем и «в мирное время». Тут он имеет в виду, что балет – противоположность войне, и в некотором смысле это так. Обучение классическому танцу – изнурительный физический труд, и начинающим танцорам часто кажется, что они ведут войну со своим телом. Но ежедневные тренировки, бесконечная рутина, годы, потраченные на выработку и совершенствование техники, приводят к тому, что танцор словно не прилагает никаких усилий, чтобы танцевать, в его движениях нет видимого напряжения – он просто умело и спокойно направляет свою энергию в нужное русло. Недаром есть поговорка: «Танцевать балет никогда не будет легко; но со временем это становится возможным».

А тот, кто освоил возможное, начинает стремиться к невозможному.

Наконец, когда Рамо отмечает, что в первой позиции «стопы развернуты в стороны под одинаковыми углами», он описывает не только симметрию, отличающую эту позицию – странно умиротворенное (или умиротворенно странное) состояние равновесия, с которого начинается балет, – но и священный порог, переступив который, только и можно попасть в царство балета. Ведь в первой позиции заложена концепция, неотделимая от самого балета – выворотность.

«Чтобы хорошо танцевать, – писал балетмейстер XVIII века Жан-Жорж Новерр, какое-то время обучавший Марию-Антуанетту, – нет ничего важнее способности разворачивать бедро наружу – а для человека нет ничего более естественного, чем бедра, повернутые внутрь». Вот почему, пробуя принять первую позицию, мы сжимаем ягодицы и заваливаемся вперед, как Люсиль Болл. Выворотность неестественна для человека. (7)

При правильном выполнении разворот ноги наружу начинается от таза (того самого места, где зарождается человеческая жизнь), а конкретнее – от тазобедренного сустава: головка бедренной кости проворачивается наружу в вертлужной впадине. В «Энциклопедии танца» А. Я. Чужой и П. У. Манчестер дают совершенно незабываемое анатомическое описание этого процесса: «При развороте бедра наружу большой бугор бедренной кости уходит в вертлужную впадину, и ее край соединяется с плоской боковой поверхностью шейки бедра». Верхняя часть колена, голень и плюсневые кости тоже вращаются наружу, создавая гладкий линейный канал, по которому свободно и изящно до самых кончиков пальцев ног течет энергия. Во времена Рамо развернутое положение ног в первой позиции выглядело как буква V, а угол между стопами был прямым. Сегодня танцоры стремятся к более экстремальному идеалу – стопы, развернутые на 180˚. Мышцы бедер, ягодиц и паха должны приспособиться, чтобы поддерживать столь резкий угол разворота бедренных костей во впадинах; этот процесс занимает годы, его нельзя форсировать, и невозможно притвориться, что вы так умеете.

Но зачем разворачивать стопы под таким неестественным углом?

Тот же вопрос можно задать наездникам, практикующим выездку – искусство, зародившееся еще в Древней Греции и ставшее классическим в эпоху Возрождения. В нем тоже есть свои пируэты и сложные положения стоп. В выездке все завязано на понятии «группировки». Когда свободно пасущиеся лошади группируются – для игры, ухаживания или соперничества – они поднимают грудь, выгибают шею (голова при этом расслаблена) и подтягивают круп. Благодаря такой группировке лошадь не только выглядит крупнее, но и может мгновенно ринуться в любом направлении, особенно вверх; быстро подняться на дыбы или попятиться. При выездке лошадь и наездник группируются вместе и движутся как единое целое; их движения гармоничны, отличаются выверенной точностью и техническим совершенством. Девиз выездки – «максимум эффективности при минимуме усилий».

Выворотность – основа театрального танца, и когда танцор принимает первую позицию, пишет Рамо, «фигура кажется прямее». Это значит, что танцор кажется выше, но, что удивительно, он также начинает выглядеть благороднее. Тут хочется процитировать Джона Мильтона, который в четвертой книге «Потерянного рая» описывал Адама и Еву в Эдемском саду такими словами:

Меж ними – два, стоймя держась, как боги Превосходили прочих прямизной И благородством форм[6].

Симметричный разворот ног в тазобедренных суставах наполняет тело энергией и концентрирует ее, так что танцор всегда собран.

В йоге есть поза горы – тадасана, в которой стопы параллельные друг другу прочно стоят на земле, словно укореняются в самых ее недрах и вбирают первобытную энергию земли, наполняя ею тело. Это поза для молитвы и обретения равновесия. Но выворотность, имеющая пять выражений – пять балетных позиций, – скорее напоминает не тадасану, а двойную спираль. Она похожа на свернутую пружину жизненной энергии, готовую в любой момент распрямиться. За долю секунды танцор может прыгнуть вверх или в сторону, шагнуть и вытянуть ногу в любом направлении. При дворе выворотность означала, что придворные могли двигаться вперед, назад и в сторону, ни на миг не поворачиваясь к королю спиной. Сама жизнь в ближнем круге Людовика XIV была разновидностью театрального действа.

А еще выворотность – это просто красиво. Во времена правления короля Людовика XIV ноги женщин по-прежнему были спрятаны под длинной юбкой, но мужчины так гордились своими стройными и «хорошо вывернутыми» ногами, что обладатели тонких икр подкладывали в чулки овечью шерсть. Когда стопы разворачивались в первую позицию, ноги внезапно оказывались «в профиль», изгибы и объем мышц проявлялись во всей красе, как и внутренняя линия бедра, обычно скрытая от взглядов – тут ее со всем изяществом выставляли напоказ. Фигура танцора становится открытой книгой, а в развернутом положении по ногам можно «прочесть» гораздо больше. Тут и форма стопы, и тонкость щиколотки, и S-образный силуэт ноги: гармоничный переход ее более полной части к более тонкой, линия бедра, переходящая в линию икры. От танцоров классического балета ждут классических пропорций, и выворотность позволяет увидеть скульптурную мускулатуру нашего вида, выставленную напоказ безо всякого стеснения.

«Я не была голой, – возражала полицейским стриптизерша Джипси Роуз Ли, когда ее арестовали в ходе облавы в баре “Минскис”. – Меня полностью окутывал голубой свет прожектора!» Так и танцоры балета даже в костюме, едва прикрывающем наготу, никогда не остаются голыми: их покрывает классическая техника – их выворотность.

Так значит, в выворотности все дело. Когда танцор встает в первую позицию, словно две створки дверей распахиваются в царство, где властвуют присущие лишь ему формы, символы и ощущения, в альтернативную вселенную, где изменена сама структура движения. Стопы, некогда смотревшие вперед, как глаза, теперь становятся ушами и могут слышать все, что происходит вокруг, охватывать пространство на 360˚. Конечно же, стопы не могут слышать, но в первой позиции и пальцы ног, и стопы, и ноги, и все тело целиком становятся более внимательными, восприимчивыми и чувствительными к пространству.

«Выворотность делает возможным переход от ограниченного числа шагов в одной плоскости к контролю над всеми танцевальными движениями в пространстве», – читаем мы у А. Я. Чужого и П. У. Манчестера. От единственной плоскости – ко всему пространству! До разворота ног человек стоит на тропе; развернув же их, оказывается внутри сферы. Внутри этой сферы танцоры и практикуют ежедневно, описывая кривые и окружности. Подобно стрелкам компаса, опорная развернутая нога стационарна, а рабочая развернутая нога вытягивается от самой вертлужной впадины и рисует на полу круги и полукруги, а в воздухе – колечки и спирали. Это рон-де-жамбы[7] (от фр. ronds de jambe) – круги, описываемые ногой.

Волынский, который особенно убедителен в этом вопросе, обнаруживает выворотность и в музыке, и в поэзии, и в живописи. «Принцип выворотности присутствует в любой сфере человеческого творчества, – пишет он. – Сам творческий акт по природе своей – аналог выворотности». Что подводит нас к Джорджу Баланчину и его первому творческому акту в Америке. (8)

«“Серенада” стала моим первым американским балетом, – пишет в своей книге “Сто один рассказ о большом балете”[8] Джордж Баланчин, величайший хореограф XX века. – Вскоре после моего прибытия в Америку мы с Линкольном Кирстейном и Эдвардом М. М. Варбургом открыли Школу американского балета в Нью-Йорке. В рамках стандартной балетной программы я начал вести вечерний класс по сценической технике, чтобы показать ученикам, чем танец на сцене отличается от работы в классе. Из этих уроков и возникла «Серенада»».

Дело было в 1934 году; Баланчину исполнилось тридцать лет. Он родился в Санкт-Петербурге в 1904 году, закончил Императорскую театральную школу[9], начав обучение еще при царе, и уехал из России в 1924 году. Вскоре он стал хореографом легендарного «Русского балета» Дягилева и именно в «Русском балете» поставил свои первые шедевры – «Аполлон» (1928) и «Блудный сын» (1929). Через три месяца после премьеры «Блудного сына» Дягилев умер, и Баланчин отправился в свободный полет: работал балетмейстером в Париже, Лондоне, Копенгагене и Монте-Карло. В 1933 году молодой американец Линкольн Кирстейн – обеспеченный выпускник Гарварда, безумно любивший балет – сделал Баланчину интригующее предложение: приехать в Америку и основать балетную компанию. «Да, но сначала – школу», – был знаменитый ответ Баланчина. Он понимал, что не просто начинает заново в Америке, а начинает с нуля – с первой позиции. В 1934 году, когда Баланчин приступил к работе над «Серенадой», его американские ученики еще не были артистами – они едва успели стать танцорами. (9)

Поднимается занавес; на сцене – семнадцать девушек (столько учениц было в классе в день, когда Баланчин начал вести курс). На них длинные пачки самого светлого из возможных оттенка голубого; сцена залита молочно-голубым светом, имитирующим лунный. Фигуры расставлены в виде двух ромбов, соединяющихся в середине центральной фигурой танцовщицы; полностью симметричная форма напоминает распахнутые крылья (с одной стороны ее край похож на букву W, с другой – на букву M). В этой начальной расстановке есть что-то сродни визуальной поэзии – стихотворному жанру, в котором длина строки и графика текста – важные составляющие смысла. В стихотворении Джорджа Герберта «Пасхальные крылья» (1633) слова расположены на странице так, что напоминают два крыла. Балет – та же визуальная поэзия; это особенно очевидно при взгляде на расстановку кордебалета.

Танцовщицы стоят как обычно: стопы параллельны и соединены, внутренние края стоп соприкасаются. Правые руки приподняты под углом, а правые ладони с сомкнутыми пальцами словно посылают привет Луне. Зритель невольно вспоминает 1653 год и «Ночной балет» Людовика XIV.

Музыка нарастает – звучит «Серенада для струнного оркестра, соч. 48» Чайковского, и танцовщицы в унисон отворачиваются от Луны и подносят кончики пальцев правой руки к правому виску в едином эмоциональном жесте. Но какую эмоцию он передает? Усталость от жизни? Погружение в сон? Затем правая рука опускается и соединяется с левой; тыльные стороны ладоней обращены вниз и формируют дугу на уровне бедер – того места, откуда и начинается разворот ног. По музыкальному сигналу, известному лишь им одним, танцовщицы резко разворачивают стопы в первую позицию.

В этот момент мы понимаем, что расстановка Баланчина, эти «крылья», есть не что иное, как увеличенное схематичное изображение первой позиции: они символизируют симметрию, спокойствие и готовность воспарить. Танцовщицы отводят в сторону правую стопу с вытянутыми пальцами – делают тандю (tendu) – и приставляют ногу, так что ее стопа оказывается впереди левой стопы: пятая позиция. Распахнув руки навстречу зрительному залу и запрокинув головы в общем ликовании, балерины подобны чайкам, парящим в тумане.

«Все начинается с параллельного положения стоп, – объясняет Дебора Уингерт, балерина труппы Баланчина и педагог, обучавшая “Серенаде” бесчисленное множество раз, – вы стоите, как обычный человек. Но вот стопы разворачиваются в первую позицию – и вы уже в мире балета. Вы делаете вдох и первое в своей жизни тандю. Ставите стопы в пятую позицию – в балете это как “дом” в бейсболе. Подставляя небу лицо, раскрывая руки и грудную клетку, вы словно говорите: я готова танцевать, я начинаю танцевать. Распахивая руки и раскрывая сердце навстречу искусству, вы приглашаете его в себя. Вся механика, весь лексикон балета в этих жестах». (10)

Разворот стоп в первую позицию в «Серенаде» – это ключ к заветной двери, за которой собираются члены тайного общества, сестринства лесных нимф. Только они умеют двигаться таким особым образом. Как ветер, они кружатся и накатывают, как волны! Они группируются наподобие фигур, украшающих фонтаны при королевских дворцах; они – рыцарский орден, альянс, пришедший к нам из Старого Света. Любое их действие соотносится с пятью позициями. «Все движения ног начинаются из одной из базовых пяти позиций и логически завершаются в одной из них», – пишет балетный педагог Мюриэл Стюарт. А Линкольн Кирстейн говорит, что пять позиций – «это своего рода сетка или решетка, в которой должны уместиться все танцевальные движения, беспрестанно сменяющие друг друга». Этими же словами можно охарактеризовать непрекращающиеся приливы и отливы «Серенады». (11)

Рассмотрим подробнее основные пять позиций. В каждой из них стопы прочно стоят на земле, тело возвышается над ними прямо, а основной вес приходится на основания под пальцами («мячик стопы»). Эти позиции сродни архитектуре в своей приверженности вертикали, подчинении строгому чувству меры, в верности непреложным пространственным принципам. Все упражнения в ежедневных балетных классах начинаются с одной из пяти позиций и ими заканчиваются; в промежутке мы также постоянно возвращаемся в одну из них, то есть всякий раз описываем круг. Это динамика вечного возвращения к основам, встроенная в язык балетных движений и придающая этому искусству безграничность, но в то же время и герметичность. Если попытаться нарисовать траектории, по которым движется нога классического танцора – на земле (а терр, á terre) или в воздухе (ан лер, en l’air), вы увидите линии, подобные орбитам небесных тел: полумесяцы, овалы, эклиптические кольца. Солнечное сплетение танцора подобно центру армиллярной сферы[10].

На самом деле, в столетний период развития балетного искусства, предшествующий правлению Людовика XIV – эпоху придворного балета, ballet de cour, – небесные аллюзии буквально вросли в саму ткань балета, ведь па и позиции моделировались геометрически, в соответствии с математическими и астрономическими законами (обе этих дисциплины пытаются объяснить бесконечность и прикоснуться к божественному). Таким образом, эта форма искусства становилась «возвышенной», в ней утверждалась важность соблюдения идеальных пропорций и закладывались основы, впоследствии позволившие балету претендовать на звание классического искусства. Балет можно назвать земным воплощением musica universalis, «гармонии небесных сфер» – концепции античной философии, согласно которой в постоянстве движения Солнца, Луны и планет слышится музыка. Апелляция к божественной гармонии неявно поддерживала авторитет Людовика XIV – Короля-Солнце, ассоциировавшемуся с самим небесным светилом. Даже в наши дни, хотя после смерти Людовика минуло более трех столетий, балетное искусство по-прежнему остается живым реликварием, вместившим его, Людовика, мощи.

Но несмотря на всю свою генеративную силу – ведь она, по сути, является инкарнацией библейского «В начале было…», – первая позиция не так уж часто появляется на сцене. Мы видим ее в постановках, посвященных классическому балетному языку, где движения танцоров на сцене воспроизводят рутинные, веками неизменные движения учеников балетных классов – в произведениях вроде «Консерватории» Августа Бурнонвиля (1849) и «Этюдов» Харальда Ландера (1948), а также в «Серенаде», которая, по сути, является дверью в классический танец. Но в основном эта позиция возникает на сцене как краткий переход; танцоры «проскакивают» ее по пути к более эффектным движениям. Первая позиция – лишь промежуточное звено между шагами, бегом, прыжками.

Во второй позиции стопы остаются развернутыми так же, как в первой – одна смотрит на восток, другая на запад, – но расстояние между пятками составляет около 30 см (не строго 30, конечно – скорее оно равняется длине стопы танцора). Таким образом, ноги танцора во второй позиции по форме напоминают букву А. Некоторые школы допускают более широкую постановку стоп во второй позиции, а хореографы и вовсе позволяют себе свободно отступать от канона, но чем шире стопы, тем менее «собранной» становится поза и тем меньше пружинистость танцора, его готовность к прыжку. Темперамент у второй позиции менее сдержанный; она освобождена от искусственно создаваемого напряжения. Первая позиция спокойна и выверена, это ритуальное начало; вторая – откровенно «спортивная» и полная энтузиазма. Рамо поясняет, что вторая позиция «используется для открытых шагов; мы применяем ее для движения вбок». На сцене ее можно увидеть часто в па, называемом эшапе (échappé, от фр. échapper — убегать, вырываться вперед), когда ноги с вытянутыми пальцами в прыжке напоминают раскрытую букву «А»; в боковом скользящем прыжке, называемом глиссад (glissade, от фр. glisser – скользить), опять же в воздухе. В современной или авангардной хореографии, где классическая атмосфера и придворные манеры отброшены за ненадобностью, внезапно раскрытый пах во второй позиции, когда танцор сгибает колени в плие, может выглядеть вызывающе сексуальным и даже непристойным. Все зависит от контекста.

Третья позиция во времена Рамо считалась позой для отдыха, а в наше время не используется. В этой позиции пятку одной стопы приставляют к середине другой; получается, что пятки соприкасаются и одна закрывает другую, но пальцы ног по-прежнему видны и развернуты на восток-запад, как в первой позиции. Третья позиция – «ни рыба, ни мясо», необязательная промежуточная остановка по пути к пятой позиции, которая, напротив, и рыба, и мясо!

Требующая высочайшей концентрации пятая предписывает поместить одну стопу перед другой так, чтобы пятка передней ноги перекрывала пальцы задней (а пальцы передней – пятку задней). Хотя стопы при этом плотно прижаты друг к другу, их положение похоже на восьмерку. При этом силуэт ног в пятой позиции – песочные часы: широкий верх (бедра) сужается к коленям, причем в пятой позиции видно лишь одно колено, другое – поскольку вы стоите со скрещенными ногами – скрыто; затем фигура снова расширяется до ширины стопы. Обе фигуры, и восьмерка, и песочные часы, напоминают в свою очередь знак бесконечности; она-то и заключена в пятой позиции, самой сконцентрированной из всех. Когда русский танцор Михаил Барышников (а его рост всего 165 см) принял пятую позицию на сцене Метрополитен-опера, он буквально возвышался над залом.

Пятая позиция – центр балетной вселенной; из нее танцор может переместиться в любую точку окружающей его сферы. В книге «О технике Баланчина» бывшая балерина «Нью-Йорк Сити балет» Суки Шорер пишет, что Баланчин наделял пятую позицию «почти мистическим значением». В последние дни перед смертью, вспоминает она, одна из танцовщиц пришла к нему в больницу, и Баланчин «сложил ладони в пятую позицию и описал руками восьмерку сначала вправо, потом влево. “Всё заключено здесь”, – сказал он. Даже перед смертью он все еще размышлял об этом».

Четвертая позиция, пожалуй, самая сложная из пяти. Она необычайно выразительна. Вторая позиция – это та же первая, но расширенная по оси восток-запад на длину стопы; четвертая – та же пятая, но расширенная по оси север-юг на ту же длину стопы. При этом, когда левая стопа стоит впереди, четвертая позиция напоминает букву Z (если дорисовать ее на полу), и перевернутую Z, когда впереди правая стопа. Эта позиция очень воздушна и потому в ней заключена неопределенность; в ней приходится искать центр тяжести (во второй позиции он находится автоматически – никаких поисков).

«Открытая и закрытая одновременно, – описывает четвертую позицию балерина труппы Баланчина Дебора Уингерт. – Открытая, но ноги скрещены. Внутренняя сторона бедра соприкасаются, их взаимосвязь глубока, но движения каждой ноги приходится координировать по отдельности. И всегда присутствует внутренняя спираль. Если правая стопа впереди, правое бедро тянет вас назад, а левое – выступает вперед. Вы никогда не выровняете их, но к этому нужно всегда стремиться – то есть стремиться к невозможному».

Четвертая, таким образом – самая сложная и романтическая из всех пяти позиций. В середине двадцатого века многие балерины отдавали предпочтение этой позиции для съемки в студии: на многих студийных фотографиях того периода балерины стоят на пальцах, их ласкают нежные переходы от света к тени; их тела – как спящий сгусток энергии на перекрещенных ногах. В четвертой позиции танцор наготове. С согнутыми в плие коленями (самая распространенная подготовительная поза для пируэтов) четвертая позиция подобна волшебному подъемному мосту, вздоху вожделения. А в воздухе она становится гран-жете[11] – распрямляющейся спиралью, взлетающей прямо к звездам.

Через десять лет обучения в балетном классе ширина и форма каждого шага, его заданная проекция на полу и траектория, в которую он должен вписаться в воздухе – все это становится второй натурой. И все же работа над выворотностью не прекращается никогда. Некоторым танцорам удается развернуть ноги на 180˚ без слез. Другим из-за анатомических особенностей это не удастся никогда, это приходится компенсировать, внося в позу различные изменения, чтобы приблизиться к идеальной выворотности. Искусство балета нетерпимо к изъянам, физическим или техническим, но артисты балета прекрасно понимают, что полностью развернуть обе ноги так, чтобы стопы оказались на одной линии – удел немногих. Зачастую и великие танцоры обладали отнюдь не идеальной выворотностью.

Сочиняя «Серенаду» для своих первых американских студентов – новичков, попавших в волшебное Зазеркалье балета, – Баланчин стремился дать им крылья. Неизвестно, знал ли Баланчин стихотворение Джорджа Герберта «Пасхальные крылья», но русские артисты и интеллигенты его поколения были хорошо знакомы с зарубежной поэзией, так что, может быть, и знал. Стихотворение говорит о человеке, лишившемся милости Божьей и упавшем с небес, но вновь воспарившем к спасению. В «Серенаде» тема падения возникает даже несколько раз. Первое падение было случайным: на репетиции упала одна из учениц. Баланчин добавил эту случайность в свой хореографический замысел, и она зажила своей жизнью. Он позволил падению повториться, и оно превратилось в значимый мотив. Первое падение непохоже на падение из «Пасхальных крыльев», отсылающее к грехопадению Евы и Адама в Эдемском саду, но вот второе, случающееся уже с другой танцовщицей – «вальсирующей девушкой» – куда более двусмысленное, отмеченное смятением, не случайное… В конце эту танцовщицу поднимают над остальными и несут, а на сцене тем временем гаснет свет, и это шествие похоже на вознесение к Божьей милости.

Интерпретировать «Серенаду» можно по-разному. Баланчин говорил, что предназначение этого балета – дать ученикам «почувствовать сцену», вывести их технику на следующий уровень. Это идиллическое изображение танцевальной школы. «Пять академических позиций, – писал о “Серенаде” Кирстейн, – сменяют друг друга последовательно и соответствуют двадцати начальным музыкальным отрезкам». Эту постановку рассматривали в том числе как более современную и раскованную версию «Сильфид» («Шопенианы»), балета Михаила Фокина 1909 года на музыку Шопена, главными героями которого стали крылатые лесные эльфы. Фокин же, в свою очередь, ставил свой балет с отсылкой к революционному балету «Сильфида» 1832 года: по его сюжету, лесная нимфа умирает от любви к простому смертному. Она сбрасывает крылья и покидает этот мир, возносясь к небу. (Кстати, первые сильфиды, как и их потомки из «Серенады», носили длинные голубые пачки.)

Историки отмечают, что и на «Шопениану» Фокина, и на «Серенаду» Баланчина повлияла Айседора Дункан – американская артистка балета, в начале XX века завоевавшая Европу, а потом и Америку. Дункан танцевала босиком и была мастером простого жеста, минималистичного танца в потоке и спонтанного отклика на музыку. Классического балетного образования у нее не было, но она не боялась танцевать под полнометражные произведения Шопена, Чайковского и Вагнера. Танцовщица свободной формы, Дункан проложила дорогу современному танцу и была такой же важной частью наследия для новых учеников Баланчина, как и классические балетные заповеди, которым их учили. В «Серенаде» видны зачатки американского классического балета, который всегда был более простым, спонтанным и свободным.

Баланчин не хотел навязывать зрителю свое видение «Серенады», объясняя каждый элемент своего замысла. Он писал: «Сюжет балета продиктован музыкой – это серенада, а если хотите, танец в свете Луны». И все же – как понимать трагический подтекст «Серенады» и ее печальный конец? Как интерпретировать слова танцоров, которые, говоря об этом балете, упоминают силы, подобные разбуженному вихрю, и сравнивают его с океаном неспокойных течений, уносящих танцоров из тихих вод в бушующие водовороты?

В книге «Баланчин и его потерянная муза: революция и становление хореографа» историк Элизабет Кендалл пишет об отношениях Баланчина и его одноклассницы Лидии Ивановой, утонувшей в 1924 году, за несколько недель до запланированного отъезда из России с небольшой балетной труппой (в которую входил и Баланчин). Они были молоды, близки, вместе закончили Императорскую театральную школу. Смерть Лидии, которая, вероятно, была политическим убийством и не расследовалась должным образом, глубоко травмировала Баланчина. Эта танцовщица олицетворяла собой будущее балета; ее свобода на сцене была революционной для танца, но свободолюбие в жизни подвергало ее опасности в неспокойные, мятежные времена (напомним, дело происходило в Санкт-Петербурге сразу после революции). В «Серенаде», когда вальсирующая девушка падает в последний раз, ее держит танцор-мужчина, и она скатывается на пол из его рук, словно увлекаемая водным течением. Затем этот мужчина (в котором можно увидеть альтер эго Баланчина) стоит над телом упавшей девушки, а другая танцовщица за его спиной взмахивает руками, как крыльями, и оба они сливаются в фигуру большого ангела. Или это мойра, судьба? Этот образ рождает ассоциации с крылатой колесницей богов и взывает к необходимости принять утрату и жить дальше.

«Беда ускорит мой полет». Это последняя строка из стихотворения Герберта и один из способов интерпретировать последнюю сцену «Серенады», в которой Баланчин, по-видимому, показывает смерть и воскрешение. Но как мы пришли к этой интерпретации? Разглядев крылья в начальной расстановке танцоров; увидев крылья в положении стоп первой позиции. Понимая, что где крылья, там и взлет. А во взлете, которому предшествует падение, узрев теистический смысл.

Весь смысл балета часто раскрывается из одного па, одной расстановки танцоров на сцене и одного мгновения. Увидит ли каждый зритель «Серенады» в ней именно такой смысл? Нет. Нужно ли нам знать наверняка, читал ли Баланчин стихотворение Герберта? Нет. Будь я ученым, который решил посвятить «Серенаде» свою диссертацию, мне потребовались бы дополнительные подтверждения, но обычные зрители вольны отпустить свое воображение и позволить ему танцевать с танцорами.

«Смысл в том, что вы видите», – ответил как-то Баланчин, когда его попросили объяснить смысл одного из его балетов. Задумайтесь над этими словами. Смысл в том, что вы видите. (14)

Сходите на один и тот же балет несколько раз, и то, что вы увидите, будет всякий раз иным, потому что изменилось ваше восприятие. С прошлого раза в него добавилось много новых контекстов, которые вы почерпнули в путешествиях, фильмах, книгах, музыке, искусстве и жизни. Начальная расстановка «Серенады» – крылья ли это? Или девушки, стоящие там, где ручей впадает в реку? Или древняя роща, где вот-вот начнется странный ритуал инициации? Что символизируют артисты на сцене? Природные ли это стихии – течения, водовороты, ветра, приливы и отливы, управляемые законами физики так же, как поэтическая энергия балета управляется непреложными балетными законами? Или перед нами глава из личной истории Баланчина, его воспоминание о погибшей девушке, рассказанное языком классического танца? Смыслы возникают и исчезают, подобно танцорам, выбегающим из-за кулис и вновь скрывающимся там.

Глава вторая. На пуантах: история волшебных башмачков

В театре вы приобщаетесь к миру балета еще прежде чем займете свое место в зале. Этот мир взывает к вам от столика в фойе и из стеклянной витрины сувенирной лавки. Я говорю о беззвучной песни сирен, об инструменте соблазнения, равного которому нет на Земле. О пуантах, или, как их еще называют, «пальцевых туфлях».

Вот они, расставлены парами всевозможных оттенков от фарфорово-розового до нежнейшего персикового – старые пуанты знаменитых балерин и восходящих звезд. Они похожи на туфли, обрезанные наполовину: атласный задник и бока завернуты внутрь, и лишь верх – «коробочка», или «стакан», укрепленный цилиндр, куда помещаются пальцы – сохраняет трехмерную форму. На плоской части «коробочки» – так называемом «пятачке» – танцор или танцовщица поставили свой автограф шариковой ручкой или фломастером. Кто покупает эти туфли? Девочки, идеализирующие балерин и стремящиеся танцевать так же; восхищенные поклонники, которые жаждут таким образом приблизиться к блестящим артистам; коллекционеры, для которых эти туфли – часть истории, как и ноги, которые в них танцевали.

«Мне хотелось оставить себе что-то твое на память до тех пор, пока мы снова не увидимся», – говорит Джордж Сандерс, укравший платок Джин Тирни в фильме «Призрак и миссис Мьюр» (тема принятия непостоянства всех вещей в этом фильме очень «балетная»).

Из всех исполнительских искусств ни в одном нет такой памятной вещицы, такого артефакта, как атласные пуанты. Уникальность пуантов в том, что им предназначено жить на сцене всего час (или два-три часа – жизненный срок пуантов зависит от энергичности роли). Для этого они подходят идеально, но совершенно не годятся для более длительного ношения. Бывает, что девушек балет притягивает именно тем, что там танцуют на пуантах; таинственная магнетическая сила пуантов сродни мистическому религиозному видению или стреле Купидона. Она как призыв свыше, как романтическое чувство, силой переживаний, чистотой и осмысленностью превосходящее все, что может произойти с нами в рамках повседневного существования. В великолепном послевоенном фильме Майкла Пауэлла и Эмерика Прессбургера «Красные башмачки» (1948) по сказке Ханса Кристиана Андерсена манящие пуанты символизируют одержимость творчеством, свойственную любому артисту, который жертвует повседневностью ради чистейшего экстаза выступления. Красный – цвет яблока из Эдемского сада, символ обладания тайным знанием; красные пуанты подводят героиню к грани между жизнью и смертью. «Десять лет нам твердили – идите и умрите ради свободы и демократии, – говорил о фильме его режиссер Майкл Пауэлл. – В “Красных башмачках” нам впервые сказали – идите и умрите ради искусства». (1)

Столь же незабываема сцена из фильма 1952 года «Ханс Кристиан Андерсен» – голливудского мюзикла о знаменитом датском сказочнике, по мотивам творчества которого поставлено немало балетов. Андерсен был сыном башмачника, но в фильме он сам башмачник, который к тому же пишет сказки. Когда Андерсен (его играет Дэнни Кэй) идет на премьеру «Русалочки» – балета по мотивам одной из его сказок – он несет в руках подарок для балерины: букет из пуантов, сделанных из атласа сапфирового, лазурного, аметистового и изумрудного цветов. Это цвета драгоценных камней, цвета конфет и перьев экзотических птиц – классический визуальный «ключ», радужная тропа, ведущая в иную плоскость существования.

Как же изготавливаются эти волшебные башмачки и как их носят? Как вышло, что символом искусства французских королей стали туфли, которые в балете носят только женщины[12]? Кто первый встал на пуанты, и что это значило для балета, его исторического и эстетического развития? Подобно хрустальным туфелькам Золушки, пуанты увлекут нас в волшебный мир. Давайте наденем их и посмотрим, куда это нас приведет.

Сама модель пуантов хоть и подвергалась некоторым усовершенствованиям, за последние сто лет не сильно изменилась. Пуанты делали обувные мастера, проходившие длительное обучение, и изготавливалась эта особая обувь в специализированных мастерских, чьи знаменитые названия вошли в историю: Capezio, Freed, Repetto, Grishko, относительно новая компания Gaynor Minden. Найдя свой бренд и подходящую модель пуантов, танцовщицы хранят верность им годами, а то и всю жизнь. Кожаные подошвы пуантов не соответствуют длине стопы, а коротко обрезаны со стороны пятки и пальцев: это необходимо, чтобы поддерживать арку стопы, когда балерина стоит на пальцах. Получается своего рода «полуподошва». Боковые части и задник туфель сделаны из простой ткани: атласа с хлопковой подкладкой. А вот коробочка состоит примерно из семи слоев ткани разных видов: мешковины, льна или льняного полотна, ситца – каждый производитель использует свое сочетание тканей. Каждый слой хорошо проклеен. В компании Grishko утверждают, что их клей практически съедобен и состоит из муки и кукурузной декстрозы; пуанты Grishko запекают в печи[13], как маленькие буханочки хлеба. Все это указывает на органическую природу пуантов и конечность их жизненного цикла.

Бледно-розовые пуанты – эти маленькие буханочки розового хлеба – в сочетании с бледно-розовыми колготками в тон становятся ангельской кожей, возносящей танцовщиц из физической телесности в мир иллюзий. Почему бледно-розовый? Это был ближайший к цвету кожи оттенок, которого удалось достичь, используя доступные в прежние времена красители. И хотя оттенок кожи танцовщиц выше талии мог быть совершенно разным, искусство стремилось к единообразию именно ног и стоп. Бледно-розовый стал фирменным цветом балета. Но когда в 1969 году возник Танцевальный театр Гарлема – одна из самых новаторских балетных трупп в США – основатели театра хотели подчеркнуть свое афроамериканское наследие и подбирали и колготки, и пуанты под цвет кожи танцоров. И это тоже выглядело изящно и красиво.

Новые пуанты подобны космической ракете из атласа, еще не побывавшей в космосе, но способной вознести в другие миры. Каждая танцовщица по-своему готовит туфли к «полету», подстраивая их под себя, но не в ущерб поддерживающим качествам. Например, для улучшения гибкости пуантов можно вынуть стельку; для улучшения сцепления с полом – надпилить подошву абразивной пилкой. Для смягчения коробочки, а также для того, чтобы она звучала тише – поколотить ею об дверь или о стену. Можно пришить к пуантам розовые ленты и эластичную резинку для пятки. Все это делается с учетом индивидуальных анатомических особенностей танцовщицы: высоты свода и подъема стопы, формы щиколотки. Английская балерина Алисия Маркова перед выступлением приклеивала пуанты к пятке и сшивала ленты на щиколотке намертво, а не завязывала их. «Пуанты с нее потом приходилось срезать», – вспоминает Агнес де Милль. Сегодня в интернете можно найти множество видео, в которых танцовщицы показывают, как готовят свои пуанты к выступлению.

Стоит надеть пуанты, и они пробуждаются. Влажное тепло от ноги танцовщицы прогревает слои клея, делающие коробочку твердой, и пуанты со стопой становятся единым целым. В приглушенном свете сценических ламп, или если вы сидите далеко от сцены, силуэт пуантов часто виден лучше лица танцовщицы. В 1868 году братья Гонкуры в своем «Дневнике» отмечали, что, даже проложив пуанты овечьей шерстью со стороны пальцев, можно было добиться особого обожания поклонников. «Эксперт мог назвать имя танцовщицы, лишь взглянув на форму ее пуантов», – пишут они. В подростковые годы я грезила балетом и часто рисовала женские ножки в пуантах. Словно практикуя свою подпись, я делала бесчисленные наброски длинных стоп с вытянутыми пальцами, упирающимися в хрупкую коробочку, и щиколоток с лентами крест-накрест. Если этот образ кажется вам эротическим, это не случайно: в пуантах действительно присутствует скрытая сексуальная символика. Мягкая стопа, вдруг ставшая твердой и вертикальной – это ли не фаллический символ? (2)

Использованные или «мертвые» (а именно так называют танцовщицы пуанты, потерявшие жесткость), стертые пуанты трагичны, как сброшенные крылья сильфиды. Русский танцор Вадим Струков ужасался, что Джеймс – возлюбленный нимфы, случайно убивающий ее в «Сильфиде», – не поднял эти сброшенные крылья и не прижал их к сердцу. Кстати, боковушки пуантов называют «крыльями».

Нынче невозможно представить балет без пуантов, а между тем балетное искусство прекрасно обходилось без них более века со смерти Людовика XIV. «Для многих балет равнозначен танцу на пальцах, – писал в 1943 году один из самых уважаемых американских балетных критиков Эдвин Денби. – Но хождение на пальцах – не главное в балете. Это всего лишь один из многих хореографических приемов». Денби добавляет, что и до возникновения пуантов классический танец был настолько экспрессивным, что современники сравнивали «увиденные ими хореографические сцены со сценами из Шекспира». Так отзывались о балете и Дэвид Гэррик, актер и импресарио XVIII века, и Стендаль. (3)

Однако с самого начала «солью» классической хореографии была выразительная стопа – в пуантах или без. «Работа подъема, – пишет Рамо в своем учебнике “Учитель танцев”, – вот что поддерживает вес тела и обеспечивает равновесие». Далее он объясняет, что в прыжках именно сильный подъем «позволяет приземлиться sur la demi-pointe (на полупальцы). Чем больше па вы выполняете на полупальцах, тем легче выглядите в танце». Легкость, по-кошачьи мягкое приземление на пальцы, прыжки, подобные порханию бабочки, невозможны без сильной и гибкой стопы.

Гейл Грант, автор бесценного «Практического словаря классического балета», описывает термин «полупальцы» таким образом: «стояние на мячике стопы и основаниях под пальцами». Другими словами – на цыпочках.

Поднятие на полупальцы – деми-пуанте (demi-pointe) или релевé (от фр. relevé, поднятый) – часть ежедневного ритуала занятий у балетного станка. Подниматься на полупальцы можно медленно или быстро, «прокатывая» стопу или в небольшом прыжке, из любой из пяти позиций, с одной ноги или с двух. Движение, противоположное релеве – плие (от фр. plié, согнутый, сгибать) – глубокое приседание, которое танцоры также выполняют ежедневно; плие выполняется из всех пяти позиций, кроме третьей. Но даже в плие сохраняется дух релеве, ведь в классическом танце вес никогда не приходится на пятки, что утяжеляет шаг, делает его более жестким. Жизненная сила стопы – в пальцах и подъеме, и все упражнения у станка целенаправленно тренируют именно верхнюю часть стопы.

Попробуйте выполнить плие и релеве. Встаньте лицом к кухонной столешнице, облокотитесь о нее руками и разверните стопы в первую позицию. Очень медленно сгибайте колени, разворачивая их параллельно стопам, и опускайтесь, пока пятки не захотят оторваться от пола. Это полуплие (деми-плие). Теперь позвольте пяткам оторваться и присядьте ниже. Когда ниже опуститься уже не получится, вы сделали гран-плие. Не задерживайтесь в этом положении! Немедленно прижмите пятки к полу и выпрямитесь в первую позицию. Затем медленно поднимитесь на полупальцы так высоко, как только возможно.

Вы убедились, что в плие стопы зафиксированы, укоренены и заключены в глубоких, звучных и низких регистрах, как Орфей, спускающийся в подземное царство, не свободны и не готовы взлететь. Нет балета без плие, но плие в балете – не самостоятельный шаг, а промежуточный. (В отличие от современного танца, более привязанного к земле и подверженного ее зову.) Плие – трамплин, позволяющий танцору подпрыгивать и взлетать; оно же – пуховая перина для приземлений. «Все прыжки начинаются и заканчиваются полуплие», – пишет Грант.

Но релеве – «приподнятые» шаги балета, не говоря уж о прыжках, подскоках и батри («барабанный бой», когда в воздухе одна голень быстро ударяется о другую, подобно взмаху птичьих крыльев), обитают совсем в другой, надземной сфере, в безграничном пространстве, которое предстоит исследовать каждому танцору.

И танцоры исследуют его, в наши дни – с гораздо большей свободой, чем раньше. Придворные балеты XVII века до поры являли собой церемониальный, симметричный и по большей части «наземный» спектакль – цитируя Линкольна Кирстейна, это была «последовательность сцен, изображающих формальный танец или фантастические картины и следующих определенному плану, но практически не связанных общим нарративом». Лишь в последних десятилетиях XVII века под влиянием Мольера и итальянцев при дворе стали ставить комедийные балеты; в них нить повествования обрисовывалась яснее, номера стали стремительнее и теперь включали акробатические элементы, а также добавилась сатира. Именно в этот переломный момент на смену танцорам-любителям из придворных аристократов пришли профессиональные танцоры – что неудивительно, ведь богачи не любят сатиру. XVIII век, когда Жана-Батиста Люлли на посту главного балетного композитора сменил Жан-Филипп Рамо, положил начало эпохе оперы-балета. Слившись с оперой, классический танец эволюционировал в более свободную, асимметричную и мелодраматичную форму; техника усложнилась, а нарративный элемент оброс нюансами и стал более правдоподобным. (4)

Все это время обувь танцоров оставалась неизменной.

«Артисты балета танцевали в обычной уличной обуви, которую делали из расшитого шелка, бархата, фетра или кожи, – пишет Дженнифер Хоманс в “Ангелах Аполлона”, своем знаменитом учебнике по истории балета. – Мужчины носили туфли с квадратным мыском и толстым низким каблуком; женщины – туфли с заостренным мыском и более высоким и тонким каблуком-рюмочкой, в широкой части начинающимся от подъема. Из-за этого мужчины в балете двигались с гораздо большей легкостью и легче удерживали равновесие; балерины о таком и мечтать не могли».

Женщины танцевали на стопе, зафиксированной в положении «полуцыпочки», а верхняя часть их тела по-прежнему была туго затянута в корсет (силуэт, сохранившийся в дизайне традиционного балетного костюма: пышная пачка и V-образный верх с изящными швами, а иногда и косточками). Тонкая ножка в безупречной атласной лодочке – зрелище приятное, но в таких туфлях не сделаешь плие, а следовательно, они не дают танцовщице пружинистости, необходимой для высокого прыжка. Даже если подошва туфли достаточно гибкая и танцовщица может вытянуть пальцы, высокий каблук остается препятствием: об него можно споткнуться, оцарапаться в воздухе.

Попробуем «в лицах» представить переход от туфель на каблуках к пуантам. Первая героиня нашей истории – Мари Камарго, балерина, чей дебют состоялся в Париже в 1726 году. Камарго стала первой звездой классического танца, сбросившей каблуки. Вместо них она надела плоские туфли, которые подчеркивали красоту ее стоп и давали возможность блестяще выполнять прыжки – по оценкам некоторых современников, она двигалась с «виртуозностью мужчины». Она также укоротила юбку, чтобы продемонстрировать зрителям эффектное пти-батри («барабанный бой» в воздухе). По рассказам современников, она в совершенстве овладела антраша-катр (от фр. entrechat quatre) – сложным прыжком на прямых ногах, когда в воздухе дважды скрещиваются голени и вытянутые пальцы.

Следующая глава нашей истории – одноактный балет «Флора и Зефир», где по сюжету крылья переменчивого ветра Зефира крадет нимфа. Балет поставил французский балетмейстер Шарль-Луи Дидло в Лондоне в 1796 году, и самым удивительным для зрителей в нем была «машина для полетов» – тросы с противовесами, при помощи которых балерина танцевала на цыпочках, а затем начинала летать по сцене. По сути, Дидло поставил танец на пуантах без самих пуантов.

И вот наконец появилась новая модель туфель. В начале XIX века танцоры стали носить обувь по неоклассической моде эпохи Регентства: тапочки без каблуков с лентами-завязками вокруг щиколоток. В этих мягких туфлях балерины наконец могли выполнить полное плие и из него сделать баллон (от фр. ballon) – то есть мягко и упруго оттолкнуться от пола. Пружинистость и отскок баллона описывает Карло Блазис, итальянский балетмейстер XIX века: балерина «едва касается земли и, кажется, в любой момент взлетит в воздух». Так балерины оказались в воздухе без помощи тросов. (5)

Наконец, в 1832 году на премьере «Сильфиды» Мария Тальони впервые встала на пуанты.

Сама классическая поза балетного танцора – высоко поднятая голова и грудь, пятки, стоящие на полу, но, словно в прощальном поцелуе, готовые оторваться от него в любой момент – в каком-то смысле делала подъем на пуанты неизбежным. Добавьте к этому желание вырваться за пределы физических возможностей, свойственное любому атлетическому занятию, и вы поймете логику балерины, заставляющую ее стремиться вверх и телом, и сознанием. До 1832 года балерины изредка вставали на пальцы, но это был просто трюк, не имевший отношения к искусству. Встав на пальцы в «Сильфиде», Тальони не просто воплотила логику стремления балерины ввысь, но и совершила эстетический прорыв, раздвинув границы балетного искусства. Ее подъем стал подъемом новой формы искусства.

«Сильфиду» специально для Марии поставил ее отец, итальянский хореограф Филиппо Тальони. Действие балета происходит в мире шотландских легенд. Благородный фермер по имени Джеймс накануне свадьбы без памяти влюбляется в лесную нимфу Сильфиду, которую видит только он. В первой сцене балета Джеймс дремлет в кресле у камина, а нимфа сидит у его ног и наблюдает за ним во сне. На протяжении всего первого акта она танцует с невероятным изяществом, и кульминацией ее танца становятся позы на пуантах. Она следит за его приготовлениями к свадьбе и то «влетает» через окно, то исчезает в дымоходе, отвлекая его. В конце акта Джеймс выбегает в дверь и, оставив свой дом и суженую, отправляется за нимфой в лес. Во втором акте Джеймс видит Сильфиду с ее сестрами – лесными нимфами и танцует с ними на поляне. Но Сильфида вновь исчезает. Джеймс ищет ее и встречает ведьму, которую когда-то оскорбил. В качестве мести та дарит Джеймсу волшебную шаль, обещая, что теперь Сильфида будет навек принадлежать ему. Джеймс накидывает шаль на плечи любимой, и шаль убивает ее – в этот момент у нимфы спадают крылья. Сестры уносят ее на небеса, а Джеймс остается ни с чем.

В «Сильфиде» впервые в истории балета пуанты стали выразительным смысловым элементом хореографической фантазии и проводником в мир иллюзий. «Восхождение» на пуанты стало еще одним способом подняться в воздух, гораздо более устойчивым и психологически убедительным, чем прыжок или подскок – и гораздо более атмосферным. Продольная арка – маленькая выемка с внутренней стороны стопы – внезапно вытянулась и выпустила на сцену целый сонм волшебных существ, умеющих летать. «После “Сильфиды”, – писал французский критик Теофиль Готье в 1844 году, – балет стал территорией гномов, русалок, саламандр, эльфов, никс[14], вил и пери – всех тех странных и загадочных существ, что так прекрасно вписываются в фантазии хореографа». (6)

А еще после «Сильфиды» балет однозначно стал территорией женщин.

«Ее воздушное величество», – окрестил Тальони французский критик Жюль Жанин.

«Сравнить ее можно лишь с чем-то, что не выразить словами», – говорил о ней Готье.

«“Сильфида” проникла в страну грез и тем расширила границы балетного искусства», – писал русский критик Андрей Левинсон в своей блестящей монографии 1930 года «Мария Тальони». «Прежде балет был развлечением, – пишет он, – теперь он стал мистерией».

Критики извели немало чернил, обсуждая физические данные Тальони: ее невзрачное лицо, легкую сутулость, ненормально длинные руки и ноги, худобу. В то время в моде были маленькие ножки – стопы Тальони были длинные и узкие. Открыть в себе блестящую балерину, невзирая на физические несовершенства, Тальони помогли ее гениальность, дальновидность отца и жесточайший режим тренировок под его руководством – она могла удерживать позу на сто счетов. Наклон ее покатых плеч и длинные свисающие руки на сцене вырисовывались в необычный мягкий силуэт, словно ныряющий из солнечного пятна в сумеречную бездну. Ее баллон был безупречным и бесшумным. А ее релеве на длинной стопе за кажущейся хрупкостью и нежностью таило железную мощь.

В танце Тальони не просто провокационно слились форма и содержание, она стала первой (или одной из первых) балериной, вместившей в себе уникальное для балета единство противоположностей. Ее мощная техника была призвана выразить невыразимое. Ее воздушный стиль, удлиненный силуэт и легкость были возвышенны и эффектны. Ее тело словно стремилось освободиться от оков плоти; Левинсон описывал ее как «человеческую фигуру, стремящуюся к наиболее абстрактному своему воплощению, фигуру, от чьей массы осталась лишь игра прямых линий и чистых изгибов».

А еще она стояла на пуантах. Если стопа – душа классического танца, то зарождение танца на пальцах можно сравнить с моментом, когда в теле зарождается душа. Религия говорит, что бог «вдыхает» душу в тело человека. Не будет большим преувеличением сказать, что Тальони вдохнула душу в искусство балета (хотя эта душа и располагалась на кончиках пальцев ног). Надев те же туфли, что носили в то время модницы, лишь укрепив их кожаной подошвой и штопкой по бокам, она вставала на пуанты ненадолго, вероятно, даже не на самые кончики пальцев, но этого момента, похожего на вздох, шепот, мимолетный взгляд, было достаточно, чтобы заворожить зрителей, перенести их – особенно женщин – из зрительного зала в иное измерение. Это повлияло на язык – в нем появилось прилагательное «сильфидный» от существительного «сильфида». В последующие десятилетия, как видно на многочисленных полотнах импрессионистов, в женской моде возобладали «сильфидные» белые платья: воздушная пена тонкой белой ткани, воплощенный викторианский идеал женственности – «ангел дома». В «Сильфиде» легко увидеть зарождение импрессионизма, особенно во втором акте, где действие происходит на открытом воздухе, в свете луны, который, возможно, играет шутки с восприятием. Сильфида из балета тоже была ангелом, правда, вне дома – символом чистой, но хаотичной энергии.

Сознательное и бессознательное, реальность и грезы, долг и желание, общество и «я» (и нимфа!) – пуанты Тальони вывели движение в иную плоскость и привнесли в классический танец актуальные для того времени полярности.

Так возник романтический балет.

Почти в одночасье танец на пуантах стал новым балетным стандартом, но это не значит, что его логика была понятна всем. Танец на пуантах ошибочно сравнивали с запрещенной практикой бинтования ног, потому что обе эти техники противоречат здравому смыслу. «В балете женщины обычно танцуют на кончиках пальцев, – пишет Аким Волынский, – и на первый взгляд это положение стоп может показаться неестественным и абсурдным. Чтобы прояснить этот вопрос, столь важный для балета, необходимо изучить природу и смысл вертикальности в повседневной жизни человека». (7)

Волынский считал, что вертикаль вызывает у человека подсознательное эмоциональное стремление к небу. «Взмывающие ввысь соборы, обелиски, колонны, горы, – рассуждает он, – все это возвышает душу». Он вспоминает первобытных людей и предлагает собственную – довольно убедительную – теорию эволюции. «Было время, когда люди ходили на четвереньках и жили на деревьях, как сейчас живут обезьяны; они вели горизонтальную жизнь, не обращая взгляд к звездам, и следовательно, мыслили горизонтально… Но в процессе развития… человек спустился с дерева, прочно встал на две ноги и освободил руки, вступив в осознанную схватку со своим окружением». Далее Волынский пишет о том же, о чем и Мильтон («превосходили прочих прямизной»): «С вертикального положения начинается история человеческой культуры и постепенное покорение небес и земли».

Поэтическое описание Волынского по смыслу довольно близко к оригинальной формулировке теории эволюциик. В поисках новых источников пищи первые люди действительно спустились с деревьев на равнины. Здесь выживание зависело от того, что палеонтологи называют «привычной бипедией» – от положения стоп, поддерживающего вертикальность. Такое положение позволяло видеть добычу и хищников, а также освобождало руки, в которых можно было нести охотничьи орудия. Так начало развиваться абстрактное мышление – то есть мозг. Главным отличием привычной бипедии от анатомического строения нашего ближайшего родственника – африканских приматов – стал голеностопный сустав с ограниченной амплитудой движения, большой палец ноги, смотрящий в ту же сторону, что и остальные пальцы, и крепкий, устойчивый мизинец. По внутреннему краю этой проточеловеческой стопы уже намечался подъем. В природе есть животные с отстоящим большим пальцем руки – это признак не только человеческого вида. Но больше ни у кого, кроме нас, нет подъема стопы. (9)

Стопа, ладонь и мозг развивались синхронно. Но именно стопа, а конкретно – продольная арка стала мостиком от обезьяны к человеку. В будущем строители поймут, что арка – лучшая и вместе с тем простейшая несущая конструкция, благодаря которой создаются внутренние пространства огромной площади. И хотя во многих культурах стопы считались «низменной» частью тела, классический танец облагородил их. Их потайное внутреннее пространство – продольная арка, поддерживающая нас на каждом шагу, – стало основой внутреннего видения человека: его воображения.

Вы помните, когда в последний раз смотрели на Луну? Смотрели по-настоящему внимательно? Когда в последний раз вы видели ее чистое сияние цвета отраженного золотого блика, смотрели на нее, парящую в небесах и выполняющую подзвездный баллон? Месяц светит сквозь века небесным серпом. Полная луна управляет приливами и отливами и направляет перелетных птиц; ее свет зажигает светлячков в воображении поэтов. Богиня Луны Селена влюбляется в пастуха Эндимиона. В лунных лучах на серебристой поляне танцуют сильфиды; верша волшебство классического танца, они диктуют женщинам присвоить его себе, растревожить этих золотых мальчиков, качающихся в позолоченных колыбелях.

Вы помните, когда в последний раз видели след на песке? След человеческой ноги: отпечаток пяти пальцев, один меньше другого; основание под пальцами; перемычка – внешний край стопы – и глубокая вмятина от пятки. Классический балет танцуется на пальцах, мячике стопы и перемычке, а пятка едва касается земли. Песок под продольной аркой стопы остается нетронутым – полушарие, подобное половине солнечного диска и половинке Луны.

В своем эссе «О танце на пальцах» Эдвин Денби пишет: «Шаги на пальцах – вариация старого балетного приема: вытяжения колена, щиколотки и подъема стопы в одну прямую линию. В XVIII веке это особое вытяжение ноги стало использоваться все чаще и чаще, хотя тогда выполнялось только в воздухе».

С восхождением на пуанты в «одну прямую линию», о которой говорит Денби, стали вытягивать не только ту ногу, которая была в воздухе, но и опорную ногу. С переходом с полупальцев на полные пальцы – более напряженное, неустойчивое положение – прямая линия опорной ноги стала «заряженной», подобно стрелке компаса, упрямо указывающей на север.

В этой позе была олимпийская мощь, возвышающая и усиливающая каждый шаг. Она раскрыла динамику классического танца, изменила весь список требований, предъявляемых к танцорам, и придала им новые векторы и скорости движения, потому что эта туго натянутая вертикальная линия могла крениться и отклоняться вправо и влево; могла бить хлыстом, а могла вращаться со всей силой, с какой позволяла опора – мысок пуанта, небольшая поверхность, называемая «платформой», – вращаться свободно, как шарикоподшипник. Мощная новая энергия высвободилась и выстрелила вверх, преобразив балетное искусство. Пируэты на пуантах стали стремительнее, что привело к увеличению числа поворотов. Балансы на пуантах стали более волнующими, как хождение по канату без страховочной сетки. Пуанты привнесли в балетную технику точность, острую, как резец гравера. Каждое движение стопы теперь стало отточенным, каждая линия – более завершенной, а когда музыкальная фраза заканчивалась позой sur la pointe (на полных пальцах), в ней слышалось долгое эхо последней ноты.

Пуанты подкрепили фантазию о «небесной» принадлежности классического танца. Ноги балерины в пуантах двигались подобно стрелкам астрономического компаса, описывали дуги и взмывали ввысь, очерчивали физические и метафорические границы и привносили в хореографическое искусство чувство картографического порядка и завершенности. Подобно пространству, измеряемому разведенными ножками циркуля на эстампах Уильяма Блейка «Ньютон» и «Великий архитектор» («Ветхий днями») – в точности вторая позиция на пуантах или эшапе (/\), – пространство, измеряемое пуантами, может быть обыденным, а может – эпическим. Строфы поэмы Блейка «Песнь невинности»:

Увидеть мир в одной песчинке И Космос весь – в одной травинке! Вместить в ладони бесконечность И в миге мимолетном вечность[15].

могли бы описывать игру метафизических понятий в балете, его способность вместить бесконечность в подъеме стопы, а вечность – на кончиках пальцев ног.

Сам вид ног на пуантах поэтичен. Вытянутая стопа делается похожа на копье, меч, волшебную палочку – что-то из мира короля Артура. («Королевские идиллии» Альфреда Теннисона увидели свет в 1859 году, а вторая часть вышла в 1885. Этот сборник белых стихов, по сути – романтический балет, записанный словами.) Балерине достаточно лишь пройтись на кончиках пальцев, чтобы превратиться в нимфу, призрак, лебедя, шестнадцатилетнюю именинницу, единорога со шпалеры в музее Клюни, водомерку Йейтса на глади озер, супермодель на самых высоких каблуках, робота машинного века, феминистку, обозначающую границу личного пространства носком ноги, да хоть саму смерть. В профиль изгиб стопы на пуантах похож на шею ныряющего лебедя, ястребиный клюв, тигриный коготь, писчее перо, грудь голубки, иглу гобеленщика, стрелу, выпущенную из лука, эхо растущей луны. Предельно выраженный подъем и арка стопы считаются «барочными», это стопа на грани декадентства, «мягкая» стопа, которую сложнее контролировать. Стопа с менее акцентированной аркой – когда с вытянутыми пальцами она составляет почти прямую линию – более классическая, собранная, подтянутая; такая стопа обретает выражение силы.

Посмотрев балет и обсуждая его с друзьями и близкими, обратите внимание, какими словами и образами вы описываете шаги балерины на пуантах. Они похожи на деликатные ручные стежки вышивальщицы? Твердую строчку швейной машинки? Или резкие, агрессивные уколы иглой? Каждая из этих аналогий уже является формой анализа, пусть бессознательного. Если балерина на пуантах видится вам подобной пауку, плетущему свою паутину, это может объясняться замыслом хореографа – тот поставил себе целью «сплести» паутину отношений на сцене. Если танцовщица возвышается на пуантах, как неприступная башня, это может быть ключом к пониманию ее персонажа. Шаги также могут быть «холодными», как в большинстве классических балетов (недаром их геометрические расстановки похожи на снежинки), или горячими, искрящимися, как в яркой роли Китри в «Дон Кихоте».

Базовое движение и стойка на пуантах – су-сю (sous-sus), в буквальном переводе – «над-под». В этой позе стоят игрушечные балерины, выскакивающие из музыкальных шкатулок, которые так любят маленькие девочки. Су-сю – это пятая позиция с плотно перекрещенными ногами, но обе ноги при этом стоят на пальцах, одна впереди другой и так близко друг к другу, что «задняя» нога и стопа (те, что «под») почти не видны. Хотя балерина из шкатулки вращается в су-сю без усилий, в реальности это невозможно – так как нельзя сделать пируэт, стоя двумя ногами на земле. Даже удерживать равновесие в су-сю не так просто, как кажется. Поза выглядит неподвижной, но на самом деле она не статична; балерина в ней постоянно корректирует свое положение, внося в него микроизменения: чуть выше приподнимается на пальцах, «вырастает» из неподвижного таза, пытаясь сбалансировать центр тяжести. В балете «Баядерка» (1877), в его знаменитом акте «Царство теней», который весь представляет собой опиумную галлюцинацию, отряд из тридцати двух воинов-призраков в белых пачках строится четырьмя рядами по восемь и синхронно поднимается в су-сю, удерживая это положение на семь невозможных секунд. Вытянутые пальцы балерин создают напряженное энергетическое поле, неподвижность, в которой на самом деле заключена динамика.

Когда балерина решает выпустить наружу скрытую энергию су-сю, поза превращается в па-де-бурре (pas de bourrée): очень мелкие переборы ногами на пуантах. Движение ног в па-де-бурре напоминает порхание колибри; переступая таким образом, можно двигаться в любом направлении или порхать на месте, словно играя тремоло на одной ноте.

Пожалуй, ни один хореограф не понимал танец на пальцах лучше Мариуса Петипа. Этот французский балетмейстер руководил Мариинским театром с 1871 по 1904 год и создал для него и обширный репертуар. В «Спящей красавице», поставленной в 1890 году вместе с Чайковским (чья музыка была прекрасна даже без хореографии), Петипа удается рассказать сложную многоуровневую историю – языком танца на пуантах, с его гениальной визуальной омонимикой, передающей любые лирические нюансы.

Например, когда в первом акте «Спящей красавицы» шестнадцатилетняя Аврора танцует с четырьмя женихами «Розовое адажио», в один момент она спускается со сцены, переполненная радостью, и медленно кружится в па-де-бурре. Она вращается на месте, верхняя часть ее тела то склоняется вниз, то распрямляется – Аврора словно роза на длинном стебле, раскрывающая лепестки. Одновременно и бессознательно она создает образ рокового веретена, которое вскоре приведет к ее гибели. В этом динамичном, красочном су-сю сплелись два смысла. Но нет… есть и третий. В третьем акте, на свадьбе Авроры, первый дуэт королевской пары венчается вертикальным всплеском ликования: принц поднимает Аврору, выполняющую су-сю, и держит высоко над сценой.

Роза – веретено – скипетр!

Такова алхимия балета, рождающаяся на пуантах.

Глава третья. Читаем программку: глоссарий

В театре к месту в зале вас проводит капельдинер; он же неизменно вручает программку предстоящего спектакля. Этот листок хоть и мал по размеру, но значение его велико. Балетная программка – не просто памятный сувенир, но и кусочек истории, кадр хроники балетной компании. Эти странички, напечатанные за считанные дни до представления, чтобы избежать неточностей (иногда из-за травм состав выступающих меняется в последний момент), – летопись труппы: в них указано, кто руководит труппой и кто в ней состоит, какие балеты в репертуаре и какие в моде, какое место занимает тот или иной танцор в иерархии труппы, какие современные хореографы участвуют в деятельности компании и каким талантам удалось пробиться наверх в этот раз. Есть балетоманы, страстные поклонники балетного искусства, которые хранят все программки за долгие годы и ведут архив своего увлечения.

После колледжа я устроилась на свою первую работу в «Стэйджбилл» – национальный театральный журнал, который раздавали перед спектаклями как программку. В журнале печатали программы драматических и оперных театров, центров исполнительских искусств и симфонических оркестров. Я работала замредактора чикагской редакции и до сих пор помню, какое всех охватывало волнение, когда в городе гастролировала балетная труппа. У нас проходили ежегодные гастроли Американского балетного театра, балета Джоффри (сейчас он базируется в Чикаго) и Танцевального театра Гарлема, бывали и зарубежные труппы – балет Большого театра, Штутгартский балет и Датский королевский балет. Я всегда вызывалась редактировать балетные программки, хотя мне и приходилось сверять правильное написание множества имен. Нам выдавали список труппы – его всегда помещали на первом или титульном листе; название балета или балетов; полный состав участников и исполнителей, а иногда – краткое изложение сюжета. Затем шли другие перечни: музыкантов оркестра; руководителей и сотрудников балетной компании; попечителей и спонсоров, благодаря которым компания держалась на плаву.

В постановке балета участвует очень много людей, и это делает балет дорогим предприятием. Классический танец в неоплатном долгу у королей и королев, царей и цариц, у которых находилось время, место и средства, чтобы поддерживать эту форму искусства – органичную и чисто декоративную, медленно развивающуюся, но требующую больших вложений. Балет – это искусство мышечной памяти, растянувшейся на века, эпическим размахом напоминающее поэмы Гомера. Один лишь доход от продажи билетов никогда не покроет расходы балетной компании, и во многих странах балет по-прежнему финансируется государством и существует под покровительством сохранившихся монархий, а также носит их имя – как, например, Королевский балет Великобритании. В балетных труппах США есть специальные отделы по поиску источников финансирования – это могут быть корпоративные гранты, государственные фонды и частные пожертвования. Бюджет балетной компании всегда стремится к бесконечности и включает гонорары за выступления, гонорары за ежедневную работу и гонорары музыкантам; расходы на костюмы и декорации, аренду репетиционной базы и стоимость бесчисленных часов репетиций (а все эти часы учитываются профсоюзами). Если труппа гастролирует, добавим к этому гигантские дорожные расходы. В последние годы компаниям удается частично покрывать расходы, привлекая спонсоров. Кто-либо из совета директоров, богатый поклонник таланта или корпорация оплачивает гонорары одного танцора или танцовщицы. Но эта практика вызвала неоднозначную реакцию: не породит ли такая стратегия фаворитизм? Не будут ли танцору, живущему за счет спонсора, отдавать предпочтение в сравнении с танцорами, не получающими поддержки? Расходы на содержание балетной труппы по-прежнему сравнимы с содержанием королевского двора.

Сама балетная компания тоже похожа на королевство, здесь тоже действует ступенчатая иерархия званий. Но это королевство окутано романтической аурой, и жизнь в нем порой развивается по сказочному сюжету: здесь и соперничество между чрезвычайно амбициозными женщинами («Свет мой, зеркальце, скажи, кто на свете всех милее?»), и мгновенные трансформации, совершающиеся будто по мановению волшебной палочки (так обычно меняется состав исполнителей). Взгляните на титульный лист программки – там все написано: четкая иерархия, отражающая высоту профессиональных достижений, почти как в армии, где действуют те же принципы – работа под давлением. От балерин требуются те же смелость, изящество и воображение, что от великих полководцев, чьи подвиги порождают восторженные дебаты военных историков.

Лишь современная хореография XX века бросила вызов армейскому порядку балета. Современные труппы скорее похожи на коммуны или коллективы, где все танцоры равны или почти равны, никто не воспаряет выше линии горизонта. Балету же с его стремлением к вертикалти, с вечной тягой ввысь, идея равенства чужда. Правда в том, что любой ученик первого курса балетного училища может определить лучшую балерину в классе, как любой третьеклассник знает, кто быстрее всех бегает стометровку. Артисты балета всеми силами пытаются не допустить равенства.

Но вернемся к титульному листу. Здесь вся иерархия выстроена сверху вниз: примы, солисты, кордебалет. Эти ступени, из которых испокон веков строился балет, похожи на многоярусный свадебный торт: нижний корж – простолюдины, средний – дворянство, верхний – аристократия, а фигурки на самом верху – королевская чета. Иерархия на титульном листе – это и лестница к славе: танцоры из кордебалета только и надеются стать солистами, а солисты – примами и премьерами.

Танцоры готовы к этому многоступенчатому подъему еще с балетной школы, где им тоже приходится переходить с одной ступени на другую, и часто каждому уровню даже соответствует трико определенного цвета. На этом пути многие не выдерживают и покидают балет: у кого-то с наступлением половой зрелости меняются пропорции, кому-то с трудом дается техника, кто-то теряет интерес, увлеченность и мотивацию. Поступление в балетную труппу для выпускников балетного училища – триумф, но эта победа снова отбрасывает их на нижнюю ступень лестницы – их принимают в кордебалет, то есть в базовый лагерь, откуда только начинается новое восхождение к вершине. Родина балета, Франция – страна критиков, привыкших автоматически оценивать все (вот это хорошо, это лучше, а это лучше всего); современные американцы же чувствуют себя неуютно под оценивающими взглядами. Сотрудница парижского модного дома Agnes B однажды попыталась объяснить мне эту склонность французов к гиперкритичности: «Я парижанка, я всё ненавижу». Неудивительно, что именно в иерархии парижской оперы больше всего градаций. О них рассказывает Гейл Грант, описывая «лестницу» снизу вверх: «(1) éléves (ученицы, также известные, как “крысята”); (2) premiers quadrilles, seconds quadrilles (“первая кадриль”, “вторая кадриль” – кордебалет); (3) coryphées (солистки кордебалета); (4) grands sujets, petits sujets (солистки); (5) premiéres danseuses (балерины); (6) premiéres danseuses étoiles (примы). Аналогичная иерархия действует и для танцоров мужского пола».

Это мельчайшее иерархическое дробление создает впечатление, что восхождение к вершине – трудоемкий процесс, и, прежде чем артисту доверят главную роль, ему предстоит пройти немало испытаний. В США ступеней иерархии всего три, и американцы гораздо чаще дают солистам и даже танцовщицам кордебалета роли, значительно превосходящие их по статусу, иногда даже главные, чем весьма раздражают прим. На самом деле, в балете нет никаких «учениц»; есть премьерный состав, а есть второй, третий и даже четвертый состав. Но даже если бы состав был всего один, в каждой балетной труппе найдутся свои Пегги Сойер и Ив Харрингтон[16] – танцовщицы массовки, готовые «выстрелить» в любой момент и наутро проснуться звездой.

Далее вы найдете глоссарий терминов, которые могут встретиться вам в балетной программке. Знание этих терминов подготовит к правильному восприятию вас, зрителей.

Кордебалет. В кордебалете танцуют и мужчины, и женщины; обычно кордебалет изображает горожан, крестьян или сонм гостей, принадлежащих к тому или иному классу. В бессюжетном балете артисты кордебалета играют роль винтиков в общем механизме, или становятся живой метафорой, или просто танцорами, людьми, оказавшимся в то же время в том же месте, что и главные герои. У термина «кордебалет» также есть и другое, более абстрактное значение – это группа балерин, танцующих синхронно. Они могут изображать цветы, призраков, тени, нимф, лебедей, эльфов и так далее. Это тоже группа, но скорее группа душ, не воспринимающихся по отдельности друг от друга. Для многих любителей балета эти группы балерин и есть главное в труппе, ее тело и душа.

Кордебалет – это даже не древнегреческий хор, комментирующий повествование (хотя он может выполнять и такую функцию); он скорее поддерживает нарратив, сопереживает ему. Его линии и расстановки создают архитектурное пространство и декоративное обрамление для дуэтов и соло, которые всегда исполняются «внутри» кордебалета. Декорации в балете тоже нужны, но если притвориться, что их нет, и сосредоточиться лишь на постоянно меняющемся рисунке кордебалета, вы увидите, что именно он является в балете фоном и основой – он и есть декорации, только движущиеся и меняющиеся. В бессюжетных балетах – их также называют «абстрактными» и «ненарративными» – расстановки кордебалета часто имеют важный смысл. Спросите себя, о чем говорят вам эти живые фигуры? Похожи ли они на природные формы или вызывают исторические ассоциации, напоминают ли дизайн новой видеоигры или технологической новинки? Кордебалет постоянно и подспудно ворошит коллективную зрительную память, проявляя образы, насыщающие пространство смыслом.

Кордебалет – это ткань. Не случайно в двух важнейших для истории балета постановках – «Спящей красавице» (1890) и «Раймонде» (1898) – присутствует тема ткачества. Веретено из «Спящей красавицы» и гобеленовый портрет из «Раймонды» – эти символы намекают на связь балета с древним ремеслом ткачей. Расстановки кордебалета напоминают великолепный узор «дамаск», ворс с чередованием светлых и темных нитей, а солисты и премьеры играют роль отдельных нитей, пронизывающих это полотно; они вышивают по нему или выбиваются из него. Они также могут танцевать, поддерживая общий узор, растворяясь в нем. Это мы видим в «Серенаде», где Баланчин сплетает потрясающе эффектное полотно; он то «выдергивает» солистов из общей ткани, то снова вплетает их, тянет за одну нить, натягивая ее до предела, что приводит к драматическому эффекту «вальсирующей девушки»: ее нить вытягивается на всю длину и обрывается.

Кордебалет также подобен стихам. Его эффект похож на конечные рифмы сонета или рефрен песни – визуальное эхо, вторящее, украшающее, усиливающее основной мотив. Кордебалет напоминает строй солдат, но если танцовщицы одинаковы, как степфордские жены, он выглядит «деревянным», не дышит. Лучше думать о нем, как о саде, стае птиц, живом ландшафте. Кордебалет развевается на ветру, подставляет лица солнцу, мечется, попав в шторм, завороженно подчиняется заклинанию волшебника – что бы он ни делал, он обладает всеведением, недоступным непосвященному.

Танцовщицы кордебалета часто одеты в белое. Историк Дженнифер Хоманс пишет, что во времена французской революции женщины, одетые в «простые белые туники, стали мощным символом нации, очистившейся от коррупции и алчности… Кордебалет, который всегда является группой женщин (никогда – мужчин), перенял эту ассоциацию у революции и стал символом сообщества (и нации), чьи общие притязания важнее индивидуальных». (1)

Мне иногда кажется, что лучше было бы назвать кордебалет кор-де-сёрс или сёрс-де-бале — «группа сестер» или «балетные сестры» (от фр. souers – сестры). Одетые и думающие одинаково, эти сестры подобны сестрам (мойрам, музам, эриниям) из древнегреческой мифологии: они знают, что делают. Они одаривают смертных своей благосклонностью или затаивают злобу, разворачиваются и сворачиваются, как калейдоскоп, откалиброванный под один эмоциональный цвет. Эту синхронность, подобную пчелиной, это бессловесное постоянство хорошо удалось запечатлеть поющему хору из оперы «Мадам Баттерфляй». Солисты и примы приходят и уходят, но кордебалет, как рой медоносных рабочих пчел, поддерживающий жизнь бесконечно сменяющих друг друга маток, или классическое французское кассуле, мерно булькающее на плите, в котором сохраняется вкус первой горсти фасоли, – кордебалет вечен.

Благодаря такому постоянству именно кордебалет воспринимается как лицо балетной компании, главный хранитель ее стиля, и этим вызывает восхищение. Никто не хочет видеть кордебалет, движущийся, как машина; нам нужен «живой» синхронный кордебалет, являющийся отражением основных ценностей труппы и ее педагогики. Это значит, что танцовщицы кордебалета должны синхронно выпрямляться и сгибаться, как будто их колышет один ветер; отбрасывать тени под одним углом, руководствоваться тем же кинетическим разумом, что управляет полетом стаи скворцов и стремительным движением косяка рыб. Кордебалет репетирует, пока не становится природной стихией.

И все же, несмотря на то, что участницы кордебалета движутся как единая масса, мы помним, что состоит он из индивидуальностей. То и дело из лабиринта лиц, фигур и ног выделяется одно лицо, фигура или ножка и манит нас. Так у нас появляется новая фаворитка, та, за кем мы следим, та, что вызывает наше любопытство. Таким же образом наше внимание может привлечь один исполнитель в хоре или оркестре, но их голосов и инструментов, как правило, не слышно. А вот танцовщица кордебалета, вплетенная в общую паутину, привязанная к ее узорам, видна как на ладони. Мы спрашиваем себя: почему именно эта, такая красивая, так эффектно стоящая в арабеске, все еще в кордебалете, почему не сумела подняться выше? Может, еще и поднимется; а может, этому воспрепятствует недостаток силы, выносливости, психической устойчивости. Но может все-таки именно «эта» засияет среди сестер. Кордебалет всегда рождает такие вопросы.

Солисты. В балетной иерархии солисты занимают место между кордебалетом и премьерами/примами; им регулярно доверяют небольшие сольные партии и роли второго плана. Не каждому солисту приходится «оттрубить» определенный срок в кордебалете, прежде чем перейти на следующий уровень; многие застолбили себе местечко еще в балетной школе. Педагоги выпускных курсов могут и не заметить артистов, расцветающих со временем, которые заявляют о себе лишь в балетной компании, но невозможно не обратить внимания на вундеркиндов, одаренных инженю, этих при приеме в труппу пробуют на роль солистов, минуя кордебалет. Степень их выносливости и звездности еще не определена; те, кто блистает в классе, не всегда будет блистать на сцене. Поэтому танцоры могут пробыть в статусе солиста разное время: кто-то всего год, другие – два-три года; а третьи и еще дольше.

Многие солисты не поднимаются выше, и иногда этого действительно делать не стоит. Есть танцоры, которые прекрасны в ролях второго плана, в качестве аперитива или десерта; их шарм ярче всего проявляется в коротких сценках. Многие из тех, кого повышают до прим, спотыкаются о принцип Питера[17]: обнаруживают, что для исполнения главной роли им не хватает технических возможностей или они просто не готовы стать артистом другого уровня. (Так порой в компании человек приковывает всеобщее внимание на десять минут, но дальше его шутки лишь повторяются и наскучивают.) Это положение вещей весьма печально, так как в роли премьера или примы оказывается человек, не заслуживающий ее, а более талантливые тем временем прозябают в безвестности.

Примы и премьеры. Это верхняя ступень иерархии. Примы и премьеры – самые заслуженные танцоры в труппе, носители стандарта, танцующие главные партии. Примы и премьеры могут выйти из кордебалета, и это оптимальный путь, свидетельство здорового функционирования труппы, плод стратегического видения и грамотного менеджмента, показатель преемственности с балетной школой. Труппам, у которых нет своей балетной школы, которые набирают исполнителей, учившихся в разных местах, гораздо сложнее достичь стилистического единства, а ведь именно характерный стиль является выражением идеалов труппы. Если руководство приглашает танцоров со стороны, чтобы усилить ряды премьеров, эти «гости» приносят с собой чуждую манеру исполнения, вносят смятение в ряды солистов и кордебалета, которые ими вдохновляются. Но есть и плюсы: приглашенные артисты могут поколебать сложившийся status quo и поднять планку для всей труппы. Так произошло с русской балериной Натальей Макаровой, которая бежала из СССР и в 1970 году присоединилась к труппе Американского театра балета.

Ранг примы/премьера эквивалентен статусу звезды или драматического актера. В идеале примы и премьеры соответствуют обоим этим статусам. Но когда вы начнете более уверенно оценивать исполнительские качества артиста, вы поймете, что это не самое частое совпадение; они могут обладать блистательной техникой и внешней харизмой, но не уметь вживаться в роль. Или наоборот, быть актером, но не звездой: наполнять свою роль новым содержанием и глубиной, но никак не взаимодействовать с залом. В классическом балете эти дилеммы стали предметом оживленных дискуссий. Найти своего любимого премьера и попытаться понять, почему его игра и танец трогают вас, волнуют и радуют – упражнение, которое должен проделать любой зритель.

Не так-то просто определить, что именно привлекает вас в исполнителе. Возможно, он чем-то напоминает вам любимого актера или актрису или представляет архетип, к которому вы питаете слабость – романтический герой, пылкая, взрывная героиня, бунтарь, субретка. Вы можете видеть в его или ее манере свойство характера, восхищающее вас в других, или то, которое вы стремитесь развить в себе – честность, бесстрашие, великодушие, чувствительность. Бывает, что мы просто влюбляемся в танцоров («Какой красавчик!»), восхищаемся их идеальным лицом и фигурой. В этом нет ничего плохого, но если актерские качества танцора не дотягивают, вы вскоре потеряете к нему интерес и найдете другой предмет восхищения. Учиться понимать свое сердце – интимный процесс.

Художественный руководитель. На самом верху титульного листа программки обычно значится имя художественного руководителя – некоторые балетные труппы предпочитают называть его старинным словом «балетмейстер». Что делает этот человек? Принимает все решения относительно репертуара (балеты, исполняемые в течение сезона) и сценического состава (кто какие партии танцует). Это сложная работа, требующая знания истории балета и танца в целом, понимания сильных и слабых сторон труппы, ее философии и ценностей. Руководитель труппы должен включать в репертуар классические постановки, но и ставить новые балеты, привлекая к работе известных и подающих надежды хореографов. Не пора ли замахнуться на постановку «Лебединого озера», и если да, то в какой манере поставить балет на этот раз – в классической или экспериментальной? Какой шедевр середины века давно не ставили? Если это, к примеру, работы Энтони Тюдора – гениального балетмейстера, дополнившего балетную технику фрейдистской риторикой (он первым уложил балет на кушетку психоаналитика[18]), – есть ли у компании время и деньги на репетиции в манере Тюдора? А как насчет того, чтобы привлечь нового модного хореографа, хотя тот приверженец постмодернизма и скептически относится к классическому танцу? Его балет может получиться актуальной интерпретацией классики, а может быть попранием святынь. А наши восходящие звезды, на которых вся надежда и в художественном, и в финансовом смысле – как лучше взрастить их талант?

Это еще одна обязанность руководителя: нанимать танцоров, развивать их таланты и распределять роли. Труппе нужны разные люди, разные артисты, потому что балетов много, и в каждом свои требования к сценическому составу. От вкуса художественного руководителя, от того, какая манера танца и какие танцоры ему по душе, зависит, кто получит главную роль, кто второстепенную, кто роль в массовке – а кто и этого не получит. Вот почему танцоры, которые чувствуют себя «застрявшими» на одном месте, переходят из одной труппы в другую, надеясь, что другой руководитель даст им больше возможностей проявить себя. У каждого ценителя балета есть свои любимчики, и все мы ставим под сомнение вкус художественного руководителя: почему не мою любимицу он выбрал на эту роль?

Тут возникает еще один вопрос. Вы хотели бы, чтобы под вашим руководством оказались сорок (небольшая труппа) или целых сто (большая труппа) исполнительских эго? Хотели бы управлять исполнителями, каждый из которых жаждет прославиться, видит вас ежедневно и не стесняется сообщить о том, чего хочет и чем именно недоволен? Карьера танцора коротка, и часы тикают. Танцор – это тот же профессиональный спортсмен, физические требования, предъявляемые к современной классической балерине или артисту балета, безмерно высоки: много ли вы знаете тридцатипятилетних, сорокалетних балерин? А в случае травмы карьера может закончиться и раньше. Художественный руководитель – человек, который стоит между артистом и его судьбой, поэтому работа его невероятно сложна. Ведь невозможно угодить всем в труппе – как и всем в зрительном зале.

Чего же можно требовать от человека в этой роли? Он должен любить и уважать историю балета, но жить в настоящем. У него должен быть «глаз» на танцоров. Он должен хорошо понимать, когда стоит и когда не стоит прибегнуть к дешевой сенсации – ей, безусловно, есть место в театре, но порой она может угрожать репутации труппы. Он должен поддерживать талантливых танцоров, даже если с ними сложно работать. Ценить искусство выше денег. И никогда, ни при каких обстоятельствах не говорить себе: «Зрители все равно ничего не заметят».

Хореография. Те, кто знаком с балетом недавно, часто не могут понять, до какой степени происходящее на сцене – постановка. Что высечено в камне, а что сиюминутно? Можно ли танцорам импровизировать, и если да, то до какой степени? В книге «Балетная прелюдия» английский балетный критик Арнольд Хаскелл вспоминает, как однажды сидевшая в соседнем кресле дама «изумленно заметила, что балерины делают те же движения, что накануне вечером. Ей казалось, что все происходящее – блестящая импровизация».

Так вот, балет определенно не импровизация.

После премьеры балет становится живым организмом. Каждое следующее представление подобно существу из плоти и крови; оно дышит, его можно пощупать и увидеть, оно настолько живое, что можно измерить его пульс и температуру и проанализировать его настроение. Пышет ли оно здоровьем? Испытывает ли радостные эмоции? Или рассеянно, а может, даже пребывает в депрессии? Все ли работает слаженно в этом организме, или сегодня вечером он перевозбужден? Танцоры тоже люди, а труппа – сложная структура, поэтому балетные спектакли подвержены колебаниям биоритмов, как и все мы.

Между представлениями балет нематериален – он становится воспоминанием, миражом, тающей улыбкой Чеширского Кота. Подобно сопровождающей его музыке, балет оживает лишь на короткий промежуток времени. Но, подобно архитектурному зданию, он должен занимать пространство, стоять на земле и расширяться, вырастать в воздухе.

Балет состоит из (1) классических шагов – па, объединенных в хореографические фразы (танцевальная фраза в балете называется аншанман, enchaînment – цепочка, серия, последовательность); (2) мимики и жестов; (3) визуальных сравнений и отзвуков; (4) пространственных расстановок и (5) моментов неподвижности и тишины. Балетное либретто, или сюжет (если речь о сюжетном балете) подсказывает хореографу, какие танцевальные формы предпочесть; чем больше в балете сольных партий, дуэтов и групповых номеров, тем он сложнее. Чем длиннее балет, тем больше пересечений и параллелей должно быть между его танцевальными мотивами и метафорами, иначе балет получится бессвязным.

Уникальная структура каждого балета (как, впрочем, и любого танца) называется хореографией. Я провела немало дней перед монитором, просматривая балеты в записи фраза за фразой – стоп, перемотка, воспроизведение; стоп, перемотка, воспроизведение; я расчерчивала меняющийся хореографический рисунок, отмечала, как мастерски рассчитано время появления и ухода танцоров, обнаруживала повторения шагов, ускользающие от внимания во время живого представления, но откладывающиеся в подсознании, замечала отсылки к другим балетам, произведениям искусства и поп-культуры, творческие ассоциации с музыкой, создающие смысловую многослойность. Хореограф – это художник, разрабатывающий эту пространственно-временную структуру. Некоторые хореографы одновременно занимают пост художественного руководителя труппы; но не все художественные руководители – хореографы.

«Сконструировать балет гораздо сложнее, чем кажется, – писал в 1839 году Теофиль Готье. – Нелегко писать партитуру для ног… Поэтому хороший балет – редчайшая в мире вещь; трагедии, оперы, драмы – ничто по сравнению с хорошим балетом».

Попытайтесь осознать, сколько всего сочетается в работе хореографа: это и музыкальный слух, и таланты архитектора и скульптора; и врожденная способность распознавать паттерны, и мастерство визуального нарратива. Добавьте сюда еще владение театральным ноу-хау и инстинкт шоумена, и вы поймете, почему хореографы – такая редкость, а великих хореографов ценят, как национальное достояние. В каждом поколении рождается лишь горстка компетентных классических хореографов. Именно поэтому во всей стране и по всему миру вы видите в программках разных балетных трупп одни и те же имена. Когда в хореографии появляется новый талант, каждая труппа хочет отхватить себе крупицу этого дарования, даже если это означает, что дарованию придется разбрасываться и у него не будет времени учиться и медленно набирать опыт – а именно длительное, постепенное развитие таланта приводит к рождению зрелых мастеров.

Само слово «хореограф» впервые появилось в программке, когда Джордж Баланчин поставил танцы для бродвейского спектакля «На цыпочках» (On Your Toes), в 1936 году. Прежде хореографами называли не тех, кто придумал танец, а тех, кто записывал последовательности шагов – то есть стенографов танца. После «На цыпочках» термин прижился, хотя некоторые считали его претенциозным. В фильме-мюзикле 1954 года «Белое Рождество» Ирвинг Берлин высмеивает этот термин в сатирической песенке «Хореография», которую поет Дэнни Кэй. Дословно: «Раньше ребята просто топали. Теперь это называется хореографией. Раньше девчонки просто дрыгали ногами – теперь это называется хореографией».

Но почему бы не спросить у самого Баланчина, как хореограф работает с танцорами? В интервью журналу «Танец», цитаты из которого приводит английский писатель и фотограф Сесил Битон в своей книге 1951 года «Балет», Баланчин безапелляционно заявляет, что никакой импровизации в балете нет и быть не может, а есть только замысел хореографа.

«Я жду от них, что они будут делать в точности то, что я показываю, и хочу, чтобы они сделали это именно так, как я показываю. Они должны увидеть движение таким, каким его вижу я, как будто моими глазами. Я не объясняю, что они должны изобразить в своей роли, потому что это повлияет на восприятие роли. Я делаю так, что понимание роли приходит естественно; постепенно артисты вживаются в нее. Примы и кордебалет ничего не придумывают сами; я показываю им все движения до последнего, мельчайшие нюансы мимики; я отсчитываю каждый их шаг».

Это не значит, что импровизации нет места в процессе создания балета в студии; не значит, что артисты не привносят в роль свой дух и индивидуальную манеру. Хореограф может внести изменения в балет даже на более позднем этапе. Иногда хореографы меняют что-то незначительное, потому что выясняется, что танцорам некомфортно танцевать так, как прописано в оригинальном сценарии, или другие па выглядят красивее. Бывает, что хореографы «перерастают» первую, оригинальную версию балета, или выясняется, что они изначально были недовольны постановкой и пытаются ее усовершенствовать – тогда тоже что-то меняется.

Но какую из интерпретаций считать первоисточником? Когда речь идет о классике – великих романтических балетах, трилогии Чайковского, современных шедеврах, в которые тоже вносились изменения – этот вопрос сталкивает лбами исследователей и танцоров, хореографов и критиков. Хореографы порой напоминают безумных ученых в лаборатории; они раздвигают собственные границы и совершенствуют свои старые постановки, внедряют в труппу молодую танцовщицу, чьи технические возможности расширяют горизонты, и наблюдают, как она взрывает пространство. Но что считать золотым стандартом – оригинал или эксперимент? С уходом хореографа ответ на этот вопрос уже не найти.

Что касается музыки, именно хореограф определяет, какую музыку использовать для нового балета (по крайней мере, его слово решающее). Тут он может черпать из прошлого или настоящего, обратиться к любому жанру – классика, джаз, поп, авангард, фолк, хип-хоп, электронная музыка. Хореограф также может создать собственную звуковую среду из различных музыкальных отрывков, как сделала Твайла Тарп в балете 1976 года Push Comes to Shove («Когда дело доходит до драки»), кроссовере, соединившем регтайм Джозефа Лэмба и быстрые классические фрагменты Франца Йозефа Гайдна. Хореографы используют музыку, которая волнует их и побуждает к движению. Хореограф Джером Роббинс говорил о музыке, написанной для его балетов Леонардом Бернстайном, с которым он часто сотрудничал: «В ней есть кинетический мотор, который так и просится, чтобы его продемонстрировали в танце». Роббинс любил экспериментировать с музыкой и однажды поставил балет без музыкального сопровождения. Композитор Аарон Копленд задерживался с написанием музыки для балета, и Роббинс решил начать репетировать без нее. Оказалось, что и без музыки балет может быть интересным. Под названием «Движения» (1959) он танцуется в тишине, а ритм задают звуки самих движений – шагов, скольжений, топота. (2)

Иногда музыка пишется для балета на заказ, то есть композитора просят написать оригинальное музыкальное сопровождение к новому балету, принимая во внимание сюжет, длительность и форму последнего. Хотя у хореографов обычно есть на примете композиторы, с которыми они хотели бы поработать, художественный руководитель тоже имеет право голоса в выборе композитора, особенно если речь идет о полнометражном балете. В прошлые века, когда балеты были продолжительными, хореограф с композитором работали над сценарием вместе, иногда привлекая художественного руководителя и либреттиста. Они продумывали все: драматическую линию, театральные эффекты, темп, сольные номера и па-де-де (дуэты). Хореограф также мог дать композитору конкретные указания насчет музыкального сопровождения вплоть до точной продолжительности номеров, их темпа, тональности и динамики. Именно так работал с Чайковским Мариус Петипа. («В этот момент рождественская елка начинает расти, – объяснял Чайковскому Петипа сценарий «Щелкунчика». – 48 тактов фантастической музыки с грандиозным крещендо».) В наше время условия сочинения музыки на заказ могут быть разными – от заранее определенного сюжета до самых базовых инструкций. (3)

Постановка. Говоря о классических полнометражных балетах, будь то комедийные балеты XVIII века («Тщетная предосторожность») или более недавние балеты середины XX века («Ромео и Джульетта»), балетоманы обычно уточняют, какую именно постановку они имеют в виду. Если речь об оригинальной постановке, значит, подразумевается самая первая версия балета, его премьера – музыка, хореография, костюмы и декорации, какими они были в день рождения балета. Данные о большинстве оригинальных постановок утеряны, хотя хореографические номера остаются более или менее неизменными (аутентичность хореографического материала – постоянный камень преткновения для историков). «Классические» балеты, которые мы видим на сцене сегодня – это реставрации оригиналов, составленные на основе старых записей, фотографий, мемуаров, письменных свидетельств, гаданий на кофейной гуще и прочих попыток выяснить, как оно было «в оригинале».

Оригинальная постановка не всегда лучшая. Оригинал «Сильфиды», поставленный Филиппо Тальони для своей дочери Марии в 1832 году, – исторический балет, получивший немало хвалебных отзывов. Но спустя всего четыре года после его премьеры, в 1836 году, режиссер и хореограф Датского королевского балета Август Бурнонвиль, отличавшийся новаторским видением, заказал новую музыку к «Сильфиде» и поставил ее по-своему (он видел оригинал Тальони в Париже). Именно версия Бурнонвиля, более динамичная, построенная на контрасте красной шотландской клетки и белого тюля, человеческого тепла и холодных шотландских пустошей, считается шедевром. Нечто подобное случилось и с «Лебединым озером». Мировая премьера этого балета в 1877 году в «Большом» с треском провалилась. Лишь в Мариинском театре, под началом Мариуса Петипа и его творческого коллеги, хореографа Льва Иванова, манихейская трагедия Чайковского воспарила к высотам мировой известности – и все благодаря новой постановке 1895 года.

Поскольку декорации и костюмы изнашиваются и даже самые чудесные постановки со временем устаревают, балетные компании сталкиваются с необходимостью регулярно обновлять классику. «Ремонт» может быть косметическим (новые декорации или костюмы) или капитальным – совершенно или частично обновленная режиссура и хореография. Может меняться и концепция. В классических балетах часто появляется «рассказ в рассказе», а действие из XIX переносится в XX век. Иногда балетная компания ставит собственную версию «оригинальной» постановки, то есть пытается соревноваться с основоположниками. Как бы то ни было, новая постановка – всегда очень затратное предприятие, требующее больших финансовых вложений. Если средств не хватает, компания может «арендовать» постановку у другой труппы или поделить на двоих расходы на производство и использовать один и тот же балет на двух сценах. Некоторые постановки пользуются большой любовью зрителей; другие ждет очень холодный прием. Новые постановки обычно обозначаются по году премьеры (например, «Спящая красавица» Королевского балета Великобритании 1946 года) или по имени хореографа и балетной компании («Спящая красавица» Ратманского для Американского театра балета).

Синопсис (краткое содержание). За списком исполнителей в программке иногда следует синопсис балета – краткое описание сюжета. Полнометражные постановки всегда сопровождаются описанием того, что происходит на сцене в каждом акте. Синопсис очень полезен для новичков, так как позволяет сосредоточиться на хореографии без необходимости следить за сюжетом. Если вы считаете себя опытным зрителем, можете и не читать синопсис. Я часто не делаю этого по той простой причине, что не хочу знать сюжет заранее; мне хочется самой «считать» его по визуальным образам, структуре и танцу. Если хореограф не может донести сюжет через движение и мимику, значит, хореография неудачная. В сюжетном балете зрители не должны мучиться вопросом «Что происходит?».

Иногда и в программку ненарративного балета включен небольшой текст. Это может быть цитата, как эпиграф к роману; несколько поясняющих фраз или отсылка к источнику вдохновения; комментарии о музыке и значении, которое вкладывает в балет хореограф. Эти ключи к содержанию и контексту помогают лучше понять постановку. Некоторым хореографам свойственно очень подробно объяснять свои работы, поэтому порой описание балета в программках оказывается чрезвычайно многословным. Это редко помогает зрителю. Помню, один балет в 1990-е сопровождался в программке двухстраничным комментарием, написанным весьма претенциозным языком. Я все равно ничего не поняла, а описание только вызвало раздражение. Энтони Тюдор, говоря от лица всех хореографов, как-то заметил, что в лучших своих балетах он «выразил движением гораздо больше, чем можно сказать словами». (4)

И это правда! Пространные объяснения в программке указывают на то, что хореограф не верит в свою способность передать сюжет при помощи хореографии.

Вариации. Термин «вариации» пришел в балет из классической музыки: там он означает различные интерпретации основной темы. В балете же вариация – сольный танец в рамках «большого» балета. В классических балетах вариации часто идут выразительными группами. Например, в «Спящей красавице» сольные партии исполняют шесть фей – Кандид (Искренность), Флёр-де-Фарин (Цветущие колосья), Хлебная Крошка, Канарейка, Виолант (Страсть), Сирень. Каждый танец символизирует дар, который фея приносит новорожденной принцессе Авроре. Вариации ценятся балетоманами за их особый шарм и сложность, некоторые из них общепризнанно сложны. Ценители балета видят одну и ту же вариацию множество раз; существует определенный эталон исполнения, по которому оценивают танцора или танцовщицу.

Па-де-де. «Па» в дословном переводе – шаг, но в балете – «па» обычно означает «танец»: па-сёль – одиночный танец, па-де-де – дуэт, па-де-труа – трио, а па-де-катр – квартет. Термином па-де-де называют любой дуэт, но чаще – гран-па-де-де. Гран-па-де-де в балете – это кульминационный танец пары, символизирующий любовь, страсть или дружбу мужчины и женщины. Впрочем, в мужских труппах, например, балете Трокадеро де Монте-Карло, па-де-де могут исполнять переодетые мужчины (и исполняют отменно!).

У танца гран-па-де-де (его также называют гран-па) устоявшаяся структура из пяти частей, хотя первая – выход, антре (от фр. entrée) – это всего лишь выход танцоров на сцену. За антре следует адажио — медленный, отчасти церемониальный дуэт из выверенных традиционных движений, напоминающих упражнения у станка. Далее идут вариации для каждого из танцоров; эти соло сродни танцевальным портретам. Завершается па-де-де оптимистичной кодой, в которой пара снова танцует вместе. Элементы гран-па-де-де могут иметь разную эмоциональную окраску, но адажио как правило серьезно.

Гран-па-де-де можно танцевать «на публику», оно может быть очень личным, похожим на сон или абстракцию, но в любом случае – это самодостаточный, законченный элемент балета, поэзия на фоне прозы. Именно поэтому па-де-де часто «извлекают» из балетов и танцуют как самостоятельные хореографические номера. Этот танец подобен храму или будуару, даже, пожалуй, Эдемскому саду – воздушная обитель, в которой есть место только для двоих. Гран-па – кульминация балета, гребень волны, и именно в этом танце проявляют себя великие дуэты.

В классическом балете дуэты пользуются особой любовью зрителей. Почему? Потому что дуэт – это разновидность крупного плана, театральный эквивалент кинематографического приближения. Это те самые долгие секунды в фильмах золотого века Голливуда, когда камера останавливает свой взгляд на знаменитых парах: Кольберт и Гейбле, Бергман и Богарте, Данн и Гранте – и весь остальной мир исчезает. В па-де-де все наше внимание направлено на двух танцоров, слившихся в синергетическом потоке; на его прикосновениях к ней, осторожности, с которой он ее поддерживает, на том, как он интуитивно угадывает направление ее движения. Она же становится сильнее, потому что доверяет ему, расцветает в его руках, двигается свободно в пространстве между ними. Их внимание друг к другу, жар, который они генерируют, риск, на который идут вместе; большие, широкие движения, разъединяющие их и снова соединяющие, грудь к груди; когда между танцорами существует связь, когда физически они довершают движения друг друга – па-де-де становится самым утонченным наслаждением для балетомана.

Тамара Карсавина и Вацлав Нижинский, Антуанетт Сибли и Энтони Дауэлл, Сьюзен Фаррелл и Питер Мартинс – великие балетные дуэты вошли в учебники истории. Но учтите: искра между участниками дуэта не имеет ничего общего с сексуальным влечением. Их танец пронизан эросом, но он выше него; это интимность, существующая в совершенно другом измерении, где действует иная система стимулов и реакций. К примеру, дуэт Марго Фонтейн, примы Королевского балета Великобритании, и беглеца из СССР Рудольфа Нуреева в 1960-е годы поразил всех; никто никогда бы не подумал, что между ними может быть такая искра. Фонтейн годилась Нурееву в матери; ее чопорная аристократическая манера резко контрастировала с мальчишеской притягательностью Нуреева. Это была странная пара, их магия на сцене рождалась в ходе сложнейшего сочетания элементов, но зрители реагировали на них с безумным восторгом. В дуэте Фонтейн – Нуреев присутствовал политический фактор: он умерял ее западную буржуазность, а она сдерживала его агрессивную восточную горячность. Ее классическая техника была безупречной, его – «грязной», грубоватой, неотесанной. Было в этом дуэте что-то от «Шери» Колетт[19], намек на то, что лишь женщина более старшего возраста может справиться с грубоватой красотой и бурным эмоциональным миром юноши.

Никто не знает, были ли они на самом деле любовниками. Нуреев то подтверждал, то опровергал эти догадки, Фонтейн твердо все отрицала. «Экстазу есть место не только в спальне», – пишет биограф Фонтейн Меридит Дэйнман. По мнению Дэйнман, «что бы ни происходило [между ними] за закрытыми дверьми, вне поля нашего зрения, это не идет ни в какое сравнение с тем, что происходило на сцене на наших глазах». Когда Нуреева спрашивали, каково это – танцевать с Фонтейн, он отвечал: «Дело не в ней и не во мне, а в том, что у нас одна цель». (5)

В 1970-х и 1980-х годах сложился дуэт Натальи Макаровой и Михаила Барышникова – еще одних беглецов из Советского Союза. Оба учились в Академии им. Вагановой, и это наделяло их странным сходством, точно они были детьми двух аристократических семей, выкормленными одной кормилицей. Они понимали, как делать правильно, и показывали это своим примером. Их партнерство выглядело эстетически совершенным.

Барышников также танцевал с великой американской балериной Гелси Киркланд, «сбежавшей» из труппы «Нью-Йорк Сити Балет» в Американский театр балета. Она сменила труппу с одной-единственной целью – танцевать с Барышниковым, и, по свидетельствам одного из членов труппы, Барышников нуждался в ней больше, чем она в нем. Макарова была его прошлым, а Киркланд – будущим. Ее легкое тело воробушка и отточенная техника идеально гармонировали с его мягкой силой, его безупречно пропорциональной фигурой миниатюрного Геркулеса. Русский стрелок нашел свою американскую стрелу. Вместе они произвели сенсацию.

Только потом, из противоречивых первых мемуаров Киркланд «Танцы на моей могиле[20]» мы узнали, каким нестабильным на самом деле было их партнерство, насколько разными они были вне сцены, как ей приходилось анализировать роль и тщательно готовиться к выступлению, чтобы дотянуть до его блестящей техники, которая, казалось, дается ему безо всяких усилий, и как давил он на нее своим мужским доминированием. Это были отношения любви и ненависти, феминизм 1970-х, споткнувшийся о мужской шовинизм. На сцене они оба были технически безупречны, но ее техника была горячей, как огонь, а его – ледяной, как снежные вершины. Это чувствуется даже на видеозаписи. Барышников на сцене летает, он невозмутим и похож на геометрическую схему человека, в то время как сердце Киркланд трепещет подобно колибри в стеклянной клетке ее техники, парит, и мечется, и ждет, когда правящий бог классического балета оделит ее сахарной водой.

Вы наверняка заметили, что, рассказывая об этих трех дуэтах – выступлениях, которые я видела в записи или, если повезло, на сцене, – я даю волю воображению и позволяю себе собственные интерпретации. Все факты, которые мы узнаем о дуэте из мемуаров, документальных фильмов или инсайдерских сплетен, накладываются на наши собственные воспоминания о паре и ее па-де-де (особенно если можно пересмотреть их в записи), поэтому великие дуэты продолжают жить и дышать. В па-де-де великие балетные дуэты становятся бессмертными. И мы не перестаем размышлять о том, что именно мы увидели и что это значит.

Глава четвертая. Чайковский, крестный отец балета

Я помню свой первый балет, хотя прошло уже более пятидесяти лет и все па и жесты танцоров давно стерлись из моей памяти. С отцом, матерью и младшей сестрой Кэрин мы сидели на балконе. Какой это был театр? Какая труппа? Никто не может вспомнить, хотя мама говорит, что это было в Чикагской городской опере. Маме казалось, что мы с Кэрин – мне было восемь, сестре шесть – еще слишком малы, чтобы оценить балет по достоинству, но отец хотел приобщить нас к искусству как можно раньше. Когда я спрашиваю Кэрин, что она помнит о том вечере, та отвечает: «Мы сидели на балконе, сцена была далеко и светилась голубоватым светом. Голубой свет и белое пятно в середине. Наверное, это был луч прожектора».

Я тоже помню, что сцена была далеко, но в моей памяти она светится сиреневым. Сияющий очаг сиреневого света в огромном темном зале. Мы смотрели «Спящую красавицу», и сиреневое сияние наверняка принадлежало фее Сирени – волшебнице, которая смягчает смертельное проклятье уколотого пальца, насланное на Аврору разгневанной колдуньей Карабос. Фея превращает смертный приговор в столетний сон, дарит надежду, как луч света во тьме. Обещание воскрешения, данное феей Сирени, наполняет сцену, как аромат цветущей сирени наполняет воздух весной. Выступление, целиком основанное на движениях физического тела, воспринимается как бестелесное и остается в памяти как свет, цвет, настроение, священнодействие – и в этом чудесное свойство балета.

«Мы видим мир через мистическую призму цвета, и в этом особенность визуального восприятия», – пишет художник-абстракционист Ганс Гофман в своем эссе «Поиск реальности в изобразительном искусстве». Именно «мистическая призма цвета» легла в основу непревзойденных балетов Петра Ильича Чайковского «Лебединое озеро» (1877), «Спящая красавица» (1890) и «Щелкунчик» (1892). Отдавая себе отчет в том, что его творчество – предмет слухового восприятия, а балет (искусство, страстным поклонником которого он являлся) – это царство визуального, Чайковский объединил эти две сферы так, как не удавалось до него еще ни одному композитору. Он сумел нарисовать контур звука так, что тот стал почти видимым и обрел форму и линию, а затем наполнил эти формы и линии сочными красками и текстурой оркестрового звучания. Чайковский первым услышал, увидел, почувствовал и сделал осязаемым то, что прежде являлось в балете нереальным, сюрреалистичным. Он превратил неосязаемое в то, что можно прочувствовать, найти, увидеть. (1)

Короче говоря, балетное искусство без Чайковского представить невозможно, невозможно узнать, что случилось бы с ним, не будь Чайковского, и выжило ли бы оно вообще. «Лебединое озеро» привнесло в балет серьезность, которая никогда раньше не отличала это искусство. «Спящая красавица» изменила судьбы многих артистов, работавших в балете на рубеже XIX–XX веков. А «Щелкунчик», ставший рождественской традицией – балет, на который всегда распроданы билеты, до сих пор держит балетные компании на плаву. Нет в балетном мире другого творца, подобного Чайковскому. Его мечты и страхи, его жизнь, его порывы – все это раз и навсегда изменило балетное искусство. Если вы не преклоняетесь перед Чайковским, вы вряд ли сможете полюбить балет. Давайте начнем с волнующей музыкальной темы из «Лебединого озера», известной каждому – с темы королевы лебедей Одетты – и посмотрим, куда она нас приведет.

Эта мелодия доносится из чащи леса в конце первого акта. Она принадлежит Одетте – принцессе, которую колдун превратил в белого лебедя. Гибкая, как лебединая шея, мелодия повторяется в начале второго акта, когда юный принц Зигфрид, охотясь на лебедей, приближается к озеру с арбалетом. В основе этой темы – повторы, пульсирующая мольба отчаяния. Прислушайтесь к ней. Она вьется и кружится, падает и взмывает вверх, словно пытаясь вырваться за пределы верхнего фа-диеза; так и Одетта извивается и кружится, пытаясь вырваться из оков колдовского проклятья. В этой мелодии, которая совершенно по праву прославилась на весь мир, Чайковский запечатлел и лебедя, и проклятье. Мало того, тему Одетты играет деревянный духовой инструмент – гобой, голос зеленых лесов и влажных камышей. Одинокая песнь гобоя, проплывающая над мягкими переборами арфы, подобными зыби на поверхности воды, переносит нас на берег озера, на границу миров, в призрачную, ускользающую реальность, где человеческое и сверхъестественное сливаются в теле балерины, танцующей партию Одетты.

Музыка Чайковского настолько метафорична, что кажется, будто он не просто сочинял музыкальное сопровождение к балетам, но поразительным образом становился их хореографом. «Щелкунчик», самый дотошно сконструированный из трех его шедевров, не нуждается даже в синопсисе: достаточно закрыть глаза, и становится понятно, что в этом балете происходит. Но даже «Лебединое озеро», первый балет из трех, которым сам Чайковский был менее всего удовлетворен, отличалось очень богатой образностью, даже кинематографичностью, и в сравнении со всем, что было создано в балетном искусстве до этого, стало погружением в гораздо более глубокие воды. В то время балетная музыка была совершенно невыразительной и незапоминающейся. А «Лебединое озеро» стало работой музыкального гения.

Между тем партитура «Лебединого озера» воспринималась неоднозначно. Как объясняет в своем превосходном исследовании «Балеты Чайковского» балетовед Роланд Джон Уайли, – из-за того, что «композитор [впервые] применил к балетной музыке симфонические принципы». Это был смелый шаг. Чайковский хотел, чтобы музыкальное произведение развивалось органично и обладало монументальным размахом симфонии, но перед ним стояли и вполне прозаические задачи: соответствие сюжету и сценическим требованиям. Добиваясь ощущения архитектурной целостности и единства, он создал систему тональных отношений, где каждому персонажу соответствует определенная тональность или ключ, пространство той или иной эмоциональной окраски. Структура «Лебединого озера» была намного сложнее, чем у других балетов XIX века, к которым привыкла аудитория того времени. Более того, эта структура была эмоциональной.

При этом «Лебединое озеро» по-прежнему сохраняло черты романтического балета, а герои его, за исключением ярких национальных костюмов на балу в третьем акте, в основном были одеты в белое. В 1844 году Теофиль Готье пожаловался на внезапное исчезновение цвета на сцене – в то время все помешались на «Сильфиде», и в моду вошел ballet blanc – «белый балет», балерины в белоснежных пачках, сияющих во тьме. «Сценические декораторы вдруг стали получать заказы только на романтические леса и долины, освещенные прекрасной немецкой луной, подобной той, о которой пишет в своих балладах Генрих Гейне, – отмечал Готье. – Новая мода привела к явному злоупотреблению белой марлей, тюлем и муслином; платья, сшитые из прозрачной ткани, казались сотканными из дымки. Белый стал единственным цветом, используемым в балете».

Уайли утверждает, что «“Лебединое озеро” – последний и, пожалуй, лучший образец романтического балета». Как выражение экзистенциального одиночества – определяющая характеристика романтизма – его партитура не имеет равных в классическом танце. В превосходном сборнике 1970 года «Жизнь великих композиторов» Гарольд Шонберг пишет об отношении Чайковского к опере: «В отличие от многих композиторов его времени, Чайковского прежде всего интересовал персонаж, а не вокальная партия… Его привлекали либретто, построенные на сильных человеческих эмоциях, к которым он мог бы написать иллюстративную музыку». То же можно сказать о его балетах, и в этом также заключается новаторство Чайковского. Волнующие мелодии, которые он писал для своих персонажей, похожи на монологи, на автономный поток мыслей, которому он придал компактность, форму и цвет. Это песни для тела. К моменту написания «Спящей красавицы» и «Щелкунчика» (1890 и 1892 годы) Чайковский научился рисовать музыкальные картины, оживавшие прямо на глазах.

Но «Лебединое озеро» пробудило к жизни кое-что еще. Музыкальные подводные течения, кружащие и плещущиеся под его поверхностью, озаренной луной и прожекторами, глубинная структура, намекающая на наличие подавленных энергий, делает его больше похожим не на сказку, а на готическую легенду эпохи романтизма, полную двусмысленности. В подтексте уже читается пробуждение эроса – в «Лебедином озере» он еще подавлен, в «Спящей красавице» пробуждается, но прерывается, в «Щелкунчике» еще не готов, но явно присутствует. Чайковский стал первым композитором, чья балетная музыка обладала подсознанием.

Хотя некоторые критики ругали его балеты за чрезмерную насыщенность и «симфоничность», называли их «слишком капризными» и непохожими на привычный балет, другие понимали, что он – новатор и своей балетной музыкой движет искусство балета вперед. Критик Николай Кашкин, друг и союзник Чайковского, так отзывался о нем после написания «Лебединого озера»: «В искусстве нет второй столь же значительной фигуры, посвятившей себя данному жанру композиции». Во Франции в то время творил Лео Делиб, современник Чайковского, обладавший талантами совершенно иного рода. Он сочинял балеты кристально деликатные и легкие, эдакие засахаренные пирожные эпохи Второй Империи, похожие на цветы из богемского стекла работы Леопольда и Рудольфа Блашки, выставленные в Музее естественной истории Гарвардского университета, с росой, навечно застывшей на лепестках. Премьера «Коппелии» Делиба состоялась в 1870 году, а «Сильвии» – в 1876 году, за год до премьеры «Лебединого озера». Чайковский услышал «Сильвию» лишь после того, как завершил «Лебединое озеро», но был настолько поражен музыкой к этому балету, что написал своему другу, композитору Сергею Танееву: «Знай я об этой музыке раньше, не написал бы “Лебединое озеро”». (2)

К счастью для балета, об этой музыке он не знал. Очарованный партитурой «Сильвии» и богатством ее мелодий, Чайковский усвоил эти уроки и применил их в «Спящей красавице» и «Щелкунчике»; о «Лебедином озере» он всегда будет думать с легким сожалением: в его глазах оно не соответствовало его личной планке. Со «Спящей красавицей» перед Чайковским открылись новые горизонты: королевство балета оделось в цвета царской России. Вот что писал о превосходной музыкальной интерпретации сказки Шарля Перро близкий друг Чайковского и умнейший его почитатель критик Герман Ларош: «Колорит [балета] – французский, но стиль – русский». Так искусство балета сменило дислокацию: отныне Россия, а не Франция, несла знамя классического танца.

С появлением «Щелкунчика» музыкальные критики наконец поняли, что музыку Чайковского нельзя сравнивать ни с чем. Была ли партитура «Щелкунчика» намеренно экспериментальной – вопрос к музыковедам. Но одно стало ясно в 1892 году: «отныне балет пойдет совершенно другой дорогой» (слова коллеги и конкурента Чайковского Михаила Иванова). Чайковский вдохнул в балет собственные чаяния, переживания и идеалы, взмахнул волшебной палочкой, преобразив это искусство, и сделал так, что оно нашло отклик не только в сердцах аристократов и представителей культурной элиты, а сердце каждого. С подачи Чайковского балет стал символом непрекращающейся борьбы чувственного и духовного, надежды и рока, реальности и мечты – борьбы, которая ведется в душе каждого человека. (4)

С самого дня смерти Чайковского (он умер в 1893 году) его десятилетиями изображали как меланхолика, боящегося собственной тени. Даже в 1970 году Гарольд Шонберг все еще называл его «нервным ипохондриком и несчастливым человеком – он был несчастлив дома и вне дома, нервничал в присутствии окружающих, боялся, что откроется его гомосексуальность». В этом описании есть доля правды, но далеко не вся правда.

Более современные исследования жизни и творчества Чайковского позволяют сделать вывод, что это был истинный человек искусства, который относился к творчеству всерьез и переживал все связанные с этим эмоциональные сложности. Он беспокоился из-за отсутствия вдохновения, сомневался, достойно ли его последнее произведение, злился на реакционных критиков («С критиками мне не везет», – писал он о премьере своего «Концерта для скрипки с оркестром ре мажор, соч. 35», который в свое время встретил очень негативную реакцию, а сейчас любим слушателями). Его тяготило все, что встает между ним и его музыкой: необходимость зарабатывать на жизнь преподаванием, социальные обязанности, быт. Но он обожал своих сестер, братьев и их детей, находил умиротворение в сельской жизни, наслаждался обществом близких друзей, ежедневно ходил на прогулки, играл в карты, вел дневник и оставил после себя огромную переписку – несколько тысяч писем. (5)

Он действительно был робким и сверхчувствительным. Это проявлялось в психосоматике: некоторые его жалобы на физическое здоровье, несомненно, имели эмоциональную природу. Когда он стал известен в России и на Западе – стал «знаменитым Чайковским» – он начал более ревностно оберегать свою частную жизнь. Литературный гигант Лев Толстой был его поклонником и другом, правда, недолго. Их объединяла тяга к философским исканиям и умение глубоко идентифицировать себя с героинями женского пола. Оба художника смелыми и тонкими мазками рисовали русскую культуру и природу. Но Чайковского тревожило беспокойство, незнакомое Толстому – его гомосексуальность.

Все его близкие знали об этом «секрете». По словам Александра Познанского, историка-ревизиониста и автора биографии Чайковского 1991 года[21], в России XIX века к гомосексуалам из высших кругов общество относилось терпимо, если те не бравировали своими сексуальными предпочтениями. Чайковский принадлежал как раз к таким кругам – его семья, мелкие дворяне, считалась относительно привилегированной. Из его переписки мы знаем, что Чайковский не видел в своей ориентации ничего плохого, его личная жизнь его совершенно устраивала, и он не хотел ничего менять. Его влекли молодые люди, едва достигшие совершеннолетия, их андрогинная красота, и болезненная дисциплина платонических отношений была ему хорошо знакома. Он питал особую трогательную любовь к мужским рукам.

И все же Чайковский не стал бросать вызов буржуазным нормам. Другие аристократы-гомосексуалы могли открыто попирать нормы, и у Чайковского было много таких друзей. Но он считал, что общество его осудит, на его творческую репутацию падет тень, а семью покроет позор – и это приводило его в ужас. Его предпочтения и образ жизни казались ему ахиллесовой пятой, которая делала его уязвимым для скандала. Желая раз и навсегда решить этот вопрос, он вступил в брак, который не назовешь иначе как катастрофой. В 1877 году, безо всякого периода ухаживаний и на условиях, что он будет ей скорее братом, чем супругом, Чайковский женился на студентке консерватории Антонине Милюковой. Ему казалось, что она понимала, что речь о браке без консуммации, но вскоре стало ясно, что она ждет от супруга физической близости. Пытаясь избежать одной ловушки, Чайковский угодил в другую. Три месяца продолжалась эта попытка наладить семейные отношения, после чего композитор порвал со своей ничего не подозревавшей женой, и у него случился нервный срыв. С тех пор они жили раздельно, и Милюкова висела на шее у Чайковского финансовым и эмоциональным бременем. Одного упоминания ее имени было достаточно, чтобы его охватила паника.

Но, что удивительно, примерно в то же самое время, в конце 1876 года, у Чайковского завязалась дружба по переписке с богатой вдовой Надеждой фон Мекк. Они переписывались долгие годы, и это действительно было похоже на платонический брак: отношения двух людей, которых объединяют общие идеалы в искусстве, музыке и жизни, но отношения бестелесные, существующие лишь на бумаге. Мекк была щедрой меценаткой, интуитивно угадывала все финансовые, а нередко и эмоциональные потребности Чайковского и служила для него источником дополнительного дохода на протяжении четырнадцати лет.

Эти «буря и натиск» в сексе и любви – брак Чайковского, к которому он сам себя принудил, его самообман, попытки убедить себя, что традиционный брак все решит, продолжающиеся влюбленности в мужчин, платонические отношения с Мекк – все это клубилось в его душе, когда он писал и готовил к постановке «Лебединое озеро»; все это подпитывало подводные течения и водовороты балета, о которых мы говорили ранее.

Неизвестно, откуда взялся сюжет этого балета; считается, что в нем надергано по ниточке из народных сказок и из оперы Рихарда Вагнера «Лоэнгрин», где тоже присутствует заколдованный лебедь. Вероятно, балет родился в воображении Чайковского: его племянники и племянницы вспоминают домашние спектакли – импровизированный балет, который они ставили с дядей, под названием «Озеро лебедей». Поэтому, полагаю, будет справедливо считать «Лебединое озеро», родившееся у Чайковского в гостиной, мифопеей.

В балете рассказывается история принца Зигфрида, который достигает совершеннолетия и должен жениться. Обуреваемый неведомой тоской (он сам не понимает ее источник), он отправляется охотиться на озеро и встречает принцессу лебедей Одетту, на которой лежит проклятье колдуна – барона фон Ротбарта. Она говорит, что разрушить проклятье может обещание жениться, данное ей невинным юношей, и Зигфрид отвечает, что станет этим юношей. На балу в честь его совершеннолетия, где все должно решиться, Зигфрид безразличен к увеселениям, пока не появляется Ротбарт с принцессой, одетой в черное и похожей на Одетту. Это Одиллия, злой двойник Одетты, созданный Ротбартом, который пытается завлечь принца в ловушку. Она хитростью выманивает у Зигфрида обещание жениться на ней – и этим подписывает Одетте смертный приговор. Надвигается шторм, лебединая тема Чайковского нарастает, рвется ввысь, желая освободиться от пут колдовства, а Зигфрид бежит на озеро. Вместе с Одеттой он бросается в смертельный водоворот, и грохочущий оркестр затихает. Волны арфовых арпеджио плещутся поверх серебристых скрипичных спиккато, и на ум приходят последние слова из другого произведения Вагнера, «Тристана и Изольды» 1865 года, заканчивающегося смертью от любви, liebestod:

Утонуть сейчас И без сознания Пойти на дно — То высшее блаженство!

Конфликты в «Лебедином озере» поразительно напоминают личные конфликты Чайковского: на примере этого балета можно рассказывать, как жизнь художника влияет на его искусство. Для Зигфрида Одетта – суженая, предназначенная ему провидением; Одиллия – роковая ошибка. Но если копнуть глубже, в невинной, чистой Одетте можно увидеть Мекк, в черной коварной Одиллии – Милюкову, а в одиноком принце – самого Чайковского, по глупости соблазненного злым двойником. А может быть, и заколдованный лебедь – это в какой-то мере сам композитор, который мечется между миром условностей и «сумеречной зоной», отделенный от остальных людей своей сексуальностью. Известно, что, будучи подростком и юношей, Чайковский любил изображать балерин и, по словам его брата Модеста, ради смеха «устраивал полноценные балетные спектакли, которым все аплодировали». А может, Одетта символизировала саму любовь, живущую в вечной тени своего похотливого двойника – Одиллии. (6)

На самом деле, искусство гораздо сложнее всех этих попыток провести параллели, и гораздо менее прямолинейно. В сравнении с прозрачной сильфидой, беззаботной дочерью воздуха, чувственная лебедь состоит из плоти и крови, а в ее покрытой перьями груди бьется тяжелое сердце. Пожалуй, вернее будет сказать, что в «Лебедином озере» объединились, как два крыла, страх и тоска по настоящей любви; объединились – и взлетели.

Кумиром Чайковского был Вольфганг Амадей Моцарт – в переписке с Мекк он признавался, что «боготворит» его. Чайковский сочинял переложения фортепианных пьес Моцарта для оркестра и вокала, так как считал, что те заслуживают более широкой известности. Именно Моцарт послужил вдохновением для первой музыкальной фразы его «Серенады для струнного оркестра» (той самой, которая стала музыкальной темой «Серенады» Баланчина). И в увертюре «Щелкунчика» тоже слышится что-то моцартовское. Через одиннадцать месяцев после премьеры «Щелкунчика» Чайковский умер от холеры в возрасте пятидесяти трех лет. Понимал ли он, что сделал для балета то же, что и Моцарт когда-то – для оперы?

«Каждая из опер Моцарта – отдельная вселенная», – пишет Бриджид Брофи в книге «Моцарт-драматург» и добавляет, что в каждой из них «доминирующая сила – любовь». Помещая оперы Моцарта в пантеон мирового искусства, Брофи сравнивает его с гениальными литераторами. Подобно Уильяму Шекспиру, он «художник-интеллектуал и художник-психолог»; подобно Джейн Остин, он наделяет своих героинь моральной автономией и свободой действий. Эти сравнения убедительны, потому что в опере присутствует литературный элемент – либретто. Либретто расширяет и обогащает интерпретации оперы. Величайшие оперы Моцарта – «Женитьба Фигаро» (1786), «Дон Жуан» (1787), «Так поступают все» (1790) (все три либретто написал поэт Лоренцо да Понте) – являются образцами лирической выразительности конца XVIII века, хотя задумывались как драматические спектакли. Звуками этих опер можно наслаждаться, не понимая ни единого слова. Но насколько глубоко мы поймем их, не зная текста?

Через сто лет после Моцарта, в конце XIX века, Чайковский тоже создал шедевры лирической выразительности на основе драматических сюжетов. Как и оперы Моцарта, его «Лебединое озеро», «Спящая красавица» и «Щелкунчик» – три автономные вселенные, и в каждой любовь является доминирующей силой. Но Чайковскому удалось достичь большего, потому что он задействует разум и чувства, не прибегая к словам. У Чайковского все как на ладони. Мы видим то, что видим, но главное – понимаем, что видим, считываем это на разных уровнях восприятия. У каждого из трех балетов Чайковского своя индивидуальность: «Лебединое озеро» – вариация на тему немецкого романтизма, балет, подобный цветку, цветущему лишь ночью; «Спящая красавица» – французская сказка; «Щелкунчик» – фантасмагория немецкого автора во французской обработке (балет основан на переложении сказки Гофмана Дюма-отцом). Но в каждом из этих балетов решается судьба возлюбленных – и решается в чередовании церемоний и праздников, именин и балов, помолвок и свадеб, в ходе знакомых нам ритуалов инициации, через которые мы проходим в повседневной жизни. Может быть, потому и сами эти балеты тоже стали ритуалами инициации для балетоманов.

«Лебединое озеро» – непревзойденный образец трагического романтического балета и отличный выбор для первого свидания с искусством. Его исполняют все классические балетные компании (по крайней мере, должны исполнять). В глазах публики неустойчивая «гибридность» Одетты, ее непринадлежность ни к миру людей, ни к миру птиц, делающая ее антропоморфной загадкой, и есть главное в балете, его суть. «Спящая красавица», которая начинается с королевских крестин и подготовительной суеты над списком приглашенных, – не что иное, как тисненое приглашение в зачарованное царство балета. Для ценителей этот балет – квинтэссенция классического танца, иерархическая структура, которой балетная труппа демонстрирует иерархию своего «царства» – от кордебалета до солистов и прим. Что до «Щелкунчика», для многих детей по всему миру этот балет становится первым в жизни – рождественским подарком, произведением искусства, словно сделанным специально для них, в то время как для родителей он наполнен скрытыми смыслами.

Три двери, ведущие к трем мирам, и все три – воплощение одной темы, первой и простейшей в классическом танце: поиска равновесия. От симметрии первой позиции – вес, приподнятый и распределенный вдоль единственной вертикальной оси – до всех последующих движений и па, тело балетного танцора находится в равновесии, а его энергия тщательно сдерживается. Цель классического балетного образования – минимизировать те моменты, когда баланс теряется, а ускорение делает движение неуправляемым. Но по мере того, как танцоры крепнут и становятся смелее в своем стремлении к быстроте, силе, проецируемой изнутри вовне, и кажущейся спонтанности, они могут терять равновесие и должны учиться восстанавливать его – иначе падение неминуемо. Изящная самокорректировка, восстановление баланса без опоры – эти видимые способы вернуть равновесие восхищают нас, так как свидетельствуют о мастерстве, проявляющемся даже под давлением. Мы ценим эти соскальзывания в бездну, за которыми следует самоспасение. Американская балерина Сьюзен Фаррелл прославилась своими несовершенными пируэтами; она вращалась, словно скользя по кромке водоворота, уносимая музыкальным течением. Мы все рискуем в жизни, иногда это оправдывается, иногда нет; вот и танцоры балета рискуют. «Это основы теории танца, – пишет философ-трансценденталист Ральф Уолдо Эмерсон в своем эссе «Красота», опубликованном в 1860 году в сборнике “Нравственная философия”[22], – постоянно восстанавливать утерянное равновесие, но не резкими, угловатыми движениями, а сглаженными, незаметными».

Бурлящая эмоциями и тревогой, полная невыразимой красоты и пронизанная страхом, музыка Чайковского отражает его собственный опыт борьбы между светом и тьмой. В ней есть место и радостным объятиям, и неумолимому зову бездны. Биограф Чайковского Познанский пишет о его крайней эмоциональной нестабильности, нашедшей блестящее отражение в его искусстве: «Поиск равновесия был для него жизненной необходимостью». Мы знаем, что этот мотив присутствует в «Лебедином озере», где Чайковский безмолвно сопереживает сюжету, к которому сам приложил руку – сюжету, в котором герои обретают, но тут же теряют надежду найти равновесие, подобно тому, как сам Чайковский лихорадочно пытался «выправить» свою жизнь вступлением в брак, но – безуспешно. (8)

В «Спящей красавице» бой за судьбу Авроры ведут две феи – Сирень, дарящая жизнь, и Карабос, отнимающая ее. Чайковский связывает эти два антипода одной тональностью, но если доброте Сирени соответствует ми мажор, то злобная Карабос представлена ми минором. Этим композитор как бы пытается сказать, что нашей судьбой управляют равно мощные силы – удача и неудача, между которыми мы вечно колеблемся. Тему равновесия блестяще выразил в танце хореограф Мариус Петипа, с которым Чайковский сотрудничал в постановке «Спящей красавицы». На шестнадцатилетии Авроры звучит «Розовое адажио», и Аврора танцует с четырьмя принцами; она выполняет серию сложных балансов на пуантах, словно стоя на краю пропасти – это символизирует ее жизненный рубеж, ведь она должна выбрать мужа. Но она не успевает это сделать, так как укалывает палец, и лишь через сто лет суженый сам находит ее. Как всем нам предстоит рано или поздно узнать, неудачи и несчастья порой приводят к более счастливому концу, такому, какой мы себе и не представляли.

В «Щелкунчике» тема утраченного равновесия возникает снова, но уже в более привычной домашней среде. Когда после успеха «Спящей красавицы» Чайковскому заказали музыку к этому балету, сюжет вызвал у него сомнения. «Щелкунчик» должен был стать второй частью вечерней программы, которую открывала одноактная опера «Иоланта». Оба произведения композитор сочинял одновременно, и работа над «Иолантой» доставляла ему огромное удовольствие, ведь он сочинял ее по своей инициативе и сам выбрал тему. «Щелкунчик», заказанный по инициативе директора Мариинского театра Ивана Всеволожского, напротив, давался ему сложно, на что он не уставал сетовать. «Иоланта» лаконична и структурированна; это аллегория, действие которой разворачивается в розовом саду, песнь трубадура, перерастающая в оперу. «Щелкунчик» – двухактный полет фантазии; он начинается в реальном мире гостиной, а затем, в момент, который сложно определить, становится волшебным сном с кульминацией во дворце сладостей. Два этих произведения – как братья-близнецы, но «Иоланта» интровертна и консервативна, а «Щелкунчик» – общительный, мечтательный экстраверт. После премьеры в 1892 году пути «Иоланты» и «Щелкунчика» больше уже не сходились.

В свое время «Щелкунчик» стал загадкой для критиков: им недоставало очевидной связи между двумя актами балета; кроме того они вновь усматривали здесь отрицание традиции. В первом акте действие происходит на рождественском празднике: церемониальные танцы, соло танцующих кукол – и внезапно все становится сном. Второй акт переносит нас в Конфитюренбург – страну сладостей, и сон продолжается, украшенный дивертисментом (серией танцевальных номеров, следующих друг за другом) и гран-па главных героев. Вплоть до 1950-х годов, даже после того, как Джордж Баланчин поставил своего знакового «Щелкунчика» с труппой «Нью-Йорк Сити Балет» (на постановку Баланчина повлияла версия Мариинского театра, где он танцевал в юности), – многие критики продолжали считать этот шедевр детской игрой. Теперь мы видим, что это не так, и к концу XX века появилось довольно много постановок, в которых «Щелкунчик» интерпретируется в психоаналитическом ключе (напомню, что «Толкование сновидений» Фрейда вышло в свет лишь в 1899 году). А если сопоставить «Щелкунчик» с «Иолантой», нам откроется еще больше смыслов.

«Иоланта» – история слепой принцессы; как и Авроре из «Спящей красавицы», ей шестнадцать лет. Она растет в розовом саду в изоляции от всего мира. Ее отец король Рене под страхом смерти запретил кому-либо объяснять Иоланте, что значит зрение. Окруженную заботой, но одинокую Иоланту не покидает ощущение, что что-то не так, ее внутреннее равновесие нарушено смутным чувством печали и утраты. «Я тоскую по чему-то, – говорит она, – но по чему?». Когда юный принц Водемон случайно заходит в сад и видит Иоланту, он влюбляется с первого взгляда и нечаянно сообщает девушке о том, что она слепа. Мавританский врач Ибн-Хакиа рад этому: «Теперь ее сознание проснулось, а ум готов принять истину».

Но хочет ли Иоланта видеть? «Можно ли страстно желать того, что я даже не до конца понимаю?» – вопрошает она. Поскольку от успеха ее лечения теперь зависит жизнь Водемона, она решает лечиться. Здесь трудно не уловить параллель между любовью и светом.

Это «страстное желание чего-то, чего мы не до конца понимаем» – идеальное описание внутреннего мира подростка. В подростковом возрасте природу наших желаний меняет сексуальная энергия. Героиня «Щелкунчика» Клара моложе Иоланты, она еще слишком юна для настоящей романтической любви. Поэтому ее чувство обращено не к мужчине, а к кукле, изображающей мужчину – Щелкунчику, подарку ее крестного, изобретателя Дроссельмейера. Тревога за куклу, которая осталась одна в гостиной, заставляет ее спуститься вниз в темноте – и тут вдруг все оживает и рождественская ель начинает расти. Ель вырастает все мощнее и выше, и музыкальная тема нарастает вместе с ней, подобно гирлянде, поднимающейся вокруг елки от нижних ярусов к верхним – музыкальное «разбухание» с одновременным переходом в другое, сказочное измерение. Вместе с тем Чайковский усиливает и нижние регистры, словно погружает нас в гулкую оркестровую яму, в глубину, к самым корням рождественского древа.

Баланчин всегда говорил, что «елка – это и есть “Щелкунчик”». И хотя легко увидеть в разбухающей во тьме елке сексуальную символику, я бы не стала упрощать понимание этого образа. Поэт Райнер Мария Рильке в письме «К юной деве» 1921 года говорил: «Все взлеты моего ума берут начало в моей крови». Так и елка у Чайковского – загадочная, но лиричная, раскидистая, но благородная. «Я тоскую по чему-то, но по чему?» (9)

Под громадной елью разворачивается битва. Мыши нападают на оживших игрушечных солдатиков, выстроившихся в шеренги под предводительством Щелкунчика – их генерала. Возникает Мышиный Король и набрасывается на Щелкунчика с мечом. Он вот-вот победит его, но тут Клара снимает туфельку, швыряет в него и падает в обморок; Мышиный Король отвлекается, и Щелкунчик пронзает его шпагой. Музыка Чайковского окутывает сцену покоем, и Щелкунчик, превратившись в юного принца, будит Клару. В оригинальном сценарии говорится, что они вдвоем «подходят к рождественской елке и теряются в ее ветвях».

Разные хореографы по-разному истолковывают это «теряются в ветвях», но одно остается неизменным: ель переносит принца и Клару в волшебное место, заснеженный лес, где вскоре начнется метель – «Вальс Снежинок». В конце первого акта сцену буквально заволакивает белая мгла, и мы попадаем в стихию девушек-льдинок и снежных королев, в чьих ледниковых дворцах с их хрустальными гранями и многократными отражениями, без окон, зато с гулким эхо, живет воображение.

Если рождественский праздник из первого акта определенно реален, то происходящее во втором акте – ярчайшая фантазия. Клара с принцем прибывают в страну сладостей, край изобилия, где царит матриархат и правит добродушная Фея Драже. Паре устраивают настоящий пир для глаз – дивертисмент, в котором Чайковский собрал самые экзотические свои мотивы: тут и танец шоколада, кофе и чая, и мятные леденцы, и марципан – все сладости Старого Света во всем их великолепии. Сад радостей земных для каждого ребенка – и вероятная аллегория взрослых сексуальных наслаждений.

За чувственным великолепием царства сладостей следует па-де-де Феи Драже и принца Оршада. Танец начинается с прекрасного адажио. В темпе анданте маэстозо (медленно, величественно) танец начинается с высокой ноты, парит, и в этом танце мы видим идеализированную версию взрослых отношений глазами Клары – искусное партнерство, в котором двое движутся, как один. Но с первых же нот в этой музыке мы замечаем перемену тона – в ней сквозит нотка печали. Скорее мотив, чем мелодия, эти восемь нисходящих нот повторяются с усиливающейся серьезностью, и адажио становится призрачным эхо, элегическим припевом. Как будто что-то потерялось после этого танца, что-то осталось позади – детство? Его ослепительная яркость? – и место его заняло что-то большое, неотвратимое – глубокое предчувствие трудностей, которые готовит нам жизнь. Мы греховны и смертны, но стремимся к добру и красоте, к длительным отношениям и бессмертным союзам.

«Два мира, – произносит врач в “Иоланте”, и его слова могут относиться как к Дроссельмейеру, так и к Чайковскому, – мир плоти и духа слились во всех жизненных проявлениях». Слились, но не достигли равновесия; оно не возникает само собой, для этого нужно приложить усилия. Такова человеческая сущность, бесконечное па-де-де между плотью и духом. Этот танец, разворачивающийся внутри каждого из нас, Чайковский пытался перенести на сцену. Для балетного искусства Чайковский стал тем, кто посадил древо познания; ветви его, клонясь под тяжестью пережитой любви и потерь, грозят обломиться в любой момент, но не сломались по сей день.

Глава пятая. Арабеск, единственный и неповторимый

Арабеск

В балете эта поза обладает особым статусом.

В музыке арабеской[23] называют фантазийную пьесу, похожую на полет воображения, или декоративный элемент мелодии. В искусстве арабеской называется старинный фигурный орнамент, возникший в эллинистический период и достигший расцвета в исламском искусстве и архитектуре. Исламские арабески – абстрактные растительные завитки, складывающиеся в спирали и круговые орнаменты, переплетающиеся и множащиеся, напоминая оптическую иллюзию – можно причислить к великим достижениям цивилизации. Этот орнамент бесконечен, он как калейдоскоп спиралей, рождающихся одна из другой. Исламская арабеска символизирует вечный поток природы и бесконечность, которая есть Бог.

Балетный арабеск – тоже достижение цивилизации. В нем есть приятная глазу декоративность. Он тоже вливается в вечный поток. Арабеск есть в фигурном катании – там его называют «спиралью», и когда фигуристка стоит на одном серебряном лезвии, действительно кажется, что эта спираль будет длиться вечно. Есть он и в гимнастике: его выполняют на полу и на брусе. Арабеск можно увидеть в цирке: гимнасты встают в него на лошади, которая скачет по кругу. Но лишь в балете арабеск поистине расцветает и обрастает многочисленными вариациями и модификациями.

В этой главе мы изучим форму и смысл арабеска. Как он выглядит, как выполняется, что он означает? Почему некоторые арабески запоминаются, а другие нет; кто считается мастером арабеска? Затем мы рассмотрим шедевр «Монотоны», состоящий из двух коротких балетов, являющихся, по сути, исследованием арабеска и его рисунка в пространстве. В «Монотонах» хореограф Фредерик Аштон отдает дань земному происхождению арабеска и отправляет его парить к небесам; демонстрирует, как его геометрия вмещает в себя Восток, Запад и Непознанное.

В учебниках арабеск описывается крайне лаконично. Вот что пишет о технике выполнения первого – простейшего – арабеска великий русский педагог XX века Агриппина Ваганова в учебнике «Основы классического танца»[24]: «Танцор стоит на одной ноге. Вторая, прямая и вытянутая, поднимается до угла не менее 90 градусов. Противоположная рука вытягивается вперед; другая рука отводится в сторону».

В «Энциклопедии танца» А. Я. Чужой и П. У. Манчестер пишут о том, о чем забыла упомянуть Ваганова: что поднятая прямая нога всегда «вытягивается назад». В отличие от других поз с вытяжением одной ноги (вперед, в сторону, назад), например, девелопе (développé) – медленного распрямления ноги от колена вверх, – или батмана (battement) – резкого взмаха вверх прямой, как палка, ногой, – в арабеске нога всегда вытягивается только в одном направлении – назад. Как все позы с вытяжением ног, арабеск можно выполнять на плоской стопе, полупальцах или на полных пальцах.

Гейл Грант дает чуть более подробное описание, указывая, что балетный арабеск «назван так в честь мавританского орнамента». Она добавляет, что в арабеске танцор должен стремиться создать одну прямую линию, «максимально длинную», от кончиков пальцев вытянутой вперед руки до кончиков пальцев вытянутой назад ноги.

Те, кто занимается йогой, заметят, что арабеск чем-то напоминает вирабхадрасану III (позу воина III), но есть ключевые отличия. В вирабхадрасане III корпус опускается вперед и вытягивается, подобно тарану, параллельно полу, становясь продолжением горизонтальной линии ноги, вытянутой назад, которая в йоге не развернута в первую позицию (пальцы опорной ноги смотрят вперед). По форме поза напоминает букву T.

Арабеск напоминает крест или знак «плюс». Корпус гордо выпрямлен, голова поднята высоко. Вытянутая вперед рука и поднятая нога параллельны полу и действительно вытягиваются в «максимально длинную» линию, о которой пишет Грант. В этой натянутой линии чувствуется динамика и устремление вперед. Бедро поднятой ноги проворачивается изнутри наружу, как всегда происходит в балете, то есть на виду оказывается более узкая, стройная часть ноги (колено смотрит не вниз, а вбок). В идеале пальцы вытянутой ноги должны смотреть вверх, чтобы горизонталь арабеска устремлялась к небу.

На первый взгляд, эта поза состоит из одних прямых углов и создана пересечением вертикальной и горизонтальной линии. Но когда мы слышим слово «арабеск», у нас возникают ассоциации с изгибами и завитушками. Ведь это слово означает «арабский» и навевает мысли об арабской каллиграфии. И в «кресте» арабеска действительно присутствует изгиб: его даже можно нарисовать, и он будет иметь форму завитка, вышедшего из-под пера каллиграфа. Представьте, что вы поместили кончик пера за плечами танцовщицы; очертите линией ее голову, опуститесь вниз, к груди, и проведите линию под тазом, а далее по всей длине вытянутой ноги одним уверенным росчерком. Этот большой изгиб вторит микроизгибу поясницы, гибкость которой – основа любого арабеска.

«В арабеске все решает спина, – пишет Ваганова. – Лишь умение держать спину дает красивую линию».

Эта анатомическая игра – закругленный изгиб внутри системы квадрантов, образованных пересечением прямых линий, – оживляет арабеск и придает ему автономность в пространстве. Если и есть поза, которую можно назвать «логотипом» классического танца, символом его устремления ввысь, то это, безусловно, арабеск. Скачки, прыжки, взлеты – это тоже движение вверх, но каждый прыжок подразумевает приземление. Арабеск взмывает вверх и остается там. На плоской стопе его можно удерживать довольно долго; каждая проходящая секунда подобна бусине четок, которые мы перебираем в молитве. Баланс на полупальцах или пальцах удлиняет, растягивает и возвышает момент или смысл движения вытянутой руки. А когда нога поднимается выше девяноста градусов и поперечная линия превращается в кривую с рваными краями, арабеск производит поистине неизгладимое впечатление.

И все же хочется спросить у этой столь же неестественной, сколь и притягательной позы: что ты такое? Структура или символ? Животное, плод, минерал?

Знаменитый итальянский балетмейстер и теоретик балета Карло Блазис довольствовался тем, что считал арабеск просто «красивой позой». В своем трактате 1828 года «Кодекс Терпсихоры[25]» он пишет: «Нет ничего более приятного глазу, чем эти очаровательные позы, которые мы называем арабесками».

Аким Волынский преклонялся перед чистотой позы – вытянутой ногой, ее «геометрически прямой линией», но видел в изгибе арабеска и нечто органическое, подобное изгибу сильной виноградной лозы, и космическое, почти сакральное. «Арабеск полон рвения, он стремится к недосягаемому очарованию круга, – пишет он. – В этом круге – вся сущность танцора». Возникают ассоциации с круглым столом короля Артура, его святилищем, и копьями рыцарей-крестоносцев. Для танцоров выполнение лучшего арабеска, который только позволяет их анатомия, подобно подвигу Артура, доставшего меч из камня. Стремление к идеальному арабеску подобно поиску Грааля. Танцоры с очень гибкой поясницей могут поднять ногу так высоко, что изгиб поперечной линии арабеска будет напоминать букву U, и арабеск действительно становится похожим на чашу. Из этих ассоциаций рождаются балетные сюжеты: «Раймонда», премьера которой состоялась в Мариинском театре в 1898 году, – балет о крестоносце и даме, тоскующей в ожидании его возвращения. (1)

Любопытно, что и Блазис, и Волынский, хотя их наблюдения разделяет целый век, говорят об «очаровании» арабеска, но вкладывают в это слово разные смыслы. Блазис, в частности, использует выражение «безмерно радовать», так как именно такую реакцию вызывает у зрителя арабеск. У каждого танцора свой арабеск; силуэт его зависит от сочетания ряда факторов: пропорции тела, гибкость, желание выполнить позу правильно и сила воли. Когда кордебалет выполняет арабеск в унисон, различия между арабесками отдельных танцовщиц поначалу не слишком бросаются в глаза. Но более опытные ценители отчетливо видят эти вариации. У кого-то более раскрытые плечи. Другой удается выше поднять стопу. Вот совершенно прямой арабеск, который кажется образцовым. А вот изогнутый, весь состоящий из одних кривых. Арабески как цветы, и каждый бутон на разной стадии раскрытия (недаром в исламском искусстве арабеска – это именно растительный орнамент). Все танцовщицы и танцоры делают арабески по-разному.

Волынский же говорит об арабеске, что тот «как будто контролируется магическими силами». Действительно, часто арабеск кажется зачарованным; танцоры словно левитируют в нем, опьяненные любовью или под действием колдовства и заклинаний. Эта поза похожа и на ковер-самолет, и на тянущийся шлейф от мантии, накинутой на плечи богов и богинь, и на крылатых гибридов, красующихся на императорских гербах – грифонов и джиннов; и на существ из мифов и легенд – Пегаса, толкиеновских назгулов, белую лебедь Одетту Чайковского.

Это птица. Это самолет. Это арабеск!

Царственный, величавый арабеск похож на статую королевы (вытянутая нога – шлейф ее мантии), обозревающей свои владения с высоты. Группа балерин, исполняющих арабеск, напоминает королевский сад или, как в опиумной галлюцинации в «Баядерке», множащийся в уме калейдоскоп тибетских снежных лилий.

Одно из определений арабески – «подвеска, которую носят на браслете или цепочке». Действительно, некоторым танцорам удается сделать свой арабеск таким воздушным, что опорная нога уже не воспринимается как стоящая на земле, а вся фигура словно свисает с неба. Арабеск, без сомнения, служит украшением любой цепочки шагов.

Но все это фантазии на тему определения арабеска – мои собственные арабески, и они едва ли могут считаться глубоким анализом предмета.

До сих пор речь шла лишь о первом арабеске, но, как пишет Гейл, «арабесков бесконечное множество. В методике Чекетти[26] – пять основных арабесков; русская школа (школа Вагановой) выделяет четыре, а французская – два». Любой учебник по технике поможет выяснить, в чем разница между различными положениями рук и выстраиванием позы. Кроме того, по желанию хореографа любой арабеск может быть низким – когда нога поднимается на угол меньше 90˚; опорная нога может быть в плие, что усложняет позу. Арабеск может стать арабеском панше (penchée) – наклонным арабеском, когда вытянутая нога взмывает на двенадцать часов, а корпус наклоняется вниз. В наше время панше часто представляет собой шпагат – правая и левая нога находятся на одной вертикальной линии. Наклонный арабеск обычно выполняется на пальцах при поддержке партнера-мужчины, но также может быть балансом на плоской стопе (очень неустойчивым), как во втором акте «Жизели»: там эта поза – поклон земле, из которой появляются призраки-виллисы[27].

Балерина может делать превосходный арабески никогда не стать звездой или примой. Но можно ли быть великой балериной и не уметь выполнять выразительные арабески? Сомнений быть не может: эффектный, запоминающийся арабеск – бриллиант в короне балерины, профиль, отчеканенный на ее монете. Но какой арабеск таит в себе наивысшее блаженство – золотой стандарт, как у Марго Фонтейн, идеально правильный крест? Или серебристый, более мягкий и темпераментный, как «спонтанные» арабески Сьюзен Фаррелл – молния на небе, меняющем цвет?

В книге «Великие русские танцоры» русский балетный критик Геннадий Шмаков[28] описывает прославленный арабеск Анны Павловой оксюмороном «воздушный и скульптурный». Агнес де Милль, в детстве видевшая выступление Павловой своими глазами, писала, что образ этот незабываем: «баланс на подъеме стопы и вторая нога, вытянутая вдоль горизонта, подобно птичьему крылу».

Характер арабеска зависит от роли. Арабеск Одетты долгий, печальный, а колено вытянутой ноги, что свойственно русской школе балета, иногда согнуто, «надломлено», как надломлена ее душа. А вот арабеск Одиллии более острый, прямой, бессердечно жесткий. Но независимо от эмоциональной окраски, в арабеске – вся сущность танцора, как верно подметил Волынский.

Например, к Галине Улановой в Большом театре относились как к сияющему божеству, и арабеск ее был под стать: луч света, бьющий сквозь дымку тюля. Манера Екатерины Максимовой вызывала ассоциации с античными богинями, и ее арабеск напоминал тетиву, натянутую от макушки до кончиков пальцев ног. Арабеск Аллы Осипенко, его линия, ведущая от грудины к пальцам ноги, был изогнутым, как полозья санок, и, словно санки, скользил по невидимым ледяным горкам Ленинграда. Коллега Осипенко из театра им. Кирова (ныне Мариинский[29]) Наталья Макарова, сбежавшая из СССР в 1970-м году, принесла с собой в Америку арабеск, поднимавшийся, как теплый хлеб в печи – всегда мягкий, точно свежеиспеченный, он никогда не был форсированным. Арабеск балерины Баланчина Дайаны Адамс походил на мачту с поднятым парусом – это была одиссея. Арабеск Гелси Киркланд напоминал дротик: быстро летящий в цель, бьющий ниоткуда, но прямо в сердце. Необычайно гибкие спины итало-американских балерин Алессандры Ферри и Марии Калегари подарили нам образцовые арабески, подобные глотку из святого Грааля. Что до арабеска Сары Мирнс, молодой звезды «Нью-Йорк Сити Балет», он затмевает все остальные – это колосс среди арабесков, рядом с которым другие кажутся пигмеями.

Мужчины тоже славились арабесками, вошедшими в историю. Арабеск Нуреева, чье бегство на Запад в 1961 году взорвало мир, как коктейль Молотова, был подобен арбалету, нацеленному в сердце самой судьбы.

Красивый арабеск – высочайшее воплощение того, что называется силуэтом танцора, его линией – ligne. Мы оцениваем линию, мысленно сопоставляя силуэт танцора со стандартом, описанным в учебнике. Правильно ли положение корпуса и головы? Стоят ли ноги в соответствии с академическим стандартом, распрямлены ли они полностью? Вытянуты ли пальцы, какова высота подъема и арки стопы? Дополнительные преимущества (или недостатки) арабеска складываются из пропорций танцора или танцовщицы, длины конечностей и гибкости суставов, с которыми кому-то везет меньше, а кому-то – больше; короче говоря, из природных качеств.

На самом деле, наша реакция на красивый силуэт инстинктивна. Мы мгновенно узнаем его, когда он перед нами, и не нуждаемся в учебнике, чтобы его оценить. Интереснее подбирать слова, чтобы верно этот силуэт описать. Чистота линий. Изгибы в стиле рококо. Горделивый, как у фарфоровой статуэтки, игривый, ястребиный, суровый, кошачий, целомудренный, шаловливый, силуэт Супермена или мисс Джин Броди – он может быть любым. Возможности безграничны. Но линия никогда не должна быть застывшей, безжизненной, особенно если речь идет об арабеске – самой грандиозной, самой заметной балетной позе. Неважно, как долго танцор удерживает позу и насколько она неподвижна – арабеск должен быть живым.

Один из шедевров классического танца середины XX века – балет «Монотоны». Его поставил сэр Фредерик Аштон для Королевского балета Великобритании, и на самом деле это два балета – два трио на музыку Эрика Сати, на оркестровые версии его фортепианных пьес «Три гимнопедии» (1888) и «Три гносианы» (1890). Можно ли отнести пьесы Сати к жанру музыкальной арабески? Пожалуй, для этого они слишком меланхоличны, считал музыковед Ролло Майерс. В книге «Эрик Сати» он пишет, что «Гимнопедии» вызывают в воображении такую картину: «Обнаженные мальчики, танцующие под небом на заре, встают в грациозные арабески». Непостижимые мелодии Сати, каждая – как отдельная нить, извиваются и ползут, плывут и раздуваются, рвутся и ищут. Балет, поставленный Аштоном на эту музыку, похож на пару каллиграфических миниатюр, и первая из них – балет 1965 года по «Трем гимнопедиям», теперь называемый «Монотоны II» – является изучением арабеска во всех его многочисленных проявлениях, исследованием неземной красоты балетного силуэта в пространстве. (2)

В интервью, приуроченном к выходу телеверсии «Монотонов II» в исполнении балета Джоффри в 1989 году, Аштон объясняет, что уже давно хотел поставить балет на музыку Сати, но «почему-то никак не складывалась правильная концепция. А потом возник повод – гала-концерт, и для него требовалось что-то короткое. Как раз в то время американцы начали летать на Луну, и эта тема захватила мое воображение. Я решил, что поставлю балет lunaire, «лунный», как говорят французы – балет о том, как люди находятся на Луне и как они двигаются там». (3)

В 1960-е космическая гонка была в самом разгаре: к марту 1965 года Америка отправила на Луну три беспилотных корабля. А всего за шесть дней до гала-премьеры первых «Монотонов» (на английском название этого балета можно даже прочесть как анаграмму: Monotones – Moontones, то есть «лунные тона») советский космонавт Алексей Леонов стал первым человеком, вышедшим в открытый космос. С гениями так часто случается: их художественное творчество оказывается на одной волне с технологиями. Так вышло и с Аштоном. Но не надо забывать о том, что балет все-таки вдохновлен мелодией Сати, лучащейся собственным светом, извилистой, со множеством музыкальных ответвлений, а в центре внимания Аштона – лексикон классического танца, который тоже является формой исследования пространства.

«Монотоны» исполняют на фоне черной циклорамы[30]. Танцоры – двое мужчин и одна женщина – одеты в белые трико с поясом и белые шапочки наподобие шапочек для плавания; пояса и шапочки усыпаны алмазными кристаллами. Танцоры напоминают цирковых канатоходцев, а синхронизированный транс, в котором они пребывают на сцене, постепенно захватывает и зрителя (в обеих частях «Монотонов» используется хореографическое легато, то есть «плавная, связанная» манера движения). Аштону удается создать и поддерживать парадоксальное ощущение невесомого веса, которое можно описать тем же оксюмороном, которым Шмаков описывал арабеск Павловой: «воздушный и скульптурный». Небесные тела танцоров выполняют самые базовые академические шаги, как в замедленной съемке: плие в четвертой позиции, глиссада, су-сю. Каждое из движений в «Монотонах» воспринимается как событие. В то же время никогда еще арабеск не выглядел таким парящим, как в «Монотонах»; он словно корабль-призрак, зовущийся «Бесконечность».

Такое настроение характеризует весь этот балет, который дышит не легкими, а арабесками – они то распахиваются, то сворачиваются, раскрываются ввысь и в стороны, как парус, а потом стягиваются внутрь. Трое танцоров движутся в унисон; двое мужчин стоят по бокам от женщины или повторяют на плоской стопе движения, которые она выполняет на пуантах. Хореография этого балета как будто рождается сама собой, незапланированно, и кажется, что он может длиться вечно. Иногда танцоры берутся за руки – женщина стоит в середине – и тогда напоминают гирлянду бумажных кукол. Вставая в три синхронных арабеска, они становятся трехмачтовым парусником, прокладывающим курс по звездам. Все еще держа мужчин за руки, балерина часто встает в арабеск одна, меняя направление движения, а мужчины кружат вокруг нее подобно ветру, дующему в астральный флюгер. Ее опорная нога – ось, вокруг которой вращается эта вселенная.

«Три гимнопедии» мгновенно стали классикой, но пьеса длится всего десять минут и слишком коротка для балетного репертуара. «Но была еще одна пьеса, – говорит Аштон о балете, который потом стал первой частью “Монотонов”. – И она символизировала Землю. Так что я сделал балет из двух частей: одна посвящена Луне, вторая – Земле. Вот как все было». Премьера «Монотонов I» состоялась в 1966 году, и «Монотоны» стали балетом из двух частей. Действие начиналось на Земле и заканчивалось в космосе; теперь это была полноценная дилогия. (4)

«Монотоны I» тоже поставлены на музыку Сати – «Три гносианы». Звучание «Трех гносиан» более восточное по сравнению с чистой, прозрачной музыкой «Гимнопедий»; они вызывают ассоциации с притягательными тайнами Востока, которые манили исследователей XIX века к гробницам Египта и Ирака, а людей искусства, в том числе самого Сати – к мистицизму и оккультизму, к сектам рубежа веков, взыскующим истинного и чистого духа. В «Монотонах I» тоже трое танцоров, но не двое мужчин и женщина, а мужчина и две женщины. На них такие же костюмы, как в «Монотонах II» – трико с поясом и шапочки – но с одним дополнением: вьющаяся лента на рукавах. И эти костюмы не белого цвета далеких галактик, а приглушенного желтого, цвета почек на молодом побеге. Шапочки, пояса и ленты усеяны кристаллами изумрудного, лимонного и белого цветов. Подобно восточным благовониям, минималистичная музыка Сати пробуждает в воображении картины персидских садов, марокканских переулков, мечетей и михрабов[31]. А Аштону достаточно арабеска с его изгибами, чтобы передать арабский колорит. (5)

Две части «Монотонов» символизируют напряжение, которым пронизан классический танец XIX века – тот же конфликт, что нашел кинетическое выражение в арабеске. Это противопоставление западного классицизма и восточной экзотики, строгих линий и завитков, креста и кривой – противопоставление, заключенное в самой глубине арабеска. Паши и пираты, рабовладельческие рынки и гаремы, брамины и храмовые танцовщицы – все это привносило на сцену чувственный аромат Востока, а у хореографов появлялась возможность украсить классические па этническими деталями. В Мариинском театре и в других балетных театрах эту полярность только приветствовали; так появились балеты «Корсар» (1856 год, действие происходит в Турции, а в основу балета легла знаменитая одноименная поэма Байрона); «Дочь фараона» (1862, действие происходит в Египте); «Баядерка» (1877, действие разворачивается в Индии) и «Раймонда» (1898, действие происходит в Венгрии, но в балете есть сексапильный восточный чужестранец, сарацин Абдерахман).

Подобные сюжеты отвечали духу времени. Для поэтов-романтиков первой половины XIX века побег в экзотические края был способом уйти от реальности (помните у Байрона: «ассирийцы сошли как лавина, как стая волков»). Поэтому во многих операх того времени действие перенесено на Восток: это и «Искатели жемчуга» Бизе, и «Аида» Верди, и «Лакме» Делиба. Обнаженных восточных красавиц с их томными изгибами – арабесок во плоти – рисовали художники Жан Огюст Доминик Энгр («Большая одалиска») и Жан-Леон Жером («Бассейн в гареме»). Даже в «Щелкунчике» потаенно страстный танец Кофе («Арабский танец») вызывает ассоциации с зашторенными восточными будуарами. Начало XX века ознаменовало дальнейший расцвет ориентализма: «Русский балет» Сергея Дягилева сделал себе имя на произведениях с восточным колоритом, полных красок и стилизованной чуственности. В 1909 году вышла «Клеопатра», в 1910 – «Шахерезада» и «Жар-птица», в 1912 – «Тамара». Блестящий гедонистический Восток оказался на пике популярности, которая проникла в ателье по всей Европе и всколыхнула и декоративное искусство, и модную индустрию.

«Монотоны I» начинаются с того, что три танцора стоят отдельно по диагонали сцены; их руки воздеты навстречу золотому сиянию. Они величественно прохаживаются, а затем замирают, вытянув одну ногу назад в тандю дерьер (tendu derrière – по сути, арабеск, в котором задняя нога пока не оторвалась от земли). Здесь это означает томление. Вскоре танцоры сходятся и встают в первый арабеск, но в ответ на судороги диссонанса в музыке – модуляции и дрожащие апподжиатуры, придающие мелодиям Сати их восточный колорит, – арабески чередуются с аттитюдами (attitude) – это вариация арабеска, когда поднятая нога сгибается в колене под прямым углом. Это классическая поза Меркурия, посланника богов из античных мифов, каким его изваял Джамболонья.

«Монотоны I» – это сплошные волны движения. На протяжении всей постановки танцоры извиваются и кружат, подобно цирковым тюленям. Линии часто завершаются изящным движением кисти – она как кончик штопора, как завиток на конце молодой лозы. Стоя перпендикулярно к зрителям, трое танцоров встают в арабеск: женщины при этом смотрят в одну сторону, а мужчина, стоящий между ними – в противоположную; они приседают в плие, одновременно выполняя аттитюд, и перед нами возникает нечто вроде разворачивающегося бутона лотоса. Серия прыжков в плие с арабеском, V-образная форма, перемещающаяся по сцене, вызывает ассоциации с парящей над пустынными дюнами птицей. «Монотоны I» заканчиваются так же, как начинались: танцоры встают в арабеск аллонже-а-терр (с вытянутыми руками и ногами), воздев руки навстречу золотисто-зеленому сиянию.

«Сати использовал минимум музыкального материала, – пишет музыковед Джанн Паслер. – Это позволило ему создать свое оригинальное видение простоты… В его музыке нет постоянного движения и перескакивания от одной мысли к другой; он берет одну идею или состояние ума и углубляет, интенсифицирует их». (6)

То же можно сказать о постановке Аштона. Она как будто бы проста, арсенал поз и шагов минимальный, но ваше восприятие «Монотонов» становится все глубже и глубже, и зависит лишь от того, как хорошо вы знаете историю музыки, искусства, танца, человеческой цивилизации и историю самого хореографа. О последнем давайте поговорим чуть подробнее.

Аштон родился в Англии в 1904 году, в период правления короля Эдуарда VII. В то время в Англии все еще царили викторианские нравы, а Великобритания по-прежнему была империей с колониями по всему миру, которые вскоре расширились еще и за счет территорий на Ближнем Востоке. Британцам, выросшим в эпоху колониализма, был присущ дух исследований и первооткрывательства – можно даже назвать его одной из британских традицией. В 1962 году, за три года до «Монотонов» Аштона, вышел фильм Дэвида Лина «Лоуренс Аравийский». Не одна лишь космическая гонка тогда занимала общественность; Аравия воцарилась в культурном пространстве. В музыке Мориса Жарра к «Лоуренсу Аравийскому», получившей премию «Оскар» – чувственной, диссонансной, загадочной и динамичной – слышался ветер, развевающий белые одеяния бедуинов, и романтика древнего Востока, захватившая мир. А жизнь Лоуренса Аравийского – Томаса Эдварда Лоуренса, английского археолога, идеалиста, аскета, воина и писателя – сама могла бы послужить сюжетом для балета. На фотографии 1919 года он изображен в арабском одеянии, перетянутом поясом, с которого свисает кинжал с длинным клинком, изогнутым, как арабеск.

В 1922 году, комментируя рисунки, которые прислал иллюстратор его будущей книги «Семь столпов мудрости», Лоуренс написал на одном из них: «Тот меч выглядел необычно». Размышляя о возможных значениях меча, он пишет и о Великом арабском восстании, и об иракском короле Фейсале (чье имя означало «сверкающий меч»), и об Эдемском саде, и о «Смерти Артура» сэра Томаса Мэлори. И в завершение отмечает: «Не знаю, о чем вы думали, [когда рисовали этот меч], но у меня возникли все эти ассоциации – а еще меч означает чистоту и смерть». (7)

Арабеск тоже выглядит необычно.

Подобно тому, как Лоуренс видел множество смыслов в мече, зрители балета увидят множественные смыслы в арабеске. Все зависит от того, как танцор выполняет его, и от атмосферы конкретного балета, которой напитан арабеск. Чрезмерная насыщенность смыслами также может означать и отсутствие смысла. Я сорок лет смотрю балет, и арабеск до сих пор остается для меня загадкой. Подобно «Гносианам», которые Сати писал без тактовой разметки и указания метра, пьесам, чье название образовано от слова гнозис – этот термин существует во многих религиях мира и означает «знание», «духовное прозрение» или «просветление» – арабеск всегда в движении и вне времени; он ищет то, что сокрыто, и молчит, как сфинкс. В «Монотонах» арабеск становится нашим проводником, и вместе с ним мы совершаем путешествие от песков древности к звездам, рассекая время и пространство со скоростью света. Аштон словно пытается сказать нам, что в этом и есть назначение арабеска.

Глава шестая. Размышления о совершенстве

«Это было идеально», – говорит Нина о своем дебюте в роли Одетты-Одиллии. Это последняя сцена психологической драмы 2010 года «Черный лебедь» и последние слова, произнесенные балериной, чью роль исполняет Натали Портман. Весь фильм ее терзают мысли о совершенстве – физическом, техническом, артистическом, и, переодеваясь из черной пачки Одиллии в белый костюм Одетты, она выдергивает из раны под ребрами осколок разбитого зеркала. Осколок зеркала – есть ли лучший символ темной стороны стремления к совершенству, одержимости, которой терзаются все танцоры (да и все люди)? Зеркало в балетной студии стало для Нины источником постоянной, доводящей до безумия критики, подобной кинжалу, вонзающемуся под ребра.

Певица Мария Каллас, почитаемая любителями оперы на протяжении многих поколений, прославилась своей небезупречной техникой, и за это ее еще выше ценили. Пианист Владимир Горовиц играл с такой элегантностью и темпераментом, что никому не было дела до его случайных осечек. Большинство великих художников, даже те, чьи способности рисовальщиков не оставляют сомнений, нарушали правила живописной техники или рисовали намеренно «плохо», стремясь к необычным, экспрессивным мазкам. Но в балете требования к танцорам намного строже, и безупречности ждут от всех. Не только потому, что тела танцоров на сцене считаются образцом человеческой формы. Идея о том, что человек способен достичь совершенства, заложена в самых основах балетного искусства. Историк Дженнифер Хоманс рассказывает, что в годы зарождения балета – в конце XVI века – считалось, что посредством балета человек может «возвыситься и стать ближе к ангелам». В «Черном лебеде» стремление Нины к совершенству превращается в манию и становится ее карой. Нам, зрителям, нельзя попасться в ту же ловушку. (1)

На начальном этапе вся сложность балета связана с тренировкой физического тела; это красивый спорт, в котором мы приучаем тело двигаться сообразно живописному узору или траектории, подобной орбите небесных тел. Работа ног в балете довольно проста. Со временем дрожащие плие становятся увереннее, арабески – выше, шаги – легче и ровнее; улучшается выворотность. Что до работы рук – пор-де-бра (port de bras, положение рук) – для верхней половины тела в балете тоже предусмотрены свои положения, и это целое искусство – переносить руки из одной позиции в другую плавными дугообразными движениями. Поначалу движения рук выполняются механически, но со временем становятся все более лиричными. Учить этот эзотерический язык тела очень увлекательно. Но когда балетный спорт становится балетным искусством, что-то меняется. Стремление к технической безупречности, являющееся профессиональной необходимостью, становится поиском духовного совершенства и порой превращается в одержимость.

Все люди искусства находятся в духовном поиске в той или иной степени, но никто не ощущает этого всеми мышцами и связками, никто не сталкивается с этим ежедневно, как танцоры, вынужденные смотреться в беспощадное зеркало, показывающее все просчеты и недостатки, не говоря уж о лишних граммах и килограммах. Один из жестоких парадоксов классического танца в том, что это искусство, столь сильно связанное с физическим телом, часто выражает бестелесные формы – экзистенциальные состояния или сверхъестественных существ. Чем четче линия танцора и чище его техника, тем убедительнее будет бестелесная, одухотворенная иллюзия. Такова реальность балета, которую не изменят требования политкорректности. В наше время любой человек может записаться в балетный класс и заниматься со всем рвением. Но каждый год лишь несколько сотен студентов поступают в топовые мировые балетные академии, и из них лишь небольшой процент примут на работу в профессиональную балетную компанию. Впоследствии кому-то из этого небольшого процента удастся из кордебалета выбиться в солисты. А примами и премьерами становятся единицы. Звезды. Это гора Олимп, пантеон, куда попадают лишь наделенные редкими качествами и почти божественными способностями.

Танцоры, нацеленные делать карьеру, развивают у себя крайнюю чувствительность к недостаткам, которые человек из небалетного мира даже не заметит. Рудольф Нуреев, например, мечтал, чтобы его ноги были длиннее хотя бы сантиметра на два и прилагал отчаянные усилия, чтобы они казались длиннее. Юная Гелси Киркланд – уникально одаренная балерина – хотела выглядеть и танцевать, как все. В своих мемуарах она пишет, что ей понадобились годы, чтобы принять свое тело и понять, что оно блестяще справляется со своей задачей. Нет такого танцора, у которого не было бы претензий к своему «инструменту», неразрешимой проблемы с пропорциями и силуэтом, из-за которой совершенство всегда в одном шаге, но остается недосягаемым. И все же в балете нет никакого безусловного стандарта. «В музыке нота до – всегда нота до, – отмечает критик Мэтью Гуревич, – но арабеск в исполнении каждого тела будет свой. Поэтому идеального, “Платонова” арабеска, вероятно, просто не существует». (2)

Тут можно поспорить, что это стремление к абсолюту – тому самому Платонову, идеальному арабеску – не только необходимо в искусстве, предъявляющем высокие требования к физическому телу, но и проистекает из самой философии балета – философии трансцендентальности, веры в то, что при помощи тела можно выразить классические идеалы гармонии, надежды и освобождения. Вот что говорит об этом Вероника Парт, балерина, получившая образование в прославленной Академии Русского балета им. А. Я. Вагановой в Санкт-Петербурге, чей распахнутый арабеск подобен заснеженным северным просторам, а классический силуэт настолько близок к совершенству, насколько это вообще возможно: «Каждый божий день до последнего дня своей танцевальной карьеры балерина должна работать и стремиться к достижению идеала. Но есть нечто важнее идеала – это умение отпустить себя. Когда ты на сцене, ты должна понимать, что идеал недостижим, и тебе остается лишь надеяться, что опыт и талант не подведут. Блестящее выступление – это когда ты чувствуешь: о боже, я свободна. Это потрясающее чувство». (3)

Балерина Баланчина Хизер Уоттс – она присоединилась к труппе «Нью-Йорк Сити Балет» в 1970 году – приходит к тому же выводу, но другим путем. «Совершенство – движущаяся мишень, – говорит она. – Каждый день приходится начинать заново, и каждый раз, когда выходишь на сцену – метить выше». Уоттс считает, что танцоры путают совершенство с уверенностью, «…то есть пытаются выполнить пируэт так же, как на репетиции. Мы, танцоры, любим быть подготовленными, тренированными, точными, уверенными, не сомневающимися. Но Баланчин очень любил просчитанный риск и пытался достичь идеала, который видел лишь в своем воображении. Рисковать всем на живом выступлении очень трудно и страшно, но нас так учили. Мы рисковали в классе, рисковали на репетициях – мы делали это целые дни напролет, чтобы на сцене быть готовыми рисковать. И наше “совершенство” заключалось в том, что выступление было живым». (4)

По мнению критика Джоэла Лобенталя «идеальных выступлений не бывает. На сцене столько всего может пойти не так, что становится страшно; даже когда устранены все механические препятствия, есть еще выразительный аспект выступления, нюансы стиля и интерпретации. Балет – недостижимый идеал. [Балерина Баланчина] Танакиль Леклер как-то сказала: “Зачем мы вообще занимаемся балетом? Затем, что это невозможно”. Поэтому попустительство для балета смертельно». (5)

Для зрителя, который хочет, чтобы балет был похож на сверкающий полированный сувенир, который можно положить в карман и унести с собой и которому кажется, что неверный шаг и неидеальная поза безвозвратно портят выступление, есть спасительный рецепт. Ему следует искать в балете спонтанность, свежесть и энергию.

На проблему совершенства можно взглянуть и под другим углом, и в этом нам поможет одна из величайших пьес английской литературы. В конце «Гамлета» юный принц готовится к дуэли с Лаэртом, а его друг Горацио умоляет его не драться. Он чувствует, что Гамлета ждет поражение. Но Гамлет считает иначе. «Если теперь, так, значит, не потом; если не потом, так, значит, теперь; если не теперь, то все равно когда-нибудь; готовность – это все»[32]. Этой игрой слов Гамлет хочет сказать, что состояние ума человека, его принятие того, что невозможно контролировать неизвестное, важнее победы или, в случае с балетом, важнее совершенства.

Опытные балетоманы скажут вам, что самые невероятные выступления в балете всегда те, в которых танцору что-то не совсем удается. Эти те случаи, когда танцор или танцовщица примериваются к новой роли, выступают в необычном для себя амплуа или реконструируют роль, нащупывают в ней более обширные, глубокие и любопытные смыслы. Концентрация эта читается как неподвижность, даже если танцор двигается. Точность его пока не стопроцентная. Это ощущение хождения по натянутому канату, пребывания в точке между идеей и ее воплощением, между формой и смыслом. Эти неуверенные пока, деликатные выступления честны, и в них мы видим настоящего артиста, осмысляющего роль здесь и сейчас. Возможно, ему еще не удалось до конца проработать все нюансы, но его жизнь – постоянная практика, и он готов рисковать. «Готовность – это все», – говорит Гамлет, подытоживая свою речь. «Пусть будет». Это «пусть будет» очень похоже на слова Вероники Парт: «важнее идеала – умение отпустить себя».

Бывают выступления, про которые танцоры говорят: «Я был(а) не в себе», имея в виду, что что-то пошло не так: выбились из темпа, слишком ускорившись или, наоборот, замедлившись; оступились, потеряли равновесие. «Я повторяю эту фразу минимум раз в день, говоря о своем танце», – признается балерина «Нью-Йорк Сити Балет» Сара Мирнс.

«Это может означать, что я путалась в ногах, путала шаги, ощущала физическое недомогание. Но это также может значить что-то очень интересное, непредсказуемое, незапланированное – те моменты на сцене, когда случается волшебство. Тело – не машина, и иногда не соглашается делать то, что вы задумали. И ум, и тело могут взбунтоваться, но в половине случаев это приводит к сумасшедшему, невиданному результату. Эти моменты запоминаются навсегда. Поэтому, когда я “сама не своя”, это необязательно плохо. Просто нельзя предсказать, выйдет ли из этого что-то хорошее». (6)

«В искусстве, – говорит критик Дон Дэниэлс, – изъяны могут указывать на подлинность источника; в некотором смысле они – подтверждение аутентичности штриха. В балете ошибка может заставить зрителей смотреть внимательнее. Ошибки обостряют восприятие». (7)

У воображения свои правила. В знаменитом эссе 1952 года «Пара строк из Уитмена» критик Рэндалл Джаррелл цитирует отрывок из титанической поэмы Уолта Уитмена «Песня о себе» и пишет: «В этом отрывке есть изъяны, и они не имеют значения». Другими словами, искусство, которое бросает вызов, тянется за черту, рискует и отдает себя, может содержать ошибки и осечки. Живых выступлений это касается вдвойне, ведь они происходят лишь однажды, их нельзя отредактировать. Поэтому аплодируйте выступлению, которое кажется безупречным. Но уделите пристальное внимание выступлениям, более зыбко ощущающим себя в настоящем моменте, более открытым, более свободным и неподконтрольным. Ведь больше всего запоминается не совершенство, а жизнь. Больше всего запоминается поющее «я». (8)

Глава седьмая. Она жива!

В 1841 году балет «Жизель» произвел фурор в балетном искусстве. Вскоре после премьеры «Жизели» в Парижской опере французский поэт, критик и балетоман Теофиль Готье рассказал историю создания этого балета в открытом письме газете «Ля Пресс» (La Presse). Он пишет, что, пролистывая книгу Генриха Гейне «De l’Allemagne» («О Германии»), он наткнулся на пассаж, в котором говорилось об «эльфах в белых платьях с вечно мокрым подолом, о никсах, чьи маленькие следы видны на потолке супружеских спален, о белоснежных и безжалостных вальсирующих вилл и виллисах». Тогда он подумал: «Какой прекрасный из этого получится балет!» – и сел писать либретто. Но написал лишь заглавие – «Виллисы» – и посмеялся над своей попыткой перевести на язык театра «чувственный и зловещий мир призраков». Однако в тот же вечер в опере он встретил либреттиста Жюля-Анри Вернуа де Сен-Жоржа и поведал ему легенду о виллисах. «Через три дня, – пишет Готье, – балет “Жизель” был написан и утвержден. Уже к концу недели Адольф Адан сочинил музыку, были почти готовы декорации, а репетиции шли полным ходом». Оказывается, бессмертный балет возник за считанные дни – кажется, буквально за минуты!

В классическом исследовании «Балет под названием “Жизель”» английский историк танца Сирил Бомонт пытается выяснить, правду ли говорит Готье или шутит, и обнаруживает, что «Жизель» действительно поставили очень быстро, хоть и не за несколько дней, как утверждает Готье. В своих неопубликованных мемуарах композитор «Жизели» Адан пишет, что сочинил партитуру за восемь дней, а в других источниках говорит, что у него ушло на это три недели. Как бы то ни было, Адан явно был очень воодушевлен. Синопсис «Жизели», зачитанный ему хореографом Жюлем Перро, идеально подходил для балета; Адан знал, что балерина, способная обеспечить постановке успех, Карлотта Гризи (тогдашняя любовница Перро), уже готова начать репетиции. «Я торопился, а это всегда стимулирует мое воображение, – вспоминает Адан. – Я был в очень хороших отношениях с Перро, с Карлоттой, и балет начал оживать прямо на моих глазах, в моей гостиной». (1)

Мне невольно вспоминается фильм Джеймса Уэйла «Невеста Франкенштейна» 1935 года, который тоже начинается с уютной сцены в гостиной, где сидят английские романтики лорд Байрон, Перси Биши Шелли и его супруга Мэри Шелли. Снаружи бушует гроза, и Мэри замечает, что «ночь идеально подходит для ужасов и мистики. Чудовища, кажется, вот-вот материализуются прямо из воздуха». Она развлекает двух поэтов, на ходу придумывая продолжение своего готического романа «Франкенштейн, современный Прометей», опубликованного в 1818 году. Мы вспоминаем, что это история о «чудовище, созданном из трупов, выкопанных из могил». Новая сказка Мэри, а следовательно, и фильм, достигает кульминации в грозу. Доктор Франкенштейн делает невесту для своего монстра, а оживить чудовище может только удар молнии. На создание «Франкенштейна» реальную Мэри Шэлли вдохновила популярная в конце XVIII века тема: гальванизм, стимуляция мышц электрическим током, удары, приводящие в движение неподвижную материю (лапки мертвой лягушки и конечности трупа) и, на первый взгляд, наделяющие ее «жизнью».

Создание балета – тоже своего рода гальванизм, только здесь стимуляция происходит не от электрических, а от культурных токов, от неких поэтических, эстетических и романтических представлений, клубящихся в подсознании и вдруг достигающих точки кристаллизации. Балет состоит из многих компонентов: сценарий, музыка, хореография, декорации, костюмы, свет, танцоры – и каждый компонент несет в себе свои смыслы, свои аллюзии. Если один выбивается из равновесия, искажается вся картина. В успешном балете эти компоненты складываются воедино как будто бы единственно возможным образом, а мы, зрители, с удовольствием наблюдаем взаимодействия культурной и классической динамики. Есть балеты, чье значение эпохально – например, «Весна священная» в постановке Нижинского (1913) или «Четыре темперамента» Баланчина (1946). Их атмосфера сродни метеорологическому или естественнонаучному феномену: спонтанному возгоранию, центробежной силе, магнитному полю, идеальному шторму или атомной бомбе.

«Жизель» – как раз такой случай; она подобна молнии в гостиной. Нет второго такого балета, в котором тема энергии выразилась бы так ярко. Это чувствуется в сюжете, в его энергосистеме, состоящей из нескольких «подстанций»: сила любви Жизели, сексуальная энергия Альберта, вспыхнувший фитиль предательства, раскаленная энергия разгневанных вилис (эти создания – нечто среднее между светлячками и Люцифером), переход из одного состояния бытия в другое. Чувствуется это и в хореографии, в том, как хореограф использует музыкальные антиподы классического танца: аллегро и адажио. «Жизель» – неисчерпаемый дар, восполнимый источник солнечной и лунной энергии, мотор, гудящий в недрах балетного искусства.

Сюжет балета прост. Жизель – жизнерадостная, эмоциональная крестьянка, которая любит танцевать, несмотря на свое хрупкое здоровье, и влюблена в красивого крестьянина Лойса. Она не знает, что Лойс на самом деле – переодетый аристократ, граф Альбрехт (на русской сцене – Альберт – прим. пер.), обрученный с принцессой Батильдой. Почти все первое действие занимает любовная сцена между Лойсом и Жизелью. Когда лесничий Илларион (на русской сцене – Ганс, прим. пер.), тоже влюбленный в Жизель, открывает ей, кто такой Лойс на самом деле (он достает его меч и рог, на зов которого немедленно является свита), потрясение Жизели слишком велико, и она срывается в знаменитой сцене сумасшествия. Рассудок медленно покидает ее, она погружается в транс, который в балете передается танцевальными «обрывками» из более счастливых времен – их с Лойсом любовная сцена повторяется, но словно в треснувшем зеркале. Мать Жизели предупреждала ее, что сильные эмоции могут привести к печальному концу и превратить ее в вилису – призрак брошенной невесты, вынужденный вечно прозябать на сыром кладбище, не находя покоя; ее слова оказываются пророческими. Сердце Жизели не выдерживает предательства, и в конце первого акта она падает замертво.

Второй акт начинается в сумерках на лесном кладбище, где похоронена Жизель. Ночные вилисы встают из могил, повинуясь призыву своей ледяной королевы Мирты, и исполняют свой неистовый синхронный танец. Затем Мирта призывает Жизель, новорожденную вилису, неуверенно встающую из своей могилы. Любого, кто ступит на поляну до рассвета, вилисы увлекут в свой пляс и заставят танцевать до смерти. Оплакать Жизель на ее могилу являются Илларион и Альбрехт; обоих вилисы затягивают в свою белоснежную паутину. Альбрехт выживает, спасенный любовью Жизели.

«Два акта “Жизели” можно было бы озаглавить “Меч” и “Крест”», – пишет Бомонт.

Природные духи, подобные виллисам, обитали в европейском фольклоре и мифе на протяжении многих веков и назывались по-разному: русалки, ундины, блудички (болотные огоньки). Были и легенды о вампирах, в которых те назывались славянским словом виле, от которого, вероятно, и образовано «вилы» или «виллисы» (скандинавское слово vilja означает «желать, хотеть»). Но Готье и Вернуа де Сен-Жорж вряд ли копали так глубоко и вдохновлялись гораздо более поздним источником. Можно даже сказать, что «Жизель», подобно монстру из «Франкенштейна» Мэри Шелли, берет начало на кладбище, причем вполне конкретном – из знаменитой интерлюдии «Танец монахинь» в опере Джакомо Мейербера «Роберт-Дьявол» (1831).

Роберт-Дьявол – сын смертной женщины. Желая переманить его на темную сторону, Дьявол приводит Роберта к руинам аббатства, где бродят призраки согрешивших монахинь – некогда набожных женщин, павших жертвами плотских вожделений. Они встают из могил (появляются из люков в сцене) и пытаются соблазнить Роберта своими танцами. Танец монахинь поставил Филиппо Тальони, его дочь Мария Тальони исполнила роль главной развратной монахини Елены, а для освещения балета использовалось новейшее изобретение – газовый фонарь. Этот танец был настолько чувственным, что Эдгар Дега не удержался и нарисовал его дважды. Год спустя, в 1832 году, Филиппо Тальони поставил «Сильфиду», снова отдав главную партию своей дочери Марии Тальони. Та поднялась на пуанты, изображая чистую сердцем нимфу, и балетное искусство изменилось навсегда.

Такое ощущение, что, придумывая «Жизель», Готье и Вернуа де Сен-Жорж взяли порочных монахинь из «Роберта-Дьявола» и воздушных нимф из «Сильфиды», объединили эти два образа и создали виллис – обрученных дев, брошенных накануне свадьбы и умерших от горя. «В их мертвых ногах, – пишет Гейне, – живет Tanzlust, жажда танца, неудовлетворенная при жизни». Что за чудесная основа для балета – неудовлетворенная жажда танца, и что за ловкий эвфемизм для чувственности и секса. Рвущаяся наружу ярость виллис с их белоснежными свадебными нарядами наводит на мысль, что перед нами неудовлетворенные девственницы. А может, кого-то из них соблазнили и бросили? Вспомните донну Эльвиру из моцартовского «Дон Жуана», которая преследует героя. А некоторые, между прочим, считают, что хрупкое состояние здоровья Жизели объясняется ее беременностью. (1)

Виллисы переполнены «неукротимой и неутолимой жаждой завершить незавершенное», – пишет балерина Виолетт Верди в своей книге «Жизель: роль всей жизни». Но что именно не завершено? Чего они жаждут? Любви и брака? Соития и оргазма? Детей, которые так и не были зачаты и рождены? Движимые желанием, о котором невозможно забыть ни на миг, и неутолимой жаждой отмщения, виллисы образуют закрытую цепь негативной энергии – это истерия, замаскированная под туманную дымку. “Самая частая причина истерии – воспоминания”, – писали Йозеф Брейер и Зигмунд Фрейд (выделение курсивом как в оригинале) в своей революционной работе о травме, опубликованной в 1893 году. Танец виллис – это воспоминание, превращенное в ритуал. (4)

«Роберт-Дьявол» и «Сильфида» – лишь два из многих источников, из которых соткана энергетическая ткань «Жизели». Готье планировал положить в основу первого акта балета поэму Виктора Гюго «Фантомы», в котором есть такие строки: «Она слишком любила танцевать и поплатилась за это жизнью». Но в поэме было недостаточно саспенса и нарративной странности. Новый сюжет стал обретать форму, и в первом акте появлялась сцена с цветком, заимствованная из «Фауста» Гете («любит – не любит»). А сцена сумасшествия в конце акта, заканчивающаяся «красивой смертью» и предваряющая второй акт – явная отсылка к сцене безумия из оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур».

А еще не стоит забывать о вечно популярной теме классового противостояния и бесстыдной эксплуатации простого народа привилегированным классом, хозяевами земли и богатств. В «Жизели» символом этой эксплуатации становится Альбрехт и его предательство. Злодей ли он или просто беспечен? Или действительно влюблен? Когда состоялась премьера «Жизели», случаи содержания балерин Парижской оперы мужчинами из высокопоставленных кругов не были редкостью; порой одну балерину содержали даже несколько мужчин. По финансовой необходимости или желая подняться по социальной лестнице, балерины соглашались играть роли и за сценой, причем роли это были разные – от веселой и доступной спутницы-кокотки до более дорогостоящей grande horizontale (куртизанки). Готье, как известно, был безумно влюблен в Карлотту Гризи, балерину, для которой он и написал роль Жизели. В «Жизели» смерть ставит все с ног на голову, отдавая власть и привилегии в руки простой пейзанки.

«Я говорю с вами не языком традиций и условностей и даже не языком смертной плоти. Мой дух взывает к вашему духу, словно оба мы прошли через могилу и стояли у ног Бога, равные – такие, какие мы есть!» Это не слова Жизели-виллисы, хотя вполне могли бы ей принадлежать. Это строки из романа Шарлотты Бронте «Джейн Эйр», опубликованного через шесть лет после премьеры «Жизели», в 1847 году. Джейн, принципиальная, но бедная девушка, признается в любви к своему работодателю Эдварду Фэйрфаксу Рочестеру, богатому аристократу. Рочестер тоже предаст Джейн, скроет от нее правду, но в итоге они будут вместе. Так и Жизель, прошедшая через могилу, взывает к Альбрехту в па-де-де, и этот танец действительно может быть языком, на котором говорят призраки.

Вы, наверное, уже заметили, что в балетах, особенно нарративных, часто присутствует дуализм, а их сюжет построен на конфликте и слиянии противоположностей. Реальность и фантазия. Общество и дух. Жизнь и загробное существование. Настоящая Одетта и фальшивая Одиллия. Запад и Восток. Сон и явь. Эти пары состояний не нуждаются в объяснении, в словах. Мы чувствуем их, потому что проживали их на собственном опыте, и сразу узнаем их на сцене. Конфликт встроен в ткань классического танца; он как несуществующий пятый закон термодинамики. Мы видим конфликт в технике: мощь сдерживаемая и мощь, вырывающаяся наружу. Видим, что в основе многих классических балетов лежит простейшая фабула, струна, натянутая между двумя экзистенциальными полюсами. Видим два противоположных метода художественной выразительности, аллегро и адажио – музыкальные термины, которые переводятся очень просто: «быстро» и «медленно».

«Аллегро» означает «скоро, бодро, жизнерадостно». Все артисты балета танцуют аллегро, хотя иногда возникает впечатление, что в этом танце чаще задействуют мужчин. Когда в XVIII веке Мари Камарго впервые надела балетные туфли без каблуков, что позволило ей быстрее двигаться, ниже приседать в плие и выше прыгать, про нее говорили, что она танцует, как мужчина. В 1920-х годах Лидия Иванова, солистка Мариинского театра, привнесшая много нового в балет, стала первой женщиной, выполнившей шпагат в жете – и про нее тоже сказали, что она прыгает, как мужчина. Виртуозные прыжки всегда были уделом мужчин; именно мужчины-танцоры поражали зрителей своими гран-батри и грандиозными двойными кабриоль деван (cabriole devant) – «ножницами» в воздухе, когда ноги выбрасываются вперед и вверх и одна ударяется о другую дважды, а корпус при этом парит в воздухе. Мужчины же обычно выполняли такие головокружительные фигуры, как револьтад (rivoltade, также revoltade) – «вертолетик», в котором одна нога перебрасывается через другую в повороте в воздухе, в самой высшей точке прыжка. К элементам аллегро относится и пти-батри, па, выполняемое в более низком прыжке и напоминающее непрерывную трель, или колоратуру – термин, обозначающий украшение вокальной партии трелью. Пти-батри – это колоратура для ног; у женщин превосходно получается это па. Аллегро имеет светлую, экстравертную окраску. Для этого танца требуется хороший баллон, легкость и обаяние. Но аллегро может быть и страстным, взрывоопасным, демоническим. Аллегро – это и весенние соловьи, поющие в листве, и летучие мыши, рассекающие небо в сумерках. Есть в аллегро и что-то от суфле – оно всегда должно быть пышным, подниматься вверх.

«Адажио», или, как говорят французы, «адаже» – слово, образованное от итальянского ad agio, то есть «на отдыхе, в покое». Но для танцора этот танец ни в коем случае не означает покой. Исполняемый под темп от анданте (умеренный шаг) до ларго (очень медленно, с чувством), танец состоит из виртуозных растяжек, длительных балансов и невозмутимых пируэтов (медленного кружения на месте на одной ноге). Безупречно выдержанная демонстрация балетного силуэта, подобная безмолвной арии или медленно раскрывающейся орхидее, адажио соединяет неподвижность и движение и создает пластический портрет эмоции. Хотя мужчины могут быть очень выразительны в адажио, его главная красота – в позах на пальцах; адажио, несомненно, больше подходит гибкому женскому телу, и поэтому это танец женского рода, царство, где властвует она. Поскольку в основе адажио – медленное выстраивание поз, а образы его напоминают мерное, длинное дыхание, путешествие по извилистым коридорам движения в адажио более неторопливо, осмысленно, как будто балерина ведет нас по потайным ходам своего сердца. Адажио – скорее интровертный танец, он окрашен тенью сожаления и тоски; в нем нет принадлежности конкретному времени, и вечность с ним на короткой ноге; он подобен сводчатому собору, готическим руинам и древнему лесу. Любовь – самая частая (если не единственная) тема адажио. Первая часть гран-па-де-де – адажио, в котором танцор помогает танцовщице, выступающей на первый план, поддерживает ее и вторит ее движениям.

Однако аллегро и адажио – не взаимоисключающие понятия. Танец аллегро может содержать элементы адажио, а в адажио могут быть быстрые акценты. Подчиняясь диктату музыки или вступая с ней в спор для достижения выразительного эффекта, классический танец живет в диапазоне от аллегро до адажио. Особенно интересны и сложны типичные па аллегро, выполняемые в темпе адажио. Джордж Баланчин любил экспериментировать с этим необычным приемом, и его последний шедевр «Моцартиана» (1981) весь соткан из замедленных аллегро, отчего балерина на сцене воспринимается еще более величественной и недосягаемой фигурой. Выполняя сложные прыжковые гран-батри – особенно кабриоль деван – великие артисты балета, кажется, замирают на самой вершине, и в этот момент в аллегро прокрадывается элемент адажио.

«Жизель» – непревзойденный образец противопоставления аллегро и адажио, конфликта энергий, одной из которых соответствует первое действие, а другой – второе. Это усиливает другие драматические конфликты балета: день – ночь, жизнь – гибель, бессмертие – смертность. В первом акте действие разворачивается днем, под солнечными лучами; здесь властвует жизнь и аллегро, жизнерадостные и легкие баллоне и баллотте, символизирующие восторг первой любви и ее кажущуюся безграничность. Но к концу акта, в сцене безумия, те же па замедляются, становятся более «рваными». А во втором акте мы уже оказываемся в темноте, в лесу, в сыром тумане, где посеребренные лунным светом руки и ноги виллис вытягиваются в капканы-арабески; это царство адажио, царство полной луны.

В блестящей сольной партии королевы виллис Мирты – самой обиженной из всех невест-призраков – движения ее насыщены чувством и широки; кажется, она вот-вот взлетит на волне своих эмоций. Ее движения слишком объемны, слишком наполнены и не умещаются в такт, отчего возникает смутное, но неотвязное ощущение, что адажио виллисы «подрагивает», сбивается с ритма. Виллиса одновременно и легка, как перышко, и зациклена на своем танце; ее энергический поток скован кошмаром, приведшим ее к гибели. Жизель тоже воздушно легка, но в ее движении нет предопределенности, а основная эмоция в ее адажио – прощение.

Либретто «Жизели» написали двое мужчин, и поставили балет тоже двое мужчин – балетмейстер Парижского оперного театра Жан Коралли и великий артист балета Жюль Перро, хотя в титрах в итоге указали только имя Коралли. Историк танца Сирил Бомонт считает, что сюжетные танцы первого акта – работа Коралли, как и соло Мирты из второго акта, и групповые танцы виллис. Перро же, вероятно, поставил все танцы и сцены Жизели – он был наставником Карлотты Гризи и ее любовником. Именно Перро принадлежит страстно долгое па-де-де Альбрехта и Жизели из второго акта, напоминающее воссоединение Орфея и Эвридики, наполненное искрящейся интимностью и сопричастностью. Это адажио, пронизанное экстатическими нотами аллегро, его раскаленными добела стрелами.

Танцоры, особенно те, кто танцует «Жизель», хорошо отдают себе отчет в том, что балет – искусство конфликтующих энергий и первый акт «Жизели» сильно отличается от второго. Они тоже рассуждают о противопоставлении и о роли, которую оно играет в спектакле. «Движение в этом балете всегда противоположно тому, что чувствует сердце, – однажды сказала мне балерина Алессандра Ферри. – В первом акте на душе у Жизели очень легко, но она – реальная женщина, поэтому движение ее ближе к земле. Во втором акте это очень сильный, глубокий персонаж, но с очень легким телом – на самом деле его у нее теперь и вовсе нет».

Чтобы создать иллюзию «эфирности», требуется мастерски владеть верхней половиной тела и, хоть это и контринтуитивно, умение хорошо отталкиваться от земли. Это умение можно увидеть в знаменитой сцене второго акта, общем танце виллис: две их группы двигаются друг к другу с противоположных концов сцены, подпрыгивая в арабеске на опорной ноге, согнутой в деми-плие (фигура называется темп леве ан арабеск). Их траектории пересекаются, накладываются друг на друга и смешиваются в едином неистовом танце.

Завораживает «посвящение» Жизели в вилисы, следующее сразу за гипнотическим танцем кордебалета. Вызванная из могилы, Жизель выходит вперед, склонив голову. По команде Мирты она выполняет те же темп леве ан арабеск, что только что делали виллисы, но она взлетает в плие не по прямой, а вокруг себя, как вихрь – это символизирует ее переход на новый уровень существования. Поскольку на сцене темно, а Жизель по-прежнему смотрит вниз, от вращения может закружиться голова, так как балерина не может сфокусировать взгляд на одной точке. (Обычно при вращении танцовщица фиксирует взгляд в одном месте напротив себя как можно дольше, затем поворачивается и после оборота тут же возвращает взгляд в эту точку, повторяя это при каждом обороте.) Этот момент дезориентирует балерину и у многих исполнителей вызывает страх. (Гелси Киркланд при этом запрокидывала голову, что еще страшнее.) Русский балетный критик Аким Волынский описывал этот пассаж как «хаос движения… эмоциональный шторм. Но в то же время, как превосходно это хаотическое движение передает пробуждение от разложения и смерти!» (8)

Подобно удару молнии в романе Мэри Шелли, это аллегро гальванизирует Жизель. Но еще до начала второго акта балеринам, играющим роль Жизели, приходится спуститься в бездну. В своей книге «Жизель и я» Алисия Маркова, величайшая Жизель своего поколения, которая была пожалована титулом дамы-командора Ордена Британской Империи, пишет об Ольге Спесивцевой, которая, по мнению многих, была лучшей Жизелью всех времен. В юности Маркова училась у Спесивцевой, а в 1932 году наблюдала за ней из-за кулис, впитывая все нюансы ее исполнения. Сцена безумия Жизели в исполнении Спесивцевой и ее смерть в конце первого акта заставили Маркову рыдать: «Это было четвертое балетное измерение. Меня такому не учили». В гримерной, готовясь ко второму акту, Спесивцева «окунала свои шелковистые черные волосы в ведро с водой, чтобы после хаоса сцены безумия они снова лежали ровно». В те дни у танцоров не было ни сеточек для волос, ни лака – все это появилось позже. Описание этого приготовления, этого крещения в ведре, пробирает до костей. Даже если вода была теплой, представьте, какими холодными вскоре становились волосы Спесивцевой. На ум приходят строки Гейне об эльфах «в белых платьях с вечно мокрым подолом».

Что до белого платья – униформы виллисы – Маркова вспоминает еще одну деталь, которая совершенно ошеломила ее. Костюм Спесивцевой из второго акта, висящий на стене в гримерной, состоял из лифа без юбки. «Метры белого тюля пришивались к ее талии буквально за пару мгновений; это делала костюмерша молниеносно быстрыми движениями, и уже через миг Спесивцева была готова к выходу на сцену. На создание этого костюма уходило меньше часа, но все делалось с таким дотошным мастерством и продуманностью, будто речь шла о жизни и смерти».

И так оно и было. Ведь у Альбрехта с Жизелью был всего лишь час: у Альбрехта – один час, чтобы получить прощение, а у Жизели – один час, чтобы спасти его. Эта юбка Спесивцевой лучше, чем что-либо еще, символизирует эфемерность классического балета. Спонтанно созданная. Единственная в своем роде. Нестабильная материя, вовлекающая в игру богов и чудовищ, – момент, увековеченный в движении и оживающий пред нашими глазами.

Спесивцева дебютировала в роли Жизель в 1919 году, и эта роль считалась Ее Ролью до самого конца ее танцевальной карьеры. Критики захлебывались, описывая ее странную экзальтацию в этой роли, призрачную и тревожную. По трагическому стечению обстоятельств ее идентификация себя с Жизелью оказалась пророческой: у нее была неустойчивая психика, и в 1937 году ее поместили в лечебницу для душевнобольных с диагнозом «шизофрения» (в наши дни ей бы, вероятно, диагностировали биполярное расстройство). «Эта роль как будто распрямила какую-то скрытую пружину в психологическом механизме балерины, – пишет историк балета Геннадий Шмаков. – Зрителей завораживала ее энергия, оказавшаяся скрытым безумием».

Современница Спесивцевой Вирджиния Вульф, которая тоже страдала от психического расстройства, описывала конец телесного существования (не являющийся, однако, концом души) в своем романе «Миссис Дэллоуэй» (1925). Прекрасным туманно-голубым утром героиня Вульф Кларисса Дэллоуэй покупает цветы для приема, который устраивает вечером. Ее переполняет ностальгия по тем временам, когда она была еще юна, о людях, которых она любила, о брачном союзе, который заключила, и о том, который не заключила. «И разве важно, спрашивала она себя, приближаясь к Бонд-стрит, разве важно, что когда-то существование ее прекратится; все это останется, а ее уже не будет, нигде». Далее она отвечает на свой же вопрос. «Каким-то образом, на лондонских улицах, в мчащемся гуле она останется, и Питер останется, они будут жить друг в друге, ведь часть ее – она убеждена – есть в родных деревьях… она туманом лежит меж самыми близкими, и они поднимают ее на ветвях, как деревья, она видела, на ветвях поднимают туман»[33].

Именно так заканчивается «Жизель». Занимается заря, и вилисы вынуждены уйти. Жизель отступает к кресту на своей могиле, делая серию бурре, и Альбрехт подхватывает ее в последний раз, поднимает из арабеска, и она, как туман, опускается на ветви его рук. «Смерть – серая предутренняя мгла, – писала в 1863 году Эмили Дикинсон, – ее развеет первая заря». Жизель уходит, и встает солнце.

Глава восьмая. Круговерть

Я начала заниматься балетом в подростковом возрасте. Поздновато для профессиональной карьеры, но мне казалось, что стоит проявить упорство и мотивацию, и у меня все получится. У меня длинные руки и ноги и хорошая природная выворотность. Я всегда была спортивной и получала огромное удовольствие от занятий; мир дуг и углов, пропорций, словно созданных самим Леонардо да Винчи, зачаровывал и манил. Каждое плие у станка было погружением в историю. С каждым релеве мою голову венчала корона. Я выковывала свои арабески, как ученик кузнеца выковывает первую подкову: достойна ли я приема в гильдию? Пока нет. Меня конфузили комбинации, путаные последовательности шагов, которые педагоги ловко отчеканивали и ждали, что мы так же ловко их повторим. В балетной труппе не место тем, кто не может подхватить последовательность мгновенно, почти инстинктивно, и через несколько лет это умение действительно становится инстинктом. Увы, все мои надежды рухнули, когда дело дошло до пируэтов. Пируэты стали моим Ватерлоо.

«Все шире – круг за кругом – ходит сокол», – пишет Уильям Батлер Йейтс в стихотворении «Второе пришествие». «Все рушится, основа расшаталась»[34]. В балете основа не может расшататься, и круги не могут стать шире – разве что совсем ненамного. Иначе – пиши пропало.

Помните, как в детстве мы кружились на одном месте на лужайке, раскинув руки и глядя в голубое небо, а потом падали, как пьяные, на траву? Или сидели на качелях, которые кто-то медленно закручивал, цепи затягивались все туже и туже, а когда вас отпускали, вы раскручивались в маленьком торнадо? Трудно противиться тяге к кружению. Кружатся дети, кружатся дельфины, кружатся самцы вальдшнепов, пикируя с высоты в своем брачном танце. В английском зоопарке Твайкросс есть даже горилла-балерина по имени Лопе, покорившая YouTube своими пируэтами. Кажется, будто все живые существа (и даже погодные явления) упиваются кружением и пользуются этой возможностью показать себя. Но в балете кружение должно быть также красивым и точным. Гимнастам необходимо умение красиво приземляться, а балеринам – заканчивать пируэт, не теряя равновесия, улыбкой или вздохом, торжествующей позой или плавным переходом к следующему па. Мы, зрители, смотрим балет не для того, чтобы тревожиться за танцоров на сцене, но вскоре понимаем, что пируэты для них – источник постоянной тревоги.

Слово «пируэт» происходит от нескольких европейских слов: pirouelle на бургундском диалекте означает «волчок», а французское слово pied-roue (буквально «стопа-колесо») – «кружиться», «вращаться». Определение этого термина дает Гейл Грант: это «полный поворот тела на одной ноге», который может совершаться из любой из пяти позиций, но чаще всего – из четвертой. Пируэты можно делать на месте или в движении, перемещаясь по сцене по прямой или по кругу (такие пируэты называют пике, piqué – «колющие»). Пируэты в движении делать легче, так как импульс линейный, и танцору проще корректировать свое положение. Пируэт в воздухе, когда обе ноги оторваны от земли, называется тур ан лер (tour en l’air) или просто тур. Пируэты в воздухе в балете выполняют в основном мужчины и, как правило, делают два оборота. Серия двойных туров – сложнейшая задача для танцора, но нет фигуры, которая выглядела бы более элегантно. Как и в пируэте на месте, в этом па поворот вокруг своей оси должен быть совершен полностью и закончен безупречно. Пируэт на месте и тур ан лер всегда оказываются в центре внимания зрителей.

Несомненно, чем больше пируэтов, туров и вращений, тем зрелищнее танец. Они вызывают восторг, и для этого есть причины. Когда балерина уверенно кружится в двойном пируэте и добавляет еще один оборот, кажется, будто сама природа вмешалась в дело. Когда танцор кружится, как волчок, не замедляясь и не падая, и завершает вращение блестящим приземлением на одно колено или застывает в пятой позиции, как в молитве, он – само воплощение героизма в трико. В фильме 1985 года «Белые ночи» Михаил Барышников заключает пари, что сможет сделать пируэт из одиннадцати оборотов, и потом – меня каждый раз заново поражает эта сцена – делает их за шесть секунд, как будто для него это проще простого. Но когда танцоры впервые стали делать множественные пируэты? Линкольн Кирстейн пишет, что это произошло примерно в 1670 году. А Фрэнсис Мэйсон в книге «Сто один рассказ о большом балете» утверждает, что «пируэты очаровывали зрителей с самого зарождения балета, но множественные пируэты появились лишь в 1766 году». (1)

Какой бы ни была точная дата, ясно одно: для искусства классического танца множественные пируэты стали очередным прорывом, способом уместить в единицу музыкального ритма чуть больше кинетического действия; тем самым множественный пируэт расширил арсенал выразительных средств балета. Когда персонаж испытывает сильные эмоции, его переживания кажутся более интенсивными, если танцор исполняет двойной пируэт вместо одинарного или тройной вместо двойного. Но умножение числа оборотов не может выглядеть неряшливо или выбиваться из музыкального ритма. Ко всем пируэтам предъявляются неизменные требования чистоты, не зависящие от количества вращений. Поскольку тройные пируэты на пуантах редко бывают столь же плавными и легкими, как двойные, балетоманы спорят, что лучше: два превосходно выполненных оборота или три более стремительных, но хаотичных? На каждого балетомана, ценящего качество выше количества, найдется тот, кто придерживается подхода «все или ничего». Если балерина выполняет пируэт с поддержкой – то есть партнер слегка поддерживает ее сзади, помогает держать баланс и придает импульс вращению – зрители ждут, что число оборотов будет больше.

Есть балерины, которым пируэты даются естественно – счастливицы! Джиллиан Мерфи играючи выполняет тройной пируэт и даже добавляет четвертый оборот, потому что остались лишних полсекунды – а почему бы и нет? Однако и те, кому пируэты даются легко, признают, что эта фигура требует определенного психологического настроя. Когда в интервью журналу «Ballet Review» Мерфи спросили, как у нее получается так ловко вращаться, она сначала ответила: «Не знаю… я стараюсь об этом не задумываться». (Нет проблемы – нечего о ней и тревожиться.) Журналиста не удовлетворил такой ответ, и тогда Мерфи добавила, что для многих танцоров основным препятствием становится страх. «Стоит вам испугаться, на миг задержать дыхание – вы выходите из плие и напрягаетесь». Мерфи также повторяет ключевое для балета слово: полярность. «[В пируэте] есть стабильность, исходящая от центра, но есть также нисходящая тяга и влечение к земле, противопоставленное вытяжению корпуса вверх. Эта полярность ощущается во всем теле». (2)

Одновременное стремление к противоположным полюсам – земле и небу – натягивает вертикальную ось пируэта, но не только: оно создает накал. Аким Волынский, между прочим, задавался вопросом, не образовано ли слово «пируэт» от древнегреческого корня pyr, что значит «огонь». «Огненный круг, – пишет он, – вот что такое пируэт». Но круги пируэта не всегда огненные. Они могут быть хрустальной диадемой, колодцем желаний, вихрем внутренних терзаний, гибельным водоворотом, лилией, спиралью из розовых лепестков. Ведь поворот вокруг себя – естественное следствие разворота бедра; этот цветок расцветает из выворотности. (3)

Танцоры, чьи отношения с вращением сложны, чьи пируэты неустойчивы, «подобны вращению лопастей ветряной мельницы ума», постоянно ищут ключик, волшебную палочку, которая поможет вращаться без осечек. Укрепляй пресс! Переноси вес вперед! Расслабься и поддайся импульсу! Но самые красивые пируэты почему-то получаются у тех, кто вращается не так уж идеально; они медленнее, в них ярче ощущается эмоция и стремление вверх; эти пируэты воздушнее. Слишком рафинированный пируэт, чересчур «лакированный», начинает выглядеть искусственным; таким пируэтам место в цирке.

В споре о том, где искусство, а где – трюк, главным камнем преткновения, безусловно, являются тридцать два фуэте ан турнан (fouettés en tournant) из третьего акта «Лебединого озера». Эта последовательность появилась в «Лебедином озере» в постановке Мариинского театра 1895 года; она исполняется в кульминации па-де-де Черного лебедя. Впервые ее станцевала итальянская балерина Пьерина Леньяни. В фуэте ан турнан во время вращения нога выбрасывается в сторону на высоту бедра, а затем подтягивается обратно. Это движение работающей ноги сопровождается движением опорной ноги «вверх-вниз» (релеве – плие) и очень похоже на работу венчика, взбивающего яичные белки. Фуэте Черного лебедя выполняются под быструю музыку – у Чайковского обозначен темп «аллегро» – а число тридцать два для многих балетоманов почти сакрально. Балерина, танцующая Одиллию, должна выполнить все тридцать два фуэте ровно, а не шатаясь по сцене, как сбитая кегля.

У большинства балерин фуэте Одиллии вызывают трепет – это балетный эквивалент верхнего «до» в арии Аиды «О моя родина», которого страшатся все оперные сопрано. Большинство выполняют не все тридцать два фуэте, а лишь двадцать восемь, двадцать девять или тридцать (и это просто превосходно). Многих при этом сносит вправо, влево или к краю сцены. Некоторые доходят до половины и «бегут с корабля», завершая танец кружением по сцене в турах пике. Список балерин, решивших в свое время отказаться от тридцати двух фуэте, впечатляет: Ольга Преображенская, Анна Павлова, Александра Данилова, Наталья Дудинская (а ведь она прославилась своими турами), Алисия Маркова, Майя Плисецкая, Антуанетт Сибли. Все они махнули на фуэте рукой!

Так зачем вообще делать фуэте? Во-первых, есть традиция и связанные с ней ожидания. Во-вторых, фуэте – это чистый восторг: то, как они ложатся на музыку, как становятся нарративным дополнением любого балета. Вихрь фуэте уносит принца Зигфрида; он бьется в любовной лихорадке, он ослеплен страстью. Балетная доминатрикс Одиллия бьет ногой в фуэте, как кнутом, выбивая у Зигфрида признание в любви, заставляя его предать Одетту. Поэтому тридцать два фуэте в «Лебедином озере» – это трюк во всех смыслах этого слова. В этом суть тридцати двух фуэте.

Безусловно, у каждого артиста свои сильные и слабые стороны. Но справедливо ли это, когда одна балерина выполняет все тридцать два фуэте и несет за них ответственность перед зрителями, а другая заменяет их чем-то попроще? Если балерина не может выполнить тридцать два фуэте, может, ей и не стоит танцевать роль Одетты-Одиллии? (Раньше на эти роли часто брали двух балерин.) Или следует уважать мудрость артиста, который сделал эстетический выбор, основываясь на своих реальных технических возможностях, и оценивать уже то, что получилось в результате этой замены? На эти вопросы нет правильного ответа. Лично мне нравятся красивые фуэте, выполненные строго под музыку, даже если их меньше тридцати двух; я не возражаю даже, если балерина «съезжает» в фуэте к краю сцены, – главное, чтобы ее не относило далеко от центра. С опытом у вас появится свое мнение по этому вопросу, которое вы сможете достойно обосновать.

До сих пор мы говорили о вращениях как об отдельной фигуре – пируэт, тур, фуэте. Но вскоре вы поймете, что в классическом танце вращения происходят очень часто. Танцор, который умеет вращаться, всегда собран, в любой момент готов изменить курс, и это обычное дело в балете, где поправка ан турнан (в повороте) может быть добавлена почти к любому па. Арабеск, жете, су-сю – все эти фигуры могут быть ан турнан. Вращения позволяют танцору владеть пространством, владеть своим телом, как музыкант владеет голосом или музыкальным инструмента, только в трех измерениях. В «Песни любви Дж. Альфреда Пруфрока» Т. С. Элиота есть такие строки: «Каждая минута – время/Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья»[35]. В балете эти «решенья и сомненья» обретают плоть.

Наконец, есть во вселенной пируэтов и туров еще одна переменная – направление, в котором они совершаются. И это не север, юг, запад или восток, а ан деор (en dehors) – наружу – или ан дедан (en dedans) – внутрь. Термин ан деор (наружу) означает, что поворот идет в сторону поднятой работающей ноги и от опорной прямой ноги. Еще со студенческих времен я помню, что ан деор у меня ассоциировался с открыванием двери, потому что поворот к работающей ноге действительно похож на дверь, распахивающуюся в беспредельное пространство. В нем есть чувство, что вы входите: я здесь! В тур ан деор вы открываетесь. По сути, это выворотность ног, продолжающаяся движением.

Ан дедан означает «внутрь». Пируэт обращен к прямой опорной ноге, внутрь, вглубь, если так можно выразиться. Это внутренняя спираль, фигура сумрачная, означающая тайну, амбивалентность или стремление уберечь, защитить что-то сокровенное; поэтому она чаще используется в адажио, где медленное вращение увлекает нас во внутренний мир танцора.

Ан деор и ан дедан можно сравнить с мажором и минором в музыке. Зная тональность этих пируэтов, вы сможете понять, почему та или иная танцевальная последовательность оказывает на вас такое действие: бравада и убедительность ан деор; неторопливость и интроспекция ан дедан.

Есть пируэты, которые очень хочется проанализировать, особенно те, что выбиваются из общего ряда. Давайте снова вспомним посвящение Жизели в вилисы на кладбище, ее мрачное и быстрое кружение в арабеске, мертвую материю, которая вдруг начинает шевелиться и, к удивлению своему, жить. Это тур ан деор, то есть фигура, которая должна быть проникнута легкостью и балансом. Но поскольку работающая нога – в данном случае правая – вытянута назад в арабеске, а правая рука Жизели тянется вперед и вверх, она словно вращается на краю обрыва, будто справа от нее находится головокружительный отвесный уступ, а за ним – пустота.

В каком измерении танцует Жизель? В плоскости между бытием и «ничто»? Между призрачным парением и гравитацией, подземельем, кишащим червями, и туннелем, прорытым из подземелья наверх? Она то вспыхивает, то гаснет, как светлячок, который только учится биолюминесценции; то выходит на лунный свет, то погружается в туман. Поразительно, что какое-то вращение способно заставить нас задаваться такими вопросами.

Глава девятая. Секс и дева

29 мая 1913 года в Париже Сергей Дягилев и его блестящая труппа «Русский балет» предъявили на суд зрителей постановку тревожную и пророческую; ее невозможно было отнести к какой-либо категории, при этом она была пронизана глубоким символизмом, темпераментна, лирична. Первый публичный спектакль состоялся на открытой репетиции, и тогда, казалось, балет приняли хорошо. Но его премьера следующим вечером вызвала в зрительном зале настоящий мятеж и стала самым знаменитым – или печально знаменитым – освистанием в истории балета. В первоначальном виде балет показывали от восьми до одиннадцати раз (в разных источниках указаны разные данные). Последние четыре спектакля сыграли в Лондоне. После этого, в соответствии с политикой компании, спектакль сняли с репертуара, и к 1920 году об оригинальной постановке забыли. Музыка к балету – ее написал смелый молодой композитор Игорь Стравинский – была такой же противоречивой, как и хореография, и она-то как раз не забылась, а стала классикой, которая по сей день завораживает своей мощью. Вы наверняка догадались, что речь о «Весне священной». Этот балет вошел в историю как эпическое попрание основ – всего, что было так дорого ценителям балета.

Карьера Дягилева началась в России – он был редактором журнала «Мир искусства», роскошного и намеренно противоречивого издания, пропагандировавшего новые веяния в искусстве. Балетную труппу, которую он основал в 1909 году уже на Западе, тоже можно назвать «миром искусства». Сильной стороной «Русского балета» всегда было сотрудничество, момент озарения, когда «правильный» композитор, хореограф, художник и танцоры сходятся, чтобы вместе прийти к общей цели: создать балет, который будет поражать. «Étonne moi, – говорил Дягилев своим коллегам, – поразите меня». Вот что пишет о первых годах труппы критик Старк Янг: «В каждой постановке была завершенность, единство, идеальная гармония разностей… такого я не видел прежде и ни разу не видел с тех пор». В «Русском балете» классический танец считался не просто равным остальным почтенным формам искусства; он был primus inter pares, первым среди равных. (1)

«Балет, пожалуй, самое красноречивое из всех зрелищных искусств, – писал один из коллег Дягилева художник и критик Александр Бенуа в 1908 году. – В балете есть что-то от литургии; этой ассоциацией мы в последнее время сильно увлечены». (2)

В первые годы хореографом «Русского балета» служил Михаил Фокин. Именно он в 1910 и 1911 годах поставил самые знаковые балеты труппы: «Шахерезаду», «Жар-птицу», «Видение Розы» и «Петрушку». В последние два года существования труппы к ней присоединился молодой Джордж Баланчин и поставил свои первые шедевры – «Аполлон Мусагет» (в 1957 году название балета укоротили, и он стал называться просто «Аполлон») и «Блудный сын». Между Фокиным и Баланчиным были еще три хореографа, и каждый из них привнес в балет что-то новое: Вацлав Нижинский, его сестра Бронислава Нижинская и Леонид Массин (Мясин). Из этих троих именно Нижинский изменил облик классического балета, и его третья работа – «Весна священная» – стала воротами из XIX века в XX. Точнее, не совсем так: воротами стал сам «Русский балет», с его блистательными артистами и неизмеримым влиянием. А «Весна священная» была предвестником перемен.

В этой главе мы разберем «Весну священную», потрясшую и в одночасье изменившую балетный мир – ее решительный разрыв с классикой, ее уход от обольстительной и лицемерной Belle Époque, «прекрасной эпохи». Хореографическая техника в этом балете шла в разрез со всем, что было принято прежде, от призрачной воздушности не осталось и следа, а вместо утонченной балерины в центре внимания оказалась простая девушка – ее называют то Избранницей, то Избранной Девой, – которой в последние минуты балета была уготована смерть. В фигуре Избранницы пересеклись пути классического балета и современного танца. Что ждет балерину в XX веке? Как хореографы классического балета будут использовать ее уникальный статус, воплощая в нем культурные изменения последующих десятилетий и собственные художественные поиски? Станут ли ее почитать или высмеивать, низведут или возвеличат? Ответ на последний вопрос: все перечисленное. Но давайте сначала вернемся в 1913 год, к «Весне священной».

Это балет о племени первобытных людей, мечущихся между страхом и благоговением, невежеством и фантазией. Каждую весну племя, чтобы умилостивить грозные природные силы, приносит юную девушку в жертву богу Солнца Яриле. Таков ритуал – жертвоприношение Избранницы. По словам режиссера-постановщика и администратора «Русских балетов» Сергея Леонидовича Григорьева, «Весна священная» «состояла из двух актов, но внятного сюжета у балета не было; все действие заключалось в чередовании ряда примитивных ритуалов. За исключением одного танца, сольных номеров не было – только групповые». Историк танца Сирил Бомонт, который видел «Весну священную» в Лондоне и восхищался ею, писал, что групповые конвульсии артистов в этих танцах стали «сильнейшим шоком и вызовом привычным представлениям о балете». В одиноком сольном танце, о котором пишет Григорьев – «Великой священной пляске» (танец жертвоприношения) – Избранница дрожит, мечется, корчится и рвется в ночное небо, как будто там надеется найти спасение. Она танцует, пока не падает замертво. (3)

Шестнадцать лет команда хореографов и дизайнеров под началом Миллисент Ходсон и Кеннета Арчера изучала «Весну священную» и провела целое детективное расследование. Оригинальную хореографию «Весны священной» восстанавливали буквально по кусочкам: по фотографиям, рисункам, сценическим декорациям и сохранившимся элементам костюмов, заметкам Стравинского, мемуарам помощницы Нижинского Мари Рамбер и протоколам репетиций с заметками Рамбер. Недостающую информацию додумывали интуитивно. Мы никогда не узнаем, насколько близка эта реставрация балета к оригиналу, но в 1987 году «Весну» поставили в балете Джоффри, и теперь у нас есть некоторое подобие оригинала – путеводитель, карта, легенда. И это подобие потрясает.

Когда Нижинский ставил «Весну», он был одним из признанным величайшим танцором в истории балета, а его имя стало синонимом гениальных прыжков и животной энергии, соединения стихий воздуха и земли. Современники описывают его прыжки как долгие «зависания» в воздухе; Запад был очарован Нижинским. Но самого танцора очаровывала земля. Это отразилось уже в его первой хореографической постановке. «Послеполуденный отдых фавна» (1912) поставлен на музыку симфонической поэмы Клода Дебюсси 1894 года, вдохновленной стихами поэта-символиста Стефана Малларме. Мифологический сюжет вполне вписывался в балетный канон, но хореография Нижинского странным образом отклонялась от канонической балетной хореографии, разворачивающейся в трех плоскостях. Рассказывая историю пьяного фавна и его похотливой погони за нимфами, Нижинский (он сам танцевал главную роль) свернул и сжал рисунок движения до плоскости барельефа, древнегреческого фриза, фигур с античной амфоры. Напряженный, дикий, низменный – зрители определенно не ждали от бога гран-жете Нижинского такой странной стилизации.

А в следующем году Нижинский поставил «Весну священную» и с этим балетом перенесся в еще более дремучую архаику и еще дальше отошел от канона. В этом балете ноги заворачивались носками внутрь, кулаки и стопы (балет танцевали без пуантов) сжимались и кривились серпом. Про воздушный баллон позабыли вовсе. В позах и скачках этого весеннего неистовства, в его чудовищном финальном ритуале было что-то козлиное, маниакальное, невежественное и экстатическое. (Отголоски дикого финала «Весны» слышны в рассказе Ширли Джексон «Лотерея» 1948 года и в недавнем хите – трилогии Сьюзен Коллинз «Голодные игры»). На сохранившихся фотографиях танцоры похожи на тряпичных кукол, марионеток в руках жестоких богов. В «Весне священной» не осталось ничего от возвышенности и сияния балета, его утонченного вытяжения в пространстве. Племя Нижинского приковано к земле, замкнуто в беспощадном цикле выживания. Но вместе с тем в нем жива вера в чудеса, самоотверженный мистицизм, о котором европейцы XX века совсем забыли; он лежал, погребенный под вековыми пластами вычурного этикета и декоративных (читай – декадентских) излишеств, и частью этого этикета и излишеств был классический балет.

Трое создателей «Весны» – композитор Стравинский, художник по костюмам и декоратор Николай Рерих, который также был антропологом, и хореограф Нижинский – решили обратиться к примитиву совершенно осознанно. «Кто еще знает, как нашим предкам удавалось так крепко сродниться с землей?» – вопрошал Стравинский в 1910 году, прежде чем объединиться с Рерихом, который задавал себе тот же вопрос. Что касается Нижинского, его похотливый фавн, казалось, уже знал потайную тропинку в этот языческий мир. Так трое создателей «Весны» искали возврата к чему-то непосредственному, к незамутненным истокам – к первобытности. Первобытность может означать не только чистоту, но и дикость, и эти трое решили: так тому и быть. Тайна наших далеких предков околдовала их; можно сказать, они почти влюбились в это первобытное состояние. (4)

И вот, подобно тому, как пятеро французов, очарованных историей призрака, закрутили вихрь эротической энергии, ставший «Жизелью», трое русских поддались ненасытному зову природной первобытности. Они стали ее проводниками и узнали тайну, и из этого знания родилась «Весна священная», которую они называли «нашим детищем». Стравинский вспоминает, как сочинял партитуру: «Только слух был мне в помощь. Я слушал и записывал все, что слышу. Я – сосуд, вместивший “Весну священную”».

«Весна священная» стала взрывом, который должен был привести к обновлению – так всегда бывает с эстетическими прорывами в искусстве. Но был ли это балет? Возможно, Нижинский поставил не балет, а первый современный танец? Или «Весна» для него символизировала принесение в жертву классического балета, его возложение на алтарь еще пока неизвестного, безликого бога? Мы знаем, что Нижинский не одобрял мягкости и округлости балета и стремился к угловатости и мужественности. «Весну священную», чьи отголоски потрясли художников во всех сферах искусства, можно было бы назвать «Рождением модернизма». «Совершенно новое видение, – писал эстет граф Гарри Кесслер о премьере «Весны», – нечто невиданное, завораживающее, убедительное вдруг возникло перед нами; новое варварство, искусство и неискусство в одно и то же время». (6)

Это слияние искусства и не-искусства, «наше детище», предвосхищало бессмысленную бойню «войны в траншеях» – Первой мировой, начавшейся через четырнадцать месяцев, в июле 1914 года, и погрузившей людей по уши в грязь. А оркестровый локомотив Стравинского, монотонно стучащий по горизонтальным рельсам – критик Эмиль Вюйермоз писал о «тирании ритма» и «железной воле» этой партитуры – стал предзнаменованием железнодорожных депортаций Второй мировой. «Композитор написал партитуру, к которой мы окажемся готовыми лишь в 1940 году», – отзывался современник о музыке Стравинского. Критик Жак Ривьер писал о «Весне», что это «биологический балет… весна, увиденная изнутри, во всем ее исступлении, судорожности, расщепленности». Описание Ривьера вызывает ассоциации с генетическим императивом: двойная спираль, эгоистичный ген, пропитанные потом конвульсии. Ведь «Весна» – балет о плодородии и о будущем. (7)

Он также о тех завесах, которые человечество стыдливо набрасывает на темы секса и насилия, самоуничтожения и регенерации. «Вся наша жизнь – регенерация», – напишет впоследствии Нижинский. Смерть девушки по велению отцов-старейшин – не что иное, как изнасилование, представленное в виде ритуала. (8)

В фигуре Избранницы искусство и неискусство сплелись самым беспощадным образом. В этом балете она – «балерина», но ей не оставлено и капли то той возвышенной свободы в пространстве, которой исполнены движения классической балерины. Как ее избирают? В ночном трансе, называемом «Тайные игры девушек». В этом танце группа дочерей племени встает в круг и движется хороводами, скользя на цыпочках, подпрыгивая и резко замирая. Одна из девушек падает, встает, и скольжение продолжается. Когда та же девушка падает во второй раз, она приговорена. Если вам когда-нибудь случалось видеть, как стая птиц смыкается вокруг раненой птицы или той, что имеет иную окраску, вы поймете, что именно происходит в этом танце.

Речь здесь идет не только о природе, но и о культуре. Избранница выбивается из строя, что вообще не свойственно балеринам, предсказывая тем самым судьбу многих молодых женщин в период Первой мировой и в 1920-е годы. 1910-е и 1920-е – стали эпохой суфражисток; в эти годы женщины сбросили культурный корсет, а общественные нормы ослабли. Молодые незамужние девушки вдруг оказались сами по себе и жаждали свободной жизни; они дразнили своей современностью, щеголяя в шелковых облегающих платьях, по форме напоминающих робы дев Нижинского из грубой шерсти.

Трудно поверить, что со дня премьеры «Спящей красавицы» Чайковского в постановке Петипа в Мариинском театре в 1890 году прошло всего двадцать три года. Аврора из «Спящей красавицы» – тоже весенняя дева, но она пробуждает свою культуру от векового сна и ведет цивилизацию к новому рассвету. Весенней деве из «Весны священной» не придет на помощь Фея Сирень; она должна умереть во имя своего племени. Оба балета – поклонение солнцу: «Спящая красавица» – Аполлону и Королю-Солнце, «Весна» – богу Яриле. По содержанию эти два произведения очень близки – и с точки зрения мифологии, и с позиций антропологии. Но по форме совершенно различны – в «Весне» на смену аристократической изощренности приходит животный инстинкт. Цивилизацию в этом балете поглощают законы примитивного существования – так же, как мертвую деву поглощает земля. Стремление вверх, выше и выше сменяется стремлением вниз, ниже и ниже. Всего за несколько месяцев до премьеры «Весны» Марсель Дюшан написал картину «Обнаженная, спускающаяся по лестнице» – кубистское полотно в земляных тонах, чье визуальное дробление на ступени схоже с ритмом ударных в музыке Стравинского. Картина вызвала скандальный ажиотаж[36] на Арсенальной выставке 1913 года в Нью-Йорке.

В 1920-м году великая современная танцовщица XX века Марта Грэм танцевала Избранницу в новой постановке «Весны священной» Леонида Мясина, а в 1931-м состоялась премьера ее раннего шедевра «Первобытные мистерии». Весь состоящий из повторяющихся узоров, чисто ритуальный, совершенно женский, этот балет можно описать как «Весну священную», дистиллированную до уровня оригами; здесь властвует Избранница, но она же является хранительницей тайн. Из своего тела Грэм извлекла новый танцевальный лексикон, в утробе выношенный и по-весеннему плодородный, – новую традицию. Все великие женщины современного танца – танца модерн – последовали по ее стопам и сами назначили себя Избранницами. Они предпочли землю эфиру, босые ноги атласным туфелькам. Балет и балерины должны были осовремениться и нашли способ это сделать.

Я так пристально рассматриваю «Весну священную» не только из-за исторического значения этого балета, ознаменовавшего переход от классицизма к модерну, и не только потому, что Избранница – символ абсолютной изоляции, непохожести, становящейся для нее роковой, – продолжает ряд избранных дев в балете (Жизель, Одетта, Аврора). Я задерживаю внимание на этом балете и потому, что он ясно показывает, как один балет может потрясти нашу картину мира и заставить усомниться в том, насколько она верна, задуматься о том, что наша привычная система двигательных и мыслительных координат, возможно, не единственная, и что она способна эволюционировать. Балет может в одно мгновение погрузить нас в промежуточное состояние между прошлым (привычным) и будущим (неизвестным), в бездну, ощерившуюся на нас неопределенностью и предвкушением.

До 1913 года эволюция классического танца была связана с эволюцией техники и средств поэтической выразительности, которые развивали лишь декоративную сторону балета. Но «Весна священная» взорвала балетное искусство и доказала, что балет способен выдержать подобные мощнейшие потрясения. Ярость и агрессия, экспрессионистские крайности и низвержение основ – то, как хореограф бросил вызов традиции, само по себе оказалось жизнеспособной и яркой формой художественного высказывания. То, что уже произошло в классической музыке и изобразительном искусстве, теперь происходило и в балете.

«Казалось бы, откуда дуть ветрам/К чему бы листьям наземь опадать[37]», – пишет Уистен Хью Оден в стихотворении 1940 года «Когда бы мог сказать я вам». По сути, Оден хочет выразить этими словами то же самое, о чем говорил Нижинский: «Вся наша жизнь – регенерация». Никто не может предсказать, когда из праха взвихрится новая сила, принеся неожиданные изменения в искусстве и обломав ветви зрелым его формам. Когда мы смотрим новые балеты и в голове возникает мысль «Что за чертовщина здесь творится?» – а поверьте, у каждого зрителя, столкнувшегося со странной, авангардной постановкой, возникали такие мысли – нам следует склониться перед бездной и неистовым завыванием ее ветров и присмотреться к тому, как она искажает классические убеждения и условности, как насмехается над ними, гнет и ломает, деконструирует их или иронизирует над ними. Присмотритесь к тому, как смешиваются в ней искусство и неискусство, потому что балет XX века – он весь в этом смешении. И помните о том, что в центре этого вихря всегда находится человек – балерина. Сосуд, через который проходят все изменения в классическом танце.

В 1923 году, спустя десять лет после премьеры «Весны священной», сестра Нижинского Бронислава поставила для «Русского балета» спектакль, в котором суеверные туземцы из балета ее брата были перенесены в суровую Сибирь. Балет назывался «Свадебка». Музыку снова написал Стравинский, а Избранница обернулась крестьянской девушкой, обрученной с крестьянским парнем – традиционное сватовство, игнорирующее желания или нежелание молодых (их можно было бы назвать Избранной Парой). Нижинская симпатизировала модернистским воззрениям своего брата, но обходилась с танцорами иначе: для нее они были своего рода элементами деревянной головоломки. Она помещала их в абстрактную форму сообщества, а затем освобождала во взрыве кинетического движения, в котором, однако, чувствовался холодный математический расчет. Избранная Пара держится за пределами общего хореографического паттерна, но мы знаем, что в итоге паттерн затянет их. Ведь социальные ритуалы есть не что иное, как мгновенные вспышки индивидуальности на фоне безликого потока жизни.

Анализируя новый балет, всегда полезно поразмышлять, что он взял от предыдущих, а что предпочел отбросить. «Свадебка» вторила посылу «Весны священной»: в ней не было только убийства. Нижинская взяла такую же языческую, близкую к природе тему – свадьбу русских крестьян. Но она стремилась поженить не только своих героев. В «Свадебке» она «поженила» округлость балета с угловатостью хореографии своего брата, связала балетную легкость и тяжеловесность «Весны священной». Она собрала архитектонические структуры, которые лишь казались простыми, и поставила деревенских девушек на пуанты. Отрывистое стаккато их танца вызывало ассоциации с лязгом волчьих зубов и звоном сосулек – всем тем, что характеризует «холодную» культуру. Верх тела в хореографии Нижинской остается статичным, слегка согнутые руки вытянуты над головой неподвижно, одни лишь ноги живы и подвижны – это уже отход от классицизма, стилизация, намек на то, что герои закованы в смирительную рубашку общественных представлений. А Избранница в этом балете, юная невеста, отстранена и почти не присутствует на сцене; она медленно исчезает с приближением минуты отхода к брачному ложу. Танцует деревня, община. В конце балета молчаливую пару ведут в спальню, как бы говоря: их танец будет там. Балерина по-прежнему бездействует.

Теперь давайте перенесемся в 1930-е и рассмотрим один балет Энтони Тюдора – мечтательного английского гения, сына мясника, при рождении в 1908 году нареченного Уильямом Куком. Он был предельно нетипичным кандидатом в балетные артисты и хореографы, но в хореографии много таких историй. Тюдор учился в Лондоне, в балетной школе Мари Рамбер (да-да, той самой бывшей помощницы Нижинского), и там познакомился с ведущими хореографами своего времени, включая Нижинскую. Его прорыв, шедевральный балет «Сиреневый сад», увидел свет в 1936 году. Балет на ту же тему, что «Свадебка» – брак по договоренности, но у Тюдора действие происходит в чопорную эдвардианскую эпоху. Спектакль поставлен на музыку Эрнеста Шоссона – его беспокойную «Поэму для скрипки и оркестра, соч. 28».

Тема подавляемой, сдерживаемой страсти в этом балете роднит его и с «Веком невинности» Эдит Уортон (1921), и с «Бесплодной землей» Т. С. Элиота (1922): «Апрель – жесточайший месяц, выводит/Сирень из мертвой земли, морочит/Нас, память смешивая с желаньем». В «Сиреневом саде» мы видим юную Каролину на празднике в саду накануне ее свадьбы. Мужчина, которого она любит, тоже там, как и ее будущий муж – последний намного старше нее, и она не питает к нему чувств. Он, видимо, столь же равнодушен к ней – на праздник является его бывшая любовница на взводе. Юные возлюбленные пытаются улучить хоть минутку, чтобы остаться наедине, но они окружены светской болтовней, шепотками, социальным маскарадом, и время на исходе. Каролина одета в жертвенно-белый.

Хореография Тюдора очень похожа на приемы Нижинской – он тоже использует статичный корпус. Только здесь это символизирует узкий корсет, в который закованы жители эдвардианской эпохи – их интересует лишь продвижение по социальной лестнице; холодок английского идеала сдержанности, телесное пианиссимо, наделяющее малейшие всплески движения глубочайшим смыслом. И в этом балете появляется секс. Здесь вся экспрессия идет от таза, от движений нижней половины тела, становящихся криком из недр; страстно и яростно бьют и вытягиваются ноги, а верхняя половина тела по-прежнему воплощает собранность, корректность – «keep calm and carry on[38]». Тюдор сделал упор на новое для классического танца противопоставление – ego и id, ангельского и животного. В поисках психодинамической правды, движения, вскрывающего происходящее в подсознании, Тюдор в своих балетах создал очень понятный язык, мощный и узнаваемо современный. «Зрителям предложили, – объясняет Агнес де Милль, – смириться с тем, что балетный жест может быть формой простейшей драматической коммуникации. Их также поставили перед фактом, что им теперь придется смотреть на женщин, которые, выглядя как их матери и тетки, задирают ноги выше головы или обхватывают ими тела мужчин-танцоров».

Неудивительно, что сила мышц пресса и гибкость позвоночника, необходимые, чтобы «танцевать Тюдора» – то, что он называл «сознанием телесного центра» – стали визитной карточкой модернистской хореографии Марты Грэм. Оба артиста взялись за освоение неизмеримых глубин – психики и всех ее хитросплетений.

«Сиреневый сад» блестяще обыгрывает понятие времени, что снова вызывает у меня ассоциации с эпохальными строками Т. С. Элиота, опубликованными в 1936 году, в год премьеры балета. Его поэма «Бернт Нортон» начинается со слов:

Время настоящее и время прошедшее Возможно, оба содержатся В будущем, А будущее – во времени прошедшем[39].

Заряженные мгновения – украдкой брошенный взгляд, едва заметный жест, страстный выпад, торопливый отход – прямо на наших глазах становятся воспоминанием. Мы видим героев в состоянии диссоциации, психологической расщепленности: они наблюдают за тем, как теряют все. Когда Каролина теряет сознание и падает на руки своему жениху, Тюдор «замораживает» этот момент и всех присутствующих в нем почти на сорок секунд. В течение этого времени душа Каролины выходит из ее бесчувственного тела и слепо шагает навстречу возлюбленному, потом (как на кинореверсе) возвращается обратно, и праздник возобновляется. В конце герои выстраиваются словно для группового фото на память, как будто напротив сцены установлена старинная камера с фотопластинами. Этот момент останется навсегда, и никто не разглядит в нем печаль. Попробуйте посмотреть этот балет и не умереть отчасти; это попросту невозможно.

«Своими балетами я не разрушал никакие границы, – скажет Тюдор в 1973 году. – Я вернулся на родные улицы, к людям, с которыми жил… Я хочу, чтобы каждый в зале – от трехлетнего ребенка до семидесятилетнего старика, кем бы он ни был, – понял, что такое драма». (9)

Самые успешные свои балеты Тюдор поставил в Америке. Если в «Сиреневом саде» желание – молчаливая вибрация, заставляющая этот балет слегка подрагивать, то в «Огненном столпе» Тюдор выпускает его из клетки; оно уже не скрытое, а явное. Тюдор поставил этот балет на одно из самых значительных раннее произведение австрийского композитора Арнольда Шёнберга, пламенную «Просветленную ночь»; она, в свою очередь, написана по одноименному стихотворению Рихарда Демеля, опубликованному в 1896 году (тогда его сочли непристойным). Это разговор молодой пары, прогуливающейся в лесу в холодную ночь. Девушка рассказывает, что отчаялась встретить любовь и потому отдалась незнакомцу, а теперь беременна – «и вот я встретила тебя». Мужчина успокаивает ее. «Любовь преобразит дитя/Родишь его ты от меня»[40], – говорит он.

Тюдор назвал свою героиню Агарь, и хотя стихотворение Демеля и музыка Шёнберга проникнуты эстетикой рубежа веков, его Агарь уже родом из XX века; эта Избранница сотворена уже после Фрейда. Ее тяга к любви и сексу естественна и сильна, она переполняет ее и выводит из равновесия, как и всех нас в юности. На ней простое платье с закрытым воротником, и очень скоро она начинает тянуть этот воротник, словно пытаясь сорвать его с себя. А как она делает арабеск, в отчаянии раскинув руки! Мы чувствуем, что она, как белый лебедь Одетта, пытается вырваться из оков, но в «Огненном столпе» тембр более напряженный, а стремление к свободе мощнее. «Огненный столп» – не «Лебединое озеро», здесь все уже по-другому! Арабески Одетты подобны одухотворенно расцветающим бутонам, это чистая утонченная сублимация. Но напряженные арабески Агари не поддаются сублимации. Одетта закована в золотые цепи классических форм, Агари же претит классицизм – он для нее как слишком тесный воротник. Она извивается и крутится, но сковывает ее не колдовство, а мораль своего времени. Юный донжуан из темного дома напротив и отталкивает и притягивает ее, а их танец похож на лабиринт кружений и поворотов – трудно понять, кто кого соблазняет. Когда он отворачивается, она бросается ему на плечо, и он увлекает ее в тень. После она идет, спотыкаясь, и останавливается у своего дома; ей стыдно, голова и спина изогнуты вопросительным знаком. Это выразительная пунктуация, долгая пауза, за которой должен последовать ответ. И он приходит в коде, где Агарь обнажает свое сердце и находит счастье. Для балерин «Огненный столп» стал поистине испытанием огнем. В 1942 году балерины доказали, что могут станцевать сексуальность грубую и не эстетизированную, что классической техникой смогут выразить хаос эмоций, что смогут даже быть обесчещенными на сцене – и остаться просветленными.

В 1940 году они также доказали, что смогут станцевать нечто более легкое и яркое, стремительное и энергичное. Именно в 1940-е годы, когда в мире бушевала война, в искусстве сформировался так называемый «американский стиль». Его кинетическую основу можно охарактеризовать словами генерала Джорджа Паттона: мы не удерживаем позиций; мы движемся и наступаем всегда («в случае сомнений – атакуйте»). Проводником американского стиля стал молодой Леонард Бернстайн: в ноябре 1943 года, получив уведомление лишь накануне утром, без репетиций, но в состоянии полной готовности он взбежал на подиум Нью-йоркской филармонии и отдирижировал дневной концерт вместо заболевшего Бруно Вальтера; за один лишь час Ленни ослабил хватку Европы, которая прежде твердо удерживала дирижерскую палочку в своих руках. Еще одним пионером американского стиля стал Джексон Поллок с его «живописью действия»; он стелил холсты на пол, чтобы «буквально находиться внутри картины», и швырял, лил и капал краску, выплескивая на холст то, что происходило у него в голове. Были и другие: графический дизайнер Алексей Бродович, открывший белое пространство на страницах «Харперс Базар»; фотографы Ирвин Пенн с его портретами крупным планом для «Вог» и Ричард Аведон с его реализмом. Ту же роль сыграл новый стиль одежды, пришедший с Седьмой Авеню, названный «спортивной одеждой» и подразумевающий, что нервы и мышцы, скорость и движение в пространстве являются частью повседневной жизни. И Джордж Баланчин, основавший свою труппу «Нью-Йорк Сити Балет» в 1948 году. В «Нью-Йорк Сити Балет» соединились напор Паттона, готовность Бернстайна, сосредоточенность Поллока, белое пространство Бродовича, фотоувеличение Пенна, реализм Аведона, свобода и шик Седьмой Авеню. Нервы, мышцы, скорость и пространство меняли текстуру и темп классического танца, который вдруг задышал новым воздухом, сверхнасыщенным кислородом. (10)

В октябре 1942 года, через полгода после весенней премьеры «Огненного столпа», вышел еще один балет, не похожий на все созданное ранее. Это была постановка «Русского балета Монте-Карло» – наследника «Русского балета» Дягилева (который был распущен после его смерти в 1929 году). Хореографом балета стала уже упоминавшаяся Агнес де Милль, дочь драматурга Уильяма С. де Милля и племянница Сесила Б. Демилля[41], знаменитого кинорежиссера, одного из ранних гениев Голливуда. Де Милль родилась в Нью-Йорке и выросла в Лос-Анджелесе, тоже училась в Лондоне у Рамбер, хорошо знала Тюдора и еще лучше – Марту Грэм. Она много лет была простой солисткой и не могла пробиться выше, ставила художественные танцы в разных стилях, прежде чем ее незаметное присутствие стало незаменимым. Ее звездный балет назывался «Родео». И хотя больше всего она прославилась своим участием в бродвейских мюзиклах («Оклахома!», «Карусель», «Бригадун»), она осталась верна классическому танцу.

«Родео» – балет о ковбоях, их возлюбленных и неуклюжей девушке, которая объезжает лошадей вместе с мужчинами, чтобы быть рядом с любимым. Музыку заказали Аарону Копленду, и она стала одним из трех его бессмертных сочинений для балета, написанных в те годы (другие два – музыка для балета «Билли Кид» Юджина Лоринга (1938) и «Весна в Аппалачских горах» Марты Грэм (1944)). Необузданная и задумчивая, это была музыка равнин и громовых раскатов. А де Милль словно скакала сквозь годы на Запад своей юности – не просто в мифический край бескрайних просторов и неба, а в Голливуд, где родилась новая форма искусства – комические немые короткометражки, вестерны Сесила Б. Демилля. Она выросла на этом кино. В «Родео» де Милль объединила подъем и воздушность классического танца с земной простотой и остроумием. Она использовала «высокое» и «низкое» в балете в новой пропорции, и это наделило ее жесты весом и усилило их: некоторые моменты этого балета настолько эмоциональные, что напоминают кинематографический крупный план, но без камеры. Таким стал новый балет. Что до балерины-наездницы – девушки в сапогах и комбинезоне – она заняла собой всю сцену: скакала и ходила колесом, неслась галопом и плюхалась с лошади, распластавшись на земле. Она падала, как Избранница Нижинского – только, в отличие от Избранницы, эта героиня научилась распоряжаться своей судьбой. Упав, она поднимается неловко, кривоного – и снова в седле.

Теперь давайте забежим еще вперед и перенесемся в балет послевоенный. В годы становления «Нью-Йорк Сити Балет», в 1950-е, Избранницу возвели на престол, объединив ее с Музой. Практически с самого начала карьеры источником идей и вдохновения для Баланчина становились его балерины – можно сказать, он практиковал серийную моногамию. Были ли они его женами, любовницами или просто объектами обожания (не всегда взаимного), Избранницы его сердца вдохновляли Баланчина на хореографические изобретения и инновации, и каждая соответствовала определенному периоду его творчества, короткому или длинному, поверхностному или глубокому. Тамара Жева. Александра Данилова. Вера Зорина. Мари-Жанна. Мария Толчиф. Танакиль Леклерк. Дайана Адамс. Аллегра Кент. Сьюзен Фаррелл. «Когда Баланчин был влюблен, – вспоминает танцор “Нью-Йорк Сити Балет” Эдвард Виллелья в своей автобиографии “Блудный сын”, – когда он творил для музы, студия – да и весь театр – купались в золотом сиянии». Это не значит, что для Баланчина существовали только женщины, к которым он испытывал влечение. Он создал прекрасные роли для Патрисии Уайльд, Мелиссы Хейден, Виолетт Верди, Патрисии Макбрайд, Кей Маццо, Карин фон Арольдинген и Меррилл Эшли. Он также жил с памятью о двух женщинах: его холодной равнодушной матери Марии и импульсивной однокласснице Лидии Ивановой, погибшей в юности. Но, как сказал Баланчин своей подруге Люсии Давыдовой, «я знаю, как важен стимул. Чтобы продолжать работать, я должен следовать за своей влюбленностью». Каждое новое любовное увлечение распахивало перед ним новые хореографические горизонты – и неважно, был ли он очарован, растревожен или смущен этой любовью. (11)

Баланчин, который родился в 1904 и умер в 1983 году, был колоссальной фигурой в искусстве XX века. Бесстрашный первооткрыватель под стать Стравинскому, плодовитый, как Пабло Пикассо, готовый к экспериментам (когда хотел этого) не менее любого из современных театральных вундеркиндов. Но даже в веке XX он существовал в парадигме XIX века: пламя его вдохновения разжигали отношения художника и музы. Даже когда эта парадигма стала постепенно иссякать в музыке, литературе и живописи, в классическом танце она продолжала работать, потому что балерина – не только инструмент, но и артистка, партнер в создании балета. Вспомните сэра Кеннета Макмиллана и темпераментную Линн Сеймур в 1960-е. Питера Мартинса и дерзкую Хизер Уоттс в 1980-е. Кристофера Уилдона и загадочную Уэнди Уилан уже в новом тысячелетии. Каждый из этих хореографов вдохновлялся энергией и индивидуальностью своей балерины, и, подобно профессору Генри Хиггинсу из пьесы Бернарда Шоу, преобразившему цветочницу Элизу, видел ее своей «крепостной башней, боевым кораблем». (12)

Впрочем, постепенно хореографы стали отходить от этой парадигмы. Уильям Форсайт с его рассудочными деконструкциями языка классического танца имплицитно деконструирует, развенчивает и балерину. Лишенные какого-либо или явного контекста, с насажденным новым балетным синтаксисом, словно генерированным на компьютере, балеты Форсайта – гипнотическая игра, дающая зрителю массу поводов для размышлений, и минимум – для любви. Современный танцор Марк Моррис, иногда выступающий в качестве хореографа, открыто говорит о своем неприятии классической иерархии и мира, в котором есть место Избраннице. «Балеты» Морриса искажают традиционную иерархию балетного ансамбля или иронизируют над ней и приветствуют этику коммуны, в которой балерина и кордебалет равны. Алексей Ратманский, один из самых востребованных классических балетмейстеров XXI века, никогда не заостряет внимание на одной артистке, не очаровывается ею, а задействует всех по реестру, отчего его балеты больше похожи на одежду прет-а-порте, а не от кутюр.

Пожалуй, не приходится удивляться, что самая успешная хореограф последних нескольких десятилетий Твайла Тарп вдохновлялась чем угодно, только не балеринами. Пренебрежение каноном стало синонимом творчества Тарп, которая перебегает от авангарда к року, от попа к джазу, с легкостью, любовью к зрелищным трюкам и безудержностью и в обожании, и в агрессии, сменяющих друг друга в мгновение ока. Работая с классическими труппами, она предпочитает фокусировать внимание на Избраннике – заносчивом Кэгни, меланхоличном Брандо – и играть на его тщеславии, заставляя выдавать головокружительно виртуозные каденции. Тарп и ее мужчины затмевают балерин, балерины в ее балетах – бледные звездочки, чье мерцание едва видно за фейерверками; она отчасти восстанавливает справедливость, отчасти дает передышку. Как мы увидим в следующей главе, мужчины-танцоры тоже вполне заслуживают внимания!

Глава десятая. Балет – это женщина, но посмотрите на его мужчин!

«Во-первых, следует отдать должное мадемуазель Терезе Эльслер, – писал Теофиль Готье в 1838 году, – за проявленный ею хороший вкус, послушавшись которого, она не поручила ни одного па в своем хореографическом произведении танцору-мужчине. В сущности, нет ничего более безвкусного, чем мужчина, выставляющий напоказ свою багровую шею, толстые мускулистые ручищи, ножищи с икрами, как у окружного пристава, и всю свою крепкую, массивную фигуру, сотрясающуюся в прыжках и пируэтах?».

Три года спустя, в 1841 году, Готье и его единомышленники создали «Жизель» с ее виллисами – призраками, которые преуспели в изгнании со сцены «безвкусных» мужчин-танцоров. Если девятью годами ранее нежные нимфы из «Сильфиды» мягко завлекли балет в романтическую эпоху, то безжалостные вилисы из «Жизели» заявили свои права на балет громко и безапелляционно. Балерины узурпировали классический танец тем же манером, что виллисы затягивали в свои сети жертв-мужчин: на веки вечные.

Как мы узнали в первой главе, вначале балетное искусство было храмом королей, а его шаги и симметрия напоминали вдохновляющую и несокрушимую архитектуру. Корону «поместили в контекст» (как выразились бы академики) окон-розетки – геометрически точных расстановок кордебалета; башенок-пируэтов и арабесков-аркбутанов. Но с усилением роли балерины в романтическую эпоху, с ее возвышением – и буквальным (на пуанты), и метафорическим – и с последующем ее перемещением в «пороговые пространства» (снова академическое выражение), золотая корона короля уступила место тиаре балерины из капелек росы. Вселенная балета, где некогда царил патриархат, стала матриархальной; в царстве белого тюля мужчин начали воспринимать как самозванцев.

Говоря простым языком, когда с восхождением на пуанты классическая техника «раздвоилась», балерины оказались в гораздо более привилегированном положении, чего никогда не случалось с ними до этого. Женский широкий таз и прежде способствовал большей выворотности. Не отягощенные выраженной мускулатурой, женщины были легче и быстрее, их моторика – тоньше. Добавьте к этому пуанты, и вы поймете, что после «восхождения на пальцы» возможности женщин стали вовсе безграничны; балерина стала неустрашимой. «Сам вид балерины на пуантах очаровывал Баланчина, – вспоминает Суки Шорер, балерина труппы Баланчина, которая сейчас преподает в его Школе американского балета. – Мне кажется, он говорил, что если бы не пуанты, он не стал бы хореографом». Женская техника завораживала величайшего хореографа XX века; неисчерпаемость ее арсенала вдохновляла его художественный гений. Именно Баланчину принадлежат слова: «Балет – это женщина». (1)

Он также говорил: «Поставьте на сцену шестнадцать девушек – и вы увидите всё, весь мир. Поставьте на сцену шестнадцать юношей, и вы не увидите ничего». (2)

Это замечание – не камень в огород мужчин, хотя выглядит именно так. Оно не означает, что мужчины-танцоры не могут произвести сенсацию, потому что сенсационные танцоры потрясали балет на протяжении всей его истории. Не значит это что и Баланчин не писал замечательные роли для своих премьеров – писал. Баланчин лишь констатирует, что в балете группа мужчин не обрастает дополнительными смыслами, как это происходит с группой женщин. Когда английский хореограф Мэтью Борн поставил свою версию «Лебединого озера» в 1995 году, его лебединый кордебалет состоял из мужчин, и это произвело сильнейший драматический эффект. Эти лебеди были сильными и агрессивными, как настоящие птицы. Но все же они больше напоминали отряд, чем лебединую стаю, и уж точно не символизировали парение, белизну, обреченность и печаль, как кордебалет женский. Танец группы мужчин зрелищен, но он воплощает силу и хорош для изображения силовых структур – армия, команда; танец группы женщин может изображать чувства, быть объединением и шествием душ. Даже когда женский кордебалет символизирует силу – группа злых виллис, например – его «женскость» продолжает вызывать поэтическую эмпатию.

Так было на всем протяжении развития балетного искусства. Танцор классического балета ярче всего проявляет себя соло, танцуя одиночный танец или выступая партнером в па-де-де, где мы можем восхититься его силой и чувствительностью, которые выделяют и возвышают его. В этой главе мы поговорим о том, что требуется от танцора, чтобы стать артистом балета и звездой балета, и вспомним самых значительных танцоров в истории. Мы узнаем, как они повышали планку технических стандартов, стимулировали интерес к балетному искусству и подпитывали новые ожидания зрителей. А для начала вернемся к Готье. В 1838 году он раскритиковал мужчин-танцоров, но всего два года спустя нашел одного достойного восхищения; давайте же попытаемся разобраться, что заставило его так резко переменить мнение.

«Какие ноги! – восторгался Готье выступлением Жюля Перро в опере-балете “Зингаро” 1840 года. – Его успех был обеспечен еще до того, как он сдвинулся с места». Наконец-то Готье похвалил мужчину в трико, чьи ноги напомнили ему юношу с картины Рафаэля. Он описывает «тихую ловкость» Перро, его «идеальный ритм» и «легкое изящество», а затем, оспаривая собственное мнение двухлетней давности, пишет: «Эти похвалы тем более убедительны из наших уст, ибо нет ничего, что мы любили бы меньше, чем танцоров-мужчин… Однако Перро развеял наши предрассудки».

Постоянная критика Готье в адрес мужчин-танцоров наводит на мысль, что в его время среди мужчин было много посредственных исполнителей. В то же время его восторг по поводу Перро подтверждает известную истину: феноменальные танцоры-мужчины восхищают даже тех балетоманов, для которых главной в балете всегда была балерина. Мощная маскулинность, взнузданная жесткими классическими рамками, воздействует как удар тока, и это ощущают даже те, кто ничего не знает о балете. Когда футболист команды «Питтсбург Стилерс» Линн Суонн, отличавшийся необычайным для футболиста изяществом прыжков, стал звездой в 1980-е, в прессе его прозвали «Барышниковым в бутсах». Сравнение с суперзвездой балета Михаилом Барышниковым, бежавшим из Советского Союза в 1974 году, ознаменовало волнующий момент: классический танец признали частью культурного мейнстрима. Сравнив футбол и балет, пресса возвеличила и атлета, и артиста. Евклидова красота Суонна, прыгающего вверх за летящим мячом, жокейская легкость и сила Барышникова – оба напоминали фигуры, сошедшие с потолка Сикстинской капеллы. Если мы можем по достоинству оценить одного, почему бы не оценить и другого?

«Балет, каким мы его знаем, родился из соединения профессиональной акробатики и аристократического изящества придворных», – писал английский критик Арнольд Хаскелл в своей книге «Балет: гид ценителя»[42]. Когда сейчас в балете появляются шуты и арлекины, мы переносимся в те славные ранние денечки классического танца, где царили бодрость и веселье, унаследованные балетом от гимнастов, канатоходцев и комедии дель арте. Комментарий Хаскелла в полной мере относится к Перро, который начинал свою карьеру акробатом в итальянском цирке и только потом, в 1820-е, поступил в обучение к одному из величайших классиков французского балета Огюсту Вестрису – феноменальному танцору предыдущего поколения. Поскольку Перро не был красавцем, Вестрис советовал ему «быстро перепрыгивать с места на место и никогда не давать публике возможности рассмотреть свое лицо». У Перро был потрясающий баллон, поэтому его сравнивали с новой королевой балета Марией Тальони; он получил прозвище «воздушный Перро» (Perrot l’aérien). (3)

Акробат и аристократ. Артиста балета учат соединять в себе эти ипостаси. Как бы высоко он ни прыгал и как бы надолго ни умел зависать в воздухе; сколько бы туров ни выполнял в один такт, если силуэт его некрасив, пальцы ног не вытянуты, а приземления неряшливы, значит, где-то он недоучился. И наоборот, благородный танцор, солист, обладающий классическими пропорциями и безупречной манерой, может завоевать восхищение и даже любовь, но если его прыжки посредственны, а пируэтам не хватает уверенности, многие зрители останутся разочарованными. Животный, тигриный магнетизм – тоже часть арсенала танцора. Пусть мужчины в балете ведут свою родословную от французского короля, щеголявшего в туфлях на каблуках, в них также должно быть что-то от львов, тигров, медведей. (Хотя нет, наверное, все-таки не от медведей.)

В XIX веке на балетном небосклоне сияли Огюст Вестрис и Жюль Перро, в XVIII – Луи Дюпре и Гаэтан Вестрис (отец Огюста), а первой звездой века XX стал Вацлав Нижинский. Хотя более уместным будет даже не «звездой», а «вспышкой». Его влияние как танцора, его видение хореографа взорвали XX век, и его часто называют величайшим артистом балета в истории. «Для тех, кто видел его на сцене, – писал историк танца Сирил Бомонт в 1932 году, – он навсегда останется высшим стандартом, по которому будут оценивать всех остальных мужчин-танцоров».

Однако в связи с тем, что его карьеру оборвало психическое заболевание (подробнее об этом дальше), он работал в балете всего десять лет, с 1907 по 1917, а кроме того, не осталось кинопленок с записью его выступлений, Нижинский стал для балета своего рода химерой. Вундеркинд и человек с трагичной судьбой, гений и крестьянин, фигура реальная и мифологическая, молчаливый тотем и жертвенный агнец – в нашем представлении о нем соединились все эти ипостаси. Его самые знаменитые роли – главные мужские партии в балетах «Видение Розы», «Петрушка» и «Послеполуденный отдых фавна». И хотя Призрак розы, ожившая игрушка и фавн в конце концов уступят в его творчестве место толстовской простоте, сложный, противоречивый психологизм Нижинского был скорее в духе Достоевского. Нижинского называли богом танца, как до него Луи Дюпре, Гаэтана Вестриса и Огюста Вестриса. Но сам Нижинский величал себя «божьим клоуном».

Его родители были польскими танцорами-комедиантами, потомственными акробатами в нескольких поколениях, и впервые Нижинский предстал перед зрителями в цирке, когда ему было семь лет. Он поехал учиться в Санкт-Петербург в Императорскую театральную школу и в 1907 году присоединился к труппе Мариинского театра, где немедленно выбился в звезды за счет превосходной классической техники, и завораживающего баллона и элевации. «Он не опускался полностью на мячики стоп, а едва касался пола кончиками пальцев», – пишет его сестра Бронислава Нижинская о его даре – настоящем умении летать. Пальцы его ног были настолько сильными, вспоминает она, и он снова взлетал так быстро, что это отталкивание от земли было «неуловимым, и создавалось впечатление, будто он все время парит в воздухе». (5)

В Мариинском театре была строгая политика амплуа – танцоров на роли выбирали по типажу. Но если женщин привязывали к более обширным категориям – танцовщица романтического или классического балета, виртуозно владеющая техникой адажио или аллегро, – рамки для мужчин были строже. Их распределяли по следующим категориям: аристократические роли (принц), героические (бунтовщик Спартак, к примеру), полухарактерные (характерные и мимические роли), характерные (танцоры в национальных костюмах и башмаках), гротескные (шуты, колдуны). Но в какую категорию попадал Нижинский? Черты лица у него были скорее чувственные, чем аристократические, даже немного азиатские. Его фигура, как и у Перро, не соответствовала типажу аристократа. «У него не было развитых грудных мышц, мощных бедер, осиной талии», – вспоминает скульптор Аристид Майоль. (6)

Артистическое мастерство Нижинского также не давало отнести его к тому или иному амплуа. «Он умеет быть низким и высоким, величественным и уродливым, очаровательным и отталкивающим, – писал в 1916 году американский эссеист и фотограф Карл Ван Вехтен. – Его танец льется, как музыка, он уравновешен, как великая картина, наполнен смыслом, как хорошая литература, и эмоционален, как все эти искусства. Каждый его танец – превращение». (7)

Нижинский заключил контракт с Мариинским театром, но в 1909 и 1910 году работал также у Дягилева в «Русском балете» и покорил зрителей своими выступлениями в новых балетах Михаила Фокина. «Исходившая от него мощная сила в равной степени будоражила зрителей обоих полов», – вспоминает актриса Елизавета Тиме. Известность Нижинского на Западе раздражала руководство Мариинского театра; Нижинскому стали закручивать гайки, не давали ему проявить себя, поручая скучные роли. (В балете так было всегда. Между директорами балетной труппы и звездами существуют отношения любви-ненависти, потому что зависимость от артиста выводит администрацию из себя. Следуют попытки утвердить свою власть, показать, кто главный, и для администрации это всегда оборачивается провалом.) Воодушевленный успехом, Дягилев хотел, чтобы Нижинский перешел к нему на постоянной основе. В то время они уже стали любовниками, на гастролях жили в одном гостиничном номере, и новой балетной компании Дягилева очень пригодился бы этот блистательный, темпераментный артист. Скандал, в результате которого контракт Нижинского с Мариинкой расторгли, тем самым освободив артиста для Дягилева, был в некотором роде символичным. (8)

В январе 1911 года на премьеру «Жизели» в Мариинке (Нижинский танцевал принца Альбрехта) Нижинский решил надеть свой парижский костюм: колготки и короткую тунику. Мало того, что туника была короче, чем принято, Нижинский предпочел не надевать балетные трусы, которые носились поверх колготок и были в русском балете обязательной и подобающей формой для мужчин. На спектакле присутствовали члены императорской семьи, и благочестивая вдовствующая императрица Мария Федоровна была оскорблена таким нарушением приличий. Во время антракта она потребовала, чтобы танцор во втором акте «прикрылся». Нижинский отказался, и на следующий день его уволили.

Стоял ли за случаем с откровенным костюмом Дягилев? Некоторые историки так и считают, хотя Шенг Схейен в своей книге «Сергей Дягилев. «Русские балеты» навсегда» пишет, что «Нижинский, вероятно, сам добился обострения конфликта, так как был упрям, горд и социально неприспособлен». Но во всей этой истории главное другое: именно «исходившая от него мощная сила», о которой говорила Тиме, почти приапическая энергия – вот что помогло Нижинскому завоевать Запад. В 1912 году Нижинский в полной мере использовал это свое свойство в финале балета «Послеполуденный отдых фавна», который сам и поставил: его фавн ложится на украденную вуаль и совершает один-единственный оргазмический толчок – стилизованный, но ни у кого не остается сомнений в его характере. Это реалистичное изображение полового акта оказалось для некоторых зрителей чрезмерным; они осудили этот балет, назвав его «развратным». Но Нижинский просто открыто продемонстрировал известную истину: балет – это тела, вызывающие влечение; это энергия экстаза. Возбуждающее влияние Нижинского на зрителей, его вызывающая телесность и полное слияние с ролью – кажется, для него балет и был сродни сексуальному акту.

«Нижинский танцует не от ног, – пишет критик Эдвин Денби, который провел анализ постановочных фотографий артиста и снимков с живых выступлений, – он танцует от таза».

Звезда, взрыв, а еще – рычаг, вот кем был Нижинский. Ни один другой танцор не придал балетному искусству такого ускорения в начале XX века, ни один не стал столь сильным нервным импульсом, коснувшимся всех нервных окончаний балета. Имя его навсегда вписано в историю современного балета благодаря двум работам, в которых он выступил не только как танцор, но и как хореограф – «Послеполуденный отдых фавна» и «Весна священная».

Судьба обошлась с ним жестоко. Импульсивная женитьба привела к разрыву с Дягилевым, и Нижинский, который не мог существовать без структуры и финансовой поддержки балетной компании, стал терять почву под ногами, а следом и рассудок. В последний раз он выступал в 1919 году в отеле в Санкт-Морице – это был сольный танец, полный пауз. Вскоре ему диагностировали шизофрению. Последние тридцать лет своей жизни он провел в европейских психиатрических лечебницах и умер в Англии в 1950 году.

Но установленный им стандарт живет и поныне, и зрители рассчитывают увидеть в мужчине-танцоре эту власть над залом, пророческую образность и глубочайший символизм. Превосходные танцоры водились в любую эпоху, и опытный балетоман найдет, за что полюбить и скромного классического артиста, и взрывного виртуоза, и юного романтического героя – «танцора-аристократа». Но широкая публика хочет большего. И публика получила все, что хотела, в 1961 году в лице Рудольфа Нуреева (даже в звучании его имени есть что-то звездное). Он в 1958 году поступил в труппу Ленинградского ордена Ленина и ордена Октябрьской Революции академического театра оперы и балета имени С. М. Кирова, но 16 июня 1961 «пересек звуковой барьер», приняв мгновенное решение бежать из Советского Союза. Всего за несколько часов Нуреев стал всемирным символом свободы.

Оглядываясь назад, сложно представить, что все могло сложиться иначе. Труппа театра им. Кирова гастролировала в Париже, и Нуреев, молодой танцовщик, почуяв вкус западных свобод, стал испытывать терпение охранявших его советских овчарок. Запад же восторгался сексапильным юным русским, прозвав его новым Нижинским. «Он абсолютно так же действовал на зрителей», – вспоминает балерина Любовь Егорова, танцевавшая с Нижинским много десятилетий тому назад. История повторялась: ведь в 1910 году весь Париж твердил, что Нижинский – реинкарнация Вестриса. (10)

Мы оцениваем новые таланты, как правило сравнивая их с царящим сегодня эталоном или с кумирами предыдущего, попутно отмечая физические и артистические различия в танцорах. Как он держится на сцене? Как чувствует музыку? Каков он в гран-жете? Он больше артист или атлет? В нем больше инстинкта или актерства? «Вот величайший в мире актер», – говорила Сара Бернар о Вацлаве Нижинском. Для директрисы Королевского балета Великобритании Нинет де Валуа решающим фактором, убедившим ее в том, что Нуреев – великий танцор, стали восторженные аплодисменты зала. Но не удивительно ли, что многие из тех, кто сравнивал Нуреева с Нижинским, никогда не видели, как танцевал последний? Фантазия настолько срослась с балетом, что исследователю, изучившему множество студийных фотографий, прочитавшему отчеты очевидцев и восторженные отзывы, уже начинает казаться, что он воочию видел танцоров давно минувших дней, хотя они существуют только в его воображении.

Зная историю Нижинского, Нуреев последовал его примеру и тоже пренебрег правилами костюма, сохранившимися в театре им. Кирова аж с царской России: на своем дебютном ленинградском спектакле «Дон Кихот» он вышел на сцену в одних колготках, без прикрывающих причинное место трусов. Поскольку на дворе был уже 1960 год и с момента увольнения Нижинского прошло полвека, Нуреев не только заслужил овации, но и добился отмены пресловутого костюмного правила. Стоит ли говорить, что он, как Нижинский, стал объектом вожделения обоих полов? И хотя его внешность не была андрогинной, как у Нижинского, он обогатил свою технику приемами, которые прежде применяли лишь балерины. Он тянул носок и вытягивал ногу, как копье; вставал на высокие полупальцы и бесстыдно распахивался в арабеске. Умел ли он растворяться в роли, как Нижинский? Был ли «каждый его танец превращением», как писал о Нижинском Ван Вехтен? Нет и нет, ведь для подобного растворения, для перевоплощения в персонажа нужно в первую очередь умение усмирить свое «я» – а этого Нуреев никогда не умел.

Нуреев родился в мусульманской семье: его мать, Фарида, была татаркой, а отец, Хамет – башкиром. Они познакомились в Казани, городе с древней мусульманской историей, когда Хамет был еще студентом. Оба верили в необходимость образования и в коммунистические идеалы, оба мечтали, что их дети будут учиться в большом городе, но работа Хамета – он был политруком – часто заводила семью в мрачные захолустья. Рудольф родился в 1938 году в поезде, идущем на восток, в самую заледенелую глубь Советского Союза; с первых дней его жизнь была связана с дорогой и переменой мест. А еще – с нуждой: первые годы его жизни выпали на Великую Отечественную войну, отец ушел в армию, и повсюду царила нищета. Когда Рудик (так звали маленького Нуреева) впервые увидел балет – ему было семь лет – это решило его судьбу. «Я хотел быть всем на сцене», – говорил он. Но вернувшийся с войны отец категорически не желал для своего сына никаких «танцулек». Тогда Рудольф стал втайне брать уроки балета у местного учителя балетной студии. Непоколебимое упорство привело его в Ленинград, куда он переехал в семнадцать лет, поступив в Академию им. Вагановой. «Я стану первым артистом в мире», – сказал Нуреев своим одногруппникам. Он пришел в балет поздно, и ему некогда было скромничать. (12)

В годы своих дебютных выступлений в Ленинграде, а потом и в Париже, он производил впечатление огненного вихря – раздутые ноздри, узкая талия, скульптурные чресла, ягодицы, словно сошедшие с рисунков Леонардо. Но в его технике еще чувствовалась незавершенность. Его гран-жете были высокими, но неровными. Двойные туры в воздухе были чистыми, но взлеты и приземления в пятую позицию – резковатыми. Он часто терял контроль над руками, они болтались, и было очевидно, что сложные па даются ему нелегко. Все это объяснялось тем, что он поздно начал академическое образование. Но он кружился, как циклон, и держался на сцене свободно и дерзко, точно весь мир принадлежал ему. И эта его дерзость завораживала. (Зрителям нравится, когда на них выплескивают немного маскулинной агрессии.)

Реинкарнация Нижинского? Скорее Нуреев был воплощением культа «я» 1960-х, культурной мешанины из моды, рок-н-ролла, фотографии, суперзвезд и откровенной сексуальности. Нижинский с годами становился все большим аскетом; Нуреев, напротив, был гедонистом с пожирающим, плотоядным взглядом (о, этот дикий взгляд, о, эти кошачьи скулы!). Он был секс-символом; его фанаты скандировали: «Rudi in the nudie» («Руди голышом!»). Его бегство в парижском аэропорту, знаменитые шесть шагов и прыжок в руки французских полицейских назвали «прыжком к свободе», и это задало тон восприятию Нуреева на Западе. Все связанное с ним воспринималось как гипербола, аллегория или и то, и другое, как будто он проживал свою жизнь на сцене.

И он проживал. Его первые две роли после бегства – обе в «Спящей красавице» – стали решающими. В самом имени принца Дезире (desire по-французски – желание) крылось желание, ставшее его главной мотивацией: желание выступать на сцене, быть звездой, быть неповторимым; сексуальное желание, наконец (он был сексуальным хищником не только на сцене, но и в жизни). Его Синяя Птица символизировала потребность в свободе и полете и предвосхищала последующие миграции Нуреева от одной балетной труппы к другой: он танцевал и в Королевском балете Великобритании, и в Национальном балете Канады, и в балете Джоффри (исполнив три роли, которые некогда танцевал Нижинский), в Бостонском балете, в труппе Парижской национальной оперы и многих других. Нуреев говорил, что у него душа бродяги, но более уместным было бы сравнение с путешествующей особой королевских кровей. Камзолы, в которых он танцевал принцев – парчовые, расшитые золотом и серебром и скроенные специально, чтобы подчеркнуть его V-образный силуэт – были его переносными замками, которые он повсюду возил с собой, домами мечты для его кочевой души.

Был ли он самым блестящим танцором своего времени? Даже в лучшие годы Нуреева, 1960-е, были другие артисты, не столь пламенно-обжигающие, но излучавшие не меньше света. Прекрасный Юрий Соловьев, который тоже ездил на те судьбоносные гастроли 1961 года в Париж – артист с ангелоподобной классической техникой и роскошным плие. Звезда «Нью-Йорк Сити Балет» Эдвард Виллелья, улыбчивый, стремительный, дерзкий, хлесткий – кронпринц американского балета. Энтони Дауэлл из Королевского балета Великобритании с его струящимся силуэтом и плавностью романтического поэта; юный Питер Мартинс из Королевского балета Дании, подобный рыцарю короля Артура на белом коне, с безупречной академической техникой, создающей вокруг него ауру спокойствия.

Датский танцовщик Эрик Брун (в Королевском балете Дании он выступал в амплуа «танцора-аристократа»), артист с благородно-суровой внешностью и профилем Бэрримора, (здесь, скорее всего, речь идет о Лайонеле Бэрриморе – ярчайшем представителе этой актерской династии – прим. ред.) сделал международную карьеру, сотрудничая со множеством балетных компаний в качестве приглашенного танцора. Брун образцово владел техникой Бурнонвиля: датскую школу классического танца отличала сдержанность и неукоснительная точность, это был баллон под стеклянным колпаком. Для Нуреева Брун стал не только образцом чистейшего балетного классицизма, но и любовью всей жизни, доказательством, что противоположности притягиваются. Брун был глотком чистой прохладной воды; Нуреев – нитроглицерином, готовым взорваться. В конце концов Нурееву так и не удалось сравняться с элегантностью Бруна, а Брун не стал суперзвездой, как Нуреев; но разве есть у классических пианистов вроде Альфреда Бренделя хоть один шанс против Мика Джаггера?

Нуреев отвоевал танцорам-мужчинам видное место в лучах прожекторов; он потребовал от них тестостерона; он стал Дионисом, взявшим поводья Аполлоновой колесницы. Взгляните на Нуреева в пятой позиции: это его самая долгая и проникновенная любовь. И, пожалуй, его величайшее наследие в том, что он любил классический танец и передал свою любовь миллионам.

После побега Нуреева артисты балета внезапно стали темой политических новостей, злободневным вопросом, который обсуждали даже люди, к балету не близкие. Нуреев стал первым из многих танцоров, бежавших из Советского Союза – после него словно прорвало плотину. Наталья Макарова в 1970-м, Михаил Барышников в 1974-м, Александр Годунов в 1979-м – все они жаждали свободы и предпочли бархатный занавес железному. Что это говорит о стране, если самые заслуженные ее артисты чувствуют, что не могут реализоваться на родной земле? Запад оберегал беглецов из СССР, потому что каждый из них становился маленькой победой в холодной войне. Он также оберегал их, потому что в мире по-прежнему царил шовинизм, а большинство беглецов были мужчинами и их бегство казалось более значимым. Балетоманы боготворят балерину; переезд Макаровой на Запад стал подарком и стимулом для молодых артисток. Но ее побег не прогремел в новостях так звучно, как бегство ее коллег, чьи фамилии заканчивались на «в»: Нуреев, Барышников, Годунов. Эти артисты из другого мира привлекли к балету далекую от него публику. И в самом деле: эффектные прыжки и туры – акробатику классицизма – гораздо проще воспринять, чем тонкую работу и эстетику танца балерины на пуантах.

Если Нуреев пробудил балет ото сна, Барышников вознес его к невиданным высотам. Его искусство стало квантовым скачком в мужской балетной технике. Несмотря на невысокий рост (всего сто шестьдесят пять сантиметров), его безупречные пропорции, соотношение длины корпуса к ногам, элегантная выраженная мускулатура и длинные, изящные стопы придавали ему очень эффектный вид. А его классическая балетная выправка, идеальная симметрия и легкость – он словно всегда находился в центре сферы – заставляли балетоманов верить, что Миша спустился к ним с небес (даже его большие голубые глаза казались отражение небесной лазури). Его внешность была еще мальчишеской, донельзя милой, он был таким непосредственным, движения давались ему так легко, а оторвавшись от земли, он чувствовал себя абсолютно уверенным, как будто отдыхал там, в воздухе, расслаблялся, выполняя двойной кабриоль деван – не замирал, как Нижинский, а заставлял остановиться время.

Он был идеалом классического танцора, Икаром, сохранявшим ясность мысли и нетронутые крылья; он стремился к Солнцу, но никогда не подлетал смертельно близко. Для хореографов Барышников стал чудесной игрушкой, высокотехничной, но жутко обаятельной, и настолько скоординированной, что он мог воплотить любую идею хореографа. Самым запоминающимся стало его сотрудничество с Твайлой Тарп. В 1976 году она поставила озорной портрет Миши Барышникова – балет «Когда дело доходит до драки». Принц вдруг превратился в оживший гироскоп: он кружился и кренился; перескакивал с одной танцевальной фразы к другой; высмеивал традиции, себя и зрителей, и все это время его безмятежное внутреннее равновесие оставалось непотревоженным. Взяв все высоты, которые только существовали в западном балете, Барышников стал играть в театре, в кино и на телевидении, устраивать сольные перформансы, а в 2005 году открыл Центр искусств Михаила Барышникова в Нью-Йорке – пространство для творческих экспериментов.

Побеги из СССР остались в прошлом. В наше время балетные компании из России часто выезжают на гастроли, русские артисты могут свободно работать за границей, а звезды русского балета пользуются славой и привилегиями мировых знаменитостей. Даже кубинское правительство разрешило звездам Карлосу Акосте и Хосе Мануэлю Карреньо гастролировать в 1990-е, хотя запрет на выезд за границу для рядовых граждан на Кубе сняли лишь в 2013 году. И хотя политические скандалы и подогретый ими интерес к балету лишь способствовали процветанию этого искусства, из-за артистов-эмигрантов многие «свои» таланты лишились заслуженного внимания. Когда Барышников присоединился к труппе Американского театра балета в 1974 году, там работал молодой Фернандо Бухонес. Он стал первым американцем, удостоенным медали на Международном конкурсе артистов балета в Варне, и был готовой звездой. «У Барышникова есть слава, – говорил Бухонес, – а у меня – талант». Увы, конкуренция в балетных труппах не для слабонервных. (13)

В наше время от балетных танцоров независимо от их места в иерархии труппы ждут хорошей выворотности, гибкости и длинных, вытянутых стоп – никаких «почти» вытянутых. С практикой амплуа покончено: мужчин всех размеров и форм выбирают на любые роли, иногда даже против типажа – это началось с Барышникова, который не вышел ростом, но был гигантом на сцене. Никто не хочет видеть танцоров вроде Хулио Бокка, Анхеля Корелла или Эрмана Корнехо пожизненно застрявшими в характерных ролях, когда на сцене они – ураган не хуже Барышникова. Более того, в последнее время принято считать, что мужской кордебалет может быть даже эффектнее женского. Красиво танцующие мужчины производят неизгладимое впечатление.

Никогда не забуду, как в начале 1990-х годов меня очаровал молодой американский танцор Итан Штифел. У этого новичка «Нью-Йорк Сити Балет», рыжеватого блондина с внешностью «своего парня» был силуэт изящный, как гравюра XIX века, а движения уверенные и точные, как взмахи рапиры в руках победителя дуэли. Явление Штифеля ознаменовало наступление новой эпохи в мужском балете – эпохи возврата к утонченности, и много лет он возглавлял ряды премьеров Американского театра вместе с бразильцем Марсело Гомесом, еще одним представителем безукоризненного классического стиля. Учитывая, сколько потрясающих артистов появилось в балете в начале нового тысячелетия, неудивительно, что в 2006 году шоу «Короли танца» начало гастролировать по всему свету с четырьмя-пятью премьерами, работающими «посменно» – Штифел, Гомес, Корелла, Дэвид Холберг, Йохан Кобборг, Николай Цискаридзе, Роберто Болле, Леонид Сарафанов. Успех этого мужского шоу с участием артистов классического балета, сравнимый с популярностью оперного проекта «Три тенора», доказывает, что накануне своего четырехсотлетия искусство балета по-прежнему остается храмом королей.

Глава одиннадцатая. Держась за воздух

В каждой главе этой книги мы так или иначе говорим о балансе. Баланс – состояние равновесия, которое танцоры должны поддерживать, когда они неподвижны и движутся; непрерывный тет-а-тет между танцором и пустотой, в которую он ныряет ежедневно, или, если угодно, бесконечный роман, качели, возносящие к небесам и бросающие вниз, грозящие падением и не прощающие его… Балерина Сьюзен Фаррелл, прославившаяся непревзойденным умением сохранять равновесие под любым углом, даже отклонившись от центральной оси, назвала свою автобиографию 1990 года «Держась за воздух» (Holding On to the Air). Этим она отдавала дань неосязаемой стихии, с которой танцоры сталкиваются каждый день и в студии, и на сцене, и которой распахивают свое сердце: воздуху.

Сам по себе баланс неосязаем. Неважно, о каком балансе речь – физическом, эмоциональном или психическом (и разве все они не связаны?). Баланс нельзя пощупать, нельзя зажать в кулаке. Это процесс. Сегодня он лучше, завтра хуже, потом чуть выправляется и вот наконец становится неизменным, как восход солнца – золотое сияние, заставляющее нас верить, что мы сможем удерживать равновесие вечно, словно окружив себя волшебными опорами. Но наступает «плохой день», магия рушится и отлетает, как соловей и песня его из оды Джона Китса. И мы вынуждены признать, что у птицы есть право улететь. Танец часто называют метафорой жизни, и это правда. Когда дело доходит до равновесия, каждый человек – танцор.

В этой очень короткой главе мы сосредоточим внимание на балансе в более конкретном значении этого слова: речь пойдет о балансе хореографический. Это умение танцора удержаться в позе на несколько секунд.

Баланс может выполняться на двух ногах, как в тридцати двух су-сю, исполняемых кордебалетом в «белом» действии «Баядерки» – в «Царстве Теней». Баланс на двух ногах ничуть не проще баланса на одной ноге: когда тридцать две балерины держат су-сю на пуантах в течение семи секунд – это что-то (и настолько непредсказуемое, что некоторые хореографы разрешают своим Теням заменить су-сю на бурре). А четвертая позиция на пуантах? Какой величественный, филигранный, неправдоподобный баланс, похожий разом на мост и шпиль!

А бывают балансы на одной ноге и плоской стопе. Обычно это арабеск или вытяжение в адажио – как, например, девелопе а-ля секонд из второго действия «Жизели», когда нога медленно открывается в сторону и вверх, высоко-высоко. Поза настолько «распахнутая», что освоив ее, балерина чувствует себя способной на все.

Баланс можно держать и на полупальцах, и это сложнее, чем может показаться. А самые неустойчивые и эффектные балансы, конечно же, выполняются на полных пальцах. Долгий баланс на одном пуанте поэтичностью и драматизмом не сравнится ни с какой другой балетной фигурой, но только при одном условии: он не должен быть вымученным и напряженным.

Балансы часто завершают аншанман – хореографическую фразу. Когда их держат в конце фразы, это похоже на страстный поцелуй, удивляющий целующихся своей длительностью: полное растворение в моменте, когда слова не нужны. Эти балансы, как стрекоза, зависающая над водой и переливающаяся радужными красками; четыре ее крыла скорее слышны, чем видны, и вибрируют, подобно церковному органу. Невесомое звучание, застывшие переливы, внезапность поцелуя – все это баланс, существующий где-то на границе между землей и неизвестностью.

«Баланс возникает из спокойствия, – сказала мне недавно одна балерина. – Если ты нервничаешь, то не сможешь удержать равновесие».

Поэтому лучшие балансы получаются у танцоров, умеющих жить в настоящем моменте. Это ощущение, подобное «разгону» у теннисистов, легкости, появляющейся в потоке, и для танцора оно блаженство. Для нас, зрителей, тоже. Мы жаждем видеть эти органично возникающие балансы и восхищаемся ими; они для нас символ такой глубокой, такой полной погруженности в поток, что даже наблюдение за этим «пребыванием в моменте» завораживает. То, что в потоке движения обнаруживаются эти моменты неподвижности – одно из многих удивительных противоречий балета. Думая о балансах, я вспоминаю органный концерт в старинном каменном соборе Сент-Эсташ в Париже, где причащался молодой Людовик XIV. Звук там словно висел в воздухе и тяготел к земле под действием гравитации; он был как плоды на ветке, за которыми можно потянуться и сорвать.

Самые знаменитые балансы в классическом балетном репертуаре принадлежат Авроре из «Спящей красавицы». Она исполняет их в первом акте, в «Розовом адажио», когда мы встречаем юную принцессу в день ее шестнадцатилетия, а она, в свою очередь, знакомится с четырьмя своими женихами. Каждый танцует с ней несколько раз и дарит розы – много роз. Адажио длится примерно пять с половиной минут, а его кульминационными точками становятся четыре серии балансов. В каждом из них Аврора балансирует четыре раза, но в третьей серии женихи по очереди помогают ей войти в балансы. («Розовое адажио» – один из самых неизменных хореографических номеров в балете, хотя различия в постановках все же есть.)

Первые балансы в самом начале адажио выполняются в высоком девелопе а-ля секонд на пуантах. Вторые – в аттитюде, позе Меркурия, и тоже на пуантах. В третьем сете Аврора балансирует без поддержки и четыре раза встает в арабеск на пуантах, а затем опускается в арабеск панше на плоской стопе. Четвертая серия – grand finale адажио – тоже аттитюд на пуантах, но на этот раз каждый из женихов держит Аврору за руку и медленно вращает ее так, что ее аттитюд описывает полный круг – всего четыре круга. И каждый раз, когда она выпускает руку одного жениха и берет руку следующего, ей приходится балансировать самостоятельно. Для этого необходима невероятная выносливость.

Если сложить все балансы (четыре серии по четыре), получится шестнадцать – возраст Авроры, число свечей на ее торте. Эти четверки придают «Розовому адажио» симметрию, внутри которой балансируют эти рискованные па: каждое становится для Авроры испытанием на прочность.

Не забывайте, что в этой последовательности Аврора выполняет балансы на месте, а не в движении; поток движения не помогает ей найти точку опоры. Шестнадцать раз она должна находить баланс на наносекунду, долю секунды, полную секунду, бесконечную секунду. Какой бы опытной ни была балерина, «Розовое адажио» каждый раз исполняется как в первый раз. И так должно быть. Здесь важнее всего хрупкость момента, а не стальная решимость, приводящая к «замороженному» балансу, нескромно долгому. Лепестки распускающейся розы нежны и первозданны, и главное в Авроре – деликатная первозданность ее балансов, трепет свечей на торте. Не считайте выступление провальным, если ваша Аврора затрепетала.

Между трепетно одухотворенным балансом и его противоположностью – вымученной позой, словно говорящей «наконец-то у меня получилось», – есть нечто среднее, более хрупкий и недолго живущий результат, тот, что мы часто видим в «Розовом адажио». Этот баланс вначале вроде не задается, но находится в процессе, расцветает и начинает сиять. Краткие мгновения уязвимости, когда танцор словно предстает перед нами обнаженным и лишь на полсекунды одевается в самую прозрачную из тканей – баланс – глубоко сближает нас с ним. Поймав это мгновение, проникшись им, мы обретаем более глубокое видение.

Глава двенадцатая. Балерина: цивилизация в пачке

Оксфордский толковый словарь сообщает нам, что слово «балерина» возникло в конце XVIII века как феминитив от ballerino, по-итальянски – «учитель танцев»; ballerino, в свою очередь, произошло от латинского ballare – танцевать. В наше время балерин часто называют «танцовщицами» и «примами/солистками балетной труппы». Слово «балерина» ускользает от четкого определения; оно как будто всегда танцует и так и не приземляется в четкую пятую позицию.

Словарь «Мерриам-Вебстер», к примеру, позволяет называть балериной любую девушку из кордебалета; более того, мы часто слышим, как этим словом называют любую девушку, надевшую пуанты. Однако чем глубже наши знания о балетном искусстве, тем большим уважением мы проникаемся к этому слову, ведь в нем еще слышны оттенки поклонения, которые окрашивали этот титул в былые времена. «Прима-балерина», «прима-балерина ассолюта» – эти слова были почетной мантией, которую нужно было заслужить, как рыцарство, и получить в церемониальный дар от королевы, государства или директора балетной компании. Исключением из общего правила стал лишь Парижский театр оперы и балета, где премьеров и прим величают étoiles, звезды. Но Париж – родина балета, французам позволительно устанавливать свои правила. В наше время «дипломы балерин» не выдает ни одна королевская особа или комитет. Это незримая корона, и увенчивают танцоров ею невидимые руки.

Мнения по поводу того, кто достоин носить эту корону, всегда расходились и будут расходиться. В 2013 году бурю возмущения среди балетоманов вызвала статья в «Нью-Йорк Таймс», где предпринималась попытка определить, что такое «американская балерина» – «самостоятельная, искренняя, непосредственная». Американская балерина в этой статье противопоставлялась идеализированному типажу балерины Старого Света; далее авторы утверждали, что в настоящий момент есть «одиннадцать талантливых американских балерин, танцующих в шести разных американских балетных труппах, которые заслуживают звания балерины». Четыре дня спустя выпустили поправку к статье, когда выяснилось, что одна из этих «талантливых американок» родом из Англии. Все это показывает, как сложно даже отнести балерину к какой-либо категории, не говоря уж о том, чтобы дать определение этому термину. (1)

Тем не менее, каждая девочка, у которой когда-либо была пресловутая музыкальная шкатулка – та, где крошечная балерина в розовой пачке вращается под музыку, – интуитивно чувствовала истинный смысл этого слова и понимала, что это не просто танцовщица, а нечто гораздо большее: драгоценность, жемчужина человеческой культуры. Первые балерины, появившиеся в начале XVIII века, действительно были чем-то вроде национального сокровища – протекцию и поддержку им обеспечивали короли, аристократы и представители культурной элиты. Они были звездами в родной стране и за границей, располагали уникальной для женщин того времени личной и финансовой свободой и служили предметом эстетических дебатов, романтических фантазий и обожания поклонников. Так продолжается и по сей день: дебаты, фантазии, поклонники. В этой главе мы взглянем на эту тему под разными углами, рассмотрим ее материальные и нематериальные аспекты; сравним прошлое и настоящее и взвесим все невесомые проекции, из которых складывается образ балерины.

Байерли Тюрк, Дарли Арабиан, Годольфин Арабиан. Как у современных чистокровных скаковых лошадей есть свои родоначальники, есть они и в балете. Родоначальницами академического балета считаются Франсуаза Прево с ее благородством эмоций; Мари Камарго с ее одухотворенной виртуозностью; Мари Салле с ее волнующей естественностью. Сравнивать балерин и лошадей не очень красиво, но это сравнение используется много веков. Вспомните классические фигуры выездки, все эти переходы и вольты. А царственных венских липицанеров[43] с их головокружительными воздушными пируэтами – баллотадами, каприолями, курбетами! У высшей школы верховой езды с балетом одна программа и общее происхождение при дворе королей. Балетное па де шеваль («шаг лошади»), напоминающее движение лошади, бьющей копытом, быстрое и точное – одно из основных упражнений в балетном классе.

А Эдгар Дега? Этот художник XIX века любил рисовать и темпераментных лошадей, и балерин. Его привлекала их чувственность, напряжение и стать, анатомия желания, которым были пронизаны и скачки, и балетная студия. В годы расцвета творчества Дега существовала группа состоятельных мужчин – Марсель Пруст в книге «У Германтов» называет их «полубогами жокейского клуба», – ставших связующим звеном между лошадью и балериной. У каждого из них была своя ложа в Парижской опере и страсть к скаковым лошадям.

«Танцует не только скаковая лошадь, но и жокей», – говорила Брижит Лефевр, бывшая директриса Парижского театра оперы и балета. (2)

В конце 1960-х на ипподроме Саратоги была сделана довольно эксцентричная фотография. Это был снимок для рекламной кампании балета Джорджа Баланчина «Драгоценности», состоявшего из трех частей – «Изумруды», «Рубины» и «Бриллианты». Премьера балета состоялась в 1967 году в «Нью-Йорк Сити Балет». На снимке Баланчин в белых джинсах стоит на одном колене и держит за руку Сьюзен Фаррелл, которая делает арабеск на пуантах в белой пачке из «Бриллиантов». Чуть позади стоит красивая белая лошадь, вероятно, липицианской породы. Наездник, одетый в черное, растворяется на фоне темных деревьев, и мы видим лишь троицу в белом: невысокий мужчина, крупный горячий скакун и белое создание (создательница!) – на пуантах.

«Драгоценности» – балет, в котором средневековые образы вплетаются в нервную ткань неоклассицизма, потрясающее полнометражное полотно, где царят рыцари и скакуны, леса и замки, колдовство и девы, меняющие обличье. В «Бриллиантах» – оде куртуазной любви в духе Данте и Петрарки – Фаррелл попеременно играет единорога, лебедя, одинокую принцессу, танцующую в зеркальном коридоре истории, и балерину, изолированную от мира одержимостью Баланчина. При этом она остается молодой женщиной, тело которой рассказывает свою историю: на фотографии подъем ее левой стопы, на которой она балансирует, не так высок, потому что, когда Фаррелл было тринадцать лет, в эту стопу ее лягнула лошадь. Этот в чем-то нелепый рекламный снимок на самом деле изображает нечто очень серьезное. Его архитектурная конструкция, переплетение рук и ног, запечатлевает множество смыслов – символических, подспудных, спонтанных. Эта паутина разрастающихся ассоциаций – имманентное качество балерины.

Понятие имманентности существует во многих религиях и означает божественное или духовное присутствие, проявляющееся в материальном мире. Почтительная молва в своем преклонении наделяла божественными свойствами и великих исполнительниц: оперных див, «божественную Сару» (Бернар) и Ла Дузе (Элеонору Дузе), и классических балерин. В нашем мире, насыщенном новостями и сплетнями, где СМИ срывают все покровы, разделяющие зрителей и звезду, если и осталась еще какая-то тайна, то ее воплощает балерина, которая на сцене по-прежнему молчит. Сложный физический труд, связанный с ее искусством, ее сдержанность и грация, весь спектр спонтанных ассоциаций, которые вызывает ее образ – все это облекает ее в духовные одежды. И хотя фанаты больше не выпрягают лошадей, чтобы самим провезти карету балерины по улицам, как бывало в прошлые времена, все же они по-прежнему понимают, что каждая новая балерина – событие, ведь в ее теле заключено искусство, которое она сделала своим. Как делали его частью себя балерины с XVIII века, начиная с самых родоначальниц – Прево, Камарго, Салле.

Примеры? Их три. В 1832 году лунный цветок, Мария Тальони, танцевала «Сильфиду», положив начало эпохе пуантов и романтизма в облаках белоснежного тюля. В 1836-м у Тальони появилась конкурентка, пунцовая австрийская роза Фанни Эльслер. «Какой огонь! Какая чувственность!» – восторгался Теофиль Готье, сравнивший Эльслер с античной «музой Терпсихорой… обнажившей бедро». Эльслер была полной противоположностью романтичной Тальони и принесла чувственную жизнерадостность в романтический балет. А в конце XIX века, как рассказывают в книге «Балерина: женское искусство в классическом балете» Мэри Кларк и Клемент Крисп, в балете громом прогремела итальянка Вирджиния Цукки, трагическая актриса, обрушившаяся на Санкт-Петербург, подобно урагану; в 1885 году она стала таким ярким открытием в Мариинке и вдохнула столько огня в балетную труппу театра, что «можно проследить очень четкую связь между работой Дягилева и тем, что сделала Цукки для России». Возможно, без Цукки не случилось бы «Русского балета» – эта колыбель балета XX века попросту бы не появилась.

Тальони: решающий момент, женщина и роль, навеки слившиеся воедино. Эльслер: громкая антитеза Тальони, искусство стимулирующее, расширяющее зрачки. Цукки: внезапный катализатор, потрясение основ. Такие события становятся краеугольными камнями; благодаря им классический танец непрестанно откалибровывается каждой новой балериной и свойствами, присущими лишь ей одной.

Но какие свойства отличают балерину от просто хорошей танцовщицы? Ведь сколько хороших танцовщиц так никогда и не надевают корону, и техническое мастерство само по себе еще не делает балерину балериной (балет – не гимнастика на пуантах). Сколько раз громкие похвалы в адрес очередной «балерины» становились прелюдией к исполнению столь дотошно корректному, столь строго выполненному по учебнику, что казалось, перед нами техническая демонстрация, лишенная души, выступление, похожее на розы на длинном стебле, лишенные аромата. Почему свободная птица Айседора Дункан, которая отвергала балет и в жизни не смогла бы сделать тандю по учебнику, обрела такое влияние на рубеже веков? Да потому что она танцевала. Дункан вторила поэту Шелли – «дай стать мне лирой, как осенний лес». Она была сильная свежестью, дуновением западного ветра, а не тройными пируэтами. Она напомнила классическим балеринам о том, зачем им техника.

Наталья Макарова как-то спросила у хореографа Энтони Тюдора: «В чем разница между хорошей танцовщицей и балериной?» И он ответил: «Это одно и то же, только балерина намного лучше. Балерина совершенна». Макарова с ним не согласилась. «Никто не совершенен», – пробормотала она себе под нос – и это был ответ из уст балерины, которой в годы ее расцвета – 1970-е – не было равных по части техники. Посмотрите записи выступлений Макаровой, прямые трансляции из Линкольн-центра – «Лебединое озеро» 1976 года или «Жизель» 1977-го. Вы будете поражены, насколько буднично и спокойно она танцует, насколько ее танец скульптурный, но не «мраморный» – она течет, как масло, и танцует, как дышит. Ее движения даже не привязаны намертво к ритму, а проливаются, как дождь, то затихающий, то начинающийся снова ровно в нужный момент; когда она замирает, движение не заканчивается, а, кажется, просто замедляется, парит и уносится ввысь. Макарова не пытается поднять ногу выше других, напротив, ее подъем часто ниже. Все дело в ее опорной ноге, именно она дает видимую энергию и концентрацию, которая струится сквозь ее центр, как жар, и наполняет ее позу сиянием, а танец – выразительностью. Ей не нужны рекорды, не нужен вылизанный, выверенный танец – ни шагу влево, ни шагу вправо. Танец для нее – средство творческой коммуникации. (3)

Запомните это. То, что происходит на сцене – не соревнование, хотя иногда может возникнуть впечатление, что танцоры пытаются перетанцевать друг друга, состязаясь в высоте и быстроте. Но я рекомендую присмотреться к тем, кто выдает более, чем технику. Больше обаяния. Больше хрупкости. Присмотритесь к тем, чей танец льется вместе с музыкой. У кого даже стопы выразительны. Руки и спины не просто установлены в позиции по учебнику, а говорят. Присмотритесь к тем, у кого более округлые рондежамбы, кто чаще поворачивается лицом, словно подставляя его свету газовых фонарей – хотя газовые фонари давно уже ушли из балета. (Поразительно, как мало танцоров умеют показывать лицо.) Присмотритесь к тем, кто полностью погружен в момент. Или как будто находится где-то еще, витает в облаках, настолько полно проживается им этот бесконечный миг. Понимаете, о чем я? Сумейте разглядеть ее, эту разницу, в которой вся суть. Наслаждайтесь ею. А потом спросите себя: почему мне понравилось? Что особенного в этой балерине?

Балерина должна быть больше, чем просто хорошей танцовщицей, потому что именно она в центре внимания, и именно на ней лежит ответственность, приходящая с главной ролью. Балерина «несет» балет. Она должна быть настолько убедительной, чтобы развеять все ожидания и убедить зрителей в том, что это именно ее они ждали все время. Другими словами, ей должно хватить силы, обаяния или странности, чтобы мы, зрители, забыли в ее присутствии о других балеринах, которых мы любили раньше. Как писала Мария Тальони своей протеже Эмме Ливри, «заставь зрителей забыть обо мне, но не забыть меня». (4)

В сущности, балерину в равной степени определяет как то, чем она не является, так и то, что она собой представляет. К примеру, Сьюзен Фаррелл покорила аудиторию и критиков своим умением растворяться в танце; она заставила их смириться с тем, что это ее свойство, что балерине так можно. Ее уникальный несовершенный классицизм, изменчивый, открытый атмосферным влияниям музыки, не всегда отличался правильными пропорциями и не был идеально ровным, однако ее танец был сравним с божьим благословением; в ней одной колыхался и разворачивался божественный восходящий поток. Жалобы на ее вольную интерпретацию техники были уместными и при этом совершенно не меняли сути. Когда она была на сцене, существовали четыре стихии: земля, вода, воздух и Фаррелл. Классический танец в ее исполнении обрел беспрецедентную прозрачность. И это было «Сделано в Америке».

В сериале «Би-би-си» по блестящему роману Джона Ле Карре об интригах времен холодной войны «Шпион, выйди вон», двойной агент произносит такие слова: «Я все еще верю, что секретные службы лучше всего отражают реальный характер нации». Датский хореограф Август Бурнонвиль то же самое говорил о балете: он называл его «важным фактором в духовном развитии нации». Перефразируя слова Ле Карре, можно сказать, что реальный характер нации лучше всего отражает балерина. (5)

Это не вызывало сомнений в веке XIX и на протяжении большей части двадцатого, когда балетная школа каждой страны представляла собой особый «монастырь со своим уставом», а национальный стиль угадывался безошибочно. В наши дни границы стиля стали более зыбкими, гласность и глобализация сделали свое дело, но различия все еще ощущаются – в позах, в арабеске и его исходных позициях, в особенностях театральной постановки, в эпольмане (épaulement, положение корпуса, угол поворота плеча к зрительному залу, который влияет на окраску хореографической фразы). Эти различия начинаются с самых азов, с первой позиции, и бережно культивируются в рамках хореографической школы той или иной страны.

Как охарактеризовать эти различия хотя бы в самом общем виде? Французы – это утонченность и шик, любовь к академическому силуэту и не слишком большое внимание к музыке. Датчане: скромность и восторг, живой мир, полный тепла и остроумия. Русские: глубокая музыкальность, пронизывающая все тело балерины; имперское великолепие. Итальянцы: виртуозность, эмоциональность, а в последнее время – некоторая размытость, мягкость, техника, известная в живописи как сфумато. Англичане: долг и приличия, корректность и уважение к золотому стандарту. (Датчан и англичан роднит этика сдержанности, своего рода балетная моральная планка.) Наконец, американцы: больше атлеты, чем аристократы, напористые и стремящиеся освободиться от груза истории и ее оков.

В шестнадцать – семнадцать лет девочки выходят из «монастыря» (читай – балетной школы) и, как всегда бывает в группе женских особей (монашество, улей, клан, пансион, секта), есть у них мать-настоятельница, есть пчелиная матка, лидер, бунтарка, романтическая героиня – все эти типажи есть и у балерин. Каждая идет к вершине своим путем, и, оказавшись там, становится не только лицом своей компании, воплощением ее искусства, но и символом нации.

Вспомните советскую балерину XX века Галину Уланову. Когда она дебютировала в 1928 году, она была неловкой, стеснительной, но превратила в добродетель свой недостаток мастерства, танцуя с аурой отстраненности, как будто техника была для нее не так уж важна. По словам одного критика, она «как будто танцевала для себя… и слушала себя». Несмотря на эту отстраненность, она достигла статуса почти святой в конце своей карьеры, начавшейся в Мариинском театре и продолжившейся после войны в Большом, где она оставалась королевой вплоть до своей отставки в 1962 году. (6)

За неяркие глаза, круглое крестьянское лицо, за длинные руки и ноги английский писатель и фотограф Сесиль Битон прозвал ее «маленькой сахарной мышкой»[44]. Однако ее девичья простота и выразительность актрисы немого кино откликались в каждом; танец сахарной мышки пронесся над степями и лесами и обрел все черты героического. Ее пронзительная лиричность обращалась к «старой» русской душе, а самоотверженность, ставшая ее фирменным знаком, полностью отвечала идеалам нового советского государства, дважды наградившего ее званием Героя Социалистического труда. (7)

Тем временем в Англии примерно в то же время троне Королевского балета принадлежал Марго Фонтейн. Она танцевала в труппе с самого ее зарождения, когда та еще называлась балетом Вик-Уэллс (в 1939 году Вик-Уэллс переименовали в балет Сэдлерс-Уэллс, а в 1956 – в Королевский балет Великобритании). На четверть бразильянка (отсюда темные глаза и волосы), Фонтейн обладала чувствительностью и прямотой, делавшими ее танец очень убедительным. В стране, знаменитой своим умением не давать волю слезам, у юной Фонтейн, по словам английского танцовщика и актера сэра Роберта Хелпманна, «было любопытное свойство: рядом с ней хотелось плакать». Фигура Фонтейн, ее рабочий инструмент, который как только ни обсуждали, отличалась столь идеальными пропорциями, что казалась телесным воплощением идеалов классицизма. Англичане придают большое значение пропорциям, а у Фонтейн – в неподвижности ли, в движении – они были совершенны. Чуждая любых крайностей, она была золотой серединой, гармоничной и стойкой. (8)

«Я постоянно вспоминаю ее вытянутую ногу, стоящую на пальцах, – вспоминает коллега Фонтейн из Королевского балета Аннетт Пейдж, – ее красивые подтянутые колени». Французская балерина Виолетт Верди считала это умение Фонтейн вытянуться в струнку «одним из чудеснейших ее достоинств». Вот что она рассказала биографу Фонтейн Мередит Дэйнман: «Это вытяжение было центром ее дисциплины, ее сдержанности; все, что следовало за ним – взгляд, поворот и наклон головы – читалось как нечто очень важное и ценное». (9)

К тому моменту, как Фонтейн станцевала принцессу Аврору в постановке «Спящей красавицы» 1946 года в Ковент-Гарден (тогда еще балете Сэдлерс-Уэллс), в ней видели alter ego принцессы Елизаветы, наследницы королевского престола, на которую она, кстати, была похожа. Послевоенная постановка «Спящей красавицы» в Лондоне, пережившем бомбардировки 1940–1941 годов, в стране, не склонившейся перед Гитлером и давшей ему твердый отпор, с Фонтейн в главной роли, символизирующей рассвет после долгой тьмы – то был поистине эпохальный момент, оказавший грандиозное культурное воздействие. Англичане напомнили миру, что сама цивилизация сама по себе – искусство.

Примерно в то же время в Америке дочь индейца из племени осейджи и его супруги шотландско-ирландского происхождения, молодая танцовщица, переосмысливала привычный образ балерины. Мария Толчиф родилась в Фэйрфаксе, Оклахома, и могла бы стать концертной пианисткой, но помимо музыки она с ранних лет занималась балетом и предпочла именно балетную карьеру. Толчиф работала с Брониславой Нижинской в Лос-Анджелесе, танцевала в ансамбле Агнес де Милль в ее революционной постановке «Родео», пока, наконец, не обосновалась в труппе Джорджа Баланчина, который тогда был увлечен созданием подлинно американского балета. В 1946 году она стала женой Баланчина. Плененный индейским происхождением Толчиф и ее музыкальностью, Баланчин адаптировал ее технику к своей классической, но свежей и прозрачной манере. В 1949 году для Толчиф и для компании, основанной им годом ранее вместе с Линкольном Кирстейном, Баланчин поставил новую версию классической дягилевской «Жар-птицы». Этот спектакль стал первым успехом «Нью-Йорк Сити Балет».

Не меланхоличный лебедь, а волшебная птица в плюмаже из пурпурных перьев, единственная в своем роде, Толчиф стала для труппы «балериной, лучше всего соответствующей титулу примы из всех, что были у нас ранее» (слова Кирстейна). Американцы получили свою балерину. Ее гордая манера, экзотическая индейско-ирландская внешность стали ответом Нового Света старой парадигме русской балерины. Подобно тому, как Петипа и Чайковский «Спящей красавицей» 1890 года подняли русский флаг над французским искусством балета, так постановка «Жар-птицы» 1949 года доказала, что Америка перехватила факел классического танца у старой Европы. Сама эта роль, казалось, была продиктована происхождением Толчиф, мифами коренных американцев, горящим в этом народе внутренним огнем. Ее блестящее мастерство и безупречная работа на пуантах ошеломили зрителей. А когда мы смотрим колыбельную из «Жар-птицы» в ее исполнении – этот танец есть в записи, Толчиф танцует его на репетиции, в обычной балетной форме – мы видим птицу, которая словно сама вводит себя в транс. Более того, своим монологом мельтешащих бурре с почти незаметной пульсацией на самых кончиках пальцев жар-птица Толчиф всех нас погружает в транс и увлекает в дремучие чащи. Она словно плывет на широких безмятежных волнах, рождающихся где-то между ее лопаток, мягко прокатывающихся по рукам до самых кончиков пальцев и убаюкивающих, успокаивающих, отяжеляющих воздух сном. Здесь виртуозность Толчиф обращена вглубь, ее сердце бьется медленнее и погружается в царство покоя. (10)

Начинающие зрители балета готовы поверить, что если танцовщица танцует главную роль, она и есть балерина. Но с опытом вы заметите, что не всякая танцовщица способна донести балет до вас или других зрителей. У вас появится свой ответ на субъективный вопрос о том, что делает балерину балериной.

Для кого-то главное – чтобы балерина владела залом. Я спросила Арнольда Голдберга, который долго работал литавристом в оркестре «Нью-Йорк Сити Балет», что нравилось зрителям в Толчиф, и он ответил: «Как только поднимался занавес и вы видели Марию – ах! Вот такое это было чувство – ах! Думаю, главным в ней была манера держаться. То, как она стояла на сцене». Другими словами, она имела власть. (11)

А кто-то хочет видеть в балерине Елену Троянскую – лицо, заставляющее мужчин снаряжать боевые корабли. «Оно должно быть незабываемым, – пишет Готье. – Первое качество, которым должна обладать танцовщица – красота». Но проблема в том, что у всех вкусы разные. Я не раз слышала от балетоманов со стажем, что да, вот эта балерина превосходно владеет техникой, но она недостаточно красива. Не всем балеринам дано разжечь Троянскую войну – и слава богу. Но помните, что в балете красота – вопрос открытый, постоянно подлежащий обсуждению, и ярче всего красота проявляется в мастерстве. Достаточно вспомнить Уланову с ее большой головой и короткой шеей. Она использовала эту шею, как ось, обращая к зрителям и к свету свое широкое невзрачное лицо, и его неяркие, но такие славянские черты озарялись, и лицо само становилось источником света, и все сердечные волнения отражались в нем. (12)

Поклонники любят говорить, что той или иной балерине свойственна определенная аура или атмосфера, а у ее движений есть свой особый шлейф и тембр – как правило, речь идет о движениях рук, окутывающих ее словно шепотками и позволяющих выразить больше эмоциональных нюансов. При этом уже не столь важно, обладает ли балерина по-настоящему сильной техникой. Сама эта аура оставляет в памяти долгий нестираемый след.

В очерке для журнала Pointe балерина Джиллиан Мерфи замечает, как важны для балерины личностные качества. Идеальная балерина для нее – «та, чья глубина характера и великодушие делают ее лидером не только на сцене, но и в балетном классе, и на репетициях». Проявляется ли «закулисный» характер балерины на сцене? Вопрос острый, как ядовитое веретено в «Спящей красавице». Карабос в жизни на сцене вполне может преображаться в фею Сирень. (13)

А некоторые балетоманы хотят увидеть в балерине то, чего никогда еще не видели: новые интерпретации классических структур, вариации на основную тему, глубинные, подспудные течения, энергию, присущую только ей одной. Лишь ступив на эту неизведанную территорию, балерина расцветает и начинает дышать по-настоящему. Она превосходит всех остальных тем, что изобретает свой балетный язык – язык не слов, а образов. Когда она на сцене, вы видите больше, чем перед вашими глазами, потому что она показывает больше. Вы видите концентрацию, трансформацию, иллюминацию, соединение. Анна Павлова – вероятно, самая влиятельная балерина в истории – объездила весь мир с коротким сольным номером «Умирающий лебедь», полным блистательной патетики. Его поставил для нее Михаил Фокин в 1905 году; это чередование лебединых арабесков и бурре становилось символическим распятием на невидимом кресте и на три дрожащие трепетные минуты превращало балет в таинство, плоть и кровь, и страсть.

За полвека до того, как Павлова станцевала этот номер, философ-трансценденталист Ральф Уолдо Эмерсон и феминистка Маргарет Фуллер отправились посмотреть выступление Фанни Эльслер в рамках ее турне 1840–1842 годов по Америке и Кубе. Сидя в зрительном зале, Фуллер повернулась к Эмерсону и воскликнула: «Уолдо, это поэзия!» На что он ответил: «Нет, Маргарет, это – религия». Этот диалог (который некоторые считают выдумкой) цитировали во всех журналах и газетах того времени. Но в своем дневнике в октябре 1841 года, описывая впечатления от Эльслер, которую он называл «грациозной, серебристой рыбкой», Эмерсон снова сравнивает балет с религией, а зрительный зал – с конгрегацией. «Зрители так любят ее не только потому, что она танцует для них, а потому что они танцуют в ней, – пишет он. – Каждому необходимо выразить себя». (14)

Но вернемся в 1970-е. Тогда с Баланчиным обсуждалась возможность нанять звезду из конкурирующей балетной труппы, балерину, с которой мечтали работать все. Баланчин сказал, что, хотя у него был такой шанс, он не стал этого делать. Когда его спросили, почему, он ответил, что эта балерина чудесно танцует в группе, в па-де-де или в ансамбле, но ему не интересно смотреть, как она танцует одна. Вот, собственно, и все. Вот чего ему в ней не хватило.

Балерина должна уметь танцевать одна.

Король Людовик XIV, правитель Франции, вдохновил и возвысил искусство классического балета и благодаря ему объявил себя властителем вселенной. Но своды и воды балета принадлежат балеринам. В ней одной – от груди до таза и до кончиков пальцев ног – содержится весь мир. Она – художник и картина. Легкокрылый соловей и императорская жар-птица. Скакун и наездник. Аббатиса и императрица. Природа и культура. В одном. Она – музыка, скульптура, поэзия, власть, театр и тишина. Ее тело и тела всех балерин, что были до нее – едины.

Конец

Примечания

Глава первая. Первая позиция: основы балета

1. Аким Волынский, «Книга ликований: азбука классического танца»; книга пережила множество переизданий; последнее – 1992 г., издательство «Артист. Режиссер. Театр».

2. Агнес де Милль, «Танцуй под дудку Крысолова»; оригинальное название – Dance to the Piper (Boston: Little, Brown and Company, 1951), на русском не издавалась.

3. Пьер Рамо, «Учитель танцев»; издательство «Лань, Планета музыки», 2016 г.

4. Дженнифер Хоманс, «Ангелы Аполлона» (оригинальное название – Apollo’s Angels, New York: Random House, 2010), на русском не издавалась. В первой главе этого учебника по истории балета прекрасно описаны истоки и идеалы классического танца.

5. В лекции, приуроченной к открытию выставки «Моделирование тела: интимная история силуэта» в галерее при аспирантуре Бард-колледжа в апреле 2015 года, Денис Бруна, куратор секции моды и текстиля парижского Музея декоративного искусства и профессор истории моды Высшей школы Лувра, затронул тему «благородства» верхней половины тела и «презренности» нижней, эту дихотомию «низа» и «верха», существовавшую в XVII и XVIII веке и отразившуюся как в философии, так и в костюме. Факты об осанке и экстремальном выпрямлении позвоночника в корсете я взяла из главы, написанной Анн-Сесиль Мохенг для книги, напечатанной специально для выставки: «Опоры и корсеты из китового уса: механика хорошей осанки в XVIII веке».

6. Аврора Пьер, «От дублета к жюстокору: силуэт мужского костюма в XVII и XVIII веках»; это тоже глава из книги, напечатанной для выставки «Моделирование тела». Рассказывая о придворных XVII и XVIII века, Пьер отмечает, что «ум нередко ценился у аристократов меньше других качеств – таких, как выправка, хорошая фигура и манеры. Правильная поза, выверенные жесты, идеальная выправка становились козырем, который невозможно было побить ничем. Многие мужчины посвящали всю жизнь совершенствованию своей внешности, превратив это в настоящее искусство».

7. Линкольн Кирстейн, «Азбука балета» (1939); глава из книги «Балет: предубеждения и убеждения» (оригинальное название – Ballet: Bias and Belief, New York: Dance Horizons, 1983).

8. Волынский, «Книга ликований».

9. Джордж Баланчин поступил в Императорскую театральную школу в 1913 году. После Октябрьской революции 1917 года монархию в России низвергли, а имя балетной школы менялось много раз. В 1921 году – год выпуска Баланчина – она носила имя Петроградской государственной театральной и балетной школы. С 1957 года носит название Академии русского балета им. А. Я. Вагановой.

10. Из интервью с Уингерт в Нью-Йорке, 11 июня 2015 года.

11. «Все движения ног»: цитата из книги Линкольна Кирстейна и Мюриэл Стюарт The Classic Ballet: Basic Technique and Terminology (1952; 2 изд. New York: Alfred A. Knopf, 1973; на русском не издавалась); “своего рода сетка или решетка”: цитата из книги Линкольна Кирстейна «Азбука балета» (Ballet Alphabet; на русском не издавалась).

12. Из книги Thirty Years: Lincoln Kirstein’s the New York City Ballet (New York: Alfred A. Knopf, 1978), на русском не издавалась.

13. Из книги Джорджа Баланчина и Фрэнсиса Мейсона «Сто один рассказ о большом балете», «Крон-пресс», 2001. Уже несколько поколений артистов балета обсуждают загадку «Серенады» и атмосферу угрозы, присутствующую в этом балете. В книге Фрэнсиса Мейсона «Вспоминая Баланчина» (I Remember Balanchine, New York: Doubleday, 1991, на русском не издавалась) Александра Данилова рассказывает: «Меня, девушку на полу, жалел мужчина; но я была распутницей, менявшей мужчин, как перчатки. А потом осталась одна». В той же книге на 160 странице Рутанна Борис описывает свои ощущения от балета: «Мне все больше начинало казаться, что этот сюжет повторяет ситуацию из жизни самого Баланчина: появляется одна фигура, и все на сцене меняется. Фигура инициирует эти изменения, но не участвует в них… А в конце она возносится к небесам». Сюзанн Фаррелл в своей автобиографии «Удержаться в воздухе» (Holding On to the Air (New York: Summit Books, 1990; на русском не издавалась) пишет, что движения в этом балете символизируют силы, энергии, и эти энергии «растревожены, они бурлят, как вихрь». А Дженнифер Рингер и вовсе начала свои мемуары с описания «Серенады»: «Есть балет, похожий на океан; он выплескивается за горизонт сцены и скрывает невидимые тайны в своих течениях, уносящих танцоров из тихих вод в бушующие водовороты» (Dancing Through It, New York, Viking, 2014; на русском не издавалась). В финальной редактуре эту строчку убрали.

14. Из телефонного интервью с Робертом Вайссом, художественным руководителем балетной труппы Каролины, бывшим премьером труппы «Нью-Йорк Сити Балет», 21 июля 2014 года.

Глава вторая. На пуантах: история волшебных башмачков

1. Цитата из статьи Лоры Джейкобс “The Red Shoes Revisited,” The Atlantic Monthly, декабрь 1993.

2. Цитата из «Азбуки балета» Кирстейна.

3. Edwin Denby, “About Toe Dancing”, Dance Writings, под ред. Robert Cornfield, William Mackay (New York: Alfred A. Knopf, 1986).

4. Lincoln Kirstein, Movement and Metaphor (New York: Praeger Publishers, 1970).

5. Carlo Blasis, The Code of Terpsichore (1828; новое издание: Alton: Dance Books, 2008).

6. Theophile Gautier, The Romantic Ballet as Seen by Theophile Gautier, 1837–1848, пер. Cyril W. Beaumont (New York: Books for Libraries, 1980).

7. Аким Волынский, «Книга ликований», стр. 136.

8. Там же, стр. 136–137.

9. Из научной работы Avelin A. Malyango, A-Re-examination of the Functional Relationships of the Olduvai Hominid (OH) 8 Foot from Olduvai Gorge, Tanzania (MA thesis, New York University, 1996). Стопа Homo habilis OH 8 (1,8 миллиона лет назад) – первая ископаемая стопа с продольной аркой и структурными изменениями костей: более стабильная щиколотка; пальцы ног, смотрящие в одном направлении.

Главая третья. Читаем программку: глоссарий

1. Хоманс Дж., «Ангелы Аполлона» (на русский книга не переводилась).

2. Из интервью Джерома Роббинса для телевизионного фильма канала PBS “Jerome Robbins: Something to Dance About,” American Masters, реж. Judy Kinberg; также из книги “This is very interesting”: Christine Conrad, Jerome Robbins: That Broadway Man, That Ballet Man (London: Booth-Clibborn Editions, 2000).

3. Roland John Wiley, Tchaikovsky’s Ballets: “Swan Lake,” “Sleeping Beauty,” “Nutcracker” (New York: Oxford University Press, 1985).

4. Из документального фильма American Ballet Theatre: A Close-Up in Time, реж. Jerome Schnur (1973; New York: Thirteen/WNET).

5. Из статьи на сайте Фонда Рудольфа Нуреева “Rudolf Nureyev and Margot Fonteyn, The Perfect Partnership”, Rudolf Nureyev Foundation, n.d., -nureyev-biography-margot-fonteyn/.

Глава четвертая. Чайковский: крестный отец балета

1. Из книги Hans Hofmann, “The Search for the Real in the Visual Arts,” in Search for the Real and Other Essays (Cambridge, MA: MIT Press, 1967).

2. «слишком капризными»: отзывы из газет «Новости Санкт-Петербурга» и рецензии Николая Кашкина приведены в книге Роланда Джона Уайли «Чайковский» (на русский не переводилась); Чайковский хвалил балет Лео Делиба «Сильвия», партитура которого заставила его сомневаться в художественных достоинствах своего «Лебединого озера», и выражал сомнения насчет «Лебединого озера» в письмах многим друзьям, в том числе Кашкину и Надежде фон Мекк.

3. Из книги Уайли «Чайковский».

4. Цитата Иванова из той же книги.

5. Из книги Соломона Волкова «Страсти по Чайковскому: Разговоры с Джорджем Баланчиным», М.: Независимая газета, 2001.

6. Александр Познанский, «Чайковский» (Молодая гвардия, 2010).

7. Ральф Уолдо Эмерсон, «Красота», из книги «Нравственная философия», АСТ, 2001.

8. Познанский, «Чайковский».

9. «Елка – это и есть “Щелкунчик”»: слова Баланчина цитируются по книге Nancy Reynolds, Repertory in Review: 40 Years of the New York City Ballet (New York: Dial Press, 1977); цитата Рильке из его переписки 1910–1926 годов.

Глава пятая. Арабеск, единственный и неповторимый

1. Волынский, «Книга ликований».

2. Ролло Майерс, «Эрик Сати» (London: Dobson, 1948), на русский книга не переводилась.

3. Из интервью сэра Фредерика Аштона для фильма “A Night at the Joffrey,” Great Performances: Dance in America, прод. и реж. Judy Kinberg, Thomas Grimm (April 28, 1989; New York: WNET and Danmarks Radio), TV, .

4. Оттуда же.

5. Из кандидатской диссертации Александра Симмонса, посвященной «Трем гносианам» Эрика Сати. Erik Satie’s Trois Gnossiennes in the French Fin de Siècle (PhD diss., University of Birmingham, 2013), 79–81.

6. Jann Pasler, Composing the Citizen: Music as Public Utility in Third Republic France (Berkeley: University of California Press, 2009).

7. Из письма Т. Э. Лоуренса Эрику Кеннингтону 27 октября 1922 года. T. E. Lawrence Studies, .

Глава шестая. Размышления о совершенстве

1. Хоманс, «Ангелы Аполлона».

2. Из интервью с автором, Нью-Йорк, 2015.

3. Из интервью с автором, Нью-Йорк, 16 декабря 2014 года.

4. Из интервью с автором, Нью-Йорк, 6 января 2015 года.

5. Из интервью с автором, Нью-Йорк, 16 мая 2016 года. Балерина Танакиль Леклерк (1929–2000) была последней женой Джорджа Баланчина. Ее танец считается образцом зарождавшегося в середине XX века неоклассического стиля; она была известна своим умом и образованностью. Ее карьера балерины оборвалась в 1956 году из-за заболевания полиомиелитом, но она продолжила работать как педагог и консультант.

6. Из интервью с автором, Нью-Йорк, 19 июля 2017 года.

7. Из интервью с автором, Нью-Йорк, 18 февраля 2017 года.

8. Randall Jarrell, «Some Lines from Whitman», /~perelman/classes/english088/rj_somelinesfromwhitman.html.

Глава седьмая. Она жива!

1. Цитата Адана из книги Сирила Бомонта «Балет под названием “Жизель”», Cyril W. Beaumont, The Ballet Called Giselle (1944; 2 изд. Hampshire, UK: Dance Books, Ltd., 2011).

2. Там же.

3. Цитата Гейне из книги Виолетт Верди «Жизель: роль всей жизни», Violette Verdy, Giselle: A Role for a Lifetime (New York: Marcel Dekker, Inc., 1977).

4. Цитата из книги Bessel van der Kolk, The Body Keeps the Score (New York: Penguin Books, 2015), 183. На странице 23 книги Portrait of Mr. B: Photographs of George Balanchine (New York: Viking Press, 1984) Линкольн Кирстейн делает удивительное замечание в отношении кордебалета «Жизели» и гнева вилис. «Мощь и выразительность кордебалета подпитываются в равной степени амбициями и негодованием, – пишет он. – Ярость оттого, что невозможно двигаться вперед и достичь желаемого статуса – сильнейший источник негативной энергии».

5. Стихотворение «Фантомы» процитировано по Бомонту, «Балет под названием “Жизель”».

6. Известно, что Шарлотта Бронте знала кое-что о балете. Бывшая любовница мистера Рочестера Селина Варанс описывается в «Джейн Эйр» как «французская танцовщица».

7. Из статьи Лоры Джейкобс To Be Giselle, журнал Stagebill, май 1998.

8. Аким Волынский, «Обзоры и статьи», из сборника Ballet’s Magic Kingdom.

9. Из книги Геннадия Шмакова «Великие русские танцоры», Gennady Smakov, The Great Russian Dancers (New York: Alfred A. Knopf, 1984).

Глава восьмая. Круговерть

1. Кирстейн, «Движение и метафора» (Movement and Metaphor (New York: Praeger Publishers, 1970).

2. Из статьи Michael Langlois, “A Conversation with Gillian Murphy,” журнал Ballet Review 44, выпуск 2 (лето 2016).

3. Волынский, «Книга ликований».

Глава девятая. Секс и дева

1. Из очерка Старка Янга “Note on Nijinsky and Robert Edmond Jones,” в монографии Nijinsky: An Illustrated Monograph, под ред. Paul Magriel (New York: Henry Holt and Company, 1946).

2. Цитата из книги Sjeng Scheijen, Diaghilev: A Life (New York: Oxford, 2009).

3. Сергей Григорьев, «Балет Дягилева». Артист, Режиссер, Театр, 1993; Cyril W. Beaumont, Vaslav Nijinsky (London: Wyman and Sons, 1932).

4. Из книги Charles M. Joseph, Stravinsky’s Ballets (New Haven, CT: Yale University Press, 2011).

5. Из книги Igor Stravinsky and Robert Craft, Expositions and Developments (1962; 2 изд. Berkeley: University of California Press, 1981). На русском книга выходила в двух вариантах: Стравинский Игорь. «Диалоги», Музыка, 1971; «Игорь Стравинский. Диалоги с Робертом Крафтом», Либра-пресс, 2016.

6. Из книги графа Гарри Кесслера Journey to the Abyss: The Diaries of Count Harry Kessler, 1880–1918, ред. и пер. Laird M. Easton (New York: Alfred A. Knopf, 2011). На русском дневники Гарри (Харри) Кесслера издавались под названием: «О Дягилеве, Родене, Рильке… дневники 1911–1914». Аграф, 2017.

Глава десятая. Балет – это женщина, но посмотрите на его мужчин!

1. Цитата Суки Шорер из телевизионного интервью 17 мая 2012 года на канале Thirteen/WNET, Нью-Йорк; «балет – это женщина»: в статье «Так говорил Баланчин» («Нью-Йоркер», 26 января 2009) балетный критик Арлин Крос (Arlene Croce) обсуждает источники самых знаменитых высказываний Баланчина.

2. Цитата из книги Арлин Крос Going to the Dance (New York: Alfred A. Knopf, 1982).

3. “быстро перепрыгивать с места на место”: Beaumont, The Ballet Called Giselle.

4. Beaumont, Vaslav Nijinsky.

5. Цитата из книги Геннадия Шмакова The Great Russian Dancers.

6. Цитата из книги Схейена «Сергей Дягилев: “Русский балет” навсегда».

7. Из статьи Ван Вехтена “The Russian Ballet and Nijinsky” в монографии Nijinsky: An Illustrated Monograph, ред. Paul Magriel (New York: Henry Holt and Company, 1946).

8. Шмаков, The Great Russian Dancers.

9. Из статьи Edwin Denby, “Notes on Nijinsky Photographs» в монографии Nijinsky: An Illustrated Monograph.

10. Из биографии Нуреева авторства Джули Кавана. Julie Kavanagh, Nureyev: The Life (New York: Pantheon Books, 2007).

11. Walter Terry, Great Male Dancers of the Ballet (New York: Anchor Press/Doubleday, 1978).

12. “Я хотел быть всем на сцене”: Kavanagh, Nureyev: The Life; “я стану первым”: из телефильма “Nureyev: The Russian Years,” Great Performances, прод. John Bridcut (29 августа 2007; New York: BBC и Thirteen/WNET).

13. Из статьи Barbara Rowes, “Baryshnikov Has the Publicity», People, 12 мая 1979.

Глава двенадцатая. Балерина: цивилизация в пачке

1. Из статьи Alastair Macauley, “All-American Goddesses,” New York Times, 5 июля 2013.

2. La Danse: Le Ballet de L’Opera de Paris, документальный фильм, реж. Frederick Wiseman (2009; Cambridge, MA: Zipporah Films).

3. Из документального фильма «Natalia Makarova and Antony Tudor, “Program 1: Body and Soul,” Ballerina, реж. Derek Bailey (1987; Great Britain: BBC-TV).

4. Mary Clarke and Clement Crisp, Ballerina: The Art of Women in Classical Ballet (Princeton, NJ: Princeton Book Company Publishers, 1988).

5. “важный фактор”: оттуда же.

6. Из книги Шмакова The Great Russian Dancers.

7. Цитата из книги: Cecil Beaton, The Face of the World (London: Weidenfeld and Nicolson, 1957).

8. Цитата из биографии Марго Фонтейн авторства Мередит Дэйнман. Meredith Daneman, Margot Fonteyn: A Life (New York: Penguin Books, 2004).

9. “я постоянно вспоминаю” и “одним из чудеснейших ее достоинств”: оттуда же.

10. Kirstein, Thirty Years.

11. Из интервью с автором, Нью-Йорк, 18 августа 2014 года.

12. Gautier, The Romantic Ballet.

13. Из статьи Джиллиан Мерфи для журнала Pointe. Gillian Murphy, “A ‘Ballerina’ Is. . ”, Pointe, декабрь 2013 – январь 2014.

14. Из дневников Ральфа Уолдо Эмерсона 1841–1877 года. Ralph Waldo Emerson, Ralph Waldo Emerson: Selected Journals 1841–1877, ed. Lawrence Rosenwald (New York: Library of America, 2010).

Библиография

Издания на русском

Бакл Ричард. Нижинский. М.: КоЛибри, 2016.

Баланчин Джордж, Мейсон, Фрэнсис. Сто один рассказ о большом балете. М.: Крон-пресс, 2001.

Блазис Карло. Код Терпсихоры. М.: ГИТИС, 2017.

Ваганова Агриппина. Основы классического танца. СПб: Лань, 2000.

Волков Соломон. Страсти по Чайковскому: Разговоры с Джорджем Баланчиным. М.: Независимая газета, 2001.

Волынский Аким. Книга ликований: азбука классического танца. М: АРТ (Артист. Режиссер. Театр), 1992.

Грант Гейл. Практический словарь классического балета. М.: МГАХ, РАТИ-ГИТИС, 2009.

Григорьев Сергей. Балет Дягилева. М.: АРТ (Артист. Режиссер. Театр), 1993.

Денби, Эдвин. Из записок о балете. 1986.

Кесслер Харри. О Дягилеве, Родене, Рильке. Дневники 1911–1914. М.: Аграф, 2017.

Линн Гарафола. Русский балет Дягилева. Пермь: Книжный мир, 2009.

Нижинский Вацлав. Дневник Вацлава Нижинского. М.: АРТ (Артист. Режиссер. Театр), 1995.

Познанский Александр. Чайковский. М.: Молодая гвардия, 2010.

Рамо Пьер. Учитель танцев. СПб.: Лань, Планета музыки, 2016.

Стравинский Игорь. Диалоги с Робертом Крафтом. М.: Libra Press, 2016.

Стравинский Игорь. Диалоги. М.: Музыка, 1971.

Схейен Шенг. Сергей Дягилев. «Русские сезоны навсегда». М.: КоЛибри, 2017.

Эмерсон, Ральф Уолдо. Нравственная философия. М.: АСТ, 2001.

На иностранных языках

Beaton Cecil. Ballet. New York: Doubleday & Company Inc., 1951.

–—. The Face of the World. London: Weidenfeld and Nicolson, 1957.

Beaumont Cyril William. The Ballet Called Giselle. 1944. Reprint. Hampshire, UK: Dance Books, Ltd., 2011.

–—. Vaslav Nijinsky. London: Wyman & Sons, Ltd., 1932.

Brophy Brigid. Mozart the Dramatist. 1964. Reprint. New York: Da Capo Press, 1999.

Bruna Denis, ed. Fashioning the Body: An Intimate History of the Silhouette. New Haven, CT: Yale University Press, 2015.

Chujoy Anatole and P. W. Manchester. The Dance Encyclopedia. New York: Touchstone, 1967.

Clarke, Mary and Clement Crisp. Ballerina: The Art of Woman in Classical Ballet. Princeton, NJ: Princeton Book Company Publishers, 1988.

Conrad Christine. Jerome Robbins: That Broadway Man, That Ballet Man. London: Booth-Clibborn Editions, 2000.

Croce, Arlene. Afterimages. New York: Alfred A. Knopf, 1977.

–—. Going to the Dance. New York: Alfred A. Knopf, 1982.

Daneman, Meredith. Margot Fonteyn: A Life. New York: Penguin Books, 2004.

de Mille Agnes. Dance to the Piper. Boston: Little, Brown and Company, 1951.

Denby Edwin. Dance Writings. Edited by Robert Cornfield and William Mackay. New York: Alfred A. Knopf, 1986.

Eksteins Modris. Rites of Spring: The Great War and the Birth of the Modern Age. 1989. Reprint. Boston: Houghton Mifflin Company, 2000.

Farrell Suzanne. Holding On to the Air. New York: Summit Books, 1990.

Garafola, Lynn. Diaghilev’s Ballets Russes. 1989. Reprint. New York: Da Capo Press, 1998.

Gautier Théophile. The Romantic Ballet as Seen by Théophile Gautier, 1837–1848. Translated by Cyril W. Beaumont. New York: Books for Libraries, 1980. Reprint. New York: Dover Publications, Inc., 1967.

Haskell Arnold. Ballet: A Complete Guide to Appreciation. Harmondsworth, Middlesex, UK: Penguin Books Limited, 1938.

–—. Prelude to Ballet. London: Thomas Nelson & Sons Ltd., 1947.

Homans Jennifer. Apollo’s Angels: A History of Ballet. New York: RandomHouse, 2010.

Joseph Charles M. Stravinsky’s Ballets. New Haven, CT: Yale University Press, 2011.

Kavanagh Julie. Nureyev: The Life. New York: Pantheon Books, 2007.

Kendall Elizabeth. Balanchine and the Lost Muse: Revolution and the Making of a Choreographer. New York: Oxford University Press, 2013.

–—. Where She Danced. New York: Alfred A. Knopf, 1979.

Kirkland Gelsey, with Greg Lawrence. Dancing on My Grave. New York: Doubleday & Company, Inc., 1986.

Kirstein Lincoln. Ballet: Bias and Belief. New York: Dance Horizons, 1983.

–—. Movement and Metaphor: Four Centuries of Ballet. New York: Praeger Publishers, 1970.

–—. Portrait of Mr. B: Photographs of George Balanchine with an Essay by Lincoln Kirstein. New York: The Viking Press, 1984.

–—. Thirty Years: Lincoln Kirstein’s The New York City Ballet. New York: Alfred A. Knopf, 1978.

Kirstein Lincoln and Muriel Stuart. The Classic Ballet: Basic Technique and Terminology. 1952. Reprint. New York: Alfred A. Knopf, 1973.

Lederman Minna, ed. Stravinsky in the Theatre. 1949. Reprint. New York: Da Capo Press, 1975.

Levinson André. Marie Taglioni. 1929. Translated by Cyril W. Beaumont, 1930. Reprint. Hampshire, UK: Noverre Press, 2014.

Lobenthal Joel. Alla Osipenko: Beauty and Resistance in Soviet Ballet. New York: Oxford University Press, 2016.

Magriel Paul, ed. Nijinsky: An Illustrated Monograph. New York: Henry Holt, 1946.

Markova Alicia. Giselle and I. New York: Vanguard Press, Inc., 1960.

Mason Francis, ed. I Remember Balanchine: Recollections of the Ballet Master by Those Who Knew Him. New York: Doubleday, 1991.

Myers Rollo. Erik Satie. London: Dobson, 1948.

Pasler Jann. Composing the Citizen: Music as Public Utility in Third Republic France. Berkeley: University of California Press, 2009.

Reynolds Nancy. Repertory in Review: 40 Years of the New York City Ballet. New York: Dial Press, 1977.

Schonberg Harold C. The Lives of the Great Composers. New York: W. W. Norton & Company, Inc., 1970.

Schorer Suki. Suki Schorer on Balanchine Technique. New York: Alfred A. Knopf, 1999.

Smakov Gennady. The Great Russian Dancers. New York: Alfred A. Knopf, 1984.

Tallchief Maria with Larry Kaplan. Maria Tallchief: America’s Prima Ballerina. New York: Henry Holt, 1997.

Taper Bernard. Balanchine. 1984. Reprint. Berkeley: University of California Press, 1996.

Terry Walter. Great Male Dancers of the Ballet. New York: Anchor Books, 1978.

Verdy Violette. Giselle: A Role for a Lifetime. New York: Marcel Dekker, Inc., 1977.

Villella Edward, with Larry Kaplan. Prodigal Son. New York: Simon & Schuster, 1992.

Wiley, Roland John. Tchaikovsky. New York: Oxford University Press, 2009.

–—. Tchaikovsky’s Ballets: “Swan Lake”, “Sleeping Beauty”, “Nutcracker”. New York: Oxford University Press, 1985.

Также может быть интересно (рекомендация переводчика)

Бенуа Александр. Дневник 1908–1916. Воспоминания о русском балете. М.: Захаров, 2016.

Дэвис Мэри. Эрик Сати. М.: Ад Маргинем, 2017.

Сизова Магдалина. История одной девочки. М.: Речь, 2017.

Яковлева Юлия. Создатели и зрители: русские балеты эпохи шедевров. М.: Новое литературное обозрение, 2018.

Благодарности

Прежде всего мне хочется благодарить двух моих уважаемых коллег: критика Дона Дэниэлса и историка Элизабет Кендалл, которые вдохновляли меня многие годы. Дон и Элизабет прочли первую незавершенную рукопись этой книги и внесли несколько предложений, как изменить ее к лучшему – их помощь я буду помнить всегда.

Спасибо музыкантам Арнольду Голдбергу и Дэвиду Ламарше за размышления о музыке и сцене, и моим близким друзьям, критикам с глубокими познаниями о балете Мэтью Гуревичу и Джоэлю Лебенталю.

Я рада, что в этой книге прозвучали голоса балерин: Алессандры Ферри, Сары Мирнс, Вероники Парт, Хизер Уоттс и Деборы Уингерт. Все они красноречиво говорят о своем искусстве.

Все время, пока я писала эту книгу, я помнила о своих покойных друзьях и наставниках: Дэвиде Дэниэле, Аните Финкель, Фрэнсисе Мэйсоне. Про обожаемого мной Вадима Струкова, который умер незадолго до того, как я приступила к работе над книгой, могу сказать лишь одно: мне не хватало его мудрости.

Спасибо моим друзьям из небалетного мира, которые читали ранние рукописи книги – я у них в долгу. Это моя замечательная лучшая подруга Люсинда Баллантайн, чей восторг от прочтения каждой главы мотивировал меня продолжать; мой крестник Пол Лафреньер. Моя сестра Кэрин Джейкобс помогала редактировать рукопись и воодушевляла меня.

Сотрудничество с Джессикой Ру, чьи иллюстрации к этой книге – само очарование, было прекрасным от начала до конца. Ничто не может сравниться с работой коллег-единомышленников, которые ладят друг с другом и находят общий язык; это в полной мере описывает мой опыт сотрудничества с талантливой Джессикой.

Спасибо команде Basic Books – Кэти О’Доннелл, которая выбрала именно меня в авторы этой книги; Леа Стечер, которая помогла привести рукопись в завершенный вид; Николь Капуто за прекрасный дизайн обложки; Роджеру Лабри, Эрин Грэнвилль и Стефани Саммерхейс, «подчистившим» мою прозу; и Ларе Хаймерт, которая стояла во главе – спасибо, что помогли выполнить эту сложную задачу.

Браво моей «агентесса ассолюта» Элис Мартелл и спасибо за ее смелые выступления. Наконец, сердечное спасибо моему супругу Джеймсу Уолкотту, который всегда был рядом, отвечал на все вопросы и тревоги, поддерживал и одобрял каждую главу.

Иллюстрации

Первая позиция

Пятая позиция, четвертая позиция

Сильфида

Су-сю. Стойка на пуантах из положения ног в пятой позиции при подъеме на полупальцы (пальцы)

Кордебалет

Па-де-де

Лебединое озеро

Чайковский

Арабеск

Балет Monotones II был впервые создан как гала-концерт для гала-спектакля в помощь Королевскому балетному благотворительному фонду в 1965 году

Жизель. Акт первый

Жизель. Акт второй

Совершенство

Пируэт

Избранная дева

Огненный столп

Нижинский

Нуреев

Драгоценности

Терпсихора – муза танца

Примечания

1

На русский не переводился (здесь и далее – прим. пер.).

(обратно)

2

Аким Волынский (лит. псевдоним, настоящее имя – Хаим Лейбович Флексер) – литературный критик и искусствовед, балетовед.

(обратно)

3

Оригинальное название – Dance to the Piper, на русский не переводились.

(обратно)

4

Есть на русском: МГАХ, РАТИ-ГИТИС, 2009.

(обратно)

5

Здесь и далее примечания автора указаны как цифры в скобках; примечания переводчика – как сноски внизу страницы. Список примечаний в конце книги.

(обратно)

6

Перевод Аркадия Штейнберга.

(обратно)

7

Также можно написать в одно слово: рондежамбы. Я пришла к выводу, что в балете чаще используются французские термины, записанные французскими буквами (без транслитерации или перевода на русский); в этой книге я решила все транслитерировать в целях единообразия (а также чтобы читатель знал, как произносится слово), а термин на французском и слово, от которого он образован, указывать в скобках.

(обратно)

8

Книга издавалась на русском в издательстве «Крон-пресс» в 2001 году.

(обратно)

9

Ныне Академия русского балета им. А. Я. Вагановой.

(обратно)

10

Армиллярная сфера – астрономический инструмент для определения экваториальных или эклиптических координат небесных светил. Состоит из подвижной части, изображающей небесную сферу с её основными кругами, а также вращающейся вокруг вертикальной оси подставки с кругом горизонта и небесным меридианом.

(обратно)

11

Гран-жете (от фр. grand jeté) – прыжок с одной ноги на другую с максимальным распрямлением ног, по сути, шпагат в воздухе.

(обратно)

12

Действительно, в классическом балете мужчины танцуют в пуантах только женские партии.

(обратно)

13

Скорее, в сушильном аппарате: при температуре 60–70°.

(обратно)

14

Никсы, никси или нёкки – водяные или души утопленников в западноевропейском и скандинавском фольклоре.

(обратно)

15

Пер. С. Маршака.

(обратно)

16

Пегги Сойер – героиня мюзикла «42-я улица», безвестная девушка из кордебалета, которая становится звездой по счастливой случайности; Ив Харрингтон – героиня фильма «Все о Еве», фанатка известной бродвейской актрисы, которая втирается ей в доверие и ставит под угрозу и ее карьеру, и личную жизнь.

(обратно)

17

Принцип, сформулированный педагогом Лоуренсом Питером в одноименной книге. Согласно принципу Питера, человек в любой иерархической системе повышается в должности до тех пор, пока не достигнет уровня своей некомпетентности. На этой должности он останется навсегда, так как компании не склонны понижать сотрудников, даже если те не справляются со своими обязанностями.

(обратно)

18

Энтони Тюдор считается создателем психологического балета.

(обратно)

19

Роман французской писательницы Колетт о романе бывшей куртизанки Леи и молодого неопытного повесы Шери.

(обратно)

20

Оригинальное название – Dancing On My Grave, на русском не издавались.

(обратно)

21

Эта книга вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 2010 году в серии «Жизнь замечательных людей».

(обратно)

22

Книга неоднократно издавалась на русском языке, в том числе в издательстве «АСТ» в 2001 году.

(обратно)

23

В русском языке балетная поза называется арабеском (м. р.), а орнамент и музыкальная пьеса – арабеской (ж. р.).

(обратно)

24

Учебник пережил множество переизданий; последнее – в 2000 году в издательстве «Лань».

(обратно)

25

Книга переведена на русский; издательство «ГИТИС», 2017 год.

(обратно)

26

Энрико Чекетти (1850–1928) – итальянский балетмейстер, артист балета, автор методики обучения классическому танцу.

(обратно)

27

Виллы, виллисы (от нем. wilis, использованного в либретто балета) в славянском фольклоре – сверхъестественные существа (сродни феям или русалкам) или призраки умерших девушек, которые не могут найти покой; в балете – невесты, умершие до свадьбы.

(обратно)

28

Оригинальное название – The Great Russian Dancers, 1984; книги Шмакова, который был близким другом Бродского и Барышникова и тоже эмигрировал в США (в 1975 году), на русский не переведены.

(обратно)

29

1935–1992 гг. Ленинградский ордена Ленина и ордена Октябрьской Революции академический театр оперы и балета имени С. М. Кирова.

(обратно)

30

Конструкция из фанеры с натянутым на нее полотном, позволяющая создать плавный переход между вертикальной (стена) и горизонтальной (пол) плоскостями. Используется в том числе как фон в фотостудиях.

(обратно)

31

Михраб – ниша в стене мечети, указывающая направление на Мекку.

(обратно)

32

Перевод М. Лозинского.

(обратно)

33

Перевод Е. Суриц.

(обратно)

34

Перевод Г. Кружкова.

(обратно)

35

Перевод А. Сергеева.

(обратно)

36

Ажиотаж в плохом смысле этого слова: картину приняли крайне негативно.

(обратно)

37

Перевод В. Савина.

(обратно)

38

Фраза со знаменитого агитационного плаката, выпущенного в Великобритании в начале Второй мировой войны, чтобы поддержать дух нации; в переводе «Сохраняйте спокойствие и продолжайте в том же духе».

(обратно)

39

Перевод В. Постникова.

(обратно)

40

Перевод Б. Крылова.

(обратно)

41

Встречается два написания этой фамилии – де Милль и Демилль.

(обратно)

42

Оригинальное название – Ballet: A Complete Guide to Appreciation, на русский не переводилась.

(обратно)

43

Порода чистокровных лошадей, названная по имени деревни, где она была выведена – Липица.

(обратно)

44

Сахарная мышка – традиционное английское лакомство, конфеты в виде мышек «карамельных» цветов: розовый, желтый, белый, оранжевый; сзади приделан хвостик из хлопковой нити.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

К читателю

Глава первая. Первая позиция: основы балета

Глава вторая. На пуантах: история волшебных башмачков

Глава третья. Читаем программку: глоссарий

Глава четвертая. Чайковский, крестный отец балета

Глава пятая. Арабеск, единственный и неповторимый

Глава шестая. Размышления о совершенстве

Глава седьмая. Она жива!

Глава восьмая. Круговерть

Глава девятая. Секс и дева

Глава десятая. Балет – это женщина, но посмотрите на его мужчин!

Глава одиннадцатая. Держась за воздух

Глава двенадцатая. Балерина: цивилизация в пачке

Примечания

Библиография

Благодарности

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg