«Буковски. Меньше, чем ничто»

Буковски. Меньше, чем ничто (fb2) - Буковски. Меньше, чем ничто 2623K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Станиславович Хаустов

Дмитрий Хаустов Буковски. Меньше, чем ничто

«Dedicated to bad writing».

Bukowski

Dedicated to Bukowski

Вступительное слово

Я отчетливо помню те дни недалекой еще бурной юности, когда в мои руки впервые попали русские переводы Чарльза Буковски. Помню, как и когда я читал их с трепетным воодушевлением и многое в своей собственной неоперенной жизни – как плохое, так и хорошее – поверял прочитанным.

Эти времена в прошлом. Буковски с тех пор (и до того, как взяться за этот текст) я практически не перечитывал, однако по-прежнему хранил смутный замысел то ли статьи, то ли книги, которую смог бы посвятить любимому автору тех лет и – через него, скажем так, за его счет – самим тем годам, немного смешным, немного грустным. Как оказалось, с тех пор, хотя сам Буковски и переиздавался с изрядной регулярностью, каких-либо монографий о нем и о его творчестве – что оригинальных, что переводных – у нас так и не появилось.

Значит, я буду первым, а первенство чаще всего несовершенно – надеюсь, в простительных рамках. Оно же, и это важно подчеркнуть у самого порога, дерзает объять необъятное, ибо до частных, специализированных работ должна появиться работа как можно более обобщенная. Такую работу, обзорную, общую, я попытался проделать.

Впрочем, тут и там пользуясь общими местами, прошу прощения, «буковсковедения» (разумеется, зарубежного – за неимением отечественного), я отнюдь не претендую на роль компилятора: общие места нужны мне для дела, а дело – это моя собственная карта чтения, выработанная с годами и с книгами. Именно этой картой – настолько же ограниченной и несовершенной, насколько несовершенен и ограничен ее картограф, – намереваюсь я поделиться с читателем. Ему в свою очередь важно помнить о главном: даже и при наличии карты полезно путешествовать собственными ногами, то есть глазами и мыслью, ибо никакая карта не замещает ландшафта, который она призвана описать.

В силу того, что в собственных гуманитарных занятиях я не ограничен литературой, нужно заранее оговорить мой подход. Он комплексный: я исхожу из того, что тексты прочитываются текстами же, при этом что жанрово, что стилистически гетерогенными. Художественное произведение есть детище не только конкретного автора, но и языкового, литературного и культурного контекста, который во многом и направляет его понимание, – этому учит большая традиция герменевтики.

В силу этого невозможно, а может, и вредно читать то или иное произведение изолированно – контекст всё равно возьмет свое, а интерпретатор рискует остаться ни с чем. Читая те или иные тексты, мы делаем это не из пустого места и не с позиции этакого бога-чтеца, но с территории, занятой прочими текстами.

Прочими, но не абы какими – отсюда задача выстраивания как можно более продуктивных карт чтения. Продуктивных – то есть таких, которым удается найти мотивированные и логичные, чреватые выводами связи контекстов и текстов. Скажем, «Роман о розе» мало чего нам дает в понимании Маркса, а вот «Феноменология духа» дает многое. Так и с Буковски: главной своей задачей я полагаю включение в работу интерпретации таких текстов (художественных, теоретических, в самом широком смысле – литературных), которые помогут полнее и лучше его прочитать, а прочитав – понять.

И последнее. Я не переводчик и ни в малейшей мере не обладаю задатками к этому очень особенному и ответственному занятию. Однако же кое-что для этой работы мне всё-таки пришлось перевести. Результаты, конечно, оставляют желать много лучшего, а лучшим являются более профессиональные переводы и, разумеется, оригинал, к которому я всякий раз призываю читателя обращаться (отсюда обилие ссылок). Верьте поэту, а не толмачу.

Интересного вам путешествия.

Осень 2017

Часть первая Генеалогия, или Вторичный образ жизни

«Некоторые утверждали, что никакого Чарльза Буковски не существует».

Арнольд Кей

«Тяжелое пьянство – подмена товарищества и замена самоубийства. Вторичный образ жизни. Мне пьяницы не нравятся, но я и сам, пожалуй, выпиваю время от времени. Аминь».

Чарльз Буковски

Положение Буковски маргинально со всех точек зрения, с каких ни смотри: само собой, в отношении социальном, но также в художественном, в профессиональном, тем более, я извиняюсь, в этическом. И даже когда в США как радиоактивные грибы разрастались всевозможные группы, движения и течения разнообразного, но неизменно радикального направления (хипстеры, битники, хиппи), этот господин с манерами аристократа и внешностью маньяка-убийцы держался сам по себе – демонстративно, подчеркнуто и издевательски. Он маргинал даже для маргиналов.

В этом последовательном и, очевидно, просчитанном бегстве от идентичности мы обнаружим подсказку, которая осветит нам дальнейший путь. Так получилось, что Чарльз Буковски просто не хотел быть кем-то, иметь атрибуты, и свойства, и характеристики. «Каждый может быть кем-то, а вот быть никем – это настоящее искусство!» – примерно так говорит Генри Чинаски, alter ego Буковски, устами сыгравшего его Микки Рурка в известном художественном фильме «Пьянь». Поэт и прозаик, бродяга и разнорабочий (фактотум, мастак), легенда и отщепенец, романтик и грубиян, просто хороший парень с лицом сказочного тролля и сердцем ребенка, живущего в сказке, алкоголик с полувековым стажем, бумагомаратель и выдающийся стилист – все они подпевают друг другу, высказываясь за Буковски. Получается, он – никто и поэтому он всё сразу?

Пожалуй, здесь посложнее, и «всё» и «ничто» сопрягаются как-то иначе, нежели просто формально-логически. Буковски хотел и старался быть никем, быть меньше, чем ничто, и не потому, что хотел быть всем сразу, как в апофатической теологии, но для того, чтобы тем самым быть всё-таки кем-то, но не вот этим или вон тем, а собой – этим проклятым и малым собой, который здесь и сейчас – говорит, что-то пишет, смеется и плачет, ну и конечно же пьет, умаляясь до точки. Не нужно ли, чтобы найти самого себя, отбросить всё прочее? Нет, еще лучше: чтобы себя обрести, надо себя потерять.

Так и выходит. Несколько в ином смысле Буковски теряет себя – свою силу, энергию, оригинальность – в наших сегодняшних, повзрослевших глазах. Казалось бы, он всё пугает, но нам, как иронизировал классик, больше не страшно. Вызов и эпатаж оказались как будто игрой-однодневкой, ярость и имморализм растворились в потоке всегда поднимающей ставки индустрии развлечений – так, что теперь каждый первый голливудский блокбастер может позволить себе быть грязнее и жестче, чем всякий Буковски. Словом, от многократного соприкосновения образовалась мозоль, и вчерашний герой контркультуры сегодня обогатил галерею шаблонов общества потребления (изобилия или спектакля, кому как приятнее). Место его – где-то между Че Геварой и Свинкой Пеппой, то есть на модных футболках пестрой расцветки. Не лучшая участь, не правда ли, для бескомпромиссного бунтаря?..

Но если что-то в нас сопротивляется такому прочтению, это хороший знак. Ситуацию можно и перевернуть, ведь именно статус шаблона, застывшего слепка музейной культуры, благоприятствует новому контркультурному жесту ниспровержения и травестирования. Если Буковски с легкой руки поп-культуры изрядно утратил свою маргинальность, почему бы не применить к его современному медийному образу его же собственный профанирующий жест? Почему бы не встряхнуть, не взбудоражить остепенившегося и поскучневшего Буковски изнутри – его же методом, его же инструментом? Что стоит сызнова маргинализировать то, что отныне утратило свою прежнюю маргинальность?

Для этого хорошо бы начать с перестановок.

Во-первых, взять за объект не «Буковски-как-такового», не якобы данный в исследовательской литературе объективный образ писателя (как будто такой существует…), но – именно его шаблон, его медийный образ, миф о Буковски, отчасти им же самим и прописанный.

Взяв этот миф за объект, во-вторых, мы можем пристально рассмотреть, как он сделан: линии сочленения, порядок и принципы компоновки частей, изъятия, подстановки и прочее.

Следом и третье: за вскрытием сделанности этого мифа мы сможем приблизиться к самому главному – к действительному историческому процессу, направляемому сериями разнородных актов, в котором рождались, готовились все те шаблоны, которые здесь и сейчас перед нами вполне по-хозяйски претендуют на свою самоочевидность.

Распознать акты, процессы за готовыми формами – это и значит заново остранить и маргинализировать вышедшего в тираж маргинала, увидеть в культурном шаблоне живую историю, самоценную и свободную от того, чтобы быть наглухо апроприированной масскультом. Чтобы увидеть Буковски как будто бы заново, как в первый раз, нужно заметить активный процесс жизнетворчества за иллюзией готового литературного субъекта, заметить процесс созидания мифа, стоящий за обманчиво стройным нерукотворным памятником. Нужно за ставшим найти становление, за мертвыми формами – жизнь.

Для начала этого вполне достаточно, чтобы знать, куда двигаться и где искать. По нашему плану всей одиссее Буковски самое место в истории литературной субъективности, живой, динамичной и мифотворческой: он ее выразитель и эмиссар, не говоря о том, что он и глава в ее обширном повествовании – кем-то просмотренная, кем-то забытая, но требующая от нас пристального внимания, ведь в конечном итоге ничто не должно быть упущено, тем более столь редкая птица, как Чарльз Буковски.

Внимания у нас предостаточно – это самая малая цена, которую мы можем отдать за рассказ о жизни столь яркой, богатой и противоречивой. Мы будем внимательны, но также настойчивы – мы будем слушать и спрашивать у Буковски и о Буковски, у его времени, его окружения, его мира.

Мы начнем с того, что в первой части повествования присмотримся к биографии нашего героя, для удобства поделенной на три относительно равные главы, каждая из которых обособлена сущностными переменами в его жизни и творчестве. Хронологически эти главы соответствуют основным жизненным периодам человеческой жизни: юность, зрелость и старость.

Рассмотренный в целом, жизненный путь нашего героя укажет, какие художественные сюжеты являются для него определяющими. К ним мы подступимся во второй части.

Глава первая Холодный дом

Ни мира, ни родины, понятых как некоторая врожденная данность и как идентичность, у Чарльза Буковски не было. Точнее, он был рожден в промежутке между двумя мирами, как раз в тот многозначительный момент, когда миры эти вступили в положение своей полной противоположности. Речь идет о Старом и Новом Свете. Отчасти, лучшей или худшей, кто знает, Буковски принадлежит Европе, отчасти – Америке. Его предки с обеих сторон – немцы; разница в том, что немцы по матери так и жили в Германии, а немцы по отцу иммигрировали в Соединенные Штаты еще в XIX веке. Обе половины встретились – там же, где вообще впервые после англо-американских войн (если не считать несколько детерриторизованного испано-американского конфликта 1898 года) и встретились Старый и Новый Свет: на поле боя. С этой войны, на которой отец будущего писателя воевал, которую мать будущего писателя переживала как гражданское лицо по ту сторону линии фронта, мы и начнем наш рассказ.

Когда летом 1914 года в Европе началась война, Соединенные Штаты Америки не посчитали это событие своей проблемой. Через весь XIX век становление Нового Света сопровождала неоднократно артикулированная доктрина о внешнем нейтралитете.

Так, еще в 1793 году, когда Франция объявила войну Великобритании, Испании и Голландии, а США по договору от 1778 года должны были поддержать своих французских союзников, первый президент нового независимого государства Джордж Вашингтон выступил с Прокламацией о нейтралитете. Фактически этот случай задал стандарт для внешней политики США на долгое время вперед.

Стандарт закрепился в так называемой доктрине Монро, сформулированной президентом Джеймсом Монро и государственным секретарем Джоном Куинси Адамсом в ежегодном послании президента конгрессу от 2 декабря 1823 года. В соответствии с этой доктриной, Соединенные Штаты настаивают на невмешательстве европейских держав в какие-либо дела стран Западного полушария. Атлантика становится барьером для вмешательств как с этой, так и с той, ее стороны.

Стандарт продержался до самого конца XIX века. Подорвали его, однако, сами же Штаты. В стремительном столкновении с Испанией в 1898 году США завоевывают Кубу и Филиппины, незадолго до этого их экспансия распространилась уже на Гавайские острова, получившие, правда, через два года статус самоуправляемой территории. Роберт Римини, автор хорошей и емкой книги по американской истории, комментирует эти события так: «Приобретя Филиппинские острова, Соединенные Штаты совершили глупую ошибку, подтолкнувшую их к империалистическому пути развития, который привел к политическому расколу нации, а в будущем и к кровавой войне».[1]

Президент Теодор Рузвельт, отличившийся на Кубе в звании подполковника, явно не собирался восстанавливать старый стандарт внешнеполитического нейтралитета. Он считал так: «Говори мягко и носи большую дубинку, и ты далеко пойдешь»[2]. Однако интеллектуал Вудро Вильсон, ставший президентом в 1913 году, не разделял солдатского пафоса Теодора Рузвельта. Он до последнего сдерживал Соединенные Штаты от участия в Первой мировой войне.

Фактически нейтралитет сохраняли не только США, но также Испания, Нидерланды, страны Скандинавии и Швейцария. Однако удерживать этот нейтралитет было непросто, ведь так или иначе одни страны состояли в тех или иных отношениях с другими, воюющими. Поэтому следует различать нейтралитет dejure и нейтралитет de facto. Dejure Вильсон удерживал свою страну от участия в чужом, как казалось, конфликте. De facto, после того как 28 июля 1914 года Австрия не без нажима Германии объявила войну Сербии, а очень скоро в войну вступили Франция, Великобритания и Россия, с одной стороны, и та же Германия, а следом Турция и Болгария – с другой, США оказались естественным образом на стороне Антанты, то есть конфликт перестал быть действительно чужим.

Это подтвердил инцидент 7 мая 1915 года, когда германская подводная лодка торпедировала британский трансатлантический лайнер «Лузитания», на борту которого оказались 128 американцев – и все они погибли. Вильсон выразил ноту протеста, но решения о нейтралитете не изменил. Германское правительство только пожало плечами, добавив, что их страна и впредь намеревается нападать на любые суда близ Британских островов. Вильсон стерпел и это.

В решающем 1917 году Германия форсировала подводную войну. Также стало известно, что немцы вели переговоры с Мексикой: если последняя примет сторону Германии, то та в ответ поможет мексиканцам вернуть завоеванные США территории. Это был прямой вызов доктрине Монро. Вильсон вооружает торговые суда и 3 февраля 1917 года разрывает дипломатические отношения с Германией. Следом, 6 апреля того же года, США наконец-то вступают в войну на стороне Антанты.

Весной 1918 года американские вооруженные силы под командованием генерала Джона Першинга присоединяются к своим союзникам во Франции. Участие американских войск в войне было непродолжительным, но результативным. Они сражались в битве при Шато-Тьерри, затем во второй битве на Марне остановили большое немецкое наступление.

Еще до того, как война была официально закончена, Вильсон начал планировать свои знаменитые 14 пунктов о послевоенном устройстве Европы; с ними он едет на Версальскую мирную конференцию в конце декабря 1918 года. План Вильсона включал в себя следующее: сокращение вооружений, свободу судоходства вне территориальных вод, открытую дипломатию, восстановление национальных границ, создание независимой Польши, образование Лиги Наций, устранение барьеров в международной торговле, урегулирование колониальных претензий, самоопределение для России, восстановление Бельгии, возвращение Эльзаса и Лотарингии Франции, автономию народов Австро-Венгрии[3].

Американский президент, конечно, был великим идеалистом. Реальность распорядилась по-своему и, как она обычно делает, расстроила идеальные планы. Конференция во многом свелась к демонстрации немалых и в свете последних кровавых лет весьма ожесточенных аппетитов Великобритании, представленной на конференции премьером Дэвидом Ллойд Джорджем, и Франции, представленной премьером Жоржем Клемансо. И даже с учетом того, что Вильсону удалось выторговать кое-какие уступки для побежденных, Германию решено было превратить в пустое место. Вся ответственность за войну была целиком возложена на нее. Эльзас и Лотарингия возвращались Франции. Германская армия сокращалась до 100 тысяч человек. Западная Германия оккупировалась. На страну налагались уничтожающие репарации. В Германии начался долгий, жестокий период борьбы между крайними правыми, крайними левыми и превалирующими поначалу социал-демократами за власть и за будущее. Война закончилась, но под пеплом ее зарождалось что-то новое – что-то, что в общем не предвещало ничего хорошего.

* * *

Дед Чарльза Буковски по отцу, Леонард, уехал в США из Германии во второй половине XIX века. Он женился на Эмили Краузе, тоже немке, и поселился в Пасадене, Калифорния, где завел свое строительное дело и немало в нем преуспел, тем подтвердив, что эмиграция в Новый Свет – предприятие стоящее. Вторым сыном среди шести его детей был отец будущего писателя – Генри[4].

Достигнув призывного возраста, Генри Буковски отправился воевать в далекую Европу, туда, откуда когда-то приехал его отец. Он был сержантом американской армии, оккупировавшей Германию после ее поражения в войне в 1918 году. Военная часть Генри Буковски базировалась в городке Андернах на левом берегу Рейна, земля Рейнланд-Пфальц.

Сержант Буковски был не простым пехотинцем. В силу того что он, в отличие от большинства сослуживцев, мог говорить по-немецки, его определили на штабную работу. Там Генри сдружился с одним немцем по имени Генрих Фетт. Часто бывая дома у своего немецкого тезки, Генри познакомился и вскоре во всех отношениях сблизился с сестрой последнего – Кэтрин (Катариной). Близость молодой немки и американского сержанта вскоре приняла серьезные формы. Кэтрин забеременела, следом они с Генри сыграли свадьбу. Это случилось 15 июля 1920 года, когда Кэтрин была уже на восьмом месяце. А 16 августа на Акцинштрассе родился их единственный сын Хайнрих Карл Буковски – тот самый, которому очень скоро предстоит американизироваться и стать Генри Чарльзом. Верующие католики, родители Кэтрин позаботились о том, чтобы мальчик был крещен. Хорошая попытка…

Информация о ранних немецких годах Буковски минимальна, и даже его собственные отрывочные воспоминания венчает строчка из одного стихотворения: «На что же похож Андернах?»[5] С воспоминаний о Германии начинается и «Хлеб с ветчиной»: «Первое, что я помню, как я находился под чем-то. Это был стол, я видел ножку стола, видел ноги людей и свисающий край скатерти. Там было темно, и мне нравилось там находиться. Наверное, это было в Германии»[6]. Впрочем, никаких немецких особенностей здесь не всплывает, и Барри Майлз предполагает, что, так как в этом эпизоде участвует бабушка Генри Чарльза, живущая в Пасадене, Буковски выдает свои ранние американские воспоминания за немецкие.

Так или иначе, там была елка, были свечи, птицы и, конечно, были там люди. Люди кричат и ругаются, они пьют и едят. Это родители: «Двое: один большой, с курчавыми волосами, большим носом, большим ртом, густыми бровями; этот большой человек постоянно выглядит рассерженным, часто кричит; маленький человек тихий, круглолицый, бледный, с большими глазами. Меня пугали оба»[7]. Третий человек – это как раз бабушка Эмили, мать отца, большого и злобного. С ее появлением – согласимся здесь с Майлзом – место действия перебирается через Атлантику. Семейство Буковски отправляется в плавание 18 апреля 1923 года. Значит, Генри Чарльз чуть меньше трех лет пробыл Хайнрихом Карлом. Примерно через полгода после того, как Буковски покидают Германию, в Мюнхене некто Адольф Гитлер устраивает пивной путч.

Условия жизни в США разительно отличались от ситуации в побежденной, униженной и раздражаемой внутренними конфликтами Германии. Вплоть до фондового краха 1929 года американцы – прежде всего горожане – переживали период процветания, названный позже «ревущими двадцатыми». Люди, массово перебиравшиеся из сельской местности в города, быстро привыкали к хорошей жизни: менялись манеры, привычки и развлечения. Прежде всего, разумеется, богател север, поэтому наблюдался большой отток жителей с юга, где с работой всё обстояло куда хуже.

На фоне подъема странно смотрелся принятый в 1920 году Сухой закон, но люди легко обходили его с помощью бутлегеров и кустарных самогонных аппаратов – политики и полицейские чаще всего были не против[8]. Крепла организованная преступность, наглели коррупционеры, и даже сам президент Уоррен Гардинг известен был как большой любитель нарушить закон-другой – впрочем, недолго: на фоне этих самых коррупционных скандалов он умер в 1923 году от сердечного приступа. Два следующих президента – Кулидж и Гувер – были немногим лучше своего предшественника.

Промышленность развивалась еще увереннее преступности, давал результаты конвейерный метод, внедряемый повсеместно. Всё больше американцев могли позволить себе автомобиль, их выпуск в 1920-е годы вырос с полутора до пяти миллионов. Ширилась сфера услуг, куда шло всё больше потихоньку эмансипирующихся женщин. Развивался Голливуд, крепли средства массовой информации – в общем, ничто не стояло на месте, включая сюда ксенофобию и расизм (как раз в 1920-е вернулся к активности затихший было Ку-клукс-клан), борьбу с иммиграцией и красной угрозой. То были богатые и динамичные времена.

Семейство Буковски прибыло в Балтимор и оттуда выдвинулось в Пасадену, к родителям Генри-старшего. Лос-Анджелес того времени был одним из центров общеамериканского процветания (прежде всего, разумеется, преступности и киноиндустрии), так что семейство имело большие надежды на счастливое будущее – в том его виде, который был общепринятым горизонтом чаяния для всякого среднего американца, каким Генри-старший и был. Ура-патриот, по всей видимости, тем вымещавший свои иммигрантские комплексы, он бредил американской мечтой в самом банальном ее изводе: процветание, и только процветание – любой ценой. И если каких-то полвека до этого многие просвещенные американцы еще понимали под процветанием личностный рост и развитие, Генри-старший был среди тех невежественных обывателей, которые предпочитали всё сводить к деньгам и карьере (то есть опять-таки к деньгам).

По прибытии оказалось, что родители Генри-старшего – Эмили и Леонард – переживают не лучшие времена. Они жили порознь, Леонард пристрастился к выпивке (говорят, дурные привычки наследуются через поколение). Некогда преуспевающий бизнесмен, теперь он с позором выбыл из гонки за американской мечтой, оставив для Эмили, которая теперь и имени мужа слышать не хотела, весьма неплохое содержание.

С дедом Генри Чарльз познакомился позже, а самое ранее воспоминание о бабушкином жилище – это канарейки. Каждая птица жила в своей клетке, и каждую клетку Эмили заботливо накрывала скатертью, чтобы птицы могли заснуть. Также в доме стояло пианино, за которое Генри Чарльз то и дело присаживался, чтобы понажимать на произвольные клавиши. Его отцу это не нравилось (ему вообще ничего не нравилось), но бабушка всегда осаживала его и позволяла мальчику играть дальше.

Ясно, почему Буковски мог спутать воспоминания из Пасадены с воспоминаниями из Андернаха – уже будучи в Штатах он по-прежнему часто слышал немецкую речь. Его мать очень плохо знала английский, с бабушкой Эмили, как и с Генри-старшим, когда они оставались наедине, они разговаривали по-немецки. Немецкий также был первым языком самого Генри Чарльза – и, хотя он быстро и с чисто детской легкостью перешел на английский, у него долгое время оставался немецкий акцент. Из-за акцента его часто дразнили соседские дети – в свете недавней войны антинемецкие настроения всё еще были сильны. Так с ранних лет Генри Чарльз приучался чувствовать себя чужаком.

Некоторое время семейство жило у бабушки Эмили, но вскоре они переехали в отдельный дом. Это был бедный район, и семьи там жили не особенно благополучные. Это раздражало Генри-старшего, который бредил идеалом prosperity и не мог смириться с тем, что он, сын разорившегося отца, идет не по дороге успеха. Бред его заходил далеко – к примеру, он запрещал своему сыну играть с соседскими детьми, именно потому что те были бедными. На деле они были не беднее самих Буковски, но, вероятно, именно ради подмены иллюзией этой неприятной правды Генри-старший пытался всячески от них отмежеваться.

В то время отец семейства работал доставщиком молока. Несмотря на то что все вокруг переходили на автомобили, Генри-старший развозил молоко на лошадиной повозке. В «Хлебе с ветчиной» Буковски описывает это с довольно трогательной интонацией – и это единственный раз среди всех многочисленных его воспоминаний об отце, когда он снисходит до сентиментальности. Как-то раз утром Генри-старший разбудил сына и вывел его на улицу, где стояла повозка, запряженная лошадью. Было еще темно, лошадь стояла смирно. «Смотри, – сказал Генри-старший и скормил лошади кубик сахара. – Теперь твоя очередь». Он положил кубик сахара сыну на ладонь. «Подойди ближе! Вытяни руку!» Лошадь потянулась к ладони, сахар исчез. Генри Чарльз дал ей еще один кусок. Потом Генри-старший сказал: «Ну, а теперь иди назад в дом, пока эта лошадь тебя не обгадила»[9].

Если не считать этой забавной истории, Генри Чарльз сразу невзлюбил своего отца: «Я начал испытывать к отцу неприязнь. Он всегда из-за чего-то злился. Куда бы мы ни пошли, он ввязывался в споры с людьми. Но было не похоже на то, чтобы он пугал большинство из них; чаще всего люди спокойно таращились на него, и он приходил в бешенство. Если мы обедали где-то вне дома, что бывало редко, он всегда придирался к еде и порой отказывался платить»[10]. Само собой, эта вечная раздраженность должна была рано или поздно ударить непосредственно по сыну. Но поначалу Генри-старший срывался на прочих членах семейства, ненавидел своих беспутных братьев, Бена и Джона, особенно же презирал собственного отца – вот уж типичный клинический случай. Генри-старший приговаривал: «Я ненавижу алкашей! Мой папаша был алкашом. Мои братья алкаши. Алкаши – слабаки. Алкаши – трусы. Всех алкашей надо бросить в тюрьму на всю жизнь!»[11]

Со своим дедом Леонардом Генри Чарльз познакомился только в шесть лет. Перед этим Генри-старший долго его убеждал, что дед – плохой человек. Одним из аргументов к этому тезису был, между прочим, такой: у деда воняет изо рта. На вопрос: а почему? – отец дал ответ: потому что дед пьет. Как-то раз родители отвезли Генри Чарльза к деду, оставшись при этом в машине. Дед стоял на крыльце, и Генри Чарльз направился в его сторону. У старика были длинные белые волосы и длинная белая борода, как в сказках. Бриллиантовые глаза разглядывали мальчика. Когда старик подозвал его ближе, Генри Чарльз убедился: да, от деда пахло. Они зашли в дом, дед протянул ему коробку и велел открыть. В коробке был наградной немецкий крест. Это был подарок. Генри Чарльз засмущался, но дед настоял, и крест остался у мальчика. Они говорили недолго и скоро расстались.

По дороге домой родители совсем не говорили о дедушке Леонарде. Но он, очевидно, понравился мальчику. Не потому, вероятно, что тот подарил ему интересную вещь. Просто было в нем что-то загадочное, видимо, связанное с его необычным дыханием… Так или иначе, немногочисленные воспоминания о деде Леонарде стали сюжетом стихотворения под названием A gold pocket watch:

«мой дед был высоким немцем со странным запахом изо рта. он стоял очень прямо напротив своего маленького дома и его жена его ненавидела и его дети считали его тронутым. мне было шесть, когда мы впервые встретились, и он отдал мне все свои военные медали. во второй раз, когда мы встретились, он дал мне свои золотые карманные часы. они были очень тяжелые, и я взял их домой и сжал их слишком сильно и они перестали ходить что меня огорчило. я никогда его больше не видел и мои родители никогда о нем не говорили как и моя бабушка которая уже давно перестала с ним жить. однажды я спросил о нем и они мне сказали что он много пил но он мне понравился когда стоял прямо напротив своего дома и говорил «привет, Генри, ты и я, мы знаем друг друга»[12].

* * *

В 1927 году Генри Чарльз пошел учиться – сперва это была Virginia Road Grammar School В школе он – уже по привычке – держался в стороне ото всех, не пытался завести друзей и чувствовал всё возрастающее с годами отчуждение. Всё ему было неясно – что делают все эти дети, в чем смысл игр, в которые они играют… Неясно – и даже враждебно.

Он был скован настолько, что не мог сходить в туалет где-нибудь, кроме своего дома. В результате у него начались мучительные запоры, которые позже он возведет в символ своей детской закрытости, запертости от окружающего мира: «Я помню, он мне сказал, что когда мне было 6 или / 7 лет моя мать постоянно водила меня / к доктору и говорила: „он не какал“ / она постоянно спрашивала меня: „ты / покакал?“/ точно это был ее любимый вопрос. / и, само собой, я не мог врать, у меня были настоящие проблемы / с каканьем. / Я был весь связан внутри. / мои родители со мной это сделали»[13].

С учителями мальчик ладил немногим лучше, чем с другими детьми и с родителями. Хотя кое-кому из них нравились его рисунки, ситуацию с учебой испортило подозрение на дислексию. Видимо, именно из-за этих проблем отец впервые избил его ремнем для правки бритвы. Мать не вмешивалась в экзекуцию. С тех самых пор она завела привычку твердить: отец всегда прав.

С насилием Генри Чарльз столкнулся не только дома, но и вне него. Ежедневно в школе старшие или просто более сильные дети издевались над младшими и более слабыми – это было в порядке вещей, как рано усвояемый закон джунглей. Хотя сам Генри Чарльз обладал всеми признаками младшего и слабого, в школе его почему-то не трогали. Но за ее пределами, на улице доставалось и ему. Тогда мальчик понял, что в жизни ему придется драться – или он будет похож на тех хлюпиков, которые каждый день получают по морде и терпят. К таким он испытывал отвращение.

Замкнутый и нелюдимый, Буковски-младший больше всего любил оставаться в одиночестве. При этом он мог вообще ничего не делать – сам факт отсутствия посторонних, а посторонними для него были вообще все окружающие, доставлял ему невероятное удовольствие. Он мог развлекать себя тем, что задерживал дыхание на время. Стараясь побить свой собственный рекорд, он краснел и катался по полу, пока в глазах не темнело. Любил слушать проигрыватель Victrola – видимо, из-за этого детского впечатления впоследствии он привыкнет писать под звуки радио. А позже, когда ему открылись удовольствия плоти, он, оставшись дома один, наблюдал за соседкой в бинокль и онанировал. Может быть, и в этом занятии он ставил какие-то собственные рекорды.

Дела в семействе Буковски шли хуже некуда. У Генри-старшего никак не получалось добиться искомого процветания, и, вероятно, от этой неудовлетворенности он начал изменять жене и даже снял отдельную комнату неподалеку от дома, чтобы там встречаться с любовницей. Генри Чарльз несколько раз видел эту женщину. Как-то раз он застал дома всех троих – мужа, жену и любовницу, которые вроде бы решали, что им всем делать дальше. Закончилось всё обычным скандалом. Однако после него Генри-старший остался в семье – скорее уж к несчастью.

По субботам отец заставлял Генри Чарльза подстригать лужайку у их дома. Требования к работе у него были совершенно невыполнимые: нельзя было пропустить ни единой травинки – буквально ни одной. Когда сын заканчивал долгую и изнурительную работу, отец, всё время наблюдавший за ним с крыльца, принимался за тщательную инспекцию. Он опускался на колени и ревностно, как ищейка, высматривал пропущенную травинку. Он знал, что она там была. И действительно, она отыскивалась. Тогда Генри-старший ликовал, он кричал: «Пропустил! Пропустил!» Он звал Кэтрин, которая тут же подбегала к нему и также бросалась на землю, высматривая пропущенную травинку. «Видишь ее? Вот она!» – не унимался отец. «Действительно, вот же она!» – вторила ему мать. Тогда Генри-старший торжественно поднимался на ноги и коротко говорил сыну: «В ванную». В ванной он снова и снова хлестал Генри Чарльза своим бритвенным ремнем. Рассказывая о детстве Буковски, Барри Майлз называет этот период «Домом пыток». Действительно, лучше не скажешь.

Первое время Генри Чарльз негодовал. Он рыдал и пытался найти сочувствие в глазах своей матери. Никакого сочувствия там не было. Со временем он привык к экзекуциям и шел на них механически, с холодным сердцем. Как он скажет позже, в то время он стал Замороженным (Frozen Boy). У него оставалось всё меньше и меньше чувств, меньше и меньше переживаний. Весь окружающий мир отдалился настолько, что Генри Чарльз просто отказывался его понимать. И правда, зачем понимать эту хмарь?..

В начале 1930-х он переходит в Mount Vernon Junior High School, а страна тем временем погружается в глубокую экономическую депрессию, которая протянется почти десять лет. В 1931 году в США было 7 миллионов безработных. Через пять лет, в 1936-м, – уже 14 миллионов. Отец Генри Чарльза был одним из тех, кто оказался без места и средств к существованию. Само собой, мягче это его не сделало.

Теперь, уже будучи самыми настоящими бедняками, какими стремительно становилось всё больше и больше граждан страны, родители Генри Чарльза никак не могли с этим смириться – хотя бы на уровне воображаемого. Будучи безработным, Генри-старший каждое буднее утро садился в машину и уезжал, как будто бы он ехал на работу. Вечером, когда воображаемая работа заканчивалась, он возвращался домой. Это был театр для соседей.

В качестве пособия их семье полагалась бесплатная еда, которую можно было брать в ближайшем магазине. Однако отец и мать Генри Чарльза ходили за ней в магазин за несколько кварталов от дома, лишь бы соседи не увидели, как Буковски получают бесплатную еду, как и все прочие бедняки. Для путешествий в дальний магазин они к тому же не могли пользоваться автомобилем, ведь Генри-старшему требовался бензин для ежедневных поездок на свою воображаемую работу. Как и во всем остальном, Кэтрин ему подыгрывала.

Тем временем отчуждение Замороженного Генри Чарльза только усиливалось, потому что у него выступили прыщи. И не просто прыщи, a acne vulgaris, серьезное кожное заболевание с осложнениями. Когда ему было тринадцать лет, всё его лицо, вся спина были в этих угрях. Первое время семейство оставило всё как есть. Но прыщи не исчезали, и как-то раз в комнату к Генри Чарльзу зашли его мать Кэтрин и бабушка Эмили. «Бабушка пришла помочь тебе, Генри», – сказала мать. Эмили открыла сумочку и достала оттуда огромное распятие. «Генри, ложись на живот», – сказала мать. Он лег на живот, и бабушка принялась трясти распятием над его спиной. Она стала громко молиться: «Боже, изгони дьявола из этого бедного мальчика! Посмотри на эти язвы! Боже, меня тошнит от них! Только посмотри на них! Боже, это дьявол поселился в теле этого мальчика. Изгони дьявола из его тела, Господи!» Мама подхватывала: «Изгони дьявола из его тела, Господи!» Потом они стали кричать вместе: «Изгони дьявола из тела этого мальчика!», «Господи, спаси нас от зла!» В какой-то момент Генри Чарльз привстал и попросил их выйти. «Он всё еще одержим!» – заключила бабушка. «Съебитесь к черту отсюда!» – закричал Генри Чарльз[14].

В общем, пришлось идти к доктору.

Генри Чарльз лечился в Окружной больнице Лос-Анджелеса, потому что изгнание дьявола не дало практических результатов. Его случай поразил медицинский персонал. Доктор тут же созвал консилиум прямо в палате, он и его коллеги долго рассматривали мальчика, приговаривая: «Только поглядите на это, никогда такого не видел!» Ему назначили курс лечения электрической иглой. Медсестра, буравившая его прыщи, была единственным человеком, отнесшимся к Генри Чарльзу по-доброму.

Позже Буковски отмечал, что болезненное лечение только усиливало его внутреннее состояние замороженности – ему приходилось становиться всё более бесчувственным, чтобы не сойти с ума от боли и стыда. Само собой, люди обращали внимание на его внешность. В автобусе один мальчик громко кричал: «Мама, что у него с лицом? Мама, что у него с лицом?» В конце концов мама прикрикнула на ребенка: «Замолчи! Я не знаю, что у него с лицом!» Так Генри Чарльз проходил свою раннюю школу изгойства. Лучше всего ему было, когда после сеанса электронной иглы ему замотали бинтом всю голову и он стал похож на мумию. Никто не видел его лица, и это доставляло ему огромное удовольствие – это было почти что как оставаться в одиночестве.

Лечение закончилось на неожиданной ноте. Отец Генри Чарльза в какой-то момент отыскал долгожданную работу – охранником в городском музее. Это означало, что сын его больше не мог бесплатно лечиться в Окружной больнице. А платить за лечение Генри-старший не собирался.

Генри Чарльз пошел в старшую школу и там ударился в крайности. Чтобы не заниматься спортом и, таким образом, не демонстрировать публике свои недолеченные прыщи, он посещал что-то вроде уроков военной подготовки, где мальчики учились обращаться с оружием и ходить на марш-броски. Приклад винтовки так раздирал его прыщи на плече, что он приходил домой весь в крови. И тем не менее он делал успехи в обращении с оружием и однажды даже получил медаль. Он вообще научился держать удар и, несмотря на прыщи, сошелся с кое-какими крутыми парнями. Еще Генри Чарльз общался с пронацистскими школьниками, которых вокруг оказалось немало. Немецкий дом, куда его часто водила ностальгирующая мать, в 1930-е годы занимался форменной нацистской пропагандой, крутил немецкие фильмы, распространял соответствующую литературу, включая сюда и Mein Kampf. Что-то во всем этом разбудило спящего в маленьком Буковски арийца. Он не то чтобы уверовал в этот бред, но стал проявлять к нему смутный интерес и некоторую симпатию.

Генри Чарльз впитал немало немецкой пропаганды, а как-то раз в преддверии Олимпиады 1936 года его родители решили присоединиться к празднованию дня рождения Адольфа Гитлера, хотя и неясно, зачем оно было Генри-старшему, ярому проамериканскому республиканцу. На волне этих настроений, будучи уже в колледже, Генри Чарльз вступил в Германский союз, состоящий во многом из подростков-аутсайдеров. Самое место для юного Буковски. В союзе был русский потомок белоэмигрантов по имени Игорь Стирнов, большой суровый парень из заснеженной страны пьяных танцующих медведей. Игорь очень хотел отомстить поганым большевикам за своего деда-монархиста. Как-то раз он навязал пьяным товарищам игру в русскую рулетку, чуть не убился сам и угрожал расправой другим. Буковски сильно невзлюбил этого идиота Игоря. С Союзом пришлось расстаться.

Хотя после всех этих сцен Генри Чарльз и стал отходить от нацизма, однако нацистские сюжеты позже вошли в его литературу – как хорошие инструменты для провокации. Так, в одном интервью он говорил: «Такую сильную личность, как Гитлер, будут веками ненавидеть, но не перестанут о нем говорить, снимать кино еще долго после того, как из человеческого сознания исчезнут те, кто его одолел. Потому что тут нужна была дерзость – проломить стадную мораль. Нормально, по-моему, если крупномасштабно. Если способен предать и истребить всё человечество – это крупно, но если врешь человеку, с которым живешь, это говно. Потому что на одно не требуется мужества, а на другое нужны и смелость, и оригинальность»[15]. Провокации проявятся даже в названиях рассказов – вроде «Доктор наци» из сборника «Юг без признаков севера» или даже символа свастики, вынесенного в заглавие рассказа из сборника «Самая красивая женщина в городе». Впрочем, считать Буковски криптонацистом – примерно то же самое, что считать его серийным убийцей, ведь о последних он тоже немало писал и высказывался.

В колледже Генри Чарльз стал изучать журналистику – к тому времени он уже записался в библиотеку, много читал и начал пописывать сам. Никакой системы чтения у него не было, он брал книги по алфавиту. Какие-то нравились ему больше, какие-то меньше. Тогда появились и первые кумиры: Д. Г. Лоуренс, Шервуд Андерсон, Хемингуэй. Несколько позже в его жизни появится малоизвестный писатель Джон Фанте, который во многом станет для Буковски ролевой моделью как в жизни, так и в литературе, а странный русский романист Достоевский, имя которого Буковски всю жизнь стеснялся произносить, боясь фонетически ошибиться, поселит в его голове резонный вопрос: «А кто, в самом деле, не захотел бы прикончить своего папашу?»[16]

Первый «серьезный» писательский опыт он получил еще в школе, когда на уроке им задали сочинение на тему визита в их город президента США (тогда это был Гувер). Буковски не смог пойти на встречу главы государства с народом, потому что в тот день ему надо было косить газон и затем получать за это по заднице. Генри Чарльз не растерялся и выдумал всю историю сам. Учительница сказала, что, прочитав все сочинения, она особенно выделила работу Буковски. Она попросила его выйти к доске и прочитать свое сочинение классу. Он прочитал. Учительница сказала: «На этой величественной ноте можете идти». Когда Генри Чарльз хотел уйти вместе со всеми, учительница попросила его задержаться. «Тебя ведь там не было, так?» – спросила она. «Не было» – признался Буковски. Учительница улыбнулась и сказала: «Можешь идти». Это была драгоценная похвала его воспаленной фантазии.

Этот писательский опыт понравился Генри Чарльзу, и он стал сочинять рассказы в тетради. Первый рассказ был о немецком летчике, воевавшем в Первую мировую войну. Его звали барон фон Химмлен. Он летал на красном «фоккере» и был непобедим. Он сбил 110 вражеских самолетов, считался живой легендой, но держался особняком. В солдатском кабаке он пил в одиночестве. Он был страшен, со шрамом на всё лицо, но была в нем какая-то загадочная притягательность. Однажды другой солдат в кабаке решил с ним заговорить. Он встал и сказал: «Ну что, барон, считаешь, что ты слишком крут для всех нас?» Барон фон Химмлен допил свой алкоголь, медленно встал, подошел к солдату и так ему вмазал, что тот улетел к противоположной стенке. Кретин. Не нужно ему было связываться с красным бароном.

Видимо, Генри Чарльз описывал самого себя, чуточку героизируя свой образ в собственных глазах. Но писать ему нравилось, и в скором времени родители купили ему его первую печатную машинку. Тогда же было решено отправить его на учебу в колледж. Учебой Генри Чарльз не особенно интересовался. Мало что могло его увлечь: «У меня не было интересов. Меня вообще ничего не интересовало. И у меня не было идей, как из этого выйти. У других был хоть какой-то вкус к жизни. Они как будто понимали что-то такое, чего не понимал я. Может, я был умственно отсталым. Такое возможно. Я постоянно чувствовал себя никчемным. Я просто хотел уйти от них. Но идти мне было некуда. Самоубийство? Боже мой, это ведь тоже стоит трудов…»[17]

Спасаясь от этого чувства, он углубился в то самое, что станет центральным элементом всего его образа жизни, всего его будущего литературного мифа. Этим тем самым был алкоголь. Впервые Буковски попробовал его благодаря своему другу Болди. Отец Болди сам был алкоголиком, он сильно запил после того, как лишился работы, а был он когда-то успешным хирургом. У отца Болди был погреб с вином. Как-то раз мальчишки спустились туда и принялись отпивать вино прямо из крана. И жизнь Буковски преобразилась. Он быстро нарастил мышцу и вскоре стал перепивать даже самых бывалых пьянчуг.

Однажды Генри Чарльз пришел домой пьяным. Его отец не мог поверить своим глазам. Но вынужден был поверить, когда Генри Чарльз наблевал на ковер в коридоре. Тогда Генри-старший подошел к сыну и попытался ткнуть его лицом в блевотину, приговаривая: «Вот так мы поступаем, когда животное гадит!» Внезапно Генри Чарльз вывернулся и с помощью хорошего апперкота отправил папашу в нокаут. Мать была в шоке, она приговаривала: «Ты ударил отца… Ты ударил отца…» В тот момент что-то изменилось. По глазам Генри-старшего младший Буковски понял, что отныне тот не сможет ему ничего сделать. Пыточный дом был разрушен одним точным ударом.

Но по-настоящему он разрушился чуть позже. Однажды Генри Чарльз возвращался домой и увидел свою мать. Она была взволнована. «Генри, не ходи туда, – сказала она. – Не ходи туда, Генри, а то он убьет тебя!» Генри Чарльз всё же пошел и увидел, что на лужайке – той самой, которая верой и правдой служила основой для пыточного ритуала, – разбросаны его бумаги, писчие принадлежности, даже недавно подаренная ему печатная машинка. Генри-старший нашел рассказы сына, прочитал их и пришел в ужас. «В этом доме не бывать тому, кто способен написать такую дрянь!» – кричал он. Буковски-младший подобрал печатную машинку, взял у матери деньги, которые она ему протягивала, и ушел восвояси.

Так закончился его домашний период. Скорее всего, на деле всё было не так эффектно и после инцидента с рассказами Генри Чарльз вернулся домой и пожил там еще какое-то время (всё-таки он пока еще оставался подростком). Но это уже детали. С точки зрения литературного мифа всё вышло вполне поэтично: литература способствовала тому, чтобы Генри Чарльз Буковски начал новую жизнь. Ту жизнь, в которой он и станет писателем.

* * *

В этой, следующей своей жизни он и напишет роман-воспитание, или, на родном его языке, Bildungsroman, под названием «Хлеб с ветчиной», посвященный событиям детства и, как сказано в эпиграфе, for all the fathers. Это по счету четвертый роман Буковски, он вышел в 1982 году, и я склонен считать, что это, наряду с дебютным «Почтамтом», главная его литературная удача. Единственный раз за всю эту книгу я позволю себе хронологическую вольность и прокомментирую этот роман первым, а не, как должно, четвертым. Просто лучшего резюме для периода детства и юности нашего героя не отыскать.

Как и лучшего резюме для его романного творчества в целом. На фоне романа «Хлеб с ветчиной», как мне представляется, более-менее явными становятся основные недостатки прочих его текстов: неизменно живой, смешной и ироничный, весьма наблюдательный автор, Буковски всё же испытывает регулярную нехватку целостной сюжетной истории, что очень заметно по часто, порой изнурительно часто повторяющимся у него осколочным фрагментам, кочующим из рассказа в рассказ, из рассказов в романы, а следом в стихи. Парадоксально, но человеку с такой яркой, насыщенной биографией, человеку, сделавшему свою главную творческую ставку именно на экзистенциальное, личное переживание, – этому человеку подчас очень трудно рассказывать последовательную историю. Именно поэтому зачастую кажется, что романы его, особенно поздние, буквально разваливаются на части и превращаются в очередной (но это не значит – плохой) сборник рассказов с названием вроде As I Lay Drinking.

В случае с «Хлебом с ветчиной» дело обстоит иначе. Перед нами, скажем с эмфазой, единственный у нашего автора настоящий классический роман, роман как художественное единство, как плотная целостность, где минималистская поэтика фрагмента – это именно поэтика, работающая на целое, а не просто условный, типографический принцип построения всяческих компиляций. Единство романа собирается и удерживается единством истории, лежащей в его основе. История эта представляет собой законченный и драматически безупречный эпизод детства и взросления некоего Генри Чарльза Буковски-младшего, или Генри Чинаски, автора и персонажа одновременно. Мастерская сюжетная драматургия подсказана самой действительностью, которая в очередной раз оказалась здесь самым искусным сочинителем из всех возможных.

Конечно, в силу самой тематики этот сюжет – просто рай для доморощенного фрейдиста: мы, к примеру, понимаем, что подростком Буковски начал пить, скорее всего, с целью отомстить своему ненавистному, отвратительному садисту-отцу, который то и дело спускает на пьяниц собак своей чистой, монументальной озлобленности; он начал писать, чтобы уединиться, уйти от жестокого мира, одновременно запереться в своей комнате и раствориться в мире фантазии… Но интересное в романе вовсе не то, что можно на скорую руку собрать в ходовые, давно износившиеся интерпретации. Интересно, напротив, то, как язык и давно уже сложившийся стиль Буковски вступают в интенсивные отношения с рассказываемой им историей. Единство формы и содержания, как обычно это бывает, и здесь отличает хорошую прозу от проходной.

К примеру, обычный повествовательный минимализм Буковски, не всегда оправданный в своей монотонности там, где речь идет о привычном (и взрослом) Генри Чинаски, здесь, где герой всей истории – это ребенок, оказывается замечательным способом выражения наивного и протокольного детского сознания (можно сравнить в этом отношении «Хлеб с ветчиной» и начальные главы «Портрета художника в юности» Джойса; там, где Джойс намеренно стилизует, Буковски лишь продолжает свое обычное, скажем так, органическое письмо и на сей раз попадает с ним в самую цель). Таким образом, минимализм выразительных средств здесь – не просто случайный прием, он вполне мотивирован содержательно, в силу самой истории.

Ребенок воспринимает принципиально разъятый и фрагментированный мир, он выражает его в рубленых фразах порой без всякой зримой связи, ведь у него, у ребенка, нет еще видимости этой связи в самих воспринимаемых им вещах – объемлющий концептуальный каркас, который можно условно назвать картиной мира, у него еще не сложился, не отстоялся и не превратился в автоматизм. Зато он давно отстоялся у взрослых – отсюда такой контраст, когда взрослые во фрагментированной передаче детского восприятия говорят прописные и само собой разумеющиеся (для них) истины, которые видятся нам – рассказчику и читателю – как осколки какого-то неуловимого целого, спрятанного в их неприветливых, чужих головах. Полнота и законченность мира взрослых для нас лишь пугающая тайна. Это чудесная стилистическая находка, позволяющая перейти от неясности расколотого мира к его нарастающей отчужденной враждебности. Так создается ведущее настроение книги. Назовем его настроением отстранения.

Однако, несмотря на то что герой «Хлеба с ветчиной» – ребенок, что заметно выделяет его среди типичных повествователей и вообще персонажей у Буковски (взрослого Чинаски, каких-то его аватаров-заместителей, всех прочих пьяниц и забулдыг), единство фигуры повествователя в «большом тексте» Буковски (то есть во всем его творчестве в целом) здесь сохраняется. Пусть и ребенок, но это всё тот же Чинаски, с важной поправкой: это Чинаски в потенции, на уровне причин, а не на уровне следствий. И всё-таки это он. Всё дело в характерной как для маленького, так и для большого Чинаски позиции наблюдателя: он неизменно пустой, отстраненный, у него нет собственного содержания (как нет у него единой картины мира, какого-то большого нарратива за каскадами несвязанных данных его восприятия), и такой он противостоит избыточному, явно перегруженному всякими содержаниями и потому непонятному и крайне враждебному миру. Это противостояние, эта враждебность – также константа что для маленького, что для большого Буковски-Чинаски. Этой «пустотной» константой и формируется единство сквозного персонажа.

Обозначенное нами центральное противостояние, к тому же удачно проясняет особенности иронии у Буковски: она возникает не из сознательной интенции иронизировать (как, скажем, у авторов классических пикаресок), но оказывается лишь следствием столкновения и контраста между совершенно пустым наблюдателем (= абсолютным минимумом, как сказал бы Николай Кузанский) и переполненным, избыточно рационализированным миром (= абсолютным максимумом). Ирония в этом случае есть не более и не менее чем парадокс столкновения несочетаемого, непримиримого, она – изначальная странность и неуютность (Unheimliche Фрейда – прежде всего как оставленность и лишенность своего места, своего дома или, как еще говорят, зоны комфорта) художественного мира Буковски, который спасает от убийственного отчаяния только взрывоопасный юмор, рождаемый из пены столкновения этих противоположностей. Ирония, юмор, сарказм – не самоцель, но лишь следствие изначального конфликта, а также лекарство против его ощутимых последствий.

Если бывает непросто понять эту связь иронии и травмы, когда повествование ведется от лица великовозрастного алкоголика, то смена фигуры рассказчика со взрослого на ребенка делает эту связь очевидной: ребенок всегда находится в позиции пустого наблюдателя перед насыщенным и непостижимым окружающим миром, он всегда на дистанции, и сама эта фатальная дистанцированность, исключенность из цельного взрослого мира его и травмирует. Отсюда можно сделать и следующий вывод: на деле Генри Чинаски (а значит, во многом, если и не во всем, сам Чарльз Буковски) – это просто большой ребенок, навсегда сохранивший свою принципиальную детскость, наивность, пустотность, и в этой перспективе все прочие сочинения Буковски могут рассматриваться как прямое продолжение основополагающего текста, задающего всем им систему отсчета (поэтому я и решил рассмотреть «Хлеб с ветчиной», четвертый роман, раньше всех остальных: он не первый исторически, но первый логически).

Основополагающим этот текст делает и тот уже чисто сюжетно-биографический, а не стилистический момент, что травматический опыт детского столкновения с миром обречен на постоянное воспроизведение в последующей взрослой жизни. Но важно здесь и то, что, даже страдая от регулярного и навязчивого отыгрывания своей детской травмы, Буковски-Чинаски никак не пытается измениться. Напротив, вся его сила состоит в том, что он обратил недостаток в достоинство, превратил свою травму в художественный метод, сделал из нее стиль и заставил болезненный опыт служить сознательно определенным литературным целям.

Как часто бывало в истории литературы, выигрывает в итоге тот, кому удается превратить катастрофу в произведение. Именно как рождение такого произведения из катастрофы и воспринимается – в нашем прочтении – «Хлеб с ветчиной». И здесь, что интересно, Буковски во многом воспроизводит одну из основных идей столь раздражавшего его Генри Миллера (так тоже нередко бывает: на писателя влияют не только его кумиры, как в нашем случае Селин, Хемингуэй или Фанте, но – порой даже сильнее – и антигерои, каким для Буковски был Миллер). В эссе «Мудрость сердца» Миллер писал о травме и приятии: «Жизнь, как все мы знаем, битва, и человек, будучи частью жизнью, сам есть воплощение битвы. Если он видит факт и приемлет его, он способен, невзирая на битву, изведать мир души и радоваться ему. Но чтобы прийти к такому концу, который есть начало (ибо мы еще не начинали жить!), человек должен усвоить доктрину приятия, или, что то же самое, безусловного самоотвержения, которое есть любовь»[18]. И далее: «Она [эта философия приятия] не пытается устранить страх и тревогу, но стремится включить их в единое целое эмоционального бытия человека»; «В основе тут лежат юмор, веселье, чувство игры – не мораль, но реальность»[19]. Ирония, юмор, игра – это прежде всего способ, вполне художественный, пережить травматический опыт. И «Хлеб с ветчиной» демонстрирует этот прием значительно ярче многих других произведений, включая сюда и тексты самого Миллера (который не так уж много писал о своем детстве, а если писал, то избегал травматических тем).

Буковски так и описывал свою детскую школу выживания – как во многом полезную, но очень жестокую встречу с реальностью. В своих интервью он говорил: «Старик мой был бесчувственной скотиной. Мы были полными противоположностями, и часто он меня вообще не замечал: ему было всё равно, есть я или нет. Любил ли он меня? Черт, да он и слова такого не знал. Если ему взбредало в голову, он меня ловил и вышибал из меня дух, а моя милая старушка мамочка его науськивала. Не знаю, может, это и помогло мне в смысле дисциплины, что ли, – выйти один на один с жизнью вообще без любви. В общем, хороший, военный такой подход. Если выживешь – будешь спартанцем»[20]; «Отцу нравилось пороть меня ремнем для правки бритвы. Мать его поддерживала. Грустная история. В общем, хорошая дисциплина, но очень мало любви с обеих сторон. Однако неплохая тренировка перед вступлением в мир – хорошо они меня подготовили. Сегодня, глядя на других детей, я бы сказал, что родители научили меня одному: особо не плакать, когда что-то идет не так. Иными словами, закалили меня перед тем, через что мне довелось пройти, – приспособили к бродяжничеству, дороге, к дурным работам и неприятностям. Поскольку первые годы жизни соломку мне никто не подстилал, остальное уже не шокировало»[21]. Стремление пережить, иронически отстранить и рационализировать травму сопровождало его, таким образом, всю жизнь, и он до конца, как видно по этим интервью, не мог избавиться от навязчивой отцовской темы.

Мы можем усмотреть в этом важнейшем (как минимум по частоте итераций) биографическом моменте разом и (социальную) инициацию, и (личную) индивидуацию, при этом одно совершается через другое и наоборот: личность сталкивается с отличным от нее миром и получает травму как оставленный миром след, но и сам этот мир принимает теперь очертания, оттиск травмированной им личности. Мир, данный в опыте, оформляется как именно травматический, травмирующий мир. Другого мира уже не будет, и надо что-то делать с тем миром, который есть. Писатель, в нашем случае Буковски, делает из него произведение, художественное повествование о травме: «Хлеб с ветчиной».

Болезненное столкновение пустого, нейтрального, обнаженного и слабого ребенка и грубой, как наждачная бумага, жизни так и останется ведущим архетипом творческого мира Буковски. Не стоит, однако, преувеличивать, как, собственно, и преуменьшать значимость этого архетипа – такое условно психоаналитическое прочтение не может и не должно объяснять всего на свете, но оно, безусловно, может объяснить немало. К примеру, саму эту навязчивую частотность присутствия у Буковски юных или просто ребячливых персонажей, в той или иной форме получающих травму при столкновении с миром.

Яркий пример – Кэсс из рассказа «Самая красивая женщина в городе». Строго говоря, женщиной ее назвать нельзя, и автор неоднократно подчеркивает, как юна она была, как молодо выглядела, как по-детски себя вела[22]. Кэсс по сути ребенок: она буйствует и дурачится, в ней нет ни капли рациональности, бережливости, хваленой американской прагматики и самого обыкновенного инстинкта самосохранения. Она невероятно красива (более того, она ведь самая красивая, пускай только в городе), но ее собственная красота для нее явная обуза, потому что Кэсс чувствует, что для других ее красота лишь объект, которым все жаждут завладеть и воспользоваться. Мир грубо, по-собственнически обходится с ней, он рассматривает ее как предмет и не более, и только рассказчик способен увидеть в ней прежде всего душу, личность (не потому ли, что он смотрится в нее как в зеркало, причем на дивном контрасте: если она невероятно красива, то он отвратительно страшен, уродлив, уже уничтожен жизнью и миром, но среди всех остальных вокруг близок и мил ей именно этот урод).

В попытке переприсвоить себя, свое тело, свою красоту, в стремлении перестать быть объектом чужого господствующего желания Кэсс овладевает собой со всей радикальностью затравленного ребенка – через боль, через новые травмы. Она вкалывает булавки в свое прекрасное лицо, пытается перерезать себе горло разбитой бутылкой. Рассказчик говорит, что так она делает больно и ему тоже (ведь он, как мы понимаем, испытывал то же самое, он прошел через подобное, и теперь, уродуя свою внешность, Кэсс начинает буквально походить на него самого и снаружи, не только внутри, отныне она не просто травмирована в душе, но, как Буковски, травмирована и внешне, отмечена дикостью мира, как раной). В конце концов Кэсс умирает, со второй попытки вскрыв себе горло. Рассказчик отмечает, что ей было всего двадцать. Наверное, он и сам мог умереть к двадцати (и мы знаем, что у него как минимум были такие мысли[23]), но теперь он являет собой то, что осталось от искалеченного ребенка, если последнему всё-таки продолжать существовать во вражеском окружении и бодаться с не принимающим его миром.

Мир этот, грязный, жестокий и властный, в страшном рассказе «Изверг»[24] материализуется в Мартина Бланшара, сорокапятилетнего безработного алкоголика, опустившегося до поистине скотского состояния. Напившись как-то поутру, он насилует маленькую девочку, что играла на улице под его окнами. Когда за ним приходит полиция, изверг Бланшар только и мямлит, что ничего не мог с собой поделать.

Мир калечит детей автоматически, без особой на то причины или необходимости. Можно предположить, что и папаша-садист, старший Буковски, не очень-то и хотел навредить сыну своими побоями, наоборот, он имел в виду самые лучшие намерения. Несомненно. Но в конечном итоге все эти намерения превращаются в голое и бессмысленное насилие грязного алкоголика над играющим под его окнами ребенком. Пожалуй, это сильнейшее заявление, данное в художественном образе, о беспощадном, жестоком абсурде человеческих отношений.

Что касается «Изверга», то в нем, на мой взгляд, есть двойное дно. В свое время этот рассказ вызвал скандал, ибо публика приняла персонажа – Мартина Бланшара – за самого автора, за Чарльза Буковски. Сходство действительно есть, почему-то Буковски наделяет Бланшара всеми теми чертами, которые стандартно отличают и его alter ego Генри Чинаски: он пьет, он потрепан и страшен, недавно уволен, его бросила женщина… Есть и прямые совпадения вроде следующего фрагмента из стихотворения The strangest sight you ever did see: «У меня была эта комната напротив Де-Лонгпре / и я часами сидел / в дневное время / глядя из / окна. / там было множество девочек что / проходили мимо / покачиваясь»[25]. Это начало сюжетно почти идентично началу «Изверга» – та же сцена, те же декорации, да и ситуация та же. Похоже на то, что в этом жестоком рассказе Буковски сталкивает себя… с самим же собой, травмированного ребенка – с той грубой жизнью, которая продуцирует травмы. Возможно, это столкновение насильника и его жертвы в одном лице казалось для автора единственно адекватной формой исповеди, возможностью признаться, что он и сам стал тем, кого всегда ненавидел. А может быть, он даже и не думал об этом. Но травма подчас говорит против воли своего носителя.

Образ поруганной юности сцепляется у Буковски с образом птицы, который в его детских воспоминаниях, в воспоминаниях стихотворных и прозаических всплывает очень часто (более того, бабушкины канарейки – это вообще его первое воспоминание). На мой взгляд, лучше всего этот образ дан в стихотворении The Bluebird, собирающем в единое целое птичий мотив, закрытость от внешнего мира и травму, слабость и уязвимость, которая остается с автором навсегда. Птица – это слабое, маленькое существо (юный Чинаски, Кэсс, изнасилованная девочка), живущее в сердце взрослого человека как в клетке его травматической тайны, незабываемой и неизбывной:

«в моем сердце есть синяя птица, которая хочет наружу, но я слишком крепок, я говорю, оставайся внутри, я не дам никому тебя видеть. в моем сердце есть синяя птица, которая хочет наружу, но я заливаю ее виски, вдыхаю сигаретный дым, и ни шлюхи ни бармены ни бакалейщики никогда не узнают что она там. в моем сердце есть синяя птица, которая хочет наружу, но я слишком крепок, я говорю, будь там, или ты хочешь взбесить меня? или ты хочешь запороть всю работу? или ты хочешь провалить мои продажи в Европе? в моем сердце есть синяя птица, которая хочет наружу, но я слишком умен, я выпускаю ее лишь на чуть-чуть по ночам когда все спят. я говорю, я знаю, что ты там, поэтому не грусти. затем я помещаю ее обратно, но она всё поет понемногу оттуда, я не даю ей совсем умереть и мы спим вместе вот так по нашему тайному пакту и этого хватит, чтобы заставить мужчину заплакать, но я не заплачу,  а вы?»[26]

* * *

«Хлеб с ветчиной», помимо прочего (и на этом сравнении мы остановимся), проливает свет на главную, как мне представляется, литературную связь Буковски – связь с текстами и с жизнью Луи-Фердинанда Селина. Сам Буковски часто упоминал тут и там о своем увлечении Селином, хотя и не обходился, как это водится у литераторов, без некоторой язвительности. Так, в одном интервью он говорил о Селине следующее: «Я лежал в постели и читал – и вдруг начал ржать. И ржал до самого конца. Не так, знаете, „ха-ха-ха“. Просто от радости. То, что он писал, – настоящее» <…> «Но вот после, знаете, он стал чудить; его обманывали издатели, ему сломали мотоцикл, или украли велосипед, или еще что, и он начал всё время ныть, понимаете: «Это неправильно и то неправильно. Растерял всё, что у него было в первой книге, взял и растерял»[27]. Может, и растерял, но кое-что из растерянного Седином Буковски подобрал себе. В первую очередь это касается юмора – злого и всепобеждающе спасительного. В стихотворении Afternoons into night он напишет: «книга Селина лежит / на краю ванной. / я читаю ее, когда моюсь, / и смеюсь»[28]. Селина он воспринимает прежде всего через юмор, смех. И сам пытается работать в том же ключе.

Безусловного факта селиновского влияния на него Буковски и не отрицал, это было бы бесполезно – здесь всё на ладони: оба писали сплошные автобиографии, в разных пропорциях перемешанные с фантазией, оба не стеснялись в выражениях, выводили язык на злачную улицу (сочиняли поэзию улицы, как сказал бы Ферлингетти) и выбирали предельно интимные, часто грязные темы, оба были завзятыми мизантропами, сентиментально преданными, впрочем, детям и животным. И сами они оставались как дети, и множество рифм между «Хлебом с ветчиной» и «Смертью в кредит» это хорошо демонстрируют.

Порой совпадения – и прежде всего биографические – наводят на мысль о какой-то мистической связи двух авторов: у обоих деспотичные отцы, бьющие своих детей, у обоих вполне допускающие это матери; у обоих состоятельные и деловые бабушки, у обоих беспутные дядья; и в том и в другом случае родители запрещали сыновьям общаться со сверстниками из-за низкого происхождения последних; оба решили проблемы с отцами дракой, в деталях совпадающей вплоть до того, что обоих – юного Буковски и юного Селина (соответственно Чинаски и Бардамю) – в этот момент тошнило; в конце концов, даже проблемы с дефекацией были у обоих: один страдал запорами, другой не мог нормально подтереться и постоянно вонял… И когда Селин описывает монологи своего папаши, вполне может показаться, что это о своем отце пишет как раз Буковски: «Что за шайка! Что за отродье!.. Что за грязная сволочь вся эта семейка! Ни минуты спокойствия! Меня достают даже на работе!.. Мои братья ведут себя как каторжники! Моя сестра торгует своей задницей в России! Мой сын уже насквозь испорчен! Как я влип! Как мне везет!..»[29] Разве что у Генри Буковски в России не было сестер, а так тональности отцовских филиппик у двух авторов вполне совпадают.

При этом нельзя не отметить различия в стилях письма – более рваном, судорожном и многословном у Селина, более аскетичном, выдержанном и немногословном у Буковски. В конце концов, даже сюжетно Селин-Бардамю скорее уж сам виноват в своих злоключениях, тогда как Буковски-Чинаски подчеркнуто невинен (и в целом Бардамю еще может сойти за классического пикаро, тогда как Чинаски – ни в коем случае).

Но совпадений значительно больше, и первое среди них, служащее, вероятно, основой дальнейшей симпатии Буковски к Селину, заключается в личной истории трудного детства, в обоих случаях определяющей и крайне болезненной, но далее преодолеваемой (но никогда не преодоленной окончательно) посредством юмора и произведения.

С Селином мы далее еще встретимся. А пока что последуем за нашим взрослеющим Генри Чарльзом Буковски в то мрачное будущее, на пороге которого мы его и оставили.

Глава вторая Пьянь

Войны – заметный водораздел в жизни Чарльза Буковски. Видимо, называя один из своих стихотворных сборников War All the Time, он тем самым выражал желание, чтобы жизнь эта никогда не заканчивалась. После (и в некотором смысле в результате) одной мировой войны он родился, перед следующей мировой войной повзрослел и пустился во все тяжкие.

Франклин Дэлано Рузвельт, который стал президентом США в 1933 году – тогда же, когда рейхсканцлером в другом месте стал Адольф Гитлер, – все предвоенные 30-е годы тянул свою страну из глубокого кризиса с помощью так называемого Нового курса. Делал он это часто нелиберально, но американцы его любили. Рузвельт был очень харизматичным и в самом деле очень талантливым лидером. Он умел привлечь к себе внимание, понимал значимость медийного образа и прямого контакта с простыми людьми. Его работа в очень непростой исторической ситуации была смелой и, что уж там, крайне эффективной.

В 1937 году был принят Закон о нейтралитете, которым запрещались поставки американского оружия каким-либо воюющим государствам. Однако через два года Рузвельту, имевшему хорошую интуицию, удалось провести новый Закон о нейтралитете, позволяющий продавать оружие по крайней мере естественным союзникам США – Великобритании и Франции. Это было вполне своевременно.

Уже после начала войны, в 1940 году, премьер Великобритании Уинстон Черчилль обратился к США за помощью, на что Рузвельт ответил программой ленд-лиза и заявил: «Соединенные Штаты должны стать военным арсеналом для всей мировой демократии»[30]. Однако в войну США вступили лишь после того, как Япония 7 декабря 1941 года атаковала американскую базу Пёрл-Харбор, расположенную на Гавайях. В результате Соединенные Штаты объявили войну Японии, а союзники последней – Германия и Италия – 11 декабря объявили войну Штатам. Так Америка стала участником Второй мировой войны.

Несмотря на то что общественное мнение в США до последнего придерживалось нейтралитета, после японской атаки всех захлестнули патриотические чувства. Страна очень быстро мобилизовалась, в добровольцах не было недостатка. Молодые люди, возбужденные вероломным нападением на американскую базу, рвались отомстить.

Впрочем, Буковски на всё это было наплевать.

* * *

Мало того что он не хотел на войну, он вообще мало чего хотел. Будущее перед ним никак не раскрывалось. Он был беден и полагал, что так и останется бедным. Не беда, к деньгам он особенно и не стремился. Как он будет писать в «Хлебе с ветчиной», ему разве что нужно было какое-то место, чтобы скрыться и иметь возможность ровным счетом ничего там не делать[31]. Сама мысль о том, чтобы кем-то стать, вызывала у него тошноту. Он был отчужден от общества и не имел никаких социально оправданных ориентиров. Всё общепринятое бесило его, он подходил к совершеннолетнему рубежу законченным аутсайдером. Конечно, надо всем этим хорошо поработал его отец Генри-старший. Только результат оказался противоположным отцовским чаяниям.

Как пишет Буковски, у папаши его был большой план. Суть этого плана была проста: каждый мужик в своей жизни должен купить дом и передать его своему сыну; тогда его сын, став мужиком, заработает на еще один дом и передаст своему сыну уже два дома. Когда его сын, внук первого мужика, сам станет мужиком, он заработает на свой собственный дом, и получится уже три дома… На кой черт потомкам столько домов? – наберется ведь с целый город! – этого Генри-старший не уточнял. Просто нужны дома. Такова цель.

Это была настоящая одержимость изрядно пропахшими, архаичными представлениями о семье – культ семьи, целое семейное идолопоклонство. При этом проекты проектами, но сам Генри-старший был так себе семьянином. Это вообще было в его природе: резонерствовать, но самому оставаться подонком. Генри Чарльз видел это и всё прекрасно понимал. Все эти большие планы – чушь собачья. Его отец был никем, он был неврастеничным неудачником. Его мать вообще будто бы не существовала, она походила больше на тень человека, чем на самого человека. Младший Буковски видел во всем этом вековую работу крестьянского рабства, холуйской выучки. Все эти люди просто не могут вообразить себе чего-либо, кроме своих заемных фантазий. Их мысль не идет дальше дома. Потом двух домов. Трех домов.

Буковски не был похож на своего отца, он не хотел домов и не поклонялся семье. Напротив, семью с ее семейными домами он искренне ненавидел. Но жить ему всё-таки где-то надо было. Первое время он снимал дешевую комнату (полтора доллара в неделю) в филиппинском районе. В филиппинском баре под окном можно было выпивать, да и сами филиппинцы с их темными делами выступали любопытными объектами для наблюдения. Трудно поверить, но Буковски там никто не трогал.

Он ходил в колледж до июня 1941-го, потом бросил, не окончив курса. Регулярно писал рассказы и в какой-то момент решил отсылать их в журналы вроде «Нью-Йоркера» или Atlantic Monthly. Долгое время он будет с завидной регулярностью отправлять рассказы в разные издания без всякой отдачи. Но он держался своего и продолжал в том же духе. Он рано решил идти до конца – и в какой-то момент это сработало. Но этот момент, как позже напишет Буковски, наступил слишком поздно.

Огни филиппинского бара манили его, писать это не мешало, а скорее даже помогало. Правда, как-то раз он с приятелем устроил в своей комнатке драку, в итоге от комнатки мало чего осталось. Хозяйка услышала шум и в сопровождении своих грозных, даром что низеньких, филиппинцев попыталась проникнуть внутрь. Буковски их не пустил. Он выждал немного и заключил, что пора отсюда сматываться. Собрал какие-то вещи, взял печатную машинку и выглянул из комнаты. Один филиппинец сидел в конце коридора, следил за дверью, делая вид, что чинит паркет. Каков хитрец. Буковски метнулся к филиппинцу, что было сил двинул ему печатной машинкой по физиономии (универсальная всё-таки вещь!) и на всех скоростях сбежал вниз по лестнице. Удача благоволила ему, и внизу оказалось такси. Всё это выглядит как сцена из остросюжетного фильма. Не удивлюсь, если Буковски ее выдумал. Однако и жизнь часто бывает остросюжетнее литературы.

Несмотря на то что Буковски-младший вроде как покинул семейное гнездо, окончательного разрыва с семьей всё же не было. Так, его мать частенько заходила в его съемное жилье. Она осматривалась вокруг, проверяла шкафы и причитала, что у сына нет чистых вещей. Об этом эпизоде Буковски даже сочинил стихотворение. Также мать помогала ему с деньгами, во всяком случае первое время, и поспособствовала его трудоустройству в железнодорожную компанию.

Там он работал, впрочем, недолго. Таким образом был установлен стандарт, по которому Буковски – фактотум – долго на одной работе не задерживался. В поисках новой работы он отправился путешествовать по стране. В отличие от модных в то время бит-путешествий, направленных на обретение нового опыта, а в пределе и просветления, Буковски путешествовал не из любви к поездкам (на самом деле он любил только свой Лос-Анджелес), но по материальной нужде. А это существенное отличие.

Сначала он остановился в Новом Орлеане. Какие-то деньги у него с собой были, но он их быстро пропил. С работой уже нельзя было затягивать. Он устроился дистрибьютором, пересчитывал журналы и комиксы на продажу, держался так не больше недели. Следом работал в газетной типографии, потом на складе автозапчастей и прочее, прочее – роман «Фактотум» является лучшим путеводителем по всевозможным работам, которые Буковски менял начиная с двадцатилетнего возраста. Менял он и города – примерно с такой же решимостью, как и работы: Майами, Атланта, Нью-Йорк, Сент-Луис, Филадельфия, потом снова Лос-Анджелес, потом снова из Лос-Анджелеса… Он рано повидал страну, но едва ли был этому очень уж рад. Во всяком случае, его произведения избегают каких-то панорамных образов Америки, концентрируясь только на людях и ситуациях, а не на местах.

Ни в какой области он не стремился задерживаться, тем более преуспеть. Он по-прежнему не хотел делать карьеры, но всё-таки мыслил себя писателем. Вероятно, уже тогда он понял, что весь этот опыт, который – возможно, против воли – он получал, разъезжая по стране, может быть использован как хороший сюжет для произведения, а может, и нескольких произведений. Писал он, соответственно, реалистичные вещи, основанные либо на том, что он видел собственными глазами, либо на том, о чем он слышал или читал, когда был в своих разъездах.

Как-то раз в Филадельфии – вероятно, это был 1942 год – к нему в комнату вломились два человека в штатском. Оказалось, это агенты ФБР. Они увезли Буковски с собой, хотя он был без понятия, что он мог натворить, чтобы вызвать интерес именно у этой специфической организации. Оказалось, вопросы к нему были связаны с призывом в армию – ведь шла война. Этот эпизод воспроизведен в рассказе Doing Time with Public Enemy № 1 из сборника «Истории обыкновенного безумия». Его отвели к психиатру, который должен был вынести заключение на его счет. Психиатр спросил: «Ты веришь в войну?» – «Нет», – ответил Буковски. «А хочешь пойти на войну?» – спросил психиатр. «Да», – ответил Буковски. Психиатр посмотрел на него настороженно, затем на долгое время притих и принялся что-то писать в своих бумагах. Потом он снова поднял глаза на Буковски и сказал: «Кстати, в следующую среду у нас намечается вечеринка, там будут доктора, художники, писатели. Я тебя приглашаю. Придешь?» – «Нет», – ответил Буковски. Доктор помедлил, потом сказал: «Ладно. Тебе идти не надо». – «Куда?» – спросил Буковски. «На войну», – ответил доктор. Буковски получил свои бумаги и был отпущен на все четыре стороны[32]. По такой странной траектории война облетела его стороной, а сам он отправился странствовать дальше.

* * *

Эпизод с ФБР и призывом связался в памяти Буковски с его первым сексом. Ему тогда было 23 года, и впоследствии он любил повторять, как лишился девственности с трехсотфунтовой шлюхой, которую он подцепил в местном баре (дело по-прежнему было в Филадельфии; это место вообще оставило у Буковски много воспоминаний – достаточно упомянуть, что там разворачиваются события из фильма «Пьянь»). Представлять себе этого не хочется, да и кто знает, так ли всё было на деле, но сам этот штрих вписывается в личную мифологию Буковски без всяких натяжек (прошу прощение за невольный каламбур).

Об этом он тоже писал. Он вообще писал много и регулярно, в то время – даже когда ему приходилось переезжать с места на место, искать работу, да еще и находить время на обязательные пьянки – ему удавалось писать по три-четыре рассказа в неделю. По-прежнему он отсылал рассказы по журналам, аккуратно прикладывая к посылкам конверт с марками для ответа. Чисто немецкая щепетильность (такая же, как у Миллера). До поры до времени если ответы и приходили, то только отрицательные. Но однажды журнал Story ответил письмом, где говорилось, что его рассказ принят к публикации. В тот момент Буковски работал в Сент-Луисе. Он был удивлен и очень обрадован. Его рассказ Aftermath of a Rejection Slip опубликовали в номере за март – апрель 1944 года. Особенно Буковски льстило, что тот же журнал публиковал Уильяма Сарояна, которого он в то время очень высоко ценил.

Итак, в 24 года нашего автора впервые опубликовал литературный журнал. Но говорить о том, что так началась его литературная карьера, совсем не приходится. До какого-то подобия карьеры было еще очень далеко. А пока что он продолжал скитаться, работать то тут, то там и что-то писать по мотивам своих приключений. Возможно, так ему было привычнее, возможно, он просто считал, что еще не готов к профессиональной писательской деятельности. Во всяком случае, он сознательно не стал хвататься за шанс сделать еще один карьерный шаг вперед, когда ему предложил сотрудничество хороший литературный агент. Буковски сказал: «Я опубликовал всего один рассказ, и это был хреновый рассказ. Пожалуй, я пока еще не созрел». Это было в Нью-Йорке, который Буковски от всей души ненавидел. Может быть, в этом и было всё дело: он не хотел развиваться в подобной обстановке среди подобных людей, с которыми у него не было ничего общего. После случая с литературным агентом Буковски поспешил покинуть Нью-Йорк и отправился дальше по своему бесцельному пути.

Спустя какое-то время на его рассказы откликнулись супруги Кэрисс и Гарри Кросби, владельцы издательства Black Sun Press. Их так впечатлил этот молодой автор, что они написали ему письмо со словами: «Ваш рассказ необычен, чудесен. Кто вы такой?» Буковски на это ответил в своей привычной манере: «Я не знаю, кто я такой. Искренне ваш, Чарльз Буковски». Печатался он и в других местах, к примеру, в филадельфийском журнале Matrix. Позже Буковски любил рассказывать, что после первой публикации он надолго отошел от литературы. На самом деле это не так: в последующие за 1944-м годы он продолжал рассылать свои тексты по разным местам, и время от времени некоторые издания его не без удовольствия печатали. История о долгом литературном молчании – это очередной миф, которым Буковски подчеркивал свою литературную маргинальность.

Денег публикации не приносили, и жил он очень бедно… не говоря уж о том, что нужно было регулярно находить деньги на конверты и марки. Его путешествия по стране так ни к чему и не привели – впрочем, особенной цели у него и не было. Он взрослел в соответствии с тем отрицательным планом, который он выработал в ответ на идиотский «семейный» план своего отца: быть никем и ни с чем надолго не связываться. Впрочем, порой он жалел о подобной решительности. Часто он оказывался на грани – без денег, еды и какого-то теплого угла.

Как-то раз Генри Миллер сказал, что судьба его берегла – столько раз он оказывался в критической ситуации, но в последний момент всякий раз что-то происходило, и мир приходил ему на помощь. Будет справедливо распространить это и на Буковски. К примеру, в один из таких критических моментов своей биографии он оказался в баре, который ему понравился – и которому, странное дело, в ответ понравился он сам. Там всё было и в самом деле à la Буковски: куча народу, шумно, вонюче, двое парней у стойки внезапно начинают бить друг другу морды – жизнь, динамика и духовность! Глядя на это, Буковски подумал: «Вот место, где мне хорошо».

И случилось так, что ему позволили как-то пристроиться к этому бару, сидеть там подолгу и пить, периодически выполняя какую-то работенку. Буковски сдружился с барменом Джимом (он есть в фильме «Пьянь»), который открывал бар достаточно рано и, видимо, скучал. Он пускал нового друга и подолгу с ним разговаривал, периодически опрокидывая по очередной стопке.

Буковски неплохо устроился. Время от времени его посылали за чем-нибудь, скажем, за едой, он приносил заказ и получал свои чаевые. В баре к тому же можно было подраться – Буковски по молодости очень любил это дело (наверное, представлял на месте обидчика своего папашу). Иногда он специально нарывался на драку, у него даже был главный враг – ночной бармен по имени Томми Макгиллан. Как правило, этот ирландец отделывал Буковски до потери сознания. С подобной сцены и начинается фильм «Пьянь», поставленный по собственному сценарию Буковски. Там бармена Макгиллана играл родной брат Сильвестра Сталлоне – Фрэнк. Играл убедительно, хоть на ирландца и не походил.

Однажды в баре Буковски похвалился, что его писанину публикуют в журналах. Ему, конечно, никто не поверил. Тогда Буковски поспорил с кем-то на деньги и вытащил откопированные страницы журнала со своей публикацией. Все были в восторге. Действие перенеслось на улицу, поднялся сильный ветер и подхватил страницы, раскидывая их во все стороны. Завсегдатаи бросились догонять драгоценную публикацию, и только один Буковски, пьяный и радостный, не тронулся с места, приговаривая: «Да похую, пусть летят! Пусть страницы летят!»

От регулярных драк и еще более регулярного пьянства лицо Буковски напоминало мясной фарш. Несколько позже один интервьюер будет описывать внешность писателя следующим образом (предположим, что за этот временной промежуток она, эта внешность, не слишком-то изменилась, – разве что с возрастом Хэнк растолстел): «Он оказался не так высок, как я себе представлял: где-то моего роста, шесть футов максимум, однако сложен был как товарный вагон – этакий плотный кус мяса. Правильные, довольно приятные черты лица погребены под огромным, мясистым, изрытым вместилищем дурной кармы, жалости к себе и мстительности, которое увенчивал наипивнейший, наилуковичнейший нос из всех, что когда-либо направляли во тьме шаткие шаги. Голова висела меж плеч, и от этого Буковски выглядел массивным троглодитом»[33].

В общем, даже такому нешуточно крепкому человеку, как наш герой, было нелегко выносить подобный образ жизни. История с баром не могла продолжаться вечно. В какой-то момент Буковски решил больше туда не ходить. Скорее всего, его тело отказывалось функционировать. Сам он, впрочем, позже предложил другую версию этого внезапного отказа – вполне в своем стиле: в баре-де установили телевизор, а такого издевательства Буковски выдержать уже не смог.

Возобновились скитания. В Атланте он некоторое время работал на фабрике кока-колы. Платили какие-то американские копейки, и выжить становилось всё труднее и труднее.

Он нашел комнату, в которой ничего не было, – чтобы спать, он расстилал газеты на голом полу. Там не было электричества, только керосиновая лампа, да и та почти без керосина. Туалет располагался снаружи, и путь до него оборачивался отдельным авантюрным романом. На еду хватало с трудом. В то время Буковски весил всего 133 фунта, это примерно 65 килограммов. Можно представить себе такого бойца…

Оказавшись на грани голодной смерти, он написал несколько писем с просьбами о материальной помощи. В том числе написал и отцу. Генри-старший ответил. В конверте не было ни цента, зато было письмо размером в десять страниц, где папа подробно, с оттягом описывал, какой же его сын неудачник, придурок и мелкий червяк, насколько он недостоин великой Америки и, что подразумевалось, своего трудяги-отца. Такого ответа даже Буковски-младший, многое от отца повидавший, не ожидал.

Без денег Буковски оказался на улице, ему пришлось ночевать в парках и питаться одним святым духом. Ему удалось – кто знает, с чьей помощью – вернуться домой, в родной город. А там и буквально домой: он был вынужден проситься жить обратно к родителям, ибо другого выбора не было. Конечно, возвращение было унизительным – оно означало, что молодой писатель, еще не успев начать жить, уже обанкротился. Генри-старший не мог не воспользоваться этим моментом, он ликовал. Он не просто пустил сына пожить, он официально сдал ему комнату и потребовал за нее немалые деньги, отдельно надбавку за стирку и прочее.

Генри Чарльзу пришлось срочно подыскивать новую работу. В тот момент казалось, что так оно и будет продолжаться всю его оставшуюся жизнь.

* * *

Впрочем, достигнув низшей точки своего причудливого становления, Чарльз Буковски оттолкнулся ото дна и с новыми силами стал двигаться к тому самому авторскому мифу, благодаря которому мы его теперь и знаем.

Подрабатывая то тут, то там, он через некоторое время всё же смог съехать от родителей, теперь уже навсегда. В тот же период он познакомился с Джейн Куни Бэйкер, одной из главных женщин в его жизни – той самой, что была воспета во множестве текстов и стала героиней сценария к фильму «Пьянь» (это ее там играла Фэй Данауэй). По рассказам Буковски, как-то раз он привычно выпивал в баре и заметил там красивую женщину, сидевшую в полном одиночестве. Спросив у бармена, кто это, он получил ответ: эта дамочка сумасшедшая, каждому к ней подсевшему она норовит разбить стакан об голову. Буковски такое, конечно, понравилось, и он решил попытать счастье. Подсев к ней, он угостил ее выпивкой, потом еще раз, а вот на третий раз у него уже не хватало. Он так и сказал: «Всё, я пуст». Барышня не смутилась. Она повела Буковски в круглосуточный магазин за углом, взяла две бутылки виски, шесть банок пива и сигарет. Денег у нее не было, но она сказала продавцу записать покупки на счет некоего их общего знакомого. Продавец позвонил знакомому и, получив одобрение, отпустил товар. Нагруженные, они пошли в комнату к Буковски. Всё это радовало и, само собой, интриговало.

Джейн была в возрасте, на десять лет старше Буковски, в разводе и с двумя детьми, которые жили отдельно. Она крепко пила, нигде не работала и, хотя Буковски всегда подчеркивал ее красоту (особенно выделяя ноги, на которых он вообще был несколько фиксирован), выглядела она не на миллион (первые признаки старения, пивной живот и прочее). Но ведь новый ее ухажер и сам был не Джонни Депп, даже не Микки Рурк. Вероятно, они хорошо подходили друг другу – и внешне, и внутренне.

С тех пор они стали снимать комнаты вместе. Денег по-прежнему мало на что хватало. Ели они – если вообще ели – чаще всего оладьи на воде или, в царские дни, бобовые консервы. Однако пить умудрялись регулярно. Буковски рассказывал, что пили они так много, что их маленькая комнатка очень быстро заполнялась пустыми бутылками. При этом они очень боялись, что об этом прознает хозяин и, вероятно, выгонит этаких алкашей на улицу. Тогда Генри Чарльз и Джейн придумали ход конем. Они собирали бутылки в большие мешки и ночью, тайно и аккуратно, вывозили их за пределы своего района. Буковски вел машину (да-да, была у него и машина, и даже права) очень медленно, чтобы бутылки в багажнике не побились, и с выключенными фарами, чтобы их не засекли полицейские. Мешки с бутылками выбрасывали в каком-нибудь лесу, как радиоактивные отходы или, скажем, тело убитого подельника. Веселье, как видно, они могли закатить буквально на ровном месте. Или весело только нам, а им как раз было не до шуток?..

Другой эпизод из совместной жизни Генри Чарльза и Джейн связан со странным типом по имени Уилбур (он фигурирует в фильме «Фактотум» – и в самом романе, разумеется, тоже). Это был тот самый таинственный человек, которому звонил продавец в ночь, когда Буковски и Джейн познакомились. Уилбур был эксцентричным богачом, который сочинял музыку и содержал нескольких девушек в обмен на сексуальные услуги. Кем-то вроде приходящей и уходящей наложницы при нем была и Джейн.

Как-то раз она привела Генри Чарльза к Уилбуру. Поначалу Уилбур отнесся к Буковски с подозрением, но смягчился, когда узнал, что тот – писатель. Он сказал, что как раз сочиняет оперу под названием «Император Сан-Франциско» (видимо, под этим титулом он имел в виду самого себя) и ему нужен профессионал, который смог бы написать для нее либретто. Попивая хороший уилбуровский алкоголь, Буковски с удовольствием согласился. Конечно, никакого такого либретто он потом не написал.

Помимо Джейн (которая в «Фактотуме» фигурирует как Лора) там были еще две девушки – Грейс и Джерри. Уилбур напился и сыграл им свои сочинения, после чего встал и, покачиваясь, поругиваясь и разбрасывая по полу монетки, отправился к себе в спальню. Это означало, что девушки должны были идти с ним. Буковски дождался, пока все уйдут, и подобрал с пола монетки – все до единой.

Наутро они отправились кататься на яхте Уилбура. На яхте они потом катались неоднократно, а один раз даже застряли на ней на всю ночь, потому что у Уилбура было плохое настроение и он их всех оставил в гавани. Было холодно, и дамочки по очереди забирались к Буковски под одеяло вроде как погреться. В «Фактотуме» он рассказывает, что переспал с каждой из них по очереди. А там и хозяин вернулся.

Но подобные вылазки в люди были у Генри Чарльза и Джейн довольно редки. Они чаще бывали вдвоем, к примеру, ходили в ближайший парк смотреть на уток. Как-то раз они стали свидетелями того, как кто-то из бедняков стащил утку из парка, убил ее, приготовил и съел. Тогда они набрались решимости повторить этот трюк, однако так и не смогли поймать ни одной утки – те были слишком прыткими. Вместо этого они пробрались за ограду, где росла кукуруза, и украли несколько початков. Этот эпизод воспроизводится в «Пьяни» – правда, там он относится к ночи знакомства Генри Чарльза и Джейн. Впрочем, четкая последовательность событий в жизни Буковски – дело темное.

Другая история связана с тем, что Генри Чарльз и Джейн постоянно ругались и очень часто эти ссоры заканчивались театральными расставаниями. Буковски действительно сильно ее ревновал, и она давала к этому повод – будучи пьяной, она не держала себя в руках и флиртовала, а то и спала с кем попало. Однажды после очередной ссоры Буковски нашел ее в соседнем баре. И часа не прошло, а она уже заигрывала с каким-то едва знакомым мужиком, выпивая за его счет. Увидев это, Буковски вышел из себя от ревности, подошел к ним и… так приложил свою Джейн, что она свалилась на пол. В баре повисла тяжелая пауза. Буковски осмотрелся, направился к выходу и, будучи у двери, остановился, обернулся и громко сказал: «Если кому-то тут не понравилось то, что я только что сделал, давайте, так и скажите». Никто ничего не сказал, и Буковски с триумфом вышел из бара. (Вообще же такие эксцессы не были ему свойственны. По его собственным рассказам, он лишь несколько раз в жизни ударил женщину. Скорее всего, женщины его били чаще.)

Так или иначе, их частые и всё более грубые ссоры неизбежно вели к окончательному расставанию. В то время Буковски впервые устроился работать на почту – сначала на некоторое время, потом, после перерыва, устроился снова, и так и остался на этой работе до самого конца 1960-х, которые закончились для него литературным успехом с дебютным романом, как раз посвященным работе на почте.

Сходясь и расходясь с Джейн, он окончательно посадил свое здоровье. Однажды в 1955-м у него начались обильные кровотечения – сразу изо рта и из заднего прохода. Его увезли на «скорой», доставили в благотворительную больницу, ведь полиса у него не было. Это была та же самая больница, в которой около двадцати лет назад сверлили его прыщи. Но на этот раз дело было куда серьезнее. Ему сделали переливание крови, оставили восстанавливаться в палате.

А потом доктор сказал ему, что еще одна порция выпивки – хотя бы одна-единственная – его окончательно убьет.

Позже Буковски с удовольствием тиражировал эту историю: он-де так напугался диагноза, что в тот же день пошел и напился – и ничего. Скорее всего, это миф – дерзкий и романтический. Биографы сходятся в том, что Буковски действительно бросил пить на долгое время, по совету Джейн замещал алкоголь игрой на скачках и позже возвращался к бутылке очень медленно, маленькими шажками, буквально по капле. Но правда и в том, что он к ней действительно вернулся, от этого не умер и дожил почти до 74 лет, когда уже совсем другая болезнь свела его в могилу. Организм Буковски был сильным, живучим – под стать тем легендам, которые он сам о себе и о собственном организме сочинял. Мало кто смог бы выдержать такую жизнь, оставаясь в хорошей форме. В чем был секрет, неизвестно. Наверное, его просто любил Иисус.

Вместе со скачками, к которым он быстро пристрастился, ему помогало восстанавливаться письмо – как раз после выписки из больницы его переполнил настоящий творческий энтузиазм. Если раньше он сочинял только рассказы, теперь ему больше нравилось сочинять стихи. Впрочем, частенько сюжетно и даже стилистически его стихи походили на его рассказы. Позже, когда к ним прибавятся и романы, станет понятно, что стиль Буковски достаточно однообразен, он рождается где-то на пересечении рассказа, стиха и романа, то и дело перемешивая признаки жанров друг с другом. Произведение «Буковски» – это не рассказ, не поэма и не роман по отдельности, но некий глобальный их синтез. И сам автор всё это прекрасно осознавал: «Если мою писанину разломать и выложить одной-единственной строкой, она вся будет звучать одинаково – за мелкими исключениями»[34]. Поэтому ему так легко удавалось переходить от одного жанра к другому, ничего не теряя в силе и яркости художественного высказывания. Но всё это выяснилось позже. Первоначально же именно стихи составили фундамент его будущей славы.

Выживший и окрепший, Буковски, намеренно или нет, стал вырабатывать тот запоминающийся и легендарный образ, который эту славу оформит и законсервирует. Это образ пьяного человека за печатной машинкой, ночью у открытого окна, из которого виден соседний бар, неспешно настукивающего одну поэму за другой, щурясь, покуривающего дешевую сигару и наслаждающегося своим одиночеством. Это был романтический образ, но в новых условиях – в неоновых и механических декорациях постромантического XX века. Безусловно, этому веку образ пьяного городского романтика Буковски пришелся ко двору, и теперь уже вне этого образа непредставимы, к примеру, Том Уэйте или главный герой популярного сериала Californication.

Буковски писал много, в среднем по несколько стихотворений за ночь, при этом успевал работать и – когда начал снова после лечения – пить. Он нашел себе новую женщину по имени Барбара, на которой вскоре женился. Впрочем, вместе они долго не пробыли. В «Почтамте» есть эпизод, посвященный этой странной связи. Барбаре было нечем себя занять, она явно скучала от такой жизни. Однажды она решила пойти обучаться рисунку, а для поддержки взяла на занятие Генри Чарльза. Он сидел там без дела, пока преподаватель не предложил ему тоже нарисовать что-нибудь. Он попробовал, и получилось неплохо. Преподаватель стал расхваливать рисунок Буковски, а вот мастерства Барбары никто не оценил. По любопытному совпадению в тот период Буковски устроился на работу в художественный магазин. Еще в раннем детстве учителя обращали внимание на его талантливые рисунки. Понемногу он будет рисовать всю жизнь, и в комнатах, где он жил, на стенах всегда будут висеть его рисунки. Эти же рисунки украсят многие издания его книг. Рисовал он, как правило, себя самого – с бутылкой, а то и на толчке.

По всей вероятности, сам Буковски большой любви к Барбаре не испытывал, да и она вскоре завела интрижку с сослуживцем на своей новой работе. Она была в плену сентиментальных, беллетристических представлений об отношениях мужчины и женщины. Она хотела бессмертной любви и детей в придачу. Буковски не хотел детей, да и с бессмертной любовью у него было туго. Впрочем, у нового ухажера Барбары тоже. Как оказалось впоследствии, за видимостью страстного любовного романа скрывалась обычная похоть.

В итоге Генри Чарльз и Барбара разошлись. Последней каплей, как сам Буковски это представляет, был издевательский обед с улитками и прочими морскими гадами, который он устроил своей ненавидящей подобную пищу жене. Ее рвало. Через пару дней он получил бумаги на развод, который был доведен до конца только в 1958 году.

Чуть раньше, в 1956 году, Буковски внезапно узнал, что его мать попала в больницу. Он навестил ее, будучи с сильного похмелья и тогда еще в сопровождении Барбары. Мать была при смерти. Впервые за всю свою жизнь она сказала сыну слова, которых, вероятно, он ждал от нее очень давно: «Ты был прав, твой отец – ужасный человек». Вскоре она умерла. А в декабре 1958-го умер и Генри-старший. Какое-то время назад они разошлись с матерью Генри Чарльза, и последние годы отец жил со своей новой подругой. На его похоронах она, эта подруга, была очень эмоциональна: завидев Генри Чарльза, она в слезах кинулась к нему с объятиями, приговаривая, что он очень похож на своего отца. Позже в рассказе The Death of the Father I Буковски отомстит отцу и опишет, как после похорон он напивается вместе с подружкой покойника и трахает ее в отцовском доме. На деле этого не было. Дом, перешедший ему по наследству, Генри Чарльз оперативно продал. Вырученные деньги, которые для Буковски были весьма немалыми, он отложил. К сбережениям он, как ни странно, подходил очень ответственно.

За малый срок потеряв и жену, и мать с отцом, Буковски не изменился. Он продолжал писать, работал на почте, вернулся к пьянству и время от времени попадал в полицию – чаще всего за нетрезвое вождение. В тот период он вновь повстречал Джейн, которая к тому времени сильно постарела. Она работала уборщицей в отеле, и они начали вновь выпивать время от времени. Ее алкоголизм принимал нешуточные обороты. Как-то раз Буковски пришел к ней в комнату и увидел там кучу бутылок дешевого виски. «Если ты всё это выпьешь, это убьет тебя», – сказал он. Так и вышло. Через пару недель, когда он пришел вновь, Джейн в комнате не было. Там вообще ничего не было, а на полу виднелось большое кровавое пятно. Буковски выяснил, что Джейн попала в больницу. Последние ее дни он провел вместе с ней. Она умерла в январе 1962 года. Позже Буковски увековечит ее грустный образ в сценарии к «Пьяни» и во многих других своих текстах. В стихотворении с тем же названием «Пьянь» он напишет:

«Джейн, которая умерла в 31, не смогла бы вообразить, что я напишу сценарий о наших пьяных совместных днях и что из этого сделают фильм и красивая кинозвезда будет играть ее роль. я слышу, как Джейн говорит: „Красивая кинозвезда? да перестань!“ Джейн, это шоу-бизнес, так что возвращайся ко сну, дорогая, ведь как бы они ни старались, им не найти кого-либо в точности как ты и мне не найти»[35].

* * *

К 1960-м годам вся прежняя жизнь Буковски, персонифицированная родными и близкими ему людьми, будто бы отмирает, уступая место чему-то радикально новому. Этим новым была его литературная популярность, пошедшая в бурный рост – как будто в виде компенсации за «вторичный образ жизни» всех этих лет.

Через своего приятеля Джори Шермана Буковски связывается с Джоном Эдгаром Уэббом, владельцем литературного журнала The Outsider. Этот журнал специализировался на новейшей поэзии и прозе, в частности печатал битников и Генри Миллера. Буковски хорошо подошел к общей стилистике издания и стал печататься в хорошей компании современных маргинальных (правда, в 1960-е всё более популяризирующихся) авторов вроде Аллена Гинзберга, к которому, впрочем, Буковски всегда испытывал некоторую неприязнь, замешанную на желчной гомофобии и конечно же на цеховой зависти (ведь Гинзберг всегда был чуть-чуть популярнее).

При этом «Аутсайдером» всё не ограничивалось, и количество журналов, в которых регулярно печатался Буковски, постоянно росло. Но именно владельцы «Аутсайдера», чета Уэббов, издали в 1963 году в Новом Орлеане отдельную книгу стихов Буковски под названием It Catches Му Heart in Its Hands. Буковски был воодушевлен – как бы он ни притворялся в дальнейшем, что писательская карьера ему безразлична, на деле это было не так, и свои публикации он встречал с большой радостью. Деланое безразличие к своей славе – не более чем часть литературного мифа, которая, кстати, отлично работает именно на стяжание славы. Практично, удобно, изобретательно – и не пыльно.

Помимо литературных успехов, которыми были отмечены для Буковски 1960-е годы, случился успех и совсем иного рода: он стал отцом. Матерью его ребенка была Фрэнсис Элизабет Дин, также поэтесса. Она довольно быстро переехала жить к Буковски и принялась всячески мешать ему работать (или просто выпивать в одиночестве, как он любил) тем, что собирала у них дома что-то вроде поэтического кружка. Но хуже всего было то, что в кружок этот входили те самые левые интеллектуалы, которых Буковски, и в целом не филантроп, ненавидел больше всех остальных представителей человечества. Сама Фрэнсис была такой же – она посещала поэтическую мастерскую и любила поговорить о всевозможных социальных проблемах, которые, разумеется, сильно мешали ей жить. Буковски тоже как-то раз сходил на поэтические курсы и составил о них следующее впечатление. «От препода во мне всё сразу опустилось, – говорит он. – Парень был полное МУДЛО. Чай с печенюшками и студенты у ног на мягком коврике. Если это поэзия, то я бабуин с полосатой жопой!»[36]

Несмотря на довольно холодное, видимо, отношение к самой Фрэнсис, их общего ребенка Буковски по-настоящему полюбил. Марина Луиза Буковски родилась 7 сентября 1964 года. Вскоре они начали жить раздельно, но Генри Чарльз старался регулярно видеться с дочерью, не говоря уже о том, что он ответственно и исправно выплачивал Фрэнсис деньги на содержание их ребенка. Любовь к дочери не обошла стороной и его поэзию:

«величественная, волшебная бесконечная моя маленькая девочка это солнце на ковре — за порогом срывающая цветок, ха! некий старик, изрядно потрепанный, встает со своего кресла и она глядит на меня и видит только любовь, ха! и я становлюсь кротким и отвечаю любовью в точности как и был должен»[37].

Тем временем Уэббы выпускают вторую его стихотворную книгу – Crucifix in a Deathhand. Это был 1965-й, а уже в следующем, 1966 году произошло одно из решающих в жизни Буковски событий.

Как-то раз он сидел на диване и открывал очередную бутылку пива, когда в дверь настойчиво постучали. Буковски открыл и увидел на пороге лысоватого, лобастого и краснолицего мужичка, представившегося Джоном Мартином, большим поклонником его произведений. Буковски, как это ему будет свойственно и в дальнейшем, спокойно впустил поклонника к себе. И не прогадал, потому что Мартин был поклонником не простым, а в каком-то смысле золотым. Он запустил свое издательство Black Sparrow Press, которому суждено было стать невероятно влиятельным. Порывшись в бумагах Буковски, Мартин отобрал что-то для публикации. Буковски без колебаний отдал свои тексты этому незнакомцу задаром. Чуть позже, впрочем, Мартин предложил за них аванс. Так всё и закрутилось. Очень скоро Джон Мартин предложит Буковски уйти с почтовой службы и полностью посвятить себя литературе. Он предложит также платить писателю по 100 долларов ежемесячно – вне зависимости от того, напишет тот что-нибудь или нет. Просто 100 долларов гарантированного ежемесячного дохода. Мартин знал, что Буковски будет писать. Так и вышло. Благодаря Джону Мартину Чарльз Буковски стал профессиональным литератором, то есть таким, которого кормит его литература.

Первой книгой Буковски в Black Sparrow Press был сборник At Terror Street and Agony Way, выпущенный в 1968 году. Книга имела нешуточный успех, а с Уэббами, которые не особенно любили платить авторам за публикации, пришлось расстаться. С того момента издательство Мартина печатало книги Буковски до самой смерти писателя – и после нее тоже. И до самой своей смерти Буковски получал свой гарантированный чек от благодетеля Мартина. То был чистой воды меценат, которых сегодня пора записать в вымирающий вид. Порадуемся, что для Буковски один такой экземпляр всё же нашелся. Кто знает, возможно, без Мартина у нас бы не было повода сейчас здесь собраться.

* * *

В конце 1960-х Буковски обратил на себя широкое внимание в качестве поэта, но прозу писать от этого не перестал. Напротив, его поэтические и прозаические успехи шли в ногу. Так, в качестве прозаика он прославился популярной скандальной колонкой в маргинальном издании Open City (как позже в одном из рассказов переиначит это название сам Буковски, Open Pussy) – она, то есть колонка, называлась Notes of the Dirty Old Man, что переводят, неточно, но хлестко, как «Записки старого козла» (вариант: кобеля).

Буковски вел свою колонку с 1967 по 1969 год. Это был самый ходовой материал в журнале, и именно из-за него сам журнал стал знаменитым. Конечно, это еще не вышколенная и выдержанная проза «Почтамта», дебютного его романа, который появится только в 1971 году, однако уже здесь проявляются многие формальные и содержательные особенности, благодаря которым проза Буковски вскоре станет узнаваемой. Среди этих особенностей прежде всего выделим фрагментарность. В этом отношении колонка – это образцовая форма, в которой Буковски удачно соединяет свой стилистический минимализм, заметный уже по стихам, со стремительно разворачивающейся фабулой. Изначально заданные границы колонки избавляют от искуса многословия, они требуют самого мяса рассказа – это тем самым и замечательное упражнение в письме, и более того, готовый шаблон для рассказчика-минималиста. Выбранной форме Буковски уже не изменит – все его последующие рассказы будут в той или иной степени напоминать колонки из Open City.

Далее, характерна и ориентация издания на маргинальный, говоря на современный лад, контент. У автора развязаны руки, ему не приходится отбраковывать слишком странный, вызывающий или даже отвратительный материал. Отсюда та простота и сюжетная вольность, которая также перекочует в рассказы Буковски из его «журналистского» опыта: можно писать о том, как ты просыпаешься в незнакомой квартире с чудовищного бодуна, блюешь во все емкости, что под рукой, хорошенечко просираешься, быстренько вновь напиваешься и незамедлительно трахаешь что-то живое; можно писать – почему бы и нет? – о крылатом бейсболисте, который спасает команду благодаря своим крыльям, но перед решающим матчем соблазняется подосланной к нему бабенкой и лишается своих победоносных крыльев в жестоком столкновении с коварными бандитами (не спрашивайте, лучше сами прочтите…); можно писать про человека, с утра обнаружившего, что лицо его окрасилось в золото и зеленый горошек, отчего его внезапно одолевает желание убивать всех вокруг; можно писать и о человеке, совокупляющемся со своим домашним телефоном (да-да, с ним); можно писать об эпическом сражении с отвратительной сутенершей, у которой вместо кисти торчит крюк; можно писать о том, как по ошибке совокупляешься со своим другом – и даже без видимых последствий для дружбы…

В общем, можно писать о чем угодно – всё сойдет, как говорил антиметодолог Пол Фейерабенд. Такая свобода не может не баловать, и нужно проделать над собой немалую работу, чтобы вновь загнать себя в рамки приличия. По счастью, Буковски за эту работу и не думал приниматься. Он так и остался – с тех баснословных времен журнала Open City – над схваткой хорошего и плохого вкуса. То, что его интересовало, распространялось за отмеренные, нормированные и чтимые границы эстетически прекрасного. Впрочем, возвышенного тоже.

Развязность Open City, и в частности «Записок старого козла», привлекла к изданию внимание ФБР – еще одна встреча Буковски с этой очаровательной организацией. Серьезных последствий для самого писателя это расследование не возымело (в отличие от издателя, за которого взялись по-настоящему), но скорее даже сработало на имидж этакого опального автора, преследуемого репрессивной цензурой. Однако журнал всё-таки не продержался долго. Одной только славы Буковски было маловато, и через два года после запуска издание обанкротилось и закрылось. «Записки старого козла», позже изданные отдельной книгой (1969 год), это, пожалуй, всё, что осталось в литературной истории от достославного Open City.

Регулярно публикуемые стихи и колонка в журнале сделали Чарльза Буковски (для публикаций он избавился от отцовского имени «Генри», чем еще раз ему отомстил) локальной знаменитостью, этаким enfant terrible даже по меркам традиционно развязного американского андерграунда, в те времена почти что ничем уже не стесненного. Дебютный роман «Почтамт» смог вывести Буковски за пределы локальных и маргинальных художественных комьюнити: отныне он мог считаться Американским Писателем просто, а не Американским Писателем с небольшой пометкой «для долбанутых».

Перейти в разряд «для всех» ему помогли очевидные, высоко ценимые среди читателей отсылки к великой американской романной традиции: точный и мерный аскетический слог, аллергия на стилистическую и содержательную избыточность (проще говоря, минимализм), общепонятная лексика и общепонятные же сюжетообразующие компоненты (простая трудовая жизнь, проблемы социальных низов, участь исключенных и прочее), а также, конечно, классический американский юмор – скажем так, юмор сквозь плотно сжатые зубы.

Не претендуя на исчерпывающее и систематическое описание всех этих характеристик, попробуем здесь очертить и описать главное. Большая удача романа «Почтамт» состоит в том, что Буковски сумел органично использовать опыт поэта и новеллиста в (относительно) крупной прозе. Роман написан ритмически и чеканно, короткие фразы и предложения еще более, чем когда-то у Хемингуэя, складываются в большую поэму, будто бы в танце несущую читательское внимание вперед и вперед – без остановки. Приведу лишь один яркий пример музыкального слога Буковски в одном абзаце-периоде: «She was a good one all right, she was a good lay but like all lays after the 3rd and 4th night I began to lose interest and didn’t go back»[38]. Фраза звучит замечательно, и там таких много.

Членение фраз и абзацев неторопливо переходит в членение глав, которые могут восприниматься, почему бы и нет, как отдельные коротенькие рассказы или как колонка из того же журнала, разве что в менее сыром и безалаберном, более проработанном виде. В связи с этим еще одна большая удача романа – способность удерживать в целом разрозненные и достаточно самостоятельные фрагменты, хранить идеальный баланс между условной романной формой и то и дело мелькающей за нею формой сборника рассказов. Читатель не забывает, что перед ним единая история, но в то же время каждый фрагмент ее он вполне может воспринимать как самодостаточный. Буковски не всегда удавалось достичь такого баланса, и в этом отношении Post Office, как и Ham on Rye, главные его удачи в романной форме. Другие романы, какие-то больше, какие-то меньше, склонны утрачивать единство и превращаться в очередной сборник рассказов.

Единство дебютного романа, помимо однородной стилистической ткани, построено на единстве места и времени – почти что классических, но по сравнению с классикой сильно расширенных, увеличенных. Так, единое место – это почтовая служба, место работы, а единое время – это трудовой стаж, который Буковски – разве что с небольшими перерывами – там нарабатывал на протяжение 1960-х годов (он официально ушел с работы в самом начале 1970-го).

Однако главный связующий элемент романа – это его персонаж, он же автор, Генри Чинаски / Чарльз Буковски. В рассказах Чинаски отнюдь не всегда выступает центральным лицом повествования, он может не фигурировать под собственным именем, или же главным героем будет вообще другое лицо, тогда как роман только на Генри и держится, поэтому всё здесь становится персонализированным: место работы – это его место работы, трудовой стаж – это именно его стаж. «Почтамт» в карьере Буковски революционен именно тем, что он создает лицо – персонажа.

Чинаски очарователен и отвратителен сразу, он трагичен и он смешон, а главное, он неизменно интересен. За ним хочется наблюдать, хотя он особенно не меняется. Секрет, как мне кажется, в том, что живет и меняется невероятный контраст между главным героем и его окружением. Здесь разрушается одна давняя литературная и сценарная догма, подчиняющая повествование закону развития персонажа. Буковски ставит эту догму под сомнение: персонаж может и не меняться, пусть только меняются его ситуации, пусть меняется само напряжение между ним и его миром. Важен, таким образом, не субъект, но – отношение.

В создании этого повествовательного контраста Буковски придумывает кое-что новое. В наиболее влиятельной на тот момент американской литературной традиции – в литературе битников – контраст и борьба пролегали между маргинальным, безумным и экстремальным героем и так называемым нормальным, но невероятно глухим, пошлым, глупым и скучным обществом, миром «цивилов» – squares. Благодаря навязчивой эксплуатации этого романтического конфликта бит-литература очень быстро скатилась в застывший подростковый шаблон и, что хуже того, вошла составной частью в ненавистную для всех битников массовую культуру. Что до Буковски, то он искусно переворачивает этот шаблон, обновляя тем самым литературную ситуацию и удачно отделяя себя от бит-традиции: его герой – это единственно нормальная инстанция в совершенно безумном мире, который его окружает и всячески над ним измывается. Генри Чинаски считается маргиналом не потому, что у него не всё в порядке с головой, но именно потому, напротив, что с головой не всё в порядке у его окружения. Генри Чинаски – это блуждающая точка адекватности в доме умалишенных размером с целую страну. Хитрым и мастерским жестом Буковски возвращает исключенную, маргинальную идентичность в самый центр повествовательного мира, да так, что под взглядом ее внезапно становятся исключенными все те социальные элементы, которые традиционно считались нормальными – и, наоборот, исключающими.

К примеру, один сумасшедший целыми днями высматривает на горизонте приближающегося почтальона, чтобы ни в коем случае не позволить тому опустить письмо в его почтовый ящик[39]. Других занятий у этого джентльмена попросту нет. Другая степенная дама закатывает уморительную истерику и божится, что в лице почтальона Чинаски читается настоящее Зло (повторяя тем самым историю с бабушкой, которая как-то пыталась изгнать из юного Буковски дьявола посредством молитв и распятия; вот очередное подтверждение тому, что тогда ничего у нее не вышло)[40]. Еще одна дама уверена, что почтальон коварно утаивает от нее письмо, которого у него конечно же нет[41]. Ею движет теория почтальонного заговора. А коллега Чинаски по рабочему месту, который вроде как тоже должен сортировать письма, вместо работы сидит и нашептывает соседям разные дикие вещи: «О да, ты, пизда… Ты хочешь, чтобы я засунул мой хер в твою дырку, разве нет?», «Я доберусь до твоей жопы, слышишь? Я тебе говорю!» – и прочее в этом же роде, и так постоянно, да еще и за фиксированную зарплату[42].

Вокруг полно подобных идиотов, и все они почитаются за нормальных добропорядочных граждан, и всякий раз герою приходится как-то на них реагировать. Во многом на этих реакциях – остроумных, нервических или подчеркнуто отстраненных – строится львиная доля юмора в этой смешной, ну очень смешной книге. И вместе с тем этим нехитрым контрастом автору удается переманить читателя на свою сторону, заставить его проникнуться к главному герою неподдельной симпатией, ведь что может быть типичнее для человека чувствовать себя единственным нормальным субъектом в окружении полных безумцев? Во времена Буковски все уже знали, что ад – это другие. Буковски же показал, и сделал это изобретательно и талантливо, насколько странным, нелепым и смешным может оказаться весь этот окружающий ад.

* * *

После «Почтамта» сразу же скажем пару слов о втором романе Буковски, который получил название «Фактотум» (то есть мастер на все руки, разнорабочий) и вышел в 1975 году. Развитие Буковски-романиста плавно, самопроизвольно, инерционно – он переходит от первого романа ко второму без видимого формального и содержательного шва, так, будто первый роман, или даже первый рассказ, или первое стихотворение и не думали заканчиваться. Так, по сюжету «Фактотум» – это приквел «Почтамта», в котором описываются события скитальческой жизни автора еще до того, как он осел на почтовой работе. Негативным референсом для романа послужил текст Джорджа Оруэлла «Фунты лиха в Париже и Лондоне». Прочитав его, Буковски вознегодовал: «Этот парень думает, будто что-то повидал?»[43] И решил рассказать, что такое настоящие фунты лиха.

Прежняя биографическая точка фокусировки для нового повествования – Генри Чинаски, автор, персонаж и миф в одном лице – перемещается, тогда как всё прочее вокруг него остается неизменным: безумные люди, шумные и разбухшие города, холодные темные улицы, злачные бары, коморки, ангары – и работа, работа, работа без видимого начала и ожидаемого конца. В этом смысле мир Буковски – это идеально законсервированный мир, он был впервые выписан уже готовым и впредь неизменным. Это уморительная современная одиссея по злачным местам, в которых обитают охрипшие сирены со спитыми лицами и потасканные циклопы, валяющиеся на обочине. И как бы всё это ни было страшно, мы продолжаем следить, зачарованные, за странствием персонажа, который нам близок и симпатичен, ибо смешон, остроумен и, разумеется, чрезвычайно наблюдателен.

Традиционно рубленные предложения, стремительные главы размечают скитания Генри Чинаски, этого немало потрепанного Одиссея из Лос-Анджелеса, по консервативному миру продешевившей американской мечты. По сравнению с «Почтамтом» этот мир заметно расширился, при этом умудрившись не измениться. Одна работа – почтовая служба – сменилась на бесконечную череду прочих работ: склад автозапчастей, магазин дамского платья, компания по производству креплений для флуоресцентных осветительных приборов, склад тормозных колодок, магазин художественных материалов и прочая, прочая. Разнорабочему по призванию полагается познать все профессии, ни на одной так и не остановившись.

При неподвижном центре сменились локации: почти незаметно для самого себя и читателя Чинаски разросся за пределы района и города, теперь он охватывает собой большие пространства Соединенных Штатов: Новый Орлеан, штат Луизиана, затем штат Техас, город Эль-Пасо, обратно в Лос-Анджелес, потом мощный рывок на восточное побережье в Нью-Йорк, в Филадельфию, затем обратной дорогой через Сент-Луис и снова в Лос-Анджелес, следом Майами, снова Лос-Анджелес… И это лишь часть всех тех мест, где побывал, судя по биографии, действительный Чарльз Буковски в те неспокойные времена.

Если эти петляющие маршруты и должны о чем-то напоминать, то в первую очередь о путешествиях непоседливых битников, которые наворачивали бесчисленные круги по Америке в погоне за новыми ощущениями, озарениями и просветлениями. Однако Буковски совсем не битник, на это указывает сопоставление самой специфики его путешествий с путешествиями разбитых. Битник усматривает в скитальческом опыте самодостаточную цель – Путь как внутреннее становление, как трансформацию личного опыта в немыслимые доселе фигуры и горизонты. Каждый шаг на пути, каждый город и каждый попутчик – это искомый шанс измениться, выйти из нового опыта совершенно другим, обновленным и преображенным, это шанс стать больше, чем ты был до этого. Путешествие – это возможность, ради которой живет человек, это возможность преодолеть самого себя, свое внутренне ограничение. Поэтому значение Пути для битника абсолютно позитивно, созидательно и в высшей степени ценно[44].

Не так у Буковски. Его персонаж, его мир, как уже было отмечено, не меняются, в них нет никакой потенции для трансформации опыта, и никто здесь не верит в какое-то там просветление. Всякую, скажем так, нуминозную ситуацию Буковски сознательно препарирует, натурализует и редуцирует – спускает на землю. Если на горизонте вдруг объявляется парень с ангельскими крыльями, то уже через страницу к нему подошлют проститутку и в самый неловкий момент отрежут ему эти крылья к чертовой матери (как мы знаем по «Запискам старого козла»). Если в комнату врывается человек с молитвами и распятием, ничего хорошего от него не жди.

Дорога Буковски – только дорога, и всё: длинная и тягомотная, без единого шанса встретить на ней какого-то Будду, по крайней мере хоть в чем-то отличного от очередного опухшего алкаша. Путь для Буковски – не метафизическая категория и не символ искомой трансформации, но просто банальная рутина, связанная с острой необходимостью выживать. Он путешествует, чтобы работать, а не работает, чтобы иметь возможность впоследствии путешествовать, как это делали битники.

Работа – это вечное возвращение того же самого, в котором человек отнюдь не является мостом, что надо перейти. Скорее уж человек – это истоптанная колея и изъезженная траншея, по которой этот незримый каток вечного возвращения ездит туда-сюда без всякого продыху и без выходных, так до самой смерти без чаемого воскресения. Работа – это самое ненавистное, что может быть в жизни, эмблема ее надувательства и паскудства, но, кроме нее, в этой жизни вообще ничего нет.

В конечном итоге этот вполне шопенгауэровский морок Буковски распространяет на все сферы человеческого существования: работа – это не только уборка сортиров и сортировка почты, это еще и обыденный опыт, и пьянство – тоже работа, причем очень тяжелая и опасная, секс – та еще работенка, выматывающая и иссушающая (смотри роман «Женщины»), простая ходьба по улице – это работа, писательство – это работа, вечное ожидание – это работа.

В целом, работа есть ключ к эскизной, намеренно аляповатой антропологии Буковски: человек и есть Фактотум, то есть буквально разнорабочий, в этом и состоит его сущность. В этой чернушной картине нет ни единой надежды на неожиданный просвет, ведь и он непременно окажется новой работой, мучительной и беспощадной, как и все прочие.

Генри Чинаски прекрасно знает, что он – механизм в мире механизмов, или (что, по Декарту, примерно то же самое) животное в мире животных. Его основная задача – правильно (или хоть как-то) функционировать, и не более. Вот он и функционирует – скорее хоть как-то, нежели правильно. И это его нисколько не смущает. Он к этому привык, пообтесавшись в пути. Его манера – это безразличие железа, зажатого между молотом и наковальней. Иными словами, тоже своего рода буддизм, только более искренний, чем у битников, без раздражающей вялости нью-йоркского литературного говора.

Ну и конечно, куда смешнее его.

Глава третья Слишком поздно

Тут тоже, как водится, дело не обошлось без войны – растянутого во времени, крайне болезненного для американского национального самосознания вьетнамского конфликта, обернувшегося для США провалом по всем мыслимым направлениям. Вообще же, 60-е и начало 70-х приготовили для страны немало сюрпризов – как правило, неприятных: победа кубинской революции и последующая неудача проамериканских сил в заливе Свиней (1961), карибский кризис (1962), убийство президента Джона Кеннеди в Далласе, штат Техас (1963), а следом убийство брата президента, сенатора Роберта Кеннеди, и в тот же год – гражданского активиста Мартина Лютера Кинга (1968), позорное президентство Ричарда Никсона и Уотергейтский скандал (1972), а также мощное антивоенное движение как реакция на вьетнамский конфликт, молодежная политическая активность, новые субкультуры вроде тех же хиппи, пришедших на смену битникам, в то время сошедшим уже с культурной передовой (Керуак спивается, Гинзберг с концами уходит в модную эзотерику)…

Что тут сказать: нашего невозмутимого героя всё это по-прежнему трогало мало. Его дела шли своим чередом. Он работал на почте, жил в дешевых меблирашках и безостановочно пил. А кроме того, он писал: стихи, рассказы, романы.

В конце 1960-х и в начале 1970-х Буковски стал стремительно наращивать популярность не только в США, но и в Европе – в частности, в своей родной Германии, где статус его как писателя по сей день очень высок. Еще в 1966-м, тогда же, когда божественное Провидение посылает ему круглолицего лысого человечка Джона Мартина, Буковски вступает в переписку с немецким переводчиком Карлом Вайснером, специализирующимся как раз-таки на современной поэзии à la резиденты журнала «Аутсайдер». Буковски и Вайснер станут друзьями, и Вайснер начнет переводить и издавать Буковски на немецком, что довольно быстро сделает писателя невероятно популярным на исторической родине.

На неисторической родине, в США, в тот же самый период Буковски превращается из никому не известного маргинала в настоящую литературную икону постбитнической эпохи. Роман «Почтамт» имел коммерческий успех. Джон Мартин отнюдь не пожалел о своем капиталовложении в малоизвестного автора и даже поднял его ежемесячное жалование со 100 до 300$. Не пожалел, разумеется, и сам Буковски. Он бросил работу на почте и стал зарабатывать литературой. У него появились фанаты, почитающие его за этакого алко-гуру (потом их будут называть Chinaski freaks); всё чаще и чаще незнакомые парни и девушки стучались к нему в дверь, и он неизменно впускал их внутрь, как однажды впустил Джона Мартина, изначально такого же, как они, поклонника. Фанаты мечтали выпить с тогда уже легендарным Генри Чинаски, с Хэнком Буковски, смешным балагуром и ворчуном. Женщины хотели переспать с ним, некоторые мужчины хотели с ним подраться. Буковски, в общем-то, был не против. Вообще же к наращиванию славы он относился с демонстративным пренебрежением: «Про моду на Чарльза Буковски ничего не знаю. Я слишком одиночка, слишком чудик, слишком против толп, слишком старый, слишком опоздал, слишком сомнительный, слишком пронырливый, чтобы меня в нее засосало и унесло. У меня сейчас, кажется, третье интервью за две недели, но я считаю, это скорее математический казус, а не мода. Надеюсь, модным я никогда не стану. Мода проклята и обречена навеки. Она бы означала, что со мной что-то не так или с моей работой что-то не так»[45]. Это была, конечно, поза, часть его мономифа. На деле успех его очень радовал. Особенно его радовали производные от успеха деньги.

Еще один кирпичик в большую стену его мифологии был заложен в декабре 1969-го, когда состоялись первые публичные поэтические чтения с его участием. Буковски сильно волновался и даже – внимание! – был почти трезв. Первый раз выступал он неловко, но далее – а количество его чтений со временем только возрастало – ему удалось выработать собственный публичный стиль. Конечно, чтобы сгладить волнение, он стал напиваться (порой характерным и стильным штрихом его чтений выступал вытащенный на сцену холодильник, откуда Буковски то и дело извлекал бесконечные бутылки пива). Пьяный, он вел себя грубо, ругался с публикой и то и дело кому-нибудь угрожал жестокой расправой. И вот оказалось, что это и есть ключ: люди хотели такого Буковски, они приходили посмотреть на Грязного Старика (или Старого Козла), на старину Хэнка, пьющего и матерящегося, очаровательного даже тогда, когда он едва держится на ногах, даром что у него заплетается язык и он путается в собственных стихах. Это было шоу – как раз то, что нужно, а поэзия – дело десятое. Взяв это на вооружение, Буковски привык к чтениям и старался проводить их и дальше в таком же остросюжетном духе.

Отдельной, но, может, и более важной, чем прочие, частью чтений были гулянки до или после, а может быть, и до, и после них. Буковски заводил новые знакомства, которые позже высмеивал, когда по-доброму, когда и по-злому, в рассказах или в других текстах. Он путешествовал и напивался за чужой счет, и, хотя сам он частенько говаривал, что ни чтений, ни путешествий он на дух не переносит, такой образ жизни ему, вчера еще неизвестному разнорабочему, нравился. К тому же, у него не было отбоя от дамочек, а ведь первую половину жизни он испытывал немалые трудности в сексуальных делах. Теперь, на волне популярности, он всерьез стал считать себя половым гигантом (впрочем, эту серьезность он сам вскоре высмеет в романе «Женщины»).

Однако дела сексуальные скоро обросли новыми сложностями: Буковски влюбился. Его избранницей стала Линда Кинг, тоже поэтесса, художница, скульптор (как-то раз на одних поэтических чтениях ее охарактеризовали как «Буковски с дыркой»). Однажды она была на одном поэтическом мероприятии, где откровенно скучала. Не выдержав более, она спросила у своего приятеля: «Боже мой, у вас здесь происходит хоть что-нибудь интересное?» Приятель ответил: «Раз ты так, то я отвезу тебя к Чарльзу Буковски». И отвез.

Сначала они восприняли друг друга со скепсисом, но быстро сблизились. Линда вызвалась слепить прекрасную голову Генри Чарльза, он часто бывал у нее, такой пьяный и обворожительный, и в какой-то момент она сдалась. Власть ее над Буковски была немалой – так, ей удалось заставить его на время если и не бросить пить, то во всяком случае несколько ограничить свои алкогольные аппетиты. Она объясняла это своими завышенными сексуальными запросами: пьяный, он мало чем мог удивить ее в постели. Влюбленный Буковски был готов на столь чувствительные жертвы, лишь бы их сексуальная жизнь не имела изъяна.

Не пить было трудно не только потому, что Буковски действительно любил чувствовать себя пьяным, но и из-за литературы. Он часто подчеркивал в интервью, что пишет исключительно пьяным: «Хмм… я, по-моему, не написал ни одного стихотворения совершенно трезвым»[46]. И вот, теперь ему приходилось переучиваться. Получалось не очень удачно, позже он даже сочинил шутливое стихотворение под названием «Кому это надо?»:

«видите этот стих? он был написан без выпивки, я не нуждаюсь в выпивке, чтобы писать, я могу писать без выпивки. моя жена говорит, я могу, я говорю ей, ну, может быть, да. вот, я не пью и пишу. видите этот стих? он был написан без выпивки, кому теперь надо пить? возможно, читателю»[47].

Во время союза с Линдой Кинг Буковски заметно похудел, вероятно, порозовел… но, возвращаясь к тому же стиху, «кому это надо»? И так темпераментные, они ссорились всё чаще и чаще, и неудивительно, что Буковски стал ходить на сторону. Линда, будучи еще ревнивее его (хотя куда больше?), устраивала ему поистине остросюжетные сцены. В «Женщинах» их немало, но вот одна из самых запоминающихся – и невероятных.

Однажды Буковски шел к очередной своей дамочке, попутно забежав в магазин и затарившись парой бутылочек выпивки. Откуда ни возьмись появилась машина Линды – это был оранжевый «фольксваген», – из нее выбежала сама Линда и принялась материть Генри Чарльза, попутно выхватывая из его рук бутылки и разбивая их об асфальт. Затем так же стремительно, как появилась, она залетела в свою машину и унеслась восвояси. Буковски принялся подбирать с асфальта разбитое стекло, как на горизонте вновь появился оранжевый «фольксваген». Линда въехала на тротуар и попыталась сбить Генри Чарльза – в последний момент он успел отскочить. Мгновение спустя вновь появилась Линда, уже на своих двоих, и с ее стороны в Буковски полетела бутылка. Он увернулся, бутылка пробила дверную панель. Тут из окна высунулась дамочка – та самая, к которой Буковски и шел, – и закричала: «Да боже ты мой, Буковски, забирай уже эту женщину и уезжай вместе с ней!» Так и вышло – Буковски сел в оранжевый «фольксваген», и Линда победоносно тронулась в путь.

Как и все прочие катастрофы в его жизни, эта связь закончилась, оставив по себе литературный след в виде очередного романа. Конечно, он был про любовь. Ну, или про что-то вроде того…

* * *

«Когда я кончал, то чувствовал, что кончаю перед лицом всего пристойного, белая сперма каплет на головы и души моих умерших родителей. Если бы я родился женщиной, то наверняка стал бы проституткой. Коль скоро я родился мужчиной, я желал женщин постоянно – чем ниже, тем лучше. Однако женщины – хорошие женщины – пугали меня, поскольку, в конечном итоге, требовали себе всю душу, а то, что от меня оставалось, я хотел сберечь. В основном я желал проституток, бабья попроще, ибо они беспощадны и жестки и не требуют ничего личного. Когда они уходят, я ничего не теряю. И в то же время я жаждал нежной, доброй женщины, невзирая на ошеломительную цену. Пропал, как ни крути.

Сильный мужик отказался бы и от тех, и от этих. Я сильным не был. Поэтому продолжал сражаться с женщинами – с самой идеей женщин»[48].

В этой цитате, на мой взгляд, выражена квинтэссенция романа «Женщины» – третьего романа Буковски (1978 года публикации), и, наученные первыми двумя, мы примерно представляем себе, чего от него можно ожидать, да еще и с таким интригующим названием. Стиль изменился не сильно, разве что стал немного размашистее и монотоннее, местами отсутствует ритмическая чеканность первых двух романов, как следствие – текст стал ощутимо больше, но бодрости ему по-прежнему не занимать.

Сюжет вместе с автором переместился вперед по биографической временной шкале: Чинаски теперь – не молодой, вечно пьяный скиталец, не разнорабочий и даже не почтальон, но признанный и раздобревший поэт полувекового возраста, при этом, конечно, по-прежнему вечно пьяный и падкий на всякие веселые низости. Жизнь его вновь компонует динамику со статикой – то он сидит в своей комнате и одиноко попивает пивко, то уезжает куда-то в далекие города, чтобы пить пивко со степенной профессурой или прямо во время поэтических чтений. Пока что всё вроде бы то же, но вот в глаза бросается первое и основное различие: Чинаски нигде не работает (чтения не в счет, это дело вполне досужее). Если «Почтамт» и «Фактотум» были организованы на рабочем материале, при этом один раз на единичном, второй раз на пестром и множественном, то в «Женщинах» за отсутствием рабочей истории будто бы наступает сюжетообразующий кризис. Но только вроде бы, потому что на деле рабочий сюжет трансформируется из социального в – буквально – биологический: работа – это физический акт, это коитус или попросту е**я. А е**и здесь, что ни говори, навалом – порой трудновато найти хотя бы одну страницу, где бы эта самая е**я в каком-либо виде совсем не присутствовала бы.

Самая биологически-механическая книга Буковски (и вместе с тем самая уморительная – видимо, по компенсаторному принципу) вся представляет собой один безмерно растянутый половой акт, местами разбавленный праздными разговорами, неизменно, впрочем, приводящими к одному: к е**е. И это при том, что Буковски считал себя скромником в эротическом жанре!.. Впрочем, у него, по собственному признанию, была хорошая школа: «Вы читали „Декамерон“ Боккаччо? Вот он сильно повлиял на „Женщин“. Мне понравилась его мысль: секс настолько смехотворен, что с ним никому не справиться. У него же не столько про любовь, сколько про секс. Любовь смешнее, смехотворнее. Вот был мужик! Как он умел издеваться! Чтобы такое написать, он, наверное, пять тысяч раз обжигался. А может, гомик был, не знаю. В общем, любовь смехотворна, потому что недолга, а секс смехотворен, потому что недостаточно долог»[49].

Учитывая, однако, что роман называется всё-таки вовсе не «Е**я», а именно «Женщины», немного смущает трактовка Буковски немаленькой в общем-то и непростой гендерной темы. В силу его прямолинейного редукционизма, женщины – это е**я и есть, одна только е**я и ничего, кроме е**и, – в точности по названию одного из рассказов нашего автора: Fuck Machine. Наверное, если бы ему вдруг пришлось писать книгу под названием «Мужчины», она состояла бы только из драк (то есть из п******к). Так или иначе, заметно, что напряженная связь с Линдой Кинг отразилась на мировоззрении Буковски не самым политкорректным образом. И так не подарок, он стал отыгрываться на широком сексистском поле.

Сексизм – это вариант биологического редукционизма. В «Женщинах» более, чем в каком-либо другом романе, рассказе или стихотворении, Буковски человек сведен к одной только биологической, самой базовой функции: совокупляться. При этом у человека – больного и дезорганизованного животного – эта функция гипертрофируется, так что нет никаких естественных инстинктивных барьеров для сдерживания анормально частотной, приапически-сатириазной и неконтролируемой е**и.

Этот грубый биологизм хорошо заметен именно там, где автор пытается – с иронией или без – примешать к голой е**е какие-то более сложные антропологические функции. В конечном итоге любая речь о любви стремительно переходит в е**ю, речь о ненависти еще стремительнее переходит в е**ю, скорбь устремляется в е**ю, подпрыгивая, а уж обсуждение поэтических достоинств и недостатков того или иного автора – оно-то швыряется в е**ю со скоростью настоящей биологической ракеты.

В итоге мораль этой длинной и часто буксующей басни поучает нас в том, что все дороги ведут отнюдь не в Рим (а куда бы вы думали?..), и в том еще, что, скромничая, Буковски нам врал. Ему, конечно, свойственно было невротическое самолюбование, и весь этот донжуанский вояж пьяного страшного старика может подчас и наскучивать. Спасает лишь то, что самовлюбленность у этого брюхатого ловеласа неизменно рифмуется с самоиронией. Поэтому, к счастью, эти триста страниц занимательной анатомии наполнены взрывами поистине гомерического хохота.

И е**и.

* * *

Расставшись с Линдой Кинг, Буковски снова пустился во все тяжкие своей кипящей прижизненной славы. Фанаты, не покидающие его порога (сколько ни меняй жилищ, а они всё равно вычислят и заявятся), и постоянные разъезды по чтениям, неизменно завязанные на пьянках и сексе, не позволяли ему расслабиться. В какой-то момент этот крепкий, изрядно натренированный гуляка стал терять над собой контроль. Он стал регулярно употреблять кокаин, заливая его литрами выпивки, чего с ним, убежденным пьяницей, но ни в коем случае не наркоманом, никогда до этого не было. Здоровье резко ухудшилось: то и дело он просыпался от жуткой дрожи, у него начались галлюцинации. В общем, эта дорога вела в очевидный тупик, и всё могло бы закончится совсем плохо, если бы не новая женщина.

Ее тоже звали Линда, только не Линда Кинг, а Линда Ли Бэйгл. Они познакомились в сентябре 1976-го, когда Буковски проводил очередные поэтические чтения. Линда была его фанаткой, она ходила на все его чтения, читала все его книги и мечтала познакомиться со своим кумиром лично. На этот раз она осмелилась подойти. Буковски увидел молодую и стройную рыжеволосую женщину, был моментально покорен ею и обменялся с ней телефонами. Вскоре они созвонились и встретились. Местом встречи был ресторан здорового питания, принадлежавший Линде. Она вообще была странной фанаткой Буковски – любовь к грубой поэзии этого старого козла как-то сочеталась в ней с прямолинейным нью-эйджем, который в то время был на пике моды. У Линды даже был свой гуру – Мехер Баба. Тот же Мехер Баба был гуру гитариста группы The Who Пита Таунсенда. Не знаю насчет Таунсенда, но Линде гуру строго-настрого запретил вступать в сексуальные отношения. Для Буковски это было большим сюрпризом.

Первое время он ходил на сторону, но Линда относилась к этому до странности спокойно. Ее целибат был не бессрочным, и она, видимо, смиренно ждала того момента, когда можно будет позволить этому старому козлу осквернить космический храм ее любви (или как-то так). По окончании целибата Линды Буковски потерял стимул изменять ей с другими женщинами. Помимо прочего, Линда сразу взялась за здоровье своего мужчины. По традиции он был очень податлив в отношении с женщинами и все принимал без особенных возражений. По настоянию Линды он перешел с тяжелого алкоголя на вино. Для самого себя он оправдывал это так: когда ты пьешь тяжелый алкоголь, быстро напиваешься и не можешь писать; когда пьешь пиво, каждые пятнадцать минут бегаешь писать, и поэтому также не можешь писать в силу потери концентрации; выходит, вино – лучшее пойло для настоящего писателя. Очень рациональный подход.

Кроме того, Линда заставила Буковски отказаться от мяса, перейти на здоровую пищу и регулярно принимать витамины. Здоровье его и правда улучшилось, он похудел и стал в целом спокойнее. Это заметно по смене тональности, которую можно проследить от романа «Женщины» к роману «Голливуд» – герой последнего настолько флегматичен, что так и видишь, как над ним поработал суровый нью-эйдж. Другой вопрос, насколько это хорошо в литературном отношении…

Буковски по-прежнему много работал, и этот романтический период его жизни оформился в двух больших книгах – стихотворном сборнике Love Is Like a Dog from Hell (1977) и уже рассмотренном нами романе Women (1978). Название первого и содержание второго произведений хорошо демонстрируют ту специфическую точку зрения на любовные отношения, которой придерживался Буковски. Впрочем, мы знаем, что по большей части это был эпатаж – на самом деле наш автор был очень сентиментален. Но публика не хотела сантиментов, ей подавай старого козла. Она его получила – продажи «Женщин» были внушительными.

Обычно Джон Мартин правил Буковски, ибо последний не очень дружил с грамматикой. Но на этот раз правка редактора вышла за чисто грамматические пределы. Так, Мартин позволял себе разнообразить авторскую лексику, менять некоторые формулировки на более, как ему представлялось, благозвучные. Буковски это не понравилось, и он потребовал от Мартина никогда больше так не делать. В дальнейшем правка Мартина станет головной болью для поклонников Буковски: в том, что касается посмертных изданий, трудно понять без доступа к рукописям, насколько далеко заходит редакторская правка и насколько аутентичный текст мы читаем. Предсказуемым образом Мартин стал для фанатов Буковски предметом настоящей ненависти.

После выхода двух этих книг Буковски спланировал путешествие в Европу – прежде всего на свою историческую родину, в Германию. Там у него оставался дядя, тоже Хайнрих (то есть Генрих), с которым Буковски состоял в переписке, а также издатель и переводчик его на немецкий язык – Карл Вайснер, который и помог устроить поездку. Буковски и Линда отправились в путь в мае 1978-го. В Германии было запланировано всего одно чтение, но ажиотаж был невероятный (на родине у Буковски традиционно самая большая фан-база и самые высокие продажи). Многие люди специально приехали из соседних стран, только чтобы послушать (или скорее посмотреть на) Буковски. Всё походило на рок-концерт. Толпа скандировала: «Буковски! Буковски!» Писатель вышел на сцену с бутылкой и сказал: «Привет. Как здорово вернуться домой». Ему на это ответили: «Буковски, ты ублюдок, свинья, я тебя ненавижу!» Был теплый, чудесный прием, и Хэнк хорошо отчитал свою программу.

Затем Карл Вайснер повез их в Андернах к дяде Хайнриху. Тот показал племяннику фотографии с его молодыми родителями и с ним самим в младенческом возрасте. Буковски не выдержал и расплакался. В целом поездка в Германию получилась удачной и даже трогательной.

Через несколько месяцев после германского путешествия они двинулись во Францию, где у Буковски было запланировано много интервью, включая главное – эфир «Апострофа» с Бернаром Пиво, самой рейтинговой во Франции того времени интеллектуальной телепередачи. Эфир сразу же стал легендарным. Буковски среди высоколобых французских интеллектуалов выглядел белой вороной, ведущий вел себя с явным пренебрежением, публика была растеряна. Буковски, как всегда, играл на повышение и начал грубо задирать ведущего и гостей. Все начали возмущаться. Одной даме – французской писательнице – Буковски сказал: «Я могу моментально понять, хорошая ты писательница или нет. Давай задери юбку, и я это определю». Пиво стал его затыкать, Буковски встал, одним мощным глотком прикончил всю свою выпивку и направился к выходу. Пиво отшучивался на камеру: «Дамы и господа, Америка в плохой форме, не правда ли?» У выхода из студии Буковски, которого окончательно накрыло, принялся задирать охрану. Началась драка, и старого козла выкинули на улицу.

По всем законам шоу-бизнеса этот запоминающийся инцидент пошел Буковски только на пользу – он проснулся знаменитым во Франции, на следующий день со всех книжных полок в магазинах смели его книги. Этот черный пиар сработал настолько хорошо, что Буковски стали превозносить французские интеллектуалы, которые при обычном раскладе гулять бы с ним в одном поле не стали. «Один из эксцентричных новых святых в литературе XX века»[50], – сказал о нем интеллектуал сотого уровня Филипп Соллерс. В общем, в этой непростой ситуации Буковски явно выиграл. Впрочем, после этой поездки он никогда больше не выезжал за границу.

По возвращении домой Генри Чарльз и Линда приобрели дом в Сан-Педро – материальное положение бывшего неудачника отныне это вполне позволяло (дом обошелся им в 80 тысяч долларов; наверное, в тот момент папаша Генри-старший гордился сыном из своего ада). Это был просторный дом с садом – и с портретом Мехера Бабы в ванной комнате. Наверное, для вдохновения. Люди вокруг жили очень приличные, и к новым соседям – несмотря на их странности – они отнеслись гостеприимно. Буковски поминал их добрым словом и вспоминал, что, даже когда он в голом виде, размахивая членом и кулаками, гонялся за Линдой по саду с криками «Ах ты блядь такая! Сейчас я прибью тебя!», вежливые соседи и не думали вызывать полицию.

* * *

Видимо, у американского писателя такая профессиональная карма: рано или поздно столкнуться с киноиндустрией. При жизни у Буковски было несколько таких встреч, более или менее разочаровывающих. В 1981 году по его рассказам был снят фильм «История обыкновенного безумия», режиссером выступил знаменитый итальянский бунтарь Марко Ферери. Через 6 лет был снят другой фильм, о съемках которого Буковски рассказывает в своем предпоследнем романе «Голливуд».

В 1987 году франкоязычный режиссер Барбе Шрёдер смог, через немалые тернии, осуществить свою давнюю интенцию и поставить фильм о Буковски. Результатом и оказался известный фильм «Пьянь» с Микки Рурком, тогда популярным и молодым, и Фэй Данауэй, не молодой уже, но всё-таки очаровательной. Важнее тут, впрочем, не звезды, а то, что сам Буковски написал к фильму сценарий, и это давало надежду, что произведение выйдет если не свежим, то во всяком случае аутентичным. Но вышло немного иначе.

Наверное, и по сей день у этого фильма есть много фанатов, и сам я когда-то был в их числе, однако теперь он кажется мне скорее неудачным. При этом к сценарию, в общем и целом, претензий нет, ведь он выстроен на тех же самых сюжетах, что и романы с рассказами, и в этом отношении фильм представляет собой повторение пройденного, переложенное для массовой аудитории. Но кроме сценария есть еще неподвижная, довольно неловкая съемка, будто большой оператор так и не понял, что ему делать с таким неотесанным материалом. Есть тут толпа настоящих – к слову об аутентичности – бичей и им сочувствующих, которая перед камерой вдруг теряет живой магнетизм и начинает нелепо выделываться, как важный бабуин перед посетителями провинциального зоопарка. Есть Микки Рурк, удивительно карикатурный и в худшем смысле этого термина театральный, такой, будто для него уже наступили двухтысячные, – эти ужимки и подростковая беспокойная резкость рисуют персонажа, в корне отличного от литературного, подчеркнуто холодного Генри Чинаски. Что до Фэй Данауэй, то она как раз выглядит убедительно, особенно на фоне дерганого главного героя (тем более удивительно, что самому Буковски Фэй не понравилась, а Рурка он оценил подозрительно высоко – спишем это на пароксизм ностальгии).

Тематически фильм балансирует между балаганом и исповедью, последняя нам интереснее и важнее. То тут, то там проявляется то сокровенное, что было важнее всего для Буковски-художника: чувство отсутствия, умаление своего оголенного и несчастного Я. «Кто ты такой?» – спрашивает у Генри богачка-издательница. «Не знаю, кто я», – отвечает Чинаски. При приеме на работу секретарша зачитывает его резюме: «Родителей нет, религии нет, образования нет… Хорошо, что здесь не спрашивают про пол…» – «А может и его нет, но на всякий случай напишите, что мужской». В разговоре с барменом Джимом Генри жалуется: «Ну почему всегда обязательно быть кем-то? Вот я хочу думать только о том, кем я не хочу быть…» Чувство отсутствия – чем хуже, тем лучше – пленяет героя и в какой-то мере окрыляет его, по крайней мере мотивирует: «Я похож на протекшую раковину, и я чувствую эйфорию…» Он не любит называться собственным именем (а ведь и оно – псевдоним), он любит выдумывать себе разные имена, то совершенно вымышленные, то аллюзивные – к примеру, Билл Блейк. Той же богатой издательнице он говорит: «Любой может не пить, а вот быть пьянью – для этого нужен особый талант, для этого нужна дерзость…» Она иронически спрашивает: «Кем вы хотите стать, когда повзрослеете?» Он отвечает вполне предсказуемо: «Я не хочу быть никем…» Перед нами пьяная и пустующая оболочка, блуждающая по жестокому грязному городу в поисках… нет, не полноты, а напротив – еще большего опустошения!

Вообще же Буковски не повезло с кинематографом – не зря он его ненавидел. Как я уже упоминал, еще в 1981 году культовый и образцово плохой режиссер Марко Ферери снял фильм «История обыкновенного безумия» по рассказам Буковски, в главных ролях Бен Газзара и Орнелла Мути. И хотя этого сложно достичь, но перед нами кино хуже «Пьяни», причем сразу на пару голов. Газзара с его идиотской ухмылкой даже и не старается что-то сыграть, присутствуя в кадре как мебель, а вовсе не как центральный персонаж, на котором за полным отсутствием внятной сюжетной линии вроде бы должен держаться весь фильм, но хуже того, он – крутой, он властный и самоуверенный, каким Буковски никогда себя не выписывал, а для всяких крутых персонажей всегда запасал килотонны иронии и презрения. Тем более жалким выглядит то, что главный герой постоянно смотрится в зеркальце, как полоумная спитая принцесса, хотя эгоистическое самолюбование противоречит самой интенции оголенной и показательно фактичной литературы, которую создавал Буковски. В общем, не зря сам виновник торжества плевался от этого фильма (что не мешало ему хорошенько покутить в компании Ферери и Газзары).

Единственным относительно удачным фильмом про Буковски можно считать самый последний – «Фактотум» Бента Хамера 2005 года, в главных ролях Мэтт Дилон, Лили Тейлор и Мориса Томей. Это лента спокойная и ироничная – вероятно, режиссеру-скандинаву помог его северный, холодный и аскетический взгляд. Дилон смотрится куда убедительнее Рурка и тем более Газзары, тут он действительно аутентичный и выдержанный – отстраненный от мира, с ускользающим эго – Frozen Guy. Впрочем, и нового мало: сюжеты и ситуации всё те же самые, будто фильм про Буковски – это всегда один и тот же фильм, разве что с новыми лицами (виной тому, разумеется, миф о писателе-алкоголике, который по своему внутреннему содержанию и сам не блещет разнообразием).

В конечном итоге доведенный Буковски до зримого предела миф о пьяном писателе, неудачливом, но талантливом, деградировал в мире кино до одномерных поп-корн персонажей вроде карикатурного Хэнка Муди, сыгранного Дэвидом Духовны в популярном сериале Californication (выходил с 2007 года). В этом не очень значительном полотне масса отсылок к Буковски, но главная и худшая среди них – это сам персонаж, его тезка. В герое Духовны нет ничего, кроме предельно уплощенных шаблонов, собранных тут и там по произведениям нашего короля андерграунда. Буковски постоянно напивается – значит, Духовны вообще не отлипает от бутылки, при этом магическим образом ему гарантированы бодрость, хорошее настроение и внешность на миллион долларов; Буковски не пропускал ни одной юбки – значит, Духовны станет абсолютным половым гигантом, плейбоем и форменным эротическим мутантом, по острому выражению одного отечественного артиста; Буковски не мог напечататься – не будет печататься и Духовны, но только не потому, что ему не везет, а потому, что ему самому как-то лень что-нибудь ради этого сделать, хотя все вокруг готовы оторвать его с руками. Позиционируемый как комедия, сериал в чем-то даже пугает своей термоядерной пошлостью, тогда как смешного в инволюции от Буковски до какого-то блуждающего автоматического осеменителя мало, если, конечно, не считать таковым каскад шуток про мастурбацию с частотой пятнадцать на серию.

Чуточку позже другой сериал – Bored to Death с Джейсоном Шварцманом, 2009 год – попытался обыграть образ пьющего писателя-неудачника с другой стороны, превращая героя, напротив, в законченную размазню. С юмором, правда, здесь всё гораздо лучше, есть даже легкий налет иронического нуара вроде той же «Макулатуры», однако симптоматично само развитие образа: либо Буковски – альфа-самец без страха и упрека, либо он полный ноль, и третьего не дано.

Указанные сериалы не справляются с главным вопросом – тем, что и делает миф о Буковски таким притягательным: как синтезировать противоречия, чтобы их носитель при этом смотрелся живым, интересным и развивающимся человеком?

Возвращаясь к литературе, отметим, что кино для Буковски – скорее не проба себя в новом жанре, но только очередной повод заняться старым делом, то есть написать книгу. Этой книгой стал предпоследний его роман «Голливуд», вышедший в 1989 году И пусть роман, кажется, самый плохой у Буковски, очень усталый, ленивый и ненасыщенный (чувствуется здоровое питание и, конечно, Мехер Баба), в нем всё же есть некоторая жизнеутверждающая веселость. Ее обеспечивают, как обычно, разные и неизменно долбанутые персонажи, в которых на этот раз легко узнаются известные люди: Вернер Зергог и Джон-Люк Модар, одна из центральных фигур – Джон Пинчот (режиссер фильма «Пьянь» Барбе Шрёдер), самый забавный безумец романа – Франсуа Расин (совсем недавно скончавшийся актер Гарри Дин Стэнтон, такой же завзятый минималист, как Буковски, вечно приговаривавший: there is по self…), а кроме того Том Пелл (это Шон Пенн, как-то раз взявший у Буковски убойное интервью и одно время претендовавший на главную роль в «Пьяни») и его жена Рамона (то есть Мадонна), Джек Бледсоу (Микки Рурк) и Франсин Бауэрс (Фэй Данауэй), коллега по цеху Виктор Норман (Норман Мейлер) и даже Манц Леб, режиссер таких культовых фильмов, как «Человек-крыса» и «Голова-карандаш» (понятное дело, Дэвид Линч, дебют которого – «Голову-ластик» – Буковски оценил очень высоко).

Неприхотливая сюжетная линия романа строится вокруг многострадальных съемок фильма «Пьянь», всё движется, будто бы в водевиле, сумбурно, всё спотыкается на каждой кочке: Чинаски не то чтобы в восторге от идеи писать сценарий, то и дело иронизирует над бедным Фицджеральдом, которого кинематограф сгубил, но всё же берется за дело; Пинчот находит продюсеров, на деле оказавшихся сущими монстрами (Голан и Глобус в книге Фридман и Фишман); Пинчот травит байку про то, как он искал деньги на фильм в России, далекой и заснеженной, где ему пришлось охмурить некую столетнюю графиню; сценарий идет очень плохо, но всё же идет; потихоньку к «Танцу Джима Бима» (так в книге называется фильм «Пьянь») подключаются звезды; внезапно фильм замораживают, так же внезапно его размораживают (Пинчот объявляет голодовку, грозится отрезать себе палец – в общем, умеет настойчиво добиваться своего); оказывается, что у кого-то уже есть права на использование персонажа Генри Чинаски, оказывается, что это легко уладить; актеры назойливо требуют своего (Фэй очень хочет как можно чаще показывать в камеру ноги, Микки ведет себя как типичная рок-звезда и не хочет выходить из своего трейлера – остается только гадать, что он там делает, ведь он – Иисус Всемогущий! – вообще не пьет); кто бы мог подумать, фильм снова замораживают (и правда водевиль); наконец-то всё снято, проходит показ, все довольны… В промежутках все пьют и рассказывают истории одна другой безумнее.

Позволю себе заметить не без брюзгливости, что библиография Буковски не потеряла бы, а только бы выиграла, если бы «Голливуд» не был написан – настолько неудачной для него была тема кино, как на экране, так и на бумаге. Сам автор, а по совместительству и свой собственный персонаж, вокруг которого всё выстраивалось в более ранних работах, здесь совсем незаметен – старый и слабый, выжатый гонкой за воспоминаниями, он, как никогда, хочет отсутствовать на своих страницах, стать монотонным «да… нет… не знаю… я выпил…» и полностью раствориться в собственных обстоятельствах.

Может быть, в этом – и только в этом – отношении роман «Голливуд» можно признать показательным и симптоматичным.

* * *

Как это следует из тональности «Голливуда», Буковски в конце своей перенасыщенной жизни сильно расслабился. Он не мог писать так же бойко, как раньше. Ему всё труднее было пить. Публичность отходила на второй план. И даже редкие эксцессы не сбивали этого ведущего настроения. Среди подобных эксцессов отметим крупную ссору с Линдой, которая привела к их расставанию на непродолжительный срок.

Барбе Шрёдер, режиссер «Пьяни», помимо их основного проекта снимал также Bukowski Tapes – серию видеоинтервью с писателем. На одном из этих интервью запечатлена знаменитая сцена ссоры Буковски и Линды. Писатель был сильно пьян и явно не в духе. Они сидели на диване у себя дома, и речь как-то зашла об их отношениях. Буковски стал выражать свои недовольства, припоминать старые обиды. Линда держалась довольно тактично и старалась не задевать раздраженного Хэнка, но ему было достаточно и единого слова, сказанного поперек. В какой-то момент он взорвался и скинул Линду ногами с дивана с криками: «Ты ебаная блядь! Ты сука! Кто ты думаешь я такой? Ты говно!» – и прочее в том же духе. Линда поднялась с пола и ушла в свою комнату. Это было в январе 1985 года. Но этот эксцесс был единичным. В том же 1985 году, в августе, Буковски и Линда наконец-то поженились. Шафером был Джон Мартин.

Буковски оставалось жить еще 9 лет, за которые он успел выпустить несколько стихотворных сборников (последний прижизненный сборник назывался The Last Night of the Earth Poems, он вышел в 1992 году) и романы «Голливуд» (1988) и «Макулатура» (1994). Вскоре после окончания первого из них Буковски почувствовал резкое ухудшение самочувствия. У него держалась высокая температура, он терял в весе, чувствовал себя постоянно уставшим и не мог работать. После обследования выяснилось, что у него туберкулез.

На самом деле предсмертные болезни Буковски – одна тяжелее другой – проявлялись друг за другом без остановки. У него была катаракта, затем, в 1993-м, у него диагностировали лейкемию. Он проходил курс химиотерапии, стал стремительно лысеть и был вынужден всюду носить шапку. Он бросил пить и курить, перешел на зеленый чай и прочие продукты по части Линды и Мехера Бабы. Он даже пробовал практики аюрведы, трансцендентальную медитацию, но помогало это мало. Вскоре, после непродолжительной ремиссии, болезнь перешла в более тяжелую форму. Всё это было уже слишком сложно вынести. В стихотворении Cancer Буковски пишет:

«наполовину нигде одинокий в рушащейся башне из своей самости павший в этот темнейший час последняя ставка проиграна когда я достиг костяной тишины»[51].

Генри Чарльз Буковски умер 9 марта 1994 года. Ему было 73. Это была чертовски яркая жизнь, стоящая того, чтобы ее прожить – и не переставать смеяться до последнего. И было бы странно, если бы этот писатель не попытался высмеять смерть – физическую и литературную – в самом последнем своем произведении, намеренно пренебрежительном и дурашливом, так, чтобы всем было видно: так, ничего особенного не происходит, просто очередное чтиво.

* * *

Последний – и, таким образом, предсмертный – роман Буковски по первому приближению может слегка шокировать, настолько он не похож на все остальные. Ни тебе любимого Генри Чинаски (о нем упоминается лишь один раз и в сторону), ни тебе пьянок на поэтических чтениях, ни тебе, представьте себе, е**и – кажется, что читаешь какого-то другого автора. Вместо всего излюбленного и привычного перед нами странная пародия на дешевый детективный нуар, только с мистикой, фантастикой и прочим блек-джеком. Впрочем, после нескольких страниц становится ясно, что это своеобразная аллегория: посвящение плохой литературе, главный герой по имени Никки Билейн (очевидно, Микки Спилейн), конечно, частный детектив и непременно неудачник, его загадочная клиентка Леди Смерть, разыскивающая в Голливуде «живого» Луи-Фердинанда Селина…

В конце своего творческого пути Буковски задумал метароман о литературе, исполненный без особого пафоса в его фирменном минималистическом стиле. Читать это произведение первым или вообще в отрыве от других книг Буковски едва ли разумно, оно раскрывается только в большом контексте жизни, суждений и творчества нашего автора, сложенных в целостную картину.

К примеру, герою звонит некий Джон Бартон и просит разыскать Красного Воробья, что бы это ни значило. За поимку наниматель предлагает платить сыщику по 100 долларов в месяц до конца его, сыщика, жизни. Мы уже знаем, что владелец издательства Black Sparrow (то есть владелец Черного Воробья) Джон Мартин действительно договорился с Буковски о выплатах в размере 100 долларов ежемесячно и до конца его, Буковски, жизни, если писатель обязуется передавать издателю всю свою писанину, какого бы качества оная ни оказалась (вскоре ставка выросла до 300 долларов, а к концу жизни писателя составляла уже все 500 – это не считая, конечно, процента с продаж). Таким образом, перед нами автобиографическая аллюзия.

А вот другой пример. В кабинет к сыщику вваливаются двое громил, они выбивают долги для одного бандита, а зовут их Фанте и Данте. То, что Буковски назвал двух эпизодических проходимцев именем одного из величайших литераторов в истории и именем одного второстепенного и полузабытого автора, по совместительству кумира своей юности (с которым они, кстати говоря, успели познакомиться незадолго до смерти Фанте в 1983 году), многое говорит о его отношении к западному литературному канону и демонстрирует его собственную вкусовую строптивость. Незначительные, как проходной анекдот, Фанте и Данте быстро испаряются из повествования. Просто два призрака из макулатуры.

Конечно, всё это чистое хулиганство и балаган для собственного развлечения. Буковски знал, что жить ему осталось совсем недолго, что все свои ставки он давно сделал и всё, что было ему сказать, уже сказал. Теперь ему нет никакой необходимости лезть из кожи вон и пытаться сделать прощальный шедевр вроде какого-нибудь неподъемного Finnegans Wake (не говоря уж о том, что он бы и не смог, и не захотел). Напротив, Буковски в последний раз измывается над литературными общими местами: вместо предсмертного opus magnum он выдает намеренно плохой, очень глупый и вместе с тем очень забавный роман, если читать его со всеми оговорками. Стоит расценивать это как последнюю шутку состарившегося юмориста, не более. (Впрочем, оговорюсь: расценивать его стоит конечно же как угодно. Возможно, я многое в нем не понял – и собственное бессилие свожу к голой авторской шутке. Поправьте меня, если я ошибаюсь.)

Впрочем, и в шутке этой есть за что зацепиться. Интересен сам жест, которым Буковски после откровенно слабого, но всё еще автобиографического романа «Голливуд» сводит счеты со всем своим творческим багажом. От пары Буковски – Чинаски не остается следа, от типичных биографических сюжетов по большей части тоже, а вместо всего этого – чисто картонный герой из бульварного чтива, доведенные до гротеска детективные повороты и зияющая пустота в промежутках. С легко считываемым нажимом Буковски убивает в себе литератора, последовательно избавляется ото всех элементов своего стиля, от собственной литературной персоны – перед нами художественное самоубийство, последний акт авторской десубъективации, проведенный посредством письма акт отказа от самого письма. Расправляясь с Чинаски, в котором и так было меньше и меньше субъекта, Буковски становится еще меньше, чем Ничто – пустота, конвертированная в дешевые словеса из массовой макулатуры.

Но во всем этом нет никакой трагедии, напротив, он делает это с улыбкой. Он освобождается от литературы, которая в его случае всегда выступала последним якорем, привязывающим его к миру и к обществу. В романе вроде «Чтива» литература официально накладывает на себя руки, она поет гимн своему смехотворному умалению до полного исчезновения в пустоте ничего не значащих слов и заезженных оборотов.

Конечно, Чинаски продолжает жить посредством романов, рассказов, стихов, сохраненных в архиве литературы для будущих поколений. Но Буковски со всем этим не по пути. Он вычеркивает себя из текста, он ставит на то, что смерть, этот великий избавитель, означает действительный, настоящий и полный конец.

Никакой больше литературы, никакого больше Чинаски, никакого больше Буковски. После него заговорит только миф.

Всё прочее – чтиво.

Часть вторая Мифология, или Диоген из Лос-Анджелеса

«as the

spirit

wanes

the form

appears»[52].

Чарльз Буковски

Мы познакомились с жизнью Генри Чарльза Буковски, которая, выраженная в художественном образе, выписанная и сочиненная, послужит нам основанием – не единственным, но одним из – для вынесения ряда суждений о целостном литературном проекте, о большом произведении под условным названием «Буковски».

Жизнь эта, данная в образе, сочиненная и рассказанная, по сути мифологична. Под мифологией будем здесь понимать целостность образа, выстроенного в качестве связной истории (нарратива), разворачиваемого в художественном повествовании и преподнесенном публике как «то, что было на самом деле», и будем, разумеется, отличать эту объект-мифологию от мифо-логии как дисциплины, собственно изучающей и разбирающей миф-объект (на это различение указывал Ролан Барт, но я для удобства не буду к нему обращаться в дальнейшем; договоримся сразу, что далее под мифологией будет пониматься исключительно миф как объект, а мифология как исследовательская дисциплина во всем нашем тексте фигурирует лишь единожды – в указанном выше названии этой, второй, его части).

В этом смысле частные и громкие декларации Буковски о нищете литературы перед лицом настоящей жизни стоит рассматривать как часть этой же мифопоэтической (то есть мифосозидательной) стратегии: жизнь может быть сколько угодно важнее и выше письма, но лишь при условии, что она заранее и изначально понята как возможный сюжет для этого самого письма – в обратном случае титаническое упорство, с которым Буковски десятилетиями предавался этой ничтожной и совершенно, как казалось, бесперспективной практике, кажется необъяснимым. Литература во всем уступает жизни, за исключением главного: жизнь понимается как литературный проект. А это, согласитесь, меняет всё дело.

Буковски тщательно и порой очень хитро выстраивает миф имени самого себя, ищет и пробует, многое отбраковывает, главное же и искомое, по счастью найденное, он повторяет из книги в книгу, из стихотворения в стихотворение. Образ следует за образом, и их череда складывается в хорошо узнаваемый мозаичный портрет. В итоге всякий, кого ни спроси о писателе Чарльзе Буковски, скажет в ответ именно то, что автор своего мифа/образа Чарльз Буковски в него и вложил: алкоголь, ругань, бары, женщины, драки, скачки, почта, юмор, уродство и прочее.

Части мозаики мастерски пригнаны одна к другой: мальчик с пустым обезличенным взглядом, которому без вины достается от сверстников, от своего садиста-отца, даже от собственного, враждебного и жестокого, тела; молодой алкоголик без социальных амбиций, перебивающийся с ужасной работы на еще более ужасную, ютящийся по тошнотворным трущобам и всенепременно пописывающий на огрызке бумаги какой-то никому не нужный рассказ (который, конечно, однажды сочтут гениальным); большой и уродливый, но харизматичный и повидавший виды поэт, звезда американского литературного андерграунда, вечно с кем-то совокупляющийся в ближайшей душевой кабинке, в стельку пьяный на поэтических чтениях (а ведь публика только этого и ждет!), гроза вечеринок и всеми любимый, всем ненавистный возмутитель спокойствия; седовласый мудрец с неподвижным, изрытым лицом, вдумчивый, тихий рассказчик безумных красивых историй, медленно тянущий свое пиво, остепенившийся и разбогатевший, гуру и близкий приятель всевозможных звезд Голливуда… Перед нами не что иное, как хорошо сделанный мономиф, образцовый крестный путь писателя-бунтаря из XX века. Сегодня многое в этом пути превратилось в шаблон, дальше которого идти не принято: писатель-пьяница, певец городского дна, голос заброшенных и исключенных и прочее, прочее. Но ведь и до появления этого мифа существовали шаблоны, которые Буковски преодолевал и модифицировал, и эти шаблоны не могут остаться без нашего внимания, потому что без них, как без сопротивления, немыслим сам созданный нашим писателем миф.

Итак, в этой части своего повествования я намереваюсь разобрать (и в смысле «рассмотреть», и в смысле, хотя бы отчасти, «деконструировать») главные, на мой взгляд, мифемы-шаблоны, образы, ставшие общими местами литературного мира Буковски, с целью чуть-чуть остранить эти шаблоны и попытаться увидеть за ними живой интересный процесс, в котором значительно больше вопросов и нестыковок, чем готовых ответов. Пускай это будет легким и занимательным упражнением в демистификации, в обнаружении под застывшим мифическим слоем сокрытого глубоко внутри творческого напряжения, куда более занимательного, разумеется, чем всякий шаблон и регулярное перемалывание одного и того же. Так, всякий текст, будучи вписанным в контекст, начинает играть неожиданно по-новому.

Буковски, как и многие мифотворцы, хотел, вероятно, стать в глазах следующих поколений чем-то похожим на статую, на канонический авторский образ, к которому ничего не прибавить и от которого ничего не отнять (это ведущая со времен Петрарки поэтическая интенция). Мы же, со всем уважением, немного подвинем этот канон и поиграем с его частями: в линиях обнаружится неровность, в поверхностях тут и там – шероховатость…

Начать я хочу с темы тем, с этакой метатемы всего дальнейшего повествования: речь идет о литературе как о практике личного авторского мифотворчества, в которой писатель не просто продуцирует тексты, но посредством и прямо внутри этих текстов выписывает свою собственную образцовую идентичность. Иными словами, создает свою жизнь как объект литературного творчества.

Далее мы рассмотрим мифемы, тут и там возникающие в процессе всей этой мифопоэтической работы длиною в целую жизнь: писатель-изгой как голос исключенных из общества элементов; человек, цинично редуцирующий само человеческое к животному началу; автор-минималист, выстраивающий последовательную поэтику отрицания; гений-алкоголик, умоляющий свою субъективность в дионисическом опьянении.

Сложив это всё воедино, мы придем к выводам, которые будут, возможно, весьма неожиданными. В общем, мало нам не покажется.

Глава первая Аутомифопоэтика

Индивидуальное мифотворчество. Это словосочетание поначалу отталкивает. Мы по старой привычке ассоциируем миф с коллективами, с крупными социальными единствами, объемными, как и все знакомые нам с детства мифы – большие рассказы, метанарративы, по Лиотару. А как насчет маленького рассказа, даже рассказика, скажем так, инфранарратива, этакой микромифологии?.. Если присмотреться получше, то непременно окажется, что история знает такие в достатке.

Большой мифологический рассказ вытесняет рассказы малые не столько из-за самой своей величины, сколько из-за исторического первенства, из-за инициирующего приоритета своего архэ, понятого сразу в двух смыслах: как начало и как власть. Мы знаем, что экстраполяция наших общих представлений об индивиде на древние общества как минимум проблематична, знаем, что древние, услышав от нас о само собой разумеющейся (для нас) субъективности., нас бы не поняли и в лучшем случае пожали бы плечами и что, наконец, именно коллектив, целое общество, может – с большими натяжками – выступить в качестве исторической аналогии модернистского субъекта. Именно коллектив, но никак не отдельный и независимый индивид.

Раз так, то как раз мифология как большой рассказ коллектива о самом себе – сразу и о своем прошлом, своем настоящем и своем будущем – играет в древних обществах ту самую роль, которой для нас соответствуют разные виды и практики индивидуальной субъективации, базовые фигуры человеческого представления о самом себе. Миф превращает коллектив в субъект, тогда как индивид, как часть коллектива, есть лишь осколок большой субъективности, не существующий в отдельности.

Субъект – как подлежащее для сказуемого, как актор для множества актов – требует для своего существования неких усилий по собиранию, апроприации и утверждению своих полномочий, возможностей, а вместе и средств сохранения себя в длительной целостности. Всё это и дает субъекту миф: он задает субъективности ее собственные границы (данный набор означающих относится к нашему коллективу, всё остальное – нет), определяет для коллектива область возможного и необходимого (перечень практик, список запретов), он, что важнее всего, держит всё это в единстве и длительности через свое постоянное воспроизведение. К примеру, в качестве рассказов у костра.

Так конструируется древняя коллективная идентичность. Именно через миф коллектив знает и помнит себя самого, через миф он существует и воспроизводится. Поэтому тексты, подобные «Илиаде» и «Одиссее», подобные «Теогонии» и «Трудам и дням», тексты, которые регулярно рассказываются, на многие века вперед конституируют отдельный и узнаваемый эллинский мир.

Впрочем, вопреки широко распространенному мнению о том, что Античность с ее монолитной и коллективной мифологической идентичностью совсем не знает отдельного индивида, этот индивид всё-таки появляется здесь – в зазоре, на уровне воображаемого, в литературе – достаточно рано, вот только функция у него в большей степени негативная, обозначающая не современную позитивную личность, но некий внутриколлективный конфликт или сбой. Индивид как оторванный от коллектива субъект – это скорее ошибка, нежели революционное пробуждение.

Особенно хорошо выявляется это в трагедии, где индивид, вступивший по разным причинам в конфликт с коллективом, испытывает от этого немыслимые страдания. При этом нельзя сказать, что Орест или Эдип – полноценные личности в модернистском, изрядно психологизированном и осовремененном смысле этого слова. Они – вполне коллективные и безликие персонажи, выделенные из общего целого и поэтому индивидуализированные, видимо, поневоле, в силу своей необычной функции, в силу самого места, которое они отныне занимают: включенное исключение, бытие на основании небытия, участие ввиду своей фатальной и нередуцируемой непричастности.

Верно сказать, что Орест и Эдип, а также многие прочие иже с ними – это еще не полноценный индивидуальный субъект, но само то место, которое уже готово и ждет грядущую, будущую личность. Трагедия как раз и готовит это пустое место, которое, в силу своей очевидной святости (то есть сакральности с ее противоположными значениями святого и проклятого), будет пустовать совсем недолго.

С этих времен, а это как раз знаменитое осевое время VI–V веков до нашей эры, мы наблюдаем возникновение – пока изолированно и маргинально – разнообразных практик субъективации, отныне уже не только коллективной, но местами и индивидуальной, практик, будто бы незначительных, но в итоге создавших фундамент того, что мы уверенно называем личностью.

К этим практикам, может быть в первую очередь, относится и возникновение философии, впервые научающей индивида обращать внимание на самого себя и таким образом отделять себя от мифологического коллектива (в императиве «познай самого себя» мы внезапно обнаруживаем, как это «себя» отграничивается, эмансипируется и обретает – через рефлексию – свой подлинно возвратный смысл).

Так, Пьер Адо, предложивший концепцию философии как (прежде всего) техники субъективации, замечает: «Философский акт располагается не только в порядке познания, но также в порядке „самости“ и бытия: это прогресс, заставляющий нас быть больше, делающий нас лучше. Это конверсия, переворачивающая всю жизнь, меняющая само бытие того, кто ее совершает. Она заставляет его перейти от неподлинного состояния жизни, омрачаемого бессознательностью, разъедаемого заботой, к подлинному состоянию жизни, в котором человек достигает самосознания, точного видения мира, внутреннего покоя и свободы»[53]. Суть философской конверсии – выделение сознательного индивида из коллективного бессознательного не в результате трагической ошибки, но по велению истины.

К подобным практикам относятся и различные, не обязательно строго философские, практические и этические учения – бытовые и повседневные, ушедшие в народ элементы стоицизма и эпикуреизма, приучающие к заботе о себе, а также поздние религиозные и аскетические практики в русле неоплатонизма и только зарождающегося христианства. Ну и, конечно, литературная деятельность, более прочего способствующая индивидуальной субъективации пишущего субъекта – своего автора, в письме научающегося говорить «Я».

* * *

Христианство сыграло в истории индивидуальной (не коллективной) субъективации важную роль, радикально обновив ведущие антропологические концепции древности.

Христианское обращение внимания на самого себя, обнаружение своей субъективности возникает на пересечении двух направлений: негативного и позитивного. В негативном аспекте христианин осознает себя как источник греха, как субъекта злой воли – и выводит эту негативную субъективность на свет в сложных и разветвленных практиках исповеди, молитвы и искупления. В позитивном аспекте христианин субъективируется как носитель божественной благодати, которая, в отличие от языческого мифа, не преднаходима субъектом извне, но обнаруживается им именно внутри самого себя, в так называемом внутреннем человеке. Получается, что если нет рефлексирующего субъекта, то нет и благодати. Истина существует и открывается там, где человек научается говорить от первого лица.

Здесь основная теоретическая работа – что показательно, работа одинокая, личная – была проделана Августином, самым влиятельным литератором и мыслителем христианского Запада. Влияние его так широко и объемно, что именно по его интеллектуальной эволюции мы можем судить о метаморфозах христианской субъективации той эпохи. Однако, изобретая субъекта свободы и благодати, Августин приблизительно во второй половине своего творческого пути заметно смещает акцент (не логический прежде всего, но ценностный) на общие, коллективные основания субъективности – прямо как встарь, во времена «большого» субъекта. С трудом отвоеванная у древнего мифологического рока индивидуальная свобода снова рискует раствориться в объемлющей и не зависящей от личностного усилия благодати, Провидении и божественной воле[54].

Проблема обнаруживается в противоположности свободы и благодати, вроде бы одинаково обретаемых во внутреннем человеке. В конечном итоге Августин впадает в явное противоречие, которое кратко можно сформулировать следующим образом: индивид свободен, и поэтому он сам является источником зла и греха, но – индивид не свободен, потому что Провидение абсолютно. Из-за подобной интеллектуальной эквилибристики Августин сталкивается с проблемой теодицеи (выходит ведь так, что всемогущий Бог становится ответственным за существующее в мире зло), в нюансы которой входить мы не будем. Понятно, что не всегда логически оправданными манипуляциями со статусом индивидуальной свободы Августин пытался защитить саму необходимость веры и авторитет Церкви. Однако интересующая нас проблема субъективации в этом свете так и осталась противоречивой.

Эти противоречия, что ожидаемо, получают свое разрешение только тогда, когда происходят заметные сдвиги в исторически господствующей культурной парадигме. Так, Возрождение, потеснив собою былой церковный авторитет, вытащило индивида из вчерашнего августиновского double bind и дало ему новые основания для иного типа субъективации.

Одним из решающих оснований стал гуманизм, понятый как ученое возвращение к культурному наследию Античности. «Ученое» – главное слово: вопреки ходульному представлению о безграничном идолопоклонстве, в которое впали новообращенные гуманисты по отношению к греческой культуре, надо подчеркнуть, что занятия их, при всей безусловной восторженности и эмоциональной вовлеченности, были проникнуты духом критического исследования.

Именно критика – как, буквально, разделение и различение – поспособствовала более прочего зарождению в гуманистической сфере соревновательного ранжира: наследие древности может быть высшего или низшего уровня, стиль и вообще письмо древних, их владение языком и риторикой могут быть лучше и хуже, к тому же лучше и хуже может быть и сама ученая деятельность гуманиста. Критикуя Церковь за чудовищную латынь, гуманисты настаивали именно на том, что мало считаться авторитетом у безграмотных масс, нужно и в самом деле – объективно – удерживаться на уровне авторитетного звания, а для начала хотя бы научиться следить за грамматикой.

Это ведущее соревновательное начало гуманизма немало способствовало тому, чтобы субъект начал обнаруживать себя в своих собственных ученых занятиях – как худший или лучший стилист, выдающийся или посредственный эрудит и так далее. Таким образом, личные заслуги и собственное мастерство конституируют новую гуманистическую субъективность, посредством ряда критериев отличая одного субъекта от другого и, более того, само существование какого-либо субъекта от полного его отсутствия. Гуманисты действительно возвращаются к античному образцу – в том, что Ницше рассматривал как конститутивный для эллинского мира соревновательный дух, только и ставящий человека в независимую, индивидуальную позицию по отношению ко всем остальным, противопоставленным ему в качестве конкурентов.

При самом зарождении богатой гуманистической традиции мы обнаруживаем такого субъекта в лице Франческо Петрарки, выдающегося гуманиста и знатока древности, яркого индивидуалиста и оригинального стилиста в поэзии и прозе. Столь неожиданным еще для вчерашнего Средневековья образом Петрарка дотошно и с увлечением заботится о своем собственном, как сейчас говорят, имидже, причем как литературном, так и биографическом. Он заранее редактирует тексты, должные сохраниться в качестве его творческого наследия, включая сюда даже письма, с тем чтобы потомки располагали правильным – с его авторской точки зрения – о нем представлением. Правильно в данном случае не то, что было на самом деле, но то, каким пожелал себя сделать писатель, сам Франческо Петрарка. Здесь мы встречаемся с ранним и хрестоматийным случаем аутомифопоэтики: создания личного авторского образа в рамках произведения.

Ранним, но не первым, ведь еще до Петрарки и до всего гуманистического движения мы обнаруживаем другой, еще более важный и видный пример нового типа ренессансной субъективации – речь, разумеется, о великом Данте. Его фигуру в нашем кратком аутомифопоэтическом экскурсе можно считать образцовой.

С гениальной бесцеремонностью разрывая круг литературных условностей Средневековья, Данте выписывает самого себя и сам для себя служит центром своего поэтического приключения. В соответствии с этим можно сказать, что Данте – это поэт, предметом поэтического творчества которого всю жизнь был сам… Данте. И эту возвратность его поэзии необходимо брать сразу в двух дополнительных смыслах: во-первых, как живого поэта, выписывающего самого себя как персонажа своей поэзии, и, во-вторых, как персонажа, который возвратно преображает (и, таким образом, попросту создает) в его земной биографии живого человека-поэта. Управляя своим письмом, поэт наделяет письмо силой управлять своей жизнью.

Во всяком случае мы узнаем о Данте именно то, что он сам о себе написал и каким он себя вывел. Мы даже готовы поверить, что – да, он побывал с Вергилием в аду и вознесся на небо в сопровождении Беатриче, столь убедительна аутопоэтика его «Божественной комедии». Как ей не поверить?.. И даже изгнание Данте, его политические злоключения прежде всего прочитываются через воображаемое его сочинений. Аутопоэтический приоритет Данте раскрывается в том дерзостном жесте, которым он вводит себя самого, то есть автора, на страницы произведения и показывает, кто – и как – сочиняет не только все эти слова, но и самое жизнь. В этом отношении его «Vita Nuova» читается как манифест грядущего ренессансного антропоцентризма: отныне никаких более божественных инспираций, только частное мастерство отдельного гения, претендующее, впрочем, на поистине космологический масштаб.

Без этого мы не поймем романтический пафос, которого, в высшем его выражении, остается ждать еще как минимум четыреста лет, и не случайно Гарольд Блум сближает гений Данте с великим нарциссом Гёте[55] – оба они писали только о себе, но эти писания в конечном итоге принимали всеобщий размах и значение.

Но если вернуться к нашему Ренессансу, то здесь далеко не все, если на время забыть о том же Петрарке, имели смелость последовать за поэтическим индивидуализмом Данте. Так, уже Боккаччо делает шаг назад и устанавливает ощутимую дистанцию между самим собой как частным лицом и своими произведениями. То же мы видим у Чосера, и не только. Не многие были готовы осуществить дантовский манифест in vivo, однако некоторые всё же пытались воспроизвести индивидуалистический жест Данте хотя бы в рамках теории.

К примеру, гимн индивидуалистической поэтики подхватывает знаменитый гуманист Пико делла Мирандола. В его речи «О достоинстве человека» мы сталкиваемся с новым, уже постдантовским, пониманием человека, в котором масштабы его, человеческого, распространения становятся поистине безграничными. По мысли Пико, у человека нет заранее данного определения – значит, он может определять себя, как сам посчитает нужным. Это и станет его новым – динамическим, в отличие от традиционно статического, эссенциального, – определением: человек – это существо, способное творить самого себя так, как ему вздумается (то есть без всякого образа и подобия – какая, если вдуматься, еретическая мысль).

Человек изначально свободен, и в этой свободе творит себя будто бы из ничего и сам для себя превращается в произведение, в поэму, которую каждому предстоит написать самостоятельно. Человек раздваивается, но в этой новой двойственности делает круг и тавтологически замыкается в творческое единство: он автор и произведение одновременно, opera operans, равная opera operata. И если представить, что человек – это миф, то отныне он сам себе и мифолог.

* * *

История культуры движется волнами. Вот уже в Новое время, если не трогать здесь спорный вопрос о причудливом статусе субъективности у Декарта (скажем, в несколько романтизированной версии Мераба Мамардашвили Декарт с его ego cogito ergo sum выглядит вполне как человек Возрождения; впрочем, ничего скандального в этом нет, и Эрнст Кассирер в своей знаменитой работе о Ренессансе хорошо демонстрирует основания картезианской субъективности в более ранней эпохе), общие нормативы опять подчиняют себе индивидуальное самовыражение в русле движения европейского классицизма. Ничто не мешает нам – а многое, например Ролан Барт, даже потворствует – рассматривать классицизм как новую коллективную мифологию: миф хорошо ранжированного абсолютистского общества о самом себе. В таком случае мифологами этого земного Олимпа окажутся Буало, Мольер, Расин и другие значительные личности того времени. А в этом уже видна разница: в древности миф не имел индивидуального автора, был, так сказать, собственностью всего коллектива (а еще точнее – сам коллектив был собственностью своего мифа), тогда как в Новое время даже самые общие мифы создаются индивидуальными авторами (к примеру, радикальнейший миф о том, что всё должно быть коллективно и не должно оставаться ничего индивидуального, миф коммунизма имеет индивидуального автора).

В скором времени этих творцов коллективного мифа, как новый девятый вал, сменят романтики – те самые, что, хорошо усвоив ренессансный индивидуализм, дадут ему тотальную разработку, из которой, словно из пены, родится новый и абсолютный индивидуализм, доселе невиданный в подобных масштабах. Для романтика индивидуальная сфера возводится в степень всеобщего, и обслуживается эта логическая игра очень простой на первый взгляд формулой: подлинно истинное – это индивидуальное, а стало быть, субъективное есть в высшей степени объективное, ведь истина универсальна и общезначима. Для познания истины мира не следует расширять кругозор до каких-то досужих небесных сфер. Достаточно заглянуть в самого себя, и там непременно отыщется всё, что действительно и возможно.

Немецкие и английские романтики, каждый из них на свой специфический лад, перекраивают фундаментальное для человека различие частного и общего, в результате чего само частное возводится во всеобщий статус, а иному общему и не бывать. Ключевым понятием этого культурного обновления оказывается понятие гения – это и есть тот самый подлинный индивид, который в самом себе способен открыть общезначимую истину. А раз так, то гений не может быть автором никакого иного мифа, кроме своего собственного.

Романтический гений слагает песнь о себе, что так удачно обозначил достаточно поздний романтик Уитмен (он был скорее исключением, и многие другие романтики предпочитали сочинять миф о себе не буквально, но под разными вымышленными именами и образами – как делал, к примеру, архиромантик Гёте). Собственно, именно свой титанический дух и живописует Гёте в своем «Фаусте», о самом себе пишет Байрон, возвратно отыгрывая свою жизнь как увлекательную повествовательную авантюру.

Параллельно тому великие теоретики немецкого идеализма пытаются, не без успеха, рационализировать это новое соотношение сил в современной им культуре: в итоге рождается шеллингианский Абсолют как синтез сознательного и бессознательного, рождается гегелевский Дух, творящий мир и осознающий в своем творении самого себя (чем не типичный романтик-творец?). Философия, созерцательная по своей сути, после Фихте проникается пафосом действия и усилия – и вот уже американские романтики, называвшие себя трансценденталистами и сильно повлиявшие на того же Уитмена, не мыслят подлинной философии в отрыве от сознательного практического деяния свободной и царственной субъективности.

Вторя этому общему пафосу, художники романтизма отказываются от миметической парадигмы, в силу которой искусство вынуждено копировать действительность (в самом деле, зачем?), готовую и совершенную в себе реальность, – той парадигмы, что довлела над художественным миром многие и многие века. Вместо этого романтическая субъективность утверждает как норму немыслимый ранее курс на сотворение этой реальности через искусство, на обретение истины в самом художественном творчестве, а не вне него. Так, в подчинении общего частной сфере, индивидуалистический миф романтизма стремительно вытесняет различные коллективные и обезличенные мифы древности. Один из наиболее последовательных романтиков в теории и на практике, Новалис будет писать: «Что такое „Я“? (Абсолютная тетическая способность.) Сфера „Я“ заключает для нас всё»[56].

Не коллективы теперь творят мир, но творцы (примечательно, однако, что формулируется это в преддверии века масс). Фактически, «революционный» тезис Маркса – Энгельса о том, что мир надо не объяснять, а менять, есть только отголосок уже отгремевших к тому времени романтических громов (оно и неудивительно: как прилежный, но своевольный ученик Гегеля, Маркс и сам порой забывал, сколь многим он на самом деле обязан своему учителю и его эпохе).

По существу, весь последующий индивидуализм в литературе и в искусстве будет построен на ранних романтических тезисах с неизменным понятием гения в центре. И более поздний художественный модернизм нисколько не преодолеет в себе романтический импульс, он лишь доведет его до поистине космической размерности, осуществляя тем самым заветы Гегеля на непосредственном чувственном материале.

Индивиду предстоит разрастись до пунктирных, всегда подвижных пределов целого мира – у Джойса, у Пруста, у того же Уолта Уитмена. И несомненно у каждого из них основанием для экспансии частного будет служить его собственный опыт. Так, Уитмен в экстатическом и телесно-феноменологическом единении с миром сливается с каждым действительным и возможным существом, в распахнутой миру физиологии усматривая основу для будущей всеобъемлющей этики. Гений и есть в таком случае эта расширяющаяся открытость миру. Джойс изучает себя самого через последовательное проникновение в языки и разнообразные режимы высказывания, открывая весь мир как некий объемлющий метаязык, за которым постепенно исчезают люди и вещи. Гений есть точка раскрытия этого всеобщего языка. Пруст через внутренний опыт постигает загадку времени, данного творчески и индивидуально, чтобы в итоге пере-изобрести свою частную жизнь в тотальности произведения. Гений – это обретение времени. Во всех случаях оказывается, что от отдельно взятого художника до целого мира всего один шаг, и шаг этот называется произведением.

Понятие гения как некий предел романтического опыта означает стремительное погружение творца в солипсизм. Гений находит законы в себе, но внешний мир как-то обязан согласовываться с этими законами. Вопрос: откуда они, согласованные с внешней действительностью, взялись внутри гения? Кто их туда положил? И не верно ли предположить, что гений, разросшийся до пределов Вселенной, не более чем пустое место, в котором – по некоторой случайности – должны раскрываться общезначимые истины?..

И правда, мощный романтический пафос скрывает в себе куда больше проблем, чем он способен распутать. Гегель хорошо это понимал, снимая индивидуальное во всеобщем. Какое еще содержание можно присвоить индивидуальности, если оно не будет в том числе всеобщим? Руки, ноги и голова есть у всех людей. Романтик пользуется языком, который не он создает, язык этот общий для всех. Формы романтического выражения должны быть видны и понятны окружающим, значит, должны содержать в себе потенцию всеобщего. Поразительно, но от крайнего частного до крайнего общего один шаг. Утверждая, что истинен лишь индивид, а следом – что истинно только всеобщее, мы будто бы говорим об одном и том же.

Это скандал, и громы его слышны до сих пор. Порою мыслителей заносит в самые крайности, и они возобновляют бунт частного или всеобщего. Неистовый Штирнер бьет себя в грудь и заявляет, что нет ничего, кроме его солипсистского «Я», его юношеский приятель Маркс парирует тем, что всё содержание «Я» – это продукт общественных, то есть попросту общих, отношений. Каждый предельно озлоблен и убежден в своей правоте. На чью сторону встать? Или, может быть, лучше остаться на месте и посмотреть, в каких формах идет, до сих пор продолжается этот спор? Пожалуй, полезнее сохранить голову в холоде и занять здесь позицию наблюдателя.

В этой, конечно, эскизной исторической перспективе я хочу рассмотреть специфический опыт авторской субъективности, открывающей в литературе возможности для сотворения своей собственной жизни. Возможности эти выходят на первый план только тогда, когда будет проделана романтическая по сути своей операция по присвоению художником собственного произведения – и в нем уже целого мира.

Для этого мне потребуется провести дополнительное различение между субъективацией, о которой мы только что говорили, указывая на различные места и функции художника в его историческом контексте, и тем, что я назову субъектификацией. Если под субъективацией применительно к данному, литературному случаю понимаются разнообразные и исторически изменчивые практики социального присвоения художественной субъективности, то субъектификация – это осознанная и частная (и в этом смысле безусловно романтическая или постромантическая) художественная практика, посредством которой внутри произведения и через него автор выписывает свою собственную – реальную, фактическую, экзистенциальную – частную жизнь.

Понятие субъектификации призвано разрешить одну вполне конкретную теоретическую проблему. Как мы знаем, излишняя увлеченность социальными и, шире, структурными детерминациями, которая нашла свое прямое выражение в понятии субъективации, привела Фуко, а чуть раньше Ролана Барта, к довольно сомнительной концепции смерти автора. Ее сомнительность связана даже не с тем, что подчас вместо хорошо выстроенной аргументации она подкреплялась более-менее ладной риторикой, но прежде прочего с тем, что она несет с собой больше проблем, чем вроде бы силится разрешить. Утверждая прямолинейный структуралистский детерминизм в литературе через понятие смерти автора, Барт и Фуко сталкиваются с необходимостью показать, как именно размытое, анонимное социальное в каждом отдельном случае пишет книги за их авторов и, самое главное, как получается, что при сходных детерминациях получаются очень разные произведения. Неразрешимость этой проблемы уводит нас в теоретическую бесконечность, и вряд ли оно того стоит. Вполне справедлива поэтому та ирония по поводу крайних структуралистских редукций, которая имеет место, к примеру, у Гарольда Блума, из анти-структуралистских высказываний которого впору составлять афористический цитатник.

Понятие субъектификации, таким образом, избавит нас от необходимости брать на себя теоретический грех нерабочей концепции смерти автора и позволит описывать более сложные динамические отношения между социальным, данным посредством смежного понятия субъективации, и авторским, личным и частным, данным в произведении и посредством него – в самом субъекте письма. Понятие субъектификации, говоря проще, позволит нам вернуть в литературную теорию частного автора, не отказываясь при этом от безусловно существенного влияния социального поля. Именно в напряжении между автором и социальным возникает литературное произведение.

Автор конечно же никогда не умирал. Верно как раз обратное: он только и делал, что перерождался посредством всё новых и новых форм литературного творчества, то есть, на нашем языке, непрерывно субъектифицировался. Процесс авторской субъектификации непосредственно связан с исторически изменчивыми практиками социальной субъективации, он происходит совместно с социальными процессами и входит с ними в сложные отношения, узор каковых и расчерчивает оригинальность того или иного текста – оригинальность, остающуюся совершенно необъяснимой, если принять за догмат положение о тотальной социальной детерминации, как это порой склонны были делать теоретики структурализма и им сочувствующие.

Попробуем отработать различие субъективации/субъектификации на примере хрестоматийного для нашего сюжета автора, к тому же прямого предшественника Буковски, – Генри Миллера[57].

Хорошенько усвоив романтический урок, Миллер понял, что литература не есть подражание какому-то выдуманному объективному миру, что дело ее – творческое самораскрытие субъекта с последующим обнаружением истины мира внутри получившегося произведения. Будучи примерным читателем и почитателем Пруста, Миллер осознает, что субъект не предшествует произведению, напротив, само произведение и оказывается единственно возможным пространством для возникновения субъекта письма. Вооружаясь этой романтической и вместе модернистской (или постромантической) установкой, Миллер и входит в литературное поле своего времени.

Однако, чтобы войти в это поле, мало просто взять перо и начать экстатически вырисовывать собственную субъективность. Литература существует не только в фантазии автора, она есть вполне объективный социальный институт со своими канонами, правилами и акторами – каким, например, был тот же Пруст, оказывающий на Миллера вполне институциональное влияние в том смысле, что он на своем примере показывает последователю, какое место может – и должен – занимать в обществе настоящий писатель. Пруст, таким образом, как парадигматический пример извне детерминирует Миллера-литератора.

Войти в литературу и стать писателем значит занять определенное место в системе распределения ролей, в системе раздела символических ставок. И в то же время войти в литературу означает создать самого себя как субъекта письма, выстроить, выстрадать авторский почерк и голос, единственно, с частной точки зрения, легитимирующий претензии индивида на статус писателя.

Таким образом задача того, кто входит в литературу, не одинарная, а двойная: становясь писателем, он должен одновременно стать частью сообщества, но также и стать – впервые посредством своих произведений – самим собой, сохранить за собой статус частного лица, и чем оригинальнее окажется его частный голос, тем, вероятно, лучше, престижнее будет его место в системе распределения социальных привилегий в художественном пространстве. Возвращаясь к нашим терминам, скажем, что двойная задача писателя – это необходимость субъективироваться и субъектифицироваться, да так, чтобы одно вступало с другим в дополнительные (а можно сказать, взаимовыгодные) отношения.

Миллер действительно совершает один акт за счет другого, и наоборот. Изначально он понимал, что не обладает достаточной дисциплинированностью письма и не сочувствует канонам массового литературного вкуса своего времени, чтобы стать успешным профессиональным литератором в Соединенных Штатах. Для того чтобы войти в литературу, он выбирает обходной путь – через изгнание и скандал, с маргинальных позиций.

При этом в его задачу не входит повторение типических вояжей признанных американских авторов в Европу, пути Хемингуэя, Фицджеральда и сотоварищи. Миллер сознательно избегает литературных компаний в Европе, он утверждает свой статус писателя со стороны, писателя улицы и борделя, а не чопорного и самодовольного литературного салона. Эта стратегия оказалась верной: Хемингуэй и Фицджеральд уже заняли свое место в литературном каноне, но место американского писателя-маргинала как раз пустовало. Первым таким персонажем стал именно Миллер, и все последующие маргиналы, включая сюда, разумеется, и Буковски, должны были впредь считаться с его первенством.

Выходит, Миллер субъективировался в литературе, то есть получил признанный статус писателя-маргинала, посредством удачной субъектификации, через выстраивание в собственных произведениях яркого и вызывающего образа. Миллер создал в своих романах самого себя – такого, каким он затем и вошел в литературный канон. Он выписывает себя анархичным, свободным, подчеркнуто телесным, с раскрепощенной, избыточной сексуальностью, с полным и вызывающим пренебрежением к нормам морали тех времен, он – циник, ироник и комедиант, очаровательный соблазнитель и собеседник, глубокий философ прямиком с улицы, мистик и эзотерик, подчеркнуто хаотичный и непоследовательный в своих предпочтениях, эклектичный в выборе объектов для подражания (Пруст для него соседствует с Рамакришной, Ницше – с Шервудом Андерсоном).

Всё это – образ, который является главным произведением Миллера, продуктом всех его текстов, неизменно фиксированных исключительно на авторском Я и только через него обращающихся к окружающему миру. Благодаря этому образу Миллер успешно отыгрывает собственную претензию на оригинальность, выгодно отличая себя как от профессиональной и массовой литературы США, так и от мира творческой элиты, вроде тех же Хемингуэя с Фицджеральдом, которые по сравнению с Миллером выглядят пресно.

Этот итоговый образ, ставший теперь каноническим, и есть образцовый пример аутомифопоэтики, сознательного построения литератором своего жизненного пути. Построение это не субъективно и не объективно, оно удачно совмещает оба движения – вовне и внутрь, ориентацию на социальное признание и одновременно на созидание самого себя.

Субъективация есть результат субъектификации, которая, в свою очередь, мотивирована субъективацией. Это рождение автора, а не его смерть: в поле литературы и в собственном тексте, а следом, через одно и другое, – в мире, который обогатился еще одной творческой субъективностью.

* * *

Несмотря на демонстративное отмежевание от Генри Миллера[58], у Буковски с предшественником много общего именно в этой стратегии синтеза субъективации и субъектификации, или, другими словами, в стратегии аутомифопоэтики.

Писать Буковски начал достаточно рано – и продолжал, несмотря ни на что, в тяжелейшие периоды своей жизни. Это вошло в его собственный миф: в романах и рассказах Генри Чинаски пишет часто и где придется – перед изнурительной работой, после дикой попойки… Это вполне романтический образ, типичная и очень древняя история непризнанного художника, который, тем не менее, готов идти до конца и делать предельную ставку. Письмо для него – это дело всей жизни, не просто профессия или средство заработка. Выписывая такого персонажа, Буковски оправдывает самого себя: возможно, он неудачник в профессиональном плане, но в чем-то он выше любого профессионала, ведь у него есть призвание, за которое он готов умереть. Призвание – не профессия, оно больше и в нем есть нечто сакральное. Именно тем, что он вне профессионального поля, писатель-изгой оказывается еще большим писателем, чем всякий профессионал: последний только работает, тогда как писатель-изгой этим живет.

Это романтическое клише Буковски и разделяет с Миллером, который, как мы уже знаем, также противопоставлял себя профессиональным литераторам по линии призвания профессии. Романтизм наделяет призвание символической ценностью, профессию же сознательно обмирщает, выводит в вульгарную область земного и человеческого, слишком человеческого. Профессионал не может быть гением, гений – это призвание, дар небес, за который можно и пострадать здесь, на земле. В конечном итоге, страдания непризнанного художника оправданы его исключительным положением: гений настолько выше толпы, что последняя просто не в состоянии его понять и принять, а что она не принимает, то она, как правило, подвергает насилию и исключению.

Примеров подобного романтического позиционирования в культуре немало, некоторые из них Образцовы. Мы хорошо представляем себе Модильяни, неканонического художника-изгоя, пьяного и голодного, держащего себя на романтически-пренебрежительной дистанции от профессионального поля, в котором он, впрочем, в тайне мечтает субъективироваться. Однако сама живопись Модильяни – не автопортрет, не отражение трагических условий его собственного существования, это скорее ряд нейтральных сюжетов, в которых – помимо авторизованной формы – едва ли угадывается фигура автора.

Нет так у Миллера и Буковски. При определенных сходствах в условиях существования, они отличаются от Модильяни именно тем, что содержание их творчества – это сами они, это их автопортрет, проведенный через ряды формальных преобразований (которые, впрочем, никогда не вытесняют фигуру автора из центра произведения). Модильяни, таким образом, субъективируется как художник-изгой, но он не субъектифицируется аналогичным образом. Автор и персонаж, творец и само содержание его творений не совпадают в мифологической целостности произведения. У Миллера и Буковски вполне совпадают.

Если понятно, чем Миллер и Буковски отличаются от Модильяни, то чем же тогда они отличаются друг от друга?

Когда Буковски начал писать и публиковаться, Генри Миллер уже был известной, скандальной фигурой в литературе. Его место в профессиональном поле уже было занято, и занято в силу того, что Миллеру удалось создать цельный и убедительный образ писателя-изгоя, парадоксальным образом игнорирующего само это профессиональное поле (случилось включение в поле через исключение из него).

Имея это в виду, Буковски выбирает одновременно и ту же самую, и несколько иную стратегию своей творческой субъективации. Он, подобно Миллеру, субъективируется как писатель-изгой, исключенный из профессионального поля. Но, далее, чтобы отличить себя от изгоя-Миллера, он обвиняет последнего в том, что тот не совсем изгой, в том, что он не идет до конца в своей избранной позе и вводит читателя в заблуждение, – он ненастоящий, неподлинный изгой.

Со стратегической диспозиции Буковски, Миллер лишь хочет быть настоящим изгоем, но это только игра – возможно, игра неплохая, но при углублении видно, как тут и там вылезает его избыточная культура, его богатый словарь, его образованность и интеллектуализм – словом, всё то, что традиционно считается хорошим тоном в том профессиональном поле, от которого Миллер так яро себя отделяет. Ни сквернословие, раскиданное в умеренных порциях по его текстам, ни откровенные сцены и в целом культ фаллоса не способны замаскировать главное: Миллер – писатель-профессионал, который только играет в изгоя, на самом деле им не являясь. Образ изгоя нужен ему для того, чтобы занять оригинальное место в профессиональном поле. Но это не подлинный образ, а только игра и притворство. Перед нами атака, разоблачение.

И как итог – у Буковски появляется возможность занять в литературе свое собственное место, не оказавшись при этом всего-то очередным эпигоном Миллера (которых как будто бы и так набралось уже целое бит-поколение). Он знает, что нужно делать, чтобы занять это место: надо идти до конца и так разыграть карту изгоя, чтобы никто, как в случае с Миллером, не смог сказать, что это – неподлинная, плохая игра.

Буковски с большим удовольствием проезжается по коллегам, всякий раз обвиняя их в неподлинности. Приведем ряд красноречивых примеров из интервью: «Поэт, как правило, это недочеловек, маменькин сынок, не подлинная он личность, и вовсе он не годится для того, чтобы вести настоящих людей в делах крови или мужества»[59]; «Поэзия мне отвратительнее любой другой формы искусства. Ее ценят чересчур высоко и слишком почитают за какую-то святость»[60]; «Ну, по-моему, писатели по большей части не очень приятные люди. Я бы предпочел поговорить с гаражным механиком, который на обед жует бутерброды с колбасой. Вообще-то, я бы у него и научился большему.

Он человечнее. А писатели – скверная публика. Я стараюсь держаться от них подальше»[61]; «Мне не нравится, как они носят одежду, мне не нравится их обувь и не нравятся их книги. Мне их голоса не нравятся. Мне не нравится, как они блюют после третьего стакана. Писатели – отвратные существа. Сантехники лучше, торговцы подержанными машинами лучше – они человечнее писателей. Писатели становятся людьми, лишь когда сидят за машинкой; тогда они хороши или даже исключительны. Оторвите их от машинки – и они оказываются полными мудилами. (С нажимом) Я сам писатель»[62]. Профессиональная писательская публика для Буковски – публика жалкая, ибо за рюшечками из литературных приемов у них нет главного: подлинности, живой писательской искренности. Зато-де она есть у Буковски, и это делает его сильнее любого профессионального писателя.

Что, кстати, не означает, что сам он не должен уметь писать. Напротив, его задача двойная: и подлинность, и профессионализм. Сложность ее выполнения – тот символический капитал, который и ставит Буковски выше других – тех, которые, может, и обладают профессионализмом, но лишены подлинности, реального опыта. Во всяком случае, критики – несмотря на его бравады против профессиональной литературы – угадывали в Буковски хорошего стилиста. Так, послушаем одного из них, Джона Уильяма Коррингтона: «.. критики в конце нашего века запросто могут заявить, что работы Чарльза Буковски стали водоразделом американской поэзии XX века – между паундо-элиото-оденовским периодом и новым временем, когда обрел силу живой человеческий голос. Буковски заменил формальную, часто напыщенную дикцию паундо-элиото-оденовских дней языком, лишенным манерности, литературных приемов и изысканности, захвативших наше академическое стихосложение и набивших университеты и коммерческие ежеквартальники подражаниями подражаниям Паунду и иже с ним. Что якобы имел в виду Вордсворт, что якобы свершил Уильям Карлос Уильямс, что на самом деле сделал Рембо во французском, то Буковски сделал для английского языка»[63]. Изгой изгоем, но и как стилист, очевидно, он в большой цене.

Значит, нужно быть и внутри, и вовне литературы. Нужно действительно сделаться изгоем, стопроцентным и несомненным, чтобы затем войти в профессиональное поле с этим драгоценным багажом, войти не фигляром, но настоящим певцом самых низов, грязных улиц и сточных канав. И при этом – певцом профессиональным.

Нужно быть большим изгоем, чем сам изгой. Нужно создать персонажа, которого в романтической, собственно изгойской, традиции еще не было. И при этом нужно хорошо его выписать.

Вот так появляется Генри Чинаски – тот персонаж, который и создал для его автора оригинальное место в истории литературы. Парадоксальное место: внутри и снаружи – одновременно.

* * *

Всё сказанное, однако, ставит перед нами новую проблему различения. Если нам удалось решить вопрос с различением профессиональных позиций Миллера и Буковски, то как нам теперь провести четкую грань между Буковски и… Чинаски – если учесть, что писательская стратегия первого в том и состоит, чтобы слиться со вторым до предельной неразличимости? Где заканчивается поэзия и начинается собственно правда?

Казус аутомифопоэтической литературы и заключается в том, что сама постановка вопроса кажется нерелевантной. И в самом деле, мы вроде бы знаем – как правило, только со слов самого же Буковски, – что наш автор работал на многих работах, долгое время – на почте, одновременно с этим писал, значительно позже его начали печатать, и где-то в 1970-х он стал достаточно известным писателем, чтобы позволить себе заниматься только литературой. Тексты Буковски ретроспективно описывают все эти злоключения. Однако мы знаем, что во время самих этих рассказываемых событий Буковски уже был писателем, и не простым, а таким, который сочиняет повествование о самом себе. Не значит ли это, что все изложенные события могли быть изначально задуманы и сконструированы с видом на то, чтобы быть рано или поздно описанными в текстах?

Многое указывает на то, что Буковски сознательно моделировал свою жизнь так, чтобы затем описать ее в произведении. Тот выбор, который он делал, решения, которые он принимал, могли мотивироваться – в большинстве своем или хотя бы отчасти – именно этой возможностью однажды стать частью большого художественно проекта под названием «Генри Чинаски». Будучи еще непризнанным писателем, Буковски просто не мог не задумываться о том, какие события его жизни, какая модель поведения успешнее прочего «лягут в строку» – и следом получат спрос на литературном рынке. Так что же сочиняет писатель – произведение или саму свою жизнь? И что заставляет его это делать – внутренняя убежденность в призвании или литературный рынок, всегда находящийся в поиске оригинальных продуктов?

Во всяком случае, необходимость – если мы, конечно, принимаем ее – различать между бывшим и небывшим, вымышленным и всамделишным у Буковски превращается в более-менее запутанный детектив. Дело отягчается тем, что и сам автор в разных произведениях подчас представлял очень разные версии одних и тех же событий.

Но важно ли нам разгадывать эту загадку? Именно плотность и спаянность, порой до неразличимости, этого литературного мифа во многом и обеспечивает его притягательность. Узнав, что на деле Буковски не делал того-то и того-то, мы, конечно, только расстроимся, ведь это будет разрушением хорошо сделанного образа. Более того, разочаровывает даже сам факт подозрения. И это разочарование, которое неизбежно возникает вместе с биографическими и филологическими изысканиями, представляет собой нешуточную угрозу для художественного мифа. К примеру, мы озадачиваемся, узнав, что Буковски на деле был бережлив и аккуратно откладывал деньги с каждой зарплаты. Как так, этот грязный алкаш, этот Генри Чинаски чах над своим относительным златом?.. А вот ведь так оно всё и было.

Вступая на путь мифотворчества, Буковски и сам попадает в ловушку собственного творения. Если его субъективация совпадает с субъектификацией, автор – с персонажем, то отныне сам статус и дальнейший успех Буковски как писателя напрямую зависят от того, насколько удачно, последовательно и полно он будет отыгрывать в своей собственной жизни им же выдуманную жизнь своего персонажа, то есть насколько Буковски будет соответствовать Чинаски.

Образ Чинаски – это тюрьма для его создателя, потому что сама профессиональная ставка последнего была подкреплена необходимостью соответствия первому. Поэтому то, что в последнем романе Буковски внезапно порывает свою связь с Чинаски, прочитывается как финальная попытка автора выбраться из тюрьмы своего персонажа, а значит – уничтожить саму свою аутомифопоэтическую стратегию, разорвать связь субъективации и субъектификации, на которой держалось всё здание его творческого проекта длиною в целую жизнь.

Вся эта игра в собственный миф действительно приносила плоды и обеспечивала авторскую славу, однако что может быть хуже для зрелого художника, чем подобная безальтернативность? Однажды Буковски уже сформулировал свой аутомифопоэтический манифест в стихотворении No leaders, please:

«изобретай себя и затем переизобретай себя, не плавай в одном и том же болоте. изобретай себя и затем переизобретай себя и не попадай в тиски посредственности. изобретай себя и затем переизобретай себя, меняй свои тон и форму так часто, чтобы они не смоли никогда тебя классифицировать. вновь вдохновляйся и принимай то, что есть, но лишь на условиях, которые ты изобрел и переизобрел. будь самоучкой. и переизобретай свою жизнь, потому что ты должен; это твоя жизни, и ее история и настоящее принадлежат только тебе»[64].

И всё это так, и действительно – Буковски изобрел сам себя, он дал себе форму, которую назвал Чинаски… Вот только переизобрести эту форму он не сумел, и теперь, что уж там, ее очень просто классифицировать.

Буковски прекрасно осознавал всю степень своей зависимости от Чинаски, но честно отыгрывал роль до конца. Само по себе это похвально: он знал, чем обеспечена его слава, и не пытался от этого ускользнуть или отказаться. Однако со временем тут и там проявлялась усталость, кульминация которой как раз и представлена в «Макулатуре», где имя «Генри Чинаски» вполне издевательски прозвучит лишь один раз и без всякого отношения к сюжету.

Итак, никакого больше Чинаски, никакого романтического художника-изгоя, никакой больше аутомифопоэтики! Вместо этого – чистая бессубъектная и деиндивидуализированная калька с откровенно плохой литературы, издевательское и блестящее самоубийство автора – как жест спасения от давящей власти собственного мифотворчества. По иронии, автор здесь умирает вовсе не потому, что за него говорят социальные структуры, но именно потому, что он сам хочет избавиться от давления этих структур, материализовавшихся в его персонаже!

В «Макулатуре» Буковски стирает себя со скрижалей своей затянувшейся поэмы, и вскоре за жестом литературного самоубийства следует смерть самого писателя. Это грустно и весело одновременно: убив Чинаски, должен погибнуть и сам Буковски, но эта двойная смерть – настоящее избавление. Или не так?

Избавление от плохой литературы – еще может быть, но явно не избавление друг от друга, если учесть, что Буковски и Чинаски даже умирают вместе (год выхода «Макулатуры» – это и год смерти ее автора). И после смерти их ожидает исключительно совместное существование в литературной истории.

Значит ли это, что персонаж победил? Возможно. Вот только победа его – это одновременно и победа его автора. Значит, они в расчете.

Глава вторая Голос исключенных

Один из главных штампов о Буковски представляет его, не без некоторых биографических оснований, певцом городского дна, этаким голосом с другой стороны жизни, оттуда, где фонари не горят и куда не водят экскурсий. Буковски с этой точки зрения предстает как сильный, надрывный голос исключенных, тех, у кого социальные и экзистенциальные обстоятельства отняли всякое право голоса. Он король неудачников – с тех самых пор, как он написал поразительные, если вдуматься, слова в самом начале своего дебютного романа: «It began as a mistake»[65]. Перед нами эпиграф ко всей его жизни – и к жизням многих других людей.

Взглянем хотя бы на заголовки статей и интервью: «Живой андерграунд: Чарльз Буковски», «Чарльз Буковски и дух изгоев», «Изгой проглядывает изнутри» и так далее. Одна из самых авторитетных книг о нем называется: «Чарльз Буковски: В тисках сумасшедшей жизни». О нем также пишут: «Буковски славит ужасную, сырую и голую прекрасную правду – цветы зла. И показать эту правду он желает без рюшечек, без залетов фантазии. Он признается, что сантехники восхищают его больше писателей. Они выполняют важную работу: обеспечивают течение говна, но, в отличие от писателей, говно у них подлинное»[66], и далее: «Что есть Буковски, как не гностик: предельный изгой, одиночка, закинутый в космическую ошибку этого мира, чужой»[67]. Вот где слагается истинный миф: в СМИ, в публицистике и в общественном мнении. Им нужны герои, но им нужны также герои среди злодеев, то есть антигерои, и тогда они хватаются за Буковски. А он, как всегда, не против.

В русле XX века Буковски не первый и не единственный, кому можно приписать подобную функцию представительства за всех исключенных из общества. К примеру, прославленный сюрреализм также претендовал на то, чтобы вернуть в язык культуры исключенные из него голоса неразумия. Сюрреалисты претендовали на то, чтобы достичь подлинной реальности, большей, чем реальность обыденная (собственно, сюрреальности). Путь к этому – синтез противоположностей: разумного и безумного, реального и сновидческого. Сюрреалисты стремились через придуманные ими художественные техники вернуть в пространство культуры ее иное, изгнанное и преданное забвению – то, что принято было считать бескультурным, немыслимым, неименуемым.

Только отказом от мелочных буржуазных ценностей с их отупляющими шаблонами можно нащупать в реальности ее истину, ее второе дно. Блокируя рациональные механизмы сдерживания с помощью техники автоматизма, сюрреалисты как раз и мечтали заговорить языком исключенных, изгоев, безумцев, злодеев, всех тех, кто являлся смиренному обывателю только в кошмарах. Вывернуть этот кошмар наизнанку, выпустить обитающих в нем чудовищ на дневной свет – такова сюрреалистическая утопия возвращения вытесненного в лоно вытесняющей его культуры.

Неслучайно Бретон – марксист и фрейдист одновременно, то есть тот, кто «специализируется» на социальном и равно клиническом исключении. Однако утопический большой синтез Бретона, который впустил бы пролетарских и невротических изгоев в лоно господской культуры, так и не был выстроен – виной тому, как ни странно, был переизбыток культуры в головах самих утопистов-сюрреалистов. Эта культура, детерминируя творческое воображение, сводила на нет искомую эффективность техники автоматического письма. Будучи слишком сознательными интеллектуалами, сюрреалисты под видом утопии чистого автоматизма на самом деле продолжали высокую поэтическую традицию, столь же буржуазную, как и тот мир, который они силились разрушить, продолжая при этом комфортно в нем обитать. Они говорили на языке высококультурной Европы, в которой, как повелось еще в Новое время, для исключенных не было места.

Если сюрреалистический опыт всё же стоит далеко от Буковски, то куда ближе к нему располагается опыт бит-поколения, похожий на сюрреалистический и вместе с тем в чем-то отличный от него. С битниками у Буковски сложные отношения. Периодически и его причисляют к разбитым, но это, конечно, ошибка – их мало что объединяет, кроме разве только эпохи и время от времени пересекающихся сюжетов. Буковски любил отзываться о битниках с едкой иронией, и всё же нельзя отрицать, что его задевало как раз-таки это обыкновение сваливать их с битниками в одну андерграундную литературную кучу. Как любой сильный автор, Буковски хотел отличаться, хотел говорить своим собственным голосом. Но что действительно объединяет их с битниками, так это претензия на представительство исключенных, на предоставление голоса тем, кто его по тем или иным причинам лишен. Для битников это одна из центральных стратегий, во многом диктующая бит-поколению вектор его исторического развития. Оно и понятно – ведь битники были прежде всего негативным явлением, изначально утверждающим себя именно «против», а не «за»[68].

Само по себе это не ново – любое культурное течение, претендующее на хотя бы минимальную оригинальность, должно выстраивать свой путь через отрицание признанных образцов и, более того, через отрицание всего наличного соотношения сил в культурном поле в целом (об этом мы говорили в предыдущей главе). Битники появились в послевоенной Америке 1950-х на волне экономического подъема и потребительской стандартизации всей общественной жизни. Они, соответственно, выступали против основных штампов своего места и своего времени, а также против той массовой культуры, которая эти штампы продуцирует и кодифицирует: счастливая семейная жизнь в пригороде, личный автомобиль и вечно зеленая лужайка, карьерный рост и спортивные клубы, патриотизм и жесткие нравственные нормативы, а также голливудский конвейер, всё это обслуживающий, – на все эти общие места битники подыскивали свой ответ.

Вместо семьи они предлагали случайные половые связи, причем без всяких гендерных приоритетов, вместо карьеры – свободу, беспечную жизнь в свое удовольствие, вместо оседлости – скитальчество и номадизм, вместо традиционной морали – решительное стремление попробовать всё на свете, и прежде всего всё запретное. Это, конечно, вело к крайностям вроде алкоголизма и наркомании, как в случае Керуака и Берроуза, преступлений, как у Нила Кессиди, даже убийства, как у Люсьена Карра, их раннего попутчика. В стремлении испытать все грани возможного опыта трудно остаться разборчивым – впрочем, битники и не пытались. В результате их движение вошло в историю благодаря своему ярко выраженному негативизму, а когда истек запал отрицания, сошло на нет и само движение.

Акцент на бунтарстве и отрицании, сделанный разбитыми, творчески сопрягался с фигурами исключения: там, где привычный мир переворачивается вверх дном, где черное становится белым, исключенный по необходимости возвращается с периферии в самый центр по-новому понятого мироздания.

Битники были нешуточно очарованы исключенными – отверженными, обреченными и изгоями – одним словом, всеми теми, кому не нашлось места в самодовольном и одномерном буржуазном обществе. Более того, представители бит-поколения субъектифицируются в своих произведениях чаще всего как персонажи-наблюдатели, изрядно фасцинированные героями-исключенными: Керуак почти что влюбленно наблюдает за Дином Мориарти, Гинзберг – за своими ангелоголовыми хипстерами, Берроуз наблюдает за тем, о чем вообще лучше промолчать. Острый глаз автора-битника выхватывает из окружающего ландшафта только фигуры исключения, спрятанные до поры за фасадами общества изобилия, всё прочее он пренебрежительно оставляет в стороне или в лучшем случае использует для контраста (всё это – табу, «культура» цивилов, последы репрессивной цивилизации). Автор бережно сохраняет в своем письме искомые образы и наслаждается молодыми преступниками – убийцами, ворами, насильниками и автоугонщиками, гомосексуалистами, алкоголиками и наркоманами, проститутками и нимфоманками, разного рода первертами, неграми, латиносами и азиатами, буйнопомешанными и безумными – словом, всеми теми, кто в контексте американской культуры и общества того времени может классифицироваться как отщепенец и маргинал.

По тому же принципу, к слову, битник гонится за восточной мудростью и исповедует всевозможные эзотерические религиозные культы, читает странную и (как казалось тогда) экстремальную литературу вроде видного изгоя Жана Жене, отказывается от стандартизированных жизненных идеалов ради бесконечного поиска и самоуглубления (как мы уже говорили, ради Пути). Формула очень проста: смотри, чем живет презренный цивил, и поступай ровно наоборот.

Пускай очень скоро весь этот демарш станет достоянием того же цивила благодаря непобедимой массовой культуре, которая умеет вбирать в себя любое отрицание и любого Керуака превращать в Джеймса Дина, всё-таки именно битники сделали кое-что важное: они выставили фигуру исключенного – точнее, целый театр подобных фигур – напоказ, сделали его видимым и обозримым и, таким образом, постижимым, понятным хотя бы в потенции, они привлекли к исключенным внимание, и это было – там и тогда – по-настоящему ново.

Сначала как трагедия и как скандал, исключенный из общества потребления появляется в литературе битников с тем, чтобы уже через несколько десятилетий со всеми удобствами устроиться в широком культурном пространстве на фарсовом троне своей медийной привлекательности – в хит-парадах MTV и в клипах Майкла Джексона.

Сам процесс исключения, впрочем, никуда не исчез – он просто укутался в еще одну пеструю ширму культурного отчуждения, за которой по-прежнему слышались голоса, надрывные и нестройные, – те самые, что общество до, во время и после битников предпочитало не слышать.

* * *

Исключенный конечно же не рождается в том готовом виде, который представляет нам XX век с его битниками и поп-артистами. У исключенных своя драматическая история, более того, целая драматургия изменчивых процессов исключения и отчуждения.

Здесь, чтобы лучше понять эту драматургию, скрытую за фасадом разумного мира Нового времени и Просвещения, я предлагаю обратиться к самой, пожалуй, влиятельной книге на данную тему – к тексту Мишеля Фуко «История безумия в классическую эпоху». В этом обращении мы будем преследовать простую и важную цель: увидеть, как конституировались и менялись в истории различные фигуры исключения, чтобы лучше понять тот причудливый статус, который все эти фигуры получают в культуре и, главное, в литературе XX века, в том числе и у Чарльза Буковски, а вместе с тем – это главное – увидеть те проблемы и затруднения, которые исторически связаны с самим дискурсом об исключенных.

Фуко начинает свой исторический рассказ с того места, в котором статус исключения подвергается радикальным переменам – на пороге Нового времени, когда весь западный мир приходит в нешуточное брожение. Раньше у аутсайдера было много закрепленных функций и лиц: безумец в Древней Греции мог восприниматься как вдохновенный богами поэт (к примеру, у раннего Платона) или как критик общественного строя (у киников), в Средневековье подобные персонажи часто воспринимались как избранные Богом. Но именно в Новое время, на самых подходах к нему, в той или иной мере неразумный индивид начал восприниматься как прямая угроза существующему обществу – и, следовательно, как потенциальная жертва исключения из него. Именно в этот исторический момент пространства и помещения, некогда предназначенные для изоляции прокаженных, начинают использоваться для изоляции новых, пока еще плохо классифицированных групп людей.

Собственно, в рамках этого исключения и складывается довольно причудливая категория неразумия, нами сейчас воспринимаемая как винегрет, как недифференцированное единство. Безумцы помещались в одни камеры с венериками, с преступниками и распутниками, с проститутками и должниками, бедняками и бродягами – в общем, с разными прочими исключенными, от которых по великому множеству причин общество сочло нужным избавиться. Получается, что неразумный – это вообще всякий исключенный из общества. В этой сборной солянке, однако, нам сложно уловить главное – сам исключающий принцип. Но он есть.

Новое время – момент зарождения той европейской рациональности, которая нынче воспринимается как классическая. Сложно представить, но естественных для нас норм – этических, эстетических и других, – привычных логических фигур, философских проблем и научных методов когда-то не было. Рациональное как таковое имеет историю. И в этой истории, принимая те или иные формы, оно отделяет себя от того, что, по его собственным предположениям, от него самого радикально отличается. Разум выделяет себя из океана разнообразного неразумия. Именно в Новое время этот процесс принимает форму исключения и изоляции, то есть прямого насилия над иным: «Безумие становится формой, соотнесенной с разумом, или, вернее, безумие и разум образуют неразрывную и постоянно меняющуюся местами пару: на всякое безумие находится свой разум, его судья и властелин, а на всякий разум – свое безумие, в котором он обретает собственную убогую истину. Оба служат друг другу мерой, отрицают друг друга в бесконечных взаимных отсылках, но и получают друг в друге основание»[69].

Поэтому исключенных так много и все они такие разные: разум в них видит отличие от самого себя и, таким образом, угрозу себе. В последующей истории фигуры неразрывного отношения разума к неразумию будут меняться. В эту резиновую категорию будут попадать новые элементы, старые будут оттуда исчезать. Но само отношение останется прежним: это всегда будет различие и разрыв, причем обязательно исключающий и насильственный. Безумец – другой для нормального человека, поэтому он должен быть изолирован. Тот же другой – преступник, убийца, грабитель. На двух этих примерах мы можем представить себе исторические изменения во внутренней классификации неразумия: сначала преступники и безумцы подлежат одинаковым мерам и формам изоляции, но со временем они рассредоточиваются по разным местам и наделяются разными значениями; безумец ложится в больницу, где он лечится, а преступник садится в тюрьму, где он отдает свой долг поруганной им общественной норме и исправляется (тоже ведь лечится, только по-своему); безумцы и преступники отличаются друг от друга, но в главном они совпадают, и главное это – их совместное отличие от единой разумной нормы.

Поэтому неслучайно, что с тех пор и по сей день разные формы неразумия служат объектом для моральной оценки, ведь нормы рациональности – это также этические нормы. Безумец чем-то провинился перед обществом (при этом интерпретации этой вины будут со временем меняться, приобретая то религиозный, то социальный, то физиологический смыслы). Сила этой оценки во многом и помогает удерживать вместе столь разнородные элементы – сумасшедших, преступников, либертенов. Они вместе уже потому, что они морально осуждены. В основе их существования находится некий изъян, какая-то сокрытая вина. Выявить эту вину должен рациональный взгляд наблюдателя – доктора, надзирателя, члена семьи – в общем, того, кто выносит моральное суждение. Так неразумие внутренне связывается с неким изначальным злом: «В классическую эпоху разум рождается в пространстве этики»; «Всякое безумие таит в себе выбор, равно как всякому разуму присуща способность свободно выбирать»[70]; «Классицизм впервые стал рассматривать безумие сквозь призму этического осуждения праздности и как некое имманентное социальное начало, обеспеченное существованием трудового сообщества. Сообщество это присваивает себе моральную власть выделять и как бы отбрасывать в другой мир всё, что бесполезно для социума»[71].

Итак, исключение – это методология разума, конституирующего самого себя в новую эпоху и на новых основаниях. Это негативное самоконституирование задает рамки как разуму, так и, одновременно, его иному – неразумию. И в силу того, что разум конституируется в том числе этически, чем-то исконно неэтичным, безнравственным и, следовательно, антисоциальным, прямо опасным будет считаться неразумие. Поэтому, скажем, безумца или изменника надо изолировать, подобно убийце, поэтому для всех них создаются особые места изоляции, сперва одни и те же, затем различные (но сам факт изоляции от этого различия не устраняется). Всё дело в том, что неразумие безнравственно и порочно. Властный и осуждающий взгляд разума изначально наделяет себя способностью исключать. Он тот, кто познает норму, кто ее устанавливает и охраняет. Часть этого многосоставного процесса – выявление, исключение и присмотр за подрывными элементами, которые и собираются под большой вывеской неразумия.

Что нам в данном случае интереснее всего, так это голос неразумия, исключаемый вместе с ним самим. Ведь любой неразумный – также субъект высказывания, суждения, некоторого представления о самом себе и о мире вокруг. В этом смысле неразумный – такой же субъект, как и его разумный тюремщик. Они сходны по функции. Оба способны к речи. Оба подают голос. Оба что-то высказывают.

Само собой, голос – и всё его содержание – неразумия подвергается тем же насильственным процедурам, что и само неразумие. Неразумное говорение исключается из пространства нормы. То, что говорит неразумный, есть только ошибка, досадное недоразумение вроде его изначального нравственного изъяна. Будучи неразумным, такой индивид не может считаться субъектом разума. Он – нечто противоположное. И что же тогда он говорит? Допустим, некую смесь из логических ошибок, порочных безнравственных утверждений, животных естественных звуков… В общем, недифференцированный поток, не имеющий к разуму никакого касательства.

Конечно, в этом отношении непредставимым становится какое-либо высказывание неразумия, получающее в итоге некий – во всяком случае, эстетический, художественный – статус. Эстетика столь же нормативна, что и этика, такова максима классицизма. Но это ли не означает, что в тот момент, когда классицизм начинает сдавать позиции на эстетическом фронте, что-то должно поколебать и эстетическое исключение голоса неразумия?

Так оно и происходит. Романтическая эпоха раскрывает неразумию свои эстетические двери, и то, что из этого получилось, мы в каком-то смысле наблюдаем и по сей день.

* * *

Романтик не то чтобы мыслит себя неразумным, но он с интересом наблюдает разные формы неразумия вокруг себя. Он ищет целостного познания мира, но ведь неразумие – тоже часть мира, и его, таким образом, надо знать. По формуле Шеллинга, Абсолют есть синтез сознательного и бессознательного процессов. Так неразумие – как полноценная часть единого мирового целого – получает прописку в романтической литературе. Хотя бы на уровне объекта описания, захватывающей и пока еще экстравагантной сюжетной изюминки, как, например, в произведениях Гофмана.

С романтизма и начинается тот долгий процесс возвращения вытесненного неразумия в господскую рациональную культуру – процесс, последовательно дошедший до сюрреалистов и битников, а затем и до Буковски. А значит, и затруднения те же: вспомним, что сюрреалисты, пытавшиеся заговорить на неслыханном языке безумия, оказались в плену своего классического языка, который упорно – в обход всех автоматизмов – сопротивлялся какому-то тайному другому языку, якобы скрытому в его основании. Сюрреалисты говорили так же, как и все прочие, только причудливо – с эквилибристикой, с пируэтами. Также и битники, несколько преуспевшие по сравнению с сюрреалистами на пути ломки привычного языка. Как бы ни пытался Гинзберг выдать свои вирши за голос подлинного неразумия, это был голос нормального современного поэта, только с матом и без пиетета к хорошей грамматике[72].

Все промахи литературного авангарда XX века, пытавшегося отыскать Эльдорадо сокрытого неразумного языка, повторяли романтическую схематику XIX века, явленную у того же Гофмана или у сочинителей готического романа: сюжеты именно потому и пугают, и завораживают, что они представлены совершенно нормальным, господским литературным языком современности. Подобный расклад позволяет добиться нешуточного читательского интереса, ибо всё странное всегда в моде. Но он не вскрывает никакой истины неразумия, потому что говорит здесь по-прежнему разум. У исключенных как не было голоса, так и нет, хотя сочинитель может думать иначе. Как и мыслитель: всё-таки Ницше, всю свою жизнь активно – словесно – искавший дионисийского отрицания разума, однажды, и правда сойдя с ума, совсем замолчал.

Эта апория рационального выражения нерационального присутствует уже у Фуко, особенно если прибавить к его тексту полемику, которую развернул после выхода «Истории безумия» младший коллега Фуко (и даже – формально – его ученик) Жак Деррида. В своем выступлении от 4 марта 1963 года в Философском коллеже Деррида указывает, помимо многого прочего, на парадокс, лежащий в самом основании проекта Фуко – проекта, направляемого задачей дать слово самому безумию. В самом деле, как можно дать слово тому, что изначально конституировалось как невозможность слова, как заточенное молчание, исток заточения коего – в лишенности логоса, то есть слова и мысли одновременно? Дать слово тому, что радикально отлично от слова, не значит ли просто продолжить – в новые времена и при новых условиях – жест заточения, исключения? Читаем у Деррида: «Беда безумцев, нескончаемая беда их безмолвия заключается в том, что их лучшими глашатаями становятся те, кто им лучше всего и изменяет; дело в том, что, захотев высказать само их безмолвие, сразу переходишь на сторону врага, на сторону порядка, даже если в рамках порядка борешься против порядка и ставишь под вопрос его исток»[73].

Не буду, с благословления читателя, углубляться в перипетии дискуссии Деррида и Фуко, ибо эти перипетии сейчас – не наша забота. Остановимся на процитированном фрагменте, который, в свою очередь, имеет прямое отношение к нашей проблеме. Проблема, напомню, такова: насколько оправданны претензии многих, так скажем, маргинальных литераторов в XX веке на представительство исключенных из общества и, таким образом, лишенных языка (своего языка?.. языка вообще?..) индивидов, учитывая, что наш главный герой, Генри Чарльз Буковски, был именно таким, причем одним из ярчайших, «неразумных» литераторов? И вот получается, что проект представительства исключенных, проект дарования языка безъязыким – проект утопический, фантастический, иллюзорный. Нельзя дать язык тем, кто был лишен языка, исходя из самой возможности языка. Говорить от лица аутсайдеров – значит, еще раз, но на этот раз несознательно и даже предательски, осуществить акт исключения, еще раз переподчинить несчастных изгоев власти господского логоса, который и держится-то, как, кажется, и думает Фуко, исключительно силой социального и одновременно эпистемологического исключения. Освобождать – значит, порабощать, потому что средства освобождения и порабощения в данном случае совпадают.

Верно ли предположить, что Буковски обманывается, что всё его притязание на то, чтобы быть голосом социального дна, не более чем иллюзия плохо разбиравшегося в социальной теории литератора?

* * *

Позвольте мне предположить, что всё не совсем так – уж во всяком случае, не совсем так однозначно. И вот почему.

Статус Буковски как «голоса улиц, голоса дна» сбивает с толку тем, что понятие «голос» здесь понимается слишком буквально, не метафорически. Будто Буковски имел основополагающую творческую задачу отыскать голос, язык тех несчастных, которые волею судеб были его персонажами. Заранее решив так, мы обязательно разочаруемся, перейдя к самим его текстам.

И в самом деле, язык у Буковски не специфический и не особый, это подчеркнуто простой, минималистский разговорный английский язык, на котором, что легко вообразить, могут изъясняться как персонажи из skid row, так и ребята с Уолл-стрит (пока босс не слышит). Американский английский вообще очень демократичен, его разговорные, обиходные формы, как правило, не подчеркивают особенности происхождения или социальный статус. Это и позволяет многим американским писателям умышленно упрощать свой язык – и не для того, чтобы заговорить как бедняк или как преступник, но, напротив, чтобы добраться до самых общих основ языка, не специфицировать его, но универсализировать. Разговорный язык – не знак исключенных, не выбор в пользу социального бунта и не упрек власть имущим, но просто искомая многими возможность выбрать язык наиболее полный и максимально доступный в силу гармонии выразительных средств и широкого поля значений, этакое белое, нулевое письмо, деидеологизированное и открытое широкому универсуму потенций выражения. Поэтому заключим: нет никакого (во всяком случае, у Буковски) специфического языка аутсайдеров, и желание сочинять литературу на разговорном языке далеко от риторики социального бунта, как бы того ни хотелось множеству теоретиков левого толка. В данном случае сигара – это просто сигара.

И всё же – это второй шаг рассуждения – мы не должны вот так просто отказываться от идеи представительства исключенных у нашего автора. Буковски, мы знаем это из биографии, был в достаточной мере шокирован и озабочен своим собственным изгойским положением, чтобы не испытывать к себе подобным значительной симпатии, по необходимости переходящей в литературу. Может быть, мы не там ищем. Может быть, Буковски высказывал свою солидарность с исключенными как-то иначе, нежели мы решились вообразить вслед за Фуко и спорящим с ним Деррида?

Думаю, так и есть. И наша ошибка – в ключевом слове: правильно не «высказывать» солидарность, но, на мой взгляд, «выказывать» ее. Буковски вводит фигуру изгоя в свою литературу не на уровне языка, а на уровне жеста – того изначального указательного значения, которым язык и обладает. Еще до того, как озаботиться языковыми стратегиями, Буковски физически живет с исключенными, сам живет как исключенный и, далее, в литературе указывает на эту жизнь. То есть главное для Буковски – не имманентная сфера слов, но именно чувственный мир вещей и событий, по отношению к которому литература выполняет простую, первичную указательную функцию. Предметность прежде слова, и жестом литературного указания лишь закрепляется приоритет предметности. Буковски – сначала художник жизни, затем уж художник слов, и, более того, словесные его художества – лишь способ указательной кодификации изначального жеста. Буковски – стихийный натуралист, поэт факта. Ему нет особого дела до языка, до голоса исключенных. С него хватит их тел, более чем реальных и неустранимых в своей оголенной фактичности. «Вот эти тела» – говорят нам произведения Буковски-литератора.

Именно для этого Буковски нужен самый простой разговорный язык – прозрачный язык, через который – за отсутствием риторических украшений – наилучшим образом видно сам предмет высказывания. Предмет – это жизнь человека, автора, в литературе продублированная опять-таки указательным персонажем по имени Генри Чинаски. Именно за жизнь автора/персонажа, за сам предмет, на который указывают тексты, любят литературу Буковски. Это указательная, а не риторически самодостаточная, текстоцентрическая литература. Тут всё как с поэтическими чтениями Буковски: публика ходила на них не для того, чтобы послушать тексты, но для того, чтобы – воспользовавшись текстом как поводом – посмотреть на реального человека, пьющего, дерущегося и танцующего, порой что-то там говорящего, но и эти рыканья воспринимались скорее как этакий животный звук, а не как осмысленные высказывания. Содержание литературы Буковски – не сама эта литература, но фактическая предметность, на которую литература указывает. И тем не менее это не значит, что в так понятой литературе совсем нет критического социального подтекста.

Я полагаю, Буковски, без сомнения, может быть отнесен к той древней критической традиции, которая на заре западной цивилизации смешивала слово с жестом и называлась кинической школой. У Буковски есть всё от античного киника, этакого Антисфена или, тем более, Диогена из современного Лос-Анджелеса: он чужд всякого идеализма, как киникам была чужда платоническая философия; он видит в человеке не воображаемую душу, но реальное, плотное тело; он ведет эпатажную жизнь, которую осуждают возмущенные благонравные граждане, но которая, тем не менее, провоцирует их демонстрировать свое истинное лицо, служа тем самым делу критического разоблачения. Как и киники, Буковски был минималистом и предпочитал обходиться без лишних благ, которые порабощают современного человека. Как киники, он был большим юмористом, иронизирующим над современной ему цивилизацией и высмеивающим ее характерные черты. К тому же Буковски вел себя так непристойно на публике, что прямое сравнение с легендарным Диогеном он явно выдерживает.

Киник, будь он хоть из Синопа, хоть из Лос-Анджелеса, всегда направляет свое высказывание на некоторый первичный телесный факт, киник – это всегда убежденный натуралист. Для него безусловно важен именно жест, и всякое слово он понимает как указание, так же как и жест направленное на предметный и событийный мир. Слово для киника не имеет самостоятельной ценности, оно – лишь посредник, ведущий к физической истине. Теории и словеса второстепенны для киника, а главное для него – образ жизни, на который указывают все слова.

Без сомнения, Буковски – настолько же человек не теории, не изящной словесности, но жеста и образа жизни, как и античные киники. Поэтому и литература его – указатель, всячески отсылающий нас, читателей, к образу жизни, стоящему у его основания. И так как, далее, образ жизни Буковски намеренно повторяет образ жизни человека из социальных низов, мы можем аргументированно утверждать, что, демонстрируя (то есть, буквально, выставляя на вид) в литературе самого себя, Буковски тем самым демонстрирует всякого, кто исключен из общества и находится на его периферии. Возвращение исключенных происходит не в слове – оно просто не может в нем состояться, в том правда Деррида. Но оно всё-таки происходит – в жесте, который, пользуясь словом, направлен на физическую действительность исключенных жизней и тел. И чем более популярным Буковски становился, тем более полным оказывалось то возвращение исключенных, которое он осуществлял в своих текстах.

Полагаю, Буковски – хороший пример того возвращения к киникам, которым – только теоретически – грезил философ Петер Слотердайк в своем бестселлере «Критика цинического разума». В этом объемном трактате Слотердайк вводит дихотомию цинизма/кинизма, внутренне разделяя таким образом цельное изначально понятие (цинизм – это тот же кинизм, произнесенный по-латински). В его версии цинизм – это постпросвещенческое сознание, которое, усвоив основные положения Просвещения, не стало от этого лучше и добродетельнее, но стало лишь более защищенным от критики и, обновленное, продолжило свое сонное идеологическое существование на службе у господского зла. Цинизм, скажет Слотердайк, это просвещенное ложное сознание[74] – яркий парадокс, ведь Просвещение вроде бы и подвергало ложное сознание разрушительной критике. Да, подвергало, но успеха, по Слотердайку, не достигло, и скорее уж ложное сознание выиграло от Просвещения, вооружившись его аргументами и став таким образом значительно сильнее.

По всему видно, что проект Просвещения обернулся исторической катастрофой, ведь жуткие вещи прошлого века – нацизм, сталинизм – суть именно обновленное ложное сознание, вооруженное аргументами Просвещения. Всё ли потеряно? Ради ответа на этот вопрос Слотердайк и реабилитирует античный кинизм, пытаясь вернуть ему старую критическую мощь. Именно кинизм, возвращенный в нашу современность, может послужить хорошей и сильной альтернативой господскому фашизоидному цинизму: «Античный кинизм, по крайней мере в первоначальном, греческом варианте, дерзок принципиально. В его дерзости заключается метод, который заслуживает того, чтобы его исследовать. Совершенно несправедливо этот первый действительно «диалектический материализм», который был также экзистенциализмом и стоял вровень с великими системами греческой философии, созданными Платоном, Аристотелем и стоиками, рассматривается или оставляется без внимания как простая сатирическая выходка, как наполовину веселый, наполовину непристойный эпизод. Kynismos открыл вид аргументации, с которым серьезное мышление никак не может справиться по сей день»[75]; «…появляется подрывной вариант низкой теории, которая пантомимически-гротескно выдвигает на передний план именно практическое воплощение»[76]; «Греческий кинизм открыл животное человеческое тело и его жесты как аргументацию; он развил пантомимический материализм. Диоген опровергает язык философов языком клоунов…»[77]; «Таким образом, философ предоставляет маленькому человеку на рыночной площади точно такие же права на свободные от стыда телесные отправления и удовольствия, что весьма способствует развитию стремления противостоять всякой дискриминации»[78]; «…кинически обнаженные тела – тела как аргументы, тела как оружие»[79] – и так далее.

Цинической идеологии обновленный кинизм способен противопоставить свободное тело как оно есть – не взятое в тиски дискурса, но главенствующее над самим дискурсом, который служит ему только указателем. Тела на уличной демонстрации – это кинизм в полной силе своей фактической критики. Сексуальное раскрепощение – это кинизм в квадрате. Тело, свободное от условностей, тело на сцене, на публике и без цензуры – вот тот кинизм, в котором мы без труда узнаем жест Буковски, жест длиною в целую жизнь[80].

И если произведению Слотердайка порой не хватает ярких примеров того, как в действительности кинизм мог бы вернуться в сегодняшний мир и в нем осуществлять свою критику господской культуры, то именно Буковски во всем его литературно оформленном образе жизни может считаться таким, возможно наилучшим, примером. Не говоря уже о том, что литературный кинизм, сводящий литературу к простому указателю на мир тел, является очень хорошим методом авторской субъектификации: пока прочие литераторы, поправляя очки, выписывают кренделя изящных словес, кинический автор Буковски входит в литературное поле непосредственно своим выставленным напоказ телом, а выставление этого тела напоказ – это и есть литература, все его произведения в цвету их критической указательной функции.

Когда-то Ницше мечтал о том, чтобы философствовать телом. Буковски, пожалуй, был тем, кто уже в XX веке показал, как телом можно если и не философствовать, то уж точно сочинять литературные произведения. И в этом его ждал немалый профессиональный успех.

Глава третья Человек-зверь

В одном месте из «Истории безумия» Фуко с легкостью переходит от темы исключения к тем животным образам, которые обнажаются при крайней редукции человеческого (социального, символического) содержания в опыте безумия: «Облик безумия – это облик, позаимствованный у животного. Те, кого приковывают цепями к стенам камер, не столько помешанные в рассудке люди, сколько звери, которыми овладело присущее им от природы бешенство; безумие как будто достигает своей крайней точки и, освободившись от морального неразумия, заключавшего в себе его наиболее смягченные формы, внезапно, скачком, отождествляется с прямым неопосредованным буйством животного. Идея животного начала, утвердившись в приютах, придает им сходство со зверинцем и его клетками»[81]. И далее: «Явление зверя в человеке не означает больше его принадлежности к потустороннему миру; зверь – просто его безумие, не указывающее ни на что, кроме себя самого: его безумие в природном состоянии. Буйствующее звериное начало безумия лишает человека всего человеческого – но при этом не отдает его во власть иных сил, а лишь низводит на нулевой уровень его собственной природы[82]»[83].

Мы вряд ли удивимся, если обнаружим такую же связь исключения и животного, биологического начала в имплицитной «антропологии» Буковски. Вот несколько красноречивых цитат, сперва из интервью: «Почти всё смехотворно. Понимаешь, мы каждый день ерем. Это смехотворно. Тебе не кажется? Мы вынуждены постоянно ссать, пихать в рот еду, у нас в ушах копится сера, волосы. Чесаться надо опять же. Уроды, тупые уроды, понимаешь? И сиськи бесполезны, если только… Понимаешь, мы же чудовища. Увидеть бы нам это, мы бы себя полюбили… осознали бы, как мы смешны, у нас внутри кишки накручены, по ним медленно течет говно, а мы смотрим друг другу в глаза и говорим: „Я тебя люблю“, и всё это барахло коксуется, превращается в говно, а мы в присутствии друг друга никогда не пердим. Куда ни кинь, сплошь комические штришки…»[84]. В другом интервью – лаконично: «…я почти всегда в основном тело без разума»[85]. И следующая цитата – из романа «Макулатура»: «Мы вынуждены есть. И есть, и снова есть. Мы все отвратительны, обречены на наши грязные маленькие цели. Есть, и пердеть, и почесываться, и улыбаться, и справлять праздники»[86]. В стихотворении с сильным названием The shit shits: «…все мы маленькие позабытые кусочки говна / разве что мы ходим и разговариваем / смеемся / шутим»[87]. Наконец, и критики подхватывают этот мотив: «Как Уолту Уитмену, Буковски, вероятно, хотелось бы скинуть человечью шкуру и жить со зверьем, дабы обрести целостность, полностью естественную жизнь. Для него все мы – зверье, животные, а потому, как замечает Аннабли в „Белом павлине“ Д. Г. Лоренса, мы должны быть добрым зверьем»[88].

Буковски, так скажем, слегка намекает нам, что с отстраненной антропологической точки зрения человек – существо весьма жалкое. Но жалкое не потому, что в глубине его скрывается животное. Как раз напротив, должное осознание своей животной натуры дает человеку немалую силу. Человек становится жалким именно из-за того, что он затемняет свою животную натуру экраном чисто человеческих и социальных иллюзий. Не животный базис делает человека несчастным, но вся та слишком человеческая надстройка, которая, неизменно выдавая желаемое за действительное, заставляет человека фатально уверовать в свое воображаемое превосходство над животным миром.

Именно это обстоятельство оказывается источником едких насмешек Буковски над слишком зарвавшимся человеком, этим больным зверем (болезнь, само собой, возникает от преизбытка воображения). Ведь это смешно, когда существо, состоящее из кишок и их содержимого, верует, скажем, в бессмертие своей «души». Особенно смешно, когда это истово верующее существо уже тронуто первыми признаками разложения. Просто умора.

* * *

Этот смех принадлежит Ницше, которого Буковски не без восторга читал. Предшественник Ницше – Шопенгауэр, которого Буковски тоже читал[89], – так и не смог доискаться до юмора, скрытого в человеческих заблуждениях, и так и умер печальным. Ницше идет много дальше своего учителя, усвоив именно этот – ценнейший – урок: что трагично, то обязательно очень смешно.

Теоретическое оформление этого смеха – ницшеанский перспективизм, устраняющий «иллюзию задних миров» (то есть иллюзорную надстройку, излишек человеческого воображения) через их последовательную релятивизацию. Иллюзии, безусловно, существуют, причем во всё возрастающем по ходу истории количестве, но они же нейтрализуются через банальное столкновение друг с другом – у всех своя правда, а значит, действительной правды нет ни у одной из них. Иллюзия уничтожает иллюзию самим фактом их сосуществования. Сложные метафизические системы, не менее сложные мифологические системы, религиозные верования, обыденные нравственные представления – все они в одинаковой степени претендуют на исключительность, поэтому в силу этой ведущей и общеобязательной претензии ничего исключительного в них на самом деле нет.

Перспективизм, по вольному определению Ницше, это умение смотреть на мир сотней глаз, а это, в свою очередь, означает, что при подобном умении ни один отдельный взгляд на мир не может занять привилегированного положения. Или не так? Возможно, особняком встанет сама способность смотреть, сам факт обладания зрением, общий для всех вариантов дальнейшего видения – а значит, и привилегированный. Нет истины, есть только интерпретации – так Ницше расширит свой перспективизм; однако не значит ли это, что умение интерпретировать – так или этак – станет теперь единственной по-настоящему сущей истиной?

Я брошу камень. Один – скажем, ученый – рассчитает силу броска, его траекторию, угол падения камня и расстояние, на котором этот камень коснется земли. Другой – скажем, туземец – определит, что в этом месте, куда упал камень, давно обитает злой дух по имени Ан-эргал Тхуберон, который лакомится камнями и обладает способностью вселяться в людей и заставлять их кормить его, духа, этими лакомствами. Всё это интерпретации. Однако обе они опираются на базовый и объемлющий их феноменологический факт – факт броска камня, перемещения его из одного места в другое посредством некоторого человеческого воздействия извне.

В мире что-то произошло, что-то пришло в движение, что-то в нем изменилось, и этого факта нельзя отрицать. Ницше, впрочем, и не отрицает – напротив, он формулирует эту закономерность в виде самого знаменитого своего концепта воли к власти (а еще лучше – воли к могуществу, Wille zur Macht). Концепт воли к могуществу схватывает базовый факт изменения в мире и пытается объяснить механизм этого изменения через необходимость для той или иной силы быть выраженной, осуществиться. В сущности, быть силой и, значит, осуществляться, ведь сила – это действие, энергейя. В мире, где ничего не меняется, не было бы никаких сил, ибо сила, как трактовал ее уже Лейбниц, есть всякое отношение в пространстве и времени (сразу оговорюсь: здесь и ниже в интерпретации Ницше я следую прежде всего за Делёзом; его прочтение Ницше в XX веке – одно из самых влиятельных).

Отношение есть становление, в котором большая сила берет верх над меньшей: человек над камнем или камень над человеком, камень над сопротивлением воздуха и так далее – важно тут то, что победа одной из сил над другой оказывается причиной изменений. Жизнь – это и есть столкновение сил, силы – суть ее, этой жизни, единственная позитивность и данность. В этом отношении Ницше особенно близок к позитивизму и в целом к науке своего времени – это выражено как раз в стремлении свести сложные образования к элементарным и, разумеется, динамическим фактам наблюдения.

Позитивист без промедления редуцирует сложные человеческие представления к элементарным фактам, система которых станет в итоге биологической моделью чисто животного существования, к которому принципиально сводимы любые человеческие проявления. Творчество Ницше приблизительно совпадает с революционными открытиями Дарвина, которые, как известно, имели на Ницше большое влияние, и далее с несколько упрощенной разработкой этих открытий у Спенсера – и совпадает не только по времени, но и во многом по ведущей интенции: во всех случаях искать элементарный и динамический позитивный субстрат наблюдаемых явлений. Животное есть элементарное человеческого, ну а само человеческое – нечто вроде фантазии или, сильнее, лжи относительно его собственного позитивного животного субстрата. Оно и смешно: быть животным – и воображать себя богом.

Подобный, говоря грубо, позитивистский (или мнящий себя таковым) редукционизм помимо Ницше свойствен всем философам подозрения – и вообще подозрение как таковое, что хорошо демонстрирует разная просветительская критика, склонно к той или иной форме редукции. Шаблон в этом случае задает Джон Локк: любые идеи принципиально сводимы к базовым ощущениям. Локк как учитель Ницше – это ли не веселая наука?

За компанию Маркс усматривает истину человека в практической сфере, в процессах экономического обмена, которые также могут быть – и непременно должны быть – редуцированы к материальным, тем самым вполне животным, биологическим основаниям человеческого существования. Всё прочее, скажем не без иронии, лишь отражение.

Фрейд в свою очередь редуцирует сложные образования, которые и усложняются-то только в болезни, читай по ошибке – к биологическим же основаниям, к жизни в модусе ее сексуального воспроизводства, к близкой к ницшеанской воле к могуществу потребности в расширении, распространении и продолжении жизнью самой себя.

Выходит, в преддверии XX века и много далее самые влиятельные мыслители человечества (или, говоря мягче, Европы), авторы главных философских тенденций будущего, просто-таки одержимы редукцией всякой культуры и всякой цивилизации к скрывающейся в ее основании биологии. Весь XX век в интеллектуальном плане вырос на дрожжах этого панбиологизма.

* * *

Впрочем, позитивизм в достаточной степени оптимистичен, чтобы выглядеть в грянувшем XX веке довольно неловко.

Если позитивисту казалось, что человеческая рациональность есть биологическая норма, этакая sapientia per se как ядро вида homo sapiens, и что человеку достаточно познать и признать свою биологию, чтобы стяжать абсолютное счастье, то в новом столетии, начавшемся с самой тяжелой и страшной войны из всех виданных человечеством до тех пор, такой оптимизм неизбежно сменяется мрачным трагизмом.

Подобный трагизм пронизывает самые разные области европейской, а далее и американской культуры: он рядит некогда бодрую философию жизни в одежды цивилизационного траура, он сбивает феноменологию с пути чистого знания и заставляет ее включиться – уже у самого Гуссерля – в тризну по утраченной человечности, он сотрясает даже неопозитивистов, отныне выискивающих тут и там многоликих врагов открытого общества (вместо того чтобы и дальше заниматься хладнокровной методологией), он пронизывает собой философию и литературу, живопись, юный кинематограф и даже нейтральную вроде бы науку.

Невероятно модное в свое время движение экзистенциалистов чуть больше чем полностью строится на этом трагическом чувстве. Исходные данные остаются прежними, но меняются их оценки: да, человек – это животное, разум его подчинен его телу, но что может быть страшнее этой безумной машины всеобщего уничтожения? Человек есть больное животное, ибо там, где второе регулируется поистине умными инстинктами, первое есть бесполезная страсть без всякого самоконтроля. Проект Просвещения, то есть проект торжества всеобщего Разума, проваливается именно потому, что человек есть не разум, а только абсурд, то есть зияние неразумия, страшное, непроходимое и всепоглощающее. Что делать дальше – брать на себя бессмысленную ответственность за свою обессмысленную жизнь или искать в темном лике абсурда апофатического deus absconditus, – это отдельный вопрос. Но общим у всех вариантов ответа будет именно это: человек есть животное, жизнь его не имеет смысла – и это невыносимо.

В подобной минорной тональности выдержана и вся литература так называемого потерянного поколения, рамки которого впору расширить, ведь все поколения литераторов того времени одинаково потеряны. И в самом деле, неужто Луи-Фердинанд Селин менее потерян и, скажем, больше раздавлен абсурдом существования, чем Эрнест Хемингуэй?

Оба были в числе самых любимых авторов Буковски, и влияние их на последнего во многом определяющее. Так, Хемингуэй обнаруживает редукцию к животному основанию человека в опустошающем опыте войны, через которую раз за разом проходят его (столь похожие один на другого) герои. Война – это эксперимент, это экзистенциальная пограничная ситуация, в которой осуществляется своего рода инволюция к нулевой степени человеческого. Поставленный в чисто звериные условия, человек моментально лишается всего человеческого – в общем-то, наносного, неподлинного, воображаемого. Остается пугающий минимализм инстинктов и голая правды воли к могуществу: выжить, пригнуться и отползти, ударить, убить, победить… Всё предельно упрощено, но качественно насыщенно. Однако при столкновении редуцированного человека с его прежней жизнью, в момент возвращения его назад в общество, близость безумия и животной редукции проявляется в виде травмы. Опустившись, как в знаменитом стихотворении Мандельштама, на низшие ступени бытия, человек испытывает бессилие в элементарных общественных ситуациях, отношениях. Отсюда – символическая импотенция Джейка Барнса, показывающая решительный раскол между человеческим и животным: то, что в пограничной ситуации было спасительной и победоносной волей к могуществу, в мире норм, институтов, структур превращается собственно в немощь, в фатальную неспособность как-либо действовать, что-либо осуществлять. Это вносит в опыт животной редукции неизбывный трагизм, которым неизменно полны произведения Хемингуэя.

Впрочем, и у него в этой теме есть слабая, непрямым способом выраженная двойственность. Сам писатель всю жизнь создавал образ (в нашей терминологии, субъектифи-цировался) смелого, мужественного человека, закаленного войной и насилием. Значит, редукционистский опыт войны Хемингуэй оценивает как положительный: смелость и мужество, военные добродетели – это голая воля к могуществу, обнажаемая в пограничном сведении человеческого к животному. Отсюда и завороженность боем быков как символом сцепленности животного начала и смерти. Но в то же время в своих текстах он сознательно усиливает противоположную оценку: обнаженная воля к могуществу – это исток неустранимой трагедии, приводящей человека к краху. И жизненный путь Хемингуэя косвенно демонстрирует этот раскол. Воспевавший волю к могуществу, он в конечном итоге уперся в бессилие, немощь трагического раскола, отчего и покончил с собой. Ужас животной редукции победил ницшеанскую браваду бывалого мачо.

Хемингуэй не пытался – во всяком случае, эксплицитно – отрефлексировать свою собственную трагедию. Его жизненный образ указывал на одно, а «мораль» его произведений утверждала прямо противоположное. И в этом смысле Луи-Фердинанд Селин куда более интересный автор, потому что ему, при схожем исходном опыте, удается развернуть трагическую рефлексию этого опыта непосредственно в рамках его художественных произведений.

Тема «Путешествия на край ночи» отчасти та же – человек в ситуации войны, человек в пограничной редукции. Герой Селина Фердинанд Бардамю, однако, исходно избирает другую, отличную от хемингуэевской, стратегию – не трагическую, но циническую и юмористическую. Война, безусловно, травмирует его, но он пытается справиться с этой травмой с помощью иронической дистанции. Смерть сослуживца с точки зрения этой по-ницшеански веселой воли к могуществу – это прекрасно, потому что это не твоя смерть. Лучше, конечно, выживать, чем глупо геройствовать, строить из себя этакого героя дешевого боевика, Рэмбо-Хемингуэя (Рэмбингуэя, почему бы и нет?).

Трусость – вовсе не этическая ошибка, но умная стратегия выживания, работающий, эффективный способ пережить всех вокруг и выйти сухим из воды: «Я, конечно, был не больно умен, но оказался достаточно практичен, чтобы стать законченным трусом»[90]; «Трус или смельчак – невелика разница. Кролик или лев по натуре, человек всегда человек, он нигде не думает. Всё, что не относится к добыванию денег, бесконечно выше его. Суть жизни и смерти ему недоступна. Даже о собственной кончине он судит и рядит вкривь и вкось. Ему понятны лишь две вещи – деньги и зрелища»[91]; «Любая возможность струсить становится ослепительной надеждой для того, кто соображает что к чему»; «Мудрый – бежит, и этого довольно»[92].

Трус или смельчак: есть ли разница, если внутри все одинаковые?.. Обнажение животного начала, редукция к нулевой степени человеческого – это для Бардамю скорее веселая наука, чем подлинная трагедия, скорее способ познания и модель поведения, нежели травматический путь. Знание, открывающее себя в пограничной ситуации войны, одновременно служит практическим руководством к действию: если уже Френсис Бэкон догадывался, что знание есть власть, то теперь Бардамю окончательно убеждается, что знание – это воля к власти, воля к могуществу, путь к выживанию.

Структура селиновского переживания сложнее именно потому, что к непроходимой дихотомии воли к могуществу и экзистенциальной трагедии добавляется опосредующее (и, следовательно, делающее дихотомию проходимой) звено – цинический юмор. С точки зрения Ницше здесь нет никакой новости, но ведь Хемингуэй и большинство литераторов потерянного поколения это звено упустили. Возможно, именно это восстановление ницшеанской истины и вызвало тот нешуточный резонанс, с которым был встречен дебютный роман Селина. Ему удалось довести всю картину до правильной полноты: там, где животное и человеческое сцепляются в неразрешимом противоречии, всегда есть такая позиция, которая может это противоречие разрешить. Это позиция циника, а с циником мы уже немного знакомы благодаря Слотердайку.

Впрочем, сам Бардамю не всегда удерживается на этой позиции с одинаковой легкостью. Это далеко не такой упрощенный персонаж, как может показаться на первый взгляд. Он то и дело теряет циническую дистанцию, обнаруживает в себе сострадание, чаще всего, правда, к животным и детям: «Раз уж надо кого-то любить, лучше любить детей: с ними хоть меньше риску, чем со взрослыми. По крайней мере, можно извинить свою слабость надеждой на то, что они вырастут не такими шкурами, как мы. Еще ведь ничего не известно»[93].

Он завидует тем редким персонажам, которые всё еще могут любить и заботиться о другом – таковы сержант Альсид, проститутка Молли: «Стыдливый Альсид! Сколько ему приходилось экономить на своем убогом жалованье, нищенских наградных, на крошечной тайной торговле в Топо – и так месяцами, годами! Я не знал, что ответить: я не сведущ в таких материях, но сердцем он стоял настолько выше меня, что я залился краской. В сравнении с Альсидом я был просто-напросто беспомощным, толстокожим и тщеславным хамом. Не стоило себе врать: дело обстояло именно так»[94]; «Добрая, замечательная Молли, пусть – если, где бы она ни была, ей доведется прочесть мою книгу – она знает: я не переменился к ней, по-своему люблю и буду любить ее, и она может когда угодно приехать ко мне, чтобы разделить со мной мой хлеб и мою переменчивую участь. Если она подурнела – не беда! Во мне осталось столько ее живой, горячей красоты, что этого хватит на двоих, и по меньшей мере лет на двадцать, а больше не потребуется»[95]. Бардамю не считает, что все люди поголовно – сущие скоты, как может показаться на первый взгляд. Встречая достойных людей, он убеждается, что остальные – скоты, потому что не имеют сил быть столь же достойными, как эти избранные единицы.

Наверное, именно для усиления этой многомерности главного героя Селин и прибегает к сюжетному ходу с двойничеством: Робинзон, этакое alter ego Бардамю, целиком вписан в циническую позицию и доходит в ней до конца, до самого края ночи. Бардамю не может пойти так далеко и сам это неоднократно подчеркивает. Робинзон всегда на шаг впереди него на этом темном пути последовательного цинизма. В нем нет никакого сострадания, ему чужда всякая любовь. Он легко идет на убийство и сам становится жертвой убийства именно из-за своего цинизма. В Робинзоне не осталось совсем ничего человеческого, тогда как в Бардамю (и, таким образом, в самом Селине) его еще предостаточно.

Цинический юмор Селина – это также трагический юмор, просто трагедия у него сложнее и многослойнее, чем у Хемингуэя. В Селине нет ни звериной бравады, ни, будто в качестве компенсации, самоубийственной немощи перед лицом повседневности. Жизнь можно вынести, если занять по отношению к ней ироническую дистанция. Но и сама эта дистанция не так проста, как кажется. Если отдаться ей до конца, то это приведет тебя совсем не туда, куда ты хотел, – вместо желанного выживания ты получаешь смертельный удар от того самого мира, от которого ты думал так запросто ускользнуть через дистанцию всепоглощающего цинизма.

В конечном итоге цинизм не умнее бравады, он также доводит до смерти. Что остается? Разве что балансировать между двух этих бездн. Вот Бардамю и балансирует, и Селин – во всех своих последующих произведениях – вместе с ним.

* * *

Даже на этих немногих, хотя и достаточно репрезентативных, примерах видно, какие неоднозначные формы принимает условный биологический редукционизм в постпросвещенческом мире.

Редукция человека к животному силится открыть истину человека, но в итоге получает человека только как ложь о животном. Она ищет освобождения от иллюзий и попадает в ловушку неконтролируемых, безумных инстинктов, оборачивающихся для человека, всё-таки живущего в символическом, интеллигибельном мире, сущим кошмаром. В результате редукции человек отчуждается в животном, животное – в человеке, причем одновременно, как в петле. Эта петля самоубийственна: животная истина человеческой лжи совершенно невыносима, это – мучительный опыт трагедии, ведомый современному человеку.

Если древний эллин входил в трагическую петлю из-за гордыни, бросая вызов богам и расплачиваясь за это своей жизнью, человек современный, как ни парадоксально, входит в такую петлю из-за самоуничижения, в попытке умалить свое Я до животного, только животного состояния. Редуцирующий и одновременно редуцируемый человек попадает в тиски между большим и меньшим: с одной стороны, слишком человеческое, с другой – всего лишь животное…

Чтобы проплыть между этими крайностями, нужно поистине улиссовское хитроумие. Вооруженный своим просвещенным умом, человек современности принужден безостановочно изобретать всё новые способы существования между одним и другим, где оба конца – роковые. Бравада, мачизм – один из таких способов, хотя и крайне, как мы убедились, несовершенный. Цинизм – еще один способ, он лучше, но у него свои риски. Какие еще позиции способен занять человек, захваченный в double bind человеческого и животного?

Буковски, хороший читатель современной ему литературы и на все сто процентов дитя своего времени, усвоил все перечисленные позиции, усвоил их основания и условия, главное, понял самую суть – ловушку человека-зверя, вызывающую все эти позиции к жизни. На важность и настоятельность этой тематики для него и указывают те редукционистские цитаты из самых разных мест, которые я приводил в начале этой главы. Хемингуэй и Селин – любимые его авторы, и, надо признать, подчас ему тоже свойственны их крайности: мачизм с одной стороны, цинизм – с другой. Но чаще ему удается выдерживать виртуозный баланс между этими крайностями. В чем тут секрет?

Первое, о чем нужно сказать: Буковски очень любил животных (а также детей, как и Селин). Один из самых трогательных его рассказов «В моем супе печенье в форме зверюшек» повествует о связи рассказчика с Кэрол, женщиной, живущей в доме со множеством разных зверей[96]. Самые разные животные фигурируют в названиях множества его стихотворений: здесь и собаки, и кошки, и всевозможные птицы, дельфины и бабочки, тарантулы, даже динозавры. Но особенно, конечно, кошки, о которых Буковски говорил: «Когда вокруг куча котов – это хорошо. Если тебе хреново, поглядишь на котов – и сразу полегчает, потому что они знают, что всё таково, каково есть. Чего тут дергаться? Они понимают, и всё. Они спасители. Чем больше у тебя кошек, тем дольше живешь. Если у тебя сто кошек, проживешь в десять раз дольше, чем если у тебя их десяток. Настанет день, когда сделают это открытие, и у людей будет по тысяче кошек, и они будут жить вечно. Обхохочешься»[97]. Стихотворение Му cats также проникнуто особой нежностью: «я знаю, я знаю. / они ограниченны, у них разные / нужды и / заботы.

/ но я наблюдаю и учусь у них. / мне нравится то малое, что они знают, / которое столь огромно»[98].

О людях он такого не писал. Напротив, человек – совсем другой зверь, едва ли умудренный, но невероятно опасный. Об этом – стихотворение The Beast, где именно человек выступает в роли самого страшного из зверей:

«может быть, Беовульф и убил Гренделя и мать Гренделя, но он не смог бы убить вот этого: он бродит вокруг, скрюченный и раздраженный размахивающий метлой смеющийся и убивающий побеги немцев гладиолусы он сидит в ванной с куском мыла и читает газету о Бомбе и Вьетнаме и автострадах и он улыбается и затем вылезает голышом не вытирается полотенцем идет наружу и насилует маленьких девочек убивает их и выбрасывает их в сторону как мясную кость <…>»[99]

В звере этом узнается наш старый знакомый изверг Мартин Бланшар, в нем узнается средний человек, который, с точки зрения Буковски, и есть главное зло этого мира. Сытый, самодовольный зверь в обличье цивилизованного человека – это ли не отголосок давнего руссоизма, осуждающего всякого высококультурного человека перед лицом простого и доброго, совершенного дикаря?

Едва ли. Буковски никогда не демонстрировал пафоса возвращения к природе, и все подобные декларации, которых в его время было навалом – к примеру, у Миллера и у битников, – он, как правило, высмеивал за глупость и пошлость. Более того, сам Буковски – и мы это знаем – вопреки своему литературному образу вполне себе цивилизованный, культурный человек: он очень начитан, он любит академическую музыку, он замечательный собеседник. Далеко не самые близкие, не самые, скажем так, заинтересованные люди могли говорить о нем такое: «Чарльз Буковски был изумительным собеседником – обаятельным, дерзким, смешным и мудрым. Сыпал блестящими афоризмами с идеальной подачей. Вероятно, отточил свой немалый рассказчицкий талант в те счастливые времена, когда по молодости развлекал посетителей в очень людном филадельфийском баре, который впоследствии обессмертил „Пьянью“. С такой публикой Буковски был как дома и свою теннисную партию вел с живостью. Он был мастером диалога – и формы его, и ритма: вопрос и ответ, пауза и движение. Ему удавались сюрпризы между строк, емкие доводы и возражения. Из этой идеальной речевой манеры, из безошибочного музыкального слуха на фразу, на контрапункт фраз и произрастали его лучшие стихи, рассказы и романы»[100]. Или еще: «Больше всего меня поражают его абсолютная ясность и дисциплинированность ума»[101].

Женщины говорили, что в нем было что-то аристократическое. Он был симпатичен даже и высоколобым персонам. Порой он признавался, как в стихотворении The angel who pushed his wheelchair: «У меня, знаете ли, есть чувства»[102], или как в одном интервью: «Все-таки я романтик»[103]. Он однозначно не был дикарем. Так что же не так с цивилизованным, как он говорил, средним человеком?

Присмотревшись к тем неизменно непривлекательным персонажам, которые щедро выведены в его произведениях, ко всем этим напыщенным мещанам и упивающимся своей властью клеркам, мы сможем ответить на этот вопрос. Цивилизованный зверь у Буковски – это авторитарный и одномерный человек, который не терпит рядом с собой чего-то другого, чего-то отличного от него самого. Это человек цивилизации – и только цивилизации, что позволяет ему осуждать и уничтожать всё вокруг: издеваться над животными, изгонять из общества тех, кому меньше повезло в жизни. Средний человек есть человек цивилизованной тотальности, вытесняющий всё, а прежде всего природу и подлинную культуру, из своего маленького мирка, включающего ванную, газету и насилие, много насилия.

В одном из самых серьезных своих стихотворений – Dinosauria, we, которое я поостерегусь тут переводить (не хватит таланта) – Буковски напрямую связывает рост насилия с дегуманизацией человека, то есть как раз с недостатком подлинного цивилизационного такта и внимания к другому; люди здесь движутся от того, что перестают говорить друг с другом в барах, к тому, что они начинают друг друга пожирать – буквально физически[104]. Зверство обнажается через нехватку общения, через коммуникационный провал. В «Самой красивой женщине в городе», о которой мы уже говорили, средние люди относятся к Кэсс как к сексуальному объекту, и только рассказчик, сам отщепенец, вступает с ней в подлинное общение. В «Хлебе с ветчиной» доктора изучают Генри Чинаски, как вещь, и только одна медсестра относится к нему как к живому человеку. Подобная итерация, таким образом, и представляет ответ на наш вопрос.

Буковски никогда и не помышлял об утопии доброго дикаря. Его куда больше интересовала антиутопия среднего человека, презирающего разнообразие мира. И сам Буковски почувствовал это на собственной шкуре, ведь он с ранних лет был одним из тех, кого «убивал и насиловал» этот Зверь. Отец его, Генри-старший, – вот живописный пример зверства среднего человека. Подростки, избивающие слабых и травящие уличных кошек, – вот коллективный портрет среднего человека. Проблема не в том, что это человек цивилизации. Проблема в том, что помимо своей узко понятой цивилизации он не видит и не приемлет вокруг себя ничего другого. Зверь не способен к коммуникации, он зашторен от мира, как монада.

Познав этого Зверя, Буковски смог выработать оружие против него. Это оружие – юмор. Именно его так боится средний человек, одна из главных особенностей которого – неумение смеяться над собой. Юмор и смех означают дистанцию, умение взглянуть на вещи и на себя самого со стороны, устранить губительную серьезность, превращающую мир в ад (поэтому мир Хемингуэя – это подчеркнуто серьезный мир). Кинический юмор – вот способ избежать крайностей как мачизма, так и цинизма.

Буковски умеет посмеяться над собой, всё его творчество – образец подобного смеха, и редукция к человеку-зверю – это комическая редукция, образцовая ирония Буковски. Он умеет посмеяться над человеком, обнажая в нем образ животного, на что и указывают все те места в его творчестве, где за личиной серьезного среднего человека не без иронии обнаруживаются перемещающиеся в пространстве кишки со всем их содержимым. Это ли не смешно: испражнения, принимающие себя всерьез?..

* * *

Ловушка человека-зверя, культуры-природы – одно из наиболее типичных непроходимых мест Просвещения и наследующей ему современности, доведенное до предела немыслимости в постмодерне. Две эти крайности – человеческого и культурного, с одной стороны, звериного и природного – с другой – захватывают мышление в тиски. В силу того, что понятия эти строго относительны, и если устранить одно из них, то сразу исчезнет и другое, человек обречен метаться от одного к другому, не находя никакого выхода и, главное, не в состоянии вынести окончательное оценочное суждение относительно какого-либо из них. Если блага природа, то только потому, что оценка выносится с достаточной культурной дистанции. Если же блага культура, то только на фоне лежащей в ее основании природы. То же и со злом: культура невыносима лишь потому, что искажает свое природное основание, тогда как природа ужасна, ибо срывает покровы культуры и обнажает таящуюся за ними ночь. Какой бы выбор мы ни сделали, нас всё равно тут же отбросит к противоположному полюсу.

Так проявляется шизофреничность постпросвещения, его корневой double bind – особенно ярко, если не дай бог отнестись к какому-то оценочному позиционированию, прокультурному или проприродному, всерьез. Серьезное отношение к тупиковым крайностям сгубило немало талантов. Другие таланты, подобные Ницше, Селину и, конечно, Буковски, наученные чужими ошибками, выбирают другой путь: юмор, иронию, несерьзность. Сложно сказать, что они таким образом выигрывают, но – на фоне, к примеру, Хемингуэя или Фицджеральда – они, во всяком случае, ничего не теряют. Им удается сохранить ту дистанцию, которая необходима для творчества, которая не позволяет цивилизованному пессимизму блокировать творческий потенциал, как оно и случилось с менее хитроумными авторами. Чтобы творить в шизофреническом мире, надо учиться смеяться.

Поразительно, насколько устойчива связь между юмором и напряженными противоположностями природы/ культуры, человека/зверя. Как будто бы юмор, ироническая дистанция – это сам промежуток, сама различающая и вместе с тем соединяющая связь между этими противоположностями. Юмор – оружие, под защитой которого вытесненное может вернуться в лоно вытесняющей его традиции. Так, старое доброе раблезианство реабилитировало телесность, то есть нечто, строго говоря, животное, живущее (только живущее), перед лицом господской духовной культуры Средневековья и раннего Возрождения. Этот раблезианский смех, спасающий человека-животного от человека-слишком-человека, сам превратился в традицию и освятил своим неизбывным авторитетом творчество многих последующих авторов, включая сюда, разумеется, и Селина с Буковски. Они – настоящие раблезианцы, и их отличает та полнота сверххудожественных задач, которая была у Рабле. Эти задачи: восстановление целостности человеческого существа, несмотря на существенные противоречия между частями этой целостности; преодоление пессимизма и чувства трагедии, охватывающих культурного человека перед своим звериным, природным отражением; возможность создать дистанцию, отстранить и тем самым остранить как природное, так и культурное в человеке, чтобы перевести и то и другое из аффективного, горестно-эмоционального в рефлексивное, рациональное состояние. Поэтому натуралистическая ирония раблезианского человека-зверя сопрягается с кинической критикой господской культуры через телесный жест. Читаем по этому поводу у Бахтина, который называет подобный синтез телесной и иронической критики карнавалом: «Мироощущение это, враждебное всему готовому и завершенному, всяким претензиям на незыблемость и вечность, требовало динамических и изменчивых (,протеических“), играющих и зыбких форм для своего выражения. Пафосом смен и обновлений, сознанием веселой относительности господствующих правд и властей проникнуты все формы и символы карнавального языка. Для него очень характерна своеобразная логика „обратности“, „наоборот“, „наизнанку“, логика непрестанных перемещений верха и низа („колесо“), лица и зада, характерны разнообразные виды пародий на обычную, то есть внекарнавальную жизнь, как „мир наизнанку“»[105].

Да, как ни странно, ироническое, карнавальное смирение с нерациональным, природным, звериным обличием человека есть признак рациональности, ведь мы именно тогда отказываемся от мышления, когда отметаем свою животную истину без всякой попытки принять ее и разобраться в ней (это и свойственно идеалистической, цивилизаторской, господской культуре). Фатально нерациональным оказывается именно тот, кто слепо отказывается от рефлексии над нерациональными областями человеческого существования. И, наоборот, последовательным рационалистом окажется как раз тот, кто рефлексирует о нерациональном как об основании всякого рационального: Рабле, Селин, Буковски.

Поэтому, если мы скажем, что через свое художественное отыгрывание темы человека-зверя Буковски оказывается рационалистом, человеком Просвещения, это уже не будет выглядеть излишне парадоксальным. Точнее, парадокс сохранится, но это будет понятный, отрефлексированный парадокс. В шизофреническом мире человеческой расщепленности рационализм такого автора, как Буковски, неудивителен, как неудивителен и глубокий иррационализм каких-нибудь классицистов, отказывающихся от животного материала как от уродства, недостойного цивилизованного человека.

Единственное, что недостойно цивилизованного человека, так это следовать стратегии страуса и прятать голову в песок. Об этом и твердила без устали традиция Просвещения, данная в таких как будто различных, но на деле очень похожих фигурах, как античные киники, ренессансные раблезианцы, Ницше, Селин и Буковски – в фигурах творцов настоящей веселой науки и, добавим от себя, веселой литературы.

Глава четвертая Минимальное я

Вышеописанная редукция человеческой надстройки к ее животному (или, сильнее, звериному) базису, редукция разнообразных элементов внешней культуры к их примитивному внутреннему основанию, как, впрочем, и всякая другая редукция, направлена на упрощение сложных явлений через критический жест сведения неподлинного и наносного к подлинному и элементарному.

Критическим, однако, данный жест остается не всегда: различные модернистские идеологии тоже ведь действовали редукционистски, сводя сложные человеческие и социальные образования к избранным элементарным основаниям, среди которых практика обмена (и практика вообще), расовая идентичность или, к примеру, избранная принадлежность к той или иной эзотерической традиции. Выходит, что сам по себе редукционизм нейтрален, он может использоваться как критически, так и, напротив, идеологически, имея в виду либо эмансипацию, либо разного рода процессы порабощения человека человеком. Реакционные и центристские политические режимы часто используют редукционистские приемы для продвижения идеи о пагубности свободы, о вреде либеральной демократии, о тщетности и фиктивности прав человека и идеалов условного эгалитаризма. Вспомним хотя бы о том, что редукция к человеку-зверю – это излюбленный прием адептов реальной политики, этих стихийных ницшеанцев, не очень внимательных в плане изучения своих источников, но очень настырных в том, чтобы овеществлять их на практике.

Проект Просвещения, ставящий перед собой, казалось бы, прямо противоположные всевозможным идеологиям цели, также использует в качестве своего основного инструмента именно редукционизм, критически объясняющий сложные социальные и культурные величины как следствия элементарной работы власти или идеологии. В этом – на уровне методологии – субъект Просвещения и его многочисленные идеологические объекты оказываются едиными. Ничего удивительного, ведь Слотердайк уже дал нам понять, что циничное и господское ложное сознание может быть вполне просвещенным.

Буковски, что очевидно, выстраивает свою литературу, формально и содержательно, на том же принципе редукционизма. Однако его сложно заподозрить в каких-либо реакционных, провластных или идеологических намерениях (провокационные заигрывания с нацизмом пусть будут не в счет). Казалось бы, и идеалы высокого Просвещения были ему, мягко скажем, чужды – риторика эмансипации, эгалитарный утопизм и демократия с этим писателем, отождествлявшим вселенское зло именно что со средним демократическим человеком, этим цивилизованным зверем, вряд ли ассоциируются.

Но не будем спешить с выводами и присмотримся лучше к тому, какие условия могли в большей мере влиять на тот тип письма, с которым мы сталкиваемся в произведениях нашего автора.

Мы уже проводили аналогию с Генри Миллером, который сразу же, на самых подступах к писательскому мастерству, решил для себя не вступать в конкуренцию с профессиональными литераторами, условными авторами «Нью-Йоркера», на их собственном поле. Буковски ведь тоже осознавал, что в таком лобовом столкновении ему не удержаться в литературном поле – нет той дисциплины, нет той тщательности в работе над стилем, которая для этого требуется. На этом уровне какой-нибудь условный Джон Чивер всегда будет значительно сильнее Буковски. Значит, нужно искать обходные пути, декларативно отмежевавшись от литературного мейнстрима.

И тут мы должны обратить внимание вот на что: Буковски, а до него Миллер, по многим формально-содержательным признакам восходят к определенной литературной традиции, которая в США существовала уже давно, как минимум с середины XIX века, и так же давно эта традиция противопоставляла себя профессиональному литературному формализму. Разные, порой очень разные представители этой традиции выделялись среди прочих тем, что или идеи, которые они высказывали, или само письмо, с помощью которого они высказывали эти идеи, могут быть признаны минималистическими. Во всяком случае, так мы их назовем: термин «минимализм» мы введем для того, чтобы избежать идеологических и насильственных коннотаций, сквозящих в термине «редукционизм». Быть литератором-минималистом – это отличный способ уйти от шаблонов мейнстрима, высокого штиля или бульварного многословия и утвердить художественную субъективность, бравирующую своей самодостаточностью – или, как говорили древние греки, своей автаркией, – в трудах возделанной независимостью от остальных людей.

Притом что в основе его – всегда негативность, жест отрицания, минимализм может быть очень разным. К примеру, Генри Миллера можно назвать идейным минималистом по содержанию, так как одной из его излюбленных тем является отрицание цивилизации, но его никак не назовешь минималистом по форме, ибо последняя в его текстах всегда предельно избыточна, как всё более и более разбухающая словесная губка. Буковски в этом случае – минималист куда более последовательный, полный, а не половинчатый: сохраняя миллеровский жест отрицания цивилизации, он в куда большей степени минималист формы, ему свойственны отрицание средств выражения и всё большая минимизация стиля.

* * *

Минималистский жест в американской культуре имеет длинную историю. Определяющее стремление к минимизации формы и содержания характерно для многих из американских авторов первой величины: среди них Хемингуэй, Уильям Карлос Уильямс, Сэлинджер… А в XIX веке, когда американская литература только искала, и не без успеха, свою идентичность, сознательно выбранный минимализм не только отличал самых сильных художественных новаторов эпохи, но даже возвышался до уровня теоретической базы ведущего художественного направления того времени. Я говорю об американском трансцендентализме.

Тот тип минимализма, который характерен для этого направления, ставит перед собой очевидные просветительские цели. Вообще, отношения Нового Света с общим проектом европейского Просвещения крайне запутанны. С одной стороны, сама независимая Америка – своеобразное историческое детище Просвещения, практический и политический результат той работы, которую около века вели европейские теоретики вроде Локка и его французских последователей, энциклопедистов, Руссо. С другой стороны, это означает, что вся просветительская работа, долгая и непростая, была сделана за американцев кем-то другим. Будучи только объектом, точкой приложения этой работы, добившиеся политической независимости американцы оказывались крайне зависимыми именно в этом вопросе: свершения их были грандиозны, и никто с этим не спорил, однако это были не совсем их свершения; идеи, приведшие к ним, оказывались заемными, не выработанными самостоятельно, что затрудняло свободу их пользования, снижало уверенность обладания ими.

Долгое время американцы мирились с зависимостью от идей, которые не сами они произвели на свет, и хоть их свет был Новым, во многом он оставался в тени Старого света. Это было не очень существенно для обывателей, однако для творческой и интеллектуальной элиты это звучало как приговор, как позорное в общем клеймо культурной вторичности. Поэтому для следующих после Войны за независимость поколений американских интеллектуалов главным вопросом и целью было такое переприсвоение Просвещения, в котором идеи эмансипации были бы не взяты в долг, но выработаны самостоятельно. А значит, это, как ни парадоксально, должны были быть уже совершенно другие идеи.

Собственно, американский трансцендентализм и оказался в истории американской культуры таким перепри-своением Просвещения, а вместе попыткой пойти много дальше него. Трансценденталисты прекрасно знали о всех тех идеях и модах, которые составили базу для европейской интеллектуальной жизни последних веков. Однако они не хотели всё это повторять. Имея эти идеи и моды в виду, трансценденталисты стремились выработать новые, собственно американские культурные основания – такие, которые могли бы вступать в равный диалог с европейскими, в чем-то учиться у этих последних, но ни в коем случае не копировать их в слепом подражании. Отцы-основатели дали Америке политическую независимость. Спустя чуть более чем полвека трансценденталисты искали для своей страны независимости культурной, интеллектуальной, художественной.

Лидер движения – Ральф Уолдо Эмерсон – успешно синтезировал в своей мысли собственно американское[106], колониальное пуританское и квакерское, начало с началом европейского Просвещения. Примечательно, что оба начала оказываются по сути своей минималистскими.

Так, традиционная американская религиозность усматривает в человеческой жизни и в жизни целого общества множество лишних и отвлекающих элементов, от которых надо избавиться и освободить таким образом истинного внутреннего человека, независимую нравственную единицу, сбросившую груз мира сего и этим приблизившись к спасению.

Просвещение же идет совсем другим путем, но также посредством отрицания, анализа и очищения: необходимо вымести из человеческой головы всяческий сор идеологических, и прежде всего именно религиозных, заблуждений, освободив таким образом истину человека, познанную научно – как некий элементарный естественный факт, чуждый всякой фантазии.

В обоих случаях ищут некую минимальную истину, некоего остаточного, атомарного и далее не редуцируемого человека, до которого можно добраться только путем методического (в одном случае с помощью исповедальных и молитвенных практик, в другом – с помощью научных инструментов) отбрасывания всего лишнего.

Поразительным образом, столь непримиримые в миру, в теории религия и наука очень походят друг на друга своим ярко выраженным редукционизмом: первая призывает отбросить всё лишнее в бытовой человеческой жизни – что фигурирует под условным широким классом «суеты сует» – и добраться до подлинно духовного ядра в человеке, вторая же призывает отбросить всё лишнее в сфере фантазии и идеологии, оставив лишь грубо фактическое, материальное и телесное бытие естественного человеческого существа. Именно в синтезе лучше всего выступают их общие пункты.

Вместе с тем нетрудно понять, почему Эмерсон, автор этого синтеза, также ценил неортодоксальную христианскую мистику, а также разнообразные восточные учения, и прежде всего индийские, которые по линии минимализма подчас заходили значительно дальше традиционной европейской религии и Просвещения. Восточная мудрость без церемоний редуцирует к пустоте не только отдельные, но вообще всякие проявления человеческого мира, направляя всё свое внимание на абсолютное Ничто. Увлекавшийся «Бхагавадгитой», Эмерсон, впрочем, так далеко не заходит. Он не намерен терять человека в нигилистической пустоте, напротив, задача его – отыскать то интимное и нередуцируемое, что послужит еще большему и более надежному утверждению человека в мире. Поэтому христианство и Просвещение ему значительно ближе восточной экзотики.

Для Эмерсона, синтезирующего оба пути, истинный в своей минимальности человек обнаруживается одновременно и через религиозное, и через научное очищение – как иногда говорят в Америке, всё сойдет. Данный синтез формально копирует европейскую идеалистическую схему – вспомним здесь хотя бы Шеллинга, – призванную соединить, по видимости, противоположные области религии и науки как одинаково истинные и необходимые для построения Абсолюта. Получается замечательный парадокс: для нахождения синтетического и всеобъемлющего мы должны довести до крайности обратное движение – анализ, редукцию, религиозное и научное очищение. Об этом когда-то писал Николай Кузанский: абсолютный минимум и абсолютный максимум совпадают. Этот тезис Кузанца мог бы стать вывеской на храме американского трансцендентализма.

Эмерсон, пускай он и не формулировал этого в точно таких же терминах, пытается доискаться до минимального основания во всех областях, к которым направляется его неусыпное внимание: в поэзии он работает с минимумом выразительных средств (конечно, XX век покажет, что можно куда минимальнее), в проповедях и следующих за ними лекциях всё сводит к нравственному началу в каждом отдельном человеке, в этом отдельном человеке усматривает Вселенную в миниатюре, как Блейк видел весь мир в одной песчинке, а в этой миниатюрной Вселенной находит ряд основных, опять-таки нравственных законов. Эмерсон – настоящий пророк моральной антропологизации (или, скажем мягче, гуманизации) окружающего мира, и именно эта простая, казалось бы, идея попадает в нерв времени и становится тем, чего не хватало американской культуре в долгом уже и мучительном деле поиска собственной идентичности.

Нетрудно заметить, что до сих пор эта культура успешно эксплуатирует данный зачин – минимализм атомарной личностной прагматики перейдет в последующий прагматизм, инструментализм и прочие варианты американской религии здравого смысла. Поэтому можно сказать, что Эмерсон – это философский отец-основатель американской нации (он, а не Бенджамин Франклин). Но это будет, наверное, чересчур сильный тезис.

Учитывая ощутимое европейское влияние на генезис трансцендентализма, полезно сравнить синтез Эмерсона с более ранним проектом довольно причудливого сочетания свободолюбивого и скептического духа Нового времени с религиозным и проповедническим напором прошлого, имевшим место у одного из самых известных европейских просветителей – Жан-Жака Руссо. Нельзя ли сказать, что трансцендентализм – не оригинальное направление, но скорее какой-то своеобразный американский аналог руссоизма?

Пожалуй, нельзя. Руссоизм, имевший невероятное по силе влияние далеко за пределами его родных мест и уверенно переживший своего создателя, представляет собой религиозный и просветительский минимализм, собранный воедино и в этом единстве немало усиленный присущим Руссо политическим утопизмом (чего лишен Эмерсон – и это скорее к лучшему). Руссо убежден и готов убеждать других в том, что в человеке почти всё наносное: идеология, образ жизни, мысли, желания – словом, вся та хваленая культура, от которой не должно сохранится и камня на камне, ибо такова цена человеческой свободы. Подлинный человек – это дитя природы, естественное и невинное создание, только испорченное вывертами цивилизации.

Поэтому истинная программа Просвещения à la Руссо состоит вовсе не в том, чтобы усилить цивилизацию духом науки и скепсиса, но, наоборот, в возвращении к подлинному и естественному основанию человеческого существа. Конечно, нельзя обратить историю вспять и вернуться к утопии «доброго дикаря» напрямую, но можно найти обходные пути, к которым человечество подготовит хорошая минималистская практика. Надо слоями соскабливать с себя культуру, как сажу, уродующую прекрасные формы. Следует опрощаться, искать в себе примитивное, то есть подлинное, и так – путем критики и очищения – можно вновь выстроить идеальный и гармонический мир естественного человека.

Ярое отрицание цивилизации не доводит руссоизм до добра. Неслучайно Гегель высматривал в нем чистейшую идеологию последующего революционного террора, а значительно позже Фуко в завершение своей «Истории безумия в классическую эпоху» сравнит Руссо с Садом и увидит у последнего жестокую и абсурдную пародию на руссоизм, доводящую до крайних пределов содержащиеся в нем террористические импликации: «На первый взгляд кажется, что в замке, где запирается герой Сада, в монастырях, лесах и подземельях, где длится бесконечная агония его жертв, природа может развернуться во всей своей полноте и нестесненной свободе. Здесь человек обретает забытую, хоть и вполне очевидную истину: нет желаний противоестественных, ибо все они заложены в человеке самой природой и она же внушила их ему на великом уроке жизни и смерти, который без устали твердит мир. Безумное желание, бессмысленные убийства, самые неразумные страсти – всё это мудрость и разум, поскольку все они принадлежит природе. В замке убийств оживает всё то, что было подавлено в человеке моралью и религией, дурным устройством общества. Здесь человек наконец-то предоставлен своей природе; или, вернее, человек здесь, следуя этическим нормам этой странной изоляции, должен неукоснительно хранить верность природе: перед ним стоит четкая и неисчерпаемая задача – объять её всю…»[107].

Эмерсон был предельно далек от подобных выводов, как раз наоборот, своей основной задачей он видел не отрицание культуры и цивилизации в пользу природы, но именно праведный синтез природы и цивилизации посредством великой культуры, которую смогут создать изучившие и принявшие самих себя люди. В Эмерсоне столько же от террориста, сколько в Руссо от филантропа. И даже если его, Эмерсона, ближайший друг и последователь Генри Дэвид Торо демонстрирует некоторый руссоизм отрицания цивилизации, то им ведет, опять же, не кровожадный террор и не злоба, но разве только избыток любви к простым, элементарным формам повседневной жизни.

В этом импульсе Торо – значительно больший минималист, чем Эмерсон. И Генри Миллер, который, как кажется, гораздо большим обязан именно Торо, нежели Эмерсону, писал о своем предшественнике-отшельнике так: «Вся его жизнь служила доказательством очевидных, но часто игнорируемых истин: чем меньшими средствами мы располагаем, тем больше упрощаем и улучшаем наш образ жизни…»[108];

«Он вполне наслаждался удовлетворением самых простых и необходимых потребностей»[109]; «Природа была домом Торо, и он принадлежал природе»; «Не смешиваясь с толпой, не поглощая газет, не наслаждаясь радио и кино и не имея автомобиля, холодильника и пылесоса, Торо не только ничего не терял, но и существенно больше, чем пресыщенный сомнительным комфортом и удобствами американец, приобретал»[110]; «Однажды открыв глаза, он вдруг обнаружил, что жизнь предлагает нам всё необходимое для покоя и удовольствия – нужно только использовать то, что есть, готово и под рукой. Кажется, он по-прежнему убеждает нас: „Жизнь – обильна! Расслабьтесь! Жизнь – здесь, вокруг, а не где-нибудь за холмом“»[111]. Понятно, какой ролевой моделью руководствовался Миллер, когда уехал жить естественной жизнью в свой Биг-Сур (пробовал – прямо там же – и Керуак, но у него, увы, так ничего и не получилось).

С детства любивший простейшие прелести жизни, в 1845 году Генри Дэвид Торо вооружается топором и отправляется в лес у Уолденского пруда, чтобы попробовать пожить на лоне природы, вдали от цивилизации, что позже он тщательно зафиксирует в самой известной своей книге «Уолден, или Жизнь в лесу». Он делает сруб, сколачивает дом и заводит хозяйство. Живет очень просто, питается в основном картошкой и рисом, хлебом и водой. У него нет имущества, он одевается в старые вещи, пока те еще не совсем продырявились, пользуется лишь самым необходимым скарбом. И, главное, всё это ему очень нравится: «Я считаю, что мы могли бы гораздо больше доверять жизни, чем мы это делаем. Мы могли бы сократить заботы о себе хотя бы на столько, сколько мы их уделяем другим. Природа приспособлена к нашей слабости не менее, чем к нашей силе. Непрестанная тревога и напряжение, в котором живут иные люди, – это род неизлечимой болезни. Нам внушают преувеличенное понятие о важности нашей работы, а между тем как много мы оставляем несделанным!»[112]; «Неплохо было бы среди внешнего окружения цивилизации пожить простой жизнью, какой живут на необжитых землях, хотя бы для того, чтобы узнать, каковы первичные жизненные потребности и как люди их удовлетворяют, или перелистать старые торговые книги, чтобы увидеть, что люди покупали прежде всего, чем они запасались, то есть каковы продукты, без которых не проживешь. Ибо столетия прогресса внесли очень мало нового в основные законы человеческого существования; точно так же и скелет наш, вероятно, не отличается от скелетов наших предков»[113]; «Большая часть роскоши и многое из так называемого комфорта не только не нужны, но положительно мешают прогрессу человечества. Что касается роскоши и комфорта, то мудрецы всегда жили проще и скуднее, чем бедняки»[114].

Естественная – более того, минимально естественная – жизнь для Торо и есть философия. Мудрость он видит в практической жизни, в умении позаботиться о себе и быть независимым от других, от всевозможных благ и удобств, от забот и тревог.

Торо открывает в своем месте и времени тот практический тип мудрости, который скорее отсылает к древнегреческим школам киников, эпикурейцев и стоиков, нежели к той профессиональной философии, которая существовала в эпоху Торо. У этих школ он и заимствует минималистскую мудрость, совершенно, как оказалось, не испорченную со временем (к слову, в его знакомстве с этими школами, при знании древнегреческого и латинского, немецкого, французского, итальянского и испанского языков, сомневаться не приходится). Именно эта мудрость – в обход всех последующих европейских изысков, которые разве что извратили ее изначальную истину, – может теперь дать импульс к рождению оригинальной американской культуры: культуры естественного человека, открытого и дружелюбного в отношении к природе и к миру, сильного и самодостаточного, не порабощенного[115] цивилизацией, как эти изнеженные европейцы.

Таков ответ Торо на вопросы и требования Эмерсона. Со всеми дальнейшими своими метаморфозами и мутациями, этот трансценденталистский импульс – во всяком случае в том, что относится именно к культуре, а не к цивилизации – будет для американского самосознания основополагающим.

* * *

В XX веке американский минимализм становится буквально общим местом – в диапазоне от хорошего стиля в искусстве до обывательского представления об исконной американской простоте. Марк Твен, часто почитаемый за родоначальника американской прозы, является минималистом формы, а чаще всего и содержания. Хемингуэй выбирает именно минималистическую поэтику тогда, когда перед ним встает задача описать человека, вернувшегося с войны. Пожалуй, именно у Хемингуэя минимализм формы достиг в первой половине XX века своих признанных высот.

Минимализм идет дальше литературы, он заполняет собой всё оставшееся культурное пространство. Философия прагматизма – это минимализм мышления. Фильмы Хичкока – это минимализм выразительных средств кинематографа, бьющих точно в цель (и потому предельно манипу-лятивных). Авангардная живопись уже с самого начала XX века (сперва, разумеется, в Европе) идет по минималистическому пути, причем каждый последующий значительный художник пытается перещеголять предшествующего в осознанной аскетике формы и содержания. Еще Кандинский писал, что в искусстве работают исключительно минимальные элементы – точки и линии, основные цвета. Всё прочее – только фасад, за который нужно уметь заглянуть, чтобы добраться до сути искусства и овладеть мастерством выражения, которое оборачивается властью над человеческим восприятием. Что до музыки, то здесь минималистические тенденции оформились проще, прямее, чем где бы то ни было и стали целым течением под тем же названием: минимализм.

Один из самых знаменитых композиторов-минималистов Джон Кейдж был последовательным адептом синтеза минималистической формы и минималистического же содержания. Мы уже говорили о том, что Эмерсону были близки восточные учения. Кейджу они еще ближе (благо за разделяющие их сто лет Восток стал куда доступнее), он практикует буддизм и на этом выстраивает свой эксцентрический публичный образ. Его представления о музыке столь же минималистичны, как и сама его музыка. В своей «Лекции о Ничто», которую можно рассматривать как отдельное музыкальное произведение, Кейдж говорит: «Вот я здесь, и сказать мне нечего. Если хотите отсюда уйти – пожалуйста, в любой момент. Нам требуется тишина; но тишине нужно, чтоб я продолжал»[116]; «…и так у нас нет ничего, поэзия в том и состоит: всё, чем мы владеем, всё Ничто»[117]; а вот и настоящее кредо минималиста: «Всё что угодно может восхищать…»[118]; «Музыку вообще создавать несложно, если изначально ограничиться одной только структурой»[119] – и так далее.

Идейно близкий к Кейджу и также минималистичный Сэлинджер, долгие годы молчания которого можно счесть за этакую экзистенциальную и сильно расширенную версию 4′33, в поэтике своих текстов, особенно рассказов, обыгрывал темы Ничто, недостатка, отсутствия. Мир его произведений исполнен пробелов и умышленных редукций сложного, изобилующего психоэмоциональным максимализмом человеческого материала к самым элементарным, атомарным фактам существования. Опьянен, доведен до отчаяния и в итоге до самоубийства этой редукцией Симор Гласс, самый известный герой Сэлинджера. Вундеркинд Тедди из одноименного рассказа играет роль мудрецами-нималиста в шизофренически усложненном мире взрослых. Сам Сэлинджер, как известно, пришел к своей минимальной поэтике через увлечение множеством восточных доктрин, так или иначе основанных на идее опрощения. Как и Кейдж в музыке, Сэлинджер в литературе нащупывал точку отсутствия и тишины, которая держит весь остальной массив звуков и слов.

Предполагаю, что сопоставление и сближение Кейджа и Сэлинджера, с одной стороны, и Буковски – с другой может слегка эпатировать особо впечатлительную публику. Спешу, дабы не было казусов, представить свои основания для этого смелого сопоставления.

Все перечисленные персонажи, а вместе с ними и упоминавшиеся уже Торо с Эмерсоном могут быть, без сомнения, отнесены к минималистской традиции – по форме, по содержанию, а то и по обоим пунктам сразу. Цели, мотивы, в конце концов, экзистенциальный и интеллектуальный бэкграунд у них могут, конечно, разниться. Но общее есть, и это – поэтика уменьшения, умаления, отрицания, опрощения.

Буковски не увлекался европейской метафизикой и индуизмом, как Эмерсон и Торо, тем более не вдохновлялся буддизмом и дзен-буддизмом, как Кейдж и Сэлинджер[120]. Он исходил из совсем других оснований, но шел тем же путем, что и прочие минималисты, даже тогда, когда, по видимости, всем им противостоял.

Минимализм Буковски – это контрминимализм Кейджа или Сэлинджера, но всё равно это минимализм. Если Торо, Кейдж и Сэлинджер использовали минимализм как стратегию подлинности, критикуя тем самым неподлинную (=избыточную) жизнь и неподлинное (=избыточное) искусство, то Буковски делает еще один шаг вперед и подвергает тому же критическому минималистскому жесту их самих. Все эти высоколобые интеллектуалы, разыгравшиеся в бирюльки восточной мистики и прочего нью-эйджа, это они избыточны, они сходят с ума от культурной передозировки, они утратили связь с реальностью и забыли истину простого человека, они надругались над настоящим искусством, говорящим правду и раскрывающим то, что есть на самом деле. Минималист Буковски, конституируя свою поэтическую оригинальность, отклоняется от других минималистов и демонизирует их. Его критический жест всё так же направлен на избыток, он по-прежнему означает «слишком», но с дополнением: слишком много культуры, слишком много интеллекта, слишком много мистического пафоса и прочих закидонов. Прежние минималисты слишком раздутые, чтобы оставаться минималистами! Пора срывать маски!..

То ли дело Буковски. Он знает, что такое настоящий минимализм, он понял малую суть вещей. «Мой вклад состоял в том, чтобы распустить и упростить поэзию, – говорит он. – Сделать ее человечнее. Другим я облегчил задачу. Я их научил, что писать стихи можно так же, как пишешь письмо, что стихотворение даже может развлекать и священное в нем не обязательно…»[121] «Мне кажется, гений – это способность выражать трудное просто»[122]. Но гений – отнюдь не возвышенный наблюдатель, который упрощает разве что для прочистки кармы. Сам гений прост, как просты его объекты: «Я ведь очень обычный, простой человек. Гений у меня присутствует, но общий знаменатель его очень низок. Я прост, я неглубок. Гений мой произрастает из интереса к шлюхам, рабочим людям, трамвайным кондукторам – к одиноким, прибитым жизнью людям. И мне бы хотелось, чтобы именно эти люди читали мою писанину, – все эти ученые комментарии, критика или похвалы, которые между мной и этими людьми встревают, мне совсем ни к чему»[123].

Простота, которую ищет Буковски – и которую, разумеется, он реально познал, ведя свой «вторичный образ жизни», – декларативно подлинная, всамделишная. Не та, что у интеллектуалов – Кейджа, Сэлинджера или битников, в которых «видна какая-то фуфлыжность»[124]. Простота – не фантазия и не восточная экзотика, она – правда повседневной жизни. Чтобы увидеть эту простоту и выразить ее в произведении, нужно спуститься на землю, самому стать простым. И далее по списку: жить в меблирашках, работать на почте, пить со шлюхами, драться с барменами. Это вам не паломничество в сказочную Лхасу. Пускай Джон Кейдж выходит на сцену к своим интеллектуалам с потными ладошками и просиживает беззвучно целое отделение. Буковски знает: настоящее искусство должно спуститься на землю и выйти на улицу – такова будет его простота, а значит, и единственная его истина.

Минимализм Буковски, его стратегия опрощения выполняет множество функций. Она отличает его от коллег – от обычных писателей – так же, как и от прочих минималистов. Она задает его произведениям объект, содержание (простая жизнь) и стиль (простой язык, простое – или белое, нулевое – письмо). Она дает ему полемическое оружие: в оспаривании своего места под литературным солнцем всегда можно использовать минималистский аргумент и сказать, что конкурент недостаточно прост, слишком вычурен, избыточно интеллектуален.

Вот пример. Поэтическое опрощение – не новость для литературы США. Старший современник Буковски, великий поэт Уильям Карлос Уильямс также декларировал поэтическое опрощение. Его интересовали не идеи, а сами вещи. Действительность, скажем, сам город Патерсон, штат Нью-Джерси, был для него «великим философом», само бытие в простоте своей мыслило и выговаривалось: «Еще не взошла трава, а люди уже вышли, / и голые ветви всё хлещут ветер – / когда ничего нет в промежутке / между травой и снегом в парках и в тупиках / – Скажи, нет идей кроме тех, что в вещах, / ничего кроме пустолицых домов / и цилиндрического изгиба / деревьев…»[125]. Это ли не минимализм – поэтический и, безусловно, критический («нет идей кроме тех, что в вещах»), как у Торо?.. Но оценил бы Буковски такую простоту? Нашел бы он в ней свою правду? А где же бичи, где шлюхи?.. В этой – патерсоновской – песчинке не видно целой Вселенной, а значит, и правды в ней – с позиции Буковски – никакой нет.

По существу, минимализм Буковски – это панацея. Несмотря на свою декларативную малость, он – как стратегия поэтической субъектификации – дает очень много. Но самое главное: он позволяет выжить, физически и литературно. Минимизация бытовых притязаний позволяет обходиться малым, жить в углу, есть что попадается под руку. Минимизация литературных притязаний позволяет припасть к разговорному языку, писать так, как общаются в баре, избавить себя от необходимости искать стилистического изящества и работать над словарем, а вместе с тем она позволяет критиковать всех окружающих за то, что они недостаточно просты, не совсем минимальны.

При хорошей игре положение самого простого и минимального поэта останется за тобой. Буковски, этот очень неглупый хитрец, смог выжить из минимальной карты максимум символической выгоды.

Глава пятая Подшофе

Первое опьянение как пожар, оно обжигает и щедро дарует энергию, оно подновляет силы, требующие постоянной подпитки. В таком состоянии, раннем и юном, как сама жизнь, всё кажется по плечу, и в самом деле всё получается глаже и лучше, нежели на трезвую голову. Уверенность, скорость пленяют, вводя в неизбежное заблуждение: ты, опьяненный самим состоянием опьянения, становишься неосторожным, [126] и скоро куда-то уходит вся гладкость первого впечатления, приходит на смену неловкая косность.

Затем опьянение нарастает. Тело отказывает, исчезает спасительный контроль, несешься в незримое направление без страха и знания, что есть и что будет, что ждет тебя там, бог знает где. Теперь это не состояние силы, это – состояние слабости, но хитрость тут в том, что слабость совсем не осознается как слабость, ибо ошибочно принимается за только что бывшую реальной силу. Ты погружаешься в иллюзию.

Опьяненный сначала самим же собой и своими возможностями, отныне ты пьянеешь буквально, от градуса, но всё еще веришь в свое всемогущество, в утраченные уже, но по-прежнему очень желанные силы… Более жалкого существа не найти. После подъема следует неминуемое падение, часто буквальное. Память, сообразительность, ловкость – всё пропадает, но идиотская самоуверенность как назло остается. Именно так о себе заявляет отсутствие меры: не тем, что пьешь много, но тем, что запросы не соизмеряются с возможностями, – всё хочешь, но уже ничего не можешь. Поэтому на данной стадии – стадии упадка сил – пьющий чаще всего склоняется к конфликтам. Его раздражает, что мир более не соразмерен сладостным чарам его опьянения. Кажется, мир обманывает его, и хочется миру хорошенько отомстить. Но дело не в мире, иллюзия расположилась в другом месте.

Третья волна накрывает и силы, и слабость бурей безумного всесмешения. В этом состоянии, которое при соответствующем подходе к делу наступает достаточно скоро, самое главное – это роковой дефицит понимания и узнавания: мира, вещей и людей, ситуаций, себя самого. Это призрачное «я сам», взяв стремительный разгон, сжимается в vanishing point, с бешеной скоростью исчезающее основание былой самости. На смену инфляции Я, столь очевидной в первом восторге и даже в последующей агрессии, приходит пугающая и децентрированная фактичность вещей и событий, решительно вымещающая субъекта… Чистый Хайдеггер, который, что странно, почти не пил: наличное и подручное в темпе первобытной пляски меняются местами, вещи выступают во всей своей тошнотворной враждебности (Сартр вот пил, и это чувствуется)… Всякая дверь норовит не впустить, а въебать… то есть двинуть по морде, всякий порог есть подножка и звук оглушает и слепит свет… Вот состояние поразительной, но всё-таки мало выносимой чистоты бытия, достижимое строгим и полным умалением всякого Я и даже намека на субъективность… В этом образе мира без господина, мира без центрирующего Я всякая вещь претендует на центральное положение в бурлящем хаосе-космосе (по Джойсу, хаосмосе)… или по Делёзу?.. или всё-таки по Джойсу?., а не всё ли равно?., вот образ, эскизно и на дистанции дающий нам знать, чем был бы мир без нас… ответ: миром, в котором всякая вещь – субъект, а объектов нет вовсе… самые современные философы в Европе и Америке мечтают о таком мире, а надо казалось бы просто нажраться – и вот он во всем непреходящем блеске своей ослепляющей славы… минимум-Я открывает дорогу вещам, но встречающееся на этой дороге нам не понравится… головокружение – скорее не из-за интоксикации, но из-за горечи и недоумения по поводу утраченной субъективности, как кажется – утраченной навсегда… соблазнительно назвать это остранением, если бы термин не был столь механическим и рациональным, что даже стыдно за национальное достояние… тут в большей степени устранение: центра, порядка, пределов и свойств… человек пробудившийся вдруг от трезвого антропологического сна утрачивает всё наносное падает в некий ад десубъективации он же рай для какого-нибудь романтика область чистого гения невинного дикаря и божественного младенца третья ступень в иерархии Ницше который познал свое радикальное опьянение и без вина… но как же так без вина?., тут какой-то обман чую меня не проведешь… а всё-таки каждое мгновение весь массив мироздания рождается как в самый первый раз – буквально из ничего как на глазах у ошеломленного и само собой совершенно безличного Адама… Адама Адамовича Адамова… этой забритой крысы… да… поэтому в этом мироздании – миро-со-здании – нельзя пребывать нельзя жить здесь нечего узнавать здесь не к чему привыкать не в чем реализовываться и продолжаться это в собственном смысле не-мир анти-мир какое-то блядское место опять же не-место которое невозможно занять приобнять и присвоить нельзя поставить себя в отношение к нему ведь нет никакого себя это что вообще за такая херня СЕБЯ значит нет отношений бывалого логика не проведешь а вещи как это ни странно обнаруживают себя и вне мира и вне отношения как неуловимая и нередуцируемая плотность сраный триумф божественной тайны равной теперь радикальнейшему материализму всё как непроглядный мрак как загадка и немощный крик от бессилия брошенный в черную пустоту имя которой вещь а может плотная опизденевшая бездна исполненная значения но напрочь лишенная всякого смысла то есть опять-таки отношения и субъективного содержания какой-то модальности и интенции и штукенции формы фигуры пространство всё безразличное чуждое личному всякому человеческому а в этом вся суть бессрочного дионисийского дионисического дионисичнейшего соблазна нашей культуры вот мир опьянения в срало где человеческое начало сжимается до отсутствия но вместе с тем до предела растет титаническое а следом божественная плотность становления мира вещей в котором нет и не может быть какого-то выдуманного привилегированного я совсем неслучайно что слитые воедино менады готовы разорвать встреченного человека этого ощипанного идиота на тысячу частей это метафора экстатического опьянения которое просто невозможно выдержать оставаясь собой и в себе стремительное как ракета с Гагариным становление требует либо богов либо зверей или зверобогов богозверей но никак не людей которым в отличие от всё тех же богов и зверей как указывал хитрожопый Аристотель требуется размеренный мир середины логоса разума и естественно трезвости уши бы мои этого не слышали а нарушить эту естественную меру значит пойти на радикальную трату которую опьяняясь понял и выписал бесноватый Батай ух вот кто был с железными яйцами но понял конечно по-своему по-человечески и если он все же остался жив значит не дошел до самого конца не дошел до конца и Буковски Буковски!!! БУКОВСКИ этот король алкашей гроза синьки он казался хитрее и тоньше он попытался освоиться в нечеловеческом антимире соединить несовместимые начала и смочь невозможное в мир обратить тот кошмар который и есть настоящее уничтожение всякого мира блаженны смелые прыжком в пустоту они освещают нам путь которым конечно в здравом уме путешествовать строго настрого запрещается и цена ослушания наша единственная и фатально человеческая слишком человеческая жизнь б-у-к-о-в-с-к-и остался жить прогулявшись туда и обратно как бухой бильбо а нам остается только читать его путевые заметки и молча завидовать ДА.

* * *

Гхм-гхм.

Можно, конечно, жалеть о том, что Фуко – или кто-либо равный ему по таланту – не написал «Историю пьянства в классический век», но даже и с тем, что есть у нас на руках, мы можем себе эту историю вообразить.

Пьянство, без всяких сомнений, найдет свое место в той большой и слабо дифференцированной рубрике, в которую в Новое время попало и сумасшествие. Пьянство, как сумасшествие, как вольнодумство и мотовство, есть неразумие. Но у этого вида неразумия, о котором тот же Фуко отчего-то предпочитает умалчивать, есть удивительная особенность.

Ведь сумасшествие – это, даже включая сюда все классические его объяснения через испорченность воли и божью кару, есть то, что случается с человеком без его непосредственного намерения. Сложно представить себе сумасшедшего, который вдруг захотел стать сумасшедшим – и стал им. Но с пьянством всё обстоит именно так: это вид неразумия, который, так скажем, приходит вполне произвольно, как самонаводящаяся ракета.

Напиваясь пьяным, человек делает с собой то, что хочет, и получает то, чего ждет. На уровне намерений он остается вполне в себе. Значит, опыт опьянения строится на любопытном противоречии: он предполагает рациональность целеполагания, которая по своем достижении вдруг превращается в нечто иррациональное. Пьянство – это разум и неразумие одновременно, иронически говоря, в одном флаконе. Это ли не тревожащий парадокс?

Можно возразить, что пьяница-де на самом деле не хочет пить, им движет его болезнь. Однако существенное различие между пьянством и сумасшествием, будто бы двумя видами заболевания, сохранится: если сумасшествие есть такое состояние, которое не требует никакой субъективной активности и для которого носитель его – только пассивный объект, то пьянство имеет вполне очевидный зазор между самим состоянием и субъектом этого состояния – зазор, который предполагает необходимость субъективного участия в процессе достижения искомого состояния. Проще говоря, без малого кванта свободы воли пьянство непредставимо, тогда как сумасшествие – вполне.

Своей парадоксальностью пьянство конституирует свободного субъекта действия и одновременно элиминирует его, превращая в безвольного безумца. Субъект и свободен, и нет, он сам себе и друг, и враг. Поэтому в народе и говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Тем самым подчеркивается, что содержание и у того, и у другого в общем-то одно и то же. Разница в том, что пьяный захвачен этим содержанием так, что он более не в состоянии держать его в «разумных» пределах, он больше не может сопротивляться своей правде. Неразумие содержательно не другое, чем разум. Опыт опьянения как парадоксальный пример неразумия учит, что неразумие есть тот же разум, вписанный, правда, в весьма неожиданные формы. Скажем так: разум, отпущенный погулять, или загулявший разум.

На это и указывает Ницше, вводя свое знаменитое различие аполлонического и дионисийского начал. Аполлон выступает здесь как сновидческая и поэтому формообразующая воля к ограниченному ясному образу, это начало классической рациональной индивидуации, тогда как Дионис – титаническое и варварское начало опьянения, направленное, наоборот, на разрушение, преодоление всяческих формообразований, на «преступное» (с классической и рациональной, с нормативной точки зрения) нарушение границ и смешение форм и индивидов. Читаем у Ницше в «Рождении трагедии»: «Либо под влиянием наркотического напитка, о котором говорят в своих гимнах все первобытные люди и народы, либо при могучем, радостно проникающем всю природу приближении весны просыпаются те дионисовские порывы, в подъеме коих всё субъективное исчезает до полного самозабвения»[127]. И далее: «Индивид со всеми его границами и мерами тонул здесь в самозабвенности дионисовских состояний и забывал аполлоновские законоположения. Чрезмерность оказывалась истиной, противоречие, в муках рожденное блаженство говорило о себе из самого сердца природы»[128].

Если аполлоническое начало есть воля к форме, а начало дионисийское – это воля к преодолению всяких форм, тогда наша догадка о содержательной идентичности разума и опьяненного неразумия здесь подтверждается. Разницу между ними надо проводить по формальному признаку (так и у Ницше: содержанием аполлонического искусства могут быть дионисийские состояния). Формы, типичные для трезвого разума, в опьяненном неразумии размываются и меняются, трансформируются.

Спросим: откуда берутся все те базовые формы, которые сохраняются в трезвом состоянии и преобразуются в опьянении? Учитывая то, что по поводу разумной трезвости всегда существует общественный консенсус, умеющий отличить трезвого от пьяного, не грех предположить, что кодификация (во всяком случае кодификация, вопрос о самом возникновении этих форм оставим в стороне) форм разумного сознания – дело общественное, коллективное. Человек, существующий социально, формируется прежде всего как человек трезвый, а значит, разумный. Нетрезвым и неразумным его делает преодоление социально кодифицированных форм – и, таким образом, норм «его» сознания. А если мы вспомним о том, что опьянение как акт всё-таки требует изначальной сознательной активности, то получится следующее: опьянение есть сознательное преодоление субъектом кодифицированных форм сознания, это преодоление сознания сознанием же, бунт социального кода в рамках отдельного индивида. Это, в терминах Ницше, аполлонически ясная и желанная редукция самого этого аполлонического начала к началу дионисийскому.

Как правило, это общество отчуждает индивида в неразумие, признавая его сумасшедшим и подвергая его изоляции. В случае опьянения всё интереснее: сам индивид отчуждается в неразумие, нарушает интроецированную коллективную норму. В каком-то смысле он и не отчуждается, но, напротив, сам отчуждает от себя целое общество, демонстрируя в акцентированном (часто буйном) виде свое радикальное неприятие оного. Пьяный переворачивает схему Фуко: он не страдает от общества, он мстит обществу. Он выносит свой приговор разуму и отправляет весь коллектив в заточение – куда подальше, на три буквы, главное, за пределы его трансформированного и неразумного мира. Солипсизм пьянства оспаривает общественную суверенность, оспаривает коллективное право на безраздельную власть. Превращаясь в монаду без окон и дверей, проваливаясь в себя, как в кроличью нору, пьяница сам становится безраздельным хозяином своего – состоящего из преобразованных форм – мира. Во всяком случае, до поры до времени.

Нет, таким образом, ничего удивительного в том, что алкоголь и все прочие формы химического воздействия на сознание были спутниками бунтарей и изгоев во все времена, тем более в хорошо обозримом для нас XX веке. Ведь опьянение – это даровая победа над ожесточенным миром, который насилует, принуждает и нормализует, причем делает это безостановочно. Эта победа к тому же тем очевиднее для победителя, чем глубже и дальше уходит он в свою солипсическую нору, чем менее в нем остается привычного, коллективного, общего и нормального – вплоть до последней границы между Я и миром, проведенной в теле и телом, которое в опьянении редуцируется последним.

Но всё-таки редуцируется, и в этот момент происходит болезненное выбрасывание окосевшего бунтаря из его душной норы. Норма мстит, и не только посредством полиции и докторов с их клиниками, вытрезвителями и протоколами за хулиганство и вандализм. Общее мстит развенчанием дионисийских иллюзий о том, что можно за пять копеек, схватившись за волшебные поллитра, бешено трансцендировать общество и улететь на личную Альфа Центавру. Общее мстит, заставляя признать: всё это было фантазией, всё это было досужей стратегией страуса, который, скрывая от мира свою голову, вовсе не аннулирует мир, но напротив – выставив миру округлую задницу, он только и ждет, что в нее прилетит отрезвляющий пинок.

Исключающий из себя общество в конечном итоге исключает из общества лишь самого себя, да так эффективно, что лучше и не придумаешь: если на содержание сумасшедшего надо истратить ресурсы и силы, то для пьяницы в конечном итоге достаточно и деревянной коробки.

Эта бунтующая проблема решает себя сама.

* * *

Дионисийское опьянение, что учитывал уже Ницше, смертельно опасно, и опыт его трагичен. Литература полна описаний подобной трагедии, ведь литератор, творческий человек, склонен к бунту против кодифицированных форм ради поиска и оформления нового. С этой позиции может казаться, что опьянение, так просто и так радикально меняющее привычные границы мира, обладает бездонной потенцией новаторского формотворчества. Но чаще всего эта кажимость до добра не доводит.

Перечислять знаменитых пьяниц мировой литературной истории можно сколько угодно долго, при этом в интересующих нас Соединенных Штатах их было чуть ли не больше, чем где-либо еще. На первый взгляд может показаться, что такова особенность этой национальной литературной традиции, как будто американца без пары стопок не усадить за письменный стол. Явным дионисийцем был Эдгар Аллан По, сильно пил Хемингуэй, еще сильнее пил Фолкнер, Джек Керуак под конец своей жизни пил сильнее их всех, вместе взятых, и тем быстро похоронил свой талант и свое тело.

Похожей трагедией пьянство обернулось для Ф. Скотта Фицджеральда: «Пил он с принстонских времен. Способность американских студентов напиваться в лоскуты четырьмя-пятью банками американского же пива удивительна. В свое время Скотт едва не нарвался на отказ родителей Зельды, узнавших от кого-то, что он более чем склонен к спиртному. Между 1920-ми и 1930-ми он много раз был на волосок от смерти из-за тяжелых алкогольных отравлений. Биографы считают, что его знаменитое лечение от туберкулеза – прикрытие для лечения очередного жестокого запоя. Туберкулез у него был, даже с кровохарканьем, но проблем с выпивкой это не снимало. Сердечные приступы, глубокое переутомление, несмотря на запреты докторов, и опять спиртное. К каждой из дат хронологического списка можно добавить слово: „Пьянство“»[129].

Чуть более иронично, но всё-таки с драматической нотой говорит об алкоголе – о Джоне-Ячменном зерне – тот еще пьяница Джек Лондон: «Как только женщины добьются избирательного права, они потребуют сухого закона, – сказал я. – Тогда тебе крышка, Джон-Ячменное зерно! Уж они-то, жены, сестры, матери, угробят тебя наверняка!

– А мне ведь казалось, что Джон-Ячменное зерно – твой друг, – заметила Чармиан.

– Да, друг. Нет, нет, какое там! Никогда он мне не был другом. Когда я с ним, мне чудится, что мы друзья, но тут-то я меньше всего ему предан. Он король обманщиков. Он правдивейший из правдивых. Он окрыляет человека. Но он в союзе и с Курносой. Путь, который он указывает, ведет к обнаженной правде и к гибели. От него и прозрение и безумие. Он враг жизни, он учит мудрости, но мудрости потусторонней. Он кровавый убийца, губитель молодых жизней»[130]. И далее: «Ведь человек рождается на свет, чтобы жить, любить и быть любимым. А Джон-Ячменное зерно толкает его на самоубийство – быстрое или медленное: пустить пулю в лоб или шаг за шагом уходить из жизни на протяжении многих лет. Кто свел с ним дружбу, тому не избежать этой роковой, справедливой расплаты»[131].

Похоже, для всех, кто соблазнялся при встрече с Джоном-Ячменное зерно, встреча эта заканчивалась крайне болезненно. В качестве квинтэссенции подобной драматизации алкоголизма – крайне талантливой и очень удачно выстроенной – я бы привел в пример всё же не американские образцы, а образец советский (так ведь еще трагичнее): разумеется, Веничку Ерофеева с его алкоголическим эпосом «Москва – Петушки». Вот где падение в кроличью нору фантасмагорического пьянства отливается в монументальную поэтическую форму – лучшего примера аполлонического сказания о дионисийстве, на мой взгляд, не найти. Бегло рассмотрим поэму Ерофеева и выделим в ней наиболее характерное, чтобы потом сопоставить его с характерным у Буковски и понять, чем они на деле различаются.

Последний вояж Венички Ерофеева – настоящее путешествие на край ночи, замечательно выписанное через постепенную трансформацию языковых средств из аполлонической ясности к дионисийскому мраку и косноязычию, от очаровательного и непринужденного юмора к серьезной трагической тональности – в общем, от жизни к смерти. Пьянство героя – не способ сладить с реальностью, но, напротив, верное средство расстаться с последними ее следами. Параллель, выстраиваемая поэмой, вполне очевидна: чем больше герой напивается, тем более гарантирована его смерть. В конце концов смерть и наступает именно как окончательное опьянение, из которого не возвращаются. И это, конечно, не пропаганда здорового образа жизни (хотя – вполне курьезным образом – первая, сокращенная, публикация поэмы появилась в издании с сатанинским названием «Трезвость и культура»), но действенная метафора: жизнь похожа на долгую пьянку в куда-то несущейся электричке, смерть похожа на сильное опьянение, сначала бросающее тебя в белочку, а следом – в непроницаемый черный тоннель, в котором гаснут все признаки чувств.

По мере того, как невероятно напористый юмор первой половины поэмы сходит на нет и всё больше прорываются тревожные нотки, мы понимаем, что за фасадом фривольного панегирика веселой разгульной жизни таится экзистенциальный ужас. Предмет ужаса – собственно нарастающее дионисийство, потеря контроля над ситуацией, утрата памяти, ориентации и ощущений, болезненная паранойя, усиливающаяся с тем, как привычный мир проваливается в черную дыру забвения. В общем, это встреча с ницшеанским Сатиром и исполнение его страшного пророчества: лучше бы человеку совсем не рождаться, нежели жить такой жизнью…

Остроумный и жизнерадостный до поры до времени герой, который именно в пьянстве черпал свою эксцентричную силу, в пьянстве же опускается до окончательной слабости смерти. В тексте же эта смертельная слабость оборачивается, само собой, молчанием: «И если я когда-нибудь умру – а я очень скоро умру, я знаю, – умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, – умру, и Он меня спросит: „Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?“ – я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже. Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я – что я? я много вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, – я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует… „Почему же ты молчишь?“ – спросит меня Господь, весь в синих молниях. Ну что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать…»[132]

При всех сходствах героев и обстоятельств Ерофеева и Буковски, озадачивает прямо противоположная интерпретация пьянства у двух этих профессиональных алкоголиков. Если первый приходит путем пьянства к метафоре смерти, то второй, напротив, открывает в алкоголе источник поразительной силы – причем силы такой, которая – что очень важно – связана именно с умалением субъективности. Так, в «Хлебе с ветчиной» Буковски следующим образом описывает свое первое знакомство с дарами Диониса, с коварным Джоном-Ячменное зерно. Вот они вместе с его другом Болди оказываются в доме последнего, в подвале, где отец того держит свой алкоголь. Читаем первые впечатления: «Никогда я не чувствовал себя так хорошо.

Это было лучше, чем мастурбация. Я переходил от бочки к бочке. Это было волшебно. Почему мне никто не сказал? С этим жизнь была прекрасна, человек был совершенен, ничто не могло его задеть»[133]. И далее, уже по выходе из подвала: «Мы сидели на скамье в парке и жевали жвачку, и я подумал, вот, теперь я что-то нашел, я нашел что-то, что мне поможет, и это надолго. Трава в парке выглядела зеленее, парковые скамейки выглядели лучше, и цветы выглядели крепче. Может это пойло и не подходит хирургам[134], но с теми, кто хочет стать хирургом, что-то с самого начала пошло не так»[135].

Буковски открыл в алкоголе невероятную интенсивность жизни, как и герои Ницше, сатиры, менады и прочая свита Диониса, открывают в дионисийском экстазе невыносимую силу истинного бытия. Алкоголь не убивал Буковски, но только делал его сильнее: «Я за свою жизнь выпил и пью до сих пор столько, что должен быть покойником. Пару лет назад я даже весь проверился. Док ничего плохого не нашел. Печень нормальная и так далее… Я рассказал ему, как живу, а он только и ответил: „Я не понимаю“. Так что мне СИЛЬНО ПОВЕЗЛО, знаете ли»[136]. И далее: «Алкоголь, вероятно, величайшее, что на земле появилось. Ну, кроме меня. Да… это две величайшие высадки на поверхность земли»[137].

Однако на этом как будто бы очевидная аналогия с Ницше заканчивается. Сердцевина дионисийского опыта у Буковски – на деле прямо противоположное дионисийству стремление обособиться, уйти от мира в спасительное одиночество, тогда как принципиальной для Ницше чертой дионисийства было как раз разрушение индивидуальных границ, того, что он, вслед за Шопенгауэром, называл principium individuationis. Дионисийский человек утрачивал привычные очертания собственной личности, чтобы слиться с коллективными природными силами, не знающими и не терпящими отдельного, обособленного человека. Так, теряет свою индивидуальность и сливается с окружающим мраком Веничка Ерофеев.

Буковски как будто бы тоже теряет какие-то личностные черты, это необходимо сопутствует опыту опьянения. Но взамен он вовсе не сливается с коллективными силами, с миром, с природой. Экстаз ницшеанского хора не захватывает его, напротив, он остается один – и чем больше он пьет, тем больше растет в нем стремление к одиночеству. Читаем из «Фактотума»: «Я забрался в кровать, откупорил бутылку, туго закрепил подушку под шеей, сделал глубокий вдох и, глядя в окно, стал сидеть в темноте. За пять дней это был первый раз, когда я остался один. Я был из тех, кто расцветает в одиночестве; без этого я был просто еще одним человек без еды и воды. Каждый день без одиночества ослаблял меня. Я не гордился своим одиночеством, но я от него зависел. Темнота в комнате была для меня как свет солнца. Я сделал глоток вина»[138].

Пьянство и умаление субъективности связываются здесь с необходимостью уединения, которое, разумеется, индивидуирует, обособляет и выделяет человека из мира вещей и событий, и в первую очередь – из мира других людей. Так – обособляясь в пьянстве и затем в писательстве – Буковски избегает коллективного, де-индивидуализирующего морока Ерофеева и прочих своих коллег. Читаем отрывок из стихотворения Mind and heart: «Я бывал в одиночестве, но редко / одиноким. / Я утолял жажду / из колодца / моей самости / и это было хорошее вино, / лучшее, что я пробовал»[139]. Вот признание, немыслимое для ницшеанского дионисийца, испытывающего к самости, к субъективности одну только ненависть.

Буковски, таким образом, оказался сильнее сатирова пророчества. Он падал в колодец пьянства, но как-то сумел обратить этот жуткий и обезличивающий опыт себе на пользу. В пьянящем умалении своего Я он умудрялся обретать основания для настоящего Я – того самого, которое следом обращалось в его тексты. Одиночество и опьянение или опьянение как одиночество – вот два неразрывных столпа, на которых стоит его литературная субъективность[140]. А теперь сравним это с Ерофеевым: «„Человек не должен быть одинок“ – таково мое мнение. Человек должен отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят. А если он всё-таки одинок, он должен пройти по вагонам. Он должен найти людей и сказать им: „Вот. Я одинок. Я отдаю себя вам без остатка. (Потому что остаток только что допил, ха-ха!)“»[141]. Совершенно невозможная для Буковски тирада. Ну, может быть, кроме ее концовки…

Ерофеев больше похож на настоящего ницшеанского дионисийца: он мчится дорогой утраты субъективности, и этот опыт предстает в его поэме как поистине ужасный и трагический. Утрата себя самого для него – это смерть. У Буковски всё наоборот: только утрата себя в опьянении и оказывается той спасительной возможностью, в которой появится произведение. В одном случае опьянение равно смерти, в другом оно – исток литературного творчества. Ерофеев напивается до чертиков и заканчивает письмо молчанием, Буковски допивается до чертиков и только тогда садится за письменный стол. Ерофеев боится утратить свою субъективность и пишет поэму о таком страхе, Буковски, напротив, жаждет подобной утраты, потому что только она гарантирует ему зарождение подлинной авторской субъективности. Это, конечно, не делает Буковски аполлоническим художником. Это скорее показывает, в какие сложные и богатые отношения могут вступать аполлоническое и дионисийское начала у некоторых писателей, открытых экспериментам с собой и со своим письмом.

Именно это сложное экспериментальное отношение и делает, на мой взгляд, Буковски поразительно современным автором. Ему удалось уловить некий ведущий тон эпохи, подводное течение, которое в тайне связывало лучших художников и мыслителей того историко-культурного единства, которое мы по привычке называем постмодерном. Это течение, этот тон можно назвать силой в бессилии, речью в молчании или, к примеру, самостью без субъекта. Его мы вычитываем у Фуко и Бланшо, у Агамбена и Деррида, у Буковски и Джона Кейджа – список можно продолжать долго. Их всех объединяет главное: попытка рискнуть – и найти присутствие там, где, казалось бы, ничего уже не осталось[142].

В пустоте, которую после себя оставляет буйство модернистского человека (этого явного максималиста), следующий за ним анемичный постмодернист вынужден быть достаточно хитрым, чтобы наполнять эту пустоту силой жизни. В обратном случае он сам обернется пустотой, голым отсутствием – ведь ему не за что зацепиться там, где спеты все песни, написаны все стихи и проиграны все войны. Человек постмодерна – это тот, кто выходит на сцену, когда спектакль уже отыгран, и декорации разобрали, и публика разошлась… А он всё равно начинает играть свою роль – даже без всякого реквизита. Он играет свою роль тогда, когда всегда уже слишком поздно:

«есть вещи похуже, чем быть одному, но требуются десятилетия, чтобы это понять, но чаще всего, когда ты это понял, уже слишком поздно, и нет ничего хуже чем слишком поздно».[143]

* * *

Как и в случае с уже рассмотренными нами поэтическими фигурами – редукцией к животному началу, минимализмом и неразумием, – с эстетикой опьянения в постпросвещенческом, постмодернистском мире всё получается по-гегельянски: сначала как трагедия, следом как фарс. Пьянство убило десятки прекрасных творцов, так и не сделавшись для них произведением. За ними пришли другие, которым – конечно же не без опоры на опыт тех несчастных – удалось изловчиться и сделать пьянство элементом не личной трагедии автора, но условием его творческой удачи. Как некогда в романтизме, как у раннего, еще сократического Платона эстетика опьянения связывается у них, этих поздних, не со скорбным затмением разума, но с божественным вдохновением, не забирающим и наказывающим, но одаряющим и поднимающим ввысь.

Единственное, что отличает эту новую, постмодернистскую эстетику слабости и бессилия от ее романтического и платонического образца, это отказ от суждения, отказ принимать этот минималистический творческий опыт за чистую монету, за божественное вмешательство. Напротив, постмодернист знает, что слабость – это именно слабость и ничего священного в ней нет. Не романтический оптимизм дает ему силы, но скорее способность идти до конца в своем просвещенном пессимизме («идти до конца», going all the way – это, как мы знаем по знаменитому стихотворению Roll the Dice, также кредо Буковски). Подобный художник прекрасно знает, что произведение тщетно и бесполезно, в нем нет никаких гарантий или ответов, в нем нет ничего божественного и сакрального. Но в то же самое время он именно в этой пугающе ясной тщетности находит прочное основание для своей авторской субъективности. Нужно принять парадокс и пройти его до конца, только тогда он не сможет тебя уничтожить: слабость есть сила и пустота исполнена содержания, только если не отбрасывать их в рационалистической истерике и вобрать их в себя – до конца.

И в этом смысле постмодернистский художник, ярко воплощенный в фигуре Чарльза Буковски, характеризуется не своей способностью что-то делать (писать стихи, чеканить образы, умело выбирать слова), но, как в одном месте заметил Джорджо Агамбен, скорее способностью что-то не делать, своей «способностью-не-». Следуя в этом за Аристотелем, Агамбен показывает, что напряжение между способностью-к и способностью-не- лежит в основе творческого акта как такового во все времена[144]. Однако, перебирая на примере Буковски многие постмодернистские клише (искусство как неразумие, искусство как предельная редукция, искусство как телесный жест и прочие), мы видим, что отличает современного творца от его предтеч: там, где художники прошлого в своем мастерстве подчеркивали именно положительную способность к чему-либо, то есть сильную свою сторону, современный художник-постмодернист, рефлексируя природу своего творчества, выставляет на вид, напротив, именно свою слабую сторону – некую неспособность, способность-не-. И в этой виртуозной слабости Буковски – поистине мастер из мастеров: не использовать выразительные средства там, где другие используют их, не выдумывать и не закручивать повествование там, где другие упражняются в искусном storytelling’е, не приукрашивать описания, не усложнять персонажей, ничего не украшать и не разнообразить, и в целом не ставить слов там, где их можно не ставить, – вот его modus operandi, вот центральные элементы его минималистической виртуозности. Современный, слабый художник скорее не делает, нежели делает (опять-таки вспомним о Кейдже). Но – вот удивительный парадокс! – именно это неделание оказывается в итоге настоящим и даже выдающимся искусством. Слабость и здесь берет Царствие Небесное, как в стародавнем павлианском наставлении: «Но Господь сказал мне: довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи. И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова» (2 Кор. 12:9).

Отсюда мы можем вернуться к пьянству и осознать, почему именно оно должно было стать центром литературного мифа Буковски, почему оно в качестве этого центра работает на результат. Пьянство есть идеальное состояние творческой слабости, но для художника, именно в слабости ищущего исток силы, пьянство таит в себе много сюрпризов. Как-то раз другой знаменитый алкоголик от творчества – Ги Дебор – сказал о себе: «Писать надо редко, поскольку мастерство достигается беспробудным пьянством»[145]. Тут есть доля шутки, но есть кое-что поважнее: признание в том, что исток письма – не в регулярном труде по оттачиванию мастерства, но в величайшем бессилии отсутствующего субъекта. Ведь нужно совсем раствориться, чтобы себя отыскать.

Писатель, который приходит слишком поздно, вынужден находить силу в слабости и выдавать отсутствие за присутствие. Его мастерство противоположно классическому мастерству нормального, пришедшего вовремя писателя. Его удовольствия – это удовольствия проклятых, где боль оказывается наслаждением, трагедия – счастьем, а смерть – только поводом для того, чтобы смахнуть пыль с печатной машинки. А что прикажете делать, когда всё исчезло – политика и история, субъект и сам человек?.. Разве что наслаждаться:

«удовольствия проклятых ограничены короткими мигами счастья: как собачьи глаза, как кубик воска, как горящая ратуша, округ, континент, как горящие волосы дев и чудовищ; и ястребы галдят на персиковых деревьях, и море бежит промеж их когтей, Время пьяно и уныло, всё горит, всё влажнеет, всё хорошо»[146].

Вместо заключения Хитрость обреченного, или Новая одиссея

Мы окажемся в плену у непростительной наивности, если всерьез начнем рассматривать маргинального автора в образах и терминах, в которых он сам себя представляет и описывает. Исследователь должен увидеть в аутомифопоэтических описаниях прежде всего ту стратегию, с помощью которой автор пытается попасть в литературное поле и в нем закрепиться, заработав серьезный символический капитал. Спорить с этим глупо. Но не менее глупо спорить и с тем, что выработка такой стратегии требует оригинального, личностного мастерства, что без определенного субъективного усилия в литературное поле вообще бы ничего, кроме безличных точек и запятых, не попадало бы.

В общем-то, нет никакого противоречия в том, что рьяное отыгрывание позиции изгоя – это лишь способ найти себе место в той сложной системе, от которой автор показным образом открещивается. Поза исключенного, изгоя по собственной воле, оказывается лучшим, веками освященным способом активного, агрессивного вмешательства в нормативное, исключающее пространство. Пьер Бурдье прозорливо замечает, что авангардист еще больше вовлекается в (якобы) отрицаемую им систему, нежели рядовой ее функционер: «Парадоксальным образом присутствие специфического прошлого более всего заметно у авангардных производителей. Прошлое детерминирует их даже в стремлении преодолеть прошлое, потому что это стремление связано с определенным состоянием истории поля»[147].

Авангардист привязан к традиции именно тем, что он стремится ее преодолеть. Чтобы ее преодолеть, нужно ее знать, причем в потенции знать лучше, чем все те, кто существует внутри этой традиции и живет по ее законам, – этим не обязательно прыгать выше головы, они только следуют правилам. Авангардисту, конечно, труднее, чем условному конформисту: ему приходится работать вдвойне – один раз над собственными произведениями, второй раз, поверх произведений, над техниками преодоления традиции. Однако эта переработка оплачивается символическими (имеющими тенденцию конвертироваться в материальные) дивидендами. Именно из авангардистов чаще всего, во всяком случае в последние два столетия, получаются действительно сильные авторы. Их сила возникает из установки на то, чтобы быть сильнее целой традиции, то есть самых лучших ее представителей. Авангардист – это автор, используя терминологию Гарольда Блума, с наибольшим страхом влияния, мотивирующим его становиться сильнее величайших его предшественников. Художественный конформист, очевидно, также имеет страх влияния, но он перед ним пасует, интериоризирует его на уровне культурных нормативов, тем самым отказываясь от самой попытки сублимировать этот страх в произведении. Конформист не делает ставку, тогда как авангардист живет в этой ставке – конечно, ва-банк – без всякого остатка.

Со временем, впрочем, авангардная, маргинальная изнанка культуры вырабатывает собственные штампы, которые от постоянного повторения рискуют стать (и действительно становятся) конформистскими. Так, писатель-изгой по определению избегает нормативных салонов, редакций, сообществ и прочих сборищ для писателей-конформистов; изгой публикуется поздно, проходя через затяжное чистилище беззвестности; изгой всегда беден и неприкаен, его завтрашний день как в тумане; часто изгой обращается к алкоголю, наркотикам или распутному образу жизни, лишь бы хоть как-то заглушить в себе горечь невостребованности (подобное путешествие на край ночи возводится в добродетель и аранжируется пафосом близости к персонажам городского дна более, чем к нормальным людям); изгой саркастичен и желчен по адресу сытого общества, в особенности же по адресу своих конформистских коллег, которые греются у богатой кормушки, ничего из себя не представляя с художественной точки зрения – и прочее, прочее. Что-то нам всё это напоминает.

Все эти «изгойские» шаблоны и правда легко примеряются на литературную фигуру Чарльза Буковски, этого образцового писателя-изгоя. Он социальный и профессиональный аутсайдер, он публикуется поздно и в маргинальных изданиях, он пьет и безумствует, он всех, вообще всех, ненавидит. Его положение трудно вдвойне: он страдает от всего вышеперечисленного, но также страдает – в этом не приходится сомневаться – и от того, что все эти старые авангардные атрибуты ему приходится делить с толпой таких же как он литературных изгоев, печатающихся в тех же дешевых журналах и пьющих те же сорта паленой сивухи, что и он сам. Буковски – поздний авангардист, которому приходится преодолевать не только и даже не столько официальную культуру, сколько шаблоны самого авангарда. Его главные враги – не условные Фолкнер с Фицджеральдом как признанные классики американской словесности, но скорее Аллен Гинзберг и Генри Миллер, тогда уже признанные короли условно непризнанного литературного подполья.

Буковски приходится изворачиваться, непрестанно изобретать ходы и выходы. Скажем, ему нужно превзойти современный ему авангард в увлечении крайностями, в страсти к скандальным мотивам. Если большим событием времени считался запрет «порнографических» текстов Миллера, то Буковски должен попытаться быть еще порнографичнее (а специально для порнографических изданий ради заработка писали оба автора), еще грязнее – отсюда сюжеты вроде педофилии, некрофилии и прочего. И в то же время ему нужно демонстративно отвергать другие многообразные клише авангарда, ставшие в его время слишком назойливыми, – отсюда его гомофобия (очевидный укол в адрес Гинзберга), его отвращение к всяческим социальным реформаторам и политическим, чаще всего левым, активистам, его издевательские симпатии к Гитлеру, подчеркнутый антиинтеллектуализм, дистанция по отношению к авангардному истеблишменту. Разыгрывая эту контравангардную карту, Буковски отказывается от экспериментов со стилем и берет курс на совершенно разговорную, «белую» литературу (включение в художественный текст элементов разговорной речи – не новость среди тех же авангардистов, однако Буковски последовательнее, он идет дальше и превращает весь текст в большой разговорный фрагмент, тем самым бросая упрек авангардистам в том, что простой язык для них – лишь форма художественной игры, тогда как он, Чарльз Буковски, действительно в нем живет).

Быть больше и одновременно меньше, чем авангард, – такова непростая двойная стратегия нашего автора. Маневрируя между Сциллой конформизма и Харибдой авангарда, он становится хитрецом, мастером литературного выживания (тогда как его повседневная жизнь уже сделала его мастером выживания социального и биологического). Его художественный опыт так просто не редуцируется к банальной схематике бинарных оппозиций: ночь/день, плохое/хорошее, традиционное/новаторское. Всякий раз ему приходится ускользать и от того, и от другого. Тексты его – это танец над пропастью, где каждый шаг может стать последним, ибо всегда остается риск стать либо слишком традиционным, отказываясь от новаторства, либо слишком авангардным, копируя сонмы живущих и умерших проклятых поэтов.

Буковски тем самым – образцовый постмодернистский, постпросвещенческий, постромантический, поставангардный, в общем, поставтор, потому что его ключевая проблема есть не преодоление традиции, но преодоление преодоления. Это ситуация нескончаемой художественной ловушки, которая делает каждый шаг автора спасительным и роковым одновременно: слишком радикальным, чтобы вписаться в традицию, но слишком традиционным по меркам нескончаемого авангардистского преодоления. В этом смысле Буковски – человек своего времени, если учесть, что быть человеком его, то есть поствремени означает находиться вне времени любой ценой. Он, таким образом, человек противоречия и парадокса, и неслучайно, что именно противоречие и парадокс – главные формальные, стилистические фигуры его произведений.

Во времена кризиса и нескончаемого завершения Нового времени бунтарь-авангардист, подобно архетипическому Стивену Дедалу, должен (подчеркиваю этот момент принуждения) противопоставлять господской культуре свой синтез изгнанничества, молчания и хитроумия – синтез, иначе называемый произведением. Все элементы здесь подчеркнуто парадоксальны: будучи изгнанным из культуры, авангардист всё же должен творить культурный продукт; обреченный на молчание, он таки говорит посредством произведения; его хитроумие, наконец, оборачивается техникой выживания, модусом существования между Сциллой и Харибдой, необходимостью быть Стивеном Дедалом и Леопольдом Блумом в одном лице. Бунтарь-авангардист – это бог Янус, глядящий сразу в две противоположных стороны, это делёзианско-гваттарианский шизо с мультиплицированной идентичностью, это ходячий парадокс: черное и белое, день и ночь, маргинал и конформист в одном теле (конечно, без органов).

В той критике постмодерна, примером которой может служить теория Юргена Хабермаса, усматривающего в постмодерне незавершенный проект самого модерна, его – модерна – имманентную раздвоенность, шизофреническую расщепленность на норму и сразу ее нарушение, на гегелевские тезис и антитезис, – в этой критике есть, таким образом, изрядная доля истины: она обнажает незавершенный проект модерна как один большой парадокс. Некоторым представителям Франкфуртской школы, что делает ее критику по-прежнему актуальной, вообще удавалась очень результативная работа интуиции. Поэтому и теперь можно лишь подивиться той прозорливости, которая позволила Хоркхаймеру и Адорно, находящимся, к слову, в своем собственном американском изгнании, символизировать внутренний порок двойственности, свойственной Новому времени (то есть модерну) и его наиболее рационалистическому ядру – Просвещению, – фигурой гомеровского Одиссея.

Хитроумный Улисс, умеющий выжить, проплыв между двух смертельно опасных крайностей, превращается в «Диалектике Просвещения» в главного героя всей европейской культуры, который поэтому не может устаревать даже в этот надменный и постсовременный XX век. Хитроумный Одиссей черпает силу в собственной слабости: привязанный к мачте и очарованный их сладким пением, он спасается от сирен; представившийся Никем, редуцировавшийся до безымянности (которая в древние времена воспринималась серьезнее и болезненнее, чем теперь), он спасается от Полифема – и далее в том же духе.

Хитрость вечного западного героя в том и состоит, чтобы, ослабляя себя, тем самым делаться сильнее всего окружающего его мира. В лице этого героя абсолютный минимум совпадает-таки с абсолютным максимумом, умаление означает полноту победы. Последние два столетия западной культуры переполнены примерами подобной улиссовой хитрости.

Буковски – Улисс, притворившийся, спасаясь от Полифема, Никем, да так, что ему это понравилось. Он решил посмотреть, что будет, если прожить этим Никем всю свою жизнь, что будет, если под именем Никого стать популярным и знаковым литератором. Это хитрость высокого уровня, она принесла своему автору настоящий успех.

Бегая туда и сюда от огромного циклопа нормативной культуры, по ходу дела приплясывая и прикладываясь к бутылке, Буковски прекрасно отыграл свой авторский миф минимального литературного Я, упрощенной поэтики на грани исчезновения, нулевой авторской субъективности. Он превратил свою слабость в великую силу и выиграл войну своей жизни – именно тем, что в ходе ее проиграл все отдельные битвы подряд.

В итоге сказать, что Буковски – плохой писатель, значит сделать ему комплимент, поучаствовать в его канонизации. Да, он образцово плохой, и именно поэтому он великий. Быть хуже, быть меньше Буковски – разве такое возможно? Попробуйте сами. А лучше не надо. Не повторяйте такое дома, оставьте профессионалам.

Оригинальный мономиф Буковски/Чинаски, конечно, останется в истории литературы. Его авторская стратегия станет – во многом уже давно стала – образцовой, и все апелляции к ней окажутся неизбежно вторичными. Стать большим Буковски, чем сам Буковски, то есть стать еще меньше, чем Ничто, уже невозможно.

А что остается в таком случае жаждущим творчества поставангардистам будущего? Очевидно, выдумывать новые и новые стратегии, для которых Буковски выступит не образцом, а точкой отталкивания – не тем, что повторяют, но тем, что отрицают.

Подвергнуть Буковски радикальному отрицанию, как сам он отрицал Миллера и битников, – вот верная стратегия литературного выживания в наш постпоствек. Литератор должен делать высокую ставку – самую высокую из возможных – и идти до конца.

Буковски бы с этим охотно согласился:

«если вздумал рискнуть, иди до конца. а иначе и не начинай. если вздумал рискнуть, иди до конца. это значит терять подруг, жен, родных, работы и, вероятно, рассудок. иди до конца. это значит не есть 3–4 дня, это значит замерзать на скамейке в парке. это значит – тюрьма, это значит – глумление, осмеяние, отчуждение. отчуждение – это дар 1, всё прочее – это проверка твоей выдержки и того, насколько ты в самом деле готов рискнуть. и ты получишь свое, несмотря на отказы и тяжелейшие препятствия и это будет лучше, чем всё, что ты мог бы вообразить. если вздумал рискнуть, иди до конца. с этим ничто не сравнится. ты останешься наедине с богами и ночи озарятся огнем. давай же, давай же, давай же, давай. иди до конца. до конца. ты разгонишь жизнь до истерики, это единственный стоящий бой из всех»[148].

Литература

Bukowski С. Factotum. – London: Virgin Books, 2009.

Bukowski C. Ham on Rye. – Edinburgh; London: Canongate, 2015.

Bukowski C. Post Office. – London: Virgin Books, 2009.

Bukowski C. Pulp. – London: Virgin Books, 2009.

Bukowski C. South of No North: Stories of the Buried Life. – New York: HarperCollins Publishers, 2003.

Bukowski C. Tales of Ordinary Madness. – London: Virgin Books, 2009.

Bukowski C. The Most Beautiful Woman in Town & Other Stories. – London: Virgin Books, 2009.

Bukowski C. The Pleasures of the Damned: Poems 1951–1993. – New York: HarperCollins Publishers, 2007.

Bukowski C. Women. – London: Virgin Books, 2009.

Cherkovski N. Hank, the Life of Charles Bukowski. – New York: Random House, 1991.

Debritto A. Charles Bukowski, King of the Underground. From Obscurity to Literary Icon. – New York: Palgrave Macmillan, 2013.

Gray Baughan M. Charles Bukowski. – Philadelphia: Chelsea House Publishers, 2004.

Hendin J. G. (ed.) A Concise Companion to Postwar American Literature and Culture. – Hoboken: Blackwell Publishing, 2004.

Miles В. Charles Bukowski. – London: Virgin Books, 2009.

Williams W. C. The Collected Early Poems. – New Direction Books, 1951.

Агамбен Д. Человек без содержания. – М.: Новое литературное обозрение, 2018.

Агамбен Д. Что такое акт творения? // Костер и рассказ. – М.: Grundrisse, 2015. С. 45–73.

Ado П. Духовные упражнения и античная философия. – М.; СПб.: Изд-во «Степной ветер»; ИД «Коло», 2005.

Аствацатуров А. Генри Миллер и его парижская трилогия. – М.: Новое литературное обозрение, 2010.

Барт Р. Миф сегодня // Мифологии. – М.: Академический Проект, 2010. С. 265–323.

Барт Р. Нулевая степень письма. – М.: Академический Проект, 2008.

Барт Р. Смерть автора // Избранные работы: Семиотика: Поэтика. – М.: Прогресс, 1989. С. 384–391.

Бауэрс Д. Демократические дали // Литературная история Соединенных Штатов Америки. Том 1. – М.: Прогресс, 1977. С. 413–427.

Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. – М.: Эксмо, 2015.

Бланшо М. Пространство литературы. – М.: Логос, 2002.

Блум Г. Западный канон. Книги и школа всех времен. – М.: Новое литературное обозрение, 2017.

Блум Х[149]. Страх влияния. Карта перечитывания. – Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1998.

Буковски Ч. Интервью: Солнце, вот он я. – СПб.: Азбука-классика, 2010.

Бурдье П. Поле литературы // Социальное пространство: поля и практики. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007. С. 365–473.

Деррида Ж. Cogito и история безумия // Письмо и различие. – СПб.: Академический проект, 2000. С. 43–82.

Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. – М.: Вагриус, 2003.

Каспи А. Повседневная жизнь Соединенных Штатов в эпоху процветания и «сухого закона». 1919–1929. – М.: Молодая гвардия, 2008.

Кейдж Д. Лекция о Ничто // Тишина. Лекции и статьи. – Вологда: Библиотека Московского Концептуализма Германа Титова, 2012.

Ливергант А. Генри Миллер. – М.: Молодая гвардия, 2016.

Лондон Д. Джон – Ячменное зерно // Собрание сочинений в четырнадцати томах. Том 11. – М.: Издательство «Правда», 1961. С. 3—168.

Миллер Г. Генри Дэвид Торо // Замри, как колибри: повести, рассказы, статьи. – СПб.: Азбука, 2015. С. 209–218.

Миллер Г. Мудрость сердца // Улыбка у подножия лестницы: Повести, рассказы, эссе. – СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 283–302.

Нахов И. Очерк истории кинической философии // Антология кинизма. – М.: Наука, 1984. С. 5—52.

Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 1/1: Рождение трагедии. Из наследия 1869–1873 гг. – М.: Культурная революция, 2012.

Новалис. Фрагменты. – СПб.: «Владимир Даль», 2014.

Римини Р. Краткая история США. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2017.

Селин Л.-Ф. Путешествие на край ночи. – Харьков: Фолио; М.: ACT, 1999.

Селин Л.-Ф. Смерть в кредит. – Харьков: Фолио, 2010.

Слотердайк П. Критика цинического разума. – Екатеринбург: У-Фактория, М.: ACT, 2009.

Столяров А. Свобода воли как проблема европейского морального сознания. – М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 1999.

Сэлинджер Дж. Д. Над пропастью во ржи. Повести. Рассказы. – М.: ACT, 2004.

Торо Г. Д. Высшие законы. – М.: Республика, 2001.

Фицджеральд Ф. С. Подшофе. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2015.

Фуко М. История безумия в классическую эпоху. – М.: ACT, 2010.

Фуко М. Что такое автор? // Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. – М.: Касталь, 1996. С. 7—47.

Хассан И. После 1945 года // Литературная история Соединенных Штатов Америки. Том 3. – М.: Прогресс, 1979. С. 549–586.

Хемингуэй Э. Фиеста (И восходит солнце). Прощай, оружие! Старик и море. Рассказы. – М.: Художественная литература, 1988.

Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914–1991). – М.: Издательство Независимая газета, 2004.

Библиография Чарльза Буковски

Романы:

1971 – Post Office / Почтамт.

1975 – Factotum / Фактотум.

1978 – Women / Женщины.

1982 – Ham on Rye / Хлеб с ветчиной.

1989 – Hollywood / Голливуд.

1994 – Pulp / Макулатура.

Сборники рассказов:

1969 – Notes of a Dirty Old Man / Записки старого кобеля (вариант: Записки старого козла).

1972 – Erections, Ejaculations, Exhibitions and General Tales of Ordinary Madness.

1973 – South of No North / Юг без признаков севера.

1983 – Hot Water Music / Музыка горячей воды.

1983 – Tales of Ordinary Madness / Истории обыкновенного безумия.

1983 – The Most Beautiful Woman in Town and Other Stories / Самая красивая женщина в городе.

2008 – Portions from a Wine-stained Notebook: Short Stories and Essays / Из блокнота в винных пятнах.

2011 – More Notes of a Dirty Old Man.

Сборники стихов:

1963 – It Catches My Heart in Its Hands.

1965 – Crucifix in a Deathhand.

1968 – At Terror Street and Agony Way.

1968 – Poems Written Before Jumping Out of an 8 Story Window.

1969 – A Bukowski Sampler.

1969 – The Days Run Away Like Wild Horses Over the Hills.

1972 – Mockingbird Wish Me Luck.

1974 – Burning in Water, Drowning in Flame. Selected Poems 1955–1973.

1976 – Scarlet.

1977 – Love Is a Dog from Hell. Poems 1974–1977.

1979 – Play the Piano Drunk Like a Percussion Instrument Until the Fingers Begin to Bleed a Bit.

1981 – Dangling in the Tournefortia.

1984 – War All the Time. Poems 1981–1984.

1986 – You Get So Alone at Times That It Just Makes Sense.

1988 – The Roominghouse Madrigals. Early Selected Poems 1946–1966.

1990 – Septuagenarian Stew. Stories & Poems.

1992 – The Last Night of the Earth Poems.

1996 – Betting on the Muse. Poems & Stories.

1997 – Bone Palace Ballet. New Poems.

1999 – What Matters Most Is How Well You Walk Through the Fire. New Poems.

2000 – Open All Night. New Poems.

2001 – The Night Torn Mad with Footsteps. New Poems.

2003 – Sifting Through the Madness for the Word, the Line, the Way. New Poems.

2004 – The Flash of the Lightning Behind the Mountain / Вспышка молнии за горой.

За более подробной библиографией отсылаю к изданию: Krumhansl A. A Descriptive Bibliography of the Primary Publications of Charles Bukowski. – Santa Rosa: Black Sparrow, 1998.

Фильмография

1981 – Storie di ordinaria follia / Истории обыкновенного безумия (Италия, Франция, реж. Марко Ферери).

1987 – Barfly / Пьянь (США, реж. Барбе Шрёдер).

1987 – The Charles Bukowski Tapes (США, Франция, реж. Барбе Шрёдер).

1987 – Crazy Love / Безумная любовь (Бельгия, реж. Доминик Дерюддер).

1991 – Lune froide / Холодная луна (Франция, реж. Патрик Бушите).

2003 – Bukowski: Born into This (США, реж. Джон Дуллаган).

2005 – Factotum / Фактотум (Норвегия, США, реж. Бент Хамер).

2013-? – Bukowski / Буковски (США, реж. Джеймс Франко.

На данный момент о фильме мало что известно. Актер и режиссер Джеймс Франко, видимо, приступил к съемкам этой экранизации «Хлеба с ветчиной» в 2013 году, однако позже возникли юридические проблемы с правами на экранизацию. Будет фильм снят или нет – сказать трудно. Но стоит, конечно, скрестить пальцы.)

Примечания

1

Римини Р. Краткая история США. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2017. С. 256.

(обратно)

2

Там же. С. 259.

(обратно)

3

Там же. С. 271.

(обратно)

4

В изложении биографического материала я главным образом (помимо, само собой, автобиографических текстов самого Буковски) опираюсь на хорошую книгу Барри Майлза: Miles В. Charles Bukowski. – London: Virgin Books, 2009. Для тех же, кто хочет ознакомится с максимально кратким, по книжным меркам, изложением биографии Буковски, рекомендую издание: Gray Baughan М. Charles Bukowski. – Philadelphia: Chelsea House Publishers, 2004. Что до фамилии нашего писателя – Буковски, – то на счет ее происхождения существуют разве что домыслы. Так, Майлз предполагает, что эта фамилия происходит от названия деревушки Буковско под Львовом в тогдашней Галиции. Что до происхождения предков бабушки Буковски – Эмили Краузе, – то они происходили из Данцига, то есть Гданьска.

(обратно)

5

Bukowski С. The Pleasures of the Damned: Poems 1951–1993. – New York: HarperCollins Publishers, 2007. P. 202.

(обратно)

6

Bukowski C. Ham on Rye. – Edinburgh; London: Canongate, 2015. P. 1.

(обратно)

7

Ibid. Р. 1–2.

(обратно)

8

Вот как времена Сухого закона описывает специалист по выпивке Ф. Скотт Фицджеральд: «Зато там были подпольные питейные заведения, самые разные – от роскошных баров, чья реклама печаталась в студенческих изданиях Йеля и Принстона, до пивных под открытым небом..<…> Еще в 1920 году я привел в негодование подающего надежды молодого бизнесмена, предложив выпить по коктейлю перед обедом. В 1929 году едва ли не в каждом втором учреждении делового района имелось спиртное, и едва ли не в каждом втором большом здании находилось подпольное заведение». – Фицджеральд Ф. С. Подшофе. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. С. 105.

(обратно)

9

Bukowski С. Ham on Rye. Р. 23.

(обратно)

10

Ibid. Р. 22.

(обратно)

11

Ibid. Р. 64.

(обратно)

12

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 478.

(обратно)

13

Ibid. Р. 189.

(обратно)

14

Bukowski С. Ham on Rye. Р. 168–169.

(обратно)

15

Буковски Ч. Интервью: Солнце, вот он я. – СПб.: Азбука-классика, 2010. С. 243.

(обратно)

16

Bukowski С. Ham on Rye. Р. 267.

(обратно)

17

Ibid. Р. 213.

(обратно)

18

Миллер Г. Мудрость сердца // Улыбка у подножия лестницы: Повести, рассказы, эссе. – СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 287.

(обратно)

19

Там же. С. 289.

(обратно)

20

Буковски Ч. Интервью. С. 102–103.

(обратно)

21

Там же. С. 113.

(обратно)

22

Bukowski С. The Most Beautiful Woman in Town // The Most Beautiful Woman in Town & Other Stories. – London: Virgin Books, 2009. P. 1.

(обратно)

23

Буковски, по его собственным рассказам, однажды пытался покончить с собой. Он напился, пустил газ в квартире и завалился спать. Но от запаха газа проснулся и понял: «Придурок, да ты же не хочешь умирать!» Выключил газ и пошел спать дальше.

(обратно)

24

Bukowski С. The Fiend // The Most Beautiful Woman in Town & Other Stories. P. 200–205.

(обратно)

25

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 143.

(обратно)

26

Ibid. Р. 545–546.

(обратно)

27

Буковски Ч. Интервью. С. 166–167.

(обратно)

28

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 359.

(обратно)

29

Селин Л.-Ф. Смерть в кредит. – Харьков: Фолио, 2010. С. 97.

(обратно)

30

Римини Р. Краткая история США. С. 317.

(обратно)

31

Bukowski С. Ham on Rye. Р. 235 и далее.

(обратно)

32

Bukowski С. Doing Time with Public Enemy № 1 // Tales of Ordinary Madness. – London: Virgin Books, 2009. P. 12.

(обратно)

33

Буковски Ч. Интервью. С. 83.

(обратно)

34

Буковски Ч. Интервью. С. 161–162.

(обратно)

35

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 177.

(обратно)

36

Буковски Ч. Интервью. С. 105.

(обратно)

37

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 372.

(обратно)

38

Bukowski С. Post Office. – London: Virgin Books, 2009. P. 2.

(обратно)

39

Ibid. Р. 21.

(обратно)

40

Ibid. Р. 24.

(обратно)

41

Ibid. Р. 27.

(обратно)

42

Ibid. Р. 78–79.

(обратно)

43

Буковски Ч. Интервью. С. 132.

(обратно)

44

Формулу так понятого Пути для своих американских последователей дал еще Генри Дэвид Торо: «Путешественник должен заново родиться на дороге и получить паспорт от стихий, от главных сил, во власть которых он себя предает». – Торо Г. Д. Высшие законы. – М.: Республика, 2001. С. 39. – Неслучайно у битников этот чисто американский вариант Пути легко наслоился на Путь азиатский, восточный, представленный в популярных в то время дзен-буддизме и даосизме. Путь в этом западно-восточном синтезе из конкретного (скажем, путь как освоение фронтира) превращается в метафизический, тем самым значение его размывается. Путь – это всё что угодно, у него нет конкретного содержания. В этом отношении любопытно, что Буковски делает обратный, антиметафизический, антибитнический жест и предельно конкретизирует Путь, без остатка сводя его к эмпирическому содержанию. Для Буковски нет никакого другого пути, кроме того, который он буквально прошел своими собственными ногами, и нет просветления, кроме самого обыкновенного алкогольного опьянения. Остается только конкретный физический опыт, а всё остальное – пустые слова.

(обратно)

45

Буковски Ч. Интервью. С. 40.

(обратно)

46

Там же. С. 32.

(обратно)

47

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 313.

(обратно)

48

Bukowski С. Women. – London: Virgin Books, 2009. P. 76. – Цитирую в переводе М. Немцова.

(обратно)

49

Буковски Ч. Интервью. С. 230.

(обратно)

50

Буковски Ч. Интервью. С. 206.

(обратно)

51

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 533. – Последние строки – bone silence – можно перевести и как «костное молчание» или «костная тишина»; я оставляю «костяную тишину», используя тут и образ смерти, который не читается в прилагательном «костный», и чистый глухой материализм голой кости, оставшейся после человека, который теперь уже не заговорит; впрочем, возможно и более сложное спекулятивное прочтение (хотя вряд ли Буковски мог иметь такое в виду), если вспомнить о многозначительном гегелевском выражении: «Дух есть кость».

(обратно)

52

Стихотворение Art: «когда / пропадает / дух / появляется / форма».

(обратно)

53

Адо П. Духовные упражнения и античная философия. – М.; СПб.: Изд-во «Степной ветер»; ИД «Коло», 2005. С. 24.

(обратно)

54

А. Столяров отмечает, что в какой-то момент Августин, так много сделавший для становления нового типа индивидуальной субъективности, совершает регресс к древнему языческому фатализму. – Столяров А. Свобода воли как проблема европейского морального сознания. – М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 1999. С. 168.

(обратно)

55

Блум Г. Западный канон. Книги и школа всех времен. – М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 239.

(обратно)

56

Новалис. Фрагменты. – СПб.: «Владимир Даль», 2014. С. 54.

(обратно)

57

За дополнительными примерами отсылаю к книгам: Ливергант А. Генри Миллер. – М.: Молодая гвардия, 2016; Аствацатуров А. Генри Миллер и его парижская трилогия. – М.: Новое литературное обозрение, 2010.

(обратно)

58

К примеру: «Я не могу читать Генри Миллера. Начинает говорить о реальности, а потом скатывается к эзотерике, с темы сбивается. Пара хороших страниц, а дальше – по касательной, забредает в абстракции, и я его читать уже не могу. Такое чувство, что меня надули». – Буковски Ч. Интервью. С. 233.

(обратно)

59

Там же. С. 33.

(обратно)

60

Там же. С. 88.

(обратно)

61

Там же. С. 63.

(обратно)

62

Там же. С. 241.

(обратно)

63

Там же. С. 197.

(обратно)

64

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 132.

(обратно)

65

Bukowski С. Post Office. Р. 1.

(обратно)

66

Буковски Ч. Интервью. С. 17.

(обратно)

67

Там же. С. 21.

(обратно)

68

Подробнее об этом я пишу в другом месте, куда и отсылаю за примерами и развернутой аргументацией: Хаустов Д. Битники: Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки. – М.: Рипол КЛАССИК, 2017.

(обратно)

69

Фуко М. История безумия в классическую эпоху. – М.: ACT, 2010. С. 42.

(обратно)

70

Там же. С. 171.

(обратно)

71

Там же. С. 91.

(обратно)

72

В одном месте Фицджеральд прозорливо указывает на сущностный разрыв между субъектом эмансипационного высказывания и его объектами: «Ленин отнюдь не был готов страдать так же, как его пролетариат, да и Вашингтон – как его войска, а Диккенс – как его лондонская беднота. И когда Толстой пытался таким же образом поставить себя на место объектов своего внимания, в этом не было ничего, кроме фальши, и дело кончалось неудачей» – Фицджеральд Ф. С. Подшофе. С. 37.

(обратно)

73

Деррида Ж. Cogito и история безумия // Письмо и различие. – СПб.: Академический проект, 2000. С. 49.

(обратно)

74

Слотердайк П. Критика цинического разума. – Екатеринбург: У-Фактория, М.: ACT, 2009. С. 33.

(обратно)

75

Там же. 179.

(обратно)

76

Там же. 180.

(обратно)

77

Там же. 181.

(обратно)

78

Там же. 186.

(обратно)

79

Там же. С. 192.

(обратно)

80

И ведь к цинизму он, что важно, относился критически – как к иллюзии: «Цинизм – слабость, которая не дает человеку приспособиться к тому, что происходит в данный момент». – Буковски Ч. Интервью. С. 283. – То есть цинизм как раз-таки отвлекает, уводит от фактического мира тел. Тогда вдвойне предпочтителен кинизм, который, как мы видим у Слотердайка, к этому миру тел, наоборот, возвращает.

(обратно)

81

Фуко М. История безумия в классическую эпоху. С. 180.

(обратно)

82

Выделено мной. (Д. X.)

(обратно)

83

Там же. С. 181.

(обратно)

84

Буковски Ч. Интервью. С. 275–276.

(обратно)

85

Там же. С. 49.

(обратно)

86

Bukowski С. Pulp. – London: Virgin Books, 2009. P. 73.

(обратно)

87

Bukowski C. The Pleasures of the Damned. P. 203.

(обратно)

88

Буковски Ч. Интервью. С. 16.

(обратно)

89

Чудесный комментарий Буковски о чтении Ницше и Шопенгауэра: Великое, хорошее». – Буковски Ч. Интервью. С. 173.

(обратно)

90

Селин Л.-Ф. Путешествие на край ночи. – Харьков: Фолио; М.: ACT, 1999. С. 56.

(обратно)

91

Там же. С. 99.

(обратно)

92

Там же. С. 133.

(обратно)

93

Там же. С. 248.

(обратно)

94

Там же. С. 172.

(обратно)

95

Там же. С. 242.

(обратно)

96

Bukowski С. Animal Crackers in Му Soup // Tales of Ordinary Madness. – London: Virgin Books, 2009. P. 197–210.

(обратно)

97

Буковски Ч. Интервью. С. 271–272.

(обратно)

98

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 462.

(обратно)

99

Ibid. Р. 448.

(обратно)

100

Буковски Ч. Интервью. С. 7.

(обратно)

101

Там же. С. 54.

(обратно)

102

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 88.

(обратно)

103

Буковски Ч. Интервью. С. 76.

(обратно)

104

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 520–522.

(обратно)

105

Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. – М.: Эксмо, 2015. С. 20.

(обратно)

106

«Американское» я пишу намеренно. Конечно, пуританизм зарождается еще в Старом Свете. Однако те формы, которые эта степенная религиозность принимает в колониальном мире, на мой взгляд, предельно отличны от европейских традиций.

(обратно)

107

Фуко М. История безумия в классическую эпоху. С. 622.

(обратно)

108

Миллер Г. Генри Дэвид Торо // Замри, как колибри: повести, рассказы, статьи. – СПб.: Азбука, 2015. С. 212.

(обратно)

109

Там же. С. 214.

(обратно)

110

Там же. С. 215.

(обратно)

111

Там же. С. 218.

(обратно)

112

Торо Г. Д. Уолден, или Жизнь в лесу // Высшие законы. С. 63.

(обратно)

113

Там же. С. 63–64.

(обратно)

114

Там же. С. 65.

(обратно)

115

Человек, по Торо, оказался сегодня в рабстве у собственных инструментов: «А сейчас – увы! – люди стали орудиями своих орудий». – Там же. С. 79.

(обратно)

116

Кейдж Д. Лекция о Ничто // Тишина. Лекции и статьи. – Вологда: Библиотека Московского Концептуализма Германа Титова, 2012. С. 138. (Читать это надо с определенными паузами, которыми мне здесь передать не удастся, поэтому отсылаю к книге.)

(обратно)

117

Там же. С. 139.

(обратно)

118

Там же. С. 140.

(обратно)

119

Там же. С. 141.

(обратно)

120

Что не мешает критикам сравнивать его именно с трансценденталистами, к примеру: «Простота и минимализм Буковски вызывают в памяти знаменитую поговорку Торо „Упрощайте, упрощайте‘». – Буковски Ч. Интервью. С. 15.

(обратно)

121

Там же. С. 108–109.

(обратно)

122

Там же. С. 173.

(обратно)

123

Там же. С. 214.

(обратно)

124

Там же. С. 168.

(обратно)

125

Williams W. С. The Collected Early Poems. – New Direction Books, 1951. P. 231.

(обратно)

126

Эта глава вовсе не пропагандирует употребление алкоголя. Беспробудное пьянство – это, конечно, самое последнее дело. Однако у нашего героя на этот счет было другое мнение.

(обратно)

127

Ницше Ф. Рождение трагедии // Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 1/1: Рождение трагедии. Из наследия 1869–1873 гг. – М.: Культурная революция, 2012. С. 26.

(обратно)

128

Там же. С. 37.

(обратно)

129

Кубатиев А. Фрэнсис Скотт Фицджеральд. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2015. С. 86.

(обратно)

130

Лондон Д. Джон-Ячменное зерно // Собрание сочинений в четырнадцати томах. Том 11. – М.: Издательство «Правда», 1961. С. 6.

(обратно)

131

Там же. С. 10–11.

(обратно)

132

Ерофеев В. Москва – Петушки // Мой очень жизненный путь. – М.: Вагриус, 2003. С. 212–213.

(обратно)

133

Викоwski С. Ham on Rye. Р. 111.

(обратно)

134

Мы помним: отец Болди, потерявший работу и ставший пьяницей, когда-то был хирургом.

(обратно)

135

Ibid. Р. 112.

(обратно)

136

Буковски Ч. Интервью. С. 263.

(обратно)

137

Там же. С. 270.

(обратно)

138

Bukowski С. Factotum. – London: Virgin Books, 2009. P. 24.

(обратно)

139

Bukowski C. The Pleasures of the Damned. P. 523.

(обратно)

140

Сравним это с опытом литературного одиночества у Бланшо: «По всей видимости, в искусстве мы начинаем хоть что-то понимать, когда испытываем нечто такое, что хотелось бы обозначить словом „одиночество“»; «,Оно“, что заменяет „Я“, – таково одиночество, которое через творение приходит к писателю»; «Писать – означает вступать в утверждение одиночества, где грозит зачарованность. Это значит отдаваться предсказуемости безвременья, где правит вечное возобновление. Переходить от „Я“ к „Оно“ так, чтобы постигающее меня не постигало никого, было безымянным как раз из-за того, что то, что затрагивает меня, повторяется в бесконечном распылении». – Бланшо М. Пространство литературы. – М.: Логос, 2002. С. 11, 19, 25 соответственно. – Здесь Оно, обитающее на самом дне колодца, в который падает привычное Я, сродни тому оголенному минималистскому языку подлинной авторской самости, которой в писательстве и пьянстве достигает Буковски.

(обратно)

141

Ерофеев В. Москва – Петушки. С. 205.

(обратно)

142

Еще раз прочтем из Бланшо: «И пишущий это также тот, кто „внял“ незавершимому и непрекращающемуся, кто услышал его как слово, вошел в его согласие, справился с его требовательностью, утратил в нем самого себя и всё-таки прервал его, и в этом перебое сделал его улавливаемым, изрек его, накрепко привязав его к этой границе, и укротил, придав меру». – Бланшо М. Пространство литературы. С. 29. Подчеркнем: писатель утратил самого себя в слове, но этим самым и уловил, укротил, изрек это слово. Укротил слово, сам сделавшись укрощенным… Похожее место у Агамбена: «Художник – это человек без содержания, у которого нет другой идентичности, кроме беспрерывного возникновения из ничто выразительности, и другой состоятельности, кроме этого непостижимого нахождения по ту сторону себя самого». – Агамбен Д. Человек без содержания. – М.: Новое литературное обозрение, 2018. С. 77.

(обратно)

143

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 188.

(обратно)

144

Агамбен Д. Что такое акт творения? // Костер и рассказ. – М.: Grundrisse, 2015. С. 53 и далее.

(обратно)

145

Цитата по: Мерифилд Э. Ги Дебор. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. С. 72.

(обратно)

146

Bukowski С. The Pleasures of the Damned. P. 281.

(обратно)

147

Бурдье П. Поле литературы // Социальное пространство: поля и практики. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007. С. 409.

(обратно)

148

Стихи Буковски, опубликованные посмертно, вызывают у поклонников нашего автора справедливый скепсис из-за ощутимого – в большей или меньшей степени – редакторского вмешательства (в ходу даже пренебрежительный термин martinizedроет, то есть «мартинизированное» стихотворение, от фамилии Джона Мартина). Поэтому я публикую здесь перевод Roll the Dice со всеми оговорками и, что называется, на свой страх и риск. Мне кажется, что, насколько бы этот стих ни был мартинизированным, тональность и пафос его вполне в стиле Буковски (не случайно этот стих – один из самых популярных у него). А именно это меня здесь и интересует.

(обратно)

149

Это тот же Блум, который указан строкой выше. В одном издании его имя звучит как Гарольд, в другом – как Хэролд. Первый вариант – как и многое другое в этом, более новом переводе Блума – звучит, на мой взгляд, приятнее.

(обратно)

Оглавление

Вступительное слово

Часть первая Генеалогия, или Вторичный образ жизни

Глава первая Холодный дом

Глава вторая Пьянь

Глава третья Слишком поздно

Часть вторая Мифология, или Диоген из Лос-Анджелеса

Глава первая Аутомифопоэтика

Глава вторая Голос исключенных

Глава третья Человек-зверь

Глава четвертая Минимальное я

Глава пятая Подшофе

Вместо заключения Хитрость обреченного, или Новая одиссея

Литература

Библиография Чарльза Буковски

Фильмография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg