«Голубая бусина на медной ладони»

Голубая бусина на медной ладони (fb2) - Голубая бусина на медной ладони 2992K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Анатольевич Родионов

Михаил Родионов ГОЛУБАЯ БУСИНА НА МЕДНОЙ ЛАДОНИ

«Гутра» — украшение на праздничном платье.

Повелители Древнего Йемена.

Рецензент — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР М. Б. Пиотровский.

В книге использованы фотоиллюстрации участников Советско-йеменской комплексной экспедиции Ю. Кожина, М. Родионова, В. Теребенина.

© Лениздат, 1988

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ

Я смотрю на медную эмблему, прикрепленную к настенному ковру у меня в Ленинграде, и в памяти оживает Сирия. Осень 1968 года.

Пальцы выпрямлены, прижаты друг к другу и обращены вверх. Ладонь смотрит на вас. Смотрит большим голубым глазом из-под выпуклой брови.

Такую ладонь можно купить за несколько лир в лавках Ливана и Сирии. Материал — медь или латунь, зрачок из дешевой бирюзы или стекла. Мусульмане называют этот амулет «Ладонь Фатымы» — по имени дочери пророка Мухаммеда. Вера в добрую силу ладони появилась на Ближнем Востоке задолго до ислама и живет здесь по сей день независимо от религии. Глазастую ладонь можно увидеть в квартире и конторе, в церкви, в мечети и даже на большой дороге.

Вот и тогда она покачивалась передо мной, глядя с номерной таблички пестро размалеванного грузовика. На повороте нашему «лендроверу» удалось обойти тяжелую машину.

Мы едем по Сирийской пустыне. Нас трое — Муджиб, Иван Петрович и я. За рулем Муджиб, удачливый молодой хирург. Он-то и вытащил нас с Иваном Петровичем в эту поездку. Иван Петрович вертит головой, жмурится, протирает очки. По профессии он журналист, в Сирии впервые, и ему все интересно. Муджиб успевает вести машину, курить и давать необходимые пояснения.

— Иван Петрович, — Муджиб произносит имя и отчество журналиста слитно, как одно слово, — Иванпэтрович, ты заметил пучеглазую пятерню на грузовике? Для тебя эта тема — настоящий клад!

Арабы, как и другие народы с богатыми фольклорными традициями, высоко ценят устное слово, красивую фразу, уместную поговорку. А Муджиб умеет и любит поговорить, особенно в дороге.

— Изображение ладони как магический символ, — продолжает он, — появилось еще в каменном веке. Древний человек мазал свою ладонь кровью или краской и прикладывал к скалам, чтобы задобрить духов. Гораздо позже это изображение назвали «Ладонь Фатымы». Понимаешь?

— Чего ж тут не понять! — охотно откликается Иван Петрович. — Я думаю, что это врожденная потребность всех людей. Вспомни, как дети любят обводить карандашом растопыренные пальцы. Или как всех нас тянет приложить ладонь к запотевшему стеклу…

— Если тебе все понятно, — перебивает Муджиб, — ответь: Ладонь Фатымы правая или левая?

— Разве это имеет значение?

На миг Муджиб бросает руль и, поворачиваясь к нам, восклицает:

— Огромное!

— Тогда я сейчас вспомню, — говорит Иван Петрович. — Правая?

— Нет! — торжествует Муджиб. — Ладонь Фатымы диалектическая. Она только выглядит как правая, но в то же самое время это отпечаток левой руки.

Иван Петрович хмыкает, вынимает записную книжку и начинает чертить в ней прыгающие каракули. Под нами дрожит узкая лента дороги. За окнами желтые равнины, фиолетовые скалы. Из транзистора льется восточная мелодия, тягучая и нескончаемая, как пустыня и жара. Иван Петрович продолжает писать, тихонько подпевая знаменитой певице Фейруз. Муджиб искоса следит за ним и наконец не выдерживает молчания.

— Гляди, — шепчет мне Муджиб, — Иванпэтрович пишет левой рукой. Он левша и к тому же любитель музыки!

— Ну и что?

— А то, что у него, наверно, правосторонний тип личности!

Иван Петрович отрывается от записей:

— Какой такой тип?

Муджиб авторитетно поясняет:

— Вероятно, у тебя преобладает правое полушарие головного мозга. Оно ведает левой рукой и музыкальными способностями. А вся мировая культура, скажу вам, дорогие друзья, как хирург, основана на превосходстве не правого, а левого полушария, управляющего логикой, речью и правой рукой.

Закурив новую сигарету, Муджиб увлеченно продолжает:

— Дети путают правое и левое. Но общество с древнейших времен воспитывает у нас праворукость. «Правша» — хорошо, норма, а «левша» — подозрительное исключение…

Он ненадолго замолкает. И вдруг спрашивает Ивана Петровича:

— Ты ведь был в Париже как раз во время студенческих волнений? Что скажешь об этих бунтарях?

— Протест их, конечно, справедлив, — отвечает Иван Петрович, — но формы его нам трудно принять. Лозунги бессвязны, обращены к эмоциям. Крик, рев…

— Вот-вот! — оживляется Муджиб. — Когда у больного повреждено левое полушарие головного мозга, он теряет речь. Так и эти красавцы. Они считают себя левыми, а на деле служат правому полушарию, думают половиной головы!

Муджиб подмигивает нам. Затем говорит негромко и серьезно:

— Потому-то мне и дорога Ладонь Фатымы. Старый символ выражает мечту о согласии между разумом и чувством.

Мы съезжаем с шоссе и, не сбавляя скорости, устремляемся прямо в пустыню. Твердый каменистый грунт послушно ложится под колеса. Какое удовольствие сидеть сейчас за рулем! Кажется, что без всяких усилий можно домчаться до самого горизонта.

Неожиданно «лендровер» резко тормозит. Перед нами глубокое «вади», русло высохшего потока. Выходим из машины, оглядываемся. Куда же дальше?

— Давайте бросим жребий по-бедуински, — предлагает Муджиб. Он подбирает плоский камешек и плюет на него. — Мокрая сторона — «зима», налево; сухая — «лето», направо.

Камешек взлетает в воздух и ложится сухой стороной вверх.

— «Лето»! Едем направо, — говорит Муджиб.

— А может, лучше налево? — щурится Иван Петрович. — Бросим вызов судьбе. Ты же враг суеверий.

Я поддерживаю журналиста. Муджиб нехотя соглашается, и мы поворачиваем налево. Через полчаса откуда-то сбоку слышится громкий стук. Машина заваливается, ее начинает заносить. Нас обгоняет правое переднее колесо и тяжело плюхается набок.

— Та-ак! — произносит Иван Петрович. — Запасные шпильки для колес есть?

Муджиб с размаху ударяет кулаком по кнопке гудка. Машина взвизгивает.

— Нету! Кто же мог знать, что они на такой скорости лопнут все разом!

Вот вам и приключение! Одни в пустыне. Далеко от жилья. Да только далеко ли?

— Смотрите, — говорю я, — черные палатки!

— Ура! — кричит Муджиб. — Бедуины!

Мы устремляемся к шатрам.

— Знаешь, Иванпэтрович, — смеется на ходу Муджиб, — хорошо, что я враг суеверий. А то я мог бы решить, что наше невезение из-за тебя. Ты же голубоглазый. Моя бабка всегда повторяла: «Не водись с голубоглазым да с редкозубым».

— Почему же тогда глаз на Ладони Фатымы голубой? — спрашивает Иван Петрович.

— Именно поэтому. На Востоке мало голубоглазых, как у вас, на Севере, не часто встретишь черные глаза. Поэтому взгляд голубых глаз считается у нас особенно пронзительным.

— А у нас есть поговорка: «Черный глаз — опасный», — осторожно замечает Иван Петрович.

— И в песнях поют, — подхватываю я, — про очи черные, жгучие и погубительные.

— У вас! — машет рукой Муджиб. — У вас это история, фольклор. У нас, к сожалению, суеверия еще живы. Почему засох виноградник? Не дала земля урожая? Сглазили! Почему заболел ребенок? Пал бык? Сглазили! На все один ответ. Разум подавлен чувством, и чувство это — страх.

Муджиб прибавляет шагу. Мы едва поспеваем за ним.

— Начинают пугать с детства, — продолжает он. — Ребенка повсюду подстерегают коварные джинны, шайтан, злые волосатые гули, оборотни и ведьмы… Мне было шесть месяцев, когда я заболел. Старики решили, что виноват дурной глаз. И меня, больного младенца, ночью принесли на кладбище и опустили в пустую могилу, приговаривая: «О смерть! Возьми своего сына и отдай нам нашего!» Как я после этого выжил, ума не приложу!

Палатки уже совсем близко. Их всего три. Вокруг ни души. Может быть, в них никого нет?

— Если я правильно понял, — говорит Иван Петрович, — голубой глаз на Ладони Фатымы должен особенно надежно предохранять от недоброго взгляда? По принципу «лечить подобное подобным»?

Полог одной из палаток отдергивается. Появляется невысокая фигурка в черном платье до пят. Мы направляемся к ней.

— Мир тебе, женщина! — приветствует бедуинку Муджиб. — Где мужчины твоего рода?

Бедуинка смело глядит на нас. Ее лицо открыто. В крыльях тонкого носа золотые блестки, на лбу и щеках темно-синие пятна татуировки.

— И вам мир, — отвечает она. — Скот и мужчины скоро вернутся. Простите, что мой брат не может встретить вас. Он лежит в палатке.

— Болен? На что жалуется? — профессионально спрашивает Муджиб.

Бедуинка цокает языком.

— Не знаю. Нога распухла.

— Я врач, — объясняет Муджиб. — Веди к брату.

Входим в шатер. Вся его обстановка состоит из деревянной колыбели-качалки, брезентового вьюка и большого медного котла. В глубине жилища на полосатом тюфяке лежит смуглый парнишка лет десяти. Его правая нога вытянута, под нее подложена подушка.

— Как тебя зовут, юноша? Как зовут твою сестру? — задает вопросы Муджиб, ощупывая больную ногу маленького бедуина.

Тот кривится от боли, но мужественно отвечает:

— Мое имя Салех, сестру зовут Хинд. Она замужем за сыном нашего дяди по отцу.

Муджиб закончил осмотр.

— Пустяки, обычный вывих, — сообщает он. И, обращаясь к Ивану Петровичу и ко мне, говорит вполголоса. — Держите Салеха покрепче.

Мгновение — и сильные руки Муджиба вправляют вывихнутую ногу. Салех вскрикивает, но тут же улыбается.

— Хинд, принеси-ка старую рубаху, какую не жалко! — приказывает Муджиб.

Мы рвем рубаху на полосы, Муджиб туго обматывает тряпками ногу мальчишки.

— Полежишь денек и будешь бегать лучше прежнего, — заключает Иван Петрович.

Брат и сестра благодарят врача и даже нас с Иваном Петровичем. Хинд пытается поцеловать руку Муджиба, но тот краснеет и отстраняется. Тогда, порывшись в ковровой сумке, Хинд просит:

— Примите этот подарок, на счастье!

И подает каждому из нас по голубой стеклянной бусине.

— Понятно! — восклицает Иван Петрович. — Талисман от сглаза.

Он снимает очки и, морща нос, начинает протирать стекла от пыли.

— А что, дети пустыни, не боитесь, что этот чужеземец на вас порчу наведет? — спрашивает Муджиб и делает страшную гримасу. Салех и Хинд смеются.

— Нет, — говорит Салех. — Я никого не боюсь. Ни джиннов, ни людей. Я мужчина!

А Хинд добавляет:

— Разве можно бояться доброго человека?

Иван Петрович смущен. Не зная, чем бы одарить хозяев, он достает свою блестящую ручку фирмы «Союз», протягивает ее Хинд.

— Иванпэтрович, зачем бедуинке стило? — шепчет Муджиб. — Она же неграмотная.

Но у Салеха отличный слух.

— Да, Хинд неграмотная, — с достоинством отвечает мальчик. — Зато я буду учиться и научу сестру.

Мы пьем горьковатый кофе с запахом имбиря. Слышится перезвон колокольцев. Подходит стадо овец и коз. Среди них коричневыми островами возвышаются верблюды. Салех знакомит нас с родными. Снова кофе, рукопожатия, степенная беседа. Кто-то куда-то уезжает на стареньком «джипе», привозят шпильки для колеса, и все наши затруднения чудесным образом разрешаются…

Через пять лет после этой поездки с Муджибом я долго стоял перед медной ладонью с бирюзовым глазом в одном из домов Бейрута. У комнаты не было потолка и двух стен. Их снесло бомбой. В провалах синело небо и клубилась белая пыль. Старый талисман не помог жителям дома. Эту беду руками не развести, именами не заклясть, и никакой ладонью от нее не заслониться.

Не так давно автомобильная мода принесла нам из Западной Европы древний ближневосточный символ. Теперь во многих легковых машинах болтается на заднем стекле растопыренная ладошка. Правда, за время пути она лишилась глаза. А я так и слышу восклицание нашего друга Муджиба:

— Если уж Ладонь Фатымы не всесильна, то от чего может упасти слепая резиновая пятерня?

Ладонь Фатымы и впрямь «диалектична», как выразился Муджиб: она охраняет, она и угрожает. В Северной Африке и в Передней Азии широко распространен магический жест — рука ладонью книзу с расставленными пальцами резко выбрасывается вперед, в лицо врагу. Смысл этого жеста объяснен персидским поэтом XV века Касемом Анваром, стихи которого востоковед А. Е. Крымский перевел на украинский язык, а я на русский:

Чувствую в сердце предсмертную муку, Вижу нависшую черную руку. Пальцы расставлены, и пятерня Устремлена на меня. Вот мне два пальца глаза закрывают, А два другие — слух запирают, Палец большой — запечатал уста. Всё. Слепота. Глухота. Немота 1.

Итак, древний символ связан с человеческими чувствами; недаром их, как и пальцев, пять. Вот почему, задумав эту книгу, я сразу же вспомнил о Ладони Фатымы. Пять пальцев — пять глав, речь в которых пойдет о бытовых поверьях Арабского Востока, во многом определяющих взгляд современных арабов на мир. Чтобы рассказать об этом, понадобилось прочитать не один десяток научных томов, написанных на разных языках, вспомнить звучные арабские стихи и лукавые сказки и оживить в памяти собственные впечатления о Сирии, Ливане, Египте и Южном Йемене, где мне, этнографу-арабисту, посчастливилось побывать.

Глава 1 ВЗОР

Жители Аравии считали, что человек — это совокупность зрения, слуха и сердца, а сердце — это одушевленный чувством разум, возвышающий людей над животными. Ислам утверждает, что выше человека только Аллах и сотворенные из света ангелы; созданные же из «чистого огня» демоны-джинны уступают сынам Адама.

Разработана подробная «джиннология», известная на Арабском Востоке любому. Согласно ей джинны обитают в легендарных горах Каф, окружающих землю. Они вкушают пищу, вступают в брачные союзы — между собой или с людьми, смертны, хотя и отличаются долголетием. Джинны якобы могут летать, проникать в земную и небесную твердь, оборачиваться чудовищами, людьми и животными, быть видимыми и невидимыми. Добрые джинны приняли ислам, злые остались неверными, но опасаться следует и тех и других.

Главенствует над злыми джиннами, или шайтанами, Иблис, который в гордыне своей восстал против Аллаха, приказавшего джиннам поклониться человеку. «Я лучше тебя, — сказал Адаму Иблис. — Я создан из пламени, а ты из глины». И вот на протяжении многих веков мусульманские богословы пишут трактаты о превосходстве глины над огнем.

Шайтаны делятся на несколько разрядов. Самые свирепые и сильные из них зовутся маридами. Зловредны и могущественны долговязые ифриты, обитающие в древних развалинах, — то ли злые духи, то ли призраки умерших. У воды, на кладбищах и в других безлюдных местах живут кровожадные и волосатые оборотни — гули, готовые пожрать одинокого путника.

Словом, опасность подстерегает суеверного человека повсюду. В вихре смерча, завивающего песок пустыни, он видит летящего демона; падучие звезды — это стрелы Аллаха, при помощи которых ангелы отгоняют любопытных джиннов, приникших к небесному своду, чтобы подслушать разговоры небожителей. Опасно разжигать огонь, доставать воду из колодца, будить спящего пса, бросать наземь финиковую косточку, выливать помои — можно побеспокоить джинна, скрывающегося в очаге или колодце, обернувшегося псом или пребывающего невидимкой. Прежде чем сделать нечто подобное, следует сказать: «Дозволь!» или «Прошу у Аллаха защиты от демонов и демониц». Считается, что злых духов может отогнать изречение из Корана, острое железо (нож или ножницы, подвешенные у входа), соль.

Повсеместно распространена у арабов боязнь дурного глаза, перенесенная в наши дни и на объектив фотоаппарата или кинокамеры. Говорят, что взгляд девицы кольче иглы, взгляд жены острее ножа, взгляд юнца хлеще бича, а взгляд мужа губительней топора. Особенно следует остерегаться людей с редким цветом глаз, со сросшимися бровями, с глубокими глазницами, а также завистников, старух и невест. Навести взглядом порчу можно и без злого намерения: из поколения в поколение передается здесь рассказ о том, как отец и сын лишили так друг друга жизни, совсем этого не желая. Сила сглаза неизмеримо увеличивается, если взгляд сопровождается словом — неблагожелательным или, наоборот, чересчур льстивым (дурной глаз — дурные уста). Отсюда уклончивость в речах, постоянные оговорки: «По воле Аллаха!», «Да будет благословен пророк!» Этим же во многом объясняется отгороженность домашней, семейной жизни от внешнего мира, глухие лицевые покрывала и выходные одеяния, превращающие женщину в бесформенный кокон.

Существует множество заклинаний против сглаза. Из них самые энергичные обращены к завистнику: «Пусть твой глаз провалится тебе в пятку!» или «Пятерня тебе в глаз!» (Пятерня или число пять считается надежным средством от сглаза.) Еще больше амулетов — отталкивающих взор, вроде голубой бусины, или отвлекающих его — раковины каури, цветные кисточки и султанчики, серебряные броши. Чаще всего такие амулеты носят дети.

…Ясное небо, яркое солнце. У белых стен сирийского монастыря Седнайя многолюдно. Повсюду женские лица, мужчин в толпе почти нет.

По-сирийски «Седнайя» означает «Наша госпожа». Сюда собираются женщины со всех концов Сирии, из Ливана, из Иордании, чтобы богородица даровала им детей.

У высоких ступеней седовласый старик торгует свечами, образами и четками. Свечи у него на любой вкус — тоненькие, будто карандаши, и тяжелые сусальные «шемуданы» величиной с пятилетнего ребенка.

— Ох уж эти женщины! — вздыхает старик. — Многим из них и дела нет до девы Марии. Вот эта, — указывает он на статную красавицу в черном платье, только что купившую внушительный «шемудан», — она ведь даже не христианка. Кого тут только нет! Суннитки, шиитки, алавитки, женщины друзской веры… И каждая надеется, что паломничество в Седнайю даст ей сына.

— Непременно сына?

От изумления старик хлопает в ладоши:

— Как же иначе? Дочь тоже неплохо, но божье благословение на сыновьях! У твоего народа разве по-другому?

К тому времени я прожил в Сирии всего несколько месяцев, но уже знал, с каким нетерпением ждут здесь рождения сына — наследника, продолжателя рода, опору родителей.

Если рождается девочка, мать утешают старинной восточной поговоркой:

— Родила девочку, родишь и мальчика!

Когда у супругов появляется долгожданный мальчик, их начинают уважительно величать по имени сына. Получается что-то вроде отчества наоборот. Скажем, младенца нарекли Халилем. Тогда отца называют Абу Халиль, что значит «Отец Халиля», а мать — Умм Халиль, или «Мать Халиля».

— Как тебя зовут, дедушка? — спрашиваю я своего седовласого собеседника.

— Абу Саид. А тебя?

У жителей Ближнего Востока взрослый человек, не имеющий потомства, вызывает презрительное сожаление. В Коране о таких сказано: «бесхвостые овцы». И я, тогда еще холостой студент четвертого курса, мигом выдумываю себе сына:

— Михаил Абу Григорий.

— Хорошо. — Старик широким жестом высыпает передо мной кучу странных вещей.

Что же там было?

Матовый камень, похожий на голубиное яйцо. Желтый зуб. Медная палочка с висячим крестом. Свернутый в трубку кусочек кожи, испещренный арабскими письменами. Плоские серебряные лягушки, скованные попарно — голова к голове — короткими цепочками.

— Перед тобой, о Михаил Абу Григорий, чудодейственные амулеты, — торжественно объясняет Абу Саид. — Вот камень царя Сулеймана, залог многочисленного потомства. Его находят в орлиных гнездах. Волчий клык отгоняет от новорожденных злую ведьму аль-Матруду. Но еще более надежное средство от ведьмы — письменный талисман. А медная палочка «замбака» или пара серебряных лягушек-близнецов предохраняет детей от любых напастей.

На следующий день я собирался в деревню к своему приятелю Кемалю на праздник. У него родился первенец.

— Можно ли подарить серебряных лягушек новорожденному мальчику-друзу? — спрашиваю я Абу Саида.

— Почему же нет? Лучшего подарка и не придумать!

Я покупаю двух скованных лягушек. Но Абу Саид протягивает мне не одну, а две коробочки.

— Возьми еще пару. Это мой подарок твоему сыну.

Что ж, спасибо. В будущем этот талисман обязательно пригодится.

И вот я в гостях у Кемаля. У самого порога, еще до приветствий, рукопожатий и вопросов о здоровье, мне всовывают в руки чайное блюдечко. В нем рисовая каша, приправленная орехами и миндалем.

Я нюхаю кашу. Она пахнет тмином и розовой водой.

— Ешь-ешь, — говорит Кемаль. — Это кушанье называется «мугли». Его обязательно надо попробовать, если ты хочешь моему малышу удачи в жизни.

После того как с мугли покончено, меня вводят в дом.

В гостиной, или, как здесь говорят, в «салоне», многолюдно. В основном это немолодые мужчины в черных европейских костюмах и малиновых фесках. На стенах ковры. На коврах тускло поблескивают кривые мечи и кинжалы.

— Эй, Умм Хасан, — гордо восклицает Кемаль, — покажи-ка нашего героя дорогому гостю!

Посреди «салона» в высоком кресле, как на троне, восседает Хинд, жена Кемаля. На коленях у нее пакет из белоснежных кружев и батиста. Я вспоминаю другую Хинд, сестру маленького Салеха, которому вправил ногу доктор Муджиб. Обе женщины — соотечественницы, тезки и, видимо, сверстницы. Но какая пропасть отделяет эту Хинд, учившуюся в Москве и Париже, от бедуинки Хинд с татуировкой на лице!

Маленький Хасан совершенно спокоен. Его большие черные глаза, слегка подведенные сурьмой, внимательно смотрят на нас.

Кемаль представляет меня своему отцу. Узнав, что я холост, почтенный шейх приветливо улыбается и… протянув руку к ковру, выхватывает кинжал.

— Скорей вынимай носовой платок! — шепчет мне Кемаль.

Я безропотно подчиняюсь.

Широкое лезвие отсекает уголок носового платка. Треугольный кусочек ткани летит в жаровню, вспыхивает на углях и рассыпается в пепел.

Все одобрительно смеются.

— Видишь ли, Михаил, — говорит отец Кемаля, — нашего внука Хасана еще ни разу не выносили из дому. По обычаю предков, до этих пор неженатый гость не должен переступать порога. Конечно, для друзей всегда делалось исключение. Требуется только отрезать и сжечь клочок одежды холостого гостя, чтобы новорожденный не остался без жены и потомства.

Кемаль добавляет:

— Это очень старый обычай. Сейчас его мало кто соблюдает даже в горах. Отец показал его тебе потому, что знает, как ты интересуешься нашими традициями.

Меня подводят к Хинд и к новорожденному Хасану.

Почти все арабские имена имеют смысл, понятный любому, кто знает язык. Хасан означает «Красивый».

— Мальчику удивительно подходит его имя, — говорю я.

— Хасан имя его прадеда, — отвечает Хинд. — У нас не было проблем с выбором имени.

— А вообще у арабов это не так-то просто, — подхватывает фразу дородный господин средних лет в малиновой феске. — Случается, что семейный совет заседает много дней, ибо хорошее имя — половина удачи в жизни. Вот у меня оба старших брата умерли в младенчестве, а я, хвала Аллаху, жив и здоров. Это потому, что меня правильно назвали. Мое имя Нимр.

По-русски «нимр» это «тигр». Странно? Не более, чем имя Лев. Когда-то именами грозных хищников надеялись отпугнуть беду, отвести ее от ребенка, который должен был стать могучим и бесстрашным, как тигр — Нимр, лев — Асад, волк — Диб или орел — Укаб.

Кемаль наливает мне кофе из медного носатого кофейника в маленькую чашечку без ручки.

— В колледже, — говорит он, — я учился с парнем по имени Ид, то есть «праздник». Он родился в день Эвакуации, когда последний иностранный солдат покинул нашу землю. А одну студентку звали Талиджа, от слова «тальдж» — снег. Она родилась во время горной метели.

— О женских именах можно многое рассказать, — улыбается Хинд. — Если в семье рождаются только девочки, то младшим дочкам дают иногда имена Мунтаха, Тамам или Кяфа. Это значит «конец», «довольно» или «хватит». Представляете себе русскую девочку по имени Хватит?

Господин Нимр качает головой, цокает языком, вздыхает:

— Кто же теперь назовет девочку Кяфа? Все это в прошлом…

— Однако, уважаемый Нимр, не ты ли назвал свою вторую дочь Тамам? — вежливо спрашивает отец Кемаля.

— Слово «тамам» многозначно, — солидно разъясняет Нимр. — Называя так свою дочь, я имел в виду второе значение, а именно — «совершенство».

В этот момент маленький Хасан начинает громко плакать.

— Какие легкие, а? — восхищается кто-то из родственников. — Виновник торжества требует к себе внимания!

Все окружают младенца. Каждый развлекает его как умеет. Дед прикрепляет на кружевные пеленки серебряных лягушек, мой подарок. Господин Нимр крутит перед глазами малыша янтарные четки.

Я вслушиваюсь в нестройный хор голосов и не верю своим ушам.

— Кемаль, Кемаль! — шепчу я другу. — Почему уважаемый Нимр называет твоего малыша «дядя»?

Но Кемаль не видит в этом ничего особенного.

— Ну и что? Нимр — старший брат моей жены, поэтому он обращается к моему сыну «хали» — «мой дядя по материнской линии». А госпожа Лейла, вторая сестра Нимра, называет Хасанчика своей тетей. Слышишь?

Может быть, я путаю арабские слова «дядя», «тетя» и «племянник»? Может быть, я не понял Кемаля? Может быть, я вообще ничего не понимаю?

Наконец до Кемаля доходит, что мне надо объяснять самые простые вещи.

— Михаил! — втолковывает он мне, как ребенку. — Таков обычай. Очень распространенный. Любящий отец нежно называет сына «папочка», любящая мать — «мамочка», любящий дядя — «дядюшка»…

— Ага, — начинаю я что-то соображать, — а любящая тетя называет племянника «тетушка», да?

— Вот видишь, ты все понял! — радуется Кемаль.

Это сейчас я знаю кое-что о явлении взаимных, или зеркальных, обращений. Но тогда, почти двадцать лет назад, эти обращения казались мне открытием. «Как интересно! — думал я. — Если тетя прямо у колыбели начинает твердить малышу слово „тетя“, то у него уже с пеленок начинает совмещаться зрительный образ со звуковым обозначением степени родства. Так сложнейшая арабская семейная терминология усваивается буквально с молоком матери. И никто никогда не путает троюродного брата с внучатым племянником, а золовку со свояченицей».

Мать уносит ребенка, а гости в «салоне» еще долго продолжали разговор. Тогда я впервые услышал слово «кийяфа».

Кийяфа — это древнее искусство бедуинов, умеющих читать пустыню, как открытую книгу. Острое зрение, быстрый разум и долгий опыт позволяли знатоку кийяфы с легкостью установить, кто и когда проходил в здешних местах — верховые верблюды или вьючные, воины враждебного племени или мирные купцы. Как обычно бывает, подлинное знание обросло множеством домыслов и легенд: уверяют, что специалист высочайшего класса отличит след мусульманина от следа неверного, след девственницы от следа женщины, познавшей мужчину, след рыжего муравья на камне от следа черного муравья.

С помощью кийяфы пытались читать и человеческие лица, возрождая физиогномику Полемона, софиста из Смирны (умер около 144 г.), чей трактат был переведен на арабский язык. Так, человек, по обличию схожий со львом, объявлялся отважным, сильным, милосердным, вспыльчивым, живым, гордым, щедрым, терпеливым; похожий на леопарда — хвастливым, злопамятным, вероломным, скрытным, нечестолюбивым, желающим всем зла, предателем. Высокий лоб свидетельствовал о глупости (!), залысины — о низости духа, узкий лоб — о ловкости движений; глаза средней величины говорили об уме, хорошем характере и высоких чувствах; неподвижный взор выдавал скудоумие, а рассеянный — ветреность и непостоянство; волосатые уши скрывали тонкий слух, уши большие и узкие — вздорный нрав и т. д. и т. п. Огромное значение для определения характера придавалось родинкам и родимым пятнам. В средние века богачи, склонные к «науке», выбирали рабов на рынке, опираясь на все эти принципы, но вряд ли физиогномика гарантировала им успех.

Настоящий мастер кийяфы не только читает пустыню, он чует и умеет найти в ней воду, распознает ценные минералы — словом, видит не только то, что на земле, но и то, что под землей. Может быть, именно с таким мастером мы и встретились у черных бедуинских шатров — Муджиб, Иван Петрович и я?

Куда же мы ехали в тот солнечный, но холодный осенний день? Конечно, в Рас-Шамру… Мы выехали из Алеппо, местные жители называют его «Халеб аш-Шахба»— «пепельно-серый Халеб». В лавках гудели круглые жестяные печки, и под сводами старого базара сладко пахло керосиновой гарью.

Колесо отскочило в шестидесяти километрах от Алеппо. Один из гостеприимных бедуинов объяснил нам, что деревушка, едва виднеющаяся вдали, и холм рядом с ней называются Телль-Мардих.

— Четвертый год копают этот холм люди, — сказал бедуин. — Нашли развалины древнего огромного города. В нынешнем году их ждет особенная удача. Я знаю, ведь мне ведома кийяфа…

Но мы пропустили эти слова мимо ушей, торопясь в Рас-Шамру, где еще в 30-х годах было сделано археологическое открытие, во многом менявшее представление о месте древних народов, населявших эту землю, в истории мировой цивилизации. Представления, гласившего: «Сирия — перепутье культур, перекресток народов, пересечение цивилизаций».

Давным-давно, более тысячи лет назад, в различных уголках обширного арабского мира уже существовала изощренная традиция стихотворных и прозаических восхвалений родных мест: чей край древнее? Чей род знатнее? Чьи мужи мудрее и доблестней? И тысячу лет мекканцы и уроженцы Северной Аравии спорили об этом с жителями Йемена, иракцы препирались с магрибинцами. Не последними в споре были и сирийцы. Похвала Сирии начиналась, по обычаю, притчей о том, как основатель ислама Мухаммед отказался ступить под сень цветущих садов Дамаска, объяснив своим спутникам, что ему уготовано оказаться в раю лишь единожды. Сирийцы уверены, что и сам земной рай, Эдем, находился в дамасском оазисе Гута. Впрочем, иракцы заявляют, что земной рай помещался в Ираке, на берегу Евфрата.

Говоря о Сирии, надлежит вспомнить Омейядских халифов (661–750 гг.), в чьи славные времена Дамаск был столицей государства, простиравшегося от долины Инда до африканских берегов Атлантики. Нельзя забыть и об эмире Сейф ад-Дауле, храбром военачальнике и щедром покровителе искусств, правившем Северной Сирией из Алеппо в 944–967 годах.

Вспоминали, что и гроза крестоносцев Саладин, или, вернее, Салах ад-Дин (1138–1193 гг.), многие свои победы одержал на сирийской земле, где и остался лежать рядом с дамасской мечетью Омейядов. В этой же мечети, бывшей сначала арамейским святилищем бога-громовержца Хадада, затем римским храмом Юпитера, а позже христианской базиликой, покоится, по преданию, голова Иоанна Крестителя.

Мусульмане-шииты верят, что другая гробница, находящаяся в восточной части мечети Омейядов, хранит голову имама Хусейна, внука Мухаммеда. Немало других легендарных могил знает Сирия. Самая знаменитая из них — могила Авеля, жертвы первого братоубийства, согласно Библии и Корану. У небольшого святилища, увенчанного куполом с полумесяцем, юноши из религиозной общины друзов до сих пор по пятницам водят хороводы в честь первого мученика.

Многое еще мог бы сказать стародавний панегирист во славу Сирии. Но в любых похвалах он вряд ли вышел бы за пределы библейского и мусульманского преданий. В последнем особенно сильно проявился дух кочевников-бедуинов, относившихся к царственным развалинам языческого прошлого без особого любопытства, но со страхом и предубеждением.

Громадный римский амфитеатр в Боере, способный когда-то вместить пятнадцать тысяч зрителей, гигантские храмы Баальбека, гордые колоннады и арки занесенной песками Пальмиры и другие памятники объявлялись творением нечистой силы, работой джиннов и шайтанов. Еще доисламский поэт ан-Набига аз-Зубьяни знал легенду о том, что Пальмиру построили джинны по велению царя Соломона, которому, как позже было сказано в 38-й суре Корана, Аллах подчинил «шайтанов, всякого строителя и водолаза». Поэтому и сейчас не каждый отважится разгуливать среди развалин после захода солнца.

В начале нашего века рост сирийского национального самосознания принес важные перемены. Представление о родине расширилось от порога отчего дома до границ всей страны, а слово «прошлое» стало включать в себя не только знакомые предания старины, но и историю всего родного края.

Выходцы из христианских общин Сирии принялись заинтересованно изучать богатства культуры своих мусульманских соотечественников. Те, в свою очередь, начали отдавать должное иноверным героям Сирии, подлинным и мифическим. Вспоминали сурового апостола Павла, проповедовавшего христианство враждебным гражданам Дамаска. И другого апостола, искусного живописца Луку, которого называют автором иконы Богородицы, хранящейся в знаменитом монастыре Седнайя.

Утверждая независимость страны, ссылались на языческую царицу Пальмиры Зиновию, бросившую вызов самому Риму. И все чаще уже не боязнь, а интерес и гордость вызывали руины былых времен. Отношение к прошлому стало меняться еще решительнее после археологических раскопок. А для археологов трудно найти землю благодатней, чем сирийская. Здесь каждый холм может скрывать древнюю крепость, каждый камень стеречь вход в пещеру с неведомыми свитками. И тем не менее сложившаяся историческая традиция продолжала отказывать этой стране в самобытности, повторяя привычные слова о том, что Сирия — это не более чем перекресток культур, буфер между цивилизациями.

Тогда сама природа Сирии вмешалась в спор. «Заговорили» морской мыс и два холма. В 1929 году на мысе в Рас-Шамре французские археологи начали раскопки финикийского города Угарит, в XII веке до нашей эры уничтоженного войнами и стихиями. И под развалинами ученые нашли глиняные клинописные таблички с текстами на угаритском языке.

В Ленинграде у меня есть небольшая — с указательный палец — копия глиняной таблички. На шершавой поверхности выдавлено 30 клинописных знаков — самый старый известный нам алфавит мира! И он найден в Угарите, на мысе Рас-Шамра. Вероятно, где-то здесь завершился переход от затейливых символов — идеограмм и слоговой письменности к привычному для нас буквенному письму. Надо ли говорить, какое огромное воздействие оказало это изобретение на развитие мировой культуры!

Помимо разнообразных образцов деловой литературы, угаритские тексты сохранили один из первых в истории рассказов о бунте смертного человека против божества, о борьбе некоего Даниила и его сына Акхата с богиней Анат, сестрой и женой могущественного Баала.

Но это было лишь началом археологического открытия Сирин. В 1933 году на среднем Евфрате, раскапывая холм Телль-Харири, французские археологи обнаружили город Мари. Один за другим очищались от сухой земли бесчисленные залы царского дворца. На этот раз археологи открыли более 20 тысяч глиняных документов, датируемых XIX–XVIII веками до нашей эры.

Вновь открытое царство находилось под сильным влиянием своих месопотамских соседей. Оно признавало власть Аккада, затем Ура и Ассирии, а в 1758 году до нашей эры было сокрушено бывшим своим вассалом, вавилонским царем Хаммурапи.

После находок в Рас-Шамре и Телль-Харири уже никто не сомневался, что впереди новые открытия.

Если бы мы с Муджибом расспросили бедуинов подробнее, мы бы так не спешили в уже ставшую археологической легендой Рас-Шамру. Надо было нам прислушаться к словам пастуха о камнях холма Телль-Мардиха, где в очень скором времени руководитель итальянской археологической миссии в Сирии Паоло Маттиэ обнаружит первое свидетельство великого прошлого этого забытого края…

В 1975 году, после семи лет напряженной работы, Маттиэ сообщил, что его экспедиция наткнулась на сирийский архив III тысячелетия — самый большой из когда-либо раскрытых. Все ранее известные тексты этого периода не составляют и четвертой части найденного в Телль-Мардихе.

Археологи открыли древний город — обнесенный толстыми и высокими стенами, он занимал 56 гектаров. Четверо ворот вели внутрь. Над домами возвышался акрополь. Царская резиденция уступами спускалась по склону. Святилища и ритуальные водоемы были украшены рельефами.

Название города исследователи узнали еще в 1968 году — в аккадской надписи, обнаруженной на обломке статуи, говорилось об Иббитлиме из рода царей Эблы. Этот город упоминался лишь в одном шумерском тексте да в победных реляциях объединителя Двуречья царя Саргона и его внука Нарамсина, поэтому считался незначительным поселением. А оказалось, что Эбла — столица ближневосточного государства, торговавшего в III тысячелетии до нашей эры с Египтом и Аккадским царством! Археологам выпала невероятная удача. Изобилие и хорошее состояние текстов поразительны сами по себе. Но еще удивительнее то, что почти все таблички найдены в том же порядке, в каком они некогда хранились.

Упали своды, сгорели древние полки, и бесценные документы рухнули на пол, где благополучно пролежали четыре с половиной тысячи лет. Язык большинства текстов шумерский. Эта «латынь древнего Востока», в общем, понятна лингвистам. Но примерно пятая часть из 16 тысяч документов XXV–XXIII веков до нашей эры была составлена на неизвестном местном языке, получившем название «эблаит». Двуязычные шумеро-эблаитские словари, найденные при раскопках, облегчили дешифровку.

Даже предварительные выводы обещают очень многое. К уже известным египетским, месопотамским, финикийским и древнееврейским источникам, дававшим фрагментарную картину жизни Древней Сирии, прибавилось теперь множество текстов. Тут записи мифов и военные сводки, государственные договоры и деловая переписка, придворная хроника и торговые отчеты.

В Эбле существовала первая известная нам за пределами Двуречья школа писцов. На некоторых табличках, заполненных неуверенной рукой ученика, сохранились даже пометки учителя. Во главе государства стоял царь. Ему подчинялись мелкие царьки, связанные со столицей особыми отношениями. Как полагают некоторые ученые, в период наибольшего могущества влияние Эблы простиралось от Средиземноморского побережья до областей Двуречья. Еще шире были торговые связи.

Ремесленники Эблы славились изделиями из металла, керамики и дерева. Традиционная инкрустированная мебель, изготавливаемая по сей день в некоторых мастерских Алеппо, напоминает работу древних умельцев из Телль-Мардиха. И алая с золотой нитью эблаитская ткань, найденная при раскопках, немногим отличается от знаменитой дамасской парчи, привлекающей современных туристов. Множество городов и деревень, упомянутых в документах из архива Эблы, убеждает, что Древняя Сирия имела более многочисленное население, чем представлялось раньше. По предварительным оценкам ученых, за мощными стенами города Эблы проживало около 30 тысяч человек. Все население города-государства вместе с пригородами, возможно, превышало четверть миллиона.

Архивы Эблы содержат сведения о пяти царях, правивших здесь с 2400 по 2250 год до нашей эры, когда аккадский владыка Нарамсин, по его собственному заверению, захватил Эблу и сжег ее. Профессор Маттиэ считает, что Эбле удалось оправиться после разгрома и просуществовать еще два-три столетия, пока она окончательно не погибла под ударами кочевников. Позже на ее пепелище носители совсем другой культуры основали новое поселение, которое пришло в упадок к 1800 году до нашей эры и через двести лет прекратило свое существование.

Итальянский археолог надеется найти в Телль-Мардихе еще один архив, на этот раз XVIII века до нашей эры, эпохи вавилонского царя Хаммурапи.

Пройдет немало времени, пока будут опубликованы все важнейшие тексты из архивов Эблы и словарь эблаита, родственного арабскому и южноаравийским языкам. Но и сейчас нетрудно заметить, что в этой культуре слились воедино традиции Сирии и Двуречья. В царском архиве бережно хранились местные редакции шумерских мифов и варианты поэмы о месопотамском герое Гильгамеше. И главное, что еще ждет своего осмысления, — исследования итальянских археологов, проводимые в тесном сотрудничестве с отделом древностей министерства культуры Сирийской Арабской Республики, позволили установить существование особой сиро-месопотамской культурной области, восходящей по крайней мере к III тысячелетию до нашей эры.

В многочисленном пантеоне Эблы соседствовали боги Сирии, Палестины и Вавилона. Эта особенность отразилась и в эблаитских личных именах. Некоторые из них употребляются и по сей день, например Дауд.

…Я не знаю, как звали того бедуина, которого мы встретили близ Телль-Мардиха, но кто может поручиться, что его имя не встречается в архиве Эблы? Как понять этого знатока кийяфы, умеющего «видеть сквозь землю» и предрекавшего археологам скорую удачу накануне открытия Паоло Маттиэ? Что это — случайное совпадение, природная наблюдательность, интуиция?

Другой раз я проезжал мимо Телль-Мардиха весной, когда степь ненадолго покрывается пестрым ковром цветов — эфемерид. Может быть, именно эти весенние картины вызвали когда-то к жизни ту самую «ковровость», которая, по удачному выражению отечественного цветоведа Л. Н. Мироновой, служит универсальной и вездесущей категорией мусульманского искусства. Выступая за строгое единобожие, ислам боролся с многочисленными племенными культами аравитян, видя в этих культах грубое идолопоклонство. Чтобы стереть всякую память об идолах, решительно запрещалась скульптура, а любые изображения живых существ вызывали подозрение. Вот почему изобразительное искусство ушло в «ковровость», то есть в цветистость и узорчатость, причем принцип этот распространили и на архитектуру, утварь, ткани, оформление рукописей, поэзию и прозу, музыку и фольклор.

Ковер и впрямь несет в себе образ райского сада — правильного, ограниченного, строго изобильного, конечного. Дисциплинированное буйство красок всегда геометрично, рассудочно, всегда связано с мусульманской символикой, представляющей цвет как соотношение света и тьмы. Тьма же отнюдь не всегда ассоциируется с «темными силами», часто воспринимаясь как защита от палящего зноя, тень, сень. Коран выразительно передает красоту ночи, прелесть утренней и вечерней зари (достаточно упомянуть названия некоторых глав-сур: «Перенес ночью», «Звезда», «Месяц», «Завернувшийся», «Идущий ночью», «Заря», «Ночь», «Утро», «Предвечернее время», «Рассвет»).

Обращаясь к символике драгоценных камней, металлов и садовых цветов, можно убедиться, как ценятся, с одной стороны, яркие светоносные цвета — красный (рубин, гранат; анемон, алый мак), белый (жемчуг, алмаз; лилия, жасмин) и желтый (золото, янтарь; желтая ромашка, шафран), а с другой стороны — цвета холодные, теневые — синий, голубой, фиолетовый (бирюза, сапфир; фиалка, голубой лотос).

Царицей сада считается роза, которой арабские садоводы издавна научились придавать разные цвета, включая черный, однако чаще всего встречается красная роза. Арабский историк X века аль-Масуди писал, что красный — это цвет женщин, детей и радости, ибо красный цвет — самый лучший для глаз, так как от него расширяется зрачок, в то время как от черного он сужается.

Насколько любим красный, настолько презираем серый. Положительную окраску он имеет разве что в упомянутом уже прозвище города Алеппо. Белый, черный и фиолетовый — первоначально цвета траура, отказа от радостей жизни, как это часто бывает, во многих уголках арабского мира со временем стали носить повседневно. А особенно выделяется в исламе зеленый, стоящий как бы между теплыми и холодными красками: долгие века он был запретен не только для немусульман, но и для низших слоев приверженцев ислама. Только в начале двадцатого столетия с введением военной формы цвета хаки положение стало меняться, но до сих пор в мусульманской традиции зеленый сохраняет свой исключительный престиж. Интересно представление об интенсивности цветов, сложившееся у мусульманских мистиков — суфиев. Они считают, что шесть стадий мистического экстаза — по нарастающей — окрашены так: зеленый, синий, красный, желтый, белый и, наконец, черный.

Безудержность красок и узоров, смиряемая каноном, придает арабскому обиходу своеобразную красоту, которую не убивает даже тяжелый труд и бедность. Стоит вспомнить первые впечатления от работающих на полях крестьянок. В Сирии это напоминает оперную массовку — белые чулки, розовые и бирюзовые платья, золотые ожерелья; в долинах Хадрамаута (Демократический Йемен) кажется, что под финиковыми пальмами разыгрывается средневековый венецианский маскарад — медленно движутся женские фигуры в черных бархатных одеяниях со шлейфами, лица прикрыты бархатными масками, на головах высокие широкополые шляпы, сплетенные из полосок пальмового листа. А в Египте и сравнения не идут на ум — зрелище определяют величественные просторы Нила; на таком фоне все красиво. То же самое можно сказать про Ливан с его зелеными уступами террасированных склонов. Эти склоны — результат многовековой человеческой деятельности, не обезобразившей, как это часто случается сегодня, а облагородившей и украсившей дикую природу.

Лучше всех сказал об этом английский публицист прошлого столетия Д. Уркварт: «Повсюду человек обрабатывает почву, в Ливане он ее создает. Повсюду итог — урожай, здесь итог — почва. Во впадину скалы человек собирает и насыпает тучную землю, затем ограждает камнями, эти ненадежные источники плодородия, дабы охранить их и усовершенствовать. Снизу видны только голые скалы, сверху бросаются в глаза причудливые узоры зелени: розоватые оттенки свежераспаханиых борозд, нежная зелень первых побегов, пробивающихся между серыми и коричневыми глыбами известняка… Насыпи и склоны, обрывы пропастей и ложа горных потоков поддерживаются приземистыми стенками высотой в пять — семь футов. С горных вершин эти бесконечные линии, идущие напрямик или плавно изгибающиеся в долинах и складках местности, кажутся то чередою борозд, то гигантскими ступенями, то скамьями амфитеатра. Здесь они походят на вышивку, там — на концентрические штрихи гравюры, подчеркивающие каждую неровность почвы и выпукло оттеняющие любой выступ».

Картина будет неполна, если не сказать, что красота человека на фоне этой природы определяется не только красками, но и особой грацией жителей Арабского Востока, их умением вписывать себя в пространство — ходить, сидеть, жестикулировать.

Как правило, арабы жестикулируют чаще, интенсивнее, разнообразнее, чем уроженцы северных широт. Обычно жестами подкрепляются слова, но иногда жесты могут обходиться и без них — как своего рода речь для глаза, а не для уха.

В конце XIX века востоковед А. Е. Крымский писал о такой безмолвной беседе, которая состоялась рядом с его домом в Бейруте. Еще не войдя в жилище, гость узнает, что там — инфекционный больной. Для того чтобы выяснить это, достаточно было вопросительно взглянуть на соседку. «Она, — рассказывал гость А. Е. Крымского, — подбородком кивнула на ваш дом и, приложивши кулак к носу, понюхала его со стороны ладони… Это у наших женщин значит, что в доме, куда я хочу войти, имеется зараза». — «У женщин? А разве мужчина такого знака не мог бы сделать?» — «У нас это не мужской жест, а бабий».

Я тоже записывал наиболее типичные жесты, которые довелось увидеть на Арабском Востоке, и составил таким образом небольшую картотеку. Вот некоторые из них:

Резкий короткий кивок головой назад. Подбородок идет вверх, брови подняты, губы поджаты. Жест сопровождается цоканьем при помощи кончика языка, прижатого к альвеолам. Этот характерный жест, стоит его увидеть, запоминается сразу. Значение: отрицание.

Покачивание головой из стороны в сторону. Брови высоко подняты, рот раскрыт. Значение: недоумение.

Ладонь вывернута вверх, пальцы сложены щепотью, их кончики направлены в сторону собеседника. Рука движется сверху вниз. Значение: просьба немного подождать, проявить внимание или замолчать. Этот жест великолепно заменяет целую фразу.

Рука, отведенная в сторону на уровне пояса, несколько раз сгибается и разгибается в кисти; указательный и средний пальцы направлены вниз. Значение: просьба подать машину в указанное место или просто просьба подвезти.

Ребром ладони одной руки ударяют по сгибу другой у локтя. Значение: требование предъявить документы.

Согнутые в локтях руки с раскрытыми от себя ладонями резко поднимаются вверх по обе стороны лица. Брови подняты. Значение: возмущенная реакция на недогадливость или назойливость («Ну что вы от меня хотите?!»).

Вращательное движение кистью руки или кистями обеих рук. Ладонь полураскрыта. Так жестикулируют школьники, когда они не поняли учителя, или шоферы, недовольные действиями регулировщика. Значение: озадаченность, досада.

Вытянутая вперед рука обращена ладонью вниз, пальцы как бы скребут воздух. Значение: «Подойди сюда». Новичков этот жест часто вводит в заблуждение: издали кажется, что рука отталкивает приближающегося («Прочь!»).

Большими и указательными пальцами обеих рук подергивается одежда на уровне груди. Остальные пальцы отведены в сторону и слегка согнуты. Значение: отстраненность, неодобрение.

Ребра указательных пальцев трутся друг о друга; остальные пальцы загнуты. Значение: полное сходство, равенство, совместность.

Ладонь руки касается лба, а затем сердца. Усиливает или заменяет фразу: «Ваши слова у меня на голове!» Значение: безусловное подчинение, внимание, уважение.

Слушающий хлопает вытянутыми пальцами по подставленной ладони говорившего. Значение: «Молодец, здорово сказано!»

И еще три жеста, самые, может быть, интересные.

Ладони согнутых в локтях рук как бы очищают одна другую, скользя вертикально. Значение: освобождение от неприятного дела или нежелание в нем участвовать («Умываю руки» — жест Пилата). Случайно ли совпадение с евангелической символикой, или жест обязан ей своим возникновением? А может быть, создатели Нового завета опирались на уже существующую традицию? Последнее вероятнее всего, но окончательного ответа пока нет.

Движение ногой, имитирующее скидывание туфли или пинок. Значение этого жеста такое же, как у предыдущего. Жест очень древний, явно восходящий к семитскому обычаю снятия сандалии в знак отказа от своих прав и передачи их другому. Этот обычай казался устаревшим еще библейскому персонажу Воозу, свойственнику вдовы Руфи, решившему жениться на ней. «Прежде такой был обычай… для подтверждения какого-либо дела: один снимал сапог свой и давал другому (который принимал права родственника), и это было свидетельством… И сказал тот родственник Воозу: купи себе, и снял сапог свой (и дал ему)». — Руфь, IV, 7–8. Однако еще совсем недавно у бедуинов Аравии при разводе или отказе на брак с дочерью дяди по отцу применялась формула: «Она была моей сандалией, я сбросил ее».

Сдергивание своего головного убора с головы наземь. Этот мужской жест до сих пор в ходу у крестьян и бедуинов. Значение: готовность на любые крайности в выражении горя или угрозы. Жест восходит к доисламскому магическому обряду обнажения волос, к которому прибегали при проклятии или угрозе, при обряде вызывания дождя, во время траура, унижения или подвижничества!

Последние три жеста, хотя и с большими допусками, можно все-таки датировать, однако в целом датировка жестов — задача куда более сложная, чем, скажем, датировка рукописей. И я с благодарностью вспоминаю свое путешествие в Пальмиру, «построенную джиннами», которое помогло найти путь к решению этой задачи.

Город на Неве называют «Северной Пальмирой». Значит, между Северной и Южной Пальмирой существует какое-то сходство? Да. Они похожи друг на друга дерзостью градостроительной мысли, строгостью ее воплощения, классической цельностью ансамблей. И еще тем, что оба города строились на путях, соединяющих Восток и Запад, только один — в глухой Сирийской пустыне, другой — на топком берегу пустынных волн.

Арабы называют Пальмиру по-своему — «Тадмор». Случилось так, что я провел в Пальмире-Тадморе не один день. Видел пустой желтоватый город зимой, весной и летом, ранним утром, в жаркий полдень, на закате.

Глазастая ладонь смотрит на меня с номерного знака, укрепленного над мощным колесом. Автобус отправляется в Тадмор из Хомса — третьего по величине города Сирии — с площади Старых Часов. Вся площадь загромождена лавками, перед которыми на низких стульях дремлют тяжелые эфенди в черных европейских костюмах и малиновых фесках. Стеклянные ящики менял обклеены разноцветными банкнотами. На пыльных витринах поблескивают никелированные радиоприемники, старые зажигалки, дешевые пластмассовые очки, вороненые браунинги, короткорылые кольты, патроны, ножны кинжалов. В выцветшем бархате — позолоченные часики. Высятся «вавилонские башни» жевательной резинки, мыла, сигарет, пестрых пакетиков с бритвенными лезвиями. Одуряюще пахнут арабские сласти: яркие ромбы, квадраты, круги — целая геометрия кондитерского дела. В горки, словно пушечные ядра, сложены арбузы и дыни, а на крюках висят бледные бараньи туши, каждая из них украшена пунцовым помидором между ногами.

Но приметы военного времени — затяжного ближневосточного конфликта наложили свою печать и на жизнь тылового города. Среди объявлений, которыми оклеены стены, мелькают листки, обрамленные черной траурной каймой, с которых смотрят на вас молодые смуглые лица. «Погиб при исполнении задания на оккупированной территории». Новые имена, новые портреты парней и девушек появляются почти ежедневно.

К дому начальника военного округа одна за другой подъезжают машины, на дверцах которых изображен зеленый факел в круге и надпись: «Джейш» — армия. Часовой, приветствуя входящих и выходящих офицеров, едва успевает выполнять положенные по уставу сложные, почти танцевальные движения — наследие французской военной выучки: два притопа тяжелыми ботинками и прихлоп ладонью по прикладу автомата.

В толпе на остановке тоже много военных. Раскрашенный цветными узорами автобус — не для туристов, не для состоятельных сирийцев, это транспорт феллахов, возвращающихся с базара, солдат, отпущенных на побывку к родным в Фарклос, Тадмор, Дейр эз-Зор. Они втаскивают в автобус свои мешки, набитые покупками, ящики из-под американских сигарет, синие солдатские сумки.

Наконец трогаемся. Сперва автобус идет медленно, чтобы запоздавшие успели вскочить на ходу, но потом, у поворота к шоссе, двери захлопываются, пассажиры начинают лузгать тыквенные семечки, закуривают самокрутки. Двое феллахов, балансируя в проходе между сиденьями, направляются к бачку с питьевой водой.

Наш автобус обгонял мощные «шкоды», в кузовах которых под пятнистым брезентом угадывались снарядные ящики, оставлял позади долговязые зенитки, застывшие у обочины под ядовито-зелеными маскировочными сетями. Никто уже не обращает внимания на эту вошедшую в быт картину. Некоторые из моих спутников пережили бомбежки, потерю родных и близких. Но сегодня можно не вглядываться в небо, можно петь, не оборачиваясь на зенитки: мы — в глубоком тылу, в двухстах пятидесяти километрах от переднего края.

Пока мы ехали, местность заметно изменилась. У города Хомса красноватые распаханные поля пестрели всходами полбы и бобов, дальше скудную зелень сменили серые верблюжьи колючки, а теперь все чаще попадаются глыбы камней, невысокие лиловые скалы.

Автобус понемногу пустеет — до Пальмиры едут всего несколько человек. Но в Тифоре появился новый пассажир, офицер с тремя звездочками на узких полевых погонах — капитан сирийской армии. О, да это же старый знакомый — Сугейль Субхи!

Сугейль молод — ему нет и тридцати, всегда подтянут, аккуратен, пользуется любовью солдат, не кичится своим званием. Вот и сейчас запросто сел в «демократический» автобус, на что не решился бы иной офицер старой школы.

— Здравствуйте, Микаиль! Снова в Тадмор?

— Снова. И вы тоже?

Занятые разговорами, мы не заметили, как наш автобус, резко свернув, въехал в пальмирский оазис.

…Долго, с большими трудностями добирались в семнадцатом веке до Пальмиры первые европейцы, которым приписывается честь ее открытия, — итальянец Пьетро делла Вале и другие. Им просто не поверили, решили, что померещилось. Этакий город в богом забытой Сирийской пустыне? Конечно, померещилось… Столетие спустя художник Вуд привез в Англию рисунки, сделанные в Пальмире. Кстати, если судить по гравюрам Вуда, то Пальмира за два века почти не изменилась. С опубликованием гравюр началась мода на ее посещения.

Появились путевые очерки, подробные описания древнего города. Среди авторов была и русская путешественница Лидия Пашкова, напечатавшая очерк во французском журнале. Самую интересную, пожалуй, находку того времени сделал тоже наш земляк — петербуржец С. С. Абамелек-Лазарев. Он обнаружил и опубликовал греко-арамейскую надпись с подробным изложением таможенных правил — так называемый «Пальмирский тариф». Ее и сегодня можно видеть в Эрмитаже.

Автобус остановился. Пальмира!

Английский пастор, добравшийся в свое время до нее, пал на колени, благодаря небо за явленное ему великое чудо. Французский архитектор прослезился и потом охотно рассказывал всем о своих слезах. Наш соотечественник С. С. Абамелек-Лазарев при виде Пальмиры воскликнул: «О, не сон ли это?»

Все они пускались в дорогу, напутствуемые благословениями, сказками о неведомых чудесах, предостережениями о возможных опасностях. Нас же провожают веселыми шутками, снабжают обильной информацией, красочными путеводителями. Приехав в Пальмиру первый раз, я знал заранее, что можно увидеть, на что смотреть, был, так сказать, подготовлен к встрече и потому почти лишен права удивляться.

Но все вышло по-иному. Оказалось, что к Пальмире подготовиться нельзя. Есть красота тихая — на нее надо настроиться, надо приметить ее, не пропустить. Есть пышная красота — она бросается в глаза, ослепляет своим великолепием, но быстро утомляет. И есть, наконец, красота естественная — мимо нее не пройдешь, примешь ее душою и никогда не устанешь любоваться ею.

Пальмира естественна, она как бы продолжает окружающую вас природу. Из желтого песка долины, обрамленной лиловыми холмами, поднимаются «рощи» колонн с капителями — кудрявыми, словно кроны пальм. На золотистых, нагретых солнцем стенах высечены кисти винограда, листья, верблюды, орлы. Пальмира создана не только зодчими и каменщиками, но и горами, пустыней, солнцем, ветром, зимним дождем.

Не в пример другим дожившим до нашего времени городам древности она сохранилась не перестроенной, не заслоненной позднейшими наслоениями. Да, история знает такие грустные парадоксы: Помпею сохранила нам вулканическая лава, Пальмиру — человеческое забвение. Она была брошена, оставлена людьми и уснула на века.

Но почему этот огромный и сказочно красивый город возник в пустынной глуши, далеко от рек и морских берегов?

Все началось с Эфки — подземного источника с тепловатой водой, отдающей серой. Отчаянные странники, чаще всего купцы, устраивали здесь привал, поили верблюдов, коней и ослов, разбивали на ночь шатры. Со временем у источника возник перевалочный пункт, бойкий перекресток купли-продажи, вырос город таможен, постоялых дворов и харчевен, город коновалов, разносчиков, бродяг, воинов, менял, проституток, жрецов самых разных божеств, лекарей, беглых невольников, зодчих, мастеров всех профессий, соглядатаев. Древнейшие упоминания о городе относятся к первой половине второго тысячелетия до нашей эры, а наивысшего расцвета он достиг к первому — третьему векам нашего летосчисления.

Здесь продавали людей — рабов и рабынь — из Малой Азии и Египта. Высоко ценилась шерсть, крашенная пурпуром; поставщики утверждали, что по сравнению с пальмирскими другие пурпурные ткани кажутся блеклыми, словно они посыпаны пеплом. Из Аравии и Индии везли пряности и ароматические вещества. Помните — у Шекспира: «Все ароматы Аравии…»? Постоянным спросом пользовались вино, соль, обувь, сбруя, солома.

Под сводами Триумфальной арки стоял многоязычный гул — совершались сделки. Кстати, эта величественная арка с секретом. Возводя ее, пальмирские зодчие решали особую задачу. Какую именно? Двойные ворота арки поставлены под углом, и они как бы скрадывают излом улицы, спрямляют ее, как арка Главного штаба в Ленинграде.

До нашего времени сохранилась часть главной улицы от арки до величественного Тетрапилона, гранитных монолитов на четырех огромных пьедесталах, — второго важнейшего перекрестка города. Здесь, на площади, вовсю шла торговля. Каменные перекрытия лавок сохранились до сих пор. Вхожу в какой-то сводчатый проем и неожиданно оказываюсь на галерее амфитеатра, где почти ничто не тронуто временем. Цел круглый портик, места для зрителей отделены от сцены невысоким каменным барьером.

Забираюсь в десятый ряд — на античную «галерку». Для такого города, как Пальмира, театр, пожалуй, маловат. Зато, в отличие от Колизея или амфитеатра в Боере, он не подавляет. Тут не бились гладиаторы, не выпускали львов на рабов-христиан.

Тишина. Полторы тысячи лет тишины… Пауза на сцене затянулась. Что здесь играли? Эллинистический мир любил комедии. Аристофана? Не знаем. Но в глубине сцены три ниши на римский манер. Значит, Плавта? Вряд ли. Не очень-то популярна была латынь в Пальмире. А что, если здесь, в Тадморе, были собственные авторы?

— Харбайя! — машет мне рукой Сугейль. — Идите сюда!

Я спускаюсь на сцену. На каменной плите затаился ржавый, плоский — хвост улиткой — хамелеон! Сугейль прикоснулся к нему носком сапога. Хамелеон зашипел, выпустил длинный огненный язык, вытянулся в струнку и пополз, словно поплыл, к зарослям колючки, пробившейся между плитами сцены. В тени поменял свой цвет, побурел, перенял окраску сухих стеблей. Сугейль выбросил его прутом на камни, посыпал травой, потом сдул ее. Хамелеон стал полосатым — сохранились зеленые линии… Таким мы его и оставили, этого лицемера, последнего лицедея пальмирского театра.

Вокруг много храмов. Строили их на совесть, в них было просторно и богам, и людям. Пальмирцы — лоцманы и скитальцы пустынь, многоязычные, многобожные — никак не подчинялись единому культу. Чаще поминали бога Бела. Ему посвящен один из самых интересных на Ближнем Востоке храмов — прообраз известного Баальбекского святилища. Нетрудно представить себе, каким жаром горели во времена расцвета Пальмиры все три входа в храм, украшенные позолоченными панелями. Нынче их заменяют скучные дощатые ворота, миновав которые оказываешься перед святилищем. Драконьи зубы, венчающие разбитую плиту, придают ему грозный вид. Бог Бел требовал жертв. Сохранился особый вход, который был сделан для обреченных на заклание верблюдов, быков и козлов, а также сток для крови.

— Микаиль, скажите «аминь»! — обратился ко мне Сугейль.

Я не понял его: откуда у бравого капитана религиозное настроение?

— Читайте!

И он указал мне на старую арабскую надпись, выбитую угловатым куфическим шрифтом в нише храма:

«Да сжалится господь над Абдассамадом ибн Убейдом и над Мухаммедом ибн Язидом и да простит им грехи их будущие и прошлые! Да простит бог того, кто прочтет это и скажет: „аминь“!..»

Надпись лукава и простодушна. Как это не сказать, если тебе сулят отпущение грехов не только прошлых, но и будущих!

Есть в Пальмире остатки еще одного храма, который, как установил сирийский археолог Аднан аль-Бунни, был построен в честь бога Набо. Сын повелителя вавилонского неба Мардука Набо ведал судьбами смертных и состоял на посылках у представителей разноплеменного пальмирского пантеона. Выходец из Месопотамии, он уживался и с финикийским Баальшамином, и с арабской Аллат, и с олимпийским Зевсом. Для эллинов ловкий Набо имел еще одно имя — Аполлон.

От храма Набо остался один фундамент, от храма Аллат — только двери, зато храм Баальшамина, финикийского бога грома и плодородия, высится и поныне.

О пальмирские боги! Набо — он же Аполлон. Аллат иногда называют Афиной. Бел похож на Баальшамина, и оба они почитались как Зевс. Бог солнца Ярхибол назывался Шамсом, вечерняя звезда Венера — Арсо, утренняя — Азизо, она же аль-Узза, она же Иштар. Как тут разобраться? Обилие имен, кличек и псевдонимов, словно у героев детективного романа.

Сливаются обличия, переходят друг в друга, меняются, подобно хамелеону на сцене пальмирского театра. Должно быть, отчаявшись навести порядок в собственном пантеоне, пальмирцы и начали ставить алтари уже не Зевсу, не Баальшамину, не Ярхиболу, а просто «тому, чье имя благословенно во все времена» — богу Безымянному: молись и подставляй мысленно дорогое тебе имя. Опознавательный знак Безымянного бога — рука, сжимающая крылатую молнию.

А земные дела Пальмиры крепко держали в своих руках смертные — вожди, богатые купцы, сенаторы. Среди нагромождения каменных блоков и барабанов, обрубленных пней от колонн, среди всей этой неразберихи взгляд вдруг останавливается на табличке с надписью: «Сенат». Именно здесь заседали высшие сановники Пальмиры. До поры до времени их решения утверждал губернатор, который назначался Римом. Но римский император Адриан (76–138 гг.), после того как он собственной персоной посетил город, снизил налоги, дал Пальмире кое-какую самостоятельность, отозвал губернатора и вручил верховную власть «расу» — городскому голове, местному вождю. Год от года все реже собирались граждане на агоре — пальмирском форуме, окруженном портиками и уставленном бюстами.

Надо сказать, что пальмирцы любили ставить друг другу памятники. Почти все колонны Большой колоннады, храмов и общественных зданий имеют посередине каменные полочки, на которых некогда стояли скульптурные изображения самых уважаемых людей. В свое время колонны агоры несли около двухсот таких изображений. Из северного угла площади бюсты чиновников глядели на южный, в неподвижные лица синодиархов — водителей караванов, а шеренга военачальников, выстроенная на западном портике, взирала на сенаторов.

Пальмирские вожди понемногу переставали прислушиваться к голосу сената, стали вести свою политику. Пальмирский самодержец Оденат разгромил войско персидского царя, но вскоре погиб от руки своего же подданного. Власть унаследовал его малолетний сын, от имени которого правила вдова Одената — энергичная Зиновия. Арабы прозвали ее волосатая Хинд.

С именем Зиновии связана слава Пальмиры, расширение границ государства за счет земель Малой Азии и Египта, накопление небывалых богатств. Вдова Одената переносила трудности военных походов не хуже любого из своих солдат. Историк Требеллий пишет, что августейшая красавица — кто же назовет царицу некрасивой? — обладала только одним недостатком: иногда неумеренно пила вино со своими полководцами.

Военные удачи Зиновии обеспокоили Рим. Император Луций Домиций Аврелиан выступил против ее армии. После поражения при Хомсе Зиновия надеялась отсидеться в Пальмире, но выдержать длительную осаду не удалось. Оставался только один выход, к которому уже случалось прибегать в борьбе с Римом: вывезти все богатства из города и отступить за Евфрат. А там — вся надежда на ширину реки да на меткость прославленных пальмирских лучников.

Не вышло. Конница Аврелиана следовала по пятам. У самого Евфрата беговой верблюд царицы был захвачен погоней. Зиновия сдалась в плен. Пальмира пала. Было это семнадцать веков назад.

О дальнейшей судьбе Зиновии толком ничего не известно: одни утверждают, будто своевольная царица была убита у позорного столба, другие — что ее провели в золотых цепях по Риму, третьи — что вышла она замуж за римского сенатора и дожила до старости. Разноречивые слухи долго ходили по свету. Взяв Пальмиру, римляне сбили статую Зиновии с памятной колонны, но город почти не тронули.

При императоре Диоклетиане началось некоторое строительство: западный квартал — былая резиденция Зиновии — превратился в римский военный лагерь; там построили казармы, расширили бани, улучшили водопровод, возвели христианскую базилику. Но с потерей независимости, после нескольких неудачных восстаний, Пальмира стала угасать. Городская знать покинула ее. Лишенные живых связей с Востоком, ушли из города купцы, а вслед за ними оставшиеся без дела водители караванов, чиновники, искусные ремесленники. Пальмира превратилась в заурядный пограничный пост, в чертову дыру на краю византийской пустыни, в место ссылок.

Арабы взяли ее без боя. Горожане не могли оказать сопротивления. Да, в сущности, они уже и не жили в самом городе, а сбились за стенами бывшего святилища Бела, налепив там множество темных и тесных глинобитных жилищ. Через два-три поколения уже никто не помнил названий храмов, имен богов, назначения торжественных зданий. Никому не было дела до прошлого, до истории умиравшего города.

Потом на долгие века пришли турки. Турецкая администрация сама не имела понятия о культуре подвластных ей краев и другим не давала изучать эту культуру. Археологические раскопки были запрещены в пределах всей Османской империи, хотя запреты и нарушались.

Шуршал песок, отсчитывая века. Пыль забвения скрыла Пальмиру не только от глаз — от живой памяти человечества. Ее пришлось открывать заново много лет спустя, воссоздавая историю по камням, по кратким письменам на них, по многофигурным рельефам…

— Что ты делаешь, осленок?! Туши сейчас же!

Сугейль, выразительно жестикулируя, кричит на пастушонка, который сидит на корточках у костерка. Мальчик нехотя встает и затаптывает тлеющие ветки, разложенные прямо на плите с резным виноградным орнаментом.

— Ты смотри, будущий араб, из камня кровь выступила!

И Сугейль указывает на глубокую трещину в белой плите, обнажившую красную сердцевину камня. Но пастушонок, широко раскрыв глаза, уставился на его офицерский мундир, на широкий брезентовый пояс с бронзовой застежкой, на сверкающий в солнечных лучах значок парашютиста, на щегольские сапоги с пряжками. Он, кажется, вовсе и не слышит горячих слов капитана о том, что «наша борьба, развалины деревень на линии фронта, наши жертвы — еще и для того, чтобы вечно стояли руины древнего Тадмора, чтобы они вызывали гордость у нас самих, арабов, и у людей всего света».

— Идем, — говорит мне огорченный Сугейль. — Он ничего не понял.

Мы проходим мимо отеля «Зиновия» — желтого одноэтажного здания, не выделяющегося на фоне древних развалин. Направляемся в музей. Он стоит на границе Нового Тадмора. Название это возникло в 1929 году, когда жителей Пальмиры — собственно говоря, деревни, теснившейся за стенами храма Бела, — переселили в новый поселок, построенный для них неподалеку, но так, что он был почти не виден из древнего города.

В XX веке Пальмирой заинтересовались всерьез. Первыми были наши соотечественники. Русский археологический институт в Константинополе снарядил экспедицию во главе с П. К. Коковцевым для обследования города. После русских прибыли в Пальмиру немецкие археологи. Затем — французы, швейцарцы. С 1957 года в Западном квартале вели раскопки польские ученые под руководством неутомимого К. Михайловского. Сами сирийцы — Селим Абдальхак, Аднан аль-Бунни, Насиб Салиби — тоже провели самостоятельные раскопки. Стараниями департамента археологии Сирии Пальмира очищена от многовекового песка, в ней построен музей.

Мы с Сугейлем пробежали первый этаж, где находятся муляжные изображения густо волосатых пещерных людей, поднялись на второй, где выставлены камни с арамейскими и греческими текстами, плиты с барельефными портретами, осколки резных карнизов, украшенных изображениями виноградных лоз, листьев, колосьев, птиц. Вырванные из пальмирского ансамбля, установленные на фоне больнично-белых музейных стен, запертые в витринах, они напоминают выставку геологических образцов, по которым надо судить о величии и богатстве всего горного кряжа.

По длинной галерее, мимо мозаичных грифонов и орлов, стендов с монетами — византийским золотом и исламским серебром, мы проходим в левое крыло музея, в зал погребальных скульптур, некогда украшавших многоэтажные погребальные башни, дома-гробницы и подземные склепы. Скульптуры покоряют своей выразительной характерностью. Вот целая семья, глядящая прямо на нас — глаза в глаза. Надпись гласит: «Увы! Это образ Забды — сына Мокимо, его жены — Балтихан, дочери Атафни…» Действительно, образы! У грустной Балтихан трогательные сережки в маленьких ушах (арабы до сих пор называют красивые уши «пальмирскими»), а задумчивый сын Мокимо, право же, похож на моего спутника-капитана, с чем соглашается и сам Сугейль.

Но самое главное: на рельефах я увидел знакомые жесты — жесты сожаления, покорности, недоумения, которые в ходу и у современных сирийцев! За семнадцать веков исчезла старая культура, погиб город, сменился язык, но основной набор жестов остался прежним. В пустынном музее Пальмиры много лет назад я понял, какую неоценимую помощь этнографу может оказать древний изобразительный материал — истина достаточно хорошо известная, да только ее, как и многие другие, нужно постичь самому.

Глава 2 РЕЧЬ И СЛУХ

Древние аравитяне считали зрение едва ли не важнейшим человеческим свойством. По обычаю, незрячий не должен повелевать людьми. Зато слепой мог быть поэтом-прорицателем — «устами божества», передающими то, что нашептало ушам вдохновение. Известно, что от многократного повторения слова тускнеют, из них уходит жизнь, превращая их в холодную и отвлеченную риторику. В далекие времена слова звучали ярче, понимались конкретнее: вдохновение — это та сила, которая духом, вздохом своим сообщает поэту неведомое, а поэт (по-арабски «шайр») — прежде всего ведун, умеющий с помощью вдохновения заглянуть в прошлое и будущее, выражая увиденное звучной размеренной речью. Кстати, слово «араб» в значении «лихой наездник» появилось у северных соседей задолго до того, как племена Аравии, объединившись под знаменем ислама, сложились в самостоятельную народность. На рубеже седьмого — восьмого веков нашей эры уроженцы полуострова, имевшие до этого лишь одно общее достояние — арабскую речь, все сильнее стали ощущать себя единым целым: аравитяне превратились в арабов.

У каждого племени Аравии кроме предводителя, судьи и жреца был свой поэт, восхвалявший сородичей и клеймивший презрением врагов. Поэта не всегда можно было отличить от прорицателя или жреца: все они пользовались ритмизованной прозой (садж) — своеобразным арабским «раешником», чей ритм подчеркивали необязательные созвучия, или стихотворными размерами — тавилем, баситом, вафиром, кямилем, раджезом, хафифом, мутакарибом и многими другими. Размеры эти, как утверждает наука арабского стихосложения — аруд, родились в верблюжьем седле, когда бедуин пел в пути, приноравливаясь к ходу своего «корабля пустыни».

Пророка Мухаммеда, прибегавшего к саджу, недоброжелатели принимали поначалу за очередного стихотворца. Вот почему для него было чрезвычайно важно отмежеваться от поэтов, показать разницу между собой и ими. Одна из сур Корана (XXVI, 221–227) так и называется — «Поэты». В ней сжато изложено доисламское представление о том, что вдохновение, диктующее поэтам стихи, нисходит от шайтанов, бесов. Шайтаны «преклоняют слух» к речам ангелов, перегоняющих дождевые облака (ангелы говорят, смеются и плачут: громы — их речь, молнии — смех, дождь — слезы). Но больше всего шайтаны алчут подслушать тайные разговоры небожителей, однако, передавая их «лжецам и грешникам» (жрецам, прорицателям, поэтам), бесы чаще всего — по неведению или по умыслу — искажают услышанное («большинство их — лжецы»). Демоны вдохновения являются поэтам под разными именами, но главные из них — Хаджис, вдохновение в облике мужчины, и Халиля, аравийская Муза.

Аравитяне верили, что подсказка демонов объясняла дар поэтов к ясновидению (фаль). Предсказания делались в особо неопределенной форме: считалось, что «надо снять покрывало со слова», дабы понять его смысл. Но после появления Мухаммеда — «печати пророков» (т. е. последнего из них. — М. Р.) все иные прорицания ислам объявлял ложными. Говорили, что шайтаны не могут более подслушать истину у божьего престола, ибо их стали гонять оттуда ангелы огненными стрелами звезд.

Поэты, принявшие ислам, — «те, что уверовали и творили добрые дела», получили в качестве источника вдохновения «дух верный» (Коран XXVI, 193), или «дух святой», который обычно связывают с архангелом Джабраилом (Гавриилом), вестником первых коранических откровений. Однако этот исламский принцип не смог победить старых представлений. О «шайтанах поэтов» упоминает замечательный арабский прозаик аль-Джахиз (775–868) в «Книге о животных». Так, стихотворец Джарир (653–733) тщетно бился всю ночь, желая ответить на стихи другого поэта. Наконец к нему обратился его джинн: «Эй, ты пытаешься что-то сочинить? Стоило мне тебя ненадолго оставить, как ты уже ничего не можешь сказать!» Легенда гласит, что Джарир в ту ночь сочинял ответ на послание своего современника аль-Фараздака, у которого был «демон вдохновения» по имени Амр. Недаром для многих мусульман стихи по-прежнему оставались «Кораном дьявола», а аль-Джахиз называл стихотворцев «псами шайтанов», и это через два века после торжества ислама!

Читая «Книгу о животных» аль-Джахиза или «Книгу песен», написанную аль-Исфахани более тысячелетия назад, мог ли я знать, что столкнусь с этими старыми представлениями о природе поэтического дара воочию, сам… Произошло это в Южной Аравии — в долинах Хадрамаута, где уже несколько лет я веду этнографические разыскания в составе СОЙКЭ.

СОЙКЭ. Птичье, немного японское слово. Оно появилось на трехъязычном официальном бланке: Советско-йеменская комплексная экспедиция.

Она создана в 1983 году по решению правительств СССР и Демократического Йемена для проведения многолетних изысканий — археологических, историко-культурных, лингвистических, этнографических, которые по возможности должны дать всестороннее и полное представление об истории и культуре Юга Аравии с древнейших времен до наших дней. Поэтому она и называется «комплексная». Ее научный руководитель — академик Борис Борисович Пиотровский, директор Эрмитажа, а начальник — Петр Афанасьевич Грязневич, исследователь Йемена, арабист, книга которого «В поисках затерянных городов» вышла недавно вторым изданием. С телефонного звонка Грязневича и началась для меня дорога в Хадрамаут.

Но сначала — Аден. Фиолетово-черные горные породы обступили город, построенный на окаменевшем пепелище, которое оставил вулкан. До сих пор сохраняется здесь ощущение давней геологической катастрофы. Как-то в детстве меня поразил снимок лезвия бритвы, чудовищно увеличенного электронным микроскопом: рваные неровные края, пропасти и уступы — и я вспомнил это в коротких аденских сумерках, глядя, как гигантские зазубрины скал темнеют на сером небе.

Йеменский центр культурных исследований расположен в самом жерле потухшего вулкана — квартал Кратер, бывший султанский дворец, сменивший за полтора десятка лет немало постояльцев. Сыплется голубоватая краска со стен, во дворе ржавеют брошенные джипы, у входа громоздятся плоские наборные кассы с почерневшими свинцовыми литерами — обстановка походная, новые хозяева еще не освоились, ремонт и благоустройство впереди.

— Мы многого ждем от вашей экспедиции, — приветствует нас директор Центра Абдаллах Мухейраз, немолодой полноватый господин с обаятельной улыбкой. — Ведь как бывает? Приедет к нам европейский ученый, соберет материал, где-то что-то напечатает, а мы и не знаем, контактов нет, нет и результата для нашей культуры… Необходимо систематическое, последовательное изучение истории Йемена, поэтому мы создаем картотеку, где хотим отразить все написанное о нашей стране… Надеюсь, что молодые сотрудники Центра, которые будут с вами работать, переймут ваши знания, станут настоящими специалистами и смогут заниматься самостоятельными исследованиями. В добрый час!

Знаток математики и увлеченный фотолюбитель, Мухейраз мечтает навести порядок в нелегком деле постижения богатого, но малоизученного прошлого своей страны. Его воображению видится мощный электронный центр, чья бездонная память способна сохранить любые исторические сведения и мгновенно выдать их на-гора в случае необходимости. Но это в далеком будущем, а пока исследовательские группы СОЙКЭ начинают свой первый полевой сезон. Для большинства из нас он пройдет в Хадрамауте.

— Долины Хадрамаута напоминают на карте гигантский баобаб, — рассказывает Грязневич. — Каждая ветвь — это особый замкнутый мир, житель которого может знать Сингапур или Дар-эс-Салам, но так и не побывать ни разу в соседней долине.

Мы рвемся в Хадрамаут. Там воздух свеж и легок, там люди живут в руслах высохших рек — вади, зажатых столовыми горами, где по плоским вершинам бродят воинственные и гордые бедуины. Там растут финиковые пальмы, орошаемые паводковыми водами и потоками с гор, там эльдорадо археологов, рай для историков, блаженная страна для этнографа. Мы летим туда завтра.

— Если позволит погода и «Альйемда», — хмуро говорит чернолицый сотрудник центра.

«Альйемда» — это местная авиакомпания. Улететь без помех нам не удалось: по всему Южному Йемену шел дождь, а в Адене даже с градом. Три дня мы вставали ни свет ни заря, отправлялись на аэродром и через несколько часов возвращались ни с чем. Под конец, когда нас уже перестали провожать, мы все-таки улетели.

Маленький самолетик висел над бескрайним пространством желто-коричневых плоскогорий — джолей, перерезанных белесыми змеями вади, плыл над лунными цирками и меньше чем через два часа благополучно приземлился в славном городе Сейуне. Там нас встречали заочно известные нам сотрудники экспедиции — Мухаммед Бамахрама и Абд аль-Азиз бин Агиль: молодые люди в клетчатых юбках.

Мужская юбка-фута — национальная одежда йеменцев, но в Адене, где многие одеты по-европейски, она все-таки воспринимается как нечто чуть-чуть экзотическое. Зато в Хадрамауте фута — норма, и мужчина в брюках, если он не солдат или банковский клерк, привлекает всеобщее внимание. Кстати, стюардессы нашего самолетика, сойдя на землю, закрылись черными покрывалами: здесь женщине не пристало появляться на людях «с голым лицом».

Мы — гости сейунского отделения Центра, поэтому поселяемся не в отеле, а в гостевом доме, где нас кормят и поят любезные хозяева. Увенчанное трехцветным флагом белое здание окружено зеленью и напоминает официальную резиденцию. За длинным столом пустынной столовой, затянутой малиновыми портьерами, знакомимся с будущими коллегами. Мухаммед и Абд аль-Азиз совсем недавно закончили в Краснодаре исторический факультет Кубанского университета. Их научные интересы еще не определились, пока им интересно все. Каждый из нас рассказывает йеменцам о прелести своей науки — археологии, истории, этнографии.

— Вы, ребята, не стесняйтесь спрашивать, — говорим мы им. — Бывает для специалиста ясно без слов, а для того, кто учится…

И ребята воспользовались советом. Два месяца, проведенных вместе, ни для кого не прошли зря, ведь и мы задавали им вопросов не меньше, чем они нам.

— Абд аль-Азиз, почему арабы говорят, что между ложью и истиной четыре пальца?

— Потому что то, что слышал, — ложь, а что видел — правда, а расстояние от уха до глаза как раз четыре пальца.

— Мухаммед, что значит «эль-Аггад»?

— Эль-Аггад?

— Ну да! «Благополучно миновал эль-Аггад, а оплошал у собственного порога».

— Это деревня у Шибама, там раньше были известные разбойники. Когда шел караван, они грабили, но это было давно…

А пословица осталась. Потом мы проезжали эль-Аггад не раз, и выглядел он вполне мирно. Побывали и в Шибаме, самом известном городе Хадрамаута.

— На-са-ра! Ра-ра-ра! («Хри-сти-ане-е-е!») — бушуют детишки, слетевшиеся отовсюду, едва мы вошли в городские ворота. Им весело смотреть, как чужаки бродят по узким улочкам, удивляясь таким привычным вещам — резной деревянной двери, обитой крупными гвоздями, верблюду в нарядной упряжи, лежащему у крыльца, корзинам с выставленными на продажу ладаном, миррой, гуммиарабиком, чернильным орехом, хной, кардамоном, тмином, бадьяном, сладким укропом, хальтитом — вонючей камедью, чей дым — «верное» средство против шайтана. С городской стены два юных музыканта бесконечно выводят грустную ленивую фразу на тростниковой дудочке. Старухи в черных долгополых платьях тянут домой упирающихся внуков, не дай бог их сфотографируют «эти китайцы». «Сыни», то есть «китаец», — обычное в Хадрамауте обозначение любого немусульманина, будь то европеец или азиат. Вероятно, укоренилось оно тогда, когда предприимчивые хадрамийцы стали отправляться на заработки в Сингапур и на Яву.

Шибам часто называют Манхэттеном Южной Аравии. И впрямь на фотографиях его высокие коричневатые дома, сложенные из необожженных глиняных кирпичей, смахивают на американские небоскребы. Только небоскребы эти в трещинах, водонепроницаемая обмазка стен облупилась. После того как провели водопровод, сырцовые плиты начали подмокать, дожди довершили беду — Шибаму угрожает гибель! Об этом говорилось на конференции ЮНЕСКО в Белграде. Правительство Демократического Йемена тоже обеспокоено судьбой древнего города. Разработаны меры по спасению Шибама, которые, надо надеяться, принесут успех.

На фотографиях кажется, что Шибам чудом вырос посреди Аравийской пустыни. В действительности же вади здесь густо населено. По обе стороны дороги все время попадаются своды колодцев, похожих на мавзолеи, мелькают купола гробниц, башенки минаретов и деревенские дома, отличающиеся от шибамских разве что меньшей высотой. За пределами Шибама к его славе относятся ревниво: чем хуже Сейун, Тарим или Хаджарейн? Сейунцы, большие патриоты своего города, любят повторять: «Лучше довольствоваться водой в Сейуне, чем есть топленое масло в Шибаме». Таримцы горды своими мечетями («В Тариме каждый день можно молиться в новой мечети, и все равно не обойдешь их за год!»), своими богословами и крупнейшим в НДРЙ собранием рукописей. Хаджарейнцы уверены, что именно в их маленьком городе жил самый великий поэт, но об этом речь впереди.

Удивительно ясные звезды стоят над Хаджарейном. Вот семизвездие Плеяд, а вон Весы. В это же небо глядели вдохновенные аравийские пророки, вещие поэты, хищные воины, бесстрашные купцы. Слышен гул далекого самолета, и хотя «Альйемда» по ночам не летает, я вспоминаю о ней и от души благодарю за то, что она все-таки перенесла нас сюда, в Хадрамаут.

В русскую речь участников СОЙКЭ быстро вошли местные слова. «На джоле их должен был ждать бабур», — попробуйте одолеть такую фразу! Однако и ее нетрудно разъяснить. Джоль — это плоскогорье, где гуляют лишь вольные ветры и бедуины, а черен он, как мне кажется, оттого, что усеян орудиями каменного века. Трудно поверить, что сотни тысяч лет назад здесь росли густые леса и водились жирафы. Именно на джолях член СОЙКЭ Хизри Амирханов сделал свое открытие, изменившее привычные представления о древнейшем прошлом Юга Аравии. Бабур же означает нечто пыхтящее и огнедышащее, от примуса до тяжелого грузовика. На таком грузовике-бабуре мы перевозили снаряжение из Сейуна к месту будущих раскопок в вади Дуан — хадрамийский Дальний Запад.

Молодой мамур, то есть начальник округа, предложил на выбор несколько мест для базы экспедиции. В конце концов мы обосновались на верхнем этаже двухэтажной школы в селении Хурейхар, вернее, в его юго-западной части — эль-Худейбе. Просторное белое здание, выстроенное «покоем», стало на два месяца нашим домом, в котором каждый день, кроме выходных пятниц, звенели детские голоса.

— У вас будет много помощников, — обещали нам.

Так и вышло. В первый же день к нам пришел Хусейн бин Шейх Бубекр, потомок пророка Мухаммеда. Он принес лед.

Надо сказать, что до освобождения от англичан население Южного Йемена разделялось на несколько групп, напоминающих индийские касты. Самыми уважаемыми считали сейидов: их предок Ахмед бин Иса (пра… и еще четыре раза пра… правнук дочери пророка) переехал в Хадрамаут из Ирака более тысячи лет назад. Сейиды утверждали ислам, основывали заповедные места — хауты, в которых под страхом смерти запрещалось сводить счеты и проливать кровь, а можно было только молиться и торговать. По традиции они не носили оружия, опираясь на силу воинственных габили — кочевников и оседлых, сохранивших племенную организацию и подчинение вождям — мукаддамам и шейхам — богословам. (Впрочем, чтобы называться шейхом, достаточно им родиться, знания или интерес к духовному вовсе не обязательны.)

В самом низу общества находились «не помнящие родства»: те, кто не мог проследить свое родословие до прародителей всех арабов — Кахтана или Аднана. Эти люди — пахари, ремесленники, торговцы, слуги, рабы, — случалось, сколачивали состояние, добивались положения, но ничто не избавляло их от презрительной клички «мискин», «даиф» («бедняк», «слабак»), хотя предки многих из них как раз и были исконными жителями Юга Аравии. В Демократическом Йемене прежние различия отменены. Сейидам больше не целуют руки, племенные обычаи уступают место общегосударственным законам, не услышишь и обращение «даиф» или «мискин», но память о былом делении общества еще очень сильна.

Однако представший перед нами в застиранной рабочей юбке сейид Хусейн, смуглолицый, с полуседыми вьющимися волосами, меньше всего помнил о том, что он потомок основателя ислама. В круглом японском термосе с ручкой он принес лед для тех, кто приехал из невероятного далека изучать историю его народа.

После неспешного обмена приветствиями Хусейн повел нас за собой по школьной галерее в душевую. Может, он пришел починить душ? Позже оказалось, что он прекрасно умеет делать и это, но сейчас его цель была иной. Указывая из окошка на крутой склон ближайшей горы, он сказал:

— Там пещера. В ней буквы на каменных плитах, ни арабские, ни английские, древние…

Ему, признаться, не очень поверили. Где это видано, чтобы такие посулы сбывались? Я сфотографировал нашего специалиста по древним надписям Глеба Михайловича Бауэра прежде, чем он протиснулся в узкий лаз пещеры, и после того, как он вышел из нее через сорок минут. В первом случае он — олицетворение невозмутимости, готовый к любому разочарованию, во втором — воплощенный восторг. Все сбылось! Под низкими ноздреватыми сводами, в которых гнездились огромные черные шершни, аккуратно вырублены погребальные камеры. На гладких плитах из-под патины веков угадываются ровные строки четкого сабейского шрифта: ни арабского, ни английского, древнего…

Помимо прекрасного знания окрестностей Хусейн проявил природное чутье к тому, что представляет интерес для науки. А 14 марта 1983 года он, как говорится, навсегда вписал свое имя в анналы археологии, иными словами, принес в школу несколько темных булыжников с грубыми сколами. Хизри Амирханов, строгий к своей и чужой работе, долго сидел над камнями, крутил их так и этак, выспрашивал, где найдены, рылся в книгах, взбирался на джоли, презирая кручи и жару, и наконец вынес приговор, подтвержденный впоследствии крупнейшими отечественными специалистами: в вади Дуан обнаружены следы жизнедеятельности олдувайского человека. Олдувай, или Олдовай, это — ущелье в Танзании, где англичанин Луис Лики в 1959–1963 годах нашел останки и орудия древнейших людей, живших там примерно за 2 миллиона лет до наших дней. Открытие Лики вызвало сенсацию, отодвинув глубоко в прошлое время выделения человека из животного царства. Находки Амирханова тоже очень важны: ведь только теперь можно смело говорить о том, что на Юге Аравии уже более миллиона лет назад обитали люди, переселившиеся сюда из Восточной Африки.

Наш йеменский друг Хусейн был далек от гуманитарных страстей, разгоревшихся вокруг древних каменных орудий. Центр его мира находился в сегодняшнем вади Дуан. Иногда, впрочем, он рассказывал, как давным-давно, еще до нефтяного бума, плавал на заработки в Саудовскую Аравию, как томительно долго длилось морское путешествие, как его лечили от всех болезней традиционным арабским средством — прижиганием, и показывал глубокие шрамы, оставленные раскаленным железом. Он говорил, что к северу от Индии солнце полгода стоит на небе, не закатываясь, а полгода не всходит совсем, что звезды небесные опасны: падая, они раскалывают горы и зажигают деревья. Однажды почти всерьез он посоветовал нам бросить копать песок, собирать камни да записывать чужие слова — вместо этого надо искать нефть.

Возможно, занятия наши не казались Хусейну самыми важными на свете, однако помогал он нам самоотверженно. Узнав, что я собираю экспонаты для Ленинградского музея антропологии и этнографии имени Петра Великого, он подарил музею длинноствольный бедуинский мушкет, по-йеменски «бу фатиля», или «отец фитиля», и чугунную форму-литейницу на четыре круглые пули. Любовь к оружию бедуины сохраняют до сих пор, а лет сорок назад и вовсе не расставались с такими вот бу фатилями, в которых пороховой заряд воспламеняется рычагом с тлеющим фитилем. Представьте себе воина-бедуина: короткая юбка, кривой кинжал за поясом, зажженный фитиль в зубах…

Постепенно мы уверились, что Хусейн может все. Капает душ — Хусейн починит его за минуту. Шофер СОЙКЭ нуждается в каком-то особенном гаечном ключе — Хусейн извлекает этот ключ ниоткуда с ловкостью фокусника. Перегорела у археолога диковинная лампочка от гонконгского фонарика — у Хусейна в кармане запасная. Один из нас простужен — Хусейн потчует его драгоценным дуанским медом черного цвета, собранным мартовскими пчелами с цветущих кустов хармаля.

За Хусейном потянулись к СОЙКЭ и другие помощники. Учитель Омар аль-Хабши привез нас в ответвляющуюся от вади Дуан долину аль-Габр, где, пройдя мимо деревьев мишт — узловатых, могучих, с наплывами на стволах, мимо тонких ветвей ильбов, усеянных рыжеватыми кисло-сладкими ягодами, продираясь через кусты сумра, покрытого мелкими желтыми цветками и острыми колючками, ступая по редкой траве, среди которой попадались белые метелки хармаля, издававшие медовый запах, и какие-то вислые лиловые лепестки, — мы вышли к горному источнику рядом с гладкой скалой, на которой сначала ничего не увидели. Потом, когда Бауэр снял свою зеленую безрукавку, намочил ее в проточной воде и протер камень, на коричневой поверхности выступили белесые сабейские буквы, процарапанные неумелой рукой, и горбатый силуэт птицы — страуса.

Очарованный рассказами о скале в долине аль-Габр, наш товарищ решил добраться туда в одиночку. Скалы он не нашел, хотя спрашивал дорогу у детишек, возвращавшихся домой после занятий.

— Они как меня увидели, закричали хором о каком-то старце. Наверно, есть древняя легенда о духе здешних мест, — увлекался товарищ. — Все время повторяли: «Старец, старец!» — «Шейба, шейба!»

И только на следующий день, услышав, как школьники восторженно приветствуют нашего водителя московским хоккейным кличем «Шайбу, шайбу!», которому он сам их и выучил, мы поняли, откуда порой рождаются легенды. И даже целые научные теории.

Прямо из окон хурейхарской школы, базы СОЙКЭ, видна деревня Хаджарейн: на отвесной скале высятся стеной коричневые дома, разделенные приземистой белой мечетью. Еще в Сейуне заведующий местным отделением Центра ученейший и милейший Абд аль-Кадер ас-Сабан говорил:

— Помните стихи великого Имруулькайса: «Будто не развлекался я когда-то в Даммуне и не участвовал однажды в набеге на Андаль»? Так вот, вы будете жить рядом с Даммуном, ибо древнее слово «хаджарейн» означает «два поселения», и одно из них как раз и есть Даммун!

Хаджарейнцы от мала до велика знают эти слова Имруулькайса, убежденно считая его своим земляком. И хотя поэт хвалился набегом, случившимся четырнадцать веков назад, есть и поныне старцы, помнящие такие же лихие схватки на заре нынешнего века; Андаль же — всем известное селение в соседней долине. Хуже с Даммуном: это название не удержалось в современном употреблении, был еще Даммун рядом с Таримом, и некоторые историки полагают, что там-то и развлекался великий поэт. Впрочем, это вопрос особый, важно другое: бывая в Сирии, Ливане, Египте, я многократно убеждался, как любят арабы острое и затейливое слово, но никогда не видел такого уважения к поэзии и поэтам, как в Хадрамауте.

Люди в Хадрамауте приветливы и говорливы, но не всякий вопрос им можно задать, и не всякий ответ будет прямым. А вопросов много, особенно у этнографа. Вон едет по песку в сторону страшной пустыни Руб-эль-Хали серый пикапчик с семьей бедуинов; над задним стеклом нарисована яркая птица и выведена фраза из египетской песенки «Отвези меня к морю, к морю»; в кузове вяленая туша зубастой акулы — дорожная еда. Почему соплеменники сайар всегда стоят друг за друга? Почему у нахдийцев один род враждует с другим? Как поддерживаются и как рвутся племенные связи?.. А вон крестьянская семья приступила к севу. Муж в подоткнутой юбке ведет под уздцы пару осликов, деревянная соха раздвигает мягкую лессовую почву, жена в черном бархатном платье со шлейфом бросает в борозду семена. В разрезах черной маски, обшитых серебристым галуном, блестят большие карие глаза. Что они видят? Как протекает семейная, частная жизнь, наглухо закрытая от чужестранца и его фотоаппаратуры?

Задавать вопросы в лоб занятие неблагодарное. Одни вопросы могут показаться наивными («Ну, это всем известно!»), другие бестактными («А вот это не ваше дело!»), третьи предвзятыми («Знаю, куда ты клонишь!»). Но настороженность бесследно исчезает, когда речь заходит о стихах.

Поэт Бубешр приветствует меня на пороге своего дома в деревне Ганима. Голова до притолоки, крупный нос, жилистая шея, крепкая рука — выглядит куда моложе семидесяти. Обнимает «вчерашнего краснодарца» Абд аль-Азиза (они с Бубешром оба бин Агили, родственники) и усаживает нас на циновку в гостиной. В комнату набивается молодежь. Садятся у стен, колени прижаты к подбородку, а чтобы они не разъезжались, пестрые головные платки сняты, захлестнуты за поясницу и спереди завязаны узлом по-йеменски. Все готовы слушать поэта.

— Какой я поэт! Поэтишка, — смеется Бубешр и зычным голосом начинает нараспев:

Сказал Хумейд валид Мансур: «Когда покину свет, Какой прием у вас найдет гость, зять или сосед?» — «Гость? Для него мы режем скот и стряпаем обед. Зять? Мы добро поделим с ним. Он — наш, различья нет. Сосед? Он прав или не прав — для нас всегда сосед».

Подростки дымят сигаретами, одобрительно кивают: верно ответила Хумейду его родня!

— Или вот еще, — продолжает Бубешр:

Сказал Хумейд валид Мансур: «В безделье нету прока, безделье к голоду ведет, с ним — вечная морока. Найми двоих, купи раба, чьи мышцы без порока, или верблюдов, что ревут от голода жестоко, или баранов: откормил — продай в мгновенье ока, или женись-ка на скупой, чьи предки без упрека, пусть скажет: „На!“ — но часть еды прибережет до срока».

Слушатели соглашаются: мудрый совет заключен в стихах, ибо настоящая женщина должна быть расчетливой и экономной — иначе не прожить. Бубешр, откашлявшись, начинает новую притчу:

— У Ганима аль-Хакими не было именитого предка, не было связей ни с нахдийцами, ни с родом касири, ни с йафиитами или с кем-нибудь из племен, ну, скажем, с мурра, что из аль-джаада, или там с сейбан. Был он сам себе племя и жил в долине Мих. На состязании певцов его спросили: «Ты из каких будешь?» И он сказал:

Я — аль-Хакимн, сын Саба, чей предок Сим. Наш род от Ноя, чей отец Шилих. Мы живем набегами, засим возвращаемся домой — в долину Мих.

Затем Ганим взял в жены одну женщину из рода йамани, жившую в деревне Сфуля, и вернулся с ней в Хаджарейн, а была у него большая борода. По утрам жена давала ему лепешку с маслом и молоком, и, завтракая, он пачкал маслом бороду. Пошел он снова к людям из рода йамани, чтобы жениться еще раз, а ему говорят: «Давай состязаться, о Ганим, кто скорее зажжет фитиль своего ружья!» А у него было с собой ружье, и он их победил. Тогда говорят: «Давай ртами!» То есть надо было взять кремень в рот и выбить из него искру кресалом. Он сказал: «Давай!» — и его борода вспыхнула. И он сказал, обращаясь к ней: «Если бы ты, борода, была дома, по тебе текло бы масло». Утром напали на йамани враги из рода бишр, и он сражался на стороне тех, кто оказал ему гостеприимство. И попали в него две пули: пуля попала ему в правую руку, и пуля попала ему в левую руку — и Ганим произнес:

Говорить не буду, не скажу ничего, Нету сил сочинять стихи. Если было бы чем запалить фитиль, Мы дрались бы, как петухи.

Это одна история, а вот другая, — вещает Бубешр. — Поэт Ганис, что значит «Добычливый охотник», однажды сказал:

Хаджис рядом, едва запою — он со мной, и чеканную речь слышит свой и чужой…

Хаджис? Я выхватываю это имя из потока не всегда понятных слов. Что-то знакомое. Ах, да! Ведь это же доисламский демон вдохновения. А когда жил поэт Ганис?

— Его знал мой отец, — отвечает Бубешр.

И сразу же начинает новую историю:

— В племени амуди был угнетатель, который всех угнетал. Однажды он сложил стихи и отправил их приятелю Ганиса — поэту из племени бин махфуз, известному как аль-Мунгис, или «Остающийся в убытке». Угнетатель хотел проверить, есть ли у аль-Мунгиса дар ясновидения — фаль. Стихи такие:

На Гром-камне черный шмель гнездится, топчет скот его чужие травы, за потраву денег не добиться, не найдется на него управы.

Аль-Мунгис догадался что к чему и ответил:

Стая птиц зеленых расклюет шмеля, он достанется в добычу муравьям, обиталище злодея опустеет — долго не продлится гнет, позор и срам!

Угнетатель прочитал эти строки, раскаялся и отправился в паломничество, да так и не вернулся, а обиталище его пустует до сих пор…

Сначала Хаджис, а теперь еще и фаль! Ведь уже в первые века ислама, когда искусство рифмовать стало в больших городах придворным ремеслом, о фале говорили все реже и реже. Неужели в Хадрамауте еще совсем недавно признавали за поэтами этот дар?

— Фаль сохранился и по сей день, — улыбается моим мыслям Абд аль-Азиз. — Есть он и у нашего хозяина. Только Бубешр иногда тратит его на пустяки. Смотри!

Один из домашних (надо ли говорить, что в гостиной собрались одни только мужчины) возится с мощной керосиновой лампой «Петромаксом». Бубешр указывает на него пальцем, подмигивает — и стекло немедленно лопается! Лампа гаснет. Ничуть не удивившись, парень обиженно идет за дверь, ворча себе под нос, мол, вечно эти шуточки. Все смеются.

Крутится магнитофон, записывая Бубешра. Час, другой, третий — громкоголосый хозяин неутомим. Память его хранит сотни стихотворений, чужих и своих. Он рассказывает, как служил в бедуинском легионе при англичанах, как боролся за единое независимое государство, вступив в опасный спор с племенным судьей из рода бин сабит, который хотел, чтобы племя нахд не объединялось ни с кем, а было бы само по себе. Спор, разумеется, шел в стихах.

— В конце концов я сказал ему так, — говорит Бубешр:

В школе жизни я учу уроки, мне дадут оценку в час урочный, а кому не впрок идут уроки, пусть тому Аллах назначит срок!

И судье пришлось закончить препирательства. «Поживем — увидим, чья возьмет», — сказал тогда судья. «Победила моя правда, я увидел, как на всем юге создалось единое государство — Народная Демократическая Республика Йемен. Я — демократ…»

Близится полночь. Хозяин замечает, что у нас с Абд аль-Азизом слипаются глаза, разгоняет собравшихся и собственноручно готовит нам постели.

— Как ты хочешь спать, — спрашивает Бубешр, протягивая мне подушку, — ногами к Мекке или головой?

— Конечно, головой! — успеваю ответить и проваливаюсь в сон.

Встреча с Бубешром изменила мои планы. Я понял, что должен во что бы то ни стало записать как можно больше образцов народной поэзии Хадрамаута — разговорных, легких, земных, лукавых, не скованных строгими рамками арабской науки о стихосложении. Спасти их от забвения, осветить с их помощью пестрый этнографический материал — вот моя задача! Выполнить ее помогали и помогают многие…

Сверху потянули за цепочку, скрытую в стене, щелкнула щеколда, и распалась деревянная крестовина запора. Задираю голову. В смотровом оконце третьего этажа — смуглое старческое лицо в зеленом платке. Младший мансаб Хурейды.

Почти четыре века назад мимо селения Хурейда проезжал слепой проповедник сейид Омар аль-Аттас на своем осле. Осел заупрямился, отказался идти дальше, и Омар воспринял это как знамение свыше: поселился в Хурейде, а перед смертью объявил ее заповедной хаутой. Его внук был первым мансабом — старейшиной хурейдских Аттасов. Позднее мансабов стало двое. Произошло разделение полномочий: старший мансаб возглавлял религиозные церемонии и ведал делами самой Хурейды, младший улаживал споры между племенами.

Сбросив на межэтажной площадке сандалии, прохожу по крутым ступеням в просторную горницу, сажусь на красный половик, скрестив ноги и пряча босые подошвы, оглядываюсь. Высокий потолок подпирают деревянные столбы, с тяжелой двери поблескивают желтые шляпки гвоздей, на стене напротив — два потемневших бубна, в неглубокой нише — стопка растрепанных книг. Бьют часы, и мансаб подвигает под локоть гостю тугую зеленую подушку.

Еще в сороковых годах он, Али бин Ахмед бин Хасан аль-Аттас, был признанным господином Хурейды и ее окрестностей. Племенной кодекс чести предписывал кровью смывать оскорбления, и кровники мстили: устраивали засады, сжигали чужие посевы, лили керосин на корни финиковых пальм, обрекая врага на голодную смерть. Слово мансаба останавливало столкновения, примиряло враждующих. Тех, кто нарушал мир в хауте, изгоняли из племени, а то и убивали. Сила мансаба основывалась не на силе оружия, а на тонком знании бедуинских обычаев и нрава племенных вождей, их слабостей и достоинств. После второй мировой войны, когда Хурейда вошла в султанат Куайти, власть мансаба основательно пошатнулась. С образованием Демократического Йемена его светские функции были окончательно упразднены, но Али бин Ахмед сумел сохранить личное влияние как несравненный знаток традиций и обычаев родного края. К его мнению прислушиваются не только в Хурейде, но и в самом Адене.

Входит немолодой сын мансаба, склоняется перед отцом, целует руку. На подносе угощение: консервированные ананасы и персики, сладкие бисквиты, в крошечных стеклянных кружках красноватый чай. Мансаб сгоняет мух со скатерти опахалом-флажком, сплетенным из полосок пальмового листа. Мы с Абд аль-Азизом пришли в этот дом после того, как несколько дней тряслись в грузовике по гальке русла, побывали в обеих развилках вади Дуан, собрали сведения о том, какие племена и семьи живут в девяти десятках местных селений. Это называется этническим картографированием. Теперь мы хотим кое-что уточнить.

Мансаб отвечает не задумываясь. Мгновенная реакция, твердая память, огромное любопытство к собеседнику. Его живо интересует, какие результаты получили наши археологи, не прояснились ли подробности, связанные с историей древнего городища Рейбун, где начаты раскопки.

— Этот интерес у нас наследственный. Более двухсот лет назад мой предок Али бин Хасан бин Абдаллах бин Хусейн основал хауту у горы аль-Гайвар рядом с развалинами Рейбуна и назвал ее аль-Мешхед. Он сочинил стихи о Рейбуне. Погодите, я сейчас! — Мансаб удаляется в другую комнату и выносит оттуда пожелтевшую тетрадь. — Вот! — Речь его становится торжественной и мерной. — «О крепость Рейбун! Расскажи мне о людях твоих. Сердце мне облегчи и поведай всю правду о них».

Как волны прибоя, накатывают на слушателей высокие слова. Вид развалин Рейбуна изумляет основателя аль-Мешхеда. Тщательно обработанные камни, глубокий колодец, гладкие плиты стенной облицовки, множество надписей. На земле Хадрамаута он не видел ничего подобного. С Рейбуном не сравнится даже Шибам. Как же ты погиб, о славный город? И Рейбун отвечает. В нем жили богатые и щедрые люди: мудрецы, пахари, охотники. Звучали песни, гремели боевые трубы, звенел смех белолицых красавиц. Но не вняли люди увещеваниям Аллаха, и он наслал на них палящий огонь и ветер сокрушающий. Остались развалины от Седебы да Хаджарейна, и тайна не раскрыта. Глядящий на эти камни удивлен, он убегает в страхе, когда спускается темнота.

В стихах Али бин Хасана звучит классическая для арабской поэзии тема — размышление о тщете суетной жизни, возникающее у благочестивого путника при виде развалин некогда великолепных зданий. Однако стихи преследуют вполне определенную цель: живописуя сокрушительные последствия, постигшие тех, кто нарушал волю Аллаха, основатель аль-Мешхеда явно обращался к жителям близлежащих деревень. Руины цветущего города, лежащие рядом с новой хаутой, должны удерживать местное население от соблазна нарушить ее неприкосновенность. Для того и написаны эти стихи: не нарушайте заповедей, а то и вас постигнет участь гордых и самонадеянных горожан Рейбуна.

Разговор о стихах приятен мансабу. Он читает на память многие десятки строк, поправляет варианты, сообщенные Бубешром, растолковывает темные места.

Хумейд валид Мансур, со стихов которого начал нашу первую встречу Бубешр, — один из самых популярных средневековых поэтов Хадрамаута. О нем, как и о большинстве других местных стихотворцев, известно мало. Говорят, что жил он шесть веков назад, родом был из бану сахль — части большого племени бану хилаль, вечно ссорился с соплеменниками и, наконец, переехал из родного Хадрамаута в Северный Йемен. Интересно, что там, на севере, его считают другом-соперником своего любимого поэта Али ибн Заида, жившего якобы в шестнадцатом веке. Таким образом, одна традиция не стыкуется с другой на добрых двести лет. Недавно советский читатель познакомился с Али ибн Заидом: его стихи, по подстрочнику А. Агарышева, перевел Илья Фоняков.

Изучая стихотворное наследие Хадрамаута, я с удивлением обнаружил, что одни и те же поэтические строки приписывают на севере Йемена — Али ибн Зайду, а на юге — Хумейду валид Мансуру. Как это объяснить? Ответ, как мне кажется, надо искать в мировоззрении средневекового арабского общества. Реальная личность поэта, слагающего стихи на разговорном языке, быстро забывалась: важнее было связать готовые поэтические произведения с неким условным стихотворцем, про которого следовало знать немногое — велико ли его дарование и сильна ли его способность к ясновидению.

— Вы тоже пишете стихи, есть ли у вас фаль? — спрашиваю я младшего мансаба Хурейды.

Тот улыбается.

— Я рад гостям, пришедшим с миром, с желанием узнать наш край и наших людей. Не надо особого фаля, чтобы понять — умножение знаний это тамам!

Тамам: хорошо, ладно. Без этого присловья не обходится в Йемене ни одна беседа. «Тамам!» стал лозунгом-паролем нашей экспедиции. Может быть, успехи СОЙКЭ объясняются и тем, что с первого полевого сезона работа проходила под знаком высокого оптимизма, или, вернее, тамамизма.

Полевые впечатления по-новому осветили для меня то, что я вычитал в книгах. Я начал понимать, каково было поэтам первых веков ислама отказываться от высокой роли провидцев, выражающих видение мира и нравственные ценности племенного общества, каково было им выбирать неверную карьеру придворного панегириста, во всем зависящего от меценатов, — полушута.

Три выдающихся поэта арабского средневековья, стихи которых я переводил, выразили это противоречие каждый по-своему. Певец вина и вольных пиров Абу Нувас (762–813), живший одно время при дворе знаменитого аббасидского халифа Харуна ар-Рашида, был приверженцем литературного обновления. Его, виртуоза формы, смешило модное тогда увлечение старыми стихами бедуинов. Он издевался над тем, как неумелые подражатели искажают слова суровой и простой бедуинской музы с ее непременным зачином — плачем над следами покинутых стоянок, но понимал, что не в силах ослушаться воли эмира верующих. Впрочем, и это вызывало у него горькую усмешку:

Воспой по обычаю — шатра след и прах костра, все то, чем ты брезговал, пиры славя до утра. Эмир мне хвалить велел следы от становища. Ну что ж, господина власть сильней моего пера. Прикажет: «Пора тебе лихих объезжать коней!» Смогу ли ослушаться? Вздохну и скажу: «Пора!» (Размер тавиль, или долгий)

Абу Нувасу иллюзию свободы давала ирония и ветреность. Его современник Абу ль-Атахия (748–825), напротив, искал опору в аскетизме и вере. Он считается создателем жанра «зухдийят» — нравственных стихов о несправедливости жизни и тщете всего земного. Но такая отрешенность ему самому давалась непросто, о чем свидетельствует прозвище поэта: «Не знающий чувства меры». Он то и дело изменял собственным правилам, каялся и снова нарушал их.

Предо мною века из вечности встанут, Пройдут, и погибнут, и канут, и канут. Видел я, сколь многих они возвышают, обещают сперва, а после обманут. А в каких делах я усердствовал рьяно, осмотрюсь потом — и ничтожными станут. Наша жизнь на ощупь нежна, как гадюка, но уста ее яд точить не устанут. (Размер хафиф, или легкий)

Вся жизнь другого поэта — аль-Мутанабби (915–965) — прошла в скитаниях. В молодости он был близок к движению карматов, выступавших под лозунгом религиозного обновления против общественного неравенства. Позже, подстегиваемый честолюбием и гордостью, восхвалял владык Сирии, Египта, Ирака, Ирана, но всюду ссорился со своими покровителями и покидал их. Говорят, он был убит братом женщины, которую высмеял в своих стихах.

Привычной суете придворных подхалимов аль-Мутанабби противопоставлял суровый мир обитателей пустыни с его устойчивыми законами доблести, простоты и великодушия. В своем творчестве он не раз возвращался к годам, проведенным среди бедуинов Сирии. Он мог бы сказать о себе словами пушкинского пророка: «Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился…» Но нет пророка в своем отечестве, и поэт, настоящее имя которого Абу-т-Теййиб Ахмед ибн аль-Хусейн, так и остался в истории под прозвищем «аль-Мутанабби», что означает по-арабски «Лжепророк».

Аль-Мутанабби считал себя продолжателем бедуинской поэтической традиции. Привычная для него стихотворная форма — это старая арабская касыда, произведение в несколько десятков стихов-бейтов, разделенных на полустишия обязательной паузой-цезурой. Укоряя «новых» стихотворцев, воспевающих любовь и вино, поэт восклицал: «Мое сердце не будет дичью для красавиц, как мои пальцы не станут стременами для кубков». Тем не менее в его стихах проявились такие черты новой поэзии, как несомненный отпечаток личности автора, стройность композиции, богатство изобразительных средств и четкость выражения мыслей, превратившая некоторые из его бейтов в народные пословицы и песни. Недоброжелатели говорили, что в его стихах нанизаны на одну нитку жемчужины и черепки. Многие, однако, видят в аль-Мутанабби крупнейшего поэта, когда-либо писавшего по-арабски.

В трех самых известных касыдах аль-Мутанабби ярко отражены его взаимоотношения со своими покровителями. При переводе я старался сохранить размер подлинника и подыскать русские соответствия его созвучиям, обычно довольно бедным и не всегда воспринимаемым нашим ухом как «полноценные». Арабское стихотворение X века было пленником формы. В угоду ей смысловые ударения часто не совпадают с ритмическими, а пауза внутри двустишия-бейта может разорвать слово надвое. Особая манера чтения — нараспев, растягивая слоги, — еще больше отделяла обыденную речь от поэтического глагола.

Две первые касыды, условно называемые «Касыда лести» и «Касыда упрека», в диване (сборнике) озаглавлены полубейтами «Из другой десницы милости не приму» и «Погони, кони и ночь меня узнали в степи». Обе касыды обращены к правителю Северной Сирии Али ибн Абдаллаху, торжественно величавшемуся «Сейф ад-Даула», или «Меч державы». При его дворе в Алеппо аль-Мутанабби провел почти десять лет. Поэт посвятил множество хвалебных од щедрому и воинственному эмиру, отстаивавшему былую славу арабов в столкновениях со своими мусульманскими и византийскими противниками и достойному титула не эмира, а царя.

Первая касыда — это панегирик; причем лесть в нем, как вы сейчас убедитесь, достигает поистине космического размаха, а некоторые дерзкие гиперболы едва ли приемлемы для исламского благочестия («И время само ему подвластно. Я думаю, что мог бы вернуть он жизнь и аду и джурхуму»). По мусульманским верованиям время подвластно только Аллаху, и только Аллах может оживлять мертвых. Ад — это народ, много раз упомянутый в Коране как истребленный богом за то, что они не вняли словам пророка Худа (Коран, VII, 63–65 и др.). Джурхум — арабское племя, вымершее, как считает традиция, еще до ислама; динар и дирхам — монеты, на которых чеканилось имя правителя.

Касыда лести

«Из другой десницы милости не приму»

Приказал эмир Сейф ад-Даула своим слугам — гулямам облачиться и направился в город Мейяфарикин с пятью тысячами войска и двумя тысячами гулямов, чтобы навестить могилу матери своей. Было это в месяц шавваль, по мусульманскому календарю в год триста тридцать восьмой, что соответствует 949 году. И сказал поэт:

Коль хвалишь достойного — любовный зачин к чему? Ужель все поэты служат жару любовному? Любовь к сыну Абдаллаха лучше, чем к женщинам: ведь славы начала и концы вручены ему. И я льстил красавицам, пока не увидел я великое зрелище, его предпочту всему. Увидел я, как Державы Меч — Сейф ад-Даула кровавым своим клинком судьбу разрубил саму. Тавро его — на Луне, а слово его — закон для Солнца. Прикажет он — и сбудется по сему. Казнит он и милует соседей-соперников, как будто наместники они у себя в дому. И этим обязан он не грамотам, а клинкам, не хитрым посланникам, а войску могучему. Какая рука ему посмеет противиться? Какие уста поют другому? Да и кому? В какой же мечети его имя не славится? Какому динару оно чуждо иль дирхаму? Он рубит врага, когда булаты сближаются. Он видит его сквозь пыль, он чует его в дыму. Как звезды падучие, несется созвездие гнедых с вороными. С ним не справиться никому. Сломают оружие героям противника, затопчут копытами, не выжить ни одному…

Тут уместно прервать декламацию и задаться вопросом: не слишком ли много стихотворных цитат приводится в этой главе? Думаю, что мера соблюдена. Ведь в арабской культуре проза и поэзия не отделяются друг от друга китайской стеной: стихи звучали в любовных повествованиях и медицинских трактатах, в героических историях и мореходных лоциях; мерными рифмованными периодами растекались официальные послания средневековых правителей и строгие деловые записи. В любой исторической хронике, в любом философском сочинении, написанных тысячу лет или всего век назад, приводится множество стихотворных отрывков и целых стихотворений. Поэтому и наш рассказ об отношении арабов к слову был бы неполон без стихов.

А теперь вернемся к «Касыде лести», опустив десяток льстивых строк аль-Мутанабби (здесь и дальше сокращения обозначены многоточиями).

……………………………………… В дни битвы, в дни мира нет эмиру подобного по щедрости, доблести, по славе и по уму. Его превосходство признают даже недруги, и даже невежда — свет звезды его зрит сквозь тьму. И время само ему подвластно. Я думаю, что мог бы вернуть он жизнь и аду и джурхуму. О, ветер проклятый! Помешать нам пытается. О, славный поток! Тебе он следует, щедрому. Напрасно нас ливень увлекал и испытывал, ему б о тебе булат ответил по-своему. Ты щедростью выше облаков, тебя встретивших дождем. Это ведомо и облаку самому. Лицо капли трогали, как некогда дротики, в воде платье, как в крови, бывало по бахрому. Идет за потоком конным — водный из Сирии, внимая тебе, как будто школьник ученому. С потоком одну могилу вы навещаете, едиными чувствами вы полнитесь потому. Ты воинов выстроил, но все их величие — во всаднике, чьи власы не спрячутся под чалму. Вокруг море бранное доспехов волнуется, и конница среди них крутому под стать холму. Заполнит все впадины, и местность сравняется, и горы нанижутся, как бусины на тесьму. ……………………………………………. Не думают ли мечи, что ты, о Державы Меч, к их корню принадлежишь, к их роду булатному? Чуть стоит тебя назвать — и, мнится, от гордости они улыбаются сквозь ножен своих тюрьму. Ты — царь, а довольствуешься скромным прозванием. Такое величие неведомо низкому. Ты к жизни дороги заступил, так что смертные живут или гибнут по желанию твоему. И я от другой десницы гибели не боюсь, и я из другой десницы милости не приму. (Размер тавиль)

Вторая касыда относится к тому времени, когда, жестоко оскорбленный на глазах безучастного эмира своим соперником — литератором-персом Ибн Халавейхом, поэт делает последнюю попытку вернуть расположение правителя Сейф ад-Даулы. Начатая как казенный панегирик, «Касыда упрека» неожиданно сбивается на безудержное и раздраженное самовосхваление. Яростная напряженность интонации противоречит мерному течению строк. Стихи распадаются на отдельные афоризмы и пословицы, живые и поныне. «Свиток», который упоминает поэт, наводит на мысль о родословных реестрах, куда при первых халифах заносились имена «чистокровных арабов». Возможно, поэт и впрямь имеет в виду не тот свиток, в который записывает стихи (как считало большинство комментаторов), а тот, где записаны его благородные предки. Гора Думенр, «исчезающая справа», — намек на то, что аль-Мутанабби может покинуть алеппский двор и удалиться в Египет; как мы увидим дальше, он так и поступил, не сумев растрогать эмира своей касыдой.

«О, хуже прочих земель — край, где товарища нет!» — эти слова арабского поэта А. С. Грибоедов процитировал в письме 1820 года из Тебриза. Послужившее темой для заметки «шейха отечественных арабистов» академика И. Ю. Крачковского и воспроизведенное как эпиграф к первой главе романа Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», полустишие аль-Мутанабби стало широко известно и в нашей стране.

Касыда упрека

«Погони, кони и ночь меня узнали в степи»

И сказал он, когда случился у него спор с людьми, мнившими себя поэтами и замышлявшими обиды и козни:

Пылает сердце одно — да холод в сердце другом. Переменилась судьба, усталость в теле моем. Посмею ли утаить от Сейф ад-Даулы любовь, когда за милость его народы спорят кругом. Коль нас любовь собрала к его прекрасным чертам, так пусть по силе любви и воздается добром. Я был при нем, а мечи — тогда лежали в ножнах. Потом взгляну, а мечи — в крови, что льется ручьем. По праву лучшее он из всех созданий Творца и сам себя превзошел природой, нравом, умом. Сулит победу поход — враги без боя бегут. Ты рад, но все-таки зол, что не расчелся с врагом. Тебе предшествовал страх, заменой воинам стал, и ужас вместо меча спешит докончить разгром. Иным довольно того, но не довольно тебе: врагу не скрыться в степи и за высоким хребтом. Ужели будешь всегда бегущих трусов разить, ужели пылкость велит нестись за ними верхом? Пускай спасаются прочь, про честь и стыд позабыв. Позор — на них, а тебе — лишь слава в деле таком. Неужто сладость побед ты ценишь только тогда, когда встречается сталь — с волос тугим завитком? О, справедливейший муж! Зачем пристрастен ко мне? Ответчик в тяжбе моей, ты будь судьею притом. Господь тебя укрепи, дабы сумел отличить жирок обжор и отек, приобретенный битьем. Ведь если путать начнем и свет равнять с темнотой, какая польза живым от зренья в мире земном? Еще припомнят меня, признают все при дворе, что я любого честней в собранье этом честном. Я — тот, чьи знанья и ум сияют даже слепцу и чьих речений глагол находит отзвук в глухом. Спокойно веки смежу, рассыпав редкости слов, а их толкуют всю ночь и вслух твердят целиком. Бывало, стольких невежд я тешил в их простоте, но смех мой бил наповал и рвал кровавым клыком. Не думай, если тебе раскрылась львиная пасть, что улыбается лев перед беспечным глупцом. Я столько душ погубил, летел на них — видит Бог — в седле, надежном, как храм, на иноходце своем. Мелькают ноги его попарно, будто их две, моим рукам и ногам скакун послушен во всем. Когда сходились войска, на нем я рвался вперед, разил — и волны смертей сшибались насмерть потом. Погони, кони и ночь меня узнали в степи, я им пожаром знаком, ударом, свитком, пером. Утесы я удивлял и груды черных камней, кружа в безводных местах с матерым диким зверьем. О, тот, с кем так тяжело расстаться будет навек! Не впрок придется добро, что мы без вас обретем. Бывало прежде у вас в обычай нас награждать Увы, нет близости той, и вы забыли о сем. Раз вам по вкусу навет, что наш завистник плетет, — не станет рана болеть, удар покорно снесем. Внемлите этой мольбе, ведь понимание — долг для всех разумных мужей, но вам мольба нипочем. ……………………………………….. Когда уходишь от тех, кто не хотел удержать, ушел не ты, а они родной покинули дом. О, хуже прочих земель — край, где товарища нет, и хуже прочих богатств — добро, что сами клянем. И хуже прочих добыч — раздел, где стайка пичуг и сокол чистых кровей имеют долю в одном. Подонки портят стихи, а ты потворствуешь им! Едва ль арабы они, и персы тут ни при чем. Упрек тебе не в упрек — его любовь родила, на нем не жемчуг горит — слова сияют огнем. (Размер басыт, или расширенный)

Аль-Мутанабби, клявшийся алеппскому эмиру, что он не примет милости из другой десницы, покинул Алеппо и направился, как и намекал, в Египет ко двору Кафура. Чернокожий нубиец, бывший раб, евнух Кафур был одним из главных соперников Сейф ад-Даулы. Надеясь на щедрые милости, аль-Мутанабби восхвалял Кафура в льстивых и порой двусмысленных панегириках, но, не добившись ожидаемой награды, бежал из Египта. Вскоре после этого поэт сочинил несколько касыд, высмеивавших чернокожего евнуха, в том числе и самую язвительную из них — «Касыду поношения».

Она написана стремительным мутакарибом — амфибрахием. В русской поэзии этот размер накрепко связан с арабской темой еще лермонтовскими строчками («В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы высоко росли»). Кажется, что аль-Мутанабби сложил «Касыду поношения» прямо в седле во время бегства из Египта. Упиваясь обретенной свободой, он восхищается быстрыми лошадьми и выносливыми верблюдицами, за которых готов отдать любую из красавиц. Поэт издевается над Кафуром, играет созвучиями, смело разрывает слова на концах полубейтов и дает полную волю своему языку.

В касыде приведен точный маршрут бегства, упоминается множество названий колодцев, источников, деревень. Например, Авасым — это область на границе Сирии и Византии, где правитель Сейф ад-Даула, которого не может забыть поэт, сражался с византийцами. Набатей — представитель арамейского населения Ирана, считавшегося в то время менее благородным по происхождению, чем арабы.

Касыда поношения

«Смеяться начнешь — навернется слеза»

Красотку, что плавной походкой мила, отдам за кобылу, что рвет удила. Отдам за верблюдицы тряский намет. На что мне походки сейчас красота! Седло меня к жизни привяжет. На нем уйду от обид и от козней врага. Лечу по степи, словно кости мечу: иль выпадет эта, иль выпадет та. Чуть что — все прикроет спина скакуна, меча белизна и копья чернота. Вот Нахля колодец мелькнул и исчез. Мы к жажде привычны. На что нам вода! ……………………………………. О, ночь возле Акуша! Вех путевых не видно. Дорога трудна и темна. Когда до Рухеймы доехали мы, еще полпути эта ночь не прошла. Мы, спешившись, копья в песок утверди — ли. В них наша храбрость и славы дела. Мы глаз не сомкнули, целуя клинки — шершавую сталь, что от крови горька. Пусть знает Египет, Авасым, Ирак, что я — удалец, что мне честь дорога. Я слово держу, ни пред кем не дрожу, удар отражу я ударом меча. Не всяк, кто клянется, надежен в речах. Не всяк, кто унижен, отплатит сполна. А муж с моим сердцем — пройдет напролом сквозь сердце беды до победы венца Пусть трезвый рассудок сердца укрепит. Пред разумом не устоит и скала. Куда б удальцу ни лежала тропа, не ступит он шире, чем ступит стопа. Скопец прохрапел эту ночь до конца. И в сон наяву клонит тупость скопца, Мы были близки, но стояла всегда меж нами пустыней его слепота. Не зная скопца, мнил я, что голова обычно вместилищем служит ума. Узнавши, я понял: весь разум его таится в мошонке, а там пустота. Ах, сколько смешного в Египте сейчас! Смеяться начнешь — навернется слеза. Там сыну пустыни мужлан-набатей толкует арабских родов имена. Там черный губу распустил до колен, а все ему льстят: «Среди ночи — луна!» Я сам носорога того восхвалял, его околдовывал силой стиха. Но в те похвалы, что ему отпускал, влагал я насмешек своих вороха. Бывало за Бога сходил истукан, но чтобы с ветрами бурдюк — никогда! Ведь идол молчит, а бурдюк говорит. Чуть тронь его — ветры испустит тогда. Не знает он сам, что ему за цена, да людям она превосходно видна! (Размер мутакариб, или семенящий)

На мой взгляд, аль-Мутанабби как стихотворец сильнее в поношении, чем в лести. Его сокрушительные насмешки разят наповал. Не случайно сам он пал жертвой собственной язвительности. Во всех трех касыдах отчетливо выражается «неоклассическая» установка автора, для которого обращение к идеалам бедуинского прошлого прежде всего должно подчеркнуть благородство и достоинство самого поэта, имеющего право менять покровителей, если их благодарность ниже его поэтического дара. Стихами и собственной судьбой аль-Мутанабби стремился возродить традиционный образ поэта-изгоя, которого отделяет от общества уже не нарушение племенных обычаев, как это бывало до ислама, а поэтическое вдохновение, непостижимое для обычных людей. Поэт охотно повторяет старые «ведовские» мотивы доисламской поэзии, называя свои стихи «то ли поэзией, то ли заклинаниями».

То сходясь, то ссорясь с меценатами, пытаясь убедить их в высоком значении поэта, аль-Мутанабби боролся за независимость своего творчества. Однако это была едва ли не последняя и трагическая в своей безнадежности попытка. Чем дальше, тем меньше отстаивали поэты свое достоинство при дворах мусульманских владык: писали чувствительные слова на сладкозвучные мелодии, щеголяли холодным блеском формального мастерства… Слух поэтов оказался закрытым для голоса муз, а уста все чаще произносили фразы, не одушевленные подлинным вдохновением. В это время — время упадка арабской классической поэзии — роль выразителя непосредственного чувства все больше брала на себя музыка.

Отношение арабов к музыке двойственно. Ее воздействие на них чрезвычайно велико: даже если сделать скидку на чрезмерность выражений в средневековой прозе, обычными будут описания того, как у слушателей от звуков музыки «улетала душа», они впадали в экстаз, и, как пишет швейцарский востоковед Адам Мец, «особо впечатлительные души бросались на землю, на губах у них выступала пена, они хрипло дышали и кусали себе пальцы, ударяли себя по лицу, рвали на себе одежду, бились головой о стену». С другой стороны, страсть к музыке, которую может подтвердить любой из тех, кто бывал в арабских странах, всегда вызывала настороженное отношение к этому искусству: считалось, что оно — мать всяческих пороков, поэтому многие особо непримиримые течения ислама ополчались и на музыку — преследовали музыкантов и певцов, уничтожали музыкальные инструменты.

Само слово «музыка» («мусика») арабы взяли у греков, многие музыкальные термины заимствовали у индусов и персов, однако самобытный характер арабской музыки не вызывает сомнений. Чужому равнодушному уху арабская мелодия кажется однообразной, случайной. Это поверхностное представление абсолютно неверно! Неразличимые для неподготовленного слуха оттенки звуков придают особую прелесть мелодическим изгибам и узорам. А если добавить к этому необычайную ритмическую одаренность арабских исполнителей, их виртуозное умение импровизировать, не выходя за рамки канона (та самая «ковровость», о которой шла речь в предыдущей главе), становится понятным, почему европейский лад представляется арабам слишком бедным, а полифония — грубоватой.

На мой взгляд, невозможно изучать Арабский Восток, оставаясь глухим к его музыке. Сам я преодолел эту «глухоту» во время долгих путешествий на автомобиле по Сирии и Египту. Они всегда были связаны с музыкой. Почти в каждой машине есть кассетный магнитофон (до их появления пользовались портативными проигрывателями), и в дороге звучат голоса Умм Кульсум, Фейруз, Абд аль-Халима Хафеза. Пылкая страсть, всегда проникнутая грустью, неотвратимые повторы, никогда не похожие один на другой, накладываются на плавный ритм движения, сливаются с жарко дышащими рыжими песками, бесконечно тянущимися за стеклом автомобиля. Должно быть, арабская музыка неотторжима от арабской природы — изменчивой и однообразной пустыни, лиловых гор, зеленых долин и оазисов, пестрых и многоголосых городов.

Арабские музыкальные инструменты немногочисленны. Это прежде всего ударные — тамбурины, бубны, барабаны, кастаньеты. Духовые — тростниковые дудочки, свирели, флейты (причем некоторые из них делаются из металла — винтовочного ствола или ножки от европейской кровати). Струнные — уд (лютня), ребаб и каманджа (варианты виолы), канун (цимбалы). Самый популярный из струнных, конечно, лютня, с которой Европу познакомили именно арабы. Каждая струна лютни связывается с определенным темпераментом человека (по Гиппократу) и цветом: зир — темперамент холерический, цвет желтый; масна — сангвинический, красный; мислас — флегматический, белый; бам — меланхолический, черный. К этим четырем струнам — телу музыки — добавляется пятая — струна души.

Одушевлялись не только звуки музыки, но и крики животных и природные шумы. В щебете ласточки, тявканье лисицы, вое ветра и потрескивании горящего хвороста находили особый смысл. Привыкший к безводным пустыням бедуин слышал в кваканье лягушек, живущих близ воды, хвалу Аллаху; убивать их было категорически запрещено. Пророку Мухаммеду приписывается речение: «Когда вы слышите крики петухов, просите у Господа благодеяний, ибо они узрели ангела, но когда вы слышите рев ослов, просите у Господа защиты от нечистой силы, ибо они увидели шайтана». Крик ворона летней порой предвещал несчастье, угрожающее близким, а зимою, напротив, сулил дождь, процветание, удачу.

Но самой большой ценностью, украшающей уста и услаждающей уши, всегда оставался для арабов их язык — главное культурное наследие народа.

Глава 3 ПРИКОСНОВЕНИЕ И ВКУС

В Йемене и Египте, в Сирии и Ливане человек, входящий в комнату, где на циновках сидят беседующие, начнет с того, что пожмет руку каждому из них, не выделяя старших, не обходя младших, и только после этого включится в разговор. Таков обычай. Однако в средние века он был распространен в Арабском мире гораздо меньше, чем сегодня. Знаменитый путешественник XII века Ибн Джубейр, объехавший почти весь Арабский мир, обнаружил пристрастие к рукопожатиям только в Дамаске. Он с удивлением писал: «Поистине обычай рукопожатия у них считается добрым предзнаменованием… Они соблюдают этот обычай в конце обязательных молитв, и особенно после утренней молитвы и молитвы послеполуденной. Когда имам произносит приветствие и когда он заканчивает молитву, люди спешат к нему, чтобы пожать ему руку, и каждый из них поворачивается к своим соседям, пожимая руки направо и налево… Они соблюдают тот же обычай при появлении молодого месяца и желают друг другу получить благословение…» (перевод Л. А. Семеновой).

Прикоснуться к собеседнику — значит выразить ему свою доброжелательность. Ближневосточный мир необыкновенно осязателен: дышащая прохладой поверхность мрамора, янтарные зерна четок, скользкая волна шелка. Ислам запрещал многие радости осязания, видя в них греховную роскошь, но запреты обходились легко. Нельзя носить шелк? Можно, если сделать подкладку из ситца, ведь тогда шелк не касается тела. Нельзя пить и есть с золота и серебра? Зато можно переложить кушанье с золотого блюда на фаянсовую тарелку или налить питье из серебряного кувшина в стеклянную чашу.

А образ гладкого зеркала? Сколько сравнений связано с ним в мусульманской поэзии и богословии! В XII веке персидский поэт Фарид ад-Дин Аттар написал поэму «Беседа птиц», которая приобрела необычайную известность в странах, исповедующих ислам. Ее можно назвать предтечей «Синей птицы» Мориса Метерлинка: сходна символика, близка идейная направленность обоих произведений. В поэме рассказывается о том, как птицы отправились на поиски своего царя — Симурга. До края земли, где он обитал, сумело добраться только три десятка птиц. И здесь их внезапно настигло прозрение: они поняли, что они сами и есть царь Симург («симург» — по-персидски «тридцать птиц»), что вместе они больше, чем простая сумма отдельных живых существ. Не говоря ни слова, они попросили «обретенного царя» раскрыть им это чудо, и он ответил им, так же молча: «Солнце моего величия — зеркало. Вас, птиц, явилось сюда три десятка, и вы увидели тридцать птиц в этом зеркале. Если бы явилось сорок или пятьдесят, все они увидели бы себя. Душа мира — зеркало, и образ Аллаха отражается в нем в той степени, насколько оно гладко и не замутнено».

Тайна Симурга… В друзских селениях, стоящих на уступах Ливанского хребта, старцы и сегодня рассказывают о ней юношам. А помните другое легендарное существо — сфинкса из греческих мифов, задававшего загадку прохожим: «Кто утром ходит на четырех ногах, в полдень — на двух, а вечером — на трех?» Рискуя жизнью, разгадал ее Эдип: «Это человек. Он ползает на четвереньках во младенчестве, ходит на двух ногах в зрелости и опирается на посох в старости». И хотя после этого, как гласит миф, сфинкс бросился со скалы в пропасть, его образ связывается для нас с Большим сфинксом, лежащим до сих пор у египетских пирамид в Гизе.

Когда я увидел знаменитые пирамиды в первый раз, то не смог рассмотреть их по-настоящему: так отвлекало то, что творилось вокруг. А вокруг стоял шум и гам, крик и гвалт.

Потомственные попрошайки, обряженные в бедуинское платье, вымогали у туристов деньги. Схватят за руку иностранца и тащат в седло — сниматься на память около пирамид. Плата тройная, и деньги вперед. А потом, когда снимок сделан, — новое несчастие. Верблюд балует, не хочет вставать на колени, а без этого туристу вниз не сойти. Или лошадь артачится, выкидывает коленца и пугает робкого седока.

Так у них животные были выучены, что отпускали седоков лишь за дополнительную плату: гони пиастры, и ты свободен. Мне это было неприятно. «Ну что же, — думаю. — Приду сюда рано утром, когда туристы спят, а эти разбойники еще не промышляют. Увижу пирамиды на восходе солнца».

Прежде чем уйти, решил поглядеть на Большого сфинкса. Бедуины издавна боялись его и прозвали «Абу-ль-хауль» — «отец страха». Чужеземцы стреляли в него из пушки, но он устоял. Только лицо его с тех пор посечено осколками.

Вот он, восточнее пирамиды Хеопса, — лев с головой человека, держащий в огромных лапах маленький полуразрушенный храм. Время бессильно перед ним, а он бессилен перед песком: достаточно полувека, чтобы пустыня погребла его с головой. Однако начиная с времен фараона Тутмоса IV песок расчищают — почти три с половиной тысячи лет.

Здесь было тихо. Я долго смотрел на сфинкса, а он смотрел поверх меня. И вдруг он замяукал: «Мяу-мяу!» И довольно заурчал. Новая загадка?

Разгадать ее не составило труда. Приглядевшись к каменному льву, я заметил у его лап кошку, обыкновенную полосатую кошку с котятами. Она лежала на боку и, как полагается, вылизывала котят языком, каждого по очереди. Под кошачье семейство была заботливо подложена большая цветастая подушка.

В тени сфинкса стоял чернокожий сторож в белой рубахе до пят. Поймав мой взгляд, он широко улыбнулся, а я вспомнил, что в Древнем Египте кошек особенно любили и почитали. Сторож приложил ладонь к нагретой каменной лапе сфинкса, потом подошел к кошке и медленно погладил ее. Она снова замяукала. А сфинкс все так же невозмутимо смотрел, не замечая нас, не ощущая прикосновения…

Самый знаменитый из мировых фольклорных сюжетов, связанных с осязанием, — это, конечно, «Принцесса на горошине». В арабских преданиях его аналог — история про ан-Надизу, дочь ад-Дайзана, бывшего царем над землями между Тигром и Евфратом в IV веке нашей эры. Когда она вышла замуж за Шапура, царя персов, то не могла найти покоя всю брачную ночь, хотя постель ее была набита легчайшим страусовым пером и устлана шелком. Оказалось, что листочек мирта прилип к ее животу. Обнаружив у жены такую изнеженность, молодой муж Шапур, забыв все свои обещания, приказал убить ее: вот какой он был коварный. Правда, и новобрачная ради замужества, как рассказывает предание, обрекла на смерть своего отца и свой родной город.

Уже в первые века ислама простодушную чувственность арабских кочевников-скотоводов стала вытеснять пряная и утонченная эротика больших городов, опирающаяся на давние традиции Древнего Востока. Пророку Мухаммеду приписываются слова: «Отдаляйте мужчин от женщин, ибо когда они видят друг друга и встречаются, то возникает болезнь, от коей нет лекарства» и еще: «Женщина — силок дьявола».

Неполноправное положение женщины-мусульманки решительно критиковали уже европейские просветители XVIII века. В «Персидских письмах» Шарля Луи Монтескьё, изданных в 1721 году, французские читатели познакомились, помимо прочих идей, с осуждением нравов сераля (гарема); в одном из писем порицается многоженство, а в другом впервые утверждается принцип равенства полов перед «естественным законом». Но если знания Монтескьё о народах Передней Азии нельзя назвать вполне научными даже для того времени, то книга французского философа-просветителя Константена Франсуа Вольнея «Путешествие в Сирию и Египет, бывшее в 1783, 1784 и 1785 годах» основана на живых наблюдениях и не потеряла значения по сей день.

Свой социальный идеал (буржуазное общество во главе с просвещенным монархом) Вольней утверждал «от противного», выразительно изображая его антипод — дряхлеющую Османскую империю. Одним из первых в европейской науке он характеризует и традиционное положение арабской женщины. Особенно остро критикует Вольней многоженство, считая, что подобная форма брака, при которой невозможно подлинное равенство супругов, плохо сказывается на потомстве и превращает семейный дом в «театр непрекращающейся гражданской войны».

Идеи женской эмансипации стали широко проникать из Европы на Арабский Восток в XIX веке. Первым арабским общественным деятелем нового времени, решительно призвавшим изменить положение женщины, был Бутрос аль-Бустани: в 1849 году в «Сирийском обществе по обретению наук и искусств» он выступил с докладом «О женском образовании». Его поддержали другие арабские просветители-христиане. Арабы-мусульмане обратились к женскому вопросу позже и внесли в его трактовку свои акценты. Так, египтянин Касем Амин, поклонник Монтескьё, Вольнея и Фурье, отказывался тем не менее оценивать влияние ислама на положение женщины. Он подчеркивал, что поначалу достаточно ограничиться изменением роли женщины в семье, не требуя для нее социальных и политических свобод («я вижу, что мы до сих пор нуждаемся в мужчинах, хорошо выполняющих свои обязанности, а египетская женщина теперь не подготовлена абсолютно ни к чему»).

Прошло более восьмидесяти лет. В Арабском мире среди женщин появились профессора, министры, послы, полицейские, известные режиссеры и авторы песен протеста. Женщины пишут стихи и прозу, картины и симфоническую музыку. Давно привычны для арабок такие профессии, как учительница, журналистка, медицинский работник. Однако споры вокруг женского вопроса не только не утихают, но стали еще ожесточенней.

Во всех арабских странах популярен лозунг «Семья — основа общества». Какой же быть этой семье — простым передатчиком традиций или залогом благотворных перемен для нации? Ответ во многом зависит от женщин. Поэтому за влияние на них борются сейчас консервативные и национально-прогрессивные силы всего арабского мира.

«Ислам и женщина» — один из самых дискуссионных аспектов женского вопроса на Арабском Востоке. Этнограф из ГДР Клаус Тимм указывает на неточность и опасность утверждения о том, что главным и единственным виновником неполноправного положения арабской женщины является ислам. «Ислам и мусульманское право, — напоминает он, — хотя и создали „божественное санкционирование“ бесправного положения женщины, но и сами они были продуктом тех же общественных отношений, которые служили причиной угнетения женщин». Следовательно, женский вопрос есть часть общей проблемы социального освобождения. Но влиятельные консервативные круги арабского мира предпочитают не выводить спор из религиозной сферы.

Мусульманский «модернизм», пытавшийся на рубеже XX века согласовать установление ислама с меняющейся действительностью, в наше время все чаще воспринимается как откровенное «западничество» и все больше уступает позиции умеренному и крайне консервативному направлениям.

Идеализируя нравы доисламской эпохи, умеренные полагают, что предпосылки неполноправного положения мусульманки начали складываться под иранским влиянием при аббасидских халифах — с VIII века. Так, кувейтский профессор Махмуд Занати писал: «По нашему мнению, свободное общение между полами являлось природным обычаем у арабов в эпоху неведения (т. е. до ислама. — М. Р.) и осталось общепринятым после появления ислама. Ислам же предписывал лицевое покрывало — хиджаб лишь для жен пророка… Нам остается повторить вместе с аль-Джахизом изречение более чем тысячелетней давности: „Пребывание женщин с мужчинами для беседы и обмен взглядами не были позором во времена неведения и не запретны во времена ислама“».

Против подобных утверждений решительно восстают приверженцы крайне консервативного течения, которые с начала семидесятых годов задают тон в египетском университете аль-Азхар, одном из главных центров исламской учености, и в некоторых других богословских университетах мусульманского мира. Главный имам аль-Азхара постоянно высказывается в пользу разделения полов, многоженства и других подобных обычаев, освященных исламом. А ссылка профессора Занати на средневекового рационалиста аль-Джахиза звучит, должно быть, для имама просто кощунственно, ибо он не признает ни достоинств классической философии, ни ценности учения арабских рационалистов.

Если энтузиаста борьбы за освобождение арабской женщины Касема Амина называли «мусульманским Лютером», то его современных противников объединяет стремление к своего рода контрреформации. В некоторых арабских странах и кое-где за пределами арабского мира идеи «контрреформистов» воплощаются в жизнь. Так, в Саудовской Аравии за последние полтора десятилетия резко ужесточилась политика разделения полов, существенно ограничено право женщин на труд, на свободу передвижения. Покрывало — хиджаб становится своеобразным знаменем крайних консерваторов не только в Аравии, но и по другую сторону Ормузского пролива.

В борьбе вокруг положения арабской женщины новым является то, что оппоненты все чаще обращаются прямо к массам, пытаясь не просто заставить женщину следовать их рекомендациям, но прежде всего убедить ее. Большая работа ведется в рамках бурно развивающегося арабского женского движения. Не прекращаются поиски доходчивых форм агитации, веских и неопровержимых аргументов. При этом привлекаются данные естественных и общественных наук — биологии, истории, этнографии.

Этнографическое изучение арабской женщины не дает пока всеобъемлющей картины ее жизни. Такое положение понятно — ведь в течение долгого времени этнография в основном опиралась на наблюдения исследователей-мужчин, — наблюдения отрывочные, а иногда и неточные. Только в тридцатых годах нашего века вышла первая монография об арабской мусульманской деревне, написанная женщиной-этнографом — скандинавской исследовательницей Хильме Гранквист. После второй мировой войны появились новые имена — американка Луиза Суит, француженка Жаклин де Вийет и другие. В семидесятых годах стала активно работать Сорайя Альторки — первая женщина-этнограф Саудовской Аравии. Сорайя Альторки и круг близких к ней исследовательниц пытаются детально разобраться в картине семейно-брачных отношений, утверждая, что в этой деликатной сфере женщины Ближнего Востока обладают давним и прочным влиянием.

По традиции, арабы заключают браки между близкими родственниками, причем брачный союз двоюродных брата и сестры издавна считался идеальным («дочь дяди по отцу самим Аллахом предназначена тебе в жены»). Такие браки — «внутри своей группы» — этнографы называют эндогамными. Долгая, многовековая практика эндогамии привела к созданию особо прочных семейно-родственных коллективов с сильными традициями взаимопомощи и взаимозависимости. Счет поколений неукоснительно ведется по линии отца. И только после рождения сына — наследника, продолжающего род, — человек считался полноправным. Поэтому и вступление в брак рассматривается традицией как важнейшее событие в жизни мужчины и женщины. «Хороший брак» упрочивает родственную солидарность, дурной — нарушает ее.

Важнейшая информация, имеющая отношение к намечаемым брачным союзам, проходит через женщин. Они накапливают и передают эти сведения во время взаимных визитов — чисто женской формы общения, а также во время традиционных встреч и церемоний, собирающих родственников вместе, — наречения имени, свадьбы, посещения больного, траура.

Чрезвычайно важна роль женщины при заключении браков между двумя семейно-родственными коллективами. Впрочем, и при выборе невесты внутри группы знание жениха о своей возможной избраннице почти всегда основано на тех сведениях, которые женщины считают нужным ему сообщить. Конечно, заседает семейный совет, возглавляемый дедом жениха, его отцом и женатыми братьями, но он лишь в самом общем виде определяет круг потенциальных невест, а остальное — дело женщин, и в первую очередь будущей свекрови. При этом выбор обусловливается интересами скорее не самого жениха, а женщин семьи. Их отзывы и мнения подготавливают формальное решение главы дома. «Складывается парадоксальное положение, — замечает Сорайя Альторки, — само разделение полов, отстраняющее женщин от доступа к информации и влиянию в более широком обществе, создает условия, позволяющие им успешно контролировать судьбу мужчины в том, что касается его женитьбы».

Брачная политика — не единственная область, в которой проявляется традиционное влияние арабской женщины. Еще Луиза Суит обратила внимание на роль женщин ливанской деревни как посредниц при разрешении споров и столкновений. В конце семидесятых годов эта тема в более широком масштабе привлекла внимание многих этнографов-арабистов.

И все же вопреки уточнениям, внесенным в наше представление о традиционной роли арабской женщины, общее утверждение о ее неполноправном социальном положении, разумеется, остается в силе. Сегодня можно лишь с еще большей уверенностью говорить о том, что разделение полов — как и любая сегрегация — отрицательно сказывается на обеих сторонах и в какой-то мере ограничивает социальные привилегии, присвоенные себе мужчинами.

В области имущественных отношений эти привилегии до последнего времени казались незыблемыми. По Корану (IV, 12), женщина имеет право наследовать часть имущества, равную половинной доле, причитающейся ее родственнику-мужчине. Однако женщина никогда не претендовала на это имущество, переходившее в ведение ее опекуна (которым становился ее отец, брат, сын, дядя по отцу) или, если у нее не оставалось близких родственников по мужской линии, в руки ее мужа. В редких случаях отказ дочери от своей доли наследства компенсировался приданым, которое считалось ее собственностью после замужества.

Женщина не должна была проявлять хоть малейший интерес к размерам своего имущества и к получаемым доходам, ибо это могло быть воспринято как сомнение в деловых качествах опекуна или в его порядочности. За минувшее десятилетие даже в Саудовской Аравии, в одном из последних оплотов традиционного ближневосточного уклада, женщины из состоятельных семей начинают контролировать своих опекунов, а некоторые из них фактически распоряжаются своей собственностью. Это больше не считается «неприличным». Вопреки введенным сейчас особенно строгим законам о разделении полов, в стране происходят некоторые положительные изменения. Черное верхнее женское одеяние и глухое покрывало заменяется кое-где простым темным платьем и вуалью из черного шифона. Для девушек, учившихся за границей, возвращение к прежнему затворничеству не проходит безболезненно. Меняются представления молодых женщин о браке, материнстве, жизненном призвании, дружбе, досуге. И если девушки эр-Рияда, Мекки и Джидды еще далеко не всегда сами выбирают себе жениха, то сегодня они уже пользуются правом «вето», отказа от брака с неугодным им лицом.

Внимание к положению арабской женщины растет в наши дни по многим причинам. Одна из них — потребность регулирования роста населения, необходимость «планирования семьи». Эта проблема вплотную стоит перед Тунисом, Египтом, Сирией, а в скором времени с ней придется столкнуться и другим арабским странам.

Исследования, проведенные арабскими специалистами-демографами, показали, что сегодня арабские женщины — одни из самых многодетных на нашей планете. В арабских странах на тысячу человек приходится примерно 47 новорожденных (в индустриально развитых странах — 17), на одну способную к деторождению женщину — 7 детей (в развивающихся странах — в среднем 5, всего в мире — 4).

Контроль над рождаемостью — это насущная необходимость, но мусульманские идеологи пока не сумели выработать единую позицию относительно планирования семьи. Официальная пропаганда за сокращение рождаемости ведется осторожно, чтобы не оскорбить чувств верующих, привыкших считать, что детей посылает Аллах. Так, например, на памятной монете, отчеканенной в Египте в 1975 году в честь Международного года женщины, изображена «идеальная семья», состоящая из отца, матери и двоих детей: наглядная агитация в пользу прямого воспроизводства.

Конечно, более активное включение арабских женщин в общественную жизнь арабского мира неизбежно. Однако в некоторых арабских странах темпы приобщения женщин к общественно полезному труду сдерживаются явным переизбытком мужской рабочей силы. В других — наблюдается противоположная картина. Женские рабочие руки требуются, например, и в «богатом» Кувейте, где остро не хватает местных специалистов, и в «бедном» Северном Йемене, где женщины вынуждены заменять мужчин, отправившихся на заработки в Саудовскую Аравию. В самом же Саудовском королевстве наглядно проявляется противоречие между существующей потребностью в вовлечении женщин в общественное производство и стремлением правительства сохранить их неполноправное положение. Пытаясь любой ценой удержать уходящее прошлое, консервативные круги подвергают своеобразному переосмыслению не только давние установления, освящающие неполноправие женщин, но даже и внешние его черты. Например, лицевое покрывало — хиджаб выдается за неотъемлемую часть культурно-религиозного наследия. Встречаются женщины, гордящиеся тем, что они носят хиджаб.

До сих пор почти нет у нас работ женщин-этнографов, освещающих положение бедуинок. У арабов-кочевников женщина испокон веков пользовалась большей свободой, и споры оседлых о том, что дозволено дочерям Евы и что им запрещено, казались бедуинам смешной и глупой казуистикой. На упрек в несоблюдении каких-либо предписаний ислама они обычно отвечали: «Пророк Мухаммед освободил нашего предка от поста и молитвы в благодарность за помощь, которую наше племя оказало пророку».

Для средневековой арабской литературы бедуин — излюбленный персонаж: хранитель чистой арабской речи, лукавый и простодушный, дерзкий и осторожный, жадный и щедрый, но всегда непосредственный. Ему одному можно нарушать правила дворцового этикета и смеяться над утонченностью городских нравов. Одна из историй рассказывает, как бедуин попал к оседлым на богатую свадьбу, где принимает тонкую белую лепешку за полотно и мечтает скроить себе из нее рубаху; флейту он сравнивает с ослиным срамом, а танцовщик, скачущий, будто он от скорпионов спасается, кажется ему одержимым бесами. Восхищенный игрой на лютне, бедуин восклицает в восторге, что он готов поклоняться не только Аллаху, но и басовой струне.

Бедуинов, привыкших в пустыне довольствоваться малым, особенно поражала роскошь трапез и сервировки у высоких вельмож. Примеры такой роскоши, относящиеся к началу X века, можно найти у швейцарского востоковеда А. Меца: «Сначала каждому подавали поднос с самыми отборными фруктами всех сортов в соответствии с временем года. Посреди стола ставилось большое блюдо, на котором также лежали все сорта фруктов. Это блюдо предназначалось только для услады взоров. На каждом из небольших подносов лежал ножик, чтобы можно было разрезать айву, персики и груши, а рядом с подносом стоял стеклянный таз для отбросов… Затем появлялось блюдо с кушаньем на кожаной скатерти, накрытое крышкой из бамбуковых палочек, поверх которой был наброшен кусок египетского полотна, а кругом лежали салфетки… Два часа кряду непрерывно подавали и уносили блюдо за блюдом. Затем они переходили в смежную комнату, мыли руки, причем слуги поливали им воду, и тут же стояли наготове евнухи с полотенцами из египетского полотна и флаконами, наполненными розовой водой, чтобы вытереть гостям руки и обрызгать их лица розовой водой». Знать пренебрегала «едой простонародья» — резко пахнущей чесноком, луком, а также редькой — или слишком дешевыми арбузами, гранатами и фигами. Финики, абрикосы, виноград, персики и обычные оливки тоже пользовались дурной славой — из-за косточек, выплевывать которые считалось некрасивым. Если уж ели оливки, то дорогие, индийские; в почете у гурманов были ядра фисташек, вымоченные в розовой воде, айва из Балха, яблоки из Сирии, стебли сахарного тростника, съедобная глина из Нишапура.

Несмотря на запреты ислама, в средние века в городах продолжали пить вино. Прочие пищевые запреты обычно соблюдались. О них сказано в Коране в суре «Трапеза» (V, 4): «Запрещена вам мертвечина, и кровь, и мясо свиньи, и то, что заколото с призыванием не Аллаха, и удавленная, и убитая ударом, и убитая при падении, и забоданная, и то, что ел дикий зверь, — кроме того, что убьете по обряду, — и то, что заколото на жертвенниках, и чтобы вы делили по стрелам. Это — нечестие». Иными словами, запрещена свинина, кровь, падаль и мясо любого животного, убитого не по мусульманскому обряду. Особо осуждается доисламский обычай дележки по стрелам, или майсир, когда туша разрубается на части, каждой части соответствует особая стрела, а участники майсира вытягивают стрелу наугад — кому как повезет.

На упаковке каждой мороженой курицы, экспортируемой из Европы в арабские страны, написано: «Забита по исламскому обряду». В чем же он заключается? Животное поворачивают головой к Мекке и, призывая на помощь Аллаха, перерезают ему горло, спускают кровь и разделывают, говоря: «Пусть превратит тебя Аллах в достойную пищу для всех, кто будет участвовать в трапезе!» Однако мясо арабы едят не часто, а по особому случаю — на праздник или принимая дорогого гостя. Обычная еда кочевников — верблюжье, козье или овечье молоко, просяные или пшеничные лепешки, финики, привозной рис; у оседлых крестьян к этому добавляются овощи и фрукты, острые приправы и пряности.

С некоторыми яствами связаны особые поверья. Так, сирийцы говорят, что если беременная женщина тянется к мясной и молочной пище, у нее родится мальчик, а если ее влечет к кислым и острым кушаньям, надо ждать девочку. Когда у младенца режутся зубы, в ливанских семьях принято созывать гостей и угощать их мучным блюдом синнийя (от слова «синн» — «зуб»), иначе зубы у ребенка могут начать расти… в обратную сторону! В Йемене считают, что мед увеличивает любовное желание.

На Юге Аравии издревле занимались пчеловодством: об этом писали Страбон и Плиний Старший. А в Коране в суре «Пчелы» (XVI, 70–71) сказано:

«И внушил Господь твой пчеле: „Устраивай в горах дома, и на деревьях, и в том, что они строят; потом питайся всякими плодами и ходи по путям Господа твоего со смирением“. Выходит из внутренностей их питье разного цвета, в котором лечение для людей. Поистине, в этом знамение для людей, которые размышляют!»

Особенно знаменит мед из Хадрамаута. Здесь существует два главных сезона медосбора: сумар — время, когда цветет местная акация того же названия, и харф (от «хариф» — «осень»), когда цветет дерево ильб. А если повезет с дождями, случается и третий медосбор — с трав, называемый марбаи. Пчелиных пород две — неприхотливая «красная» и капризная «черная», вывозимая из Африки. Улей похож на увеличенную керамическую бутылку для «Рижского бальзама», хотя еще сравнительно недавно их изготавливали просто в виде полых глиняных цилиндров. Такие цилиндрические ульи встречаются во многих районах Передней Азии, а форма их восходит к выдолбленным стволам деревьев, служащих жильем для пчел, например, в юго-западном уголке Саудовской Аравии — Асире. Люди постарше помнят «бедуинские» ульи из кожи, напоминающие бурдюки для воды.

В цилиндрических ульях пчелы от стенок к центру строят восковые соты — диски; в их ячейки рабочие пчелы откладывают мед, а матка, которую называют «царица» или «царь», откладывает новое потомство. Очень важен момент деления семьи, когда необходимо не упустить отделившийся рой. Пчелы начинают беспокоиться, жужжать по-особому; тогда пчеловод вывешивает на дерево возле дома плетеную скатерть-поднос и ждет, когда вместе с другими пчелами на нее сядет матка. Матку ловят, загоняя в специальную клетку из соломинок, а рой уносят, завернув в плетеную скатерть. Нередко возникают споры о том, кому должна принадлежать отделившаяся часть пчел. В таких случаях действует старый обычай: если от улья до места, куда уселся новый рой, нельзя добросить камень весом в один ратль (то есть примерно 450 граммов), прежний хозяин лишается прав на этих пчел. Существуют специальные «пчелиные судьи», которые решают конфликты пчеловодов.

Знакомые пчеловоды из Хадрамаута рассказывают, что хорошая пчелиная семья дает в год двенадцать-тринадцать дисков медовых сот, на полтора фунта меда каждый. Мед этот очень высоко ценится, считается целебным и славен далеко за пределами Южной Аравии.

Большинство арабов трудно назвать гурманами. Едят они два раза в день, быстро, но не жадно, особо не смакуя пищу. Традиционная манера еды — руками: вилку и нож заменяют большой и указательный пальцы правой руки. Левая рука, считающаяся нечистой, не должна прикасаться к еде. Эдвард Лэйн, книгу которого «Нравы и обычаи египтян в первой половине XIX века» я советовал бы прочесть каждому, кто интересуется этнографией, писал: «Когда жители Египта и других стран Востока едят руками, это делается не так грубо, как может вообразить европеец, никогда этого не видевший и не читавший точных описаний такой трапезы. Каждый отламывает маленький кусочек хлеба и опускает его в блюдо, а потом подносит ко рту вместе с кусочком мяса или еще чего-нибудь, взятого с блюда. Кусок хлеба обычно складывают вдвое, держа внутри мясо или еще что-нибудь, пользуясь при этом только большим и указательным пальцами. Если кусок мяса нельзя сразу положить в рот, его кладут на хлеб». Добавлю, что упомянутый английским арабистом хлеб — это тонкая пресная лепешка, очень удобная для подобных целей. За едой арабы обычно не пьют: чай, кофе, вода, шербеты подаются после еды.

Рамадан — девятый месяц лунного календаря. Весь этот месяц набожные мусульмане постятся. Запрещено пить, есть, курить, вдыхать благовония и предаваться чувственным наслаждениям. От поста освобождаются только маленькие дети, беременные женщины, кормилицы. Нарушать его могут также путники, больные и «воины в походе», но каждый пропущенный день должен быть возмещен позднее. Запреты действуют в светлое время суток. На закате звучит с минаретов торжественный призыв на вечернюю молитву, возвещающий о том, что ограничения поста сняты на всю ночь до восхода. Это записано в Коране (II, 183): «Разрешается вам в ночь поста приближение к вашим женам: они — одеяние для вас, а вы — одеяние для них… Ешьте и пейте, пока не станет различаться пред вами белая нитка и черная нитка на заре, потом выполняйте пост до ночи».

Рамадан — праздник. Люди стараются взять отпуск на время поста, часы работы в государственных учреждениях сокращены, лавки открыты только рано утром и после вечерней молитвы. В кинотеатрах и по телевидению — специальная ночная программа, кондитеры готовят особые «рамаданные сласти», родственники и друзья обмениваются визитами, затягивающимися далеко за полночь — иной раз прямо до таравиха, последней предрассветной молитвы.

Лунные месяцы «скользящие»: рамадан может прийтись на любое время года, и когда он выпадает на лето, это настоящее испытание. Не пить в палящую жару трудно, знаю по себе, ибо провел однажды весь рамадан в пекле Хадрамаута. На глазах местных жителей, стойко переносящих пост, выпить даже глоток воды немыслимо, утолять жажду тайком — стыдно. Люди становятся молчаливыми, стараются поменьше двигаться, часто сплевывают слюну: ведь преднамеренно проглотить ее — грех! Можно вымыть руки нагретой от солнца водою, можно ополоснуть лицо, но это помогает лишь на мгновение.

Настроение меняется по мере того, как близится вечер. Скоро шесть. Мужчины деревни аль-Гуза собираются у Мечети света — стройного двухэтажного здания, сияющего белой известкой. Срок подошел, и все степенно поднимаются на крышу, где на плетеных циновках расставлено купленное в складчину угощение — красные и черные финики в деревянных мисках, пухлые просяные лепешки, в кувшинах кофе с имбирем и — главное! — чистая охлажденная вода в высоких металлических стаканах. Садятся, стараясь не глядеть на еду, и вот уже совсем рядом раздается протяжный призыв к молитве, взмывающий над темными хохолками финиковых пальм и облетающий всю деревню. Не торопясь, тянутся люди к прохладным тяжелым стаканам — сначала вода; через две-три минуты уже вспыхивает оживленный разговор, рассыпается смех, не совсем вяжущийся со священным местом ежевечернего разговения. Но длится это недолго: присутствующие встают на молитву, а потом расходятся по домам, где их уже ждет настоящая трапеза, главное блюдо которой — плов с бараниной или козлятиной. А утром все сначала.

— Что такое христианские посты? — говорит проповедник-хатыб Мечети света. — Набить брюхо можно и вареной капустой. У нас же постится всё — желудок и глаза, уши и ноздри. Наш пост трудней, а значит, правильнее. — Он выразительно жестикулирует растопыренными пальцами, а я вспоминаю изображения ладоней, выбитых на огромных камнях в ущелье рядом с аль-Гузой.

К концу рамадана чувствуется всеобщая усталость. Люди хотят вернуться к обычному течению жизни, но общей даты окончания поста, связанного с фазами луны, нет. Установить точные сроки могут только высшие мусульманские авторитеты. В разных странах они действуют по-разному. На базарах не выключают радиоприемники, светятся экраны телевизоров.

— Ну что, весть пришла? — спрашивают озабоченно. Всем важно знать: завтра еще один, последний, день рамадана или большой праздник Ид аль-фитр — ведь продукты для праздничной трапезы уже закуплены.

— Нет вести, — отвечают. — Правда, в Каире объявили, что Ид аль-фитр завтра.

— То в Каире… А у нас?

— Нет вести. Но в Сане объявили на завтра Ид аль-фитр.

— То в Сане… А у нас?

И наконец, вечерний базар облегченно вздыхает: завтра праздник!

Бедуины не всегда соблюдают пост. Если их упрекают за это, они отшучиваются: «У нас круглый год рамадан, ведь еда наша — солнце, а питье — ветер!» Многое понял я о кочевниках-арабах благодаря своему старшему другу — Абдаллаху, бедуину из иракского племени шаммар-джерба, имеющему девять братьев-бедуинов и прочую несчетную родню по восходящей и нисходящей линиям.

Я был гостем Абдаллаха у него на родине.

— Ахлян! (Добро пожаловать!) — приветствует он меня.

Мы с ним стоим у входа в знаменитый лейпцигский погребок Ауэрбаха, где происходила одна из сцен «Фауста» Гёте. Здесь Мефистофель ввел своего подопечного в компанию гуляк-студентов, спел им озорную «Блоху», извлек из досок стола фонтаны изысканных вин, обернувшихся огненными языками, и улетел вместе с Фаустом к ведьмам на гору Брокен. В память об этой истории поставлена бронзовая пара — лукавый Мефистофель в трико и задумчивый доктор Фауст в широкой мантии. Бронза черная, но левый башмак у доктора горит золотом. Мимо проходит парень в джинсах и рукавом свитера проводит по сияющему металлу.

— Добрый день, доктор Штайн, — здоровается он с Абдаллахом.

— Наш местный обычай, — объясняет тот, кивнув юноше. — Чтобы хорошо сдать экзамен, студент должен почистить башмак доктору Фаусту.

Он знает, что говорит: сам кончал Лейпцигский университет, специализируясь по этнографии народов Ближнего Востока и Северной Африки. Того, что он повидал в жизни, хватило бы не на одного человека. Ведь доктор Лотар Штайн, директор Лейпцигского музея этнографии, сын пекаря из пригородной деревеньки Мелькау, и впрямь полноправный член арабского племени, кочующего в пустынях Ирака и Сирии! Он был усыновлен бедуинами, получив новое имя Абдаллах (дословно «раб Аллаха» или просто человек) и массу новых родственников в придачу. Но произошло это не сразу.

Сначала правительство ГДР направило Штайна в Судан, чтобы пополнить коллекции Лейпцигского музея этнографии, почти целиком уничтоженные во время второй мировой войны. Потом — аспирантура в Институте имени Юлиуса Липса при Лейпцигском университете и другой университет — Багдадский; усиленные занятия арабским языком. И только после этого он отправился к бедуинам и стал своим в племени шаммар.

Лотар Штайн улыбается:

— Нельзя быть гостем у бедуинов много месяцев подряд. Обычай пустыни заставляет их ежедневно резать барашка и устраивать торжественную трапезу. Гость входит — все поднимаются с ковра, гость выходит — опять все встают. Гость кончил еду, и сотрапезникам далее вкушать пищу не пристало. Все это очень накладно. Куда проще принять гостя в племя и подарить ему десятка два овечек. Кстати, за эти долгие годы — а прошло уже более двадцати лет — мои овечки, должно быть, превратились в порядочное стадо!

Приятно, когда о себе самом говорят с юмором, но совершенно ясно, что гостеприимные и гордые шаммары руководствовались не только соображениями экономии. Прежде чем принять свое решение, они целых две недели присматривались к чужеземцу. Понадобилось выдержать не один экзамен, чтобы Лотар стал Абдаллахом. Вот как писал об этом он сам:

«Разумеется, бедуины принимают в свои ряды не каждого. Предварительно он должен подвергнуться хотя и незаметным, но очень серьезным испытаниям. Я должен был участвовать вместе с ними в скачках без уздечки и стремян, я стрелял по мишеням — жестяным банкам, расставленным в песках пустыни. Каждое попадание вызывало ликование, в особенности у женщин и детей, которые издали наблюдали за всем происходящим. Во время сильных песчаных бурь я помогал крепить шесты в большой палатке вождя племени. Это требовало предельного напряжения физических сил… Наконец настал день, когда собравшиеся у лагерного очага старейшины пригласили меня в свой круг, и главный шейх (или „шейх шейхов“, т. е. „вождь вождей“. — М. Р.) обратился ко мне с торжественными словами: „Перед лицом собравшихся здесь лучших людей я нарекаю тебя именем Абдаллах и как своего сына присоединяю тебя к моим сыновьям. В знак моего благоволения прими этого жеребца…“ Прежде чем я успел разглядеть коня, шейх шейхов шаммаров поднялся со своего места и трижды поцеловал меня. Нас окружили собравшиеся, некоторые в знак радости стреляли в воздух. В этот момент я не только получил звучное имя Абдаллах Мишан аль-Файсал ибн Ферхан ибн Сфук ибн Фарис ибн Хмейди ибн… но одновременно приобрел и девять братьев, шестнадцать сестер, двенадцать дядей, а кроме того, бесчисленное количество двоюродных братьев и сестер».

Обойти обременительные требования бедуинского этикета, связанного с приемом гостя, помог шаммарам древний обычай, который этнографы называют адопцией, или адоптацией: бедуины издавна усыновляли иноплеменных мальчиков и молодых холостяков. Хорошо, что в начале шестидесятых Лотар был еще не женат.

Затем… затем были разные арабские страны — неоднократные поездки в Египет и Судан, путешествие в Ливию, в Демократический Йемен. Но сильнее всего доктора Штайна все-таки поразил Судан с его невероятной смесью языков, лиц и нравов. По просьбе суданских властей он создавал секцию этнографии Национального музея в Хартуме — по существу первый этнографический музей этой страны. В поисках новых экспонатов он совершил сказочное путешествие — с чинного мусульманского севера в горы южной провинции Кордофан, куда еще не проник ислам, где население разводит тощих пятнистых свиней и обнаженные шоколадные красавицы подносят гостю хмельное пиво в крутобедрых тыквах — калебасах.

— Я с трудом удержал моих мусульманских помощников от панического бегства: настолько эта картина противоречила установлениям ислама, — вспоминает Штайн.

Несколько лет назад, когда он шел по галдящей на все голоса улице Каира, из пестрой толпы окликнули:

— Абдаллах, ты?

Оказалось, земляки — сородичи из племени шаммар. Штайн рассказал им о своей работе, о том, что его новая книга о кочевниках пустыни выходит в Москве под названием «В черных шатрах бедуинов».

— А в Москве есть бедуины? — спросили его.

Вопрос вовсе не праздный. Многие арабы-кочевники понимают, что их традиционный образ жизни не вечен, что решительные перемены рано или поздно произойдут. Какие перемены? Что их ждет? Можно ли перейти на оседлость, не поступаясь обычаями предков? Вот почему сынов арабских пустынь живо интересует опыт их собратьев из разных уголков земли: как это происходит там?

Кочевников-арабов называют по-разному. Во-первых, «бедуины», или «жители пустыни», во-вторых, «люди домов из волоса» из-за их черных шатров, полотнища которых ткутся из козьей шерсти. Есть много других устойчивых эпитетов и метафор — одна из них, уже знакомая нам, отлично передает подвижность и стремительность всадников пустыни — «пьющие ветер».

Во II–III веках нашей эры в Аравии появились удобные лучные седла для верблюдов: огромные пространства стали доступны для летучих бедуинских отрядов — верблюжьих и конных, резко возросла и их скорость. Кочевники — скотоводы и воины — превратились в грозную силу, с которой не могло не считаться оседлое население, занимавшееся пашенным земледелием в долинах, оазисах и на горных террасах.

Этнографы часто говорят, что жители Передней Азии и Северной Африки в хозяйственно-культурном отношении входят в сложную «оседло-кочевническую систему». Это выражение должно подчеркивать взаимозависимость оседлых и кочевников. И действительно: оседлый получал от кочевника верховых и вьючных животных (транспортные средства, как сказали бы мы сегодня), шерсть, кожи, мясо, а также опытных «лоцманов пустыни» — смелых и выносливых воинов. Кочевник, в свою очередь, зависел от городского рынка, от продуктов оседлого ремесла и сельского хозяйства. А сколько переходных типов, сколько оттенков между двумя полюсами оседло-кочевнической системы, сколько вариантов «полуоседлости» (когда кочевое хозяйство имеет подсобное значение) и «полукочевничества» (когда второстепенный характер имеют оседлые занятия)!

Хотя оседлые и кочевники никогда не могли обойтись друг без друга, отношения между ними далеко не всегда были дружескими. Горожане зло посмеивались над простоватыми «верблюжатниками», а бедуины при случае грабили караваны, травили посевы, нападали на деревни, считая имущество оседлых своей законной добычей. Чистокровный бедуин, знающий свое родословие вплоть до основателя своего племени, привык мстить за обиду, платить кровью за кровь, он не расставался с оружием и глубоко презирал робких и изнеженных «людей высохшей глины» — так бедуины называли тех, кто ютился в глинобитных жилищах, навсегда привязав себя к земле. Вольная жизнь аравийского кочевника, зависящего более от окружающей природы, чем от людских установлений, привлекала европейских писателей и философов, начиная с века Жан-Жака Руссо, но идеализированный образ сына арабских пустынь так и не нашел своего классического выражения, своего Фенимора Купера — и мальчишки всего мира играют все-таки «в индейцев», а не «в бедуинов».

Сейчас в арабском мире около десяти миллионов кочевников и полукочевников: цифра внушительная, но неточная, ибо переписи во многих местах никогда не проводились. К середине XX века общее соотношение городского, деревенского и кочевого населения Передней Азии выражалось примерно так — 2:4:1. За последние десятилетия эта пропорция изменилась — ведь численность кочевников неуклонно уменьшается. Почему? Да потому, что верблюд не выдержал конкуренции с грузовиком. Конечно, без верблюда не обойтись в пустыне и по сей день, но верблюдоводство сейчас отнюдь не переживает расцвета. С его сокращением свертываются и традиционные занятия бедуинов, например ковроткачество: шерсть давал верблюд, и грузовик в этом отношении его никак не заменит. Резко сократился и караванный извоз. Все чаще и чаще нарушаются старинные обычаи: племенные земли стали объектом купли-продажи, введена плата за водопользование, пастбища арендуются — повсюду побеждает товарная экономика.

Социальные функции племени тоже подорваны: исчезают или превращаются в пустую формальность племенные советы, а воспоминания о военно-политической роли племен сохранились только в рассказах стариков, в давних песнях и стихах. Процесс перехода к оседлости, по-видимому, необратим.

Ученые, изучающие кочевников, — кочевниковеды — решают две главные задачи. Необходимо, во-первых, сохранить для человечества неповторимые особенности уходящего в прошлое традиционного уклада, а во-вторых, на основе глубокого знания жизни кочевников выработать научные рекомендации, связанные с их будущим. При Международном союзе антропологических и этнологических наук создана специальная комиссия по проблемам кочевничества. В нее входят ученые разных стран, включая, разумеется, и нашу. Лотар Штайн также член этой комиссии.

Пути перехода к оседлости с помощью государства Штайн изучал в социалистических странах — сначала в Монголии, потом в республиках Средней Азии, где побывал вместе со своей женой Хайди, специалисткой по тюркским языкам. Штайн убежден, что коллективная собственность на скот и планомерная помощь государства — самые надежные средства, чтобы избежать пагубных последствий имущественного неравенства среди недавних кочевников.

Об опыте социалистических стран, имеющих кочевое население, много пишут и говорят на Арабском Востоке, особенно в Алжире, Ливии, Сирии, Демократическом Йемене. В наши дни у многих кочевников уже не существует презрительного отношения к земледельческому труду. Так, в Демократическом Йемене более 94 процентов опрошенных бедуинов охотно занялись бы обработкой земель, принадлежащих племени, — дело за ирригацией и денежными ассигнованиями. В арабских странах, применяющих к местным условиям социалистический опыт, создаются кооперативы и совместные товарищества по реализации продукции кочевников, проводится земельная реформа, народные комитеты заменяют племенных вождей. Бурятся артезианские скважины, сооружаются хранилища для кормов, организуются медицинские и ветеринарные пункты, общеобразовательные школы и центры профобучения для детей бедуинов.

— Но одними законами, даже самыми лучшими, нельзя изменить жизнь кочевников, — говорит Лотар Штайн. — Нужно, чтобы сами бедуины поверили в преимущество перемен. Влиять на них надо осторожно, терпеливо, тактично, хорошо зная и уважая их нравы и обычаи. Бедуин внимательно выслушает совет со стороны, но поверит только человеку одного с ним корня. Поэтому так важно вырастить новую интеллигенцию из среды самих кочевников.

Это не только слова. Помимо полевых исследований, научной и музейной работы доктор Штайн занят и педагогической деятельностью. Среди его аспирантов — выходцы из арабских стран, люди «бедуинского корня».

Я познакомился с Лотаром Штайном в декабре 1980 года, когда он приезжал к нам в Ленинград, в Институт этнографии имени Миклухо-Маклая. Мы говорили о севере арабского мира — Ираке, Сирии, Ливане, но кто мог тогда знать, что по-настоящему нас со Штайном сведет аравийский юг?

Нещадно греет солнце. Под подошвами резиновых сандалий — шебшебов мерно хрустит галька. Много тысяч лет назад здесь текла река, а теперь… На белом раскаленном песке валяется внушительная костяная трубка, отбрасывая длинную угловатую тень. Это позвоночный столб начисто обглоданной вяленой акулы: бедуины закупают акульи туши на побережье и кормятся ими в пустыне. И тут я услышал знакомое имя — Лотар Штайн.

— Лотар Штайн был здесь, а я его сопровождал, — произнес молодой сотрудник Йеменского центра культурных исследований Мухаммад Бамахрама.

Мухаммад сберег еженедельное приложение к аденской газете, где было напечатано интервью с доктором Штайном. Немецкий ученый рассказал, как резко бросилась ему в глаза разница между местными кочевниками и бедуинами тех арабских стран, где он бывал раньше. Вместо черных шатров из шерсти, которыми пользуются многие кочевники арабского мира, бедуины Южной Аравии обычно ночуют под ветвями дерева, в пещере или прямо под открытым небом. Длиннополую рубашку и широкий шерстяной плащ заменяет здесь короткая мужская юбка или набедренная повязка… Штайн побывал во многих районах Демократического Йемена — в Хадрамауте, Тамуде, Махре, Шабве, Атаке, Бей-хане, встречался с бедуинами из племен авамир, манахиль, сайар. В разговоре с йеменским журналистом он высказал надежду, что качества кочевников, воспитанные суровой жизнью в пустыне, — мужество, выносливость, редкое умение ориентироваться — помогут им включиться в жизнь современного государства: участвовать в освоении неисследованных районов, в разведке полезных ископаемых, в укреплении обороноспособности.

Мысли Штайна вызвали горячий отклик у молодых образованных йеменцев, которым небезразлично будущее своей страны. Я не раз слышал, как Мухаммад заинтересованно обсуждал эту статью со своим другом и коллегой Абд аль-Азизом.

С Абд аль-Азизом я впервые ходил в гости к южноаравийским бедуинам. Границы стоянки обозначали бочки из-под бензина и яркие банки из-под голландского порошкового молока. Под деревом сумр, родственником нашей акации, сидел на войлоке худой старичок с жидкой эспаньолкой. За брезентовый пояс короткой юбки заткнут был кривой широкий кинжал с костяной рукояткой, называемой в этих местах «лысая голова». Старичок покуривал наргиле (курительный прибор, состоящий из кокосового ореха и прямой деревянной трубки). Перед ним тлел костер. Старушка в черном платье до пят и черной лицевой маске ставила на угли закопченный алюминиевый чайник.

С нами поздоровались за руку, пригласили присесть на войлок. Подошла замужняя дочь стариков, тоже в лицевой маске, и завязался общий разговор. Они — из племени халика, входящего в соплеменность сейбан. Кочуют из Левого вади (восточной развилки долины Дуан) до развалин древнего поселения Рейбун, которое раскапывают наши археологи. В хозяйстве всего с десяток верблюдов и с полсотни худых черных коз. Козы все время подбирались к костру, чтобы посмотреть на гостей, а бедуины отгоняли, швыряя в них мелкой галькой.

Старушка подала нам стеклянные стаканчики со светлым кофе, пахнущим имбирем и кардамоном, разломила на всех подгорелую лепешку из сыроватого пресного теста. У хозяйкиной дочери — трое детей. Старшему — Саиду — уже семь с половиной лет, но в школу он не ходит. Стоя у костра, Саид смотрел на нас во все глаза, даже не отмахиваясь от назойливых мух. На шее у него висел на шнурке пластмассовый судейский свисток, в который он время от времени оглушительно свистел. Его младшая сестра качала укрепленную на ветке сумра колыбель, где спал самый маленький. Дерево служило чем-то вроде буфета и шкафа: на ветвях висели стаканчики, сковородки, рубашка и дешевый кассетный магнитофон — игрушка зятя, уехавшего куда-то на своем японском вездеходе «Тойета».

Если муж остается жить в доме родителей жены, этнографы называют это матрилокальным поселением. Считают, что у бедуинов оно встречается исключительно редко, но жизнь, как известно, не всегда совпадает с теорией. Кстати, о доме…

— А есть ли у вас шатер? — спрашиваю я.

— Есть, сынок, — отвечает старик. — Но мы его не разбиваем, а подкладываем под себя, как подстилку. Зачем закрывать небо? А тени и от дерева хватает.

Узнав, что я из России, люди из племени халика задали тот же вопрос, что задавали Штайну бедуины-шаммары:

— В твоей стране есть бедуины?

— У нас тоже разводят верблюдов, овец и коз, — объяснил я. — Но у наших скотоводов есть постоянные прочные дома, а дети их учатся в школах.

Саид перестал дудеть в свисток. Его мать, теребя золотой браслет на запястье, внимательно смотрела на нас с Абд аль-Азизом через прорези черной маски.

— Что ж, сынок, — сказал старый бедуин. — У нас сейчас большие перемены. Если Аллах захочет, мой внук тоже будет учиться…

Узнав о начале планомерных этнографических разысканий в Хадрамауте, Лотар Штайн пригласил меня в Лейпциг для ознакомления немецких коллег с результатами нашей работы.

И вот я в Лейпциге. В просторном кабинете директора Музея этнографии — полутьма, на стене — белый экран. Рассказываю об этнографических коллекциях, собранных в Хадрамауте, о расселении племенных и других традиционных групп в долине Дуан. Показываю слайды. Два путника встретились в пустыне, один — на верблюде, другой — на мощном японском мотоцикле, разукрашенном пестрыми лентами и перьями. Еще кадр: на площади городка, выросшего прямо в русле высохшей реки, зажатой отвесными бортами плоских гор, чернолицый чайханщик цедит чай из привычного для Южной Аравии луженого сосуда — старинного медного «самаувара», в котором и по обличию и по прозванью нетрудно узнать обыкновенный русский самовар… Вот седобородый старец сжимает в руках тонкоствольный фитильный мушкет. Теперь этот мушкет хранится в Музее антропологии и этнографии имени Петра Великого — на берегу Невы.

Вставляю в магнитофон кассету. Гортанный голос читает нараспев:

Аллах заступник на горной тропке,          на черном джоле. А ну наткнешься на бедуина,          спасешься, что ли?

Рассказываю немецким ученым о поэтических традициях Хадрамаута. Мной записаны на пленку стихи, сложенные и сохраненные в памяти оседлыми жителями, для которых кочевник издавна был постоянной и страшной угрозой. Голос продолжает:

Он вожделеет к твоей ослице,          козе и кровле, к косице женской и притираньям,          и к скудной доле.

А доле крестьянина в старом Хадрамауте, правду сказать, завидовать трудно. Что бы он ни делал — ухаживал за финиковыми пальмами, выращивал просо, занимался пчеловодством, главная его забота — дождь. Будет дождь, будет и жизнь, но ждать дождя можно без конца — год, два, три… В этих условиях и для оседлых, и для бедуинов главными жизненными ценностями сделались активность, предприимчивость, умение отказывать себе во всем.

…Немецкие коллеги оживленно обсуждали услышанное, задавали вопросы.

Доктора Хольгера Прайслера из Центра африканских и ближневосточных исследований при Лейпцигском университете интересовало, как старые взгляды и обычаи меняются под влиянием тех преобразований, которые происходят сейчас в Демократическом Йемене. Ведь и у него, в Центре, учатся будущие йеменские гуманитарии.

Сотрудник Музея этнографии Вольф-Дитер Зайверт, учившийся в Москве, спрашивал о названиях поселений, ущелий, гор и долин Хадрамаута. Во время поездки в Ливию он тоже занимался местными названиями и столкнулся с тем, что некоторые ливийские бедуины выводят свое происхождение от переселенцев из этого района Южной Аравии.

Архитектор, журналист и фотограф из Веймара Карл-Хайнц Бохов сосредоточил внимание на традиционной южноаравийской архитектуре, которую он изучал в Демократическом Йемене.

Последним слово взял Лотар Штайн. Он говорил о крепнущем сотрудничестве ученых, изучающих кочевое и оседлое население Юга Аравии — одного из древнейших очагов человеческой культуры.

— Это процесс интернациональный, — говорил он. — Свой вклад вносят и австрийцы, и французы, и ученые наших двух стран.

…Из сосновой Саксонии еду в Тюрингию, в город Веймар: смотреть фотографии, чертежи и слайды, сделанные в Хадрамауте Карлом-Хайнцем Боховом. Светлый летний вечер. В герцогском парке рядом с дворцом Бельведер цветет сирень и неспешно бьют фонтаны. Кроме нас с Карлом-Хайнцем, ни души. Лишь изредка постанывает огромный павлин, устраивающийся на ночлег в ветвях старого дуба. Похоже на родные места. Павловск? Петергоф?

Рядом с вольно растущими тюрингскими дубами стоит в деревянной кадке маленький, но такой знакомый ливанский кедр, а чуть дальше — гордые пальмы из песчаных степей аравийской земли. Неисповедимы пути, по которым этнографа-арабиста ведет судьба. Для меня путь в Южную Аравию лежит через Лейпциг и Веймар. Как связано все на свете! И снова в памяти звучат слова Абдаллаха (Штайна): «В конце концов, мы делаем общее дело».

Глава 4 «ВСЕ АРОМАТЫ АРАВИИ…»

Эти слова живут самостоятельной жизнью. Нужно легкое усилие, чтобы вспомнить: так говорила у Шекспира преступная и безумная леди Макбет («Эта маленькая ручка все еще пахнет кровью. Все ароматы Аравии не заглушат этого запаха»). В древности ароматы Аравии часто сами пахли человеческой кровью. Они ценились баснословно дорого, и ради них воевали народы, ради них от беспощадных лучей солнца или стрел разбойников гибли в пустыне караваны.

Эй, погонщик, погоди. Покой и сон отдай назад! Уходит сердце из груди, уходит вон — отдай назад. Уходит счастие мое. Вернуться я молю ее. Разлука с нею, что копье: насквозь пронзен и болью смят, Я рану скрыть давал зарок, но зашептать ее не смог. Кровь заливает мой порог: ручьям бездонным нет преград. Ушла она, я остаюсь. Разлуки ядом я упьюсь. Не говори, что в сердце грусть: ушло оно, остался яд. Уходишь к берегам иным, а я огнем любви палим. Из головы выходит дым, как будто ладаном кадят. Ты равнодушна, неверна, но память так тобой полна, что о тебе твержу без сна, влюблен и жалок, невпопад. Уйми, погонщик, караван. Не рвись в простор далеких стран. Уходит та, чей строен стан; свежа, пышна она, как сад. Приди, жестокая, ко мне, взгляни в глаза наедине, мольбы — им тесно на земле — до неба без препон летят. Как дух, из тела воспаря, отходит — все толкуют зря. Я ж видел сам: душа моя уходит вон, потупив взгляд. Что дальше — ждать свиданья вновь или забыть мою любовь? Где силы взять? Не уготовь, Господь времен, нам этот ад. Зачем рыдать, о Саади? Но не снести мне мук любви. И слезы катятся мои, хотя свой стон таить бы рад.

В своей известнейшей газели «Эй, погонщик!» великий персидский лирик Саади (умер в 1292 году) обращался к вожаку одного из многих таких караванов, которые поэт видел и в своем родном Ширазе, и за время долгих странствий по мусульманскому миру — в Багдаде, Дамаске, Мекке. Признаюсь, я допустил вольность, переведя: «Уходишь к берегам иным, а я огнем любви палим. Из головы выходит дым, как будто ладаном кадят» — там, где в подлиннике дословно: «Ушла заносчивая подруга, оставила мне неприятное удовольствие. Я — как курильница на огне, потому что из головы дым у меня идет». Но сделал я это сознательно — не только для того, чтобы передать музыку Саади (к-аз cap духонам меравад — как будто ладаном кадят), но и потому, что, когда я переводил эти строки в доме у поэта Бубешра, рядом со мной стояла глиняная курильница с молочно-белым завитком дыма — дымком ладана.

Что же такое «ароматы Аравии»? Это прежде всего ладан и мирра (смирна). В древние времена на Востоке их подносили чужеземным владыкам как самый драгоценный дар. Геродот писал, что персидский царь Камбис послал эфиопскому царю пурпурное одеянье, золотое ожерелье и браслет, алебастровый сосуд с миррой и кувшин финикийского вина.

Еще в XVI веке до нашего летосчисления египетская царица Хатшепсут приказала снарядить морскую экспедицию в страну благовоний Пунт, находившуюся на сомалийском побережье Африки, а возможно включавшую и противолежащий южноаравийский берег, ибо в храмовых надписях в Дейр эль-Бахри говорится о «мирре в Пунте по обеим сторонам моря». Там же — надпись у изображения нагружаемых судов: «Нагружаются корабли весьма тяжело вещами прекрасными чужеземной страны Пунт, всякими прекрасными растениями Земли бога, грудой смолы мирры с зеленых деревьев мирры, эбеновым деревом и чистой слоновой костью, благовониями ихмут, ладаном, черной краской для глаз, павианами, мартышками, собаками, многочисленными шкурами леопардов, жителями и их детьми. Никогда не приносилось подобного этому для какого-либо царя, жившего на земле прежде» (перевод Э. Е. Кормышевой). Экспедиция Хатшепсут не была первым проникновением египтян в страну Пунт, но после долгих периодов затишья страну благовоний не раз приходилось открывать снова.

Библейский рассказ о посещении в X веке до нашей эры «царицей Савской» царя Соломона («Никогда еще не приходило такого множества благовоний, какое подарила царица Савская царю Соломону» — 3-я книга Царств, X, 10) заставляет ученых спорить до сих пор. Где находилась страна «царицы Савской»? Одни помещали ее в Южной Аравии, другие — в Северо-Восточной Африке. Титул «царица Савская», или «царица Сабы», связывает героиню библейской истории с могущественной Сабейской державой, которая не только подчинила прочие южноаравийские государства, но и на Эфиопском нагорье основала свои поселения. Однако у нас нет никаких свидетельств о том, что в Сабе когда-либо правила женщина. По-видимому, прав немецкий исследователь Герман фон Виссман, предположивший, что «царица» была наместницей сабейских властей в североарабской колонии Дедан. Такие наместницы известны по ассирийским источникам. Вот почему это славное имя ради научной точности приходится заключать в кавычки. Арабы называют ее Билькис, а легенда утверждает, что дорогу в ее страну указал мудрому Соломону удод. Как бы то ни было, но в эпоху царя Соломона путь благовоний, идущий через всю Аравию, уже существовал.

Геродот, живший в середине V века до нашей эры, имел об ароматах Аравии уже вполне определенные, хотя, на наш взгляд, весьма фантастические представления:

«Ни в одной другой земле, кроме Аравии, не растут ладан, мирра, касия, кинамом (корица. — М. Р.) и ледан. Все эти благовония, за исключением мирры, арабы добывают с трудом. Так, ладан они получают, сжигая стирак, который ввозят в Элладу финикияне… Ведь деревья, дающие ладан, стерегут крылатые змеи, маленькие и пестрые, которые ютятся во множестве около каждого дерева… От этих деревьев их нельзя ничем отогнать, кроме как курением стирака… Так-то арабы добывают этот ладан, а касию — следующим образом. Они обвязывают все тело и лицо, кроме глаз, бычьими шкурами и разными кожами и в таком виде отправляются за касией. Она растет, правда, в мелком озере и вокруг него, а в этом озере живут крылатые звери, очень похожие на летучих мышей. Они испускают громкие крики и храбро нападают на людей. Арабам приходится отгонять этих зверей, защищая свои глаза, и таким образом срывать касию…»

Правда и домыслы сплетаются у Геродота воедино. «Отец истории», которого по праву называют и «отцом этнографии», соединяет факт и легенду, поэтому иной раз нелегко бывает рационально истолковать его повествование. Так, мне кажется натянутым объяснение, что маленькие и пестрые крылатые змеи это просто саранча: Геродот сам бывал в Ливии и Египте, где саранча не диковинка, да и нет у саранчи особой тяги именно к ладанным деревьям. Видимо, крылатые змейки связаны с древними южноаравийскими поверьями, о которых речь впереди.

Как же, по Геродоту, аравитяне добывают корицу и загадочный ледан?

«…Корицу они собирают еще более удивительным способом. Где она растет и какая земля порождает это растение, они и сами не знают. Иные утверждают (и они, вероятно, правы), что корица растет в тех краях, где был воспитан Дионис. По их рассказам, большие птицы приносят эти сухие полоски коры, которые у нас зовутся финикийским именем „кинамомон“. А приносят их эти птицы в свои гнезда, слепленные из глины, на кручах гор, куда не ступала нога человека. Так вот, для добывания корицы арабы придумали такую уловку. Туши павших быков, ослов и прочих вьючных животных они разрубают сколь возможно большими кусками и привозят в эти места. Свалив мясо вблизи гнезд, они затем удаляются. А птицы слетаются и уносят куски мяса в свои гнезда. Гнезда же не могут выдержать тяжести и рушатся на землю. Тогда арабы возвращаются и собирают корицу… А ледан, который у арабов зовется ладаном, добывают еще более удивительным образом. Это вещество самое благовонное, хотя и происходит из самого зловонного места. Оно находится на бородах козлов и зарождается там, как смола на деревьях. Его применяют для многих благовонных мазей, и арабы употребляют его главным образом для курений… О благовониях сказано достаточно: вся земля Аравийская благоухает божественным ароматом» (перевод Г. А. Стратановского).

Рассказ Геродота, напоминающий отрывок из путешествий Синдбада, сообщает о том, что корица, видимо, происходит из краев, где воспитывался Дионис, то есть из Южной Индии. И действительно: один из наиболее известных видов коричного дерева — коричник цейлонский — растет на Шри-Ланке и в сопредельных районах материковой Индии. Что же касается ледана, то, может быть, это не «благовонная смола», как обычно пишут в комментариях, а пахучий продукт животного происхождения, например мускус?

Для «отца истории» ароматы Аравии соединены не только с крылатыми змейками, но и еще с одним летающим существом — с легендарной птицей Феникс. Сам он ее не видел, но, судя по египетским изображениям, она могла быть схожа с орлом наружностью и размерами, а оперенье у нее золотисто-красное. Рассказывают (причем Геродоту рассказ этот представляется неправдоподобным), что птица Феникс раз в пятьсот лет прилетает из Аравии в египетский храм Солнца, дабы похоронить там своего отца, которого она переносит по воздуху в гигантском яйце из мирры.

Через четыре с лишним столетия после Геродота Страбон отзывается о родине благовоний суше и лаконичнее: «Часть Аравии, которая производит благовония, незначительна; и от этой-то незначительной области страна получила имя „Счастливой“, потому что такие товары в нашей части света редки и дороги. В наше время арабы несомненно пользуются достатком и даже богаты благодаря непрерывной и обширной торговле, но в гомеровскую эпоху это, вероятно, было не так. Что касается благовоний, то купец или хозяин караванов может достичь некоторого благосостояния, торгуя этими товарами…» (перевод Г. А. Стратановского). В те времена южноаравийское государство Катабан производило ладан, а Хадрамаут — мирру. Часть населения была занята земледелием, а часть — торговлей, доходившей до Сирии и Месопотамии. Драгоценную благовонную древесину здесь жгли вместо обыкновенного хвороста. В тех краях, замечал Страбон, водились темно-красные змейки «длиной в пядень», прыгающие до пояса; их укус неизлечим. Кажется, эти прыгающие змейки — сродни геродотовским крылатым. Жители Хадрамаута и сегодня со страхом рассказывают о красноватых змейках, носящих имя «абу хамса даканк» — «отец пяти минут», ибо считается, что через пять минут после укуса жертва обречена.

В 25–24 годах до нашей эры Эллий Галл, римский наместник Египта, совершил поход в Южную Аравию, о чем подробно поведал его друг Страбон. Поход оказался неудачным: просчеты организации, убийственный климат и несговорчивый нрав аравитян не позволили покорить страну благовоний. Об ароматах Аравии писали царь Мавретании Юба II и Плиний Старший. В навигационном справочнике I века нашей эры, известном как «Перипл Эритрейского моря», упоминаемся порт и приморский рынок Кана, принадлежавший «ладаноносной стране» — Хадрамауту. Здесь, неподалеку от современного поселка Бир Али, начали свои раскопки археологи СОЙКЭ.

В эпоху «Перипла» Кана очутилась как раз на середине торгового пути между Египтом, входившим в Римскую империю, и Индией. Этот морской путь был неуязвим для враждебного Риму Парфянского царства. Моряки умело использовали сезонные (полугодовые) муссоны — «летние», дующие в Красном море с севера на юг, а в Индийском океане с запада на восток, и «зимние», меняющие направление на противоположное. Старая караванная дорога благовоний — с Юга Аравии посуху вплоть до Средиземного моря — потеряла свое значение.

Аравийские ароматы вывозились далеко за пределы Аравии, но и в местной культуре они играли немаловажную роль. В доисламские времена благовонное масло служило иногда заменой крови, которой по обычаю скреплялись соглашения между племенами. Одно из соглашений так и было названо — «договор благоухающих», ибо мужчины племени абд манаф и их союзники погрузили руки в сосуд с благовониями, а потом отпечатали свои ладони на камнях мекканского святилища. И по сей день гостю, входящему или — чаще — выходящему из дома, могут подушить ладонь: в знак «установления добрососедских отношений».

Ислам отказался от использования ладана во время религиозной службы, видя в этом древнем ритуале уступку идолопоклонству. Однако культура запахов не чужда и мусульманской обрядности. Так, во время обязательного омовения, совершаемого перед молитвой, полагается, втягивая и выпуская воду из ноздрей, мысленно произнести: «О Аллах! Дай мне вдохнуть райские ароматы и благослови меня насладиться ими и не дай мне ощутить запах адского пламени». Как уже говорилось, в пост рамадан ароматы для верующего запрещены.

Крупная торговля ладаном «на экспорт», пришедшая в упадок за несколько поколений до Мухаммеда, так и не оправилась во времена ислама. На смену ладану пришла амбра — воскообразное вещество, образующееся в желудке у кашалотов. Драгоценные кусочки сероватой амбры, выбрасываемые прибоем на берега острова Сокотру и Южноаравийское побережье, считались особенно высококачественными. И сегодня йеменские красавицы щеголяют в душистых ожерельях из застывшей амбры.

В X веке правитель Египта преподносит в дар каирской мечети аль-Азхар индийское алоэ, камфору и мускус «для курения в дни рамадана». Амбру и мускус, подобно золоту и серебру, мерили на мискали (один мискаль — около четырех граммов с четвертью), дерево алоэ и камфору — на маны (один ман того времени весил от 812 до 816,5 грамма).

Благовония применяли в самых разных областях жизни. Считалось, что ванны из фиалкового масла увлажняют высохший мозг и излечивают от меланхолии. Черный камень — святыню мусульманского мира, разбитую идолоборцами, — «лечили», скрепляя мускусом. Камфору и розовую воду добавляли для вкуса в сладкие и даже в мясные кушанья. В средневековых сочинениях Адам Мец обнаружил сведения о том, что после смерти Сейф ад-Даулы, покровителя поэта аль-Мутанабби, покойного обмывали духами из лотоса, сандалом, ароматическим порошком из индийского тростника — зарирой, амброй, камфорой и розовой водой, а бальзамировали его миррой и камфорой, щеки обработали сотней мискалей ароматической мази галийа, в уши, глаза, нос и под затылок добавили тридцать мискалей камфоры и, положив в гроб, засыпали камфорой всего. Это благовоние было тогда особенно популярно, и поэт, описывая заснеженный ландшафт, уподоблял мир куску камфоры.

У Хиляля ас-Саби, написавшего в XI веке единственную дошедшую до нас книгу о церемониале двора аббасидских халифов, сказано о том, что являться пред лик халифа надо в чистом платье, благоухая благовониями, которые должны исходить от тела и от одежды. Следует только избегать запахов, неприятных повелителю. И далее ас-Саби приводит случай с Ибрахимом, братом Харуна ар-Рашида, который являлся к халифу аль-Мутасиму, втерев перед этим по унции галийи в голову и бороду. Халиф же испытывал отвращение к этому запаху и пока мог скрывал это, но наконец не выдержал и отсадил от себя Ибрахима. Не понимая, в чем дело, тот огорчался, да так, что у него теснило в груди. История могла закончиться плохо, но один придворный певец, подслушав слова халифа, объяснил Ибрахиму истинную причину происшедшего. Узнав ее, Ибрахим «сказался больным почти на месяц, потом поехал и вошел к аль-Мутасиму… Халиф спросил его о здоровье. Тот ответил вяло. Халиф сказал: „Я вижу, ты выздоровел, так почему у тебя такой вялый вид?“ Ибрахим ответил: „От действия галийи, о эмир верующих! Я постоянно умащивался ею, а теперь врачи запретили мне пользоваться галийей“. Сказал аль-Мутасим: „Подчинись их совету, выбери любое другое благовоние“. Ибрахим перестал ею пользоваться и снова возвратился на свое почетное место» (перевод И. Б. Михайловой).

Этот, вероятно подлинный, придворный эпизод превратился под пером египетского литератора Мухаммеда аль-Абшихи (1388–1446) в народную притчу. Аббасид Ибрахим, который и сам недолгое время был халифом, стал простым бедуином, драгоценная галийа заменена вульгарным чесноком, а весь конфликт, оказывается, был вызван кознями завистливого везира. Только халиф остался прежним аль-Мутасимом. Итак, халиф благоволил к одному бедуину, а везир решил свести со свету халифского любимца. Накормив бедуина едой, обильно приправленной чесноком, везир посоветовал не приближаться к халифу, ибо тот не переносит этого запаха. А халифу шепнул: бедуин-де всем говорит, что у повелителя верующих зловонное дыхание. Вошел бедуин, прикрывая рот рукавом, и халиф уверился в правдивости везира. Взял его гнев, и он написал одному из своих управителей, чтобы тот отрубил голову подателю письма. А письмо отдал бедуину. Казалось, хитрость везира удалась, но зависть сыграла с ним дурную шутку. Решив, что поручение халифа сулит бедуину богатое вознаграждение, везир откупил у него письмо, отвез его сам и лишился головы. Когда все выяснилось, халиф пожаловал бедуина богатым платьем, назначил его везиром и сказал: «Да истребит Аллах зависть людскую и да не останется в этой жизни ни единого завистника!» Так за четыре века изменился сюжет, помещенный аль-Абшихи в объемистый том, названный им «Диковинное во всех родах изящного».

…Парфюмерное производство расцвело в халифате, после того как здесь стали использовать колбы и змеевик для приготовления спиртовых растворов. В персидской провинции Сабур приготовляли десять сортов благоуханных масел — из фиалки, лотоса, нарциссов, карликовой пальмы, белого жасмина, лилий, мирты, майорана и померанцевой корки. Иракская Куфа делала лучшее фиалковое масло; там же изготовляли масло из гвоздики. Город Джур специализировался на ароматических водах из розы, цветов пальмы, божьего дерева, сафлора, синильника. Его продукция вывозилась в Северную Африку и Испанию, в Индию и Китай и даже на родину благовоний — в Йемен. Крестовые походы познакомили Европу с переднеазиатской культурой ароматов, но европейцы сумели усвоить ее только частично.

Европейская наука стала открывать для себя южноаравийскую дорогу благовоний лишь в XIX веке. Первый шаг сделал в апреле 1836 года офицер британского королевского флота Уэлстед, участник картографической экспедиции на корабле «Палинур». У побережья Хадрамаута вдается в море черная скала, которую местные жители называют «Крепость ворона». Уэлстед тщательно скопировал непонятные буквы, выбитые на скале. Прочитав надпись, ученые установили, что «Крепость ворона» и есть та самая Кана, некогда главный перевалочный пункт для торговли благовониями — морской и сухопутной.

В 1843 году по древнему пути благовоний пытался пройти вестфалец Адольф фон Вреде, выдававший себя за мусульманина — паломника к гробнице святого Худа. Двадцать семь лет спустя записки фон Вреде издал немецкий филолог, путешественник и поэт барон фон Мальцан, который сам побывал в Мекке под личиной мусульманина из Алжира. Барон написал обширное введение к запискам, снабдил их примечаниями и картой и, похоже, основательно отредактировал текст. Закрадывается сомнение, не создал ли барон из безвестного вестфальца какую-то совсем другую фигуру — печальную и романтическую, более похожую не на реального человека, а на литературного героя.

Судите сами. Согласно издателю (а других сведений о фон Вреде у нас почти нет), путешественник прибыл из Египта с разработанной «легендой» о том, что он, мусульманин по рождению, перенес тяжелую болезнь, излечиться от которой помогло лишь чудесное вмешательство пророка Худа, явившегося больному во сне. Выздоровев, он принял имя — Абд аль-Худ, или Раб Худа, и дал обет совершить паломничество к гробнице своего покровителя. Добравшись морем до Мукаллы, «Абд аль-Худ» отправился с местным караваном в трудный путь по плоскогорью, перевалив через которое он оказался в вади Дуан — юго-западной долине внутреннего Хадрамаута. Отсюда он собирался пройти через все главное вади до крайнего востока этой страны, где и находится могила Худа.

В Коране, в одиннадцатой суре, называемой «Худ», рассказывается, как Аллах послал «к адитам брата их Худа. Он сказал: „О народ мой! Поклоняйтесь Аллаху! Нет вам другого божества, кроме Него… О народ мой! Просите прощения у вашего Господа, потом обратитесь к Нему; Он пошлет на вас с неба обильный дождь и прибавит вам силы к вашей силе, не отвращайтесь же грешниками!“ Они сказали: „О Худ! Ты не пришел к нам с ясным знамением, и мы ни за что не оставим наших богов по твоему слову и не станем мы тебе верить“». Надменные адиты хотели убить пророка, но Аллах спас его, устроив для него проход в скале. У этой скалы, похожей на верблюжий горб, построена гробница — главное святилище Хадрамаута, куда в первые дни лунного месяца шаабан совершается ежегодное массовое паломничество. Неподалеку расположена мрачная пещера — «колодец Бархут»: через него, по арабским поверьям, души грешников опускаются в ад.

Но «Абд аль-Худ» не добрался до могилы своего святого покровителя. Его обыкновение вести ежедневные записи и собирать гербарий, его таинственные манипуляции с загадочными приборами — термометром и карманными часами — вызывали подозрение у товарищей по каравану. Едва пройдя до половины вади Дуан, фон Вреде был схвачен в городе Сиф, избит, ограблен и отправлен назад на побережье. Ему чудом удалось сохранить черновые записи и рисунки. Но неудачи подстерегали его и в Европе. Крупнейший немецкий естествоиспытатель Александр фон Гумбольдт не поверил в подлинность путешествия. Скепсис великого ученого легко объяснить: только что был разоблачен французский мистификатор дю Курэ, якобы посетивший внутренний Хадрамаут через год после фон Вреде, да и последние документальные материалы, которые вестфалец вывез из Аравии, в Европе таинственным образом исчезли… Когда-то фон Вреде пытался найти свое счастье на военной службе в Греции: теперь, разочарованный и оскорбленный недоверием научного мира, он удалился в Новый Свет, где, по словам барона фон Мальцана, стал фермером в Техасе.

Судьба «записок фон Вреде» куда удивительней романтической версии его биографии, предложенной издателем. Если о самом вестфальце мы не знаем почти ничего и каждый из фактов его жизни можно подвергнуть сомнению, то подавляющее большинство сведений, изложенных в «записках», точны и достоверны. Получены ли они из первых рук самим путешественником или искусно введены в текст издателем после бесед с выходцами из Хадрамаута, не так уж важно. Важнее другое: с «записками фон Вреде» сверялись и от них отталкивались новые исследователи.

В 1893 году берлинский профессор-востоковед Лео Хирш прошел по дороге благовоний по стопам «Абд аль-Худа» и, благополучно миновав Сиф, первым из европейских ученых побывал в трех главных городах внутреннего Хадрамаута — Шибаме, Сейуне и Тариме. Профессор пользовался книгой фон Вреде и картой голландца ван ден Берга, который, служа на острове Ява, написал работу, воссоздающую, со слов тамошних уроженцев Хадрамаута, облик их родного края. Сразу же после Хирша по его маршруту направилась английская экспедиция супругов Бент, включавшая помимо самого исследователя и его жены (прекрасного фотографа) специалиста-ботаника. Бенты застряли в Шибаме и не смогли двинуться дальше на восток из-за постоянных межплеменных стычек, происходивших в этих местах. Положение чужаков-иноверцев было непростым. Вспоминая фон Вреде и Хирша, бедуины говорили о Бентах: «Один пришел, чтобы увидеть нас, приняв чужое обличье, другой пришел не таясь, а теперь пожаловала целая группа. Следующий раз их явится еще больше, и тогда со священной долиной Хадрамаут будет покончено!»

Шведский исследователь Карл Ландберг, подобно голландцу ван ден Бергу, для воссоздания жизни страны благовоний избрал метод опроса. Он побывал лишь на побережье, но знал о внутренних районах больше, чем иной путешественник. Еще бы: ради науки Ландберг не жалел ни средств, ни времени, привлекая множество платных информаторов и сотрудников, роскошно издавая материалы за свой счет, уточняя и перепроверяя свои знания в течение десятилетий. Его можно назвать первым этнолингвистом, занимавшимся Южной Аравией, ибо он шел к своей цели через язык, сохранив для нас бесценные богатства живой речи аравитян.

Супруги Хайн совершили путешествие на южноаравийское побережье в 1901–1902 годах по поручению Венской Академии наук. Они оказались первыми профессиональными музейщиками, собравшими здесь коллекцию предметов традиционного быта. Вена может гордиться своими этнографическими коллекциями по Хадрамауту. Позднее к ней присоединятся Лейпциг и Кембридж, а еще позже, в наши дни, Ленинградский музей антропологии и этнографии имени Петра Великого.

Только в 1931 году удалось европейцам пересечь весь Хадрамаут с юго-запада до крайнего востока, выполнив то, что задумал фон Вреде. Это сделали голландский востоковед и дипломат ван дер Мелен и немец фон Виссман, специалист по исторической географии. Недаром их книга называется «Хадрамаут: снятие покрывала с некоторых из его тайн». Они первыми добрались до гробницы пророка Худа, до «адского колодца Бархут» и дали их строгое обстоятельное описание, которое читается легко и живо, как лучшие страницы художественной прозы. Ван дер Мелен и фон Виссман окончательно восстановили добрую репутацию «записок фон Вреде», подтвердив их точность во всем, кроме раздела, посвященного вади Амд. В этом разделе самозваный Абд аль-Худ явно поддался искушению выдать за свои собственные впечатления чей-то рассказ, а бедуины во все времена любили подшутить над легковерным слушателем…

В начале тридцатых годов широкая европейская публика прониклась интересом «ко всему южноаравийскому». У истоков этой моды был молодой немецкий журналист Ганс Хельфриц. Вот как характеризует его Снук Хюргронье, признанный лидер голландской арабистики, блестящий знаток арабского языка, проживший около года в заповедной для немусульман Мекке: «Этот „исследователь“ совсем не знает по-арабски, абсолютно не знаком с Аравией и ее народом, а также вовсе не ведает о том, что же было достигнуто другими в изучении Аравии, и в частности Хадрамаута. Кажется, он даже не слыхал о своих непосредственных предшественниках, ибо описывает себя как первооткрывателя города Тарима, „куда не ступала нога белого человека“, он называет жителей Хадрамаута дикарями и говорит об аравийском каннибализме». Возмущенный Снук Хюргронье заканчивает свой отзыв пожеланием, чтобы Аравия оставалась по-прежнему закрытой для таких «абсолютно невежественных туристов». Упреки не помогли. Читатели были покорены выразительными фотографиями и бойким пером молодого Хельфрица. «Шибам — город небоскребов», «тайна Шабвы — столицы страны благовоний» — эти и другие обороты прочно вошли с тех пор в лексикон журналистов, пишущих о Южной Аравии. Вслед за Хельфрицем к развалинам древней Шабвы устремилась талантливая английская писательница и путешественница Фрейя Старк, не уступавшая немецкому журналисту в искусстве владения фотоаппаратом и намного превосходившая его по уровню подготовки как востоковед. Только неожиданная болезнь заставила Фрейю Старк отказаться от своего намерения, и это тогда, когда она находилась почти у ворот древнего города.

Вторая мировая война ознаменовала конец «героической эпохи» в изучении Южной Аравии, когда путешественник должен был по необходимости соединять в себе специалиста по всем гуманитарным и естественным наукам и быть еще в придачу писателем. Последние английские «герои» такого рода — принявший ислам Абдаллах Филби, Тэсиджер, Хамилтон. И конечно, супруги Ингрэмс — Харолд и Дорин. Ингрэмсы первыми проделали путь от могилы Худа до побережья через Махру — страну, соседствующую с Хадрамаутом и европейцам практически неведомую. Дорин первой пересекла земли независимого племени сайар, обнаружив последние следы древней дороги благовоний. Дороги, которую за сто лет до этого начал искать лейтенант Уэлстед.

После второй мировой войны «героев» стали понемногу сменять ученые, занимающиеся какой-нибудь одной областью знания. Английский востоковед Роберт Сарджент был ученым переходного типа: он соединял широчайшие интересы путешественников и конкретную направленность собственных исследований. Продолжатель дела Ландберга, Сарджент изучал современную культуру Хадрамаута, но не заочно, а непосредственно на месте. Он прекрасно знал средневековую историографию и живой фольклор, его занимало традиционное зодчество и звездный календарь, системы орошения и ритуальная охота и многое другое. Музей археологии и этнографии при Кембриджском университете обязан Сардженту своей хадрамаутской коллекцией.

За Сарджентом последовал социолог Абдаллах Буджра, изучавший в 1962–1963 годах традиционное общество города Хурейды. Знакомый нам аль-Аттас, младший мансаб Хурейды, сокрушенно качал головой и цокал языком при упоминании о Буджре.

— Он злоупотреблял нашим доверием, — говорил мансаб. — Скор, тороплив на выводы, неточен.

Совсем по-другому, тепло и благожелательно, вспоминают жители Хадрамаута австрийского этнографа Вальтера Досталя. В полевой сезон 1960 года Досталь успел много сделать для изучения кочевников Хадрамаута, проводил опросы в Шибаме и Тариме, подбирал этнографические предметы для Венского музея этнографии. В 1963 году эти материалы, дополнившие сведения, полученные этнографом во время его экспедиции в Кувейт, легли в основу диссертации «Этнологическое исследование развития кочевничества в Аравии». Кое-какие выводы и положения диссертации были уточнены после новых поездок в Хадрамаут в 1964 и 1966 годах. Итогом стала монография «Бедуины в Южной Аравии».

Среди южноаравийских кочевников Досталь выделил две большие группы, названные по устройству бытующего у них верблюжьего седла — шадад и хауляни. Шадад — сравнительно поздняя конструкция, распространившаяся в III веке нашей эры. Она крепится на горбе верблюда и имеет две луки, что позволяет совершать длительные переходы и вести боевые действия. Вторая конструкция — хауляни — крепится на крупе животного, а само сиденье или вьючные сумы располагается позади горба. Этот принцип более древний, он принят до сих пор у многих племен Юга Аравии: у бедуинов сайар, караб, авамир, ал рашид, махра. Группы шадад и хауляни отличаются друг от друга особенностями материальной культуры и социальной организации.

Выдвинутые Досталем положения прочно вошли в этнографию кочевого населения Аравии. Но австрийский ученый занимался и другой важной темой — изучением традиционных навыков у оседлых ремесленников внутреннего Хадрамаута. Мастера из Тарима до сих пор не забыли Досталя.

— Как же, помним, — говорит старый гончар из рода аль-Бани, — этот австриец беседовал с нами, не поглядывая на часы, вникая в каждую мелочь, как будто сам он сын гончара.

Беседами дело не ограничивалось. Вместе с операторами из Геттингенского института научных фильмов Досталь сделал двадцать шесть фильмов разной продолжительности — от двухминутного до почти часового, чтобы детально запечатлеть традиционную технологию гончаров и каменщиков, столяров и строителей, кузнецов и ювелиров, особые приемы лекарей и танцоров. Изображение дополняется текстами, выпущенными институтом в виде отдельных брошюр в серии «Кинематографическая энциклопедия». В 1972 году австрийский ученый объединил этот материал в книгу под названием «Ремесленники и технология ремесла в Тариме».

На демонстрации некоторых из своих фильмов в Ленинграде, куда он приехал по приглашению Президиума Академии наук СССР, Досталь сказал:

— В наши дни под натиском современной цивилизации старая народная культура исчезает стремительно и зачастую бесследно. Задача Венского института срочных этнографических исследований, который я возглавляю, — зафиксировать и тем самым сохранить для науки уходящее прошлое, сделать его достоянием всего человечества. Работа нашей экспедиции в Асире (Саудовская Аравия) и советско-йеменской комплексной экспедиции в Хадрамауте и на острове Сокотра позволит нам совместными усилиями приблизиться к пониманию этнографических особенностей Южной Аравии, чрезвычайно важного в историко-культурном отношении уголка планеты.

Наша отечественная традиция этнографического изучения Южной Аравии очень молода. Зачинателем ее была В. А. Крачковская, жена «шейха русских арабистов» академика Крачковского. В трудные военные годы она опубликовала обзор главных достижений европейской науки за сто лет исследования Хадрамаута. И потом на протяжении двух десятилетий обобщала данные письменных источников и научной литературы о памятниках южноарабской архитектуры и о традиционной женской одежде этих мест. Полевые разыскания в Хадрамауте планировались Российским Географическим обществом еще в прошлом веке, но начались они, как уже говорилось, только в 1983 году и с тех пор ведутся ежегодно. Мне, этнографу, приятно чувствовать внимание и поддержку коллег, «соседей справа и слева» — Лотара Штайна из Лейпцига и Вальтера Досталя из Вены.

…Итак, белые колечки дыма поднимаются над курильницей. Сладко кружится голова.

— Ладан задышал, — говорит хозяин дома, раздувая веером-флажком тлеющие угли. Это не игра словами: здесь, на Юге Аравии, известная наша поговорка не в ходу.

Курильница стоит в невысокой стрельчатой нише рядом со входом. Это усеченная глиняная пирамидка, поставленная на попа и раскрашенная алой «драконовой кровью» — смолой дерева, растущего на Сокотре, красителем необычайно стойким, сохраняющим свежесть на протяжении многих веков. Для изготовления курильниц применяют глину, камень, металл, и какие только формы не придает им рука мастера! Но почти всегда, силуэтом или орнаментом, они напоминают традиционные образцы южноаравийского зодчества.

Широкая часть пирамидки — вогнута; в ней на углях, подернутых пеплом, лежит несколько желтовато-белых крупинок, напоминающих балтийский янтарь. Это и есть ладан — ароматическая смола дерева босвеллия из семейства бурзеровых, богатая эфирными маслами. Смола вытекает, как выражаются специалисты, «при подсочке коры или поранении ствола». Вот как это происходит.

— Ладановые деревья, — показывает мне Хусейн.

Оглядываюсь. Деревья растут почти на отвесном склоне ущелья аль-Габр, взбираясь и на плоскогорье. Блеклая серовато-зеленоватая кора, кроны толстых извилистых веток похожи на клубок одеревеневших змей. Не отсюда ли родилась легенда о том, что ладаноносную босвеллию охраняют от непрошеных гостей змеи?

Хусейн подтыкает юбку; вынув из ножен свой длинный нож, берет клинок в зубы и уверенно взбирается по стволу. К моим ногам падает ветка, усеянная овальными листочками с мелкими зубчиками по краям. На срезе ветка сочится душистым молочным соком. Хусейн спускается, нюхает сок, пробует его на язык.

— Хороший ладан, бедуинский, — удовлетворенно заключает он и делает дюжину косых надрезов на стволе. Кору под ними он надрывает так, чтобы в ней скапливалась смола. Выступают молочные капли, на наших глазах превращающиеся в белесые кристаллы, вроде поваренной соли. Месяца через два можно возвращаться за ладаном.

— Почему так долго ждать? — спрашиваю.

— Это совсем недолго, ведь уже два года не было дождей. После дождя ладан застывает куда дольше.

Чувствую на затылке чье-то дыхание. Секунду назад не было никого, а теперь вот он — бедуин: длинные всклокоченные волосы, выдубленное солнцем темное лицо, в глазах острое любопытство. О способности бедуинов возникать ниоткуда, буквально вырастать из-под земли писали многие путешественники. И я убеждался не раз, что это не выдумка. Щека у бедуина оттопырена Неужели он жует кат?

Кат — растущий в горах кустарник с сочными зелеными листьями, подернутыми красным пушком. Их сок, горьковатый и вяжущий, обладает тонизирующим действием. Несколько веков назад кат был привезен в Йемен из Эфиопии да так прижился, что его жевание превратилось в общейеменскую привычку, стало бичом для страны. И сегодня по четвергам и пятницам — дням, разрешенным для ката, — в Адене и в западных провинциях Демократического Йемена еще можно увидеть возбужденных людей с желваком за щекой. До Хадрамаута это не дошло, употребление ката запрещено законом.

Бедуин словно прочел мои мысли.

— Упаси нас Аллах от ката и вина! — воскликнул он. — Они делают человека жадным, ленивым и жестоким. А жую я ладан, как испокон веков принято у бедуинов. Его горечь прохлаждает гортань и услаждает душу.

Считается, что все дурное бежит от аромата ладана. Поэтому им до сих пор окуривают ложе новобрачных и скамью для обмывания покойных, важное письмо и нательное платье. Умастить одежду благовониями — ладаном, миррой, дымком из дерева алоэ — считалось не роскошью, а необходимостью, которой как мог подчинялся и бедняк и скупец. Аль-Джахиз писал об одном из своих современников — Абдаллахе аль-Хизами, писце из Басры, прославившемся жадностью и острословием: «Бывало, если аль-Хизами надевал новую или чисто выстиранную рубашку, ему могли принести хоть все курения земли, все равно он не окуривал себя, опасаясь, как бы дым душистого дерева не закоптил его белой рубашки. Он пользовался курениями лишь когда рубашка загрязнялась, однако, прежде чем приступать как следует к окуриванию дымом ароматного дерева, он всегда велел принести себе душистого масла, которым он и умащал себе грудь, живот и внутреннюю сторону изара (набедренной повязки. — М. Р.), а затем уже окуривался, чтобы к нему лучше приставал запах курения… Окуривался он только в жилищах своих друзей. Если дело было летом, то он приказывал принести себе верхнюю одежду и надевал ее на рубашку, с тем чтобы курения не пропадали зря» (перевод X. К. Баранова).

В двадцатом веке дешевые европейские духи и одеколоны, всякого рода пахучие аэрозоли и дезодоранты, распространившись и в арабском мире, сильно потеснили благородные ароматы страны благовоний. И если говорить о массовом использовании старых ароматов, то вряд ли этнограф может найти места более интересные, чем Хадрамаут, Сокотра, Оман.

В Хадрамауте ладан применяется не только в светских, но и в религиозных церемониях, особенно при радениях мусульманских мистиков — суфиев. Одно из таких радений я наблюдал в 1986 году в городе Тарим.

Таримская мечеть ас-Саккафа. Здесь после вечерней молитвы два раза в неделю — по четвергам и понедельникам — собирается «кружок» во главе с запевалой — хади. Мы приехали в воскресенье. Почему в воскресенье? Потому что по старому ближневосточному обычаю новый день начинается накануне вечером, после захода солнца, и «в понедельник вечером» означает — в воскресенье на закате. Запомнить это нетрудно, да вот беда — неотвратимо распространяется европейский счет времени, поэтому, сговариваясь о встрече, лучше уточнить, как она назначается — «по-арабски» или «по-английски».

Считается, что эта свежепобеленная мечеть, сложенная из новых сырцовых кирпичей, основана в 1366 году, а четыре века спустя Абдаррахман ас-Саккаф завел в ней обычай собираться по четвергам и понедельникам для религиозных песнопений. О таримской мечети ас-Саккафа и радениях в ней упоминал Роберт Сарджент в своей книге «Проза и поэзия из Хадрамаута», но сам на саккафовских радениях не бывал.

Несмело вхожу в полуоткрытую дверь. Мне вдруг пришли на память слова великого арабского богослова аль-Газали о том, кто должен присутствовать на «громком зикре», или общем радении: «Собираются суфии всей общины без посторонних, которые могли бы поколебать дух участников зикра, и без новичков». Но до начала зикра еще часа два, а до этого вход в мечеть открыт всем. За мной входят мои спутники — молодой ленинградский исламовед Саша Кныш и еще более молодой сотрудник Йеменского центра культурных исследований Абдаррахман ас-Саккаф — полный тезка таримского суфия, выходец из сейунской ветви этого обширного рода, гордящегося происхождением от пророка Мухаммеда.

Главное пространство мечети — двор, покрытый чистыми пальмовыми циновками, справа помещение для омовений, впереди михраб — ниша, обозначающая направление на Мекку. К нам подходит пожилой человек в длинном белом одеянии и белоснежном тюрбане — имам Мухаммед Алавк аль-Айдрус, расспрашивает, кто мы, откуда. После короткой вечерней молитвы имам приглашает нас к себе разговеться, ведь рамадан еще не кончился.

Дома у Мухаммеда аль-Айдруса немало книг, и разговор, естественно, заходит о суфийской литературе.

— Мы называем наши встречи в мечети не зикр, а хадра («посещение»), — говорит аль-Айдрус. — Цель хадры, как считали наши предки, насытить дух и воспарить к небесам. Для этого священные слова поются на старые мелодии, пришедшие к нам из Египта и Северной Африки. Правда, сейчас, в конце рамадана, особого воспарения духа не бывает: люди устали, и хадры проходят не так живо, как в иное время. Да вы увидите сами…

— О Саад, — почтительно перебивает имама один из его домочадцев. — Скоро начнется хадра, пора возвращаться в мечеть.

Крайний Юг Арабского мира — Йемен, долина Хадрамаут.

Дома в Хадрамауте возводят из глиняных сырцовых плит.

Бедуины — это кочевники-скотоводы. Настоящие мужчины носят юбки.

Бедуины племени халика на стоянке. Младенец в люльке — тоже бедуин.

Из пальмового листа плетут что угодно: корзины, сита, подносы, широкополые шляпы.

Над головой у торговца — бурдюки. С барана снимают кожу «чулком», отмачивают, прошивают, дубят — и бурдюк готов; вода в нем всегда прохладна.

У каждой крестьянки в поле — своя «крыша».

Деревянный плуг можно встретить не только в музее.

На станке — основа для повседневного женского платья. А когда-то ткачи ткали и вот такие мужские юбки…

Праздничные женские платья.

Ромбы, звездочки и раковины-каури считаются у арабов надежными оберегами.

Потомственный ювелир Ба Хишван из города Хаджарейна гордится семейной продукцией.

На Юге Аравии с древних времен верили, что серебро приносит удачу, а звон бубенцов отгоняет злых духов.

Ромбовидный орнамент называется «солнышко».

Браслеты ручные и ножные, серьги. «Эти ножны для кинжалов сделал дед моего деда», — сказал мастер Ахмад Ба Хишван.

Фотографироваться вовсе не страшно!

Черты на песке, финиковые косточки, черепки — кому улыбнется судьба?

Поэты-импровизаторы состязаются сегодня, как тысячу лет назад.

Жест отталкивания и угрозы: пять пальцев поражают зрение, слух и речь.

— Почему вас называют Саад? — задаю я вопрос.

Имам улыбается:

— Меня прозвали так в честь Саада ас-Суэйни, средневекового таримского поэта, много писавшего о труде земледельца. Я собираю стихи, сложенные на разговорном языке о пальмах. Пальма для араба — член семьи. Мы говорим о ней «невеста», «бездетная», «счастливая мать», «вдова». Пальма, как человек, может влюбиться и страдать от неразделенной любви. Говорят, что пальма слеплена из той же глины, что Адам…

Когда мы подъезжаем к мечети, из-за стен ее слышится размеренное пение. В ночном воздухе отдаются удары тамбуринов: там-там-там, и-там, и-там…

— На первую касыду мы опоздали, — говорит аль-Айдрус.

Обычно на хадрах поются религиозные касыды Абу Бакра ибн Абдаллаха аль-Айдруса, суфийского поэта конца пятнадцатого — начала шестнадцатого века. Его гробница — самая почитаемая из гробниц Адена, поэтому его обычно называют просто «Аденец». Вероятно, от него наш имам и унаследовал любовь к поэзии. Поют касыды и другого суфия — Мухаммеда ибн Али ас-Суди. Его могила — на севере Йемена, в городе Таизз, — привлекает паломников по сей день.

Знакомый двор мечети выглядит по-иному. Лицом к лицу от входа до михраба — две цепочки музыкантов, сидящих на циновках, скрестив ноги. Справа те, что постарше, тридцатилетние мужчины, в руках у них тамбурины с колокольцами — тары. Слева мальчишки, их деревянные барабанчики — матраки — затянуты кожей с одной стороны. У михраба слышен нежный голос тростниковой дудочки — шаббабы, а лопасти электрических вентиляторов, свисающих с балок, перекрывающих двор, медленно размешивают теплый воздух, напоенный ароматами ладана.

На нас смотрят непроницаемые лица (особенно запомнил одного — круглолицего, чернокожего, в меховой шапке с наушниками, несмотря на жару). Имам проходит к михрабу, мы садимся у выхода, и я достаю магнитофон. Вести магнитозапись разрешил имам Айдрус. Было это так. «Фотоаппарат есть?» — спросил Айдрус в начале нашей беседы. «Нет», — готовно ответил я, давая понять, что мы не нарушим правил. «Жаль, — отозвался имам. — Могли бы выйти хорошие снимки». Все меняется вместе со временем, даже суфии, а мне на будущее урок — никогда не расставаться с фотокамерой.

Речь заводит робкая дудочка, подхватывают хором гулкие хриплые тамбурины, звенящие бубенцами, как кони, и оглушительно припечатывают деревянные барабанчики: там-и-там, там-и-там, там-и-там… И вдруг человеческий голос, нет — голоса:

— Муляй, йа муляй! Ля илля иля-л-лла, ля илля-иля-л-лла, ля илля иля-л-лла…

Один из присутствующих встал, сделал несколько молитвенных поклонов, но предчувствие восторга обмануло его, и он сел на место, несколько обескураженный. Прав был имам: трудно в конце рамадана достичь особого воспарения духа.

Но что это? Сердце начинает биться в такт тамбуринам: там-там-там, и-там и-там, там-там-там, и-там и-там. А тамбурины стучат быстрее, опережая сердце, которое догоняет их, но они снова уходят вперед. Сердце рвется из груди, запах ладана кружит голову и… все обрывается, хадра закончена. Смотрю на своих спутников: да, они испытали то же самое; наверное, так и подступает то чувство, которое суфии называют «воспарение».

К нам подходят улыбающиеся музыканты. Обмениваемся рукопожатиями. Большинство из них принадлежит к роду «слуг Саккафов»; их отцы, деды и прадеды вот так же пели и играли на хадрах этой мечети. Больше всех доволен молодой Абдаррахман ас-Саккаф: ему, юноше из Сейуна, никогда прежде не доводилось видеть подобное.

…На рынках Йемена янтарные комочки ладана соседствуют с коричневатыми, поблескивающими на сколе камнями, напоминающими точильные. Это не камни, а много раз уже упомянутая «сестра ладана» — мирра. Деревья рода коммифора из общего с ладаноносными деревьями семейства бурзеровых сочатся бурой смолой с приятным запахом и приятным вкусом. Говоря о химическом составе мирры (камедь, смола-миррин, эфирное масло-миррол), энциклопедия упоминает и «горечь неопределенного состава». Эта горечь дала название мирре, ведь «мурр» по-арабски значит «горький».

— Мирра годится на все случаи жизни, — расхваливает свой товар торговец. — У тебя заболел живот? Залей мирру водой и на ночь выставь на крышу. Утром выпьешь настой, и как рукой снимет. Ты поранил ногу, да избавит тебя от этого Аллах! Растолки мирру в ступке и присыпь рану порошком. Уходит гость — брось мирру в курильницу, пропал аппетит — добавь ее в пищу.

«Наука ароматов» неотделима от косметики и гастрономии. Каких пахучих веществ не подмешивали в еду — даже хальтит, выразительно названный «вонючей камедью». Впрочем, товарищей нет не только на вкус и цвет, но и на запах. Помню, как в Йемене повар решил угостить наших археологов распространенным местным блюдом — вяленой акулой. Они почуяли ее издали, бросились к дому, и первый их вопрос был: «Что случилось?!»

Арабы верили, что почва разных стран пахнет по-особому. Следопыты, мастера кийяфы, полагались на свой чуткий нюх не меньше, чем на острое зрение. И действительно, каждая арабская страна пахнет по-своему; кажется, можно узнать любую с закрытыми глазами.

Запах аниса и свежих листьев лимона? Сирия.

Аромат базилика, или, как его называют на Востоке, рейхана? Конечно, это ливанская деревня. Надолго покидая родину, ливанцы увозят с собой мешочки сухого рейхана, чтобы дышать Ливаном и на чужбине.

Сухой согретый воздух и спиртовой дух надкушенного манго? Не знаю, как для кого, а для меня это Каир.

Влажный компресс моря и неистребимый запах айда, полуразложившейся рыбешки, которой удобряют посевы и кормят верблюдов? Йеменская Венеция, белая Мукалла.

А запах имбиря, поднимающийся над чашкой бедуинского кофе? А запах меда и сандала, витающий над влажными листьями тумбака, сгорающего на углях кальяна? «Все ароматы Аравии», упомянутые Шекспиром, не ограничиваются благовониями, и говорить о них можно без конца. Пьеса Шекспира «Макбет» связана с арабской темой не только этим выражением. Три ведьмы, которых честный Банко, полководец шотландского короля, прозвал «пузырями земли», говорят о судне «Тигр», ушедшем в Алеппо. Они предрекают кораблю трудное и затянувшееся плавание — «трижды двадцать семь недель», после чего судно придет в порт разбитым. Любопытно, однако, о каком порте идет речь, ведь Алеппо расположен далеко от моря, — о Латакии, Смирне? Такие реалии в английской пьесе начала семнадцатого века, когда Великобритания активно проникала на Восток, встретить неудивительно (там же упоминаются пирамиды, медведь косматый из России и тигр из Гиркании — области восточнее Каспия). Удивительно другое: по меньшей мере две темы из «Макбета» перекликаются с сюжетами йеменского предания о царе Асаде.

Р. Холиншед, автор «Хроник Англии, Шотландии и Ирландии», откуда Шекспир немало позаимствовал для своей пьесы, назвал трех ведьм, предсказавших Макбету королевский трон, «вещими сестрами, то есть богинями судьбы». Такие же «богини судьбы» на аравийской горе Ханум испытали мальчика Асада и посулили ему царский трон. Что ж, такой зачин часто встречается в сказках о предопределенной судьбе, но другая сюжетная перекличка позволяет думать, что тут не простое совпадение.

Вещуньи нагадали Макбету, что он будет неуязвим до тех пор, пока Бирнамский лес не двинется на Дунсинан. И вот, осажденный войском Малькольма, мстящего за убийство своего отца — короля Дункана, пораженный Макбет видит, как Бирнамский лес идет на замок Дунсинан, ибо не знавший о пророчестве Малькольм отдал приказ: «Пусть воины ветвей с дерев нарубят и над собой несут, чтоб тень листвы скрывала нашу численность и с толку разведчиков сбивала».

В предании об йеменском царе Асаде аль-Кямиле рассказывается о том, что при завоевании Восточной Аравии царь прибегнул к той же хитрости, чтобы обмануть зоркую девушку из племени джадис — Зарку аль-Йамаму. Желая узнать секрет ее зрения, враги вырвали ей глаза: оказалось, что все жилы в них были пропитаны сурьмой, ибо она постоянно смазывала ею веки.

Эта жутковатая история (в которой проявляется отношение к человеческому телу, типичное для кочевников-скотоводов) объясняет также столь распространенное на Ближнем Востоке пристрастие к сурьме: ей приписывается чудесное воздействие на зрение.

И наконец, последнее обстоятельство. Рассуждая о том, как узнать скрытое судьбою, Макбет восклицает: «Бывало встарь, что камни с мест сходили, деревья говорили и, гадая по воронам, сорокам и грачам, отыскивали авгуры убийцу…» Обращение к совету вещих камней, способных сходить с места, разговор со священными деревьями и гадания по полету птиц — это именно те способы, с помощью которых древние аравитяне пытались заглянуть в Книгу Судеб.

Глава 5 КАК ЧИТАТЬ КНИГУ СУДЕБ?

Как-то раз, присутствуя на соколиной охоте и наблюдая за тем, как ловчая птица настигает свою пернатую жертву, уже упоминавшийся поэт аль-Мутанабби сочинил грустный экспромт:

Вслед за птицами устремляются их судьбы на свистящих и пронзительных крылах. Словно перья их прилажены к стрелам, оперение распушившим на ветрах. Словно каламов заостренных тростинки очищает вмиг чистых перьев взмах. Он настиг ее и с налету прикончил, и осталась кровь на клюве и боках. Тут воскликнул я: «Всем назначен день смерти! Хоть на лучшее мы надеемся в мечтах». (Размер вафир)

Слова «всем назначен день смерти» превратились в пословицу, отражающую отношение арабов к судьбе. Тема судьбы, как ее трактует доисламская и средневековая мусульманская литература, была предметом изучения неоднократно: за рубежом о ней писали В. Каскель и X. Ринггрен, у нас — М. Пиотровский. Пеструю и богатую арабскую лексику, связанную с этой темой, ученые обычно делят на три группы.

Самая древняя из них видит в судьбе предопределенную участь, гибель, смерть. Смысл этот чаще всего передается словом «манийя». От того же корня образовано имя доисламской богини судьбы Манат. Неотвратимая судьба имела устойчивые атрибуты — «ножницы манийи», «путы манийи». В исламскую эпоху слово постепенно лишилось оттенка предопределения и стало обозначать просто смерть.

Вторая, более поздняя, группа ставит знак равенства между судьбой и временем: «дахр» — «век», «рок» и «заман» — обобщенное время, распадающееся на дни и ночи. Ход времени непреодолим и неизменяем, поэтому время и есть судьба. Эта идея близка иранской, олицетворенной Зурваном — божеством времени-судьбы, и античной с ее Кроном — богом всепоглощающего времени. Родоплеменное общество доисламской Аравии не создало развитых представлений о бессмертии души, о воскрешении и потустороннем существовании. Для бедуина единственная реальность заключена в земной жизни, срок которой конечен, ибо от клыков времени не уйти никому. В исламский период слова этой группы сохранили оттенок фатализма, а под словом «дахр» («век») иногда подразумевался Аллах.

И наконец, последняя группа, отражающая представления о судьбе не как о безличном и неотвратимом роке, а как о проявлении воли всесильного и единого бога. Судьба в этом случае обозначалась словами «када» или «кадар». Эта точка зрения, победившая в исламе, все же не сумела отменить более старые представления, отзвуки которых сохраняются и поныне.

Вскоре после утверждения ислама споры вокруг понятия судьбы вылились в ожесточенную борьбу между кадаритами и джабаритами, или сторонниками свободы воли и приверженцами учения о предопределении. Русский востоковед академик В. В. Бартольд считал, что слово «кадар» применительно к первым надо понимать как «власть человека над своими поступками», противоположное понятию «джабр» — «насилие», «притеснение». Теперь судьба связывалась с новым для аравитян понятием искупления, сулившего праведникам рай, грешникам — ад. Если все в мире, рассуждали кадариты, предначертано Аллахом, включая добрые и дурные поступки людей, значит, одни из сынов Адама изначально обречены на райское блаженство, а другие — на муки в адском пламени, что несовместимо с определением бога как справедливого и милосердного. Отсюда неизбежный вывод, заключали они: человек лично ответствен за свою судьбу и сам решает, исполнять или не исполнять божьи предписания, ибо в Коране сказано о грешниках: «Аллах не был таков, чтобы их притеснять; но они сами себя притесняли!» (XXX, 8). Нет, возражали джабариты, Аллах всемогущ и всеведущ, он говорит людям в Коране: «Аллах создал вас и то, что вы делаете» (XXXVII, 94), поэтому признавать человека творцом своих поступков означает признание двух творцов — бога и человека, а это страшный грех многобожия. Полагайтесь только на Аллаха, учили они, не страшитесь земных испытаний, ибо судьба человека и его смертный час заранее записаны в Книге Судеб.

Для мусульман Книга Судеб — это Коран. К тому же считается, что на каждого смертного ангелы заводят специальный свиток, куда заносятся все его деяния; свиток этот зачитывается после кончины и якобы будет служить основанием для «последнего решения» участи человека в судный день.

В христианстве споры о предопределении и свободе воли начались еще до возникновения ислама. Так, в пятом веке учение о свободе воли было осуждено церковью как еретическое, а его противник Блаженный Августин причислен к лику святых. Однако учение о предопределении не стало христианским догматом: в восьмом веке один из первых христианских критиков ислама Иоанн Дамаскин защищает учение о свободе воли, противопоставляя его вере мусульман в предначертанность всего сущего. После поражения кадаритов, а вместе с ними и более широкого культурно-религиозного движения мутазилитов, или «отделившихся», к которым принадлежал и средневековый рационалист аль-Джахиз, представление о «фатализме» мусульман стало все прочнее утверждаться в Европе.

Между тем дело обстояло не так просто. В мусульманской схоластической догматике, сложившейся в десятом веке и получившей название «калам» — «слово», этот вопрос так и не был решен. Один из создателей калама — аль-Ашари пытался отбросить крайности мнений кадаритов и джабаритов. Он разделял «када» и «кадар», придавая первому значение общего решения Аллаха относительно мира, а второму — частное применение этого решения относительно конкретного человека. И хотя аль-Ашари признавал, что человек создан Аллахом со всеми своими будущими поступками, он подчеркивал, что личность «присваивает» себе кадар как проявление воли божьей, воображая, что это он, человек, обладает и свободой воли и свободой выбора. Очевидно, что эта теория не снимает старые противоречия, выявленные кадаритами. Если воля Аллаха абсолютна, в чем же заключается моральное обоснование загробного воздаяния за земные поступки? Где различия между добром и злом?

По-иному отвечал на эти вопросы второй из основателей калама — аль-Матуриди. Опираясь на мнение своего учителя Абу Ханифы, он утверждал, что дурные дела творятся с соизволения, но не по желанию Аллаха. Согласно аль-Матуриди, человек сотворен со свободой воли и выбора; Аллах помогает ему в добром и «покидает его» в злом, воздавая ему по заслугам в загробной жизни. Но как соотнести свободу человеческой воли и всемогущество Аллаха? Ответа, естественно, не было дано.

Учение аль-Ашари получило признание в мусульманской религиозно-правовой школе шафиитов, учение аль-Матуриди поддержано ханифитами, но это не единственные точки зрения, существующие в исламе по поводу предопределения и свободы воли.

Простые мусульмане были далеки от схоластических споров, их представления о судьбе изменялись медленно, сохранив немало общего с кругом понятий доисламской эпохи. Чтобы узнать неведомое, часто обращались к гаданию, ворожбе, «черной» и «белой» магии.

Вера в ворожбу у арабов существовала издавна. Об этом упоминают Цицерон и некоторые другие древние авторы. Египтяне считают, что самые «сильные» колдуны происходят из Йемена; йеменцы, напротив, убеждены, что родина волхвов и кудесников — Египет и Северная Африка.

Существуют сложнейшая и запутанная классификация видов ворожбы и множество арабских слов для их обозначения, собранных и прокомментированных в объемистом труде современного арабского исследователя Тауфика Фахда. Главное разделение — на «духовную» магию, которую ислам считает настоящей, и на магию «природную», или «ложную», когда зрителя доводят до галлюцинаций с помощью благовоний и наркотиков.

Духовная магия бывает двух уровней — «высокая», или «связанная с Милосердным» (то есть с Аллахом), и «низкая», или «дьявольская». «Высокая» магия и есть «белая»: считается, что она преследует благородные цели, к ней прибегают благочестивые люди, пользующиеся поддержкой Аллаха, сонма небесных ангелов и добрых джиннов, исповедующих ислам. Сокровенные имена сил добра и обращенные к ним заклинания содержатся, как считает мусульманская традиция, в старых свитках и преданиях предков. Самое важное из этих имен — «величайшее имя», или сотое из прозваний Аллаха, известное лишь его посланникам и пророкам. Мусульмане верят, что оно в мгновение ока переносит человека туда, куда он пожелает, воскрешает мертвых и убивает живых и совершает прочие «чудеса». Рассказывают, что самые праведные из мусульманских вали («святых») владели тайной этого имени, а их сподвижники истово служили им, надеясь когда-нибудь узнать его тайну. Одного такого ученика вали послал передать по назначению блюдо, завязанное в платок. Конечно, по пути тот развязал узел и заглянул в блюдо: оттуда выскочила крыса и убежала. «Вот видишь, — сказал вали, когда ученик вернулся, не выполнив поручения. — Ты хочешь узнать величайшее имя, а тебе нельзя доверить даже крысу на блюде!»

«Низкая» магия во всем противоположна «высокой». К ней прибегают нечестивцы ради черных, дурных целей, а помощь им оказывают повелитель злых шайтанов Иблис и все его воинство. Между «белой» и «черной» ворожбой лежит целый спектр оттенков и переходов. Что же касается способов гадания, то, как уже говорилось, арабы чаще всего обращались для этого к камням, деревьям и птицам.

Камни, скалы, горы… Задолго до ислама аравитяне поклонялись метеоритам; один из них приобрел особую известность и в мусульманском культе. Это Черный камень, укрепленный в одном из наружных углов прямоугольного здания Каабы — посреди двора Большой мекканской мечети. Окруженный овальной рамкой из серебра, он стерт губами многих миллионов паломников, верящих в то, что некогда камень был белым, но почернел от грехов человеческих. Большие камни, напоминающие силуэты живых существ, становились племенными идолами. Им приносили жертвы, воскуряли благовония, у них просили совета. Арабские предания обычно связывают получение пророчества или откровения с пещерами или вершинами гор. Эта традиция подхвачена исламом, утверждающим, что за всю историю мира у Аллаха было 313 апостолов и 124 тысячи пророков.

Первым пророком называют Адама, который после грехопадения был изгнан из рая вместе со своей Хаввой — Евой и разлучен с нею. Мусульманская легенда рассказывает, что он очутился на острове Цейлон, а она — в аравийском оазисе Джидда. Только через сто лет им удалось встретиться близ Мекки, у горы Рахма в долине Арафат, где и в наши дни паломники совершают обязательное молитвенное стояние — вукуф. С тех пор, прощенные Аллахом, Адам и Ева жили счастливо, произвели на свет многочисленное потомство и были погребены у подножия другой легендарной горы — Абу Кубайс. По исламскому поверью, Ибрахим — Авраам первым призвал людей к почитанию единого бога и к совершению паломничества к Каабе. Для этого он поднялся на вершину Абу Кубайса, и вместе с раскатами его голоса Черный камень осветил мекканскую долину ослепительным светом (паломники свидетельствуют: на черной поверхности камня есть белая блестящая точка, «сверкающая, как мечта» и обостряющая зрение). Свет остановил джиннов, привлеченных призывом Авраама. Те места, где они застыли, обозначают границы «священной области» Мекки, более точно не определявшиеся.

Многие ритуалы мусульманского паломничества восходят к доисламским. Так, ночное бодрствование в ярко освещенной мечети, что стоит в священной долине аль-Муздалифа, перекликается с обычаем вызывания дождя, когда на горе, названной в честь бога-громовика Кузаха, возжигался ритуальный огонь. Известный обряд «побивания шайтана камнями» (паломники бросают 14 камней в две каменные груды, олицетворяющие дьявола, а затем еще 35 — в груду, расположенную на склоне ущелья, ведущего в Мекку) ученые связывают с языческим «побиванием солнечного дьявола», происходившим во время осеннего равноденствия, с тем чтобы ослабла жара.

Нух-Ной также считается в исламе пророком, но ковчег его, вместе с горсткой уверовавших в его пророчества, пристал не к Арарату, а, по одной из версий, к горе аль-Джуди, близ города Мосула в северном Ираке. Гора Абу Саур, чтобы спасти пророка Мухаммеда, бежавшего от преследовавших его мекканцев, обрела человеческий голос. В сочинении арабского географа девятого века аль-Азраки «Хроники Мекки» слова горы приводятся с полным доверием: «Приди ко мне, о Мухаммед! Ко мне, о Мухаммед! Я уже давала приют пророку, бывшему до тебя». И Мухаммед, услышав призыв, пошел к горе и проник вместе со своим спутником в пещеру через расселину шириною в две трети пяди и высотою в локоть. Ближневосточные предания изобилуют такими историями. Настоящая вера, говорится в них, способна отверзнуть уста камню и заставить сдвинуться гору. По всей вероятности, отсюда произошли метафоры: «камни вопиют», «он может горы своротить».

В вершину горы ударяют молнии, с нее слышнее гром, возвещающий о долгожданном дожде, с нее виднее, что творится в долине. Наверное, этим объясняется отношение аравитян к горе и ее частице — камню. Но не меньшее место в их жизни занимало, пожалуй, и дерево — дарящее сень и плоды, указывающее на близкую воду, дающее жизнь. Английский этнограф Дж. Фрэзер в своей книге «Фольклор в Ветхом завете» целую главу — «Священные дубы и терпентинные деревья» — посвятил поклонению деревьям, следы которого сохранились в Палестине, Ливане и Сирии. Отдельные терпентины и дубы имеют славу «населенных», или давших прибежище духам. Некоторые из этих духов явно восходят к языческим дриадам, как, например, те, что прозваны «дочери Иакуба (Иакова)». Рядом с другими деревьями стоит гробница какого-нибудь вали, но в действительности люди поклоняются не ему, а священному дереву. На ветки вешаются цветные лоскутки, прикосновение к корням считается целебным, опавшие сучки не идут на топливо даже тогда, когда топлива не хватает.

Помимо дубов и терпентинов арабы почитают оливу (маслину), тамариск, сидр (небк, дум), ильб, не говоря уже о финиковой пальме или благовонном семействе бурзеровых. В Коране, в суре «Свет» (XXIV, 35), прославляется священная маслина: «Аллах — свет небес и земли. Его свет — точно ниша; в ней светильник; светильник в стекле; стекло — точно жемчужная звезда. Зажигается он от дерева благословенного — маслины, ни восточной, ни западной. Масло ее готово воспламениться, хотя бы его и не коснулся огонь. Свет на свете!» Выражение «ни восточная, ни западная», или «ни с восхода, ни с заката» обычно толкуется как «небесная»: эта небесная маслина, зажигающая свет небес и земли, стала одним из любимейших символов у мусульманских суфиев.

Образ дерева с развитыми корнями и ветвями обозначает у арабов человека из сильного и многочисленного рода. О безродном говорят: «Нет у него ни корней, ни ветвей». До сих пор бедуины Сирии, Иордании и Палестины сохраняют обычай клясться на ветке дерева: «Клянусь этой ветвью и Аллахом. Пусть лжец останется без потомства!»

Не в силах уничтожить поклонение деревьям, ислам использовал его. Метафора «древа» стоит даже за системой мусульманского вероучения и права. В самом деле, правовые источники ислама получили название «корни». От них отходят «ветви» — казусы, разрешаемые при помощи «корней». С этим подразумеваемым деревом соотносятся три разряда «постигших», или тех, кому дано выражать свое мнение по вопросам религиозного права и морали. О «корнях» мог высказываться только высший разряд, средний начинал с «ветвей», а низший занимался частными случаями, или «листьями». Таким образом, «древо» получалось перевернутым. Это напоминает известный мусульманский символ — «Древо блаженства», изображаемый в виде перевернутого дерева, чьи корни уходят вверх к божьему престолу, ветви тянутся вниз к райским вратам, а на листьях начертаны имена Аллаха. С перевернутым древом, чей корень устремлен к небу, а ветви стоят на земле, сравнивал человека, вслед за Платоном, и средневековый арабский писатель аль-Масуди.

Способность птиц к полету всегда восхищала человека. Древние полагали, что эта способность — божественный дар. В Коране (XVII, 19) утверждается, что птиц, машущих крыльями над нашей головой, никто не держит в воздухе, кроме Аллаха. В другом месте (XVI, 81) об этом говорится как о бесспорном доказательстве божьего всесилия: «Разве они (люди. — М. Р.) не видят птиц, покорных в воздухе небесном; их поддерживает только Аллах. Поистине, в этом — знамение для людей верующих!» Птичья «покорность» воле Аллаха и их близость к небу рождали убеждение о причастности пернатых к сокровенным тайнам: счастлив тот, кто познает их, изучив птичий язык. Недаром мудрейший Соломон гордо восклицает в Коране (XXVII, 16): «О люди, научены мы языку птиц, и даровано нам все! Поистине, это — явное преимущество!» Уже упоминалось, как легендарный удод открыл царю путь в Страну благовоний, но удод вместе с другими птицами был не только проводником, но и письмоносцем, соглядатаем и советчиком. Впрочем, грешники не способны понимать птичьи советы: об этом свидетельствует притча из Корана о народе самудийском, отвергнувшем пророчество Салиха, положившись на гадание по полету птиц (XXVII, 48).

Доисламское представление о том, что птица — образ души и личной судьбы человека, связанной с ним, как ожерелье с шеей, ярче всего отражено в словах Корана (XVII, 14–15): «И всякому человеку Мы прикрепили птицу к его шее и представим ему в День воскресения книгу, которую он встретит раскрытой: „Прочти твою книгу! Довольно души твоей в сей день над тобой счетчиком!“» Не эти ли слова вспоминал поэт аль-Мутанабби, сочиняя свой экспромт на соколиной охоте? Несколько странное для нас слово «счетчик» вполне понятно для мусульман: ведь день страшного суда часто называется днем расчета, когда будет сведен «приход» и «расход» поступков каждого человека и каждый получит то, что ему причитается.

Большим знатоком гадания по птицам считался герой арабских преданий — мудрец Кусс ибн Саида, чье красноречие вошло в пословицу. Рассказывают, что он со своим приятелем, находясь в гостях у некоего царя, наблюдал за поведением двух птиц — черной и белой. Поднявшись над царским шатром, птицы резко замахали крыльями, потрясли хвостовыми перьями и исчезли; затем они появились перед Куссом и его спутником, покружили над ними и сели на землю. «В жизни не видал птиц прекраснее, — сказал Куссу его товарищ. — Какую из них ты бы предпочел?» — «Черную», — ответил тот. «А я выберу белую. Какое же предсказание следует отсюда?» — «Не успеет день смениться ночью, — предрек мудрец, — как царь погибнет. Тебя же, раз ты выбрал белое, ждет разочарование, и ты отправишься домой с пустыми руками». Собеседник Кусса сообщил царю об этом предсказании, и тот, разгневавшись, приказал схватить мудреца. Но не успел день смениться ночью, как царь, едва выступив в поход, испустил дух. Перед смертью царь велел отпустить узника и наградить его, воскликнув: «О, как верны были слова Кусса!» Вот так и получилось, что Кусс вернулся домой с двадцатью верблюдицами, а его спутник — ни с чем.

«У нас, арабов, — говаривал Кусс, — прямо-таки страсть к гаданию по птицам». И действительно: известно множество способов гадания по птичьему крику (по карканью воронов, воркованию голубей, уханью сов), по цвету и количеству птиц, по направлению их полета. Обычно арабский авгур (заджир) заявлял, что птица, движущаяся справа налево от наблюдателя, это «саних» — благой вестник, а движущаяся слева направо — «барих», предвещающая несчастье. Интересно, что «счастливое направление» совпадает с направлением арабского письма.

Из макбетовского перечня гаданий «по воронам, сорокам и грачам» арабы гадали только по воронам, зато эта птица стояла первой в списке «вещих». Примеров, подтверждающих это, так много, что можно догадываться о былом существовании в Древней Аравии культа ворона. Его называют «одноглазым», приписывая ему особую остроту зрения. О «сезонных» предсказаниях, связанных с вороном, уже говорилось; его поведение могло истолковываться как благоприятное и как неблагоприятное, смотря по обстоятельствам, но самым мрачным предзнаменованием считалось, если ворон, пролетая мимо, выронит перо.

Вещей птицей считался и орел. Сохранилась легенда о том, что именно орел принес доисламскому предсказателю Мамуну ибн Муавийе весть о неизбежности прихода пророка Мухаммеда. Самому пророку приписывается пристрастие к другой птице — белому петуху, о котором он, по словам аль-Джахиза, сказал: «Белый петух мой друг, он враг врагов Аллаха, он охраняет дом своего хозяина и семь других домов». Было поверье, что у петухов, возвещающих о времени утренней молитвы, есть староста — огромный кречет, чей гребень достигает трона Аллаха, ноги увязли в земле, а крылья распростерты в воздухе. Когда до конца ночи остается не более трети, он принимается кричать и хлопать крыльями: все петухи просыпаются и начинают петь. Повсюду в арабском мире — от Аравийского полуострова до Марокко — вестника счастья видели в аисте.

В «Жизни животных» ад-Дамири, созданной им на пять веков раньше, чем одноименная книга Брема, всерьез сказано, что многие птицы предвещают несчастье. К таким птицам относятся арабский сурад (вероятно, сойка), коршун, страус. Созвучие «хамам — химам», или «голубь — кончина», заставляло воспринимать голубя как предвестника смерти. Сова связывалась с кровомщением, ибо верили, что ее жилище — череп убитого, откуда она кричит: «Напоите меня, напоите меня!» — пока не прольется кровь убийцы.

Объектом ворожбы были и другие летающие существа — пчелы, осы, стрекозы, бабочки, саранча, летучие мыши. Главное слово у арабов для гадания — «тира», от глагола «тара» — «летать». Многие авгуры и кудесники подстрекали аравитян отвергнуть проповеди Мухаммеда, поэтому ислам с самого начала боролся с тира, приравнивая его к многобожию, — вот почему от птичьих гаданий в наши дни мало что сохранилось. Мусульманская традиция утверждает, что пророк противопоставлял «нечестивому» тира «добрый» фаль, о котором говорилось в главе «Речь и слух».

Истово верили арабы в вещую природу снов. Ад-Динавари, составивший в самом начале одиннадцатого века первый известный нам арабский «сонник», приводит изречение Мухаммеда: «Сон верующего — сороковая часть пророчества» — и так объясняет эти слова: «Пророк хотел сказать, что большинство пророков — да будет над ними мир! — за редким исключением не видели ангела, а получали откровение во сне». Арабское предание хранит немало историй о снах, которые сбывались, и о хитрецах, использовавших суеверия своего века в собственных интересах. Однако далеко не каждый рисковал придумывать сновидения, ибо на этот счет имелось другое речение Мухаммеда: «Лгущий о своих снах ответит в день восстания мертвых».

Для того чтобы заглянуть в Книгу Судеб и прочесть ее темные письмена, обращались к помощи «ильм ан-нуджум», или астрологии. В арабском мире увлечение астрологией было повсеместным: она занимала даже таких великих мыслителей, как Ибн Хальдун (1332–1406), которого многие считают первым арабским социологом. Переводились античные трактаты, посвященные звездной премудрости, создавались собственные сочинения, где отцами астрологии назывались вперемешку пророк Даниил, Пифагор, Александр Македонский, Валаам, Птолемей, Гермес Трисмегист, пророк Узайр, или ветхозаветный Ездра, мудрец Лукман. «Наука звезд» очень рано разделилась на три области: расчетную, природную и воображаемую. Первые две — предтечи астрометрии и астрофизики — составили астрономию, последняя — астрологию в нашем понимании этого слова. Попытки установить связь расположения звезд и знаков зодиака с судьбой человека и земного мира не прекратились до сих пор.

Нечто подобное случилось и с алхимией, чье название происходит от арабского «аль-кимийа». Фантастическое и объективное, причудливо перемешанное в ней, тоже мало-помалу размежевалось; но, по свидетельству Эдварда Лэйна, в Египте первой половины прошлого века все еще находилось немало талантливых людей, страстно пытавшихся средствами алхимии проникнуть в тайны вещества и получить власть над природой.

Пытались увидеть судьбу и в чернильном «зеркале» — капле чернил, помещенной в центре магического квадрата, начертанного на ладони. (Магический квадрат состоит из девяти клеток — три на три, в каждой из них — цифры; сумма цифр по горизонтали, вертикали или диагонали дает 15.) Эпизод такого гадания приведен в книге Лэйна, который сам был свидетелем мастерства каирского шейха Абдэлькадира аль-Магриби. Для того чтобы опыт удался, в жаровне жгли ладан и кориандр. Когда привели восьмилетнего мальчика, наугад выбранного из толпы уличных ребятишек, шейх вложил ему под шапочку листок с заклинаниями и, не выпуская его руку из своей, заставил пристально вглядываться в чернильную каплю, налитую на ладонь мальчику.

Под постоянное бормотание шейха, прерывавшееся только для того, чтобы задать вопрос и получить ответ, мальчик увидел в капле свое собственное отражение, затем человека, подметающего землю. По приказу шейха мальчик заставил подметальщика последовательно внести семь флагов — красный, черный, белый, зеленый, синий… Дым от благовоний ел глаза. Картинка усложнялась: появился шатер султана, разбили лагерь воины, в конце концов прибыл на коне и сам султан. Выпив кофе, султан начал выполнять желания публики, передаваемые мальчику через шейха: гонец привел лорда Нельсона, затем одного египтянина, живущего в Англии и носящего европейское платье, и так далее.

Из описания отчетливо видно, как шейх аль-Магриби обращается к чувствам присутствующих — зрению, слуху, осязанию, обонянию (не затронут только вкус!), как шаг за шагом усложняются зрительные образы, внушенные ребенку, — появляются движение, цвет, вводится ряд персонажей, подчиняющихся наблюдателю. И все это происходит в зеркале (а может быть, в оке?), помещенном на ладони — символе человеческих чувств.

Но не попытки угадать, подглядеть, подслушать неведомое и приспособиться к нему вызывают уважение народа. В памяти арабов и в их преданиях окружены любовью другие герои — те, кто бросает вызов судьбе.

Таким был Имруулькайс (500–540), витязь и поэт. Его отец — вождь над киндитами Худжр ибн аль-Харис, смертельно раненный воинами из племени асад, завещал право отмщения, свое оружие, лошадей и котлы тому из своих сыновей, кто не предастся скорби при известии о его смерти. Посланник Худжра обошел всех сыновей покойного, начиная со старшего — Нафи, и все они сокрушались, посыпая головы песком. Все, кроме Имруулькайса, которого отец, презирая стихотворцев, давно прогнал от себя и обрек на странствия вместе с соратниками поэта по пирам, охоте и песням. Когда гонец явился к Имруулькайсу, тот пил вино и играл с товарищем в нарды. Узнав о гибели отца, он довел игру до конца и только после этого повернулся к вестнику, расспросил его о подробностях убийства, а потом поклялся, что не будет пить вина, есть мяса, умащаться благовониями, сближаться с женщинами и мыть голову, покуда не отомстит. Повязав черную чалму — головной убор мстителя, он встретил людей от асадитов, предлагавших за кровь Худжра выкуп скотом или жизнью любого из них — достойнейшего родом и величайшего славой. Не согласился Имруулькайс и только дал асадитам отсрочку, пока не родят их женщины и не оправят одежды.

Имруулькайс двинулся на асадитов, преследовал их, изнемогая от жажды, и, настигнув их у источника, убил и ранил многих из племени. После чего бывшие с ним воины решили, что он уже отомстил за отца, и покинули его. Однако сам Имруулькайс не считал месть завершенной: род убийцы — бану кяхиль — еще не заплатил ему своими жизнями. Приобретая и тут же теряя союзников, скитался он по пустыне, зная, что смерть вонзит в него свои острые когти и зубы, что судьба против него. У идола Табалы он трижды гадал на стрелах, и трижды выпадала ему стрела «запрещающая», а не «повелевающая» или «выжидающая». Тогда в гневе он сломал стрелы и ударил идола их обломками по лицу, сказав: «Если б у тебя был убит отец, ты не мешал бы мне!» И продолжал неравную борьбу.

Месть асадитам забросила Имруулькайса в Византию, а их коварство обрекло его на смерть: поверив клевете асадита ат-Таммаха, византийский император послал Имруулькайсу отравленное платье, и тот скончался — непокорившимся и непобежденным.

Высоко ценились стойкость, терпение, готовность к любым невзгодам. Образцом этих качеств может считаться предок Имруулькайса, тезка его отца — Худжр ибн Амр, известный под прозвищем Акиль аль-Мурар — «Едок мурара», горького вяжущего растения, от которого у верблюдов выворачиваются губы. Жена Худжра ибн Амра говорила о нем: «Я не видела никого, кто был бы осторожнее его, спящего или бодрствующего. Если и спят его глаза, то другие члены не дремлют. Обычно, ложась спать, он приказывал мне ставить кувшин с молоком у его головы. И вот однажды ночью, когда он спал, а я сидела неподалеку, глядя на него, появилась черная змея. Она подползла к его голове, но он отодвинул ее, тогда змея попыталась подобраться к его руке, но он поднял руку, змея подползла к ноге, но он поджал и ее. Тогда змея выпила молоко из кувшина, а потом извергла его назад. И тут я сказала себе: „Вот он проснется, выпьет молоко и умрет, и я отдохну от него“. Наконец он проснулся, велел подать кувшин, понюхал молоко и бросил его наземь, так что молоко вылилось, и спросил меня: „Куда уползла змея?“» (Перевод Вл. В. Полосина.) Умение быть настороже и сносить испытания называется по-арабски «сабр». «Ас-сабр джамиль» («В терпении красота»), — гласит одна из самых распространенных пословиц.

Из каких же черт состоит арабский национальный характер? Ответить на этот вопрос нелегко — ведь Арабский мир велик и помимо общего в нем существует множество местных, частных особенностей. К тому же почти в любых записках путешественников упоминается о противоречивости нрава и непредсказуемости поступков местных жителей, прежде всего бедуинов. «Противоречивость», «непредсказуемость» — так ли это? Для чужестранцев, недостаточно знакомых с тонкостями арабского быта, безусловно так.

Когда-то воображение сильней всего возбуждали недоступные для иноверцев запретные области (арабское «харам») — Мекка, Медина, долины Хадрамаута и некоторые другие заповедные уголки исламского мира. Попасть туда можно было, только усвоив бытовое поведение мусульман. Европейскому путешественнику, недостаточно вошедшему в роль, ошибка могла обойтись очень дорого. От смельчаков требовалась безграничная выдержка, умение отступать, но добиваться своего, способность постоянно чувствовать оттенки настроения своих дорожных спутников, хозяев на ночлеге, встречных бедуинов и оседлых. Надо было знать, когда выказывать щедрость, а когда разумную бережливость. Надо было понимать, когда в ход может пойти насмешка или угроза, лесть или мудрая пословица. Надо было угадать момент, когда можно ограничиться улыбкой, кивком, жестом или просто промолчать. Обычно европейцы, проникавшие под видом мусульман в аравийские области харама, называли себя турками или арабами с севера — алжирцами, египтянами, сирийцами. До поры до времени это сходило им с рук — настолько велики различия в языке и поведении, но встреча с «земляками» почти неизбежно разоблачала обман. У тех, кто приходил под личиной, и у тех, кто не скрывал собственного облика, вроде бы все было обдумано, все предусмотрено, да только чужая жизнь снова и снова не совпадала с представлениями о ней. Отсюда бессильные слова о противоречивости и непредсказуемости нрава туземцев.

Однако в характере арабов и впрямь есть взрывное, конфликтное начало. Обуздать его пытался основатель ислама, обращавшийся к своим приверженцам от имени Аллаха: «О те, которые уверовали! Не входите в дома пророка, если только не будет разрешена вам еда, не дожидаясь ее времени. Но когда вас позовут, то входите, а когда поедите, то расходитесь, не вступая дружески в беседу. Это с вашей стороны удручает пророка, но он стыдится вас, а Аллах не стыдится истины» (Коран, XXXIII, 53). И еще: «О вы, которые уверовали! Не поднимайте своих голосов выше голоса пророка и не обращайтесь к нему громко с речью, как обращаетесь друг к другу, чтобы не оказались тщетными дела ваши без вашего ведома» (XLIX, 2). Сходные увещевания есть и в суре «Препирательство» (LVIII, 12–14), и в других главах Корана (XXIV, 62–63; XLIX, 1–5). Только верховный авторитет мог внушить простые правила этикета: нельзя садиться за трапезу пророка без приглашения, а после окончания ее докучать хозяину досужими беседами; не следует без дела вызывать пророка из задних комнат, где он отдыхает с домочадцами; не стоит врываться в дом, чтобы одолжить что-то из утвари, а надлежит просить из-за двери; нельзя перебивать пророка и заглушать голос его, когда он говорит, входить и выходить без его разрешения и обгонять его во время шествий.

Подобные увещевания вызваны отнюдь не грубостью и невоспитанностью первых мусульман, а отсутствием единой нормы поведения. Уже тогда таких норм было целых три. Они боролись между собой, влияли друг на друга, но ни одна не одолела. Что же это за нормы?

Назовем самую древнюю из них — асабийя. Значений у этого слова множество. Почтенный арабско-русский словарь В. Гиргаса (Казань, 1881) перечисляет: «родолюбие, пристрастная привязанность к своему роду, партии, вследствие которой каждый член его защищает интересы другого; дух племени, партии; племенная ссора, распря». Слово «асабийя» употреблял в четырнадцатом веке Ибн Хальдун, описывая бедуинское общество. Для нас из всех значений главное — верность асабу, то есть родству по мужской линии.

Члены племенного общества подчинялись предписаниям обычного права — адата, утверждавшего законы взаимопомощи и взаимозависимости. На этих законах основывались обычаи кровомщения и ответственности за кровь, заботы о предках и потомках. Верность асабу включала знание своего родословия от отца до основателя племени, уважение к прошлому и к старшим. Строжайший запрет добрачных и внебрачных связей для женщин объяснялся стремлением к «чистому» потомству. Обычное право регулировало и отношения между племенами — набеги, стычки, заключение союзов и их разрывы. Черты асабийи можно наблюдать по сей день у бедуинов и у оседлого населения деревень и городов.

Асабийя обязательна не только для мужчин, но и для женщин. Считается, что после замужества они сохраняют верность асабу отца, поэтому брачной нормой объявлен брак внутри рода, а идеалом — женитьба на дочери дяди по отцу. Асабийя конкретна. Ее проявления зависят от того, к какому асабу, действительному или мнимому, относит себя человек. Источники, хранящие ее идеалы, — адат, старые родословные предания и родовые хроники, особая «асабийская» поэзия, воспевающая свое племя и уничижающая все прочие. В «Киигe песен» аль-Исфахани приведены выразительные примеры подобной поэзии — стихи Амра ибн Кульсума в честь племени таглиб, аль-Хариса ибн Хиллизы в честь племени бакр, ан-Набиги в честь племенного союза абситов и зубьянитов, Кумейта ибн Зейда против племен Йемена.

Вторую норму поведения назовем — мурувва. Так с доисламских времен обозначался набор прекрасных качеств «настоящего мужчины»: доблесть, великодушие, щедрость, умение любить и веселиться, красноречие, верность данному слову. Идеальный носитель этих качеств должен блюсти свою личную честь и постоянно утверждать свое превосходство. Женщина в мурувве — на второстепенных ролях: предмет страсти героя, хранительница или нарушительница традиционного благочестия. Зато для мужчины мурувва универсальна — следовать ее предписаниям надлежит любому, независимо от происхождения, положения и веры. Законы муруввы отражают устная традиция, многие образцы классической арабской поэзии, народные сказки и романы, такие, как «Тысяча и одна ночь» или «Повесть об Антаре».

Наконец, третья норма — дин. Это очень употребительное в арабском языке слово соединяет арамейское понятие «суд, приговор», среднеперсидское «вера» и староарабское «обычай, образ поведения». Как норма поведения — это кодекс поступков верующего, получающего нравственную оценку по пятибалльной шкале:

1. Обязательные поступки. Связаны с исполнением ритуалов ислама; уклонение от них наказуемо в земной жизни и после смерти.

2. Желательные. Среди них — дополнительные молитвы и посты, выполнение обетов, благотворительность; за все это в загробной жизни обещано воздаяние.

3. Дозволенные, или безразличные. К ним относятся сон, вступление в брак, вкушение разрешенной пищи и прочее; не заслуживают ни осуждения, ни одобрения.

4. Неодобряемые. Поступки, вызванные чрезмерной привязанностью к мирским благам. Они не одобряются, но за них не предусмотрено и наказания.

5. Запрещенные. Наказываются в этой жизни и после смерти.

Многие мусульмане имеют смутное представление об этих пяти категориях, различая лишь разрешенное и запрещенное. Предписания дина обязательны для всех верующих, причем ритуальная сторона не отделяется от нравственной и правовой. Эта норма в ее мусульманской редакции оказала огромное влияние и на арабов-христиан, живущих бок о бок с мусульманами вот уже тринадцать с лишним веков. Источники дина — писание и предание, а также многочисленная литературная продукция толкователей и комментаторов.

Все три нормы поведения активны, каждая способна использовать переосмысленные положения двух других. И все они действуют одновременно.

Ближе всего асабийя и мурувва, сложившиеся еще до ислама. На первый взгляд они даже составляют единое целое: доблестный удалец защищает своих сородичей (мурувва), а племя гордится своими доблестными мужами (асабийя). Однако стоит вспомнить: большинство арабских поэтов, воспевавших мурувву и ставших ее героями, находились в конфликте со своими родственниками с отцовской стороны, то есть с асабом. Изгоями были доисламские поэты аш-Шанфара, Таабата Шарран, Имруулькайс, Тарафа и другие.

Любимейший герой муруввы — поэт-богатырь Антара — рожден рабыней-эфиопкой, за что подвергался унижениям от родственников по отцу, презрительно называвших его «толстогубым». Свободу Антара получил только благодаря личной доблести. Во время стычки абситов с племенем тай, отец сказал ему:

— Нападай, Антара!

— Разве раб умеет нападать? — спросил тот.

Отец воскликнул:

— Нападай и станешь свободным! — И Антара ринулся против воинов из племени тай.

С тех пор Антара говорил: «С одной стороны я родом из лучших абситов, другую сторону я защищаю острым мечом…» Много подвигов совершил Антара, но высокомерная Абла, его двоюродная сестра по отцовской линии, так и не ответила на любовь «толстогубого»… О популярности темнокожего поэта-богатыря гласит речение, приписываемое Мухаммеду, который без особой приязни относился к бедуинам: «Ни одного кочевника не желал бы я повстречать, кроме Антары».

Аль-Исфахани сообщает о «низком» происхождении многих из самых известных поэтов и о презрении некоторых из них к чистокровному родословию. Так, родословная аль-Хутайи (умер в 678 г.) неясна, ибо он относил себя к любому из племен, когда сердился на прочие; а один из крупнейших арабских поэтов — слепец Башшар ибн Бурд (696–783) дерзко заявлял, что он вольноотпущенник самого Аллаха, и то подтверждал, то отрицал свое арабское происхождение.

Это не значит, конечно, что идеалы муруввы воспевали только люди подобного склада. Немало поэтов гордилось арабской кровью. Среди них — аль-Мутанабби. Вспомним его постоянные самовосхваления мужеством, талантом и происхождением. Но хвалится он не ради чести родного асаба, а для того, чтобы оттенить неблагодарность высокого мецената.

Индивидуализм муруввы с ее культом мужской чести и личного превосходства противостоит идеалам асабийи, утверждающей коллективное сознание в рамках семейно-родственной группы. От места в этой группе, а вовсе не от личных способностей зависит по законам асабийи престиж человека — всегда «младшего» перед лицом старейшин асаба, знати, духовенства и, наконец, Аллаха.

Дух дина осуждает мурувву и асабийю за их исключительную поглощенность суетными делами сего мира, однако пытается подчинить их своим правилам. Вместо героев муруввы выставляются примером доблести Мухаммед, его родственники и сподвижники. Как религиозный эквивалент светскому молодечеству вводится словечко «футувва» (от арабского «фата» — «молодец», «удалец»; именно это слово употреблено аль-Мутанабби в «Касыде поношения»). В уста пророка вложено высказывание: «Нет веры без удали» (буквально: нет дина без муруввы), выдающее желаемое за действительное.

Мусульманин не более чем «раб Аллаха», поэтому утверждение поэта Башшара ибн Бурда, что он божий вольноотпущенник, выглядит святотатством. Зато родоплеменной и семейный словарь с успехом использовался для обозначения новых институтов исламского государства, а новые общественные связи часто изображались как кровнородственные.

Мусульманский закон — шариат считался единственным основанием для судебных решений, отрицая местное право — адат. Все же шариат вынужден был принять такие арабские обычаи, как кровомщение и вено за невесту. В Коране сказано: «А если кто был убит несправедливо, то Мы его близкому дали власть, но пусть он не излишествует, убивая» (XVII, 35). Исходя из этих слов, шариат ограничил право мщения за кровь личностью самого преступника, в отличие от обычая мести всему его асабу до пятого колена, как было принято во времена Имруулькайса. По шариату вено за невесту — собственность невесты, а не традиционная компенсация ее отцу. На практике же то и другое решается иной раз по адату. Противоречивость дина как нормы поведения усиливается еще и тем, что с конца седьмого века развивается чисто светский закон — канун, также не признаваемый шариатом. Вдобавок, призывая верующего отказаться от буйных доблестей муруввы и выделяя его из безличной иерархии асабийи, ислам, как мы помним, не отвечает на вопрос, волен ли человек в поступках, хотя ответственность за них не подвергается сомнению.

Принципы муруввы постоянно сталкиваются с «высшими целями» дина. Плохо согласуются с идеалами общеисламского — или даже общеарабского — и ценности асабийи. Так, типичное для нее соперничество между «северными» и «южными» арабами, или между потомками Кахтана и потомками Аднана, сильно замедлило процесс этнического объединения арабов. Рецидивы этой средневековой розни дошли до нашего века вместе с другими конфликтами, которым не дает погаснуть обычай кровомщения. Не случайно слово «асабийя» чаще всего употребляется в значении пристрастия к своим, ведущего к ссоре с чужими.

Асабийю, мурувву и дин не спутаешь, хотя границы между ними расплывчаты, а сами они не лишены внутренних противоречий. Однако их объединяет общая культурная традиция, общий арабский язык с его фантастическим словарным богатством и щедрыми выразительными средствами.

Ученые часто сетуют, что до нас не дошла мифология древних аравитян. Это так. Но обращение к арабской речи может открыть нам некоторые законы, по которым сложились не только традиционные нормы поведения, но и само арабское мифологическое мышление. В самом деле, форма словесного выражения асабийи, муруввы и дина — устойчивые обороты, излюбленные слова и даже такие, казалось бы, избыточные украшения, как постоянные сравнения и метафоры, часто содержат скрытое указание на забытый обряд, таят намек на древнее мировосприятие или осколок разрушенного мифа.

Сколько метафор связано с понятием «путь», столь близким водителям караванов! В открывающей Коран суре, которую мусульмане повторяют, как «Отче наш», верующий молит Аллаха вести его по «дороге прямой». Одно из девяноста девяти божьих имен — Ведущий прямым путем (ар-Рашид), ибо «Он сбивает с пути, кого желает, и ведет к нему того, кто обратился» (XIII, 27). Согласно исламу, человек после смерти должен пройти над адской бездной по тонкому, как волос, мосту. «Сунна» — слово, обозначающее мусульманское предание, первоначально означало «верное направление». Тарик, то есть путь, — это цепь передатчиков известий о словах и делах пророка, а один из популярнейших сборников таких известий озаглавлен «Торная тропа». По учению суфиев, путь познания разделяется на стадии (макамат), или стоянки после перехода. Примеры можно продолжать без конца. Но главная метафора этого ряда заключена в термине «шариат», когда-то означавшем у бедуинов «путь к воде». Вода же, как и дождь, это традиционный образ арабской поэзии, выражающий щедрость и милость.

О «древе» и связанных с ним понятиях уже говорилось. Стоит упомянуть о глаголах «связывать» и «развязывать» («акада», «халла»). Взятые из кочевой жизни (связывать и развязывать веревки шатра, ремни вьюка), они тоже дали большую группу метафор. Отпущение грехов — «развязывание»; разрешенный судебный казус — «развязанный»; уловка, чтобы обойти запрет, — «распутывание»; договор или обязательство — «узел». Традиционная формула власти — право вязать и разрешать. «Развяжи свою клятву, о царь!» — призывал доисламский поэт Абид ибн аль-Абрас.

Арабская пословица утверждает: «На всякий узел есть развязчик». С ней перекликается выражение «Мотать узлы на палку», что значит устанавливать плату за кровь убитого. Эти слова воплощены в обряде: на посох одного из родственников жертвы наматывается ткань головного убора, снятого с родственника убийцы. Каждый завязанный узел соответствует определенной денежной сумме. В конце обряда родственники убитого слегка сбавляют сумму, развязав несколько узлов. Слова и символические действия дополняют друг друга. Они же поясняют другую пословицу, непонятную для чужестранца: «Деньги развязывают чалму у судьи». Более ясными становятся и слова поэта Абу-ль-Атахьи: «Поистине беды разрешаются так же, как развязывается шнур головного платка». У него же можно встретить вечный мотив «гордиева узла»; «Я обрубил узы надежды на тебя».

Арабская традиция не считает нужным углубляться в мотивы того или иного поведения человека, искать им какие-то особенные объяснения. Чаще всего на ваш вопрос по этому поводу последует один из трех ответов:

«Так ведется от предков»;

«Так подобает поступать мужчине»;

«Так заповедал Аллах».

Ответы привычны. Но в них отразились древние идеалы асабийи, муруввы, дина.

Сегодня на Арабском Востоке горячо спорят о национальном характере и его проявлениях в прошлом, настоящем и будущем. Одни пытаются приспособить старые нормы к новым временам, другие — новые времена к старым нормам. Третьи пропагандируют восходящее к средневековой нравоучительной литературе понятие «адаб», под которым подразумеваются воспитанность, образованность и нравственность, или «уважение к себе и уважение к другим».

Авторитетнейший пропагандист адаба Кемаль Джумблат, общественный деятель, убитый во время гражданской войны в Ливане, писал: «Взаимоотношения разума и духа подобны высокому дереву, у которого дух роста, развития и жизни в равной мере поддерживает и нежные корни, и ствол, и ветви, и листья, и цветы… Человек то же древо жизни — в своем возвышении, росте и тяге к корню корней своих, от которых произошел и к которым возвращается». Так, на страницах современной книги вырастает старый и столь органичный для арабской культуры абрис дерева.

Расти, не забывая о корнях, — вот главный завет. Ведь для преодоления судьбы есть только одно средство — память.

…Так как же читать Книгу Судеб?

На этот вопрос не ответить в одиночку. Мы читаем ее все вместе. Хирург Муджиб и бедуин Салех со своей сестрой Хинд, семейство Кемаля и капитан Сугейль, пастушок из Пальмиры и учившиеся в Краснодаре йеменцы Мухаммед и Абд аль-Азиз, верный помощник СОЙКЭ Хусейн и младший мансаб Хурейды, собиратель стихов о пальме имам Саад и молодой сейунский краевед Абд ар-Рахман, народный поэт Бубешр и его молодые слушатели, темнокожий сторож у Большого сфинкса и вы, читатель.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Итак, голубая бусина на медной ладони стала поводом для разговора о бытовых поверьях арабов. Олицетворение пяти чувств, она побудила нас заглянуть за привычный фасад ислама, обратиться к глубинным истокам ближневосточных представлений о человеке. Насколько это удалось, судить вам.

Примером для меня были классические арабские авторы, умевшие соединять под одной обложкой множество историй, своих и чужих, с пользой и без скуки. Но всего охватить невозможно, ибо арабская культура неисчерпаема, как неисчерпаемы арабские предания. Чувства же в них обычно воплощают женщины: зрение — трагическая Зарка аль-Иамама, осязание — царская дочь ан-Надиза, обоняние — мекканка Маншим. Остается слух; здесь никто не сравнится с правдолюбцем Хурафой аль-Узри, слушавшим джиннов. А для вкуса не подберу ни героини, ни героя, но ведь жители пустынь не гурманы…

Арабская словесность — целый мир. Недаром письменность окружена там особым почтением, ее находка приписана легендарному родоначальнику арабов Исмаилу, а в буквах видится отражение четырех стихий — воздуха, огня, земли и воды. Этот литературный материк, плодами которого мы так щедро пользуемся, еще не открыт до конца. Белых пятен на нем куда больше, чем, скажем, на континенте античной словесности. Но арабиста-этнографа манит и другая почти нехоженая земля — живая повседневность, арабское «этнографическое поле».

Сейчас мое «поле» в Хадрамауте. Для того, чтобы изучать этот край, нужно, как выражаются ученые, попытаться учесть весь связанный с ним материал. Даже если в сухое понятие «материал» вдруг входит стихотворение Киплинга «Хадрамаутец». Оно показалось мне настолько интересным, что я перевел его и предлагаю вашему вниманию:

Что в сердце христианина? Где его разум? Чем взвешивает и мерит? Как может разом терпеть, хохотать, сражаться? Какие шайтаны против нас им движут? Для меня он — поганый. Нелеп он и громогласен — всюду заходит обутый, простоволосый. Речи заводит о наших семьях — о том, о чем не болтаем. Воистину мудрый Аллах не дал стыда им! Не так в пустыне. Один ко мне добрался, рыдая. За ним гнались. Его укрыть успел едва я. Не спрашивая, кого убил, дал чаю и рису почти как брату. Да только он — прислужник Иблису. В кургузом платье сын обезьян передо мною рассказ вел пальцами рук и ног и головою. Любой его ничтожный порыв — в глазах отражался, будто лягушка в грязной воде. Но я сдержался! Я молча бороду перебирал. Для тишины же его душонка была мелка. А смерть все ближе. Сказал я: «Это — уставшего речь», но он проспался и зачирикал вдруг мне в лицо. И засмеялся! Зачем зарезал я его? Чтоб смыть бесчестье. Кобылу Биджли дал ему со сбруей вместе. Снабдил козлятиной его, водой и хлебом. Когда ж он вышел из шатра, я вышел следом и вынул саблю. В свете звезд, хмелем налитый, шутить посмел он надо мной — и был убит он!

В английском подлиннике название стилизовано под арабское — «Хадрамаути», «хадрамаутец», хотя по-арабски житель Хадрамаута будет «хадрами» — не «хадрамаутец», а «хадрамиец». Поэт судил понаслышке, опираясь на свои индийские впечатления, а может быть, и на встречи с выходцами из Южной Аравии. Разумеется, таких «роковых хадрамаутцев» в наш век не встретишь, но сюжет жестокого романса, соединенный с голой реальностью репортажа и переданный порывистым ритмом прямой речи, сообщает стихотворению особую силу. Что же касается ошибок в поведении «чужеземца-христианина», то они изложены с этнографической точностью. Помнить их полезно любому, кто собирается посетить страны Арабского Востока.

Расхожие штампы искажают истину. Так вышло и со знаменитой киплинговской сентенцией: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут». Кто только не ссылался на эти слова из «Баллады о Востоке и Западе», навязывая поэту мысль о невозможности понимания между двумя культурами. Создается впечатление, что цитирующие не читали балладу дальше двух первых строчек, ведь уже в третьей утверждается: «Но нет Востока, и Запада нет…» — нет груза усвоенных с рождения предрассудков, когда лицом к лицу встречаются настоящие, уважающие друг друга люди. Наш диалог с Востоком продолжается, продолжается на равных, с глубоким взаимным интересом.

Но вернемся к голубой бусине. Надеюсь, что книга хоть в какой-то мере дала картину пестрой арабской жизни с ее цветом и звуком, осязательной вещественностью, вкусом и ароматом, заботами и надеждами. Ответы влекут за собой новые вопросы, и если это так, вам помогут другие книги — некоторые из них названы на следующих страницах. А сейчас — до свидания, ибо, как говорят арабы, многословный человек подобен ночному сборщику хвороста: его может укусить змея или ужалить скорпион.

ЛИТЕРАТУРА

Источники и научная литература

Али ибн Заид. Стихи/Подготовка издания А. Агарышева и А. Санчеса. М., 1968.

Аммар Ф X. Ладовые принципы арабской народной музыки. М., 1984.

Арабская романтическая проза XIX–XX веков. Л., 1981.

Арабская средневековая культура и литература. Сборник статей зарубежных ученых. М., 1978.

Аравийская старина. Из древней арабской поэзии и прозы. М., 1983.

Аравия. Материалы по истории открытия/Пер. с нем. М., 1981.

Бартольд В. В. Сочинения. Т. IV. М., 1966.

Большаков О. Г. Средневековый город Ближнего Востока. VII — середина XIII в. Социально-экономические отношения. М., 1984.

Веймарн Б., Каптерева Т., Подольский А. Искусство арабских народов. М., 1960.

Восходы лун на стоянках веселья/Пер. с араб. Л., 1983.

Грюнебаум Г. Э. Основные черты арабо-мусульманской культуры. Статьи разных лет/Пер. с англ. и нем. М, 1981.

Данциг Б. М. Ближний Восток в русской науке и литературе. М., 1973.

Аль-Джахиз. Книга о скупых; Ибн Абд Раббихи. Чудесное ожерелье. М., 1985.

Древняя Эбла (Раскопки в Сирии). Составление и введение П. Маттиэ/Пер с англ., итал., нем. и франц. яз. М., 1985.

Жизнь и подвиги Антары (сират Антара). М., 1968.

Ибн Джубейр. Путешествие. М., 1984.

Ибрагимов И. Арабский народный роман. М., 1984.

Ислам. Краткий справочник. М., 1983.

Ислам. Религия, общество, государство. М., 1984.

Аль-Исфахани Абу-ль-Фарадж. Книга песен М., 1980.

Аль-Калби Хишам ибн Мухаммад. Книга об идолах. М., 1984.

Книга тысячи и одной ночи. Т. I–VIII/Пер. с араб. М. А. Салье. М, 1959.

Крачковский И. Ю. Избранные сочинения. Т. I–VI. М.—Л., 1955–1960.

Крымский А. Е. История новой арабской литературы (XIX — начало XX в.). М., 1971.

Крымский А. Е. Письма из Ливана (1896–1898). М., 1975.

Куделин А. Б. Средневековая арабская поэтика (вторая половина VIII–XI в.). М., 1983.

Кузнецов К. Арабская музыка. — В кн.: Очерки по истории и теории музыки. Т. 2. Л., 1940.

Лэйн Э. Нравы и обычаи египтян в первой половине XIX в./Пер, с англ. М., 1982.

Массэ А. Ислам. Очерк истории/Пер. с франц. М., 1982.

Мец А. Мусульманский Ренессанс/Пер. с нем. М., 1966.

Миронова Л. Н. Цветоведение. Минск, 1984.

Мифологии древнего мира/Пер. с англ. М., 1977.

Мусульманский мир. 950–1150/Пер. с англ. и франц. М., 1981.

Очерки по истории арабской культуры V–XV вв. М, 1982.

Першиц А. И. Хозяйство и общественно-политический строй Северной Аравии в XIX — первой трети XX в. (Историко-этнографические очерки). М., 1961.

Петрушевский И. П. Ислам в Иране в VII–XV вв. (Курс лекций), Л., 1966.

Пиотровский М. Б. Предание о химйаритском царе Асаде ал-Камиле. М, 1977.

Пиотровский М. Б. Южная Аравия в раннее средневековье. Становление средневекового общества. М., 1985.

Пирен Ж. Открытие Аравии. М., 1970.

Роузентал Ф. Торжество знания. Концепции знания в средневековом исламе/Пер. с англ. М., 1978.

Ас-Саби Хилал. Установления и обычаи двора халифов. М, 1983.

Сагадеев А. В. Очеловеченный мир в философии и искусстве мусульманского средневековья. — Эстетика и жизнь. Вып. 3. М., 1974.

Усама ибн Мункыз. Книга назидания. М., 1958.

Фильштинский И. М. История арабской литературы. V — начало X в. М., 1985.

Фильштинский И., Шидфар Б. Очерк арабо-мусульманской культуры М., 1971.

Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1978.

Фрэзер Дж. Золотая ветвь. Исследование магии и религии/Пер. с англ. М., 1980.

Фрэзер Дж. Фольклор в Ветхом завете/Пер. с англ. М., 1985.

Халидов А. Б. Арабские рукописи и арабская рукописная традиция. М., 1985.

Аль-Харири Абу Мухаммед аль-Касим. Макамы. Арабские средневековые плутовские новеллы. М., 1987.

Шидфар Б. Я. Образная система арабской классической литературы (VI–XII вв.). М., 1974.

Этнические стереотипы поведения. Л., 1985.

Этнография детства. Традиционные формы воспитания детей и подростков у народов Передней и Южной Азии. М., 1983.

Научно-популярная и научно-художественная литература

Арабская поэзия средних веков/Пер. с араб. М., 1975. (Библиотека всемирной литературы).

Бибби Дж. В поисках Дильмуна/Пер. с англ. М., 1984.

Восточные мотивы. Стихотворения и поэмы. М., 1985.

Герасимов О. Г. На ближневосточных перекрестках. М., 1979.

Грязневич П. А. В поисках затерянных городов. Йеменские репортажи. М., 1978.

Ланда Р. Г. Средиземноморье глазами востоковеда. М., 1979.

Майбаум X. Сирия — перекресток путей народов. Путешествие в историю и современность/Пер. с нем. М., 1982.

Наумкин В. В. Там, где возрождалась птица Феникс. М., 1977.

Перминов П. В. Улыбка сфинкса. М., 1985.

Путинцева Т. А. Тысяча и один год арабского театра. М., 1977.

Путинцева Т. А. Следы ведут в пески Аравии. М., 1984.

Тэсиджер У. Озерные арабы/Пер. с англ. М., 1982.

Чекала-Муха Г. В кругу пустого полумесяца/Пер. с польск. М., 1981.

Шруль К.-Д. Сабах — утренняя заря/Пер. с нем. М., 1986.

Штайн Л. В черных шатрах бедуинов/Пер. с нем, М., 1981.

Кожаное ведро: сначала пьют верблюды, люди — потом.

Это улей!

1

Все поэтические переводы в этой книге сделаны автором. Некоторые из них опубликованы в сб.: Ислам. Религия, общество, государство. М., 1984, с. 149–155.

(обратно)

Оглавление

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ

Глава 1 ВЗОР

Глава 2 РЕЧЬ И СЛУХ

Глава 3 ПРИКОСНОВЕНИЕ И ВКУС

Глава 4 «ВСЕ АРОМАТЫ АРАВИИ…»

Глава 5 КАК ЧИТАТЬ КНИГУ СУДЕБ?

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

ЛИТЕРАТУРА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg