«Русские суеверия»

Русские суеверия (fb2) - Русские суеверия 13784K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марина Никитична Власова

Марина Власова Русские суеверия: энциклопедический словарь

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки и вклеек Вадима Пожидаева-мл.

На обложке и на вклейках использованы фотографии Марины Власовой

© М. Власова, текст, фотографии, 2018

© Оформление. ООО «Издательская Группа„Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

О незнаемом

Что такое «русские суеверия», о которых говорится в заглавии книги? В сущности, они до сих пор окружают нас в обыденной жизни. Суеверия отражены в привычных нам поговорках, присловьях, приметах, действиях. Так, столкнувшись с неожиданной неприятностью, мы говорим: «Не было печали, да черти накачали», а совершив необдуманный поступок: «Черт попутал». Потерявший нужную вещь нередко призывает: «Черт, черт, поиграй да отдай!», почти не вдумываясь в то, что стоит за этими словами, и уж тем более не всегда веря в существование черта, играющего похищенными вещами.

В одной из книг, посвященных жизни русской провинции середины XIX в., упоминается множество примет, которые издавна «в ходу по всей земле Русской». «Приметы общи не только низшим слоям нашего общества, но и среднему его кругу», – констатирует автор, приводя как вполне актуальные для XIX в. наблюдения летописца Нестора: «Мы только словом нарицаемся христиане, а живем по-погански. Верим встрече: если кто черноризца встретит, или попа, или коня лысого, или свинью (выйдя из дому. – М. В.), то возвращается. Не поганский ли то обычай? Другие верят чиханью, что бывает будто бы на здоровье голове…» 〈Семевский, 1857〉.

Приметы, обычаи, присловья относятся к области народных верований, смысл которых можно понять, лишь узнав, как воспринимали окружающую действительность наши предки. Верования, суеверия составляли важную часть крестьянского мировоззрения, которое складывалось на протяжении столетий. Поразительна их живучесть, приспособляемость к современному, стремительно меняющемуся миру. Особенно устойчивы представления, связанные с покойниками, домовыми, колдунами, ведьмами, знахарями, повествования о которых широким потоком хлынули в конце XX – начале XXI в. на страницы газет. Всплеск «суеверного сознания» обычно характеризует кризисные эпохи в жизни общества, свидетельствует о неблагополучии, шаткости человека в мире, когда он ощущает себя окруженным невидимыми, неведомыми, зачастую враждебными силами и существами.

Цель книги – рассказать о верованиях, относящихся к области так называемой низшей демонологии. Это поверья и обычаи, связанные с нечистой силой, разнообразными духами, демонами, окружающими человека в повседневной жизни – дома, в лесу, в поле, в дороге. Они – «свои» в каждой деревне, ручье, болоте и, соответственно, отличаются от высших божеств, подчинены им.

Собранные материалы отражают представления крестьян европейской части России и Сибири в XIX–XX вв. Естественно, что сведения, изложенные в словарных статьях, не исчерпывают обозначенной темы.

Интерес к изучению народных верований впервые был проявлен русскими просветителями (в частности, М. В. Ломоносовым, Н. И. Новиковым, М. И. Поповым, М. Д. Чулковым) еще в XVIII в. Причиной обращения, по мнению В. П. Зиновьева, «к материалам устного поэтического творчества, к мифологии» стало стремление «воспитать у сограждан высокое уважение к национальной культуре» 〈Зиновьев, 1987〉. По аналогии с античностью просветители пытались воссоздать систему славянской мифологии, однако публикации того времени не отвечали поставленной цели, а имели скорее развлекательный характер.

Один из первых серьезных научных трудов по народным верованиям – «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» (М., 1837–1839) – принадлежит И. М. Снегиреву. Приблизительно с середины XIX в. сведения об обычаях, обрядах, поверьях крестьян разных районов России начинают собирать и публиковать более или менее систематически. Перечень основных работ читатель найдет в конце книги. Здесь же отметим, что данная тематика привлекала внимание известнейших отечественных исследователей, таких как В. И. Даль, А. Н. Афанасьев, С. В. Максимов.

В XIX – начале XX в. мир народных поверий не был чем-то отстраненным и пережиточным даже для городской интеллигенции. Связь между селом и городом еще не разорвана: суеверные представления оставались частью сказочного мира детства для многих жителей Москвы и Петербурга. «Очарованный быт не обыден, он светится магическим светом», – писал А. А. Блок, отмечая, что «заговоры, а с ними вся область народной магии и обрядность оказались тою рудою, где блещет золото неподдельной поэзии» 〈Блок, 1962〉.

XX век – трагическая эпоха для русского крестьянства. С началом коллективизации ускорилось разрушение традиционного уклада и мировоззрения. Собирание, изучение народных верований без оглядки на господствующие идеологические установки сделалось даже небезопасным[1].

И хотя традиционный мир деревни постепенно превращался в своеобразную Атлантиду, «затерянный материк», а изучение бытующих крестьянских поверий велось «от случая к случаю», в 1950–1980-х гг. были опубликованы содержательные работы, в том числе касающиеся верований из области низшей демонологии, рассказов о нечистой силе 〈Токарев, 1957; Померанцева, 1975; Толстой, 1974, 1976; Успенский, 1982; Черепанова, 1983; Зиновьев, 1987, и др.〉.

Конец XX – начало XXI в. ознаменованы появлением большого числа исследований, посвященных тем или иным областям крестьянских верований, что объясняется и освобождением науки от идеологических пут, и значимостью темы, и влиянием моды[2].

Расшатывание основ крестьянского мировосприятия сопровождалось переосмыслением сложившихся стереотипов, обычаев, верований. К В. И. Ленину, наделяемому почти сверхъестественными способностями, стали обращаться во время гаданий с просьбой «показаться и открыть будущее» (мурм.). Крестьянка Смоленской области рассказывала, что перед началом Отечественной войны наблюдала пророческое видение на небе: «Открылось все… И явились Хрущев, Маленков… и кто-то третий»; «Перед самым концом войны раскрылось небо, и появился портрет Сталина на востоке. И война кончилась» (мурм.).

Видоизменив «высокий» строй народного миросозерцания, власти так и не искоренили «низший уровень» верований. Одно из многочисленных свидетельств этому находим в дневниках О. Ф. Берггольц. Она была поражена обилием суеверий в послевоенной деревне и так описывает реакцию местного парторга на самоубийство женщины: «„А что удавилась – в худой след попала!“ В худой след верят здесь твердо» 〈Берггольц, 1991〉. Вера в «худой след» сохранилась на севере и северо-западе России почти повсеместно вплоть до первого десятилетия нынешнего века.

И все же тема «русских суеверий» столь же курьезна и занимательна, сколь и серьезна. Верования крестьян запечатлены в емких и выразительных названиях, образах, сюжетах – это плод напряженных размышлений, творческой фантазии, безупречного, отточенного веками владения словом. Не будучи канонически православным, миросозерцание тружеников и творцов русской деревни глубоко нравственно.

«Люди рождаются-умирают, пока солнце светит-греет. Как греть перестанет – рождаться перестанут. Что-то есть в природе созданное очень сложное, что никто не знает. 〈…〉 У нас дружна семья была. Раньше с корнем жили, весело-вольно. Я о пяти лет пошел рыбачить. Невод несем: два соседи и я маленький. Где хорошо попадет рыба, ставили крест. Где попадет – поставят. У людей раньше совесть была, сознание, уважение. Теперь новая мораль. Когда установится, не знаю» (Ионикий Лукич Березин, деревня Умба Терского района Мурманской области).

«Здесь всегда был лес – звери, птицы, дубы, орехи… Когда копали торф, выкапывали дубы в три обхвата. И когда был тот лес, ни мой дед, ни прадед не помнят… Было – стогнет все, была радость и молодым! Ныне все мертвые, и молодые и старые. Затямнение. Беги с работы домов, чтобы жулик никакей не поймал. Было: идем в праздник на реку все толпой. Дожидаешь, с какой деревни мальцы. Нынче глухь и темь. Нечистый дух въевши, это ж антихристы! Сейчас думают, один одного как бы купить да и украсть. Господь сказал: „Приду на землю и навряд ли найду верного человека!“» (Анисья Александровна Дроздова, с. Понизовье Руднянского района Смоленской области).

«Я сам с 16-го года, но знаю намного назад, потому что мой отец, дед и дядьки прожили намного назад… Дом после войны поставил. Пришел… Все у меня сгорело, ничего нет. Дом ставил большой, чтобы себя не позорить. У меня никто не живет без крыши. У коровы окно: она смотрит. Сильно спокойная коровка, зовут Вишня. Дом для кур… Когда я шел на войну, весь измокши да по болотам, я после все изучил, чтобы ни мне, ни кому плечи не мочило. 〈…〉 Когда я пришел в 46-м году, проходит год, я три березки садил, и дубы, и липы. Я любитель всего. Захотел, чтобы после моей жизни сказали: был человек и не стало. Но он был… Чтобы понять жизнь, надо крепко подумать. Роблю! Праздники не признаю, хучь людей неудобно. Надо же все вырастить, приготовить, тогда оно пойдет тебе в дар… Я городских жалею. Они железо не будут есть! А хлеб есть самая сильная наша борьба. И надо традицию тую беречь, которая нас кормит» (Матвей Никонов, деревня Большая Ржава Велижского района Смоленской области).

Невозможно рассказать обо всех россиянах, которые встретились нам на деревенских перепутьях. Светлая память о них хранится и в экспедиционных записях, и на страницах книг. Их непоколебимое стремление жить достойно и в согласии с собой – недостижимый идеал для нашего переменчивого времени.

«Солнце поднялось над селом, завидневшимся с середины реки. Вокруг солнца поразмыло туманную муть, но оно все равно еще в рыжей шерстке и не греет. Оно зависло в пухлых дымах, поднявшихся высоко-высоко над домами. Крепкие лиственные избы крышами темнеют в сугробах. 〈…〉 Я перевел дух, пошел медленней. Село стояло на месте: дома, улицы, а значит, и весь мир жили неходкой жизнью, веками сложенным чередом.

С этой встречи с родным селом-деревушкой останется в душе моей вера в незыблемость мира до тех пор, пока есть в нем моя странная земная деревушка. Они так и будут вечно жить сообща – деревушка в мире и мир в деревушке» (В. Астафьев).

* * *

Охарактеризовать «низший уровень» верований можно, лишь определив его место в комплексе народных воззрений, в крестьянском миросозерцании. Ограничимся здесь самыми общими соображениями.

Истоки многих даже современных крестьянских верований уходят в глубокую древность. Первые более или менее систематические свидетельства о вере наших «непосредственных предков», восточных славян, относятся к концу первого – началу второго тысячелетия н. э.

Кроме поклонения высшим божествам восточнославянского пантеона (Перуну, Велесу, Мокоши – перечисляем тех, названия и суть которых не вызывают противоречивых научных толкований), в историко-литературных памятниках Древней Руси упоминается о почитании славянами стихий – прежде всего воды (источников, озер, рек), огня, а также растительности, камней. Часто говорится и о почитании умерших. Славяне поклонялись нимфам и некоторым другим духам, которым приносили жертвы, а потом гадали о будущем 〈Гальковский, 1916〉.

В Уставе святого Владимира читаем о молениях «под овином, в рощении или у воды». Кирилл Туровский восклицал: «…уже бо не нарекутся Богом стихии, ни солнце, ни огнь, ни источники, ни древеса», а формула отречения от язычества, приписываемая Ефрему Сирину, призывала не делать ничего, что «совершается обыкновенно у источников, под деревьями и на перекрестках». В первом Тайноводственном поучении новокрещаемым святой Кирилл Иерусалимский осуждал обычай «возжигать свечи и кадить при источниках и реках».

Основываясь на анализе историко-литературных памятников Древней Руси, Е. В. Аничков отмечал: «Культы огня под овином, у воды и священных деревьев составляют самые главные черты народной веры наших предков» – и делал вывод о том, что в источниках «о водяных культах упоминается еще чаще, чем о почитании огня – сварожича». Основу же веры восточных славян составляло, по его мнению, «обращение непосредственно к стихиям», «к самой природе как таковой» 〈Аничков, 1914〉. Е. Г. Кагаров утверждал, что «древнейшей ступенью славянской религии был, по-видимому, аниматизм», то есть своеобразное мировоззрение, «по которому вся природа оживлена, наделена особой самостоятельной жизнью» 〈Кагаров, 1913〉.

Кроме высших божеств и «живых» стихий, есть упоминания о существах, по-видимому наиболее близких к тем, о которых идет речь в этой книге, – об упырях и берегинях, вилах, роде и роженицах, а также о волхвах, кудесниках, чародеях.

Почитание «живых» стихий, прежде всего земли в соединении с водой, сохранялось вплоть до XIX – ХХ вв. «К земле народ питает уважение, называет ее кормилицей, матерью сырой землей, местом покоя родителей. При божбе клянутся ею: „Не взвидь я земли под собою, кормилицы“. 〈…〉 Сухою землею засыпают раны от поруба и пореза, говоря, что „мать сыра земля улечит лучше великого знахаря и за леку не возьмет…» (орл.) 〈Трунов, 1869〉. «Земля не олицетворяется, а матерью называется по той причине, что первый человек Адам взят из земли. На этом основании народ питает к ней такое уважение, что если бы кто вздумал в шалости стегать плетью землю, то тому старшие непременно бы заметили, чтобы он перестал стегать мать сыру землю» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉. «Полагаем, что культ земли сохранился в своей древнейшей форме, – писал Н. М. Гальковский, – это почитание без храмов, обрядов и даже без определенно выраженной идеи; в основе этого культа лежит сознание близости и зависимости от земли… Такое сознание присуще всем людям» 〈Гальковский, 1916〉. Мать сыра земля – «это не поэтическая только метафора, а нечто большее – действительная кормилица и поилица человека, чувствующая и сознающая. У ней есть глаза, это – озера, реки и вообще воды. В них нельзя мочиться, и старухи строго кричат на ребят, когда они собираются делать это, предостерегая их, что вода – „глаза матери земли“» (владимир.) 〈Смирнов, 1927〉.

Действительно, отношение к воде, также считавшейся «живой», было сходным: даже в последней четверти ХХ в. на севере России местами сохранялся запрет ходить после захода солнца по воду. Он мотивировался тем, что «вода спит – отдыхает» и ее «нельзя будить» (мурм., волог., 1982–1988).

Почти повсеместно считалось, что оскорбление воды шумом, бранью, плевками, прочими неуместными и неурочными действиями может навлечь болезнь, даже смерть. На Ярославщине оскорбивший воду опускал в нее кусок хлеба, прося прощения у «матушки воды» и у «водяных дедов и прадедов, отцов и матерей и их малых детушек». Аналогично «получившие вред от упаду наземь» ходили «прошаться» (прощаться, просить прощения у земли) на то место, «где случилось падение» (нижегор., мурм. и др.).

Вода в разнообразных состояниях – в реке, озере, дождевая, ключевая – играла особую роль и в повседневном быту крестьян XIX – ХХ вв., и во время больших календарных праздников. Во многих губерниях встречать весну выходили именно к воде. Как и птицы, пробуждающиеся ручьи, родники, вскрывающиеся ото льда реки были первыми провозвестниками весеннего воскресения земли. Крестьяне говорили, что «на Сороки (22 марта) прилетает кулик из-за моря, приносит воду из неволи», а апрельские ручьи «землю будят». В крестьянском календаре отмечали все особенности «поведения» водных источников: «Если в марте вода не течет, в апреле трава не растет»; «Раннее вскрытие реки обещает хороший покос» и т. п.

Согласно народной космогонии, вода со всех сторон обтекает, покоит на себе землю. По поверьям, именно водной дорогой умершие отправлялись в свои расположенные за морем жилища, поэтому, чтобы вода принесла покойным весть о празднике, в некоторых областях России на Пасху кидали в реку яичную скорлупу. Повсеместно вода, поставленная в чашке у изголовья умирающего, – начало «посмертного пути» его души. Крестьяне Архангельской губернии полагали, что вода эта колышется, когда душенька «обмывается от грехов своих» (этим заменялось иногда предсмертное напутствие). Если же вода недвижна – то «затоскуют и загорюют родные, что душа улетела, не омывшись от грехов. „Пропала!“ – говорят, хотя бы умерший перед смертью и исповедался, да не было воды близ головы» 〈Ефименко, 1877〉. На Брянщине говорили, что «душе легче выходить на воду» (умирающий меньше мучается).

В воззрениях народа вода считалась не только «путем умерших», но и «дорогой в будущее» (таково одно из объяснений распространенного обычая гадать по воде). По сообщению из Ярославской губернии, девушки гадали со свечой у проруби, «ожидая увидеть в воде лик суженого». В Тульской губернии на первой неделе Великого поста крестьяне выходили к рекам, прислушивались: не шумит ли вода? Если вода шумела, как жернов на мельнице, то это предвещало летом большие дожди и грозы. Если вода стонала, как ребенок или старая баба, то ожидались беды, пожары, смерти, землетрясения.

Вода вещала и об участи опасно больного: «Сойдешь на ключ, помолишься на все четыре стороны и думаешь: на живое или на мертвое? Как на живое – водыча стоит как стеклышко светлая; как на мертвое – ключи забьют, запрыскают оттуда с песком» (новг.). Верили, что умерших колдуны и ворожеи могут показать в чашке с водой (см. ПОКОЙНИКИ).

Всеобъемлющая стихия воды заключает в себе и созидательное, и разрушительное начало; вода (в различных состояниях, в разное время суток, года) и «наносит», и лечит болезни: «Вода была всегда, и Бог на нее пустил землю, сотворив последнюю. 〈…〉 „Сильна, – говорят, – вода, сильнее ее на свете нет; землю прокопаешь, на край света уйдешь, горы сроешь, а воды ничем не остановишь“…» (орл.) 〈Трунов, 1869〉.

Вода ключей, ручьев, озер и рек, некогда воспринимавшаяся как кровь, бегущая по жилам матери-земли (откуда и выражение «мать сыра земля»), представлялась хранительницей плодородия, благополучия, жизненной энергии. Мир в восприятии крестьян был пронизан разнообразными сакральными силами, в том числе исходящими от «живых» стихий. В календарных обрядах отразились представления о необходимом ежегодном кругообороте сил жизни и плодородия, объединяющих в единое пульсирующее целое землю, растительность и людей.

С другой стороны, мир был наполнен разнообразными магическими влияниями, часто неясного происхождения, непредсказуемыми, подобными внезапному порыву ветра, вихрю. Действиям таких сил обычно приписывались отклонения от правильного течения жизни: беда, порча и т. д. Их источниками, распорядителями могли быть и наделяемые сверхъестественными способностями люди – волхвы, колдуны, ведьмы.

Бытие человека в восприятии крестьян было неразрывно связано с окружающим миром, что хорошо прослеживается на материале давних и устойчивых поверий, связанных с умершими. «Считая себя происшедшим из земли, древний человек ставил чрез это происхождение [себя] в родственную связь с окружающим растительным царством», – писал А. Н. Соболев, полагая, что именно по этой причине растения и деревья представлялись живыми существами, подобными человеку, получившими из одной материнской утробы свое бытие 〈Соболев, 1913〉.

Весенние праздники Пасха и Троица, как и другие большие праздники крестьянского календаря, связывались с поминовением усопших – родителей, предков. «Родители из могил теплом дохнули», – говорили крестьяне о первой весенней оттепели, словно вместе с пробуждающейся землей просыпались, начинали свободнее дышать усопшие (аналогично: «Зима установится – мертвецы спать уложатся»).

По распространенным поверьям, покойные родственники, предки не исчезали бесследно, а продолжали «жить», участвуя в делах семьи, крестьянской общины. При этом понятия о посмертной участи человека были двойственны и даже тройственны: он и становился частью окружавшего его природного мира, и переходил в иной мир, и продолжал обитать в месте своего погребения, где его посещали живые и откуда он приходил навестить родной дом.

Особое внимание уделялось необычным и опасным покойникам, знавшимся с нечистой силой, колдунам и ведьмам, а также умершим неестественной скоропостижной смертью (убитым, самоубийцам, пропавшим без вести и т. п.). С одной стороны, таких мертвецов «не принимает земля»; они «доживают свой век», прерванный нежданной кончиной, скитаясь по земле в своем же, но несколько измененном облике (иногда в облике такого мертвеца «ходит нечистый»). Люди, погибшие в пределах владений лесных и водяных духов, попадали в их распоряжение и сами становились лесными и водяными «хозяевами»; убитый мог «прорасти травой, деревом»; самые беспокойные умершие (прежде всего самоубийцы) «носились вихрем», вызывая ненастья и бури.

«Язычники, породнив душу со стихиями, не могли не сознавать и в душе той великой силы, которая так страшна казалась им в вихре, огне или воде, облеченная в поэтические образы богов и существ сверхъестественных» 〈Буслаев, 1861〉.

Для крестьянского мировоззрения характерна синкретичность, целостность восприятия мира во всех его частях и проявлениях, постоянное ощущение взаимозависимости людей и природного универсума, включенности человека в космоприродный ритм. Человеческая судьба угадывалась по полету птицы, движению облака, кружению венка в воде, а жизнь могла уподобляться дню с восходом, полднем и закатом или году с Рождеством, весенним расцветом и осенним увяданием.

Крестьяне не стремились выделиться из природы, бороться с нею. Важнейшим для занимающихся сельскохозяйственным трудом людей было ощущение стабильности, уверенности в постоянстве ежегодного кругооборота, закономерной смены времен года, необходимой для того, чтобы посеять, вырастить и собрать урожай, составляющий основу пропитания, благополучия семьи.

Е. В. Аничков назвал веру крестьян «сельскохозяйственной». Это определение правомерно и все-таки – слишком утилитарно, поскольку интересы занятого трудом на земле человека не исчерпывались выполнением в срок положенных работ. Достаточно вспомнить, что и начало сева, и окончание жатвы отмечались как большие праздники, сопровождаемые обрядами, песнями, играми. Польза и красота, материальные и духовные интересы в жизни крестьянина обычно неразделимы, а годовой цикл воспринимался им как круговорот сакральных, дарующих жизнь и плодородие сил земли, универсума.

«Вся народная жизнь и поэзия славянина дышит… благодарственным благоговением к природе в малейших даже явлениях ее жизненных сил… – писал в XIX в. Д. О. Шеппинг, – земная природа стала для него [славянина] неприкосновенным святилищем всех его верований и мерилом всех его понятий» 〈Шеппинг, 1849〉.

В центре внимания оказывалась ежегодная «драма жизни земли» и неразрывно связанного с ней человека. В размеченном праздниками и обрядами кругообороте участвовали не только «живые» стихии или силы плодородия, но и разнообразные духи, обитавшие в воде, земле, воздухе; «хозяева» стихий, «хозяева» крестьянского дома и подворья – лешие, водяные, домовые, полевики, полудницы, русалки, черти.

По народным поверьям, наступление весны праздновали и леший, и водяной. В один из дней середины марта с домового слезала старая шкура. В это время он или томился, «желая жениться на ведьме», или беспричинно тосковал, не узнавал своих домашних, отбивал аппетит курам, кусал собак и подкатывался хозяевам под ноги, так что ходить по двору, особенно вечером, становилось небезопасно. Водяному же, чтобы заручиться его благоволением, по вскрытии реки приносили жертву, чаще – лошадь (иногда обмазанную медом и обвязанную лентами).

Считается, что наименования «леший», «водяной», «домовой» появились на Руси сравнительно недавно – не ранее XVII–XVIII вв. Подобно многим «прозрачно мотивированным» названиям (леший – «лесной», домовой – «обитающий в доме»), они принадлежат к поздним лексическим пластам. Лешему и водяному верований XVIII–XX вв. предшествовала «лешая и водяная сила» русских заговоров XVII в. 〈Черепанова, 1983〉. Это, вероятно, и была сила, исходившая от «живых» воды и леса. Представления о существах, схожих с водяными и лешими, были распространены и до XVII в. Они нашли отражение в средневековых житиях святых, где водяные и лешие (нечистые, демоны) проявляют себя так же, как водяные и лешие в крестьянских рассказах XIX–XX вв.: топят людей, заводят путников в чащу и на обрыв (см. ЛЕШИЙ). Влияние устной, фольклорной, и письменной традиций здесь было взаимным.

То же самое можно констатировать и в отношении беса-хороможителя, наиболее ранние упоминания о котором относятся к XIV в. Он очень похож на «современного» домового. Огненному змею верований XIX–XX вв. тождествен змей, действующий в средневековых повестях.

Разноликие бесы – вездесущие, всепроникающие – часто встречаются в историко-литературных памятниках. Своим обликом, действиями они близки чертям (само название «черт» появилось в России, видимо, не ранее XVII в.) и водяным, лешим, домовым – короче говоря, разноликой нечистой силе (см. БЕС).

Существа, сведения о которых можно отнести к наиболее устойчивым и древним, прослеживаемым с начала второго тысячелетия н. э., – упыри (опасные, неумирающие мертвецы, сохранившие свое название и в XIX–XX вв.), берегини (соотносимые многими исследователями с русалками), а также наделяемые при жизни сверхъестественными способностями люди – волхвы, колдуны, ведьмы.

Таким образом, наиболее устойчивыми оставались понятия о «живых» мертвецах, о колдовских силах и влияниях, о духах природы, связанных с водой (Е. В. Аничков обоснованно считал «требы упырям и берегиням» ядром древнерусских верований) 〈Аничков, 1914〉.

Говорить об образах низшей мифологии как о сформировавшейся системе нельзя. Складывавшиеся по-разному и в разное время, эти образы сосуществовали в сложном взаимодействии, вне четко очерченных рамок. В народных верованиях мы не найдем той законченной картины взаимоотношений богов, божеств, духов, которая есть, например, в классической греческой мифологии.

Одна из причин тому – история русского народа, практически до середины второго тысячелетия н. э. (да и позже, если включить сюда колонизацию, присоединение новых земель) находившегося в движении, становлении. Сказались, думается, и особенности национального характера, изменчивого, восприимчивого и вместе с тем неопределенного, «текучего». Кроме того, представления о низших духах и божествах долго оставались достоянием устной традиции, не подвергались литературной обработке.

Едва ли не каждый из образов духов дома, природы, как справедливо отмечал С. А. Токарев, сложен 〈Токарев, 1957〉. До сих пор дискутируется, каким образом возникали, складывались у разных народов представления о тех или иных духах, мифических существах. Чаще всего их происхождение связывали с анимизмом: вслед за оживотворением объектов и явлений окружающего мира возникало представление об особых духах, в них обитавших, которые вначале неразрывно с ними были связаны, а затем обретали самостоятельное бытие (от «живого» дерева – к обитающему в нем духу и духу – «хозяину» деревьев). Согласно иной версии, «толпа духов» (имена и атрибуты которой колеблются в таинственной неопределенности) воплощала первоначально «различные проявления одной и той же силы природы», а затем сливалась в одну главенствующую индивидуальность (ср. тождественность названий отдельных бесов, демонов и «главного их предводителя, беса бесов, дьявола») 〈Шеппинг, 1862〉.

Значительную роль играли тотемические верования, представления о «личных» духах-покровителях, помощниках человека, некогда приобретавшихся во время инициации, обрядов посвящения. Последнее особенно хорошо прослеживается на материале верований, связанных с домовым, который в некоторых поверьях сохранял полузвериное-получеловеческое обличье, являясь одновременно двойником человека и распорядителем его судьбы. Важным считался культ мертвых, предков, которых присоединяли к сонму сверхъестественных обитателей вод и лесов, главенствовавших и среди животных, и среди людей.

Подчеркнем также, что целый ряд мифологических персонажей не обнаруживал связи с конкретной субстанцией. Такие существа сохраняли «мерцающее», «стихийное» обличье («живой» вихрь); были лишены однозначно определенного образа (бука). Многие из них, не имея ясно очерченного облика, являли собой «смутно персонифицированное» опасное время, неожиданность, болезнь, то есть своеобразных «демонов случайности» или «необъяснимое, лежащее в воздухе зло» (полуночник, встречник, памха и др.).

Божества низшего ранга хранили в себе те стадии формирования верований, которые, казалось бы, должны последовательно сменять, вытеснять друг друга.

Так, леший часто антропоморфен (человекоподобен). Но в быличках и рассказах он либо «летит вихрем», «приходит бурей и облаком», либо (а то и одновременно) проявляет и ведет себя как конь; его постоянное место обитания – дом или дворец в лесу, но он и «проваливается на зиму под землю» и т. п. Водяной «плещется то человеком, то рыбою», он то тождествен «живому» озеру и стремительному речному валу, то появляется в облике почтенного седобородого старца. Бытование «смешанных образов» доказывает не только «сосуществование на одной территории элементов разных эпох и разных форм дохристианского религиозного (мифологического) сознания» 〈Толстой, 1976〉, но и их «сосуществование в рамках одного образа».

Все это не позволяет нарисовать единую и однозначно определенную картину возникновения представлений о божествах низшего ранга.

Расплывчатые, неконкретные представления о разнообразных наполняющих мир существах и силах если и не предшествовали конкретным, то оказывались в верованиях русских крестьян очень устойчивыми. «До христианства в представлениях славян, надо полагать, не было силы „нечистой“ и, уж конечно, „рати Христовой“, – пишет Н. И. Толстой, – а была лишь одна сверхъестественная сила, имевшая довольно неясные и расплывчатые формы и населявшая, по верованиям древних славян, весь окружавший их мир» 〈Толстой, 1976〉.

В средневековой Руси подобная сила соотносилась прежде всего с бесами, появлявшимися и в доме, и в лесу, и в воде и наделяемыми универсальными способностями. Неопределенность представлений о нечистой силе неоднократно отмечалась как теми исследователями, которые изучали явление кликушества (сопровождаемое, согласно поверьям, вхождением нечистого духа в человека) 〈Краинский, 1900; Высоцкий, 1911〉, так и теми, кто занимался судебными процессами над колдунами и ведьмами 〈Антонович, 1877; Черепнин, 1929, и др.〉.

Разнообразные лесные, водяные и прочие обитатели часто именовались одинаково. В частности, шишига – и нечистая сила, и черт, чертовка, домовой; шишок – и домовой, и черт, и банник; шеликаны – нечистая сила, водяные, домовые; невидимые (невидимая сила, невиданная сила, незнати) – это и водяные, и банники, и про`клятые и т. п.

Нечистые духи различались как по своему облику, так и по действиям: и водяной, и леший жили в болоте (великорусск.); давали рыбу (волог.); леший жил в болоте, на полях и в лугах (великорусск.); водяного называли водяным лешим (арханг.); полевики, луговики, колодезники были похожи на лешего и покрыты лохматой шерстью (тульск.); лесной пруд являлся владением лешего (олон.).

О невидимой и невиданной силе в XIX в. обычно говорили в безличной форме: с каменки «разит» каменьями (новг.); «стукочет, кричит» на вышке (новг.); «бросает на пол» ночующего в лесной избе (олон.). В поверьях ХХ в. эта неопределенность усилилась: караулящего трактор мужика «дергает за одеяло» (новг.); в сумерки на сенокосе «ляскает» (новг.); в лесу «поет», «гудит», «шумит», «свистит», «кидается головнями» (мурм.); в озере «булькает», «ухает» (новг.) и т. п. Представления о неясном облике нечистой силы оказываются, таким образом, не только устойчивыми, но и «перспективными» для сохранения и бытования поверий.

Традиционно духов подразделяли на «духов природы» (леший, водяной и т. п.) и «духов дома» (домовой, кикимора и т. п.). Отдельно описывались черт (бес), змей, а также наделенные особыми свойствами и способностями «человеческие» существа – про́клятые, покойники, ведьмы, колдуны. Самостоятельные группы составляли «хозяева» подземных недр (кладовики, приставники); детские страшилища (бука, бабай и др.); предвестники судьбы, смерть (белая женщина, женщина в черном (красном) и др.); существа, персонифицировавшие болезни, «опасное время», случайности (встречник, полуночь, притка, лихорадки, оспа и т. д.), и, наконец, нечистая сила неясного обличья.

Своеобразие мифологической лексики заключено также в том, что одному и тому же сверхъестественному существу давались разные названия. Это было связано прежде всего с табуированием имен нечистых духов. Веря в силу и действенность слова, имени, которое способно было не только призвать, но и материализовать своего носителя, крестьяне избегали называть нечистых «истинными» именами. О черте говорили «лукавый», «враг»; лихорадку величали «теткой», «кумой»; домового – «доброхотом». Такие замены не случайны – они отражали представления об облике, местообитании и занятиях сверхъестественного существа, характеризовали отношение к нему. Так, домовой – «большак» (старший в доме), или «подпечник» (обитал под печью), или «голбешник» (жил в голбце); он «пастень» (схож с тенью) или «лизун» (любил лизать волосы, шерсть, иногда облизывал посуду) и т. п.

Вышеприведенная классификация, различающая духов и божеств низшего ранга то по основному месту обитания, то по функциям, достаточно условна. Конкретные проявления почти каждого из сверхъестественных существ многообразны, а их образы неоднозначны. Скажем, кикимора – и «дух дома», и «предвестница судьбы»; русалка – «дух природы», но и покойница, она помогает обильному цветению хлебов и предсказывает несчастья и т. п.

Попытаемся в общих чертах обрисовать, каким образом духи и божества низшего ранга вписывались в представления крестьян о мире, универсуме.

Универсум включал в себя социум – небольшую крестьянскую общину (деревню, село), находившуюся в окружении близлежащих сел (приходов), полей, лесов. «…Оседлый земледелец как бы вкореняется на своей родной земле. Главная его деятельность – на поле; лес – граница его взорам на отдаленном небосклоне, а также и граница его возделанному полю; потому от слова „раменье“ – лес – происходит и областное название границы: зараменье, а также и просто рама» 〈Буслаев, 1861〉. Городские реалии чужды этому миру, равно как и столичные светские власти, нередко наделяемые сверхъестественными способностями, сакрализуемые.

Верования придавали реальной жизни крестьян особый смысл. В их сознании сосуществовали два (или несколько) плана, «мира», соположенные друг другу, – «наш» и «иной». Обитатели «иного» мира, в том числе духи и божества низшего ранга, в зависимости от обстоятельств, были то видимы, то невидимы для людей. Леший мог «водить» сбившегося с дороги путника, оставаясь невидимым, но мог появляться и в облике, до мелочей повторявшем человеческий. Про́клятые, заклятые, пропавшие без вести «невидимые люди» незримо окружали живых, но могли показываться, если их участь не была определена окончательно.

Попасть в иной мир можно было, «перевернувшись», «перекинувшись» через условную границу – пень с воткнутым ножом, ножи, коромысло, ветку, веревку. Люди, наделяемые особыми способностями (ведьмы, колдуны), как и прочие сверхъестественные существа, легко «переворачивались» из одного мира в другой; обычные люди переходили в него после смерти. Уловить эту грань достаточно сложно, поскольку иной мир – оборотная сторона, «иной план» мира реального, он как бы «вложен» в него, выявляет его особый, высший смысл. В Холмском районе Новгородской области показывали несколько придорожных камней, на которых, по рассказам местных жителей, до сих пор пляшут и поют некие таинственные существа. Точно так же обычный вороной конь в крестьянской конюшне во время святочных гаданий становился «конем-предсказателем», к которому обращались с вопросами о будущем; разбитые молнией деревья в лесу служили домами для погубленных детей и т. п.

Даже при отсутствии стройной системы «мифов-рассказов» мы можем констатировать, что универсум в представлениях русских крестьян – «мифологичен». А. Ф. Лосев отмечал, что взаимоотношение «разных слоев действительности» в мифе «характеризуется не как дуалистически-метафизически-натуралистическое противостояние», но «как символическое, то есть иерархийно различаемые в мифе слои бытия должны отождествляться вещественно, то есть так, чтобы была одна неделимая вещь со смысловой игрой взаимораздельных, но и взаимообщающихся и даже взаимоотождествляющихся энергий разных планов действительности» 〈Лосев, 1991〉.

В верованиях крестьян разные планы действительности проступали сквозь обыденную реальность в «сакральных центрах», пространствах. Эти пространства могли соотноситься с местами концентрации разнообразных сверхъестественных существ, и прежде всего с водой. Вода – естественное местообитание водяного, русалки, лихорадок, черта и даже лешего. По мнению тамбовских крестьян, «огня черт боится, а в воде селится». Если сосуд не закрыт или не закрещен со словами «Господи благослови!», то в него непременно войдет злой дух (твер., новг. и др.). Нечистая сила вообще очень любит воду и не упускает возможности поселиться в ней 〈Пащенко, 1905〉.

Часто леший и разнообразная нечисть жили, показывались в таком опасном, двойственном (ни вода, ни земля) месте, как болото.

В поверьях, возникавших на перекрестье дохристианских и христианских воззрений, вода (как и область подземелья) населялась и праведными обитателями (например, согласно апокрифам, в Черном море невидимо стояла «церковь Климента, папы римского»)[3].

Излюбленными местами пребывания и появления чертей, полевиков, межевиков, оборотней, ведьм, еретиков, вихря, встречника и т. п. были «пути и границы» (дороги, межи, перекрестки). На распутьях мог появляться пострел – вызывавший заболевания нечистый дух. Жители Орловщины вредоносное влияние нечисти распространяли и на околицы. «Вот почему в этих местах надо креститься: иначе заболит спина, ноги или голова» 〈Попов, 1903〉.

Традиционные места обитания нечистой силы часто понимались как «непоказательные», неудобные, недоступные для людей.

Менее ярко выражены представления о пребывании сверхъестественных существ в воздухе. Бульшая их часть была наделена способностью стремительно передвигаться, то есть летать, или, подобно бесам и «невидимым людям», «находиться чуть выше уровня земли». Кроме «живого вихря», преимущественно воздушным путем перемещались болезни-поветрия и воплощающий случайность, схожий с порывом ветра встречник и др.

Лешие, полевики, болезни и русалки чаще появлялись из-под земли и уходили (проваливались) обратно в землю. Это было связано не только с тем, что, как полагает ряд исследователей, после Крещения Руси небо осталось за высшими, христианскими божествами (которые вытеснили низших), но и с доминированием темы земли, синкретичностью, целостностью восприятия крестьянством окружающего мира.

Можно выделить пространства, традиционно притягивавшие к себе разнообразные «существа и силы» (нечистых духов, покойников и т. п.) и в пределах деревни, села. Это церковь (церковная колокольня), кладбище, пустые (отдаленные, заброшенные) постройки; из «новых реалий» XIX–XX вв. опасными считались присутственные места (казенные и училищные здания) и даже трактир. Притягательны для нечистых овин, гумно, рига. В крестьянском доме, на подворье низшие божества и духи собирались в хлеве и в бане, а в доме чаще всего у печи (под печью, за печью, на печи, у трубы и т. д.). Печь в избе – своеобразный микрокосм, дом в доме, где могли обитать и часто показывались домовые, кикимора, покойники, нечистая сила.

Хотя, по мнению некоторых исследователей, пространство дома было полностью «закрыто» от проникновения лесной, водяной и прочей нечисти, лешие, водяные и даже русалки могли посещать деревни и проникать в дома; черти и про́клятые свободно забирались в избы и уносили то, что «положено, не благословясь»; домовые духи и покойники могли находиться в доме постоянно. Крестьянский дом не был отделен от окружающего мира. «С одной стороны, дом принадлежит человеку, олицетворяя вещный мир человека. С другой стороны, дом связывает человека с внешним миром, являясь в определенной степени репликой внешнего мира, уменьшенной до размеров человека» 〈Цивьян, 1978〉; «Дом может быть „развернут“ в мир и „свернут“ в человека» 〈Байбурин, 1983〉.

Все вышеперечисленные пространственные отрезки можно охарактеризовать как небезопасные, «насыщенные трансчеловеческим присутствием» 〈Элиаде, 1987〉; возникавшие в них «трансчеловеческие силы и существа» двойственно влияли на судьбу человека: они необходимы и опасны, способны как помочь, так и погубить.

Обозначаются периоды (сакральные, «переходные»), определенное время суток и года, когда, согласно поверьям, чаще всего появлялись и становились активными нечистые духи: дни солнцеворотов, большие праздники, а также «время первоначал» (соответствующее и праздникам, и началу перемен в природе – вскрытию рек ото льда и т. п.). В такие моменты силы универсума максимально напряжены и проявлены: мир становится «свят», наполняющие его существа подвижны, полны энергии.

Сибирские крестьяне были убеждены, что во время летнего солнцеворота «каждая травка полезна», а положенная «на зарю» (под лучи восходящего солнца) – приобретает особую силу. С цветением папоротника в ночь на Ивана Купалу (с 6 на 7 июля) «цветут и земля, и лес, и вода» 〈Макаренко, 1913〉; «народ на заре Иванова дня умывается росой, собирает травы для очищения от недугов, порчи и влияния злых духов» (арханг.). В день Ивана Купалы, между утреней и обедней, рвали купальскую траву: «Отстояв утреню, сборщицы отправляются на кладбище и собирают разные травы, цветы и листья деревьев. Сбор продолжается до первого удара колокола. К этому моменту с травой, завязанной в платки, спешат стать на место (в церкви): кто не поспеет, трава того не будет иметь целебной силы» 〈Попов, 1903〉. От купания в Иванов день «проходит будто бы решительно всякая болезнь» (калуж. и др.).

Во многих губерниях крестьяне, дабы сделать целительными соль, золу и мыло, утром Великого четверга клали их «под зорю» или «под первый дым». В Сибири «под зорю» ставили хлеб и соль, крынку с маслом («через это в доме всегда будет достаток» – тобол.); для увеличения сметаны и сливок помещали подойник «отверстием против востока» (сургут.). Целебной считалась вода только что вскрывшихся рек (арханг. и др.), вода из мартовского снега (орл. и др.) и т. п.

Для праздников, отмечавших глобальные изменения в бытии универсума (дни зимнего и летнего солнцеворотов, Пасха), характерно было воспроизведение ситуации первотворения, то есть появления, соприсутствия всех сил, существ мира (в том числе пребывавших «на том свете» покойников) меж людьми, на земле, в «еще не ставших» пространстве и времени.

Дохристианские верования, относившие «начало мира» то к началу весны, то ко времени зимнего солнцеворота, в крестьянских поверьях XIX – начала ХХ в. и апокрифических сказаниях переплетены с христианскими: «…в продолжение святых вечеров (Святок. – М. В.) нисходит с неба и странствует по земле новорожденный Бог». «Святый Амвросий в одной беседе говорит: „Господь рождением своим на земле даровал свет и людям, и дням. Самое явление Божества сопровождается чудесными знамениями“ (воды в реках и источниках претворяются в вино, на деревьях появляются цветы и зреют золотые яблоки)» 〈Калинский, 1877〉.

В Житии Стефана Пермского повествуется: «Март месяц начало всем месяцем… Марта бо месяца начало бытия – вся тварь Богом сотворена бысть от небытия в бытие, марта же месяца в 21-й (25-й) день и первозванный человек, родоначальник Адам, рукою Божиею создан бысть».

Широко бытовали поверья, согласно которым с Пасхи до Вознесения были отворены райские двери, виделись грешники и праведные, а земные недра раскрывали свои глубины, таившиеся в них клады: «С Пасхи до Вознесения всему миру свиденье, и дедам и внукам, и раю и мукам».

Такие дни – своеобразные празднества всех сил и существ, наполнявших универсум: на Светлой неделе праздновали овинный, лесной, с которыми нужно христосоваться; ведьмы на Пасху обязательно приходили в церковь (саратов.) и т. п.

Аналогично во время Святок, Петрова дня, Воздвижения и некоторых других праздников вся «утварь поганая выходит», то есть активизируются существа, от которых во многом зависело бытие мира и человека. Напомним, что после принятия Русью христианства они были отнесены к разряду нечистой силы, но так и не стали исключительно вредоносными. По распространенным представлениям, с одной стороны, «празднующей», «гуляющей» и «играющей» нечистой силы нужно было остерегаться, с другой стороны, именно в это время можно было заключить с ней союз, добыть волшебные предметы, заручиться благоволением нечистых, помощью при гаданиях и т. п. «Отношения» с нечистой силой обычно носили частный характер, влияли на отдельную человеческую судьбу или на судьбу семьи. Перефразируя приведенную выше цитату, можно сказать, что духи и божества низшего ранга являлись персонификациями и репликами действовавших в универсуме сил, «уменьшенными до размеров отдельной человеческой судьбы».

Сходно со временем больших праздников характеризовалось и время весеннего, летнего («полдневного») расцвета земли, когда появлялись и становились активными существа, от которых зависело плодородие полей, созревание хлебов, – полудницы, русалки («рожь цветет – русалка сидит в хлебе»; там, где бегают русалки, трава и посевы становятся гуще).

Год и сутки в народных представлениях изоморфны. Появление практически всех мифологических существ в рассказах крестьян могло быть соотнесено с определенным годовым и суточным временем: чаще всего это период между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи, закат, сумерки, полдень, то есть переходные моменты дня, ночи; ночь, время между закатом и восходом. Водяной особенно опасен в полдень и полночь (реже – на закате) (орл., новг., волог.); духи луговики, полевики, колодезники выходили из нор в двенадцать дня и перед закатом (тульск.). Русалка подстерегала «в полднях и в полночь» – «кто попадет, тот и ее» 〈Зеленин, 1916〉; «самое опасное – чёрта в полдень помянуть» (арханг.). Жители многих районов России считали, что «лих час» (время особой активизации нечистой силы) наступал перед восходом, закатом, в полночь и в полдень. В подобных поверьях прослеживаются отголоски специфической мифологизации пространства и времени, представляемых вполне конкретно, неотделимо друг от друга.

Значительную роль в формировании подобных воззрений сыграли традиционные («без часов») способы измерения времени. «Часов-то не знали… Давно ли их стали знать! Шагами тень мерили» (сибир.). «С солнечного восхода считается день, а с заката – ночь» (волог.). «С детства меня удивляла способность мужиков ощущать до любых делений участки суточного времени и соразмерение их с пространством и собственным движением, – вспоминал К. С. Петров-Водкин. – Это ощущение менялось с временами года и оставалось безошибочным. 〈…〉 Зори, туманы, свойства облаков, узоры замерзающего окна, вид растопляемой печи, подъем теста – все эти бесконечно разнообразные явления говорили мужику на точном физическом языке о больших и малых событиях в природе» 〈Петров-Водкин, 1991〉[4].

Многие сверхъестественные существа являлись не только духами природы или дома, но и духами (воплощением) «времени и места», особо влиявшими на судьбу человека. Были в крестьянских поверьях и персонификации «опасного времени в чистом виде» – полуночь, полуночник, полудённа.

В пределах опасных отрезков времени и пространства, чреватых появлением различных представителей нечистой силы, человек должен быть осмотрительным, следовать ряду правил (начиная от шутливых рекомендаций типа: «Не ходи при болоте – черт уши обколотит» – и заканчивая представлениями о том, что купающихся в полдень и без креста может утянуть водяной, а работающих или оказывающихся в пути после заката солнца – напугать и увести леший, и т. п.).

Вмешательством различных мифологических существ нередко объяснялись непредвиденные, нежелательные события, внезапные повороты в человеческой жизни, случайности.

Наряду с общеизвестными опасными пространственно-временны`ми отрезками были и неведомые, непредсказуемые, особо открытые для «игры» сверхъестественных сил. Беды, гибель людей в их границах были предопределены и не объяснялись нарушением каких-либо установленных законов, правил. Такие представления давали ответ на вопрос, почему нежелательные последствия (как и превратности человеческой судьбы) не всегда имели очевидные причины, рациональные толкования.

Эти воззрения наиболее ярко отражены в поверьях о «злых», «худых» часах, минутах и даже секундах, когда судьба человека уязвима для действия таинственных сил. Так, «сманить» лешему дана одна минута в сутки (новг., волог.); про́клятый «в дурной час» прямо попадает «на худой след» (новг., волог.); леший и удельница вредят человеку две минуты в сутки (олон.); опасно проклятие в «не час» – в «самые глухие полдни, то есть промежуток или, правильнее, переход от 12-го к 1-му часу» (продолжавшийся одно мгновение или меньше) (урал.). Сказанные «не в час» (или в «не час») слова, смех нередко считались причиной заболевания. «У каждого человека в течение суток есть свой худой час. Этот час всякий может подметить, если будет внимательно следить за своей жизнью» (калуж.); «Час не ровён – ин лих, а ин нет» (Новг., Череп.).

Подобные верования, по крайней мере на севере и северо-западе России, бытуют и сейчас: человек блуждает в лесу, если выйдет из дому «в худой день или час» (арханг., новг.). Насколько существенными и давними являются эти воззрения, можно проследить по историко-литературным памятникам. Суеверия «о часах добрых и злых», днях добрых и злых, «днях лунных» излагаются и опровергаются в статьях рукописных сборников (XV в. и позже). Еще старец Филофей и Максим Грек доказывали, что «злые дни и часы Бог не творил», и осуждали тех, кто верил в силу этих дней и часов, утверждая, что над судьбой человека властен один лишь Бог 〈Гальковский, 1916〉.

Подчеркнем, однако, что спектр народных представлений о «злых днях и часах» несколько отличается от прослеживаемого в книжных памятниках. Если последние стремятся точно определить местонахождение «добрых и злых периодов времени», то народные поверья подразумевают их неопределенность, неуловимость, включают понятия о «неровности» («неравности») времени, о «не-времени» («не-часе»).

Крестьяне верили, что существовали невидимые опасные пространства, предсказать местонахождение которых было почти невозможно («след», «дорога лешего», «худой след», «дорога домового»); попадание на них человека нередко вело к гибели или опасному заболеванию. «В лесах лешие кладут свои тропы: кто вступит на тропу лешего, тот заболеет или заблудится» (яросл.). «Вологжане Грязовецкого уезда происхождение многих болезней приписывают тому, что больной перешел след нечистой силы, последняя повстречалась с ним и „опахнула“ своим духом. Костромичи Ветлужского уезда были уверены в том, что болезни, происходившие от перехода через след „большого“ (лешего), – одни из самых серьезных болезней» 〈Попов, 1903〉. Попадание «на след нечистой силы» могло быть гибельно при совпадении с «недобрым», опасным временем.

Рассказы об «уносе» или «уводе» людей нечистой силой «в худую часину» остаются популярными даже в конце ХХ в. И леший, и водяной, и черт выступают в них прежде всего как порождения (или персонификации) опасного времени, случайности. Были в крестьянских поверьях и существа, являвшие собой «материализованные случайности в чистом виде», в частности нежданно налетавший на путника встречник, болезнь мимохода и др.

Неясными кажутся представления о «случайной» порче, произвольно перемещавшейся в пространстве: порча «в виде заклятья и данная в пище и питье неизменно входит в того, кому „дано“, а пущенная по ветру и по воде – „на кого попадет“». Вероятно, поэтому про порченых иногда говорили, что они «вбрели» (рязан., владимир.) 〈Попов, 1903〉.

Отметим, что почти все существа, присутствовавшие в разных отрезках мифологического и одновременно реального «пространства-времени», при обычном течении жизни чаще всего оставались невидимыми, будь то персонифицированные силы природы или «силы случайности», покойники, предки, «хозяева», обладатели каких-либо пространств или постепенно «обросшие семьей и бытом» распорядители разных сфер жизни природы и человека и т. п. Хотя благополучный ход бытия и установленный порядок вещей в поверьях связывались с незримой деятельностью лесных, домовых и прочих духов, видеть их все же было нежелательно.

Иногда духи и божества низшего ранга в рассказах крестьян лишь «появляются-исчезают» в определенных отрезках «пространства-времени» (в его наиболее важных точках, а также на границах, «швах», «стыках»). Они как бы демонстрируют в них свое присутствие и, возможно, скрытый за обыденным мифологический план, особое устройство мира. В первую очередь это касалось русалок и водяных, которые показывались из воды и исчезали при появлении человека (ср. рассказы о русалках, мелькающих в зреющем поле). Наиболее часто духи и божества (если они не призваны человеком – вольно или невольно) появлялись накануне каких-либо перемен или становились причиной неожиданных, случайных событий. Так, русалки «плещутся» перед утоплением человека; домовой, обычно незримый, «наваливается», становится видимым, если дому грозит беда. В одном из рассказов, записанных в Новгородской области, домовой неожиданно возникал перед испуганной женщиной и заявлял: «Еще не так тебя испугаю!», после чего она упала, ушиблась и вскоре умерла.

«Видеть полевика издали, а также слышать его пение и свист удается редко, и это всегда случается перед каким-нибудь несчастьем» (яросл.) 〈Балов, 1901 (1)〉. П. Н. Рыбников в статье, посвященной верованиям крестьян Заонежья, отмечал, что «лесовик и вся его стихийная братия» появлялись перед бедой 〈Рыбников, 1910〉. Перечень примеров можно продолжить.

По наблюдениям автора этой книги, многоликая нечисть зачастую проявляется в поверьях как воплощенная случайность, формирующая отдельную человеческую судьбу со всеми ее неожиданностями, превратностями, полностью устранить которые не могли ни календарные или семейные обряды, ни соблюдение принятых норм поведения. Нечистые были опасны в период от рождения и до крещения ребенка (могли похитить его, подменить), «портили» свадьбу, стремились завладеть только что умершим человеком и т. п.

Выскажем предположение, что при формировании многих мифологических представлений (и те, что лежат в основе поверий русских крестьян, не исключение) преимущественное значение придавалось не столько «правильному» ходу жизни, сколько отклонениям от него (мифологическая каузальность характеризуется тем, что основное внимание уделяется прежде всего случайности, которая как бы порождает причинность).

В крестьянских рассказах XIX–XX вв. о встречах с нечистой силой, в которых она порою выступает как своеобразный «демон случайности», неожиданные, неординарные события находят свое объяснение, подводятся под известные «образцы», «архетипы случайностей» (сюжеты таких повествований часто типичны, повторяемы). С другой стороны, множественность объяснений, как и многоликость, многосмысленность обличий нечистой силы, предполагает и достаточную свободу, гибкость трактовок.

То же самое можно отметить и в отношении верований, связанных с наделенными сверхъестественными способностями людьми, покойниками, ведьмами, колдунами. Здесь особое внимание также обращалось на события неординарные, изменявшие ход жизни. Появление умершего вне поминальных дней воспринималось как нежелательное и считалось возможным источником несчастий для живых людей (болезни, смерти и т. п.); «живой» мертвец, еретик – существо исключительно вредоносное; в ведьме нередко видели причину самых разнообразных несчастий – от засухи до порчи и эпидемии.

Колдуну в крестьянских поверьях была свойственна скорее положительная роль – он снимал порчу и уберегал от бедствий. Здесь сказывалось и традиционное, сохраняющееся в XIX–XX вв. восприятие колдуна как особо «сильного», старшего в колдовской иерархии чародея, волхва. К женщине, способной влиять на стихийные силы природы, относились как к существу опасному, хотя и насущно необходимому. Именно совокупность женских духов и божеств была наиболее тесно связана со стихией воды, плодородием, деторождением, со смертью и с прядением (в том числе прядением «нитей судьбы»), то есть с основами бытия. Чаще всего женское обличье принимали болезни, смерть. В то же время особо действенным в критических случаях жизни крестьянской общины (например, при повальных эпидемиях) считалось именно женское колдовство. Соответственно, представления о мужских духах и божествах низшего ранга более подвижны, изменяемы, бытовизированы.

В одной из распространенных народных легенд происхождение нечистых духов связывалось со свержением с неба восставших против Бога ангелов: те из них, которые упали на воду, стали водяными, на леса – лешими и т. п. Несмотря на популярность такого объяснения, оно имело позднее происхождение, было привнесено извне и «приспосабливало» народные верования к христианству.

Охарактеризовать соотношение языческих и христианских элементов в воззрениях русских крестьян непросто: они обычно неразделимы и составляют единое целое, единую веру, которую нельзя называть «двоеверием».

К примеру, церковь, где днем служит священник, а ночью могут отправлять свои службы нечистые, покойники, – это не две разные церкви, а одно священное, пронизанное сакральными силами пространство. В какой-то мере возникновению таких воззрений способствовали и сами церковные власти, которые стремились сделать свое учение более популярным, доступным. Так, храмы обычно строились на месте языческих святилищ (или рядом с ними). Согласно одному из севернорусских преданий, «неверные люди», жившие на Белоозере, познав веру христианскую, «поставили церковь, а не ведают, какого святого наречи; а наутро собрались да и пошли церковь свящати, и как пришли к церкви, аже в речки под церковию стоит челнок, а в челноку стулец, а на стульце икона Василий Великий, и нарекли церковь во имя Василия Великого… И они церковь святили, да учали обедне пети, да как начали Евангелие чести, и грянуло не по обычаю, кабы страшный великий гром грянул, и все люди упаломились, ино в прежнее лето туто было мольбище идольское за олтарем, береза да камень, и ту березу вырвало, и камень взяло из земли, да снесло в Шексну и потопило» 〈Щапов, 1906〉. Говорил о распространенном обычае возводить храмы на месте «языческих капищ» Ф. И. Буслаев: во владимирских преданиях память о языческом божестве Волосе отразилась в наименовании Волосова Никольского монастыря. «По преданию, сохранившемуся в народе, Николаевский монастырь стоял на возвышенности, над рекою Каличкою, на месте уничтоженного языческого капища, посвященного богу Волосу… Но потом образ св. Николая-угодника с этого места сходил туда, где впоследствии была построена каменная церковь – уже под горою, – и являлся на дереве висящим на волосах, почему будто бы и монастырь получил название Волосова: это уже этимология позднейших времен, когда стало забываться мифологическое значение Волоса» 〈Буслаев, 1862〉.

Интересно, что в поверьях Олонецкого края (XIX в.) водяные любят селиться возле церквей и распределяются «по приходам».

Можно с уверенностью сказать, что со времени христианизации Руси и на протяжении всего второго тысячелетия н. э. церкви зачастую воспринимались крестьянами как особые «колдовские» места, а священники, церковный причт наделялись чертами волхвов, колдунов, способных «показать» в церкви умершего, «снять» залом, напустить или изгнать нечистого духа, одним своим присутствием влиять на будущее (см. КОЛДУН): «Простой народ глубоко верит, что трость (посох. – М. В.) пастыря церкви, оставляемая им во дворе или в доме, куда он бывает приглашен для напутствования больного Святыми Тайнами, тем или другим отклонением своим предвещает для больного жизнь или смерть (если трость слегка наклоняется или падает верхним концом во двор или в противоположную от ворот сторону – больной поправится; если же упадет (наклонится) к воротам – страждущий умрет)» 〈А-мов, 1884〉.

Постоянным оставалось представление об особой, исходящей от священных предметов, действий, слов (и безотносительной к понятиям «добро» и «зло», «язычество» и «христианство») магической силе, творящей чудеса. Молитвы и священные предметы нередко воспринимались как нечто волшебное, колдовское. Великорусы полагали, будто от козней колдуна помогало троекратное чтение с конца молитвы «Да воскреснет Бог»; чтобы отыскать убийцу, также необходимо было читать эту молитву с конца, но по утрам и двенадцать раз подряд. «Наоборот» («лукавого от нас избави») читали молитву Господню с целью унять зубную боль. Надеясь отыскать украденное, получить известие об отсутствующих родных, переворачивали церковные свечи; при напастях и тяжбах служили «забидящему Богу» с «забидящей свечой» (поставленной фитилем вниз) (саратов. и др.). «Перетолкование» церковных молитв, обрядности могло быть и не столь буквальным. В Енисейской и ряде других губерний верили, что если на возглас священника «Христос воскрес!» ответить потихоньку: «У меня крынка масла (сотня яиц) есть», то яйца и масло не переведутся в хозяйстве до следующей Пасхи.

В. Б. Антонович отмечал, что «перевернутое», «перетолкованное» исполнение религиозных обрядов становилось средством колдовства: такое чародейство считалось одним из самых опасных – в частности, можно было причинить вред врагу, решившись поститься на его «безголовье»; «в таком случае пост должен был соблюдаться в скоромный день и, по преимуществу, в воскресенье» 〈Антонович, 1877〉.

Магической силой обладало почти все, что каким-то образом соприкасалось с церковью и церковной службой. От лихорадки и пьянства помогала «херувимская зола», то есть зола от ладана из кадила, которым кадили во время Херувимской; целительные, очищающие свойства придавал воде опущенный в нее шейный крест, чтение над нею 19-го псалма, апокрифа «Сон Богородицы», Жития святой великомученицы Варвары. «Еще святее» считалась вода, поставленная тайком в кувшине под престол на несколько часов, или вода, в которой крестили младенца (орл.) 〈Попов, 1903〉. Чтобы куры хорошо неслись, необходимо было накормить их зернами, украденными из воза священника (саратов.). Значительное место среди способов ворожбы занимали вплоть до второй половины ХХ в. гадания по Псалтири.

Как своеобразные идолы, божки иногда воспринимались иконы: в некоторых губерниях существовал обычай поклоняться лишь своим иконам (нередко именуемым «Богами»): «Заведи сам себе какого-нибудь Бога и молись ему»; иконы отлученного от церкви человека выносились из храма 〈Успенский, 1982〉. Ср. одно из названий вышитых полотенец, предназначаемых для икон, – «боговки», «одежда на Бога» (смолен.). «Представляет интерес простодушным отношением к православному храму наговор, который произносили трижды перед севом репы, став лицом к церкви: „Как ты, компол, гладкий да светлый, так бы и репа моя была гладка и невредима“» (сургут.) 〈Громыко, 1975〉.

Сложное, двойственное впечатление оставлял и целый ряд христианских обрядов, проходивших вне храмов, в полях, у воды. Приведем описание водосвятия, совершенного в 1871 г. в Забайкалье на день Первого Спаса: «…только что солнышко выкатилось из-за гор, все пошли на реку, где толпы уже собрались и сошлись дьячки и начетчики из разных домов, в которых тоже совершалось всеночное моленье. Народу было, по всем вероятностям, не меньше тысячи человек… Пелось и читалось страх как много! Более двадцати дьячков прислуживали священнику и составляли хор певчих. Они пели из всего горла, стараясь переголосить друг друга, забегали вперед друг перед другом, гармонии не было никакой, но усердие чрезвычайное. Когда крестятся все, то от мотания рук только шелест идет, слышный за сто сажен; а как станут класть земные поклоны все сразу, словно грохнется что-нибудь, гул пойдет. Когда же погрузили крест в воду, весь народ кинулся в реку кто в чем был, особенно женщины в богатых кокошниках, атласах и гарнитурах. Было тут что-то беспорядочное и в то же время торжественное. Расходясь, некоторые старухи останавливались, чтобы поделиться чувствами, говоря, плакали от умиления» 〈Ровинский, 1873〉.

Устойчивость «веры в чудесное» была характерной чертой крестьянского мировоззрения. Сохранению и развитию подобных взглядов способствовали тяготы народной жизни: «Ее условия издавна делали нашу крестьянскую среду самою пригодною почвою для беспредельной веры во все чудесное. Так было сотни лет, так осталось и теперь: те же колдуны, те же ведьмы, тот же лих человек, та же порча и тот же „сглаз“. В травниках встречаются такие средства: „Если трава Царевы очи… угодна в дому своем и живот человеку пользует, и на суд возьми с собою – не осужден будешь, или в путь идучи в который промысел, возьми с собою – вельми добра…“ 〈…〉 Что касается начальствующих лиц, то нам еще неизвестны современные суеверные средства от урядника, например, но мы знаем, что в 1840 г. в вологодском суде судился крестьянин Соколов, который колдовал и „сделал услугу“ крестьянину Иванову, наговаривал на воск „как подойти к барам“, чтобы сына не отдали в солдаты. Другим односельчанам обвиняемый ворожил, чтобы „подойти к становому“. Крестьяне показали про Соколова: „Нашептывает и наговоры делает на воск и на воду в том, что будто оттого крестьяне в милости у бар и начальников будут“. Изредка попадаются суеверные средства, имеющие временное значение и потому интересные в историческом отношении. Примером тому может служить „лекарство от правежа“, страшного битья палками должников и недоимщиков, особенно свирепствовавшего в первой половине XVII ст. 〈…〉 В одной рукописи значится: „Борец есть трава собою горяча, во втором ступне кажет мягчительство. 〈…〉 И еще кого бьют на правеже с утра или весь день, той да емлет борец сушеный и парит в кислых щах добрых и тое нощи парит ноги битыя тою травою с кислыми щами гораздо, и тако битое место станет мягко, и тако творить по вся дни, доколе биют на правеже, и ноги оттого вперед будут целы“». Приводящий эти строки исследователь полагает, что они поражают не безусловной верой в целительную силу борца, но эпическим спокойствием, с которым повествуют о самом правеже: «Невольно думается: велик Бог земли Русской и беспредельна выносливость нашего народа, который в тяжелую годину живет и держится лишь верою в чудеса…» 〈Демич, 1899〉.

В свидетельствах XIX – начала ХХ в. неоднократно отмечалось, что в стремлении к строгому, до мелочей, соблюдению всех требуемых правил и обрядов (параллельных с верой в спонтанное проявление сверхъестественных влияний) нередко терялось живое ощущение священной значимости самих правил и обрядов. Согласно сообщению из Новгородской губернии, «обрядовая сторона – вся суть религии для народа. Даже молитва крестьян есть не что иное, как только совершение обряда. 〈…〉 Богомольным или богобоязненным человеком у нас называют такого, который часто ходит в церковь, служит молебны в установленное обычаем время и ежегодно ходит на исповедь, хотя бы его дела говорили за то, что он и Бога не боится, и людей не стыдится. Крестьяне не имеют понятия об отвлеченном или духовном значении обрядов, смотрят на них исключительно с чисто „святой“ точки зрения, полагая, что вся святость-то заключается в обряде, и поэтому исполняют их с благоговением, стараясь не упустить самых мелких подробностей, которые иногда добавлены к обряду самими крестьянами. 〈…〉 Крестьяне находят, что молитва дома не так угодна Богу, как молитва в церкви. „Какая дома молитва, как у меня и икон-то только две!“» (новг.) 〈АРЭМ〉. «Исполнение религии с одной только внешней, обрядовой стороны», по-видимому, «составляет едва ли не общее свойство русского народа» 〈Кудрявцев, 1898〉. Ср. наблюдения путешествовавшего по России А. Олеария (XVII в.): «Весьма мало видно из жизни, чтобы русские старались свою христианскую веру освящать и делать действительною при помощи добрых дел и любви к ближнему: добрым же делам, обращенным на основание церквей и монастырей, они приписывают большее значение, чем следует».

Двойственный строй понятий и жизни, «полуязыческое-полухристианское» мировоззрение (термины здесь очень условны), тяготеющее к формальному, «внешнему» соблюдению обрядов и «многобожию», В. C. Соловьев назвал «средневековым» 〈Соловьев, 1988〉. В наши дни усиленное внимание соотечественников к внешней стороне христианства (надел крест – и стал другим), а также к колдунам, полтергейстам и т. п. свидетельствует о том, что средневековое мировоззрение не изживается в определенный исторический период, а присутствует и в современном мире. Приходится констатировать, что «страсть к возведению храмов», заменяющая «освящение веры христианской добрыми делами и любовью к ближнему», в полной мере сохраняется в России конца ХХ – начала XXI в.

Описание и анализ подобного миросозерцания, наложившего своеобразный отпечаток не только на духовную культуру, но и на историю России, выходит за рамки статьи. Кроме того, «формальное обрядоверие» характеризует лишь одну из сторон крестьянского мировоззрения. Его особый образный, символический строй и направленность ярко проявляются в календарных праздниках, где почитание христианских святых, Бога, Богородицы слито с почитанием сил природы (важнейшие функции языческих божеств перешли к христианским святым, и, напротив, языческие духи и божества «приспособились» к церковной службе и календарю).

«Еще недавно в селе Озерки (Саратовского уезда) был обычай в конце Вознесения (Вознесение Господне празднуется на 40-й день после Пасхи) печь „блинцы“ и из того же теста – „лесенки“; вечером клали их на стол и зажигали восковую свечу, которую не тушили всю ночь: лесенки должны были служить Иисусу Христу „для взлезания на небо“, а блины – подобием онуч, для обвязывания ног, „чтобы не потереть их“». В поверьях и обычаях этого праздника слились представления о Вознесении Христа и о «возрастании», росте посевов: «…женщины и девушки пекли блины и яйца, делали из теста „лестницы“ и после обеда шли в поле, где посеяна рожь, входили на средину десятины, клали принесенные запасы на землю, пели песни и валялись во рже, при этом кидали яйца кверху и ловили их; кидание имело свое значение: как высоко взвилось яйцо, так должна была вырасти рожь» (саратов.) 〈Минх, 1890〉. «На Сороки» (22 марта, день Сорока мучеников севастийских) «древа отпущаются», то есть благословляются для пробуждения и расцвета. 7 апреля, Благовещение – это и большой богородичный праздник, и праздник встречи весны, весеннего пробуждения: в этот день «сам Бог благословляет землю, открывает ее на сеяние», мураш оживает, медведь выходит из берлоги 〈Калинский, 1877〉[5]. В Орловской и Смоленской губерниях 7 апреля «звали весну». На Благовещение пережигали соль, которая считалась целительной для скота, пекли просфоры и, освятив их, клали в приготовленное для будущего сева зерно. Иногда в кадку с зерном 7 апреля ставили образ Богородицы. Позже, отправляясь сеять, старший в доме делил благовещенскую просфору между всеми членами семьи. Часть просфоры сеятель брал с собой в поле и, помолившись, съедал перед самым посевом. «В иных же местах сеятели зарывали частичку этой просфоры в землю, – сообщал в конце XIX в. из „глубинки“ священник Н. Н. Н…лов, – мотивом к этим обычаям служит взгляд на Богородицу как на властительницу жизни пробуждающейся природы, и яровых посевов в частности» 〈Н…лов, 1891〉.

Богородица «помогала землю обрабатывать: „Место неровное, где ино горы, ино же ров бысть, и лес прилежаше велик, все ж сие с помощью Богородицы изравнивали“. Одно явление иконы Богородицы, по народному верованию, было причиною обильного урожая хлеба и всякого овоща, хорошего лета, ведреной погоды, плодовитости скота, здоровья народного: „Лета, коего явися икона Пречистыя Богородицы на Оковце, в лесу частом, на сосне на сучку, – говорит повествователь о чудесных благодеяниях Оковской Божией Матери, – хлеб бысть дешев, кадь ржи купили по 4 московки, а лето было весьма ведрено и красно, а не засушливо и всяким овощем плодовито, а от поля тишина была, а людям здравие было и всякому скоту плод“. Точно так же в повести о выдропуском образе Богородицы, по случаю чудесного перемещения этого образа из Мурома в село Выдропуск, сказано: „И оттоле в веси той, прочее же и во всей Новгородской области, начаша людие богатети духовным богатством, паче же и телесными потребами, вся земля обилием кипя в семенных приплодех и в скотских родех паче первых лет: сие Бог дарова и Пречистая Богородица“» 〈Щапов, 1906〉.

В ряде поверий почитание Богородицы продолжало прямо соотноситься с почитанием «живой земли»: «Когда в засушливые годы (1920 и 1921 гг.) некоторые из крестьян стали колотушками разбивать на пашне комья и глыбы, то встретили сильную оппозицию со стороны женщин. Последние утверждают, что, делая так, те „бьют саму Мать Пресвяту Богородицу“» 〈Смирнов, 1927〉.

Дарующий урожай и жизнь мир природы был не только пронизан Божественным присутствием, но мог и воплощать Бога: «Хлеб и горох суть тело Христово, поэтому должно подбирать каждую горошину» (нижегор.).

Как говорилось выше, многие большие годовые праздники отмечались всеми силами и существами, населявшими мир, безотносительно к их «христианскому» или «языческому» происхождению: Троица была «гуляньем» русалок, Воздвижение – особенным днем для змей и разнообразных лесных обитателей и т. п. Одним из любимых праздников сверхъестественных существ была Пасха; по распространенным поверьям, на Пасху черти, подобно людям, катали на перекрестках крашеные яйца. Вообще же одним из самых дорогих для нечистых духов подношений было яйцо, в том числе красное, пасхальное. По мнению жителя Вятской губернии, «черти боятца Бога-та, а лешо’ёт не боитца, ему нужно, сысторонь чтоб сказали: „Бог помочь!“»

Активизация нечисти накануне больших праздников истолковывалась и как предшествующий торжеству сил света, христианства разгул нечисти, или «бесовские потехи». Неоднозначное отношение к силам тьмы в поверьях XIX–XX вв. формулировалось вполне отчетливо: «Гадания начинались под сочельник. Считалось, что в это время они наиболее верно предсказывали судьбу, „ибо черти еще не испортились“. 〈…〉 Особенно много гадали в сочельник, когда, по мнению семейских (семейских казаков Забайкалья. – М. В.), неистово буйствует нечистая сила. Интересно, что в верованиях семейских чертям отводятся определенные периоды, связанные с солнцеворотами. В это время нечистая сила якобы наиболее жизнедеятельна, „не испорчена“, может помочь людям в их стремлении заглянуть в будущее и указать их судьбу» 〈Болонев, 1978〉.

Облики и занятия духов и божеств низшего ранга в крестьянских верованиях нередко являются зеркальным отражением обликов и деятельности святых, наследовавших языческим богам. Так, например, святой Егорий в поверьях ряда районов России почитался «хозяином зверей» (на низшем уровне – лешим), но в то же время и образ лешего вбирал в себя черты, свойственные облику святого Егория, всадника, воина в парадном одеянии. Поэтому, выгоняя скотину в поле 6 мая, в Егорьев день, крестьяне (особенно пастухи) старались заручиться и благоволением святого Егория, и расположением «лесного хозяина», лешего. Аналогично домового, невидимого попечителя домашнего скота, «закармливали», угощали 11 февраля, в день святого Власия, покровителя домашних животных.

Таким образом, отношение к разнообразным духам природы и дома после принятия христианства оказывалось двояким: с одной стороны, от них ограждались молитвой и крестным знамением, с другой – с ними христосовались на Пасху. И в качестве нечистой силы лесные, водяные, домовые духи продолжали играть важную роль в жизни крестьян, о чем свидетельствовала и популярная поговорка: «Богу молись, а черта не гневи». Многие духи сохраняли двойственный, отнюдь не противный Богу и человеку характер: водяные были добрыми, отчего в некоторых озерах нельзя было утонуть (волог.); лесовик «праведен» и без причин не трогал человека (олон.); домовые и водяные могли делать добро (яросл.), водяной благоволил тому, кто жертвовал ему (тульск.); лешие, водяные и домовые черти «сжились с людьми и существенного зла им не приносят, как настоящие бесы, лешие любят только подшутить над человеком, иногда постращать» (орл.). Дуализм, как «результат долгой эволюции, вначале не имел никакого отношения к этическим категориям добра и зла, ограничиваясь сферами полезного и вредного для человека, светлого и мрачного, веселого и страшного, открытого и обманчивого в деятелях природы» – это наблюдение 〈Штернберг, 1936〉 вполне применимо и к верованиям XIX–XX вв. из области низшей демонологии.

Религия русских крестьян, став христианской, осталась в значительной степени пантеистической. Центральное место в верованиях по-прежнему отводилось природе, земле; многообразные духи природы, а также души умерших, иные сверхъестественные существа продолжали населять окружающий мир, влияя на его бытие.

Такой «религиозный синкретизм» М. Элиаде называет «космическим христианством»: «„Вся природа вздыхает в ожидании Воскрешения“ – вот основной мотив как пасхальной литургии, так и религиозного фольклора восточного христианства. 〈…〉 Для крестьян Восточной Европы такое положение было вовсе не „оязычиванием“ христианства, а, напротив, „охристианиванием“ религии их предков. Когда будет написана история этой „народной теологии“, как она проявляет себя в календарных праздниках и религиозном фольклоре, станет ясно, что „космическое христианство“ не является ни новой формой язычества, ни синкретизмом язычества с христианством. Оно является совершенно своеобразным религиозным творением, где эсхатология и сотериология приобретают космические размеры; более того, Христос, не переставая быть Пантократором, спускается на Землю и посещает земледельцев… Это не „исторический“ Христос, так как народное сознание не интересует ни хронология, ни точность событий, ни подлинность исторических персонажей. Из этого не следует, что для жителей сельских районов Христос был одним из божеств, унаследованных от прежнего многобожия. Между образом евангельского Христа и образом Христа религиозного фольклора нет противоречия: Рождество, учение Христа, его чудеса, распятие и воскрешение представляют важнейшие темы народного христианства. С другой стороны, как раз христианский, а не „языческий“ дух пронизывает все эти творения фольклора: все концентрируется на спасении человека Христом, на вере, надежде и милосердии, на мире, который „хорош“, ибо сотворен Богом Отцом и искуплен Сыном, на человеческом существовании, которое больше не повторится и которое не бессмысленно; человек волен выбирать добро и зло, но он не будет судим только за этот выбор» 〈Элиаде, 1995〉.

Охарактеризованное М. Элиаде мироощущение, обращенное прежде всего к земле и не всегда предлагающее однозначный ответ на вопрос о неискоренимости пронизывающего мир зла, отражалось в обычаях и обрядах русских крестьян.

По-видимому, стремление искушать человека (особенно праведного), преследовать его, настойчиво вмешиваться в его жизнь было привнесено христианством и проявлялось в основном у чертей и бесов. Кознями дьявола и чертей традиционно объяснялись неосторожные или неблаговидные поступки (см. ДЬЯВОЛ, ДУХ). Основной задачей подверженного таким влияниям человека было соблюдение установленных правил («разумное отвращение от зла»), обрядов, многие из которых своеобразно перетолковывались крестьянами, соседствовали с оберегами и заговорами «дохристианской» природы.

В то же время заклятые праведниками бесы, черти в средневековых житиях святых трудились во славу Церкви: возили священнослужителей в Иерусалим, помогали строить Киево-Печерскую лавру и т. п. Естественно, что такой взгляд на духов и демонов был далек от канонического церковного.

Итак, в народном мировоззрении, наряду с чертами, не вызывавшими сочувствия (преследованием ведьм, колдунов и прочих способных к порче людей, «обрядоверием», бездумным обожествлением власти и т. п.), сохранялись такие прекрасные качества (важные и для современного, теряющего душевное равновесие человека), как ощущение взаимозависимости людей и универсума, представление о мире как о своеобразном «природном храме», исполненном тайн и благодати, каждое движение человека в котором должно быть осторожным, обдуманным.

Именно такое мироощущение нашло отражение и продолжение во многих памятниках искусства и литературы, в прозе Л. Толстого, И. Бунина, М. Пришвина, в стихах Н. Клюева, С. Есенина, Б. Пастернака.

Несмотря на почти полное разрушение в ХХ в. традиционного деревенского уклада, рост городов, переселение в них массы сельских жителей, многие верования, связанные с областью низшей демонологии, бытуют в деревне и сейчас. Они сохраняют свой самый общий абрис, а некоторые из них перешли в городскую культуру. Распространенными остаются представления о ведьмах, колдунах, о возможности таинственного, колдовского влияния, порчи, о домовом, невидимо проказящем и вредящем в доме, о продолжающих «жить» покойниках. В современных деревенских рассказах умершие мужья посещают жен, покойная бабушка навещает внуков (новг. и др.). В «городском» сюжете мастер геологической экспедиции встречает возле дома умерших родителей 〈«Аномалия», 1992〉; продолжают жить на иных уровнях мира и являться людям Дж. Леннон, В. Высоцкий, О. Даль 〈«Аномалия», 1991, 1992〉. Формы явления умерших, способы их существования осмысливаются в таких рассказах по-разному, но лежащее в их основе представление о единстве и непрерывности бытия, как и понятие о «многоуровневости, многоплановости» мира, остается неизменным. Интересное развитие и в крестьянской, и в массовой традиции конца ХХ в. получает мотив явления высокой женской фигуры в белом (реже – в красном, черном). Подобное существо если не генетически, то по традиционной форме и смыслу явления (предвестник несчастья) соотносимо с марой, с кругом «мерещущихся» и одновременно влияющих на судьбу человека персонажей.

Суеверные представления городских жителей (или все более и более нивелирующейся массы жителей городов и деревень) должны изучаться, описываться отдельно. Пока же заметим, что массовое сознание конца ХХ в. выстраивает свою «картину мира», ориентируясь в том числе и на традиционные образы деревенских поверий. Ряд наиболее устойчивых и самых общих представлений (о «жизни» за гробом; о наличии иных, соположных нашему миров; о являющихся человеку из иных уровней мира высших силах) можно условно назвать «крестьянскими»: они обладают удивительной устойчивостью и повторяемостью в разные эпохи и у разных народов. Точнее было бы сказать, что повторяемы самые общие структуры осознания действительности, которые обнаруживают себя как мифологические «непреходящие основы» современного массового осознания. Оно и в конце ХХ в. не может примириться с абстрактной идеей небытия и, утверждая непрерывность, значимость существования человека в мире и вечности, продолжает воплощать отвлеченные понятия в конкретно-материальной форме.

Вопросы о том, какие явления физического или духовного мира порождают суеверные представления и образы, насколько реальны сверхъестественные силы и существа, мы сознательно вынесли за рамки этой книги и статьи, отметив лишь повторяемость многих образов, представлений и как можно более подробно их описав. Дело не только в том, что попытки таких разысканий увели бы нас в область парапсихологии, оккультных наук и т. д. Как нам кажется, некоторые основополагающие тайны человеческого бытия (даже при наличии многочисленных попыток разгадать их) останутся все же тайнами для живущих.

От составителя

Словарь русских суеверий посвящен верованиям крестьян XIX–XX вв. (относящимся к области так называемой низшей демонологии – см. статью «О незнаемом»).

Ведущее место в словарных статьях занимает материал, характеризующий суеверные представления, которые бытовали сравнительно недавно или бытуют до сих пор (данные о верованиях древней, средневековой Руси приводятся как дополняющие). Это основное отличие Словаря от аналогичных изданий, делающих акцент на реконструкции верований древних славян или смешивающих суеверные представления разных веков.

Содержание словарных статей, не претендующее на исчерпывающую полноту охвата, все же достаточно обширно и разнообразно.

Свидетельства о верованиях крестьян в XIX–XX вв. почерпнуты из историко-литературных памятников (летописей, сочинений отцов церкви, житий святых). Извлекались они и из разнообразных фольклорных и этнографических публикаций, а также из архивов (в том числе из личного архива составителя Словаря). Здесь, помимо материалов, собранных по различным программам, опросникам (например, по программе, составленной в конце XIX в. «Этнографическим бюро князя В. Н. Тенишева; архив АРЭМ), существенный интерес представляет такой фольклорный жанр, как былички – небольшие суеверные рассказы, в истинность которых верят. Основные «герои» этого популярного среди крестьян XIX–XX вв. жанра – домовые, лешие, водяные и прочие нечистые духи, ведьмы, колдуны, покойники. Цитируемые в словарных статьях материалы приводятся практически без изменений, с сохранением диалектизмов, стилистических особенностей.

Сведения о духах и божествах низшего ранга расположены в Словаре в алфавитном порядке; каждая из словарных статей открывается перечислением известных составителю Словаря названий того или иного сверхъестественного существа, варьирующихся в разных районах России (если ударение в названии отсутствует, то оно неясно), и содержит более или менее полное описание его облика, местообитания и «занятий», которые также могут варьироваться в различных регионах. Места записи сведений и научные источники указываются в скобках. Список сокращений и список использованной литературы прилагаются к основному тексту.

Там, где это возможно, объясняется происхождение названия и то, как могли складываться представления о сверхъестественном существе. В соответствии с характером материала некоторые статьи (например, о лесных, водяных, домовых духах) отличаются большей полнотой, другие же невелики по размерам и содержат лишь краткие сведения.

Кроме того, в тех случаях, где, с точки зрения составителя Словаря, представления о женских и мужских ипостасях духов дома, воды, леса (при сходстве их названий) складывались и могли бытовать достаточно независимыми друг от друга, они описываются в раздельных статьях (например, раздельные статьи посвящены водянихе и водяному, лесным девкам и лешему и т. п.).

Основной раздел издания дополняет авторская статья «О незнаемом» и «Словарь устаревших и диалектных слов».

Список сокращений

Амур. – амурский (бассейн р. Амур)

АРГО – Архив Русского географического общества

Арханг. – архангельский

АРЭМ – архив Российского этнографического музея

Астрахан. – астраханский

Белозер. – белозерский

Беломор. – беломорский (бассейн Белого моря)

Брян. – брянский

Великолук. – великолукский

Великорусск. – великорусский

Владимир. – владимирский

Волог. – вологодский

Воронеж. – воронежский

Вост. – сибир. – восточносибирский

Вятск. – вятский

Греч. – греческий

Донск. – донской (бассейн р. Дон)

Енис. – енисейский (бассейн р. Енисей)

Забайкал. – забайкальский

ИОЛЕАЭ – Императорское общество любителей естествознания, антропологии и этнографии

ИРГО – Императорское русское географическое общество

Иркут. – иркутский

ИРЛИ РАН – Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук

Казан. – казанский

Калуж. – калужский

Карел. – карельский

Кемск. – кемский

Киров. – кировский

Колым. – колымский (бассейн р. Колыма)

Костр. – костромской

Краснодар. – краснодарский

Краснояр. – Красноярский уезд Енисейской губернии, Красноярский край

Курск. – курский

Лат. – латинский

Ленингр. – ленинградский

Лит. – литовский

Мордовск. – мордовский

Моск. – московский

Мурм. – мурманский

Муром. – муромский

Нижегор. – нижегородский

Новг. – новгородский

Новг., Белоз. – Новгородская губерния, Белозерский уезд

Новг., Череп. – Новгородская губерния, Череповецкий уезд

Новосиб. – новосибирский

Олон. – олонецкий

Онеж. – онежский (бассейн Онежского озера)

Оренб. – оренбургский

Орл. – орловский

ОРЯС – отделение русского языка и словесности Петербургской академии наук

Оять – бассейн р. Оять

Пенз. – пензенский

Перм. – пермский

Петерб. – петербургский

Печор. – печорский (бассейн р. Печора)

Поволж. – поволжский

Приаргун. – приаргунский

Псков. – псковский

РЭМ – Российский этнографический музей

Рязан. – рязанский

С. – село

Самар. – самарский

Саратов. – саратовский

Свердл. – свердловский

Сев. Дв. – бассейн р. Северная Двина

Сибир. – сибирский

Симбирск. – симбирский

Смолен. – смоленский

Сургут. – сургутский

Тамбов. – тамбовский

Твер. – тверской

Тобол. – тобольский

Томск. – томский

Тульск. – Тульская губерния, область

Тюменск. – тюменский

Урал. – уральский

Уфим. – уфимский

Череп. – череповецкий

Читин. – читинский

Якут. – якутский

Яросл. – ярославский

Русские суеверия

А

АДÁМОВА ГОЛОВÁ, АДÁМОВА БОРОДÁ, АДÁМОВА КОСТЬ, АДÁМОВО РЕБРÓ, АДÁМОВЩИНА – растения и предметы необычной формы, наделяемые целебной или сверхъестественной силой.

В представлениях об адамовщине грань между ее реальными и фантастическими свойствами трудноуловима: у народа многое необычайное в природе, «напоминающее формы человека», «равно как и все то, что относится до отдаленных времен, носит название адамова или адамовщины. Ядовитое растение Actaea spicata L., самое употребительное средство от всех почти болезней в Вятской губернии, именуется адамовым ребром. Мячики синие (Echinops Ritro L.) зовутся в Пермской губернии адамовой головой. Растение это зашивают в ладанку вместе с петровым крестом (трава, по виду похожая на крест) и вешают коровам на шею в предостережении от чумы. В Нижегородской губернии универсальным средством от всякой болезни считается такое наставление: взять корень петрова креста и травы адамовой головы, зашить в рубашку по швам и особенно на воротник или навязать на крест» 〈Демич, 1899〉.

Описание травы адамовой головы неизменно встречаем в старинных травниках, где она именуется «царь во всех травах»: «Есть трава адамова голова, растет возле сильных раменских болот, а растет кустиками по 8, по 6, по 9 и по 12, в листе ростом в пядь, цвет багров, кругленький, а расцветает вельми хорошо – кувшинцы всяким видом. И ту траву рвать с крестом Господним и говорить: Отче Наш, помилуй мя Боже. 〈…〉 И принеси ту траву в дом свой, который человек порчен и кто портит – дай пить, и того обличит. А кто хощет дьявола видеть или еретика, и тот корень возьми водой освяти, и положи на престол (церковный. – М. В.), и незамай 40 дней, и те дни пройдут, носи при себе – узриши водяных и воздушных демонов. А воду хощеши держать или мельницы ставить – держи при себе. 〈…〉 А когда кто ранен или сечен – приложи к ране, в три дня заживет».

На Вологодчине адамову голову описывали немного иначе: «…растет кустиками в локоток по 3, и 5, и 12 ростом в колено, цвет рудо-желт, красен, как головка с ротком». Трава эта облегчает роды, укрепляет мельничные запруды, внушает храбрость, помогает в колдовстве: цветок адамова голова (Cypripedium calceolus из семейства орхидей), расцветающий к Иванову дню (7 июля), нужно «положить в церкви под престол, чтобы он пролежал там 40 дней». После чего цветок «получает такую чудодейственную силу, что если держать его в руке, то будешь видеть дьявола, чертей, леших – словом, всю „отпадщую“ силу. Тогда можно сорвать с лешего шапку, надеть на себя, и станешь так же невидим, как и леший» (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉.

Собранной в Иванов день и скрытно сохраняемой до Великого четверга адамовой головой охотники окуривали пули для более удачной ловли диких уток.

Адамовой головой называли также «мертвую голову», то есть череп.

Адамова борода – растение Asclepia, у которого «корень с бородою». По сообщению В. Даля, адамовщина (адамова кость) (арханг., сибир.) – ископаемые дерево и кость. В неокаменевшем виде они могут называться «ноевщиной» 〈Даль, 1880〉.

АДAМОВЫ ДЕ́ТИ – нечистая сила; домовые, лешие и т. п.

«Атчаво ета лисавыи завялись, вадяныи, палявыи, дамавыи? Ета ат дятей Адамовых, что он посовестился Богу показать за тым, что яго жонка целую араву нарадила» (смолен.).

Основа крестьянских поверий и повествований об адамовых детях – апокрифическая легенда о потомстве Адама и Евы, появившемся на свет после грехопадения. «У Адама после греха народилась целая куча детей, которых ему показать постыдно было. Вот он и раскинул умом, да и придумал спрятать их от Бога и ангелов: кого в ригу, кого в баню, кого в озеро, кого в болото… Однако Бога ему провести не удалось. Господь осерчал, да в наказание так и оставил их на вечные времена там, где отец их спрятал. Как дети Адама, они исполняют не хуже нас, людей, завет Божий и размножаются исправно» (олон.).

В Смоленской губернии рассказывали, что Ева посоветовала Адаму, прежде чем идти к Богу, спрятать часть детей в камышах: «Как шел Адам от Бога, думаить: „Дай зайду, вазьму сваих дятей у камыши!“ А их ужу там и звания нет, – паложим сабе яны не пропали, а зделались силый темный: хазяевами па дамам, лясавыми па лесам, вадяными па дамам – иде которыму Бог жить произвел».

В сюжете об Адамовых детях народное переосмысление библейского повествования объединилось с представлениями крестьян о сонме нечистых (домовых, леших, банников) как о «потаенных» либо про́клятых людях. «Когда Бог сотворил мир, то землю основал на трех китах, а первого человека создал так: волосы взял из травы, кости – от камня, тело – от земли, и дал ему жен и послал их в рай, говоря: „Родитеся, молитеся, наполняйте землю и обладайте ею!“ И много лет жили Адам и Ева в этом прекрасном саду. Создатель мира часто посещал их, спускаясь с небес на солнечном луче, и благословлял свое творение. Рай был на земле. В день субботний многочисленные потомки Адама являлись перед отцом своим, чтобы засвидетельствовать почтение. В один из таких дней вдруг спустился с высоты небес к ним ангел, предвестник Божий, и возвестил о сошествии творца мира на землю. Взглянул Адам на свое многочисленное потомство; убоялся и устыдился своей необыкновенной плодовитости и поимел лукавство в сердце своем, скрыл детей своих от лица Божия по горам, по лесам, по водам, трущобам, безднам и другим тайным местам земли и морей. Заметил Господь лукавство в сердце Адама, воспылал гневом и проклял скрытых детей его. И так с тех пор живут эти тайные силы в тех местах, куда были скрыты Адамом, и в том виде и возрасте. Народ утверждает, что они имеют потомство, а также и смертность; имеют присущие человеку страсти, слабости, пороки и добрые побуждения. Народ также утверждает, что они не имеют ничего общего с нечистой силой [например, с чертями, дьяволами], которые не имеют тела и которым свойственно творить только одно зло. Леших и домовых народ не боится, а относится к ним с участием, доверием и дорожит их расположением. Как, например, домовому кладут иногда, чтобы задобрить, красные яйца на дворовый столб и не заносят в свои дома полезную и чудодейственную траву чертополох, чтобы не прогнать из дому домового или кикимору, ибо они ужасно боятся этой травы и ближе как за три гони [гоня – мера длиной около тридцати саженей] не подходят к тому месту, где она есть. Домовой и кикимора пользуются наибольшим почетом и признаются безусловно полезными» (волог.) 〈Шустиков, 38〉.

В костромской версии «проклятые дети Адама» – лягушки. «Адам и Эвва [или Евва] наделали много детей. Бог узнал об этом и спросил у Адама и Еввы: „Много ли вы наплодили детей?“ Адам и Евва перепугались и сохвастали – показали малое количество, а об остальных умолчали. Эти-то скрытые перед Богом дети и обратились в лягушек».

В. И. Даль дополняет, что Адамовы детки – «все люди в смысле грешников» 〈Даль, 1880〉.

АЛБÁСТА, ЛОБÁСТА, ЛОБÓСТА, ЛОПÁСТА – русалка, шутовка; водяниха.

«Тута камышами по ночам албаста шатается» (перм.); «Глядь, ан за ериком-то девка – знать, лобаста – нагишом, чешет голову, а волосы-то длинные-предлинные, а тело-то лохматое-прелохматое; да как захохочет, да в ладоши ударит – они и пуще того испугались: как бы не зашекотала» (астрахан.).

Слово «албаста», по-видимому, заимствовано из тюркских языков. У татар и киргизов албаста (албасты, албосты) – злой дух.

Албаста – русалка, но русалка «страшная»: отталкивающего вида нагая женщина с громадными грудями и длинными космами волос. Как и русалка, албаста обычно сидит у реки либо озера на камне, расчесывая распущенные волосы. При появлении человека бросается в воду и исчезает.

Лобаста, лобоста, лопаста – несколько измененное название той же «страшной» русалки. Эту русалку, которую во многих районах России отождествляли с водянихой, лешачихой, болотницей, в Терской области описывали так: «лобаста – нагая женщина большого роста, весьма полная», «с громадными, приблизительно в аршин, отвислыми грудями, закинутыми иногда через плечи на спину, и с косами, достигающими до земли. 〈…〉 Она живет в больших болотах, озерах и омутах. Своим видом она наводит страх на людей и, кроме того, захватывает людей, проходящих мимо ее жилища, затаскивает в болото и щекочет сосками своих грудей, щекочет иногда до смерти» 〈Зеленин, 1916〉.

Щекотка – традиционное «занятие» лесных и водяных духов, однако упоминание о вышеописанном ее способе единично.

В поверьях Средней и Нижней Волги лобоста – женщина гигантского роста, «величиной от неба до земли» (саратов., астрахан.).

Тело ее – серая масса, голова косматая, с оскаленными клыками, руки чрезмерно длинные, пальцы скрючены. Лобоста появляется в бурю. Она возникает из тучи, оглушительно смеется. Встреча с нею гибельна.

«Страшная» албаста-лобоста – одна из метаморфоз образа богини плодородия и неуправляемой стихии природы, присутствующего в верованиях многих народов; от нее зависят жизнь и смерть человека.

Так, у татар албасты (албасти) – огромное, устрашающее существо. Она губительна для рожениц, может задавить насмерть. Альбасти (альмасти) таджиков, как и албосты турок, киргизов (очень большого роста, с достигающими земли руками), – дух, опасный для родильниц и новорожденных. Однако подобное существо не только вредоносно, но и необходимо для появления ребенка на свет.

Столь же двойственна, по представлениям алтайцев, тувинцев, албасты (женщина с длинными волосами, без спины). Она способна приманивать человека, вселяться в него, в то же время – приносит удачу в промысле и кормит охотников из длинных, забрасываемых за плечи грудей 〈Дьяконова, 1976〉.

Лобоста Астраханской и Саратовской губерний отдельными чертами своего облика напоминает албасты татар и киргизов. Сходные образы – не обязательно следствие заимствования; они могли возникнуть независимо друг от друга. Высокий рост, «руки до земли», гипертрофированные, иногда закидываемые за плечи груди – их повторяющиеся, характерные черты.

АМБAРНИК, АМБAРНЫЙ (АНБAРНЫЙ) – нечистый дух; домовой, живущий в амбаре.

Амбарник – дух амбара, его «хозяин». Представления о нем расплывчаты, а сведения, полученные от крестьян (печор., арханг., яросл.), немногочисленны и отрывочны.

Отправляясь к амбару во время святочных гаданий, «слушают» – прислушиваются к тому, что в нем происходит. Встав возле амбара, девушки приговаривают: «Суженый-ряженый, приходи рожь мерять!» Если слышится, что в амбаре сыплют зерно, гадающая выйдет замуж за богатого; если же чудится, что пол метут веником, ее ждет замужество за бедняком.

В быличке о святочных гаданиях, где сверхъестественный обитатель амбара прямо назван амбарником, он предстает существом чрезвычайно опасным. «Девки побежали к анбару в Святки (гадать), очертились, как полагается. А тут один мужик хотел попугать девок. Пойду, говорит, в анбар запрусь да нашёпчу им всяко много. Пошел, заперся, а девки прибёжли к анбару под замок и слышат, там кто-то приговаривают: „Лучку мну, в корзинку кладу. Ножку мну, в корзинку кладу. Головку мну, в корзинку кладу“. Девки прибежали в деревню и рассказали мужикам, что слышали. А утром открыли анбар, а тамотки того мужика скрутило. Отдельно ножки, руцки, головка, все как девки слышали. Захотел попугать, самого скрутило» (арханг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Нередко в роли вопрошаемого о будущем амбарника выступает оживотворяемое содержимое амбара. Если под Рождество приложить ухо к замку амбара – услышишь, как говорят между собою рыбы, лежащие там (колымчане хранят в амбарах улов). «От них услышишь всю судьбу» 〈Шкловский, 1892〉. Гадая под Новый год, девки кричат у амбара: «Туша, покажи уши!» После чего, резво выскочив из амбара, за ними гоняется поросячья тушка (петерб.).

Жители Новгородчины ходили «слушать судьбу» к туше борова, подвешенной «в замкнутом нежилом помещении». «Одна старуха рассказала про себя такой случай. „Сидели, – говорит, – мы на посидке, и вздумалось нам идти погадать к убитому борову, который висел в амбаре. Пришли к амбару, очертили круг и стали в него. Я первая спросила: „Боров, скажи мою судьбу!“ Боров ответил: „Скажу, только угадайте, сколько горошин в мерке“. Услышав голос, мы в ужасе бросились бежать домой. Бежим и слышим, что за нами кто-то гонится. Оглянулись – какая-то фигура, вся в белом, бежит за нами. Мы в избу и сказали старухе. Та сейчас же одела нам на головы горшки. К нашему ужасу, большая белая фигура схватила нас за головы, сорвала с голов горшки, разбила их вдребезги о стену и тут же с хохотом провалилась сквозь землю… Если бы мы не одели горшки, то лишились бы своих буйных головушек. Случилось же оттого, что мы, когда услышали в амбаре голос, не зааминили, а сразу убежали“».

В сходном повествовании не придерживающиеся правил гадания девушки также спасаются от «поросенка-преследователя» лишь с помощью «знающей» старушки (мурм.). Этот сюжет, отражающий веру в пророческие способности обитателей амбара (не именуемых, правда, амбарниками), был, по-видимому, популярен среди крестьян севера и северо-запада России.

АНТИ́П, АНТИ́ПКА, АНТИ́ПКА БЕСПЯ́ТЫЙ – черт.

Антип, антипка – результат народной переделки имени противника Бога – Антихриста. В Пермской, Костромской и Вологодской губерниях антипода Бога называли Антий; Антихрист – Антит (перм.). Так же называли и подручных Антихриста – чертей. Черт, «антибог», приобрел имя собственное Антип еще и потому, что называть черта его настоящим именем было небезопасно; произнесение имени «призывало» его носителя.

Прибавка «беспятый» характеризует одну из существенных деталей во внешнем облике черта, который «потусторонен», «неполон» – и похож на человека, и отличен от него. «Нечеловеческие» ноги черта в представлении крестьян напоминают лапы животного или птицы (см. ЧЁРТ).

Согласно несколько иной трактовке, название «антипка» может быть связано с переосмыслением имени библейского Ирода Антипы, казнившего Иоанна Крестителя, а также соотносится с народной трактовкой образа святого Антипия (Антипы), властного над разрушительной стихией половодья (ср.: Антип-половод, антипы-половоды (яросл., новг.); «Антипа в овражке топит»; «Антипа воду распустил» 〈Даль, 1880〉. По мнению Н. И. Зубова, «имеющийся материал позволяет трактовать мифологические названия антипка, анцибол как славянский языческий субстрат (представления о враждебных болотных духах), центром кристаллизации которого стало личное имя Антипий, вошедшее в святцы православия» 〈Зубов, 1994〉.

АНТИ́ХРИСТ, ÁНТИЙ, А́НТИТ, АНЧИ́ХРИСТ, АНШИ́ХРИТ – Антихрист; черт.

«Кто ест в Великую пятницу скоромное, того считают антихристом» (арханг.); «Многие из здешних жителей еще по настоящее время не едят картофеля, почитая его антиевым, то есть антихристовым, хлебом» (перм.); «Антихриста я видел, в опшшем черта» (псков.).

Антихрист (греч.) – противник Христа и лже-Христос. «Это нарицательное название соответствует его нравственной сущности – богоборчеству» 〈Рязановский, 1915〉. Представления народа об Антихристе, сложившиеся под влиянием библейского учения, сочинений отцов церкви и апокрифов, пронизаны ожиданием неизбежного конца света. «Россия приняла христианство из Византии в то самое время, когда там вопрос о близости кончины мира был в полном разгаре; не замедлили и русские писатели приобщиться к общему настроению умов на Востоке и Западе» 〈Сахаров, 1879〉.

Антихрист – «сын погибели», но собственное имя его не открыто – упомянуто лишь число его имени – 666. Он – «человек беззакония», то есть должен быть рожден вступившей в незаконную связь женщиной, от евреев, «из колена Данова», «по действу Сатаны, которого он будет живым воплощением». Облик Антихриста фантастичен, страшен: «Видение лица его мрачно, власи глави его остри, яко стрелы, вид ему яко и дивьяку, око ему десное аки и звезда заутра восходящая а другая аки льву, уста ему локти, зубы ему пяди, персти ему аки и серпи, стопа ногу его пядию двою, и на лици его пишется Антихрест». В представлениях народа Антихрист, воплощение Сатаны, не только именуем «зверем», «змием», но принимает обличья огромного змея или чудовища.

Царство Антихриста описано в 7-й главе Книги пророка Даниила и в Апокалипсисе. Антихрист должен явиться перед вторым пришествием Христа, однако точно эта дата не известна. Указаны лишь основные причины наступления царства Антихриста – упадок веры и нравственности 〈Рязановский, 1915〉.

Антихрист будет рожден черницей. Сидя в келье, она услышит птицу, «поющую таковые песни, иже ни ум человеч возможет разумети. Она же открывши оконца и хотя обозрети птицу, птица же взлетевши и зашибет ее в лице», «и в том часу зачнется у нея сын пагубе, окаянный Антихрист».

Наделенный большими дарованиями, Антихрист употребит их во зло людям. Вначале он «кроток и смирен, богобоязник, нищелюбив», почитает старших, помогает обездоленным, исцеляет страждущих. Выдвигается он на службе у греческого царя Михаила. Его полюбят, изберут царем. Однако вскоре после этого нрав Антихриста и образ его действий резко изменятся. Движимый одним лишь желанием утвердить свою власть, Антихрист попытается прельстить народ чудесами: он сдвинет горы, созовет со всей земли «единым словом все гады и птицы и звери и по морстей бездне учнет ногами своими ходити, аки по суху», после чего войдет в Иерусалим и «сядет в церкви Божии равно Богу». Помощниками Антихриста будут зверь из земли или лжепророк.

Антихрист потребует прийти и поклониться ему, налагая на поклоняющихся «антихристову печать» и выдавая за это «мало снеди». Все сокровища и власть в этот момент сосредоточатся в руках Антихриста, отказ поклониться ему станет равносилен смерти от голода и жажды.

«Антихрист будет обольщать мир своими знамениями и чудесами по пущению Божию, потому что исполнилось нечестие этого мира; настало время искусить людей духом льсти, – говорится в Слове Ефрема Сирина, пользовавшемся особой любовью древнерусских читателей. – И велик нужен подвиг для верных, чтобы устоять против тех чудес и знамений, какие он совершит».

Для обличения Антихриста Господь пошлет Иоанна Богослова, Еноха, Илию, но Антихрист убьет их. Ему поклонятся все живущие на земле, «не записанные в книге у Агнца» и отмеченные печатью Антихриста на правой руке или челе. Однако Антихрист не оправдает надежд голодных, они «разочаруются и восплачутся».

Продлившись три с половиной года, царство Антихриста закончится вторым пришествием Христа и Страшным судом – «тогда явится знамение Сына Человеча с небеси силою и славою многою».

На картинах Страшного суда (излюбленная тема русских иконописцев) «Ангел показывает Даниилу четыре царства погибельных – Вавилонское, Мидское, Перское, Римское, еже есть Антихристово. Царство Антихриста изображается в целом ряде символических эпизодов, в отдельных кругах – равно как и другие царства представлены под символами зверей и чудовищ. Название Римского царства Антихристовым свидетельствует уже о разделении церквей на восточную и западную: оно стоит вместе с Вавилонским, Мидийским и Персидским – представителями древнего язычества. По гласу трубы архангела земля и море, гробы и звери, рыбы и птицы возвращают назад тела усопших. 〈…〉 Среди восставших виден человек с распростертыми руками; он не знает, куда ему идти, к избранным или погибшим, потому что половину своей жизни провел праведно, а потом грешил. По приговору Судии влекутся цепью в ад люди разных званий и состояний… 〈…〉 Сатана одною рукою держит конец цепи, а другою Иуду с кошельком. Из пасти ада выглядывает Вельзевул; под ним написано: „Сатана и дьявол, иже есть лживый пророк Антихрист, будет свержен в езеро огненное и вси с ним творящие волю его“». Здесь же могут изображаться мытарства, рай и ад (на противоположных сторонах картины).

Картина Страшного суда «обнимает собою все состояние человека и человечества в загробном мире, как по смерти (мытарства), так и на общем суде и после суда, даже больше того: она, изображая царство Антихриста, захватывает и последние дни этого мира» 〈Сахаров, 1879〉.

Роль Антихриста и воплощающегося в Антихристе дьявола оказывается существенной «и в частной, и в общей эсхатологии». Искушая человека, злой дух влияет на его посмертную судьбу (см. ПОКОЙНИКИ). Антихрист же «искушает человечество», ставя его перед последним в истории моральным выбором. После пришествия Антихриста и Страшного суда окончательно определяются и участь каждого из людей, и участь сил зла. Но это конец земной жизни, конец мира.

Согласно замечанию М. Элиаде, «царство Антихриста в некоторой мере равнозначно возвращению к хаосу. С одной стороны, Антихрист предстает в форме дракона или демона, это напоминает старый миф о сражении между Богом и драконом. Сражение было в самом начале, до Сотворения мира, и снова повторится в конце. Кроме того, Антихриста встретят как лжемессию и его царствование будет отмечено полным отрицанием общественных, моральных и религиозных ценностей, иными словами, это будет возвращение к хаосу.

В течение многих веков Антихрист отождествлялся с различными персонажами, от Нерона до папы (у Лютера). Следует подчеркнуть один факт: считалось, что в некоторые особенно трагические периоды истории господствовал Антихрист, но в то же время всегда сохранялась надежда, что его царство одновременно возвещало неизбежное пришествие Христа» 〈Элиаде, 1995〉.

АНЦЫ́БА́Л, АНЦЫ́БУЛ, АНЧИ́БАЛ, АНЧИ́БИЛ – болотный черт; водяной; дьявол, Сатана.

Название «анцыбал» может обозначать нечистую силу, обитающую в болоте. Анцыбал – болотный черт; дьявол, Сатана. Это слово закрепилось в бранных выражениях: «Ах ты, анцыбал этакой!» (курск.), «Анчибал ты проклятый!», «Чтоб тебя подхватил анчибил!» (орл.).

АНЧУ́Т, АНЧУ́ТИК, АНЧУ́ТКА (БЕСПА́ЛЫЙ, БЕСПЯ́ТЫЙ) – нечистый дух, бес; черт; водяной черт; бесенок, чертенок.

«В бане видел чертей, банных анчуток, кикиморами что прозываются» (симбирск.); «Штоб тебя анчутка стрескал, ишь как напужал!» (донск.); «Пойди-ка ночью в лес, там тебя анчутка схватит» (тульск.); «Не ругайся на ночь, анчутка приснится» (тульск.); «Допился до анчутков» (рязан.).

Анчутка – одно из наиболее распространенных названий черта, предположительно происшедшее от литовского Ančiūte («маленькая утка»). Черт – существо, традиционно связанное с водой, болотом; он быстро передвигается (летает). Повсеместно верили, что нечистая сила «очень любит воду и не упускает возможности поселиться в ней» 〈Пащенко, 1905〉. На юге России анчутка – водяное страшилище, живущее в реках и прудах; им пугают детей.

Анчутик – «странное название черта, который садится на ноги тому, кто за столом болтает ногами во время еды, – обыкновенно им пугают детей и подростков» (смолен.). Эпитеты «беспалый» и «беспятый» характеризуют «нечеловеческий» облик анчутки-черта.

ÁРБУЙ – волхв, кудесник-иноземец.

Слово «арбуй», сохранившееся на Псковщине в бранных выражениях, встречается в новгородских и псковских историко-литературных памятниках с XVI в. 〈Черепанова, 1983〉.

В 1532 г. новгородский архиепископ Макарий указывал духовенству Вотской пятины, что среди местной паствы многие «заблудившиеся от христианства» в церковь не ходят, а призывают арбуев (волхвов, кудесников) и «молятся по своим мольбищам, древесам и каменьям»; арбуи же «смущают христианство своим нечестием».

Влияние арбуев, колдунов-иноверцев, простиралось и далее Новгородчины. В Стоглаве упоминаются «лихие бабы-кудесницы, знавшие колдовство чудских арбуев». Они «поступали в просвирни» и по просьбе суеверных христиан «над просфорами, и над кутьями, и над свещами, также и над богоявленской водой волхвовали и приговаривали, яко же арбуи в Чюди» 〈Щапов, 1906〉.

ÁРЕД – старый и злой ведун, колдун, знахарь; нечистый дух; черт.

«У, аред тебя подхвати!» (калуж.); «Я иду, а он на меня как аред из-за дверей, уж я креститься начала» (калуж.); «Тогда Буря-богатырь приподнял ее [свинью, в которую обратилась Баба-яга] и со всего размаха ударил о сырую землю, свинья рассыпалась аредом» (из сказки) (оренб.).

Название нечистого духа, черта и знающегося с ним особо злого колдуна – аред – следствие трансформации имени одного из самых ненавистных народу персонажей Священного Писания – Ирода (Ирод – Иаред – Аред). В крестьянских воззрениях это персонаж собирательный, отождествляемый то с правителем Галилеи, виновным в гибели Иоанна Крестителя, то с царем Иудейским, по приказу которого избивали младенцев в Вифлееме. Подразумевая особую жестокость Ирода – Ареда, крестьяне говорили: «Аредское дело самое злое, ехидное, сатанинское» 〈Даль, 1880〉. «Об Ироде, оставшемся в предании типом тирана и мучителя, сохраняется всеобщая в народе уверенность, что он в наказание от Бога за свои злодеяния был живой изъеден червями» 〈Костомаров, 1883〉.

По некоторым поверьям, Аред – очень старый колдун, живущий «Мафусаиловы годы», откуда и возникла поговорка: «Он живет Аредовы веки, Мафусаиловы годы» 〈Даль, 1880〉. Мафусаил в ветхозаветных преданиях – один из праотцев человечества, прославившийся долголетием: он прожил 969 лет.

АСМОДЕ́Й – злой дух, соблазнитель; дьявол, Сатана; бес.

ÁСПИД, ÁСПИК, ÁСПИДА – змея или змей; камень.

«Раб Божий Федор вошел в жилище змея и там нашел свою мать, убранную как дева и украшенную золотом и серебром. Двенадцать больших змей обвили ее, а перед ней была мерзкая змея аспида» («Житие Федора Тирона»).

Упоминания об аспидах, «пестрых змеях», «баснословных змеях-аспиках» встречаем в старинных азбуковниках и заговорах: «Аспид есть змея крылатая, нос имеет птичий и два хобота, а в коей земле вчинится, ту землю пусту учинит».

Одно из наиболее подробных описаний аспиды приведено М. Забылиным. «На мрачном, суровом, лесистом севере народная фантазия помещала змею аспиду 〈…〉; эта змея, по народному мнению, жила в печерских горах, не садилась на землю и на камень». Заговорить, уничтожить всесокрушающую аспиду способны колдуны, «знахари-обаянники», – воспользовавшись нелюбовью аспиды к «трубному гласу». «Пришедше же обаянницы, обаяти ю, и копают ямы, и садятся в ямы с трубами, и покрывают дном железным, и замазываются суглинком, и ставят у себя уголие горящее: да разжигают клещи и егда вострубят, тогда она засвищет, яко горы потряситися, и прилете к яме, ухо свое приложит на землю, а другое заткнет хоботом… Мечущуюся „от трубного гласа“ аспиду знахари-обаянники хватали и держали раскаленными клещами, пока она не погибала» 〈Забылин, 1880〉.

Аспида – одно из имен змеи в заговорах. Некоторые исследователи (Н. Ф. Сумцов) считают, что змеи-летавцы и упыри народных поверий – существа, сходные с «книжными» аспидами.

Аспид – не только змея, но и камень. Его описание содержится в «Книге, глаголемой прохладный вертоград» (XVII в.). «1. Аспид есть камень многими и различными цветы бывает, а из них лучше и сильнее светло-зеленый, чтобы в нем струи червленыя проходили сквозь. 2. Того камени крест кто носит на себе, сохраняет того человека от потопления в воде. 3. Такоже кто его носит на себе в чистоте пребывает; трясавичное биение уймет и водоточную болезнь изгонит. 4. Тот же камень помощен женам во время рожения их, и всякое ночное и стенное нахождение отгоняет и от соблазнства охраняет. 5. Тот же камень утробу кроваву уймет и у жен лишнее течение менстрово заключает, и разуму острость подает, а коли тот камень обделан серебром, тогда силою своею исполнен есть» 〈Флоринский, 1880〉. Нательный крест из камня аспида оберегал от лихорадки.

Старинное значение слова «аспид» – «яшма, пестрый плитняк» 〈Даль, 1880〉 отсылает к уральским поверьям о многоцветных ящерицах и змеях-«хозяйках» подземных недр, которые таятся среди залежей яшмы и малахита.

У крестьян Архангельской губернии аспид – «ехидный», но опять-таки «связуется с представлением о змее».

Б

БÁАЛЬНИК, БÁЛЬНИК, БÁЯЛЬНИК, БÁЛИЙ, БÁЛИЯ – колдун; знахарь.

Название «баяльник» (от «баять» – сказывать, говорить) подчеркивает умение колдуна «чаровать словами и звуками». Баюн – говорун, рассказчик; бахарь-говорун, а также лекарь (рязан.).

Тот же смысл имеет слово «балий» («балия»), «уже во Фрейзингенской рукописи употребляющееся в значении врача»; «в „Азбуковнике“ объясняется: „балия – ворожея, чаровник; бальство – ворожба“» 〈Буслаев, 1861〉.

БÁБА-ЯГÁ, БÁБА-ИГÁ, БÁУШКА ЯГÁ – сказочный персонаж, обитающий в дремучем лесу (см. ЯГА).

БАБÁЙ – таинственное существо в образе страшного старика, которым пугают детей.

Баю, баю, баю, бай, Приходил вечор бабай. Приходил вечор бабай, Просил: Леночку отдай. Нет, мы Лену не дадим, Лена надо нам самим (арханг.).

«Не реви, бабай заберет» (свердл.).

Название «бабай», видимо, произошло от тюркского «баба»; бабай – старик, дедушка. Этим словом (возможно, и в напоминание о монголо-татарском иге) обозначается нечто таинственное, не вполне определенного облика, нежелательное и опасное. В поверьях северных районов России бабай – страшный кривобокий старик. Он бродит по улицам с палкой. Встреча с ним опасна для детей.

БÁБКА, БÁБА, БÁБУШКА, БÁУШКА – женщина, старшая в роду, семье; замужняя женщина; лекарка-знахарка; повитуха.

«Бабки как таперика медики понимали – по жилам терли» (мурм.); «Бог с милостью, а бабка с руками»; «Баба побабит, все дело исправит»; «Погоди, не роди, дай по бабушку сходить» 〈Даль, 1880〉.

Повитуху, помогавшую при родах, присматривавшую за роженицей и ребенком после его появления на свет, именовали бабкой, бабушкой, баушкой и почитали, чествовали как человека, обладающего насущно важными умениями, силами, мудростью. Баба, бабушка – это и женщина, старшая по возрасту, опыту; родоначальница.

Лечебными и одновременно магическими приемами бабка-повитуха с первых мгновений рождения ребенка стремится оградить его от нездоровья, от всяческого зла. Напутствуя в будущую жизнь, призывает Божью милость и счастливую судьбу. «Пеленание и купание ребенка предоставляется бабке в продолжение девяти дней. Во время пеленания бабка говорит: „Одну душу Бог простил, другую народил. Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь“. При этом кладет на младенца крестное знамение» (волог.) 〈Демич, 1891〉.

По сообщению из Заволжья, «едва новый человек увидит свет, повитуха кладет малютку в корыто и моет со словами: „Паритца, гладитца [имя ребенка]. Не хватайся за веник, хватайся за Божью милость. Выростешь большой, будешь в золоте ходить…“»

Бабкой именуют знахарку, ворожею. Бабничать – «принимать роды», бабкать – «нашептывать, ворожить» 〈Буслаев, 1861〉. «Люди, занимающиеся лечением болезней, называются у крестьян знахарями, бабками, лечейками» (калуж.); «Знахарь и знахарка (местами называется – бабушка) лечат от разных болезней, снимают порчу и угадывают, кем что украдено и где положено» (саратов.).

БА́БКА-ЗАПЕЧЕЛЬНИЦА – дух дома, «хозяйка» дома в облике старухи, бабушки (чаще всего невидимой).

«Деды и бабы» (обычно во множественном числе) – давнее, традиционное наименование предков – покровителей рода, семьи. К ним обращаются за помощью: «…родители государи, станьте вы, деды и бабы и весь род мой, и князя новобрачного постерегите и поберегите на воды и на земли…» (свадебный заговор XVII в.) 〈Черепанова, 1983〉.

Бабка-запечельница, как и баба, бабка, бабушка в крестьянских поверьях, – родоначальница, покровительница и целительница. Соприкосновение с печью приумножает эти животворные качества. Печь – теплый, «живой» центр дома, дающий «еду-жизнь». Печь покровительствует, содействует людям. «Убитого горем спрыскивают холодной водой врасплох, подводят к целу печки и говорят: „Печка-матушка, возьми с раба Божьего [имя] тоску и кручинушку, чтобы он не тосковал и не горевал о рабе Божьей [имя]“» (сибир.). Печь – постоянное или временное место пребывания домового, покойников, предков.

В поверьях XIX–XX вв. образ бабки-запечельницы обрисован смутно, сливается с обликами запечельной Мары (запечельницы) и предков-покойников, которые обитают за печью либо под ней.

БÁБКА МÁРА – фантастическое существо, появляющееся в доме.

На Вологодчине верили, что бабка Мара, старуха, путает и рвет оставленную без благословения кудель (см. МАРА, КИКИМОРА). Бабкой Марой стращали детей.

БÁННАЯ БÁБУШКА, БÁЯННАЯ МÁТУШКА – мифическое существо, обитающее в бане: дряхлая добрая старушка, лечит от всех болезней.

Появление банной бабушки иногда непосредственно связано с родами: она сопутствует роженице и ребенку; доброжелательна к слабым, больным.

«Банная бабушка – дряхлая добрая старушка, она вылечивает от всех болезней, очищает людей от нечистоты как телесной, так и духовной. К ней обращаются с наговорами: „Банная бабушка! Возьми свою нечисть, отдай нашу чистоту!“ (при золотухе и при первом мытье новорожденного)» (волог.) 〈Кичин, 15〉.

Баня всегда была насущно необходима для крестьян, часто жизнь крестьянских детей начиналась в бане, куда – вместе с повивальной бабкой – удалялась роженица и где она находилась в течение некоторого времени после родов. «Новорожденного и мать водили каждый день в баню, мыли и парили, приговаривая: „Банька – вторая мать“» 〈Авдеева, 1842〉. В Новгородской губернии новорожденного троекратно приносили в баню и окачивали наговоренной водой.

Омовение роженицы и младенца, сопровождаемое магическими действиями, нередко совершалось в несколько этапов. «После родов бабка идет с ребенком и его матерью в баню; в бане берет кусочек хлеба и говорит в него слова: „Как на хлеб на соль и на камешок ничто не приходит, так бы и на рабицу Божию [имя] ничто не приходило: ни притчи, ни прикосы, ни озевы, ни оговоры и никакие скорби. Поставлю я кругом тебя (родильницы) тын железный от земли до неба, от востоку да запада“ (хлеб кладется в пазуху родильнице).

В бане бабка в воду, в которой будет мыть младенца, кладет три камешка, которые берет из избы, с улицы и из бани, и говорит: „Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Как эти камешки спят и молчат, никогда не кричат, не ревят и ничего они не знают, ни уроков, ни призору, ни озеву, ни оговору и никакой скорби, так бы и у меня раб Божий младенец спал бы и молчал, никогда не кричал, не ревел и ничего бы он не знал: ни уроков, ни призору, ни озеву, ни оговору и никакой скорби. Будьте мои слова плотно на плотно, крепко на крепко; к моим словам ключ и замок и булатна печать“. Часть воды бабка наливает на каменку и говорит: „Мою я младенца в жару да в пару, как идет из каменки жар, из дымника пар, из сеней дым, так бы сходили с раба Божьего всякие скорби и болезни“» (арханг.) 〈Ефименко, 1878〉.

По сообщению из Вятской губернии, выпарив роженицу в бане, повитуха парила и новорожденного, обращаясь при этом к бабушке Соломониде, легендарной восприемнице Христа, – и к самой бане: «Бабушка Соломоньюшка Христа парила да и нам парку оставила. Господи благослови! Ручки, растите, толстейте, ядренейте; ножки, ходите, свое тело носите; язык, говори, свою голову корми! Бабушка Соломоньюшка парила и правила, у Бога милости просила. Не будь седун, будь ходун; банюшки-паруши слушай: пар да баня да вольное дело! Банюшки да воды слушай. Не слушай ни уроков, ни причищев, ни урочищев, ни от худых, ни от добрых, ни от девок-пустоволосок. Живи, да толстей, да ядреней».

В Симбирской губернии приговаривали так: «Не я тебя парю, не я тебя правлю – парит бабка Саломия и здоровье подает» 〈Демич, 1891〉.

Банная бабушка – сверхъестественный «двойник» бабушки-повитухи; дух, «хозяйка» «бани-целительницы и бани-восприемницы». Упоминания о ней в материалах ХIХ – ХХ вв. единичны.

БÁННАЯ СТÁРОСТА – старшая над другими «хозяйка» бани.

Упоминание о банной старосте содержится в одной из быличек, записанных в 1980-х гг. «Когда-то родильница в бане мылась с ребенком и напросилась: „Банная староста, пусти меня в байну, пусти помыться и сохрани“. Вот байники идут и нацали ее давить. А банная староста говорит: „Зацем давите, она ведь напросилась, идите в другую баню, там не напросились“. В другой байне банники кого-то и задавили. А одна воду не оставила, ни капли. Ей банная староста и привиделась во сне. „Зацем, – говорит, – воду ни капли не оставила, у меня тоже ведь дети есть“» (печор.) 〈Черепанова, 1996〉.

БÁННИК, БÁЕННИК, БÁЕННЫЙ (ЖИ́ХАРЬ, ШИШÓК), БÁЙНИК, БÁЙНУШКО, БÁЙНЫЙ, БÁННОЙ, БÁННУШКО, БÁННЫЙ ХОЗЯ́ИН (АПÓСТОЛ, БЕС, ДЕД, ПÁСТЫРЬ), БÁНЩИК, БÁЯННИК, БÁЯННЫЙ (ДЕ́ДУШКА), БÁЙНИХА, БÁННИХА, Б́AННИЦА – дух, «хозяин» бани.

Банник чаще всего невидим и дает знать о себе шумом. Как истый «хозяин» бани, он изгоняет неугодных ему посетителей, кричит, «стукочет», кидается камнями. «Один мужик пошел с бабой в баню. Вдруг кто-то застукотал на вышки. Они спугались и пошли на вышку благословясь, а там никого нет. Они спустились и опять стали мытце. Вдруг закричало не русским голосом: „Уходите скорея, а то заем!“ Мужик да баба побежали домой голы» (новг.).

Становясь зримым, банник принимает устрашающее обличье: это черный мохнатый человек, иногда огромного роста, с длинными волосами, с железными руками, когтями, которыми душит («запаривает») моющихся. Иногда банный «хозяин» сед и мохнат, иногда – наг и покрыт грязью либо листьями от веников (волог.). Банник может быть котом (арханг.); белой кошкой (карел.). Он превращается в собаку, лягушку (новг., волог.); в маленькую собачку (печор.); в белого зайчика (ленингр., новг., волог., карел.) и даже в веник, уголь (арханг.).

Часто коварный «хозяин» бани именуется крестьянами чертом (банным нечистиком, шишком, анчуткой). Ср.: «В бане видели чертей, банных анчуток» (симбирск.); «Когда черти парятся в бане, только веники свистят, но парятся они без огня, в темноте» (костр.). Баня «уже прямо-таки обиталище чертей», – считали в начале нашего века в Ярославской губернии. Во владимирских деревнях, дабы изгнать черта (прежде чем привести в баню роженицу), повивальная бабка бросала по углам камни с каменки со словами: «Черту в лоб!»

В XX в. облик являющейся в бане нечистой силы осовременивается: «Напился и ушел ночевать в баню (повествует житель Терского берега Белого моря). Вдруг зашаталось! Я чиркнул спичкой – двое стоят у дверей в шляпах и плащах черных. У меня волоса шапкой! Заматерился и ушел из бани».

Отметим, однако, что банник и черт – разные мифологические персонажи, точнее, «черт» – наименование банника, выражающее самое общее представление о нем как о «нечистой силе».

Банник обитает под полком либо появляется из-под полка. В повествовании, записанном на Печоре, работник просит хозяина взять его с собой в баню: «„А ты не забоишься-ле? Ко мне из-под полка человек выходит. Ты с ума сойдешь“. – „Нет, я не боюсь и не сойду с ума“. 〈…〉 Роботник пошел, стали мытця, а из-под полка страшной старик и вылез. Роботник им веники роспарил, оба они и мылись, а потом старик скатился под полок». Забайкальские крестьяне считали, что, если человек, услышав возню банника под полком, убежит, «банник изорвет оставшиеся вещи».

Банник связан и с каменкой – сложенной из больших камней банной печью (олон., карел.). «У банника волосы растрепаны, за каменкой сидит» (арханг.). Девушка, моющаяся позже всех домашних, обнаруживает его под лавкой: «…за водой-то нагнулась, а под лавкой сидит маленький старичок! Голова большая, борода зеленая! И смотрит на нее. Она кричать и выскочила!» (вост. – сибир.).

Банников (чертей) в бане может быть несколько; иногда банник обитает там с женой и детьми.

Намек на «семью банника» содержится в восточносибирской быличке: «И в банях чудилось тоже. Значит, все перемылись. И пошли вдвоем мать с ребятишками… Налила, говорит, воды, начинает мыть. А под полком – полок кверху поднимается – ребенок ревет: „Увяк, увяк…“ А тут кто-то и говорит: „Ну, погоди, я тебя счас помою…“ А баба та собралась, ребенка в пазуху – да нагишом из бани…»

Женский персонаж, подобный «страшному» баннику, – банная обдериха, исчерпывающе характеризуемая своим названием. Байниха, банниха, банница (арханг., свердл., тобол.) – банный дух женского пола, в общем сходный по описаниям с банником. «Старые люди слыхали: как выйдешь из бани, а там еще хлещутся, парятся: это не кто, как банница».

Названия банника «жихарь», «пастырь», «хозяин» отражают представления о нем как об исконном обитателе и «хозяине» бани. Этот «хозяин» строг, опасен для людей: «Банник человеку не товарищ». Упоминания о «добром баенном пастыре» единичны.

Банник подметает в бане веником, шумит, стучит (печор., новг.), моет волосы в кипятке (волог.). «Говорили… что в бане обитает банный дед, который моется по ночам, хлещет себя веником и стонет от удовольствия» (новг.).

Согласно устойчиво бытующим поверьям, банные хозяева очень любят париться и моются в четвертый или в третий пар (реже – в седьмой), то есть после двух или трех (шести) смен побывавших в бане людей. Поэтому нужно оставлять воду, веник, мыло банникам, содержать баню в чистоте. Нельзя мыться в четвертый, третий пар, и особенно в одиночку, после захода солнца, ночью (в полночь). Поздно не парятся, опасаясь банного, который «любит порядком поглумливаться в поздний вечер» (волог.) 〈Кичин, 15〉.

Дабы задобрить банного хозяина, в некоторых районах России под полком новой бани в Чистый четверг Страстной недели закапывали задушенную черную курицу, а затем уходили, пятясь задом и кланяясь. Когда топили новую баню, сверху на каменку бросали соль (волог.); оставляли в бане хлеб-соль, «чтобы банник не стращал моющихся и удалял из бани угар» (владимир.).

В баню, где мылись, снимая охранительный нательный крест, входили с оглядкой, испрашивая разрешение у банного хозяина, приговаривая: «Крещеный на полок, некрещеный с полка». Забайкальские крестьяне просили: «Господин хозяин, пусти в баню помыться, попариться». Вымывшись, не благословив, не перекрестив, оставляли на полке ведро и веник для банного, благодарили его: «Спасибо те, байнушко, на парной байночке» (арханг.); «Оставайтесь, баинка-парушка, мойтесь, хозяин и хозяюшка!» (волог.). Приглашали: «Хозяин с хозяюшкой, с малыми детушками, гостите с нам в гости!» (мурм.). Иногда обращались и к самой бане: «Тебе, баня, на стоянье, а нам на доброе здоровье!» Нарушение этих правил влекло за собой появление «страшного» банника, который мог защекотать, задушить, запарить и даже затащить на каменку, содрать с неугодного ему человека кожу, повесив ее сушиться на печку. «В баню не ходят с крестиком – банный задушит» (енис.).

«В баню-то ходить надо вовремя, а ежели безо время-то, так с опасочкой, в особенности страшно ходить после третьего пару. Неподалеку от нас в деревне Степанове одна старушка пошла после всех ночью в баню одна. Как там случилось – неизвестно, только ее нашли утром в бане мертвую, – видно, ман ее задавил. После приезжал становой, дал похоронную: „Запарилась, должно быть, бабка“. А не от пару эдак содеется, а от нечистаго духа, который живет в бане за каменкой» (Новг., Белоз.).

Губящий людей банник может обернуться родственником, знакомым. К припозднившемуся в бане мужчине является соседка и начинает «поддавать» (лить воду на каменку), отчего становится невыносимо жарко. Незадачливый посетитель бани едва не задыхается и насилу изгоняет «соседку-банника» руганью (новг.). В другом рассказе начала XX в. такие же «знакомые и родственники» (и даже в сопровождении красноармейца) запаривают и забивают за полок старушку (костр.).

Козни банников порой совершенно немотивированны, но всегда опасны, губительны: банник, прикинувшись проезжим барином, просит истопить баню и «запаривает» жену крестьянина (новг.). В баню, где на полке прячется крестьянин, «входят как два человека и тащат солдата. И начали с солдата кожу снимать, и бросили ее на крестьянина. Тот лежит ни жив ни мертв и читает молитву: „Да воскреснет Бог“. А они услышали и ему в ответ: „Да растреснет лоб“. Он читает дальше: „Да расточатся враги Его“. А они: „Да раскачается осина“. И так до половины отчитывался. Прочитал он всю молитву, лежит – и кожа на нем. Банники пропали. Утром проснулся, глядь – а на нем лежит рогожа» (новг.).

«Всякое несчастье, случившееся с человеком в бане, приписывают проделкам банника – „хозяина“ бани» (забайкал.). Банник всегда недружелюбен, зол (олон., арханг.).

Коварный, обитающий у печки-каменки банник персонифицирует жар и морок – душащий, жгущий, приводящий в беспамятство.

Иногда банник предстает духом – охранителем людей – хозяев бани. Он защищает их от «чужих» банников, «чужой» нечисти. «К одному крестьянину приходит вечером захожий человек и просит: „Укрой меня в ночи, пусти ночевать“. – „Да места-то нету, вишь, теснота-то какая! Не хошь ли в баню, сегодня топили?“ – „Ну вот и спасибо“. – „Ступай с Богом“. На другое утро этот мужик и рассказывает: „Лег это я на полок и заснул. Вдруг входит в баню такой мужчина, ровно как подовинник, и говорит: „Эй, хозяин! На беседу звал, а сам ночлежников пускаешь, я вот его задушу!“ Вдруг поднимается половица и выходит хозяин, говоря: „Я его пустил, так я и защищаю, не тронь его“. И начали они бороться. Долго боролись, а все не могут друг друга побороть. Вдруг хозяин (банник) и кричит мне: „Сними крест да хлещи его!“ Поднявшись как-то, я послушался и начал хлестать, и вдруг оба пропали» (Новг., Белоз.).

Согласно поверьям ряда губерний России, банник поселяется в бане лишь после того, как в ней появился на свет ребенок, что определенно связывает банного «хозяина» («хозяйку») с судьбами семьи и новорожденных. «Если в какой бане не бывало рожениц, то нет в ней и байного» (новг.). Банник в отсутствие людей располагает «животом и смертью» роженицы (вятск.).

Впрочем, и здесь банник демонстрирует коварство, жестокость, которые в крестьянских рассказах XIX–XX вв. наиболее для него характерны. Он способен погубить родильницу, если ее оставить в бане одну; украсть младенца, подменив его своим ребенком. Дети банника уродливы и плохо растут.

«В бане ребенка до пяти лет не оставляли: „хозяин“ оменивает. Этих возьмет, а своих положит. У двоих оменены – был опыт. Таки некрасивы: задразнятся, куки́шки поставят. Прежде бабки-то мыли. Унесешь ребенка в байну, а бабка придет мыть» (мурм.).

Не столь опасное, порой доброжелательное существо, обитающее в бане, – «чудесная повитуха», банная матушка, бабушка. Она «лечит от всех болезней» и первой обмывает новорожденного (волог., перм.).

Неоднозначному толкованию образа и действий банного хозяина соответствует двойственное восприятие самой бани. «Бани совершенно считаются нечистыми зданиями. Но ходить в баню мыться должен всякий. Кто не моется в них, тот не считается добрым человеком. В бане не бывает икон и не делается крестов. С крестом и поясом не ходят в баню…» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉. Традиционно в крестьянском обиходе баня – место нечистое, опасное. В то же время «переходное», очищающее пространство бани необходимо: в ней смывается не только грязь, но и болезни, грехи; человек «возрождается» для новой, чистой жизни.

Житие Юлиании Лазаревской (начало XVII в.) повествует о «сильном море на людей» в земле Муромской, когда блаженная Юлиания, «тайно от свекра и свекрови, зараженных многих своими руками в бани обмывая исцеляла». Изображения бань и парящихся в них людей нередки в миниатюрах синодиков XVI и XVII вв. 〈Высоцкий, 1911〉. На протяжении веков главное в лечении «болезней горячечных, простудных, воспалительных» – «баня, печь и теплое содержание» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

Омовение в бане – неотъемлемая часть многих обычаев, обрядов. Баню топили не только еженедельно, но и перед праздниками и по случаю самых значительных событий крестьянской жизни – при родах, для невесты накануне свадьбы.

«Из надворной постройки баня есть особенность, принадлежащая к дому. Хотя бы кто не имел двора, то баня при доме есть. Если кто покупает дом, то за первое спрашивает, есть ли баня. Или если кто спрашивал бы: „Ты купил дом?“ – „Купил полный дом, с банею даже“» (воронеж.) 〈Скрябин, 36〉.

Со времен Древней Руси баню топили для предков-покойников, умерших родственников, приглашая их «помыться и попариться» перед большими праздниками (особенно в Чистый четверг Страстной недели). Мылись в бане перед началом сева, «надеясь, что и семена, и поле будут чистыми» (забайкал.).

Черная баня с печью-каменкой – постройка, «восходящая к древним полуземлянкам, известным по раскопкам селищ и городищ XI–XII вв.» 〈Бломквист, 1956〉; «первобытный очаг можно встретить в бане» 〈Харузина, 1906〉. В этом «глубоко архаическом строении» обитали и продолжают обитать, по поверьям XIX–XX вв., наделенные сверхъестественными способностями существа явно нехристианской природы – банный хозяин, про́клятые, русалки. Они не только моются в бане, но пребывают в ней (про́клятые на посиделках в бане плетут лапти) (новг.).

И сама баня, и ее сверхъестественные обитатели исконно были опасны, но необходимы. Из Владимирской губернии сообщали, что «долго болеющего и помирающего и дурно ведшего себя человека переносят в баню, крышу которой несколько приподнимают осиновыми клиньями, с тем чтобы черт забрался в образовавшуюся щель и поскорее покончил с больным, забрал бы его душу с собою в ад».

В баню помещали кликуш, подвергшихся неизлечимой порче. Кликуши «особенно беснуются на Рождество и Пасху», и тогда «родственники не пускают их в церковь, а к этому времени топят баню, и порченые лежат там все праздники; в нечистом банном месте им лучше» 〈Краинский, 1900〉.

В бане происходило «посвящение в колдуны» (см. КОЛДУН). «Знающий человек» мог «показать» в бане черта. «А колдун, раз он сумел колдовать, так он показывал сыну шишка (черта). Зачем сын сказал, что нет никого, ни беса, ни шишков, никого нету. Вот колдун и стал говорить: „Я грешный человек, Бога не могу показать (Бога кто может показать), а грешка я покажу, шишка… Я вперед уйду в байню, а ты после за мной приди“. Ну, малец справился, попосля его и пошел. Баню открыл… А шишок сидит с отцом на скамейке! Вот малец назад, и белье забыл, и убег домой. И пока в армию не взяли, в баню свою не ходил мыться» (новг.).

У банного хозяина хранилась шапка-невидимка, которую старались заполучить раз в год. Для этого шли в пасхальную ночь в баню, клали нательный крест и нож в левый сапог, садились лицом к стене и все проклинали. Тогда из-под полка являлся старик с шапкой-невидимкой (олон.).

Согласно поверьям Вологодчины, добывая шапку-невидимку, нужно было прийти в баню во время Христовой заутрени «и найти там банника (обыкновенно в это время спящего), снять с него шапку и бежать с нею как можно скорее в церковь. Если успеешь добежать до церкви, прежде чем банник проснется, то будешь обладать шапкой-невидимкой, иначе банник догонит и убьет». В Печорском крае верили, что крестьянин, добывший такую шапку, мог стать колдуном после Вознесения.

Банник владел и «беспереводным» целковым. Чтобы получить его, пеленали черную кошку и в полночь бросали ее в баню с приговором: «Нб тебе ребенка, дай мне беспереводный целковый!», затем быстро выбегали и три раза очерчивали себя крестом (воронеж.).

Традиционно в бане гадали. «Иногда в бане оставляли на ночь гребень и просили: „Суженый-ряженый, скажи мне сущую правду, какие волосы у моего жениха“. Если назавтра на гребне оказывались мягкие русые волосы, то считали, что и жених будет русый, с хорошим характером. Некоторые смелые девушки ставили в бане зеркало и настойчиво просили: „Суженый-ряженый, приходи, приходи, в зеркало погляди“. Если появилось чье-либо изображение, не оглядывайся, а то задушит» (забайкал.) 〈Болонев, 1978〉. Чтобы увидеть суженую либо суженого, садились в бане перед каменкой и глядели в зеркало (енис.). Ср. обращение при гадании: «Овинные, решные, водяные, банные! Скажите, не утайте, выдадут ли [имя] замуж» (костр.).

«Севернорусские девушки берут землю из-под девяти столбов забора, бросают ее на каменку и приговаривают: „Байничек, девятиугольничек! Скажи, за кем мне быть замужем?“ 〈…〉…отправляются в полночь в баню, завернув подол на голову, обнажают ягодицы, пятясь, входят в баню и приговаривают: „Мужик богатый, ударь по ж… рукой мохнатой!“ Если к телу прикоснется волосатая рука, жених будет богатым, если безволосая и жесткая, он будет бедным и лютым, если мягкая, у него будет мягкий характер» 〈Зеленин, 1991〉.

Во время Святок, при огне, девицы приходят в баню, «снимают пояс, крест, распускают косы и расстегивают все пуговицы, ставят одну в середину, а вокруг нее водят черту и поочередно смотрят в зеркало со словами: „Придите сорок чертей с чертенятами, из-под пеньев, из-под кореньев и из других мест“. Черти должны „показать“ суженого или показаться в его облике. Если при этом покажется, что в зеркале выходит черт по пояс, то надо расчерчиваться (это опасно); если же черт является в полный рост, то девушкам грозит гибель» (костр.). В Сургутском крае на Святки баню топили для нечистого, который приходил париться; затем он либо благодарил ожидавшую у дверей девушку, просил подать ему чистое белье (к замужеству), либо требовал подать гроб (к смерти). Все такие гадания считались опасными: вызываемый нечистый, по поверьям, нередко покидал магический круг, которым его очерчивали, и губил гадающих.

Во многих районах России на протяжении XIX–XX вв. оставался популярным сюжет о явлении в бане про́клятой девушки, на которой женится впоследствии парень, решившийся ночью взять с банной каменки камень или сунуть руку в печную трубу (новг., владимир., вост. – сибир.). «Он, кавалер-парень, в одно прекрасное время на Святках пошел мимо бани и хотел спросить судьбы. Сунул руку в трубу, а его там схватили…» (костр.). «Дядя Костя ходил в баню гадать ночью. Показалось им, что сидит женщина на полке, и она ему заговорила… Платок ему подала: „Возьми меня замуж, я твоя невеста“» (мурм.). Этот сюжет, навеянный распространенным обычаем святочного гадания, соотнесен, возможно, и с некогда бытовавшими обрядами, обычаями (предбрачными, переходными).

Баня с ее коварными, но могущественными обитателями вплоть до последней четверти XX в. остается одним из самых подходящих мест для гаданий, «узнавания судьбы», а в сюжетах быличек – местом для обучения колдовству, искусству игры на музыкальных инструментах, даже для сватовства, и все это с участием банника-черта, «хозяина» бани, вершителя людских судеб.

В этой своей ипостаси банник ближе к наделенным универсальной властью языческим божествам (некоторые исследователи сопоставляют его с древнерусским Велесом – Волосом), к духам – «хозяевам» очага, покровителям семьи.

БАРАНЕ́Ц – фантастическое растение-животное.

По сообщению М. Забылина, русские, жившие в Поволжье, уверяли иностранцев, что баранец растет в низовьях Волги: он «приносит плод, похожий на ягненка; стебель его идет через пупок и возвышается на три пяди; ноги мотаются, рогов нет, передняя часть как у рака, а задняя как совершенное мясо. Он живет, не сходя с места, до тех пор, пока имеет вокруг себя пищу. Показывали меховые шапки и уверяли, что это шапки из меха баранца» 〈Забылин, 1880〉.

«В средние века и даже в XVIII в. хлопчатник (скрывающийся под именем баранца. – М. В.) был неизвестен в Европе, – дополняет Н. М. Верзилин. – В то время имели распространение только сказочные представления о дереве-баране, дающем растительную шерсть. Эти представления основывались на сбивчивых, неточных рассказах путешественников, прибывших из таинственных восточных стран. 〈…〉 В 1681 году была издана книга о путешествии Струйса, в которой имеется такое описание: „На западном берегу Волги есть большая сухая пустыня, называемая степь. В этой степи находится странного рода плод, называемый «баромец» или «баранч» (от слова «баран», что значит по-русски «ягненок»), так как по форме и внешнему виду он очень напоминает овцу и имеет голову, ноги и хвост. Его кожа покрыта пухом очень белым и нежным, как шелк. Он растет на низком стебле, около двух с половиной футов высотою, иногда и выше… Голова его свешивается вниз, так, как будто он пасется и щиплет траву; когда же трава увядает – он гибнет… Верно лишь то, что ничего с такою алчностью не жаждут волки, как это растение“» 〈Верзилин, 1954〉.

БЕ́ЛАЯ (БÁБА, ДЕ́ВКА, ЖЕ́НЩИНА) – явление смерти в образе женщины, девушки; покойница; предвестница несчастья; водяной дух; видение, призрак, угрожающий жизни человека.

«Белая женщина в белом саване является тому из семьи, кто скоро умрет» (воронеж.); «Стоит белый человек – простыня вот так накинута» (новг.).

«Предвестник в белом» (в белых одеждах, белом балахоне, чаще всего очень высокий) – один из самых популярных персонажей поверий в XIX и XX вв.

«С бани в белом показывалось. Нонче о сенокосе, поздно. По камбалкам [за камбалой] пошли, и помро́чило: бела́, высока́ показалась. Я молитву зачитала, и исчезла» (мурм.).

В рассказе начала ХХ в. из Архангельской губернии явление женщины в белом на повети предшествует кончине девушки. «Девка ходила в нынешнем году коровам давать. Вышла на поветь и видит: женщина в белом сидит. Она ей ницего не сказала, потом побижала. Испугалась эта девка, чичас заворотилась, да в избу. Забралась она на пецьку. Дома-то не было никого… Пять дней она хворала и умерла».

В современном повествовании одетая в белое женщина выходит на дорогу и предсказывает будущее: «Слух пустил кто-то… Будто один шофер ехал, вдруг машина резко остановилась, он видит: женщина идет. Одета во все белое. Подошла и просит его купить белого материала с полметра. „А как купишь, сюда же приезжай. Потом рассчитаемся“. Он съездил, купил. 〈…〉 А как проезжать стал то место, машина опять остановилась. Спрашивает его: „Купил?“ Он отдал материал. „Что хочешь теперь проси, все исполню“. Он перетрусил, не знает, что спросить. Потом сказал первое, что пришло в голову: „Война будет?“ Она отвечает: „Войны не будет“» (вост. – сибир.).

Высокая фигура, «накрывшаяся всем белым», является отцу и дочери по дороге на ярмарку: «Стоит женщина… и все голосом читает. Высо-о-кая – высо-о-кая эта баба! Так голосом она и плакала. А потом через два года и папка помер. Вот мама все говорила, что это смерть ему пришла» (новг.).

Образ высокой белой женщины объединяет персонификации смерти и судьбы в облике белой колеблющейся фигуры, схожей с покойником в смертном одеянии. Умерший, по поверьям, может прийти за живыми и «увести», погубить их – он несет с собой смерть, воплощает ее.

Белый цвет в одном из своих основных значений – цвет смерти, небытия, он характеризует обитателей иного мира. Традиционна и персонификация «смерти-судьбы» в облике женщины: она дарует жизнь – и может ее отнять (сходное значение иногда приобретает образ женщины в черном или красном).

В поверьях XIX–XX вв. фигура в белом именуется и не вполне определенно («бела», «высока») и прямо называется смертью и, например, в современных рассказах Новгородской области трактуется как «обернувшийся простыней покойник».

Образ белой женщины предполагает и несколько иные трактовки. В поверьях ряда губерний России он связывается со стихией воды. Белая баба в рассказах вологодских крестьян напоминает русалку: «В каменистых реках она иногда выходит из воды, садится на камень и расчесывает себе волосы». Женщина в белом появляется у проруби: «…мы только подошли – стоит женщина! Вся в белом, как снегурка. Все у нее горит около головы так. У этой проруби конской стоит и грозит пальцем: „Вы знаете, что в двенадцать часов на прорубь ходить нельзя?“ Хоть у соседки ковшик воды попроси, а не ходи» (вост. – сибир.).

Белая женщина – покойник-колдун, «речной дружок» полупомешанной девушки: «…уж мы спать полегли, слышу я, стучится кто-то в окно, встала, глянула, 〈…〉 да так и обмерла со страху: стоит у окна Аксинья, вся как есть мокрая, и уж чего-чего нет у ей в подоле: и раки, и лягушки, и трава какая-то водяная… 〈…〉 Взбудила я помаленьку мужика своего, рассказала ему, в чем дело, – ён палку узял, а я – иконочку, родительское благословение, и пошли мы с ним вон из хаты, поглядеть, что будет. Только мы к углу подходим, женщина, вся в белом, метнулась было к нам, да, верно, благословение-то мое помешало – назад, да и пропала за углом. Только ента пропала, откель ни возьмись Аксинья вывернулась, зубищами ляскает, глянула на нас и говорит: „Графенушка, пусти меня заночевать, дуже я замерзла“. А я говорю: „Зачем ты ко мне пойдешь? Ведь твоя хата вон, рядом“. А она как захохочет, да пустилась бежать вниз, туда, к речке, да причитать: „Марья! Марья!“ Это она энтого-то, дружка-то своего звала… да энтого, речного-то… ну, ведь это ён женщиной-то белой обернулся да за углом ее поджидал…» (костр.).

Белая девка может появиться и в лесу, выгоняя оттуда пришедших драть лыки крестьян. «„Давай, говорю, Лавруш, подерем етта лык!“ Он отошел эдак в сторонку от меня, срубил березу, дерет сибе лыка, я тоже. Вдруг как закричит во все горло! Еле-еле пришел в себя и говорит: „Пришла, говорит, ко мне девка, высокая, белая, косы распущены, да как схватит меня рукой за галстук (шарф) и галстук сорвала“. Я посмотрел, а у ево на шее пятно большущее багровое… „Ну, говорю, Лавруш, побежим скорие домой, это леший с нами шутит, щобы чево худова не сделал, видно, березняк-ать – это ево“» (волог.).

В окрестностях Семипалатинска рассказывали, что в одном из курганов у Иртыша скрыт, по преданию, клад: «Иногда по ночам над этим курганом появляется белая женщина на белом коне. Кладом никто из людей не воспользовался».

Женщинами в белом нередко представляли болезни: «Есть люди, утверждающие, будто видели, как в полночь в избу входила женщина в белой одежде и, пройдя по избе, неизвестно куда исчезала; или же останавливалась перед кем-либо из семейства и пристально, долго на него глядела. На другой день этот человек заболевал» (воронеж.) 〈Селиванов, 1886〉.

Полисемантичный (как и весь круг «мерещущихся» и одновременно принимающих женское обличье персонажей – см. МАРА, РУСАЛКА) образ белой женщины все же наиболее устойчиво соотнесен с предзнаменованиями судьбы – неудачи, болезни, смерти.

Предвестником несчастья в поверьях русских крестьян может быть и мужчина в белом одеянии. На Терском берегу Белого моря записаны рассказы о появлении в лесу высокого человека в белом, с лентой через плечо. Он предсказывает встреченному в лесу крестьянину близкую войну и гибель.

В крестьянских рассказах конца XX в. белая женщина чаще все же не преследует человека и даже не вступает в разговор, а плачет или причитает либо просто стоит неподвижно как некий явленный знак грядущей беды (иногда подобным образом описывается появление Богородицы, также вещающей бедствия, перемены).

БЕ́ЛАЯ ЗМЕЯ́ – старшая над змеями; змея – хранительница кладов.

Белая змея – «всем змеям змея, живет, окруженная множеством змей». В Архангельской губернии верили: убивший такую змею получает возможность видеть клады и сокровища.

БЕЛУ́Н – добрый домовой. Белобородый, в белом саване и с белым посохом, он является с просьбой утереть ему нос и за это сыплет носом деньги 〈Даль, 1880〉.

БЕ́ЛЫЙ ВОЛК, БЕ́ЛЫЙ ЦА́РИК – волк, наделенный особой магической силой; царь над волками; леший, принимающий вид волка; лесной «хозяин», царь; оборотень.

«Гляжу – волчиные стада, а с ними белый волк» (смолен.).

Волк в поверьях – исконный властитель, «хозяин» зверей. Белизна волка подчеркивает его исключительность: это «старший» среди волков, лесной царь, оборотень. Царь волков (или «лесовой, принявший волчиный вид») – «бел как снег». «Если этот волк бросается на человека, то и все волки на него бросаются… При встрече со стадом волков нужно поклониться до земли белому волку, и волки не сделают никакого вреда» (смолен.) 〈Добровольский, 1908〉. В рассказе, записанном на Русском Севере, белым волком становится колдун-оборотень.

Промысловики Сибири наделяли сверхъестественными свойствами черных и белых волков, так называемых князьков 〈Зеленин, 1936〉, «являвшихся исключением на фоне преобладающей серой масти. Крестьянин, убивший такого волка, старался никому не говорить об этом. Некоторые тайком сохраняли у себя шкуры таких волков – князьков или выродков, так как считалось, что это приносит счастье (человек, хранящий шкуру, становится как бы совладельцем магической силы, которой обладал волк)» 〈Громыко, 1975〉.

БЕ́ЛЫЙ ДЕ́ДУШКА – дух, обитающий в лесу; леший.

В верованиях крестьян Олонецкой губернии белый дедушка – добрый, праведный лесной дух. Это «седовласый мужчина высокого роста, с головы до ног закутанный в белые одежды». Он «делает только добро и помогает людям. К нему чувствуют особое благоговение и страх, редко произносят его имя».

В быличке Новгородской губернии леший – «высокий старик в белой одежде» – не столь доброжелателен и милостив. Отыскивающая пропавших телят колдунья повествует о нем так: «…по сторонам его стояли два мальчика одинакового роста и в белой как снег одежде. Он грубо спросил меня: „Что тебе нужно?“ Я испугалась и хотела бежать, но бежать было некуда: вокруг меня стоял тын… Я упала подле него. Сама не помню, как ночью вернулась в деревню…»; «После свидания одного теленка нашли в поле живым, а другого мертвым: леший убил его за то, что колдунья, вызывая дедушку, срезала вершину дерева правой рукой, а не левой. Белые мальчики и были терявшиеся телята» (Новг., Белоз.) 〈АРЭМ〉.

Белый цвет одежд, волос, шерсти, традиционно приписываемый лешему в разных районах России, утверждает его принадлежность к иному миру (скорее всего – к миру покойников-предков).

С образом «хозяина леса в белом» соотнесен, вероятно, и образ появляющегося в лесу предсказателя в белых одеждах (мурм.). Образ «властителя в белом» получил развитие в легендах и заговорах. Так, в заговорах упоминается «белый муж» или «белый царь», нередко ассоциируемый со святым Егорием. «Едет святой Егорий, сам бел, конь бел, шапка бела и рукавицы белы» (арханг.); «Помолись истинному Христу, белому царю Егорью Храброму» (костр.). Подобно лешему, святой Егорий – «хозяин» леса, зверей, «волчий пастырь». Многозначный белый цвет характеризует лесных владетелей не только как «иных, потусторонних», но и как «истинных, всесильных».

О лешем – «старике в белом» – рассказывают повсеместно. Свидетельства об исключительно добром белом дедушке единичны. Обычно леший двойствен, он может быть и добрым, и злым.

БЕРЕГИ́НИ, БЕРЕГЫ́НИ – мифические существа, которые упоминаются в древнерусских историко-литературных памятниках.

Вера в берегинь («живущих на берегу»? «оберегающих»?) была, по-видимому, распространена в Древней Руси. Об этом неоднократно (и, конечно, с осуждением) говорится в различных сочинениях отцов церкви. «Одна из вставок в „Слове о том, како первое погани кланялись идолам“ приписывает восточным славянам веру в берегынь. В слове, носящем сходное заглавие, но обозначенном именем Иоанна Златоуста, говорится: „…и начаша жрети… упирем и берегыням…“ – и далее: „…и рекам, и источникам, и берегыням“» 〈Кагаров, 1913〉. По утверждению Е. В. Аничкова, «требы упырям и берегиням» – «ядро древнерусских верований» 〈Аничков, 1914〉.

Судить о том, что представляли собой берегини, по достаточно отрывочным свидетельствам трудно. Часть исследователей видит в берегинях «предшественниц» русалок или отождествляют их с русалками. Такое предположение небезосновательно: берегини определенно связаны с водой; им, по-видимому, подвластны и некоторые существенные стороны жизни людей (см. РУСАЛКА).

Одна из трактовок образа берегини принадлежит Д. К. Зеленину. «Поскольку русалки часто появляются на берегах рек, постольку название берегинь было бы к ним приложимо. Но в народных говорах название это неизвестно. Судя же по контексту речи, под „берегинями“ в слове (имеются в виду два древнерусских поучения, известные по рукописям XIV–XV вв. – М. В.) разумеются скорее не русалки, а весьма близкие к русалкам сестры-лихорадки. „Оупирем и берегыням, их же нарицают тридевять сестриниц“ (Слово св. Иоанна Златоустого). „И берегеням, их же нарицают семь сестрениц“ (Слово св. Григория). В числе семи и тридцати сестер представляются русскому народу весьма близкие по всему к русалкам лихорадки, коим приносят жертвы в реку» 〈Зеленин, 1916〉. Согласно народным верованиям, вода – традиционное местообитания лихорадок и многих других болезней. Поэтому можно допустить, что в контексте древнерусских поучений берегини – «непосредственные прообразы» сестер-лихорадок либо наделены властью над недугами.

БЕС, БЕСИ́ХА, БЕСО́ВКА – нечистый дух.

«Ходят слушать на перекрестки дорог; чертят около себя сковородником круг три раза со словами: „Черти чертите, бесы бесите, нам весть принесите“» (Новг., Белоз.); «Солдат был не робкого десятка – не только согласился лечь спать в этом доме, а обещал барину совсем выгнать бесов и дом очистить» (владимир.); «Ну, потом послал хозяин Захара к своему приятелю – волку-бесу просить скрипку из букового лесу» (тамбов.); «Что ты дудишь? Точно бесенок!» (вятск.); «Беден бес, а богат Бог милостью» (курск.); «Старого черта да подпер бес»; «Силен бес: и горами качает, и людьми, что вениками, трясет» 〈Даль, 1880〉.

Бесами в народных поверьях именуются различные нечистые духи – это их родовое, обобщающее название. Однако чаще всего бесы – черти.

Бес (как и черт) – темного, черного либо синего цвета. Бес мохнат, имеет хвост, рожки, когти на руках и ногах (иногда – петушиные шпоры), копытца, крылья, то есть «представляет фантастическое животное со всеми отправлениями» 〈Рязановский, 1915〉. У беса «нос крюком, ноги крючьями» (вятск.). Облику беса-страшилища предшествовал, по мнению ряда исследователей, облик беса – женоподобного юноши с густыми, приподнятыми над головой («шишом») волосами, с крыльями и хвостиком.

Бес может быть хром, крив («об едином глазе»). Он «ходит в личинах», превращается в жабу, мышь, пса, кота, волка, медведя, льва, змея. (На картинах Страшного суда «ангелы света» низвергают в ад духов тьмы, обратившихся в козлов, свиней и других животных.)

Бес появляется в обличье иноземца (эфиопа – «черного мурина (мюрина)», поляка, литовца), принимает облик разбойника, воина и даже монаха, «войска в белом» и самого Иисуса Христа. В иконографии, впитавшей представления народа и, в свою очередь, влиявшей на них, образ беса объединяет черты человека и животного. «Довольно обычно изображение в виде „псиголовца“ (кинокефала) – человека в цветном скоморошьем или польском жупане и сафьяновых сапогах, но с собачьей головой на плечах, покрытой длинной кудластой шерстью, с собачьими ушами и красным высунутым собачьим языком. Еще обычнее изображение беса в виде „мюрина“ – человекообразной фигурки черного, темного или грязно-зеленого цвета, мохнатой, с длинными всклокоченными как бы женскими волосами, с длинным высунутым языком, как у запыхавшейся собаки, с длинными когтями на руках и ногах, 〈…〉 с зубчатыми крыльями за плечами, как у летучей мыши, и маленьким хвостиком, как у поросенка. 〈…〉 В руках иногда сжат железный крюк или какое-нибудь другое подобное орудие, а на животе изображается другое лицо. Это не столько „мюрин“, сколько классический фавн или сатир» (рожки на голове беса появляются приблизительно в XVII в.) 〈Рязановский, 1915〉.

В «Повести о Савве Грудцыне» бесы – крылатые юноши с синими, багряными, черными лицами.

Бесы, одетые наподобие скоморохов, перемещаются шумной толпой, приплясывая и играя на музыкальных инструментах. В Киево-Печерском патерике Сатана, явившись святому Исаакию в образе Христа, приказывает бесам «ударять в сопели, бубны и гусли», подыгрывая пляшущему Исаакию. В этом заимствованном, по замечанию Ф. А. Рязановского, сюжете «подробность о музыке и пляске в келии Исаакия – чисто русская прибавка» 〈Рязановский, 1915〉.

Бесы окружают престол отца их – Сатаны, а в отношениях между собой придерживаются определенных установлений. «В „Повести о бесноватой жене Соломонии“ они наблюдают в пирушке порядок мест, „друг друга честию больша себе творящее“, пьют из круговой чаши. У них есть религия. Они убеждают Соломонию и пытками добиваются от нее, чтобы она веровала в них и отца их Сатану» 〈Рязановский, 1915〉.

Этимология слова «бес» (старославянское бѣсъ) не вполне ясна. Бес возводится и к индоевропейскому bhoi-dho-s – «вызывающий страх, ужас», и к санскритскому б’ас (bhas) – «светить», и к санскритскому же bes – «бурно, стремительно двигаться». В славянской Библии слову «бес» равнозначно слово «демон».

Представления о вездесущих, легко изменяющих облик духах характерны для верований многих народов. Демон – это и неясного обличья «налетающая» на человека злая сила, и насылающее беды существо, «приравниваемое к судьбе» 〈Лосев, 1982 (1)〉. Изредка вмешательство демона-беса в человеческую жизнь может быть благодетельным. Демонами именовались низшие божества, посредники между богами и людьми.

Образ всепроникающего духа, демона, беса, который становится в Евангелии врагом Христа, «старше» христианства и получил своеобразную окраску в воззрениях народа: «Бесы – духи. Священное Писание часто называет их духами, которые костей и плоти не имеют. Но представления о злых духах еще в первохристианстве приняли грубоматериальные черты. „Каждый дух крылат, а также ангелы и демоны“, – говорит Тертуллиан, который самое существо Божие и человеческую душу представлял материальной. Демоны произошли от смешения сынов Божьих с сынами человеческими, почему они не могут не быть существами материальными. Материализм в представлении демонов поддерживался в первохристианстве отождествлением их с языческими богами… 〈…〉 В древнерусской литературе бесы рисуются в чувственных чертах» 〈Рязановский, 1915〉.

Отождествляя бесов (чертей) с падшими ангелами (что соответствовало каноническим церковным воззрениям), русские крестьяне XIX–XX вв. считали их вполне либо отчасти материальными. Ср.: Бесы имеют тело более тяжелое, чем добрые ангелы, хотя тоже невидимы людям (олон.).

Бесами в древнерусских Поучениях и Словах именовали языческих богов и изображавших их идолов. В летописи на вопрос: «То каци суть бози ваши?» – кудесник из Чуди отвечает: «Суть же образом черни, крилаты, хвосты имуще».

В сказании «О бесе, творящем мечты пред человеки, живущему во граде на Каме-реке» (по рукописи XVIII в.) описано Бесовское городище – «еще старых Болгар мольбище жертвенное», куда «схождахуся люди мнози со всея земли Казанския, варвары и черемиса, мужи и жены, жруще (принося жертвы. – М. В.) бесу и о полезных вопрошающе». Ставшее в сказании «бесом» древнее языческое божество исцеляет от недугов, пророчествует, требует жертв. «Будучи прогнан Христовою силою» (при завоевании русскими Казанского царства), бес улетает огненным змеем на запад 〈Кудрявцев, 1898〉.

Обиталищем беса (духа, божества, унаследованного из дохристианской эпохи) может быть старое дуплистое дерево. Поговорка «Из пустого дупла – либо сыч, либо сова, либо сам Сатана» не противоречит свидетельству в Житии князя Константина Муромского: «…дуплинам древяным ветви убрусцем обвешивающе, и сим поклоняющеся». Эта поговорка «окончательно объясняется одним польским поверьем, будто бы дьявол, превратившись в сову, обыкновенно сидит на старой дуплистой вербе и оттуда вещует, кому умереть. Поэтому мужики опасаются срубать старые вербы, боясь тем раздражить самого беса» 〈Буслаев, 1861〉 (здесь прослеживается сохраняющееся вплоть до начала XX в. двойственное отношение крестьян к опасному, но могущественному «бесу»).

Историю развития образа беса в древнерусской и средневековой литературе, искусстве разделяют на период византийско-русского беса (до XVII в.) и период западного беса и беса раскольничьего. «Фигуры и особенно лица бесов на миниатюрах древнейших русских рукописей иногда намеренно стерты или запачканы, вероятно, потому, что читатели не могли равнодушно смотреть на эту богомерзкую погань» 〈Буслаев, 1886〉. Начиная с XVII в. бес, имевший ранее «отвлеченное значение зла и греха», предстает «в большем разнообразии своих качеств и проделок». Образ его обогащен «старобытными преданиями народной демонологии и мифологии», а в характеристику вносится элемент сатиры и карикатуры. «Раскольничьи миниатюристы стали одевать своих демонов в одежды лиц, которые, по их мнению, были предшественниками и слугами Антихристовыми. Враги Петровской реформы смеялись над западными костюмами и свою насмешку выражали в образе беса, одетого по европейской моде» 〈Буслаев, 1886〉.

Облик беса народных верований сложился на стыке христианской и языческой, письменной и устной традиций; с участием восточных, византийских и богомильских, западных влияний; воззрений раскольников. Названием «бес» (предшествующим наименованию «черт», появившемуся на Руси не ранее XVI–XVII вв.) обозначались разнообразные существа и силы, вернее, некая вездесущая сила, которая позже приобрела более или менее четкие облики домового, лешего, водяного и стала после принятия христианства «нечистой».

Однако собирательность названия «бес» сохранилась до наших дней. Бесы – разноликая нечисть; бесами могут именоваться почти все ее представители. Слово «бес» имеет несколько десятков синонимов: змий, кромешный, враг, недруг, неистовый, лукавый, луканька, не-наш, недобрый, нечистая сила, неладный, соблазнитель, блазнитель, морока, мара, игрец, шут, некошной, ненавистник рода человеческого 〈Даль, 1880〉.

В поверьях XIX–XX вв. бесы, как и черти, появляются повсюду, но чаще населяют разные «неудобья» – пропасти, провалы, расселины, болота. Из заполненного мутной водой провала, «где купаются бесенята», рыбак выуживает «маленького, как головешку, беса» (тамбов.). Ср. поговорки: «Навели на беса, как бес на болото»; «Все бесы в воду, да и пузырья вверх» 〈Даль, 1880〉.

Среди бесов есть и существа женского пола, бесихи, и юркие малыши – бесенята, в общем тождественные чертовкам и чертенятам (см. ЧЁРТ). Кроме того, бесихой, бесовкой иногда называют водяниху, лешачиху, а также ведьму, колдунью.

Охарактеризовать беса древнерусских, средневековых верований можно на основании Слов, Поучений, житийной литературы.

Бесы, подобно домовым, вредят скотине в хлеве; «творят многу пакость в хлебне» (Житие Феодосия Печерского). Подобно лешему, бес водит и носит на себе людей (Жития Ефросина Псковского, Иоанна Новгородского). Как и водяной, бес пытается утопить лодку и лошадь на переправе (Житие Иова Ущельского). Сходно с лесными «хозяевами», лешими, а также волхвами, колдунами бесы оборачиваются волками, медведями, иными животными. Устрашая иноков-отшельников, они ходят к их кельям «рыкать и ляскать зубами».

«В житии Стефана Комельского читаем: „Превращаяся убо враг сы демон во зверское видение в медведя и волки и притече нощию к келии св. Стефана и рыкающе и зубы скрегчуще, хотя святого устрашити и сим из пустыни изгнати“. Это – ходячая фраза, встречающаяся во многих северных житиях» 〈Рязановский, 1915〉.

Излюбленный облик беса – огненный змей, столь же традиционный герой народных поверий. Когда Иоанн, печерский затворник, закопался на тридцать лет в землю, бес выгонял его пламенем, прилетая в виде огненного змея. Сходно с домовыми, лесными, водяными духами народных поверий бесы принимают обличье отсутствующих людей («Легенда о Федоре и Василии Печерских»); сожительствуют с женщинами («Повесть о бесноватой жене Соломонии»).

Бесы вездесущи, разносят болезни; вызывают недуги, входя в человека, в его питье, пищу, в любой «сосуд непокровенный» («Повесть о скверном бесе»). Представления народа о подобной устрашающей деятельности сохраняются на протяжении веков. По мнению крестьян XIX в., бес может отдавить ногу, опустить «запойную» каплю в бочку с вином, толкнуть, «попутать», поселиться в человеке, вызывая падучую, кликушество, сумасшествие. «Некоторые калужане думают при этом даже так, что бес может входить и в отдельные части тела человека: «…войдет он в губу – губа вздуется, в руку – рука отнимется, в ногу – отнимется нога» 〈Попов, 1903〉.

Бесы историко-литературных памятников обнаруживают явное сходство с нечистой силой крестьянских поверий XIX–XX вв., что подтверждает устойчивость, давность основных представлений о нечистых-бесах: они многолики, влияют на разные сферы жизни людей, способны воздействовать на человека и «приравниваются к судьбе».

В отличие от разнообразных нечистиков народных верований, «историко-литературные» бесы неотступно преследуют монахов, святых. (Об искушении ими мирских людей мы не имеем столь же подробных сведений, «о мирских людях мало писалось житий» 〈Рязановский, 1915〉.) Однако бесы-искусители не исключительно зловредны, а порой – полезны: с ними можно заключить договор, их можно заклясть, заручиться помощью. Так, бес, закрещенный в умывальнике Иоанном Новгородским, в одну ночь возит его в Иерусалим и обратно; бес сторожит у пустынника репу; Феодор Печерский заклинает мешающих ему бесов носить дрова, чтобы отстроиться после пожара. «Таким образом, – отмечает Ф. А. Рязановский, – бесы не только мололи на монастырскую братию, но и принимали деятельное участие в построении Киево-Печерского монастыря» 〈Рязановский, 1915〉.

Очевидно, что подобные созидательные (и даже на пользу православия) деяния бесов, сходные с деятельностью заклятых колдунами чертей, далеки от канонических христианских представлений о них и гораздо ближе народному мировоззрению, видимо питавшему подобные повествования.

Одна из распространенных народных версий сюжета о заклятом, «заключенном» бесе – рассказ о бесе Потаньке, который забирается в замешенную без благословения опару: «Баба как-то заводила опару и не говорила: „Господи благослови!“ Потанька-дьявол узнал это. 〈…〉 Он пришел да и сел в опару ее; она стала цедить опару да и здумала заградить ее крестом с молитвой: „Господи благослови!“» (перм.). В уральской сказке пустынник закрещивает мяукающего черта в умывальнике. Выпущенный из заточения черт является в ад: «Так и так, ваше сатанинское благородие! – липартует черт Сатане. – Тридцать-де лет сидел в темнице в рукомойнике!»

Образ беса (и сменившего беса черта) в народных воззрениях сугубо материален, сближен с образами персонажей низшей мифологии, но сохраняет ряд существенных черт, привнесенных Священным Писанием.

Одно из устойчиво «бесовских» свойств – стремление искушать человека, сбивая его с пути истинного. «Бес есть собственно искуситель, враг человека, производитель греха» (вятск.). Сильное «бесовское искушение» и в древней, и в средневековой Руси, и в России XIX в. – пьянство, «ужаснейший национальный порок»: «Вина напиться – бесу придаться». «Бесовским зельем» считали табак.

В книжных миниатюрах XVII в. «бес пьянства напоминал обрюзглого силена; бес обжорства протягивал свое свиное рыло; бес лихвы держал мешок с деньгами; блудный бес сладострастничал; бес гнева и ярости грозил дубьем и т. п.» 〈Буслаев, 1886〉. Бесы вводили в грех чревоугодия, блуда, сребролюбия, гнева, уныния, тщеславия, гордости.

В поверьях XIX – начала ХХ в. бес – «лукавого Сатаны ангел» – неотлучно сопутствует людям. «Стоя на молитве, стараются иметь ноги, а особенно пятки как можно плотнее одна к другой. Это для того, чтобы бес не проскочил между ног и не произвел какого-нибудь соблазна в уме и сердце» (нижегор.). «Что умоисступленный человек поступает под влиянием беса, народ в это твердо верит и таких оправдывает пословицей: „Бес попутал“» (новг.).

«Одержание бесом» вызывало болезни, сопровождающиеся истерическими припадками, судорогами: «при икоте сто бесов живот гложет», а в кликуш якобы вселяется бес, который «говорит» изнутри. Таких больных иногда называли «бесовниками». Из некоторых губерний России сообщали, что бесы, сидящие в кликушах, особенно охотно бранят священников.

Вхождение являвшихся носителями отнюдь не исключительно злых начал духов, божеств в людей (как и сожительство с ними) в дохристианских верованиях представлялось благотворным, даже необходимым. И хотя в интерпретации православия такое вхождение – явление крайне нежелательное, одержимых бесом кликуш наделяли пророческими способностями, ясновидением. «Когда после бурных проявлений припадка кликуша лежит без движения и как бы спит, бес выходит из нее, рыскает по свету и разузнает о выспрашиваемом» (пенз.); «некоторые калужане, напротив, решительно отвергают ясновидение кликуш, на том основании, что „лукавый не может говорить правды“» 〈Попов, 1903〉.

Так или иначе, но бесам присваивается ве́дение, превосходящее человеческое, однако уступающее Божию. Поэтому и необычайные знания у людей – «от бесов». Чаще всего они направлены во зло, а «сношения с бесами» (чертями) приводят к отречению от Христа. В XVII в. «холоп стольника Зыкова, Васька Татарин, показывал на допросе, что кабальный человек Мишка Свашевский „давал ему тетрадь в полдесть, а в ней писано отречение от Христа Бога“. Владелец тетради предупредил, „чтоб он взял ее к себе, а не чол, а буде он ее станет честь не знаючи, и от бесов-де ему не отговоритца“» 〈Черепнин, 1929〉.

Магия как специфическая отрасль знаний о духах и способах общения с ними существовала издревле, однако власть над демонами и умение изгонять их из одержимых сочли особенным даром христиан, которым Христос обещал: «Именем моим будут изгонять бесов». «Сначала дар изгнания демонов принадлежал каждому христианину, затем он перешел к особым лицам, известным под именем экзоркистов, или заклинателей. Со временем церковная должность экзоркиста совсем уничтожилась; теперь при крещении заклинание производится священником. Дар власти над демонами перешел исключительно к святым, которые в патериках и житиях занимаются изгнанием демонов из бесноватых» 〈Рязановский, 1915〉.

В поверьях русских крестьян властью над бесами наделены священники и святые (Иоанн Богослов, Никита Великомученик, Никита Переяславский, Николай Чудотворец), а также и колдуны. Колдуны, однако, зависимы от содействующих им бесов и по смерти попадают в полное их распоряжение.

В. И. Даль отмечал, что простой народ «всякое непонятное ему явление называет колдовством и бесовщиной» 〈Даль, 1880〉. Бесовством, бесовщиной именовались и «неистовство всякого рода, соблазнительные призраки, дьявольское навождение».

Распознать беса, скрывшегося под обманчивой личиной, способен человек с чистой душой (как правило – «младенец», дитя до семи лет) или тот, кто находится под защитой иконы. Бесов отгоняют кресты, начертанные на дверях и окнах свечой, горевшей в Чистый четверг во время церковной службы; разложенные по подоконникам кусочки железа; колючие растения (чертополох). Бесы страшатся пения петуха, ладана, крестного знамения, молитвы. «Особенное значение имеет молитва ночная. Ее усиленно рекомендовал Владимир Мономах: „а того не забывайте (ночной молитвы), не ленитеся: тем бо ночным поклоном и пеньем человек побеждает дьявола и, что в день согрешит, а тем человек избывает“» 〈Рязановский, 1915〉.

БЕС-ХОРОМОЖИ́ТЕЛЬ – нечистый дух, обитающий в доме, во дворе; домовой, дворовой.

Упоминание о «проклятом бесе-хороможителе» – в новоселье хозяин встречает его «с кошкою черной и с курою черным» – находим в одном из древнерусских Поучений. В Киево-Печерском патерике о проделках беса-хороможителя повествуется так: «Однажды к Феодосию Печерскому пришел монах „от единыя веси монастырския“ и сообщил, что в хлеве, куда загоняли скотину, живут бесы и вредят скотине, не давая ей есть. Много раз священник молился тут и кропил святою водою, но это не помогало. Феодосий отправился в это село, под вечер вошел в хлев и, затворив за собою дверь, всю ночь до утра пробыл там на молитве; с тех пор бесы не появлялись и не творили никому на дворе пакости» 〈Рязановский, 1915〉.

В XVII в. (как, впрочем, и позже) верили, что беспокойное существо может быть «наслано» колдуном. У галичанина Григория Горихвостова появляется в доме нечистый «по насылке» крестьянина Хромого. «И по насылке де того мужика, объявилось у него Григорья на Москве… – читаем в одном из судебных дел XVII в. – Во дворе в горнице задней, учало бросать кирпичьем с печки и от потолку, и люди многие биты до крови, и хоромы и печь изломаны, и стены избиты». При этом «речь ис-под лавки была тонковата и гугнива» 〈Черепнин, 1929〉.

Газета начала XX в. публикует сообщение о бесах, учинивших разгром в доме священника из Владимирской губернии. Отчаявшись совладать с бесами, он шлет телеграмму его преосвященству: «Владыко Святый, бесы наполнили дом; затопят печи, жгут одежду, топят в воде, переносят вещи, беспрерывно сотни людей день и ночь свидетели. Прошу молитв…» Производящий дознание местный благочинный доносит: согласно показаниям понятых, бес вышвыривает из чулана половики, затапливает печь шерстяными платками; сжигает шарф; ставит вещи со стола на пол, а с окон на столы; снимает высушенное белье и прячет в ушат с водой; опутывает ручки дверей тряпками; во время молебна рассыпает муку, разбрасывает вещи. Разбушевавшегося беса удается смирить посредством молитв и молебнов, но далеко не сразу 〈Необычайные явления, 1900〉 (приблизительно так же – молитвами, молебнами, курением ладаном – утихомиривают беса-нечистого в XVII в.: «…и по многих молебнах милостию Божиею перестало бить» 〈Черепнин, 1929〉).

Облик беса-хороможителя, именуемого в древнерусских и средневековых историко-литературных памятниках то бесом, то нечистым, соотносим с образом домового крестьянских поверий XIX–XX вв. (см. ДОМОВОЙ): проделки поселяющегося в доме беса-нечистого, как и каверзы домового, на протяжении нескольких сот лет описываются, в общем-то, одинаково.

БЛАГÁЯ (БЛАЖНÁЯ) МИНУ́ТА, БЛАГО́Й ЧАС, БЛАГО́Е ВРЕ́МЯ – момент, в который происходят несчастья; внезапная тяжелая болезнь, припадок; персонификация «опасного времени».

«Знать, с ним благой час сделался» (тульск.); «Не дай Бог благой час в лесу застанет, умрешь не перекрестимши» (тульск.); «Находит благая минута на них (русалок, ведьм)» (орл.); «Благое тебя побери!» (смолен.).

Благое (блажное) время – особо опасно, открыто для «игры» сверхъестественных сил. Как и все «злые», «худые» минуты, секунды – оно может быть непредсказуемо, невычислимо (см. статью «О незнаемом»): «В каждом часу есть минута блажная – как попадется» (новг.).

Иногда благое время «смутно-персонифицировано» и напоминает производящее беды живое существо; ср.: благой час – «от которого случилась болезнь» (твер., псков., смолен., моск.). В поверьях Псковщины благой – нечистый дух.

По мнению В. И. Даля, слово «благо́й» («блбгий») обозначает противоположные качества. «Церк〈овное〉, стар〈ославянское〉, а частью и ныне: добрый, хороший, путный, полезный, доброжелательный, доблестный; в просторечии же: благой, злой, сердитый, упрямый, упорный, своенравный, неугомонный, беспокойный, дурной, тяжелый, неудобный» 〈Даль, 1880〉.

Дабы избежать влияния благого времени, нужно молиться, положившись на волю Божью. Однако вплоть до конца XX в. благое время в крестьянских поверьях нередко остается «своевольным», а его «действия» – тождественными действиям непредсказуемой судьбы.

БЛÁЗЕНЬ, БЛАЗНÁ, БЛÁЗНИК, БЛАЗНЬ – привидение, призрак; галлюцинация.

«А как тут калики испугалися. А как думали бежит, да все ведь блазник жа» (былина) (беломор.); «Да блазнь это, очнись» (свердл.); «Блазнь нашла его в бане» (Средний Урал).

Блазень (от «блазить, блбзнить, блазниться» – чудиться, мерещиться) – видение, привидение, которое по форме появления и проявления ближе всего к домовому, покойникам. «Блазнит» – когда нечто (часто невидимое) передвигается, издает звуки («стукочет», «пугает», «мерещится»).

«Блазнит, ровно кто ходит в пустом доме у нас» (волог.); «Таперича долго блазнить да мерещить станет после такого гама и сутолоки» (перм.); «Умерший сын являлся отцу своему – блазнилось отцу-то» (волог.); «Преимущественно блазнит и судится народу с Николина дня до Крещенья» (арханг.); «Поговаривают о холерном доме, стоящем на торговой площади и временно занятом отделением богадельни, будто бы в нем чудится или, яснее, блазнит, но такова уж участь всех старинных зданий» (перм.); «Тут, вишь, блазнит по ночам, нечисто. Сижу я без огня, вдруг что-то мне поблазнило. Никак вошел кто? Нет, это блазнит»; «Ему все мертвецы блазнятся»; «Блазнит меня нечистый, в другой раз привиделся» 〈Даль, 1880〉.

БЛУД – дух, заставляющий плутать в лесу; леший.

«Блуд водит пьяных» (калуж.); «Водит леший, водит блуд» (смолен.).

Люди блуждают и теряются в лесу «не своей волей» – их заставляет «блудить», «водит» разноликая нечистая сила, принимающая обличья попутчиков, знакомых, родственников. Традиционно «водит» леший. Он живет в темной чаще и в таком лесу непременно «блудит» (новг.). В Вятской губернии «блудиться» – плутать в лесу; ср.: «Начали уж блудиться, ладно вывел полесной (леший)».

Сбивающее с дороги существо иногда обозначают словом «блуд». Помимо немотивированных козней блуда и лешего, причины «блуждания» различны. Это и отсутствие благословения, и шумное поведение, жадность при сборе грибов и ягод и т. п. Дабы избежать несчастий, перед тем как войти в лес, «вожата», собрав грибников и ягодников вокруг себя, трижды читала молитву (собравшиеся три раза повторяли «аминь»). Затем, опять-таки три раза, хором кричали: «Бог на помощь!» – и лишь после этого расходились по лесу (сургут.).

Заблудившихся, обмороченных лешим разыскивали с особой осторожностью. В Свердловской области советовали: «А блудящему человеку не кричи, ежели увидишь, только тогда кричи».

От «блужданья» помогали выворачивание, переодевание наизнанку и перетряхивание одежды; переобувание; воскресная молитва или, напротив, матерная брань.

БЛУДЬ – нечистая сила.

На Терском берегу Белого моря блудь – нечистая сила, вторгающаяся, подобно лешему и черту, в повседневное течение жизни, похищающая людей и скот (блудь может означать «воришка»).

«Я жила в Пялице в няньках. Хозяин с хозяйкой раз ушли яголь копать. Олени набежали к ним. Хозяин говорит жене: „Ты докапывай, а я пойду оленей посмотрю“. Хозяйку оставил – хозяйка подождала; кричала – Ивана нет. И пошла домой – может, домой ушел. А нет его. Зачали его отворачивать. Видно, не на чистый след ступил: черт подхватил. Отворачивали. Жене и приснился сон: „Он будет принесен к окошку и показан в семь часов. Берите его в тот же момент!“

Я стала с ребенком играть, а хозяйка пошла корову доить. Я с ребенком играю на полу. Смотрю: хозяин принесенный за окном! Так руки растянуты! А хозяйки нету – не ухватить. И опоздали. И когда из дома вышли – он уже на спичечны коробки разорван весь. И корову раз отводили. Корову привел – надо тую минуту брать, как говорено. Не взяли в тот же момент – на куски разорвало! Во как может блудь подшутить!»

БЛУДЯ́ЧИЙ (БЕ́СОВ) ОГО́НЬ, БЛУЖДА́ЮЩИЕ ОГОНЬКИ́ – «бродячие» огненные явления в воздухе; метеор; болотный огонек; огонь под кладом; не находящая успокоения душа умершего; душа праведника.

Огонек (свечка) – традиционная примета клада (онеж., волог., саратов., урал. и др.). «Блуждающие огоньки, к которым боятся подходить, в лесу, на кладбищах, в заповедных рощах, где были прежде поселения или разрушенные строения, вообще же на холмах – показывают клады, о которых поверье сохранилось в народных преданиях доселе» (арханг.). На месте клада «часто видали и видают огни, которые то сдвигаются через значительное расстояние один к другому, то опять раздваиваются» (вятск.); «Огни показываются сиянием из-под земли или с блеском золота; так, будто бы горят на местах кладов воскуяровые свечки, стоят золотые петухи, кажутся золотые карты…» (арханг.). Огоньки на кладбищах, болотах – «клады, которым миновал срок заклятья, и они ищут счастливого человека, чтобы перед ним сначала оборотиться в какое-нибудь животное белой шерсти и потом рассыпаться в деньги, если нашедший ударит по кладу» (орл.).

По рассказам крестьян Гродненской губернии, на одном из кладбищ (начиная с сумерек и до полуночи) появлялись огненные язычки, непрестанно менявшиеся в цвете (от белых до синих). Утверждали, что это не что иное, как зарытые в этом месте шведами деньги, которые, однако, никто не решался выкопать из опасения осквернить кладбище.

Согласно уральским поверьям, «огоньком-свечкой» показывается клад, зарытый с недобрыми пожеланиями, тому, кто его откопает. «Как только изойдет срок заклятью, бес тотчас и подсунет эту казну какому-нибудь отпетому молодцу. За этот клад бес не держится, а сейчас же постарается сбурить его; знает, что он не пройдет даром. Кто достанет такой клад, тот в добре не бывает: иль-бо умрет в одночас, иль-бо с кругу сопьется, иль-бо в напасть попадет какую. Этот клад показывается свечкой, ничем другим. Если случится, ночной порой, в поле, в степи ли, в лугах ли – все единственно – увидать теплющуюся свечку, то крестись, батенька, и твори молитву, да скорей беги прочь. Это заклятый клад, душу твою уловляющий» 〈Железнов, 1910〉.

Блуждающий огонь, появившийся в воздухе, – метеор; «летающий змей» (калуж.).

Блудячие болотные, лесные, кладбищенские огоньки – обычно не греющие, голубые, мерцающие – свидетельствуют о присутствии умерших, иных потусторонних существ и сил.

Огоньки на кладбищах – выходящие из могил души греховных мертвецов, которых не пускают в рай (волог.), или души покойников, требующие от своих родных молитв, поминовения (перм.). Огонь, свечка «кажутся» там, где бросают предметы, остающиеся от обмывания покойника (костр.). Огонек нередко сопровождает убитых, погубленных, не находящих после смерти успокоения людей. «Огонек-свечка» горит там, где убитый некрещеный младенец сторожит подземные сокровища (новг.) (см. КЛАДОВОЙ). «В Шацком уезде Тамбовской губернии, на том месте, где когда-то хоронили опойцев и удавленников, теперь видят какие-то горящие свечи» 〈Зеленин, 1916〉. Костромские крестьяне утверждали, что «блуждающие огоньки на болотах – „фонарики“ – это мертвецы, которые могут завести человека, если за ними идти». Во Владимирской губернии рассказывали о «нечистом, заколдованном, про́клятом» моховом болоте (муром.): «…часто по ночам видят мужики зажженные огоньки на трясине – то праведные души людей, нечаянно попавших в это болото… Душеньки их горят, ровно свечки предьиконные, говорят крестьяне, и жалуются Царю Богу Всемилостивому на свою смерть напрасную, преждевременную» 〈Добрынкина, 1900〉.

Восприятие блуждающих огней в XIX–XX вв. двойственно. По убеждению крестьян многих районов России, блуждающие огни – проделки нечистой силы. Такими огоньками «для забавы» заманивает людей шут, особой породы черт (орл.). Огни на болотах от дьявола, завлекающего сбившихся с пути путников, которых он затем душит (волог.); огонек – глаз кривого черта (орл.).

«У лесников чаруса (трясина под видом луговины. – М. В.) слывет местом нечистым, заколдованным. Они рассказывают, что на тех чарусах по ночам бесовы огни горят, ровно свечи теплятся» (владимир.) 〈Добрынкина, 1900〉.

Однако «огонек-свечка» – это и весть невинной, праведной души. «Огоньки на кладбищах суть знаки, даваемые от Бога людям, что те лица, на могилах которых они видаются, скоро будут прославлены. В нашей местности явление огоньков на кладбищах, особенно на раскольническом в Кургоминском приходе, заставляет раскольников ожидать скорого явления мощей своих собратов. Они если услышат, что такой-то крестьянин видел огонь на кладбище, то непременно придут к нему, подробно расспросят о местности, на которой показался огонек. И в заключение всех своих суждений выведут, что огонек показался на могиле такого-то старца-раскольника, всю свою жизнь не бывшего в еретической церкви (то есть нашей) и никогда не принимавшего еретического причастия» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

БОЛО́ТНИК, БОЛО́ТНЫЙ, БОЛО́ТО, БОЛОТЯ́НИК, БОЛО́ТНИЦА, БОЛО́ТНАЯ БА́БА – дух болота.

Болотный – человек с длинными руками, телом, покрытым шерстью, и с длинным (крючком) хвостом. На Новгородчине полагали, что в болотах «живут болотные духи. По ночам они зажигают огни на болотах и заманивают к себе людей». Сведения о подобных существах немногочисленны. Болотник и болотница затаскивают людей в трясину. В поверьях Нижегородской губернии («литературная» версия П. И. Мельникова-Печерского) коварная болотница «из себя такая красавица, какой не найдешь в крещеном миру», но с гусиными ногами. «А ину пору видают среди чарусы (трясина под видом луговины) болотницу» (владимир.). Ср. приговор при гадании: «Лешие, лесные, болотные, полевые, все черти, бесенята, идите все сюда, скажите, в чем моя судьба!» (костр.).

Болотная баба напоминает болотницу. В поверьях Вологодчины образ болотной «хозяйки» сливается с образом «вольной старухи», лешачихи: «Вольная старуха в шестьдесят шестом году с болота-то вышла. Голова что кузов». В Поморье болотная баба – «хозяйка» тундры.

Под «болотниками» зачастую подразумеваются различные мифологические персонажи, обитающие в болоте и сохраняющие свои традиционные характеристики, а также нечистая сила неопределенного, расплывчатого облика. Болото – опасное, зыбкое, «ни вода, ни земля», место. В нем «селят» бесов (волог.), водяного (смолен.), лешего. На Урале кочечного, болотного лешего называют «анцыбал».

В обширном моховом болоте «неоднократно видят русалок», схожих по облику, действиям и с болотницами, и с водяницами. «Расчесывая свои длинные волосы», русалки «кличут к себе путников на разные голоса и губят оплошавших» (владимир.) 〈Добрынкина, 1900〉.

Смешивая болотных «хозяев» с лешими, водяными, их обобщающе именуют «чертями».

В рассказе из Череповецкого уезда Новгородской губернии действиям болотных чертей приписана порча леса, предназначенного для постройки дома (при перевозке его через болото). «Это болото пользуется у народа дурной репутацией; говорят, что в нем много чертей живет. Прежде чем купить уголок леса на избу, крестьянин решает вопрос: „Где купить – по эту или по ту сторону болота?“ За болотом лес подальше от селений и продается подешевле, но дело в том, что некоторые соседи брали лес за болотом… да у них все неладно ладилось – то выгорят, то хозяин умрет, то скотина плохо ведется. То шалит над бревнами болотный черт, когда их провозят через болото. И решает мужик купить лес по эту сторону болота».

Болото – типичное место действия рассказов о черте, что отражено в поговорках: «Было бы болото, а черти будут»; «Всякий черт свое болото хвалит»; «Не ходи при болоте – черт уши обколотит» 〈Даль, 1880〉; «В тихом омуте черти водятся, а в лешом болоте плодятся» (нижегор.).

БОРОВИ́К, БОРОВО́Й – дух бора, «хозяин» бора; леший; черт.

«По бору ходит боровой, хуже медведя, самый страшный. Борового-то зовут леший» (арханг.); «Уж она [ворожея] луче знат, как звать – боровой, лешак ли» (арханг.); «Боровой-то и есь лешой» (псков.).

Известные нам упоминания о боровых редки. На Вологодчине боровики – маленькие старички ростом в четверть аршина. Они «заведуют» грибами (груздями, рыжиками), живут под грибами и питаются ими.

Однако чаще боровой – тот же леший, но обитающий в бору, в сосновом лесу, расположенном на возвышенном месте. Иногда боровой – «младший» лесной дух, подчиненный главному лесовику.

БОРОВУ́ХА – сверхъестественный персонаж в обличье девушки, женщины, появляющийся в лесу или у воды; лешачиха.

«В лесу леший и боровухи-те»; «Красивой-то боровуха выглядит, а лешачиха некрасивая, волосы растрепанные» (арханг.).

В современных поверьях Пинежского района Архангельской области боровухи схожи с лешачихами (иногда подчеркивается, что они «обитают на бору»): «Боровухи – это лешачихи, на бору дак». По иной версии, боровуха отличается от «растрепанной» лешачихи и гораздо привлекательнее ее.

«Наряжающаяся как девочка» (девушка, женщина) боровуха способна принять облик жены встреченного ею в лесу человека и погубить его: «У нас один охотник жил в Нюхче. По ворге (болотистой местности) раз пошел и встретил свою жонку. Они давно не виделись и сотворили, что надь. А это боровуха была, вот и помер он, и как помер-то на кровати, дак меж досками оказался».

Сожительство с боровухой (либо испуг при виде боровухи) может стать причиной помешательства. «Вот дедушка, он испугался тех боровух и чокнулся потом. Она и обнимать начнет, как муж и жена. Говорят, как сотворишь блуд с боровухой, дак и с ума сойдешь»; «Поехал пахать, пашет, и вдруг впереди лошади мышь пробежала. А лошадь-то испугалась. Он взял и матюгнулся. Приехал домой – болен невозможно. Там в деревне-то и говорят: „Ну, это боровухи к нему привязались“. Вот отцу-то его и говорят: „Ты возьми воскресну молитву прочитай в рубаху-то да и дай эту рубаху сыну-то. Если он оденет воскресну-то рубаху, то это не боровухи, а если не оденет, то это боровухи, значит, привязались, надо от боровух лечить“» (арханг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Пинежские поверья подчеркивают исходящую от боровухи опасность (боровуха лишает рассудка, вызывает смертельное заболевание). Подобные «деяния» свойственны и «лесовым русалкам», лесным девкам, лесачихам (сходные представления о лесачихах отмечены в этом же регионе в начале ХХ в.).

БУ́КА – фантастическое страшилище, которым пугают детей; таинственное существо в пустых постройках, в лесной глухомани.

«Робенку, буде не слухатце, говоришь: „Спи, спи, бука идет“. А спросишь, какой бука, – а в шубы, шерсью повернут» (онеж.); «Букой детей пугали, это медведь значит» (волог.):

«Баю, баю, баю, бай, да Поди, бука, под сарай, да Коням сена надавай, да У нас Колю не пугай, да.

А теперь-то [поют] по-другому: „Поди, бука, под сарай, под сараем кирпичи, буке некуда легчи“. Пугают молодого букой а сторого мукой» (волог.) 〈Черепанова, 1996〉; «Ходишь букой лесовой» (онеж.); «В монастыре как-то ночевал, в пустом. Крысы шум подняли, а я думал, бука гремит. Всю ночь дрожал» (арханг.); «Отец болел, сон видел. Пришел он в лес. Вдруг как закричит по лесу: „Ягод-то надо? Красненькие, беленькие!“ Бука и был» (волог.).

Представления о буке – детском страшилище – распространены повсеместно. Бука – «мнимое пугало, коим разумные воспитатели стращают детей», писал В. Даль 〈Даль, 1880〉. Описания буки расплывчаты. Это страшилище с растрепанными волосами, с огромным ртом и длинным языком. Ходит только ночью, около домов и дворов; хватает, уносит и пожирает детей.

В Архангельской губернии «пугают ребят и просто букою; ее считают черною, оборванною женщиною» 〈Ефименко, 1877〉.

Черный, лохматый бука может быть сходен и с медведем, и с ряженым в шубе навыворот. Это персонификация ночного морока, опасности и страха.

Интересно, что иногда, обращаясь к малышам, букой называли и большое черное пятно сажи: «В иных случаях мать натирает соски сажей, и когда ребенок потребует груди, то она, раскрыв последнюю и указав на большое черное пятно, объясняет ему, что это „бука“, причем, искривив лицо, плюет на пол. Ребенок… соглашается, что это действительно должно быть „бука“, и невольным образом отвращается от груди матери» 〈Покровский, 1884〉.

В Олонецкой губернии, когда подросший ребенок никак не желал расставаться с зыбкой, ее уносил вбегавший в избу бука (то есть кто-то из нарядившихся в вывернутый тулуп домашних).

Само слово «бука», особенно адресованное детям, создает образ чего-то не вполне определенного, но опасного, темного и в то же время занятного, завораживающего, пробуждающего творческую фантазию, сродни игре слов: «От стукания пошло буканье, от буканья пошло оханье» и т. п.

По некоторым характеристикам бука (и особенно такие его «разновидности», как букан, буканай, букарица (см. ниже)) сходен с домовым, дворовым.

Подобно им, бука мохнат (см. ДОМОВОЙ). В детской колыбельной буку прогоняют под сарай кормить лошадей – занятие, традиционное для домового, дворового. В поверьях ряда районов России (особенно Русского Севера и Сибири) образ буки-страшилища слит с обликами домовых, дворовых духов, которые, по общераспространенным представлениям, не только покровительствуют хозяйству, но и персонифицируют судьбу обитателей дома, предвещают и даже приносят несчастья, болезни, смерть (см. ДОМОВОЙ, ДВОРОВОЙ).

Еще одна грань образа, объединяющего черты буки-морока и буки-домового (покойника, смерти, судьбы), – бука-пожиратель, персонаж страшный, гибельный именно для детей. В. Даль видел в нем сходство с римской ламией. Однако существа, похожие на буку русских поверий, есть у многих народов (у англичан, немцев, норвежцев, латышей). Некоторые исследователи полагают, что наименование «бука» – индоевропейского происхождения (бука – нечто толстое, расплывчатое, уродливое по форме, «букатое») 〈Черепанова, 1983〉. Отметим также, что названия типа «бука» (возводимые к обширному индоевропейскому гнезду с корнем *b (e)u-, bh (e)u- «надувать, отекать, пухнуть, вздуваться, наполняться») в верованиях многих народов имеют преимущественно домовые духи, а также черти (ирландское phuka, английское puck, нижненемецкое pook, древнешведское puke, древненорвежское puki – «домовой», «черт» и т. п.). Наименование «бука» считают и производным от общеславянского bukati – «реветь, плакать и вообще издавать различные звуки – мычать, реветь, жужжать, бурчать, урчать»; предполагается, что бука – образование в детской речи от междометия «бу». Пока трудно с абсолютной уверенностью сказать, какая из этих этимологий верна, тем более что облик буки многоплановый.

Буки обнаруживаются в поверьях соседствующих с русским народов: по рассказам мордовских крестьян Саратовской губернии, бука – род оборотня, «с виду похожий на копну сена»; появляется он преимущественно ночью, гоняется за прохожими, издавая звуки, «похожие на рычание сердитой собаки»; любит кружить по площади вокруг церкви, а будучи застигнут сбежавшимся народом, проваливается «в землю, в тартар» 〈Минх, 1890〉.

В поверьях алтайцев, тувинцев бук – также нечто вроде оборотня; он может превращаться в животных, появляется в сумерках, вызывает болезни и ночные кошмары 〈Дьяконова, 1976〉.

В русских поверьях XIX–XX вв. преобладают представления о буке как о детском страшилище. На Новгородчине и в некоторых других районах России бука – таинственное существо, персонификация морока, страха, некоей таинственной силы, которая может проявиться где угодно, чаще в особо опасных местах (в лесной глухомани, в заброшенном доме), в особо опасное время (ночь). Иногда бука принимает облик мохнатого «хозяина» пустого дома, лесной чащи.

В

ВАСИЛИ́СК, ВАСИЛИ́СКО – мифический чудовищный змей; змея.

Василиск (лат. basiliscus, regulus, от греч. basileus – царь) увенчан гребнем в виде диадемы. Он вылупляется из петушиного яйца или из яйца, снесенного петухом и высиженного жабой (поэтому василиск может иметь голову петуха, туловище жабы, хвост змеи).

Василиск способен убивать взглядом, дыханием – от его дыхания сохнет трава, трескаются скалы. Чтобы спастись от василиска, нужно показать ему зеркало. Страшится он и крика петуха.

В бытующих великорусских поверьях упоминания о василиске редки. Есть некоторое (хотя и очень отдаленное) сходство между василиском и зарождающимся в петушином яйце змеем (см. ЗМЕЙ). Василиско – одно из традиционных названий змей в заговорах.

Образ завораживающего взглядом василиска (развитый ассоциативной игрой: василиск – василисковый – васильковый) нашел отражение в представлениях крестьян об особых свойствах василькового цвета – завораживающего, всепроникающего, «бездонного». Соответственно, с василиском связаны и васильки. На Василисков день (4 июня) запрещалось пахать и сеять – из опасения, что в поле вырастут одни васильки.

ВЕДУ́Н, ВЕДУ́НЬЯ – колдун; знахарь, ворожея, ведьма, колдунья; знахарка.

«И тот человек Федька – ведун великой, носит крест под пятою» (моск.).

В историко-литературных памятниках (текстах грамот, присяг, в документах судебных процессов) ведунами и ведуньями именуют колдунов и ведьм – «ведающих», «знающих», «занимающихся ведовством» людей.

«В 1598 году, присягая Борису Годунову, клялись „ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никако не учинити и не испортити, ни зелья лихово, ни коренья не давати… Да и людей своих с ведомством не посылати и ведунов не добывати на государское лико… и наследу всяким ведовским мечтаниям не испортити, и кто такое ведовское дело похочет мыслити или делати… и того поймати“» 〈Краинский, 1900〉.

Ведовство – колдовство, порча посредством кореньев, трав, различных зелий, почему в судебных процессах над колдунами (XVI–XVII вв.) фигурируют ведуны и зелейники.

Область ведовства была обширной. Верили, что ведуны способны насылать болезни, внушать любовь и отвращение. В 1561 г. в Тюмени разбиралось дело о ведовстве на промысле. В 1649 г. холоп Пронка показал на допросе, что один колдун, крестьянин Троице-Сергиева монастыря, дал ему «корень да щепоть мелкой травы» и велел пить в воде и в пиве, «а корень носить на вороту, ино де боярин будет к тебе добр».

Из опасности выручала трава дя(ге)гиль (Angelica archangelica и Angelica sylvestris, дикая заря, коровник) – «стоило разбросать ее по дороге, и лошади уносили всадника от погони»; «папортник защищал от злого умысла со стороны недругов»; трава калган (Aepinia galanga), которую пили в вине, предотвращала возможность порчи 〈Черепнин, 1929〉.

По распространенным представлениям (сохранившимся вплоть до XX в.), магические свойства зелий и трав усиливались либо изменялись под воздействием наговоров. «Глубокую веру в силу дурного слова очень ярко выразили доктора Аптекарского приказа, приглашенные в 1628 г. в качестве экспертов для определения растения, найденного у бродячего крестьянина. Исследование показало, что „тот корень гусина плоть и к лекарству пригожается“, но при этом доктора прибавили: „А буде де кто захочет ворковать, и он и на добром корени воровством и наговором дурно сделает“» 〈Черепнин, 1929〉.

В России XVI–XVII вв. ведовство представлялось государственно опасным. В 1690 г. Иуду Болтина, сподвижника известного деятеля XVII в. Федора Шакловитого, обвинили в намерении «испортить государя». В поступившем на него доносе утверждалось: Болтин «метал травы и коренья, где… государей шествие в походы». «Если бы, – заявлял челобитчик, – на то коренье и травы наехали вы, государи, и того бы числа великая скорбь вам, государям, была и от тое болезни не во многие дни кончина была».

При царе Михаиле Федоровиче жестоко преследовали за единственный найденный у подозреваемого в ведовстве корешок и едва не сожгли проживавшего в Москве немца-живописца, обнаружив у него череп и посчитав его ведуном.

ВЕ́ДЬМА, ВЕДЁМА, ВЕДЬМИ́ЦА – колдунья, ведунья, вещица; ворожея, чародейка.

Ведьма – женщина, наделенная колдовскими способностями от природы либо научившаяся колдовать. Название «ведьма» характеризует ее как «ведающую, обладающую особыми знаниями» (ведьмачить, ведьмовать – «колдовать, ворожить»).

Ведьмы бывают «прирожденные» и «ученые». «Прирожденные» ведьмы добрее, они могут помогать людям, устранять нанесенный «учеными» ведьмами вред. В Орловской губернии считали, что «прирожденная» ведьма появляется на свет тринадцатой (либо десятой) по счету девкой после двенадцати (девяти) подряд девок одного поколения. У такой ведьмы есть маленький хвостик (от полувершка до пяти вершков). «Ведьмы портят, так же как и колдуны, людей и домашний скот; разница ее с колдуном и знахарем та, что последние бывают по науке, а первая по наследству, так что ведьма родится от ведьмы; отличительный наружный признак ее – хвост» (саратов.).

Некоторые крестьяне полагали, что местные ведьмы получают свое знание от ведьм киевских, «что на Лысой горе», а затем «передают друг дружке» (волог.).

Ведьма обретает особые знания и после заключения договора с нечистой силой: черти начинают служить ведьме, исполняя распоряжения, даже не связанные с ведовством (у колдуньи Костихи черти регулярно работали на сенокосе – мурм.).

«Была у нас на селе старуха, называли ее ведьмой. Вся ее премудрость состояла в том, что она, бывало, залезет под куриную нашесть, закудахчет курицей, а потом и тащит целый подол яиц. „Черт ей яйца приносил“, – говорит честной народ» (орл.).

Представления об услужающей ведьме нечисти бытовали издавна. В 1649 г. в Дмитровском посаде в Борисоглебской слободе жила баба, занимавшаяся «насылкой духов». Сходные мотивы включены в севернорусскую быличку XIХ в. «Жила в одном селенье колдунья – такая-то пу́гала, что все ее в округе боялись. Бывало, в полночь выйдет на перекресток, кричит источным голосом, скликает нечистую силу. То кричит: „Ей, Микитка, чертов сын, выходи на работу!“, то: „Максимка-бесенок, иди на работу!“. Нечистая сила ей откликается, а она ей работу дает. Бывало, кто из православных по этому полю идет или едет да услышит ее голос – сейчас же в сторону поскорей воротит, а то либо сам ногу сломает, либо ось пополам, гужи лопнут, тяж оборвется, либо какое другое несчастье, а уж беспременно случится».

Нечистая сила вселяется и вовнутрь ведьмы, которая начинает «жить нечистым духом». Ср.: из тела умершей ведьмы выползают жабы, змеи и прочие гады. «…Взявши они старуху, вывезли в поле, там вырыли глубокую яму, наклавши в оную дров, зажгли огнем; на оной бросили старуху, которая превратилась в гады: из нея поползли жабы, черепахи, змеи, лягушки, мыши и тому подобныя гадины в немалом количестве, которых народ сделанными из березовых ветвей метлами срывали в яму» (Русский Север). На груди покойницы-колдуньи собираются змеи, ящерицы, лягушки, а когда ее избу жгут «по приговору сельской общины», оттуда слышатся лай, крики, голоса; в овраге, куда ссыпают уголь, образуется яма с ядовитыми змеями (тульск.).

В одном селе может быть несколько ведьм, колдуний. Иногда ведьм считают подчиненными «сильному» колдуну. Есть упоминания и о старшей, главной ведьме.

Традиционный облик колдующей ведьмы – женщина в белой рубахе, с длинными распущенными волосами, иногда с кубаном (горшком) за плечами, с подойником или корзиной на голове, в руках. Она стремительно передвигается (летит) на лутошке (липовой палке без коры), на помеле, хлебной лопате, иной хозяйственной утвари. Эти магические орудия ведьмы указывают на особую связь с очагом, печью – в избе ведьма обычно и колдует у печи. Дым, вьющийся причудливыми кольцами, – свидетельство присутствия в избе ведьмы: у нее «первый дым из трубы никогда не выходит спокойно и тихо, а всегда его вертит и крутит клубами во все стороны, какая бы ни была погода» (томск.). Если опрокинуть у печи ухват, ведьма потеряет способность колдовать (владимир.), если повернуть печную заслонку дужкой внутрь, ведьма покинет дом и не сможет в него вернуться (томск.).

Труба – традиционный путь ведьм из дому и в дом. Ведьма летит (вылетает из трубы) дымом, вихрем, чаще – птицей.

Ведьма оборачивается иглой, клубком, мешком, катящейся бочкой, копной сена. Она принимает обличье птицы (сороки), змеи, свиньи, лошади, кошки, собаки, катящегося колеса. Ведьма превращается в белую курицу, козу (ямана), безрогую корову и свинью – «в последнем случае она большей частью гоняется за прохожими и рвет на них платье» (забайкал.).

В некоторых районах России считали, что возможных обликов ведьмы – двенадцать.

Способность к быстрым превращениям и многообразие принимаемых обличий выделяют ведьму среди других мифологических персонажей. Оборачиваясь, ведьма кувыркается на печном шестке (либо в подполье, на гумне) через огонь, через ножи и вилки, через двенадцать ножей, через веревку и т. п. «Прежде чем превратиться в сороку или свинью, ведьма переметывается в овинной яме через коромысло» (перм.). В Забайкалье и некоторых других районах Сибири верили, что ведьма «при своем превращении тело оставляет под корытом для стирки белья, до возвращения в него вылетевшей души». Есть и более известные нам (по сказкам) способы оборачивания – например, натирание волшебной мазью.

Колдует, оборачивается ведьма чаще всего в сумерках, вечером, ночью. «Один раз мои девчонки пошли в клуб. А я говорю: „Девчонки, сегодня вечер-то страшной, вы бы не ходили“. 〈…〉 Они в клуб-то пошли, а потом из клуба пошли и видят: старуха бежит, вот так сгорбилась, бежит. И за имя ударилась. Они лихоски ревут, а она чушкой сделалась и бежит за имя. Потом ребятишки фонарям ее осветили – и не стало! Поворотятся – она опеть бежит» (вост. – сибир.).

Дабы полететь, ведьма оборачивается птицей, лошадью; становится женщиной-всадницей. В облике сороки ведьма-вещица вредит беременным женщинам; реже – летит на шабаш (тульск., вятск.); крадет луну (томск.).

И в XIX, и в XX в. сохраняют популярность сюжеты о полетах-поездках ведьм на человеке, обернутом ею в лошадь (или, напротив, «знающего человека» на ведьме-лошади – орл., калуж., вятск.). Такие поездки нередко завершаются замужеством ведьмы (либо ее «обузданием»). Давнее распространение этого сюжета засвидетельствовано в Номоканоне, где упоминается об исцелении архиепископом Макарием «жены, обращенной в кобылицу». Чтобы обернуть лошадью спящего либо зазевавшегося человека, достаточно накинуть на него уздечку. Узда и хомут – магические предметы. Русские настолько верили в передачу колдовства через все «принадлежащее к конской упряжи и вообще к езде», что к царским лошадям посторонние категорически не допускались, а в Восточной Сибири порчу ведьмами людей, скота и предметов до сих пор именуют «надеванием хомута».

Л. Я. Штернберг видел в полете-поездке ведьмы «проявление власти над стихиями», полагая, что подобные представления о ведьмах сформировались на основе анимизации стихийных явлений природы (полеты ведьм вызывают ливни, затмения) 〈Штернберг, 1936〉. В русских поверьях и быличках XIX–XX вв. поездка-полет ведьмы – магическое действие неоднозначной семантики.

Повествования о полетах и поездках ведьм на шабаш (как и о самих шабашах) в русской традиции немногочисленны. Сборища ведьм (приурочиваемые нередко к Пасхе или ко дню Ивана Купалы, 7 июля) могут происходить на кладбище (вост. – сибир.); на Кормилицкой горе (смолен.). Калужане считали местом таких «собраний» два засохших дуба, находящиеся в трех верстах от г. Мещовска.

Ведьма властна над разнообразными проявлениями бытия природы и человека. От ведьм и ведьмаков «зависит урожай и неурожай, болезни и выздоровление, благосостояние скота и часто даже перемена погоды».

В XIX в. (и ранее) ведьмам приписывали умение портить и красть луну. Ср. поговорку «Ведьмы месяц скрали» (о затмении) 〈Даль, 1880〉. Ведьмы вначале учатся портить редьку и месяц, затем – человека. Месяц портят следующим образом. Баба, став «окарач» (на четвереньки), смотрит на него через банное корыто и колдует. От этого край месяца должен почернеть как уголь (томск.). В Астраханской губернии записан рассказ о том, как ведьма «скрала» месяц во время свадьбы и поезжане (участники свадьбы) не нашли дороги. В архиве Курского Знаменского монастыря хранится запись XVIII в., повествующая о том, как ведьма снимала с неба звезды.

Связь с луной, свойственная архаическим божествам, свидетельствует о древности происхождения образа ведьмы. Однако сюжеты о поедающей, сметающей помелом луну и звезды ведьме не получили в России столь же широкого распространения, как у западных и южных славян.

Ведьмы властны над погодой, особенно над влагой, дождем. Верили, что ведьма способна «прогнать тучи», размахивая фартуком. Один из жителей Воронежской губернии вспоминал, как «лет двадцать тому назад крестьяне собирались убить некую девку Голубеву»: она якобы «ходила по ночам голая по селу и, потрясая снятой рубахой в направлении собирающихся туч, произносила какие-то заклятия и разгоняла эти тучи». Местный священник едва уговорил суеверных крестьян оставить в покое «ни в чем не повинную, очень симпатичную девушку» 〈Поликарпов, 1906〉.

По поверьям (более характерным для южных и юго-западных районов России), ведьма прячет и хранит в мешке или горшке дождь, град, бурю.

Начиная со времен Древней Руси заподозренных в ведовстве испытывали, бросая в реку, озеро. Тех, кто не тонул, считали ведьмами (вероятно, подозревая в способности воздействовать на воду). При длительном отсутствии дождя разыскивали ведьм, наколдовавших засуху.

Вера в умение ведьм «притягивать к себе» («втягивать» в себя) влагу – задерживать дождь, загребать росу, выдаивать молоко – устойчива на протяжении XIX–XX вв. Одно из наиболее традиционных занятий ведьмы – выдаивание чужих коров. В сумерках, ночью, обернувшись змеей, свиньей, кошкой и тайком подобравшись к корове, ведьма доит ее, при этом может обходиться и без дойницы, перетягивая вымя незримыми волосками (воронеж.). Вымя выдаиваемой коровы пересыхает, она чахнет, гибнет. Есть и более сложные способы колдовского доения: не прикасаясь к коровам, ведьма выдаивает их, воткнув нож в соху (отчего молоко вытекает по ножу), или окликает, закликает коров, перечисляя их имена. По слову ведьмы молоко наполняет приготовленную ею дома посуду (см. ЗАКЛИКУХА).

В Западной Сибири «перенимание» молока считали одним из трех великих грехов (два других – «ребенка исчадить», то есть спровоцировать выкидыш, и «спорынью отнять у хлеба»).

Действия ведьм соотнесены с годичным циклом бытия природы и сугубо значимы, опасны в середине зимы и в дни летнего солнцеворота. 16 января голодные ведьмы задаивают коров (юг России). Во время летнего солнцеворота (в Иванов, Петров дни, 7 и 12 июля) ведьмы стараются проникнуть в хлевы, подобраться к скоту.

Периоды солнцеворотов, большие календарные праздники – «празднества» (разгулы) ведьм. Четверг Страстной недели «особенно ворожейный»: в ночь на четверг колдуньи ходят по дворам, портят скот; «худы люди» бегают и в ночь на Пасху – «хитруют, колдуют, стараютца унести что-нибыдь из чужова двора» (иркут.).

«Ведьмы и знахарки собирают в ночь под Иванов день „тырличь-траву“ и „орхилин“. Последний растет при большой реке, срывать его можно через золотую или серебряную гривну, а кто носит ее на себе, тот не будет бояться ни дьявола, ни еретика, ни злого человека» 〈Ермолов, 1901〉. В Забайкалье день Ивана Купалы называли «Иван-колдовник». На Ивана Купалу «ведьмы и ведуны вылетают из своих пещер охранять клады, портить скотину, уничтожать спорину в хлебе, делать заломы, чтоб корчило жниц, делать прожины, чтоб не было умолота» (псков.). В Петров день ведьма катается колесом по селу (новг.).

Остерегаясь ведьм, в такие дни коров вместе с телятами не выгоняли в поле. На дверь хлева вешали чертополох, подпирали ее осиновым поленом, обсыпали льняным семенем; клали в дверях скотного двора молодое осиновое дерево. По окнам избы раскладывали жгучую крапиву, старались не спать ночью, дабы не стать жертвой колдовских козней. В ночь на Иванов день хозяин «выходил из дома и стрелял для того, чтобы попугать колдовок. На воротах чистым дегтем ставили кресты. А то они ходят по чужим дворам, доят коров, оборотившись в собак. Иногда за пять дней до Петрова дня корова начинала доиться кровью, значит колдовка спортила. Перед воротами клали бороны вверх зубьями. Побежит колдовка, прыгнет и застрянет на зубьях» (забайкал.) 〈Болонев, 1978〉. В Смоленской губернии вечером 6 июля ставили на ворота скотного двора страстную свечу и образ (тщетно пытаясь проникнуть внутрь двора, ведьма, по поверьям, грызла заграждающую путь свечу).

Крестьяне опасались ведьм и в день первого выгона скота в поле (6 мая, Егорьев день). В Калужской губернии скот до зари гнали на озимь и пасли до тех пор, пока не спадала роса. В это время ведьмы могли отнять молоко, положив на дороге крестообразно две палочки, начерпав воды в реке прежде, нежели коровы напьются, собрав росу впереди стада. Если корова переступала через палочки, пила воду из реки, ела траву в поле после того, как там побывала ведьма, она начинала давать молока меньше обыкновенного, молоко уходило к ведьме 〈Чернышев, 1901〉.

Отнимая молоко, ведьмы старались подобраться к животным поближе, «окликали» их, громко называя по именам, нередко одновременно «загребая к себе» росу.

Согласно обычаям, крестьянки тоже «черпали росу» поутру Иванова дня, «таская чистую скатерть по земле и выжимая ее в бурак», собирая в кувшины, на чистые платки, – от болезней (тамбов., владимир., вятск. и др.). «Юрьева роса – от сглазу, от семи недугов» 〈Ермолов, 1901〉. «Черпание росы» направлено на приобретение здоровья, благополучия; «загребание росы» ведьмой означает и «загребание молока», и порчу здоровья, порчу коровы.

Видимо, в некоторых своих качествах роса, молоко, дождь представлялись единой субстанцией, воплощением и залогом плодоносности земли, скота, людей. «Вода воды ждет, то есть если роса велика, то будет дождь» (волог.); «Если в Егорьев день [пойдет] дождь, то будет легко скотине и много молока» (твер.); «Если на георгиевскую росу вышла скотина, то будет жива» (орл.); «Чтобы корова давала больше молока, чтобы с молока был толще снимок (сливки) и чтобы из него выходило больше сметаны, нужно на ночь под Иванов день вынести кринки на двор и дать охватить их ивановской росой» (енис.) 〈Арефьев, 1902〉.

Выдаиваемое молоко сохраняет связь с отнявшей его ведьмой: если такое молоко кипятить, ведьма будет испытывать страшные мучения (перм., саратов.) или у нее «все внутри закипит» (юг России). Если в масло, сделанное из этого молока, воткнуть нож, выступит кровь (новг.).

Ведьма буквально «извергает из себя» отнятое молоко: «подставила ведро да давай рыгать – чистая сметана льется» (вост. – сибир.).

Вера в то, что ведьмы способны «удерживать в себе» плодородие, урожай («обилье»), бытовала в Древней Руси. Во время голода в Ростовской земле волхвы надрезали кожу за плечами заподозренных в ведовстве женщин, выпуская втянутое ими в себя «обилье».

В поверьях и сюжетах XIX–XX вв. горшок (кубан) или дойница, корзина на голове и за плечами ведьмы – вместилище «отнимаемых» молока, росы, дождя, урожая.

В ряде областей России ведьмы, которые «портят» скот и «отнимают» молоко, именуются «закликухами»: по одному лишь слову «закликающей» ведьмы заранее приготовленные в ее доме горшки и крынки наполняются молоком (новг.).

Кроме «порчи» погоды и скота, ведьме может приписываться «порча» полей, урожая, а также здоровья и благополучия человека.

Ведьма (как и колдун) «портит» поле, производя «заломы и закрутки». Заламывая и связывая, скручивая стебли, прижимая колосья к земле, она «связывает плодородие», препятствует созреванию злаков. Если ведьма делает в поле залом либо пружин, пережин (прожинает полосу), то нечистая сила начинает таскать зерна с этого поля в закрома ведьмы (яросл., тульск., орл. и др.).

«От пережина жнива черненькая делается», – рассказывали владимирские крестьяне. Пережины появлялись перед началом жатвы. Поэтому, собираясь жать, примечали, нет ли на полосе «спаленных колосьев». Зажинали не помногу (чаще всего по три снопа «во славу Святой Троицы»), так как все нажатое в первый раз могло уйти к «знающим» старухам («вся спорынья уходит на пережин»). «…Когда хлеб начинает вызревать, то колдунью начинает беспокоить нечистая сила и томить, чтобы она отправлялась на пережин, хотя бы это было после тяжелой дневной работы. Это все равно что килы пускать. Хочешь не хочешь, а пускай. Баба в одной рубахе, как бы на помеле, с распущенными волосами несется по полю, хватает серпом рожь под самым колосом и всегда это делает поперек поля или с угла на угол. Тогда ей не попадайся на глаза, пустит килу. Днем же, когда жнут другие, у ней отворена дверь в амбар, там на сусеке у ней висят три пережинных колоса, чтобы зерно от соседей переходило к ней в сусек. Колдунью-пережинщицу можно узнать по этой примете, а также и по тому – не купалась ли она в Ильин день между заутреней и обедней (чтобы очиститься от греха, ей это необходимо сделать). Наконец, зерно у ней, если вглядеться, не лежит в сусеке или мешке, а стоит торчком, что опытный человек сразу заметит. В прошлом [1921 г.] один горшечник не взял поэтому рожь в Никитской слободке у одной бабы, у которой всегда хлеба вдоволь (а работать некому), а никитский монах отказался взять рожь в д. Климове, когда заметил, что дело нечисто» (владимир.) 〈Смирнов, 1927〉.

К залому, закрутке нельзя притрагиваться; их «снимают» кочергой, расщепленным осиновым колом. Из Владимирской губернии сообщали (1921 г.), что обнаружившие пережин крестьяне нажали на своей полосе каждый по три горсти, пропустили через колесную ступицу, снесли в «трехземельную» яму (где сходится земля трех обществ) и сожгли. Сделавшая пережин колдунья болела после этого год.

Залом уничтожал колдун, сжигавший его либо топивший. Приглашали для этой цели и священников, служивших в поле молебны.

Верили, что «приполон» может уйти в чужой сусек и при молотьбе: «Колдунья отворяет у себя в амбаре дверь, когда молотят, иногда оставляет только еле заметную шелку, через которую, однако, зерно и переходит туда». Чтобы этого не произошло, нужно в первый раз околотить всего несколько снопов или насаживать в первый овин поменьше; все делать с молитвой: „Спаси Господи“, – крестится крестьянин, затапливая костер под садилом овина на просушку хлеба» (владимир.) 〈Смирнов, 1927〉.

Давность подобных представлений засвидетельствована памятниками древнерусской и средневековой литературы. В сборнике XV в. среди исповедных вопросов, обращенных к женщинам, содержится следующий: «…испортила ли еси ниву нечью или ино что человека или скотину?» Многочисленные «дела о заломах и закрутках» разбирались в судах (XVII–XVIII вв.) 〈Гальковский, 1916〉.

Людей ведьма может «портить» многими способами, преследуя их в образе животных, пугая, кусая, «заезжая». «Многие станут вас уверять, что они испытали сами, идя ночью, нападения ведьм в виде свиней, которые сбивали их с ног и катали по земле, не давая подняться до тех пор, пока не удавалось ударить их чем-нибудь наотмашь, – тогда ведьма пропадала» (орл.). Приняв обличье сороки, ведьма-вещица вредит беременным женщинам.

Ведьма наговаривает, напускает болезни через ветер, воду, разные предметы (и даже посредством прикосновения, взгляда). В ее власти вызвать любовь либо отвращение («отворотить» или «приворотить»). «По выражению В. И. Даля, то, что мы считаем любовью, простолюдин зовет порчей, сухотой, которая бывает напущена» 〈Демич, 1899〉. Область человеческих чувств всегда считалась особо подверженной ведовству и открывала большой простор для козней ведьм. Многочисленные тому свидетельства – сыскные дела о ворожеях и ведуньях.

В 1647 г. в одном из московских приказов разбиралось дело о том, как крестьянка Агашка «портила» своего возлюбленного, бросившего ее. «Ходила сестра ее Овдошка ночью на погост, имала с могилы землю и ту землю с приговором давала пить изменнику» 〈Черепнин, 1929〉.

Боязнь ведовской порчи и ведьм сохранялась на протяжении столетий; случалось, что и духовенство, и высшие светские власти «слепо верили волшебству». В грамоте царя Михаила Федоровича упоминается баба-ведунья, которая наговаривала на хмель с целью навести на Русь «моровое поветрие» 〈Краинский, 1900〉. Особенно опасались ведьм во время свадеб, на которые старались пригласить «сильного» колдуна-охранителя (см. ВЕЖЛИВЕЦ).

Ведьм, ведуний, еретиц и «баб богомерзких» судили и преследовали на Руси вплоть до XIX в., также отмеченного тяжбами между испортившими и испорченными. Правда, по разделяемому многими учеными мнению, «фанатический взгляд на чародейство и применение к нему всех последствий выработанного инквизиционными судами процесса не переходили этнографической границы, до которой простиралось католическое народонаселение Речи Посполитой» 〈Антонович, 1877〉.

Многочисленными были, по-видимому, внесудебные расправы с заподозренными в ведовстве. В 1879 г. в деревне Врачевке Тихвинского уезда «крестьяне заперли в избе больную старуху, слывшую за ведьму, и сожгли ее. Эта дикая расправа, совершенная семнадцатью крестьянами на глазах у толпы в триста человек, ни у кого не вызвала протеста» 〈Демич, 1899〉. Испытывая, ведьм топили, а желая обезвредить, избивали и калечили. Считалось, что если наотмашь, изо всей силы ударить ведьму, то она потеряет колдовские способности (хотя бы их часть), а испорченный ею человек быстрее выздоровеет. Менее жестокие способы – ударить ведьму троицкой зеленью или «приколотить» ее тень гвоздями, нанести по тени удар осиновым колом (выстрелить в тень), повернуть заслонку у печи, ухват и т. п. В Забайкалье считали, что если мести пол «наотмашь» (от себя) – ведьма сейчас же удалится из комнаты.

Устойчиво сохраняющаяся вера в ведовскую порчу открывала широкий простор для наговоров и сведения личных счетов. «Одна крестьянка, промышлявшая мелочною торговлею, за что-то вознегодовала на свою соседку – такую же торговку и, желая выместить на ней зло, прикинулась испорченной; мужики, видя в бабе неладно, употребили в дело свойский в таких случаях способ излечивания: собравшись все на улицу от мала до велика, надели на больную лошадиный хомут, в котором водили ее по деревне для того, чтобы указала человека, ее испортившего». После того как испытуемая произнесла имя соседки, неповинная женщина вынуждена была «по требованию мира» «виниться и отколдовывать» (владимир.) 〈Добрынкин, 1876〉.

Несмотря на ореол боязни и таинственности, «знающая женщина» нередко приносит пользу: исцеляет больных, устраняет сглаз, порчу, испуг; лечит коров, отыскивает потерявшуюся скотину.

«Было у мяня корова заболевши. И мне сказали, что „иди к колдунье“. Она, как тольки я пришла, говорит: „Ты по животной пришла ко мне?“ Как взяла, пошла на двор… С час там была. Как пришла с двора, сказала: „Не думай никогда, что сделали худые люди. Всех скричала – не откликнулись! От Бога твоя корова лежит“. И правда, корова поправилась и хвостом не виляла» (новг.).

Крестьянки, которые «ладят на добро», в поверьях и быличках чаще именуются знахарками, бабками, шептуньями. Однако и роль ведьмы традиционно двойственна, ср. веру в «доброжелательность» «прирожденных» ведьм.

Ведьма, ведунья, наделенная способностью влиять на существенные стороны бытия (прежде всего на влагу, воду, плодородие), соотносима с высшим божеством восточнославянского пантеона – Мокошью. Древнерусское «мокшить» – значит «колдовать», а «мокоша», «мокуша» – «ворожея», «знахарка» 〈Аничков, 1914; Гальковский, 1916〉.

«Деятельность» ведьмы исконно могла быть не только вредоносной, но и необходимой. Многие исследователи отмечали «особое призвание» женщин в деле колдовства, хранения ведовских секретов и древних верований. Е. В. Аничков полагал, что на Руси (с XI–XII вв.) «с упадком роли волхвов» выдвинулась «исконная носительница тайных знаний» – женщина, а ведовство стало «семейным, домашним» 〈Аничков, 1914〉.

Действительно, даже в XIX–XX вв. в особенно важных или критических случаях ворожат, колдуют обычные крестьянки. При этом их облик, действия часто повторяют облик и действия ведьм. Ср.: ведьма в белой рубахе и с распущенными волосами ездит по ночам на помеле, венике, ухвате 〈Даль, 1880〉.

Опахивание (при повальных болезнях, эпидемиях) осуществляется женщинами в рубахах, без пояса, с распущенными волосами, на кочергах или помелах (волог., костр., калуж. и др.). Отгоняя нечистую силу, стараясь «оградить», сохранить достаток, благополучие, хозяйка «объезжает» дом, двор на клюке либо помеле (волог., владимир., иркут. и др.).

«Если в избе развелось много тараканов, то баба берет помело и клюку между ног и в одной рубахе объезжает свой дом, приговаривая: „Гребу и мету лишних тараканов и посылаю их за богатством“» (волог.). На Еремея-запрягальника (14 мая) утром баба в белых чулках и рубахе, космачем (непричесанная), садится на борону и ездит на ней, приговаривая: «Как я веска и тяжка, так и хлеб мой будет на полосе веской и тяжкой, чтоб никто не мог на моей полосе свет (цвет) ни снять, ни сдуть и чтобы дождь не обмыл и человек не оснимал, окромя меня – хозяйки» (сибир.). Чтобы молоко было лучше, «некоторые хозяйки распускают волосы и прыгают через крынки с молоком, но так как способ есть, как говорят, дьявольская потеха, к нему прибегают только те, кто не брезгует и помощью дьявола» (забайкал.).

Тем не менее женская ворожба (как и сама исполненная природных, стихийных сил женщина) представлялась опасной. В поверьях и повествованиях XIX–XX вв. ведьма – явление скорее отрицательное, источник разнообразных бед.

Узнать, кто в селе ведьма, можно было в основном во время больших праздников. Повсеместно верили, что к началу праздничной пасхальной службы ведьмы непременно приходят в церковь и даже стараются коснуться священника. Если во время пасхальной заутрени посмотреть на присутствующих в церкви через кусок дерева от гроба мертвеца, то можно увидеть ведьм с кувшинами молока на голове (юг России). Высматривали ведьм на Пасху и держа за щекой кусочек сыра, сбереженный с Чистого четверга. «Когда священник скажет: „Христос воскрес!“, все ведьмы (с дойницами на голове) повернутся задом к иконам» (саратов.).

В селе Озерки Саратовского уезда полагали, что «стоит лишь одеть все совершенно новое – белье, платье и обувь и идти в праздник к обедне» – увидишь «ту из баб, которая ведьма», стоящей спиной к алтарю и лицом к выходной двери. Те, кто портят скотину и отнимают удой у коров во время крестного хода, «идут не с народом, а навстречу ему: тех не пускает нечистая сила идти вместе» (владимир.).

Ведьм можно было подстеречь и в доме, во дворе: если по четвергам Великого поста делать борону из осины, а в Страстную субботу спрятаться с зажженной свечой за этой бороной и ждать, то увидишь ведьму (юг России). Дабы переловить ведьм, надо весь пост оставлять по полену от утренней топки, а во время пасхальной заутрени затопить этими поленьями печь. Ведьмы слетятся просить огня. Когда вытащишь между ними и дверью половицу, они не сумеют выйти из избы (сургут.). Каждую неделю Великого поста нужно откладывать «по одному полену из принесенных для топки дров, по одной свечке, предназначенной для вечернего освещения, по одному голику, который был запасен для подметания полов. Все эти вещи складывают в одно место и оставляют до Пасхи. В самую Христовую заутреню ведьма пойдет просить что-либо из этих вещей» (забайкал.). В Забайкалье отмечен и другой способ «ловли ведьм»: они явятся к тому, кто, начертив на земле фигуру из слова «зумзеаз», встанет в ее центре и прочтет каждую написанную сторону. «Слово „зумзеаз“, по понятию знахарей, сообщено людям ангелами по приказанию Бога, как бы для борьбы с тем злом, которое часто причиняют ведьмы. Смысл этого слова известен только Богу, оставаясь тайною даже для ангелов» 〈Логиновский, 1903〉.

И все же крестьяне старались не иметь дела с ведьмами без крайней необходимости. В Саратовской губернии верили: кто увидит ведьму, проживет недолго – «злые духи и сама ведьма отомстят смертию за открытие тайны; поэтому народ боится ходить во всем новом в церковь».

По распространенным поверьям, ведьмы не могут умереть и страшно мучаются, если не передадут кому-либо свои знания либо помощников-чертей (см. ПОМОЩНИКИ). Иногда они наделяют ими ничего не подозревающих родственников, случайных знакомых – через чашку, веник, иные оказывающиеся под рукой предметы. В повествовании, записанном в Орловской губернии, теща пытается учить колдовать зятя. Старый колдун предлагает односельчанке «списать у него колдовство», но та, испугавшись, отказывается (мурм.).

Пытаясь облегчить кончину подозреваемых в ведовстве, поднимали конек (князек) у избы, матицу, разбирали потолок, объясняя этот обычай по-разному. Когда знавшийся с нечистью человек умирает, «окружает его целый сонм чертей; они заграждают дорогу ангелу; а душу из тела – так в Святом Писании сказано, – душу из тела, окромя ангела Господня, никакой черт не смеет вынуть. После уже, как ангел-то вынет душу, черти-то и отобьют ее, есть-когда она грешная, а кольми паче еретицкая, отобьют, подцепят на багры да и поколябят во тьму кромешную. Вот для этого-то самого дела и поднимают у избы конек, чтобы дать ангелу место пробраться в избу» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

Опасные при жизни, ведьмы беспокойны, зловредны и после смерти, «встают» из могил и пугают своими посещениями родственников, односельчан. Ведьма-покойница «заедает», «загрызает» людей, персонифицируя смерть, уничтожение. Умершие ведьмы мстят пытавшимся обличать их при жизни священникам, преследуют отвергших их любовь парней и своих женихов. «У одного парня в чужой деревне умерла невеста, а она была ведьма. Чтобы она не замучила парня, народ посоветовал ему ходить к ней на кладбище и сидеть на кресте ее могилы три ночи. Тогда она оставит его в покое и ничего не сделает ему. Парень ходил на могилу ведьмы три ночи и каждую ночь ее видел до первых петухов. Она все три ночи выходила из могилы и искала его. В первую ночь она искала его одна, во вторую ночь – со своими подругами, а в третью, чтобы отыскать его, по совету старой ведьмы они принесли с собой младенца с хвостиком, который и указал им, где парень сидит. Но по счастью, в то время, когда младенец с хвостиком указывал на крест, где был парень, петухи прокричали – и ведьмы провалились. Младенец так и остался с протянутой рукой, и по нем нашли его родителей; а это важно, потому что с этими людьми обращаются с осторожностью и за ними наблюдают, чтобы чего скверного не сделали православным» (тульск.).

Дабы раз и навсегда избавиться от преследований умершей ведьмы, ее гроб и могилу «стерегли» с особыми предосторожностями. Если ведьма продолжала «вставать», могилу раскапывали, а тело пробивали осиновым колом.

В русских поверьях и несказочной прозе XX в. превращения, полеты, поездки ведьм упоминаются реже, нежели в XIX в., но представления об умении «знающих женщин» портить людей и скот сохраняются вплоть до начала XXI в. Порой, в силу различных обстоятельств, способность к вредоносному колдовству приписывают вызывающим неприязнь соседям, односельчанам.

ВЕ́ЖЛИВЕЦ, ВЕ́ЖЛИВОЙ, ВЕ́ЖЛИВЫЙ – почетное прозвание колдуна на свадьбе.

«Нередко бывает на одной свадьбе вместе два вежливца, один со стороны жениха, другой – невесты» (перм.).

Обязанность вежливца – «охранять свадьбу от порчи, разрушать злонамеренные чары и предупреждать всякие, считаемые худым предзнаменованием случайности. Например, чтобы лошади в свадебном к венцу поезде не остановились, не распряглись, не рвались порывисто, не заметали снегом или пылью… В видах устранения всего этого вежливый осматривает все углы и пороги в доме, пересчитывает камни в печах, кладет замок на пороге, дует на скатерть свадебного стола, нашептывает разные наговоры над одеждой молодых и под лошадиной сбруей, дает молодым привески к крестам на шее» (енис.).

В Сибири, как и в других областях России, дру́жка, именуемый вежливцем, сторожем, большаком, опасным, был «особенным знатоком всех обрядностей в их принятой последовательности».

«Местами эта деятельность дружки называлась „отпустить свадьбу“ и совпадала по назначению своему с ролью священника, хотя совершение христианского обряда тоже непременно присутствовало». Если действия дружки слишком явно вступали в конфликт с Церковью и это становилось известно властям, его подвергали церковному наказанию. «В 1794 г. в Тобольскую духовную консисторию было передано светскими властями дело Гаврилы Рожнева из села Скопин Маяк Ишимской округи. Он обвинялся в том, что, „бывши на крестьянских свадьбах дружкой якобы для предосторожности, чтобы не приключилось какого вреда, налеплял бывшим при том людям на кресты воск, читая при том молитву, почему простой народ и почитает его вроде колдуна“ 〈…〉 На Рожнева была наложена епитимия на три года. У крестьян Шадринского уезда в 40-х гг. XIX в. зафиксирован такой свадебный обряд, в котором вежливец произносит заговоры на воск, взятый из домашней божницы… частицы этого воска прилепляют к нательным крестам жениха и других участников свадебного поезда (поезжан)» (все это перед отправлением жениха за невестой). Вежливец усаживает поезжан и жениха в передний угол на войлок, в то время как на стол подается сырой гусь, хлеб, солонка с солью; после благословения он метет под полатями и на пороге избы своей полой; лепит куски воска к гривам коней и т. п. 〈Громыко, 1975〉.

ВЕРЕТЕ́НИ́ЦА, ВЕРЕТЕ́НИЩЕ, ВЕРЕТЕ́ЙКА, ВЕРЕТЕ́ЛЬНИЦА, ВЕРЕТЕ́ННИЦА, ВЕРЕТЁННИК, ВЕРЕТЯ́НКА – безногая ящерица, змея медяница; в некоторых районах – всякая змея и ящерица.

«Приплыло тут к ней змеище-веретенище…» (из былины) (арханг.); «Черный гад, возьми свой яд! И бурый гад, возьми свой яд! И рябый гад, возьми свой яд! И яснецы, и веретенницы!» (из заговора) (псков.).

Название «веретеница» подсказано движениями змеи, которая напоминает веретено: «вьется и вращается», появляясь из расщелин, уползая под валуны и коряги. Связь змеи с нитью, с мотивами сакрализованного прядения, шитья традиционна. «Если прясть будешь в „страшные вечера“, то целое лето будешь видеть змею и она ужалит»; если на Благовещенье или Рождество прясть, встретишься со змеей; ср. названия «веретен(н)ица», «веретельница», «веретелище» 〈Успенский, 1982〉.

На Урале веретянками именовались змеи «цветом серые или серопестрые, как будто исписанные, небольшие, величиной с обыкновенное бабье веретено, даже на него похожие. По сходству с веретеном змею этой породы казаки называют веретянкой. Змеи эти, опытом дознано, злы и ядовиты».

Веретенник (медяница) – «тонкая и золотистая змея, укусы которой смертельны». Чтобы остаться в живых после укуса веретенника, нужно успеть до восхода солнца отыскать камень и встать на него (петерб.). В категорию опасных веретениц и веретенников зачастую попадали безногие ящерицы, вполне безобидные.

Веретеница, как и змея медянка (медяница), – существо, наделенное сверхъестественными способностями, которые проявляются главным образом в период летнего солнцеворота. Ср. поверье о том, что ящерицы «пьют солнце» (яросл.) – черпают силы у светила, особенно яркого и жаркого в середине лета.

Змеи веретенница, веретейка упоминаются в заговорах, а также в обрядовых песнях купальского цикла. Их характеристики не вполне ясны, но, по-видимому, они губительно влияют на людей, плодородие.

Ве́стники и воплоще́ния судьбы́ – силы и существа, под прямым либо косвенным воздействием которых складывается жизненный путь человека.

«Не видал, как упал; погляжу – ан лежу»; «Без судьбы и волос с головы не упадет»; «Седни жив, а завтра жил»; «Бояться несчастья – и счастья не видать»; «Бойся не бойся, а року не миновать» 〈Даль, 1984〉.

Представления крестьян о предначертанности жизненного пути человека, о «своей доле», участи (ср. «доля – бесповоротно определенный срок и характер жизни»; «часть некоего целого, доставшаяся отдельному человеку и находящаяся во взаимной связи с другими частями, долями» 〈Седакова, 1990〉) в первую очередь основываются на вере в непреложность «воли Божьей». «Наша доля – Божья воля» (долю дает Бог). Подобные воззрения могут органично «вырастать» из дохристианских, ср. славянское *-bog в его реконструируемом значении «доля» 〈Седакова, 1990〉.

«При рождении человеку назначается участь, записываемая в книгу» (орл., волог.). «Продолжительность человеческой жизни определяется при рождении. Если женщина долго мучается родами, бабушка [повивалка] делает предположение: „Верно, Бог судьбу ему ишо пишет“. 〈…〉 У всякого человека должна звезда быть. Когда ребенок родится, нарождается и новая звезда. И разная она бывает, глядя по человеку: родится в сорочке, значит счастливый. И звезда у него яркая-преяркая. А несчастный человек – и звезда у него тёмна кака-та» (иркут.).

Течение жизни предопределено не одним Божественным начертанием, но и роком, участью, судьбой (то есть неоднозначно взаимодействующими с «волей Божьей» силами). «Бойся не бойся, а без року смерти не будет»; «Рок головы ищет»; «Бойся не бойся, а от части (участи) своей не уйдешь»; «Судьба придет, ноги сведет, а руки свяжет» 〈Даль, 1984〉.

Семантику наделенности долей может иметь и слово «смерть», восходящее «к индоевропейскому ряду *mer- / mor- / – mr-, который ставится в связь с такими „культурными словами“, несущими значение „части“ (доли. – М. В.), как греческое „мойры“ и восточнославянское Мара»; соответственно, «доля» «есть смерть и есть жизнь, голод и кормление, нищета и богатство» 〈Седакова, 1990〉. О. М. Фрейденберг перечисляет в ряду конкретно-образных воплощений доли «май» (топимую или разрываемую в весенне-летних обрядах зелень), мару, двойника человека и др. (см. МАРА).

В отличие от смерти, «судьба» не имеет конкретно-образных воплощений. В крестьянском мировосприятии (для которого несвойственны абстрагированные понятия и интеллектуальные спекуляции) судьба, как влияющая на жизненный путь человека сила, проявляется в действиях различных существ, сил или неопределенна (стихийна); она скорее «подразумевается», нежели осознается, описывается отчетливо; слагается из внезапных либо предначертанных событий.

Представления крестьян о природе и причинах различных бед, постигающих человека, изменяющих его судьбу, неоднозначны. Беда, в особенности – эпидемическая болезнь, «злое поветрие», воспринимается как «Божье наказание», следствие его гнева: «Бог велит пострадать»; «Он наказывает за грехи» (волог.) 〈АРЭМ〉. «Божья» – болезнь, посетившая человека «по Господней воле» (вятск.). «Водяные, горячки, лихорадки и другие болезни необходимо должен претерпеть всякий из людей, как наказание от Бога за грехи отцов наших» (арханг.). Ср. также распространенное выражение «Бог простил» (о выздоровевшем).

Эпидемия – проявление «воли Божьей», наказующей, преследующей или, напротив, избирающей, испытующей и даже «убирающей лишних людей». «Население считает грехом противиться „воле Божьей“. Приходится слушать такое рассуждение: „Бог дал утеху родителям поласкать детей и потом посылает госпочку (оспу), спешит в назначенное время убрать лишних, чтобы не стало тесно остальным“» (забайкал.) 〈Болонев, 1978〉. Отношение к болезни и смерти «вполне фаталистическое»: «Бог по душу не пошлет – сама душа не выйдет» (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉. «Не вылечит и врач, когда Богу неугодно» (воронеж.) 〈Скрябин, 36〉.

Бог насылает болезни и «любя» (рязан.). «Уйти от них никто не может и не избавит никакой доктор» (смолен.). Заболевание – следствие непосредственного вмешательства («посещения») высших сил: состояние сумасшествия иногда определяется как «Божье посещение» (владимир.); божевольный – помешанный (печор., курск.), божье – падучая (тульск.) 〈Попов, 1903; Буслаев, 1861〉.

Согласно крестьянским поверьям XIX – начала XX в., одна из основных причин болезней и бед – действия нечистых духов, которые могут персонифицировать заболевания, отождествляться с ними (это, по-видимому, очень давнее поверье нашло отражение в «Повести о скверном бесе» – см. БЕС). Ср.: чемер – болезнь (персонификация болезни?); чемер – боль в животе (нижегор.); яд, боль от яда (пенз.); чемор – черт (перм.) 〈Буслаев, 1861〉. Человек, перешедший незримый «след нечистой силы», которая «опахнула его своим духом», заболевает (волог.). «Неизбежно случается кашель у того, кто пройдет ночью босиком по полу, по следам домового» (орл.).

Неискоренимые представления о пагубном всевластии нечисти перетолкованы под влиянием христианства: болезни (смерть) насылаются Богом, но пребывают в непосредственном ведении дьявола. Болезни «живут между небом и землей, в доме из железа и стали, с медными дверями, двенадцатью замками, наложенными на них от Бога печатями и с ключами у дьявола» (болезни выпускают по указанию посылаемого Богом ангела) (орл.).

Согласно другому толкованию, болезни повинуются преимущественно дьяволу, «проживают у него в аду (смолен.). Иные признают дьявола даже как бы отцом всех болезней, обязанных ему повиновением, и потому-то такие болезни, происходящие от чертей, и являются самыми трудными и неизлечимыми (калуж.). Иногда нечистая сила способна навести всякую болезнь, иногда только повальные болезни, иногда же роль ее ограничивается почти исключительно сферой психических и нервных заболеваний» 〈Попов, 1903〉. В соответствии с одной из наиболее распространенных в XIX – начале XX в. точек зрения, болезни исходят от дьявола лишь вследствие «Божьего на то попущения» – «за грехи человека и чтобы показать людям пагубную волю злого для предостережения людей от него» (волог.).

И все же многие беды и болезни – результат преследования человека либо вселения в него (встречи с ним) мало соотносимых с проявлениями «Божьей воли», «стихийных», неуправляемых по своей природе существ (памхи, стрешника). Заболевания, иные пагубные события – это и следствие «подшута» (колдовства), порчи. Иногда причины бедствия так и остаются неясными, неистолкованными, необъяснимыми. По замечанию Ф. И. Буслаева, общее понятие о болезни может выражаться словом «взяло» (оренб., перм.) – «его шибко взяло». «Этот безличный глагол намекает на ту таинственную силу, которую народные суеверия стремятся определить множеством слов мифического значения» (ср. также выражения «надуло», «подступило», «подвалило» и др.) 〈Даль, 1984〉. «Неведомая сила, поражающая человека в болезни, удачно выражается томским словом „тайник“, обозначающим черную немочь, падучую, родимец» 〈Буслаев, 1861〉.

«Сидим это мы, прядем… А на дворе ночь темная-претемная. Вдруг будто курица заклохтала, а оне у нас в сенцах на перемете сидели. Я и говорю: „Поди-ка, Наська, глянь-ка, что это там с курами подеялось?“ А она только это за крюк взялась, – как шаркнет ей под ноги кошка! Я это скорей к дверям, запираю, а девка-то – глянь под лавку, а там уж не кошка, а курица рябая: это он [нечистый дух] так обернулся. Вот с той поры в девку и ступило» 〈Попов, 1903〉.

В таких поверьях и повествованиях, пожалуй, наиболее отчетливо прослеживаются нехристианские представления о стихийности (даже неопределенности), непредсказуемости, «своевольности» влияющих на человеческое бытие существ и сил. «…Поскольку Церковь допускает источником ряда бедствий не грехи человека, но действие беса, это создает основу для колебания в оценке жизненной ситуации. 〈…〉 В различных местных традициях ответственность за бедствие возлагается либо на самого человека… либо на внешние силы, причем характер беды может быть в том и другом случае одним и тем же» 〈Адоньева, Овчинникова, 1993〉.

Попытки «угадывания судьбы», вершимой, согласно церковным канонам, одним лишь Богом, одному Богу ведомой и неотвратимой, были однозначно осуждены Церковью, но оказались неистребимыми. Издревле гадания заменяли во многих случаях «решения ума, сердца и закона» 〈Сенаторский, 1883 〉.

«Загадывала на хозяина с войны. Вижу: купёнок и купёнок [холмик], и всё. А после гадалка говорит: „Тетенька, ты не беспокойся про него. Он в глубоком-преглубоком месте и не придет. И не беспокой его“» (смолен.).

«Приметами, всевозможными суеверными и фаталистическими предзнаменованиями в избытке окутан каждый шаг человека, – констатирует фольклорист-собиратель 1920-х гг. – Они держатся удивительно крепко, и часто они не только пережиток древнего верования, но рождаются вновь, подыскиваются для каждого надлежащего случая» (костр.) 〈Смирнов, 1920〉.

«Под Рождество надо приложить ухо к замку амбара, тогда услышишь, как говорят между собою рыбы, лежащие там. [Колымчане хранят в амбарах подледный промысел.] От них услышишь всю судьбу.

А то ступай в огород [то есть в загородку, где стоит скот], ложись там под коня и слушай. Вон, Гаврила лег об Рождество под коня и слышит, как тот говорит товарищу: „Брат, а ты знаешь, что будет с человеком, что лежит там?“ – „А что?“ – „Ослепнет через год“. Так оно и вышло: ребятишки играли, засыпали ему глаза песком, и Гаврила ослеп. Только дослушать надо до конца, хоть приятное, хоть неприятное, а лежи. Коли встанешь раньше – помрешь» 〈Шкловский, 1892〉.

Опасную болезнь, скорую смерть, близкую войну провидят и предсказывают «знающий человек» (странник); предвестник в белом (реже – в черном, красном, зеленом). За смутными очертаниями этого образа могут скрываться покойник; святой; персонифицированная случайность; болезнь 〈Зеленин 1916; Демич 1894〉. Женщина (девушка) в белом отождествляется с Марой (смертью); с Пресвятой Богородицей.

Вещуны, «хозяева» человеческой судьбы – домовой (дворовой), русалка, леший. Ф. И. Буслаев подчеркивает «двуличный» характер нечистых духов, именуемых, в частности, шутами. Народные поверья приписывают им, с одной стороны, «шутливость и забаву», с другой – несчастья, болезни, смерть 〈Буслаев, 1861〉. Нечистые духи, в том числе «играющие», становятся предвестниками перемен в человеческой жизни, вестниками (воплощениями) смерти. «Стихийно-самостоятельные» действия нечисти противонаправлены «воле Божьей» (реже – соотносимы с ней).

Влияют на бытие людей и «недобрые», обладающие неопределенным местоположением отрезки «неровного» пространства-времени. «Попритчилось ему, будто в дурное место ступил» (пенз.); у каждого человека в течение суток есть свой «худой час» (калуж.) и пр. (см. статью «О незнаемом»). Порождения и воплощения опасного пространства-времени могут быть тождественны воплощениям случайности и смерти, ср. представления, связанные с приткой (случаем, событием и существом одновременно) (см. ПРИТКА). К притке относят все то, что происходит с человеком внезапно (пенз. и др.); приткой, притчей называют случай, событие, судьбу 〈Буслаев, 1861〉; приткой именуется смерть. Притка-смерть – причина смерти, воплощенная гибельная случайность («демон случайности»). Такой демон – персонификация «мгновенно возникающей и мгновенно уходящей страшной роковой силы»; «внезапно нахлынув, он производит какое-либо действие и тут же внезапно исчезает» 〈Лосев, 1982〉.

События неординарные, происшедшие вопреки соблюдению требуемых обрядов и установленных правил поведения, нередко объясняют действиями сверхъестественных существ, присутствующих в различных отрезках реального и одновременно мифологического пространства-времени. Эти существа особенно опасны в «переходные» периоды дня, года и человеческой жизни. Они подменяют некрещеного младенца; «портят» свадьбу; стремятся завладеть недавно умершим; преследуют людей в полдневное и полуночное время; устраивают разгулы во время летнего и зимнего солнцеворотов.

Вера в непреложность воли Божьей, в предначертанность жизненного пути человека вступает в конфликт с необходимостью объяснять, обосновывать нежданные, нелепые, трагические события. Преимущественное внимание привлекает не «правильный» ход бытия, а отклонения от него – внезапные, разрозненные, неординарные события, «лежащие вне цепи явлений» 〈Леви-Брюль, 1937〉. «Мифологическая каузальность» отождествляет причину со случайностью и не может быть охарактеризована в рамках привычных для нас причинно-следственных связей. «Cлучай» предшествует предопределению или судьбе как выстроенной, объяснимой цепочке событий. Ср.: появившись внезапно, домовой пугает женщину – она умирает (новг.); мчащийся по дороге встречник «силой своей окаянной» расшибает (ушибает) человека (владимир.).

Образы вызывающих (воплощающих) «случайные события» существ устойчивы в крестьянских поверьях XIX–XX вв., сохраняя необходимую для традиционного (обычно трактуемого слишком «механично») мировоззрения гибкость, вариативность осмыслений трагических коллизий жизни и смерти.

ВЕ́ТЕР, ВЕ́ТРЕНИК, ВЕТРОВО́Й, ВЕ́ТРОСТНАЯ СИ́ЛА, ВЕ́ТРЯНЫЙ, ВЕ́ТРЯНЫЙ МУЖ – одушевленный, «живой» ветер; персонификация ветра; дух, связанный с ветром или вызывающий ветер.

«С ветра пришло, на ветер и пошло»; «Спроси у ветра совета, не будет ли ответа?»; «За ветром в поле не угоняешься»; «Ветер взбесится и с бобыльей избы крышу сорвет» 〈Даль, 1880〉.

Представления крестьян о ветре, его причинах и обличьях многоплановы. Северо-западный ветер – «дед в изорванной шапке» (астрахан.); северный ветер – суровый старик (олон.). Ветер – прихотливо блуждающий по миру дух.

«Самой загадочной стихией является ветер. „Если бы он всегда дул от сиверки [с севера], то можно бы сказать, что дух этот сиверский ходит по земле, а то он дует ведь и с полдня, и с заката, и с-под восточной стороны, отовсюду, – рассуждали крестьяне Смоленщины. – Был у нас парень, который говорил, что сиверский дух кругом земли дует: выйдет с-под сивирки, крутанет кругом по морю и, как что встретит препятственное, поворачивает. Например, если выйдет с-под сивирки и пойдет по морю к востоку, то дойдет до Китай-стены. Китай-стену пройти не может и дует к нам с восточной стороны. А повернет к заходу, то может проскочить и очень далеко: обойдет кругом Парижу и до турецкого государя дойдет, – а там близко и пуп земли, за пуп перескочить не может, поворачивает к нам же, и дует от пупа полуденный ветер. А бывает, что, как пойдет на заход, до пупа не доходит, застрянет где-либо на горах. Коли не особенно сильно вышел с-под сивирки, не хватит мочи перескочить через горы. Ну и поворачивает промижду хребтов по долине… Что сиверский дух не везде холодный, это не диво: пусти-ка холоду в теплую хату, живо обогреется. Так и ветер. Особливо который от пупа дует. Говорят, у турецкого государя прямо жаром пышит, а не ветром“» 〈Вл. Б., 1895〉.

Ветер – живое существо, посаженное у края неба на цепь (волог.). «Главных ветров четыре. Они сидят по углам земли. Ветры живут также на морях, и оттого там бывают сильные бури и кораблекрушения. Главный ветер, которому повинуются все другие ветры, называется вихревым атаманом. Он их посылает дуть там, где ему захочется. Четыре главных ветра, что сидят по углам края света, прикованы на цепи и дуют редко, и то слегка. А если задуют посильнее, за это их наказывает начальник: еще крепче они приковываются на цепи и на более долгий срок» (тульск.) 〈Колчин, 1899〉.

Ветров – двенадцать. Они «прикованы к скале посреди океана, и, когда один из них освобождается, начинается буря» (арханг.). Ветры держит на двенадцати цепях Касьян Немилостивый. «В его власти спустить ветер на скот, народ и др., и будет от этого поветрие» (волог.).

Согласно другим представлениям, ветры – ангелы Господни (арханг.). «Бог поставил по ангелу по всем четырем сторонам света. Ангелы дуют в трубы, и от этого поднимается ветер. Они дуют поочередно: один устанет дуть – другой начинает. Оттого ветер и бывает с разных сторон. Как долго дует холодный ветер, надоть молиться теплому ангелу [находящемуся на юге], чтобы он задул и перешиб холодный ветер» (новг.). Когда святой Илья либо ангелы машут платками – поднимается ветер (калуж.).

В загадках ветер «без рук, без ног, по полю рыщет, поет да свищет, деревья ломает, траву к земле пригибает». Он – «жеребец, которого всему миру не сдержать». В Новгородской губернии ветер именовали «косоруким».

Конь, всадник и просто «летящий человек» – традиционные облики ветра в русских поверьях. Однако ветер так переполнен жизнью и разнообразными силами, что часто не имеет отчетливого обличья: он одушевлен, он – «живой». В Нижегородской губернии рассказывали, что ветер «хватает» про́клятых; астраханские рыбаки просили ветер: «Святый воздух, помоги нам!»

В сюжетах сказок неуловимый ветер может стать причиной зачатия: он «надувает брюхо» заточенной в башне царевне (сквозь щель). «Царь, как узнал, очень разгорячился. Пришел к башне и так ее ругать: „Откуда, – говорит, – ты понесла?“ А парень у ней из живота голос подает: „Я, – говорит, – с Ветру“» (онеж.).

Ветер, особенно сильный, – существо могущественное и непредсказуемое. Он то вредит, то помогает. В одной из народных песен поется: «Ветростная сила не захотела нашего счастья обвенчать» (орл.). К ветрам, причитая на могиле отца, обращается дочь-сирота: «Подымитеся, ветры буйные, с востошной сторонушки. / Разнесите, ветры буйные, мать сыру землю, вскройте гробову доску» (перм.).

Благоприятный ветер – залог удачи в морском путешествии или на промысле. «При езде на воде молятся святому Николаю и вместе с тем бросают в воду хлеб на поветерь – чтобы подул попутный ветер» (арханг.). «В Поморье Кемского уезда пред возвращением промышленников с мурманского берега домой бабы целым селением отправляются к морю молить ветер, чтобы не серчал и давал бы льготу дорогим летникам. Для этого оне предварительно молятся крестам, поставляемым во множестве на всем беломорском прибрежье. На следующую ночь после богомолья все выходят на берег своей деревенской реки и моют здесь котлы; затем бьют поленом флюгер, чтобы тянул поветерье, и притом стараются припомнить и сосчитать двадцать семь (три по девять) плешивых из знакомых своих в одной волости и даже в деревне, если только есть возможность к тому» (при этом на лучинках делают насечки углем или ножом, а при произнесении последнего имени – крест). «С этими лучинками все женское население деревни выходит на задворки и выкрикивает сколь возможно громко: „Всток да обедник пора потянуть! Запад да шалоник пора покидать! Тридевять плешей все сосчитанные, пересчитанные; встокова плешь наперед пошла“. С этими последними словами бросают лучинку через голову, обратясь лицом к востоку, и тотчас же припевают: „Встоку да обеднику каши наварю и блинов напеку; а западу-шалонику спину оголю. У встока да обедника жена хороша, а у запада-шалоника жена померла!“

С окончанием этого припевка спешат посмотреть на кинутую лучину: в которую сторону легла она крестом, с той стороны ждут ветра. Но если она опять провозвестит неблагоприятный ветер, то прибегают к последнему, известному от старины средству. Сажают на щепку таракана и спускают его в воду, приговаривая: „Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера“» (арханг.) 〈Ефименко, 1878〉.

Ветры «едут на тройках и дуют, поднимая то попутный, то встречный ветер». Когда попутный ветер слаб и парус не надувается, произносят заклинание:

Сивушки-бурушки, Вещие воронюшки, Пособите, дружки, Помогите. Как моего дедушку слухали, Как моего батюшку слухали, Послужите и мне Верою-правдою, силою крепкою.

Если попутный ветер дует слишком сильно, его просят: «Перестань, ишь разгулялся: что ты! потише!» (при этом снимают шапку, но, если ветер не ослабеет, грозят ему кулаком) (олон.).

Бытовали поверья, согласно которым «мельники на ветряных мельницах состоят в дружбе с Ветром, подобно тому как мельники водяных мельниц ведут дружбу с водяными чертями» (орл.). В повествовании, записанном на Орловщине, бедная старушка, «пропитывавшаяся милостыней», ходила на ветряную мельницу просить муки и при этом всегда кланялась в землю, приветствуя Ветер: «Здорово тебе, Ветер, буйный молодец!» «Однажды выпросила она чашу муки и пошла домой. Дело было зимою; дорога тесная. Навстречу ей едет богатый мужик с несколькими возами ржи молоть на мельницу. Старуха, сколько могла, посторонилась, но все-таки богатый толкнул старуху оглоблею; она полетела в снег, мука из чаши рассыпалась, и старуха с пустою чашею побрела домой. Взгоревавшись, она проговорила: „Никто за меня, бедную, не заступится! Хоть бы ты, Ветер, буйный молодец, заступился за меня, беднягу“. Придя домой, видит, что у нее какой-то молодец сидит; она ему поклонилась. Молодец говорит: „Бабушка, ты мне дорогой плакалась, и вот я пришел сказать, что помню все твои поклоны и за них тебе заплачу, за каждый по мере муки, а ты уж больше не ходи на мельницу“. С той поры старуха стала жить припеваючи, каждый день у ней пироги. Ветер завалил ее мукой всех сортов» (орловские крестьяне верили, что если при молотьбе ржи не подашь бедному, то ветер «возьмет вдесятеро»).

К ветрам обращены не только промысловые, хозяйственные, но и любовные заговоры. «На море, на океане, на острове Буяне живут три брата, три ветра, один северный, другой восточный, третий западный. Навейте вы, нанесите вы, ветры, печаль, сухоту рабе Божьей [имя], чтобы она без раба Божьего [имя] дня не дневала, часа не часовала. Слово мое крепко» (воронеж.).

В Новгородской области записан упоминающий о ветрах «заговор на мужа»:

От двенадцати ранних утров Прилетите двенадцать холодных ветров, Отнесите мое тоску-печаль мужу [имя], Чтоб он думал и не забывал о жене своей.

Обращая к ветру мольбы и заговоры, крестьяне стремились заручиться его благоволением. Однако изменчивая, двойственная стихия ветра оставалась непредсказуемой и опасной.

Согласно поверьям, распространенным повсеместно, мор, эпидемия приносились ветром и даже были ветром, откуда и названия эпидемий – «поветрия». Причина острых заразительных болезней – наказание Божие или «злое поветерье» (волог.). «Дурной ветер» – источник многих инфекционных заболеваний 〈Попов, 1903〉.

Ветрянка, притча ветреная (яросл., волог.), ветреное, ветряный, ветряной – «болезни от дурного ветра» (арханг., тобол., иркут.); поветрен(н)ица, пошерсть (новг.), повируха, помируха (волог.) – болезни, распространяемые ветрами; моровое поветрие – чума; летячка – ветряная оспа и сходные с ней сыпи; ветряной перелом – острый суставный ревматизм 〈Высоцкий, 1911〉.

Грыжа, язва, удар, а также «общие и неопределенные заболевания» («хитки и притки, скорби и печали») также могли произойти «с ветра». Болезнь от неизвестной причины «прикидывается с ветру»; в заговорах упоминается «ветроносное язво».

Посредством ветра распространяют порчу колдуны, ведьмы. «Колдун зайдет на ветер… так чтобы ты стоял под ветром, и пустит на тебя ее (порчу) с этим ветром» (вятск.). В рассказе из Пермской губернии «страшный колдун», волхит, пускает килу на ветер: «Что-то прошептал на палку да и дунул на кончик, чтоб кила-то по ветру понеслась и села кому-нибудь».

Несомое ветром вредоносное слово (урок) в поверьях и заговорах нередко изображается как ветер, стрела; «сильное слово, урок, конечно, [представляется] по связи стрелы с ветром» 〈Потебня, 1914〉. Человек, напускающий по ветру порчу и болезни, мог именоваться ветряным. Одно из заболеваний «с ветру» называлось «стрелы» или «стрелье».

«Эта болезнь обнаруживается внезапным колотьем во всем теле больного и оканчивается смертью. Однако ж не всегда бывает она смертельна, смотря по тому, как была „напущена“. По народному мнению, стрелы напускаются волшебником двояким образом: 1) для мести какому-либо лицу; 2) просто из удовольствия на какое-нибудь имя. Первого рода стрелы бывают смертельны, а последние не так опасны. Уверяют все испытавшие эту болезнь, что при лечении ее посредством вытирания тела выходят из него кусочки стекла и оленья шерсть. Присутствие их объясняется самым действием, как пускаются стрелы. Именно: волшебник берет пустой коровий рог, наполняет его песком, шерстью и стеклянными обломками, потом говорит заклинание, становится по направлению ветра и, приложив ко рту узкое отверстие рога, дует в него. Все вещества вылетают; ветер подхватывает их и в тот же миг мчит болезнь к лицу, заранее на нее обреченному злым волшебником. Если стрелы были обыкновенные, то есть пущены не для мести за обиду, то им подвергается всякий первый встречный» (арханг.) 〈Верещагин, 1849〉.

Дела «о пускании порчи по ветру» разбирались в московских приказах XVII в. «Ведун Яшка Салаутин рассказывал: „Портил де я изо рта, пускал по ветру на дымкою, ково увижу в лицо, хотя издалеча“. Колдун Терешка Малакуров „стал пускать на ветр на собаку“. На близком расстоянии порча передавалась через простое дуновение. В 1676 г. добренская женка Аринка, желая „испортить“ попадью, обратилась к помощи своей свекрови; последняя научила ее: „Как де попадья пойдет из хором, и ты де пойди ей встречу, и молви ей тихонько приговор, и дунь на нее, и ее де отшибет обморок“» 〈Черепнин, 1929〉.

В быличке, записанной на Терском берегу Белого моря (конец XX в.), летучий «портёж» невидим, но слышим. «Я, етово, работала сторожем в ночи, в церкви. А уж такой тихой вечер! Вышла на угор вот здесь. Вышла на угор, стою. Вдруг слышу, на этом кладбищи как свист какой-то! И пошло через реку. Засвистело и через реку полетело. И меня… Що-то тако со мной вот получилось, шо я пришла заболела – со спиной или чем ли. А потом вот говорила Платонида, шо вот это портёж шел… „Летел через реку, – говорит, – не в ту сторону летел. Если бы в ту, он на тебя бы, может быть. Может, на Колонихи… На другое имя летел, дак“» (мурм.).

Как и ветер, несомая ветром порча стихийна: порча в виде заклятия и данная в пище и питье неизменно входит в тело того, кому «дано», а пущенная по ветру и по воде – «на кого попадет» 〈Попов, 1903〉.

«Ветроносные килы» перемещаются в воздухе, становясь особо опасными в «недоброе» время. «В сутках три минуты есть плохие. Когда из дому выходишь поутру, то надо сказать: „Тпру-килу, тпру-килу, тпру-килу“. Потому как неизвестно, на какую минуту попадешь (от килы, пущенной по ветру)» (волог.).

Лечение принесенных ветром болезней включало относ (подарок) вызвавшему их ветровому духу, ветру, сопровождаемый обращением к нему. «Хозяин-батюшка, прости раба и рабу. Вот тебе хлеб и соль и низкий поклон от раба Божьего [имя]! Ты, и крестовой [дух на перекрестке дорог], и пудовой [устрашающий], ты, дворовой, и северный, и южный, и западный, и всходный, и лесовой, и полевой, и водяной, и ночной, и полуночный, и денной, и полуденный, и все вы меня, грешного, простите!» (смолен.) Заговор произносили трижды, обводя «крайчиком» (краюшкой хлеба) вокруг головы больного. Затем «крайчик» клали слева от занедужившего человека – для ветрового.

От портежа с ветра архангельские крестьяне «берут из трех прорубей или колодцев воду, которою окачивают больного по три раза. При черпании воду всегда размахивают на посолонь, а почерпнувши, приговаривают: „Царь речной! Дай воды неболтаной, на леготу, на здоровье рабу Божьему [имя]!“». Когда несут воду, со встретившимися людьми не здороваются и не говорят.

Порчу, пущенную по ветру, изгоняют лук, чеснок, редька: «запаха луку и чесноку будто бы не любит нечистая сила» (волог., вятск., костр.) 〈Попов, 1903〉.

Ветер – не только самостоятельное живое существо. Он сопровождает леших, покойников, нечистую силу, чертей, которые вызывают ветер либо становятся им.

Леший – ветер, вихрь в представлениях крестьян XIX–XX вв. зачастую заслоняет лешего – «хозяина» леса. «Ветер – это леший с крыльями, который, когда разыграется и начнет сильно кружиться и махать крыльями, производит вихрь» (тульск.). Один из традиционных обликов лешего – летящий «как ветер» конь, всадник либо кучер на тройке быстрых коней.

Воздух – необходимое условие бытия всего сущего; ветер – движение воздуха, «вздох», дыхание мира, «с прекращением действия которого в природе как бы все засыпает» 〈Соболев, 1913〉. Одновременно это и дыхание человека, залог его жизни. «Душа по выходе из тела и до соединения с ним есть ветер» 〈Потебня, 1914〉.

Завывание ветра считают плачем покойников; срывание бурей крыш – их недовольством; бури и ветры производят удавленники и утопленники, «так как душа таковых людей в бурном полете устремляется в небесные пространства» 〈Соболев, 1913〉.

ВЕЩЕ́ЛЬ, ВЕЩЕВРЕМЕНЕ́Ц, ВЕЩЕВРЕМЕ́ННИК, ВЕ́ЩЕЦ, ВЕ́ЩИЙ, ВЕЩУ́Н – знахарь; ведун, колдун; предсказатель, прорицатель; отгадчик.

«Маленькие дети – вещуны: когда что узнать хочешь, спроси у махонького дитенка» (смолен.); «Дворовый и домовой вещают» (калуж.); «Сердце – вещун, чует добро и худо» 〈Даль, 1880〉.

Вещунам (ведунам, колдунам, ведьмам) открыты грядущие и прошлые события. Вещий – тот, кому все ведомо. Вещба – прорицание, заклинание, а «вещать», «вещевать» означает «предсказывать».

Вещель упоминается в историко-литературных памятниках начиная с XI в. Роль всеведущих людей в Древней Руси, да и позже, была значительной: провидя будущее, они могли влиять на настоящее. К вещунам-гадателям крестьяне обращались вплоть до начала XX в., правда более за объяснениями событий, уже происшедших.

В поверьях XIX–XX вв. способностями к вещбе наделены маленькие дети, а также птицы и многие мифологические персонажи. Ср.: «Ворона вещует – дождь будет» (воронеж.), «Нынче ночью домовой вещевал, целую ночь стонал на дворе» (калуж.).

ВЕ́ЩИЦА-СОРО́КА, ВЕ́ЩИЦА – знахарка; ведунья; ведьма; колдунья; предсказательница, ворожея.

«Сорока-вещица села на кол да щекочет: гостей сказыват. У его да в широком дворе летают да сороки-вещицы» (перм.); «Не обвернешь ты как Добрыни добрым молодцом, обверну тебя сорочкой-вещицею» (из былины) (арханг.).

Представления о птице-предвестнице, предсказательнице и об оборачивающейся сорокой ведьме-вещице объединены распространенным в поверьях XIX–XX вв. образом вещицы, вещейки (реже – вещуньи).

Сорока – один из традиционных обликов ведьмы. Упоминания о нем нередки в историко-литературных памятниках. В XIV в. митрополит Алексий заклял ведьм-сорок.

«Когда в Москве был Иван Васильевич Грозный, то на Русской земле расплодилось всякой нечисти и безбожия многое множество. Долго горевал благочестивый царь о погибели народа христианского и задумал наконец извести нечестивых людей на этом свете, чтобы было меньше зла, уничтожить колдуньев и ведьм. Разослал он гонцов по царству с грамотами, чтобы не таили православные и высылали спешно к Москве, где есть ведьмы и перемётчицы. По этому царскому наказу навезли со всех сторон старых баб и рассадили их по крепостям с строгим караулом, чтобы не ушли.

Тогда царь отдал приказ, чтобы всех привезли на площадь. Собрались они в большом числе, стали в кучку, друг на дружку переглядываются и улыбаются. Вышел сам царь на площадь и велел обложить всех ведьм соломой. Когда навезли всех ведьм и обложили кругом, он приказал запалить со всех сторон, чтобы уничтожить всякое колдовство на Руси на своих глазах.

Охватило полымя ведьм – и они подняли визг, крик и мяуканье. Поднялся густой черный столб дыма, и полетели из него сороки, одна за другою – видимо-невидимо… Значит, все ведьмы-переметчицы обернулись в сорок и улетели и обманули царя в глаза. Разгневался тогда грозный царь и послал им вслед проклятие: „Чтобы вам, – говорит, – отныне и до век оставаться сороками!“ Так все они теперь и летают сороками, питаются мясом и сырыми яйцами. До сих пор боятся они царского проклятия пуще острого ножа. Поэтому ни одна сорока не долетает до Москвы ближе шестидесяти верст в округе» (тамбов.).

В сороку будто бы обратилась Марина Мнишек.

По свидетельству Татищева, в 1714 г. женщину приговорили к смерти за колдовство и оборачивание в сороку (в ее способность к такому превращению поверил даже фельдмаршал Шереметев).

Архангельские крестьяне считали, что сороки – бывшие киевские ведьмы. Здесь же записана быличка «О старухе-волшебнице» – сняв с себя платье и «упав на поветь», она «превращается сорокою», «летая этою птицею одни сутки». По мнению жителей Орловщины, все женщины, занимающиеся колдовством, превращаются в сорок. В одном из рассказов, записанных в Тульской губернии, старшая ведьма появляется сорокой.

Обернувшись сороками, ведьмы-вещицы – чаще всего их две – действуют как «обычные» ведьмы: выдаивают коров, портят людей и пр. В Вятской губернии «вещичать» означало «колдовать», в частности обращать людей в лошадей и ездить на них (см. ВЕДЬМА).

Своеобразное занятие, характеризующее сороку-вещицу (обычно бесхвостую), – похищение плода из чрева беременных женщин. Ведьмы-сороки летают ночью по домам и крадут еще не родившихся младенцев, заменяя их головнями, вениками, кусками сырой свинины (перм.); голиками, краюшками хлеба, льдинками, головнями (вятск., томск., забайкал., оренб.); лягушками (забайкал.); кирпичами (томск.); «голиками или головешками, которые потом и рождаются с даром слова» (самар.).

В Сургутском крае верили, что ведьма в полночь оборачивается в подполье через двенадцать ножей. Верхняя ее половина становится сорокой, а нижняя половина туловища, пока ведьма летает, хранится в подполье, под поганым корытом. Вещицы летают с едва заметным синим огоньком. Они попадают в дом, приподнимая передний угол. Появляясь в избе, ведьма может обернуться повивальной бабкой. По поверьям Томской губернии, ведьмы-вещицы проникают в дом через неблагословленные трубы. Если на сеннике ночью стрекочет сорока, это ведьма, которая хочет похитить плод у беременной, и выходить к ней опасно (вятск.). В. И. Даль считает такое поверье общерусским 〈Даль, 1880〉.

Две ведьмы-сороки особенно опасны для беременной в отсутствие мужа. Однако по рассказу, записанному в Восточной Сибири, даже мужу с трудом удается изгнать вещиц (вещеек) выстрелами из ружья – и только во время третьей беременности жены.

Ведьмам-вещицам подвластны те, кто не крестится на ночь, спит без креста, без пояса, навзничь. «Знаешь, лежит этак женщина-то в полночь, пробудилась, хвать – мужа-то уж на следку нет… Смотрит: прилетели две вещицы, глядят на нее, а она на них. Хотела реветь, а не ревется; хотела соскочить, да не встается – и шевельнуться не может. Вот вещицы подошли к ней, выняли ребенка из брюха, одна и говорит: „Положим заместо ребенка голик!“ А другая: „Краюшку!“ И давай спорить промежу собой. Оно, конечно, ладно, что та переговорила, положила краюшку. А сделайся-ка навонтараты [наоборот]?»

В забайкальском сюжете беременная женщина видит похищающих ребенка сорок-вещиц, но не в силах шевельнуться и отогнать их: «Она могла рассказать об этом только утром, а через три дня умерла».

Подложенная вместо ребенка краюшка хлеба относительно безвредна, но от голика и льда женщины мучаются, могут умереть. Похитив ребенка, вещицы иногда съедают его тут же, на печном шестке. «Делают это вещицы без злобы, – считали в Сургутском крае, – так как питаются таким образом».

Согласно забайкальским поверьям начала XIX в., от вещиц женщину оберегает гасник мужа (шнур из его штанов). Сходные представления бытуют в Томской области 〈Бардина, 1992〉 и некоторых других районах России. «Вещицы являются в виде сорок – в величину лукошка, садятся где-нибудь на крыше и щекочут. Если кому случится увидеть эту щекотунью, то следует только разорвать на себе рубашку, или разломить вилы, или переломить на колено лутошку, и тогда ведьма из оборотня падает к ногам обнаженная и просит помилования – и в это время можно что угодно делать с ней» (оренб.). «Если ведьма летит в образе сороки, то стоит по направлению к ней „наотмашь“ [от себя] бросить обломком дуги или обруча, как сейчас же у нее получится перелом крыла, и она не в состоянии будет летать. Только упомянутый обломок должен быть случайно найденным где-либо на дороге. Вот почему жители описываемой местности часто подбирают на своем пути и хранят подобные обломки» (забайкал.) 〈Логиновский, 1903〉.

В поверьях крестьян Архангельской губернии вещицы (ведуницы) – болезни, схожие с лихорадками: они «представляются старыми, безобразными и злыми женщинами с котомками за плечами, как странницы, и больные знатоки, видевшие их лицом к лицу во сне или в горячечном бреду, уверяют, что они, когда находят на человека, бывают приветливы и целуются, а когда отходят, бывают сердиты, ругаются и часто сказывают больному, что им не по сердцу, чего они испугались и отчего уходят. Вещицы не имеют оседлого жительства во Вселенной, а странствуют из государства в государство, из края в край, и горе тому народу, который они полюбят» 〈Ефименко, 1877〉.

Слово «вещать» может означать и «говорить», и «предсказывать, ворожить, чародействовать, лечить» 〈Буслаев, 1861〉. «Замечателен остаток седой старины в некоторых местах Новгородской губернии, где лекарство называется вешти, вешетинье, а самое слово „лечиться“ заменяется словом „ворожиться“: „Уж чем-чем не ворожился, а Господь не прощает грехов, не дает здоровья“» 〈Попов, 1903〉. Как и вещица-ведьма, вещица-болезнь – сверхъестественная причина и воплощение неотвратимых бед.

Вмешательством сорок-вещиц крестьяне объясняли отклонения в течении беременности и родов. Вещица предопределяет, «вещает» участь матери и младенца, она – их персонифицированное будущее, удел (см. УДЕЛЬНИЦА).

Птицей (птицей-вертеницей, еретницей) в русских загадках нередко именуют смерть. Вещица, птица-людоедка – воплощенная судьба и смерть одновременно (представления о смерти как о похищении, поедании традиционны). Согласно особой «мифологической логике», божества, которые способны похитить роженицу и ребенка, опасны, но необходимы. Образ, подобный вещице, объединяет божество, дарующее жизнь, и божество, ее отнимающее: смерть предполагает жизнь. Дабы внести в мир живое существо, его необходимо «иметь в себе» (поглотить, «съесть»). Женщина или птица-женщина уносит и хранит в себе жизнь, душу.

Подобный образ женщины-птицы отмечен в палеолите Евразии. В Центральной Европе (бронзовый век) существовали погребальные урны в виде грубоватых женских фигурок с крыльями 〈Рыбаков, 1987〉.

У русских XIX–XX вв. сходные воззрения (возможно, оказавшие влияние на формирование образа сороки-вещицы) прослеживаются отрывочно. Вещица «вбирает в себя», уносит человека, но она персонаж отрицательный, губительный. Однако две сороки-вещицы, пожалуй, единственный в традиции XIX в. отчетливо «парный» женский персонаж, который соотносим с двумя птицами (как и с двумя богинями) – традиционной формулой русской народной вышивки, росписи. Можно предположить, что роль такой пары птиц-женщин была многообразной и значительной, связанной с «магией жизни», где крылатое женское божество – хранительница начал бытия.

ВИРИ́ТНИК – колдун, обладающий особенно «сильным» или недобрым взглядом.

Виритник (еретник?) может мгновенно сглазить человека: «отойдя на три шага», он «устремляет будто бы такой взгляд на противников, что те тотчас же начинают кричать: „Прости нас! Не будем тебя бить, только вынь свой яд!“ В эту минуту они ощущают ломоту во всем теле, появляется боль в сердце, а руки каменеют так, что не только бить, но и поднять их кверху нельзя. Если виритник рассердится на целую деревню и пожелает ее извести, то может в течение одного месяца истребить всю, со всем скотом и всей живущей в ней тварью. Даже птицы, которые будут в это время пролетать через деревню, и те попадают на землю мертвыми. Такое же свойство во многих местах приписывается глазу св. Кассиана. Если он взглянет на людей, начинается мор, на скотину – появляется падеж, на хлеба – они пропадают» (рязан.) 〈Попов, 1903〉.

Сглазу приписывали и легкое недомогание, и заболевания, «причина которых является для крестьянина неясной и темной» (параличи, внезапные тяжелые болезни, сопровождающиеся сильным жаром) (пенз., калуж., яросл.). Особенной восприимчивостью к сглазу отличались, по мнению народа, дети, которых, боясь как порицания, так и похвалы, нередко избегали показывать посторонним.

ВИХРЬ, ВИХО́РЬ, ИХО́Р, ВИ́ХОРНЫЙ, ВИХРОВО́Й, ВИ́ХРИК – «живой» вихрь, дух-вихрь; нечистая сила, имеющая облик вихря или обитающая в вихре.

«Ветры, вихори, отнесите от рабы Божьей [имя], изо всех ее членов и суставов, и снесите в черные грязи, и поразите ее в грязи топучие ветром, чтобы не вынесло, и вихрем, чтобы не выдуло: исчезнет и погибнет нечистая сила» (из заговора) (волог.); «Вдруг Вихорь набежал, схватило обеих сестер и понесло. Все гости кричат, сделался необыкновенный крик. А Вихорь их несет все выше и выше» (нижегор.); «Пошли они в чисто поле, Вихорь и спрашивает: „Как будем сражаться, как будем разъезжаться?“» (онеж.); «Зазнобил сердце он, повысушил, суше ветрушка, суше вихоря, суше той травы, да подкошенныя» (из песни) (арханг.); «Вихор ее знает! Ну те к вихру!» (рязан.).

Сильный стремительный ветер, вихрь в крестьянских верованиях – живое существо. При усиливавшемся ветре говорили: «Вихрь, тебе дорога, мне другая», надеясь, что он услышит и отвернет (перм.). Если же вихрь проклинали, то, «оскорбившись», он начинал буянить: раскидывать сено, срывать крыши. Стремясь остановить вихрь, ему угрожали, ругали, призывали: «Аминь, аминь, аминь, рассыпься!» (волог.).

Облик разрушительного духа-вихря обрисован в заговоре-отсушке, направленном на уничтожение любви. «Пойду я в поле на травы зелены, на цветы лазоревы. Навстречу мне бежит дух-вихорь из чистого поля со своею негодною силою, с моря на море, через леса дремучие, через горы высокие, через долы широкие; и как он бьет травы, и цветы ломает и бросает, так же бы раб Божий [имя] бил, ломал раба Божьего [имя] и бросал и на очи не принимал, и до себя вплоть не допущал, и казался бы тот человек пуще змея лютого, и жгло, и палило бы его огнем, громом и молнией. Тому слову моему нет края и конца, ни переговору и недоговору» (Южная Сибирь).

К могучим, всесокрушающим вихрям обращен заговор-«присуха». «На море на окияне, на острове на Буяне стоят три дуба зеленых, под темя тремя дубам зеленым – цари ветрам, цари вихорям, цари царевичам, короли королевичам; а я, раб Божий, подойду, поклонюся – вашей вере приложуся: уж вы, батюшки-ветры, батюшки-вихри, сильные могучие богатыри! Вы сослужите мне службу верну и неизменну, пошлите своих послов – почтальонов и курьеров и отберите от меня, раба Божьего [имя], всю мою тоску тоскующую, сухоту сухотующую, тоску неисповедиму и плачь неутолиму, да понесите от меня, раба Божьего [имя], к рабице Божьей [имя] через горы, через долы, через быстрыя реки, нигде не запутайте и не залытайте, нигде не оставьте: ни в улках, ни в переулках, ни в частых переходах, ни в высоких заплотах, а оставьте у рабицы Божьей [имя] в слышании, в теле белом, в ретивом сердце. Батюшки-ветры, батюшки-вихори, сильные могучие богатыри: Лука, Марко, Матвей, Гаврило, пятый вихорь! Задуйте, завейте в белое тело, в ретивое сердце, в печень, в кровь горячу, в ясныя очи, в черныя брови, в семдесят семь суставов, соединенных суставом, и в семдесят семь жил, соединенною жилою, не могла бы она без меня, раба Божьего [имя], ни жить, ни быть, ни дню дневать, ни часу часовать, ни минуты миновать…» (перм.).

«Буйные ветра» упоминаются в заговоре «на измену мужа», записанном в 1970–1980-е гг. на Новгородчине. «Густые дыма, буйные ветра, лятите туда, в то место, в то жиленье, в то строенье, где Иван живет. Перядайте ему тоску и печаль в его сердце, в его живот, чтоб ныло и болело по Марье-рабы. У-у, Ваня, приезжай домой!» Заговор следует произнести в ту пору, когда топится русская печка и идет самый черный дым, а в городе – открыв форточку в 12 часов ночи.

Вихрь – «дедушко безрукой» (яросл.). В Олонецком крае вихрь, случившийся на Власьевой неделе (около Масленицы), приписывали святому Власию – «Власий бородой трясет».

В сказках вихрь уносит царевен: Вихорь, Вихорь Вихоревич – богатырь, чудовище, обитающее в «Вихревом царстве» (онеж.). «В недрах земли или под землей находятся разные царства, которыми управляют – Вихорь, летучий Змей и Яга-баба» (арханг.). В результате вихря образуется вихорево гнездо или ведьмина метла – скопление веток на березе (на сосне, реже – на других деревьях). Такие ветки подвешивали на скотных дворах; в заутреню Чистого четверга ими окуривали скот (енис.).

«Живой» вихрь – вещий, вещающий. 21 августа, в день Мартына-ветрогона, вихрь спрашивали на перекрестках о том, какова будет зима.

В вихре может таиться вредоносный дух – вихрик. «Вихор, когда пыль по дороги столбом, в вихор не надо попадать, в сторону отходи, може в ем вихрик есть, попадешь и заболеешь неизлечимой болезнью» (волог.). Несущийся по дорогам вихрик напоминает встречного, «ветрового духа», который «расшибает» путников (см. ВСТРЕЧНИК).

«От вихря надо бежать, чтоб он не прошел через человека, иначе можно умереть, получить тяжелую болезнь или сойти с ума» 〈Попов, 1903〉.

«Вот намеднись наш мужик ехал из города, едет, это, с товарищами, глядь, вихрь находит [рассказывает орловская знахарка]. Мужик-то и скажи: „Ой, братцы, как бы этот вихрь с меня шапки не снял!“ Сказал так-от, вихрь как налетит – шапку-то ему и сбил. Ну, приехал мужик домой, приехал да и залежал. Жена его бежит ко мне: „Бабушка Марфа, мужик мой залежал, как бы не от глазу?“ Ну, я пришла, глянула. „Нет, – говорю, – это вихрь нашел, а не от глазу. От глазу – коверкает, а тут так – лежит себе, да и все. Ну, я наговорила, и ничего – полегчало».

Согласно представлениям, бытующим повсеместно, вихрь – вместилище нечисти. «Простой народ в Сибири думает, что в вихре летает нечистый дух, дьявол, негодная, нечистая сила» 〈Майков, 1869〉. Вихрь, вьющийся возле трубы дым – «работа нечистой силы» (саратов.). Вологодские крестьяне, даже находясь в избе, старались не есть во время грозы, бури, так как в это время над землей носится нечистая сила и «останавливается там, где видит еду». В Нижегородской, Воронежской губерниях вихрь считали «беспокойными нечистыми», а в Ярославской – верили, что в вихре, ломающем крыши, лютует нечистая сила.

«Причина метели и вообще бушевания ветров – возня чертей» (волог.); вихрь есть не что иное, как игра беса (курск.); в вихре вертится дьявол (волог.). «Столб пыли, вихрь, подымающийся на дороге, производится дьяволом, который начинает вертеться и подымает пыль. Если в такой столб, бегущий по дороге или по полю, бросить нож, то нож окажется в крови. Опыт этот, однако, очень опасен, так как раненый дьявол непременно отомстит. Если наклониться и взглянуть на такой столб между ног, то можно увидеть дьявола. 〈…〉 Если крикнуть: „Вызы, вызы!“ – вихрь становится злее, но если закричать: „Натолку чесноку, да в с… зобью!“ – то вихрь совершенно взбеленится…» (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉.

Посмотрев на вихрь между ног, нагнувшись, увидишь в нем черта. Такое поверье бытовало повсеместно. И хотя некоторые исследователи считают вихрь «основной ипостасью черта», вихрь – опасное сгущение сил, принимающих разные обличья.

Облик буйствующих в вихре нечистых (как и самого вихря) зачастую расплывчат. Вихорный, вихровой (тульск., яросл.) – духи вихря, не описанные отчетливо, лишь обозначенные этими наименованиями. Вихровой, обитающий в вихре, иногда «скидывается» молодцем, которого можно ранить, бросив в вихрь нож. В вихре могут помещаться (вызывать вихрь, появляться вихрем) два старика с большими рогами и собачьими ногами (нижегор.), огромный человек, машущий руками (арханг.); леший, покойники.

Леший традиционно не только лесной, но и стихийный, «ветровой» дух: он может вызывать вихрь, быть вихрем. «Про вихрь говорят: „Леший идет“» (арханг.).

«Стоит только умеючи бросить в вихрь острое шило или острый ножик, как на кончиках их увидишь капли крови. Это ты ранишь лешего. Раз вихрь схватил кружить мужика с острой косой и сильно обрезался. Когда мужик высвободился, то увидел на косе кровь» (тульск.).

Вихрь – кружение либо разгульный полет мифологических существ: следствие чертовой свадьбы или венчания Сатаны с ведьмой (арханг.) 〈Даль, 1880〉; свадьбы лешего с лешухой (костр.).

«Видел один лесник и свадьбу (лешего) – натерпелся страсти. Ходил он, знаешь, известно осенью – лесовал да и приопоздал на порядках. Вдруг слышит гром по лесу, индо земля застонала! Вот налетела на него целая свадьба, подхватили его с собою, пронесли там сколько и принялись пировать. И лешие, и лешухи – старые, молодые и всякие – пьют, едят, хохочут, а лесник сидит чуть жив. Стали и его потчевать, да только проку мало от чертова потчеванья: чуть поднесет мужик водки али пива ко рту – посудина уже и пуста. И рад бы для смелости выпить чарку-другую, да не удается, а они так и заливаются: хохочут, индо лес дрожит! После затеяли пляску, наломали дерев и, напировавшись, понеслись дальше, захвативши и мужика с собою. Да скоро бросили его, а сами пропали. Насилу на другой день к вечеру выбрался к станку» (арханг.).

В повествовании из Костромской губернии ямщик указывает седоку на небольшой вихрь, который, «играя, бежит по дороге»: «„Вишь ты, проклятый, как!“ – глубокомысленно заметил ямщик. „Кого ты бранишь, братец?“ – спросил я его. „А вон голова-то победная погуливает“. – „Да укажи, пожалуйста, где? Я никого не вижу. Там, куда ты указываешь, один вихрь встает“. – „Какое вихрь, это он-то и есть леший! 〈…〉 Он это пляшет“. – „Да разве он любит плясать?“ – „А то как же: вестимо, что так. Мне батюшка-покойник – дай ему, Господи, Царство Небесное! – сказывал, что коли какая девка оченно, бывало, распляшется, то, говорил, это ее леший ломает да носит. Да и как же ему теперь не плясать? Ведь вы, господа, по свадьбам-то своим пляшете, или… как по-вашему… танцуете, что ли? Ну, так и он тоже“. 〈…〉 „И ты этому веришь?“ – „Знамо дело, верую; неужто не верить, ведь я не немец“» 〈Андроников, 1856〉.

Леший-вихрь «хватает» и уносит про́клятых людей, точнее – тех, кто «отослан к лешему» сгоряча, необдуманной бранью.

«Вот опять я от своей матки поди тысяцю раз слыхав, как унесло титешново робенка. Вишь, дело-то было во время обрядов, а сам знаешь, у баб тут бывает хлопотливо: то туды, то сюды. Ребенка баба не может никак утишить, приозлилась, да как бросит его в зыбку со словами: „Унеси тя, – говорит, – лешой, неугомонной!“ Вдруг… поднявсё вихорь, сперва на улице, а потом в избу двери отворив, да робенка в трубу лишо вынес. Баба, конечно, испугалась, как ведь, храни Бог, хоть до ково доведись! Побежала скоряя за попом, вишь, говорит, надо молебен на том местецке отслужить, дак и отбросит. Поп пришел со всем выносом и давай служить молебен. Как стали подходить к концю, посмотрели, а робенок от перед окошком на костре дров сидит да ревит – подбросило, знацит» (волог.).

Про́клятые и леший-вихрь пребывают в стремительном кружении, пролетая иногда огромные расстояния. В повествовании ХХ в. из Восточной Сибири про́клятая (вместе с лешим) носится вихрем; по материалам Русского Севера, в вихре «вертятся» про́клятые мужчина, женщина и дьявол. «В иных местах думают, что в каждом вихре заключен мужчина или женщина, которые „запрокляты“» (волог.).

Если про́клятый снял с себя крест, принял от лешего еду или его не «отвели», не сумели возвратить родные, он исчезает безвозвратно; становится подобием лешего-вихря или просто вихрем, ветром.

Сильный ветер, разрушительный вихрь сопровождает неуспокоенных, разгневанных мертвецов (преимущественно – самоубийц) либо вызван ими. Когда ветер завывает в трубе, это плачет покойник; вихрь, срывающий крыши, – выражение недовольства умерших. Вихрь – это умерший неестественной смертью (псков.). После гибели удавленницы в деревне поднимается вихрь и «открывается все». Она «проносится вихрем» мимо окон (новг.).

Несущиеся вихрем покойники принимают обличья быстрых (крылатых) коней, традиционные для вихря, ветра; они «возят на себе» нечисть. Рассказы о вихревых полетах-поездках лешего и чертей на обернутых лошадьми самоубийцах (удавленниках, утопленниках, опойцах) популярны и в XIX–XX вв.

«Шел раз бурлак за Волгой, из Лыковщины (Пензенской губернии), шел да и думает: „Что я здесь шатаюсь? Хоть бы леший какой пришел да меня отсюда домой доставил!“ Только сказал, подлетает тройка лихих коней с кучером. Бурлак сел и понесся как ветер. Триста верст пролетел в одну минуту, а кучер сидит да только покрикивает: „Ну-ка, ну-ка, попадья, распатронь-ка! Ну-ка, ну-ка, попадья, распатронь-ка меня!“ Домчал бурлака домой. Он рассказал все. А у них незадолго до этого попадья повесилась: он, значит, на ней ездил» (симбирск.).

В костромской быличке утопленник возит лешего, сохраняя человеческое обличье. «Сидит он (леший. – М. В.), сударь мой, на мужике, а сам знай щекочет его хвостом-то. 〈…〉 Да слышь, весело больно окаянному, что загубил грешную душу христианскую; иногда, говорят еще, подхватит эдакого мертвеца, да и ну вертеться с ним. Это, по-вашему, называется вальсик делать, что ли» 〈Андроников, 1856〉.

Приобщаемые особой («неестественной», «не от Бога») смертью к сонму нечистых духов (или к божествам, духам дохристианского происхождения), покойники служат им, отождествляются с ними; становятся частью стихийных сил универсума. Самоубийцы в поверьях XIX–XX вв. обрисованы двойственно: и как наделяемые сверхъестественными способностями, и как греховные, самовольно прервавшие жизнь люди. Некоторые крестьяне утверждали, что «черт насвистывает и накрикивает сильный ветер и этим ветром уносит к себе тех, кто прогрешил» (пенз.).

Возня чертей (вихрь, метель) объясняется радостью по поводу того, что к ним попадет человечья душа (волог.). Ветры и вихри считали душами, «дыханием» грешных людей, которые носятся по земле, не находя покоя (смолен.).

Широко бытовали поверья, согласно которым вызвать сильный ветер мог свист, поэтому тех, кто принимался свистеть, особенно в море, на промысле, останавливали и ругали. И напротив, чтобы была поветерь (попутный ветер) – насвистывали (арханг.). «Некоторые люди умеют свистом вызывать ветер: веют на ветру ягоды или орехи, ветер стихнет – они посвистят – и задует» (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

По мнению крестьян Череповецкого уезда Новгородской губернии, от вихря предохранял собранный утром Великого четверга и воткнутый под крышу верес (можжевельник), «святое дерево». Заговор «от вихря» записан на Орловщине: «Ветры и вихри налетные, наносные, набродные, незаведомые, полдневные, лесовые, болотные, луговые, пошлю я вас во чисты поля, во сини моря, во гнилы болота. Не я вас высылаю, высылает вас Матушка Пресвятая Богородица».

«Для утоления вихря» крестьяне Владимирщины трижды произносили: «Как вода огонь заливает, так и слова мои бурю утишают. Аминь».

ВОДИ́ЛО, ВО́ДКА, УВО́ДНА – нечистая сила, которая «водит», заставляет блуждать людей; леший.

«Ой, видно, водка увел: ищем корову, нет ее» (новг.).

«В лесу водит» означает, что в нем нечисто, живет нечистый дух (или леший), который сбивает людей с дороги: «Не ходите туда, там водит» (новг.); «Парня-то водило-водило – на третьи сутки нашли» (онеж.); «Этот лес нечистый, тама завсегда водит» (томск.).

Поверья, согласно которым человек теряет дорогу не из-за собственной оплошности, но его «водит», заводит нечистая сила, бытовали повсеместно. Крестьяне представляли ее по-разному: и невидимой, неясного обличья, и в облике животных, людей. «А ведь лес – это самое нечистое место: тут всего есть, то есть всякой всячины набито. И поводит тебя иногда – и сам не знаешь, где ходишь, и притимится всякая тварь, да и подшутит иногда» (олон.).

В повествовании, записанном в окрестностях Дербента, леший «водит» урядника, заночевавшего в лесу, в «не совсем чистом месте». «Только так около полуночи просыпается, глядь: на нем лежит кто-то косматый, да такой тяжелый, что под ним ни дышать, ни подвинуться нельзя… Стал урядник кричать и гнать его с себя – не идет! Так он с ним больше часу возится, наконец Господь надоумил его осениться крестным знамением. Только что он, значит, осенился, глядит: никого и нет! Лежит на нем одна только бурка… Вот он встал, надел на себя бурку и пошел – вдруг видит, что впереди его что-то чернеется, словно человек идет, вот урядник и стал ему аукать! Урядник закричит – а-у! И тот ему отвечает: а-у! А сам все не останавливается и идет впереди урядника. Урядник за ним побежит, и он побежит. Урядник закричит: стой! И тот отвечает: стой! Да так он его целую ночь водил по лесу и завел, значит, в такую трущобу и дичь, что урядник совсем выбился из сил, – да опять Господь Бог его и надоумил осениться крестным знамением! Только что осенился, глядит: никого нет, кругом болото, и стоит он, значит, по пояс в воде».

«Уводит» белая важенка (мурм.); кошка (новг.). «Пьяный шел с Клинов… И двое ребят ему встретилось – в гармонь играли, песни пели. И его под руки завели в лощину, в кусты. Разули до портянок. И в такое болото увели, что ему не вылезть было. Мы всей деревней спасали этого деда» (новг.). Нечистые «водят» крестьянина под видом предводителя дворянства и жителя соседней деревни (волог.). Чаще всего «водят» леший, черт.

Иногда «уводящая сила» незрима. «Я была сама заведена, две ночи в лесу ночевала. Потом – как будто повел назад. Я все Богу просилась, чтоб от меня отстал. Он, наверно, уж наводил меня, уж ему полно стало. И пустил… Тут, говорят, в какой день выйдешь, в какую часину!» (новг.). Рассказчица предполагает, что ее «водил черт», однако он ей не показывается. Такое состояние исчерпывающе характеризуют обезличенные выражения – «увело», «завело», «унесло».

«Вождение» нечистой силой, особенно невидимой, – нечто вроде помрачения: человек не понимает, как попал в то или иное место, не может разорвать незримые круги, по которым его «водит».

Причины «увода» различны. Это и нарушение устоявшихся правил, обычаев, и сказанное вслед недоброе слово – «веди, леший», «понеси, леший». Нельзя было ходить в лес по «запретным» дням; не помолившись, не испросив разрешения у лесного «хозяина». Беспокоили (привлекали) лешего шум, свист, ауканье, брань.

«Вождению» приписывали несчастные случаи (исчезновение людей, скота), никак не объяснимые. Их пытались истолковать тем, что крестьянин пошел в лес в «недобрый» час либо минуту, попал на невидимый след, дорогу лешего, «сругался на худом следу» и т. п.

Дабы избавиться от «увода», нужно было осенить себя крестным знамением, помолиться (либо выматериться); переодеться, переобуться. «Отводили» блуждающих и молитвы родных, особые молебны (во время которых, по сообщению из Мурманской области, переворачивали свечи, зажигая их с нижнего конца). «Отводили» заблудившихся и «знающие» люди, колдуны (см. ЛЕШИЙ).

Несмотря на распространенность представлений о «вождении», персонажи, именуемые водило, водка, отмечены лишь в поверьях севера и северо-запада России.

ВОДЯ́НИ́ХА, ВОДЯ́ВА, ВОДЯ́ВКА, ВОДЯНА́Я БА́БА, ВОДЯНА́Я ЖЕ́НЩИНА, ВОДЯ́НАЯ ЧЕРТО́ВКА, ВОДЯ́НИ́ЦА, ВОДЯНУ́ХА – дух (женского пола), обитающий в воде; утопленница из некрещеных; русалка; чертовка.

«В воде сидит, волосы распустит, водяниха-то» (свердл.); «Кому матерью, кому сестрой, кому невестой покажется, а которая-нибудь из водяниц этих анафемских возьмет да песни и запоет» (владимир.); «В Черном море есть плавает черт да чертуха, водяной да водянуха» (из заговора) (арханг.).

Водяниха – дух воды в обличье женщины с длинными распущенными волосами. Чаще всего водяниху видят, когда она сидит на камне и расчесывает волосы. При появлении человека она исчезает, реже – угрожает ему. У водянихи большие отвислые груди; из воды она выходит нагою в полночь и садится на камень, тут она расчесывает свои волосы большим гребнем» (арханг., перм.). Водяная «сидит на берегу, чеше гребнем голову, волосы по песку далеко. Она белая, полная, садится под сосну» (Оять).

По свидетельству из Новгородской губернии, «водяных женщин видят редко. Священник Заболотской церкви отец Андрей шел ночью через плотину к больному. Увидел женщину, чесавшую золотые волосы. Хлопнул ее по заду. Она сказала: „Хорошо, что на тебе сумочка [что имеет в виду рассказчик – неясно], а то я бы тебя утащила“». От новгородцев можно услышать о водяной бабе, которая появляется на том месте, где мельник «отдал головы людей» (посулил их водяному).

Описания водяних, рассказы о них, как правило, лаконичны. Одно из исключений – повествование о речезерской водянихе. Старик-крестьянин обходит ее стадо с иконой и похищает коров. Водяниха борется со стариком, он вырывает ей косы и этим лишает сил (олон.).

В сюжете из Орловской губернии «голая простоволосая баба» чешет волосы гребнем, который затем подбирают рыбаки. Из-за этого у них путается невод. Похоже рассказывают о водяной женщине-чертовке жители Забайкалья: «Она может быть красивой или некрасивой, доброй или злой, часто же безразличной. Живет она в воде и только изредка выходит на берег чесать золотым или медным гребнем свои прекрасные, черные как смоль и длинные волосы. В это время можно подкрасться к ней и выхватить гребень, который имеет магическую силу. Вообще обладать гребнем чертовки, по народному верованию, хорошо» 〈Логиновский, 1903〉.

Появление водяной женщины нередко предвещает беду. Олонецкий крестьянин встречает на берегу водяную «под видом соседки». «Несе зыбку, ён ска: „Михеевна, ты куда?“ А ёна с зыбкой в воду бултых – только и видели. Тою осенью спустили мы жеребенка – конь был хороший – волки и съили его: вот ёна к чему привиделась».

Иногда водяниху (водяницу, водяву, водявку) отождествляют с русалкой (арханг., костр., владимир., астрахан., саратов., перм.). Ее считают «женой водяного» (арханг.) и даже самим водяным: водяной – баба с гребнем (новг., нижегор.). Водяной «принимает лик» водянихи. «Мама моя шла с сенокоса мимо Солб. Река была тихая. Как вдруг она услыхала, что будто что-то выскочило из воды. Глядь, а на камне сидит баба, вся голая. Она и подумала, верно, какая-нибудь баба с сенокоса купается, подошла и говорит: „Али ты, голубушка, греешься на камушке?“ Как она это сказала, та и бултых в воду! Только вал пошел по берегу, и из воды никого не стало видно. Мама испугалась да скорей бегом домой. Ничего ей водяной так-таки не сделал. Она опосля рассказывала, что это был он, только принял на себя лик бабы. Да и опосля на этом месте несколько раз видели голую женщину» (новг.).

Водяница – русалка; «утопленница из крещеных» 〈Даль, 1880〉. В поверьях Муромского уезда Владимирской губернии существо, именуемое то русалкой, то водяницей, обитает в огромном моховом болоте, заманивая путников «чудными песенками». Водяниха – чертовка. «В летнее время, в поздние сумерки, чертовки выходят на берег и чешут длинные свои волосы. При появлении человека они тотчас бросаются в воду. Зато и видевший их в тот же год непременно умрет» (нижегор.). На Ярославщине «моющуюся в бочагах длинноволосую женщину» называли «водяным шишком».

В тех районах, где отмечены названия водяниха, водяница, водяновка (арханг., олон., новг., нижегор., костр., свердл., ср. – урал.), водяная женщина – самостоятельный мифологический персонаж. Она схожа с русалкой, но с русалкой «страшной», образ которой традиционен для поверий Северной, Северо-Восточной, реже – Центральной России и персонифицирует стихийные силы природы. Водяниха почти не вступает в отношения с человеком, а лишь «проявляет» свое присутствие, возникая и исчезая у воды.

ВОДЯНУЙ, ВОДЕНИ́К, ВОДОВИ́К, ВОДЫ́ЛЬНИК, ВОДЯ́НИ́К, ВОДЯНО́Й ДЕ́ДУШКА (ДЕ́ДКО, ДЬЯ́ВОЛ, ЛЕМБО́Й, ЛЕ́ШИЙ, ХОЗЯ́ИН, ЦАРЬ, ШИШО́К, ШУТ) – дух, обитающий в воде; «хозяин» воды; черт (дьявол, бес), живущий в воде.

Водяной – «живая» стихия воды – выглядит и ведет себя, в общем-то, так же, как озеро, река или пруд: он просыпается весной (согласно поверьям некоторых районов России – 16 апреля); радуется весной новоселью (тамбов.). Когда вода в реке рябит – это сердится водяной (олон., тамбов.), наводнение – свадьба водяных; мутный вал, несущийся по реке, – их лошади.

«Водяные любят иногда пошалить. 〈…〉 Вощерма [река] вдруг зашумела, поднялась, вышла из берегов, и пошел по ней страшный вал, который на пути своем прорвал все плотины на мельницах, сорвал все мосты. Мужички поглядят на все разрушения по Вощерме да и примолвят: „Дьяволы эти водяные! Небось не по-нашему разгулялись со свадьбой-то, да и поезд-от, знать, через горлышко хватил; вишь как разомчался“» (вятск.).

Наводнение 1800 г. под Петрозаводском было, по мнению местных жителей, «не чем иным, как свадьбой в водяном царстве», а гул перемешанной с песком и глиной воды – «музыкой водяных» 〈Барсов, 1874〉.

Водяной (с клочьями волос-водорослей, тины и сучьями-гребнями) напоминает персонифицированную, оживотворенную реку с пеной и тиной.

Пена – это у водяного слюна со рта бежит, а тина – «это волосья евоныи, он как осерчает, так и зачнет волосы-то выдирать с головы да с бороды, только клочья летят. Он лохматый-прелохматый – волосья-то предлинные-длинные. Станет он свои кудри расчесывать чесалом (гребнем), ну и запутляется, потому горазд кудрявый уродился… Сучья-то чесало, самое и есте, ему таким не дойдет, как у нас бабы да девки чешутся, потому башка больно неохватиста, что твой котел… Ну вот, как он это чесанет себя с сердцов-то… волосья на сучьях и остаются. 〈…〉 Он вытащит-то прядь, а на место ее чуть что не копна вырастет» (новг.).

У водяного «борода, как трава-то растет, тина-то сама» (вост. – сибир.). Водяной – старик с длинной зеленоватой бородой (уфим.); с зеленовато-седой бородой и сосновой плёсой (тамбов.); голова у него как сенная копна (олон.); он покрыт волосами (зеленоватыми) и постоянно их причесывает (олон., волог.). Когда водяной, гневаясь, расчесывает спутанные волосы, река бурлит и покрывается пеной.

Как и русалки, водяные женщины, водяной хозяин любит расчесывать свои длинные волосы (почему иногда именуется «кум Гребень») 〈Успенский, 1982〉. Такое расчесывание – магическое действие (см. РУСАЛКА).

В XIX в. среди русских крестьян были популярны рассказы о гребне водяного (русалки, водяной женщины). Нашедший такой гребень должен был вернуть его водянику, иначе его ждали беды.

Рыба – традиционный облик водяного, хотя чаще он – то рыба, то человек; и рыба, и человек одновременно либо ездит на рыбе. Любимый «конь» водяника – сом (тамбов.) 〈Даль, 1880〉. Водяной имеет «свою» рыбу – ее называют «лежня» или «чертова рыба» (Gottus Gobio, подкамешник). «В иных местах и налим считается „чертовой рыбой“, и потому его не едят» (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉.

Водяной – сом (тамбов.), щука (олон., новг.), «щука без наросного пера» (вятск.), язь (новг.). Он – «громадная рыба» (волог.) либо рыба, ведущая себя необычно. «Один мельник ловил рыбу ночью. Вдруг к нему в лодку вскочила большая рыбина. Мельник догадался, что это водяной, и быстро надел на рыбу крест. Рыба жалобно стала просить мельника отпустить ее… Наконец он сжалился над водяным, но взял с него слово никогда не размывать мельницу весною» (новг.).

Водяной – получеловек-полурыба; превращается в какую угодно рыбу (смолен.); он – человек с рыбьим хвостом вместо ног (рязан.). Водяной-полурыба имеет особое название – «нбвпа» (смолен.) или «пбвпа» (костр., смолен., нижегор., томск., якут.) 〈Черепанова, 1983〉.

Нередко водяной принимает облик обитающей на воде птицы – лебедя (тульск., олон.), селезня (юг России), гуся, точнее – человека с гусиными руками и ногами (олон.).

Излюбленное обличье водяного (и любимое им животное) – лошадь. Представления об особом пристрастии водяных духов к скоту, как и отголоски представлений о водяном-коне, прослеживаются в фольклорно-этнографических материалах XIX–XX вв. Водяной – человек с коровьим брюхом и длинными лошадиными ногами (вятск.); он превращается в лошадь (олон.), в корову (Новг., Череп.). Водяные валы, несущиеся по реке во время бури, – кони водяных (вятск.).

«Водяная сила» тащит лошадь за хвост (новг.); водяной (водяной черт) гоняет лошадь по острову (симбирск.); не дает покоя табунам лошадей (калуж.). Водяной хозяин любит лошадей (арханг.) и старается залучить их к себе (утопить). Лошадь либо лошадиный череп, брошенный в воду, – традиционная жертва водяному.

По распространенным поверьям, водяник «хорошо держит коров» (арханг., олон., волог., вятск.), имеет табуны и стада, которых время от времени (например, на Новый год) выпускает пастись к устью реки (Русский Север, сибир.).

Если приметить такое стадо и успеть обежать его с иконой, то можно заполучить коров водяного. «Я вот от дедки покойного слышал: мужик из Устьшеньги шел с посаду домой, а было еще очень рано, только что заря занималась. Глядит он – а подле озера, что у деревни, ходит скот. Дело было летом, выгонять скот еще было рано. Он подумал, что деревенские коровы ушли ночью у кого-нибудь, и погнал их домой в хлев. Опосле днем и разглядел, что коровы-то не такие, как у всех, а чистые, сытые да красивые. И бык один попался, да большой-пребольшой, – такого у них и не видывали! Разглядели старики да смекнули дело: „Навряд, – говорят, – будет толк из этой скотины, это коровы, – говорят, – водяного дедушки!“ Так и разошлись, а мужик-то скот запер. Вот ночью и стучит к нему кто-то под окно. Мужик проснулся да и спрашивает: „Кто там хрещеный?“ – „Отдай мою скотину!“ – говорит он. Мужик закутался полушубком, молчит. Тот ушел. На другую ночь – то же. Мужик опять отдулся. На третью тот и говорит: „Не отдашь добром – возьму и силою!“ Наутро пришла жена в хлев доить коров, да так и повалилась. Руки и ноги свело, стало так коверкать, что Боже упаси! Видит мужик, что дело плохо. Отворил ворота да и выгнал коров. Как только они вышли на улицу, так со всех ног бросились к озеру да с размаху в воду! Только один бык остался у мужика и жил долго – и славный скот завелся от него» (арханг.).

Считалось, однако, что подходить к стаду водяного опасно: завербует себе в прислужники.

В Тульской губернии рассказывали, что водяной хозяин подобен лешему, только шерсть у него белая. Архангельские крестьяне полагали, что он «такой же черный и мохнатый, как и леший». Водяной – косматый, «волосья длинны, черны и по самую з…» (вост. – сибир.). Он схож с чертом: «мохнатый, как метла» (новг.); с длинным хвостом (вост. – сибир.); черный, в шерсти (новг.); с рогами (тульск.); лохматый, черный, с хвостом (арханг.). Часто он прямо именуется чертом (мурм., волог., арханг., костр., нижегор., орл., вятск.). «Чертями называют всех нечистых духов вообще, и водяных в особенности: при разговоре с именем черта всегда соединяется водяной» (вятск.) 〈Осокин, 1856〉.

Облик водяного причудлив и переменчив: у него собачьи ноги и туловище с шерстью, как у выдры (сургут.); днем он рыба (сом), а ночью – старик с длинной зеленоватой бородой и сосновой плесой (тамбов.). Водяной хозяин оброс мохом и травой, у него черный нос величиной с рыбацкий сапог, глаза большие, красные; он может принимать вид толстого бревна с небольшими крыльями и летать над водою (волог.). У водяного борода и волосы зеленые, а на исходе луны – белые (орл.). Водяной – одетая моховым покровом щука, которая держит морду по воде (новг.). У водяного вместо рук – лапы, на голове – рога, ноги и хвост – коровьи (смолен.). Водяной – с длинными волосами (или с небольшими рогами), тело его в чешуе, пальцы рук и ног вытянутые, между ними – перепонки (волог., вост. – сибир.).

В рассказе рыбака с Ильмень-озера обличье водяного хозяина устрашающе расплывчато. «В Вишере мы ловили раз рыбу; поймали ее много; пудов тридцать одних щук буди. Вдруг сделалось холодно, а мы и потянули нивод, да вдруг вытащили что-то тяжелое; думали, стирва – ан что-то черное, да так и ворочается, а от него холод. Да еще прежде в лису откликивалось, ажно нас страх взял. Мы, вишь ты, как его вытащили, так вси и убижали на гору да ну хреститься. Один догадался: накинул на ниго питлю, что на щук накидывается. С полчаса лежал он на земли, а как только солнце стало подыматься, он давай поворачиваться, да окунываться, да окунываться, да с бродцом-то в воду вниз и ушел. Мы до солнца и не вытаскивали бродца, а потом как вытащили, то уж ничего и не было, а только холод пошел от бродца, а вода стала горячая. Нам, слышь ты, после старец сказывал: знать, это он рыбу-то заганивал».

Склонный к метаморфозам водяной – воплощение своенравной стихии воды. «Мужики деревни Заватья рассказывают, как они ежедневно, в продолжение двух недель, были свидетелями игры водяного. Смотрят на реку – тихо: вдруг вода заклубится, запенится и из нее выскочит что-то такое, чего нельзя назвать ни человеком, ни рыбой. Чудо скроется, и опять все тихо, а в полверсте от того места клубится и пенится вода и выскакивает опять то же чудо» (арханг.).

Обличья и повадки водяного, запечатленные в поверьях XIX–XX вв., – отголоски давних верований. В первом тысячелетии н. э. восточные славяне «нарицали реку богиней», а зверя, живущего в ней, – богом; «вероваша кладезям и рекам»; жертвовали «рекам, и источникам, и берегиням» 〈Аничков, 1914; Гальковский, 1916〉. До XVII в. названию «водяной» соответствовали «водяной нечистый», «водяной демон» средневековых житий, повестей 〈Черепанова, 1983〉.

Водяной «хозяин» часто предстает человеком. Он – «высокий здоровенный мужик» (олон., новг.); старичок (новг.); прикидывается красивым парнем (тульск.); похож на обычного крестьянина (арханг.), но «чернее» его (олон.).

Один из наиболее распространенных обликов водяника – старик с длинной седой либо зеленой бородой (мурм., арханг., олон., волог., новг., калуж., тульск., тамбов.). Водяной – дед в красной рубахе (яросл.).

Лембой – царь водяной – невысокий старик с седыми распущенными волосами, с палицей в руке (олон.). В Архангельской губернии водяной хозяин – дедушка-водяной с бородой по пояс. Водяной-патриарх – не только властитель водной стихии, но и «водяной дед, прадед», предок. На Ярославщине оскорбивший бранью или каким-либо неуместным действием воду, опуская в нее кусок хлеба с поклоном, произносил: «На море, на океане, на острове, на Буяне, гулял добрый молодец, да соскучился, пришел он к тебе, матушка-вода, с повислою головой да с повинною. Прости меня, матушка-вода, простите меня и вы, водяные деды и прадеды, отцы и матери и ваши малые детушки, чем я кого прогневил».

Вообще же водяных «бесчисленное множество в воде» (волог.). В самом маленьком пруду либо ручье есть свой водяной: «Чого у нас небольшая копань (пруд), а и тут е воденик» (петерб.).

Традиционные места жительства водяных – омуты (особенно у мельниц), водовороты, глубокие и опасные места на реках и «боготы маленьких речек» (волог.). Верят, что дедушка-водяной «живет в мутной воде у мельницы», сообщал в конце XVIII в. М. Д. Чулков 〈Чулков, 1786〉.

«Водяной живет в глубочайших ямах, в озерах или реках. Над теми ямами вертит воду. Такие места называются чертовыми домовищами» (арханг.). Обитает водяной и в «бездонных болотах» (новг., смолен.), и в «провалах под землей», куда, по мнению крестьян Тамбовской губернии, водяные уходят жить на зиму (вместе с русалками и утопленниками): «Находятся они [жилища водяного] глубоко под землей. Ход в них открыт всегда и для всякой нечисти. Водяной уходит туда через отверстия в русле, таинственные отверстия эти бывают во всяком озере».

Нередко дом водяника – нечто неопределенное под водой – «ровно погреб какой» (симбирск., вятск.).

Некоторые водяники селятся «по погостам» либо «по приходам». Они привержены сакральным (священным, освященным) пространствам, будь то православные храмы или некогда располагавшиеся на их месте «языческие капища» (олон.).

Жилищем водяного может быть дворец (смолен., орл., калуж., пенз.). «Под водой у водяников есть целые царства; в морях и озерах построены города из богатых палат; в малых озерах – села и „особливые хоромины“» (олон.) 〈Рыбников, 1910〉. Однако чаще жилище водяного – крепкий крестьянский дом, хата (арханг., олон., новг., рязан., тульск., калуж., орл., самар., вятск.).

«Быт» водяного напоминает человеческий: у водяных будто бы «в воде есть дома, где они живут с семьями» (Новг., Белоз.); «полными домохозяевами» (вятск.). Среди водяных есть «главы семей»; «старшие водяные», которым подчиняются все прочие, а также царь, «обходящий дозором свое царство» (Русский Север, смолен., тамбов.).

Для поверий и несказочной прозы северо-запада, севера и северо-востока России характерен образ водяного – седобородого старика, большака, почтенного патриарха. Ср.: водяной озера Ильмень – старик благовидной наружности. Он «управляет водой и рыбой», распоряжается окрестными ручьями, реками. Ильменский водяной – «оглашенный христианин», присутствует на службах в Софийском соборе, но покидает службу при пении Херувимской, как и все «полуверные», «средние между Богом и чертом» существа (новг.).

Мотив «подводного житья-бытья», почти такого же, как жизнь людей на земле, – один из наиболее распространенных в крестьянских рассказах о водяном: «И пошли они берегом, дорожка все спускалась вниз, стало как-то холоднее. И пришли они в большое село (подводное) к богатому дому. 〈…〉 И встрел их в избе большак – седая голова, седая борода» (олон.).

О «семье водяного» упоминается вскользь; обращение с таким семейством требует большой осмотрительности.

«В Горской волости на реке Очкомке была мельница… Поговаривали, что на ней водятся черти, а мельника считали колдуном. В кожухе [отделение, где водяные колеса] не один раз видели водяного с семьею под колесом. Однажды помолец заглянул в кожух, а там водяной с семейством обедает. Помолец перекрестился, и водяные скрылись. На другой день мельница сгорела» (Новг., Череп.).

Жен водяных иногда именуют «водянихами» и «русалками», но, по распространенным поверьям, водяные женятся на утопленницах или «отсуленных» им девушках.

Жители Архангельской губернии рассказывали о тоскующей по земле девушке-утопленнице, ставшей женой водяника, которая пыталась вернуться домой и погибла. В тех же местах записан и другой сюжет – о том, как девица влюбляется в водяного, ходит к речке и в конце концов он берет ее к себе. Среди вятичей бытует своя версия о семейной жизни водяного: он женится на девушке, «отсуленной» ему матерью. Мать долго не может выдать дочь замуж и сетует: «Хоть бы водяной женился». Водяной в облике зажиточного мужика приезжает и увозит дочь, которая селится в его доме, но умирает после родов.

Популярен среди русских крестьян XIX–XX вв. и сюжет о деревенской повитухе, принимающей роды у жены водяного.

Иногда водяник пытается ходить (и ходит) к понравившимся либо заклятым девушкам, женщинам. «Одна вдова пошла на реку за водой. В зеркальной поверхности воды она увидала свое лицо и подумала: „Какая я красавица, а мужа у меня нет“. И при этом прокляла свое вдовье житье». Ночью вдова увидела во сне мужа-покойника и с той поры забеременела. Родив, она сразу окрестила младенца, «чтобы он не достался водяному». В тот же день младенец скончался. Прокравшись в избу, водяной унес левую половину тела ребенка, «а если бы младенец был не крещен, то он унес бы его целиком» (олон.).

Олонецкий крестьянин предлагал известному собирателю П. Н. Рыбникову познакомить его с бабой, «к которой и о сю пору похаживают водяники. Чего-чего не делали сродники 〈…〉 и заговаривали ее, и ведунов к ней водили – ничто не берет: сначала как будто полегчает, а немножечко погодя, смотришь, к ней опять лезут из воды незваные гости» 〈Рыбников, 1910〉.

Такие тексты напоминают средневековую «Повесть о бесноватой жене Соломонии», где водяные демоны осаждают Соломонию, рожающую от них детей.

Дети водяных нередко отождествляются с водяными чертенятами (тульск., вятск. и др.), но походят и на обычных ребятишек-несмышленышей.

«А то и на моей памяти (правда, был я еще маленьким пареньком), рассказывали мужики с Юмзенги: у них под горою озеро и рыбы в нем довольно. Вот мужик и пошел осматривать верши. Вытащил одну, глядь – ан там ребенок! Испугался мужик, думал – утопленник, да со страху и опустил вершу опять в воду. Однако видит – ребенок живой, плавает в верше да ищет, койда выбраться бы. Вынул мужик его, принес в избу. Собрались все глядеть на такое чудо: ребенок как есть, только молчит да поглядывает на всех. Наглядевшись вволю, решили отнести назад, чтобы беды не нажить. Только опустили в воду – он нырнул и поплыл в глубину. Да сколько потом ни лавливали рыбу в этом озере – и сетями, и бродниками, – а не попался больше ни разу… 〈…〉 Да ведь это не старый был, слышь, ребенок еще! Ну, с глупа и залез. Ведь они тоже женятся и ребят водят, как и люди» (арханг.).

По другой версии, своих детей у водяного нет, поэтому он топит купающихся ребятишек (арханг.).

Водяные устраивают браки между своими детьми. Их свадьбы сопровождаются стихийными бедствиями – наводнениями, возникновением новых рек, исчезновением озер (олон.).

Включенный после принятия христианства в сонм нечистых духов, водяной хозяин сблизился по характеристикам с бесом, чертом, однако его образ, функции не утратили значимости и двойственности. Вода – насущно необходимая, всепроникающая стихия. И в поверьях, и в быличках водяной хозяин – существо универсальное. Он – распорядитель не только определенных территорий (даже вне воды), но и погоды; поднимается (летает) над землей в черной туче; создает реки и озера; передвигает острова (олон.). Водяник способен изменять ландшафт: в результате его деятельности «то ручей пробьет себе новое русло, то озером раскинется прежняя болотина» (олон.) 〈Майнов, 1877〉.

Водяной – «хозяин плодородия»: владеет скотом; «перестится или свадебничает», когда цветет рожь (олон.) 〈Барсов 1874〉; наделяет зерном (тульск.) 〈Колчин, 1899〉. Водяные предсказывают будущее.

Один из способов, бытовавший на протяжении столетий гаданий, – у проруби, на конской либо коровьей шкуре. «Носят кожу коровью или конёвую к проруби и тамо садятся на нее, очертясь кругом от проруби огарком. По времени выходят из проруби водяные черти, взяв кожу, и с тою особою, которая сидит на оной, загадавши, носят мгновенно в дальние расстояния, например в дом будущего жениха и прочая. По окончании же сей работы желают присвоить себе сидящую на коже и с великим стремлением летят к проруби, дабы погрузиться с нею в воду, где успевать должно выговорить при самой проруби „чур сего места“, чем спасти себя можно, а инако следует неминуемая погибель» 〈Чулков, 1786〉.

Могущественный водяной хозяин, от которого зависят многие стороны бытия человека, в русских поверьях наиболее ярко проявляет себя как «хозяин» рек, озер, ручьев и распорядитель человеческой судьбы. От него зависят удача рыбаков и благосостояние мельников; участь людей, находящихся у воды или на воде.

Водяник – собственник всех рыб; «дает или отнимает промысел по своему усмотрению» (новг.; олон.; арханг. и др.). «Водяной дает ловить рыбу тем, кои с ними имеют сообщение, снабжает невероятным количеством рыбы, „так что рыба за рыбу держится“» (незнающим попадает только конский кал и уголье) (вятск.) 〈Кибардин, 54〉.

Традиционно водяного «кормят», угощают – перед началом лова ему бросают две-три рыбы, крошки хлеба, посуду с остатками вина (тамбов. и др.) 〈Зеленин, 1991〉; бросают на воду табак и приговаривают: «На` тебе табачку, а нам дай рыбки!» Ему возвращают, кидая в воду, первую выловленную рыбу или часть улова. «Весною, когда хотят в первый раз ловить рыбу, то, прежде чем намочить сети, берут хлеб-соль и бросают в воду. Это делается для того, чтобы круглый год был хороший улов рыбы» (енис.). В Вологодской губернии рыбаки бросали в воду худой сапог (лапоть) с портянкой: «На` тебе, черт, лапти, загоняй рыбу!» «К пальцам вершей привязывают высушенную лесную ящерицу, и тогда рыба хорошо ловится. Ящерицы эти ловятся и высушиваются заранее. Усть-сысольские зыряне, отправляясь в плавание и отчалив от берега, бросают в воду столько кусков хлеба, сколько седоков в лодке, – в жертву водяному» (волог.).

«На Онежском озере рыбаки накануне Николина дня (19 декабря) делают на берегу похожее на человека соломенное чучело, надевают на него портянки и рубаху и в дырявой лодке спускают его на воду. Разумеется, оно тонет. Это и является жертвой. Чтобы лов был удачным, севернорусские Вологодской губернии первую забитую острогой рыбу закапывают в землю» 〈Зеленин, 1991〉.

Водяного хозяина дарили, угощали не только рыбаки, но и жившие близ рек, озер крестьяне. Весной, при пробуждении водяного, в воде топили лошадиные туши, бараньи головы, петухов, хлеб, масло, мед с приговорами: «На` тебе, дедушка, гостинец на новоселье, люби и жалуй нашу семью». Жертвовали водяному и на Николины дни (22 мая и 19 декабря) 〈Успенский, 1982〉, и в день Никиты-гусятника (28 сентября). В рассказе из Орловской губернии дружный с водяным поп каждый год привозит ему и вываливает в воду воз испорченного хлеба.

Водяной хозяин следит за своими владениями и требует соблюдения при ловле рыбы определенных установлений. Он любит почет и мстит за злые шутки; ловля с подсветом и глубокое опускание невода его злят (орл.). Он способен забраться в невод, порвав его и спутав, если невод плохо починен либо вязан в праздничные дни (олон.). Запрет ловить рыбу во время праздников в Приангарье мотивировали так: «Она собирается вся в кучу, возьми и людей в церкви, сразу всех можно выневодить». Водяной не любит шумных людей, не переносит, когда у воды поминают зайца, медведя, попа, дьяка, Господа Бога; много и без дела болтают. «Около зимника есть заездок. Дядя Степан говорил, что в этом месте много попадает рыбы, только не надо ничего говорить. У меня из рук три раза верши вышибал. Я, как увижу рыбу, каждый раз и скажу: „Ну слава Богу, много рыбы!“ И каждый раз как треснет по верши, так всю рыбу и опустит» (Новг., Белоз.).

Как отзвук веры в необходимость выкупа водяному хозяину за нанесенный его владениям ущерб звучит повествование из Вятской губернии, где водяной – «большая щука без наросного пера» – разгоняет рыб в затоне. Ранив щуку острогой, рыбаки ожидают мести водяного. Они прячутся, оставив у костра изображающее рыбака чучело, которое пронзает острогой появившийся из затона водяной.

Сожалея о выловленной рыбе, водяник стонет два дня «так, что слышно во всей окрестности» (новг.). В рассказе приильменских рыбаков он мстит за непочтение к себе и подвластным ему существам: «…раз ловили раков, да и поймали рака – вот этакого!.. Ни один из нас приступиться к нему не смел: догадались, в чем дило. В ту пору пономарь Яков, бидовый пьяница, сбигал за шестом да им и растолок (рака. – М. В.); а мы-то, слышь, друг сердечный, вси выпивши были. А как мы стали раков-то варить, так Яков-то и поди бродить по берегу да язя нашел большущего, в аршин, не то и боле буде; 〈…〉 а он-то положил язя на руку да и кажет нам: значит, язь-то живой был, да только затравлен. 〈…〉 Яков-то его и положил на руку, а язь-от как ударит его, Якова-то, так у того рука почитай что отнялась, да и ушел в воду. Это, слышь, водяник-то сам и был: значит, не толки черта. Видь водяник-то… недобрый бис: только буди с ватаманами и знается».

Ватаман в Приильменье – старший промысловой артели, самый опытный и «знамый» человек. По мнению рыбаков, только он может «сладить» с водяным, которому приписываются все беды, «происходящие даже от собственной оплошности и нерадивости ловцов. Нет рыбы в озере, и тут виноват водяной: он в карты или кости проиграл рыбу в другое озеро. Перервались у ловцов сети, он подшутил». Ватаман умилостивливает водяного обрядами, предпринимает ночные поездки для совета с водяным. «Коли промеж себя они, ватаманы-то, поссорятся, так и велят своему духу, чтобы недругу, ватаману, голиков аль стружек в нивод вместо рыбы напихал…» 〈Остряков, 1895〉.

Удачу на промысле зачастую приписывали колдовству. В уральском повествовании черти-шишиги сажают белуг на удочку воржеца Федора. Некоторые из беломорских рыбаков вплоть до недавнего времени утверждали, что для удачной ловли «необходимо знать приворот – иначе звезды будешь ловить, ракушки». Здесь же считали, что «сильный» колдун может «с морем договориться, с водяным. Умбский колдун в порог спустился и вышел живой и здоровый. И уговорил, и рыба пошла в реку» (мурм.). Налаживая промысел, колдун «выводит» черта из-под порога в море: «А сам прутиком по воде бьет – обычный березовый пруток» (мурм.).

«Битье по воде прутиком» напоминает способ, которым Петр I, в одном из северных преданий, «смиряет» Ладогу: «Того часу приказал подать кнут и порешил наказать сердитое море. 〈…〉 После того Ладожское озеро стало смирнее и тишину имеет…» (онеж., ленингр.). В другом рассказе севернорусских крестьян Петр I, подобно «сильному» колдуну, расправляется и с водяным: «Ехал к нам Петр Великий. Выстал человек из воды (водяной), на корму сел. Переехал через Онегу, ничего, кланяется: „Спасибо, что перевез“. Старики на Мижострове Петру жалятся: „Водяной рыбу распугал, рычит на все озеро. Откуда взялся только!“ – „Да где?“ – „Да вон на том камени!“ 〈…〉 Опять на веснуху ночью на камень водяник выстал, рычит: „Год от году хуже, год от году хуже!“ Петр начал его вицей хромать: „Я тебя нонь на своей лодке перевез, а тебе все не по люби!“ – „А этот год хуже всех!“ Водяник в воду утянулся. Больше не видели на Мижострове никакого водяника» (онеж.).

Водяного можно поймать и отпустить за выкуп. Но чаще неуловимый и своенравный водяник шутит над рыбаками: поднимает корму лодки, хохочет, проказит (прикидывается мертвецом и лежит в лодке, пока кто-нибудь не перекрестится, – тамбов.). Водяной рвет удочки, сети, заталкивает в них траву и веники, разгоняет рыбу.

Крестьяне верили в особую связь водяного и мельников: водяной есть в каждом мельничном пруду (орл.); по ночам он любит сидеть возле глубоких мест, «на камнях, на колесах мельничных» (яросл.).

Постройка мельниц сопровождалась жертвами водяному. «…Если мельник сам не колдун, то он обязательно должен обратиться к колдуну, прежде чем сделать запруду и поставить мельницу, иначе запруду размоет и мельницу изломает» (волог.).

В Новгородской губернии (Тихвинский уезд) под водяное колесо бросали мыло, шило, голову петуха. Мельники жертвовали водяному муку, хлеб, водку, лошадиные черепа; зарывали под дверь мельницы черного петуха и три «двойных» стебля ржи; держали на мельнице животных черной масти и носили при себе шерсть черного козла (считалось, что водяной любит черный цвет). Мельник и водяной заключали соглашение, ходили друг к другу в гости.

Последствий договора мельника с водяным крестьяне сильно опасались. Дабы мельница стояла благополучно, водяному было необходимо «отсулить» (пообещать и отдать) одного либо нескольких человек (к примеру, из случайных прохожих), которых мельник, в представлении крестьян, хитростью заманивал к омуту и сталкивал в воду.

Вступивший в сговор с водяным нечистым мельник после своей смерти становился на сорок дней еретиком («неуспокоенным» вредоносным мертвецом) (самар., вятск.).

Водяника считали покровителем пчеловодов (среди русских крестьян бытовала вера в то, что первые пчелы «отроились» некогда от лошади, которую заездил и бросил в болоте водяной дед: у «меда водяного», по поверьям, водянистый вкус, а соты круглые).

Пчеловоды дарили водяного накануне Преображения (19 августа); ночью, до петухов, топили первый рой, или первак, в болоте, считая, что это оберегает и от больших разливов 〈Максимов, 1903〉.

Желая иметь изобилие меда, «знающий» пчеловод в день Зосимы и Савватия, соловецких чудотворцев (30 апреля), «вынимает из улья осот и в двенадцать часов ночи отправляется к мельнице для погружения его в воду при произнесении заклятий. Сделав это, он поспешает как можно скорее в свою пасеку. Если же кто увидит в это время еретика, то заклятия его остаются недействительными. Заклятый мед известен под именем наговорного» (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉.

По замечанию Э. В. Померанцевой, «мотив дани, обязательных приношений водяному известен в промысловом фольклоре» и «неоднократно отмечался этнографами как характерный обычай рыбаков, пчеловодов и мельников». Этот удивительно жизнеспособный обычай запечатлен в известной былине о Садко – «опускание Садко на морское дно мотивируется в былине тем, что морской царь гневается на него за то, что тот ни разу не платил ему дани» 〈Померанцева, 1975〉.

Водяной хозяин вступает в разнообразные отношения с людьми: он может попросить их рассудить спор с другим водяным, защитить (новг., олон.). Водяные приглашают людей к себе в гости (вятск.); щиплют за ноги купающихся девушек (арханг.). Водяник ворует горох в отместку за кражу его коровы (волог.). Водяные играют друг с другом в кости; угощают лешего (олон.); дерутся с лешим (симбирск., вятск.) (и то и другое связывается с исчезновением рыбы, проигранной или съеденной зваными и незваными гостями).

Водяник питает особое пристрастие к музыке (напоминающей, впрочем, плеск и гул волн). Властитель вод любит повеселиться, «для чего утонувших людей – музыкантов сзывает в свой хрустальный дворец, где они начинают играть». Водяной царь пляшет под их музыку, «несмотря на свои более чем почтенные годы» (смолен.). Эти поверья также нашли отражение в былинах. Э. В. Померанцева, вслед за Р. С. Липец, указывает, что «игра Садко на гуслях связана с обрядами, имевшими цель снискать расположение водяного хозяина». «Известен обычай северян сказыванием былин усмирять разбушевавшуюся водную стихию» 〈Померанцева, 1975〉.

Водяной не прочь поплескаться, пошуметь, похлопать в ладоши. Он любит всплывать на поверхность реки или озера при свете луны и беседует при этом сам с собой (тульск.).

По одним поверьям, водяной боится грозы и посылаемых в него пророком Ильей молний, по другим – напротив, празднует Ильин день (арханг., сибир.).

Согласно повсеместно бытующим представлениям, водяной властен над жизнью купающихся, да и просто находящихся у воды людей.

В Житии Иова Ущельского «дух нечистый водный» преследует жителей Нисогорской волости, «Фоку с братьею». Переправляясь через реку Мезень, они «плавят лошадь»: «яве хождаше волнами аки рыба велика», нечистый водный дух, «нападаше на лошадь и за лодку хваташе, потопить хотя» 〈Рязановский, 1915〉. Этот сюжет и соответствующие ему поверья устойчивы на протяжении столетий. В быличке XIX в. водяной топит девушку, стаскивая ее с лодки (олон.) 〈Рыбников, 1910〉.

Крестьяне были убеждены, что люди, как правило, тонут «не от своей вины»: ими завладевают обитающие в воде сверхъестественные существа. Утопленник – добыча водяного (вятск.). «…Если на теле утопшего окажутся пятна, то обыкновенно говорят: „Водяной утащил его, водяной утопил его“» (нижегор.) 〈Макарий, 71〉.

В Архангельской области еще недавно говорили, что утонувшего «утащил чертушка». По рассказу из Новгородской губернии, отыскивая утопленницу, ныряли в воду. «Один мужик нырнул, нашел девушку и хотел ее вытащить за волосы, но на ней сидела свинья. Он другой раз нырнул – то же самое. Приготовляясь нырять в третий раз, он перекрестился. Водяной – это был он в образе свиньи – скрылся. Утопленница была вытащена, но к жизни ее не удалось возвратить» (в сходном повествовании водяной принимает обличье коровы). Тонущего губит, бьет крыльями и клювом белая лебедь (тульск.).

Запрет купаться без креста, не перекрестившись (иначе утащит водяной), бытовал повсеместно. Некоторые полагали, что «если и утопиться захочешь, да как креста не снимешь, так не утопиться» (новг.).

Водяной похищает помянувших его у воды людей. Возле воды нельзя ругаться и поминать черта (яросл.), водяной не любит разговоров про себя близ воды или на воде – утопит, утянет (вятск.). Когда одна из ехавших в лодке девушек призналась, что желала бы взглянуть на подводное царство, из реки поднялся водяной и утащил ее (олон.).

Включенный в календарный, лунный и суточный ритм, водяной опасен в Иванов, Петров, Ильин дни (более всего – ночью накануне этих дней), в Ивановскую, Ильинскую недели, во время созревания ржи (олон.), когда он «играет и требует жертв» (арханг., вост. – сибир.). Детей в это время не пускают купаться (олон.). Сибирские крестьяне полагали, что водяной «купается и играет» в Прокопьев день (21 июля), когда, как и в Ильин день, люди купаться не должны.

«Время водяного» – полдень, полночь; весь период между заходом и восходом солнца. «Суеверный страх заставляет людей избегать купанья в мелких местах после заката солнца, а в глубоких и незнакомых водах днем избегают купаться» (олон.); «Без креста никто не решится купаться днем, а ночью и с крестом на шее спуститься в воду представляет большой риск» (волог.); «После заката солнушка купаться нельзя: водяной либо помнет тебя, либо к себе за ногу утащит» (новг.).

Похищение человека водяным порой ничем не мотивированно: «Есть в реках и озерах такие места, где водяник постоянно есть, давит людей и лошадей во всякое время дня и ночи» (спастись от него можно, бросив перед собой камни или упомянув предметы с железом на конце) (олон.).

Водяной воплощает судьбу, рок. В одном из популярных в XIX–XX вв. сюжетов водяник показывается из воды со словами: «Судьба есть, а головы нет» (олон.); «Час тот, да рокового нету» (вост. – сибир.); «Рок есть, да головы нет» (костр.); «Есть рок, да человека нет» (новг.), – после этого кто-нибудь непременно тонет в том месте, где являлся водяной.

Водяной «сильно плещется» перед бедой, «издает неистовые звуки» (новг.). «Годов пятнадцать тому назад водяной три дня поутру и повечеру гилил (играл) в реке пред головою (смертью) нашего Николы» (арханг.). Нередко даже предупрежденный появлением водяника человек упрямо идет навстречу судьбе и погибает.

«Обрадовавшись гибели человека, водяной начинает тешиться и играть. Тогда ветер нагоняет тучи, река начинает волноваться, и после такой игры часто наступает продолжительный холод. В Юрьевском уезде Владимирской губернии при наступлении летом холодной погоды народ утверждает, что непременно где-нибудь утонул человек» (то же в Ярославской губернии) 〈Пащенко, 1905〉.

Душу утонувшего водяной берет к себе «в присягу», а тело выбрасывает (вятск.) либо подменяет чуркой, двойником утопленника (арханг.).

Согласно распространенным представлениям, к водяникам попадают и про́клятые люди – те, которых сгоряча «послали к водяному», выругали (арханг., олон., владимир., костр., урал.). Они продолжают «жить» под водой, повинуясь водяным хозяевам (см. ПРО́КЛЯТЫЕ, ШУТ). В отличие от утопленников, про́клятые могут вернуться к людям (девушки, выйдя замуж за обычных людей, – арханг., олон.). В повествовании из Владимирской губернии старичок подговаривает бедного крестьянина броситься в воду (утопиться), уверяя, что он не погибнет: «Там будут тебя угощать всякими яствами и питьями, не ешь, не пей, не бросай через правое плечо, ночью не спи, не бери ни золота, ни серебра, а проси серенькую овечку, а овечка эта – про́клятый мальчик» (крестьянин выходит из-под воды с мальчиком-овечкой и вскоре богатеет).

Человек, попавший к водяному хозяину, способен возвратиться на землю, обманув его (самар.), но это случается редко. Утопленник остается слугой водяного до тех пор, пока не найдет себе замену, то есть сам кого-нибудь не погубит. Но и тогда он не покидает подводного царства, а становится полноправным водяным хозяином (тамбов.).

Водяной «угрюм, мрачен, беспощаден в большинстве», но бывает и добрым. «Например, про иные озера говорят, что в них потонуть человек не может, и это приписывают влиянию добрых водяных» (волог.) 〈Кичин, 38〉. «Вера в водяного держится крепко, отношение к глубоким водам боязливое» (владимир.).

Многоликий водяной хозяин непредсказуем, двойствен, «играет» вместе с коварной и животворящей стихией воды; он столь же необходим, сколь опасен.

ВОЛКОДЛА́К (ВОЛК-О́БОРОТЕНЬ) – человек-волк; оборотень; колдун, способный превращаться в волка и обращать в волков других людей.

«Полночь, всеобщая тишина. Вот-вот к нам заглянет домовой, волкодлак, лаума, какая-нибудь нечистая сила» (смолен.); «Солдатик проучил пупка-колдуна за то, что он на свадьбах людей волкулаками делал» (смолен.).

Вера в существование волкодлаков, волков-оборотней, бытовала издавна. В Кормчей по списку 1282 г. повествуется о волкодлаке, который гонит облака, «изъедает» луну 〈Гальковский, 1916〉. По мнению Ф. И. Буслаева, «остаток этого предания доселе сохранился в пословице „Серый волк на небе звезды ловит“» 〈Буслаев, 1861〉.

Описания сверхъестественных существ, именуемых волкодлаками, в XIX–XX вв. противоречивы. Обобщая южнорусские, малороссийские поверья, А. А. Потебня пишет: вовкулаки (волколаки, вулколаки) оборачиваются волками, черными собаками, кошками; они нападают на людей, на скот, распространяют повальные болезни 〈Потебня, 1865〉.

На Смоленщине и Орловщине волкодлаки – волки-оборотни. Они «переедают шеи» собравшимся на вечеринку девушкам (смолен.) и, напротив, никогда не нападают на человека и скота не трогают (орл.). Вера в существование людей-волков распространена повсеместно, но в Центральной и Северной России их называют обычно не волкодлаками, а оборотнями. В отличие от грозных «небесных волков» и беспощадных полуволков-полулюдей (волкодлаков), люди-волки (оборотни) двойственны в своих повадках и поступках.

Человек, наделенный сверхъестественными способностями, становится волком, «перекинувшись» (перевернувшись) через нож или топор, воткнутый в пень либо в землю. Если предмет, через который «перекидывались», выдернуть и унести, человек-волк навсегда останется волком. «В селе Лучасах Смоленской губернии рассказывают, что когда-то там жил мужик, умевший делаться оборотнем. Пойдет на гумно и пропадет. Однажды за овином нашли воткнутый в землю нож и выдернули его. С тех пор мужик пропал и пропадал без вести года три. Один знахарь посоветовал родственникам пропавшего воткнуть нож за овином, на том месте, где он торчал раньше. Те так и сделали. Вскоре после этого пропадавший мужик пришел в свою избу, но весь обросший волчьей шерстью. Истопили жарко баню, положили оборотня на полок и стали парить веником; волчья шерсть вся и сошла. Оборотень рассказал, как он превращался: стоило ему перекинуться через нож, и он обращался волком. Прибежал, а ножа нет. И век бы ему бегать в таком виде, если бы не догадались воткнуть на старое место нож. Хотя этот парень и обращался в волка, и долгое время был оборотнем, мысли и чувства у него были человеческие. Он даже не мог есть нечистой пищи, например падали. Когда оборотень подходил напиться к воде, там отражался не волк, а человеческий образ» 〈Гальковский, 1916〉.

Отметим, что и волкулаки, по мнению крестьян Орловщины, держат себя с подветренной стороны от настоящих волков. «Хотя нужда заставляет их питаться чем попало, но они больше стараются разживаться хлебом и мясным, унося из погребов то и другое» (непонятная убыль съестного – от волкулаков) 〈Трунов, 1869〉.

В Олонецком крае записано повествование о колдуне, который по ночам становится волком. Цель таких превращений в большинстве великорусских и севернорусских повествований о колдунах-оборотнях, «бегающих волками», неясна. Конкретная задача – загнать овец, причинить людям вред – упоминается редко. Колдун «ударяет топором в пень и обращается в волка для того, чтобы заесть скотину, принадлежащую тому человеку, на которого он, колдун, за что-либо гневается» (волог.).

В «Слове о полку Игореве» князь Всеслав «рыщет волком в ночи». Обращение в волка было уподоблением одному из наиболее почитаемых и могущественных зверей. Способность к таким превращениям издревле приписывалась «особо сильным» колдунам и, видимо, составляла необходимую часть некоторых обрядов. Возможно, именно об обрядовом «обращении в волков» свидетельствовал Геродот, повествуя о том, что ежегодно каждый из невров (предположительно обитавших на территории нынешней Белоруссии) «становится на несколько дней волком».

Такое действо могло быть приурочено к одному из важнейших обрядов – свадьбе (в образе сверхъестественного волка видят реплику некогда бытовавшего «обращения жениха в волка» в связи с формой брака – умыканием).

«Свадебное обращение в волка» позже переосмысливается как нежелательное последствие колдовской порчи: «всех участвующих в свадебном празднестве обращают в волков, которые в сутнее (у переднего угла) окно выскакивают на улицу и убегают в лес, где и проживают днем и ночью» (волог.). «Охотники, бродя в лесу, встречаются иногда с волками, одетыми в кафтаны и женские платья. Это люди, уехавшие без отпуска» (без охранительного напутствия) (арханг.); «Поезд оборачивают волками и есть-коли дружка плох, не может, значит, супротив заговора свой отговор представить» (урал.). О бытовании подобных поверий в XVIII в. сообщал М. Д. Чулков 〈Чулков, 1786〉.

Сюжеты быличек, звучавших в русских деревнях вплоть до нашего времени, развивают традиционные представления о поезжанах-оборотнях, их обличье, повадках, спасении либо гибели.

Обращенные в волков люди страдают, тоскуют, по ночам «прибегают к родным местам и жалобно воют, так как жаль расставаться со своим домом и семьей». Занозивший лапу оборотень два года подряд ходит к мужику за помощью (в овин). На второй год крестьянин решается убить волка и обнаруживает под его шкурой человека в кумачной рубахе (волог.).

Превратить людей (и мужчин и женщин) в волков (реже – в медведей) можно навсегда или на определенный срок.

«Заколдованы были волками двенадцать человек на семь лет, и через семь лет вернулись домой только три мужика, а остальных настоящие волки разорвали. Из трех уцелевших мужиков был наш деревенский, и он все рассказывал: как он волком был и как бегал с настоящими волками. „Попадешь, бывало, – говорит он, – в их стадо и ложись всегда под ветер, а на ветер ляжешь – сейчас учуют человечину и разорвут. Они много так наших разорвали. Бегаешь, бегаешь, поесть все ищешь. Настоящие-то волки падаль жрут, а мы не ели падаль, все живых – барашка, теленочка… Иногда память приходит: в свою деревню забежишь, к своему двору подойдешь и думаешь: «Вот скажу, кто я таков». Как вдруг собаки залают, на улицу выйдет кто-нибудь, закричит, заулюлюкают – совсем не можешь образумиться и порскнешь куда-нибудь от деревни подальше, в лес или овраг“. Оборотень этот повадился ходить в ригу и там лежать. Домашние его и подумали: „Не наш ли это сердечный?“ И положили на то место, где он ночью лежал, ломтик хлеба. Утром посмотрели, а ломтя нет: он съеден. На следующий день положили больше хлеба, и это он съел. Так они его и кормили, пока он не превратился опять в человека. Прошло семь лет, волчья шкура у него треснула и вся соскочила: он стал человеком. Крест как был у него на шее, так и остался, да клочок серенькой шерсти против самого сердца» (тульск.).

Для спасения волка-оборотня необходимо найти стаю, в которой он бегает. «Нередко можно встретить мужика, который, пользуясь доверием народа, рассказывает, что он отыскивает стаю, в которой бегает обращенная в волков свадьба. Этому мужику частью из страха, частью из сожаления народ дает большие подачки» (волог.).

Волк-оборотень становится человеком по окончании заклятия или после того, как его накроют «человечьей» одеждой (арханг.); накормят «благословленной едой» (новг.). В быличке, записанной в Бежаницком районе Псковской области, солдат заставляет покойницу попадью, обратившую свадебный поезд в волков, указать средство к их спасению. Для этого необходимо созвать волков-оборотней: «Дам я тебе трубочку. В эту трубочку потруби – они все к тебе придут. Оторву тебе шматок от савана. Этим их покури – они опять люди будут».

В немногочисленных сюжетах превращение в волка – следствие материнского проклятия. Когда единственный сын решает зарыть умершего отца в саду, без отпевания («на попов много денег нужно»), мать произносит: «„Лучше я б волка породила, чем такого сына, отця как собаку зарыть хочет“. Только она это сказала, как и стал сын волком, хвост поджал да и в лес побежал. Долго ли он в лесу жил, коротко ли, а только мяса не едал. Разорвет овцецку, да поглядит, где пастухи картошку пекли, да на тех вугольях мясо и сжарит. Знал видь, что, как сырое мясо сьист, навсегда волком останется». Добросердечный человек прикрывает замерзшего волка кафтаном – и «стал он опять человеком. Домой пришел, мати в ноги поклонился. Ну мать, известно дело, простила» (по уверению рассказчика, этот случай произошел с сыном его соседа) (арханг.) 〈Карнаухова, 1934〉.

Мотив обращения в волка нередок в повествованиях о любовных и семейных драмах. «Во время крепостного права спознался один мужичок с колдуньей; а как перестал он ее любить и знаться с нею, покинутая любовница превратила его в волка». «Волк» уходит странствовать, питается украденными кусочками хлеба и чуждается настоящих волков. Подглядев, как колдун-оборотень, «перебросив через себя резвины», становится человеком, мужик следует его примеру и принимает прежний облик. Пан хочет наказать мужика «за сбеги», но прощает, когда тот в доказательство превращения показывает уцелевший на груди клочок шерсти (смолен.).

В некоторых областях России бытовал сюжет о теще-колдунье, превращающей зятя в волка (пенз., урал.). В уральском варианте теща мстит за обиженную дочь. Зять-волк претерпевает ужасные мучения: бегая зимой с волчьей стаей, отмораживает пальцы рук. Отведав мяса животных, зарезанных волками, оборотень начинает понимать их речь. Он подговаривает волков напасть на двор тещи. «Зная все наперед», колдунья спасается и обращает исстрадавшегося зятя в человека. Однако он покидает семью, а затем в монастыре на Иргизе постригается в монахи 〈Железнов, 1910〉.

Образ, подобный волкодлаку, оборотню, человеку-волку, присутствует в мифологии многих народов (английский Беовульф, немецкий Вервольф). Происхождение его, равно и смысл самого наименования, вызывает споры (волкодлак – «волк-медведь», «волк с конским, коровьим волосом, шкурой» и т. п.). Истоки возникновения образа человека-волка – подсознательное припоминание «полузвериного обличья» предков; память об обрядах в честь (или с участием) божества (волка), жрецы и почитатели которого носили волчьи шкуры 〈Кагаров, 1913〉.

«К грубой эпохе относится верование в волкодлаков, когда возможно было представление человека в образе зверя и когда люди, находясь в постоянном обращении с зверьми, умели, по пословице, с волками выть по-волчьи: как ни странно покажется, а летописцы такое искусство действительно приписывают некоторым лицам. Так, в Лаврентьевской летописи читаем: „…и яко бысть полунощи, и встав Боняк и отьеха от вой, и поча выти вольчскы, и волк отвыся ему, и начаша волци выти мнози“» 〈Буслаев, 1861〉.

Вопреки этому мнению вера в родство людей и зверей, в их «диалоги» сохранялась на протяжении столетий. Кланяясь волкам в ноги, заплутавший в лесу крестьянин просит: «Идите же вы с Богом, куда Бог вам дорогу наказал!» – и волки пропускают его (смолен.). «Животные между собой разговаривают, только целовек не понимает их разговоров. А были все-таки этакие люди, которые понимали их речи, например святые и преподобные» (волог.).

ВОЛОКИ́ТА – нечистый дух или черт; змей, который, превращаясь в красивого парня, «любит приволокнуться за женщинами» (орл.).

ВО́ЛОС, ВОЛОСА́ТИК, ВОЛОСЕ́Ц, ВО́ЛОССИ, ВОЛО́СЬЯ, ВОЛОСЯНИ́ЦА – водяной червь, волосатик (змеевец, змеевик, проволочник, струнец); персонификация болезни.

«Нет, все говорят, что у меня волосец, а не другое что» (томск.); «Ходит волос по реке» (арханг.); «Волос ты, волос! Куда девался твой голос? Ты меня мучишь, ты меня режешь! Будь же ты, волос, как мой плачущий голос: не губи меня, а дай вечное здоровье» (из заговора) (воронеж.); «Двенадцать волосов, двенадцать голосов, волос к волосу, голос к голосу, сама выходи, сама выводи и детей своих. Всё» (из заговора) (новг.).

Волос (змеевик, проволочник, струнец) – тонкий как нитка водяной червь, похожий на конский волос. «Волосатик – Hordeus aquaticus – один из видов круглых глистов, обитающих в воде, водится во всей средней России, живет в ручьях и маленьких речках, достигает 1/2 аршина, толщина его в два-три раза превышает даже лошадиный волос; цвет животного сероватый, никаких органов, которыми он мог бы пробуравливать покровы нашего тела и проникать в толщу тканей, волосатик не имеет» 〈Высоцкий, 1911〉.

По мнению крестьян, волосатик способен проникать в тело человека и жить в нем, вызывая различные заболевания, в основном нарывы. Народ «не сомневается в возможности паразитирования в организме волосатиков, так называемых „зубных червяков“, различных насекомых, населяющих крестьянские избы, каковы: тараканы, сверчки, мокрицы, уховертки, и наконец – лягушек, жаб, даже змей. Волосатику приписываются все упорные язвы, особенно на нижних конечностях, как известно, очень часто развивающиеся у бедных, рабочих классов населения, почему и самые язвы в некоторых местностях (например, Симбирской губернии) называются „волоснями“» 〈Высоцкий, 1911〉.

Волос можно выпить с водой, либо он сам «всасывается» в свою жертву (иногда – проделывая в ее теле ходы и отверстия). Волос, утерянный лошадью, делается волоснем и «заедает человека до смерти». Волосси – волосы в ногах или руках от хождения босиком по воде, где летом оставили волосы лошади (эти волосы оживают на следующее лето) (арханг., новг.).

Калужские крестьяне полагали, что волос, волосатик – вид порчи. Волоса «находятся большей частию или в руках, или в ногах, или по жилам. Это делает порчельник для того, чтобы враг чувствовал нестерпимую боль при движениях. Гнездо волос находится в одном месте, от которого идут отрасли по членам и возрастают со дня на день» 〈Ляметри, 1862〉. «Семейство волосов» (волосяница и ее дети) «глодает и ест» больного (новг.). Волос может появиться от исполоха (если человек был внезапно чем-то испуган) (арханг.).

Волос – и вполне реальный червь либо волос, и воплощение «сосущего и грызущего» воспаления (ногтоеды, костоеды), которое предстает живым вредоносным существом. На соотнесенность представлений о змее, змееобразном черве и волосе указывает Д. К. Зеленин. Со змеей связано название заболевания: русское «змеевик», «змеевец», алтайское и бурятское «змеиный нарыв». «Русские в районе Сургута верили, что в этой язве на пальце живет мохнатый червяк, который может щениться, то есть размножаться. В других местах называли ту же ногтоеду словом „волос“, „волосень“ и приписывали причину болезни ожившему в воде конскому волосу» 〈Зеленин, 1936〉.

Волос изгоняют различными способами. Прикрывают рану метелкой ржаных колосьев, поливают вскипевшей с водой золою и призывают: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Волос ты, волос, выйди на ржаной колос с раба Божьего [имя], либо на пепелицу, либо на теплую водицу» (прочесть тридевять раз) (новг.) (согласно поверьям этого же региона, волос может «выйти» на свежий творог, на хлеб с солью, привязанные к больному месту).

«Выливание волосатиков» щелоком (щелочные ванны) – один из наиболее распространенных способов лечения, «причем иногда перевязывают конечности выше раны ржаными колосьями». «Берут пригоршни печной золы – чистой или с примесью различных вяжущих средств, например черемуховой коры, кладут ее в небольшую кадочку или ведро, заваривают кипящей водой и оставляют стоять до тех пор, пока полученный таким образом щелок остынет настолько, что „тело может его терпеть“. Тогда этим щелоком обливают медленно язву или погружают в него бульшую часть тела и держат там, пока он совершенно остынет. Волосни при этом „выпадают“ из язвы и погибают в щелоке. Во время ванны в помещении, где она делается, должна быть соблюдаема полная тишина, вероятно, чтобы шумом не испугать выползающих волосатиков» 〈Высоцкий, 1911〉. В Калужской губернии открытую рану поливали щелоком через веник, закрытую – накрывали лепешкой из ржаной муки с вином; осиновыми стружками, пропитанными медом. К заживающей ране прикладывали подорожник 〈Ляметри, 1862〉. Рекомендовалось также обложить больное место маленькими камешками (7–9 штук); намазать рыбьим жиром, растереть перцовой настойкой (выпив по чайной ложечке того и другого) (новг.).

«При ногтоедице в пальце, происходящей… от червя-волосатика, называемого по-здешнему – волосом, знахарка берет блюдо теплой воды и тридевять ржаных колосьев или такое же число стеблей белой нефорощи. Связав их в пук, держит его над сосудом и плескает из него воду на связанный пук, так что вода с пука падает на больной палец» (при этом читается заговор) (курск.) 〈Машкин, 1862〉.

Волос не остается в теле мертвеца, а «переползает» в живого человека. Поэтому тот, кто моет умершего (страдавшего волосом), должен произнести: «Волос ты, волос, не выходи ты на голос, к живым не являйся, а в старом теле оставайся, из него не выходи, а с ним вместе пропади» (волог.) 〈Попов, 1903〉.

Волосень в поверьях Тамбовской губернии – дух неопределенного обличья, он может покалечить палец в наказание тому, кто работает (прядет) под Новый год (волосень также означает «пряжа», «шерсть для пряжи»).

ВОЛОСА́ТИК, ВОЛОСА́ТИК-БОГ, ВОЛОСА́ТЫЙ, ВОЛОСЕ́НИК, ВОЛОСА́ТКА

– нечистый дух; черт; водяной; леший, нечистая сила; дух в овине (женского пола).

«Смотри, у речки тебя волосатик поймает» (тульск.); «„Волосатик бы тя взял“, – кричат в ярости» (волог.).

В широком смысле волосы – это и волосы человека, и «волосы животных» (шерсть), и волокна, и стебли, и нити, и живые существа (черви, змеи), и струи («волосянка» значит «кровеносный сосуд», а «волоша, волошка» – «река, проток реки»).

Тождественность представлений о волосе и о растительном волокне, о стебле, венчаемом колосом и концентрирующем растительные силы, прослеживается в таком пояснении: «волотка, или волос, есть верх снопа или всякий колос, особо взятый, волокно» 〈Снегирев, 1838〉.

Волос растет, развивается; связывает и скрепляет. Волос – волокно, нитка, струйка и одновременно вечно ткущаяся «нить бытия», пронизывающая все сущее. Березы в троицких песнях «ткут» зеленый покров земли; являющаяся перед переменами в доме кикимора «прядет нити судьбы» его обитателей; с веретеном в руке изображена в росписи Софийского собора Пресвятая Богородица.

С обилием волос-волокон – густотой и длиной волос человека, шерсти животных, злаков в поле – связывается представление о плодородии, плодовитости, богатстве, силе. На Юрьев день (6 мая) хозяина дергали за волосы, чтобы у него было густое жито (смолен.). Чем более мохнат являющийся человеку во сне домовой, тем благополучнее будет судьба дома, хозяйства. «Домовой мохнат – хозяин богат» 〈Гальковский, 1916〉. Этимологически сближаются слова «волоха» (шкура) и «волос», а с другой стороны – «волхит», «волх», «волшба» 〈Успенский, 1982〉. «У меня сила состоит в волосах», – заявляют герои волшебных сказок. «В волосах» пребывают и здоровье, благополучие обычных людей. «Летучая мышь, по-местному „кожанчик“, 〈…〉 летая вечером, старается вырвать волос из головы человека и относит на дерево». «Здоровье человека будет зависеть от того, на какой сук повесится волос: если на сырой и свежий, то есть покрытый листьями, то человек делается полнее и здоровее; а если на сухой, тогда человек худеет, сохнет и болеет. В первом случае о человеке говорят: „Кожанчик волос повесил на сыром суку“, во втором: „Кожанчик волос повесил на сухом суку“» (орл.) 〈Трунов, 1869〉. «Выпавшие волосы надо сжигать в печи, чтобы птичка не унесла их в гнездо, а то голова болеть будет». Волосы нельзя бросать где попало (их закапывают в землю) – «в волосах вся сила человека» (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

Наделяемые особыми силами мифологические персонажи нередко волосаты и мохнаты, что подчеркивается названиями «волосатик», «волосатка».

ВО́ЛО́Т (ВЕЛЕ́Т) – великан, богатырь.

Волоты, по поверьям, – некогда населявшие землю гиганты, богатыри. Волутками именуют курганы, которые считаются могилами древних исполинов и богатырей, «первонасельников и первопредков». «Сии страшилища были великаны 〈…〉 то же, что у греков гиганты», – писал в конце XVIII в. М. Д. Чулков. Велеты, или волоты, чудбки – «первобытные жители Сибири, от которых будто бы остались курганы» (иркут.) 〈Буслаев, 1861〉.

М. Н. Макаров отмечает, что останками древних богатырей, «костьми богатырскими» иногда почитались ископаемые кости мамонтов: «В округе Переславля-Залесского один помещик употреблял плоскую мамонтову кость вместо печной заслонки, добрые люди звали эту кость ребром Добрыни Никитича» 〈Макаров, 1838〉.

В. И. Даль так характеризует связанные с волотами поверья: волот – «гигант, великан, могучан, магы́т, могу́т, вёлетень (юг России); богатырь, человек необычайного роста, а иногда и силы. В волотах сказочных, в богатырях, сила соединяется с ростом и дородством: остатки их народ видит в костях допотопных животных, а в Сибири говорит, что целый народ волотов заживо ушел в землю» 〈Даль, 1880〉.

Ср.: «Из Старой Каштановки некоторые семейства ушли жить на новое место и стало наше село – Новая Каштановка. Когда наши первые жители пришли, никто здесь не жил, никаких признаков села не было, лес кругом был. А когда стали погреба рыть, много находили человеческих костей. И сейчас еще в нашем селе Новая Каштановка находят человеческие кости. На этом месте когда-нибудь кладбище было, и, наверно, жили здесь какие-то люди могучие и сильные, потому что кости, которые в земле находили, очень большие» (пенз.) 〈Анисимова, 1948〉.

Хотя само название «волот» отмечено не повсеместно, образ исполина-первонасельника, первопредка, древнего богатыря – один из самых популярных в крестьянских поверьях и повествованиях.

«Слышал я, рассказывали, что будто где-то на юг от нас жили давным-давно волосатые люди. Ростом – со столбы воротные, силища такая, что, говорят, если дров надо было, то целое дерево руками валили, да потом руками же из него щепки кололи. Коня на всем бегу за хвост останавливали. Веры не знаю какой были, только жили долго – верно, лет по двести, одёжу звериную носили. Не знаю – по вере али так ли, все камни в кучи сваливали, да камни-то такие, что теперь двум коням не увезти. Мало только, говорят, было их – скоро перемерли» (Западное Забайкалье) 〈Осокин, 1895〉.

«О первобытных людях сохранилось предание, что они были несравненно сильнее, долговечнее и больше ростом, чем теперешние. Отсюда такая приговорка: „Встарь люди были божики, а мы – люди тужики, а поздней будут еще люди пыжики: двенадцать человек соломинку поднимать так, как прежние люди поднимали такие деревья, что нонешним и ста человекам не поднять“» (орл.) 〈Трунов, 1869〉.

Мотив неотвратимого мельчания настойчиво звучит в преданиях о «бывалошних» людях, в конце концов их крохотные потомки станут «семеро одну соломинку поднимать» (тамбов.) 〈Соколова, 1970〉. Помимо долголетия, странной либо «чудовищной» внешности, древние исполины наделены знахарскими (колдовскими) знаниями и непомерной силой. Они способны изменять ландшафт: наваливают неподъемные груды камней; скусывая гору, производят овраги (симбирск.).

«Колымские предания изображают первых завоевателей края великанами и знахарями. Описывают огромные суда с каменными якорями, которые были будто бы так велики, что перед ними нужно было расчищать речной фарватер» 〈Богораз, 1899〉.

«По Спасскому, Пречистенскому и другим [уездам] рассказывают: „Были в старину богатыри, они пили пиво и вино по целой братине зараз, не переводя духа. Ныне их нет, они прокленены, и все окаменели. Под городищем, у Спаса, жил один богатырь, когда проклинали, он окаменел в таком самом положении, якобы хотел садиться на коня, поставил ногу в стремено и тут же окостенел на веки вековечные, и по весне, по временам, слышится там, в горе, в кургане, богатырский голос и посвист, мелькает огонек и тлится. Да и на гору иди не оглядывайся… Из таких богатырей другой жил в переднём, третий в заднем, четвертый в Каю около Карина… Они если нужно было один другого позвать в гости, то бросали с письмом стопудовую палицу“» (вятск.) 〈Кибардин, 54〉.

Перебрасывание тяжестей, подчеркивающее необычайную силу, – традиционный мотив преданий о великанах, живших прежде обычных людей. Эпизод «перебрасывания топорами» (палицами) очень устойчив, отмечен в несказочной прозе Олонецкой, Рязанской, Тверской, Смоленской, ряда других губерний России; включен в русские предания о разбойниках-богатырях 〈Соколова, 1970〉. Мотив окаменения либо «пребывания в камне», обычно вследствие святотатства или проклятия, столь же характерен для повествований о «волшебных людях», легендарных богатырях, разбойниках-колдунах, которые записаны на Урале и в Сибири. Подобными трансформациями объясняют возникновение необычных (почитаемых) компонентов ландшафта.

Богатыри более позднего времени соединили в себе качества мифических великанов и народных героев. Переславль «имеет предание о каком-то Васе Переславце, на которого если кто взглядывал, то никакая шапка не удерживалась на голове: так этот Вася был высок ростом. В Тульской губернии подобный же богатырь вырывал под засеками столетние дубы с корнем» 〈Макаров, 1838〉. Архангельские крестьяне полагали, что богатыри – «люди очень рослые и обладающие такой силой, что толпа обыкновенных людей на одного из них ничего не значит» (Еруслан Лазаревич взмахом метлы убивал целые тысячи войска). «Верование в таковых людей… поддерживается и распространяется в народе посредством картин суздальской работы, которые можно найти в каждом крестьянском доме подле изображения святых. Случалось видать во время хождения по крестьянским домам с крестом и святою водою, что к изображению Еруслана Лазаревича, прибитого близ святых икон, поставлена зажженная восковая свеча» 〈Ефименко, 1877〉.

ВОЛХВ, ВОЛХ, ВОЛХА́Т, ВОЛХВИ́Т, ВОЛХИ́Д, ВОЛХИ́Т, ВОЛХОВИ́Т, ВОЛХУ́Н – знахарь; кудесник, колдун, ведун; ворожей; чародей, знахарка; колдунья, ведунья; еретица.

«Старые старики, сивые бороды и волхвиты на улицу выходили» (смолен.); «Этот рыж-от мужик ведь волхит, страшной колдун» (перм.); «Затмение бывает оттого, что какой-то волхид снимает луну с неба и ворожит» (томск.).

«Волхв, волх (стар.) – мудрец, звездочет, астролог; чародей, колдун, знахарь, чернокнижник, волшебник». «Волхова́ть, волши́ть» – «волшебничать, волшебствовать, колдовать, чаровать, кудесить, знахарить, гадать, ворожить, ведьмовать, заговаривать, напускать, шептать» 〈Даль, 1880〉.

По определению В. Н. Татищева, волхв «иногда то самое значит, что ныне философ или мудрец»; кроме того, «волхв разумеется ворожея, колдун и чернокнижник, которые какие-либо действа или провещания через дьявола произносят, о каковых яко в Библии, тако в светских историях довольно прикладов находится» 〈Татищев, 1979〉.

Волхв, кудесник, колдун знает прошлое и будущее, властен над стихиями («снимает» луну). Он «портит», насылает несчастья и болезни либо, напротив, оберегает, избавляет от порчи и колдовства. Приблизительно так же характеризуется волхитка.

Свадебный поезд оберегают от «колдунов, недобрых знахарей и волхитов» (сибир.). «В Великий четверг крестьяне запирают свой скот и тщательно берегут его от волхидов. Несмотря на эти предосторожности, последние все-таки часто, будучи невидимы, успевают остричь лоб у овцы или подоить чужую корову, отчего скотина портится» (енис.).

«Волхида, то есть человека, умеющего наговаривать, знают далеко в окрестности и часто приезжают к нему по делу из дальних местностей. Обыкновенно волхидов недолюбливают и побаиваются, но часто просят их научить какому-нибудь наговору, платя за это деньгами или натурой» (енис.) 〈Арефьев, 1902〉.

Старожилы Пермской губернии вспоминали, что «прежде были волхиты и чародии, одаренные, – не как ныне».

Волхв – одно из древнейших названий кудесника, «сильного» колдуна, ведуна. Согласно Священному Писанию, волхвы приносят дары младенцу Христу; в то же время Симон волхв – антитеза Спасителю. В летописи волхв – провидец, предсказывающий гибель князю Олегу: «Под 912 годом летописец рассказывает о чудесной смерти Олега по предсказание волхва и замечает: „се же есть дивно, яко от волхования сбывается чародейство“» 〈Рязановский, 1915〉.

Волхвы, кудесники были «колдунами особого ранга», влиявшими на государственный и общинный быт. «Волхвы в особенности обладали тайнами воды, так же как и растительности. По суеверию народному, они чародействовали не только над водой, но и в реках. Грамотные предки наши даже в XVII в. рассказывали с полной верой – старую легенду, как будто бы старший сын мифического Словена назывался Волхом, чародействовал в реке Волхове и залегал водный путь тем, которые ему не поклонялись. Далее, волхвы могли приводить в движение воздух, давать волшебное, чародейское направление ветрам, ведунством своим по ветру лихо насылали…» 〈Щапов, 1906〉. Князя Всеслава Полоцкого мать «родила от волхвования», и волхвы навязали ему на голову науз (волшебный узел), наделив сверхъестественными способностями 〈Сумцов, 1890〉. Образ князя-волхва, предводителя дружины, нашел отражение в былине о Вольге (Волхе) Всеславьевиче, где он, воин, богатырь, оборачивается то щукой, то волком, то птицей.

Волхвы еще длительное время после принятия христианства имели влияние на народ. В XI–XII вв. на Руси вспыхивали восстания под предводительством волхвов, в том числе – вызванные стихийными бедствиями, причины которых, по убеждению народа, могли прозреть и устранить волхвы.

По Уставу святого Владимира Церковь преследовала всякие виды волшебства, «хотя и не смертною казнию»; иногда она даже брала волхвов под свою защиту. Волхвов «более преследовала светская власть за совершение уголовных дел и за возмущение народа» 〈Рязановский, 1915〉. Постепенно роль «волхвов и кудесников» становилась менее значимой, однако историко-литературные памятники продолжают упоминать о них вплоть до XVIII в.

В 1689 г. в приказе Разыскных дел допрашивали «волхва Дорофейку», который показал, что стольник Андрей Безобразов просил его «напустить по ветру на великих государей, чтоб они были к нему добры». «Волхв Дорофейка объявился нижегородским посадским, ремеслом коновал и рудомет, умеющий бобами ворожить, и на руку людей смотреть, и внутренние болезни у взрослых и у младенцев узнавать, и лечить шептами, – и показал, что-де его научил этому ремеслу нижегородский коновал Федор Бобылев. О найденных же в его сумках бобах, травах и росном ладане Дорофейка показал, что бобами он разводит и угадывает, а ладаном оберегает на свадьбах женихов и невест от лихих людей – от ведунов. А траву богородицкую дает пить людям от сердечныя болезни, без шептов; а рвет-де тое траву летом в Рождество Иоанна Предтечи с шептами: „К чему ты, трава, годна, к тому будь и годна“… При этом Дорофей добавил: „Он же-де и зубную болезнь лечит, и щепоту и ломоту уговаривает, и руду (кровь) заговаривает“. Сознавшись под пыткой, что он царя Петра Алексеевича видел и стихи „о назначении тоски по Андрее Безобразове по ветру пустил“, волхв (вместе со стольником) был казнен» 〈Труворов, 1889〉.

«Волхв Дорофейка» в этом «государственно важном деле» напоминает колдуна деревенских поверий XIX–XX вв., а «стихи» представляют собою заговор.

Волхв – название кудесника, колдуна, употребляемое в летописях, в книжной, письменной речи, остается народным, распространенным во многих регионах России. Оно сохраняет оттенок торжественности, загадочности, связывается с особыми, «книжными» способами колдовства, с «волхованием по книгам волховным», с колдовскими «словами-волховами».

ВО́ЛЬНАЯ СТАРУ́ХА, ВО́ЛЬНАЯ, ВО́ЛЬНЫЙ – лешачиха; мифологический персонаж, обитающий в болоте, леший.

«Вольная старуха в шестьдесят шестом году с болота-то вышла» (волог.); «Знался один старик с вольным. На Звижнев день варили пиво ушатами. Выносили вольному ушат пива и просили сплясать или спеть» (волог.).

Отдавая дань «стихийному», необузданному характеру лешего, на севере, северо-западе и в некоторых других районах России его именовали вольным. «В деревне Анфалове Уломской волости была прежде березовая роща, а в ней жил вольный, то есть леший, который, шатаясь по окрестностям, приговаривал: „Из Анфаловской рощи шасть на маленькую дорожку (урочище), а оттуда на Дмитриево болото!“ Шаги не маленькие! Когда рощу вырубили, леший переселился куда-то и перестал беспокоить людей. По мнению здешнего населения, у вольных есть жены – лешачихи. Одна деревенская старуха-повитуха рассказывает, что однажды ночью за ней приехали и потребовали на роды; долго везли кривыми путями по лесу, наконец подъехали к огромному дому в дремучем лесу. Тут ей пришлось принимать [роды] у жены лешего. Роды прошли благополучно, старуха была щедро награждена и таким же образом отвезена домой» (Новг., Череп.) 〈Герасимов, 1898〉.

На Вологодчине записан короткий рассказ о вольной старухе: у нее «голова с кузов»; появляется она из болота. В Ярославской губернии вольным иногда называли полевика.

ВО́РОГ, ВРАГ, ВРА́ЖИЙ, ВРАЖИ́НА, ВРАЖНО́Й, ВРА́ЖНЫЙ, ВРАЖНЯ́, ВРАЖО́Н, ВРАЖЬЁ, ВРА́ЖЬЯ СИ́ЛА – нечистый дух; черт; Сатана; колдун, знахарь.

«Грозен враг за горами, а грознее того за плечами» 〈Даль, 1880〉; «„Будь ты проклят, враг, именем Божиим!“ – сказал он и бросил ружье в реку» (олон.); «Хлеб и соль составляют необходимую принадлежность многих обрядов: против них, как говорят, и самый враг оставляет свои злые замыслы» (тульск.).

Ворог, враг – распространенное название черта. Оно возникло в связи с традиционными представлениями о нечисти, особенно о Сатане, чертях, как о «врагах рода человеческого». Их добычей становится грешная душа:

Вынули [ангелы] душу грешную, Понесли душу грешную Да по воздуху по небесному. Принесли душу грешную Ко лестнице ко небесной. На первую ступень ступила: И вот встретили душу грешную Полтораста врагов; На вторую ступень ступила — Вот и двести врагов; Вот на третью ступень ступила — Вот две тысячи врагов возрадовалися: Ты была наша потешница! Ты была наша наставница! (Духовный стих «О грешной душе»)

Нечистую силу, бесов, черта объединяют и под наименованием «вражня», «вражье» (вятск., иркут.); «вражья сила». «При переходе в новый дом кладут в углах его ладан, чтобы противодействовать черному глазу, колдовству – вражьей силе» (воронеж.).

Ворогом, вражным – «враждебным человеку» и одновременно «колдующим, ворожащим» – называют и знающегося с нечистой силой колдуна (курск., орл., тобол., перм., свердл.).

ВОРОЖЕ́Й, ВОРОЖЕ́Ц, ВОРЖЕ́Ц, ВОРОЖБЕ́Й, ВОРОЖБИ́Т, ВОРОЖНИ́К, ВОРОЖЕЯ́, ВОРОЖБЕ́ЙКА, ВОРОЖБИ́ТКА, ВОРОЖЕ́ЙКА – колдун, ведун; знахарь; гадальщик, колдунья, ведунья; знахарка; гадальщица.

Ворожеем, ворожеей могут именовать людей, занимающихся колдовством (колдуна, ведуна, ведуницу, колдунью), в особенности тех, кто специализируется на ворожбе, дабы узнать прошлое либо будущее, отыскать причину несчастий, порчи, потерь. «Ворожить» означает и «заговаривать, пускать порчу, знахарить, шептать, колдовать», и «гадать, угадывать». «Ворожеи и гадальщицы наживались прежде своим ремеслом» (саратов.).

В поверьях уральских крестьян воржец (ворожец) – колдун, заключивший договор с нечистой силой; воржецу Федору черти-помощники цепляют на удочку белуг, насаживают на багор сомов: «Посмотрите-ка, при нас-то он ни одного сома не пымат, а без нас-то за глазьями, чертову гибель таскат… Знамо, черти ему на багор сажают. Так и было решено: ворожец да ворожец Федор Попов» 〈Железнов, 1910〉.

«Стада крестьянские пасутся „в лисях“; но они ограждены от жадного до них лесовика отпуском. Пастух получает отпуск от ворожника» (олон.). «Случится ли покража, пропадет ли у коровы молоко, заберет ли ревность, захочется ли прилюбить (присушить), случится ли болезнь, – мужик и особенно женщина бегут к знахарю или ворожее, и тот или другая поворожит или покудесничает» (арханг.).

Ворожат и обычные люди: в засуху, после молебна Илье, молодежь начинала обливать друг друга водой («ворожить дождь») (забайкал.) 〈Болонев, 1978〉.

«Обыкновенно к ворожцу обращались для указания потерь. Ворожец иногда занимался и лечением через нашептывание, заговоры» (казан., вятск., перм.). Ср.: «Ворожбиту грош, а больному то ж» (псков.).

Надеясь отыскать вора и украденное, жители Пермской губернии «призывают ворожею, которая, поворожив бобами или чем-либо другим, будто бы угадывает, где находится потерянная вещь, и в особенности в подобных случаях заменяют ворожей женщины, одержимые порчей, в которых будто бы посаженная порча угадывает, что кто украл и где находятся потерянные вещи».

Разгадывание будущего и прошлого традиционно было одним из основных занятий ворожеи. По сообщению из Саратовской губернии, «жила здесь в старое время Мавра, „гадатель“, ворожила она на бобах, орехах, картах, воде, решете и зеркале, гадала она ночью в бане, куда собирались к ней девушки узнать о своем будущем и суженом. Платили они ей хлебом, яйцами и деньгами. Таким образом, Мавра нажила себе хорошие деньги, и по смерти ее коленские жители нашли и захватили двадцать фунтов червонцев. Ее помнили старожилы уже старухой шестидесяти пяти лет, крепостной помещика Рахманина, а родом считают из Киева, этой отчизны ведьм» 〈Минх, 1890〉.

В судебных делах приказов XVII в. содержатся упоминания о московской слепой ворожее Ульянке; о суздальской знахарке бабе Дарьице, которая «на блюде ворожит и на соль смотрит» и прославилась удачным предсказанием исхода болезней. «Постоянно обращались к ее искусству при пропажах и кражах. 〈…〉 Ввиду большой популярности ворожеи, ей нередко предлагали вопросы тонкого свойства клиенты, мечтавшие об удаче на политическом поприще и о придворной карьере. Федору Толочанову она, например, предсказала, что быть ему при государской милости не на много, а быть ему в ссылке». Неменьшей известностью пользовалась татарка-ворожея, жившая в 1630 г. на Лебедяни «и отличавшаяся большим искусством в ворожбе по рукам» 〈Черепнин, 1929〉.

В середине XIX в. «самые обыкновенные способы ворожбы в селах следующие: на решете, на воске и на воде». Только ворожеи и редко – знахарки «имеют способность заговаривать и привораживать, чему безусловно верят все крестьяне» (пенз.).

Отношение к умеющим ворожить было двояким, сочетавшим уважение и страх: «Хорошо тому жить, кому бабушка ворожит», но «Острожка лучше ворожки» 〈Даль, 1880〉.

В Курской губернии о запоздалых хлопотах с насмешкой говорили: «Тады бабка ворожить стала, как хлеба не стало».

ВРАЖО́К, ВРАЖКО́, ВРАЖИ́ШКА, ВРАЖО́НОК – бесенок, чертенок.

«Кривой вражонок как схватит лозину да как вскрикнет 〈…〉 и повалил скот на дороге» (новг.).

Вражком, вражонком во многих районах России именуется бесенок, чертенок; нечистая сила, вмешивающаяся в жизнь человека, – но именно нечто «маленькое и неодолимое». «Вражонок попутал – забыла перекрестить жбан»; «Не мог найти дороги – вражонок спутал» (вятск.).

ВСТРЕ́ЧНИК (ВСТРЕ́ЧА), ВСТРЕ́ЧНЫЙ, ВСТРЕ́ШНЫЙ, СТРЕ́ШНЫЙ – «встречный» дух, появляющийся на дорогах, опасный для путников; встречный человек, обладающий «недобрым» взглядом или особым, колдовским влиянием.

«Встречный расшиб» (саратов.); «Встрешный тебя расчиби!» (саратов.); «И сам Иисус Христос со двенадцатью апостолами / Отговаривают от осуда, от призора, от встречника, от поперечника» (из заговора) (владимир.).

Встречник, встречный в народных поверьях охарактеризован смутно. Это неопределенного облика опасная сила, встречающаяся человеку или налетающая на него на дороге, сходная с порывом ветра, вихрем.

Судя по текстам из Владимирской губернии, встречник – нечистый злой дух, который в виде как бы воздушной полосы мчится по проезжим дорогам за душой грешника. Встречаясь с путником, он «силой своей окаянной» мгновенно убивает попадающуюся ему по пути лошадь, «а иногда и человека расшибает».

В Саратовской губернии встречный – «бес, живущий на дорогах: днем – на лесных, ночью – на полевых». Встречный неожиданно бьет людей по голове, лицу, спине, пояснице, ногам. Он внезапно поднимает человека в воздух, «расшибая до смерти»; безжалостен к пьяным.

Повсеместно считалось, что пути, пролагаемые людьми (преимущественно дороги с перекрестками), обитаемы нечистой силой, покойниками, чертями, ведьмами. Это их излюбленные пространства, одновременно – «пути в иной мир». На перекрестках нечистые пляшут, играют по ночам, морочат и пугают припозднившихся путников. Люди, оказывающиеся в дороге (особенно после захода солнца), должны быть осмотрительны, что, конечно, несвойственно излюбленным жертвам дорожных духов – пьяницам.

Порой путников морочит нечистая сила неясного обличья, которая буквально «ездит» на них. «Пьяному причужденье: шел в Белочную гору, кто-то прицепился, на крюкушки сел, а ён шел пьяный, ругался, бранился. А потом яно отцепилось, зашлапатало, сказало: „Прилезу кирикову“. На гору вышел, яно слезло, рукам зашлапатало и пропала» (псков.) 〈Черепанова, 1983〉.

В иных случаях нечисть набивается в телегу, возок. «А еще матка моя ехала с дедом. Приехали в Яновицы. Дед говорит: „Там что-то купишь сабе!“ А матка девкой была. Подъезжам под Борки. А бани за деревней состроены. Подъезжаем: выскакивають с бани и берутся за повозку. Дед – раз по коню! Раз – по их! „Это черти с бани. Как бы до деревни мне доехать!“ Так в деревню и ввез их. „Только держись за меня, девка! Ну, конь хороший у меня“. Как петухи пропели – они как сквозь до́нны прошли. А то бы в деревню привез. Ну и приехали. Как населяются сзади, волокутся, и все. Теперь черти в нас все!» (смолен.).

Однако эти нечистики скорее попутчики, чем встречники. Образ встречного, встречника (стрешника) возник на стыке представлений о «живом» ветре, вихре и о неприкаянной душе либо нечистом духе в облике вихря, а также представлений о «встрече» – персонифицированной опасной случайности.

Встречей русские крестьяне могут называть и встречный ветер; встрешные – «болезни, случающиеся в дороге» (новг.); встречник (стрешник) – «человек, встречающийся на пути». Если встреченный незнакомец не поклонится, считали в Воронежской губернии, нужно «плюнуть три раза во избежание порчи». Стрешный – нечистый дух, вызывающий несчастья.

«Встретилось» означает некое дурное событие, следствие несчастливой встречи («Встречи да приметы до добра не доведут»; «Разбирать встречи – не слезать с печи») 〈Даль, 1984〉.

«Встречный-случайность» неожиданно налетает на человека вихрем, точнее, как бы проносится сквозь попадающихся на его пути – и «расшибает» их. Подобный «демон случайности» неясного облика есть в поверьях многих народов.

«Шла я по дороге, коровушка от меня отворотилась, я упала, а нога-то поворотилась. Лежу, а посмотрела – кровь-то идет. Это стрешник встретил» (волог.).

От встреч и встречников должны были уберечь заговоры: «Стану благословясь, пойду перекрестясь, из ворот в ворота, в чистое поле, к Окиян морю. На Окияне море стоит золот стул; на золоте стуле сидит Николай, держит золот лук, натягивает шылковую тетивку, накладывает каленую стрелу, станет уроки и призоры, станет стрелять отцеву думу, и материну думу, и братьев думы, всех людей думы, желтучий, гнетучий и жомучий: от девки-черноголовки, от стрешного и поперешняго! Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь» (онеж.).

Встречный, или стрешный, упоминаемый в заговорах, обычно имеет более отчетливый вид (встречный человек), однако и он – носитель таинственной и губительной силы. «В заговорах уроки являются демоническими существами. Они происходят от встреч (пристретельны) со злыми людьми или насланы. Селятся они в ногах, руках, глазах, во всех суставах человека и нудят около сердца, ломают кости» 〈Сумцов, 1890〉.

ВУРДАЛА́К – покойник-оборотень.

Покойник-вурдалак преследует, поедает и губит людей, он сходен с упырем, еретиком, вампиром, волкодлаком.

ВЫТЬЯ́НКА – тоскующая душа непогребенных костей; «ноющая кость».

Единственное известное пока упоминание о вытьянке содержится в записи из Костромского края: жители деревни Китовразово Галичского уезда слышат в пасхальную ночь, как воет вытьянка, – «это душа непохороненных костей просит похоронить их».

«Кость плачет» и в могилах невинно убитых. Девяностолетний крестьянин А. Богов «сам слышал этот вой в Городине – урочище в лесу». Каждый раз, когда он приходил на это место, «кость ныть переставала» (костр.) 〈Смирнов, 1920〉. Согласно распространенным поверьям, душа непогребенного человека живет возле тела, оберегая его, пока оно не будет предано земле. На тот свет такую душу не пускают, «пока единая косточка будет лежать наруже, ибо сказано, что ни един человек поверх земли лежать не должун» (Новг., Череп.). «Тоскующая кость» – одно из воплощений «неуспокоенного мертвеца» или его души.

Г

ГАД, ГАДА́ЛА, ГАДА́ЛЬ, ГАДА́ТЕЛЬ, ГАДА́ЛКА, ГАДА́ЛЬЩИЦА, ГАДА́ВКА – тот, кто гадает; отгадчик, прорицатель; знахарь.

«Гад не гад, а сказал впопад» (яросл.); «Схожу к бабушке-гадалке» (псков.).

В новгородской версии сюжета «Бык съедает деньги» гадатель занимается своим ремеслом без свидетелей (удаляясь в другую половину избы). «И вот, значит, чтобы не слышали, как он там гадает, – там про себя погадает. А потом придет хозяину скажет, что он на картах-то видел».

Гадателю подсказывают ответы черти из подполья: «Пришел этот, гадатель, там оставил старика, а сам прибежал, подпол открыл и спрашивает: „Скажи мне, хто деньги у старика унес? Молодуха?“ А грех (черт) из подпола отвечает: „Ой, молодуха не тронула, а корова, говорит, рыжая съела деньги. Корова съела их, а молодуха не взяла. А ты не говори хозяину, 〈…〉 она хочет давитца, пускай она задавитца. Нам нада молодая лошадь, мы будем ездить на ней!“ 〈…〉 А мальчик-то (внук старика) слышал. Вот старик приехал домой – опять на молодуху. А мальчик говорит: „Не, дедушка, не ругайся. Я слышал, какой-то дяденька под полом ему сказал, что корова рыжая съела деньги. А мама не трогала денег“. А кабы не был этот мальчик взят. 〈…〉 Мальчик-та безгрешный – греху-та нельзя уже было таить, чтобы никто не слышал бы. 〈…〉 Немножко дед задумался: „Задавитца, дети останутца“. Взялся, собрался корову резать. Требух когда вывалил, стал искать и нашел деньги» (новг.).

ГЛУМИ́ЦА – привидение; тень на стене; домовой.

«Глумица показался однажды» (волог.).

Глумица сходен с домовым или домовым-пастенем, стенью, которые «глумятся» – чудятся, проказят, «пугают» (в том числе появляясь и исчезая тенью либо смутным видением – см. ПАСТЕН, ТЕНЬ). Упоминания о глумице единичны, хотя глагол «глумиться» в значении «мерещиться, видеться, баловаться, пугать» распространен во многих районах России и может быть отнесен к целому ряду мифологических персонажей: к лешему, черту, неясного вида нечистой силе. «В нашей старой избе глумится» (твер.); «В лесу или в бане глумится» (волог.); «В этом лесу, говорят, леший часто глумится: иногда так скрадет дорогу, что крестьянки по целым суткам не могут выйти на свой путь к дому» (волог.); «Семен слышал, как черт глумится в лесу» (волог.).

ГОЛБЕ́ЧНИК – домовой, обитающий в голбце (у печи или под печью).

Печь (с запечьем и подпечьем), как и подполье, – излюбленное место пребывания домового. Нередко домового «селят» в голбце (голбчике, голубце) – небольшой пристройке, форма и назначение которой варьируются в разных губерниях, или в чуланчике возле русской печи. Крыша такого строения служит лежанкой, а внутри находится лестница, ведущая в подполье. Согласно поверьям Тамбовской губернии, в отдаленные времена домовой жил в избе, а спал вместе с хозяином на казенке, пристройке возле печи. «Домовой живет под голбцом и любит спать на нем, поэтому никому другому тут спать нельзя, защиплет ночью» (владимир.).

Дух дома, обитающий в голбце, может именоваться голбечник: он «живет в избе под печью, именно в деревянном срубе печи со стороны подполья. Ведает домашним хозяйством» (волог.).

Голбечник – существо, связанное с миром покойников, предков не только потому, что он пребывает подле печи (в подпечье) (см. ДОМОВОЙ). В ряде районов России голбцом (голубцом) называли и пристройку возле печи, и надгробный памятник. Донские казаки строили голубец «из камней, а чаще из дерева, со стенами и крышею, на вершине которой утверждался небольшой крест. Внутри голубца ставили в переднем углу небольшую икону, а около стен скамьи» 〈Буслаев, 1861〉.

ГО́РНЫЙ, ГО́РНЫЙ ДЕД (БА́ТЮШКА, СТА́РЕЦ) – дух, властитель земных недр, гор; «хозяин» приисков; шахтерский родоначальник.

Вера в горного «хозяина», Горного, бытовала там, где велись горные, подземные разработки, – на Урале, Алтае, в Западной и Южной Сибири. «Горный батюшка – хозяин земли» (урал.).

Горный огромен – ростом до потолка; с домну; со скалу о двух головах. Подобно лешему, он «ростом с лесину». Ему сопутствуют ветер, буря; он «пугает людей свистом и страшным ревом», но, кроме того, любит петь, плясать.

«А я была еще в девчонках, – вспоминает дочь горнорабочего. – Один раз забегаю в избушку и говорю: „Тятя, мужик идет большой, ох и плачет!“ Отец поглядел в окошко: „Дура, это Горный“. И житья не стало».

Горный – старец; обычный человек, но с горящими глазами, напоминающими блеск подземных сокровищ.

По мнению горняков-угольщиков, Горный маленького роста, с седой короткой бородой, черным лицом и красными глазами; одет в черную либо темно-серую рубашку. У обитающего в медных рудниках Горного «и волосы, и тело, и одежда все сзелена», он поднимает вокруг себя «зернистый туман». Иногда он походит на черта – «черный, лохматый, как черт» или даже «добрый, но вроде черта».

Горный принимает обличья горнодобытчика, станового урядника, нарядчика и, кроме того, облики знакомых, прохожих, а также покойников. «А было ввечеру летом. Стемнялось уже. Будто бы идет наискось так, луговиной, смотритель Тисяников, старичок. Мы шапки сняли. А уж давно он умер, Тисяников-то. Это – Горный» (урал.).

В образе Горного батюшки объединены представления о «хозяине» земли, повелевающем стихийными силами, и о шахтерском родоначальнике, знатоке подземных глубин.

Горный собирает богатства земли в одно место и ограждает их заклятием; допускает или не допускает к ним горнодобытчиков.

«Только начали новую шахту – ночью сделался шум. Выскочили из бараков – шахта ходуном ходит. Горный батюшка пришел. Ворочает, ломает, только крепы трещат. Все изломал, всю шахту. Потом ушел. Стали думать, как быть, – Горному шахта неугодна. А место богатое, начали новую шахту строить. Добили до плавунов – вода! Еле вытащили забойщиков. Еще бы немного – потонули бы все. Старики-то говорили: „Не послушали Горного, а ведь он, батюшка, нам знак подавал, что робить нельзя“» (урал.).

Горный показывается на прииске перед бедой, предупреждает о возможном несчастье. «Приходим – ребятишки в угол забились, прижались. „Вы чего?“ – „Тятя, мужик приходил, до потолка ростом. Нам сказал: «Вы чего посередь избы, в угол идите» – и зубами щелкнул“. Я думаю, Горный приходил, дело опасно». Иногда появление Горного в избе трактуется как преследование неугодных ему людей. «Приходим, ребятишки все заплаканы, прижались в углу на лавке. „Вы чё?“ – Петров спрашивает. „Дяденька вот такой большущий плаху выворотил, из-под пола вылез. Твое все надел, пиво достал, пил, плясал и нас щипал. Потом разделся и в подпол улез“. Смотрим, ребятишки все исщипаны до крови. „Это что?“ – спрашивает Кирюха Петров. „Горный приходил, опасно тебе жить, не угодил ты ему“» 〈Рудак, 1981〉.

В подчинении у Горного деда находятся маленькие, уродливые, шаловливые, подвижные духи («старые люди») – человечки, «знающие все нутро земли», которые передвигаются под землей «по одним им ведомым ходкам» 〈Бажов, 1952〉.

Горный наделен некоторыми причудами и слабостями – он озорничает, любит табак и водку, подарки и приношения. «Работают, бывало, в хорошем забое, водку приносят, пьют и в забой льют: „Пей, батюшка Горный, да нас не оставь“. Нас Горный пугал 〈…〉 только легли, заходит в избушку человек. Мы говорим: „Чего тебе надо?“ Ничего не говорит, как немой. Берет нашу лопотину, собирает всю, надевает на себя. Надел и ушел. Мы заголосили. За ним! К порогу подбежали, а наша лопоть где лежала, там и лежит. Взяли семь фунтов табаку, высыпали в просеку. Больше пугать не стал». Горному не по душе священники, православное богослужение. «В работе попа не поминай, Горный не любит. Было Нагорелово… Когда рудник работал, приехал поп, отслужил молебен. На другой день золота нет».

С Горным можно заключить соглашение. За подношения либо часть добытых сокровищ он укажет путь к подземным залежам, наделит чудесными инструментами для работы.

Изредка Горный сам предлагает помощь. «Робили артельно. Задолжали сто рублей. Отдать нечем. Там и хлеба не стали давать. Я сон увидел. Приходит человек большого роста, говорит: „Возьми фунт вахромеевского табаку, трубку хорошую и положи в укромное место в забое. Покажу золото“. Так и сделал. Золото открылось. Долг отработали, вышли чистыми, а то бы под суд» (урал.).

ГРЕЗА́ – нечистая сила; видение, привидение.

О грезе́ повествует заонежская быличка.

«Жил мужик да играл с барышней, и так любил свою девушку, что страшно́. А замуж ю за него не выдавали. А у него на уме она, да как бы ю замуж взять. И стало у него уж в уме мешаться. Так он о ей думал, что стала она будто к ему приходить и как будто спать с ним ложиться. Вот это так ему представляется. И стал он такой худой да бледный. Ночью с ей будто милу́ется, а днем ей го́ворит: „Как ты ушла-то утром от меня, я и не слыхал“. А она серчает: „Что ты, очумел! Как это ты такие слова говоришь, меня позоришь. Никогда я к тебе не хаживала“. И до того дело дошло, что она и свосем с им играть не захотела. Про́гнала его. А он все не понимает, да матери и говорит: „Мамушка, да что это? И́гральница-то моя каждую ночь ко мне ходит и уже, мамонька, дитё ждет – а как я ю днем встрету, она меня ну ругать да отказываться, и беремени ее не видать“.

Ну мать и пошла по вороже́ям. Одна ворожея и говорит ей: „Это он в грезу влюбился, в нечисту силу. Возьми девять пачек иголок, да понатыкай от порога да ему до кро́вати, да все иголочки с крестом зааминь. Она как наколется, подаст голос целовеческий, тогда и пропадет“.

Та и купила девять пачек иголок да понатыкала от порога до кровати, острым ко́нцем вверх. Ночью-то он лежит да поджидает, а мать не спит – слушает. Вдруг, как дверь открылася, вступила та через один порог да как закричит, ступила второй да как заплачет, заво́пит: „Ах ты, – говорит, – остудник негодный, я тебя все одно сгублю!“

Да и пропала. А на другой дёнь вдруг как вдарило что-то в угол, так угол и расселся. Выбегли, а там робёнок лежит раздёрнут, да весь окровавле́нный. Это она его об угол и раздернула. Да не настоящий робенок это, а нециста сила. Такая это быль была».

ГРЕХ, ГРЕХОВО́ДНЫЙ, ГРЕ́ШНИК, ГРЕШО́К – злой дух; черт, бес, дьявол; леший.

Грех, грешок – одно из многочисленных названий черта, отражающее представления о нем как об искусителе, который вводит в грех. Реже это название распространяется на иных представителей нечистой силы – злых духов, лешего.

Гром и мулния – сверхъестественные явления, вызываемые ездой колесницы Ильи-пророка по небу; падением небесного огня на землю; огненными либо каменными стрелами, преследующими нечисть.

«Грозную тучу Бог пронесет»; «Видит волк козу – забыл и грозу»; «Гром не грянет – и грешник не перекрестится» 〈Даль, 1984〉; «Громовая стрела предохраняет от грома, если она в нем находится. Она урчит, положенная во время грома в воду. Кладут ее также на полосу, когда сеют хлеб, чтобы кто-нибудь не „подсеял“. „Подсеять“ – значит подбросить на чужое поле горсть зерна: у него родится, а у тебя нет» (волог.).

Гром, сопутствующий грозе, – это грохот (стук) колесницы Ильи-пророка (олон., волог., тульск., рязан., калуж., владимир., нижегор., орл., смолен.). Такие поверья бытовали повсеместно. Возникновение молнии объясняют по-разному. «Гром происходит оттого, что Илья ездит по небу на огненной коляске, а когда он при быстрой езде наедет на камень и явится искра, то это молния» (Новг., Белоз.). Молнии сыплются с огненной колесницы Илья-пророка (сургут.). «Когда загремит гром, тогда простой народ крестится в уверенности, что это Илья-пророк ездит на колеснице, а молнию называют плеткой, которой он погоняет лошадей» (новг.). Молния – взмах платка Ильи-пророка (Новг., Белоз.; Западная Сибирь).

«Гром – езда Ильи-пророка, высекающего копытами лошадей огонь-молнию. А так как Илья-пророк ездит в колеснице, а не на санях, то зимой грома не бывает. Притом ему нечем колеса мазать, да и холодно ему» (орл.) 〈Иванов, 1900〉.

«Молния, по понятиям одних, – стрела пророка, других – летающие огненные змеи, третьих – небесный огонь от самого неба (не от солнца). Он может падать и на землю, обжигая людей, скот, деревья, постройки. В связи между собой гром и молния как будто не стоят, по крайней мере многие указывали, что „блеснет в одном месте, а стукнет в другом“; что „блеснет, да не стукнет“ или что „хоть и стукнет, но не блеснет“, – объяснить этого никто не мог» (смолен.). Человека, погибшего от удара молнии, могли считать «убитым громом», «убитым грозой».

Чаще всего молнию представляют огненной стрелой, которая поражает нечистую силу по воле Бога. «Постоянно дьявол досаждает Господу Богу, и Господь терпит. Но уж если нечистая сила сильно раздражит Его, то Он посылает пророка Илию на огненной колеснице, в которую запряжен огненный конь, поразить или разогнать ее. Пророк едет и поражает. От этого поражения и происходят гром и молния» (тульск.). Молнии – стрелы Ильи-пророка (рязан., калуж.) 〈Ушаков, 1896〉, но также и архангела Михаила, Бога.

«Удары грома происходят оттого, что ездит по облакам Илья-пророк на той самой колеснице, на которой он взят живым на небо.

Молния есть не что иное, как стрелы, которые архангел Михаил посылает в Сатану и чертей. Поэтому черти во время грозы спрятываются за людей, под лошадей, а также на межах между полосами, где они совершенно безопасны от молнии. Чтобы не дать спрятаться во время грозы за себя черту, следует постоянно читать молитву: „Свят, свят, свят Господь Саваоф“.

Стрелы молнии бывают двух родов: огненные, от которых происходят пожары, и каменные или чугунные, которые убивают людей, щепают деревья. Молния особенно часто ударяет в телеграфные столбы, потому что они неугодны Богу» (волог.). По мнению крестьян той же губернии, молния – «огненные стрелы, коими Бог поражает дьявола, а гром происходит от камней, коими он его побивает».

Молнии – «стрелки каменные» – находят в земле. Их используют для лечения; по ним гадают о выздоровлении: дают пить настоянную на «каменных стрелках» воду и следят, не наступит ли улучшение 〈Ушаков, 1896〉.

Молния – стрела, которая гоняется за дьяволом (арханг.; Новг., Белоз.); след ангела, преследующего нечисть (Новг., Череп.).

Сюжет о преследовании черта (нечисти) стрелами-молниями варьировался, но был известен повсеместно.

«Когда ангел возгордился перед Богом, то Бог обратил его в дьявола и сказал: „Если ты будешь мне вредить, тогда я тебя везде найду!“ Дьявол ответил: „Я в человека войду!“ – „Я и человека убью, а ему грехи прощу“, – сказал Бог. Поэтому душа убитого громом человека… идет прямо в рай» (Новг., Череп.).

«Бог пригрозил однажды дьяволу и сказал: „Буду я насылать на тебя громовые стрелы“. – „А я за раба твоего [человека] спрячусь“, – возразил дьявол. „Я и рабом не пощажу“, – ответил Бог. „Я за лик твой [икону] спрячусь“, – сказал дьявол. „Я и ликом не пощажу!“ – во гневе заключил Бог. И с этих пор всегда можно видеть, как во время грозы начинают бегать около человека и жаться к нему разные животные: в поле – мыши, а дома – кошки или собаки. Это и есть дьявол, который в образе мыши или кошки прячется за человека от громовой стрелы» (сургут.).

По бытовавшим в XIX–XX вв. представлениям, Бог убивает человека, за (в) которого спрятался черт, но прощает ему все грехи, он попадает прямо в рай. Молния настигает праведников потому, что около них были дьяволы, искушавшие угодников Божиих в святой их жизни (арханг.). «Убитые грозой» – праведны (яросл.); молния – «Божья благодать» (арханг.); «Божья милость» (олон.). Подобные воззрения – отголоски дохристианского восприятия неестественной, скоропостижной смерти как знаке избранничества или «мудрого благожелательства богов» 〈Штернберг, 1936〉. Скоропостижная смерть – счастливая, ибо в момент смерти человека приобщает ангел, и он наследует Царство Небесное 〈Ушаков, 1896〉. При этом «убитый грозой» может считаться великим грешником (орл.) 〈Юшин, 1901〉. Или же он наказан за то, что скрывался от Бога под ветви дерева: от человека, спрятавшегося под дерево, Бог отступает, и вселяется в него бес (Новг., Белоз.).

Согласно менее распространенным воззрениям, гроза – следствие столкновения двух небес: первого и второго, когда часть второго неба, отколовшись, рушится на первое (Новг., Череп.) (см. НЕБО). Гроза – спор нечистых с ангелами; молния означает свержение с неба нечистых и бросание ими стрел. Гром же – езда Илии (калуж.).

Гроза сопутствует благодатному дождю. Гром – стук чана Ильи-пророка. «Пророк Илья возит воду на небо из морей и окиянов и потом розливает ее церез решотку на землю. Вода бы эдак сама не полилась, кабы не церез решотку ее лить. Попробуй из ведра лить не церез решотку, дак не так будет 〈…〉 [Гром] – это Илья с тшаном издит за водой, так и стукает! Оттово-то гром всегда поцти бываёт перед дождом. Иноё бываёт и во время дожда, ковда воды не хватаёт, а после дожда не бывает» (волог.).

«Зимой Илия никуда не ездит, и потому грома не бывает. С весны гром начинается, и притом не всякая гроза является следствием поражения чертей. Весной, например, когда сделается тепло, души умерших праведников соберутся к пророку Илии и там беседуют с ним, выражая при беседе своей и заботу о живых людях на земле, чтобы было чем им жить и питаться.

Вот Илия и скажет: „Надо пролить дождичка на землю, чтобы хлебушка, трава и всякая овощь уродился“. Садится он на свою колесницу и разъезжает по небу, а на земле от этого благодатный урожайный дождичек идет» (тульск.).

В библейском рассказе, повлиявшем на народное миросозерцание, по молению грозного пророка, «взятого на небо» в огненной колеснице, «было разрешено небо и напоена водою земля». «В апостольском чтении на Ильин день и в молитве во время бездождья также упоминается, что пророк Илья своей молитвой посылал на землю бездожие и открывал дождь».

«Гром и молния (которыми распоряжается Илья-пророк) ростят на поле хлеб» (арханг.). Облака и тучи состоят из густого студенистого вещества, с заключенною в нем небесною водою [дождем], которую «разрешает» Илья-пророк (олон.). «Дождь – благодать Божья, засуха – Его гнев» (орл.). Когда подходит дождик и гремит гром, говорят: «Бог поехал за водой» (воронеж.).

Илья-пророк (реже – сам Бог) – мирный податель дождя. Он же борется с кознями нечисти, грозящими повторением Всемирного потопа. «Нецистой все просит у Бога потопа и отбиваёт у пророка Ильи воду, вот Бох и пускает стрелы, а стрелы отгонеют нецистова от воды. Нецистой удираёт от стрел и спрятваетьсё ковда за дерево, ковда за целовика, молния не щадит и этих предметов. Иной раз цёрт даже спрятваетьсё за церкофь, молния удареёт и в церкофь. Все нипоцём ёй!» (волог.).

В начале XX в. бытовали и осовремененные, «естественно-научные» объяснения феномена грозы. Гроза происходит от скопления тепла между облаками (рязан.); от столкновения облаков (владимир.) 〈Ушаков, 1896〉.

При громе «небо трескается, припарит – и [небо] треснет (зимой такой же треск идет от мороза, только уже как от обратной причины – обхватит холодом и треснет). Вот так же и сткло (стекло) трескается: положишь горячее сткло в холодную воду – треснет. Положишь холодное сткло в горячую воду – тоже треснет» (смолен.).

ГУМЕ́ННИК, ГУМЕ́ННЫЙ ХОЗЯ́ИН (ХОЗЯ́ЙНУШКО), ГУМЕ́НЩИК, ГУМЁННЫЙ – дух, «хозяин» гумна; домовой, обитающий на гумне.

Гуменный (как и овинник, рижный) – один из духов крестьянских хозяйственных построек, в которых сушат, молотят, хранят снопы, хлеб.

«По народным представлениям, на гумне живет гуменник, дух двора, которого часто отождествляют с овинником. Русские Лужского уезда Петербургской губернии 14 октября (Покров Пресвятой Богородицы) ставят на току ведро пива и оставляют его там на несколько дней; можно рассматривать это как жертву гуменнику» 〈Зеленин, 1991〉. «Собирается хозяин хлеб молотить, скромно метет овин и курит в нем ладаном для умилостивления хозяинушка гуменного» (арханг.).

Иногда гуменного отождествляют с домовым, однако это самостоятельный мифологический персонаж, связанный с хлебными злаками, соломой, растительностью; с помещением, в котором обрабатывается, хранится урожай, составляющий достаток семьи, залог ее благополучного будущего.

Сведения о гуменнике немногочисленны. На севере России его представляют человеком с ярко горящими глазами. Он может принять обличье барана (смолен.). Гуменник имеет лапы, он покрыт шерстью (мохнат), что соотнесено с достатком крестьян: «Гуменник мохнат – крестьянин богат».

Как и овинник, рижный, гуменный хозяин наделен даром предсказания, к нему обращаются во время святочных гаданий. Если он погладит человека, гадающего на гумне «голой лапой», то это «к худу», шерстистой – «к добру». «На Новый год на гумне ходили слушать: как хорошо будет жить, так метлой гребут, а как нет, так разметают. Только надо очертиться» (ленингр.).

В одной из быличек гуменник защищает крестьянина от покойника-еретика.

«Мужик ночью пошел к зароду, принести во двор лошадке ношу сена. На возвратном пути он слышит за собою топот. Оглянулся мужичок – и чуть не умер со страха: освещенный месяцем, за ним мчится еретик, со сложенными крестообразно руками. Вот он уж близко: уже мужик слышит скрипение железных зубов его, уже ветер наносит на мужика могильный запах живого трупа. Отчаянный мужик вбегает в первое попавшееся ему строение. Захлопнув накрепко дверь – а мужичок слыхал, что еретики сильны только зубами, – он осмотрелся и узнал в этом строении собственное же свое гумно. „Он не видал, как я вбежал сюда, – думает мужичок, сидя в гумне, – не собачье же у него, у погани, чутье…“ Не успел кончить мужичок думки, как послышались толчки, и вскоре древесина посыпалась на землю опилками от стальных зубов еретика. Вот уже прогрызено значительное отверстие, еще немного – и еретик вскочит в дыру, и смерть мужичка неизбежна 〈…〉 Как увидел отчаянный мужичок нелюдское лицо еретика и зубы его, взмолился он не своим голосом: „Дядя гуме́нник, не продай, дядюшка, в бедности, побратайся с поганым еретиком! За эту службу весь я твой, душой и телом!“

Только кончил мужик эту речь, в прогрызенное отверстие в двери овина ворвался еретик. Добрый гуме́нник услышал голос мужика и, схватив еретика, закружился с ним, невидимый, по полу овина. 〈…〉 Раздался крик петуха, и борьба окончена. Окровавленный, истерзанный еретик растянулся пластом, он уже обезоружен» (арханг.).

Крестьяне Архангельской губернии верили, что гуменник «мужику, дружному с ним, заправляет Бог весть откуда хлеб, так что мужик в течение зимы и весны, не прибегая к купле, сам еще продает лишний хлеб на базарах»; кроме того, считали, что гуменник «не любит ночлежников», поэтому в овине старались не спать, «чтобы не задавил гуменник».

Д

ДВОРОВÁЯ ЛЯГУШКА – наделяемая сверхъестественными свойствами лягушка, обитающая во дворе.

С лягушками традиционно связано множество поверий: их считают заклятыми («превращенными») людьми (см. ПРО́КЛЯТЫЕ). Облик лягушки может принять домовой, дворовой дух (см. ДОМОВОЙ). На Вологодчине рассказывали: «Есть вид лягушек, называемых дворовыми, потому что они живут на скотьих дворах и высасывают молоко у коров. Их боятся убивать, потому что они могут влепиться в тело, и тогда лягушку ничем не отодрать, приходится умереть от нее» 〈Иваницкий, 1890〉.

ДВОРОВО́Й, ДВОРО́ВЫЙ, ДВОРО́ВЫЙ ХОЗЯ́ИН, ДВОРОВИ́К, ДВОРО́ВУШКО, ДВО́РЕННИК, ДВО́РНЫЙ – дух двора; «хозяин» двора; домовой, живущий во дворе.

«Дворовой коням гривы заплетат» (свердл.); «Хозяин-дворовой, иди покель на спокой, не отбивайся от двора своего» (орл.); «Дворовик есть при каждом дворе» (забайкал.); «Дворенник никогда не показывается в своем виде, является же в образе крысы, лягухи, гада. У одного крестьянина все коровы пали оттого, что он убил крысу, в виде которой пришел к нему дворенник» (олон.); «Которы (бесы) пали на дворы, так стали дворовыма» (арханг.).

Разделить образы домовых и дворовых «хозяев» в поверьях русских крестьян очень трудно. По сообщению В. И. Даля, дворовой – «невидимый покровитель и колоброд в доме» 〈Даль, 1880〉, то есть дворовой дух пребывает в избе. Показательно следующее обращение крестьян (сопровождающее подарок-приношение), которое объединяет духов двора и дома: «Царь-дворовой, хозяин-домовой, суседушко-доброхотушко! Я тебе дарю-благодарю: скотину прими, попой и накорми» (орл.).

На Новгородчине отчетливо разделяют дворового и домового: домовой обитает в доме, а дворовой – во дворе, но столь однозначные свидетельства редки. Ср.: домовой обитает на скотном дворе (волог.); дворовые живут в подполье дома (олон.); домовой радеет обо всем хозяйстве, но видеть его можно в дверях хлева (арханг.).

Некоторые исследователи полагают, что «самостоятельный» дворовой персонаж более характерен для западных районов России, однако этот тезис нуждается в дополнительных обоснованиях.

В поверьях XIX–XX вв. дух-покровитель, «хозяин» и двора, и дома (преимущественно характеризуемый как покровитель скота) чаще представляется обитающим во дворе, но именуется при этом «домовой» (см. ДОМОВОЙ).

ДЕД (ДИД), ДЕДА́Н, ДЕДКА (ДИ́ДКО), ДЕ́ДКИ-ПРАДЕ́ДКИ, ДЕДКО́, ДЕДО́К, ДЕДУ́НЬКА, ДЕ́ДУШКА, ДЕ́ДУШКО – старший в семье, дед, прадед; предок; знахарь, колдун; нечистый дух, черт; домовой; водяной; леший.

«Дед его знает» (калуж.); «Дед те убей» (тульск.); «Бабка с руками, дед с помощью… Худые люди испортить могут, а деды отчитывают, на воду наговаривают» (смолен.); «Пойду к дедку ворожить» (смолен.); «Дедуньки и утащили девку-то» (костр.); «Пошел Иван лесом, видит он лесного дедушку» (вятск.); «Дедушко-атаманушко, полюби моего чернеюшка, пой, корми сыто!» (арханг.); «Жили деды, ни видали беды – остались внуки, набрались муки» (курск.).

Дедами, дедушками крестьяне называли старших, почитаемых, умудренных жизнью людей, а также предков и нечистых духов, которые обладали особыми знаниями, силами, были как бы «старшими, водяными, лесными родственниками», влияющими на многие стороны бытия.

На Ярославщине в случае болезни, опуская в воду кусок хлеба, просили прощения у воды и у «водяных дедов и прадедов». Согласно распространенным поверьям, люди, уведенные или утопленные лесными, водяными духами, попадали к ним «в присягу», сами могли стать водяными, лешими.

Дедов – родителей, предков – поминали, угощали, «грели» (разжигая костры) во время важнейших праздников, в период Святок и на Пасху.

«Даже в христианстве верили, что умершие, как святые, ушедши из этого мира, могут помогать оставшимся живым своими молитвами пред Богом. Так, в Ипатьевской летописи под 1173 г. мы находим: „И поможе Бог Михалкови и Всеволоду на поганеи дедьня и отьня молитва“» 〈Соболев, 1913〉.

Дмитриевская суббота (в ноябре, перед днем великомученика Димитрия), когда поминали усопших отцов и братий, называлась дедовой (яросл., волог., вятск., костр., нижегор.). «В Дмитровскую субботу и в Радовницу (Радуницу. – М. В.) моют накануне пол, на лавки постилают полотно, на тябло вешают чистое полотенце – ночью родители приходят, по полотну походят и утираются полотенцем – слышь, будто бы черный след остается» (вятск.). Накануне дня великомученика Димитрия «пекут лепешки, колобки, пироги, стряпают кисель; отвезут корзину в церковь, раздают нищим»; верят, что если в родительскую субботу будет оттепель на раннем зазимье, то на «дедовой неделе родители отдохнут» (после холодов ждут тепла) (костр.).

Обращение «дед», «дедок», «дедушка», содержащее много оттенков, могло расцениваться как сугубо уважительное. Дед – знахарь, колдун, «к коему не грешно обращаться, в заговорах коего часто попадается имя Бога и святых» (смолен.).

Орловские крестьяне, полагавшие, что болезнь может быть либо следствием «Божеского попущения», либо результатом «подшута», утверждали: «Дед в этом скорее помощь окажет: подшут (порчу) снимет или водицы наговорной даст. А дохтур что? Палец посекешь, „перхуй“ (кашель) схватишь или запорище какое выйдет, ну, знамо дело, облегчение даст, к тому ен и учен, а чтоб того… пошавку (повальную болезнь) уничтожить – ни в жисть» 〈Попов, 1903〉.

Лесным дедушкой, дедушкой лесовым, дедей лесным, дедей большим с почтением и некоторым страхом именовали лешего. Дед, дедушка – одно из прозваний водяного.

Дедом, а чаще дедушкой во многих районах России называли домового (дедушко-домовой, дедушко-дворовой, дедушко-соседушко, дедушко-безымянный). «…Заметится что-либо над скотом или в доме произойдет беспорядок и нестроение, то говорят и уверены, что над всем этим дедка шутит» (арханг.).

К дедушке-домовому обращались с почтительными просьбами беречь скот и дом. На Дону, где «дедушка» было «почетным прозванием» домового, обратиться подобным образом к старым казакам значило оскорбить их.

Т. А. Бернштам полагает, что «дедами» и «бабками» престарелых родственников стали называть лишь в самое позднее время, – «в общерусской традиции продолжало сохраняться религиозно-мифологическое значение этих слов, обозначавших существ сверхъестественного мира и посредников между ними и людьми – нечистую силу, предков, колдунов, знахарей» 〈Бернштам, 1988〉.

Дед (дедка, дедок) – черт, нечистый дух, «главный дьявол» (тульск.), дедуньки – неопределенного облика нечистая сила.

ДЕДО́ВНИК, ДЕДОВНЯ́К, ДЕД

– чертополох.

«Трава дедовник, или царь-муром, растет при пашнях, имеет около аршина вышины и головку, усеянную иглами, отчего та трава колюча» (калуж.); «Под Ивана Купалу ставят дедовник на воротах для отогнания нечистой силы» (смолен.).

Чертополох-дедовник (царь Мурат, царь-муром) оберегает от всяческой нечисти – «водяной, земноводной, летающей». Дедовник раскладывают по окнам жилых домов, ставят у ворот, размещают в овинах, хлевах, сараях, поветях; окропляют строения и скот настоем чертополоха.

Подразумеваемый образ «чертополоха-покровителя» обрисовывает одно из его названий – дед. Дабы уберечься от козней ведьм и прочего зла, деда (дедовник) необходимо извлечь из земли в целости, с корнем.

«И потом, дедовник такой колючий-то. Это в дверь – как закрываишь дверь. И дедовину вешай вот ету. Тольки надо не ломать, а с корнём, чтоб ена с корнём бы вытянута, – поясняет новгородская крестьянка. – И ее между двери заталкиваешь, дедовину ету. А поленом осиновым подпираишь. А бувало, я делала всё ето: корову выпускаишь утром и полено откидываишь. А дедовина ета висить, можно даже в хлев ее. Это ко мне с Руссы приезжала прошлый год одна. 〈…〉 Так она у меня тут где-то в огороде (в Руссы-то нету) копала дедовину ету. На ей еще шишки растуть. И вот ена от меня выкапывала и вязла в Руссу в ету. 〈…〉 Ето не знаю сама, почему с корнём. На дворе все ж таки животная: ведь ена с головой и с ногам. Ну вот, и дедовину надо с корнём».

ДЕ́МОН, ДЕМОНИ́ХА, ДЕМОНИ́ЦА – злой дух.

«А кто хощет дьявола видеть или еретика, и тот корень (адамовой головы) возьми водой освяти, и положи на престол, и незамай сорок дней, и, те дни пройдут, носи при себе – узришь водяных и воздушных демонов» (из травника); «Сатана, кто во лжи, по кичливости духа; диавол, кто во зле, по самотности; демон, кто в похотях зла, по любви к мирскому» 〈Даль, 1880〉.

Слово «демон» греческого происхождения; оно привнесено в русские поверья христианством, священными книгами. «Новый Завет различает Сатану, или диавола 〈…〉 и многочисленных демонов, называемых также духами злыми, духами нечистыми, духами злобы» 〈Рязановский, 1915〉.

Среди апологетов II века была распространена теория происхождения демонов от смешения сынов Божиих, отождествляемых с ангелами, с сынами человеческими (заимствованная из иудейских апокрифических преданий); однако, согласно «официально утвердившейся» точке зрения, демоны – падшие ангелы.

В дохристианских верованиях демон – вездесущий многоликий дух или «мгновенно возникающая и уходящая сила». Она может воздействовать на судьбу человека, «приравнивается к судьбе». В первохристианстве двойственные в своих проявлениях демоны становятся исключительно вредоносными. В них, как полагает, в частности, Тертуллиан, «заключается причина болезней и несчастных случаев всякого рода и в особенности внезапных и чрезвычайных потрясений, сильно ослабляющих душу. При этих нападениях на душу и тело нужно отметить их тонкость и легкость. Будучи невидимы и недоступны наблюдению, эти духи дают себя знать, правда не в самом действии, но в последствиях его, когда, например, необъяснимое, лежащее в воздухе зло повреждает древесные и полевые растения в самом их цвете. 〈…〉 С такой же таинственностью заразы дыхание демонов и ангелов производит различные болезни духа посредством умоисступления и позорных и ужасных пожеланий» 〈Рязановский, 1915〉.

В славянской Библии слово «демон» переведено как «бес». Это название получило большее, нежели демон, распространение и в памятниках древнерусской, средневековой литературы, и в крестьянской среде (см. БЕС).

В народных поверьях нечистый дух редко обозначается словом «демон», имеющим инородный, «книжный» оттенок. Демон с демонихой упоминаются в заговорах. В Костромской губернии демоницей именовали русалку, шутовку.

ДИ́ВЬИ ЛЮ́ДИ, ДИ́ВЬИ НАРО́ДЫ – люди или народы фантастического облика.

Дивьи люди населяют отдаленные, труднодоступные и «сказочные» области мира. «Бачко посылает по живую, по молодую воду за тридевять земель, в тридесятую землю, за белое море – в дивье царство» (арханг.).

Крестьяне Архангельской губернии полагали, что «на восточной стороне земли находится теплая сторона, в которой, ближе к нам, живут православные христиане, за ними арабы, за теми маленькие (карлики) и одноногие люди» 〈Ефименко, 1877〉.

«Удивительны» (чудесны и чудны) – циклопы, кинокефалы (люди с песьей головой), антиподы, существа, напоминающие кентавров, и пр.

В лубочной версии легенды, почерпнутой из «Александрии», средневекового романа об Александре Македонском, ужасные и беспощадные дивьи народы (гог и магог) – противники победоносного полководца.

«Жил на свете царь; имя его было Александр Македонский. Это было в старину, давно-давно, так что ни деды, ни прадеды, ни прапрадеды, ни пращуры наши не запомнят. Царь этот был из богатырей богатырь. Никакой силач в свете не мог победить его. Он любил воевать, и войско у него было все начисто богатыри. На кого ни пойдет войною царь Александр Македонский – всех победит. И покорил он под свою власть все царства земные. И зашел он на край света, и нашел такие народы, что сам, как ни был храбр, ужахнулся их: свирепые пуще лютых зверей и едят живых людей; у иного из них один глаз – и тот во лбу, а у иного три глаза; у иного одна только нога, а у иного три, и бегают они так быстро, как летит стрела из лука. Имя этих народов было: гог и магог.

Однако ж царь Александр Македонский от этих дивьих народов не струсил; начал он с ними воевать. Долго ли, коротко ли он с ними вел войну – это неведомо; только дивьи народы струсили и пустились от него бежать. Он за ними, гнать-гнать, и загнал их в такие трущобы, пропасти, что ни в сказке сказать, ни пером написать. Там-то они и скрылись от царя Александра Македонского. Что же делал с ними царь Александр Македонский? Он свел над ними одну гору с другою сводом, и поставил на своде трубы, и ушел назад в свою землю. Подуют ветры в трубы, и подымется страшный вой; они, сидя там, кричат: „О, видно еще жив Александр Македонский!“ Эти гог и магог до сих пор еще живы и трепещут Александра, а выйдут оттудова перед самой кончиною света» (саратов.).

По уточнению В. А. Сахарова, «Александр Македонский был любимым героем всех средневековых сказаний на Востоке; всякое замечательное событие связывалось с его именем. 〈…〉 Самое же предание о том, что Александр затворил каких-то народов в горах, существует с давних времен. Так, еще у Плиния и Иосифа Флавия говорится о железных кавказских вратах (Дербентская стена), которыми Македонский затворил нечестивые народы» 〈Сахаров, 1879〉.

Дивьи люди, которые живут в горах Урала, напротив, «дивно прекрасны и мудры». «В заводе Каслей, по Луньевской железнодорожной ветке, они выходят из гор и ходят меж людьми, но люди их не видят. Культура у них величайшая, и свет у них в горах не хуже солнца. Дивьи люди небольшого роста, очень красивы и с приятным голосом, но слышать их могут только избранные. Они предвещают людям разные события. Рассказывают, что в селах Белосудском, Зайковском и Строгановке в полночь слышится звон; слышали его только люди хорошей жизни, с чистой совестью. Такие люди слышат звон и идут на площадь к церкви. Приходит старик из дивьих людей и рассказывает о событиях и предсказывает, что будет. Если приходит на площадь недостойный человек, он ничего не видит и не слышит. Мужики в тех местах знают все, что скрывается большевиками» 〈Ончуков, 1928〉.

В 1926 г. на Урале записан рассказ о старике «из дивьих людей». Он растолковывает едущему на съезд коммунисту знамения грядущих бед: увиденные на дороге мешок с зерном, «кадь, полную крови», и гроб. «Едет, нагоняет старика небольшого роста с батожком. „Путь-дорога“, – говорит коммунист. „Довези меня“, – просит старик. „Нет, – отвечает коммунист, – не могу посадить, лошадь устала“. – „Все-таки ты меня посади, – говорит старик, – скорее доедешь“. Коммунист посадил старика. 〈…〉 Едут, старик и спрашивает: „Ты чего не видал ли дорогой?“ – „Видел“, – говорит партиец и рассказывает, что видел. „Это знамения вам. 〈…〉 Мешок с хлебом предвещает большой урожай. Кадь с кровью – страшную, кровавую войну на полсвета, в крови плавать будете. Но хлеб тогда еще будет. А будет еще хуже: это гроб – голод, мор, и люди будут так умирать, что некому будет и хоронить друг друга. Гроб от кади ближе по дороге, чем кадь от мешка, – это мор от войны ближе по времени, чем война от урожайного года“. Приехали в город, на Пушкинскую улицу в чрезвычайку, и коммунист посадил старика пока что в чижовку, а когда его хотели допросить, он исчез» 〈Ончуков, 1928〉.

ДИ́КАЯ ЖЕ́НЩИНА – нечистый дух в женском обличье; водяниха; лешачиха; чертовка.

В быличке из Пензенской губернии с дикой женщиной живет попавший на дикий остров солдат. Когда солдат покидает его, дикая женщина разрывает их ребенка, бросая вторую половину вслед солдату. Этот популярный сюжет крестьяне разных областей России относят то к русалке, то к лешухе, то к чертовке.

ДИ́КИЙ МУЖИЧО́К, ДИ́КЕНЬКИЙ МУЖИЧО́К, ДИ́КИЙ, ДИКУЙ, ДИ́КОНЬКИЙ, ДИКА́РЬ – леший; черт; Сатана; персонификация болезни.

«Лешие также известны под именем дикенького мужичка» (нижегор.); «В лесах Хоперских прежде жили дикенькие мужички – люди небольшого роста, с огромной бородою и хвостом» (саратов.).

Лешие-дикари живут «в глуши, в больших лесах» (нижегор.). Дикенькие мужички перекликаются в лесной чащобе, щекочут попавших к ним людей. Они отождествляются то с лешими, то с про́клятыми. Когда крестьянин, ночью пасущий волов на лесной поляне, разводит костер, то «вдруг слышит вдали отчетливый хохот, который постепенно приближался; смех прерывался иногда глухими стонами – уфф! и затем вовсе замолкал. Шевченко (крестьянин) струхнул не на шутку, так что волосы поднялись у него дыбом, и он хотел уйти, но лишь поднялся с места, как увидал невдалеке идущего к нему человека, совершенно голого и обросшего длинными волосами, который, не доходя до него сажень трех, сказал: „Дай мне кусок хлеба, я сильно голоден; но брось его левой рукой наотмашь“. Шевченко исполнил просьбу лешего, тот схватил хлеб, съел его, затем захохотал, свистнул, уфнул и исчез из виду» (саратов.).

В некоторых районах России диким именуют черта, дьявола, Сатану: «Поди-ка ты к дикому!» (костр.). Диконький – «нечистый дух, вызывающий паралич» (вятск.).

ДОМОВА́Я ХОЗЯ́ЙКА, ДОМА́ХА, ДОМА́НУШКА (БА́БУШКА-ДОМА́НУШКА), ДОМОВИ́ЛИХА, ДОМОВИ́НКА, ДОМОВИ́ХА, ДОМОВИ́ЦА, ДОМОВИ́ЧКА, ДОМОЖИ́РИХА – дух дома в образе женщины; жена домового.

«Домовилиха тебя забери» (донск.); «Царь-домовой и царица-домовица, примите нашу хлеб-соль!» (смолен.); «Ночью слышу: домовинка под пологом прядет» (свердл.).

Домаха, домовиха, доможириха – дух дома в женском обличье, иногда отождествляемый с женой либо дочерью домового. Ср. приговорку: «Дом-домовой, пойдем со мной, веди и домовиху-госпожу, – как умею награжу!» (владимир.). Домовиха, домовица – жена (дочь) доброго либо злого духа, живущего в доме (смолен., свердл., калуж.) 〈СРНГ, 1972〉.

Супруги домовых – домахи, домовихи – являются в белой одежде. Домаха ткет в бане: если угодить ей, одарит «нескончаемой» трубкой полотна. Узнав о смерти поляхи (духа поля), домаха, «как в ладоши, хлопает» и уходит в поля, «плача голосом приятным, как у кукушечки» (смолен.) 〈Добровольский, 1897〉.

Домовичка пророчит, предсказывает грядущие события. Если где-нибудь в избе слышится плач невидимого ребенка домовички, нужно накрыть это место платком. Тогда домовичка будет отвечать на вопросы о будущем, пока не откроют ее ребенка 〈Ушаков, 1896〉. К переменам она показывается «сидящей на лавке за прялкою» (новг., томск.).

«Как в дому несчастье буде, так доможириха под полом плаче. Уж ходи – не ходи, уж роби – не роби, уж спи – не спи, а всё слышать будешь. Вот как у меня хозяину-то помереть должно, всё я слышала, будто плачет кто так жалобно, знамо, доможириха цюла. А как в дому прибыток буде, тут уж доможириха хлопочет, и скотинку пригладит, и у кросон сидит.

Вот я раз ноцью выйтить хотела, встала, смотрю, месяц светит, а на лавке у окоска доможириха сидит и всё прядет, так и слышно нитка идет: „Дзи!“ Да: „Дзи!“ И меня увидала, да не ушла. А я сробела, поклонилась ей да и говорю: „Спаси Бог, матушка!“ А потом вспомнила, как меня мать учила относ делать. Взяла шанечку и около ей положила. А она ничего – все прядет. И много у нас в той год шерсти было» (арханг.).

Упоминания о доможирихе в фольклорно-этнографических материалах XIX–XX вв. отрывочны. Суседка-доможир обитает в подполье, прядет по ночам (томск.) 〈Потанин, 1864〉. Прядущая доможириха напоминает кикимору, персонаж полисемантичный, персонифицирующий судьбу (см. КИКИМОРА).

Ср. также поверья о домовом, «хозяйствующем» в избе. «Бабы утверждают, что в каждом доме есть свой особый домовой, которого будто бы видают оне ночью сидящим на лавке за прялкою» (владимир.); «Если вечером, когда прядут, да не выпашут – домовой в куделю наплюет» (новг.); «По ночам домовой «на середних полатях с маленьким синеньким огоньком прядет и бунчит про себя песни или лапотничает»» (вятск.).

Особняком стоит повествование «О двух доманушках» (записанное на Пинеге). Одна из доманушек добрая, другая походит на Бабу-ягу: живет в избе, «украшенной» человеческими руками и ногами, поедает людей.

ДОМОВО́Й, ДОМОВО́Й ХОЗЯ́ИН (ЦАРЬ), ДОМОВЕ́ДУШКА, ДОМОВИ́Д, ДОМОВИ́ДУШКО, ДОМОВИ́ДЫЙ, ДОМОВИ́К, ДОМОВИ́ТЕЛЬ, ДОМОВИ́ТУШКО, ДОМОЖИ́Л, ДОМОЖИ́Р, ДОМОЖИ́РКО, ДОМОЖИ́РНИК, ДОМОСЕ́ДУШКО – дух дома; «хозяин» двора и дома.

У домового – обычно невидимого «хозяина» двора и дома – много имен. Некоторые из них указывают на местопребывание домового (хлевник, голбешник, избной, подпечник, подпольник); на форму его появления (пастень, стень, глумица); на основные занятия (домовой хозяин, домоведушка, домовитель, домовитушко).

Домовой – обитатель дома – доможил, доможир, домоседушко, жихарь. «3а обычай жить в тепле и холе он „жировик“; за некоторые привычки – „лизун“, „гнетка“, „навной“» 〈Максимов, 1903〉. «Слово „домовой“ весьма малоупотребительно в народе. Обыкновенно этот дух зовется дворовым, дворовушкой, кормильцем, кормильчиком, наконец, батаманкой» (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉.

Имена домового «господарь», «большак», «дед», «дедко», «дедушко», «братанушко», «доброхотушко», «кормилец», «навной», «хозяин», «хозяинушко» характеризуют отношения домового к живущей в доме семье и хозяйству: он старший в доме, член семьи, предок, невидимый «хозяин». «За охотливое совместное жительство» домовой – «суседка». Домового именуют и почетным «другая половина» или просто «он», «сам» 〈Максимов, 1903〉.

Жена домового – домовиха, домовица, домовичка (см. ДОМОВАЯ ХОЗЯЙКА). В поверьях упоминаются и «семья», «дети домового» (олон., арханг., томск.).

«Незримо от людей в людских жильях ведут домовые свое существование, пьют, едят, скорбят и радуются, родятся и умирают» (люди видят их редко, «потому что сейчас – недостойны») (смолен.) 〈Добровольский, 1897〉.

Крестьяне были убеждены, что «никакой дом не стоит без домового». «Купил дом и с домовыми» 〈Даль, 1880〉. Образ домового – один из самых сложных, многозначных в крестьянских поверьях. Домовой наделяется разнообразными обликами, качествами, способностями. Основные «занятия» домового – забота о скотине; предсказание будущего обитателей дома.

В реальном бытовании (в рассказах крестьян, записанных в XIX–XX вв.) трудно отделить духа, обитающего во дворе (дворовой), от духа, обитающего в доме (домовой). Нижегородцы полагали, что домовой обитает в доме, в подпечье, но при этом его основное занятие – хранить скот и сторожить двор; по убеждениям тульских крестьян, домовые живут в домах (обитают за печкой, у порога, в углу), но в основном помогают ухаживать за скотом (их видят в сенном сарае). В Саратовской губернии домового представляют обитающим и под печкой, и на чердаке, и в конюшне под колодой; в Орловской и в Вятской губерниях, главное местопребывание домового – возле скота, и живет он в хлеве; смоленский домовой появляется в темных углах, у потолка, но опять-таки чаще всего в хлеве. Крестьяне Воронежской губернии считают, что домовой один во дворе и в доме.

Некоторые из вологодских крестьян утверждают, что домовой есть в каждом жилом доме; по мнению других, он обитает лишь в тех домах, где держат скотину (во дворе, под яслями). «Домовые могут находиться и в местах неосвященных, в кабаках, на мельницах, в пустых нежилых домах устраивают сборища и увеселения» (волог.).

В Московской губернии названия «домовой» и «дворовой» – синонимы: «Дворового можно иногда увидеть, как барахтается он в кошелке с сеном, а иногда станет во весь рост, точь-в-точь хозяин, и бросит в тебя чем ни попало» 〈Соловьев, 1930〉.

Домовой, живущий во дворе или в подполье (под голбцом), в избу «заглядывает редко, и такие визиты считаются не очень приятными. По мнению одних, он не любит икон, а другие считают, что ему быть в и́збе „не указано“. И в настоящее время большинство баб и детей чувствуют безотчетный страх к темному двору и ни за что не решатся пойти туда ночью одни, без света» (владимир.) 〈Смирнов, 1927〉.

Согласно поверьям ряда губерний России, домовой обитает не просто на дворе, но возле особой, подвешиваемой для него ветви, «ведьминой метлы», то есть сосновой или еловой ветви с очень густой хвоей (она именуется «матка», «курина лапа», «вихорь»).

Местообитание домового связывали с вереей (воротным столбом) (моск., владимир.), а также с бревнами сруба, переметом, перекладами. «…Довелось выйти в сени, вдруг на перекладине вижу – лежит фигура, похожая на человека, черная как уголь, длинная, сажени в три, почти в длину всего переклада; только увидала меня, как тотчас скрылась неизвестно куда» (саратов.).

Для крестьян великорусских и севернорусских губерний местопребывание домового – прежде всего хлев (реже – поветь), затем дом. При этом домовой-дворовой разгуливает и по двору, и по избе. В поверьях XIX–XX вв. прослеживаются два лика, две ипостаси духа двора и дома – он покровительствует то дому, людям, то скоту. «Про домового… Да вот еще мама рассказывала. Ейный отец пошел сено класть коровам. Пошел класть во двор, приходит назад, говорит: „Кладет там сено какой-то мужик“. Отец обратно домой – испугался. А это домовой был… Маменька отцу говорит: „Крестись ты, крестись, это домовой кладет“. Это хорошо, хорошо. У каждого животного – свой домовой» (новг.).

«Это было мне лет семнадцать-восемнадцать. И вот все не спала я… Ну, наверно, я уснула. И вдруг мне снится (или на самом деле, я не знаю) – кто-то вылезает с подпола. 〈…〉 Берет меня в охапки, с кровати тащит долой. А я, вроде – домовой, чувствую. Я крещусь: „Во имя Отца, Сына и Святого Духа!“ – как заору на всю голову! И, Господи помилуй, показалось, как кто-то от меня пошел. Ну и тот год я вышла замуж. Меня вытащили с этого дома» (новг.).

Домовой-дворовой имеет облик человека, но может предстать змеей, ужом, жабой, лягушкой; мышью, крысой, петухом, коровой, свиньей, ягненком, кошкой, собакой, лаской. Упоминается и домовой-заяц.

«Два брата разделились. Один переселился на новое жилище. Вдруг вскоре после этого соседи заметили, как из прежнего дома выскочил заяц, ударился бежать по улице и пропал на новом жилище. Вскоре дом, из которого выскочил заяц, сгорел, и его владелец переселился к брату» 〈Ушаков, 1896〉.

В повествовании из Новгородской губернии домовой появляется в обличье собаки. «Пошел я на двор посмотреть, задано ли скотине корму и все ли в порядке на дворе. Только, значит, иду я назад, вдруг моя собака мимо меня прошла. Думаю себе, как попала собака на двор, когда я запер ее на ночь в подвале летней избы; разве, думаю себе, ушла, да только то хитро, как попала она на двор, когда и двор был заперт. Пошел я поглядеть в подвал… Собака спит на своем месте. Тогда я догадался, что это не кто иной, как домовой».

Пока хозяин отстраивается после пожара, тоскующий домовой ходит на пепелище черной телушкой и козлом (тульск.).

Кот, кошка – традиционные обличья домового либо его спутники: кот – «родственник домового» (арханг.); домовой является в виде рыжей кошки (костр.). В Ярославской губернии старались держать кошек определенной масти, «чтобы угодить домовому»; кошка – «любимица домового» (томск.). «Без кошки да без бабы нет в доме хозяйства; без них и домовой со двора уйдет» (орл.).

Облики животных, пресмыкающихся, птиц обычно принимает домовой, обитающий во дворе. По поверьям Орловщины, он может быть не только кошкой, голубенком, собакой, но и «любой скотиной».

Нередко домовой-дворовой – змея (уж, гадюка) (см. ЗМЕЯ ДВОРОВАЯ). Домовой – крыса, лягуха, гад (олон.). Представляют его и лаской (например, в Приуралье – 〈Зеленин, 1936〉). В поверьях некоторых районов России прослеживается связь «ласки – хозяйки двора» со «скотьим богом Велесом» – ее именуют «Влас, ласка, дворовый хозяин» (ленингр.) 〈Черепанова, 1983〉.

Домовой – петух (новг.). Петуха повсеместно считали охранителем двора и дома; ср.: если петух поет очень рано, то есть до полуночи, – знак, что он видит дьявола и хочет его прогнать своим пением (яросл.).

На Псковщине «дворовый хозяин» – змея с петушиным гребнем. «Дворовик днем бывает как змея, у которой голова, как у петуха, с гребнем, а ночью он имеет вид и цвет волос как у хозяина [дома]» 〈СРНГ, 1972〉.

Домовой – полумедведь-получеловек (медведь с человеческими ступнями и головой) (тамбов.); домовые «на взгляд неуклюжи, как медведи», – руки и ноги их толстые, они покрыты шерстью (тульск.).

Всех животных и пресмыкающихся, которые могли быть воплощением домового-дворового, запрещалось убивать в пределах двора, дома и подле них. Убийство возле дома лягушки, гадюки влечет падеж лошадей, коров; смерть людей (новг.). «У одного крестьянина все коровы пали оттого, что он убил крысу, в виде которой пришел к нему дворенник» (олон.).

Обличье домашней птицы, домашнего животного для домового-дворового естественно. Образ домового-змеи, домового-зверя сохраняет черты предка-родоначальника, «хозяина» принадлежавших роду территорий. Учитывая, что «в отдаленные времена предок-родоначальник носил териоморфные черты, можно не без основания ожидать увидеть таковые в современных представлениях о домашних духах» 〈Харузина, 1906〉.

«Животное – предок и сородич», родовое божество – с распадением родового строя становится предком и покровителем отдельной семьи, двора, дома 〈Токарев, 1990〉. Подобное существо не могло, конечно, исходно подразделяться на «домового» и «дворового». Это отразилось и в позднейших верованиях крестьян.

Животные и птицы, сопутствующие домовым, дворовым духам, «угодные им или неугодные», знаменуют нередко прежние (скрытые) образы домовых, дворовых «хозяев» 〈Харузина, 1906〉. Чаще всего в поверьях и несказочной прозе домовому сопутствует лошадь.

Домовой (дедушко-суседушко) – «благообразный седой старичок маленького роста», который живет по хлевам и скотным дворам. «Занятие его – ухаживать за скотом, кормить и холить его. В особенности пристрастен он к лошадям… Как любит, так и ненавидит домовой „по мастям“, то есть по цвету шерсти, почему народ и старается подбирать лошадей с мастью „по двору“» (нелюбимую лошадь стараются сбыть за бесценок «хоть цыгану», которые пользуются этим, распространяя суеверия) (волог.) 〈Кичин, 38〉. «Домовой не полюбит [скотину], не что возьмешь» 〈Даль, 1880〉.

Предпочитая скотину той либо иной масти, домовой-дворовой сам имеет определенную «масть», цвет шерсти (волог., тульск.); он – гнедой, вороной, белый либо пегий (курск.). Шерсть скотины должна быть подобна шерсти домового (калуж.). «Идет ко двору» и скот под цвет волос крестьянина, хозяйствующего в избе, ибо домовой «волосом бывает в самого домохозяина» (владимир.) 〈П-ков, 1900〉.

Домовой «проявляет свою деятельность только на скоте. Если животное, несмотря на уход, худеет, значит не ко двору, домовой не любит; иногда он не любит какой-нибудь масти… Случается, что у коровы отнимается и не владеет зад; объясняют – домовой ударил» (костр.). Владимирские крестьяне наблюдали, как ведет себя скотина во время заутрени: если лежит смирно, то она «ко двору»; если же ворочается и стоит, то «не ко двору».

Получив скотину себе «в масть», «по двору», домовой холит ее, поит, кормит. Он заплетает лошадям хвосты и гривы (точно так же домовой плетет, путает волосы людям и даже лижет их – см. ЛИЗУН). Эти «косы» ни в коем случае нельзя расплетать: «Домовой начал плесть лошади гриву в косу, коса вышла долгая, мужик взял да ее и подровнял, остриг несколько; приходят на другой день, а коса-то выдрана с мясом – в хлеву и валяется» (владимир.).

Забота домового-дворового о скоте простирается так далеко, что он не гнушается воровством сена для «своих» животных (если сена недостаточно). Нередко это сопровождается драками с соседскими домовыми (волог., новг.). «Если же домовой бывает разиня, соня, то соседние домовые воруют корм у скотины и перетаскивают его своим любимым лошадям и коровам. Случается, что домовые из-за корма подерутся, подымут писк, визг, – сонливый домовой тогда проснется и прогонит незваных гостей-воров» (орл.). В рассказе из Вологодской губернии домовой всю ночь не может напоить лошадей из-за проверченной в бочке-водовозке дырки. Утром его, «маленького человечка в шерсти», находят повисшим на губе лошади и замерзшим до смерти.

«Если какую шерсть „хозяин“ невзлюбит, измучит коня. Например, ночью запрягает его в сани, поставит бочку и поедет по воду. Начерпает и гоняет-гоняет по сугробам, по ухабам… Потом к утру поставит на место. Мужик пойдет посмотреть, дать сена, соломы ли, а конь в мыле, трясется… 〈…〉 Вот так же всё [домовой] по воду ездил. Не знал мужик, что и делать. Вздумал он провести „хозяина“: провертел на дне бочки дыру. Вот ночью „хозяин“ запрег коня и поехал за водой. Начерпал, погнал… Давай было полкать [гонять беспощадно], а воды-то в бочке нет, коню и легко! Вдругорядь начерпал, поехал, опеть воды нет! Со злости бочку разбил. Так этим и не мог взять. А все-таки опосле замучил. Вот и корову не полюбит хозяин – тоже замучает» (иркут.).

Повествование о домовом и продырявленной бочке (в разных версиях и вариантах – бочку дырявят из озорства, из зависти, чтоб помешать домовому; домовой мстит; погибает) кочевало по всей Сибири 〈Громыко, 1975〉 и, по-видимому, по всему центру и северо-западу России.

Крестьяне некоторых губерний верили, что домовой оберегает животных и в поле. Чтобы заручиться его благоволением, нужно три раза обойти скотину с прутиком, а затем воткнуть его в землю со словами: «Домовой, домовик и маленькие домовятки, сберегите мою скотину в поле, напоите, накормите и домой пригоните» (смолен.). Обруганная «под не ровен час» скотина отбивается от дома, ее теряют нерадивые хозяева, тем не менее она находится «под защитой домового» (яросл.).

Попечению домового скот поручали с приговорами и поклонами. «Домовишко-дедушко, всех пой, корми овечушек и ладь ладно, а гладь гладко и стели им мягко»; «Дедушко-атаманушко, полюби моего Чернеюшка (Пестреюшка и пр.), пой, корми сыто, гладь гладко, сам не шути, и жены не спущай, и детей укликай, унимай» (арханг.). «Чтобы домовой скотинушку любил», пинежские крестьяне кланялись во все четыре угла хлева и просили: «Дедушка Романушка и бабушка Доманушка, пустите во двор коровушку [имя], поите, кормите сыто, дроцыте гладко, сами не обитьте и детоцкам не давайте обидеть» 〈Астахова, 1928〉.

Нелюбимых животных домовой «загоняет», катаясь на них ночами во дворе, забивает под ясли, путает и сбивает им гривы, хвосты. В таких случаях корову или лошадь стараются продать, сменить, дабы угодить домовому. По распространенным и давним поверьям, вредящий домовой может быть «наслан» колдуном: «Дмитровская баба наслала нечистого в конюшню. „Враг“ вызывал болезни скота, его влиянию приписывался конский падеж» (ХVII в.) 〈Черепнин, 1929〉. (И в ХIХ – ХX вв., и в ХVII в. «насланный» домовой ведет себя одинаково, гоняя и заезжая скотину.)

Владимирские крестьяне полагали, что «иногда во дворе скопляется два или три домовых, и тогда они ссорятся и дерутся между собой», и это вредит животным. В таком случае обращались к знахарю.

«Знающие» люди способны смирить своего или «напущенного» домового: для этого бьют с приговорами лутошкой или метлой по стенам двора, избы (нижегор., волог.); расправляются с домовым при помощи особого веника, плетки (новой погонялки, треххвостной плетки) (олон., новг.); тычут вилами в нижние от земли бревна. В Нижегородской губернии «хозяин сам гоняет домового, связав пук из травы, называемой в простом народе чертогоном, ходит по всему двору и хлещет по всем местам, приговаривая: „Не озорничай, живи хорошенько, скотинушку-матушку люби!“» «Чтобы на лошади не ездил домовой», жители Енисейской губернии, вводя ее первый раз на двор, заставляли перешагивать через гасник (то есть через веревочку, служащую для стягивания кальсон). «Для сбережения скота от козней домового» вешали на шею не любимой им скотины ладан, завернутый в тряпку, или окуривали ее ладаном (курск.).

Помимо скота, домовой «обижает», тревожит кур. Он стрижет шерсть овец (занятие более свойственное, впрочем, кикиморе). Традиционный оберег от вредящего курам домового – куриный бог («кикимора одноглазый») – камень с дырочкой, подвешиваемый в курятнике (также и старый лапоть, горлышко разбитого кувшина).

«Чтобы овецушки были покойны», нужно «подвесить мешочек под потолок с серебряной денешкой. Будет он (домовой) денешкой играть и овечь не трогать» (арханг.) 〈Астахова, 1928〉.

От козней домового-дворового в разных районах России оберегались по-разному: помещали в конюшне медвежью голову, убитого ястреба или сороку; зарывали под жильем череп козла; окуривали дом и двор медвежьей шерстью или обводили вокруг двора медведя. «Думают, что скот подвергается иногда болезни от злых домовых. Для избежания этого водят ручного медведя по всем углам двора с надеждою, что злой домовой, испугаясь медведя, уйдет со двора и не будет уже приходить. А другие для этого рассовывают только медвежьей шерсти по углам двора» (нижегор.).

«Смиряя» домового, махали по всему двору липовой палкой, втыкали нож над дверью, чертили мелом кресты на притолоке, служили молебны, окуривали скотину ладаном, кропили святой водой. Способы изгнания вредящих домовых, по-видимому, мало менялись на протяжении столетий. Так, в XVII в., выгоняя из конюшни домового, «на воду наговаривали и тою водою по стенам, и лошеди, и всякую скотину кропили». Ведун-крестьянин Симонка Данилов (XVII в.) прогнал дьявола из конюшни в вотчинной деревне Семена Стрешнева – Черной Грязи: «…В воду положа коренье и травы, приговаривал многие свои ведовские слова, и воду крестил своими руками по трожды, и кореньем и травами людей окуривал, и водою окачивал» 〈Черепнин, 1929〉.

Верили, что домовой-дворовой может быть «уведен» либо «забыт» (воронеж. и др.). Это также служит причиной падежа, болезней. Если «не стоит скотина» (болеет, помирает), необходимо «уставить двор». Для этого обращаются к знахарям. Когда в одном из дворов заболела корова (вскоре после того, как была продана другая), знахарь пояснил: причина болезни в том, что «покупатель увел вместе с коровой домового». «Покупатели набрали во дворе мешок навозу, повесили его на шею корове и в таком виде увели ее к себе во двор. Дело об уводе домового в деревне долго было злобой дня, доходило до сельсовета, но благополучно закончилось само собой, после того как у бабы корова выздоровела, а знахарь объявил, что домового он возвратил обратно» (владимир.) 〈Смирнов, 1927〉.

Домовому по нраву ровный и чистый двор (новг.). Причиной недовольства домового и болезней скотины могут стать шум, ругань, свары. В Дмитровском крае записан рассказ о том, как домовой ушел от скандалящих хозяев. По объяснению бабушки-знахарки, «…все оттого, что во время стройки больно ругались, ну он-то и ушел от вас, он ругань не любит. А заместо его полевой пришел – он-то вам и мучает скотину, и корм портит, и лошадей гоняет…» (знахарка советует усердно звать домового обратно – с поклонами и хлебом-солью). «Помогает также, если положишь кусок хлеба с солью на переводе во дворе, и если кто-нибудь из скотины сьест наутро, то падеж прекратится» (моск.).

Преобладающее отношение к домовому-дворовому – настороженно-уважительное. «Крестьяне сильно верят в существование домового, они говорят, что когда идешь в хлев, то, прежде чем открыть хлевную дверь, кашляни. Зайдя в хлев, молчи, а то можешь помешать домовому или увидеть его, а если увидишь домового, в хлеве случится беда. Если животное захворает, идут просить помощи у колдуна. Последний всегда велит принести домовому какой-нибудь подарок, который разложить по углам хлева…» (новг.) 〈АРЭМ〉.

Подарки домовому – хлеб, цветные лоскутки, монету с изображением святого Егория – клали и под ясли. В Орловской губернии под яслями для домового оставляли цветные лоскутки, овечью шерсть, мишуру, блестки, старую копейку с изображением лошади и горбушку хлеба. В смоленских деревнях домовому предназначали кусок хлеба, обернутый в прошитую красной ниткой тряпочку. Дар относили в сени или на перекресток, где кланялись на четыре стороны и читали молитвы. В Тамбовской губернии для домового клали хлеб и блины под застрехи, в Вологодской – оставляли на печном столбе крашеные яйца. В некоторых районах Русского Севера домовому отдавали корочку каши, которую клали в подпечек, а по праздникам ему предназначали горшок круто посоленной каши (арханг.).

Считая, что с домовым важно поддерживать добрые отношения «для спокойствия и благополучия», забайкальские крестьяне стряпали раз в год лепешки и раскладывали их в печурке (небольшом углублении в печи), в подполье, «в конских и скотских дворах». Гостинцы помещали под комягу (калуж.); относили на чердак – «наутро, как уверяет народ, там ничего не остается» (саратов.).

В Курской губернии «в хороших семьях» после ужина всегда оставляли на столе «харч для домового».

«У знакомой вдовы домовой замучил – скребет и скребет по ночам. Потом старушка одна научила: надо поставить на ночь стакан с водой. Так и сделала – перестал скрестись. Один раз уезжала и стакан закрыла, а вернулась – он открыт. Старушка сказала, что домовой питается паром от воды и еды» (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

Домового «кормили», угощали по большим праздникам (на Рождество, под Новый год, в Чистый четверг Пасхальной недели). В Чистый четверг хозяин дома бросал под печь мелкую медную монету (копейку или даже грош) с таким наговором: «Вот тебе, суседушко-батанушко, гостинцы от меня. Аминь». В этот же день, рано утром, хозяйка пекла три маленькие булочки из ржаной муки. Их относили в укромный уголок двора с приговором: «Вот тебе, суседушка-батанушка, гостинцы от меня. Аминь». Замечали, что подношение мгновенно поедается домовым (тобол.) 〈Городцов, 1916〉.

Предпасхальное угощение для домового готовили и по-другому: в Великий четверг «стряпают четыре пресные булочки, бросают их в печь наотмашь, стоя спиной к печке. Когда испекутся, три хлебца (они величиной с куричье яичко) надо скормить лошадям, а четвертый хлебец положить под матку во дворе со словами: „На` тебе, хозяин, хлеб-соль. Корми моева скота. Я ево кормлю днем, а ты корми ево ночью“» (так же пекли четыре булочки для коров) (енис.) 〈Макаренко, 1913〉.

Домового «закармливали» перед Великим постом, угощали на каждое заговенье и разговенье, на Рождество (сибир.). На заговины, «перед тем как садиться за стол ужинать, хозяин с хозяйкою идут на двор, становятся у ворот и говорят: „Царь-домовой, царица-домовица, с малыми детками, милости просим с нами заговлять“. При этом, не крестясь, кланяются до земли на все четыре стороны и возвращаются в хату ужинать. Поужинав, оставляют на столе кушанье и посуду… для того, чтобы домовому с домовихой было чем заговеть» (смолен.). В Забайкалье, оставляя еду на столе, приглашали вечером: «Господин хозяин, приходи заговлять. Вот тебе хлеб-соль, Божья милость, приходи, кушай!..»

Чествовали домового, дворового хозяина и в день первого выгона скота в поле: «торкали вербочки» на седьмом венце двора, «чтобы не превысить и не принизить домового» (новг.).

Надеясь снискать расположение домового, 15 августа, в день Степана сеновала, лошадей «поили через серебро»: бросали в воду серебряную монету и поили лошадей из шапки, в которой также лежала монета. Считалось, что от этого лошади «добреют, не боятся лихого глаза и входят в милость у домового». Серебряную монету потом скрытно от всех клали в конюшне под яслями 〈Ермолов, 1901〉.

Были и особые праздники домового. Один из них – 7 февраля, день Ефрема Сирина, «именины домового», когда домового «закармливали», оставляли ему еду (кашу на загнетке) с просьбой беречь скот. 12 апреля, в день Иоанна Лествичника, домовой праздновал наступление весны. По уверениям крестьян, в этот день он бесился, сбрасывал шкуру, подкатывался хозяевам под ноги. В Новгородской губернии считали, что домовой бесится и перед Петровым днем.

«В ноябре с домовым как с родным: или задабривай, или выгоняй», – говорили в Тобольской губернии. 14 ноября (день Кузьмы и Демьяна) домового «помелом гнали и помелом метили, чтоб не разорял двор и не губил животных» 〈Ермолов, 1901〉. В некоторых районах России домового «ублажали» в Михайлов день (21 ноября).

Лик домового, обращенный к людям (домовой вещает судьбу обитателей дома), очеловечен, но сохраняет «звериные» черты. Домовой – человек, но обросший шерстью, мохнатый (курск., тульск.). Домовой – седой старик, покрытый шерстью (забайкал.); он седой как лунь и весь покрыт волосами (волог.). На Вологодчине считали, что «вид домового бывает весьма разнообразный. Во многих местах толкуют, что он не имеет своего вида, а является в том или другом образе, какой ему вздумается принять: в образе человека, покрытого шерстью (чаще всего), черной кошки, собаки. Вообще же видеть его удается лишь в редких случаях» 〈Иваницкий, 1890〉.

Домовой – плотный мужичок в смуром кафтане (по праздникам – в синем кафтане с алым поясом). Он космат, весь оброс мягким пушком 〈Даль, 1880〉. Домовой ходит в свитке, подпоясанный, все тело его в белой шерсти (орл.).

Мохнатость домового свидетельствует о достатке дома. «Домовой мохнат – хозяин богат» 〈Гальковский, 1916〉. Домовой, который «наваливается» на людей «к добру», – мохнатый и теплый, «будто тулуп саксачий» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

Домовой-человек (старик или мужик среднего роста и возраста, плотного сложения, реже – очень высокий или, напротив, крошечный) живет в подпечье, в подполье; на чердаке. «Домовой обитает в подпечке, откуда частенько слышат стон – к худу; или шелест – к добру» (нижегор.) 〈Борисовский, 1870〉. «Часто его видят в серой рубахе, седенького, спускающегося на пол с полатей или бруса» (забайкал.).

Домовой, пребывающий в основном за печью, в подпечье (в голбце), появляется и на печи, даже в самой печи (волог.); чтобы увидеть домового, нужно влезть в печку (олон.). «Если хозяин уходит из дому, то для того, чтобы вместе с ним не ушел домовой, печь загораживают ухватом или заслоняют заслонкой» (владимир.) 〈Зеленин, 1991〉. «Зимою в избе на ночь для тепла открывают у печки заслон и на место его, посреди устья, ставят вертикально лучинку, примечая от старых людей, что печку не должно оставлять открытою без пристановки к ней лучины, чтобы домовой не пошутил» (арханг.).

Русская печь – излюбленное место пребывания домового: он даже «сбрасывает старух с печи, если они постоянно занимают печку. Так рассказывала одна бобылка. Она была больная и не слезала с печи. Домовой ее толкал, только она все время упирается: „Не пущу, родимый, самой некуда“. Ну, он взял ее да сбросил – сам на печку полез» (моск.).

На печи домовой располагается в определенном положении – вытягиваясь вдоль нее (курск.). Чтобы не досаждать домовому, людям полагалось спать поперек печки.

«Ты никовда не учись лежать вдоль печи, ковда гриешься на печке; а завсегда лежи поперек. Грелся раз мужик на печке, а ён лежал-то вдоль печки. Вдруг кто-то приходит в избу да и идет прямо на печку. Стал на лежанку-то да и видит, что мужик лежит вдоль печи. А уж ему пройти-то и нельзя. Вот ён и сказал мужику-то: „Ну-ко, пусти миня-то погритьчи! Я на дворе-то горазно озяб“. Мужик взял да отвернулся и пустил его на печку. А ён лег на спину и руки за голову положил. Мужик возьмет да руки-то у него и пошарит… А оне у него шоршнатыя такия, как будто овчиной поволочены. Вот ён и испугался: узнал, что домовой лежит. Домовой погрелся да и ушел из избы» (Новг., Белоз.).

Домового представляли живущим на печи. Печку считают жилищем домового (саратов., моск.). «Домовой прежде жил в избе, лежал рядом с хозяином. Для этого пристраивалась (и теперь существует) казенка вдоль печи – место нечистое, куда нельзя класть ни хлеба, ни креста» (тамбов.).

На печи (под печью) появляются и покойники – в определенном положении, со-положении с печью, словно бы «выступая» из нее. «Я лежу на печи, головой вот туда. Слышу – дышит кто-то около меня… Я одной рукой пощупала: там кошка. А другой вот так стала щупать: ой, кто-то холодный-холодный мне попался! Я взяла от головы до самых ног ощупала: женщина. 〈…〉 Там женщина умирала, на этой печи. А может быть, мне она и привиделась?» (новг.).

Представления о печи как о «провозвестнице» участи живущих в доме («Если в именины хозяйки дома провалится в доме печь, то это предвещает ее смерть или другое большое несчастье») сливаются с верой в возможность появления возле печи (на печи, из-под нее) умерших родственников, предков-покровителей, которые могут отождествляться с домовым, его «семьей».

«Культ предка встречается, перекрещивается с культом огня, и в сознании людей очаг становится местом пребывания умершего предка» 〈Пропп, 1976〉.

Голбец (голубец), с которым устойчиво связан домовой, – это и пристройка, чуланчик у печи, и нижний этаж избы, наполовину помещающийся в земле; и надгробный памятник, в частности деревянный обруб из бревен, сделанный по длине могилы, покрытый плоской либо двускатной кровлей. Отмечены и случаи захоронения в подполье дома (правда, единичные). Так, по сообщению из Заволжья, «бывали тоже семьи, которые делали из подполья изб своих, называемого голубцом и служащего вместо домашнего подвала, домашнее кладбище целого семейства» 〈Толстой, 1857〉.

Домовой-покойник, предок, а также большак, старший в доме рельефно обрисован в верованиях крестьян и несказочной прозе. Домовой имеет вид хозяина дома, по большей части – умершего, или старшего в семье; «схож» с ним (яросл., владимир.) и в обличье хозяина дома может самому хозяину явиться (рязан.). Умершие в доме становятся его домовыми (смолен.). Домовой – предок рода, «обреченный в батраки» живущим в избе и каждый раз принимающий вид последнего умершего в семье (тамбов.). Ср. также совет: «если домовой не любит» – пойти на кладбище и положить что-нибудь на могилки, лучше – на могилки родственников (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

Домовой «пользуется положением, равным хозяину дома» (олон.), откуда и такие его имена, как «большак избной», «хозяйнушко мохнатый» (олон.); «большачок» (волог.); «домоведушко» (симбирск.); «сам» (яросл.).

Домовой «хозяин» наблюдает за распорядком в доме и ведением хозяйства. «Следствием немилости домового считается неурожай в поле и несогласие в семье» (смолен.) 〈Добровольский, 1897〉. Без него «дом не держится» (уфим.) 〈Колесников, 1890〉.

Забота домового об избе и ее обитателях столь велика, что «домовушка отправляется и в чужие страны (если хозяин в отъезде), есть-когда хочет упредить хозяина о каком неблагополучии» (урал.). «Существует много рассказов о том, как ревел домовой перед ранней отдачей замуж девушки или перед солдатчиной парня» (волог.).

Домовые способны даже подраться, если сходятся либо меняют жилье две семьи, и порою это «всерьез мешало сойтись» (тамбов., томск.) В таких случаях домовых «разводили» (калуж., моск.). Вместо заупрямившегося, обиженного, исчезнувшего домового выкликали «нового, блудящего, у которого нет приюта» (волог., моск.).

И все же домовой не столько «хозяин» дома (его хозяйские функции проявляются в основном по отношению к скоту, и весьма двойственно), сколько вещун, «хозяин» человеческой судьбы.

Домовой, в многочисленных рассказах о нем, становится причиной либо предвестником неудобств и бед.

Домовой невидимо расхаживает по избе – нечаянно попавший на его «дорогу» человек может тяжело заболеть, умереть (яросл.). «Неизбежно случится кашель у того, кто пройдет босиком по полу, по следам домового, имеющего привычку всю ночь бегать по хате и играть со своими детьми»; домовой может «надышать больному прямо в рот», и «отсюда является сильный кашель при чахотке, и оттого же иногда заболевает горло» (орл.). Если человек заболевает ночью – это несомненное следствие «шуток» домового 〈Попов, 1903〉. Точно так же домовой-дворовой вызывает заболевание скотины, «сталкивая ее со своих путей» (яросл.).

«Худой след на дому бывает» (где «домовой прошел») – этот след «не видно спроста», «ступил на него да изругался – добру не бывать» (олон.).

Повсеместно в России следствием «душения домового» считали ночные кошмары (дабы избежать их, советовали не спать на спине, у порога, поперек пола, не перекрестившись на ночь).

Обычно незримый, а только слышимый либо осязаемый, домовой стонет, плачет, возвещая о беде, «наваливается» на человека, пророча перемены, неотвратимые и чаще – неблагоприятные. Он становится видим перед несчастьем.

Появляется «домовой-судьба» не только в облике большака, старшего в доме (тождественном облику крестьянина-хозяина), но и в обличье недавно умерших обитателей избы или тех домочадцев, которым предстоит опасно заболеть, умереть. Увидеть домового в образе уже умершего – к добру, в образе живого человека – к смерти («самое это явление, говорят, уже с того света») (яросл.) 〈Костоловский, 1901 〉.

Домового – своего двойника видит лишь тот, кому грозит большое несчастье 〈Даль, 1880〉, либо тот, кто «одного года не проживет» (владимир.) 〈П-ков, 1900〉. Распространенность подобных представлений (двойник человека – вестник его кончины) отмечена Э.Тэйлором 〈Тэйлор, 1939〉.

Некоторые поверья прямо связывают число домовых-дворовых с тем, какова семья, живущая в избе: детей у домового столько же, сколько детей в доме (арханг.); у каждого человека – «свой домовой» (тамбов.). Семья домовых управляется большаком; включает большуху и детей, которые «проводят время в своем подполье так же, как крестьяне в избе» (олон.). «Когда сын отделяется от отца, ему говорят: „Зови с собой своего домового“. И сын приглашает: „Хозяин-батюшка, пойдем с нами!“ А у отца остается свой домовой, потому что у домового столько же сыновей, сколько сыновей у отца» (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

Домовой-вещун, таким образом, и самый первый покойник в доме, в роде (родоначальник, предок), и двойник хозяина дома, двойник любого из живущих в нем. Такое двойственное, либо «двоящееся», сочетание характерно для верований многих народов. Ср. сходные воззрения, отмеченные Л. Я. Штернбергом у гольдов: «старший покойник» воплощает «душу счастья дома»; прочие же покровители – умирающие (каждый в свое время) домочадцы 〈Штернберг, 1936〉.

Распространены и представления о двойниках-охранителях, спутниках человека, которые становятся зримы перед несчастьями; «появление этих спутников на земле, одновременно с рождением человека, есть некоторым образом тоже рождение» 〈Потебня, 1914〉. Понятия о домовом как о рождающемся (появляющемся) вместе с человеком духе-спутнике (правда, достаточно смутно) прослеживаются в поверьях ХIX–XX вв. Крестьяне Никольского уезда Вологодской губернии дают матери новорожденного ломоть ржаного посоленного хлеба – «с этим ломтем предварительно спускаются в подполье, обходят все углы и, призывая домового, говорят: „Суседушко, батюшко, иди-кося за мной“» 〈Попов, 1903〉; «При рождении Бог посылает человеку ангела для защиты, черта для искушения и домового для ведения хозяйства» (воронеж.) 〈Ав-ский, 1861〉.

Домовой-двойник – дух – спутник человека или душа, которая «телесна»: покинув умершего, она становится его подобием. «Во всем одеянии идет душа, как человек живой» (смолен.). Это соответствует общим для многих народов представлениям о душе как о «хозяине» тела, наделенном самостоятельным бытием, и подтверждается сходством домового с тенью, отражением. Домовой пастень, стень – призрак, тень; двойник, видимый в зеркале при гадании. «Тень-отражение» – один из традиционных обликов души. Образ суженого возникает в зеркале; его двойник способен явиться к гадающей девушке (арханг., мурм.).

Вплоть до конца XX в. крестьяне, сочетая с православными, сохраняют дохристианские понятия о душе как о сочетании прижизненных и посмертных состояний (душа, неразрывно связанная с телом, и душа свободная; душа-двойник и душа-птица; душа-дуновение, дыхание и душа-тень и пр.). Персонификацией некоторых из этих состояний (или душ – термин «душа» здесь условен) становится домовой.

Домовой провоцирует нежданные и неотвратимые события либо вещает о них. У женщины в жизни было три напасти, и каждый раз перед ними «наваливался» домовой (тульск.); увидеть домового – к несчастью (яросл.); если видишь домового в хлеве – случится беда (Новг., Череп.). Домовой показывается к измене мужа (яросл.); к большому пожару (вятск.). Девушка видит домового перед своей кончиной (арханг.); домовой ночью прикладывает руку к губам старика-отца – старик умирает (орл.). Дворовые «приносят» девушке смерть. «Одна из двух подруг-девушек села в большой угол, между тем как другая влезла на печку и стала смотреть сквозь хомут (если кто пожелает увидеть дворового – стоит ему лишь надеть хомут на себя, причем этим способом можно узнать о будущем). Вдруг она увидела двух страшных черных мужиков, которые несли гроб: они поставили гроб в большой угол. Это и были дворовые. Девушка так испугалась, что упала с печки. А та девушка, что в большом углу сидела, в тот год умерла» (олон.).

«Тем или иным способом „хозяин“ может предсказать несчастье, но предотвратить грядущую беду он не в силах» (иркут.) 〈Виноградов, 1915〉.

Двойник-вестник, или домовой-судьба, переменчив, непредсказуем. Он может быть и добрым, и равнодушным, и злым, «не знать, как и угодить ему» (волог.). Домовой очень обидчив, капризен (владимир., смолен.); «прихотлив» (калуж.); «любит посвоевольничать (орл.). Он шалит, вредит в избе (топает, кричит, кидает кирпичи, разбрасывает посуду и т. п.) или беспричинно выживает хозяев из дому (в таком случае лучше уйти – томск.). «Если по ночам что-нибудь постукивает на чердаке, то думают, что в доме завозилась нежить. Это же означает, что домовой выгоняет жильца из дому, что уж нет больше жиры. Когда появится в доме много крыс и мышей – квартирант не уживается долго в нем. Это тоже означает, что напущенная домовым тварь выживает жильцов» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

Некоторые утверждали: домовые бывают разного характера и этим определяется их поведение во дворе и в доме. «Живя меж людей, домовушки привыкли к людям и обрусели, тоись от настоящих-то чертей отстали; по крайности, вреда людям не делают, окромя лишь того, что в иную пору балуют от скуки ли, от другого ли чего – Бог знает…» (урал.). Подозревая, что домовые воруют у них платье и домашнюю утварь, калужские крестьяне, ложась спать, «ограждали крестным знамением свое достояние» 〈Ляметри, 1862〉.

В повествовании, записанном на Вологодчине, домовой «шалит» в доме крестьянина Филарета Ивановича Кочкова «в продолжение года ежедневно». Поначалу проказы домового имеют повод. «У соседки-девушки потерялись полусапожки, янтарные бусы и ремень. Девушка говорила: „У кого моя потеря окажется, у того зашалит домовой“». Потерянные вещи нашлись у Кочковых. Но еще до того, как Кочков обнаружил их у себя на дворе, домовой начал швырять с вышки в сени «дресвяное каменье, сухую глину, банные веники, головешки и черепки от посуды». Пропажу возвратили, однако шалости продолжались все лето: «…как только дети и хозяева уснут, домовой и зашалит, и так настойчиво, что разбудит всех в доме и не даст спать далеко за полночь».

Разгулявшийся домовой устраивает целый спектакль. «…Раз летом, когда в деревне случился праздник и все пировали… хозяин пригласил соседей посмотреть на его шалости. Соседи пришли со всеми гостями. Во время представления со стороны зрителей сыпались различные шутки по адресу домового: при пляске его говорили: „Хоть бы ты завел опорки, а то ноги смозолишь!“ Брали узду и ловили его, причем был общий хохот. Когда домовой кидал каменье, зрители кричали: „Чем каменья кидать, лучше бы бросил нам мешок серебра – мы бы вина купили и тебя напоили“ или так: „Давай, ребята, откидывать ему назад каменье, может быть, и попадем в его!“ Наконец загалдели: „Что ты больно разгулялся здесь? Возьмем ружье да расстрелим тебя!“»

На шутки зрителей домовой «отвечал самою веселою пляскою и свистом», и в конце концов его оставили в покое (избавиться от «беспорядка и нестроения» помог сам домовой, посоветовав воткнуть христовские свечи во все дверные косяки и проходы) 〈Иваницкий, 1890〉.

Домовой «озорничает бессмысленно и зло», «внушает безотчетный страх» (олон.). Иногда он просто «не любит хозяев» (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

Отношение «переменчивого, как судьба», домового к людям двойственно, немотивированно. «Еще не так тебя испугаю!» – заявляет внезапно появившийся перед женщиной домовой, после чего она падает, расшибается и умирает (новг.). Домовой «наваливается к худому»: «И бабе сразу худо все пошло: мужика застрелили, дочка спилась, померла… К худому! Это домовой так делает!» (новг.).

Видеть домового было опасно, нежелательно. Домовой наказывает тех, кто пытается его увидеть 〈Ушаков, 1896〉; увидевший домового умрет либо онемеет (тамбов.); будет болеть шесть недель (тульск.). В Иркутской губернии полагали даже, что, если откликнуться, когда домовой зовет по имени, – заболеешь.

Решившиеся поглядеть на домового, могли увидеть его через хомут или через борону (через три бороны); посмотрев в печку либо опустившись на третью ступень лестницы, ведущей на двор, и глянув промеж ног (олон.). Домовой показывается в двенадцать часов ночи: если он голый, нужно бросить ему одежку; если одетый – молча отойти (моск.).

Самое уместное время для «встречи» с домовым – Страстная неделя и Пасха. Домовой видим в Чистый четверг (в ночь на Чистый четверг – иркут.) и в пасхальное воскресенье. Если после пасхальной заутрени влезть на подловку (чердак), увидишь возле трубы домового – «старого, седого, стриженого, со свиной щетиной на голове» (саратов.). Домовой, обнаруживающийся во дворе, на чердаке либо в темном углу на Пасху, связан либо скован (владимир.).

Высмотреть домового можно и с помощью частички просфоры, данной в причастие в Великий четверг: прийти с нею в пустой дом и спуститься в подполье, где и покажется домовой. «Также можно увидеть его во время крестного хода вокруг церкви, так как тогда он снимает шапку-невидимку» (забайкал.).

Рассказы о шапке-невидимке домового и о том, как добыть эту чудесную шапку во время праздника Пасхи, бытовали во многих районах России. Нужно пойти в церковь в Страстную субботу, купить свечку за пять копеек, зажечь нижний конец свечи, взять ее в правую руку, а в левую руку – яйцо и идти в хлев. «А там увидишь на правой стороне старичка; ты с этим старичком похристосуйся и дай ему яичко, а он даст тебе шапочку. Когда наденешь эту шапочку, то тебя никто не увидит» (новг.). Если прийти от Христовой заутрени с зажженной свечой, то «за иконами в переднем углу можно будто бы увидеть седенького, в красной шапочке старика, который и есть домовой», и получить от него шапку-невидимку (забайкал.).

Некоторые решались «поглядеть на домового», дабы «сойтись с ним», заключить договор. Крестьяне Архангельской губернии, отстояв всю праздничную пасхальную службу с красным яйцом и свечой в руках, ночью («до петухов») отправлялись к хлеву. Встав перед отворенной дверью хлева с зажженной свечой и яйцом, произносили: «Дядя дворовый, приходи ко мне, не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал, приходи таким, какой я; я тебе христовское яичко дам!» Из хлева выходил дворовый в обличье двойника просителя. Рассказывать об этом запрещалось (разгневанный «хозяин» двора мог сжечь дом, передушить скот, довести легкомысленного болтуна до самоубийства).

В Вятской губернии брали плакун-траву, растущую на болоте, и привешивали ее к своему поясу (шелковому). Затем помещали в узелок озимь, собранную с трех полей, и со змеиной головкой подвязывали узелок к гайтану (вместо нательного креста). В одно ухо клали козью шерсть, в другое – последний клок пряжи, взятый тайно. Надевали сорочку наизнанку и ночью шли в хлев, завязав глаза тремя слоями материи. Придя в хлев, говорили: «Суседушко-домоседушко! Раб к тебе идет, низко голову несет, не томи его напрасно, а заведи с ним приятство, покажись ему в своем облике, заведи с ним дружбу да служи ему легку службу!» Если после этого раздавалось пение петуха, шли домой. Если слышался шорох и появлялся старик в красной рубахе, с «огневыми глазами» и со свечой в руках, то хватались за пояс, гайтан, змеиную головку, плакун-траву и держались за них. В противном случае домовой, завладев гайтаном и поясом, мог отстегать того, кто осмелился его вызвать. Домовой ставил условием договора с ним: во-первых, давать ему каждую ночь по свече, во-вторых, держать в хлеве козу. В свою очередь домовой клятвенно обещал «рассказывать обо всем на свете» и помогать.

Вера в домового бытовала издавна. Народ верит, «что во всяком доме живет черт под именем домового, он ходит по ночам в образе человека, и когда полюбит которую скотину, то оную всячески откармливает, а буде не полюбит, то скотина совсем похудеет и переведется, что называется не ко двору» 〈Чулков, 1786〉.

Д. К. Зеленин полагал, что древнейшее имя домового – Мара. Оно «родственно древневерхненемецкому mara, английскому night-mare – „кошмар“, французскому cauchemar. Отсюда русское кикимора, маруха, как нередко называли злых домовых» 〈Зеленин, 1991〉.

Само слово «домовой» появилось на Руси, по-видимому, не ранее XVI–XVII вв. Однако представления о духе двора и дома, «бесе-хороможителе», сходном с домовым, прослеживаются в средневековых житиях (XIV–XV вв.). «В одном древнерусском поучении встречаем упоминание о „про́клятом бесе-хороможителе“, которого в новоселье хозяин встречает „с кошкою черной и с курою черным“, то есть о домовом. В „Киево-Печерском патерике“ есть несколько рассказов про него» (Феодосий Печерский смиряет молитвой бесов, бесчинствующих в конюшне) 〈Рязановский, 1915〉.

Поверья, согласно которым домовой обязательно должен быть в каждом доме – «без него дом не держится», сохраняются на протяжении XX в. «Не мы хозяева дома, а есть хозяин самый больший»; «Говорят: „Переходишь в новый дом – открой прежде подполье, чтобы домовой зашел в дверинку“» (новг., записи 1985–1986 гг.).

Крестьяне некоторых районов России «вносили» домового духа в избу уже при начале строительства, вместе с устанавливаемым в срубе деревцем (см. СУСЕДКА). На Вологодчине, «после того как на фундамент дома будет положено бревен пять-шесть, хозяин приглашает домового на житье… При этом требуется народным обычаем, чтобы хозяин приглашал домового не иначе как с клочком сена в руках и со следующими словами: „Батюшка-домовой, приди сюда в новый дом пожить, посмотреть и за скотинкой погледить!“» Появление в этот момент случайно забежавшей собаки – дурное предзнаменование: «Домовой, видно, не хоцет сюды придти, а вместо себя послал собаку» 〈АРЭМ〉.

При переходе в уже построенный новый дом обязательно звали с собой и домового-дворового. По обычаям разных районов России, его приглашали и во дворе, и в доме. Веря, что «без хозяина двор не стоит», крестьяне Владимирской губернии шли на прежний двор и, став лицом к верее, произносили: «Хозяин-батюшка, пожалуй к нам на новое поместье». «Брали хлеб и соль в солоночке и в двенадцать часов ночи направлялись к новой стройке. Посолонь обходили вокруг дом, потом становились против вереи и три раза призывали: „Домовой, домовой, пойдем со мной“, после чего открывали ворота и с хлебом и солью входили в самый двор. Во дворе опять призывали: „Домовой, домовой, пойдем домой“. Затем направлялись к порогу новой избы, на пороге отрубали голову курице и входили в избу, а за обедом курицу съедали» (моск.).

По сообщению из Тобольской губернии, домового приглашали в новый дом, а дворового – в новый двор. После первой топки печи в новом доме «хозяйка берет петуха и идет с ним в старый дом, уже совершенно заброшенный и с опустевшей загнеткой. Там, держа петуха в руках, она обходит кругом посолонь всю избу и затем становится посередине избы, лицом вглубь избы, делает низкий поясной или даже земной поклон и произносит: „Дедушко-буканушко, милости просим к нам на новоселье, переходи к нам в новый дом и будь добр и ласков к нашей семье, как ты был добр и ласков к нам в старом доме“. 〈…〉 После того хозяйка дома с петухом в руках выходит из старого дома и идет в новый; войдя в новую избу, хозяйка обходит ее кругом посолонь и затем делает поясной или земной поклон вглубь избы и произносит: „Милости просим, дедушко-буканушко, к нам на новоселье, живи в нашем новом доме и будь добр и ласков к нашей семье, как ты был добр и ласков к нам в старом доме“. И затем хозяйка выпускает петуха из рук на середину пола».

Перевод «дворного духа» (дворового) «совершается уже хозяином дома и обязательно в ночную пору, причем желательно, чтобы при выполнении этого обряда на небе светила луна» 〈Городцов, 1916〉.

В Дмитровском крае призыв домового сопровождался стуком и криком. «Брали хлеб-соль со стола и две осиновые палки, стучали на старом дворе и кричали: „Домовой, домовой, пойдем со мной на новый двор!“ Хлеб с солью клали на верею нового двора».

Подношения для переселяемого домового оставляли и на столе, и в подполье нового дома, и в печке, и на чердаке. На Новгородчине, приготовив в подполье нового дома хлеб и водку для домового, хозяин ночью, без шапки, в одной сорочке, звал его на новое место жительства: «Кланяюсь тебе, хозяин-батюшко, и прошу тебя пожаловать к нам в новые хоромы, там для тебя и местечко тепленькое, и угощеньице маленькое сделаны». Повторив это трижды с поклонами, хозяин уходил. (Если не пригласить домового, то он, оставшись на старом месте, будет плакать каждую ночь.) На Ярославщине угощение домовому (хлеб-соль и водку) припасали в подызбице либо на чердаке новой избы. Жители Вологодчины первый ломоть хлеба зарывали в землю на вышке, приговаривая: «Кормильчик, кормильчик, приходи в новый дом хлеба здесь кушать и молодых хозяев слушать».

Забайкальцы при переселении в новопостроенную избу «наливают рюмку водки и говорят: „Дедушка, соседушка, пойди с нами жить“». Рюмку несут в новый дом и ставят ее в печурку, туда же кладут предназначенную для домового лепешку. В Курской губернии водку и хлеб помещали в трубу и, взяв ковригу испеченного в новой избе хлеба, в полночь, обратившись к востоку, звали: «Хозяин, пожалуйте ко мне на новоселье!» Ковригу оставляли на припечке или на столе. Если наутро коврига оказывалась надкушенной – домовой пришел. Жители Енисейской губернии предназначали домовому три маленькие булочки – их пекли, не касаясь теста руками, и после молитвы в новом доме прятали в подполье, под печку.

«В новую избу закочевывали обязательно на полный месяц, когда он прибывает, то есть рассчитывали на то, что всего в доме будет полно, при этом старались задобрить домового». «Для него при закочевке готовили угощенье – стряпали булочку, на четыре части ее разрезали и клали во все четыре угла, приговаривая:

Это тебе, соседа, Это тебе, беседа, Это тебе, домовой. Запусти меня домой Не ночь ночевать, А век вековать» (забайкал.) 〈Болонев, 1978〉.

Перебираясь в новый дом, хозяйка берет горшок недоваренной каши и доваривает ее в новой избе; домового при этом нередко «перевозят» в лапте (арханг.). Уфимские крестьяне приглашают: «„Домовидушка, иди с нами жить! Садись, мы тебя довезем!“ – И везут по земле лапоть, воображая, что в нем сидит хозяин их дома» 〈Колесников, 1890〉.

«Домового в виде пепла и уголька в старину торжественно перевозили в лапте из старого жилища в новое» (моск.). «Перевозили» его и на помеле, хлебной лопате (нижегор.); совали под печь старую обутку, приговаривая: «Домовой-родовой, вот тебе сани, поедем с нами» (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

Домового «переселяли» в кошеле с сеном. «Старуха Авдотья из Тендикова рассказывала, что когда сын ее отделился и увел скотину, то она однажды вышла во двор и видит, как беспокойно домовой шевелится в кошеле: „Взяла я его и снесла к Кирюшке: «Иди, мой батюшка, у меня теперя нет никого, ни коровушки, ни лошадушки»“» (моск.) 〈Соловьев, 1930〉.

«Спутники» домового при переселении, помимо упомянутых, – поленья дров, квашня, кошка. Семейные хозяева «приходят в старый дом и, раскланиваясь во все четыре угла избы, говорят: „Хозяйнушко-господин! Пойдем в новый дом, на богатый двор, на житье, на бытье, на богачество“. После этого относят в новую избу икону, квашню, а потом кошку, собственно для домового, приговаривая: „Вот тебе, хозяин, мохнатый зверь на богатый двор“» (арханг.).

Любопытно, что, по поверьям Орловщины, «сверчок не должен входить в дом раньше хозяина», иначе с ним не поладит домовой, сам выбирающий себе сверчка.

В Вологодской губернии домового зазывали: «И здесь оставайся, и туда пойдем!»

Домовой, позабытый на старом месте жительства, тосковал, иногда – умирал и мог извести скот, навлечь беды на семью: «Домовому тяжело быть вне своего дома. Он будет мучить себя и домочадцев» (моск.).

Домовой «так привыкает к своему дому, что при пожаре с большим горем расстается с ним». Во время сильного пожара хозяин горевшего дома «с ужасом вбежал в ту горницу, где кто-то жалобно кричал. Он увидел мужчину среднего роста в синем балахоне, красном кушаке, который бегал по полу и кричал: „Ой, погиб я теперь! Не найти мне лучше этого дома!“ Хозяин выбежал из дома, рассказал народу, и, конечно, все подтвердили, что это был домовой» (Новг., Белоз.).

Дворовые, оставшиеся после пожара без крова, так стонали и плакали, что для каждого из них построили временный шалашик, попросив: «Хозяин-дворовый, иди покель на спокой, не отбивайся от двора своего» (орл.).

Добавим, что «городские» домовые XIX–XX вв. зачастую напоминают деревенских домовых. Свидетельство тому – воспоминания известного врача Н. Ф. Высоцкого (росшего в интеллигентной городской семье) о «душении» его домовым во время гимназических экзаменов. «Рассказ мой об этом происшествии не встретил ни малейших сомнений со стороны родных, пришедших к единодушному заключению, что меня душил домовой, вероятно, вследствие того, что я забыл помолиться на сон грядущий» 〈Высоцкий, 1911〉.

Современный «шумный дух» (полтергейст, барабашка), безусловно не тождественный домовому духу крестьянских поверий, все же обнаруживает ряд черт, для домового характерных. Домовой стучит, шумит, шаркает, топает; разбрасывает посуду, кидается кирпичами, гасит лампу, сдергивает одеяло и пр. 〈Померанцева, 1975; Зиновьев, 1987〉. Ср. следующие проявления полтергейста: беспричинные, не имеющие источников звуки, стуки в окна, двери и стены, в пол и потолок; скрип, царапанье, грохот, звуки пилы или стирки, падения, пляски; звуки шагов и голосов (монологи и даже осмысленные диалоги с присутствующими); движение и полет предметов как бы под действием невидимой руки, опрокидывание предметов, разбивание посуды, перенос вещей и т. п. 〈Тайны… 1990〉.

Сходство «городских» и «крестьянских» домовых духов можно объяснить и переплетением – со времен раннего Средневековья – поверий горожан и сельских жителей разных сословий, и наследованием традиции суеверных рассказов, и воспроизведением «мифологических архетипов» в массовом сознании.

ДО́ННЫЙ – «хозяин» моря (Русский Север).

Сведения о донном скудны. В былинах упоминаются Царь Донской и Поддонный царь. В поверьях Терского берега Белого моря донный – «хозяин» моря и «хозяин» зверей; он предсказывает, каким будет промысел.

«Прежде на торос поезжают да покручеников нанимают, кто побогаче. Мамин отец на море ходил спрашивать, каков будет промысел. Мама запросилась с ним. „Вы, девки, забоитесь!“ – „Нет“. Ну и взял с собой. Ну и сели они в стороне. А дед сел к проруби. Самый-то донный вышел весь в волосах. Водой весь залит – в носу, в ушах. Говорит деду: „Спрашивай, я буду сказывать!“ Дед спросил: „Будет ли промысел?“ Вода спала, донный стал сказывать. И столько заревело вокруг зверей, что страсть. Дед пришел на берег, говорит: „Будет промысел, нанимайте людей“».

ДУХ – душа, дыханье; бесплотное существо, призрак; нечистая сила, черт; ветер.

«Иду я по чисту полю, навстречу мне бегут семь духов и семь ветров; вы, духи белые, крепкие, храбрые и сильные, идите к лихим людям и держите их на привязи, чтобы я был цел и невредим в пути и дороге, в чужих краях и родных, на воде, на беседе, и на пиру, и на свадьбе» (из заговора) (нижегор.); «Ангел души, шедший впереди ее, сказал к Богу: „Боже, помяни тварь свою; это и есть та, дела которой я приносил к тебе во вся дни, сотвори ей по твоей силе“. Дух также говорил: „Я дух, оживлявший ее и живший в ней; имел в ней покой во все время, когда жил; сотвори ей по твоему суду“. И был глас Божий: „Меня не оскорбила, и я не оскорблю; помиловала [других] и помилована будет“» («Слово о видении апостола Павла»).

По определению В. И. Даля, дух – «бестелесное существо». Это «обитатель не вещественного, а существенного мира». «Относя слово это к человеку, иные разумеют душу его, иные же видят в душе только то, что дает жизнь плоти», а в духе – высшую искру Божества, ум и волю или же стремление к небесному. Добрый дух, ангел, дух света, чистый; злой дух, дух тьмы, диавол, нечистый дух…» 〈Даль, 1880〉.

«„Душа“ – это только бабье деревенское название. По-Божьему есть только дух. После смерти человека дух от него уходит, и шесть недель его носят ангелы Господни по тем местам, где человек грешил, указывая ему на дела худые и добрые.

У скотины такой же дух, только что некрещеный; его тоже ангелы водят шесть недель, но скотина невинная, ее часто человек обижает. И скотина тоже встанет на Страшном суде» (владимир.).

«Переводом Св. Писания установилось более определенное нравственное понятие слов, означающих способности душевные» 〈Буслаев, 1861〉.

В народных воззрениях (разнопланово взаимодействующих с христианскими) душа и духи часто конкретно-воплощаемы, даже «телесны»: душа может быть и слегка измененным подобием человека, и маленьким человечком. В поминальные дни душу обогревают, угощают. Также «материален» и добрый дух, ангел-хранитель, которого можно раздавить, если спать на правом боку. Ангел-хранитель прополаскивает душу только что скончавшегося человека в стоящей рядом с умершим чашке с водой (новг., перм.). Вместе с душой умершего он умывается под иконами в блюдечке и утирается вывешенной новиной (холстом) (костр.).

Во Владимирской губернии набожный селянин при встрече с любым человеком «одинаково делает приветливый поклон и снимает шляпу, не обращая внимания на то, ответят ему тем же или нет, он доволен собой за то, что… сделал поклон ангелу, который неотлучно сопровождает кажинного человека» 〈Добрынкин, 1876〉. «Над миром царит Господь Бог, – рассказывали вологодские крестьяне. – Он является иногда людям в виде странника, седого старика. Божественных существ, добрых духов, могут видеть вообще те только, кто этого достойны по своей праведной жизни или исключительным несчастиям» (ангелы имеют вид человека, «только с крыльями и одеты в белые одежды, сотворил их Бог из камня»; ангелы и серафимы – женщины, херувимы – мужчины) 〈Иваницкий, 1890〉.

Поделив духов и демонов на «чистых и нечистых», дохристианскую веру народа в мироправление духов Церковь постаралась заменить верой в «ангельское мироправление». Церковные учители внушали народу на основании греко-восточного христианского мировоззрения, что над каждой стихией, над каждым явлением природы Бог поставил особых духов – ангелов. Мысль об «ангельском мироправлении» развивает в летописи Нестор. В результате взаимодействия дохристианских верований и христианской проповеди в народном миросозерцании «сложилась ангельская физиократия», придумано было много ангелов «небывалых, вовсе неведомых»; ангелы и лукавые духи поделили сферы влияния. «В Луцидариусе читаем: „От Земли даже до Луны лукавии дуси, демоны те суть поставлени, человеки от воздуха прельщающе, а от Луны даже до звезд пребывают святии ангелы; сии суть поставлены, да человека охранять от лукавых бесов“. Находясь в звездном пространстве, ангелы, по древнерусскому представлению, катили по небу солнце, месяц, звезды, кометы и планеты. В простом народе и поныне существует поверье, что каждое светило имеет своего ангела. „Один ангел по небу носит Солнце, другой – Луну и звезды. Вечером каждый ангел зажигает свою звезду, как лампаду, а к утру тушит ее“» 〈Сенаторский, 1883〉.

Появились ангелы облаков, снега, зноя; времен года; дня и ночи; дней недели. «В рукописном сборнике Соловецкой библиотеки под № 889 рассказывается, что некто Авва Пахомий раз увидел – несли мертвеца, а за мертвецом по сторонам шли два ангела. Пахомий просил Бога, чтобы Он открыл ему, зачем ангелы провожали мертвеца до могилы. Бог услышал молитву Пахомия, ангелы явились Пахомию и сказали: един из нас есть среда, а другой – пяток, а провожали мертвеца за то, что он в жизни своей всегда чтил эти дни, и мы вот почтили его» 〈Сенаторский, 1883〉.

В широком смысле духи – не только ангелы, но и лешие, водяные, домовые, ставшие после принятия христианства «нечистыми», но продолжающие занимать значительное место в крестьянских поверьях. Они именуются и нечистыми духами, и просто нечистыми, гораздо реже – односложно духами. «…Ненормальные явления природы: бури, вихри, метели, грозы, град, ливни, появление комет, метеоров, северные сияния, круги около солнца – все это действия таинственных злых, редко добрых духов» (волог.).

Духи ежедневно ежечасно взаимодействуют с человеком и в основном двойственны в своих проявлениях – «добры или злы по обстоятельствам».

Исключение составляют духи, представления о которых подверглись наибольшему влиянию христианства, – упомянутые выше духи природы, ставшие тождественными ангелам, а также духи – спутники человека, превратившиеся в противопоставляемые воплощения добрых и злых начал (ангел-хранитель, добрый дух и черт, бес-искуситель, злой дух).

В Смоленской губернии (и некоторых других) духами именовали ветры: ветры, по мнению юхновских и гжатских раскольников, «суть духи грешных людей. 〈…〉 Духи эти, или ветры, находятся во власти четырех ангелов. Один из этих ангелов находится на восточной стороне, другой на закате, третий на полдне, четвертый на полночи; поэтому и ветры дуют не с одной стороны, а с четырех».

ДЬЯ́ВОЛ – старший над злыми духами, Сатана; злой дух, черт. Дьяволувка – чертовка.

«Дьявол стар, да празднества ему нет»; «Гнев дело человеческое, а злопамятство – дьявольское»; «Всех чертей знаю, одного дьявола не знаю»; «При церквах проживают, а волю дьявольскую совершают» 〈Даль, 1880〉; «Дьявол, заступи дорогу [имя], едущему на торг, чтобы не имел счастья и обнищал» (из заговора) 〈Запольский, 1890〉; «И заревел же дьявол благим матом, идно пустыня огласилась» (урал.); «Если петух поет раньше времени, то значит, что он видит нечистую силу, то есть дьявола, и пением своим прогоняет его» (арханг.); «Прежде божественны люди были, так дьявола шутили с народом, а теперь все дьявола» (мурм.).

Образ дьявола (от греческого – «клеветник») получил преимущественную разработку в письменной традиции – в апокрифах, житиях святых, причем в памятниках древнерусской и средневековой литературы дьявол чаще именуется Сатаной (Сатанаилом).

«Новый Завет различает Сатану, или дьявола, названного также Вельзевулом, Велиалом, искусителем и другими именами, описывающими его сущность» 〈Рязановский, 1915〉. В народных поверьях этот образ утвердился после принятия христианства.

Один из традиционных обликов дьявола – черный человек огромного роста. В средневековом видении святого Антония дьявол – великан, «иже до облак доседаше высотою, под ним же озера, яко моря кипящие». Он ловит души, летающие в виде птиц. В народных поверьях дьяволу также приписывается темный цвет, большой рост, сиплый, очень громкий голос, способность к оборотничеству. Распространенное обличье дьявола – змей (змий). Подобно чертям (бесам), он прихрамывает; у него нет ресниц (волог.).

Дьявол (как и Сатана) пребывает в аду. Ад, где грешники горят в огне и кипят в смоле, сторожит дьявол Солча, или иначе – адский зажигатель; спуск в ад начинается от Давидова дома в Старом Иерусалиме (волог.).

В Вологодской губернии рассказывали и о незримом наземном дворце дьявола. Недалеко от проезжей дороги в Кокшеньге лежат шесть больших камней. «По поверьям местных жителей, на этих камнях невидимо стоит воздушный дворец господина дьявола. В этот дворец по временам собираются черти большие и малые и здесь производят свои торжества и сборища. Здесь же живут под строгим надзором мелких бесов и некоторые из тех людей, которые прокляты или похищены дьяволом… В Кокшеньге есть даже человек, который знаком с чертями и может показывать как самый дворец, так и его обитателей; показывает он, само собой, не даром, а за плату, которую и вносит исправно чертям».

«Дьявол» – древнее языческое божество, обитающее в дереве. В житии Трифона Вятского читаем рассказ о посечении преподобным вотяцкой священной ели, увешанной „утварью бесовской“: серебром, золотом, шелком, ширинками и кожей: «Обычай бо бе им, нечестивым по своей их поганской вере идольские жертвы творити под деревом ту стоящим, и всякой злобе начальник враг-диавол вселися ту и обладаше деревом тем, мечту творя всяким злоказньством» 〈Рязановский, 1915〉.

Согласно библейскому учению, дьявол (Сатана) – «первейший среди падших ангелов». «Учение Библии о присхождении злых духов проходит через апокриф „денницын“. Этот апокриф в краткой редакции сообщает по летописи греческий философ князю Владимиру» 〈Рязановский, 1915〉.

Взгляд на дьявола как на «первейшего среди падших ангелов» получил развитие в народных поверьях. По мнению некоторых крестьян, дьявол обязан своим появлением Богу: злые духи «произошли тоже от Бога, как и весь мир, то есть по Его желанию» (волог.). «Когда ангел возгордился перед Богом, Бог обратил его в дьявола» (новг.).

«В истории человечества по книгам Ветхого Завета дьявол почти не играет никакой роли. Но в новозаветных книгах от дьявола были произведены многие (губительные для людей) события из Ветхого Завета. Эти новозаветные толкования ветхозаветных преданий были предлогом для переработки их в апокрифические» 〈Рязановский, 1915〉.

В интерпретации крестьян часть деяний дьявола не только вредна, но и необходима, объясняет двойственность, несовершенство земного мира (привнесенные христианством воззрения здесь переплетены с дохристианскими; сказывается и влияние апокрифов, богомильских ересей).

Дьявол (Сатана) принимает участие в создании мира. Он достает из безбрежных вод землю, затем, будучи проклят Богом (за попытку утаить часть земли), творит болота, рытвины, а также полчища демонов и мороз (новг.). Следствие козней дьявола – «немереные версты». «У нас версты-то разве путевые? Кто их мерил? Мерили черт да дьявол. Черт говорит: „Свяжем“, а дьявол: „Так скажем“ (то есть наугад, не мерявши). Ну так и сказали» (енис.).

Апокрифы повествуют и о других деяниях дьявола: ему приписана попытка соблазнить Еву; он подговаривает Каина убить Авеля; пытается испортить ковчег (сотворив грызущую дно ковчега мышь). После потопа дьявол соблазняет людей в идолопоклонство. Кроме того, он творит болезни (проделав на «чертеже человека» – при его создании – семьдесят семь дырок-ран).

Дьявол властен над половой любовью. В «Повести о Савве Грудцыне», желая преуспеть в любви, Савва «дает рукописание» дьяволу.

Дьявольским наваждением считали самоубийство, психические расстройства, пьянство.

Искушая человека, завладев им, дьявол стремится посеять зло, объясняемое не корыстными либо необдуманными поступками, но «дьявольскими кознями», что нашло отражение и в летописи. «Лукавый пронырливый дьявол, не хотяй добра межи братьею», подталкивает князей к междоусобицам («научает забывать крестное целование, братскую любовь и страх Божий»), превращаясь таким образом в «летописный политический фактор» 〈Рязановский, 1915〉.

Дьявол особенно старается искушать монахов, поскольку людям (прежде всего – монахам) предназначено занять на небе место отпадших ангелов. «Мотив искушения людей дьяволом был подхвачен и художественно разработан подвижниками-монахами, с IV в. наполнившими пустыни Египта, Синая, Палестины, а затем и множество других мест. В творениях отцов-аскетов находим подробно описанную психологию греха. Зерно греха называется у аскетов помыслом. Развиваясь и укрепляясь постепенно, помысл переходит в греховное направление. Помысл… есть лишь простая попытка со стороны духа зла – склонить ко греху. Воля человека при этом не участвует, и потому помысл не подлежит нравственному вменению. Следующий момент искушения – сдружение или сочетание, когда душа принимает помысл, внушенный врагом, услаждается им. Это уже – акт, подлежащий вменению, так как здесь уже начинается колебание воли» 〈Рязановский, 1915〉.

Народные версии повествований об искушениях менее замысловаты, но картинны. В одном из популярных сюжетов ХIХ – ХХ вв. «дьяволб» стараются погубить досаждающего им пустынника. «Один пустынник тридцеть лет молился в пустыне. Мимо ево стали ходить дьяволб, большой артелью; вперед идут нерадостны, невеселы, а обратно скачут и пляшут. 〈…〉 Видит, одинова, идут оне, и позади их костыляет и ташшится коё-как на хромой ноге Потанька-дьяволенок. Пустынник остановил его и спрашивает: „Куды вы так ходите артелью?“ – „Ходим к царю на обед; у его все стряпки, что ни делают – не говорят николда: «Господи благослови!» – Вот мы и ходим туда“. После того как царь, по письму пустынника, переменяет всех стряпок, он видит дьяволов нерадостных, невеселых. „Молчи! – говорят оне ему. – Каковы мы тебе не будём, да будём!“ 〈…〉 Прошло сколько-то время, пустынник живет спокойно. Вот, однажды, пришли к ему гости и с имя женщина. Стали с им разговаривать и соблазнять его жениться; он соблазнился жениться и пошел с имя венчаться. Пришли куда-то оне, и пустынник с имя: к венчанью тут было налажено. Вот стали его венчать с женщиной, вот подошла пора уж и винцы надевать. „Не крестись!“ – говорят оне ему. Он взял да и перекрестился и как только перекрестился, увидел перед собой петлю, направлену на его голову. То были дьявола`. Оне все отскочили от его, заржали, захохотали и убежали. Вот до чего обморочили оне пустынника, что чуть и не задавили. Таковы дьявола`-те! После пустынник ешо молился тридцать лет» (перм.).

В крестьянских поверьях дьявол и Сатана (как черт и бес) предстают равнозначными, самостоятельными, одновременно существующими злыми духами, каждый из которых заведует своей областью злых дел. «Черт, дьявол, бес, Сатана, сим вымышленным особам простолюдины определяют разные степени и достоинства и уверяют, что черт смущает, бес подстрекает, дьявол нудит, а Сатана знамения творит для колебания крепко в вере пребывающих», – писал в конце XVIII в. М. Д. Чулков 〈Чулков, 1786〉. «Самый главный начальник ада – демон; Сатана – сильный и особенно злой и коварный; дьявол – это главный соблазнитель людей на всякий грех… он производит вихри; черти – это общее название злой силы» (волог.); черт и леший не искушают людей, а бес или дьявол «по приказанию начальника своего, Сатаны, прилетают в мир для искушения рода человеческого и делания ему всяких пакостей» (волог.). «Дьявол если вздумает шутить, то шутки его всегда очень злые и вредные, подчиненные же ему чертенята, народ молодой, постоянно шалят и шутят, но шутки их не приносят особого вреда человеку» (волог.).

Тождественные названия одного и того же верховного духа зла осмысливаются как вполне самостоятельные, что, в свою очередь, порождает уже целый ряд главенствующих злых духов. Дьяволами могут именовать и всех чертей «низшего ранга», представляющих «уменьшенное подобие» дьявола. «Говорят, когда Господь сверзил Сатану и дьяволов его с небеси, тогда все дьяволы и посыпались на землю, словно дождь» (урал.). Установить различия в иерархии духов зла тем более трудно, что крестьяне избегают называть их истинными именами (из опасения «привлечь»). Дьяволом именуется леший, черт; на Камчатке дьяволовка – чертовка.

По мнению некоторых исследователей, такая расплывчатость коренится в отсутствии «стройной системы демонологических представлений»: идея о дьяволе (Сатане) в Восточной церкви не была так разработана как в Западной 〈Антонович, 1877; Краинский, 1900〉.

Дьявол – всепроникающее существо, отождествляемое то со всемогущим дьяволом, то с иными нечистыми духами.

Подобно всем нечистым духам, «дьявол имеет привычку гадить в воду, если не покрыть сосуда с водой или не перекрестить его. Впрочем, как утверждается, крест вернее всякой крышки. Дьявол говорит: „Я не могу обмыться ни в реке, ни в колодце, ни даже в луже (потому что Спаситель освятил воду), а обмоюсь на столе, если тут стоит вода, а не то в пресном молоке“» (волог.). Это общераспространенное поверье нашло отражение в «Повести о скверном бесе».

Как и вездесущие бесы, дьяволы проникают внутрь зевнувшего, но забывшего перекреститься человека. Дьявол заманивает, сбивает с дороги, душит заплутавших путников (волог.). Он завладевает людьми, «умершими без языка», без покаяния (урал.). Поступками пьяницы, самоубийцы, сумасшедшего руководит «враг» – злой дух, дьявол: «Вишь, как он его, голубчика, мает», – говорят о психически больных или о пьяных (арханг.).

В непосредственном распоряжении дьявола находятся «проживающие в аду» болезни (смолен., калуж.). По иной версии, болезни живут между небом и землей в доме из железа и стали, печати на этот дом наложены Богом, а ключи находятся у дьявола, выпускающего болезни по указанию Бога (орл.).

Соотнесение вредоносных действий дьявола с «волей Божьей» в верованиях крестьян XIX – начала ХХ в. неоднопланово. Дьявол противодействует Богу (и здесь важна позиция человека, подверженного «нападениям дьявола», его ориентированное на принятые этические нормы поведение). Дух зла может стать «орудием Бога»: Божье попущение направляет губительные влияния дьявола (наказуя «за грехи и неправду»).

«Классический» образ дьявола Священного Писания далек от повседневной жизни крестьян. Он – верховное, но пребывающее «где-то в аду» существо, которое повелевает окружающими людей чертями (бесами), однако иноположно обыденности, наделено могучими разрушительными силами. К ним прибегают в исключительных случаях – к дьяволу, дьявольским силам, Сатане обращены «черные», вредоносные заговоры.

Образ вездесущего дьявола крестьянских поверий куда более значим для ежедневного благополучия и мирного течения жизни. «Дьявол с целым легионом своих ангелов-чертей – страшнейший враг человека. Бороться с ним – представляет едва преодолимую задачу, так как иногда и крестное знамение, и самая важная охранительная молитва „Да воскреснет Бог“ – не действуют. Потому раздражать дьявола – значит идти на верную погибель. Благоразумный человек должен стараться жить с дьяволом в мире, и если не угождать ему – за это опять последует наказание от Бога, – то, во всяком случае, задабривать его всеми позволительными средствами. Известны случаи, что дьяволу ставят свечи, известно и то, что в церкви где-нибудь да нарисован дьявол, наконец и то, что некоторые богомазы на загрунтованной доске пишут сперва изображение дьявола и, когда это изображение высохнет, снова загрунтовывают и уже на этом втором грунте изображают угодника» (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉.

«С дьяволом можно заключить договор. Договор этот может дать красоту, богатство, но, безусловно, требуется подписать его своею кровью. Чтобы избавиться от выполнения такого договора, надо отстоять в церкви три ночи, не оглядываясь назад и не смотря по сторонам» (волог.).

Вызывали дьявола с помощью некоторых трав (адамовой головы – Cypripedium calceolus из семейства орхидей) 〈Иваницкий, 1890〉. Иные растения служили оберегом от дьявола и прочих нечистых духов. Кроме чертополоха и др., в травниках упоминается «трава именем архангел, собою мала, на сторонах по девяти листов, тонка в стрелку, четыре цвета: червлен, зелен, багров, синь» (ее необходимо рвать в ночь на Иванов день, сквозь золотую или серебряную гривну).

От дьявола предохраняют крестное знамение, курение ладаном, молитвы. Согласно распространенным поверьям, нашедшим отражение и в «бродячем» сюжете из «Луга Духовного», просьба произнести или повторить молитву помогает распознать дьявола, скрывшегося под личиной человека. Дьявол в иноческом одеянии является к келье старца, но повторить по его просьбе молитву не может. «Не добро ты пришел, – сказал старец. – Сотвори молитву и скажи: „Слава Отцу и Сыну и Святому Духу всегда, ныне и присно и во веки веков“. После этих слов дьявол исчез, как бы убегая от огня». В севернорусской быличке, записанной в 1980-х гг., таким же способом распознают черта, пытающегося проникнуть к рыбакам на тоню.

Е

ЕРЕТИ́К, ЕРЕТИ́К ЖЕЛЕЗНОЗУ́БЫЙ (ЛЕСНО́Й), ЕРЕСТУ́Н, ЕРЕТНИ́К, ЕРЕТИ́ЦА, ЕРЕТНИ́ЦА – колдун (колдунья); умерший колдун, мертвец, встающий из могилы; злой дух, чудовище; нечистая сила.

«Мертвец был не простец, колдун и еретик» (самар.); «Окол коршуна хожу, окол коршуна хожу, уж я бабу ищу, еретицу ищу» (олон.); «Священник же должен был обороняться от этой еретицы: взявши Животворящий Господень Крест, простер рукою на сию окаянную старуху» (арханг.); «Стенька Разин еретик и воитель был великий, а еретик – так, пожалуй, и больше чем воитель» (астрахан.).

Во многих районах России, в основном на севере, северо-востоке, в Поволжье, в Сибири, еретиками и еретицами именовали колдунов, колдуний: «Колдун и колдунья, или еретник или еретница, – это личности, стоящие особняком от знахарства как профессии знахарей-лекарей. Еретничество облекается в чародейство, являющееся результатом знакомства с дьявольщиною» (вятск.) 〈Васнецов, 1907〉. Колдун-еретик, он же порчельник или чернокнижник, напускает на скот падеж, способен обратиться в четвероногое животное (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉. Еретница сходна с вещицей, ведьмой: она оборачивается птицей, губит младенцев (печор.).

Еретики и еретицы – обладающие колдовскими способностями, но сугубо злые и вредоносные существа. «Ереститься» означает «сердиться, злиться», а «ерестливый» – «сердитый, злой». «Ересно» – «волшебство, колдовство»: «Ране ересно напущали на скота да, на свадьбах да, худые люди всякие» (арханг.); «еретничать» – «колдовать» (вятск.).

Еретик – это и «вероотступник», «отщепенец». «Еретиком слывет в настоящее время у нас тот, кто совершенно не верует в Бога и отвергает его законы или кто еще не раскольник. Такое понятие распространено и поддерживается в народе раскольниками и раскольницами» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

В поверьях Тамбовской губернии еретицы – «женщины, заживо продавшие душу черту». Днем они «ходят в виде безобразных, оборванных старух, к вечеру собираются в поганых оврагах, а ночью уходят в провалившиеся могилы, в гробы нечестивых». Тот, кто случайно оступится в такую могилу, – иссохнет, если же увидит в ней еретицу – умрет.

Еретиками и еретицами в тех же районах России называли мертвых колдунов и колдуний (или даже исключительно покойников – колдунов и колдуний, в отличие от живых колдунов). «Один и тот же человек – кудесник, знахарь и порчельник – называется в жизни колдуном, а по смерти, если бы он заходил по ночам и стал бы есть людей – что бывало на веках, – еретиком» (арханг.). Еретик – «умерший колдун, знахарь, встающий из могилы в полночь и шатающийся до первых петухов. Простой народ верит, что еретики, вставая из могилы ночью, не могут, однако же, ходить… но скачут» (Южная Сибирь). Еретик – колдун, умерший без напутствия и христианского погребения (арханг., вятск.); греховный мертвец, вероотступник (урал. и др.).

«Посмертное хождение» еретиков объясняют по-разному: колдунов «земля не принимает» (саратов.); они «не гниют до времени», лежат неспокойно (яросл.). «Злокозненный воржец» (колдун) с досады, что земля не принимает его «в известные дни и часы, встает и грызет тех, кто попадается в руки», а заодно мстит людям, которые обижали его при жизни (урал.).

Нетленность (точнее, «неумирание» нераздельно связанной с телом души) – свидетельство особой отмеченности умершего, праведника либо грешника. Ср. представление о том, что тела отлученных от церкви преступников пребывают в земле нетленными (по материалам XVII в., тело самозванца, выдававшего себя за сына Бориса Годунова, рассыпалось в прах лишь по прочтении над ним разрешительной молитвы) 〈О разрешительной молитве… 1884〉.

В уральской легенде (интерпретация И. И. Железнова) «душегубец и еретик» Стенька Разин, принужденный обитать в землянке-избушке «в земле Турского салтана», говорит о себе: «Аки богоотступника, душегубца, изменника, еретика, душу свою и тело отдавши Сатане, меня ни в рай не впустили, ни в ад не приняли; от меня и земля и вода, и огонь и воздух с ветрами буйными отказались. Тогда сила невидимая мой прах собрала и оживила и вот в сии места уединенные поселила. Здесь я буду ждать до второго пришествия, до Страшного суда; тогда судьба моя окончательно решится, тогда и муку мне положут настоящую, по делам моим, какую заслужил. Теперь же пока тиранят меня два змия ужасные. 〈…〉 И вот таким-то родом мучусь я целых полтораста лет, не умираю и не умру: земля меня, душегубца и еретика, не принимает…» 〈Железнов, 1910〉.

Умершие без покаяния и причастия и «не сдавшие чертей» колдуны бродят, пока их тела не съедят черви (новг., вятск.). «Колдун передает свое знание в глубокой старости и перед смертью, иначе черти замучат его требованием от него работы. Но если колдун умрет, не передав никому своих тайн, он ходит оборотнем. Эти превращения и хождения по свету колдунов по смерти бывают и в таком случае, если колдун заключил договор с чертом на определенное число лет, а умер, по определению судьбы, раньше срока. Вот он и встает из могилы, доживая на свете остальные годы» (орл.) 〈Трунов, 1869〉.

Облик «встающего по смерти» колдуна в общих чертах повторяет облик живого, лишь обряженного в «смертную» одежду человека. Однако он наделен длинными, острыми (железными, медными) зубами, железными челюстями, «сокрушающими сталь». Еретик не владеет руками (они сложены крестом), но имеет острые зубы (арханг., вятск.). У еретиков – медные (оловянные) глаза и железные когти; у них «зубы длинны и огонь во рту» (новг.).

Еретик способен «бежать наравне с лошадью». Еретики преследуют людей, пытаются загрызть, заесть.

«Досель, говорят, худо от еретиков было, сохрани Бог, как худо. 〈…〉 После того как Христос по земле прошел, еретикам ход усекло, вся нечисть разбежалась. А то было время: только сонцё за лес село – не оставайся один на улице: беда! Да и в избу ползут. Из-за того в избе все волоковые окна были. Как сонцё за лес – и оконце закрывают. 〈…〉 Эдак один раз мужик не поспел днем домой попасть. Идет он по лесу, глядь – а из-за сосен еретик-от и выглядывает. Вот он скорее на сосну да к самой вершине… А еретик под сосну: не лезет, а ухватился да зубами подгрызает – только зубы щелкают, только щепки летят… Сидит мужичок на сосне, на самой вершине, да молитвы читает, всех святых перебирает. А еретик грызет сосну – только щепы литят. Долго мужик сидел на сосне, долго плакал и молился, а еретик не уходил, все сосну подгрызал. Уж сосна закачалась – не толсто, стало быть, грызти оставалось… Запел петух где-то – и еретик убежал ли скрозь землю прошел. А мужик уж утром слез с сосны.

Вот какое тогда времячко было! Днем еретики были как чурки, лежали. Еретиков не принимала мать сыра земля: народ знаткой [вещий, колдуны]. Под старой колоколиной недавно найден был покойник в земле: закован в золезо, гробу нет, а он нетленён. Еретики не стали ходить, когда Господь заклёл» (волог.).

Еретики опасны ночью, до пения петухов. От еретика-преследователя можно спастись, если не оглядываться на него.

В Сибири, Поволжье, на севере России, в некоторых других районах еретиками, наряду с покойниками-колдунами, именуют всех беспокойных, вредоносных мертвецов. Еретик – это «который помрет, а затем ходит» (забайкал.); еретник – тень покойника (волог.).

Причина обращения умершего в еретика – его непогребение; похороны без должных обрядов; проклятие (заклятие) (см. ПРО́КЛЯТЫЕ); тайный сговор с нечистой силой. Особенно опасны те, чья смерть была неестественной (самоубийцы, опойцы). Это люди, которые прервали назначенный им срок бытия, но доживают его за гробом; попали в распоряжение нечистой силы; приобщены к стихийным силам универсума – «выпивают» влагу, «наводят» тучи.

В заговоре еретником поименован «опивец зубастый, головастый, как гадина», существо получеловеческое-полустихийное, «отводящее» дождевые облака. «…В гробу [он] распластался, язык его в темя вытягался; Божии тучи мимо проходят, на еретника за семь поприщ дождя не изводят. Беру я, раб Божий, от дупла осинова ветвь сучнистую, обтешу орясину осистую, воткну еретнику в чрево поганое, в его сердце окаянное, схороню в блате смердящем, чтобы его ноги поганые были неходящие, скверные его уста неговорящие, засухи не наводящие…» (симбирск.).

Люди, становящиеся еретиками, порой не отличаются при жизни ничем особенным и лишь перед смертью предупреждают домашних, чтобы их опасались. «Сомнительных покойников» оставляли на испытание в церкви.

«Однажды такую церковь решился посетить ночью один смелый солдатик. Зашел он в нее до полуночи и залез на печку, а сам взял с собой на всякий случай сковородку. Как только часы пробили полночь, все еретики, что лежали в церкви, выскочили из своих гробов и начали прыгать и скакать по церкви. Но вскоре они учуяли свежий человечий дух, обозрили солдата и мигом бросились к печке. Но взлезть на печку и достать солдата не удалось, потому что солдат уселся на сковородке, а сковородка, известное дело, предохраняет от всякой этой нечисти. Тогда видят еретики, что ничего не могут поделать с солдатом, и принялись от злости своими долгими зубами грызть печку. Они уже совсем было подгрызли печку и солдат чуть было не свалился вниз, как вдруг запели петухи, и все еретики сейчас же разбежались по своим гробам. Тогда солдат слез с печки и, чтобы еретики не заметили его следов, куда он уйдет, вышел из церкви взапятки.

На следующую ночь солдат опять пришел, но в церковь не зашел, а залез на дерево, что стояло здесь у церкви над колодцем. Очень уж хотелось ему досмотреть, что теперь будут делать еретики и найдут ли его. Как только наступила полночь, еретики опять с шумом и с ужасном скрежетом выскочили из своих гробов и опять бросились к печке. Но солдата там нет, а следы ведут к печке, выходных же следов тоже не видно… С диким воем принялись они всюду разыскивать солдата и, выбежав из церкви, стали искать его по окрестностям. Здесь они увидели в колодце отражение в воде солдата, сидевшего на дереве, и это отражение приняли за самого солдата. Обрадовались еретики, что наконец-то нашли его, и стали закидывать колодец камнями, думая, что погребают солдата… Когда пропели петухи, еретики опять залегли в свои гробы» (сургут.).

Нередко «встает» не сам умерший, но обратившийся в него нечистый дух. В обличье «не сдавшего художество» покойного воржеца ходит дьявол (урал.). Выедая внутренности умершего, черт помещается в его коже (орл. и др.) (Д. К. Зеленин приводит это поверье как общерусское) 〈Зеленин, 1991〉.

«Были три мушшыны и три невестки… Оны ушли промышлять, эти мужья-то. Промышляли ходили – зашли в избушку; избушку истопили и угорели до смерти. И значит, пришли еретики к ним, свои платья сняли, ихно платье на себя надели. К жонам и пришли ихним, вроде как мужья пришли…» (арханг.). Былички о женихах и мужьях – еретиках были популярны на Русском Севере.

«Войти в покойника» способен и колдун (ерестун). Злые колдуны «подстерегают минуточку, когда к суседу подойдет скорая смертушка, и, только душа расстанется с телом, ерестун входит в покойника. Тогда в семействе пойдут нехорошие дела – неподобные. И такие есть ерестуны, которые „обвертываются“, то есть принимают на себя чужой лик и стараются пробраться в свою или чужую семью. Живет ерестун, кажется, как надо быть хорошему крестьянину, а смотришь, из семейства и из деревни станут пропадать люди один за другим: это их ерестун поедает. Чтобы извести обвороченного колдуна, надо взять плетку от коня нелегченого и ударить ерестуна на испашку [наотмашь]. Тогда он с ног долой, и до могилы в нем души нет. А чтоб он опять не ожил в гробу, так надо ему вбить осиновый кол в спину: промеж самых плеч» (олон.) 〈Рыбников, 1910〉.

Плетка, недоуздок от нелегченого коня либо новая погонялка – испытанные и часто упоминаемые средства против еретиков (ерестунов). Еретик боится крика петуха (при пении петуха обращается в дерево – арханг.); страшится, по мнению калужан, и кошки. Можно уберечься от еретика, начертив на окнах и дверях кресты свечой, горевшей в четверг Страстной недели; посыпав пол золой, положив на окно кусочек железа (онеж.). Еретика изгоняют посредством ладана, лутошки, травы чертогона (чертополоха). «Есть трава царевы очи… угодна в дому своем, и живот человеку пользует, и на суд возьми с собою – не осужден будешь, или в путь идучи на который промысл возьми с собою – вельми добра. Аще который человек хощет в пир идти – не боится еретика…»; «Есть трава петров крест, ростет при полях, ростом в локоть, цвет багров, ростет кустиками, что молодая детлявина, а корень все крестиками бел и мелок. 〈…〉 Аще кто пойдет в путь, корень возьми с собой от еретика» (из травника).

В повествовании из Вятской губернии еретника, поселившегося в новом доме, изживает приказный – с помощью «колдовского» писания деловых бумаг, пистолета и шпаги.

Дабы распознать еретика, скрывшегося под личиной человека, и спастись от него, нужно уколоть петуха иголкой и проговорить, когда петух запоет: «Спаси, Господи, от лихого люда, от мертвого, от нечистого. Запой, Божья птица, красный петух, голосистый звон, прогони от меня, рабы Божьей [имя], мертвого мертвяка обратно в гроб, в сыру землю».

В многочисленных повествованиях о еретиках, прикидывающихся людьми, их распознает младенец (дитя до семи лет). Иногда ребенка намеренно ставили для этого в красный угол (арханг.). Увидеть еретика в его истинном обличье можно с помощью корня травы адамовой головы (см. АДАМОВА ГОЛОВА).

Еретик персонифицирует смерть, уничтожение (поедание человека стремительно перемещающимся длиннозубым мертвецом). В верованиях некоторых регионов России железнозубый еретик – порождение воды и леса. «Железнозубые парни» приходят на посиделку из озера и поедают всех девушек, кроме одной (волог.). Сходные существа появляются из лесной чащи. «…Смотрели-смотрели, наслухали – идут! Валит артель, гармонь играет, песни поют! И идут не от деревни, а из леса, из темного леса. 〈…〉 А эта девчонка-то позвала сестру и говорит: „Катя! 〈…〉 Пойдем домой! Они говорят, а зубы длинны, и там огонь у них во рту. Это неправдошны ребята“» (новг.). На Колыме еретик – «чудовище, живущее в глубине лесов и пожирающее случайно зашедших к нему путников». Видимо, такие образы возникли на перекрестье представлений о нечистых, злых духах и о лесных, водяных духах – похитителях, пожирателях.

Ж

ЖА́РЕНИК, ЖА́РЕНИЦА – существо, живущее в гороховом поле, в огороде, в овине.

Жареник и жареница входят в число «полуденных» духов, которые появляются в зреющем поле во время летнего расцвета, «жара» (см. ПОЛУДНИЦА).

Жареником и жареницей пугали ребятишек, чтобы они не рвали в поле горох (волог.). Девочка, пропалывающая огород, видит жареницу между грядками; жареница живет в подовине у печки: «Вся так и горит и светится» (волог.).

Сведения о жарениках ограничены Вологодчиной. Жареница в поверьях вологодских крестьян, по-видимому, персонификация жара – и печного, и полдневного.

ЖИРОВИ́К, ЖИРОВО́Й ЧЁРТ, ЖИРО́ВЫЙ – нечистый дух в доме; домовой.

Жировым русские крестьяне называли и местного жителя, и того, кто живет счастливо, богато, «жирует». «…Как слово „жизнь“ переходит в значение обилия, имущества, так и жир имеет смысл имения, а также и жизни: в Вологодской губернии жира значит жизнь, жирова – имущество. В Новгородской летописи жировать употребляется в смысле жить: „И не смеяху люди жировоти в домех, но по полю живяхут“. Жировать – жить, веселиться, питаться, довольствоваться при существительном жировище – болотистое место» (твер.) 〈Буслаев, 1861〉.

В поверьях жировиком, жировым именуется домовой, вековечный обитатель дома, его невидимый попечитель, любящий довольство и достаток. В Заонежье жировик – «настоятель жиры, хозяин всего строения. Он особенно заботится о скоте, сообщает иногда радостные вести, но чаще всего предсказывает невзгоды. Буйный нрав его сказывается только тогда, когда он жирует в пустых хоромах» 〈Барсов, 1874〉.

ЖИ́ХАРЬ, ЖИ́ХАР, ЖИ́ХАРКА, ЖИ́ХАРКО, ЖИ́ХАРЬКО, ЖИХО́НЯ, ЖИ́ХОРКО, ЖИ́ХОРЬ, ЖИ́ХОРЬКО, ЖИХОРЮ́ШКО – дух, обитающий в жилище человека; домовой; маленький сказочный человечек.

«Жихорько, говорят, давил меня сегодня ночью, а спрашивали, к худу али к добру» (арханг.); «Жил-был кот да воробей да жихарко третей» (вятск.).

Жихарями (в значении «старожилы», «домоседы», «владельцы хозяйства», «зажиточные хозяева», ср.: жихар – живущий сысстари на известном месте) могли именовать духов – обитателей и радетелей крестьянского дома, усадьбы: домового, дворового, овинного, банника. Выражение «жихорко» в применении к человеку характеризует любящего домашнюю жизнь (вятск.) 〈Васнецов, 1907〉.

В Архангельской губернии жихорюшко-баталушко – дворовой; он живет на конюшне и заплетает хвосты лошадям; жихорько – домовой, он «наваливается к худу или к добру» (арханг.).

В сказках Жихарка, Жихорько, Жихорко – маленький человечек. Образ его, видимо, соотнесен с образом домового духа и служит «выражением домашности, любви, привязанности к дому» (вятск., свердл.).

З

ЗАКЛИКУ́ХА, КЛИКУ́ХА, КЛИКУ́ША – ведьма, колдунья; знахарка; змея-ведьма.

«Первая кликуха коров закликала, вторая – заломы во ржи ломала» (псков.); «На Петра, на Ивана, на Кузьму, на Демьяна / Три закликухи закликали» (псков.).

«„Закликать“ означает воздействовать на кого-либо силой заговора, заклинания, с лечебной или иной целью» (якут.). Заклики-заклинания (окрики, обращения, призывы) – часть многих обрядов.

В Чистый четверг Пасхальной недели «закликали мороз», то есть звали мороз угоститься, приготовив для него на подпольном окошке овсяный кисель и одновременно упрашивая его больше не посещать крестьянское хозяйство. Закликали – призывая, требуя явиться – весну, жаворонков.

В Новгородской области закликухами именуют ведьм, кликающих, заклинающих коров утром Петрова дня (иногда и в другие дни). Их представляют нагими, с крынками-горшками за спиной.

Поутру Петрова дня закликуха, взобравшись на возвышение (на ворота, на зарод), призывает коров, перечисляя их по именам; «забирается на березу или осину и начинает кличку», «закликает молоко» (новг.). Если колдовство удается, молоко по слову ведьмы переходит к ней, наполняя приготовленные у нее дома крынки.

Оберегаются от закликух, так же как от прочих ведьм, посредством чертополоха, осиновых поленьев, льняного семени (см. ВЕДЬМА). Подозревая, что в деревне есть закликуха, ее стараются выследить с вечера накануне Петрова дня, иногда караулят с ружьем. Оберегом служат некоторые клички животных: крестьяне Новгородчины, в частности, полагали, что «корова Воскресёха не закликается».

Слово «закликать» имеет достаточно широкий смысл, в том числе и «предвещать». Закликух смешивают с кликухами, кликушами – одержимыми женщинами, кликающими, вещающими посредством входящего в них нечистого духа.

Закликухой именуют и лечащую нашептываниями, заклинаниями знахарку (псков.).

ЗАПЕЧЕЛЬНАЯ МА́РА, ЗАПЕЧЕЛЬНИЦА – дух в доме (в женском облике), обитающий за печью.

Дух дома, именуемый запечельницей, запечельной Марой, отмечен в поверьях Русского Севера. Запечельница сходна и с бабушкой-запечельницей, и с кикиморой. Она обитает за печью, прядет, в том числе – допрядая пряжу, оставленную хозяйками без благословения. «А за печкой жила запечельница, и, говорят, положи прялку благословясь, а то придет запечельница» (онеж.).

ЗАПЕ́ЧЕННИК, ЗАПЕ́ЧНИК, ЗАПЕ́ЧНЫЙ – домовой дух, обитающий за печью.

«Суседка [домовой] и запечный – одно и то же. Он давно мне снится, а я пошевелиться не могу… Ето невидимка» (печор.).

По традиционному местообитанию домового (за печью, под печью) его именуют запечным (подпечным, подпечечником). За печь кладут угощения для обычно невидимого «хозяина» дома.

«Раньше, до колхоза, давно дело было. Тони были на реке Варзуге: Колониха, Прилука, Сиговка, Черемкова Яма. Харвы были, сети. Самы на себя харвами ловили. Со скотом уходили на тони и жили там. А обратно уж осенью со скотом пойдешь. А старики оставались на тонях с харвами – сушить. Люди тогда верили очень, дак боялись. Который старик остался в Колонихе – спать заложился и еду положил за печку. Кулебячку, шанежку – хозяину да хозяйке. Слышит ночью: идет! В сени уж зашел! И голос: „Яков, Яков, не тронь его! Он мне кулебячку дал, мне после родов очень хорошо!“ И стихло все» (мурм.).

«Хозяйка» избы, довольная угощением, уговаривает мужа не пугать, оставить в покое почтившего ее старика. Версия этого сюжета записана в Олонецкой губернии (начало XX в.). Суровый «хозяин» лесной избушки (напоминающий и домового, и лесного духа) «отдаривает» парня, положившего на печь пирог и хлеб: вручает ему «чудесные санки с полостью».

ЗАТМЕ́НИЕ – затемнение («исчезновение») солнца и луны, объясняемое действиями сверхъестественных сил; знамение грядущих бед.

Русские летописи с XI по XVI в. и далее – «вместе летописи физических явлений, в частности явлений звездного неба, затмений солнца и луны, явлений различных новых звезд, комет и разных атмосферных явлений» 〈Сенаторский, 1883〉.

«Большие затмения сравнивали с бывшими во время страданий Спасителя, иногда при виде их смущались, „мняше, яко скончание мира прииде“. Если иноки-летописцы узнавали впоследствии, что во время затмения случилось где-нибудь несчастие для мира христианского, то записывали во временники, что там-то было то-то, – „и солнце сего не терпя лучи свои скры“». Во время затмения молили Бога «обратить на добро» страшное знамение 〈Мельников, 1842〉.

Причины затмений истолковывают по-разному. «Затмения как луны, так и солнца происходят от нечистой силы – дьявола, который, летя на землю мимо этих светил, затемняет собою их и тем предвещает живущим на земле какое-либо несчастие: войну, или голод, или мор людей и скота» (арханг.).

Затмения – следствие размышлений Бога. «У Бога раздумье тоже есть, – говорят крестьяне, – как раздумается Он, солнышко и месяц перестают светить» (Новг., Череп.).

«Одни говорят, что солнышко и месяц затмеваются оттого, что они, чередуясь со своими сестрами и братьями, сменяются. В промежуток-то смены не бывает: от солнца – солнечное затмение, от луны – лунное затмение. Другие объясняют затмения солнца и луны тем, что они иногда во время своего пути ворочаются назад, домой, что-либо сказать своим матерям, либо сами что-нибудь забудут взять с собою и, спохватившись, возвращаются домой. Третьи толкуют, что затмение происходит оттого, что солнце и месяц сливаются между собою и обращаются в один темный круг. Затмения бывают недолго, много полтора часа. Поэтому во время затмения шуметь и стучать не должно. Солнце и луна и так сами вернутся на свою должность» (тульск.) 〈Колчин, 1899〉.

Нередко затмения луны (как и смену ее фаз) считают следствием «колдовской порчи». Ведьмы «скрадывают» луну (самар., сургут.). «Затмение месяца бывает оттого, что какой-то волхид снимает его с неба и ворожит. Учатся порчу делать на редьке, на месяце и потом уж на человеке. Месяц портят следующим образом: баба, став окорач, смотрит на него между ног через банное корыто и калмует; край месяца как уголь почернеет» (томск.).

«Испортить» солнце нельзя. Затмения солнца «производит Бог» – это наказание за грехи людские (тульск., рязан., орл., зап. – сибир.); знамение «перемены света», второго пришествия Христа (арханг., рязан.). «Затмения солнца народ страшно боится, предполагая, что Бог задумался: „Не пора ли устроить кончину мира?“» (Новг., Череп.).

Некоторые крестьяне полагают, что небесные светила тускнеют из года в год. «Солнце и луна – светила, подвешенные Богом для освещения земли днем и ночью. Земля, луна и солнце уже состарились, потому-де – им восьмая тысяча лет, а в конце восьмой тысячи и кончина мира будет. По той же причине солнце против прежнего греет меньше и земля родит скуднее. Всего им восьмая тысяча лет, „а в конце восьмой тысячи и кончина мира будет“. Солнце греет меньше, и земля родит скуднее» (орл.) 〈Трунов, 1869〉.

Угасание светила знаменует конец мира. «Слово „гасить“ в некоторых областных говорах и доныне употребляется в смысле „истребить“, „уничтожить“. Игорь заключал с греками вечный мирный договор, „дондеже сияет солнце и весь мир стоит“ – выражение, поставляющее бытие мира в зависимость от сияния солнца» 〈Сенаторский, 1883〉.

Перед наступлением светопреставления солнце должно сильно потускнеть три раза. «Два раза оно уже тускнело. Третий, и последний, раз солнце потускнеет, когда исполнится восьмая тысяча лет от Сотворения мира. В это время земля вспыхнет огнем и наступит конец миру» (зап. – сибир.).

ЗВЕЗДА́ С ХВОСТО́М, ЗВЕЗДА́ ХВОСТА́ТАЯ, ЗВЕЗДА́ С ДОРО́ГОЙ (С ОПАХА́ЛОМ), ВЛАСА́ТАЯ ЗВЕЗДА́, ГОЛИ́К-ЗВЕЗДА́, ПЛАНЕ́ТА, ПЛАНИ́ДА, БО́ЖЬЯ ПЛАНИ́ДА – комета.

«В лето [1265 г.] явися звезда на востоце хвостатая, образом страшным, испущающе от себе луче великы, си же звезда наречается власатая; от видения же сея звезды страх объя вся человекы и ужасть; хитреци же смотреше, тако рекоша: „оже мятеж велик будет в земли“» (из летописи); «Звезды с хвостом – предвестники войны, мора или голода» (орл.); «Комета, или звезда с хвостом, видна была всему миру, стало быть до всего мира и касается» (урал.).

В XIX–XX вв. крестьяне именовали комету и звездой с хвостом, звездой с дорогой (новг., орл., сибир., урал.), и голик-звездой (арханг.), а также планетой (новг.) и просто кометой.

Появление комет, вестниц грядущих перемен и бедствий, издревле привлекало особое внимание. Летописи повествуют, что перед нашествием татар на Россию (1223 г.) «явися звезда на западе, и бе от нея луна не в зрак человеком, но яко к полуденью по две восходящи с вечера по заходе солнечнем, и бе величьством паче инех звезд; и пребысть тако семь дни, и по семи дни явися лучата от нея к востоку, пребысть тако четыре дни и невидима бысть… Того же лета явишася языци их же никто же добре ясно не весть, кто суть и отколе изыдоша, и что язык их и которого племени суть, и что вера их».

«В 1584 г. летописцы записали для нас, как народ видел в Москве комету с крестообразным небесным знамением, между церквами Иоанна Великого и Благовещения. Царь Иоанн IV Васильевич, смотря на эту комету, сказал: „Вот знамение моей смерти“. После сих слов он велел собрать астрологов по России и Лапландии. Они, собранные тогда в Москву числом до шестидесяти, предрекли из явления кометы царскую смерть».

В «Громовнике» (или «Молниянике»), одной из «отреченных» («запретных», но остававшихся востребованными в народе) астрологических гадательных книг, указывается: «Аще ли опашати звезда на востоце явится в персех рать будет, и во лудех злоба многа будет. Аще ли явится [звезда] на западе, царь зло творя изыдут и земле ему затрет, последи царь возрадуется и зло творя оного забудет. Аще ли звезда просиплет, добытку добро будет и в море погружени будет…»

С принятием христианства кометы и прочие небесные, атмосферные явления стали считаться знамениями всеведущего Бога, однако «вера в звездозаконие», взгляд на кометы как на живые существа, «своевольные» или порожденные всезнающей природой, так и не был изжит ни в народной космогонии, ни в апокрифической литературе. Об этом свидетельствует и само название «хвостатая звезда» (существо, имеющее хвост, которое может напоминать змея, – см. ЗМЕЙ). Поднятый вверх «хвост» небесного явления предрекает войну, а опущенный вниз – мор 〈Зеленин, 1910〉.

Под 1028 г. в летописи читаем: «Знамение змиево явися на небеси, яко видети всей земле». Под 1091 г. повествуется: «Спаде привелик змей с небесе; и ужасошася вси людье».

Сходное восприятие комет, метеоритов и необычайных небесных, огненных явлений находим в свидетельствах XIX в. «В конце лета 1858 года в киргизской Букеевской орде случилось диво дивное, чудо чудное, подобного которому и старики старожилые не запомнят. В степи, неподалеку от Ханской Ставки, среди белого дня упал с неба на землю огромной величины змий, толщиной в самого большого верблюда, а длиной саженей в двадцать. С минуту змий лежал неподвижно, а потом, свернувшись в кольцо, поднял голову сажени на две от земли и сильно, пронзительно, подобно буре, зашипел. Люди, скот и все живое в страхе ниц попадали. Думали, что настало светопреставление. Вдруг с неба же спустилось облако, подошло к змию саженей на пять и остановилось над ним. Змий прыгнул на облако, облако одело собой змия, заклубилось и ушло под небеса. На земле, после змия, остался только чад и смрад. 〈…〉 Весть о падении с неба на землю змия прошла между казаками без особенных толков. Иные слегка верили ей, а иные и вовсе не верили, но и те, кто верил, не придавали ей большого значения. Случилось это чудо в орде, у нехристей, басурманов, стало быть до них и касается, а до нас, православных, ему дела нет» 〈Железнов, 1910〉.

Обличье кометы, метеорита могло быть и еще более причудливым, с трудом поддающимся описанию. Согласно летописным свидетельствам, нашествие Тохтамыша возвестила комета «аки хвостата и якоже копейным образом». Два метеора, появившиеся в Белозерском уезде, описываются так: «1662 года ноября в 22 день было тихо, небо все чисто, а мороз лютый. В селе Новой-Ерши в деревнях, по захождении солнца, явилось на небе многим людям страшное знамение, о каком никогда и не слыхивали. От солнечного западу явилась будто бы звезда великая, и, как молния, быстро покатилась по небу, раздвоив его, и протянулась по небу, как змей, голова в огне и хобот, и так стояло с полчаса. И был оттуда свет необыкновенный, и в том свете, вверх, прямо в темя человеку, показалась будто голова, и очи, и руки, и персты, и ноги разогнуты, точно человек, и весь огненный. И потом облак стал мутен, и небо затворилось, а по дворам и по хоромам и по полям на землю пал огонь, будто кужли горели…» 〈Сенаторский, 1883〉.

В поверьях XIX–XX вв. комета, метеорит также далеко не всегда «огненный змей» либо знамение Бога. Это и «нечистая сила», «работа нечистой силы», «таинственных злых, редко добрых духов» (волог., новг.); свергнутый с неба дьявол; явление необычного, сверхъестественного происхождения: «В 1855 г. у нас в течение нескольких дней была видима комета. Старожилы говорят, что „это крест в Ерусалиме так ярко светил, от креста исходили большие луци, а один из луцей и мы видели. Это бывает только перед войнами…“» (волог.) 〈АРЭМ〉.

Комета появляется внезапно, нарушает установленное течение жизни и потому – знамение угрожающих событий: каждая новая (временная) звезда, всякая комета, странная своим видом, «должна предвещать что-то особенное»: «Да еже то в Евангелии прежде Спас наш глаголаше, то ныне в последняя времена „все сбывается, а реченная знамения на небеси в солнце и в луне и во звездах являющеся… и ее звезда, юже видехом ныне, необычныя и незнаемыя звезды, о ней же ныне пишем и глаголем“» (Новгородская четвертая летопись, 910 г.).

В XIX–XX вв. повсеместно в России крестьяне верили, что комета – «весть о бедствии», – «ее нашлет Бог либо перед большой войной, либо перед голодом, либо перед мором» (новг.). «Комета посылается Богом для предупреждения людей… и потому при ее появлении народ обыкновенно молит Бога об избавлении от наступающих бедствий» (твер.). Комета – «наказание от Бога» (рязан.); «метла, которая подметает небо перед Божьми стопами».

Когда зимой 1664 г. отправляли в заточение патриарха Никона, «над Москвой сияла комета. Бывший патриарх, садясь в сани, ядовито „отрясал прах от ног своих“. Сопровождавший его стрелецкий полковник на это заметил: „Мы этот прах подметем“. Находчивый патриарх, указывая на горевшую в небе „метлу“… грозно отвечал: „Да разметет Господь Бог вас иною Божественною метлою, иже является на дни многи!“» 〈Зеленин, 1910〉.

Жители Урала видели в комете «предвестницу мора, голода, повсеместных кровопролитных войн и тому подобных бедствий; иные видели в ней предзнаменование, что народился великий, грозный царь, вроде Петра Первого Алексеевича; иные – эти уж слишком далеко заходили – принимали ее прямо за одно из апокалипсических явлений, предшествующих кончине мира» 〈Железнов, 1910〉. Крестьяне Архангельской губернии полагали, что «явление комет бывает непременно пред великой войной» (в частности, перед войной 1812 г.) 〈Ефименко, 1877〉.

По менее распространенным воззрениям, «Божья планета не может предвещать худа». Комета знаменует рождение «великого, грозного царя, вроде Петра Первого Алексеевича» (урал.). Перед уничтожением крепостного права на небе летала комета в продолжение шести недель 〈Ушаков, 1896〉.

Из материалов, записанных в конце XIX в. в Череповецком уезде Новгородской губернии, очевидно, что восприятие кометы было многозначным даже в пределах одного уезда: «13 ноября 1899 года крестьяне ждали светопреставления от „столкновения с планетой“. 〈…〉 Очень многие верили, что действительно роковой день наступает… Некоторые еще задолго до 13 ноября стали поститься, усердно молились Богу, к делам хозяйственным и общественным относились равнодушно. 〈…〉 Ночью с 13 ноября крестьяне некоторых деревень находились в часовнях, где перед иконами при зажженных свечах читали Божественное Писание на тему о кончине мира и клали земные поклоны.

Одна семья в деревне Карповке, как только стало темнеть вечером 13 ноября, без ужина, забралась на печь и в страхе ожидала катастрофы. Вдруг поднимается сильный шум (в эту ночь у нас был сильный ветер). Все вскакивают с печи, хозяин затепляет лампадку перед иконами, и начинают молиться. В сенях страшно загрохотало. Все семейные, в том числе и хозяин, закричали благим матом: „Ой, ой!“ 〈…〉 Соседи услышали, что в избе мужика что-то неладно, и побежали узнать. Но сени были заперты. Соседи давай стучать, а те еще больше ревут: им представляется, что это за ними пришли на Страшный суд тащить. (После того как соседи сорвали дверь с крючка, выяснилось, что шум поднимал перекатывавшийся в сенях пустой кузов.)

Когда 13 ноября минуло благополучно, в Череповецком же уезде это обстоятельство объясняли по-разному. Один грамотный крестьянин говорил: „Как же могла комета столкнуться с Землей, когда весь день и ночь такой ветер был, что с ног валил и крыши с изб срывал? Немудрено было комету отнести в сторону“. Крестьянин этот сам видал комету несколько лет тому назад. Она, по его словам, невелика – „звезда как звезда“. Хвост у ней только длинный, сажен пять будет. А хвост у кометы все равно что руль у лодки. А лодку с рулем куда угодно можно направить… Так точно и в данном случае: летела комета прямо на Землю, а ветер и отнес ее в противоположную сторону посредством ее же хвоста».

Отсутствие катастрофы многие связывали с метеорологическими условиями, но уже не с ветром, а с дождем: «…осень в этом году была очень дождливая. Комета была огненная и носилась в воздухе. Осенью в этом году шли сильные дожди, они и залили мало-помалу планету. А когда льют воду на горячий камень, то вода шипит и от нея пар горячий идет. Планета была большая, и пару от ней было много, и потому осень была очень теплая».

Еще одно объяснение носило «филологический» характер: «…слово „комета“ производят от слов „ком это“, то есть ком хлеба». Комета, грозившая нашему миру разрушением, состояла из хлеба. «Когда она двигалась в нашу сторону, то ей попадали навстречу птицы небесные, улетавшие от нас в теплые страны. Летит одно огромное стадо птиц, сядет на комету и поклюет, другое сядет и поклюет, и расклевали всю, даже нашим сорокам и воробьям не оставили».

Некоторые череповчане полагали, что комета все же долетела до земли, однако упала в море. «Много она утопила кораблей и погубила людей; а на том месте, где упала комета, образовался остров. Из-за этого острова, пожалуй, война возгорится. 〈…〉 Какой народ захватит этот остров, тот много будет знать, потому что сюда от времени до времени Господь будет посылать своего ангела, чтобы возвещать людям волю Божью».

«Один крестьянин достоверно передавал, что планета упала в болото и в болоте гора выросла. На эту гору собираются черти со всех концов земли; здесь же и Антихрист объявится. А что там теперь черти делают в ожидании Антихриста – просто дым коромыслом идет». Крестьяне деревни Степаново, слышавшие ночью с 13 на 14 ноября страшный шум, полагали, что комета все же столкнулась с Землей, но от Земли отбился только один крайчик, а комета разлетелась на куски (один из них, найденный около Петербурга, показывают теперь народу).

Благополучный исход событий объясняли и проявленной людьми смекалкой. Первое место здесь, однако (или по уже сложившейся к концу XIX в. традиции), отводится американцам, которые «задолго стали готовиться к встрече с кометою». «Они лили громадные пушки и ядра, чтобы стрелять в нее, когда она покажется. 〈…〉 Как стала планета приближаться к Земле, американцы и начали палить из этой пушки. Раз пальнули, планета остановилась; другой раз пальнули, планета трещины дала, в третий раз пальнули, планета раскололась; в четвертый раз пальнули, планета на куски рассыпалась. Не будь американцев, ни за что бы не справиться с планетой…» (согласно другой версии, все те же американцы, поднявшись на воздушном шаре, прицепили комету, намеревавшуюся упасть на Землю, к другой планете, стоящей неподвижно).

Отечественная попытка «обуздания кометы» в интерпретации крестьян куда более проста и, видимо, по той же давней национальной традиции заканчивается не совсем благополучно: «Один солдат, служащий в Архангельске, пишет оттуда, что там целая волость мужиков была согнана с длинными шестами караулить планету, чтобы оттолкнуть ее, когда она будет приближаться к Земле. Оттолкнуть-то ее удалось, но мужики пропали: их притянуло к планете и унесло в море. Теперь снаряжаются три корабля, чтобы по весне ехать разыскивать мужиков».

ЗВЁЗДЫ – светящиеся угольки или горящие в небе камни; золотые гвозди в хрустальном небесном своде; лампады либо свечи, зажженные ангелами; воплощения ангелов либо дьяволов, сходящих (свергаемых) на землю; небесные двойники людских душ.

Звезды сопутствуют людям. Звезда появляется на небе с рождением ребенка: «Родится человек – и звезда ему родится, держится за небо» (смолен.). «При рождении человека в мир Бог написует в Книге живота, какая и отчего ему смерть прилучится, и на небе вместе с этим появляется новая зведочка» (волог.).

Звезду отождествляют с душой: «Какая звездочка ду́жа блястить – то-то святая душа, а какая тускла – то-то, говорят, грешная» (курск.). «На земле столько людей, сколько на небе звезд» (перм.) 〈Мухачев, 1861〉.

«Звезда упала – кто-то умер» (это поверье бытовало повсеместно). «У каждого человека на небе есть святой и звезда, появляющаяся на небе вместе с его рождением. На каждого человека с неба, через особое отверстие, и смотрит свой святой. В это отверстие видна и звезда его. Когда человек помирает, звезда его падает, а отверстие закрывается» (Новг., Череп.). «Предопределения Божия о смерти человека никто не может изменить, вместе со смертию человека падает на землю и его звезда» (волог.). «Звезда упала – душа полетела к Богу» (новг.). Крестьяне Тульской губернии полагали, что «в июле и августе падает много звезд вследствие того, что в эти два месяца больше всего умирает и родится народу» 〈Колчин, 1899〉.

Впрочем, падающей звездой предстает и свергнутый с неба дьявол. Падение звезды – полет (свержение) нечистого; он «рассыпается» над тем домом, где разгорелась ссора (тульск., калуж.). При этом говорят: «Какая ворожда идет!» 〈Ушаков, 1896〉.

«Каждая падучая звезда – это отверженный ангел, обращенный в дьявола и падающий с неба на землю» (волог.). «Когда падает звезда (свергнутый с неба ангелами дьявол), то надо успеть три раза зааминить, и тогда дьявол повиснет между небом и землей» (яросл.).

Основа таких воззрений – один из эпизодов эпопеи миротворения, когда злые духи, созданные Сатаной, были низвергнуты на землю.

«Когда дьяволов спехали с неба, тогда бульшая их часть рассеялась по всей земле, а прочие же сильные дьяволята повисли на воздухе. Они-то, по временам, и доныне еще глумятся, желая возвратиться на небо. Ангели Господни туда никак не допускают дьяволов, поражая их пиками, от которых и бывает блеск в виде молний. При каждом таком отражении ангельской пики должно говорить: „Аминь! Аминь!“ – Для того, чтоб лопнул дьявол, не допущенный до неба ангелом.

Недавно случилось мне ехать Кадниковским уездом, верстах в шести от города, в ночное время, при чистом звездном небе [рассказывает путешественник, уточняя, что «извозчик был коренной житель – поселянин нашего края»]. Вдруг представилось глазам нашим мнимое падение звезды, крестьянин закричал: „Аминь, аминь!“ А я молчал. Извозчик полуобиженным тоном спросил меня: „Что же, барин, не говорил «аминь»?“ Моим ответом ему было: „Не успел“. Извозчик сделал мне следующее наставление: „Коли не успел, так хоть бы подумал зааминить дьявола, и то ведь много их на земле расплодилось, да и на небо иной больше не полезет!“» (волог.) 〈Кичин, 15〉.

С «падучей звездой» в ее вредоносной ипостаси обычно отождествляют метеорит, который воплощает дьявола (огненного змея) либо сопровождает его. «Звезды валятся с неба. В это время валится на землю и дьявол. Падение нужно зааминить, чтобы дьявол не вселился в человека» (Новг., Белоз.). Ср.: звезды – маленькие светящиеся угольки (волог.) или «горящие камни», производящие пожары «в отдаленных землях» (калуж.).

В поверьях, соотнесенных с начальными этапами миротворения, где превалирует созидательное, Божественное начало, звезды – светлые создания Божии; звезды – ангелы либо праведные души.

«Мисец будет поменше сонця, да и не так тепел. Светит, а не греет. Бог уж так устроил. Днем при тепле работа, а ночью бывает теплее. Знацит, отдыхай. Мисец один мало свитет, вот Бог ещо дал ему в придацю звезды. Звезды – не более клубка ниток» (волог.).

Согласно поэтизированному описанию, звезды – золотые гвозди в хрустальном своде неба. Они созданы в четвертый день творения и остаются на одном и том же месте поныне (тульск.). «Звезд на небе три тьмы три тысячи триста одна. Одна уже после явилась – это та самая, которая служила путеводительницей к новорожденному Христу» (волог.).

Звезды поддерживает на небе Святой Дух; они отстоят от Земли дальше, чем Солнце, и днем не видны из-за солнечных лучей. Всеведущий Бог повелевает звездам гореть ночью и наблюдает за всем миром. Звезды – очи Божии (тульск.); они же суть ангелы Божии. «Падение звезды… есть схождение ангела на землю, чтобы взять праведную душу умирающего на небо или поплакать о душе грешной, когда ее потащат злые духи в ад. Или же чтобы сохранить праведного человека от покушения на него дьявола» (волог.). Звезды – праведники, сколько звезд – столько и святых 〈Ушаков, 1896〉.

Звезда – лампада или свеча, зажженная ангелом (Богом, Пресвятой Богородицей), свеча, с которой молится святой угодник (арханг., новг., тульск., орл.). Падение звезды – свидетельство смерти праведника (орл.).

«Если кто желает видеть осязательно падающую звезду с неба, тому только следует во время Святок выйти на улицу с книгою – святцами, развернуть ее, и тогда звезда прямо прилетит на святцы» (волог.).

И все же падение звезд и в XIX, и в начале XX в. воспринимается двойственно. Падающая звезда, по мнению одних, означает рождение или смерть праведного человека, а по мнению других (большинства) – свержение черта с неба (увидев падающую звезду, три раза приговаривают «аминь») (твер.).

В иных, сохраняющихся по сей день интерпретациях мгновенный проблеск летящей звезды – чудо. «Если во время падения звезды пожелаешь чего-нибудь себе, то сбудется» (тульск.).

ЗЕМЕ́ЛЬНЫЙ ХОЗЯ́ИН – дух, «хозяин» земли.

По мнению сибирских крестьян, «есть земельный хозяин, которому за землю всегда платят. Покойника хоронят – платят, и дом строят – тоже, когда положат оклад, бросают деньги. Он не разбирается, с бедняка и со всех берет».

Если на похоронах не бросить в могилу денег, то «покойник каждую ночь может приходить к родственникам и не будет давать им покоя, будет жаловаться, что хозяин гонит его с неокупленной могилы» (сибир.) 〈Виноградов, 1923〉.

ЗЕМЛЯ́ И ВОДА́ – земная твердь (плоский круг, шар) и поддерживающая эту твердь вода «океан-моря»; мать сыра земля и пронизывающие ее воды; оживотворенные стихии, от которых зависят жизнь и благополучие человека.

«Возвращай земле долг – будет толк»; «Держись за землю-матушку: она одна не выдаст»; «Не накормит земля – накормит вода»; «Вуды – не нива, не орешь их, не сеешь, а сыт бываешь» 〈Даль, 1984〉; «Земля – тарелка: что положишь, то и возьмешь» (новг.).

В традиционных крестьянских поверьях земля, сотворенная Богом посреди «досюльного окиян-моря», окруженная и напитанная водой, – основа мироздания. «Нас кругом небо, а земля как на плову» (арханг.); «Земля – плоский круг, положенный на воде океана-моря и поэтому со всех сторон – окруженный водою. До него (океана) доходили немногие, да и те возвращались глухи и немы» (олон.).

Согласно иной точке зрения, Земля – шар, половина которого плавает в воде (тульск.). «Этот шар весь в дырах и прорехах, а именно там, где на нем существуют какие-либо озера, болота, где истоки рек, ключей… Водой наполнен весь шар в середине, и она выступает в вышеупомянутые дыры, то есть дает эти озера, болота… Сам шар находится на воде (на океане), «на воде катается». Вода, таким образом, является главной стихией мироздания», – резюмирует сообщивший эти сведения собиратель (смолен.). «Вода была всегда, и Бог на нее пустил землю, сотворив последнюю» (орл.). Вере в «первенство» воды сопутствуют представления о неразрывной взаимозависимости земной и водной стихий.

«Под землей текут реки. Вытекают оне из моря (океана). Где-нибудь на слабом месте (дыра, болота как решето) выходят на поверхность, текут по нему и снова, дойдя до моря, в него впадают (идут к своему происхождению). Протекая под землей и по ее поверхности, морская вода очищается от соли и делается пресной (как вот мы очищаем водочку через уголек). Земля основана на воде (говорят одни). Море кругом обошло. Реки бьют ключом из подземной воды» (смолен.).

«Вода вливается на землю из окиян-моря разными щелями и проходами. Как в человеке кровь переливается по жилам и питает всего человека, так и вода из окиян-моря вливается в землю и собирается на земле реками и морями. Одни проходы ведут через землю в горы, другие – в леса. Оттого с высоких гор и из лесов стекают ручьи и речки» (зап. – сибир.). Живительная вода уподобляется крови в человеческих жилах; она питает землю. По другой, не менее распространенной версии, оживотворенная земля (мать сыра земля) сама дает начало «всем водам», текущим по ручьям и рекам в моря, «в которых есть ямы (пучины) величиной в диаметре двадцать пять верст. И если какой корабль попадет в эту яму, то уж никогда не воротится» (арханг.).

Некоторые из крестьян полагали, что вода пролилась на землю во время Всемирного потопа. «Долго терпел Господь, наконец потопом решил уничтожить нечестивое племя. Разверзлись облака небесные, полил дождь на землю и затопил всех, кроме праведников» (владимир.).

«У нас рыли колодезь – на семь сажен. Дубы нашли: это дуб – от потопа. Таким образом, до потопа небо не потело, а потом, за грехи людей, оно наделало озер, морей и рек, налило воды через дыры внутрь земли (и время от времени пополняет эти земные водовместилища и сейчас, не переставая потеть со времен рокового потопа)» (смолен.).

И хотя, по обещанию Бога, второго потопа не будет, земля либо часть ее может вновь исчезнуть в океанской бездне. «На воде земля поддерживается двумя огромными рыбами-китами, которые носят ее на себе по воде. Киты эти до того сильны, что от одного движения их пером вся земля может быть потоплена водою» (олон.).

«Земная твердь основана на четырех превеликих китах, которые держат на себе сию громаду, и один уже из сих китов умер, отчего и последовали великие на земле перемены; а как все оные перемрут, тогда последует преставление света» 〈Чулков, 1786〉.

Суеверно-почтительное отношение к земле и воде (матери сырой земле) – источнику существования крестьян – на протяжении столетий почти не изменяется.

Человек, оскорбивший воду или землю, подвергает себя опасности, иногда смертельной. «Бредешь в реки – ничего ругаться нельзя и нельзя обдумывать. Где-нибудь упал, скажи: „Господи благослови!“ И вставай. Камни в реке, дно – черны. А нельзя обдумывать. И на болоте, и на море не ругайся. Хорошо – несет. А если не снесет – сразу придет, болеть будешь. Кого-нибудь обдумать, и придет к нему.

Если заболел, надо в это место ходить прошаться до трех раз. Прошаться и что-нибудь туда ложить. Плохо, если плюешь в воду, на землю. Или сругаешься. А меж собой можно ругаться. Это воздушна ругань» (мурм.).

Падение на землю, в особенности сопутствуемое бранью, считали ее оскорблением. Следовало не «обдумывать» это обстоятельство (раздражаясь, бранясь), а просить прощения. При ушибе «прощаются» (олон.). Чтобы не заболеть, приговаривают: «Батюшко, свято место, не ты на меня нашло, а я на тебя, прости меня Христа ради!» (владимир., нижегор.) 〈Попов, 1903〉.

Вплоть до начала XXI в. сохранились поверья, запрещающие прерывать еженощный «отдых» воды.

«А раньше говорили, что после шести часов вообще воды брать нельзя. Вода спит. Ну, раньше ж верили, и все, что живое всё, и вода живая. А вообще-то да! – рассуждает пожилая поморка. – Вот читала я и по телевизору смотрела, что вода действительно живой организм. Воде мешать нельзя – как ты к ней относишься, так она к тебе относится! Вот так. 〈…〉 Предки наши умные очень были. И земля живая. Почему земля и мстит, почему землетрясение происходит – люди теперь все забыли. Все, как сказать, уважение забыли. Ко всему, и к воде» (мурм.).

ЗЕМЛЯНА́Я КО́ШКА – подземная кошка, охраняющая клады.

«Дуняха и раньше слышала, что по пескам, где медь с золотыми крапинками, живет кошка с огненными ушами. Уши люди много раз видели, а кошку не доводилось. Под землей она ходит» (урал.).

В легендах русских золотоискателей кошка – хозяйка и охранительница подземных сокровищ. «По тем местам от Гальяна до самой Думской горы земляная кошка похаживает. Нашему брату она не вредная, а волки ее боятся, если уши покажет» (урал.). Образ земляной кошки, возможно, навеян природным явлением – это мерцающие (как кошачьи глаза) сернистые огоньки, выходящие из земли. Уточним, однако, что у земляной кошки мерцают не глаза, а уши: «…вдруг два синеньких огня вспыхнуло. Ни дать ни взять – кошачьи уши. Снизу пошире, кверху на нет сошли. 〈…〉 Подбежала – точно, два огня горят, а между ними горка маленькая, вроде кошачьей головы. 〈…〉 Дивится Дуняха, как они горят, коли дров никаких не видно. Насмелилась, протянула руку, а жару не чует. Дуняха еще поближе руку подвела. Огонь метнулся в сторону, как кошка ухом тряхнула, и опять ровно горит. 〈…〉 Так и добежала до Чусовой реки, а уши уж на том берегу горят» 〈Бажов, 1992〉.

ЗиЛА́н – белая змея, сказочный змеиный царь (казан.).

По сообщению В. И. Даля, зилан – «покровительница ханов, она перешла и в герб Казани» 〈Даль, 1880〉.

ЗЛЫ́ДНЯ – злой, недоброжелательный, скупой человек; печаль, горе, несчастье; сплетня, пакость; злая судьба; существо, олицетворяющее злую судьбу, беспросветную нужду, бедность.

«Времена переходчивы, а злыдни общие» 〈Даль, 1880〉; «Злыдня просится на три дня, а увяжется на весь век» (смолен.); «Каждый день какие-нибудь злыдни и злыдни, и ни конца им ни края» (краснодар.); «Много дел, много злыдён» (томск.); «А худобина тоже як ворвется, даст памяти: злыдни просились у кого-то на три дня, ну их за целый год не выведешь, не вывел их тэй человек за всю свою жисть» (смолен.); «При злыднях, да еще с перцем» (в бедности, да еще с прихотями) (курск.); «Собачьи злыдни» (о бедности) (воронеж.); «Деньги идут к богатому, а злыдни – к убогому»; «Злыдни скачут, неволя учит, а чужие хлебы спать не дают»; «Всех злыдней злее злая жена» 〈Даль, 1880〉.

Судьба (беда, бедность, смерть) может представать в образе навязчивого существа, преследующего человека, вмешивающегося в его дела, настойчиво изменяющего его жизнь к худшему.

Одно из таких существ – злыдня – имеет переменчивое обличье: оборачивается человечком, маленьким ребенком, нищим стариком. В святочной игре злыдня олицетворяет бедность, нищету, зимний мрак (смолен.).

В доме злыдня чаще всего селится за печью, но любит внезапно вскакивать на спину, плечи человека, «ездить» на нем. Злыдней бывает несколько (до двенадцати). Однако, проявив смекалку, их можно переловить, заперев, заключив в какую-нибудь емкость.

«Документальные упоминания о злыднях восходят к XV в. В старинных „Словах о ленивых“ (по спискам XV в.) находится такое место: „Тогда же тому человеку приближаются злыдни… да обовьются ему около головы, да прострутся ему по хребту, да сядут у него на порозе с веником, сегодня положил полдензи в калиту, а назавтрея хватится – злыдни вынесли“» 〈Сумцов, 1913〉.

Злыдня – персонаж более характерный для поверий южных, юго-западных районов России; чаще всего о злыднях повествуется в сказках.

В Саратовской губернии злыдня – черт.

ЗМЕЁВЕЦ, ЗМЕЁВ, ЗМЕЕВИ́К, ЗМЕЁВИК, ЗМЕЁВИЦА, ЗМЕЁВКА, ЗМЕЁВНИК, ЗМЕЁНЦА, ЗМЕЁНЫШ – болезнь Panaritum, заболевание ногтей и конечных суставов рук и ног; существо, персонифицирующее болезнь.

«Змеевец заводится в коленках и суставах пальцев рук и ног» (енис.); «Если палец поранишь да загрязнишь ранку, то змеевик и вселится в ранку и пойдет точить палец до кости» (иркут.); «В палец змеенца залезла» (томск.).

Змеевец представляют в виде червя либо змейки, которые селятся в теле человека, точат его и могут быть «изгнаны».

Змеевиком называли и небольшой амулет в виде змеи.

ЗМЕ́И (СКАРАПЕ́Я, СКАРПЕ́Я, СКОРОПЕ́Я, СКОРОСПЕ́Я, СКОРПЕ́Я, ШКУРОПЕ́Я, ПРАСКОВЕ́Я, КАРАЧА́ЛКА, ПЕРЕЯ́РИЯ) – змеи, обитающие в лесу, в поле, наделенные сверхъестественными свойствами.

«Я иду в лес, клещ лезь на лес, а змея за угоду полезай под колоду» (приговор при входе в лес) (вятск.); «Ходил Господь по долам, / По зеленым лугам, / По желтым пескам, / По змеиным норам. / Как змеиныя-то норы / Шелковой травой завиваются, / Желтым песком засыпаются. / На океане на море стоит дуб, / На дубу сидит скрипия-змея. / Ой ты, скрипия-змея, / Уйми своих детищев, / Пестрыих, перепелесьих, / Полевыих, луговыих, / Дворовыих, водяныих, боровыих! / Ой ты, скрипия-змея, / Уйми свои детище всех, / А то буду Михаиле-архангелу просить: / Бог громом убьет, / Огнем сожжет!» (из заговора) (моск.).

Вездесущие змеи, «летучие и ползучие», «подколодные и подземельные», «подможные и подконечные», «ярые и переярые», наделяемые разнообразными именами и способностями, упоминаются в заговорах (в основном «от укушения змей»), а также в обрядовой поэзии.

Змеи, «летучие и ползучие», «подколодные и подземельные», «подможные и подконечные», «ярые и переярые» – скарапея, скарпея, скоропея, скороспея, скорпея, шкуропея, Прасковея, карачалка, переярия и пр. – упоминаются в заговорах (в основном «от укушения змей»).

«На море, на океане, на острове Буяне стоит дуб, под тем дубом ракитовый куст, под тем кустом лежит бел камень, на том камне лежит рунцо, под тем рунцом лежит змея скорпея. Есть у ней сестры Марья, Марина и Катерина. И мы всем вам помолимся, на все четыре стороны поклонимся: „Утишите свою лихость от раба Божьего [имя]“» (тульск.).

В песнях купальского цикла (в основном на юге и юго-западе России) фигурируют змеи закликуха, заползуха и веретейка, соотносимые с ведьмами, закликухами, портящими скот, урожай, людей. Легенды и былички повествуют о чудесных змеях – веретенице и медянице.

По сообщению из Кемского уезда, змеи бывают «ползучие и летучие». Убежать от летучей змеи невозможно; особенно страшен дракун (дракон). «Рассказывают, что в досельное время один инженер, во время испекции Повенецкого тракта, подвергся нападению целой стаи дракунов и потерял всех своих рабочих. Сам же остался жив только благодаря металлической каске, бывшей у него на голове, которую дракуны не смогли пробить» 〈Каменев, 1910〉.

«Двенадцать сортов змей есть: и красные, и серые, и зеленые, водяные и межевые, и полевые, и дворовые. Если кусит гад, надо знать какой, чтоб на этот цвет напасть, иначе ничего не сделать» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Крестьянские версии происхождения змей различны. В христианизированных легендах змеи – творение черта. «Когда Бог сотворил мир, то черт все просил у него немного земли. Бог отказывал. Черт пытался было достать земли помимо Божьей воли, но ему не удавалось. Попробовал было он достать горсть земли со дна моря: нырнул, схватил земли, но, пока всплывал, та разошлась в воде. Стал он сильнее просить, и Бог дозволил ему только палку воткнуть в землю: сколько палка займет земли, та и чертова. Черт воткнул палку в землю и вытащил; из сделавшейся ямки полезли змеи и разные другие гадины» (енис.) (согласно некоторым апокрифам, змея появляется в результате вмешательства Сатаны в сотворение человека – см. САТАНА).

«Змеи попадали на землю с неба во время свержения Сатаны с сонмом нечистой силы» (арханг.).

Согласно распространенным поверьям, змеи и прочие земноводные циркулируют в универсуме. Там, где небо (представляющее собой полужидкость) сходится с землей, по небосклону заползают на небо земные твари и сваливаются оттуда на землю во время погоды (Новг., Белоз.). Ср. уральский рассказ о том, как «раз с неба с дождичком лягушки да ящерицы падали. 〈…〉…радуга-дуга втянула их с водой, когда воду пила» 〈Железнов, 1910〉. Существенно, что и саму радугу «называют в народе змеей» (см. РАДУГА).

Змеи появились из праха многоглавого змея (олон.); ими предводительствует змей. На месте села Змеиногорского (район Семипалатинска) было много змей, а во главе их – змей громадных размеров; когда против него послали воинскую команду, то один из солдат, знавший заклинания, увел за собой змея и – за ним – всех остальных змей 〈Герасимов, 1909〉.

Своеобразная иерархия змей прослеживается в заговорах. Старшая над змеями – скарапея (скоропея, шкуропея, Прасковея и пр.), ее сестры – змеи Марина, Катерина, Марья, Наталья, им подчинены более «мелкие» гады. В поверьях крестьян XIX–XX вв. скарапее, Марье, Марине и т. п., видимо, соответствует величественная лесная, подземная змея, иногда – с короной на голове или белого цвета, окруженная подвластными ей змеями (арханг., олон., волог., саратов.). Лесные змеи (с короной) «имели то свойство, что, поев их, человек начинал понимать разговор огня с огнем и травы с травой» (волог.). Старшая змея – «хозяйка» леса, мудрая, всеведущая, однако наделить знанием языка животных, птиц, трав, да и вообще любого языка, в определенное время года способны все змеи.

«Одному человеку очень хотелось говорить на разных языках. Слыхал он, что это стоит многих трудов, а ему хотелось достичь этого легко и сразу, но способов к этому не находилось. Случился тут проходящий человек и научил уму-разуму: „Как настанет змеиный ток, я приеду к тебе и научу говорить на всех языках“. Пришло лето. Лето было змеиное. Начался змеиный ток. Пришел проходящий. „Не остыл узнать разные языки?“ – спросил он. „Только о том и думаю“. После этого пошли они на каменистое поле. Змей там было множество, и все клубками. Проходящий взял один рой, и они возвратились домой. Здесь он скипятил в котле воду и опустил туда змеиный рой. Змеи быстро сварились. Получилась уха. Проходящий взял ложку ухи и приказал выпить. Тот выпил и с этого времени говорит на разных языках» (олон.).

Сюжет о «змеиной ухе», бытовавший во многих районах России, развивал представления о всеведении, всезнании змей. «Поев полоза», крестьянин разумеет «все разговоры, что звери, что скоты, что птицы, всякого званья» (рязан.). Во Владимирской губернии советовали убить весной змею, положить в ее брюхо три горошины и зарыть в землю: «Когда вырастет цвет, то сорви его в полночь или в полдень и положи в рот – и будешь знать, что у человека на уме» 〈Афанасьев, 1862〉.

Обитающая на земле и под землей изворотливая змея, которая буквально «содержит в себе» всеведение, – символ хитрости и мудрости в верованиях многих народов и многих религиях.

«Книга Бытия называет змей хитрейшими из всех зверей полевых. Иисус Христос советует своим ученикам быть „мудрыми, как змеи“» 〈Демич, 1899〉.

Всезнающие змеи – «хозяйки» не только леса, но и земли (а более – области подземелья); они связаны и со стихией воды. Змея, укусив человека, ползет сейчас же к воде – чтобы исцелиться, нужно успеть напиться прежде змеи (рязан.) либо искупаться в ней (саратов.); если змея уползет в реку – ужаленный ею умрет (забайкал.). «Если змея укусит – в воду надо прыгнуть вперед ее» (волог.) 〈Адоньева, Овчинникова, 1993〉. Бытовало поверье, согласно которому убийство змеи может вызвать дождь 〈Даль, 1880 (1); Иванов, Топоров, 1974〉, сопоставимое с представлением о вбирающей влагу змее-радуге. Ср. также название живительной, исцеляющей воды в сказках – «змеиная».

Плавая, змея «почти всегда держит во рту траву „лом“, обладающую чудесным свойством: прикосновение этой травы сокрушает самые тяжелые железные замки» (кемск.); разрыв-трава (род осоки, с которой змеи переплывают через воду) имеет разрушительную силу (олон.).

Змеям подвластны запоры, замки; они ведают подземными сокровищами, стерегут клады. Там, где много змей, много золота (урал.). Старинные труды по горнорудной промышленности советуют «не опровергать поверья о змеях, пребывающих в местах богатых рудных жил» 〈Гельгардт, 1966〉. Змея пугает людей, препятствуя откапывать клад (вятск.). В Иванов день (7 июля) змея медянка «пронзает» неосмотрительного искателя сокровищ.

От змей, появляющихся в полях и на лугах, могут зависеть благополучие скота, здоровье людей. В полдень гигантская змея регулярно «выдаивает» на пастбище корову. «Корову ету пососеть, значить – как подоить ей. И опять уползаить в свою нору! Потом ету гадюгу якобы убили с ружья. Хозяин убил ее, сразу было взято ружье. Так чо́хом молоко с етой гадюги!» (новг.) (в отличие от дворовой змеи, подобное существо однозначно вредоносно).

Змея, приползающая в поле во время сенокоса, исцеляет чахоточного: она трижды забирается внутрь больного и как бы «выносит» на себе болезнь (новг.).

Более традиционна вера в то, что попадание змеи внутрь человека вызывает заболевания. Причина недуга – змея, «проглоченная» на пашне 〈Высоцкий, 1911〉. Представления о «вползании болезни» в обличье змеи либо червя отражены в текстах XVI в. («Волоколамский патерик») 〈Успенский, 1982〉. Былички сходного содержания звучали в разных регионах России вплоть до недавнего времени.

«У нашего одного мужика желудок болел. Он пошел в лес и заснул. А проснулся – только хвост торчит, это змея заползла. Он и ходил все, но боялся. Жену его кто-то научил: надо поставить парного молока и змея вылезет. 〈…〉 Молоко-то змеи любят. Муж-то уснул, и змея-то и выползла. Змея выползла и молоко выпила и уползла. Он проснулся и почувствовал, что ничего не болит» (яросл.) (выманить змею можно также «на зеркало», на парное молоко или на малину).

Излагая (как общерусские) поверья о поселяющихся в человеке змеях, В. И. Даль видит их истоки в реальных происшествиях 〈Даль, 1880 (1)〉. По наблюдения врача Н. Ф. Высоцкого, ряд болезней, в основном желудочно-кишечных, народ приписывает «проникновению в тело различных мелких животных, преимущественно земноводных и насекомых». Убедить больного в том, что причина его недуга – отнюдь не «вселение гадов», нередко «решительно невозможно». «Ко мне много раз приходила одна крестьянка, уверявшая, что она „проглотила змею во время сна на пашне“, змея „ворочалась в брюхе и сосала под сердцем“. При исследовании у больной оказался хронический катар желудка… Все мои уверения, что змея тут ни при чем… оказались совершенно бесполезными. 〈…〉 Наконец однажды больная решительно объявила мне, что ей „жизнь не в жизнь, хоть руки на себя наложить“, и со слезами и земными поклонами молила „взрезать брюхо и вытащить змею“». Дабы успокоить женщину, «находившуюся в крайней степени отчаяния», врач инсценировал извлечение гадюки, после чего все болезненные ощущения прекратились. Однако через неделю крестьянка явилась с прежними жалобами и умоляла достать из нее змеенышей, которых оставила большая змея 〈Высоцкий, 1911〉.

Исследовавший (вслед за В. М. Бехтеревым) проблему «одержимости гадами» В. П. Осипов утверждает: «Состояния одержимости существовали и существуют у всех народов и, будучи тождественными как болезненные состояния, отличаются между собой лишь внешним образом, в зависимости от содержания суеверий и поверий, господствующих у различных народов. Так, встречаясь у себя, в России, с кликушами, бесноватыми, одержимыми гадами, мы не встречаемся с одержимостью лисицами, что составляет особенность одержимости восточноазиатских народов…» 〈Осипов, 1905〉.

«Одержимость гадами» не исчерпывает многозначных представлений о змее, губительнице и целительнице.

Змея – одно из «посмертных обличий» человека или конкретно-вещественное воплощение его души (жизненной силы). Ср. повествование о короле Гуинтраме, изо рта которого выползает во время сна «душа-змея» 〈Потебня, 1865; Клингер, 1911; Вундт, 1913〉.

Змея традиционно играла важную роль в народной медицине. Способность лечить жители некоторых губерний России приписывали ужу (саратов.). В XIX в. (и ранее) верили в целительные, охранительные свойства змеиных, ужовых шкурок, головок и пр. «Крестьяне, в предостережение от лихорадок, носят на шее змеиную или ужовую шкурку или ожерелье из змеиных головок; для защиты от чар и недугов привязывают к шейному кресту голову убитой змеи, а в привесках (ладанках) между прочим зашивают и лоскуток змеиной кожи: кто носит такую привеску, того все будут любить и делать ему всякого добра» 〈Афанасьев, 1994〉. От лихорадки навешивали на шею змеиную голову вместе с крестом (нижегор., томск., приаргун. и др.); мылись скаченной с живой змеи водой (олон.).

Верили, что если яд змеи или жало положить в подошву сапога, то никакая сила не поборет такого человека (перм.). Если змею высушить и носить, всякий будет любить (новг.).

В то же время кожу змеи, сброшенную весной во время линьки, использовали для вредоносного колдовства 〈Антонович, 1877〉.

В апокрифах и житиях святых, равно и в крестьянских поверьях XIX – ХХ вв., подвергшихся влиянию православной проповеди, образ змеи теряет полисемантичность. Змея ассоциируется с силами зла, оставаясь, вопреки этому, орудием справедливого возмездия. Она преследует злодеев, еретиков, клеветников, изменников, чародеев, детоубийц, оскорбителей матерей. «Был человек – он был наспиртованный похоронен, а он был богатеющий, у него было капиталу много. Его что-то думали тамотки открывать (он был в склепах схоронен), открыли – и не видно, все змеи одни по ём ходят» (арханг.).

Сын, заявивший, что предпочитает христосоваться с подколодной змеей, а не с матерью, наказан появлением змеи, которая обвивается вокруг его шеи: «Уж впоследствии этого дела он просил у матери прощения, и мать его простила, а змея все-таки на нем. А как он в бане бывает, змея с него слезает на белье, а как из бани выходит – опять на него, на шею. А убить ее другим в это время нельзя, потому это Божеское наказание… И до сих пор на нем змея, а вреда никакого ему не делает. Кода допрежде была на нем, то подсушивала ему грудь, а теперь у него кувшин с молоком подвешен – так ничего, так и носит» (нижегор.).

Среди крестьян разных районов России и в XIX, и в ХХ в. популярны рассказы о «змеином празднике Воздвиженье» (27 сентября, день Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня). «Воздвиженье – праздник змей. Сдвигаются в одно место змеи. Они уходят в землю, сдвигаются туда» (новг.).

Змеи в этот день собираются вместе, а затем уходят либо проваливаются на зиму под землю (время весеннего пробуждения змей варьируется – это и первая весенняя гроза, и 7 апреля – Благовещение, и 6 мая – Егорьев день. 27 сентября опасно ходить в лес, полностью предоставляемый в распоряжение змей). Нарушение этого правила влечет неприятности, несчастья. «Моя мама… во Вздвиженье пошла в лес. И берет ягоды. И где не станет – все они. Куда ни поступит, куда ни повернется – все везде змеи. 〈…〉 Ну что, говорит, делать. Вот стала Богу молиться – в одну сторону, в другую, в третью – и, говорит, как куда ушли» (новг.). Пошедшего 27 сентября в лес змеи могут затащить под землю (твер.) 〈Черепанова, 1996〉. «В Воздвиженье нельзя в лес ходить. Гады все выползают. Стишок можно прочитать (спасаясь от змей. – М. В.). Правой ногой шагни и остановись, когда в лес идешь. Сделай три земных поклона и скажи: „Спаси меня, Господи, от зверя бегущего, от гада ползущего!“ И плюнуть три раза через левое плечо» (новг.).

«На Здвиженье мы были в поле. А на Здвиженье змеи ховаютца. Не ходите в ягоды! И взошли коровы на мох. Я пошла догонять. Как лежить круг змей… Кричу заступки! Покуль Павлик пришел – куды тот круг делся! В землю змеи пошли. Он знал заговор какой-нибудь. Возьмет змею и на грудь посадит» (смолен.).

Крестьяне многих районов России верили, что змеи могут повиноваться «знающему человеку» (ведьме, колдуну; святому, праведнику). В Поволжье один из легендарных заговорщиков змей – Степан Разин (ими же истязуемый после смерти); заклинатель змей – преподобный Варлаамий Керетский (арханг.).

Традиционно змей смиряли посредством различных трав, растений. «Повсеместно на Руси уверяют, что ясеневое дерево, кора, лист, даже зола смиряют всякую змею и даже повергают ее в оцепенение. Ясеневая тросточка, платок, смоченный в отваре ясеневой коры, даже веточка дерева действуют будто бы на змею на расстоянии нескольких шагов» (белье, намоченное в ясеневом соку, предохраняет от укушения). Полагали также, что «если рано утром набросать на открытых для солнца местах в саду свежих веточек руты (Ruta graveolens L.), то вскоре все змеи выползут и с жадностью бросятся пожирать ее», а затем околеют. В Пермской губернии считали, что от змеи предохраняет ношение растения марьин корень (Paeonia offic L.) на кресте (нательном). Там, где растет марьин корень, змеи будто бы не водятся 〈Демич, 1899〉.

«От ужаления змеи» лечились «змеиными травами». В Пермской губернии – змеиным скусом (Veronica latifolia L.), «вероятно в силу симпатических соображений, так как цветочная кисть вероники выходит сбоку и вырастает выше стебля, который кажется как бы скушенным». Томичи именовали змеевой травой другой вероники (Veronica offic L.). Цветок вероники, у которой «змея откусила верхушку», клали в башмаки, когда ходили за ягодами, чтобы змеи не ужалили. В Воронежской губернии веронику (Veronica latifolia L.) называли змеиной травой «на том основании, что Бог создал ее для уничтожения ядовитых змей, но одна из них вздумала поспорить и откусила всю веточку растения с цветком. В ту же минуту взамен верхушки выросло целых четыре, чем теперь трава эта и отличается от прочих. Пристыженная змея ушла в трущобу, где и пресмыкается, скрываясь от всех». В предании о змеиной траве, «занесенном в старинные лечебники», эта трава, которую находят и приносят змеи, воскрешает умерших 〈Демич, 1899〉.

«При укушении змеей» к ранке прикладывали сырую землю: «Если змея черная, то и прикладывать к ране нужно землю черную, если змея серая, и землю надо привязывать серую, если же змея укусит пятку, то всякое лечение бесполезно: человек все равно умрет» (Новг., Череп.) 〈Попов, 1903〉. Укушенное место смачивали и размывали водой, настоянной на почках освященной в церкви вербы (рязан.).

Действенным средством от змеиного яда повсеместно считались заговоры, сопровождаемые различными действиями. «Стану я, раб Божий [имя], благословясь, пойду, перекрестясь, в чистое поле, в широкое раздолье. В чистом поле, в широком раздолье найду я святых Божиих угодников – 12 братьев киевских, Фрола и Лавра и Победоносца Егора Храброго. Уж вы, святые Божии угодники – 12 братьев киевских, Флор, Лавер и Победоносец Егор Храбрый! На меня спустила нечистая сила лютого змея. Он укусил меня (или – такого-то). Вы, Божии угодники, защитите и оградите у меня, раба Божьего [имя], опухоль! А ты, батюшка Егор Храбрый, убей своим жезлом лютого змея! Всегда ныне и присно и во веки веков. Аминь» (все время, пока звучал этот текст, нужно было щипать укушенное место) (забайкал.). На Вологодчине «от укушения змеи» трижды читали: «Змия, у тебя слюна в роте и у меня в роте, у меня слюна в роте, а у тебя в море. Век по век отныне и до веки и во веки веков. Аминь» (заговор произносили трижды, сплевывая и смазывая место укуса).

В Забайкалье (как и в других местностях России) полагали, что «от змей существует два рода заговоров. Одними как бы укрощают змей и тем делают их безвредными, а другими излечивают от укуса. Кроме того, особыми заговорами созывают змей с разных концов в определенное знахарем место. Тот, кто знает заговор от змей, берет их голыми руками и кладет их себе за рубашку, на голое тело. Змеи не причиняют ему вреда». Заговор «на укрощение змей» в Забайкалье звучал так: «Стану я, раб Божий, благословясь. Пойду я, перекрестясь, из дверей во двери, из ворот в ворота. Умоюсь я не водою, а утренней росою, утрусь тонким белым полотном, подпояшусь светлым месяцем, обручусь частыми звездами и калеными стрелами. Пойду я в чистое поле, в зеленые луга. В зеленых лугах на крутой горе стоит соборная церковь. В этой церкви стоит золотой престол, на этом престоле стоит батюшка Илья-пророк. Благослови ты меня идти в чистое поле! В чистом поле стоит ракитов куст, под тем кустом лежит серая змея Василиска и змей-полоз – Василий. Пойду я к вам поближе. Я к вам пришел жало вынимать, у вас силу отнимать. Утолите свое сердце, удалите свое жало в сырую землю. Будьте мои слова на вас заговорены (имена всех, кого желают заговорить, или всей семьи) не трижды, а один раз на положенное время на всякий день и на всякий час. Отныне и до века. Аминь» (заговор произносили один раз, в субботу; он имел силу в продолжение всех летних работ, на которых можно было столкнуться со змеей) 〈Логиновский, 1903〉.

«Увидишь змею – за хвост ее встряхнуть, тогда не укусит и не уползет никуда» (волог.) 〈Адоньева, Овчинникова, 1993〉.

Тем не менее преобладающее чувство крестьян по отношению к змеям – суеверный страх: в некоторых российских деревнях старики и сейчас опасаются убивать даже гадюк, считая, что это навлечет беды.

ЗМЕЙ (ВОЛОКИ́ТА, ГОРЫ́НЫЧ, ГОРЫ́НИЩЕ, ЛЮБА́К, ЛЮБОСТА́Й, НОСО́К, О́ГНЕННЫЙ, ПО́ЛОЗ, ЦАРЬ ЗМИУЛА́Н) – фантастическое существо, чудовище, соединяющее в себе черты пресмыкающегося, птицы, животного, человека.

Облики змея, одного из наиболее впечатляющих героев сказок, былин, легенд, преданий, многообразны – от огромной змеи до крылатого многоглавого чудовища. «Откуль же взялся Змей Горынище, об двенадцать голов, об двенадцать хоботей» (смолен.); «Птица Усыня – змей о двенадцати головах» 〈Худяков, 1964〉. Змей Полоз – «о трех головах» (симбирск.). Число голов змея различно; преобладают три, шесть, девять, двенадцать голов.

Царь Змиулан – существо «вровень с лесом»: «что не дуб стоит, Змиулан сидит, что не ветер шумит, Змиулан говорит» (из заговора) (Южная Сибирь). В поверьях Саратовской губернии змей – черный, с ведро толщиной, две сажени длиной, с огромной человеческой головой. Он сидит на свернутом хвосте, говорит человеческим языком, но непонятно. На лубочных картинках у змея когтистые лапы и длинный хвост. Иногда (особенно в сказках и былинах) змей имеет облик чудовища-всадника: «Я ведь видел-то сегодня чудо чудное, / Чудо чудное сегодня, диво дивное: / Еще ездит по чисту полю змеище все Тугарище» (из былины) (беломор.). У змея есть владения (царство), жилище, порою – жена и дети. «Поверье об огненных змеях есть в народе такого рода, что были они когда-то и жили не на земле, а под землей в своих царствах» (арханг.).

По мнению ряда исследователей, обличье змея принимают Баба-яга, леший, вихрь и даже Волос – Велес. «Полет змея иногда напоминает полет яги. „Поднималась сильная буря, гром гремит, земля дрожит, дремучий лес долу преклоняется: летит трехглавый змей“» 〈Пропп, 1986〉. В некоторых сказках действует человек-змей – «сам с ноготь, голова с локоть, усы по земле тащатся, крылья на версту лежат» 〈Успенский, 1982〉.

В апокрифах и житиях змеями оборачиваются бесы, черти, дьявол; в поверьях – бесы, покойники, черти. «Элементарным образом, под которым изображался враг рода человеческого, был змий, который вскоре развился в огромного дракона с разноцветной фантастической окраской, с некоторыми фантастическими атрибутами: женским лицом, рожками и пр. В таком виде дьявол изображался в сцене грехопадения, Крещения Господня и до сих пор остается на картинах Страшного суда, причем на разноцветных полотнах, изукрашающих его тело, пишутся грехи, истязуемые на мытарствах» 〈Рязановский, 1915〉.

Нередко змеем (змием) представляют либо именуют Антихриста. В сочинении «Глас святой истины об Антихристе» (М., 1886) читаем: «…бесстыднейший и ужаснейший змий, который приведет в смятение всю поднебесную и в сердца человеческие вложит боязнь, малодушие и страшное неверие, произведет чудеса, знамения и страхования, яко же прельстити аще возможно и избранные, и получит он власть обольщать мир. Жестоким к человеческому роду окажется этот скверный змий. В то время, когда придет змий, не будет покоя на земле, будет великая скорбь, смятение, смерть и глады во всех концах, и такова скорбь не бысть от начала создания».

Несмотря на множественность влияний, сформировавших образ змея, это персонаж народный, фольклорный (хотя и вобравший черты «книжных» змеев, прежде всего библейского).

Представления о змее бытовали с отдаленных времен и складывались разными путями. Змей, змея – имеющийся почти во всех мифологиях символ, «связываемый с плодородием, землей, женской производящей силой, водой, дождем, с одной стороны, и домашним очагом, огнем (особенно небесным), а также мужским оплодотворяющим началом – с другой» 〈Иванов, 1980〉. В. Я. Пропп видел в образе змея воплощение представлений о предке, пращуре; принимая по смерти змеиный, птичий или «смешанный» (птица-змея) облик, предок-пращур становится владыкой иного царства, посещает, похищает и испытывает живых людей 〈Пропп, 1986〉.

Змей – существо подземное (горное), водное (подводное), огненное, воздушное (летающее). Связанный со всеми стихиями мира, змей наделен универсальной властью и силой. В заговоре из Смоленской губернии Змей-Гарадей «кует [сковывает, утихомиривает] морскую глубину, небесную вышину, крайний зуб, хребетную кость». Однако чаще всего обличье змея таит стихийные, разрушительные начала.

В сказках, былинах и преданиях змей (дракон) – злокозненный противник богатыря. «Очень популярны были в Древней Руси жития великомученика Георгия и Феодора Тирона, повествующие о борьбе их с драконами» 〈Рязановский, 1915〉. В апокрифическом повествовании о Федоре Тироне он борется со змеем, который лишает людей воды и похищает его мать. Сюжет змееборчества сближает этот апокриф с фольклорно-мифологической традицией. «Борьба Бога или героя со змеем, отнимающим у людей источник жизни – воду, – есть центральная оппозиция реконструируемого „основного мифа“» («древнейшего сюжета», где змею противостоит верховное, небесное божество либо иной, эквивалентный этому божеству персонаж) 〈Черепанова, 1996〉.

В крестьянских повествованиях XIX–XX вв. связь змея с водой, стихиями подчеркивает его коварство и необузданность. Особый интерес представляет не повторяемость сюжета о змееборчестве, а разнообразие разработок и осмыслений этой темы.

В преданиях многих губерний России основанию тех или иных городов, сел предшествует борьба со змеем, изменяющая, формирующая ландшафт. По сообщению из Саратовской губернии, «от города Вольска тянутся, верст на 35 вниз, по правому берегу Волги крутые Змеевы горы: из глубокой старины сложился рассказ, что они получили название от неимоверной величины змея, или полоза, жившего долгое время на этой горе, делавшего много вреда и наконец разрубленного каким-то богатырем на три части, которые тотчас же обратились в камни». Легенда о Змеевых горах упоминается в «Описании путешествия в Московию…» Адама Олеария, под 1636 годом. Эта «старинная легенда» перекликается с преданием об основании города Вольска (змей-полоз, пожиравший коров, овец, лошадей и убитый сотником, жил в окрестностях Вольска до его основания) 〈Минх, 1890〉.

Основывая город Змеев (Томской губернии), пришлось убить много змей, о чем напоминает название города. Полоз-змей, обитавший в той местности, где возник Змеев, оставил за собой выжженную огнем полосу и скрылся в недрах Змеевой горы; ныне он пребывает в пещере на берегу Иртыша.

В Кандалакшской губе Белого моря расположены каменистые острова, называемые Робьяками. «На одном из этих Робьяков жил некогда страшный змей, наводивший ужас на береговых жителей. Но, подобно всем злодеям, притеснявшим поморов, он тоже погиб от руки человека, неизвестно откуда пришедшего и куда исчезнувшего. До сих пор на островке том показывают большой четвероугольный камень, с отверстием в средине, под которым начинается пещера, служившая жилищем страшного чудовища» 〈Верещагин, 1849〉.

«Деятельности» змеев приписывают образование ущелий, гор, а также курганов, получающих благодаря этому (или из-за легендарного присутствия змея) свои названия, ср.: Змеевы горы, Змеевы урочища. На Змеевой горе (г. Пятигорск) жил змей (полоз), под которым горела трава, когда он ползал (несколько раз его пытались убить из пушек, пока наконец один казак не застрелил змея из винтовки) 〈Минх, 1890〉. Над погибшим змеем возникает курган Змей. «Никак не могли похоронить праха чудовища, от которого распространялось нестерпимое зловоние. 〈…〉 По совету знахаря отрядили мальчиков и девочек, которые запрягли в тележечки петушков и курочек и возили на могилу змея землю, пока бесследно засыпали его прах» (смолен.) 〈Добровольский, 1891〉.

Иногда со змеем (поневоле) вынуждены сражаться обычные люди. В окрестностях Семипалатинска рассказывали о «громадном змее», некогда обитавшем в горах, недалеко от села Секисовского. Змей ползал с горы на гору и спускался вниз, к крестьянским пасекам. «Один крестьянин-пасечник встретил на своей пасеке большого змея, который спал между двумя осинами. Крестьянин ударил его топором по голове и с испугу впал в обморок. Змей начал бить хвостом, поломал несколько деревьев и выпустил из себя „зелье“ (яд), которым и высушил много деревьев. Пришедшие родные пасечника нашли его лежащим без чувств, а змея издохшим. Пасечник долго после этого хворал с испугу».

В этой же местности записано повествование о противоборстве змея и черного кота. «Старик-пасечник заметил, что кот довольно часто куда-то отлучался с пасеки. Заинтересованный этим обстоятельством, пасечник решил проследить кота, и, когда последний отправился на свою обычную прогулку, старик последовал за ним. Кот привел крестьянина к большой норе, в которой оказался громадный змей. По народному поверью, всякий змей, как бы он ни был велик по своим размерам, боится черной кошки, так как в ней есть „невидимая косточка“, которой подчиняется всякий змей. Кот пасечника, открыв змея в норе, заморил его своими посещениями» 〈Герасимов, 1909〉.

В апокрифах и житиях святых поединок со змеем-искусителем может переноситься в сферу духовной жизни человека, но и здесь он получает картинное, материально-осязаемое изображение. «В „Житии Никиты Переяславского“ рассказывается, как „единою нощию исплъзе змей превелик посреди келия его“; прилетая в виде огненного змея, блудный бес „пожигает“ Иоанна, Многострадального, пока Иоанн не побеждает его» 〈Рязановский, 1915〉.

Выражение «зеленый змий», удержавшееся в современной речи, характеризует запойное пьянство как одно из самых сильных в повседневном быту искушений «змия – врага рода человеческого». «Святый великомученик Вонифатий, спаси и помилуй раба Божьего от винного запойства, злаго змея вовеки, аминь», – гласит одна из молитв (саратов.).

Змеи не только искушают, соблазняют, но и преследуют грешников (истязают злодеев-разбойников – саратов.), осуществляют загробное воздаяние. В апокрифе «Хождение Богородицы по мукам» женщину, наказуемую после смерти за клевету, терзают исходящие из ее уст змеи; крылатый трехголовый змей мучает книжника, не следовавшего своим же поучениям.

Наиболее рельефны в поверьях русских крестьян XIX–XX вв. образы лесного, подземного змея (змея-полоза) и змея огненного.

Величественный змей (полоз, царь Змиулан) – владыка и прародитель змей. Согласно олонецкой легенде, змеи появились из останков многоглавого змея, который едва не съел царевну Олисафью Огапитьевну: Олисафья сожгла змея, а пепел «по чистому полю развеяла». От пепла зародились змеи.

Для змея-повелителя характерно обличье «преогромной змеи». Крестьянин видит на дороге множество змей, созванных свистом «знающего» старика-странника: «…так и вьются, так и ползают друг по дружке, и все этак клубом. Мужик ужаснулся, а старик подошел к змеям и начал посохом шевелить их. „Еще не все“, – сказал он и начал снова свистеть. Смотрит: на свист плывет из лесу огромный-преогромный змеище. Приполз да и обвил всю кучу» (олон.).

«Над всеми змеями есть старший – белый змей. Его видела одна поморка, имевшая несчастие во время сбора ягод попасть в змеиный ток. Положение бедной женщины было ужасно. Кругом ее ползали и извивались змеи разных величин и цветов. А среди них величественно и плавно скользил по мягкому мху большой и белый как снег змей… К счастью своему, она вспомнила слышанные ею от своей матери заклинания, благодаря коим и вышла из ужасного круга невредимою» (арханг.).

Белый цвет характеризует змея как существо необычайное, иноположное обыденному миру. «Старшие змеи» обитают у моря, в лесной чащобе – это, в сущности, лесные и водяные «хозяева», цари. «На море-океане, на самом дне, лежит самый главный змей» (нижегор.).

В одной из версий сюжета о человеке, который нечаянно провалился в подземную пещеру и зимовал там вместе со змеями, их повелитель – древний змей, обладатель чудесного светящегося камня. Этот камень «лежал в раю около древа познания добра и зла» и питал первых людей и животных. Змей «смутил их съесть плоды с дерева, кои им были запрещены Богом», был заточен в подземелье до суда Божия, но взял «камень сытости вечной» с собой (саратов.).

Змей – обитатель и «хозяин» подземного царства, хранитель сокровищ, кладов. Он живет в пещере, выложенной разноцветными камешками (новг.). «Змей, обреченный зимовать в темной норке, в то же время не может жить без свету, и если он остается в норе, то только потому, что у него там много золота и драгоценных камней» (олон.).

Летом 1887 г. в Саратовской губернии «упорно держался слух» о появлении громадного змея в лесах подле села Ягодная Поляна. «Одни уверяли, что змей этот черный, более двух сажен длины, в ведро толщиною, с огромной человеческой головою и говорит, только непонятным языком 〈…〉 другие рассказывают, что встречали его у дороги и он человечьим голосом просит поцеловать его, а коли противно, то прикрыть; причем объясняли, что это нечистый или про́клятый, и ежели исполнить его желание, то он даст клад» 〈Минх, 1890〉.

Рассказы о Полозе, змеином царе, след которого указывает на местонахождение сокровищ, были популярны среди кладоискателей, горнодобытчиков. «Золото может отвести какой-нибудь из сказочных „хранителей“ подземных богатств; „оттого вот и бывает – найдут, например, люди хорошую жилку, и случится у них обман либо драка, а то и смертоубийство, и жилка потеряется. Это значит, Полоз побывал тут и отвел золото» (урал.) 〈Бирюков, 1953〉.

«Ползун змей Полоз» упоминается в заговорах «при отыскивании кладов». «Из земли из поганския, из-за моря Астраханского ползет ползун змей Полоз. На том змее три главы, на главах три короны: первая корона казанская, вторая астраханская, третья сибирская. Ползет тот змей, выползает, к поклажам приставников назначает, православных не допускает. Возьму я, раб Божий, копье булатное, вооружусь честным святым крестом, побожу я змее сердце булатным копьем, отопру я поклажи поганские златыим ключом; а и первая поклажа моя – град велик Казань, а вторая поклажа – матушка Астрахань, а третья поклажа – немошна Сибирь; а в казанской стране злато, серебро, в астраханской стране крупен жемчуг, а во сибирской стране честно каменье, соболиный мех» (симбирск.).

В фольклоре русских крестьян лесной и подземный змей, стерегущий клады, порой благоволит людям; летучий огненный змей почти всегда враждебен человеку.

Огненные змеи – это «дьяволы, которые летают и искушают женщин» 〈Чулков, 1786〉. В XIX – начале XX в. сходные представления были распространены повсеместно. Огненный змей (огненный уж – яросл.) прилетает к девушкам и женщинам и, «рассыпавшись искрами» над трубой, появляется в избе в облике красивого парня-жениха либо мужа хозяйки дома (волог., владимир., рязан., тульск., курск., вятск.). Такой змей на Смоленщине и Рязанщине именовался любак, на Орловщине – волокита, а в Тамбовской губернии – любостай.

Огненный змей (летун, летавец, налёт) посещает людей, тоскующих по умершим. «Вера в языческое чудесное еще в высшей степени распространена в народе, – сообщали из Рязанской губернии, – так, например… одна баба на могиле только что похороненного родственника кричала, чтоб он летал к ней змеем» (обычно змея «привлекает» чрезмерное горе родных) 〈Худяков, 1964〉.

«Летает огненный змей по свету, рассыпается он в полночь на крыше дома, где покойник, и является плачущим – мужу умершей и жене умершего, обращается в оплакиваемого. Поздоровается и начнет говорить, только шепотом, и не велит никому сказывать; приносит с собой лакомства и деньги, поутру лакомства обращаются в камни, а деньги в черепки» (саратов.).

Змей «летит с неба, освещая путь в виде падающей звезды или ракеты, когда же достигает двери тоскующей вдовы, то рассыпается огненными искрами и, преображаясь в любимого человека, входит в дом. От змея женщины могут иметь детей, отличающихся от обыкновенных хвостом; такие дети, однако, умирают» (рязан.). В Симбирской губернии рассказывали, что в селе Никольском от змея родился черный сын, с копытами, с глазами без век, навыкат.

Являющийся женщинам змей-оборотень до мелочей похож на близких им людей.

«Раз над избой, где вдова жила да об муже горевала, змей рассыпался. Вошел муж, как был при жизни, – с ружьем и зайца в руках принес. Та обрадовалась. Стали они жить; только все она сомневается, муж ли это; заставляла его креститься. Он креститься крестится, да так скоро, что не уследишь. Святцы давала читать – читает; только вместо „Богородица“ читает „Чудородица“, а вместо „Иисус Христос“ – „Сус Христос“. Догадалась она, что неладно, пошла к попу. Поп молитву ей дал, и пропал змей, не стал больше летать» (симбирск.).

Повествования о полетах огненного змея, оборачивающегося женщиной, не получили широкого распространения. «Змеем» летает покойница-мать (симбирск., вост. – сибир.). В 1920-е гг. на Урале записан рассказ одного из представителей секты странников, знакомый которого (обратившийся в странничество, но еще «не крещенный» по-страннически) «заболел, решился креститься и уйти в странство. 〈…〉 Жил в деревне, спасался. Был он не старый еще (25 лет), был не совсем крепкий, – стал тосковать о молодой жене. Тогда жена стала прилетать к нему, и он принимал ее „в стенках“ (двойные стены: тайники в домах, где живут странники) или в чулане. Так продолжалось долго. Он стал пасмурный, задумчивый, стал худеть». Когда о посещениях «жены» становится известно другим странникам, догадавшимся, что в этом обличье летает нечистый дух, молодой человек уходит домой, возвращается в мир.

Традиционно считали, что облик огненного змея принимает нечистый, бес, черт, ср.: огненный змей – свергнутый с неба, но не долетевший до земли черт (тульск.); огненный змей – пламя вокруг невидимого черта (владимир.). Однако образ огненного змея «старше» и сложнее образа черта. Огненный змей – это и «хозяин» подземного, точнее – иного царства, и вредоносный покойник (либо нечистый дух), который посещает живущих на земле людей, и оживотворенное небесное явление (падающая звезда, комета, метеорит).

Кометы иногда прямо именовали змеями; падающие звезды почитали за огненных змеев (арханг., костр., курск., донск., симбирск.) 〈Сенаторский, 1883; Зеленин, 1910; Авдеева, 1842〉. На Орловщине верили, что кометы являются от дьявола – это змеи или нечистые.

Падение звезд было и знаком смерти. Согласно повсеместно бытующим поверьям, у каждого человека на небе есть «двойник-звезда» («душа-звезда»), гаснущая либо падающая при его кончине (см. ЗВЁЗДЫ).

Огненный змей – опасное существо, недобрая душа. Прикинувшись любвеобильным парнем либо мужем, змей губит женщин: они сохнут, чахнут (змей как бы «высасывает» из них силы, иногда – «давит», умертвляет) (арханг., саратов., калуж., симбирск., вост. – сибир.). Через пять-шесть месяцев жизни со змеем его жертва чахнет и переходит во власть Сатаны (тамбов.).

Положение посещаемой змеем женщины и состояние окружающих ее селян рисуется самыми мрачными красками: «…и пошла молва без опровержения, что летает к ней огненный змей, с которым каждую ночь она разговаривает; тогда и рукой махнут. Расспрашивать ее нельзя, а дать заметить, что связь ее с нечистым духом положительно известна всему селу – да что селу? верст на 20 кругом, – тоже нельзя; нельзя также „упрекнуть“ ее, Боже упаси! Ведь пожалуется нечистому, и тут уж ждать добра нечего, тотчас сожжет. Бывали примеры, что прямо с пуни (летней хижины из хвороста) и зажжет. В таком случае остается только одно: отшатнуться всем от несчастной и избегать даже есть и пить с нею. Вот она или сделается от истерических припадков крикушею… или, впав в чахотку, скоро оканчивает жизнь» (орл.) 〈Трунов, 1869〉. Как резюмирует В. Ф. Демич, всякие «отклонения природы в ту или другую сторону вызывают… суеверные толкования, вроде сожительства женщины с животными, змеем и даже дьяволом» 〈Демич, 1891〉.

Изгоняли змея по-разному. В быличке Владимирской губернии родные «стали класть на ночь бабу в другое место с двумя бабами по бокам, в то же время наняли вековушу читать Псалтирь. В полночь трои сутки подряд в трубе вой, стук, по избе ветер; это влетел бес к бабе. В доме никто не спал, все ждали его. Старик-свекор кричал бесу: „Я тебя, поганый, гашником задушу!“ – его сын бранил беса матерными словами. Бес видит, что баба не одна, никто не спит, все окна и двери зааминены, с шумом улетел в трубу».

Способ избавления (кропление настоем чертополоха) невольно подсказывает солдатке сам змей: «…одна молодая женщина день и ночь оплакивала разлуку с мужем своим, отданным в рекруты. Раз ночью является к ней двойник мужа ее и с тех пор стал постоянно посещать ее в полночь… 〈…〉 Однажды заболела ее любимая корова. Опасаясь потерять ее, крестьянка просила советов змея, который объяснил, что болезни коровы не что иное, как шашни домового, и приказал мыть животное настоем дедовника или чертополоха, присовокупив, что вся нечистая сила (водяная, земноводная или летающая) боится этой травы. Баба так и сделала и излечила не только корову, но и угостила настоем неотвязчивого посетителя своего… 〈…〉 С тех пор вошло в обыкновение держать пучками (в сараях, клетях, овинах, поветях и закутах) траву дедовник (чертополох)» (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉.

Кроме чертополоха (дедовника, мордвинника), змея страшил дверсливый (крошащийся) камень, окропление дома святой водой, снег, собранный на Крещение (19 января). В большом ходу были молитвы, заговоры «от огненного змея, летающего к женщине, которая по нем тоскует». Воткнув во все щели и в порог траву мордвинник (чертополох), произносили: «Как во граде Лукорье летел змей по поморью, града царица им прельщалася, от тоски по царе убивалася, с ним, со змеем, сопрягалася, белизна ее умалялася, сердце тосковалося, одному утешению предавалася – как змей прилетит, так ее и обольстит. Тебя, змей, не боюся, Господу Богу поклонюся, преподобной Марии Египетской уподоблюся, во узилища заключуся. Как мертвому из земли не вставать, так и тебе ко мне не летать, утробы моей не распаляти, а сердцу моему не тосковати. Заговором я заговариваюсь, железным замком запираюся, каменным тыном огораживаюсь, водой ключевой прохлаждаюся, пеленой Божией Матери покрываюся; аминь» (симбирск.). Дабы избавиться от огненного змея, ночью (потихоньку) относили к трем домам милостыню – блины, конфеты, печенье (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

Сюжет о посещении женщин змеем – международный. Фольклорный образ змея-соблазнителя (переплетенный с образом библейского змия-искусителя) нашел отражение и в памятниках древнерусской литературы, в частности в Житии Петра и Февронии Муромских (змей соблазняет Февронию). Продолжая бытовать в крестьянской прозе XIX в., повествование о коварном и вездесущем змее находило все новые и новые обоснования в повседневной жизни. В 1893 г. Мерефинский волостной суд Харьковского уезда разобрал жалобу крестьянки Александры Буряковской на односельчанку Татьяну Онищенкову, оклеветавшую ее «неслыханным позором, совершенно не сообразно с человеческой жизнью, ни с нашей религией». По утверждению Онищенковой, к истице будто бы летал змей, с которым она «состояла в дружеских отношениях». Суд наказал обеих: и за «толкование», и за «принятие на себя» нелепых измышлений (К легендам, 1897).

В дохристианских верованиях возможность сношений разнообразных божеств и духов с женщинами далеко не всегда воспринималась как нежелательная. «В античном язычестве широко была распространена вера в инкубационные сны. В храмах часто можно было встретить супругов, пришедших туда ночевать, чтобы излечиться во сне от бесплодия. С появлением христианства это верование было не отвергнуто, а своеобразно истолковано церковными писателями. 〈…〉 На западе вера в инкубов и суккубов – демонов была чрезвычайно распространена в Средние века. Но и на Руси от волхвования производили рождение полоцкого князя Всеслава, чем объясняли, что он „немилостив есть на кровопролитие“» 〈Рязановский, 1915〉.

В русских поверьях XIX–XX вв. способностью «сожительствовать» с женщинами наделены бес, черт, леший, водяной, домовой, про́клятый. Однако огненный змей все же наиболее «картинен» и вредоносен.

Огненные змеи посещают и «знающихся с ними» людей. Помимо золота и денег, они приносят им молоко, масло, забирая продукты у тех, кто хранит их без благословения (арханг.). «Работник одной женщины, которая ведьмовала, заметил как-то, что хозяйка ставит в нежилой хате пустые крынки. Наутро все крынки оказались полными молока. Он смекнул, в чем дело, и в другой раз, когда ведьма поставила там же пустые крынки, закрестил их знамением креста. Змей не мог налить этих крынок принесенным молоком и разлил его по полу избы» (смолен.).

Д. К. Зеленин отмечает, что змеи-деньгоносцы, они же инкубы и суккубы, «представляют интернациональное явление» 〈Зеленин, 1936〉. Вера в них бытовала издавна. В 1746 г. в Белгороде возникло Синодальное дело по поводу «слов» белгородского купца Федора Щедрова, утверждавшего, что «якобы живет змей и летает того ж белгородского президента Осипа Селиванова сына Морозова с женою ево блудно, и носит к ней тот змей летаючи немалое богатство – деньги, злата и сребро и жемчуг, отчего оной Морозов обогател, и оборачивается оная нечистая сила человеком оной жене, и как прилетает, то оного Морозова обмертвит, а при том свидетели были…» 〈Соколов, 1895〉.

Змей, доставляющий деньги, – «ясен», хлеб – «тьмян», молоко – «бел» (смолен.). Добывая молоко, змеи «выдаивают» чужих коров (владимир.). Иногда змея-помощника, как и домашнего ужа, поят молоком.

В поверьях XIX–XX вв. такая связь трактуется как греховная, ибо обличье змея принимает нечистый дух (бес, черт). «В некоторых селениях Галичского уезда есть почему-то всеми нелюбимые старухи, про которых рассказывают, что они „знаются с нечистым“, и в доказательство своих рассказов говорят, что видали, как к ним через трубу летает огненный змей» (костр.) 〈Андроников, 1902〉. Крестьянку, «знавшуюся со змеем», считали волхидкой 〈Ивановский, 1892〉. О подозрительно быстро разбогатевшем человеке говорили: «Змей натаскал ему денег» 〈Авдеева, 1841〉.

Считая, что змея можно вывести (выносить), забайкальские крестьяне рассказывали: «Выношенный ею [женщиной] змей, выросши, сожительствует с ней. По ночам он летает, отбрасывая от себя огненные искры, и приносит в дом хозяйки золото. Но не надо оставлять змея в живых надолго, иначе он высосет из хозяйки всю ее кровь, поэтому, когда змей натаскает достаточно богатства своей хозяйке, она должна бросить его сонного в раскаленную печь и сжечь» 〈Логиновский, 1903〉.

Зме́я-помощника выводили из яйца петуха (черного окраса или определенного возраста – пяти, семи лет). Это яйцо носили «за пазухой» (точнее, под мышкой левой либо правой руки). «Взял еичо-то, и положил под пазуху, и высидел большачонка (змея)» (волог.). «Каждый петух несет яйцо через три года на четвертый, – уверяли алтайские крестьяне. – Яйцо – продолговатое, с узкой каемкой. Перед тем как снести яйцо, петух „хохлится“ суток двое. 〈…〉 Если петушиное яйцо носить под пазухой двенадцать суток, то из него выйдет змей, который станет носить хозяину-паруну золото». По иной версии, петушье яйцо – обыкновенное куриное, «только не вполне развившееся, маленькое, величиною с голубиное». Крестьяне «не допускают, что подобное яйцо может снести молодая курица, не достигшая года, но не верят, что оно может быть от старой курицы; поэтому всегда считают такое уродливое яйцо не куриным, а петушьим» (томск.) 〈Пузырев, 1897〉.

Выведенный из петушьего яйца змей напоминает дворовую змею (змею с петушьей головой – псков.), радетельницу домашнего достатка. На Вологодчине такого змея именовали сходно с домовым, дворовым «хозяином» – большачонком. Тем не менее огненный змей – «отрицательная ипостась» домового, дворового духа: он приносит в дом богатство, но богатство это непрочно, опасно (курск., волог.). «Если мужик хочет разбогатеть, он должен добыть яйцо от петуха и носить его шесть недель слева под мышкой, после чего из яйца вылупится змей. Тут на ночь надо лечь в нежилой избе, где нет икон, например в бане. Во сне черт уступает змея на определенный срок, на известных условиях. Огненный змей носит мужику деньги – они больше идут на пьянство… Когда приходит срок, можно еще спастись, перерезав „змию“ жилу под шеей. И мужик, и змей, зная это, борются изо всех сил, но редко человек одолевает змея. Чаще же он погибает, пронзенный насквозь адским пламенем змея» (волог.).

«Есть такие люди, которые продают душу нечистому. При жизни нечистый дух должен помогать такому человеку и слушаться его… В одной деревне, близ города Весьегонска, жил суровый мужик. Многие часто видели, как к нему в избу, через трубу, влетал дьявол в виде огненного змея. Для бесед со змеем мужик уходил в другую избу, где и запирался. Всего было много у этого мужика, а все он был почему-то недоволен. Наконец приходит к нему смерть. Мужик созывает свою семью и строго-настрого наказывает, чтобы в ту избу никто не смел входить к нему, когда он закричит. Мужик заперся в другой избе, а домашние ждут. Вдруг как закричит! Все побежали в другую избу, а там хозяин лежит мертвый: глаза выворочены, язык вырван и брошен. После смерти этот колдун не один раз являлся ночью церковному сторожу, пока не догадались вбить в могилу осиновый кол» (Новг., Череп.).

В современной версии повествования о летающем змее (уже) он ярок как пламя, «как волокно красное»; «кого он залюбит, то наносит, а у кого не залюбит – все вынесет» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Зачастую одно лишь появление огненного змея – дурное предзнаменование. «Подходим к деревне около логу, вдруг видим, летит подле земли огненный сноп в виде змея: голова толстая и ко хвосту все тоньше, и летит прямо в деревню к Ивану Анфимову. На другой день Иван молотил на гумне у Андрея Шипякина и в одночасье скончался. То же самое видели в деревне Кривом: змей летел к Якову Углову, у которого в то же лето скончалась дочь двадцати лет» (волог.).

Огненный змей в таких повествованиях – покойник, нечистый, похищающий людей, губящий души.

Огненный змей представлялся, по-видимому, существом вещим. Остановить его можно было, сказав: «Тпру!» После этого змей открывал человеку тайны будущего. Отпуская змея, разрывали на себе рубашку вниз от ворота – иначе змей не улетал и губил решившегося потревожить его человека (самар.).

Всевидящему и всеведущему огненному змею обращен заговор на отыскание пропавших вещей (либо вора). Наливая в чашку воды, покрывая ее платком, глядя в воду и в поставленное тут же зеркало, говорят: «Смотреть на воде, смотреть на земле, в темных дремучих лесах, в высоких горах, на больших реках. Так на рабах в домах и на рабицах; тогда летает по воздушному шару и по всем местам огненный летучий змей. Он в долгих широких полях, в темных лесах, в глубоких морях – показывает мне на воде сквозь зеркало струевого, чтобы я мог знать и видеть, в полудни, на заре ночи…» (забайкал.).

ЗМЕЯ́ ДВОРО́ВАЯ – змея, обитающая во дворе; дух, «хозяин» двора; домовой, представляемый в виде змеи.

«Гадюга – это может быть домовой. Не домовой, а дворовая… От гадюгу на дворе убей – всю животину перябьешь» (новг.); «Жена да муж – змея да уж»; «Выкормил змейку на свою шейку» 〈Даль, 1880〉.

В поверьях ряда губерний России домовой, дворовой «хозяин», от которого зависит благополучие людей и скота, – змея либо принимает обличье змеи. «Двор без дворовой змеи не может существовать» (смолен.); «Дворовой гад должен в каждом дворе жить. Ежели ей (дворовой змее. – М. В.) нравится животное, то она ничего ей не сделает, а только лучше за ей ухаживает» (новг.).

Дворовым «хозяином» традиционно считали ужа. «Покровители дома и семьи имели вид ужей. Их не трогали, почитали, кормили. Гнездо ужа находилось в избе в переднем углу» (псков.). На Ярославщине с домовым, дворовым ужом сравнивали рачительного хозяина: «Как уж, все в дом тащит». Добродетели ужа отмечены венцом (короной) (владимир., тамбов., саратов.). Ужи «пользуются известностью по своей незлобивости и безвредности, за что, по понятиям казаков, и украсил их Господь Бог венчиком, то есть оранжевой полосой на затылке» (урал.) 〈Железнов, 1910〉. Согласно иной версии, уж получил от Бога корону, ибо спас Ноев ковчег (заткнул дыру в ковчеге).

Дом, в котором поселился уж, «будет счастлив» (томск.). «По преданию стариков, уж всегда защищает человека от змей. Если на дворе иль в саду пришлось тебе лечь отдыхать, то уж тебя караулит. И если змея будет подползать к тебе, то уж с ней сделает такую схватку – беда! Если же уж не победит змею, то он разбудит человека и с помощью человека победа будет на ужовой стороне» (саратов.).

Дворовой змеей может быть и гадюка: «Пришла я, значит, доить корову. Утром рано… Ну, смотрю, серая, клубочком свернувшись, как раз около хребта, и лежит эта серая гадюка [на корове]. Ничего я доить не стала. И не то что побоялась, но как-то я слышала такое, что во дворе змею бить нельзя» (новг.).

У дворовых змей бывают любимые коровы, которых они «доят», сосут. Полагая, что одну из коров облюбовал уж, ее переставали доить и предоставляли ужу, видя в этом залог благополучия дома, скота (томск.). Порою для дворовых змей специально оставляли молоко, подкармливая их.

К змее, почитаемой дворовой (домовой), относились с благоговением и опаской. «Домового олицетворяют в гадах, появляющихся в домах. Так, если в избу приползет змея или [прискачет] лягушка, то не решаются их убивать, боясь мщения домовых, – в образе змеи или лягушки может быть убит сам домовой. Это известие подтверждали примером: когда в одной избе убили гада, то пол подернулся сметаной, и затем последовала смерть троих членов семьи» (новг.). А. А. Потебня приводит южнорусский сюжет, в котором подкармливающая белого ужа девочка умирает после его гибели; за смертью дворового ужа следует кончина коровы 〈Потебня, 1865〉. «Если разобьешь ужиные яйца, то уж отомстит тебе: добьется таких корней и поморит скотину или бросит в молоко, поморит людей. Лучше всего ужа не трогать – он безвредный» (саратов.).

В рассказе из Томской губернии уж устраивает гнездо в сапогах, которые оставлены в амбаре. Мужик уносит ужовые яйца вместе с сапогами; уж в отместку напускает яд в молоко. Когда сапоги с яйцами возвращают в амбар, уж, разлив молоко, уничтожает отраву.

«Змея, которая встречается на улице селения или на дворе дома, – это дворовой (домовой), или „хозяин“. 〈…〉 Змею нельзя ни убивать, ни гнать, ибо с „хозяином“ шутки плохи, сейчас же отомстит несчастьем (смертью на море, пожаром, смертью детей). Есть и такая примета: если дворовой ползет со двора – быть беде, если обратно (во двор) – быть радости» (арханг.).

Дворовые змеи – особая порода «жировых змей», «предвестниц счастья и несчастья». «В досельное время» на улицах Сумского Посада внезапно появилось множество жировых змей, которые скрылись во дворах некоторых домов, «и с тех пор хозяева тех домов разжились и сделались богатеями» 〈Каменев, 1910〉.

Дворовой змеей могла быть и «придуманная», необычная змея (красная змия – новг.) 〈Черепанова, 1996〉. Дворового представляли иногда змеей с головой петуха 〈Зеленин, 1936〉. Выводилась «птица-змея» из петушьего яйца, приобретавшего таким образом качества змеиного.

ЗМЕЯ́-ДЕНЬГОНО́СЦА – дворовая и «кладовая» змея.

Образ змеи-деньгоносцы двупланов: она – и покровительница двора, дома, и владетельница подземных сокровищ, приносимых ею в дом (олон.).

ЗНА́ХАРЬ, ЗНА́ХАР, ЗНАХАРИ́ЦА, ЗНАХА́РКА, ЗНА́ХА – лекарка-колдунья.

По мнению В. И. Даля, «знахарь и знахарка – есть ныне самое обыкновенное название для таких людей, кои слизывают от глазу, снимают всякую порчу, угадывают о пропажах и проч. Колдун, колдунья, ведун и ведунья встречаются реже и должны уже непременно знаться с нечистой силой, тогда как знахарь, согласно поверью, может ходить во страхе Божием и прибегать к помощи креста и молитвы» 〈Даль, 1880 (1)〉.

«Знахарь – ворожец и лекарь. Он лечит нашептыванием и „снадобами“ в виде корешков, трав, амулетов. Знахарь узнает „напущенное“ и может отводить это „напущенное“. Нужно заметить, что как знахарю, так и знахарке не всегда приписывается колдовство, проистекающее от знакомства с дьявольщиною. Колдун и колдунья, или еретник или еретница, – это личности, стоящие особняком от знахарства как профессии знахарей-лекарей. Еретничество облекается в чародейство, являющееся результатом знакомства с дьявольщиною. Знахарь-лекарь – свой брат, хотя таки некоторых и не мешает побаиваться» (вятск.) 〈Васнецов, 1907〉.

То же различие между колдуном и знахарем отмечает в сибирских поверьях М. М. Громыко 〈Громыко, 1975〉. В некоторых регионах России оно удерживалось вплоть до 1980-х гг. Ср.: у бабок «не колдовство, не чернота» – «просты слова не вредны» (мурм.) («бабка» – и повитуха, и лекарка-знахарка).

По наблюдению А. М. Астаховой, на Русском Севере (район р. Пинеги) «чаще колдовство в специфическом его значении именуется „черным колдовством“ („черный колдун, кто черные слова знает и с боровым знаетця“)». Наименование «знахарь» встречается редко. «Желая определить принадлежность к данной профессии, употребляют выражения: „бабит“, „ладит, шопчет“ или… „со знатьем“» 〈Астахова, 1928〉.

И все же отличие колдуна от знахаря нередко трудноуловимо. «За колдуном следует знахарь, почти то же, что колдун: его почитают на свадьбах и вообще народ питает к нему большое уважение. Знахарь и знахарка (местами называется бабушка) лечат от разных болезней, снимают порчу и угадывают, кем что украдено и где положено» (саратов.) 〈Минх, 1890〉. Знаха – «ворожея и вместе лекарка; отчасти знается с нечистою силою, не стараясь сего обнаружить. Впрочем, такое знакомство существует только в понятии обращающихся к знахе» (вятск.) 〈Васнецов, 1907〉.

Как и колдунам, знахарям служат черти (шишки`), «которые исполняют все их приказания» (новг.). По мнению забайкальцев, знахари и колдуны способны вершить и добрые и злые дела.

«Равно верует народ, что злой знахарь может испортить, привязать килу, посадить в человека дьявола и человек будет кликать, беситься; а добрый знаток сумеет вылечить, килу отвязать, беса выгнать» (нижегор.) 〈Борисовский, 1870〉.

Многие «принадлежности», употребляемые при ворожбе, отдувании, нашептывании, – общие для знахарей, ворожецов, ведунов, колдунов. Это вода, различные травы и коренья, печная глина, уголь, соль, зерна и пр. «Снимая порчу» (улаживая раздор между мужем и женой), знахарь «дает одному из супругов наговорную воду, с которой он должен обойти, против течения солнечного, три раза дом свой, и, входя в ворота, сделать на них крест заблаговременно приготовленным веничком из трех сучков березы; потом начертить кресты на всех окнах дома, на всех дверях, столах» (оставшуюся воду следует выпить и затем, до семи дней, не давать съестного взаймы и не подавать милостыни) (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉.

Искони знахари слыли знатоками тайн природы, «всех тайн царств минерального, растительного и животного». Знахарь-бобыль Калина Артемьев «открыл в Олонецком уезде реку, в которой водился жемчуг. 〈…〉 Во второй половине XVII в., когда в Москве заводились уже немецкие аптеки и понадобилось фармакологическое знание трав и кореньев, сам царь Алексей Михайлович обратился к русским знахарям. В 1674 г. по его указу велено было в Якутске „всяких людей спрашивать, кто знает о лекарственных травах, которые бы пригодились к болезням, в лекарство человекам“. Знахарь, служилый человек Сенька Екимов, взялся „сыскивать в полях лекарственные травы“. „И я, холоп твой, – писал он в челобитной своей к царю, – невдалеке от Якутска в полях, которые знаю, лекарственные и коренья и семена сыскал, и водки из тех трав сидел, и от каких болезней человеческих те травы и водки годны, и как тем травам и кореньям имена, – о том писано в моей росписи…“ 〈…〉 В травнике своем этот знахарь описал 21 вид лекарственных трав и кореньев, с обозначением их отличительных, характеристических признаков лекарственного употребления и топографического распределения или местонахождения, при водах, при озерах, промеж гор в ручьях, в лугах и проч.» 〈Щапов, 1906〉.

Вплоть до начала XX в. (и позже) многие крестьяне были убеждены, что доктора не в силах вылечить внутренние, а также вызванные порчей недуги. Не излечиваются врачами притка, подшут, дурной глаз, озык; нервные и психические расстройства, эпилепсия (новг., волог., пенз.). При наружных болезнях, иногда совсем незначительных, крестьяне охотно шли к фельдшеру, при внутренних заболеваниях обращались к знахарям и знахаркам 〈Попов, 1903〉.

«Знахари-целители были известны не только в своей деревне, к ним приходили и приезжали издалека. Умение лечить болезни, присушивать возлюбленного, находить потерявшийся скот и оберегать дома от пожаров ценилось в деревне и было своеобразным ремеслом. 〈…〉 Умение собрать травы, приготовить и пользоваться ими передавалось, так же как и знание заговоров, от старших к младшим. Рецепты нередко записывались в тетрадки – так составлялись народные травники. „Трава пересоп, вельми добра пити на исходе порченым людям. И кто знает – с приговором“» – так рекомендует старинный травник. Другой рукописный крестьянский травник упоминает „любовную“ траву, которую тоже употребляют вместе с приговором: «Есть трава кокуй. Растет по березнякам. Собою синя, а ина и пестра, листочки долгоньки, что язык, а корень у нея надвое: один мужичок, а другой жоночка. Коли муж жены не любит, то дать жоночке, а коли жена мужа не любит, то дать мужику. То будет любить крепко» 〈Адоньева, Овчинникова, 1993〉.

Знахари и знахарки – «носители традиции в общине», «знатоки народного природоведения, народных медицины и ветеринарии, но в то же время хранители верований и суеверий»: «хотя хозяйственной магией многие крестьяне занимались сами, все-таки считали нужным в определенных случаях привлекать знахарей. В своем доме могли ворожить каждый хозяин или хозяйка, в чужом – только знахарь» 〈Громыко, 1975〉.

Согласно распространенным поверьям, «добрые знахари именем Божьим помогают» (смолен.). Знахарь-наговорщик «обыкновенно наливает чистой воды в столовое блюдо, зажжет около него три свечи, становится на колени и молится долго (читая сорок раз молитву „Да воскреснет Бог“), после чего отдает воду с объяснением, как и когда ее пить» (нижегор.). Одна знахарка уверяла, что получила врачебную силу от схимника-монаха Питирима в Соловецком монастыре: «Лечение мое все от Бога идет, не так, как у других, другие с демонами, там, связались, а я нет, у меня святые молитвы» 〈Попов, 1903〉.

ЗОЛОТО́Й ОСЁТР – водяной дух в обличье необычайного осетра; «хозяин» воды и рыбы.

Чудесный золотой осетр обитает в реке Каме и дарует богатство тому, кто исхитрится его поймать.

«Ведмедь что! – рассуждает печорский крестьянин. – Ну, потешить может, от скуки можно мясо его есть, хотя песец вкуснее… Нет, вот в Каме есть осетр, иногда он и в Печору заходит… Ах, вот это осетр! Золотой, да чудной какой! 〈…〉 Этот осетр может всякого счастливым сделать. Ежели его поймать, какой угодно выкуп даст. Годов пять тому назад один какой-то пермяк уловил его с прочею рыбою, так осетр выбросил рыбаку из Камы бочку золота, – только отпусти, сделай милость. Знамо, пермяк отпустил осетра за бочку золота. И я бы отпустил – отчего не так! И много народу пошло разживаться с легкой руки камского осетра» 〈Россиев, 1903〉.

И

ИГО́ША – фантастическое существо, соединяющее черты лешего и домового; безрукий и безногий урод; мертворожденный младенец; дух умершего без крещения.

По распространенным поверьям, мертворожденные, как и скончавшиеся без крещения младенцы, продолжают невидимо «жить» там, где они похоронены. Местом их погребения может стать дом (мертворожденных закапывали в подполье; близ избы). Такие умершие отождествляются с духами дома.

Обычно они незримы и ночью бродят по избе. Как и все скончавшиеся скоропостижно либо без крещения, игоша – не находящий успокоения умерший, одновременно – «беспокойный дух дома»: проказит, вредит, если его не признают за домового 〈Черепанова, 1983〉; считается «большим озорником» 〈Забылин, 1880〉.

Сведения об игоше немногочисленны. Иногда он предстает безруким и безногим – «неполным», отличным от людей (видимо, едва оформившимся, едва явившимся на свет).

ИГРЕ́Ц, ГРЕЦ – припадок кликушества; нечистый дух, бес, черт; домовой.

«Игрец ее знает!» (воронеж.); «Игрец с тобой!» (рязан.); «Игрец их расшиби!» (тамбов.).

Название «игрец» («играющий, игривый») характеризует «причудливую» природу многих нечистых духов, которые неустанно досаждают людям.

По поверьям Орловской губернии, игрец (домовой) «шутит» над людьми и скотиной. Игрецом мог именоваться бес, вошедший в больного, припадочного человека и безжалостно им «играющий», ср.: «…игра недоброй силы вводит человека в болезнь» 〈Буслаев, 1861〉.

В числе угрожающих человеку существ игрец упоминается в заговорах. «Сохрани, Господи, и помилуй раба твоего, больного [имя], от черного глаза, от мужского, от женского, от денного, от полуденного, от часового, от получасового, от ночного, от полуночного, от всех жил, от всех пожилков, от всех суставов, от белого тела, от желтой кости, от родимца, игреца, от черной печени, от горячей крови. Спаси, Господи, и помилуй яго. Не я яго придуваю, не я прикалываю, а Матушка Пресвятая Богородица, своею рукою, своею пеленою, своим крестом и животворящею силою. Во имя Отца и Сына и Духа Святого. Аминь» (воронеж.).

В Центральной и Южной России «игрец» – наименование черта в бранных выражениях.

ИКО́ТА – разновидность кликушества; персонификация болезни; нечистый дух, вселяющийся в человека и вызывающий нервные заболевания (истерические припадки, кликушество).

«Мати Санкова на пожню поехала, ей икота забралась в рот. Ротом она залезла ведь. Человек помре, икота выходит» (арханг.); «Пришла к вам попросить и помолить от икотов, от ломотов» (амур.).

Икоту (как и многие болезни) представляли в облике вселяющегося в людей (самостоятельно или по воле колдуна) существа, духа, беса. Согласно рассказам жителей верховьев Камы, поселяющаяся в человеке икота может иметь вид мухи, а изгоняемая – лягушки или крысы (но при этом «имя ее всегда мужское») 〈Никитина, 1993〉. На Алтае, как отмечал Зеленин, нервную икоту тоже считали возникающей из-за сидящей в человеке лягушки.

Некоторые из жителей Пинежского района Архангельской области полагают, что икота – «вроде мухи» – «на ту же букву заходит, на како имя» (имя ее начинается той же буквой, что у больного). В быличке этого же района икоту «привязывают лешачихи» 〈Черепанова, 1996〉.

Считали, что икота способна «залетать» в неправедных, некрестящихся (то есть практически в любого человека – «все грешны»). Она вселяется в зевающих, ругающихся (арханг.). Икота, не нашедшая жертвы, может существовать сорок дней (согласно другим поверьям, она «живет годами»). О поведении бесприютной (и, соответственно, немой) икоты сообщают икоты других людей, ср.: на отпевании икотницы икота другой больной сообщает присутствующим, что ее товарка покинула умершую, сидит на воротах и ждет молодую девушку, чтобы в нее вселиться (верховья Камы).

Поведение икоты определяло и поведение больного, течение заболевания: «Икота входит в людей и кричит» (Сев. Дв.); во время нервного припадка «говорит икота» (арханг.). «В одном человеке может быть две икоты, например своя и материнская. Икота часто вредит хозяйке (женщине, в которой поселилась), поскольку „говорит всю правду“ (то есть изъясняется по своему усмотрению, невзирая на лица») (верховья Камы) 〈Никитина, 1993〉.

В Калужской губернии припадок «напущенной по ветру» икоты описывали так: «…внутренний жар, судорожное движение членов, такое же икание, причем страждущий то икает тяжко, то криком своим подражает крикам птиц и животных. Все это сопровождается известными припадками, время которых назначается самим порчельником (напустившим икоту. – М. В.). Припадки называются черною немочью, отчего, кажется, и произошла брань: „Черная немочь тя возьми“. Утверждают, что страждущий икотой одержим злым духом, который и испускает пронзительные крики» (самые мучительные – при чтении Евангелия, пении Херувимской песни и каждении ладаном) 〈Ляметри, 1862〉.

Лечат икоту знахари. «Недолеченная икота – немтая, она не говорит, только „ухает“. В результате успешного лечения больная родит какую-нибудь неприятную мелкую тварь… Это и есть икота, или пошибка. Ее кладут в туес и бросают в огонь с воскресной молитвой. Пошибка ревет в печи на разные голоса. В это время крестят печную заслонку. Если икоту не сжечь, а просто закопать в землю, то она выйдет оттуда и снова в кого-нибудь вселится» (если икота «доживет до старости», то «идет в осину») (верховья Камы) 〈Никитина, 1993〉.

Икота в ряде районов России в XIX – начале XX в. отождествлялась с кликушеством. И больных икотой, и кликуш считали одержимыми и старались изгнать сидящего в них духа, беса.

По мнению ряда врачей (начало XX в.), форма кликушества в виде томительной икоты наблюдалась преимущественно на севере России и далее на восток по всей Сибири: «Икота главным образом распространена между женским населением по правую сторону Северной Двины, где ею страдает верная четверть женского населения. Дальше, к западу от Двины, болезнь эта пропадает и в Кемском поморье является под новою формою и под новым названием „стрелья или щипоты“» 〈Высоцкий, 1911〉.

И́НДРИК, И́НДРИК-ЗВЕРЬ, И́НДРОК, И́НОРОГ, И́НРОГ – единорог; фантастическое животное гибридной породы.

«У нас Индрик-зверь всем зверям отец» 〈Даль, 1881〉.

Индрик-зверь, по описанию «Голубиной книги», «живет за океаном-морем. А рогом проходит зверь по поднебесью, он проходит все горы белокаменные, прочищает все ручьи и проточины, пропущает реки, кладязи студеные. Когда зверь рогом поворотится, словно облацы по поднебесью, вся мать-земля под ним всколыбается… все зверья земные к нему прикланятся, никому победы он не делает».

В России вера в реальное существование Индрика (Инрога), мудрого «отца зверей», с наделенным чудодейственной силой рогом, удерживалась вплоть до XVII в. (вероятно, и далее). «При царе Алексее Михайловиче „в Аптекарский приказ иноземец Марселис принес три рога и сказал, что те роги инроговы. И боярин Милославский приказал те роги смотреть доктору Артану Граману, и доктор Артан Граман, смотря рогов, сказал, что те роги по признакам, как философии пишут прямые инроговые рога, два долгих рогов, что он таких великих рогов не видал в иных государствах, в Цысарской и в Турской земле, и он прямо ведает, что те роги прямые инроговые из Кронлянской земли… а лекарства в тех рогах: у которых людей бывает лихорадка и огневая, и от морового поветрия или кого укусит змея, и от черной немочи, а те роги природные, а не деланные“. Далее следует дозировка и заключение о цене: „…и только дать за два рога больших 5000 рублей, а меньшой рог можно дать меньше – 1000 рублей“. Несмотря на высокую для того времени цену, эти чудотворные рога были куплены» 〈Демич, 1894〉.

Отмечая, что представления об Индрике как о «рогатом животном гибридной природы» (голова и хвост коня, тело рыбы) отражены в многочисленных физиологах и азбуковниках, В. В. Иванов высказывает предположение о взаимосвязанности образов Индрика и другого фантастического зверя – Мамонта (см. МАМОНТ): «Возможно, и сама форма имени отразила распространенное у народов Сибири название мамонта типа ненецкого jе˘aђ (jaђ) hora, „земли бык“, откуда могли легко возникнуть такие формы типа jen-r-, *jindr-, *jindor-, предельно близкие к русским обозначениям Индрика» 〈Иванов, 1982〉.

ИСПУ́Г, И́СПОЛО́Х, ПЕРЕПОЛО́Х – испуг; болезнь от испуга; существо, персонифицирующее испуг, пугающее человека и вызывающее болезнь.

«Тут идут им навстречу охи, выполохи, исполохи, переполохи…» (арханг.); «Невестка нездорова, у нее исполохи» (волог.); «Исполох есть мгновенный испуг. Испугавшегося обрызгивают водою, или исполох унимает знахарь» (арханг.); «Испортился ребенок от переполоху» (владимир.); «Я дак отродясь не знал переполохов» (свердл.); «Лечат „от сглазу“ так: слизывают до трех раз со лба ребенка и сплевывают в сторону, говоря: „Страхи-уроки, озен-переполохи, откуда пришли, туда и подите: на чист лес, на сухи древа, на тебе Господня милость!“» (казан.); «Щука с синего моря пену схватывает, схватывает с раба Божьего [имя] уроки, призоры, притчи, переполохи, прикосы» (из заговора) (волог.).

Повсеместно в России испуг (исполох) (особенно резкий, внезапный) считали причиной различных заболеваний – от недомоганий до помешательств: «Словами „заболел с испугу“, „испужан, измешан“ всего чаще определяется происхождение таких страданий, которые относятся к идиотизму, умопомешательству, истерии, эпилепсии и кликушеству» 〈Попов, 1903〉.

Констатируя, что заговор «на исполох» широко распространен на Пинеге, А. М. Астахова сообщает: исполох – один из основных источников многих несчастий. «Даже „волос“ от исполоха. Другой источник всяких болезней и бед – порча – прикос („само главно исполох да прикос“)» 〈Астахова, 1928〉.

Испуг наиболее опасен для маленьких детей: «После простуды видную роль играют в глазах народа (при заболеваниях. – М. В.) испуг ребенка и ушиб при падении» 〈Демич, 1891〉. Оберегая малыша от испуга, советовали не смотреть на него во время сна, «а то пуглив будет» (воронеж.). «Чтобы узнать, от испуга ли страдает дитя, для этого должно измерить ниткою крестообразно младенца от кисти правой руки до пяты левой ноги. Если мера будет неравна, то младенец испуган. А чтобы излечить от испуга, этою ниткою надобно опоясать младенца, и испуг через три дня пройдет» (нижегор.). 〈А. М., 1859〉.

Переполох (переполуха) – болезнь «от испуга», чаще во сне; испуг-переполох могли вызвать дурной глаз или нечистая сила.

Испуги (исполохи) представляли в обличье существ, которые встречаются человеку, привязываются к нему и пугают вплоть до «заболевания с испуга» (иногда – «вселяясь» в испуганного). Испуг «унимали», «снимали», «выливали» с помощью сопровождаемых магическими действиями заговоров. «От испуга знахарка кладет на пороге веник, нож, кусок перегорелой глины из печи и холодный уголь, на них сажает испуганного, ставит ему на голову блюдо с водою и льет в нее растопленный воск, олово или смолу до трех раз, причем читает шепотом заговор… должен изобразиться в слитке тот предмет, который был причиною испуга. Другие знахарки, и без предварительных условий, ставят больному на голову блюдо с водой и выливают испуг. Некоторые же ставят испуганного против печи и выливают олово на шестке» (курск.) 〈Машкин, 1862〉.

На Урале против «худобы», то есть судорожного подергивания и потери сна от испуга, бросали на горячую каменку траву Melampurum pratense L. с перьями рябчика и в таком воздухе держали малолетнего больного (или давали пить отвар растения в воде). Жители Минусинского края считали, что от испуга помогает отвар белого плакуна (Astragalus melitoides) 〈Демич, 1891〉.

Переполох (переполуха) – болезнь «от испуга», чаще во сне; переполох могли вызвать дурной глаз или нечистая сила. Переполох также представляли живым существом, «переполошившим» человека, приставшим к нему. Его «снимали», «смывали», «слизывали». «Знахарка берет лучину, щипает спичек, зажигает их и опускает в чашку с водой. Потом идет к тому месту, где, по предположениям, случился переполох, и там говорит: „Двенадцать недугов, двенадцать переполохов, денные, полуденные, нощные, полунощные, во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь“. Воду дает больному выпить» 〈Попов, 1903〉.

К

КИКИ́МОРА, КИКИ́МОР, КИКИ́МОРКА, КУКИ́МОРА – дух в облике женщины, появляющийся в доме, на подворье, в пустых постройках.

Образ кикиморы в крестьянских поверьях многопланов. Кикимора – существо небольшого роста: крохотная старушка (яросл.), девочка (вост. – сибир.) либо низенькая женщина. «В каждой избе хозяйка есть – кикимора. Вышла из подполья, маленького роста, с причетами» (волог.). Кикимора так мала, что не появляется на улице из боязни быть унесенной ветром (волог.).

Кикимора имеет облик обычной женщины (волог., олон., вост. – сибир.); нагой девушки с длинной косой (вост. – сибир.). Крестьяне Вологодчины представляли кикимору очень уродливой, неряшливой; в этой же губернии рассказывали, что кикимора – девушка в белой рубахе.

Кикимора одета в рвань, лохмотья либо в обычную женскую одежду; у нее распущенные волосы или, напротив, бабий повойник на голове.

«Повадилась кикимора у мужика ездить по ночам на кобыле и, бывало, загоняет ее до того, что оставит в яслях всю в мыле. Изловчился хозяин устеречь ее рано утром на лошади. Сидит небольшая бабенка, в шамшуре [головном уборе – волоснике], и ездит вокруг яслей. Я ее по голове-то плетью. Соскочила и кричит во все горло: „Не ушиб, не ушиб, только шамшурку сшиб!“» (волог.).

В ряде районов России кикиморой именуют куклу (обрубок дерева, щепку). Кукла-кикимора таится в разных уголках дома. Оживая, она появляется в обличье девочки, девушки, «мохнатого старика», мужика, попа, поросенка, собаки, быка, зайца, утки (вост. – сибир.).

«Напротив нас дом был. Старинная печка там с целом стояла. 〈…〉 Вдруг стало из-за печки понужать. Как трахнет – старику попало в голову. 〈…〉 То из-за печки вдруг заяц выскочит, то щенок. Тогда один богатый дед говорит: „Тут клад есть“. Они тогда выкочевали и стали печку рушить. И в той печке кукла оказалась, как живая смотрит. Привели тогда попа, иконы поставили, давай везде служить. Тогда утка вылезла, закрякала и ушла» (читин.).

Кикимора может обитать в хлеву, во дворе, в бане, в курятнике, в кормовом сарае, на чердаке (новг., волог., олон.), в бане (костр.), на гумне (волог.), в кабаке (самар.), в пустых постройках (томск.). Кикиморка забирается в пустые избы (вятск.). Появляясь в доме, кикимора выходит из подполья, помещается за печью, на печи или в голбце, ср.: кикимора днем сидит за печкой, ночью – на голбце (яросл.).

В середине XIX в. одной из достопримечательностей Перми был «дом кикиморы».

«На главной площади еще не так давно стоял высокий каменный дом, никем не обитаемый; дом этот известен был у горожан под именем „дома кикиморы“… По крайней ли бережливости или скупости, по другим ли уважительным причинам домостроитель вздумал дополнить покупной строительный материал даровыми плитами и камнями с кладбища. 〈…〉 Дом выстроился, начинали в нем и жить. Но страстишка подшутить при случае над своим собратом уносится людьми, как видно, и в могилу. Покойники откомандировали в дом на житье самую взбалмошную кикимору, которая и не замедлила выжить из дома жильцов и остаться навсегда и безраздельно владелицею дома. 〈…〉 Так и чудилось, когда идешь, бывало, ночью мимо дома, что внутри его мертвецы, отыскивающие в грудах камней свою собственность. Даже пожар 1842 года не осмелился коснуться заколдованного дома» 〈Мухачев, 1861〉.

В записи из Вологодской губернии местообитание кикиморы как будто бы связывается с водой: «Крещение в Кадниковском уезде зовется „водокрещение“. В этот день крестят рукой или ножом по воздуху окна и двери в избе, а также ставят кресты мелом, краской или углем. Это делается во избежание того, чтобы не вошли кикиморы и нечистые духи, так как и те и другие во время освящения воды кидаются всюду» 〈Иваницкий, 1890〉.

Кикимора (девушка в белой рубахе) связана с судьбоносным временем Cвяток, когда она появляется (живет) в гумнах, а затем куда-то уходит. «Видеть ее случается очень редко» (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉. Кикимору считают существующей только «все Святки или один вечер против Рождества» (Новг., Белоз.) 〈Богословский 1865 (1)〉.

На Вологодчине считали, что кикиморы во время Святок рожают: их дети называются «шуликуны», они вылетают через трубу на улицу и живут там до Крещения (19 января).

Наиболее устойчиво представление о пребывании кикиморы в доме и во дворе. Кикимора редко показывается людям. Оставаясь невидимой, она дает знать о себе шумом, различными проделками. Кикимора обнаруживает свое присутствие преимущественно ночью. Поселившись в пустом доме, кикимора бросает во входящих камнями из развороченной печи (томск.); в жилых избах кикимора растворяет двери и перебегает из комнаты в комнату; тревожит скотину (перм.); топает, свистит и пляшет, стонет, стучит, гремит посудой, бьет ее, кидается из подполья луковицами, проказит с печной вьюшкой, мешает спать детям, щиплет перья у кур (арханг., олон., волог., новг., яросл., вятск., вост. – сибир.).

Деяния кикиморы за редким исключением вредны. Согласно вятским поверьям, «присутствие кикиморки не особенно приятно для хозяев» 〈Васнецов, 1907〉. По рассказу одного из жителей Читинской области, кикимора (или схожее с ней существо) всю ночь не дает покоя взводу партизан, остановившемуся на ночлег в доме, «где чудится»: «…ребята захрапели сразу, а я не успел. Слышу (а темно, свету-то нету), слышу, музыка заиграла, пляска поднялась! 〈…〉 Прямо чечетку выбивают, пляшут, такую штуку в этом дому! Но я теперь сразу – одного, другого… Но все насторожились, значит, слушам: играт музыка, да прямо так громко, и пляска така, говорит, идет! 〈…〉 Чиркнул спичку – нету никого, все спокойно. Потом он нам таку мигулечку, лампу, дал хозяин: на случай, говорит, зажгете… 〈…〉 Зажгли эту светилку. Вот я лег. Потом расстроился – уснуть-то не можем. Вот пока эта светилка горит – ниче, все спокойно, никого нет. Как только угасим светилку, лягем – опеть така штука!»

Козни кикиморы изгоняют хозяев из дома. В Сарапульском уезде Вятской губернии во вновь построенном доме поселилась кикимора: «…никого не видно, а человеческий голос стонет; как ни сядут за стол, сейчас же кто-то и скажет: „Убирайся-ка ты из-за стола-то!“ – а не послушают – начнет швырять с печи шубами или с полатей бросаться подушками. Так и выжила кикимора хозяев из дому» 〈Максимов, 1903〉.

Кикимора мучит по ночам животных, беспокоит, гоняет скотину (перм., вост. – сибир.); стрижет во время Святок овец (новг.). По иной трактовке, она холит скот, ухаживает за ним, но, разгневавшись, выстригает шерсть у скота (заодно – и волосы у хозяев дома) (арханг., олон., волог.).

Кикимора «постоянно считает скот из боязни потерять, но считать умеет только до трех единиц. Насчитав до трех, она снова принимается пересчитывать, но счет дальше трех единиц, как уже сказано, нейдет. Если она рассердилась на своего хозяина, то стрижет овец и делает из шерсти постели для скота, через что приносит убыток хозяину. Но это случается очень редко» (волог.) 〈Кичин, 38〉.

«Кикимора – старуха, женщина средних лет, постоянно с ножницами в руках. Этими ножницами кикимора по временам стрижет овец, а которые из них не даются ей в руки, тяжко мучит» (олон.) 〈Большая Шалга, 1888〉.

«Метящая» скот кикимора напоминает мокушу севернорусских поверий, которая покровительствует овцеводству, прядению, «бабьему хозяйству». Любовь к прядению и ночным проказам сближает образы кикиморы и мары.

Кикимора ночью невидимо прядет в избе (новг.); прядет, сидя на голбце (яросл.); перед бедой она плетет кружева в подполье и дает знать об этом громким стуком коклюшек (волог.). Иногда она может «упрясть за хозяйку», но обычно мусолит, путает, рвет и жжет пряжу, которую оставили, не перекрестив, не благословив (олон., волог.). Кикимора выходит по ночам прясть – «свист веретена раздается по всей избе», «но себя она мало когда показывает» (Новг., Белоз.) (особый, громкий, пронзительный звук веретена кикиморы нередко подчеркивается в рассказах о ней).

«Оделась она по-бабьему в сарафан, только на голове кики не было, а волосы были распущены. Вышла она из голбца, села на пороге возле двери и начала оглядываться. Как завидела, что все в избе полегли спать и храпят, она подошла к любимому месту – к воронцу (широкой и толстой доске в виде полки, на которой лежат полати), сняла с него прялку и села на лавку прясть. И слышно, как свистит у нее в руках веретено на всю избу и как крутятся нитки и свертывается с прялки куделя» 〈Максимов, 1903〉.

Видеть прядущую кикимору нежелательно, она показывается к несчастью (яросл., волог.), к переменам в доме. Если кикимора прядет на передней лавке, то это к смерти кого-либо из домочадцев 〈Максимов, 1903〉.

Пряха (персонаж, по-видимому, идентичный кикиморе) показывается «к плохому» (волог.). Доможириха, схожая с кикиморой, «сидит у кросон перед прибытком» (арханг.). Ср. поговорку: «Спи, девушка, мать за тебя вычтет, а кикимора спрядет» 〈Даль, 1881〉.

Кикимора прядет необычным способом: она подпрыгивает (яросл.); сучит нитки «наоборот», «наотмашь», «от себя» (не слева направо, а справа налево) (костр.).

Такое прядение (не только в поверьях о кикиморе) имеет особый смысл. В частности, «наотмашь», наоборот, «от себя» невеста накануне свадьбы сучила, пряла суровую нитку – оберег от колдунов (саратов.).

«Оборотные нитки» (изготовлявшиеся в четверг Страстной недели либо накануне) играли важную роль в домашнем обиходе, обрядности. В Великий четверг бабы сучили нитки «наобоко» и перевязывали ими затем в случае болезней руки и ноги (сибир.); «четверговою нитью» (напряденной при вращении веретена в обратную сторону) перевязывали руки при острой боли в предкистном сухожилии (владимир., новг.).

«В Великий четверг нужно встать до света и напрясть ниток: этою ниткою перевязывают больную голову, и она помогает также от всех болезней; при венце ею перевязывают невесту от дурного глаза» (воронеж.) 〈Селиванов, 1886〉.

В ночь на Великий четверг крестьянка «прядет шерстяную нить и конопляную нить, а затем берет равной длины две нити шерстяных и одну конопляную и „ссыкает“, то есть скручивает и сучит, все три нити в одну нить». Все нити нужно прясть в «обратную», то есть в левую, сторону. Таким же способом следует «ссыкать» нити. «Четверговая нить» (шнурок), которой опоясывались по голому телу и наглухо завязывали, предохраняла «от порчи, испуга, озевища, уроков и призоров» (тобол.) 〈Городцов, 1916〉 (согласно верованиям многих районов России, «четвергов шнурок», надетый на поясницу либо запястья, предотвращал болезни и защищал от вредоносных действий колдунов).

При опахивании от повальных болезней из «засученных от себя» ниток делали вожжи (владимир.).

Посредством «оборотных ниток» гадали. В Великий четверг пряли левой рукой несколько нитей и привязывали к березе – на каждого члена семьи по нити: у кого пропадет нить, тот умрет (новг.). В Егорьев день (6 мая) привязывали изготовленные «оборотные нити» (вместе с лоскутками) на дерево и задумывали желание, которое должно было непременно исполниться (новг.). Пряли в Святки «наопак» (наоборот) две нити (одну для жениха, другую для невесты). Нити опускали в воду, налитую на сковороду, следя, сойдутся они или разойдутся. Если разойдутся – свадьбе не бывать, ср. выражение «связать свою судьбу» (олон., владимир.) 〈Криничная, 1995〉.

Сакрализованное прядение воздействует на здоровье людей, животных, на благосостояние дома. «Прядение шерсти с произнесением заговоров» служит «для чарования скота и всего дома», ср.: «Как это веретено крутится, пусть скот и овцы выкручиваются из дома моего господина, чтоб стал пустой» 〈Запольский, 1890〉. «Чародейственное значение» имело веретено. В 1742 г. в Дубенском магистрате обвинили в чародействе мещанку Параску Янушевскую, которая «явилась в церковь в Маккавеев день освящать, согласно с обычаем, разные травы, среди которых она спрятала для освящения веретено, перевязанное красною лентою» 〈Антонович, 1877〉.

В загадках «птицей Веретеном» именуется смерть. «…Образ веретена участвует в символике годового времени, прежде всего дней, что очевидно из следующей загадки:

Стоит дом в двенадцать окон, В каждом окне по четыре девицы, У каждой девицы по семь веретен, У каждого веретена разное имя.

Как выясняет Л. В. Савельева, само слово „веретено“ является однокоренным с древнерусским „веремя“ (время) и означает „то, что вертится“, „вечная вертушка“» 〈Криничная, 1995〉.

В. Н. Добровольский отмечает: «Часто выводится в песне прядущая, снующая и ткущая богатырша; она выполняет свою работу посредством огромных и необычайных инструментов» 〈Добровольский, 1909〉 (с веретеном и прялкой в обрядовой лирике изображаются и весна, деревья).

По тому, как она навивает на веретено нити, судят о будущей жизни девицы, ср.: «Если девица, прядя лен, туго и правильно вьет на веретено нитки, то будет хорошо жить со своим мужем; если девица худо вьет свою пряжу на веретено и крестами, то будет худо жить и с мужем; если девица слабо вьет пряжу на веретено, то оба, и муж и жена, будут жить нехорошо» (яросл.).

«Веретено (вретно) в руке женщины – древний символ, засвидетельствованный в рисунках и исторических источниках». В росписи Софийского собора (г. Киев) с веретеном в руке изображена Богородица 〈Нидерле, 1956〉.

Запреты рукодельничать по большим праздникам (либо в дни, посвященные ведающим рукоделием божествам и духам) и, напротив, изготовление в «запретные» периоды особых нитей указывают на небытовой, сакральный смысл этих занятий. В особо значимые, «поворотные» периоды суток и года мир может быть благоприятно (либо неблагоприятно) «свит, сплетен, спряден, соткан». «О Святки не метают вечером ниток, чтобы рожь не смоталась» (волог.); летом на закате солнца не мотают ниток, чтоб не продлилась дорога в морском пути – за противными ветрами (арханг.), и т. п.

Согласно поверьям ряда губерний России, кикимора прядет только в Святки, в те двенадцать дней января, которые определяют течение двенадцати месяцев будущего года. В связи с «сезонным» прядением кикиморы находится, по-видимому, и святочный обычай рядиться шишиморами (старухами с прялками), отмеченный в разных районах России 〈Громыко, 1975〉. Ср. также вывод В. Н. Добровольского о том, что «песни и обряды, относящиеся к пряхе», приурочиваются большей частью к Святкам 〈Добровольский, 1909〉.

Прядение кикиморы – это прядение «нитей судьбы» дома и его обитателей. Она персонифицирует судьбу, рок.

Действиями кикиморы-судьбы, не только прядущей, объясняли и болезни скота, и различные заболевания кур, а также несчастья, неполадки в доме и хозяйстве, причины которых непонятны. На Вологодчине камень с отверстием («куриный бог») называли кикиморой одноглазым, но подвешивали его в курятнике для охраны птиц от кикиморы.

В образе кикиморы прослеживаются и черты «неуспокоенного мертвеца», с также про́клятого, отсуленного нечистой силе человека. Кикимора – про́клятая (либо родившаяся от девушки и огненного змея) девушка; она быстро бегает, далеко видит, не стареет, все знает 〈Сахаров, 1849〉. Кикиморы – «девки-невидимки»; кикиморами могут стать умершие некрещеными дети 〈Даль, 1880〉. Представления о кикиморе – неотпетом покойнике либо про́клятом человеке – прослеживаются в поверьях Вятской губернии, Поволжья.

Подобно всем про́клятым, заклятым, кикимора может стать человеком: «…стоит только подойти и на кикимору накинуть крест, как она тут и останется» (Новг., Белоз.). В симбирской быличке кикимора – про́клятый родителями младенец. Став взрослым, он невидимо обитает в кабаке, отцеживая по ночам вино и выживая целовальников до тех пор, пока не заключает договор с одним из них, самым смелым и «знающим». (Спустя год, по окончании договора, про́клятый и целовальник расстаются; на прощание про́клятый показывается чернобровым, черноглазым молодцем – «в щеках как будто розовые листочки врезаны».)

О происхождении и сути образа кикиморы, одного из самых неодноплановых и смутных в русских поверьях, размышляли еще в XVIII – начале XIX в. «Кикиморы суть женщины, унесенные в младенчестве чертями и посаженные на несколько лет колдунами кому-нибудь в дом, которые бывают невидимы. Однако некоторые из них с хозяевами говорят и обыкновенно по ночам прядут, и хотя никакого вреда не делают, но наводят великой страх своим неугомонством, – полагал М. Д. Чулков. – Также сажают плотники в дом дьяволов или кикимор, когда им не заплатят за работу надлежащего. Но оной дьявол не столь спокоен бывает, ломает все в доме, делает шум и стук и, наконец, самого хозяина выживает из дому, от чего избавляют доки или те же плотники, получив сполна за работу. Древние славяне кикимору почитали ночным божеством и сонных мечтаний» 〈Чулков, 1786〉. А. С. Кайсаров в своем труде «Славянская и российская мифология» утверждал: кикимора – «баснословное божество сна, которое представляют „ужасным привидением“» 〈Кайсаров, 1807〉.

В. И. Даль считал кикимору «девкой, заговоренной кудесником», которая живет в доме невидимо, прядет и проказит по ночам; кикимора может быть и младенцем, умершим некрещеным 〈Даль, 1880〉. По мнению Ф. И. Буслаева, «вещая пряха известна под именем кикиморы, о которой старинная пословица, взятая мною из одной рукописи прошлого столетия, говорит: „От кикиморы рубашки не дожидаться“» 〈Буслаев, 1861〉.

Многозначность образа кикиморы отражена в самом названии, двусложном (кики-мора) и полисемантичном. «Кикать», «кикнуть» означает «кричать» (о птицах), «плакать, причитать» (о людях); «кикарика» – это и крик петуха, и сам петух; кроме того, «кика», «кикиболка» – женский головной убор, в ряде губерний России напоминающий своей формой птицу.

Вторая часть названия – «мора», «мара» – может быть наименованием самостоятельного мифологического персонажа (мара – дух в доме, привидение, домовой).

Двусложное имя обрисовывает кикимору как существо, связанное с птицами (куриного бога? куриную смерть?); плачущее, причитающее перед бедой; персонифицирующее ночные кошмары, судьбу, смерть. Заслуживает внимания и то, что один из дней «на стыке» зимы и весны – 1 марта – в крестьянском календаре именуется днем Маремьяны праведной или Маремьяны-кикиморы.

Историко-литературные памятники упоминают о кикиморе начиная с XVII в. Ср. одно из дел, расследуемых московскими приказами: в Галицком уезде крестьянин Митрошка Хромой имел сношение с нечистым, «а словет нечистой дух по их ведовским мечтам кикимора» (начало XVII в.) 〈Черепнин, 1929〉. «Предшественница» кикиморы – упоминаемая в заговорах качица (катица) 〈Черепанова, 1983〉. Кикимора-марб – «древнейшее имя домового» 〈Зеленин, 1991〉.

В XIX–XX вв. представления о кикиморе расплывчаты. Кикиморой (шишиморой) называют и лешачиху, лесовую русалку (волог., ленингр., сибир.), и водяную «хозяйку» (вятск.), и дух, сходный с полудницей, который охраняет поля, держа раскаленную добела сковороду («кого поймает – изжарит») (волог.), и антропоморфную фигуру, сжигаемую на Масленицу, и лихорадку (яросл.), и дух, вызывающий кликушество (перм.). В поверьях Вятской губернии кикимора – «бес более легкого порядка, входящий в кликушу»; «в Орловском уезде (Вятской губернии) кликуши, по имени сидящего беса, называются кикиморами» 〈Попов, 1903〉. В Олонецкой губернии болезни олицетворяются в виде женщин-кикимор, «которых почитают или стараются прогнать угрозами; с лихорадкой надо, говорят, поступать серьезнее, с оспою же – ласковее» 〈Демич, 1899〉. Кикимору считают иногда «женой домового» («у домового жена – кикимора, волосы у нее растрепаны, живет под полом, выходит по ночам прясть» – волог.).

Кикимору – с особыми «наговорами» – напускали колдуны; «насаживали» обиженные хозяином при расчете плотники, печники. Кикимор часто садят плотники, «когда хозяева скупы на угощение» (вятск.) 〈Васнецов, 1907〉; «кикимору может напустить на человека враг, преимущественно знахарь, шептунья, наговорщица»; ее «можно привезти в бутылке, например из Казани, нередко „поставщиками“ кикимор считают приезжих татар» (вятск.) 〈Алексеевский, 1914〉. «Кикимора есть проявление силы колдовства, одухотворяющей неодушевленные предметы. Кикимору пускают в дом по злобе. Для того чтобы напустить кикимору, кладут с особым наговором и незаметно в доме куклу или игральную карту с изображением фигуры. Или, нагнав на лодке плывущую по воде коряжину (дерево с корнем), отламывают от нее сучок, затем возвращаются молча, чтобы никто не заметил, и втыкают этот сучок за печку дома, в который хотят впустить кикимору. Напущенная таким образом кикимора с наступлением сумерек начинает стучать, свистеть, переворачивать мебель, разворачивать полы и печи, бросать в жильцов кирпичами или другими предметами, которые, фунча (свистя), пролетают мимо. Однако ночная работа не оставляет вещественных следов: посуда, мебель, печи оказываются утром на своих местах и целыми» (забайкал.) 〈Логиновский, 1903〉.

Кикимора – кукла, щепка, ножик (желтая тапочка – вост. – сибир.) – обнаруживается под печкой, под матицей, в переднем углу, в подполье, в бревнах сруба, в поленнице. Следствия ее присутствия – шум, беспорядок, странные и страшные видения, не дающие покоя хозяевам дома. «Дом был у одних тут, все девка в доме ходила. Все помогала. Оне уйдут, она чугунки просты возьмет и в печку затолкат. А то и молоть помогала. 〈…〉 А ходила нага. И все делала. А спали раньше на полатях. И вот хозяйка пробудилась, рукой повела и ее учухала. А у ней, у девки, коса така длинна! Вреда-то не делает им, но опасно! Оне боятся. И давай дом разбирать. И вот нашли куклу в матке… Дом перетащили, после этого ничего не стало» (вост. – сибир.). В сходном сюжете кикиморы Акулька и Дунька, «насаженные» старичком-странником, всячески вредят и в конце концов прогоняют хозяев из дома. Из-за насаженной куклы-кикиморы в избе «маячит» – чудятся то поросенок, то заяц, то собака и даже бык; раздается свист, плач ребенка («аж за душу тянет»); слышатся песни и танцы: «Вот, гыт, лягем спать вечером – то табуретки запляшат, прямо, гыт, запляшат, то столы запляшат, значит» (вост. – сибир.). Еще в одном восточносибирском сюжете кикимора «разговаривает» с людьми, отзываясь на вопросы стуком: «Приезжали с Заводу, партизаны приезжали. Не верили же, что за кикимора. 〈…〉 Как-то узнавала, сколько чужих, сколько наших. Вот спросят: „Сколько чужестранных, из чужой деревни-то, здесь?“ – Стукнет – точно! – „А сколько наших?“ – То же само. А дядя Вася, папкин-то свояк, чудной был: „Но ты бы хоть взыграла краковяк или коробочку“. 〈…〉 „Располным-полна коробочка…“ – выигрывала стуком на половицах-то».

Д. К. Зеленин полагал, что кикимора – щепка, кукла – трансформация специально изготавливаемого вместилища (лекана), куда должен вселяться (переселяться) дух, необходимый либо вредоносный: «Наличие лекана почти с необходимостью предполагает и наличие духа. У русских жителей Алтая зложелатель при перестройке дома вкладывал в паз вместе со мхом куклу, обрубок дерева или даже щепку, „и этого было достаточно, чтобы в доме поселилась злая кикимора“ (томск.). Понимать это нужно так: в лекан обязательно вселится дух, лекан не останется пустым» 〈Зеленин, 1936〉 (антропоморфные леканы у ряда народов Сибири могли иметь вид женских фигурок – покровительниц семьи, рода, «хозяек» дома; человекообразную фигурку изображал иногда и куриный бог – «кикимора одноглазый» – у русских).

Кикимора – существо непредсказуемое; способы вступить с ней в соглашение практически неизвестны. Обычно кикимору старались изгнать. Если кикимора начинала греметь посудой или бить ее, крынки перемывали водой, настоянной на папоротнике (считая, что кикимора после этого оставит посуду в покое).

От проказ кикиморы помогали подвешенные в курятнике «куриный бог», горлышко разбитого кувшина, горшок без дна, старый лапоть, кусочек кумача: «Крестьяне Мещовского уезда имеют обыкновение вешать в курятниках под застреху, над самой насестью, отбитое от кувшина горло для того, чтоб кикимора (так называется иногда привидение, домовой) не причинила курам никакого вреда. Есть поверье, что если не будет принято такого предохранения, то ежедневно увидят недочет в курах, которых поедает привидение. Кувшинное горло вешают не на веревке, но на мочалах. Так заведено исстари» (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉.

Оберегая от кикиморы скот, в хлеву (под ясли) клали «свинобойную» палку. В доме, остерегаясь кикиморы, держали у полатей в воронце верблюжью шерсть, не оставляли неблагословленными пряжу, веретена, прялки, коклюшки.

Кикимору изгоняли, окропляя дом святой водой; посредством заговоров. В некоторых губерниях России кикимору выпроваживали 17 марта, в день Герасима-грачовника. Изгнание кикиморы сопровождалось приговорами: «Ах ты гой-еси, кикимора домовая, выходи из горюнина дома скорее, не то задерут тебя калеными прутьями, сожгут огнем-полымем и черной смолой зальют» (Южная Сибирь).

Кикимора, как и домовой, страшилась медведя, убегала от него. «В одной избе ходила кикимора по полу целые ночи и сильно стучала ногами. Но и того ей мало; стала греметь посудой, звонить чашками, бить горшки и плошки. Избу из-за этого бросили, и стояло то жилье впусте, пока не пришли сергачи с плясуном-медведем. Они поселились в этой пустой избе, и кикимора сдуру, не зная, с кем связывается, набросилась на медведя. Медведь помял ее так, что она заревела и покинула избу. Тогда перебрались в нее и хозяева, потому там совсем перестало „манить“ (пугать). Через месяц подошла к дому какая-то женщина и спрашивает у ребят: „Ушла ли от вас кошка?“ – „Кошка жива да котят принесла“, – отвечали ребята. Кикимора повернулась, и пошла обратно, и сказала на ходу: „Теперь совсем беда: зла была кошка, когда она одна жила, а с котятами до нее и не доступишься“» 〈Максимов, 1903〉.

«Напущенную», «насаженную» кикимору-куклу отыскивали, изгоняли с помощью колдунов; старались задобрить «насадивших» ее мастеров-строителей (найденную кикимору сжигали, бросив в огонь наотмашь) (вост. – сибир.).

«Колдуны заносят в баню кикимору, по злобе конечно. 〈…〉 Кладут кикимору в стене за камницу (за банную печь), которая всегда сложена из камней, и она, кикимора, никому уж не даст спокойно помыться. Чтобы вывести кикимору, добираются до человека, «который има заведует», то есть колдуна или колдунью. Колдунье надо заплатить дорого – полтину, а если колдун, то довольно бывает напоить его водкой. Если же этого не сделать, то придется непременно баню перебросить на другое место» (волог.).

«Насыльные так насыльные и есть. Их насылают плотники… Хоть бы вы стройте дом: что-нибудь не угодили плотнику, а он – дурной человек. Вот он и подгадит вам, сударь. Да так-та подгадит, что вам ночью никогда покою не будет! Разве водосвятие сделаете. Уж это насыльному не по нутру. 〈…〉 Не будет покою, да и только. Такая возня будет – али на подволоке, али на мосту, такой-то стук да треск, что волос дыбом станет! 〈…〉 Вот и мы это знаем… Вот у Шишкиных что было, я вам расскажу. Годов пятнадцать тому назад, как они поставили этот дом… Вот и вошли они в него. Только лягут спать, и пойдет шум да гам на потолке-то: либо хто там словно землю метет, либо хто тукается. А на мосту-то… Так-таки беспрестанно: тук, тук, тук, ровно как бабы в ступе лен толкут. Да как? Соседям слышно. А кто подальше – нарошно ходили слушать: стучит, да и только! Хошь не меня спроси. Така-та диковина! Что делать? Позвали батюшку, отца Ивана-покойника (ныне умершего), дай Бог ему Царство Небесно. Отец Иван сделал водосвятие… Что, батюшка мой? Как не бывало… Да что и толковать? Мало ли что лукавый не делат?!» (владимир.).

КИ́ЦКА ЖOНКА – водяной дух в обличье женщины с рыбьим хвостом.

«В стародавни времена это она тут поселивши была, проклятуща. Река Кица-то, она глыбока, тиха, леса округ ее стоят дремучи – нечисти в этих местах жить и приятно. Вот поселилась на реки Кицка жонка. Живет, водяну траву жует, рыбой семгой командувает. С виду-то она ровно девка али жонка, а хвост у ей бытто рыбий» (мурм.).

Кицка жонка напоминает водяниху, русалку. Она – обитательница и «хозяйка» реки Кицы, впадающей в реку Варзугу недалеко от села Кузомени.

«Поселились на Кицкой тоне два брата Заборщиковы. Не богаты были братовья, за тоню-то, быват, из последнего заплатили. 〈…〉 Тольки все у них неудача. Кольки разов сети выволакивали – все в их рыба уснувши и бытто несвежа. Вот как-то вечером выволокли они харвы. И почудилось им, что под харвам рыба как-то болшуща полыхнулась. Рыба-то рыбой, а голова с волосам, ровно у девки, и руки голы. „Ах ты, подла! Это ты, быват, со зла нам всю рыбу портишь?“ Потужили братовья, стали раздумывать, что нонь делать. 〈…〉 И порешили братовья как ни есть, а жонку Кицку переупрямить и хорошего лова добиться. Вот о полночь приходят братья на берег, молят, вызывают: „Кажись нам, нечиста сила“. А она уж тут как тут, волоса распустила, хвостом хлобыщется, глазищи свои бесстыжие так и пялит. „Чаго, – грит, – вам от меня нать?“ А Заборщиковы ей и говорят: „Так, мол, и так, твои все это штуки, рыба у нас все сонна ловится, скажи толком, сделай милость, чего ты от нас хочешь?“ А жонка Кицка и говорит: „Это я с печали да с горя“. – „Како, мол, у тя, у нечистой силы, горе?“ – „А то горе, – жонка отвечат, – что давно я человечьего мяса не пробовала. Дайте вы мне, – говорит, – свежей человечинки, так я вас таким уловом порадую – озолотитесь обои с одного вылова“. Сказала, хвостом вернула и была такова».

Вскоре после этого на кицком берегу начинают пропадать люди. «То парня не доищутся маленького, то девки, то старухи. Люди все дивятся, плачут, а потом как-то странно слух пошел, что людей этих жонка Кицка к себе требовала, а то улова всей деревне не будет. В нечисту-то силу у нас вековечно верили. А вот тольки как именно эти люди исчезали – никто не видал. И стали про пропавших говорить шепотом – „утонул“. И ниче боле. Боялись об этом громко говорить, как бы нечиста сила не наказала. А только купцы на тыих тонях богатели».

«Дело раскрывается» лишь после того, как чудом выживает брошенный на Кицкой тоне в воду мальчик. Его подбирают и выхаживают монахи с тони Соловецкого монастыря. «Он ни имя свое, ни деревню никак спомнить не мог. Так безвестным у монахов и жил. А пришел в возраст – обет дал за свое чудесно спасенье в монастырь постригчись. И так его монахи к своей жизни склонили, что он ни об чем другом и не помышлял. А вот как нечаянно со старцем отправился (собирать на чудотворную икону, в том числе в своей бывшей деревне) да мать увидел – враз прочунел, все спомнил, все рассказал, как дело было. Хотели было начальству жаловаться – да купцы, видно, всем становым и урядникам уши позолотили. Не слышут ничо, да и баста. Хотели всем миром с убивцами своей рукой разделаться – монахи отговорили. „Господь, – говорят, – свою милость к младенцу показал, благоговейте перед чудом, а убийц ихняя совесть сама накажет. А вы не троньте: блаженни, мол, милостивии“» 〈Колпакова, 1935〉.

Кицка жонка «командувает рыбой» (деталь, несвойственная сюжетам о русалках). От русалок севернорусских и великорусских поверий Кицку жонку отличает рыбий хвост, характерный для фараонок (см. ФАРАОН). Очень редок (если не единичен) для рассказов о русалках и мотив требования человеческих жертв в обмен на рыбу. Текст подвергся литературной обработке; имеет, возможно, книжные параллели. В Кузомени и ее окрестностях все же бытовал, по-видимому, некий «цикл» повествований об оживотворяемой воде и ее «хозяйках». Здесь записаны былички о речных и озерных русалках, которые мстят нечаянно плюнувшему либо наступившему на их «свадебный стол» человеку; о требующей почитания реке.

«Вот Клавдия-то Ивановна-то была… Плавили раньше дрова бродко́м: плавишь вот и по реке идешь босиком всё. И вот она плавила, плавила дрова дак, и всё ли заругалась, что ли. И заболела. Заболела, все тело у нее тако стало в синяках, нищо один проходит – другой всё. И вот та же старушка (Анисья Кузьмовна) стала лечить, и приснилось-то: „Ее не излечить, потому что, – говорят, – когда она шла, у нас была свадьба и она наступила на эту свадьбу“. Старушка эта полежала-полежала – и умерла. 〈…〉 По Индёры-то бродили-то да везде. Ведь так скажешь, дак и идешь по Индёре-то (также – какая речка): „Речка-кормилица, прости меня, грешную!“»

КЛАД – «живой» клад.

Поверья и предания о кладах, запечатлевшие извечную мечту об удаче, о чудесном обретении достатка, бытовали повсеместно. Их «можно услышать в каждой деревне», сообщали в середине XIX в. из Вологодской губернии 〈Кичин, 15〉.

«Истоки поверий о кладах коренятся в древних народных верованиях, в представлениях о богатствах, скрытых в недрах земли, которые в свое время откроются; о духах, „хозяевах“ их, хранителях сокровищ; позже эти древние „хозяева“ подземных недр стали осмысляться как нечистая сила, приставленная к кладам дьяволом… 〈…〉 Происхождение кладов могло не объясняться, клады как бы исконно хранились в земле (древняя основа выступает в таких рассказах наиболее отчетливо). Иному… удавалось что-то взять из них, но, как правило, клады „не давались“, они откроются, когда наступит назначенный срок». В такой форме «выражалась мечта о времени, когда у всех всего будет вдоволь и бедняки разбогатеют, – кладов так много, что хватит на всех. К этому могли примешиваться и религиозные, эсхатологические мотивы – клады объявятся перед концом света: „Свет этот в известное только Богу время кончится, сгорит, клады тогда из земли все выйдут наверх, некому будет их брать – не рады будут деньгам“» 〈Соколова, 1970〉.

Вместилищем кладов считали курганы, остатки старых городищ; их появление связывали со временем завоеваний, смут, разбоев. Рассказы о разбойничьих поклажах образуют обширные циклы. Награбленные сокровища про́кляты, но разбойничий клад можно зарыть во искупление грехов («на бедных и гонимых»). «В селе Шатранах Буинского уезда Симбирской губернии, по преданию, лежит казны сорок пудовок (мер) золота, два сундука жемчугу и четыре рубля меди брата Стеньки Разина Ивана; тот, кому достанется клад, должен медные деньги раздать нищей братии» 〈Витевский, 1893〉.

Кладами, подземными сокровищами могут владеть подземные или лесные «хозяева», первопредки-первонасельники, легендарные разбойники-колдуны и злодеи-грешники (Хозяйка горы, змей-полоз, белая змея; Горный батюшка; чудь белоглазая, паны, Кудеяр, Степан Разин, Марина Мнишек). Хозяевами и распорядителями кладов (особенно зарытых знающимися с нечистью колдунами либо скрягами) становятся нечистые духи (черти, бесы). В Воронежской губернии рассказывали, что раскаявшийся разбойник «несметные сокровища свои сложил в барку и опустил на дно реки. Над лодкой насыпал меловой курган. Имуществом этим завладела нечистая сила. Перед пасхальной утреней можно видеть, как освещенный изнутри курган разверзается и черти стараются увлечь в его середину разными приманками кого-нибудь из православных».

Охраняют (и указывают) клады наделенные сверхъестественными свойствами пресмыкающиеся, звери, птицы (змея медяница, ящерицы, голубая змейка, земляная кошка, черный кот (кошки), прикованный цепями медведь, филин, ворон), ср.: «…на искателей набрасывался „кот-котобрыс“, черный кот с горящими глазами, самый страшный защитник кладов; вокруг дуба, у которого копали, стали ходить черные кошки» (саратов.).

По поверьям горнодобытчиков Урала, подземные сокровища сторожит рогатая лошадь с чугунными копытами. На Вологодчине считали, что клады могут стеречь красная или белая корова, рыжая собака, духи Лаюн и Щекотун 〈Черепанова, 1983〉.

В уральском повествовании сторож клада – пестрый бык. «Станет он на тебя мычать, рогами поводить, а ты, говорит, и не отмахивайся от него (советует кладоискателю его приятель. – М. В.), и не кричи, и не смотри на него, знай работай, бык сам пропадет в тот момент, как дотронешься до клада» 〈Железнов, 1910〉.

Иногда обличье охранителя клада с трудом поддается описанию. «С полверсты от города (Перми. – М. В.) вверх по реке Вятке находится довольно большой овраг, называемый по старинке „Семиглазовым“. Такое название сему логу дано, как объясняют старожилы, потому, что в древности из этого оврага выходило будто бы страшное чудовище о семи глазах и похищало тех смельчаков, которые решались пускаться туда для отыскания кладов. И ныне этим чудовищем многие из родителей пугают своих детей» (вятск.) 〈Глушков, 1862〉. Клад охраняет «медведь не медведь, человек не человек, будто солдат! Глазища так и прядают, как свечи; рот до ушей, нос кривой, как чекушка, ручища – что твои грабли, рыло все на сторону скошено… идет это чудовище, кривляется на разные манеры и ревет так, что земля стонет и гудит» (симбирск.).

Подчеркнем, что и сами клады оборачиваются животными, птицами, появляются на земле, летают и бегают по ней. Клады «выходят на просушку», показываются по исполнении условий заклятия, по окончании его срока, с тем чтобы их заметили и, ударив наотмашь (предварительно зачурав – «Чур мой клад с Богом напополам!» – арханг.), обратили в деньги или же откопали в том месте, где показывается клад (вариант – ударить «живой клад» «слегка палочкой в лоб с Иисусовой молитвой» (урал.).

«Счастливый клад» (когда время его пребывания в земле заканчивается) начинает кружиться около того места, где он спрятан (появляется животным, человеком, огоньком) (вятск). «Клад бегает всегда в виде зайца, барашка или свиньи. Встречается он только со счастливым человеком. Стоит его наотмашь ударить, как животное рассыплется в груду серебра» (забайкал.). По прошествии времени, определенного заклятием, клад обращается в собаку, свинью, курицу, но чаще в кошку, «надобно уметь со всеми предосторожностями зачурать его, а потом ударить наотмашь; отчего он и рассыплется – теми деньгами, какими был положен в землю» (нижегор.).

«Был-жил бедняк-бобыль и терпел он страшную нужду. Вот однажды довелось ему пахать свою пашеньку, а пашня находилась невдалеке от курганов. Вечерело. Вот на одном могилище видит бобыль коня, весь будто из золота и горит как огонь. Бобыль не струсил: погнался за конем. С кургана на курган прыгала чудная лошадь, но наконец умаялась и остановилась на одном из курганов. Бобыль к ней – почти касается лошадиной гривы и готовится ухватиться за нее. Глядь – расступилась земля, – и конь исчез под курганом. На другой день, на том же самом кургане, поблазнилось ему, что теплится свечка. Бобыль был человек досужливый и тотчас смекнул, что под курганом находится клад, которому пришла очередь выйти на свет Божий. Знал бобыль, как добываются клады и, хотя много вытерпел от нечистой силы, достал-таки себе кучи серебра и золота и сделался первым богачом в своем обществе» (перм.).

Обычный знак клада – колеблющийся, перемещающийся огонек (см. БЛУДЯЧИЙ ОГОНЬ) (вера в то, что скрытые богатства обнаруживают себя огоньками, отражена в «Сказании о Борисе и Глебе»).

Оборачиваются, рассыпаются кладами и люди – покойники, всадники, старики, девушки, дети. «Одна женщина стряпала хлеб. Пришла к ней девка в белом. Вот, например, выкатывает она калачики али хлеб. А девка молчит да катает калачи тоже. Вот взяла она веселку (ну, которой тесто-то мешают), она девку-то ею задела, а та рассыпалась, и получилось золото, полмешка! Говорят, клад сам пришел» (вост. – сибир.).

В поверьях Новгородской области (и некоторых других) клад появляется в обличье стремительной тройки с кучером; катящейся либо плывущей вслед за людьми бочки. Цвет «являющегося клада» – красный, белый, серебряный, золотой, черный, пестрый – характеризует его как существо необычайное, таящее в себе золото, серебро, драгоценности. В рассказах горнорабочих Урала «живые клады», подземные сокровища окрашены во все цвета радуги, с преобладанием зеленого и голубого.

«Живой клад» легко меняет облики: пришедшая на берег реки Ловати девушка просит старика-рыбака поцеловать ее; получив отказ, она обращается в бочку и уплывает по волнам (при выполнении просьбы девушка-клад должна была бы «рассыпаться золотом») (новг.).

Такой клад – воплощенная доля, удача. «Клад подходит к человеку, играет с ребенком, просит взять его. В каком бы виде клад ни появился, чтобы им воспользоваться, нужно его обязательно ударить, тогда он рассыплется деньгами. Но человек часто не подозревает, что перед ним клад, догадывается об этом слишком поздно, не знает, что нужно делать, – в таких случаях клад исчезает. Случалось, что сам клад просил, чтобы его толкнули. 〈…〉 Одна женщина сидела и ткала, вдруг из подполья вылазит старушка и говорит: „Брось в меня челночком“. – „Не брошу“, – та отвечает. Старушка три раза ее просила. Ну, та и бросила. Старушка рассыпалась в деньги» (свердл.) 〈Соколова, 1970〉.

Представления крестьян об удаче и счастье, сопутствующих кладу, воплощаемых кладом, неоднозначны. Клад объявляется «просто так»; приходит к «счастливому человеку»; становится наградой благодетельному и богобоязненному. «Бог даст, так и в окно подаст», – гласит поговорка. Поэтому «клад-счастье» не нужно искать. В популярном на протяжении XIX–XX вв. сюжете клад получает человек, который отказывается идти раскапывать его, уповая на Божью милость (клад-птица сам влетает в окно, его бросают в окно под видом животного) (волог., новг.).

Менее распространены повествования о том, как люди сознательно отказываются от «живого клада». «В 1848 г. (так точно датировано предание) в Карсунском уезде Симбирской губернии молодая женщина, набрав орехов, стала спускаться с горы и вдруг услышала за собой голос: „Агафья!“ Оглянувшись, она увидела, что за ней катится золотая мера, которая попросила взять ее с собой. Но отдавалась мера с уговором: „Отдай мне своего мужа и поживай в свое удовольствие“. Агафья же любила мужа и крикнула на меру: „Провались ты, проклятая, в землю, да чтоб и там тебе места не было!“ Мера загремела и тотчас провалилась, на этом месте осталась небольшая ямка» 〈Соколова, 1970〉.

По свидетельству знатока уральских поверий И. И. Железнова, обличье клада зависит от того, кем и с каким зароком он положен. Клад, положенный с заклятием «Не доставайся никому!», окружают «ужасти и привидения». Сокровища, зарытые с недобрым зароком, бес (тотчас по окончании заклятия) старается кому-нибудь подсунуть: «За этот клад бес не держится, а сейчас же постарается сбурить его; знает, что он не пройдет даром. Кто достанет такой клад, тот в добре не бывает: иль-бо умрет в одночасье, иль-бо с кругу сопьется, иль-бо в напасть попадет какую. Этот клад показывается свечкой, ничем другим».

Но есть клады, закопанные людьми «доброжелательными и богатыми, со следующим пожеланием: „Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Лежи, моя казна, в мать сырой земле до той поры, покуда навернется достойный человек. Дайся, моя казна, тому, кто в церковь Божию ходит, отца и мать почитает, евангельские заповеди соблюдает, нищей братии помогает, святые иконы украшает, священнический и монашеский чин уважает. Дайся ему, казна моя, и в корысть и в радость, чтобы в сем и в будущем веце вкушал сладость. Аминь“. Вот к этому-то кладу нечистая сила и подступиться не смеет, а бережет его сила ангельская. Кто добудет такой клад, тот, и рассказывать нечего, заживет богато и счастливо. Этот клад дается иль-бо курочкой, иль-бо куропаткой, иль-бо другой какой невинненькой птичкой – беленькой, пестренькой, красненькой, – а в ину пору дается иль-бо теленочком, иль-бо жеребеночком, иль-бо собачкой, иль-бо свинкой – одно слово, или какой-нибудь птичкой, или каким-нибудь зверьком. Если птичка или зверок беленькие, то, значит, дается одно чисто серебро, если пестренькие – то серебро и золото вместе, а если красненькие – то одно чисто золото. Если увидишь ночной порой, в степи, к примеру, такую курочку, то ступай за ней, твори только молитву. Где курочка остановится, пропадет – тут смело копай землю: что-нибудь непременно найдешь» 〈Железнов, 1910〉.

Рассказы о «живых», доброжелательных и злых кладах бытовали повсеместно. Добрые клады «бывают даже закрыты иконами, иногда в праздник мимо проходящим дают алтын или гривну на свечи». Злые клады можно тратить только на вино, «а употребить на другое – у того будет несчастие, корова, лошадь или семьянин помрет» (вятск.) 〈Кибардин, 54〉.

Помимо кладов-оборотней, которые являются людям, даже преследуют их, дабы осчастливить, есть и недвижно покоящиеся в земле сокровища, оберегаемые кладовыми, кладовиками (приставниками), иными охранителями. В заговоре «При отыскании кладов» упоминаются «приставники» к подземным богатствам: «…ино место опившиеся люди, ино место – про́клятые, а коли – и сами князья бесовские», то есть клады стерегут и нечистые духи, и умершие неестественной смертью, и про́клятые люди.

В повествовании из Орловской губернии клад охраняет погибший кладоискатель. «Один мужик пришел на Городище и давай рыть, клад искать, рыл, рыл, инда пот прошиб; присел отдохнуть – глядь, а Городище на две половины растворилось, и выходит старичок да и говорит мужичку: „Зачем ты роешь, беду на себя накликаешь, я вот тоже копал, копал да сюда и попал; беги лучше скорей, а то товарищем мне будешь“». Клады вынуждены оберегать и убитые, «заклятые люди», зарытые в том месте, где лежат сокровища. Они не находят покоя и, являясь живым, просят освободить их. «Крестьянину деревни Остров однажды приснилась женщина и говорит: „Освободи ты меня от заклятия, отпусти душу мою на покаяние. Вот уж двести лет я томлюсь и мучаюсь. Была я богатая, много было у меня серебра, золота и драгоценных каменьев, да злые люди убили меня, добро мое ограбили и зарыли вместе с телом на острове в болоте. Если бы только убили меня да так и оставили, я бы мученический венец приняла. А душегубы заколдовали и меня, и клад“» (Новг., Череп.).

Заколдовав скрытые на Яике сокровища, «Маринка – беглая царица» лишает жизни одного из своих сподвижников. «„Карауль же теперь!“ – сказала убитому и велела засыпать землей и лодку с казной, и убитого своего наперсника» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

Оберегают клады и зарывшие их хозяева-покойники. «Сам Разин тоже представлялся похороненным с кладом, руку приковали цепью к бочонку, а в руку дали золото; в головах улей с золотом, в ногах – с серебром, по бокам – с медью» 〈Соколова, 1970〉 (есть и другие версии многочисленных повествований о разинских кладах).

Добыть заклятый клад, освободить заклятого (про́клятого), преодолеть козни его охранителя – дело трудное и опасное, предполагающее знание особых правил и заговоров.

По мнению В. Ф. Кудрявцева, «положенные на клады заклятья бывают крайне разнообразны, но все они соединены с совершением явного преступления, из коих самое меньшее – воровство. На одну из более популярных в Прикамском крае памятку с заклятием укажу, так как она прислана была из Слободского в Вятский статистический комитет. Писана эта памятка на полулисте бумаги фабрики Рязанцевых, со значком 1785 года. На этом полулисте значится: „Памятовать. Положено по кладбище пониже Зуйкора, край Камы, по логу большому. На гору идти, на правой руке в горе сосна осадистая, под тою сосною денег 800 в немецком кубе. А приметы у сосны: отесана, тут же стоит пень смоловатый. Завет – ососка (молочного поросенка) украсть, сварить, сьисть, поминать Ивана Калулу“» (вятск.) 〈Кудрявцев, 1901〉.

«Още около Панщины (война 1612 года) жили на Молохове разбойники; туды был подземный ход, там рыли клады и не нашли ничего. Пришли раз утром, а в яме-то лягушки, змеи, мыши и всякие гады. Придут другой раз, сам (черт. – М. В.) выйдет, и все разбегутца; а то вышел бык белой, рожишшы по сажене, – перекрестились, бык проссыпалса. Клад тут положен с проклятьем. Рыл и мой отец, рыл весь причт, и из монастыря с молебнами приходили: узнали о кладе по книгам. Один раз в яме было явленье Божьей Матери с лампадой. Яма была большая, сажен пятнадцать. Мужиков оттуда судом выгоняли» (владимир.) 〈Смирнов, 1879〉.

Иногда клад зарывают «на определенное количество голов» (людей, которых необходимо убить, чтобы добыть сокровища) (калуж., нижегор., орл., новг. и др.). Представления о подобном зароке обыгрываются в многочисленных крестьянских рассказах, популярных вплоть до последней четверти XX в. Как правило, в них нет ничего устрашающего: смекалистый искатель клада заменяет «людские головы» бараньими, рыбьими, «лапотными».

Наложенные на клады заклятия (нередко весьма затейливые) и способы их преодоления – излюбленная тема крестьянских повествований. «В Севском уезде один богатый, но чрезвычайно скупой поп под день Ивана Купалы положил клад с таким заговором: „Достанься мой клад только тому, кто, трех ден молоден, на кочете перепашет“. Приговор этот нечаянно подслушал бедный крестьянин, живший у попа в работниках; стал думать, что бы значило это заклятие, пробовал копать в том месте, где поп зарыл деньги, но ничего не нашел; сказал жене. Жена присоветовала ему следующее: „Сделай маленькую соху, и вот я беременна, – когда рожу, ты на третий день возьми младенца, петуха и соху; запряги петуха в соху, а младенца посади на петуха и, придерживая его рукой, перепаши то место“. Мужик сделал по совету жены, и тут же клад вышел к нему. Тотчас же мужик стащил его домой и зажил припеваючи, вследствие чего потомки его будто бы и доселе носят прозвиже Скоробогатых» (орл.).

«По уездам Дмитровскому, Севскому и Трубчевскому жители показывают многие места, будто бы там в погребах зарыты сокровища Кудеяра и Рытика, некогда подвизавшихся там разбойников… 〈…〉 укажут или назовут стариков, нечаянно нападавших под день Ивана Купалы на эти погреба, которые отворяются в помянутый день через несколько лет. Люди эти будто бы видели огромное количество золота, серебра, жемчуга и других драгоценностей, но взять ничего не могли, потому что стерегущий их старик не давал. Он обыкновенно приказывал принести с собою младенца, ибо, как известно, многие клады можно взять только при ангельской душе. Когда искатель возвращался с младенцем, погреба уже не находил…» (орл.).

Крестьяне многих губерний России полагали, что клады, сокровенные земные глубины, «открываются» на Пасху и в ночь на 7 июля (Иванов день). Ночь под Ивана Купалу, а также 23 мая (день Симона Зилота) считали наиболее благоприятным временем для поисков подземных сокровищ. «На дворе одного крестьянина, там, где находилась капитальная стена избы, лежал большой камень. Под этим-то камнем и находился клад. Клад этот был положен „на имя“, так гласило родословное предание. По временам клад этот летал по двору в виде голубя и в таком случае мог быть взят и другим лицом; дед рассказчика даже поймал голубя-клада и уже хотел сказать слова: „Аминь, аминь, рассыпься!“ – как кто-то крикнул: „Деревня горит!“ – дед испугался и выпустил клад, побежал в деревню, а там никакого пожара и не было. Крестьяне приписали крик этот „дьявольской силе“. Это было в ночь на Иванов день» (яросл.).

«Накануне Иванова дня, особенно в окрестностях Старой Руссы, ищут кладов и ожидают появления их в виде какого-нибудь домашнего животного, которое стоит только ударить поясом, и оно превратится в деньги» (новг.) 〈Собрание, 8〉.

Добыть сокровища помогает цветущий в ночь с 6 на 7 июля папоротник и некоторые другие полулегендарные растения, ср.: клад можно заполучить и без знания заклятия, но с разрыв-травой (если запереть где-нибудь птенцов орла или беркута, то, освобождая их, птицы принесут эту траву) (орл., вятск.). По мнению калужан, трава муравей, или разрыв, растет в глуши, «имеет листы в виде крестиков и цвет, подобный огню». От плакун-травы, как сообщено было в г. Арзамасе ученому-путешественнику XVII в. Лепехину, «плачут нечистые духи и открывается доступ ко всякому кладу» 〈Кудрявцев, 1901〉.

Согласно поверьям Вятской губернии, кладовик-охранитель должен поднять клад к поверхности земли, когда он пролежал в ней положенное время, однако безжалостно испытывает кладоискателей: «идет на них вихрем», оборачивается зверем, раздувает пожар (см. КЛАДОВОЙ).

В 1752 г. священник села Помаево (Симбирской губернии) Кирилл Михайлов, вооружившись крестом и Евангелием «от бесовского наваждения», решил добыть клад, закопанный в овраге. Но «бежал от привидений», оставив крест и Евангелие 〈Витевский, 1893〉.

«Сторожа могут появляться в самых разнообразных видах… но функция их всегда одна – не допустить к кладу. Сами сторожа могли и не появляться, но кладоискателям начинало казаться, что на них падают камни, деревья, осыпается гора; они видели, что горит их деревня, и бросались туда и т. п.; потом все оказывалось на своих местах, но клад уже был потерян навсегда. Клад уходил с грохотом в землю и когда нарушался запрет: кто-либо из копавших отвечал подошедшему человеку (а это был все тот же „приставник“), а говорить было нельзя; или кто-нибудь оглянулся, выругался» 〈Соколова, 1970〉.

«Около села Ольхова несколько человек вырыли клад: один из них с радостью воскликнул: „Ну, теперь, ребята, будет на кабак и на табак!“ Клад сейчас же провалился» (волог.).

Клад не давался жадным людям, – так, на Урале полагали, что не поровну поделенный клад уходит в землю. Навлекало несчастья и легкомысленное, неосмотрительное отношение к обретенным сокровищам.

«Раз – тому будет годов более ста, – раз казачата купались на Яике, под Красным Яром. Один казачонок взглянул вверх и увидал: из яра торчит бок кубатки. Казачонок указал товарищам. Те по ребячеству и давай кидать в кубатку камнями. 〈…〉 Разбили кубатку, а из нее и посыпались целковики. Казачата и давай согребать их, и нагребли полные подолы, и принесли домой… Следовало бы отцам-матерям, чьи были ребятишки, священника позвать и молебен отпеть да сколько-нибудь в церковь подать. Нет, и в голову никому не пришло. Зато в первую же ночь, оттого ли, не оттого ли, все те дома, куда ребятишки деньги принесли… разом вспыхнули, а от них и весь город дотла сгорел» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

Повсеместно в России существовали «росписи» кладов, «указывающие до тонкости, где найти богатство». «Такова деревня Почоп в десяти верстах от Яжелбиц. Вблизи этой деревни когда-то были церковь и кладбище. „Роспись“ говорит, что от каменной бабы, которая стоит на ручье, протекающем в этой местности, надо идти столько-то шагов по известному направлению, найти под верхним слоем земли дорожку, сделанную из угля, а дорожка доведет до клада. Клад богат. 〈…〉 Вся эта местность изрыта искателями клада: копать ходили из нескольких деревень. Начальный пункт, ведущий к подземному богатству, – каменная баба – теперь уже не существует. На это место любит прогуливаться по вечерам молодежь – парни и девки. Каменная баба пугала многих, особенно девок. Нашелся какой-то смельчак, который свергнул бабу в ручей; он болотист, бабу засосало в тину…» (петерб.) 〈N, 1895〉.

Добывание кладов многим представлялось делом опасным и безнадежным. В ряде губерний России (волог., арханг., вятск.) и в Сибири полагали, что, отыскивая сокровища, нельзя трогать насыпи или курганы, которые считаются остатками жилищ «волхвующей чуди»: или по свету «пойдет нехороший дух», или же от разрытия курганов «слепота альбо смерть приключится» 〈Кудрявцев, 1901〉.

Поиски кладов грозили если не смертью, то болезнью или помешательством. «Жил… ледящий мужичонко по имени Микитка. Отправился он раз в лес рубить березки на метлы». Подрубая сук, Микитка падает на землю и куда-то проваливается. «Очнулся – и видит себя в пещере; в углу пещеры божница вся в золотых ризах, а перед нею теплятся золотые лампадки. У стены пещеры висели на цепях дубовые бочки, у иных уторы рассыпались и золото оттуда так жаром и горит… разгорелись глаза у Микитки. Только тогда он осмотрелся кругом, видит, что в пещере сидит седой старец и зорко посматривает на Микитку, а глаза старика сверкают, как у волка. Микитка испугался этого старика и возьми да сотвори молитву. Как только он это сделал, старик ощетинился да крикнет: „Возьмите его прочь отсюда!“ Тут взяли Микитку какие-то люди под руки и вывели в лес на поляну. 〈…〉 Жена его нашла в телеге без языка. Истопили баню, выпарили Микитку: он пришел в чувство да и рассказал, что случилось с ним. С тех пор мужик и во сне, и наяву только и бредит тем, что золота в пещере было видимо и невидимо сколько. Небольшого ума был Микитка; а тут и последний потерял. Так вскоре дураком и умер» (симбирск.).

По сообщению из Великолукской губернии ночные поиски кладов накануне Иванова дня стали развлечением молодежи: «А там, навеселе, начнут собираться парни „по клады“, пугливо озираясь на темнеющий вдали бор, со смехом проводят их молодухи и девки до кустов. Дойдут парни до лесу, но крикнет сова, пугливо встрепенется заяц; и шаркнет из-под ног и закаркает ворона, и с ужасом разбегутся они по домам, а на другой день пойдут баить россказни про ведьм, колдунов да чертей кургузых – кто во что горазд» 〈Семевский, 1857〉.

Тщетность кладоискательства – тема множества поговорок. «И рукою бы взял, да клад не дается!»; «Своя воля – клад, да черти его стерегут!»; «Клад добудешь, зато домой не будешь» 〈Даль, 1881〉. «Где лад – там и клад», – резюмирует народная мудрость.

Кроме того, отмечает В. Ф. Кудрявцев, «наши предки смотрели на зарытие в землю кладов и сокровищ как на тяжкий пред Богом грех. Это, между прочим, усматривается из „Поучения князя Владимира Мономаха своим детям“. В этом завещании (XII в.) великий князь остерегает своих детей от подобного греха. „Не зарывайте, – говорит он, – ничего (из сокровищ) в землю; это большой грех“» 〈Кудрявцев, 1901〉.

КЛАДОВО́Й, КЛАДОВИ́К, КЛАДОВЩИ́К, КЛАДОВО́Й МА́СТЕР – дух, охраняющий клады.

«Мастер, баю, был дошлой: он заставил, не ведаю уж как, враг его знает, самого кладового выставить клад поверх земли» (вятск.).

Существа, именуемые кладовыми, кладовиками (смешиваемые в поверьях с «хозяевами» подземных недр или покойниками – владельцами кладов), обычно имеют человеческий облик; находятся в подчинении у нечистого, черта. По поверьям Вологодчины, кладовиков выбирают из своей среды бесы (в ночь на Ивана Купалу).

Кладовой – человек, одетый в серебряный азям и серебряные башмаки, с литой золотой шапочкой на голове. Он бережет клад, «пока не исполнится завет», и по истечении положенного срока поднимает его к поверхности земли, однако всячески препятствует кладоискателям. Он «идет на них вихрем», так что «ломаются столетние деревья». Отбегать, отмахиваться от падающих стволов и веток нельзя, так как все это «придумано» кладовым, а на самом деле деревья стоят на месте: «Если отпихнуть такое дерево, дело пропадет и дерево изувечит». Кладовой устраивает в лесу пожар, оборачивается в зверя и идет на искателей клада со словами: «Я вас съем или задавлю, задушу!» На это (не переставая рыть землю) надо ответить: «Я сам тебя съем или задушу!» Тогда можно взять клад, но деньги из него, если они не «отговорены», допустимо тратить лишь на вино или табак (вятск.) 〈Осокин, 1856〉.

Козни охранителя клада преодолевает знаток – кладовой мастер или мастер-колдун (ворожец). Кладовые мастера располагали чертежами и «записями» о кладах 〈Юрлов, 1867〉; умели «отговаривать заветы» (заклятия и зароки, с которыми положен клад) 〈Осокин, 1856〉; имели при себе «вызывные книги» с заклинательными молитвами из требника Петра Могилы 〈Витевский, 1893〉.

Былички Вятской губернии повествуют о противостоянии кладовиков и кладовых мастеров, нанимаемых кладоискателями.

«А вот за Вяткой… Добывали клад. И как ни стращал кладовой мастера и людей, которые были тут, те нет таки знай свое дело делают, роют да копают, ино заступы трещат. Дорылись до кладу. Три котла, ведер по сорока, полнехоньки серебра да золота, а на каждом котле лежит по заряженному ружью, и курки взведены.

Мастер отговорил, снял с одного котла ружье, и зачали ребята выкладывать деньги в пестери. А кладовщик зачал, промеж тем, такие страсти наводить, что мужикам стало невтерпеж, больно жутко. Наклали уж пестери десяток, а из котла ровно не убыло.

Вдруг мужик взревел и опрометью бросился в сторону: увидал, знаешь, что к нему ползет большущая змея и жало выставила, хочет ужалить его. Котлы застонали, взяли и пошли сквозь землю, и долго-долго мужики слышали стон под землей.

Десять пестерей унесли домой, поставили к вотяку в клеть. И теперь никто не тронет денег из них, а еще вотяк, у которого хранятся пестери, должен каждый год класть в них по пятаку серебра, чтоб кладовой не корчил его за то, что он держит у себя неотговоренные деньги. А мастер не успел отговорить их вовремя. Так только беду нажил».

В другом сюжете искусный кладовой мастер поначалу действует успешно. Он заставляет кладовика выставить сундук золота «поверх земли» и просит нанявшую его женщину помочь: «„Пособи-ка, почтенная, крышку открыть!“ Та привстала на одно коленко. Вдруг ее скрозь нитяны чулки кольнуло в ногу татарином (колючкой. – М. В.), отколь он тут и взялся. Как вскрикнет баба да обернется назад, чтоб стащить чулок да вынуть из ноги занозу, так клад и прошел скрозь землю, только стонет, слышно, под землей. Погоревал мастер, попенял бабе – ну и пошли домой пустопорожние».

Изредка хранители кладов по своей воле отдают сокровища полюбившимся им людям. В быличке, записанной на Новгородчине, деньги сторожит младенец, умерший некрещеным. Он вырастает, становится взрослым под присмотром «хозяина» – черта, встретившись со своим живым братом, предлагает помочь ему.

«„Я тут сторожу клады. Я б табе денег… Помог бы деньгам. Не ходи токо вот в етот кабак пить, а ходи в другой кабак. А в етом-то кабаке мой хозяин помогаить хозяину торговать“. – А хозяин какой?“ – „Грешок (черт. – М. В.) помогаить хозяину торговать, людей общитывать да омманивать“. 〈…〉 Денег достал, денег дал. Обещал всю жизнь помогать… Правда, много лет прошло, не один год, что етот мужик пошел в кабак-та. Не один год ён прожил с етым деньгам. И после все хорошо жил, не так бенно, как ён до того был. А не утерпел, зашел выпить – и всё! 〈…〉 Ён зашел в етот кабак, попил, тогда уж брат к яму во сне пришел. Что „вот я просил табе, братец, не ходи в етот кабак! Ты зашел, таперь мяня, – говорить, – выселяють с родины“ (там тоже клады караулить или что-нибудь).

Брат пожалился, приснился во сне. Грешок прознал, что денег дал брату. А грешок помогал в кабаке хозяину торговать водкой. Деньги-то ты плотишь – ети по крящоным рукам идуть. А те деньги (клад. – М. В.) с колдовством положены, грешок ими пользуетца».

КОЛДУ́Н, КОЛДУНИ́НА – волхв, кудесник, чародей; ведьмак.

Колдуны в восприятии крестьян – злокозненные и особо «сильные» чародеи. «Между мужиками-знахарями есть такие, которые познания свои часто употребляют во зло; они даже и товарищам своим по ремеслу стараются причинить какой бы то ни было вред. Подобные знахари известны под именем колдунов или ворожей. Слова „колдун“ или „ворожея“ тождественны и почти однозначны со словами „порчельник“ и „чернокнижник“» (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉.

Колдун очень стар либо страшен, уродлив. Ср.: уроды (кривые, хромые, слепые и пр.) – опасные люди. «Бог отметил шельму» (орл.). Колдуном может быть (слыть) человек обычной внешности, наделенный (в действительности или только во мнении окружающих) способностями к чародейству. Такого крестьянина отличает «недобрый глаз». Он не так зол с виду, как причиняет вред, «портит» одним своим взглядом: «все, кто имеет странности в характере, или слишком выразительную физиономию, или взгляд быстрый и проницательный, – колдуны» (арханг.) 〈Верещагин, 1849〉.

У колдунов, знающихся с обитателями иного мира, отражение в зрачках перевернуто вверх ногами (забайкал.); иногда колдун имеет две тени (тульск.).

Различают колдунов «природных», «самородков» (у них есть маленький хвостик) и тех, кто научился колдовать после сговора с нечистью. «Колдуны-урожденцы» искуснее «ученых». В некоторых губерниях России считали даже, что они «от Бога» и могут делать людям добро 〈Ушаков, 1896〉.

Колдуны способны «оборачиваться», однако свойство это проявляется реже, нежели у ведьм, да и формы превращений менее разнообразны. Колдун обращается в птицу (сокола, селезня) (саратов., вост. – сибир.), рыбу (сургут.), свинью (орл., вост. – сибир.), но чаще всего в волка, медведя (см. ВОЛКОДЛАК). «Раньше медведями ходили да волком бегали здесь, еретики-те» (печор.). Колдун становится котом, собакой. «Мы сидели с этим, с Петькой Фроловым. Он говорит: „Сегодняшнюю ночь [в ночь на Петров день] давай до двенадцати сидеть. Пойдет колдун, превратившись в кошку черную“. И правда. Мы сидим – он меня напугал даже: как толкнет меня – „Гляди!“ – как и шла прямо к двору кошка! 〈…〉 Мы побежали [за ней] – как потом сквозь землю провалилась эта кошка!» (новг.). Для причинения людям вреда колдуны обращаются в собак и волков (калуж.). Колдун может обращаться в любое животное и других обращать в зверей, преимущественно в волков (волог.).

Оборачивается колдун, «перекинувшись», перекувырнувшись через нож, веревку, пень и т. п. Однако чаще он колдует в человеческом облике.

Колдунами становятся разными способами: обучившись у другого колдуна; заключив договор с нечистой силой; случайно – ненароком «получив в наследство помощников-чертей. Согласно распространенным поверьям, не передавший кому-либо колдовских умений человек обрекается на мучительную смерть и поэтому всеми силами стремится «наделить колдовством» родственников и знакомых (даже против их желания). «Когда старый куженкинский колдун умирал, его сноха, жена младшего сына, подслушала его предсмертный разговор со старшим сыном. „Двух, – говорил колдун-отец, – тебе отдаю, а третьего Ивану (младшему) оставлю“. Сноха не выдержала, вскочила в избу и закричала: „Не надо нам, батюшка, не надо, мы и так проживем!“» (новг.) 〈Феноменов, 1925〉.

В Забайкалье (как и во многих других районах России) полагали, что колдун «носит крест под пятой» и с трудом находит себе учеников. «Свои познания знахарь и колдун передают тому, кто моложе их, причем количество учеников не должно превышать девяти, иначе они сами (колдуны) потеряют всю волшебную силу и врачебную силу своих заговоров» 〈Логиновский, 1903〉.

Сознательное приобщение к колдовству предполагает обращение к нечистой силе, отречение от Бога и близких. Чтобы стать колдуном, нужно отречься от своего рода до двенадцати колен и пойти на перекресток, где много чертей. На перекрестке мужику, решившему стать колдуном, является огромная собака и велит лезть ей в пасть. Испуганный до полусмерти крестьянин забывает обо всем на свете и убегает (тульск.). В сходном повествовании испытуемый бежит из гумна от страшной, «с пламенем изо рта», свиньи (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Наделение колдовскими способностями нередко происходит в бане, где появляется необычайная собака (печор.), «разрастающаяся во всю баню» лягушка (волог.).

Прошедший испытание и заключивший договор с нечистью получает в распоряжение помощников – чертей (коловертышей, кузутиков, кулишей, шутиков). Помощники непрестанно требуют у колдуна работы, тормошат его, изводят. Колдун изобретает для них трудоемкие, неисполнимые задания: свить из песка веревки, взвесить дым, наносить воду решетом, принести в бутылке свет. Если работа исполнена либо колдун забыл занять помощников делом, они начинают сильно досаждать ему: заталкивают в щели, швыряют в него поленьями (новг.) и пр. В момент смерти колдун поступает в полное распоряжение чертей-помощников.

Иногда колдун задолго до кончины пытается избавиться от не в меру ретивых помощников: сажает их в палочку и оставляет в лесу (черти переходят к тому, кто поднимет палку) (арханг.). «Колдун, не зная, как отвязаться от нечистой силы, вечно просящей у него работы, дает ей заламывать колосья ржи, потом усаживает каждого черта в заломанный или перегнутый им колос, с тем, однако, условием, чтобы всякий из них взошел в душу человека, как скоро кто дотронется до него» 〈Терещенко, 1848〉.

Вера в существование нечистых духов, содействующих колдунам, была распространена издавна. Ср.: колдун Федька Ребров, «на воду смотря, призывает нечистых духов, и ему-де сказывают, что где делается или кто чем испорчен» (XVII в.). Арзамасский крестьянин «людей портит и за очи на многих людей нечистый дух насылает, и оттого-де люди помирают» (1629 г.) 〈Черепнин, 1929〉.

Имея власть над нечистыми духами, колдуны могли изгонять их из бесноватых. В России XIX – начала XX в. этим занимались заклинатели, известные в своей округе, либо священники (см. БЕС).

«Сильный» колдун повелевает не только помощниками-чертями, но и змеями (арханг., смолен., вост. – сибир.), животными. Два волка водят «полюбовницу» к колдуну (смолен.). Колдун «насаживает» кикимору (волог. и др.); «напускает» зловредного домового (тульск., курск.).

Нередко колдун действует без видимого посредства нечистой силы: словом, взглядом, «по ветру» и т. п. Практически любое движение подозреваемого в колдовстве считают «чарованием». Знахарь может одним взглядом отнять у коров молоко или напустить на огород насекомых (енис.).

Некоторая неопределенность народных понятий о способах колдовства прослеживается в историко-литературных памятниках, в частности в документальных свидетельствах XVII–XVIII вв. о судах над колдунами и ведьмами 〈Антонович, 1877; Запольский, 1890; Краинский, 1900〉.

«Сильному» колдуну подвластно бытие природы и человека. Он повелевает небесными явлениями, погодой (насылает град, ветер, «отводит» тучи, что отражено в древнерусских историко-литературных памятниках). Колдун «затемняет месяц» (арханг.). Повелевая стихиями, колдун их истолковывает – предсказывает будущее, объясняет настоящее.

Деятельность колдуна-чародея, ворожца, волхва, очень существенная для жизни Древней Руси, не столь ярко отражена в поверьях XIX–XX вв., хотя и в это время к колдунам продолжали обращаться за разгадкой причин тех или иных событий (главным образом с просьбой отыскать источник порчи, причину болезни, пропажи и пр.).

Представления о власти колдунов над водой, влагой, погодой запечатлелись в позднейших повествованиях о разбойниках-колдунах, в частности о Степане Разине, который якобы плавал по реке на войлоке либо в нарисованной лодке, умел насылать ветер, бурю. Получив в тюрьме ложку воды, разбойник Селезень уплывает селезнем из заточения (томск.); выплывает из неволи в ложке воды (сургут.).

Колдун властен над плодородием, способен отнять молоко у коров, «навести скотский падеж» (калуж.). Он делает в поле прожины, заломы, закрутки, куклы (чаще – во время цветения злаков). Колдун связывает (скручивает) колосья в пучок, нередко пригибая при этом к земле, – «связывая», уничтожая плодоносные силы природы. «Вязать», «связывать» в принципе значит «колдовать» 〈Потебня, 1914〉.

Залом – слом пучка колосьев или «ржины на каждом колене» (новг.). Иногда колосья втыкают в землю; такая форма залома, возможно, древнейшая 〈Зеленин, 1991〉. Заламывая колосья, колдун вынимает спорину (орл.). Залом не только портит урожай, но наводит беду на хозяев поля: его делают «на зерно», «на скот», «на человека» – «на голову», «на большую голову» (на хозяина) (пенз., забайкал. и др.). От залома «страшная порча идет, то глаз выломит или палит страшно, то руки поведет, скрючит» (забайкал.).

В поверьях XIX–XX вв. залом и закрутку смешивают, ср.: залом – закрутка вниз колосьями (забайкал.). Чем сложнее свернут залом, тем он действеннее (самый страшный залом – почерневший) (пенз.). Наиболее опасен залом, свернутый из двенадцати и более колосьев.

Залом колдун крутит с проклятием в обратную сторону (влево) и закапывает возле него заговоренные уголь, соль (калуж.). Залом обвязывают конскими или женскими волосами, суровой ниткой, обсыпают углем, золой из печи, землей с кладбища (с могилы самоубийцы – петерб.). В середину залома кладут головни. «Всякий, кто срежет такой залом, скоро умрет или получит лихую и продолжительную болезнь: у него отнимаются ноги или сохнет рука и пр.». От залома может появиться червяк «вроде волоса». Порча с места залома передается всей полосе, хлеба с таких полос не едят 〈Попов, 1903〉.

Смысл «заламывания и завязывания» неоднозначен, ср.: на несжатой полосе заламывают во время жатвы несколько «волотей» – «кладут пятно», «чтобы злой дух не сжал хлеба» (волог.). По мнению Д. К. Зеленина, «можно установить определенное сходство между заломом и завиванием бороды при окончании жатвы. И там и тут колосья втыкают в землю, тем самым направляя туда вегетационную силу хлебов. 〈…〉 В первом случае ее стараются обратить на благо колдуна-соперника, а во втором – на благо хозяина поля: сохраненная в недрах матери-земли, она обеспечит буйный рост посевов весной» 〈Зеленин, 1991〉. Одно из древнейших названий двойственного в своих деяниях колдуна, волхва – наузник (то есть «вяжущий»).

Вредоносный залом выдергивали с особыми предосторожностями: не руками, а кочергой (расщепленным осиновым колом), а затем сжигали, реже – топили.

Для уничтожения залома приглашали «сильного» колдуна, нередко – священника. С таким обычаем боролась лишь часть священнослужителей, слишком велик был повсеместно внушаемый заломами страх. Знахарская процедура уничтожения залома (закрута) могла именоваться «раскрут» 〈Попов, 1903〉.

В Забайкалье заломы снимали не только знахари, но и некоторые буддийские ламы: «Прежде чем вырвать заломленные колосья, знахарь ограждает себя особым заговором, и только после этого он вырывает из земли пучок заломленных колосьев» (пучок ставят у зажженного костра, иногда одновременно стреляя из ружья). «Случается, что действие залома особым наговором обращают на того, кто сделал этот залом, при условии, чтобы к тому, кто заломил поле, не попало бы в дом ни одной крошки хлеба из дома хозяина, у которого испорчено поле» 〈Логиновский, 1903〉.

Иногда заломленные колосья удаляли сами «знающие» хозяева. «Крестьяне обходят залом три раза с востока и на четырех сторонах, став спиной к солнечному пути, раскрывают ладонь и говорят: „Если ты спроста, и я спроста, если ты с хитрости, и я с хитрости“. Сделав это, сжигают вырванный сноп на месте. Хлеб же, собранный с десятины, где был залом, сами хозяева не употребляют ни для себя, ни для скота, а лишь для продажи» 〈Демич, 1899〉. В Пензенской губернии залом «отговаривали». На Брянщине снятие залома сопровождалось троекратным чтением молитв «Отче наш», «Живый в помощи Вышнего» и апокрифа «Сон Пресвятой Богородицы». Скрученные колосья срывали левой ногой, бросая затем левой рукой через левое плечо и сжигая в печи.

Согласно поверьям Новгородчины, заломанные стебли необходимо накрыть бороной и сжечь (по современным записям из той же области, заломы становились поводом для ночных проказ деревенских парней, которые в шутку скручивали колосья, вызывая смятение односельчан).

Колдун уносит спорынью (приполон) с хлеба, обойдя поле с серпом и сжав на нем несколько колосьев в разных местах. Таково же влияние пережинов (прожинов) – узких длинных полос, «с которых загадочным образом исчезали колосья». Колдуны «привязывают к ногам особые ножницы (орл., тульск.) или икону и передвигаются на них по полю как на лыжах» (яросл.), отчего и появляются прожины 〈Зеленин, 1991〉. Если зерна намолочено мало, то из него «вынута спорина». В таком случае рожь нужно заменить у мельника «рожью от праведной души» или «скотской долей» (то есть рожью, смолотой для пересыпки корма лошадям, – она восстанавливает спорину) (орл.) 〈Трунов, 1869〉. В новгородских вариантах повествований об «отнятии спорины» зерно само движется (ползет) с поля в амбары колдуна (либо его таскает нечистая сила).

Колдуны опасны в период летнего солнцеворота. «На Иванов день колдуны ходили по полям, вынимали спорину. Ходили поперек полос или поперек поля, чтобы у колдуна был урожай, а у других нет»; «В Петров день клали окосок под порог хлева, узелки с холстины и осиновым колом подпирали в хлев дверь – это от колдуна. Колдуны у нас много делали. Накануне Петрова дня колодцы замыкали, пережины делали, урожай отмечали, заломы заламывали. Отец однажды пошел в поле: „Батюшки, что за чудо! Рожь, как ее кто уложил!“ Пошел за Василием, тот за колдуном. Колдун кол забил, мы ему пол-литра поставили. Все обошлось» (Верхнее Поволжье). «Хитрым», «ворожейным», удачным для «волхитов» в некоторых местностях (в частности, в Сибири) считался Великий четверг Страстной недели.

Деяния колдунов соотнесены с определенным временем года и суток не столь отчетливо, как козни ведьм, вызывавшие в представлении крестьян многие значительные и незначительные беды в жизни сельской общины. В XIX–XX вв. нередко именно «сильный» колдун отыскивает источник неурядиц и наказывает ведьму. Также преследовали губивших урожай ведьм волхвы Древней Руси (роль колдуна, таким образом, оказывается положительной, необходимой).

Традиционны и представления о порче колдунами людей, ср.: «Слово „колдун“ означает, как и в других местах, тех, которые могут из ненависти или по привычке портить людей» (перм.) 〈Корнаухов, 1848〉; «…одно из главных таинственных знаний „черных“ колдунов – умение „портить“ человека» (арханг.) 〈Астахова, 1928〉.

Испорченный человек болеет, чахнет. «В народном быту почти каждую болезнь, не исследуя ее причины, приписывают дурному глазу или порче. Порчею называют всякую неизвестную болезнь; думают, что лихой человек напустил или опоил чем-нибудь» (курск.) 〈Авдеева, 1842〉.

Колдун напускает порчу взглядом и через прикосновение; по воздуху, ветру; посредством кореньев, различных зелий (см. ВЕДУН). Он может послать порчу воробьем, оставить ее на перекрестке. «Портят» через наговор на вещи, на пищу и питье; «вынимая след» (наговаривая на след человека) и т. п.

Колдун способен напустить икоту, «посадить беса» (конкретно-материальное воплощение таинственной порчи); иссушить до кости; вызвать тоску, паралич, родимчик, падучую болезнь, половое бессилие. Колдун «наводит» повальные болезни; «присаживает килы» (различного рода опухоли). «Я все могу, – бахвалится знахарь, – отнять ноги, отнять руки. Только правую руку… оставляю для того, чтобы человек крест на себя мог положить» 〈Попов, 1903〉. Во многих губерниях России верили, что порча бывает «временной или до смерти».

Представления о колдовской порче бытовали на протяжении столетий. Ср.: «Колдун Терешка Малакуров на соль наговаривал и метал по улицам и по перекресткам, хто перейдет и того возьмет пуще» (XVII в.) 〈Черепнин, 1929〉. Чаще всего следствием порчи считали припадки падучей и кликушество. Как отмечает Н. В. Краинский, «порча играла очень серьезную роль в домашнем быту не только крестьян, но и помещиков, и людей высшего общества. 〈…〉 При условии крепостного состояния помещики боялись порчи от своих крепостных, и крестьяне, желая получить свободу, доносили на помещиков в колдовстве» 〈Краинский, 1900〉.

Боязнь порчи сохранялась вплоть до нашего времени. «Заведующий факторией у нас был карел, из Чупы. Одну он, колдун, черноту знал, портил людям. Сыну сказал: „Не женись, сын, я не перетерплю“. Он велел: „Принеси сыр, я тебе на сыру сделаю“. Сделалось на сыру пятно. „Вот, – говорит, – хоть тебя вылечат, а это пятно на сердце останется“. И сын не женился, пока отец жив был» (мурм.). «Колдуны порчу напускали, трясучку. Раньше по ветру пускали слова. Теперь, говорят, их провода (телеграфные и др.) притягивают» (волог.) 〈Адоньева, Овчинникова, 1993〉.

Роль внушающих страх колдунов традиционно двойственна. К ним же обращаются с просьбой снять порчу, вылечить: «Кто на добро ладит, кто на зло». В Архангельской губернии считали, что болезни бывают двух родов: «…одни рождаются от воды, от лесу, от могилы, от земли и т. п., другие же происходят от порчи недобрых людей. Чтобы узнать, отчего произошла болезнь, колдун берет крест от больного и опускает в воду, в которой рассматривает по своему искусству» 〈Ефименко, 1877〉.

Неоднозначность деяний колдунов объясняли и «прихотью, настроением», и непреоборимым стремлением «портить», время от времени одолевающим колдуна; и «привычкой», и желанием заработать, и даже любознательностью, «любовью к искусству». По утверждению одной из жительниц Терского берега Белого моря, «Андриян да Левонтий (колдуны) – сами испортят, да направят. Вообще-то, они люди обходительные были. Какой-то интерес у них был. То ли сами себя уверяли, что можно это сделать».

Сугубо опасна «свадебная порча». «Среди всевозможных видов порчи совершенно особенной и наиболее распространенной является порча молодых» 〈Попов, 1903〉. «На деревенские праздники в числе гостей приходят люди, известные в околодке за колдунов, ворожей и т. п.; в предупреждение каких-либо с их стороны злых дел втыкают в подстолье нож или становят возле печки опрокинутый ухват; при таких предохранительных мерах колдун не только теряет способность воспроизводить волшебство, но даже и не может долго оставаться в той избе; во всяком случае домохозяин зорко следит за всеми движениями недоброго человека» (владимир.) 〈Добрынкин, 1876〉.

Виды свадебной порчи многообразны: не может сдвинуться с места отправляющийся к венчанию поезд, распрягаются и дохнут кони; на поезжан находит нечто вроде помрачения рассудка, заболевают молодые. Из Саратовской губернии в конце XIX столетия сообщали о колдунах Христофоре Романове и Филате Семенове, которые держали в страхе жителей села Полочаниновка и деревни Федоровки. Рассказывали, как Филат, «когда в свадебном поезде лошади не трогались с места и становились на дыбы, подошел к ним и крикнул: „Ей, вы, – я сам тут!“ – и поезд тронулся во всю прыть; на другой свадьбе заставил Филат гостей обнимать и целовать сохи [столбы, поддерживающие навесы на дворях]. На сходе хотели его побить за колдовство – так нос закрывает; известно, что ежели колдуну разбить нос до крови, обтереть эту кровь тряпкой и сжечь ее, то колдун не будет уж в силах колдовать» 〈Минх, 1890〉.

Дабы невесту не испортили, ее подпоясывали «на голое тело» бреднем, обрывком сети, лоскутами от невода; жених навязывал невесте на крест бумажку с молитвой «Да воскреснет Бог!». Повсеместно был распространен обычай втыкать в платье (в подол) оберегающие от порчи булавки, иголки (безухие иголки, девять иголок в полу верхней одежды – костр.). В Енисейской губернии иголку либо булавку втыкали в ворота дома жениха. Жители Владимирской губернии сыпали в обувь жениха и невесты песок, «чтобы колдун затруднился сосчитать все единичные вещи, имеющиеся на молодых» (это обстоятельство, как и узлы сети, могло стать преградой колдовству). Собираясь в церковь, невеста даже летом надевала на верхнее платье шаль «крест-накрест» (костр.) и т. п.

На свадьбу приглашали «сильного» колдуна-охранителя, которому отводили почетное место. «Раньше свадьбу без колдуна не сыграешь. А то свадьбу испортят… 〈…〉 А берут сильного колдуна: он за крестным едет передом и все это отделает [отколдует]» (новг.).

На свадьбе хозяин «при входе во двор колдуна встречает его с хлебом и солью; колдун берет их, разломив на куски и осыпав солью, бросает в разные стороны, потом, плюнув три раза на восток, идет в избу. Осмотрев углы избы и заглянув в печь, он с отдуванием и отплевыванием сыплет в одном углу рожь, в другом траву, именуемую покрыш, в третьем и четвертом – золу. Рожь, посыпанная колдуном, уничтожает, по его и народному мнению, порчу на благосостояние молодых, трава покрыш – на их здоровье, зола – на тоску, сухоту и проч.; потом колдун снова выходит на двор и обходит три раза назначенных для молодых лошадей. 〈…〉 Церемония оканчивается осыпанием рожью молодых» (воронеж.) 〈Ав-ский, 1861〉. Помимо магических действий во дворе и в доме, «когда поезд весь усядется, дружка с различными приговорами обходит поезд» (или обходит его трижды с хлебом-солью, иконой и свечой), а затем трижды хлещет плетью в выездных воротах – иначе поезжан может «унести на лес» (костр.). Согласно обычаям этой же местности, «когда поезд отъедет от дома невесты на несколько сажен, дружка его останавливает, выходит из саней, обходит кругом весь поезд и, остановившись впереди, хлещет крестообразно кнутом три раза по дороге, для того чтобы лихой человек (колдун) не испортил жениха и невесту» 〈Андроников, 1902〉.

«Истый колдун – необходимо главное лицо на свадьбе. Он, по обыкновению, играет роль дружки» (калуж.) (см. ВЕЖЛИВЕЦ). В селе Колене Аткарского уезда пожилой крестьянин рассказывал, что его дедушка был на свадьбе и видел колдуна: «Сидел он на почетном месте, и все ему кланялись, угощали его на славу и ни в чем не перечили, а то испортит; три из нашего села кличут от него, да двое ходят на четвереньках» (саратов.) 〈Минх, 1890〉.

Многочисленны рассказы о колдовском оборачивании участников свадьбы (чаще – в волков) (см. ВОЛКОДЛАК). Свадебные колдовские метаморфозы, которые производят и которым препятствуют колдуны, когда-то были, возможно, необходимой частью обряда (оборот в волка – приобщение к облику сакрализованного зверя, предка-покровителя). В XIX–XX вв. такие «приобщения-превращения» воспринимаются как неизбежно нависающая над участниками свадьбы угроза порчи, «отвести» или «не отвести» которую властен колдун.

Нередко свадьба становится ареной соперничества колдунов – порчельника и охранителя.

«На одной свадьбе колдун для предохранения молодых от порчи. Когда молодые отправлялись в церковь, то заметили человека, стоявшего неподвижно около ихнего дома. Возвращаясь из церкви, опять заметили этого человека на том же месте. Вдруг этот человек обратился к колдуну, бывшему с молодыми: „Отпусти, не держи меня!“ Колдун ответил: „Я и не держу тебя“. Тогда этот человек бегом пустился от них. Оказалось, что это был колдун, подосланный для порчи молодых. Но защитник молодых узнал его и силою своих чар заставил его простоять неподвижно все время венчания» (волог.).

«Где-то было: доку-колдуна не позвали на свадьбу в дружки, вот он и осерчал. Прошел мимо двора, где была свадьба. Поезд был уже на дворе, дружка, видно, был простенек – не знал, как отвадить колдуна. Сели все на лошадей, хотели съезжать со двора, ан не тут-то было: лошади вместо ворот едут на поветь, бесютца. Хозяин догадался, позвал доку, напоил вином, и лошади пошли. Обвенчали благополучно, приехали с молодыми – колдун еще тут. Кто-то с ним поссорился, дока пошел со свадьбы недоволен. Только вышел за ворота – в избе стало все плясать: молодые, дружка, сваха и все гости, даже веник у порога, кочерга, ухват, помело. Совершенно все пришло в движение, и так уплясались до упаду. Кто-то об этом сказал колдуну, он пришел, сделал свое действие, и все утихло. Тут колдуна-доку употчивали порядком. Он дал наставление, чтобы всегда звали его на свадьбу, и более уже ничего не случилось, отпировали спокойно» (нижегор.).

Колдуны – распорядители свадеб, в чем, вероятно, наиболее ярко отразилась и сохранилась их некогда существенная роль старших в общине, обладающих особыми знаниями людей, объясняющих и устраняющих источники несчастий, знающих прошлое и будущее. В Древней Руси волхвы-колдуны «были общественным классом, игравшим роль жрецов. Они приносили жертвы и руководили богослужением, заботились о чистоте и неприкосновенности кумиров и мест богослужения, как и о сохранении мифологии, производили заклинания таинственных сил природы… они управляли природой, насылали дождь и вёдро; собирали волшебные травы и коренья и лечили народ; они гадали по полету птиц… 〈…〉 Волхва приглашали в дом при крещении ребенка, которому он давал языческое имя и завязывал на шее волшебный узел (науз); волхвов приглашали на свадьбы и особенно задабривали, чтобы уберечь молодых от порчи; к ним обращались во всех трудных обстоятельствах жизни… 〈…〉 Народ долго находился под их влиянием, только иногда во время голода или засухи совершая над ними насилие, сожигая их, топя их в воде, выгребая их трупы из могил, подобно тому как бьет язычник своего идола, не получив от него желаемого» 〈Рязановский, 1915〉.

Социальный статус волхва-колдуна был подорван с принятием христианства. Представления об основных умениях «сильных» колдунов оставались неизменными на протяжении столетий; колдунами продолжали считать всех людей, обладающих властью и особыми знаниями.

И в XIX–XX вв., и ранее колдунами, наставниками колдующих предстают нередко священники, церковный причт. «В Хмелинках колдунов полдеревни, и все они – ученики покойного дьякона. Чтобы разогнать их, староста перед началом схода прочитает про себя до трех раз „Да воскреснет Бог“ – колдуны уходят» (тульск.) 〈Колчин, 1899〉.

В 1672 г. патриарх Никон обратился к царю с жалобой на то, что архимандрит и братия Кириллова монастыря «напускают на его келию чертей». Протопоп Аввакум прославился в Лопатицах и Юрьевце умением заклинать нечисть (за это его «изводили черти») 〈Гальковский, 1916〉. «Тотемский черный поп Иван умел наговаривать на соль и на воду, и людей портить, и тоску и ломоту напущать» (XVII в.) 〈Черепнин, 1929〉.

«Один земледелец, по рассказу жития Никиты Переяславского, промышлял в своем селе ворожбою; потом постригся в монахи в монастыре Святого Никиты и был сделан пономарем. Но и в этом новом звании не оставил своего прежнего обычая и тайно продолжал колдовать. Из города и деревень многие с больными приходили в монастырь, чтобы получить исцеление; этот же чернец-волхв говорил им: „Что понапрасну тратитесь? Приходите лучше ко мне. Когда я еще в миру жил, многие болезни врачевал, нечистых духов своим волшебством прогонял, не только человекам, но и скотам помогал“» 〈Щапов, 1906〉.

Колдуны – легендарные разбойники, воины, повстанцы. Они способны заговорить оружие, оковы, «навести сон» (они же – могущественные «хозяева» подземных недр, повелители водной стихии).

«В народных рассказах о волжских разбойниках нередко встречается, что, пойманные и засаженные за крепкие стены, они спасаются колдовством: начертят на полу тюрьмы мелом или углем лодку и весла, сядут в нее и вынесутся в широкую раздольную Волгу» (саратов.) 〈Минх, 1890〉. Согласно орловским поверьям, разбойники Кудеяр и Рытик знались с нечистой силой, так что их ни пуля, ни сабля не брала и огонь не жег. «Село Лох Саратовского уезда полно преданиями о знаменитом атамане разбойников – Кудеяре, перескакивающем на богатырском коне своем Соколе с Маруновой на Кудеярову гору, заколдовывавшем оружие и творившем множество других чудес» 〈Минх, 1890〉. Из Саратовской же губернии сообщали: «Виновником грабежа и убийств в нашей местности называют некоего Голяева. 〈…〉 Дело же разбоя он начал около 1807 г. и продолжал вплоть до половины 1812 г. Частию незаселенные степи, частию громадное пространство лесов, а главное, отсутствие в крае почти что всякого начальства давали отважному Голяеву совершенный простор в его буйных действиях, которые народ разукрашивает разными сказками о способности Голяева заговаривать ружья и сабли и что-де он способен был оборачиваться в разных животных и нередко из-под носа своих преследователей улетал в виде птицы ясного сокола» 〈Надеждинский, 1881〉.

В поверьях и несказочной прозе Поволжья, Урала, Сибири Степан Разин летает на кошме (на самолетке-самоплавке); ходит по дну Волги, как посуху, повелевает змеем, размыкает кандалы разрыв-травой.

Ермак «имеет в послушании чертей». «И пошел Ермак на Казань и Астрахань. И взял Ермак Казань и Астрахань, взял без силы-рати, один взял с двумя своими вестовыми – сам третей, значит. Ермак, между нами будь сказано, с прибыльцой немного был, то ись имел в послушании у себя малую толику шишигов (чертей). Где рати недоставало, там он и выставлял их» (урал.) 〈Железнов, 1910〉. В этом повествовании (художественно интерпретированном И. И. Железновым) Ермак отнесен к «полезным колдунам»: «иные употребляют чертей на дела, вредные людям, а иные на дела полезные».

При наличии большого числа «заговоров на оружие» и секретных молитв, «кои спасают человека от пуль и прочего», оружие (как и сами воины) могло стать чудесным, заговоренным. «Знающему человеку достаточно подержать ружье в руках, чтобы отнять у него урон или поправить ружье, испорченное заговором. Он может заговорить заряженное ружье так, что оно не выстрелит» (енис.). В уральском повествовании сражение с башкирами выливается в поединок «знающих» воителей, язычника и христианина 〈Железнов, 1910〉. В битве за Казань соперничают «княжна-волхунья» Аннушка и «знающий» русский воин (костр.) 〈Завойко, 1917〉.

Противостояние «знающих людей» – поимка Пугачева. Пугачева не могли ни застрелить, ни засечь, «генералы и архиереи отказались». Тогда один крестьянин продал им за тысячу целковых дедушкину волшебную книгу, из которой узнали, что для пленения Пугачева нужно «взять льну с семи поповых полос, свить из него веревку, освятить в семи церквах, окропить святой водой, затянуть мертвой петлей» и накинуть на неуязвимого злодея 〈Добротворский, 1884〉.

Колдунами считались представители значимых и требующих особенных знаний профессий: пастухи, плотники, печники, пасечники, мельники, кузнецы, коновалы. «У крестьян исстари рассуждено, что нельзя быть пастухом и в то же время не быть колдуном» (новг.) 〈Кедров, 1865〉.

На Вологодчине записан характерный рассказ о колдовстве плотников. «У мужичка строили новый дом… Когда совсем выстроили, приходит подрядчик к хозяину, просит расчет, хозяин рассчитал сполна, но подрядчик стал просить пива и водки полуштоф. Хозяин отказал. Плотники ушли. Хозяин после них посылает сына в новый дом посмотреть на постройку. Тот вошел, вдруг выскакивает маленькая мышь, потом другая, больше, потом еще больше, стали выбегать даже по кошке. Тот перепугался и вон к отцу. 〈…〉 Старик бежит к сыну и кричит: „Запрягай скорее лошадь и поезжай за мастером“. Сын запряг скорее, прихватил с собой деньги на водку, и к мастеру поехал, и стал его просить домой в новый дом на влазины… Старик встретил мастера с хлебом и солью и просит его в новый дом. Вдруг выскакивает маленькая мышь, мастер сказал: „Скажи своему стаду, чтобы сейчас же убрались вон!“ В одну минуту все мыши, и большие и маленькие, вышли из избы».

Присутствие колдуна (или человека, «знающего приворот») – залог удачи на рыбном и зверобойном промысле. «Всякий лов – зверя ли, рыбы ли, птицы – нельзя вести без особого заговора, или „словинки“, а потому в числе неводчиков всегда предполагается, что существует хоть один, который бы пред началом работы мог словинку прочитать, а в трудные минуты невод от порчи спасти и т. п. По мнению мужиков, невод, как и всякий человек, не застрахован от порчи, которые вражные могут ему причинить» (тюменск.) 〈Зобнин, 1894〉.

Шишига – нечистый – сажает колдуну на удочку рыбу; когда колдун «началил багорчик» для зимнего лова рыбы, «на багор настоящая рыба не шла, а шли, с позволения сказать, шишиги в виде осетриков» (урал.) 〈Железнов, 1910〉. Уехав промышлять, колдун из Сорок знает, что делает оставшаяся дома жена: «А то рыбы свежей отправит: черти унесут. Ты уж не погуляешь от такого мужа» (мурм.).

Совершать магические действия для увеличения улова, урожая, благополучия скота могли все крестьяне (ср.: рыбаки Сибири в ночь на Великий четверг закладывали под стол крючки и поводки для самоловов; это сулило богатый улов, предохраняло от порчи) 〈Громыко, 1975〉. Однако в самых ответственных случаях обращались к «знающему человеку» – знахарю, колдуну. «В нашей местности в колдунов и знахарей верят гораздо больше, чем в докторов и фельдшеров» (новг.). Крестьяне Енисейской губернии приходят к колдунам – «волхидам» с просьбой «научить какому-нибудь наговору, платя за это деньгами или натурой» (енис.) 〈Арефьев, 1902〉. Грань между знахарем и колдуном в крестьянских поверьях XIX–XX вв. зачастую размыта (сибирское «волхит» (волхид) – это и опасный колдун, и знающий необходимые наговоры человек).

Как искусные колдуны традиционно славились иноземцы – финны, лопари, татары. «В XVII веке ходила молва, что во время осады Казани (в 1552 г.) татарские колдуны и колдуньи, стоя на городских стенах, махали одеждами на русское войско и посылали на него буйные ветры и проливные дожди» 〈Афанасьев, 1994〉.

Считая источником многих болезней колдовскую порчу, жители Оренбургской губернии обращались для излечения к знахарям преимущественно из черемисов и татар (XIX в.).

В одной из быличек Терского берега Белого моря свадьбу портит лопин (лопарь). «Бывало, еще дедка женился мой, Поликарп. Поехал за невестой… А тут жили в соседях. Тоже лопаря жили, дак. Вышел лопин один… Бросил головню. А от головни-то искры полетели полетели, да в окно, да в подрезок. Искра прилетела, и в окни-то заорало – как женщина. Все перепугались, не знают, что делать. А отец – это прадед мой уже – пошел к дедку Семену. Пришел. „Ну, я к тебе“, – говорит. Тот сидит, бахилы шьет. Говорит: „Я сейчас!“ Встал дедко, бахил положил, взял тупицу да гвоздь большой. Не спросил – куда, зачем, а пришел да гвоздь поставил в подрезок, пробил дырочку… Взвизгнуло в подрезке-то! Он и говорит: „Что, мало попало еще?“ Развернулся, да еще стукнул, да пошел… И стихло. А такой вой был – за реку было слышно. Девки за водой боялись ходить».

Колдунами нередко почитались странники, а также светские власти – от царя и приказного (XVIII–XIX вв.) до председателя колхоза (XX в.). Иван Грозный заклинает ведьм-сорок (см. ВЕЩИЦА-СОРОКА), Петр I наказывает Ладогу, смиряет разбушевавшегося водяного 〈Северные предания, 1978〉. Приказный изгоняет из дома еретника, в том числе при помощи такого «чародейства», как писание деловых бумаг.

Опасливое восприятие любой, хотя бы несколько отдаленной от крестьянской общины «власти» (колеблющееся между поклонением и поношением), наделение «власти» едва ли не колдовскими способностями – одна из устойчивых черт мировоззрения русских крестьян.

Имена «сильных» колдунов были известны всей округе; подозреваемых в колдовстве распознавали во время праздничной пасхальной службы. В церкви колдуны – «самые богомоленные», хотя за пасхальной утреней свечи у них все время гаснут. Если взять первое яйцо от молодой курицы, окрашенное в красный цвет, и, держа его в руке, смотреть на присутствующих в церкви во время крестного хода, то все колдуны окажутся стоящими спиной к иконам, с рогами на голове (тульск.). «Чтобы узнать тайных колдунов и ведьм, нужно в пятницу, перед Пасхой, идти с красным яйцом в сад; в полночь в каждом саду собираются в этот день ведьмы и колдуны. Войдя в сад, сесть под кустом и просидеть, закрывши глаза, до тех пор, пока колдуны и ведьмы не разойдутся. Так делать три года, на четвертый, пришедши к утрене на Пасху, увидишь всех тайных колдунов и ведьм» (воронеж.). Если в продолжение Великого поста рубить дрова каждый понедельник и бросать на чердак, а в пасхальное утро затопить ими печь – колдуны явятся просить огня (саратов.).

Обезопаситься от колдуна, лишить его колдовских чар можно, главным образом покалечив, «вышибив кровь», ударив наотмашь осиновым поленом, осиновой либо вязовой палкой, тележной осью, – при этом нужно произнести: «Чур меня!» (орл.). Архангельские крестьяне, как и жители некоторых других губерний, полагали, что колдун теряет свое могущество при встрече с более сильным колдуном, а также при выпадении зубов.

По-видимому, такие воззрения провоцировали многочисленные случаи самосуда над колдунами, когда «люди, заподозренные в колдовстве и порче, избивались самим населением» 〈Высоцкий, 1911〉.

Менее радикальные способы, которыми можно обезопасить себя от колдовских влияний, следующие: упереться при встрече с колдуном безымянным пальцем в осиновый сучок, где бы он ни был; палкой с прожженным концом начертить на земле круг и встать в его середине. При споре или ссоре плюнуть колдуну в лицо и смотреть в глаза; напоить колдуна чистым дегтем, смешанным с лошадиными испражнениями; проколоть ему левое ухо (орл.); пробить его тень осиновым колом; прочитать в присутствии колдуна молитву «Да воскреснет Бог» три раза с конца.

При переходе в новый дом раскладывают по углам ладан – «от черного глаза, колдовства и вражьей силы» (воронеж.). «Если боишься, что нашептали на еду, которою тебя угощают, то три раза дунь на нее, глядя на матку (на матицу), и все шаманство отойдет» (енис.). Предохраняясь от колдовства, опоясываются сетью; носят пояс из сети (шарфа). Во время опоясывания читаются заговоры, ср.: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Заговорю твое тело белое, и закреплю крепче стали и булату, крепче меди и укладу, крепче железа немецкого, крепче тугого лука и каленой стрелы, и подпояшу своим заговорным поясом, и запру, и замкну в тридевять замков и тридевять ключей, и пущу ключи в окиян-море, а взяла их щука, как щуку в море не поймать, так и тебя [имя] не отыскать, а кто ключи достанет, тот и отомкнет. Аминь» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

«От злого чарования» молятся священномученику Киприану и святой Иустинии (святой Киприан до обращения в христианство был жрецом Аполлона и считался великим чародеем; от его волхвований страдала святая Иустиния). Кроме молитв, крестного знамения, а также заговоров, колдовской порче противодействуют травы – донник, богородская и лиходейная трава, трава адамова голова и др.

Кончина колдуна мучительна. Старушка, жительница Пермской губернии, рассказывала, что «лет семьдесят назад Пермского уезда крестьянин Абрам, одержимый, по ее словам, бесовским духом, долго мучился перед смертью и помер лишь тогда, когда с избы его сняли охлупень» 〈Сыропятов, 1924〉.

Основная причина тяжкой смерти колдуна – сговор с нечистой силой, которая беспрестанно тормошит и мучит умирающего; стремится завладеть им (нередко буквально «стать им» – см. ЕРЕТИК).

«В смертный час колдун (или колдунья) начинает бегать по избе, бросаться на что попало, кричать, петь, смеяться и т. п. Всякая колдунья перед смертью должна всех „своих“ чертей передать другой колдунье или колдуну, и наоборот. Так черти от одного к другому и переходят» (волог.). Оставлять чертей при себе – грех (костр.).

В Калужской губернии полагали, что умирающий колдун «может передать чары свои даже предмету неодушевленному, который получает силу чародейства только на три дня. Первый в течение этого времени прикоснувшийся к этому предмету становится, против своего желания, еретиком-колдуном».

Если колдуну не удается найти преемника и «передать чародейство», «он умирает в тяжкой агонии, которая длится несколько суток». Такое состояние иногда объясняют борьбой дьявола и ангела за душу колдуна (если поднять князек над домом, душа незаметно улетит) (забайкал.). В случае трудной смерти колдуна вынимают девятую потолочину (владимир.); «поднимают „кочет“, то есть передние стропила крыши, вбивая под него клин, или же „конь снимают“ (конек – украшение на передних стропилах крыши)» (костр.).

Тему предсмертных мучений колдунов и «передачи колдовства» развивают многочисленные рассказы, популярные среди русских крестьян на протяжении XIX–XX вв.

Скончавшийся колдун может стать после смерти еретиком, упырем: выходит из могилы, губит людей. В распространенном повсеместно сюжете умирающий колдун просит домашних ни в коем случае не хоронить его самим и не оставаться рядом. В противном случае он «встает» и преследует тех, кто оказался поблизости (гонится за погребающими его – владимир. и др.). В не менее распространенном повествовании колдун, напротив, наказывает родным сидеть возле него после смерти (обычно – на протяжении трех ночей, поочередно). Не умеющие спастись от покойника-колдуна гибнут, спасающиеся вознаграждены – например, оказавшимися в гробу деньгами (орл.).

Колдунов хоронили с целым рядом предосторожностей: связав им руки, ноги, вниз лицом и т. п., дабы помешать «вставать и ходить». «Колдуна в могилу нужно класть лицом книзу – тогда не встанет: как оживет, начнет царапать руками землю, а сам все глубже проваливаться будет» (костр.). Могилы подозреваемых в «ночных хождениях» мертвецов разрывали, подрезая им пятки и вбивая в спину осиновый кол.

КОЛДУ́НЬЯ, КОЛДО́ВКА, КОЛДО́ВНИЦА, КОЛДО́ВОЧКА, КОЛДО́ВЩИЦА, КОЛДУНИ́ХА, КОЛДУНИ́ЦА, КОЛДУ́НЬИЩА, КОЛДУ́ХА – женщина, умеющая колдовать; ведьма, ведунья, чародейка; ворожея; знахарка; жена колдуна.

«Пятница Параскева, матушка!.. Будь им заступница от колдуна и колдуницы» (из заговора) (калуж.); «Тут жила-была старуха, Емельяновна-колдуха» (костр.); «И колдуньей зовем, и многознающей» (арханг.); «Она ведь колдовка, могла любого человека присушить, ноне такие редко» (перм.); «Никак [Гаврила] путь не может найти, все она ему запоперечила – така колдовница была» (томск.);

Я на тоненькой веревочке Теленка привяжу, Я сама себе колдовочка, Миленка присушу (перм.).

Колдовки, колдуньи в народных поверьях тождественны ведьмам (см. ВЕДЬМА). «В трех верстах от Мещовска, близ селения Медведок, стоят два засохших дуба. Предание гласит, что сюда собираются со всех сторон колдуны, колдуницы и ведьмы для забав и игр» (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉.

Колдовка (как и ведьма) способна превратиться в собаку, свинью, ворону, сороку, сову. Колдовка опасна для скотины. В ночь под Иванов день (с 6 на 7 июля) хозяева «снимали с телят ошейники и привязку (веревку или ремень для привязи теленка у места доения), прятали подойник и стульце для дойки и с воскресной молитвой обходили двор кругом. Ворота закрывали тоже с молитвой, то есть принимали меры предосторожности, ибо верили, что в эту ночь бесчинствует нечистая сила: ходят колдовки, колдуны». Вечером (под Иванов день) двор три раза обходили с молитвой и три раза, крест-накрест, бросали в воротах крапиву, чтобы колдунья «обожглась».

«Уличают колдовок так: если в дом придет колдунья, заткни иголку в дверь, и она не выйдет из избы. А если хочешь, чтобы волхвитка не попала в дом или во двор, зарой мак с семенами под воротами или под порогом. Чтобы колдовка не заколдовала, носи при себе иглу, которой ничего не шили» (забайкал.) 〈Болонев, 1978〉.

Как и ведьма, колдунья может «вставать» после смерти. В псковской быличке колдунья по ночам губит людей. Скончавшись, она продолжет бесчинствовать – выходит ночью из могилы, обращает в волков свадебный поезд (ее смиряет бесстрашный солдат) 〈Чернышев, 1950〉.

КОЛОВЁРТЫШИ, КОЛОВЕ́РШИ, КОЛОВЁРШИ – существа, помогающие ведьмам, колдунам; накапливающие в себе достаток и приносящие его в дом.

«У Морозова Леньки ребятишки, как коловерши, все домой тащат» (самар.).

В поверьях Тамбовщины коловертыш – фантастическое существо, помощник ведьмы. Он похож на зайца, но имеет большой мешкообразный зоб. В этот «мешок» коловертыш собирает добытые ведьмой молоко, масло, а дома изрыгает их в посуду, которую приготовила ведьма. Коловерша предстает и в обличье черной кошки (тоже с «зобом-мешком»), обитает под полом или под печкой у «знающих людей» (тамбов.). «Коловертый» означает «быстрый», «верткий».

В Поволжье коловершей именуют кошку-оборотня, а также существо, похожее на человека, но, как и коловерша, помогающее хозяину дома (саратов., самар.).

КОЛОКО́ЛЬНЫЙ МАН (МУЖИ́К, МЕРТВЕ́Ц) – нечистый дух; покойник, появляющийся на колокольне.

«Мерещущийся» ман, призрак, покойник, в остроконечном белом либо красном колпаке (волог., онеж., тамбов.), в золотой шапочке (костр.), появляется и на колокольне, и в церкви, и на кладбище. В поверьях Тамбовщины подобное существо схоже с еретиком – это «покойник из колдунов», греховный человек, которого не принимает земля, обретающийся на колокольне.

Святые, насыщенные сакральными силами пространства завораживающе-притягательны для сверхъестественных существ: черти собираются на церковной колокольне (волог.) и покидают ее лишь при третьем ударе колокола (новг., брян.); по ночам нечистые отправляют в церкви свои службы (симбир.).

На погосте пребывают покойники, предки. «На кладбищах, как рассказывают, часто видят покойников, особенно церковные сторожа. Встают они из могил в белых саванах и тянут веревку сторожевого колокола, помогая сторожу звонить и вступая с ним в разговоры» (костр.). «Когда вечером первый раз караульщик (кладбища) ударит в колокол, говорят: „Черт погнал мертвецов на водопой!“» (тамбов.).

В быличке Череповецкого уезда Вологодской губернии ман заграждает путь на колокольню. «В нашем селе жил мужичок с дочкой-девицею, которая считалась полудурочкой… Вот он однажды зазвал к себе швецов для шитья и починки платья; шили они несколько дней. В один из вечеров швецы начали над девушкой подшучивать, и назвали ее трусихой, и между прочим сказали, что ей не сходить ночью на колокольню. Она заспорила, что может сходить и даже позвонить… 〈…〉 с досады оделась и ушла. Было около половины ночи. Приходит сначала на кладбище, а потом приближается к колокольне, входит на первую лестницу и видит, кто-то там сидит в колпаке, – луна отсвечивала. Она думает, либо это ман, а то и покойник, и говорит: „Пусти меня на колокольню“. Ман отвечает: „Не пущу“. Она ему с угрозою: „Я с тебя сорву красный колпак“, сдернула с него и побежала домой. Приходит в свою избу и с насмешкою обращается к швецам: „Нате, поглядите, я была на колокольне и сорвала с кого-то красный колпак“. Швецы переглянулись между собой и сказали: „Ай да девка, молодец“. Вдруг под окном раздается голос: „Отдай мой красный колпак, отдай мой красный колпак!“ Швецы и хозяин стремглав бросились кто на печку, кто на полати, и там притаились, и шепчут оттуда: „Поди отдай, дура, колпак!“ Девушка решилась: вышла в сени, потом на крыльцо и протянула руку с колпаком, ман схватил ее за руку. Она сильно вскрикнула и замолкла. Ночью ни отец, ни швецы не смели выйти, а утром нашли ее мертвую около дома».

В костромском варианте сюжета девицу, отважившуюся звонить ночью в колокол, пытается остановить, а затем губит пришедший за своей золотой шапочкой покойник. Согласно иной версии, проникшая на колокольню девушка в конце концов возвращает шапку-колпак мертвецу. Но с той поры она «стала как в воду опущенная, смирная страсть какая стала, не стала на беседу больше ходить и песни петь» (Новг., Череп.).

КОРНОУ́ХИЙ, КОРНОХВО́СТИК – нечистый дух; черт.

«Не ходи ночью в подпол: там корноухий» (владимир.).

Корноухость – уши с изъянами, очень маленькие; отсутствие одного уха (чаще всего правого) – характерная черта принимающих человеческое обличье нечистых духов, которая отличает их от обычных людей. Соответственно корнохвостик – нечистый дух с маленьким, куцым или ободранным хвостиком. В заонежской сказке корноухий (черт) едва спасается от настырной и ленивой бабы.

«Матрена пошла к милому в гости к Троице. Идет Матрена по дороге. А дорога через рецку. Пришла к рецке, а перевоза нет. А ей поскорей хоцется. Ходит она, тоскует. Потом и говорит: „Хоть бы корноухий меня через рецку перевез“. А он, послухмянный, сейчас является. „Звала, – говорит, – Матрена? Ну, садись на меня“. Уселась Матрена корноухому за спину, и он понес ее через рецку. Она и заснула за спиной. Он через рецку перенес и по дороге потащил. А Матрене снится, что она уже в гости пришла, угощается. А корноухий ее по дороге тащит. Стало ему тяжело. Плечами шевелит: „Матрена, потронься, Матрена, подвинься“. А она и не шевелится.

Надоела корноухому – замучился. „Дай, – говорит, – пойду в чащу леса, прутьями ее заденет, упадет“. Пошел в чащу леса, ходил-ходил, морду всю обцарапал. Матрена не валится. „Дай, – думает, – пойду на высокую гору взлезу да в овраг скочу – свалится“. Забрался на высоку гору, когти свои обломал, как спрыгнул – Матрена не шевелится. Вышел из оврага, пошел по почтовой дороге. Идет и плачет. Едет в город горшечник с горшками. Видит – идет бес, несет бабу, а сам плачет. „Что ты, бесовская морда, идешь да плачешь?“ Корноухий говорит: „Попал на бабу и сбыть не могу“. – „А что мне дашь, я тебя сбавлю от бабы?“ – „Чего пожелаешь, только сбавь меня“. Горшеня подошел, Матрену за плечи обхватил. „Ты что, Матрена, спишь!“ Она проснулась, соскочила, по дороге и побежала» 〈Карнаухова, 1934〉.

КОРО́ВЬЯ СМЕРТЬ – повальная болезнь (падеж скота) в облике женщины, животного, иных существ.

«От народа послышалось, что „коровья смерть явилась“, и вот недавно кто-то слышал, что она в лесу – на поскотине диким голосом кричала» (тобол.);

Смерть ты, коровья смерть! Выходи ты из нашего села, Из закутья, из двора! В нашем селе Ходит Власий святой С ладаном, со свечой, С горячей золой (воронеж.).

В России было широко распространено представление о коровьей смерти – злом существе, убивающем коров. Ее воображали в облике старухи в белом саване или отвратительной женщины с руками-граблями, иногда – в виде скелета животного. Согласно верованиям крестьян многих губерний России, коровья смерть обладала способностью обращаться в различных животных (преимущественно черного цвета), ср.: черная смерть нередко принимает на себя образ коровы, теленка или собаки и, разгуливая между стадами, заражает их 〈Высоцкий, 1911〉.

Проникая в село, обитая в нем, коровья смерть (или «напускающий» ее колдун) принимала человеческое обличье (прохожего, односельчанина), что становилось иногда причиной самосудов над подозреваемыми в таком оборотничестве.

В одном из рассказов коровья смерть – вначале старуха, а затем оборачивается черной собакой. «Ехал мужик с мельницы позднею порою. Плетется старуха и просит: „Подвези меня, дедушка!“ – „А кто же ты, бабушка?“ – „Лечейка, родимый, коров лечу!“ – „Где же ты лечила?“ – „А вот лечила у Истоминой, да там все переколели. Что делать? Поздно привезли, и я захватить не успела“. Мужик посадил ее на воз и поехал. Приехавши к росстаням [к перекрестку], он забыл свою дорогу – а уже было темно. Он снял шапку, сотворил молитву и перекрестился, глядь, а бабы как не бывало. Оборотившись черною собакою, она побежала в село, и назавтра в крайнем дворе пало три коровы» 〈Потебня, 1914〉.

Крестьяне верили, что коровья смерть сама никогда в село не заходит, «а всегда мужики завозят ее с собой. Зато уж как заберется куда эта дорогая гостья, то досыта натешится: переморит всех коров, изведет все племя до конца. 〈…〉 Наши поселяне твердо уверены, что только одно опахивание [опахивание женщинами села], совершенное с таинственным обрядом, изгоняет коровью смерть. От этого обряда она скрывается по лесам и болотам до тех пор, пока скотина не выйдет на солнце обогревать бока» 〈Сахаров, 1849〉.

Решив опахивать село, женщины и девушки тайно собирались ночью, босые, в одних белых рубахах, с распущенными волосами. Они впрягались в соху и проводили ею борозду вокруг всей деревни.

Соху могла везти «девица безукоризненной жизни», нагая девица (калуж.); три девицы (тобол.); вдову могли поставить на месте оратая (калуж.) – прочие же им помогали. Как отмечает Д. К. Зеленин, в некоторых местах требовалось, чтобы соху тянула беременная или, напротив, еще не рожавшая замужняя женщина. Но поскольку нередко условием исполнения обряда было соблюдение целомудрия, то «предпочтение отдавалось молодой девушке или вдове» 〈Зеленин, 1991〉.

Участницы опахивания поднимали сильный шум, стучали сковородами, заслонками, кочергами, «иногда они также щелкают кнутами. В Данковском уезде Рязанской губернии даже палят из ружей. Наряду с этими грохочущими предметами встречается и помело; его либо несут в руках, либо одна из женщин как бы едет на нем верхом. Реже берут с собой пучки лучины или соломы, которые потом зажигают, сухие липовые чурки (лутушки), банные веники без листьев, череп животного… живого петуха и т. п. и, наконец, священные христианские предметы – икону, свечи и особенно ладан в кадиле или просто в горшке с раскаленными углями» 〈Зеленин, 1991〉.

Земля откидывалась сохой в сторону, противоположную деревне. На перекрестках прочерчивали крест, а под конец опахивания нередко зарывали в землю кошку, собаку или черного петуха. При опахивании женщины и девушки пели, угрожая коровьей смерти, например:

Выйди вон, Выйди вон, Из подмета, из села! Мы идем, Мы идем, Девять девок, три вдовы, Со ладаном, со свечьми, Со горячей золой! Мы огнем тебя сожжем, Кочергой загребем, Помелом заметем, Попелом забьем! Выйди вон, выйди вон!

«Прогоняя смерть», призывали на помощь Богородицу, a также святого Власия, повсеместно считавшегося покровителем скота.

«Этот обход подготавливается и совершается в полнейшей тайне, иначе цель не будет достигнута. Если опахивающие встречают на пути какое-либо живое существо, то животное (особенно черное) разрывают на куски, так как видят в нем олицетворенную коровью смерть (то eсть эпидемию), а человека забивают до полусмерти». Кое-где опахивание называется также «смерть гоняют».

Д. К. Зеленин полагает, что основные элементы этого обряда – отпугивание коровьей смерти, очерчивание магическим кругом и умерщвление коровьей смерти в облике животного 〈Зеленин, 1991〉 (иногда – в облике человека). «Будучи уверены, что все несчастья, в особенности скотский падеж, напускаются каким-нибудь еретиком или чернокнижником, которые, по преданию старины, часто обращаются в четвероногих животных для причинения людям вреда, крестьянки при опахивании земли с ожесточением бьют попавшегося навстречу, которого принимают за оборотня или за самую смерть. Если кошка вскарабкается от них на дерево, то они срубают и самое дерево и убивают ненавистное для них животное. Беда и запоздалому путнику!.. Если ему случится встретиться с этой процессией, он не ускользнет от побоев. Обошедши таким образом все селение, окуривают ладаном дома, сараи, клети, овины и вообще всякое строение. Наконец, выкопавши яму, наполняют ее навозом и, зажегши его, переводят через него больной и очумленный скот. Утверждают, что при опахании таким образом земли падеж совершенно прекращается» (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉.

Опахивающими нередко руководила «знающая женщина», или знахарка. По сообщению из Тобольской губернии, когда «от народа послышалось, что коровья смерть явилась», «знахарка велела, или, проще сказать, приказала общественникам устроить соху, избрать трех девиц безукоризненной жизни (девственниц), из сбруи три хомута, чтобы в следующую ночь опахать всю деревню, и чтобы к ночи все юшковцы вооружились кто что имеет, например: ружьями, пистолетами, ножами, топорами, кольями и т. п., и, кроме того, чтобы запаслись звучными инструментами – заслонками, сковородами, колокольцами, боталами и проч. 〈…〉 Три девицы были в сбруе и запряжены как лошади, но так как им не под силу было везти соху, запущенную в землю, то помогали им и другие многие, но эти были без сбруи. К сохе приставлен был орач, который и правил сохой. 〈…〉 Страшно было смотреть, что только стало твориться. Это был полк людей, похожих на сумасшедших: одни стреляли из ружей, другие производили бряцанья в заслонки, сковороды, звенели колокольцами, боталами и т. п. Словом, все тут бывшие производили шум, каждый выкрикивал изо всей силы следующие слова: „Смерть – ты смерть, – ты коровья смерть! Выходи ты из нашего села; в нашем селе сорок девок, сорок баб, сорок маленьких ребят. Мы тебя засекем и зарубим…“ Шум и крик производился по команде знахарки, без малейшего ослабления, пока не обошли всю деревню, что только могло кончиться на рассвете» 〈Та-сов, 1889〉.

«Закапывание смерти» (как и ее «сожжение», очищение скотины и селения огнем) могло осуществляться и вне обряда опахивания: «Иногда для прекращения падежа скотину, павшую от заразы, закапывают под воротами дома вверх ногами» (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉. «В некоторых деревнях на месте падежа первой зачумленной скотины приготовляют яму и в нее зарывают падаль вместе с собакой, кошкой и петухом, привязанными к хвосту павшей скотины. В Нижегородской губернии для прекращения сибирской язвы вбивают на перекрестках осиновые колы и посыпают улицы пеплом нарочно сожженной собаки. Иногда еще делают так: вечером сгоняют весь скот на один двор, ворота которого запирают до утра, а с рассветом разбирают весь скот; если останется хоть одна лишняя корова неизвестного хозяина, то ее принимают за „коровью смерть“, взваливают на поленницу и сожигают живьем. По народному убеждению, всякое живое существо, первым заболевшее повальною болезнью, есть супостат нечистой силы и проводник смерти: от него зараза быстро переходит на все окрестное население» 〈Белогриц-Котляревский, 1888〉. «Когда начинается в селе падеж на скот, то первую палую скотину зарывают в глубокую яму вместе с кошкою и собакою живыми на том самом месте, где пала скотина. А в продолжение падежа вырывают ров и вытирают подле него из дуба живой огонь, через который прогоняют скотину и который берут по домам, где не должно оставаться прежнего огня» (нижегор.) 〈А. М., 1859〉.

«В Корсунском уезде Симбирской губернии живьем закапывают у ворот кошку и зайца, „чтобы овцы плодились“… 〈…〉 В Саратовской губернии безнадежно больное животное хоронят непременно еще живым и стоя, в глубокой яме недалеко от главных ворот. 〈…〉 То, что животное опускают в могилу стоя, имеет, очевидно, магический смысл; его хоронят стоя, „чтобы оно стояло“, то есть чтобы скот водился. Захоронение животного… символизирует очищение деревни от уже проникшей туда эпизоотии: она входит в живое животное, персонифицируется и ее вместе с ним хоронят. Закапывание около ворот имело целью ввести коровью смерть в заблуждение: она сразу же при входе должна увидеть, что весь скот уже пал и ей здесь делать нечего. Особенно отчетливо выражен этот мотив в обряде, заменяющем в Тобольске опахивание. Павший скот выносят ночью на крайний двор деревни и закапывают у ворот; затем какая-либо женщина, нагая и с растрепанными волосами, бежит от ворот этого дома к воротам поскотины и обратно, не оглядываясь при этом и приговаривая, что весь скот уже пал и теперь коровьей смерти нечего в деревне делать» 〈Зеленин, 1991〉.

Борясь с эпизоотиями, во многих местностях России прогоняли скот сквозь проход, вырытый в земле, сквозь особые «земляные ворота» (смысл этого обряда, по-видимому, неоднозначен). Это могло соединяться с разведением очистительного огня. Подобный огонь именовали «живым», «новым», «лекарственным», «деревянным», «царем-огнем» и т. п. «Живой» огонь добывался необыденными, относящимися к отдаленным временам способами, «трением двух деревянных чурок» 〈Зеленин, 1991〉. В Сибири для этого «иногда использовались брусья „кутняго“ угла (угол у печи): высекали на них неглубокие зарубки, в которые вкладывали концы бельевого катка; на каток накручивали ремень и, намотав концы ремня на руки, передергивали ими вверх и вниз; каток терся о брусья, нагревался и „брался дымком“, тогда к нему прикладывали трут». Кое-где «практиковалось тереть сухой сосновой палкой о брус опять-таки „кутняго“ угла… до появления дыма и затем прикладывать трут, от вспышки которого загоралась лучинка; от лучинки этой зажигали дрова, угли которых давали дым, считавшийся пригодным для окуривания скота против эпизоотий, „нечистой силы“ и пр. В других местах „деревянный огонь“ получали, приподняв верхнюю „заплотину“ забора и протаскивая в получившееся отверстие чисто выструганную березовую трехгранную палку; это делали два человека – один стоял внутри двора, другой – снаружи, и каждый тянул палку, как пилу, на себя; когда заплотина начинала тлеть, прикладывали трут» 〈Громыко, 1975〉. В Приангарье «на доске вертели с помощью привода небольшое веретено, рядом с ним клали „серу горючую“, которая воспламенялась от получаемых при трении искр. До появления спичек таким образом „доставали“ огонь ежедневно» 〈Сабурова, 1967〉. В Вологодской губернии при «оскотье» (сибирская язва) «„деревянный огонь“ могли добыть трением двух жердочек – колосников овина» 〈Иваницкий, 1890〉.

Как отмечает М. М. Громыко, «любой из этих способов имел целью получить такой огонь, который в силу своего могущества сможет дать дым, противостоящий злым силам. От „деревянного огня“ зажигали кучи навоза „курева“, которые раскладывали в разных местах поскотины при возникновении эпидемий и эпизоотий» 〈Громыко, 1975〉. Кроме того, от него зажигали погашенный перед этим огонь во всем селении. «Деревянным огнем» в Макарьевском уезде Костромской губернии и других местностях России окуривали скот каждую весну, «слепо веря, что окуривание обеззараживает животных». Очистительными свойствами наделяли и огонь обычный: «В Костромском уезде при погребении во время повальных болезней, при выносе покойника из селения женщины по дороге зажигают мусор; этим, по их словам, они прогоняют от себя болезнь» 〈Андроников, 1902〉.

Считалось, что коровья смерть особенно опасна в конце зимы. 18 февраля, в день Агафьи-коровницы (это же и время отела коров), «чахлая и заморенная», она пробегает по селам и губит на своем пути скот.

В это время крестьяне стараются получше запереть хлевы и подвешивают во дворах обмоченные в дегте лапти, которые, по поверьям, могут отогнать коровью смерть.

Профилактическими средствами от скотского падежа повсеместно считались четверговая соль (приготовленная особым образом утром Великого четверга) и почки освященной вербы. Крестьяне Пензенской губернии после заутрени Вербного воскресенья шли прежде всего на скотный двор и бросали вербу в пищу скотине, веря, что она в течение года предохранит скот от падежа 〈Демич, 1899〉.

КРА́СНА ДЕ́ВА, КРА́СНАЯ БА́БА (БА́БА В КРА́СНОМ КАЗАНЕ́) – лесной или водяной дух в облике женщины, одетой в красное.

Красное одеяние либо отдельные элементы одежды (шапка, пояс) – отличительная черта многих мифологических персонажей. Красную шапку носит покойник, призрак, черт; красный кушак – леший. Чертики, помощники колдуна, одеты в красные рубашечки (печор.).

«Человек около шести или семи собирали на лесном болоте, знаете, ягоды. Все были мужики, нужно знать. Собирали ягод много и набрали ягод множество, а время настало эдак на сумерках. Черту жалко, что ли, стало, вот он и явился. Так-таки человек, да и только, худо и различить, но уж большой и в каком-то красном невиданном наряде» (арханг.).

«Женщина в красном» (персонаж, тождественный «предсказательнице в белом») – предвестница несчастий. «Глядят: на опушке леса женщина в красном идет и тоскливо плачет. А ребята молодые соскочили и побежали, кричат, мол, поймаем. Видят: вот-вот, рядом, сейчас схватят – а она уходит все дальше и дальше и все плачет. Старики тогда говорили, что к большой это беде: вскоре болезнь страшная нашла. Люди мерли страшно» (вост. – сибир.).

В отличие от «спокойного» белого цвета, «тревожный» красный, цвет солнца и огня, насыщен жизнью, разнообразными силами. Это цвет крови, боли, насилия, адского пламени; он и оберегает от колдовских чар, и свидетельствует об их присутствии.

Одетыми в красные платья, сарафаны в ряде районов России представляют русалок, про́клятых женщин, полувериц. Русалка может иметь красные зубы (беломор.) или вообще быть красной (онеж.).

«Девка в красном» (отождествляемая с про́клятой) гонится за парнем: «Идет. И идет девка. Так недалеко от него. Во всем красном. Поет песню. „Я, – говорит, – бегом, и она бегом…“ Завидел ворота, пробежал в эти ворота и говорю: „Господи благослови!“ А она и говорит: „Догадался!“ Наверное, эта девка была проклёнута у кого-то раньше» (новг.).

Мифологические персонажи в красных одеяниях за редким исключением не именуются просто «красными». Красная дева – лесной дух, заманивающий детей в лес: «Шишко ребенка омрацит, сделаетца уводна, приманиват, в красном сарафане, под красной шалью, красна дева называт. Людей приманиват и уводит» (печор.).

КРЕСНО́Й, КРЕСТНО́Й, КРЕСТОВО́Й – нечистый дух; нечистые, обитающие на перекрестках.

«Иди к кресному!» (Средний Урал).

Перекресток, перепутье, росстань (место встреч и расставаний) – средоточие сверхъестественных сил, влияний, существ. Ср. совет парню в мезенской быличке о том, как отыскать чертей: «Хвостни бел камень на росстани, он отворится – тут они и есть». Перекресток – область пребывания (появления) умерших неестественной смертью, «неуспокоенных мертвецов»: удавленников поминают раз в год, насыпая зерен на распутия (нижегор.); «крестовые дороги» – перекресток, где иногда погребают детей, умерших без крещения, а затем ставят кресты 〈Зеленин, 1916〉.

«У путей» в отдаленные времена хоронили умерших; «совершали игрища в честь мертвых с переряживанием». В ряде областей России (XIX–XX вв.) на первом от селения перекрестке прощались с покойником (с душой покойника) в сороковой после кончины день.

На перекрестках и у дорог устанавливали кресты – в память об убитых, по обету облегчая участь умерших. По опившимся необходимо поставить на раздорожье сорок деревянных крестов (костр.). «Около Ковернина, в полях, на раздорожьях, стоят деревянные кресты разных видов… некоторые имеют вид часовенки с прикрепленными на них деревянными иконками и маленькими образками. Ставят их для того, чтобы каждый мог перекреститься и этим предохранить себя от демонской силы, ставят и по обещанию. По верованию народа, на перекрестках, при раздорожьях бывают несчастья…» (кресты ставят тайно по ночам) 〈Зимин, 1920〉.

Традиционно на перекрестках гадают. «На перекрестке вертались, пока не упадешь. Упадешь, посмотришь, в какую сторону головой, туда и замуж выйдешь» (Верхнее Поволжье).

«Чтобы воротить попавшее „на худой след“ животное, нужно сделать крест (не руками, а ртом) и положить его на перекрестке дорог» (нижегор.).

На «крестах-перекрестках» совершают важнейшие обряды, испрашивая здоровье и долголетие. При крещении младенца, по пути в церковь, у скрещения дорог кум бросает на землю узелок c кусочком печной глины, угольком и мелкой монетой – «чтобы новорожденный ребенок вошел в христианскую веру (глина), был богат (монета) и не скоро умер (уголь)» (курск.) 〈Таряников, 1912〉.

Больные ходят на перекрестки, падают наземь и просят мать сыру землю избавить их от недуга; «чтобы жили дети», ставят столбики (часовенки) на перекрестках (нижегор.). В некоторых деревнях молебны служат на распутьях дорог или на перекрестках – там устанавливают часовенки, состоящие из столбика под кровелькой, к которому прибит образок (рязан.). Такие столбики-часовенки обычно связаны с почитанием Параскевы Пятницы, которая властна над плодородием, жизнью и смертью.

На перекрестки «выносят» болезни, туда же «подбрасывают порчу»; лихорадки оставляют на перекрестке в узелке (волог., енис.). «Если у колдуна нет личных врагов, он пускает порчу по воздуху; порча остается на перекрестке, так как не знает дороги, поэтому на перекрестке необходимо креститься и молиться» (саратов.). Пострел (стрел) – нечистый дух, «ушибающий» путника на перекрестке и вызывающий паралич (костр.). «Его пострелом разбило, руки и ноги накрест отнялись» 〈Даль, 1882〉. «На распутьях, где сходятся или перекрещиваются дороги, народ останавливается и обязательно крестится из какого-то суеверного страха, в виде предосторожности и охраны себя от дурного» (орл.).

Сверхъестественные обитатели перекрестков, по имеющимся пока материалам, редко именуются собственно крестовыми. Название «крестовый» для пребывающего на перекрестке нечистого духа отмечено на Смоленщине. На Среднем Урале кресные – общее название нечисти.

КРИВО́Й, КРИВО́Й ВРАЖО́НОК (ЧЁРТ), КРИ́ВЫЙ БЕС – нечистый дух, черт; чертенок.

«Кривому все криво» (смолен.).

Кривой – это и «одноглазый», «хромой», и «обманщик», «лжец». Кривдить – «кривить душой, обманывать». Кривич – «лукавый, лживый» (некоторые полагали, что галичан, жителей Костромской губернии, прозвали кривичами «по их хитрости и изворотливости в торговых делах»).

Соответственно «кривы» (отличны от обычных людей, опасны) и лукавые, неправедные обитатели иного мира. Кривой вражонок – чертенок, бесенок, чей облик подобен человеческому, но «неполон». Черти, бесы зачастую одноглазы, хромы, а также беспалы, беспяты.

Потанька-дьяволенок «костыляет и тащится кое-как на хромой ноге» (перм.). В одной из местностей Орловской губернии про огонек над кладом говорили, что это, пугая путников, смотрит кривой черт одним глазом.

В апокрифе о царе Соломоне появляется «бес об едином оце», в Житии Елеазара Анзерского – «служебник единаок» 〈Рязановский, 1915〉.

В легендах и сказках действуют кривые бесы, Лихо Одноглазое, чудовищные существа, напоминающие циклопов. «В Лумбовке раньше жили… Там были погосты. И вот одна рассказывала – как вечер придет, в лесу дрова зарубят. Все сразу ставни закрывали. А по деревне в это время бочку покатят – высокий, во лбу один глаз. По всей деревне прокатит бочку, а утром встанут – ни бочки, ни следа, ни г…» (мурм.).

Образ кривого чудища сложился, по всей вероятности, в результате взаимовлияния народных поверий и апокрифических сказаний о далеких и чудесных землях, где, согласно «фантастической этнографии», обитают «дивьи люди» (одноглазые, с собачьими головами и пр.).

КУ́ДЕС, КУДЕ́СНИК – колдун, волхв; знахарь; ряженый.

«Начиналась самая суть святочного игрища – начинали выводить кудеса» (волог.); «Кудеса идут» (новг.).

«Кудесить» означает заниматься волшебством, колдовством. «Кудесь какая-то: над ведром воды из кремня высекают искры и той водой корову обмывают» (арханг.); «Девки в Святки кудесили, ходили собачку слушать, с какой стороны залает» (олон.).

В некоторых районах России куд – нечистый дух. В. И. Даль приводит слово «куд» в значении «злой дух, бес, Сатана». «Кудеса, кудесничество, кудесы» – «чудеса посредством нечистой силы, чернокнижничество, чары, волхованье» 〈Даль, 1881〉.

«На севере издавна существует слово „кудес“, обозначающее всякого рода колдовские предметы. Свидетельство этому – „Челобитная и явка… о неправедных делах вдовы Марьи“ 1635 г., то есть донос на некую вологодскую вдову Марью с обвинением в колдовстве: „И в те поры та Маря пришед подложила под подвальное бревно кудес и землею загребла…» 〈Черепанова, 1996〉. Название магических действий «кудесничанье» сохранилось вплоть до XX в. (ср. кудесничанье охотников-промысловиков в Чистый четверг Страстной недели для удачи на промысле) (сибир.) 〈Громыко, 1975〉.

Кудесник – одно из наиболее древних, засвидетельствованных в историко-литературных памятниках названий волхва, колдуна. В ХIХ – ХХ вв. оно имеет «книжный» оттенок.

Кудес, кудесник – «чужой», «чудной» (кудесный – «волшебный», «чудесный») 〈Даль, 1881〉.

Кудесник как название колдуна-иноземца объединяет представления о «чужом» и «чудесном»: «По всему финскому северо-востоку славились своим обаятельным владычеством над народными умами финские волшебники, кудесники, кебуны, арбуи…» 〈Щапов, 1906〉.

Кудесами, кудесниками именуют ряженых, «окрутников», людей, надевающих личины, переряживающихся на Святках. «В Череповце начинают ходить кудесами с 19 декабря» (волог.); «Кудеса также зовут Святки, когда переряжаются» 〈Даль, 1881〉.

КУЛЕША́ТА, КУЛИШИ́, КУЛЯШИ́ – маленькие чертики, водяные; нечистые духи в подчинении у колдунов.

Кулиши – чертенята разных цветов, появляющиеся во множестве на Святках (вятск.). На Пинеге, Печоре, на Вологодчине такие же существа именуются шуликунами.

Куляш – водяной чертенок, который выходит из воды на Крещение (волог.).

По распространенным поверьям, Рождество и Святки «празднуют» все силы и существа мира. В это время нечистые духи особенно активны – и как «силы зла», и как воплощение «дохристианских», но необходимо сохраняющих свое влияние на мир и людей сил.

Собираясь вместе, они появляются на земле, между людьми, в том числе выходят из воды, считающейся традиционным местообитанием нечистых, чертей. На Вологодчине и в Вятской губернии кулиши, куляши преимущественно водные чертенята.

Представления о «судьбе» нечистых духов во время Святок неоднозначны: кое-где говорят, что они выскакивают из воды только 19 декабря, во время водосвятия: «На Крещенье куляши из воды выходят, почему не ходят по воду, чтобы не зачерпнуть куляша» (волог.). На Ярославщине 19 декабря (и в течение недели после него) не полоскали белья, опасаясь, что за него ухватится и вылезет из воды нечистая сила.

Кулешата, как и все маленькие нечистые духи (кузутики, шишки, шутики), могуг быть помощниками колдунов, ведьм (перм.).

Название «кулиш», «куляш», по-видимому, заимствовано из финно-угорских языков («в финно-угорском ареале kul [куль] – весьма распространенный персонаж», это «дух», «злой дух») 〈Черепанова, 1983〉.

Интересно, что «куль» – это и «капюшон, головной убор в виде колпака». Возможно, что в наименовании «кулиш», «куляш» в какой-то степени отражены и представления о нечистом духе как о существе с головой «шишом» или в остроконечном головном уборе. Кроме того, «кулемес» – это «деятельный, но бестолковый человек», «кулемесить» – «дурить», что может характеризовать помощников-кулешат как очень деятельных, но суетящихся, бестолковых и вредных: «Ну пошла кулемеса не от добра, а от беса» 〈Даль, 1881〉; «Ну, почал наш кулемес кулемесить, никому покою не дает, а толку ни на грош» (саратов.).

КУТИ́НЬЯ, КУТИ́ХА – дух в облике женщины, обитающий в углу (в куте) дома.

Упоминания о кутинье, кутихе немногочисленны и ограничиваются севером России. В рассказе, записанном на Вологодчине, кутиха схожа с кикиморой, доможирихой: она невидимо ткет в подполье дома. Кутиха трудится, скорее всего, под печным углом (кутом) избы, поскольку именно в печном углу властвует хозяйка дома, а за печью либо под печью обитают, по распространенным поверьям, духи дома, его невидимые «хозяева».

Л

ЛЕ́МБУЙ, ЛЕ́МБА (ЛЕМББЙ), ЛЕ́МБЕЙ, ЛЕ́МБУЙ, ЛЕ́МБЫЙ, ЛЯ́МБОЙ, ЛЕ́МАН, ЛА́МАН, ЛЕ́МОР, ЛЕ́СМАН, ЛЕ́ХМАН – нечистый дух; леший.

«Лемба в лесе живет» (мурм.); «Такой урод страшный, чисто лембый» (арханг.); «А ну тя к задаву, ну тя к лембою, ну тя к лешему, скажешь» (ленингр.); «Ох лембей, совсем про рыбник забыла!» (онеж.); «Леман тебя нозьми!»; «Леман с ним!» (волог.).

Лембой, лемба, леман – табуированное наименование нечистой силы, которое в разных районах России относится к различным нечистым духам (само слово, по-видимому, заимствовано из финно-угорских языков – карельское lemboi, lempo – «злой дух, черт, нечистый»; финское lembo или Lemmes – «лесное божество, отец земли, лесной черт»).

Собирателями начала XX в. наиболее полно охарактеризованы олонецкие поверья о лембоях. Лембои – «низшие из бесов» 〈Рыбников, 1864〉; «силы, посредствующие между духами воздушными и человеком. Воздушные пищи не принимают, а эти пьют и едят» 〈Барсов, 1874〉. Лембои похищают детей, «давят людей и насылают на них болезни», причем могут «доступить к человеку» лишь две минуты в сутках – в полдень и на закате. Иногда они делают людям добро.

Е. В. Барсов считает лембоев нечистыми духами, произошедшими из про́клятых, заклятых детей, людей, которые похищены и выпестованы лешими. Лешие посылают лембоев «на доброе или злое делание». Лембои вездесущи, могут быть не только лесными, но и водяными, банными и т. п., то есть смешиваются и с лешими, и с водяными, и с банниками 〈Барсов, 1874〉.

П. Н. Рыбников толкует олонецкие поверья по-иному, отличая лембоев от водяных и леших и отождествляя их с чертями. «Кроме лесовиков, водяников и их собратий есть особое сословие нечистой силы, или чертей [лембоев]: им подневольны заклятые и с ними водят дружбу клохтуны, или ерестуны. 〈…〉 Эта нечистая сила везде водится, но ее любимые жилища на Ишь-горах и Мянь-горах». На этих горах «живут целые полчища нечистой силы, у них там целые села с переселками и города с пригородками. Лембои женятся между собою, распложаются, а все им мало: дня не проходит, чтоб они не похищали людей, в особенности детей, которые закляты [про́кляты] родителями» 〈Рыбников, 1910〉. Про́клятых и похищенных лембои посылают в деревни (например, добывать неблагословленную еду, чего не могут сделать сами лембои).

Представления об участи попавших к лембоям людей традиционны (см. ПРО́КЛЯТЫЕ). И в XIX, и в XX в. на Русском Севере оставался популярным сюжет, повествующий о возвращении про́клятого (заклятого) человека к родным.

«Жил в Заонежье старик со старухой, кормился охотою, и была у него собака – цены ей нет. Раз попался ему навстречу хорошо одетый человек. „Продай, – говорит, – собаку, а за расчетом приходи завтра на Мянь-гору“.

Старик отдал собаку, а на другой день пошел на гору. Поднялся наверх горы – стоит большой город, где живут лембои. Пришел в дом того, что купил собаку: тут гостя напоили-накормили, в бане выпарили. Парил его молодец и, покончив дело, пал ему в ноги: „Не бери, дедушка, за собаку денег, а выпроси меня“. Дед послушался. „Отдай мне, – говорит, – добра молодца, заместо сына у меня будет“. – „Много просишь, старик! Да делать нечего, надо дать!“

Пришли домой, и сказывает молодец старику: „Ступай ты в Новгород, отыщи на улице Рогатице такого-то купца“.

Пошел старик в Новгород, попросился ночевать к купцу и стал его спрашивать: „Были ли у тебя дети?“ – „Был один сын, да мать в сердцах крикнула на него: «Лембой те возьми!» Лембой и унес его“. – „А что ты дашь, я тебе ворочу его?“

Добрый молодец, которого вывел старик от лембоев, и был тот самый купеческий сын. Купец обрадовался и принял старика со старухой к себе в дом» (онеж.).

Е. В. Барсов и П. Н. Рыбников подчеркивают связь лембоев с про́клятыми, их вездесущность, некоторую «неуловимость», расплывчатость облика, характеристик. Неоднозначно и само название «лембой».

«Точного определенного значения этого слова нет. Применяется оно в тех случаях, как и слово „черт“, – но ясного представления чего-нибудь похожего на черта в этом слове нет» 〈Фомин-Светляк, 1930〉.

Лембой – скорее всего, обобщающее наименование нечистой силы, в северных и северо-западных районах России чаще всего относимое к лесным духам и про́клятым.

ЛЕС, ЛЕС ПРА́ВЕДНЫЙ (ЧЕСТНО́Й) – олицетворение леса; лесной «хозяин» (обычно старший над остальными лесовиками) (см. ЛЕШИЙ).

«Лес честной, царь богатый» (смолен.). «К Марине Ильишне не вернулась из лесу корова. Дело было к ночи. Марина испугалась и стала говорить: „Лис праведный, чего ты коло миня мутишь, коло бидной вдовы?“» (олон.).

«Лесовик, или лес, – хозяин леса. В обыкновенное время его не видно, а слышен только хохот, да ауканье, да плеск рук. С виду лес похож на человека, только кровь у него темная, и не светлая, как у людей, потому его и зовут синеобразным. Без причины он ни за что не тронет человека: „Он-де праведен, не то что черт“». Русскими лесовиками правит Мусаил-лес.

Если лес все-таки «сделает человеку лихо», его надобно заклясть. «Для этого отправляются в лес, отыскивают лядину, чтоб на ней росла рябина, а от рябины была бы отростелина. Из той рябины вырубают несколько рябиновых батожков». Вооружившись ими, крестьянин произносит заклятия, жалуясь царю Мусайле на праведного леса. «Сделал, мол, имреку (имя пострадавшего) лихо, не ведаю за что. И ты-де, царь Мусайла, имрека честью избавь, а не то будет у меня послана грамотку к царю в Москву!» («царское величество» пошлет два приказа московских стрельцов да две сотни донских казаков, «и вырубят лес в пень»). В подтверждение возле рябины кладут грамотку (олон.) 〈Рыбников, 1864, 1910〉.

ЛЕСНА́Я ДЕВКА – девушка, блуждающая по лесам; жившая у лешего и научившаяся знахарству.

«Стал народ прихадить дивитца ляснэй девки; стала варажить и сказывать всим всю щирую правду» (смолен.).

Леший уносит, уводит про`клятых и заблудившихся людей, детей, которые продолжают «жить» в его лесном доме. Такие поверья бытовали повсеместно (см. ЛЕШИЙ, ПРО́КЛЯТЫЕ).

Леший не только «растит» попавшего к нему ребенка, но устраивает его судьбу. Он подбирает девице жениха, помогает сыграть свадьбу, после чего она возвращается к людям. Девушка, жившая у лешего, обретает особые знания, умения.

В небольшом цикле смоленских быличек о лесной девке (запись конца XIX в.) лесовой, изображаемый сочувственно, даже благообразно, в течение семи лет учит про́клятую девушку «знахарству и всему порядку», наблюдая во время их совместных скитаний за «ладом» у людей – в повседневном быту, на ярмарках. Он «кривится, коли что не в порядке»; обращает особое внимание на то, как испечен хлеб. Лесовому по нраву хлеб из просеянной муки, замешенный на процеженной воде, – его он, пожалуй, и «откушает» (мука в закромах, по мнению лесового, должна быть «накрыта покрышкою»).

Лесовой не одобряет крестьян, которые ложатся спать, не перекрестившись, не помолившись, не крестят детей на ночь. Ему нравится тишина и мир в доме – увидев ссору, он торопит свою спутницу: «Уйдем, здесь не будем, здесь и Бог не бывает».

Подойдя к хате, в которой плачет смертельно больной ребенок, лесовой, невидимо для матери, укачивает, успокаивает малыша (его мать «Богу молится – помолится и за наше здоровье»).

На ярмарке с появлением лесового оживляется торговля.

После шести лет странствий с лесовым девушка возвращается к родным, но становится «дуже серьезной». «Лесные девки, настрадавшиеся в плену у лесового, – считали на Смоленщине, – научаются ворожить и сказывать всем сущую правду. Отпечаток серьезности лежит на лице их. По выходе замуж они утрачивают свое знание» 〈Добровольский, 1891〉.

В поверьях Пинеги лесные девки со светящимися телами и зелеными волосами – существа, сходные с русалками.

ЛЕСНЫ́Е СТАРИКИ́, ЛЕСНЫ́Е ОТЦЫ́ – лесные духи, похищающие детей.

«В лесах живут лесные старики, или отцы. Особенного зла они не делают людям, а только заманивают в лес ребятишек; держат бог весть зачем при себе и бог весть чем кормят» (олон.) 〈Рыбников, 1910〉.

В нескольких быличках Новгородской области повествуется о том, что «с уведенными детьми общаются в лесу их предки» – «дедушка и бабушка, уже давно умершие» 〈Черепанова, 1996〉. «Дедушкой», «дядюшкой» (и даже крестным) в ряде регионов России именуют лешего, чей образ совмещает представления о стихийном духе и о «лесном предке».

ЛЕСОВА́Я СИ́ЛА – нечистая сила, обитающая (появляющаяся) в лесу.

В севернорусской быличке устрашающим появлением лесовой силы сопровождается приход покойника. «Навопелась я раз по нем (по мужу) – а я каждое воскресенье к нему на могилку вопеть ходила – и надела мужнюю шубу, а то после вопу-то дрожь брала… Как сенной-то наволок проехали, вдруг рапсонуло на воз ко мне… Гляжу, муж в жилецком платьи. „Пусти, говорит, пусти, не рыци, я не мертвой, а живой…“ Думаю: какой мне ко разум пришло и как-будто одурно стало, дрожь пала и будто кожу сдирают. Рыцю: „Миколушка (сын), подь ко мне на воз“. Сидит на возу: я вижу, а он не видит. И сказать боюсь, парень бояться будет.

А уж как гугай-то в лесу рыцит, да собачка лает, да вся эта лесовая сила, страсть! А по снегу кубани-то! Как я выстану на воз да думаю, может отстанет. И как я пала тут! Кое снегом меня терли да кое чаем, на печь положили. Так я без памяти да без языка сколько лежала» (олон.).

ЛЕТУ́Н (ЛЕТА́ВЕЦ, ЛЯТА́ВЕЦ), НАЛЁТ – змей или нечистый в облике змея, посещающий женщин (в том числе превращаясь в умерших или отсутствующих мужей) (см. ЗМЕЙ).

«Летун летел-летал да рассыпался над трубой» (владимир.); «Я как-то говорю: „Я сроду ни летунов, ничего, никакой нечисти не видела“. А у нас сзади мельница была. Сторож говорит: „Ты не видела, так иди погляди“. Я пошла и вижу: летит на Вареж как пенёк, сзади искры, искры, искры» (владимир.).

По сообщению из Нижегородской губернии, «летуны будто бы являются к тоскующим об умерших или о находящихся в отлучке, принимая вид и тех и других. Летучие неодинаковой величины, бывают с гуся и менее; полет их медленный и подобен колыханию, цветом они красные, подобно раскаленному углю; над тем местом, куда они летают, рассыпаются яркими звездами, а потому иначе называются рассыпучими» 〈А. М., 1859〉.

«Летун – черт, являющийся неожиданно вдовам в виде человека, совершенно похожего на покойного мужа. Летун для других черт, а для вдов имеет образ мужа. Он летит в виде огненной массы и рассыпается над домом, где ему нужно быть» (владимир.). По сведениям из той же Владимирской губернии, к тому, кто сильно тоскует, является налёт (змей-черт). В облике человека он видим только тоскующим; прочие наблюдают огненный шар или пламя, «как овчина большая».

В 1709 г. в Каменецком магистрате разбиралось судебное дело по обвинению мещанки Клецкой «в связи с лятавцем». «На суде Клецкая старалась оправдаться, отрицая распущенные ею же слухи: „О лятавце я ничего не говорила и ничего об этом предмете не знаю“». Приводящий это свидетельство В. Б. Антонович замечает, что «лятавец – летучий злой дух – одно из суеверных объяснений падающих звезд» 〈Антонович, 1877〉.

В 1890 г. крестьяне Таможниковской волости Нижегородской губернии горячечный бред одной из крестьянок, страдавшей от безответной любви, «объяснили тем, что к женщине летает летун (летающий дьявол) и она с ним разговаривает» 〈К легендам, 1897〉.

ЛЕШАЧИ́ХА, ЛЕСАЧИ́ХА, ЛЕСНИ́ХА, ЛЕСОВИ́ХА, ЛЕШАВИ́ЦА, ЛЕ́ШЕНКА, ЛЕШИ́ХА, ЛЕШУ́ХА – лесной дух в облике женщины; жена лешего; русалка.

«Видели лешачиху на мосту около мельницы» (урал.); «Ну, лесачиха ее и пожалела. Дала ей хлеба на дорогу да домой выпустила» (арханг.); «К нему пришла лесниха, баба лесного» (свердл.); «Один парень шел с пляски, дак, говорит, она ходит, волосы распустила да в фартук набрала много травы, лешачиха-то. Он тут стал молитву читать» (арханг.).

Лешачиху описывают по-разному. Она «рисуется то как страшное, безобразное существо с огромными грудями, то как нагая женщина, идущая по лесу, то как женщина в белом сарафане или в печатном сарафане с пестрядинными нарукавниками, ростом с лесом вровень» (арханг.). В одном из рассказов она живет с мужем – лешим Иваном, который приезжает под видом генерала, в черной шубе, с красным кушаком (арханг.) 〈Померанцева, 1975〉. Лешачиха может быть дряхлой высокой старухой, «оборванной женкой».

В значительной части поверий (особенно севера и северо-востока России) лешачиха неприглядна, «необрядна», ср.: «лешачиха некрасивая, волосы растрепанные» (арханг.).

Лешачихи (именуемые то лешачихами, то боровухами) похожи на обычных, «нарядных и аккуратных» девушек, женщин. «Тата рассказывал. 〈…〉 Едем, вдруг конь фушкат, шарахатся, не идет. Глядим, впереди нас бежит молоденькая девоцка, белой платоцек наперед концами завязан. У ей уголоцек до цего прямо лежит на спине, как добры, аккуратны девушки подвязывали. Вот она бежит, бежит, бежит. Тата говорит: „Подвезем“. Мы лошади остановили, и она вроде стала. Тата ременкой жиганул, лошади шибче побежали, и девка. На лошади доганить не можем. Повернула на левую руку и исчезла. Посмотрели в том месте на снег, а там и следочка нету. Говорили потом, что это лешачиха. Ведь уж человек настоящий в сторону свернет, и следы есть. А тута нет ничего. А лешачиха красива, волосы долги» (отличительные черты лешачихи – длинные распущенные волосы, красный сарафан, способность стремительно бегать) (арханг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Образ лешачихи полисемантичен. В облике лешачихи проглядывают черты русалки, лесного и водяного духа, а также про́клятой, сгинувшей в лесу девушки, покойницы. В ряде районов России русалки и про́клятые могут именоваться лешачихами.

Обычно лешачиха лишь ненадолго появляется перед глазами испуганного человека и тут же исчезает.

«Ходила я с матерью в лес. Вдруг вижу: идет женщина с зобенкою (с корзинкой), собирает ягоды мороху. На ней печатный сарафан, пестрядиновы нарукавники, платок на голове. Ростом же она с лесом вровень. Я мертво заревела, как увидела. Прибежала мать: „Что ты, бог с тобою!“ – „Жонка, лешачиха ходит“, – говорю. Посмотрю, а ее уже не стало» (арханг.).

Лешачиха хозяйствует в доме лешего, где «много ребят сидит. Все рванёши, тряпоши! Сидит жонка прядет толста-а-а! Жонка-то! Бабка! А жонка-то ходит, чего-то делает. Тоже: рва-а-ан сарафанишко!» (мурм.). По иной версии, «дом» лесовихи – лес; ее дети лежат, голенькие, в люльках, подвешенных к ветвям ели или сосны. Человек, укрывший нагих детей лесовихи, «может получить сверхьестественные знания и богатство». «Кто увидит лесовиху во время родов, тот должен что-нибудь набросить, не крестясь и не читая молитвы, на ее родившегося ребенка и тотчас же уйти. Лесовиха пойдет за этим человеком и всё будет спрашивать, что ему нужно: денег иль хорошей жизни. Кто попросит у ней денег, то она сейчас же насыплет ему целый приполок денег, которые при выходе из леса обращаются в уголья. Но кто будет говорить, что ему ничего не нужно, тот всю жизнь будет пользоваться успехом во всех своих делах. Поэтому народ говорит про того, кто живет в довольстве, что, верно, он видел лесовиху во время родов» (смолен.).

Лешачиха, по договору с людьми, помогает пасти скот. Умирающий пастух оставляет ее «в наследство» другому пастуху: «…дал ему трубу да палочку и приказывает: „Вот до того места коров прогони да и назад воротись и не ходи больше в лес; а как надобно коров домой гнать, в то время пойди потруби, придут все домой“. Он так и сделал. 〈…〉 Раз пастух напился пьян, и ему захотелось полюбопытствовать, как они (коровы) собираются из лесу домой; пошел в лес, дошел до того места, где коровы едят траву, потрубил. Смотрит: бежит женка оборванная, ободранная, все платьишко на ней изорвано об лесинье, и кричит на коров, гонит их, с прутом бегает. Как только увидела пастуха, бросила вицу. „На, – говорит, – паси сам, я столько годов пасла“. Это была лешачиха» (арханг.).

На Пинеге считали, что лесачихи крайне опасны для людей, живущих в лесных избушках. «Под видом жен они посещают дроворубов, и тогда „в них начинает сменяться кровь“». Они чахнут, тоскуют, умирают. Дабы избавиться от лесачихи, нужно отстегать ее рябиновой вицей. Когда молодой охотник догадывается, что к нему приходит не жена, а лесачиха, он бьет ее вицей. Лесачиха исчезает, а в руках у парня оказывается его собака 〈Карнаухова, 1928〉 (в современных записях из Пинежского района лесные избушки посещают боровухи – «говорят, как сотворишь блуд с боровухой, дак и с ума сойдешь») 〈Черепанова, 1996〉.

Быличка о девушке-лесачихе может иметь иное развитие. «Жил один парень на бору – ему все про невесту думалось. И заходила к нему какая нециста сила, как невеста обряжена. И пришел к ему старик ноцевать. А он и говорит: „Ко мне лесачиха ходит!“ – „Сходи домой, – говорит старик, – да наготовь горсоцек, да свецку, да крес. Свечу под горсоцек положи да засвеци да крес рядом положи“. Ну, он так и сделал, хошь у него уже вся кров сменилась. Ну, он лег спать. А к ему людно девок-лесачих пришло! Главна-то стала ложица, а он горшок открыл, да крес засиял. Те девки побежали, только лес зашумел! А та девка сделалась нагой, такой вот женщиной. Одел он ей кабот и домой привел» (арханг.).

В повествовании, записанном на Мезени, про́клятая девушка-лесачиха является к незадачливому парню, который отчаялся подыскать себе невесту, и, обратившись в обычного человека, становится его женой.

ЛЕ́ШИЙ (ДЯ́ДЯ ЛЕ́ШИЙ), ЛЕ́ШИЙ ЦАРЬ, ЛЕСА́К, ЛЕСНИ́К, ЛЕСНО́Й, ЛЕСНО́Й ДЕ́ДУШКА (ДЯ́ДЯ, ХЕРУВИ́М, ХОЗЯ́ИН, ЦАРЬ), ЛЕСОВИ́К, ЛЕСОВО́Й, ЛЕСОВО́Й (ЛЕСНО́Й) ДЕ́ДУШКА (ХОЗЯ́ИН), ЛЕША́К, ЛЕШУЙ – лесной дух, «хозяин» леса.

Образ лесного духа, лешего многогранен и сложен. В России отмечено более полусотни имен лесовика, которые характеризуют различные особенности его облика и занятий.

Леший – главный в лесу, властелин, лесной хозяин (волог.); царь лесной (новг., олон., костр.). Он – старший и меж лесными обитателями, и меж людьми, «большак» (новг., олон.); «дедушка» (новг.); «дедюшка» (вятск.); «другая половина» (олон.); «сам» (яросл.).

Леший – вольный и необузданный обитатель лесов, «вольный», «дедко вольный» (новг., волог.); «дикарь, дикий, диконький» (вятск., пенз.); «шат, шатун» (Южная Сибирь). Лесной хозяин может быть очень высок, его именуют «дядя большой», «долгий дядюшка» (вятск.). Он – «волосатик», оброс длинными волосами; «гаркун» – любит кричать. Леший – «блуд», «водило», сбивает людей с дороги. Он же – «пастух», «полесовик», владыка зверей, покровитель охотников и пастухов.

Как и многие другие духи, лесной хозяин зачастую лишь слышен. Невидимый леший ведет себя шумно: он свистит, кричит разными голосами, визжит, дразнится – сродни эху и шумящему под ветром лесу. Леший идет – шум раздается по лесу, деревья гнутся, лес «аж гудит» (карел.); он «горланит песни, или свишшот и насшолкивает в ладони, или рубит дрова» (волог.).

Лесной хозяин многолик, в одном из обращений к нему лесного духа просят появиться «не серым волком, не черным вороном, не елью», но человеком (арханг.).

Леший пучеглаз, у него длинные волосы и зеленая борода (орл.); он может быть огромен, выше деревьев, и такой толщины, «что девки вокруг него хоть хороводы води» (смолен.). Леший «ростом равен с лесом» (арханг., олон., новг., вятск., вост. – сибир., сургут.), но при этом свободно меняет рост: от размеров малой травинки и гриба до самой высокой лесины, нередко изменяясь «в обратной перспективе» (издали он велик, вблизи – мал) (орл.). Леший имеет свойство равняться с высокими деревьями и с маленькою былинкою (нижегор., орл., вятск.); иногда он наравне с деревом, иногда – наравне с вересовым (можжевеловым) кустом (олон.).

Зеленоволосый лесной хозяин – не только дух растительности, но и олицетворение леса. Леший «оброс мхом», «весь в пятнах», а «сопит – как лес шумит» (новг.). Человек, хлещущий кнутом по кустам и деревьям, хлещет по глазам лешего (новг.). Лесовик способен «показаться елью», «разлечься белым мхом»; стать «пнем и кочкой» (арханг.). Леший – «корявый, как дубовый пень», старик (владимир.). Леший «прячется в дереве», он – то человек, то дерево. «Там шляповатка (лесина такая без сучьев, только с вершинкой), до этой шляповатки добежал – и не стало его». «Стоит он примерно подле высокой ели, и кажется тебе, что подле ели стоит другая ель, а между тем на самом-то деле – это и есть леший» (карел.) 〈Криничная, 1993〉.

Представления о лешем-дереве, бытовавшие издавна, запечатлены в Житиях Никодима Кожезерского, Иоанна и Логина Яренских Чудотворцев: заблудившийся видит, «яко человека привидением, аки дерево слонящееся» 〈Щапов, 1906〉.

Леший может превратиться в птицу или зверя, точнее – быть птицей либо зверем, издревле одушевляемыми обитателями и «владетелями» леса. Лесной хозяин оборачивается медведем (Русский Север, вятск.); тетеревом (тульск.); вороном, сорокой. «Ен натащит коды хлеба; когда сорока, когда ворона тащат». Глаза лешего «горят, как у совы» (карел.).

Леший появляется в обличье дикого козла, жеребца (вост. – сибир.); зайца (орл., сургут.). Он показывается собакой (арханг., тульск., сургут.), теленком (арханг.), поросенком, петухом (орл.), кошкой (тульск.).

Нередко леший мохнат, его облик соединяет черты зверя и человека. «По своему виду леший подчас напоминает козла: он весь покрыт черной блестящей шерстью, которая кудрявится на нем, с небольшими, загнутыми „витком“ рожками, с копытами, но со взглядом, как у доброй собаки. Встречаются и представления о лешем как о полукозле-получеловеке, мохнатом, с длинными „волосами“ на голове и с такой же бородой»; у лешего могут быть раздвоенные бычьи копыта (карел.) 〈Криничная, 1993〉.

Облик лешего иногда с трудом поддается описанию. «Сено косили мужики на отхожем лугу вблизи большого леса, жили тут табором три дня каждый у своей телеги. Моя телега стояла к самому лесу, рассказывала баба; ночью у нас горел костер и косцы стали засыпать. Вдруг из лесу к нашей теплине идет голая образина вроде лягушки, а ростом с человека. Подходит к теплине греться и ляпает себя по брюху лапами, а брюхо-то все желтое, а пупок зеленый. От страху все онемели, а „он“ стоит да хохочет у костра, только догадался мой мальчишка перекреститься. Леший как ухнет, покатил к лесу, еще больше грохочет и пропал. Тут только мы и вздохнули» (владимир.).

Одно из распространенных обличий лешего – несущийся вихрем конь (либо всадник, кучер, погоняющий резвых лошадей) (волог., вятск., тульск., костр.). Такой облик лесного духа порой не вполне осознается, лишь подразумевается: леший «ржет и обходит человека» (нижегор.); ударив себя погонялкой, просит стать себе же «на запятки» (волог.); велит: «Имайся мне за крошки!» (вятск.) и «катит, что конь добрый», «выше леса стоячего, выше облака ходячего» (арханг., олон.).

Леший-конь – не столько лесной, сколько стихийный дух: стремительными конями, всадниками традиционно представляли стихийные явления, сильные ветры, бури. По поверьям (особенно северных лесных районов России), леший способен «приходить бурей и облаком». Он «то ветром пройдет над избушкой и пошатнет ее хилую кровлю, то, выдернув дверь, метнет ее далеко в лес, то забуровит водою в реке, дунет ветром, тряхнет лесом» (арханг.) 〈Харитонов, 1848〉. Леший шагает всегда по направлению ветра, не оставляя следов (вятск.) 〈Осокин, 1856〉.

Леший персонифицирует и стихии, и лес: он огромен, «с глазами как звезды», ходит с ветром, бурлит водой в реках, свищет, щелкает, кричит на разные голоса, визжит, дразнится, сродни эху и шумящим под ветром деревьям (арханг., олон., мурм.).

Нередко леший антропоморфен, но с легкостью меняет обличье. «Многие расскажут вам, что собственными глазами видели лесовика в разных видах: то очень старым стариком, который весь был покрыт седыми волосами; то карлом, вровень с травой; то опять страшным великаном, вровень с макушками деревьев» (орл.) 〈Трунов, 1869〉. Лесной хозяин степенен или, напротив, «носится по лесам как угорелый», «едва соследимо». «Леший… не имеет определенного облика. Чаще всего он является в виде человека огромного роста, одетым в белое» (волог.); «Леший, лесовик представляется в образе старика с большою бородою; на голове у него большая шляпа, одет он в широкий кафтан, причем левая пола всегда наверху, обут в лапти. Леший, смотря по надобности, может менять свой вид» (новг.).

Лесной хозяин – старик либо человек большого роста, в белом одеянии (балахоне, зипуне) (облик, объединяющий представления о лешем – патриархе, предке и о «лешем-лесе») (арханг., олон., вятск., вост. – сибир., сургут.). Леший – в белом балахоне, лаптях и берестяной шляпе (новг.). Во Владимирской губернии о встрече с лешим рассказывали так: «Смотрим, откель ни возьмись, высокий человек, высоченный прямо как дерево, сзади лапти на спину повешены».

Леший может быть и маленьким человечком (олон., новг., орл., вост. – сибир.). Его представляли рыжим, в остроконечной шапке (олон.); в медном колпаке (волог.).

В поверьях ряда районов России облик лешего сливается с обликами про́клятых (владимир., саратов., оренб.) или «диких» людей. Леший – про́клятый Богом некрещеный человек (смолен.). «Лет двести или триста тому назад 〈…〉 жили в Киеве лешие, разошлись они по земле. Леший – тот же про́клятый человек; живут они в больших лесах и болотах, постоянно хохочут; кто им попадется, того защекочут до смерти» (саратов.). В этой же местности записано еще одно повествование о встрече с лешим-про́клятым: «В лесу была пригородь; пастухи варили поздно вечером кашу и пошли загнать быков; возвращаясь, видят, что какой-то человек хлебает кашицу; они спросили его, кто он, и тот ответил, что его отец и мать прокляли по лесам ходить; затем он исчез» 〈Минх, 1890〉.

В одном из рассказов орловских крестьян леший «на дереве сидит. Старый, старый, как человек. Бородища-то длинная, голый, вот как есть человек, а руки-то волосатые, мохнатые». Малых леших, в отличие от больших, называли дикарями или щекотунами (нижегор.).

Нередко леший появляется в обличье крестьянина (зажиточного или, напротив, бедного). Он может быть одет в серый кафтан (обычно шерстяной домотканый), в тулуп (мурм., олон., новг.), с красным кушаком (волог., новг., яросл., вост. – сибир.) или вовсе без пояса (новг.). Леший – в синем армяке (арханг., вятск.); обут в козловые сапоги (олон.), в лапти (длиною в сажень) (волог.).

«Обычен зеленый цвет одежды (лешего), цвет леса», ср.: «Хозяин в лесу есть. В зеленой одежды ходит, в ботинках, и кепка, фуражка зеленые» (карел.) (в руках у лешего корзина, батог, плеть) 〈Черепанова, 1996〉.

По распространенным поверьям, леший обычно застегнут «наоборот» (по-женски); иногда у него «перепутана» и обувь.

Глаза лешего зеленого цвета (карел., яросл.); горят как угли (волог., яросл.). Его представляют и остроголовым, без правого уха, без ресниц и бровей (томск.), без ноздрей (арханг.), без бровей (новг.) и, напротив, с кустистыми бровями (орл.). У лешего синяя кровь (олон.); лица его не разглядеть (перм., арханг.); у него нет тени (он появляется «тенью») (карел.).

Леший, смешиваемый с чертом, нечистым, имеет небольшие рожки, темную шерсть (тульск. и др.).

Отличает лесного хозяина и зычный голос, а также любовь к повторению («эхом») последних слов собеседника. Эхо – отклик лешего (арханг., волог.); леший аукается с людьми (калуж.). Леший не говорит, но хлопает в ладоши и «гагайкает» (яросл.); он кричит и поет (смолен.); гогочет в лесу, шумит (олон.); если присутствие человека в лесу неприятно лесному хозяину – он застращивает его страшным хохотом, свистом, криком (орл.).

По этим приметам (но далеко не всегда) можно распознать лешего, который способен принять облик прохожего, родственника, знакомого. «В прошлом году ходила я в лес по ягоды. Настиг меня мой муженек; собирали мы с ним ягоды в одно место и пошли домой; вдруг муж мой захохотал да и прыгнул в лес, а в коробу очутились сосновые шишки» (арханг.).

Леший принимает обличье странника, монаха, солдата, атамана, генерала, станового, барина и вообще «начальника». Леший «чаще всего является в образе мужика, непременно длинноволосого и завитого», «колпачок как у священника» (олон.). «Вдруг с узких лядинок идет человек, шагает: черная шинель така длинная, пуговицы в два ряда, блестят-блестят, как чертов глаз! Шапка с кокардой, как цилиндр, высокая! Трость блеснет так, как будто золотом отливает! А как шаги дават, так один тут, другой тут!.. 〈…〉 „Он“ идет-то! 〈…〉 Часто „он“ появляется в черном костюме, одетый чисто так, нарядно, „не в рабочее“, хотя на плечах у „хозяина“ коса и грабли» (карел.) 〈Криничная, 1993〉.

Лешего представляют и семейным, и одиноким. У него есть жена – лешевица, лешачиха («косматка»), которая «некрасива и необрядна» (мурм., арханг.). Полагают, что леший женится на «отсуленных» ему (сбраненных, «отосланных к лешему») девушках, женщинах.

В быличке из Олонецкой губернии леший приезжает сватать понравившуюся ему девицу. «Так славно одет был: козловые сапоги, красная рубаха, тулуп, и все как есть – настоящий купец, значит, или приказчик какой из Питера. Развернул бумажник – денег гибель, деревню покрыть можно. При нем тоже брат, мать и вся, значит, церемония свадебная. Ударили по рукам. Ничего, говорит, вашего не надо, девку одну надо…» (просватанная девушка исчезает и лишь через шесть недель, ночью, приходит на минуту, чтобы отдать отцу свой крест; рассказывает, что жить ей хорошо, «только молиться нельзя»). Женятся лешие очень шумно. «Поезд их всегда сопровождается сильным ветром и вихрем. Если поезд проезжает через деревню, то на многих домах сносит крыши, разметывает овины и клади, а в лесах ломает сотни дерев» (вятск.).

Дети лешего – это и про́клятые, унесенные и уведенные им крестьянские ребятишки, и дети, рожденные в браке с про́клятой, лешачихой, ср.: жены лешего – похищенные девушки, дети – похищенные до крещения младенцы (волог.). Сюжет о деревенской бабе-повитухе, принимающей по настоянию лешего роды у его жены, – один из самых популярных в XIX – начале XX в. Леший, «что конь добрый», уносит бабку-повитуху в лесную избу (на себе), а затем награждает неразменным гривенником, запретив, однако, рассказывать об этом. «Долго старуха после этого держала этот чертов серебряный гривенник. Разменяет его и мелочь издержит, а наутро ей опять в кармане. Так ведь пользоваться не умела! Выпила она это раз на крестинах водки да под хмельком и расскажи всем. На другое утро сунет руку в карман, а там лежит черепок от чугунного горшка. Только она и была богата!..» (олон.).

Ребенок лешего (которым он стремится подменить обычное дитя; см. ОБМЕН) уродлив (криклив, «голова с пивной котел») либо незначительно отличается от прочих лесных духов. Согласно поверьям Вятской губернии, «плодом от сожития лешего с унесенной им девушкой бывает тоже леший, но не столько злой, как тот, который происходит от лешачихи. Людская кровь-де в том стоит за себя. Леший, родившийся от девушки, пожалуй, рад бы делать и добро людям, но другие лешие при разделе лесов всегда стараются отмежевать ему такой участок, от которого верст на тысячу во все стороны нет никакого жилья».

«Семья и дом» лесного хозяина иногда зеркально повторяют крестьянскую семью и жилище (олон., волог., новг.).

«Леший не суетлив, не вертопрашен; любит семейную жизнь, а потому их часто видят в кругу своей, то есть лешевой, семьи. Один мужик деревни заречья Уломской волости поехал в лес за дровами и видит: на пне сидит леший со своею старухою и едят кашу. Мужик им поклонился, и они ему. Мужик догадался, что это лешие, и сотворил Иисусову молитву. Духи исчезли. Другой видел их целую большую семью, состоящую из стариков, взрослых и ребятишек» (Новг., Череп.).

По иной версии, семья и дом лесного «хозяина» неопрятны, неприглядны. Ср.: унесенная лешим девочка оказывается в его избе, наполненной одетыми в рвань ребятишками; среди них – лешачиха в лохмотьях (мурм.).

Леший обитает и в тереме, большом, даже «преогромном» доме (волог., олон.), и в дереве, под корнями дерева (смолен.).

«Дядя Андрей срубил жилье лесного [вековую елку] и не рад был; над ним долго гилил леший и провожал его до деревни, а на другой год овин сжег у него» (арханг.).

Лесной дух – исконный хозяин и обитатель охотничьих избушек, куда он пускает либо не пускает на ночлег людей. По сведениям из Вологодской губернии, леший живет в избе, покрытой кожами. Подобно Бабе-яге, он обитает в «избушке на курячьей голяшке» (вятск.), в избе, «украшенной» различными частями человеческого тела (она «подперта ногой» и т. п.) (волог.).

Лешие селятся на болоте, возле угольных ям, в ущелье (олон., арханг., новг., сургут.); в пещуре (карел.); в лесной чаще, куда никто, кроме них, не в состоянии проникнуть (новг.). Лешие живут в глуши, в больших лесах (нижегор.). Ф. И. Буслаев упоминает слово «сторожье» (арханг.) в значении «неудобное место, земля, будто бы стерегомая лешим» 〈Буслаев, 1861〉.

Пребывают лешие и под землей, куда «проваливаются» в конце сентября и где проводят всю зиму. У леших есть дома, однако они «своего дома не держатся, разгуливают, где им вздумается» (вятск.).

В каждом лесу – свой лесной дух. «Лесной тоже своей площадью заведует» (онеж.). Леших в лесах может быть великое множество, от младших до старшего лесовика – великана. Среди них есть главный – лес, лес праведный (олон.), лесной царь (олон., костр.), атаман (тульск., вятск.).

Лесной царь «со своей женой – лесной царицей – правит в своем царстве, и ему повинуются все остальные лесные духи – лесовики, боровики и моховики…» (олон.). «Лесовик, или дедушко лесной, сивый весь, и борода сивая, и балахон носит, высокий, ён скотину убирает да кормит травой и народ блудит» (новг.).

«Старший лесовик» («лес честной – царь лесной») предстает величественным стариком – патриархом в белых одеждах. Он справедлив и «праведен», без причины не тронет человека (олон.); у него белая борода, высокий колпак, кнут, пощелкивая которым он может гнать стадо волков; он – «сивый старичок, окруженный волками» (смолен.).

Некоторые черты в облике лесного властителя, лесного царя перекликаются с соответствующими же чертами в облике святого Егория, «волчьего пастыря» и покровителя пастухов, охотников (см. БЕЛЫЙ ДЕДУШКА). Подчиненные старшему лесовику лесные духи не столь благообразны, их отношение к людям двойственно.

Излюбленное время лесовиков – сумерки, ночь. Но в полумраке лесной чащобы, на дорогах и тропинках они появляются и утром, и днем. Нередко леший возникает-исчезает внезапно, «что в народных рассказах выражено глаголами одного синонимического ряда: растаял, сгас, сгинул, пропал, потерялся, нет никого, не стало, ничего не осталось» (а также «чудится, блазнится, привиделось, прикстилось») 〈Криничная, 1993〉.

«Распорядок жизни» леших соотнесен и со сменой времен года, и с крестьянским календарем. С первыми морозами лесовики «проваливаются» сквозь землю, а весной «выскакивают из земли» 〈Никифоровский, 1875〉. Лешие празднуют весну, особенно Пасху. Они принимают в дар «христовские яички» (которые очень ценят), иногда – христосуются с людьми.

Отмечен в «календаре леших» и канун Иванова дня (6 июля): лесного хозяина в это время можно увидеть и заключить с ним договор (арханг.).

Праздник лесных владетелей – 2 августа (Ильин день), когда «открываются» волчьи норы, а звери и гады «бродят на свободе». 4 сентября, в день Агафона-огуменника, лешие выходят из леса и бегают по селам, деревням, стремясь проникнуть на гумна, раскидать снопы, «потешиться над соломой». (Крестьяне стерегут свои гумна в тулупах навыворот, с обмотанными полотенцами головами и кочергами в руках.) 〈Сахаров, 1849〉.

Одно из самых значимых празднеств лесных духов – 27 сентября, Воздвиженье. Вплоть до недавнего времени крестьяне старались не ходить в этот день в лес, опасаясь попасть на сборище змей, зверей и лесовиков. «Во многих областях Белозерского уезда существует обычай убирать с полей весь домашний скот и заставать его на двор в ночь против Воздвиженья, то есть на 14 сентября (по старому стилю). По народному поверью, в эту ночь сходятся лешня на лужайку среди дремучего леса, куда сгоняют всех диких зверей и домашний скот, оставшийся на полях. Духи начинают игру и проигрывают друг другу зверей, а домашний скот пожирается на этом сборище волками и медведями» (этим объясняется внезапное исчезновение той либо иной породы зверей, птиц из какой-либо местности).

«Случалось слышать рассказы о том, что одному мужику удалось случайно отыскать место такого сборища: луг весь был выбит и исцарапан когтями зверей, а один из леших оставил здесь берестяной лапоть длиною в сажень». «На Звижнев день варили пиво ушатами. Выносили вольному (лешему) ушат пива и просили сплясать или спеть. Но если сплясать, то всё повалится» (волог.) 〈Черепанова, 1996〉.

«Отгуляв» в Воздвиженье, лешие уходят на покой, под землю. В некоторых губерниях «последним праздником» леших считали Ерофеев день (17 октября), когда лесные хозяева «в полянах вырывают землю на семь пядей, загоняют зверей по норам, а сами проваливаются сквозь землю, откуда и появляются затем весною» 〈Сахаров, 1849〉.

По столь же распространенным представлениям, леший обитает в лесу на протяжении всего года, в том числе зимой, поздней осенью.

Образ лешего, лесного «хозяина» – один из центральных в поверьях и быличках крестьян многих регионов России: издревле жизнь здесь была связана с лесом. По материалам судебников XV–XVIII вв., «та деревня признавалась уже безлесною, в полех, от которой лес был хоть верстою дальше десяти». «При лесном местожительстве и промышленные угодья, и урочища жителей северных находились большею частию в лесах и назывались „лешими“, например: лешие озера, лешие реки, полешие леса»; здесь «не только миряне, но и священники вполне верили, что волхвы, которых на финском севере было чрезвычайно много и в числе приверженцев которых встречаем даже священников и дьяконов, – волхвы могли наводить и наводили на людей леших и водяных. Духи эти, „по захождении солнечном“, являлись будто бы в домах, то в виде „пламени синего и сильного вихря“, то зверским образом, „мохнатыми с хвостами и кохтями“, „кликали человечьим гласом, яко всем людям слышати“, и уносили девиц в воду, в леса и на холмы» 〈Щапов, 1906〉.

Однако столь христианизированная точка зрения, согласно которой лесные духи предстают исключительно вредными демоническими существами, нехарактерна для крестьянских верований. Образ лешего многопланов, неоднозначен; складывался на протяжении столетий. Он впитал в себя и черты стихийного духа (олицетворяющего и ветер, и шумящий под ветром лес), и черты божества – зверя, птицы, растения, «хозяина» определенной территории и обитающих на ней зверей, одновременно – и предка – покровителя людей, поселившихся на лесных землях.

Лесной «хозяин» – существо могущественное, вездесущее, обладающее властью не только над лесом, но и над важнейшими сторонами человеческого бытия. Не случайно образ лешего, по мнению многих исследователей, соотносим и с образом Волоса (Велеса), и с образами святого Георгия, святого Николая, властвующих и над растительностью, водой, плодородием, и над зверьем, и над судьбой человека.

Само же название лесного владетеля – леший – упоминается в историко-литературных памятниках лишь начиная с XVII в.

Наиболее ярко в русских поверьях и несказочной прозе XIX–XX вв. отразились представления о лешем-стихии, лешем-судьбе и о лешем – «хозяине» зверей, покровителе пастухов и охотников.

Леший – стихийный дух – производит ветер, вихрь, бури. В Вологодской губернии действиям лешего приписывали вихрь, прошедший узкой полосой, а в Архангельской губернии череду вырванных с корнем деревьев считали следом свадьбы лешего с лешухой.

Леший-вихрь – это и воплощение судьбы. Леший «чудит» над людьми, а иногда уносит так, что они пропадают без вести (вятск.). Он увлекает с собой (под видом кучера на тройке, всадника) припозднившихся путников, особенно пьяниц, мгновенно пролетая с ними огромные расстояния (от северной деревни до Казани, оттуда – до Москвы и обратно). Если леший хочет всего лишь «пошутить», то возвращает унесенных: замороченный лесным духом крестьянин в конце концов оказывается на вершине дерева с шишкой в руке (волог.). Леший-вихрь «хватает» про́клятых людей, точнее, тех, кто сгоряча «отослан к лешему» (см. ВИХРЬ, ПРО́КЛЯТЫЕ).

В поверьях и быличках XIX–XX вв. леший не только уносит, носит, но и «водит», сбивает с пути. Жители Забайкалья рассказывали, что «леший чаще всего встречает путников в образе знакомых, заводит в лес, в болото или в пустые дома, где и оставляет. Нередко путник вместо лошади, которую иногда предлагает ему леший, видит себя очутившимся на ветви дерева» (согласно поверьям Костромской губернии и некоторых других, леший, напротив, любит садиться к проезжающим в сани, «отчего лошадь покрывается пеной»).

Лешие живут в темных лесах, человек, попавший в такой лес, непременно начинает «блудить» (новг.). Многие «боятся в ночное или позднее время идти или ехать лесом, представляя себе, что леший может сбить с дороги, завести в овраг или воду, а лошадь угнать» (нижегор.).

«В лесу живет лесовик. Если ты что-нибудь плохое лесу сделаешь, ну, сломаешь елочку, то он тебя заведет в болото. Даже если в лесу и болота нет. И ночевать в лесу будешь. В болоте всю ночь проходишь, провалишься. А утром окажется, что ты около дома и никакого болота нет» (ленингр.).

Часто леший морочит человека не в наказание за какую-либо оплошность, а без причины, «просто так» (см. БЛУД, ВОДИЛО). Лесной хозяин водит людей с целью потешиться над человеком (забайкал.). «Когда случится заблудиться в лесу и долго проплутать в нем, то говорят: „Лесовой подшутил“ или „Леший обошел“. Иногда он заводит, тоже ради шутки, лошадей в лес, так что проищешь их целую неделю» (орл.) 〈Трунов, 1869〉.

Леший уводит людей в лесную глухомань различными способами: принимая облик манящего за собой человека (знакомого, родственника); аукаясь, перекликаясь с путниками. Иногда леший сопутствует человеку, идет рядом (по левой стороне обочины – новг.), разговаривая с ним, насвистывая, напевая. «Когда леший спутается по следу и потеряет человека, – рассказывали на Урале, – то ходит по лесу и дурным голосом нараспев кричит: „Шел! Шел! И нашел! Да опять потерял!“»

Мотивы «уноса и увода» людей отмечены в севернорусской агиографии XV–XVII вв. В легенде XVII в. «Чудо преподобного Никодима Кожеезерского и некоем отроце пастыре како его избави от лесного демона» пастух Григорий уведен кем-то напоминающим человека – в сером одеянии, с колокольчиком в руке, но спасен молитвами преподобного.

Кознями лешего объясняли непонятные, трагические происшествия. В тех случаях, когда крестьянин без видимой причины долго блуждал или исчезал в лесу, говорили, что его «обошел» лесовик; леший «закрыл» дорогу заблудившемуся; он попал «на дорогу лешего», которая увела его прочь с человеческих путей, сгубила. «В лесах лешие кладут свои тропы: кто вступит на тропу лешего – заболеет или заблудится» (яросл.). Леший «напутает следов», чтобы пропал человек (олон.). Согласно бытующим во многих районах России поверьям, и ступить на «тропу лешего», и перейти ее, остановиться, задержаться на ней опасно: переступивший «след лешего» начинает «блудить», теряется в лесу либо заболевает (волог., смолен. и др.). Болезни, происходящие от перехода через след «большого» (лешего), – одни из самых тяжелых (костр., тульск.). «Худой след» (лесового, свадьбы лесового) «не видно спроста» – «как человек ступил тут, да еще изругался, добру не бывать» (арханг., вятск.).

Представления о злокозненных «тропах лешего» сохранялись на Русском Севере вплоть до последней четверти XX в. Ср. запись 1980-х гг.: «На след можно ступить. 〈…〉 Пойдет, пойдет… Как будто место не тако, совсем не туда, куда следует» (мурм.). «Лешачий переход там, как к деревне идешь, озерко там, так говорят, лешачий переход, что-нибудь случается. Есь еще места в лесе, называют их окаянный крюк. В уме, и все ходишь, ходишь, а опять в то же место придешь, да не один раз, а раза три иль четыре. Когда человек заблудился, да через дорогу переходит, тут-то – окаянный дух» (арханг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Таит опасности и «недоброе время»: «худой» день, час, минута (см. статью «О незнаемом»). В многочисленных рассказах об «уносе в худую часину» или о «вождении на худом следу» леший (либо отождествляемый с ним черт) – порождения (персонификации) невычислимого опасного «времени-места», случайности.

Избавлялись от морочащего людей лесного духа посредством молитвы или, напротив, матерной брани; вовремя оградив себя крестом; рассмешив лешего; вспомнив и повторив последние сказанные им слова (мурм., олон.); крикнув: «Овечья морда, овечья шерсть!»; перетряхнув, перевернув одежду на левую сторону (раздевшись донага и благословясь – волог.); вывернув наизнанку рукавицы, тулуп и шапку (волог.); переобувшись; надев крест на спину, стряхнув одежду и заворотив полы за пояс (орл.). Если заплутавший ехал на лошади, то дугу перепрягали «назад кольцом» (орл.).

Леший страшился соли и огня, очищенной от коры липовой палочки (лутошки); рябиновой палочки, которую не мог перешагнуть. Дабы напугать или убить лешего, требовалось выстрелить в него медной пуговицей (медью – волог.); хлебными крошками.

Пропавших пытались «отвести»: служили молебны; нередко обращались к колдунам. «Отвуд», или «отворут» («отведывание» – Криничная, 1993), осуществляемый, как правило, «знающим человеком» (бабкой, колдуном), также и крестным, родственником, – один из традиционных способов возвратить «уведенного». «Для этого на перекрестке дорог кладется „относ“. Им может служить хлеб с солью, горшок с кашей, блины или пироги, а то и кусок сала, причем вся эта снедь заворачивается в чистую тряпочку и перевязывается красной ниточкой. При исполнении обряда „отведывания“ полагается кланяться на все четыре стороны, не крестясь, и произносить: „Честной леса, просим тебя: нашу хлеб-соль прими, а нашего родного возврати!“» (смолен.). В Архангельской губернии лешему предназначали зерно, серебро, кусок шелка. Все это бросали, стоя спиной, «через себя», чтобы, не дай бог, не увидеть лешего, приходящего за ними «бурей и облаком».

Надеясь воротить попавшего «на худой след» человека, делали крест из палочек (губами, не прикасаясь к палочкам руками) и клали на перекрестке дорог (новг.).

Полагая, что пропавшая скотина попала «на тропу лешего», хозяева брали икону и обходили с нею вокруг поскотины (волог.).

В многочисленных рассказах уведенный пытается спастись и сам (что, правда, удается редко). Иногда для того, чтобы высвободиться из-под власти лешего, необходимо лишь перекреститься, сотворив молитву; но рука «не поднимается».

Опасаясь быть «уведенными» лесным хозяином, крестьяне соблюдали определенные правила. Избегали произносить бранные слова, особенно – «Веди, леший!», «Понеси тебя лесной!». Входили в лес благословясь, иногда – испросив разрешение у лесовика; старались не шуметь, не оставаться в лесу в сумерки, не ходить туда в праздники.

Однако и «след лешего», и «недобрая минута», в которую могло «увести», оставались невидимыми и невычислимыми. Лес таил множество непредсказуемых опасностей.

Заблудившихся, не сумевших найти дорогу домой и не «отведенных», не спасенных родными, а также «сбраненных» (ненамеренно «посланных к лешему») людей лесной хозяин забирает себе «в присягу».

Пока их участь не определена окончательно, они кружат с лешим (с лешим-вихрем) – он «водит» их за собой, носит на себе. В рассказе владимирских крестьян попавший к лешему мальчик «упрятан» в напоминающее дерево одеяние лесного хозяина.

«Собрались ребята по грибы в лес; мальчишка пристал к матери, чтобы она дала ему кузовок или лукошко. Баба была за делом, но не вытерпела и обругала его. „Чтоб тебя леший взял“, – сказала она ему, кидая кузовок. Побежал мальчик в лес и пропал. Спохватилась баба, что сама виновата, пошла отчитывать к попу, стала подавать милостыню. На третий день пошла в клетку, глядит, там висит чужой армяк, мохнатый, словно мохом оброс, цветом темный, как дубовый, а под армяком-то сидит ее сынишка, бледный, голодный, ноги поцарапаны. От него мать насилу добилась, где он пропадал: встретил он в лесу старика в этом армяке, тот запахнул его в армяк, и стали они около корявого дуба, другие ребята мимо шли и их не видали. Ночью бродили по лесу, искали ягоды, коренья, их ели, а когда день – старик становился под деревом, закрывал его армяком, и их никто не видел. Хотела было баба выбросить армяк, а ей не посоветовали: „Не трогай до трех дней, а то снова уведет мальчишку“. Через трои суток армяк пропал – приходил, значит, леший, а мальчишку не тронул».

Те, кто (на время или насовсем) остаются у лешего, селятся в его избе (большом доме в лесу) (см. ПРО́КЛЯТЫЕ).

Отсюда лесной хозяин посылает их добывать еду (неблагословленную), раздувать пожары, которыми ведает леший (во время сильного лесного пожара крестьянин вдруг замечает лешего, старательно раздувающего огонь, – волог.).

В распоряжении лешего находится и горячка-огневица: упрашивая «укрыть от огневицы», ему относят в лес оброк (владимир.) 〈Попов, 1903〉. Впрочем, это поверье может соотноситься с распространенными представлениями, согласно которым лесные духи способны насылать (вызывать) болезни (новг., олон., яросл., костр., тульск., нижегор.). Ср.: справляя свадьбу, лешие окатывают попавшегося им на дороге человека водой из своей бани, вызывающей болезнь, – от нее нет спасения (вятск.).

Кроме сбраненных (про́клятых) и потерявшихся в лесу людей, в подчинении у лесного духа пребывают самоубийцы (см. ПОКОЙНИКИ, ВИХРЬ) и похищенные лешим (то есть неведомо как пропавшие, погибшие) дети. Лес, издревле почитавшийся обителью мертвых, в поверьях XIX–XX вв. становится приютом умерших неестественной (скоропостижной, без христианского напутствия) смертью. Такие покойники могут стать лесными духами, лешими. Представления о «лешем-стихии», лесном хозяине объединены здесь с представлениями о лешем – «лесном патриархе», предке, властном над жизнью и смертью людей. В Олонецкой губернии уводящих детей лесовиков называли «лесные старики», «лесные отцы».

Среди русских крестьян XIX–XX вв. популярны сюжеты о том, как лесной хозяин заботливо растит про́клятую (сбраненную) девицу, выдавая затем замуж и возвращая людям. В подобных повествованиях преломились, возможно, воспоминания о некогда бытовавшем обычае временной изоляции подростков, подготавливаемых к переходу в иную возрастную группу и вступлению в брак (см. ЛЕСНАЯ ДЕВКА). Лесовик и в этих рассказах выступает как умудренный особыми знаниями «хозяин» – и леса, и человеческой судьбы.

Согласно поверьям многих районов России, леший наделен даром предвидения и пророчества. «Лесовой предвидит будущее, и наперед судьба человека ему известна» (смолен.).

«Мужик Кузьмин рассказывал мне и божился, – сообщает П. С. Ефименко из Архангельской губернии, – что выходит каждый год в лес на Святки, а он [леший] выйдет и спрашивает: „Что тебе надо?“ А Кузьмин начинает расспрашивать: „Каков год? Каков хлеб? Будет ли солдатчина? Будет ли в море рыба?“ Леший говорит – будет или нет; так до трех раз. За третьим разом леший захохочет и, сказавши: „Ах, дурак, все одно слово помнит!“ (то есть все спрашивает об одном) – уйдет в лес» 〈Ефименко, 1864〉. В Верхнем Поволжье, гадая на перекрестке, кричали: «Черт-леший, ау, покажи мне судьбу!» В Карелии (Каргопольский уезд), желая узнать свою судьбу или судьбу близких, отправлялись в лес (на перекресток, росстань, распутье), взяв с собой предназначенный для лешего «относ» (обычно в виде каравая хлеба с солью). «Придя в лес, выкликали: „Эй, большой брат, выходи хлеба-соли покушать!“ 〈…〉 Узнав от лешего будущее, знахарь приносит вести в деревню: „Олешка с Падуна спрашивал ходил у лесного, а тот сказал, что он (Сашка) не приде (с фронта) домой“ – „Ну, я так и знал. Что Олешка сказал, дак уж правильнее“» 〈Криничная, 1993〉.

Если в четверг Пасхальной недели сесть в лесу на старую березу и громко три раза крикнуть: «Царь лесовой, всем зверям батько, явись сюда!», то леший явится и скажет будущее (новг.).

Чаще всего лесной дух участвует в святочных гаданиях. Однако обращение к нему без необходимых предосторожностей чревато бедами. В севернорусской быличке леший едва не губит неосмотрительного гадальщика.

«А это, знаешь, в сорок четвертом году пошли мы на мурманский берег. Меня назначили, и мы вот с Варзуги шли пешком на Кандалакшу. Вещи у нас везли, а сами мы пошли пешком. И вот мы дошли до Умбы, а в Умбе там с деревни тоже пошел мужчина… Мы его называли Коля Вайга. 〈…〉 Ну, от ён рассказывал… Идешь, знаешь, волок сорок километров, дак надо чего-то говорить-та! От и разговорились тоже – как гадали прежди. Он и говорит: „Я пошел тоже, етого, в Святки гадать на шкури на оленьей. На росстаня́“. А росстаня это, знаишь, чтобы дороги расходились в разные стороны. И от ён очертил, а бычья шкура-то, хвост-то длинный такой (у маленькой постели-то от небольшой). А тут, это, у шкуры хвост-то большой, длинный такой – у быка дак! И от он начинает от хвоста очерчиваться: „Не ходи черт за черту! И до другой хвоста“. А хвоста-то самого не очертил. И опять так: „Не ходи черт за черту! Не ходи черт за черту!“

Ну и сижу жду. На постеле. Вдруг дьяволина-то идет – то-о-ка такой мужчина! Как обычно лешего-то говорили, что в сером кафтани ходит, правая пола подтыкнута. Ну вот, он подошел и говорит: „А э-э-это у тебя что!!!“ Хвост-то не очерченный! Взял за хвост и попер! Только одна курева по снегу! „Я сразу, – говорит, – испугался, захватился за края шкуры-то. И сижу. А потом вспомнил, что мне надо очуркатца“. А от я не знаю, как очуркатца: „Чур меня! Чур меня!“ (Или молитву какую говорил, не знаю.) И от как это он очуркался: сидит на постеле (шкуру-то у нас называли постелей). Вот. И узнал место. „Шесть километров, – говорит, – меня упер! На мху на каком сижу!“ От так» (мурм.).

Леший учит ворожить побывавших у него людей (см. ЛЕСНАЯ ДЕВКА). «У нас, бывало, парня носил он, лесной бутто, долго, и он ворожить научился» (арханг.). «Глаза у девок (вернувшихся из леса) вострые, как не наши, не людские, как невидимки. Потом наладили» (карел.).

В Олонецкой губернии полагали, что лесовик «и вся его стихийная братия» являются человеку исключительно перед бедой, «только тогда, когда людям предстоит что-либо чрезвычайное, когда, по словам народа, какая ни на есть беда случится над крестьянином» 〈Рыбников, 1910〉.

Леший, невидимое и видимое бытие которого (как и сам лес) на протяжении столетий сопутствует жизни крестьян, наделен многими человеческими чертами, даже слабостями. Он участвует в жизни крестьянской общины, с ним можно познакомиться, расположить его к себе. Леший «является то добрым, то злым и ближе всего по разнообразию природы приближается к человеку» (новг.) 〈Перетц, 1894〉.

Лесные хозяева под водительством своего атамана забавляются, «подвешиваясь» на деревьях (тульск.). Они посещают «царевы кабаки» (самар., олон.). В Архангельской губернии показывали место, где «из веков в век был кабак, да не наш, а кабак для неприятной силы, для леших». Лесовики играют в карты на крыс и зайцев, «равно как мы на деньги» (самар.). В 1852 г., по рассказам крестьян, сибирские лешие проиграли русским и гнали проигрыш (лесных зверей) через Тобольск на Уральские горы.

У леших есть солдатчина, они воюют между собой и с водяными: «Лешие ведут частые войны с лешими же, живущими не в нашем царстве, а потому и у них бывает солдатчина. Главный атаман свою резиденцию имеет в Сибири. Он по ветру дает знать, какие лешие и из каких мест требуются к нему на службу: те тотчас оборачиваются лицом к Сибири и без всяких предварительных приготовлений идут в стан к атаману-лешему по сту верст в час. На походе они не делают ни роздыхов, ни дневок. Лешие не имеют ни пушек, ни ружей и на сражениях совсем не употребляют пороха, но ломят друг друга столетними деревьями, стопудовыми камнями, которыми нарочно запасаются для сражений и которые, будучи брошены рукою лешего, летят в десять раз скорее пули на пятьдесят верст. Наши лешие больше воюют с французом-лешим, которого владения как раз подходят к Сибири. Впрочем, за русских леших опасаться нечего: они всегда побеждают. У тех нет, вишь, ни лесу, ни камней таких, какие водятся у нас, на православной Руси» (вятск.) 〈Осокин, 1856〉. «Когда у людей заведется усобица, ведут между собой войну и лешие: сходятся целые войска их и зверей из воюющих царств и бьются между собою нещадно до тех пор, пока не прекратится человеческая война» (олон.) 〈Рыбников, 1910〉.

Образ лешего-воителя вписывается в сюжеты XX в. «Вот мы мужиков на войну провожали, и леший провожал, дак плакал и все кричал: „Я помогу вам, помогу, помогу!“ У нас дедушка говорил, леший за Русь идет, хто на Русь нападе, все леший за Русь встане. Он все силы кладе, а помогать – он в войну пули откидывал» (арханг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Лесные хозяева нередко появляются в деревнях. «В одной деревне были Святки, а там есь лешева тропа рядом с деревней. Один раз там было гостьбище, все веселятся, пляшут. А в одну избу, там беседа была, зашел леший. Его и не заметили. Он зашел, голову на воронец положил и хохочет. Сам весь еловый, и руки, и голова. Тут его и заметили. Испугались все, а он и пропал» (арханг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Лешие пытаются соблазнить девушек, женщин. В Вологодской губернии записан рассказ о крестьянке, неосторожно пожелавшей видеть на месте пьяного мужа лешего. После этого лесной хозяин начинает ежевечерне «ходить к ней через трубу». Измученная женщина избавляется от лесовика лишь с помощью святого угодника: «Дело дошло худо, баба похудала, на себя не похожа, а лешой не отступается. Есть ведь на свете всякие люди: кто-то посоветовал бабе пить траву, а на ночь класть на себя икону Димитрия Ростовского. Так она и стала делать. Однажды лешой прилетает к избе, а войти-то ему нельзя, потому угодник-то не пускает. Дак он назло такой ветер напустил, что крышу с дома сорвало, и с тех пор больше не бывал» (детей у крестьянки с этих пор не было).

Леший изводит мужика, настойчиво посещая его дом (волог.). В материалах из Новгородской губернии лесной дух крадет в деревне гвозди на постройку своей избы, дразнит и пугает крестьянок, появляясь на деревенской ограде. Лесовик любит музыку и может попросить человека обучить его игре на гармони.

Иногда лесной хозяин участвует в полевых работах. В Вятской губернии записан рассказ, напоминающий известную сказку о крестьянине и медведе: леший помогает поселянину вспахать поле (таскает на себе плуг) – в награду за «вершки» урожая (то есть за ботву выращенной репы).

В некоторых сюжетах (более характерных для сказок) лесной хозяин – простофиля, которого на удивление легко обмануть, обморочить, сыграть с ним шутку, нередко жестокую. «Одинова старик жал на поле хлеб; а в лесу, неподалеку от него, торчал да лежал лесной дух и смотрел все на старика, как тот жнет. Потом подошел к старику и спрашивает: „Как тебе, старик, не жарко жать-то?“ – „То и не жарко, что у меня, видишь, голова-то стрижена“. – „Остриги-ко, ино, у меня!“ – „Давай остригем, садись на сноп!“ Лесной сел на сноп; старик взял серп и давай захватывать совсем и рвать у лешова волосы, так и рвет, так и рвет, совсем с кожей, а лесной ревет-ревет благим матом да и говорит старику: „Ты, старик, стригал-жо до меня кого-нибудь?“ – „Стригал“. – „Дак живы-те оне были-жо?“ – „Были“. Не легко, верно, стриженье досталось лешому» (перм.).

По ночам леший молотит в овине крестьянский хлеб, но уличен и пойман. Следуя совету знахарки старик-хозяин «в двенадцатом часу ночи приходит в гумно, садится к избушке и крестик держит. Сидит он, вдруг в двенадцать часов ночи поднялся великий шум, великий ветер… Ну, вот когды пришел (леший), моментально он начал таскать обелье, зараз по целой трети на охапку». Наложив на шею незваного гостя крестик, старик ловит лешего, заставляет его вернуть похищенное. Потом он работает на старика – заготавливает ему дрова. Будучи приглашен на свадьбу, леший чудит там и в конце концов уговаривает отпустить его с миром (онеж.).

Появляющийся в деревне леший не только проказит, вредит, дразнится, но следит за соблюдением предписанных правил и обычаев (см. ЛЕСНАЯ ДЕВКА). Он наказывает за работу в праздники (мурм., новг.); посылает своих подручных (уведенных им людей) похищать еду либо утварь, приготовленную или оставленную нерадивыми хозяевами без благословения. Ср.: необходимо «благословить посуду и с молитвой оставить и чтобы была закрыта с молитвой. А то леший утащит и будет пользоваться» (мурм.).

Лесовик ценит доброе отношение. В благодарность за уважительное обращение лесной хозяин возвращает матери забытого на сенокосе младенца и становится ее «братом-помощником».

«Муж с женой пошли косить, взяли ребенка с собой. Еще мешочек с зыбкой с этой. Повесили, и ребенок тамо качался. А они покуда работали, ребенок-то заспал. А дома скот, корова… Жена и говорит: „Я пойду!“ – говорит. А ему докласть зарод-то нать. „Так я пойду, а ты докладаешь. А потом принесешь ребенка. Спит, дак неохота будить!“ Он покуда докладал, да и забыл. Пошел, а ребенка забыл. Пошел домой… Пришел домой, говорит жена-то: „Где ребенок-то?“ – „Ой, – говорит, – я забыл!“ Ну, она и побежала. Бежит, а дьявол-то (леший) качает ребенка: „Бай-бай! Мать тебя оставила, отец позабыл!“ Она не знает, что делать, вся перепугалась и говорит: „Брателко, отдай мне ребенка!“ А он и побежал в лес, захохотал: „Ха-ха-ха-ха! Я сестрицу нажил! Ха-ха-ха! Я сестрицу нажил! Ха-ха-ха! Я сестрицу нажил!“ А потом вот коров-то и гонял ей: „Зыни-позыни сетриных коров! Зыни-позыни сетриных коров! Зыни-позыни…“ И коровы-то придут домой! И пока коровы домой из леса не пришли – все слышно» (мурм.) (этот сюжет был популярен на Русском Севере и записан в нескольких вариантах).

Лесной хозяин приглашает к себе в дом; «шутит» над гостями, но иногда обходится с ними «по чести». Мужик, пожелавший «погостить у лешова», встречает на дороге старичка, который приводит его в дом-особняк: «Пришли, смотрит мужик – на столе всего-то понаставлено: и пива, и вина, и пирогов-то всяких. Посадили мужика за стол, угощают. Мужик выпил рюмку, а сам думает: „К лешему, к лешему я попал, наверное, – надо выбираться“. И говорит хозяину: „Спасибо, дедушко, на угощении, всем доволен, только ты уж, пожалуйста, проводи меня на дорогу: надо домой идти, боюсь, не заблудиться бы“. – „Ладно, пойдем“. Идут они тихонечко, и мужик все думает: „Эх! Заведет меня леший куда-нибудь, а делать нечего, пошел, дак иди“. Вдруг старик и говорит: „Теперь, дядя, не заблудишься“. И не стало старика. Мужик смотрит, а он у самого своего дома стоит на крыльце» (волог.).

Леший нанимает людей к себе на службу (шить сапоги, катать валенки) (олон., волог., вятск.).

Лесной хозяин вездесущ, деятелен: следит за поведением людей в своих владениях; не переносит шума, хищнического сбора грибов и ягод, ночной работы в лесу, да и вообще «не любит, когда часто поминают его из пустого или ругаются им» (вятск.).

«Раз мужики поехали ночью лес воровать. Дело было осенью. Они облюбовали хорошую березку и думают ее поскорее срезать, а леший (шут). Сидит на ней да палочкой постукивает. Мужики смеются над ним да делают свое дело. Вот срезали березу, положили на колесню и хотят везти, а лошадь ни с места. Смотрят, дивуются. И что же? Леший с ними шутку сшутил: задние колеса переменил на передние, – лошади-то тяжело было везти» (тульск.).

Леший раскатывает поленницы нарубленных дров (новг.) (в вологодской быличке современной записи лесной хозяин, напротив, помогает женщине заготовить дрова, но затем пугает ее ураганом) 〈Черепанова, 1996〉.

Останавливаясь в лесу на ночлег, испрашивают разрешение у лешего. «Если придется ночевать в лесу, надо проситься у лесового хозяина, а то ночь не пройдет тебе даром. Шишко (леший) выгонит с ночлега. А угодишь ему, будешь благополучен» (олон.) 〈Барсов, 1874〉.

Традиционно леший предстает в окружении подвластных ему зверей: он кормит их, погоняет, проигрывает в карты. «Костер горит, тута леший лежит. Коло него и лисиц, и куниц да костерок дров» (Русский Север). «Что леший гонит зверей – и теперь в то веруют. Так, если является много рыщущих волков, значит волк идет на войну, а леший потешается» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

«Медведь у лешего любимый зверь. Леший, всегдашний охотник до вина, никогда почти не выпьет ни одного ведра, не попотчевав зауряд и медведя. Леший никого, кроме медведя, не берет в услужение себе. Подкутивший леший любит соснуть часок-другой, и медведь в это время ходит около него дозором. 〈…〉 Леший угощает медведя вином, а медведь лешего – медом» (вятск.) 〈Осокин, 1856〉.

Согласно поверьям Смоленщины, волки находятся под властью честного леса или лесного царя (иногда в облике белого волка) и святого Егория. Сходные представления обнаруживаются и в других регионах, ср.: «Костер разложен, а кругом волки сидят, и с ними сам Егорий Храбрый» (самар.).

Леший, «хозяин» зверей, властен и над домашней скотиной: напускает на нее медведей, волков либо, напротив, оберегает. Ср. приговор при первом выгоне лошадей в ночное: «Лес честной, царь богатый и многомилостивый! Спаси моих лошадок в поле, за полями, в лесу, за лесами, где они ходят, гудяют, росу выпивают, – тем они сыты пребывают. Вот тебе, лес честной, хлеб-соль и низкий поклон!» (смолен.) 〈Добровольский, 1908〉.

Когда стадо первый раз по весне выходило в поле, его поручали невидимому надзору святого Егория, но при этом пастух нередко заключал (или «подновлял») договор с лесным хозяином, лешим. «Лесовой в особой дружбе с пастухами» (новг.). Хороший пастух, по понятиям крестьян, должен был знать условия заключения и соблюдения такого соглашения (включавшего относ, жертву лесному духу).

«Пастух и леший заключают договор на курином яйце: половину пастух отдает лесовику, другую съедает сам» (новг.) 〈Кедров, 1865〉.

Леший, заключивший соглашение с пастухом, охраняет стадо в течение лета, за это он получает молоко. «Для того чтобы скрепить этот договор, пастух произносит заговор и бросает в лес замок, запертый на ключ; леший поднимает замок и отпирает или запирает его, в зависимости от желания пастуха. При этом считается, что скот ходит только тогда, когда замок отперт…» 〈Зеленин, 1991〉.

«Стада крестьянские пасутся „в лисях“, но они ограждены от жадного до них лесовика отпуском. Пастух получает отпуск от ворожника. По получении отпуска в лесу делаются так называемые „воротца“, и сквозь них прогоняется все стадо. Иной раз в силу отпуска первая корова идет в жертву „лесовику“, отчего в скором времени и исчезает. Главная цель отпуска – „чтобы звирь не крянул животину“. Отпуск держится в строгой тайне; получивший его пастух принимает на себя нечто вроде послушания: или он не должен есть ягод, или не должен брать ничего прямо из рук другого человека, или не смеет лазить сквозь изгороду, в щель, а должен непременно через нее перепрыгивать» (олон.) 〈Хрущов, 1869〉.

«Мы ходили в лес, видели: мужик долгий (леший) в сибирке серой. Больше мужика! Пастуху помогал пасти. Он доброй, как не досадишь, а досадишь – какого-то пастуха в расчоп посадил: лесина надвое» (арханг.).

Помогая пастуху, лесной хозяин наделяет его магическими предметами: учит подпаска собирать и распускать стадо с помощью наговоренного пояса (новг., волог.).

По иным версиям, лесовик снабжает пастухов помощниками, которые незримо пасут за него скот. «Леший – помощник пастуха – похваляется: „А у меня столько трудов вышло. Я всю вселенну обежал!“» (арханг.) 〈Померанцева, 1975〉.

«В Ильин день, после обхода с крестами, пастух градоськой загнал скот в лощинку, а Прокопий (местный крестьянин) тут и случись, и видит он, что пастух что-то ладить собирается. „Дай-ко, – думаю, – посмотрю!“ Стал, смотрит через ногу и видит: видит пастух на осиновом пне, а пред ним целая артель врагов, а середине один такой большой-большой. И спрашивает он пастуха: „Выбирай себе любово, который взглянется!“ А пастух ему: „Выбирай сам, ты лучше знаешь своих-то!“ Лесовой ему, подумавши, и говорит: „Бери вот этого кривого, он тебе послужи!“ – „Ну ладно“. Кривой вражонок как схватил лозину да как крикнет – и повалил скот по дороге, а большой-то и говорит пастуху: „Смотри только, как станешь загонять – иди по следу, а навстречу не ходи: все дома будут“. И сгинули все. Прокопий Никифоров перекрестился да что есть духу домой!» (новг.).

Если человек нарушает хотя бы одно из его условий соглашения (к примеру, не пытаться увидеть пастухов-лесовиков), то его помощники исчезают; разгневавшись, напускают на стадо зверей, уводят коров. «Пастухи – кто и с чертом ворожат, кто и с Богом, кто как сумеет» (новг.).

Потерявшихся, «уведенных» животных пытались возвратить посредством жертв-«относов» лесным духам. «Пропадет коли скотина… вот что делают. Пойдут в лес, положат на перекрестке яйцо на левую руку от себя. А на яйцо наговорить должно: „Кто этому месту житель, кто настоятель, кто содержавец, тот возьмите дар и домой скотину спустите, нигде не задержмте, не за реками, и не за ручьями, и не за водами!» (олон.) 〈Харузина, 1906〉.

На Пинеге при пропаже коров увязывали в платок пшеничную шаньгу, горшочек каши и в полночь оставляли на лесной росстани (на перекрестке). Исчезновение приношений сулило благополучный исход дела: лесовики, приняв дар, должны были возвратить скот. «Чтобы вернуть коров, угнанных лешим, раньше суеверные люди через головы скота бросали хлеб, тем самым стараясь войти „дедушке в милость“» (новг.) 〈Померанцева, 1975〉. В Олонецкой губернии лесовику предназначали краюшку хлеба, щепотку чая, кусочки сахара.

Наибольший успех имели действия людей, «знающихся с лешим» (пастуха, колдуна, колдуньи, ворожеи и пр.), к чьей помощи нередко прибегали. «А бывают и такие, что знаются с лесовиком, и лесовик отдает им скотинку. Только уж грех-то великий! Тот, значит, и говорить с ним может, и увидит его. Пойдет он на перекресток, засвищет – а он тут и придет. Скажет, можно ли отдать ее. Коли можно – завсегда отдаст» (олон.).

«Хозяин утраченного животного кладет на перекрестке десять яиц, кусок сала, ковригу хлеба и становится к относу задом. Знахарь очерчивает его и заклинает духов разными голосами; после чего хозяин, не оборачивая головы, возвращается назад домой» (смолен.).

В повествовании, записанном на Печоре, колдун, знающийся с лешим, отыскивает скот за бутылку спиртного: выпьет и идет глухим лесом, «без всякого следа»; свистнет – и появляется потерявшаяся лошадь. «Крестьянин, дружный с лешим, уважается между собратами; всякий, кто потеряет корову, лошадь, идет к нему с поклоном» (арханг.) 〈Харитонов, 1848〉.

Завести добрые отношения с лесным хозяином стремились и охотники. Дружный с охотником лесовик мог выгнать зверя под выстрел охотника, направить его руку, сделать метким стрелком. Жители Забайкалья рассказывали, что леший ночью приносит охотнику подстреленных белок; но если белок не успевают ободрать до рассвета, они оживают и убегают (за свои услуги леший требует оплаты водкой) 〈Логиновский, 1903〉. «Для удачи» охотники должны «войти в союз» с лешим (Новг., Череп.). По иному мнению, подобный «союз» греховен, чреват гибелью, а «полесовать с наговором» опасно (волог.).

Порой леший сам решает помочь тому, кто сумел расположить его к себе (не подстрелил, пожалел «медведицу с медвежатами, волчицу с волчатами, зайчиху с зайчатами» – арханг.). «…Раз заночевал у нас человек в лесу. Сидит у костра да шаньгу ест. И вдруг слышит и треск, и гром – идет кто-то. Посмотрел это он, а лесовик идет, а перед ним как стадо и волки, и медведи, и лисы бегут. Так и лоси, и зайцы, и всякое зверье лесное. Как же он испугался – и Боже мой, – а тот к ему подходит. „Что, – говорит, – человек, шаньги дай кусоцек“. Дал он ему шаньги половину. Тот давай ломать да зверям давать, так и шаньга у него не уменьшается. И волки сыты, и медведи сыты, и зайцы сыты» (с этих пор по велению лешего звери не трогают добросердечного крестьянина) (арханг.).

Нередко лесовик, как и другие духи, «озорничает бессмысленно и зло», вредит без видимых причин; губит охотящихся в пределах его владений. В северных районах России популярен сюжет о ненасытном лешем-людоеде, поедающем охотников, которые останавливаются на ночлег в лесной избушке (он съедает сначала ужин охотников, а затем собак и самих охотников).

В рассказе, записанном на Пинеге, охотник случайно ранит лешего.

«Шел мужик с охоты да увидал в лесу зверя. Он в этого зверя и стрелил. А тот как закричит! Весь лес всколыхнулся, все звери завыли! Видит мужик, что он ранил лешего. Скинул кабот да шапку на пень надел, а сам в кустах спрятался. Вышел леший разгоряцонный, березина большая в руках, да как хвать по пню! Думал, мужика убил, и пошел, а мужик домой убежал».

Подобные сюжеты в различных вариантах популярны среди крестьян и охотников-промысловиков, особенно севера России. В них отразились представления о необходимости искупительных жертв «хозяину зверей» за наносимый его владениям урон. И хотя в быличке, записанной на Вологодчине, тяжбу охотника и лешего степенно разбирает «суд леших», образ неумолимого лешего-людоеда равнозначен образу лешего – стихийного духа, вольного и необузданного обитателя лесов.

Предсказать действия лешего-стихии, лешего-судьбы трудно. Однако он не только грозен, но «причудлив» и «любит тех, кто пожелает ему добра» (новг.). Он не прочь подурачить (владимир.), подшутить над человеком, иногда постращать (орл.). Народ лешего боится, но порой подсмеивается над ним (волог.).

Лесной «хозяин» доброжелателен или нейтрален по отношению к тем, кто помнит о нем и старается почтить. Разгневавшись, леший «насылает болезни» (олон., волог.); «выбрасывает» из лесных избушек (арханг., олон., волог., тюменск.).

Приписывая свою болезнь «гневу лешего», олонецкий крестьянин брал в левую руку яйцо и, встав на перекрестке, произносил: «Кто этому месту житель, кто настоятель, кто содержавец, тот дар возьмите, а меня простите во всех грехах и всех винах, сделайте здраву и здорову, чтобы никакое место не шумело, не болело» (яйцо оставляли на перекрестке).

Путник, вознамерившийся переночевать в лесной избушке, обращался к ее «хозяевам» с почтительными словами, ср.: «Большачок и большушка, благословите ночевать и постоять раба Божия [имя]!» или «Пусти, лесной хозяин, укрыться до утра от темной ночки!» (олон.).

Ночуя в лесной избе, топили печь благословясь (бросив соли в очаг – костр.). В порог втыкали топор со словами: «Крещеный человек входи, а некрещеный не входи» (карел.); крестили с молитвой двери, окна, дымоход и «всякую щелочку» (мурм.). Если не сделать этого, в избу могут «налезть» нечистые духи (лесовые, покойники и пр.).

Человек мог заключить и особый договор с лесным хозяином – стать «сильным» колдуном, отрекшись от Бога и близких (сняв крест, «заделав Святые Дары в березу» и выстрелив в них через левое плечо – тульск.).

Если в ночь накануне Иванова дня пойти в лес, срубить осину вершиной на восток и, стоя на пне (глядя меж ног на восток), произнести: «Дядя леший, покажись не серым волком, не черным вороном, не елью жаровою, покажись таким, каков я!» – явится леший в образе мужика. В обмен на душу он заключит с крестьянином договор, обязуясь помогать, запретив, однако, об этом рассказывать (арханг.). Дабы заручиться помощью лешего, нужно прийти ночью в лес, снять шапку, поклониться лесу и сказать: «Лесной князь, выдь сюда, помоги моей беде, сам удружу!» (волог.).

Увидеть лешего (если он пугает в дороге лошадей) можно «сквозь дугу, меж ушей лошади, и тогда леший примет свой настоящий вид: страшного, огромного, выше леса человека в белом одеянии» – от молитвы леший удалится «с шумом» (сургут.). Однако попытки взглянуть на лешего повсеместно считались делом небезопасным. «А то женщина одна также было вздумала посмотреть на него, на красавчика эдакого писаного; знаете – баба, так все нужно узнать, везде спрашивают; ведь прелюбопытный народ эти бабы! Только, батюшка мой, как взглянула, так тут же и умерла, и не взвизгнула. Не знаю, каков ей показался» (костр.) 〈Андроников, 1856〉.

Жители некоторых губерний утверждали, что крещеные люди вообще не могут видеть леших (орл.). По мнению многих крестьян, лешие «сравнялись с людьми», а люди уподобились лешим. «Теперь лешаков нет, все ушли, все сравнялись люди; раньше медведей боялись, теперь людей» (мурм., запись 1982 г.), ср. свидетельство конца XIX в.: «Если спросить мужичка нашей местности, отчего нынче леший мало предсказывает, он ответит: „Вишь, нынче народ-то стал хитрия беса. Он того не выдумает, что выдумает народ“» (новг.).

ЛИЗУ́Н, ЛИЗУ́НКО – дух, обитающий за печкой или в подполье дома; домовой.

«Ребятишек раньше пугали, чтоб молчали: „Ой, лизун выйдет из подполья!“» (волог.); «Уж тя лизун съест!» (яросл.); «Лизунко тебя оближет!» (костр.).

Лизун – одно из табуистических наименований домового духа, который, по поверьям, лижет, зализывает волосы людей, шерсть скота, вылизывает брошенную как попало посуду. Лизун напоминает мохнатого зверька.

«А то раз начал он [домовой] лизать меня по голове таким жестким языком. Что, думаю, за притча? Схватил я его за шерсть. Кошка, да и только! А кошки у нас в дому, надо сказать, давно не бывало. Вижу, дело неладно. Давай молитву читать да креститься. Благо руки не отнялись, насилу открестился» (волог.).

Лизунко «сближен с домовым». Он живет в голбце, в избах под полом (костр.) 〈Завойко, 1917〉.

Таинственным мохнатым лизуном крестьяне стращали детей. «Лизун под печкой живет, там на кухне, в чулане. Не плачь, лизун тебя там съест. Лизун-то в подполье и живет» (волог.).

На Смоленщине страшный лизун помещался не только под печью 〈Гальковский, 1916〉, но и в бане.

«Еще лизуны, бывало… Говорят нам: „Не ходите поздно!“ Кто-то желтенький глядит в окошко в бане! Зверюшка такой, четыре ноги, желтенький. Ти нам просто давалось, ти на самом деле было».

Лизун – «детское пугало»; лизун – это и «сноп огня, пламени» (смолен.).

ЛИХ, ЛИХА́Ч, ЛИХА́Я, ЛИХО́Й, ЛИХОМА́Н – нечистая сила; злой дух; болезнь.

«Лихая болезнь; полуночный лихач, болезнь от нечистого» (смолен.); «Лихой бросило» (вятск.); «Лихие их ведают!» (калуж.); «Лихой тебя возьми!» (орл.); «Весной жеребенку на шею навешивается связанный из палочек крестик на обрывочке, чтобы лихой не повредил» (рязан.); «Есть болезнь такая, лихоманка, то холодно, то жарко ему» (моск.); «Без притчи и лихоманка не берет» 〈Даль, 1881〉; «Лихоман его понес на эту свадьбу!» (курск.); «Я слышал, как лихоманник-то кричал около полуночи в ближнем лесу разными голосами» (яросл.).

Лих (как и лихо) – зло, беда. Лихие – иносказательное и обобщающее название опасной нечистой силы, которая может принести беды, болезни: «Лих вошел – злой дух вселился» (перм.).

Лихач – эпилепсия, болезнь, вызываемая, по поверьям, нечистым духом; лихой – нарыв на пальце (орл.).

Лихо́й (лихои́мкой, лихома́нкой, лиходе́йкой) именовали одно из самых распространенных и «неотвязных» заболеваний – лихорадку. Лихома́н (лихома́нец, лихо́ма́нник) – нечистый дух, черт; леший.

ЛИ́ХО, ЛИ́ХО ОДНОГЛА́ЗОЕ (ОДНОГЛА́ЗЕНЬКОЕ) – зло, беда; персонификация злой доли, горя; нечистая сила.

Зло, беда в поверьях может предстать живым существом, которое преследует человека и губит его.

Лихо и похоже на человека, и отличается от него. Оно может быть одноглазым («кривым, неправедным»); истощенной женщиной; существом огромного роста, пожирающим людей (смолен.). Образ лиха более характерен для сказок, а не для бытующих поверий.

ЛУГОВИ́К – луговой, полевой дух.

Название «луговик» встречается редко, преимущественно на северо-западе России. Крестьяне Тульской губернии полагали, что мохнатые луговики (вместе с полевиками и колодезниками) обитают под землей, в норах, но выходят оттуда в полдень и перед заходом солнца. В это время они опасны, могут «навести» на человека болезнь, лихорадку.

ЛУКА́ВЫЙ, ЛУКА́ВЫЙ ЧЁРТ, ЛУКА́НЬКА – нечистый дух, черт; дьявол, Сатана; леший.

«Потом приходят мужики, а он [умерший колдун] на лавке сидит, ноги поджал и руки сложил. А один мужик не растерялся и говорит: „Ложись, Васька, а то топором башку отрублю“. Это его лукавый и черт подняли» (волог.); «В нашем лесу луканька заводит» (яросл.); «Куда тебя луканька занесла!» (оренб.); «Луканька, поиграй да назад отдай!»; «Луканька хвостом накрыл»; «„Наоборот“ читают молитву Господню, с целью снять зубную боль: „Лукавого от нас избавь!“» (смолен.) 〈Даль, 1881〉.

Иносказательным «луканька» именуют нечистого духа, черта, который стремится слукавить, обхитрить, заморочить человека. «Луканька, лукавый – соблазнитель, бес»; «Вся неправда от лукавого» 〈Даль, 1881〉.

В одной из версий сюжета о сотворении земли (содержащейся в рукописи Соловецкой библиотеки) лукавым поименован содействующий Богу черт. «Стал Господи мир творить, где народу жить. Распустил он море-окиян: надо землю сеять. Прибежал лукавый черт да и говорит Господи: „Ты, Господи, все творишь: весь мир сотворил, окиян-море напустил; дай мне хоть землю насеять!“ – „Сей!“ – сказал Господи. Сеял, сеял лукавый – никакого толку! „Опускайся ты, лукавый, – сказал Господи, – на самое дно моря, достань ты, лукавый, горсть земли“. Опустился лукавый на дно моря, захватил лукавый горсть земли; вынырнул: глядь – всю землю водою размыло. Опустился в другой раз – тоже: в горсти нет земли. Опустился лукавый в третий раз, и, по Божьему повеленью, осталась за ногтем песчиночка. Бог взял ту песчиночку и насеял всю землю, с травами, с лесами, со всякими для человека угодьями».

Луканька, возможно, не только лукА́вый, но и лУ́ковый, то есть с головой, напоминающей луковицу 〈Мокиенко, 1986〉.

«Лукавой силой» называют нечистую, дьявольскую силу: «Да что она есть за лукавая сила, за мать, что он, нечистый дух, за отец!» (донск.).

ЛЫ́ЦАРЬ БРА́ННЫЙ – покойник-воин, охраняющий закопанные им сокровища.

Сюжет о рыцаре-богатыре «во железных доспехах» развивает традиционные представления, согласно которым хозяева кладов и по смерти являются их сторожами, охранителями. Ср.: «В старые времена будто видели люди мудрые по ночам богатыря на белом коне»; «Этот богатырь, сраженный татарами, приезжал проведывать свой заповедный клад» (тульск.) 〈Сахаров, 1849〉.

«Близ сельца Гороховый Бор доселе видно множество курганов, по народному поверью скрывающих котлы серебра и золота; да не давались они никому, как ни перерывали насыпей. Но вот отыскался молодец, парень ловкий, готовый побрататься хоть с чертом. Всю ночь на Ивана (на день Ивана Купалы. – М. В.) он с разными причетами и поговорками начал копаться в кургане, работал до пота. И до петухов успел добраться до котла чугунного, с серебряною монетою. Поволок его малый за собою, ни жив ни мертв от радости, притащил в избу, засунул под полати, а сам улегся на них.

Вдруг ночью является к нему лыцарь косая сажень длины, полсажени ширины. А одет был тот богатырь во железных доспехах да во шлеме с павлиньим пером, а был он не то литвин, не то жмудин. А была у того витязя сабля вострая да длинная, и чем дальше бежал от него человек, тем длиннее становилась его рука с палашом. Схватил он с полатей мужика, вытряхнул ровно таракана какого да как крикнет голосом зычным: „Где мои деньги? Подай мое серебро!“

На другой день… мужичок, проснувшись, увидел себя на полу, кости у него страшно болели и болтались в теле, словно свинцовая дробь в мешочке кожаном. Глянул под полати, а под полатями в котелке уголь да хлопья. С тех пор стал каждую ноченьку ходить к нему тот лыцарь бранный и, ходивши, стал встряхивать его манером богатырским. Стал пить мужичок с горя горькую да под елкой, слышь, и помер от кручины и печали да от чертова попущения» (Великие Луки) 〈Семевский, 1857〉.

ЛЮБА́К, ЛЮБОСТА́Й – нечистый дух или змей, посещающий тоскующих женщин (см. ЗМЕЙ).

«Любак» означает «любовник»; «любастый» – «статный, красивый»; змей-любак (любостай) – «огненный змей, рассыпающийся около дома, где живет любовница» (смолен., рязан., калуж., тамбов.).

ЛЯГУ́ШКА-КОРО́ВНИЦА – наделенная сверхъестественными свойствами лягушка, жаба; про́клятая девица.

В лягушек-коровниц «обращаются некрещеные и про`клятые родителями девицы. Они живут в воде, но выходят и на землю и ночью выдаивают коров. Если тронуть лягушку-коровницу, то она сердится и пускает на тронувшего ее струю молока. Молоко, побывавшее в лягушке, очень ядовито и производит сильную боль, если попадет на человеческое тело» (яросл.) 〈Якушкин, 1896〉.

В поверьях, связанных с лягушками-коровницами, полагает Е. И. Якушкин, они характеризуются как русалки и ведьмы, «хотя во многих местностях Ярославской губернии слово „русалка“ вовсе не известно, а слово „ведьма“ употребляется только как бранное выражение» 〈Якушкин, 1896〉 (можно отметить и отдаленное сходство этого образа со сказочными персонажами типа Царевны-лягушки).

Добавим также, что про́клятыми (заклятыми, превращенными людьми) лягушки считались во многих районах России, ср.: лягушки – про́клятые дети (владимир.) (см. ПРО́КЛЯТЫЕ).

М

МАЛАХИ́ТНИЦА – дух в облике девушки, обитающей в залежах малахита.

«Слыхал, что хозяйка эта – малахитница-то – любит над человеком мудровать» (урал.).

Малахитница – дух подземных недр (залежей малахита). У нее «шелкового малахиту платье» – «камень, а на глаз как шелк, хоть рукой погладить».

В сказах П. П. Бажова 〈Бажов, 1992〉 малахитница – Хозяйка Медной горы, оборачивающаяся ящерицей. Она помогает тем, кто полюбился ей мастерством и удалью. Однако любовь малахитницы не приносит обычного человеческого счастья, а привязанность к ней опасна, как тяга к неведомому и недостижимому.

МА́ЛЕНЬКИЕ – нечистые духи, черти – помощники колдуна.

«Маленькие – это чертенята»; «И еще про одну говорили, что у ей маленькие были. Покажутся в красных шапках с торчками. Живут-то они при ней, и держит их при себе. Делать-то все и помогают. Сядет есть, а она по три ложки под стол. 〈…〉 Кормила она их» (новг.).

В поверьях маленькие характеризуются сходно с другими мелкими нечистыми духами – шишками, кузутиками, шутиками, помощниками и т. п. (см. ПОМОЩНИКИ). Помогая знающемуся с нечистой силой человеку, они беспрестанно докучают ему, могут сгубить. «У этих ворожей есть маленькие, наверно. У нас был такой старик, все ране коров пас, у него медна труба была. К земле наклонится и закричит по-своему, и все придут, и буренки, и пеструшки. Так у ёго были маленькие. Есть маленькие, так и из-за леса достают скотину, если за лес уведут. Им работу дают какую хошь. 〈…〉 А не дашь работу, они тебя затерющат, жива не будешь. У кого есть, они сами знают, как от них избавиться. Есть платки кладут на родник. Раз платок взяла, так и примешь маленьких. На платок их кладут, платок свёрнутый как следоват» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Как и другие нечистые духи-помощники, маленькие крайне опасны для своего умирающего хозяина (см. КОЛДУН, ПОМОЩНИКИ). В поверьях XIX–XX вв. упоминаются многочисленные способы избавления от них, от «купли-продажи» до передачи посредством посоха, палочки, чашки, иных предметов, заключающих в себе незримую нечистую силу.

МА́МОНТ, МАМО́Н, МАМО́НА, МАМУ́НА – демоническое существо, бес; фантастический зверь, который обитает под землей.

«Есть зверь мамонт необыкновенной величины, который ходит под землей, как под водою» (нижегор.).

Упоминания о Мамоне беззаконном, мамонте насыльном и нахожем – опасных демонических существах – встречается в заговорах и историко-литературных памятниках. В «Молитве архистратига Михаила от ускопу» (рукопись XIX в.) говорится о Мамонте – «бесе про́клятом» 〈Черепанова, 1983〉.

В апокрифах демонический персонаж Мамона (Мамонт) (облик его подробно не описывается) принадлежит к сонму «силы бесовской», противостоящей Богу и ангелам. Этот образ, по-видимому, возник вследствие народного переосмысления евангельского образа мамоны (божества богатства). В ряде русских говоров мамона – «имя божества богатства у некоторых древних народов»; «мамон» означает «желудок, брюхо»; «мамонить» – «соблазнять, обжираться». Служение «Мамоне неправедному» искони противопоставлялось служению Христу (ср. «Работати Мамоне неправедному» – «Слово Иоанна Златоустого о играх и о плясании»).

В народных поверьях мамонт – животное, обитавшее на земле в стародавние времена. Образ «всемогущего зверя мамонта» рисует записанный в Нижегородской губернии заговор «на мамонтову кость» (мамонтовы кости могли почитать «богатырскими», а также оберегающими от порчи): «До потопа сей зверь пребывал, а после потопа погиб, до потопа он проходил горы и каменья и истоки водные, и все были покорны и поклонны и не противились. Такой бы и я был, пред всеми честен и величав, и что буду во пиру, во беседе, за столами убраными, за ествами сахарными, за питьем медвяным просить и говорить, прошение мое не оставляли, преступление не поминали, и как павлин по паве тоскует, так бы и люди о мне тосковали и горевали и на все мои пути и перепутья смотрели вовеки. Аминь трижды».

В окрестностях Семипалатинска рассказывали, что мамонт был громадным животным – «не мог даже от тяжести носить своего тела. Тогда он сбросил в себя часть тела, и из этой части образовался рябчик. Мясо мамонта было белое. Этот же цвет передался и рябчику».

Согласно иным трактовкам, мамонт продолжает жить под землей и под водой, скрытно от глаз человеческих. «Мамонт-зверь ходит под землей, как рыба в воде; если выйдет в яр, то умирает» (томск.).

Мамонт – носитель могучей разрушительной и созидательной силы. Одним своим движением он прокладывает русла рек, одним лишь взглядом порождает ручьи. Такой образ сформировался на перекрестье представлений о реально существовавших мамонтах и о фантастических «допотопных» животных.

«Мамонты жили только спервоначалу века – очень недолго. От них пошли реки и речки. Куда мамонт идет, туда по его следам протекали большие реки; куда он глазом кинет, оттуда зачинались мелкие речки и ключи. Теперь мамонты живут под землею» (енис.).

Крестьянские рассказы о мамонте очень живы и детальны. «Мамонт своим внешним видом и строением напоминает быка или лося, но размерами своими он значительно превышает этих животных: мамонт в пять-шесть раз больше самого большого лося. На голове у мамонта имеются два громадных рога: рога его гладкие, розовые и чистые, слегка изогнутые, как у быка, но не ветвистые, как у лося. Копыта у него раздвоенные. Как и чем питается мамонт – неизвестно; говорят, что он питается каким-то составом, имеющим вид камня. 〈…〉 Мамонт живет исключительно в земле, и притом на значительной глубине» (неподалеку от берегов большой реки мамонт роет себе в земле логовище-пещеру и оттуда ходит на водопой).

«Мамонт не любит солнечного света… Во все летние месяцы мамонт укрывается в земле. В зимнее же время, когда речная вода укрыта от солнечного света толстым льдом и снегом, мамонт любит проводить время в самой реке, в воде подо льдом. Часто в зимнее время можно видеть на льду реки широкие трещины, проникающие всю толщу льда, а иногда можно видеть, что лед на реке расколот и раздроблен на множество некрупных льдин, – все это видимые знаки и результаты деятельности мамонта: разыгравшееся и расходившееся животное ногами и спиною ломает лед».

«Весною, с разлитием рек, когда лед тронется и несутся льдины по воде, мамонт начинает сердиться на то, что льдины уходят; в ярости мамонт хватает лапами и рогами льдины и задерживает их и таким образом на реке по местам производит значительные заторы льда. Нередко случается при этом, что льдины затирают и насмерть давят самого мамонта. Оттого-то кости мамонта всего чаще находят в воде, на дне реки, и в берегах рек в земле, всегда на значительной глубине. Мамонт по своему нраву животное кроткое и миролюбивое, а к людям ласковое, при встрече с человеком мамонт не только не нападает на него, но даже льнет и ластится к человеку» (тобол.) 〈Городцов, 1910〉.

Кротость мамонта подтверждают рассказы, сходные с популярным во многих областях России повествованием о случайно провалившемся под землю и зазимовавшем там человеке. Зимует он со змеями, змеем (см. ЗМЕЙ), а в сибирской версии сюжета – с мамонтом. Мамонт (как и змей) не трогает пришельца; даже «ластится» к нему. Он указывает ему камень, лизнув который можно насытиться, а весною выводит на берег реки (тобол.).

Подробное исследование сибирских поверий, связанных с мамонтом и «мамонтовыми костями», было предпринято В. Н. Татищевым во время разыскания им по указу Петра I рудных месторождений. «Сей зверь, по сказанию обывателей, есть великостию с великого слона и больше, видом черн, имеет у головы два рога, которые по желанию своему двигает тако, якобы оные у головы на составе нетвердо прирослом были. 〈…〉 Оной зверь живет всегда под землею, с места на место приходит, очищая и предуготовляя путь себе имущими рогами, якобы некоторыми снастьми, но не может никогда на свет выттить; когда же он так близко к поверхности земли приближится, что воздух ощутит, то умрет. О пище его не что иное мнят, как токмо самая сущая земля, притом же некоторые сказуют, что он не может в тех местах жить, где люди на земли поселились, но удаляется в места пустые и ненаселенныя» 〈Татищев, 1979〉.

В. Н. Татищев подробно характеризует «мамонтовы кости», которые рыбаки и охотники находят «наиболее в странах северных, яко в провинциях Тунгуской, Якуцкой, Северной Даурии, Обдории, Удории, Кондории и Угории, на местах инных, токмо при реках, где водою берег обмоет и земля обвалится…». И хотя добытые кости бывают разными, «яко головы, позвонки, ребра, голени и протчия, однако протчих всех, кроме рогов, не берут, понеже токмо сии в употребление годны». Рога за высокую цену продают «токарям, рещикам и купцам, торгующим в Китаи», «немало же количество привозят и в Москву».

Убеждение в реальном существовании обитающего под землей мамонта имеет множество обоснований. Некоторые видели хорошо сохранившиеся останки мамонтов. Другие «видали, где он ходит, сказуя, что земля под ним с великими лесами подымается великими буграми, а позади его падает, и остаются глубокие рвы, и леса падают; таковых ям показуют там на разных местех множество». Третьи уверяют, что мамонты существуют, но почти не встречаются человеку, так как «от жительства людей бегут».

«Сим обывательским сказаниям многие верили и за истину не токмо описали, но и начертанием изобразили, – подытоживает В. Н. Татищев. – Случилось же мне от шведских знатных пленников слышать, что они оного зверя сами видели в ночи чрез реку плывуща, а образа и цвета его за темностью видеть не могли». Кроме того (шведы преимущественно), считают мамонта «зверем бемутом». Мнение это основывается на Священном Писании (Книга Иова); имя библейского зверя, как полагают, искажено («бемут» – «мамонт»).

«Мамонтовы кости» почитают и за останки слонов войска Александра Македонского. Их считают «слоновьими костями», занесенными из тех стран, «где и ныне живые обретаются, во время потопа стремлением воды занесены и, в тогдашнее великое земли возмущение тягостию углубясь, доднесь остались». Рассказывают еще, что поскольку древние народы Сибири (кроме татар, пришедших недавно) «суть отродья израильтян», расселившихся по всей земле, то и «слоны оные ими с собой приведены», «которые от стуж померли и чрез долгое время в землю углубились».

Наконец, мамонта и его ископаемые останки «одни просто называют игрою естества; другие душою земли, третие же силою или духом семян».

Изложив собранные сведения, В. Н. Татищев присоединяется к «естественно-научной» точке зрения, полагая, что «мамонтовы кости» – останки зверей, обитавших на земле в отдаленные времена и при другом климате 〈Татищев, 1979〉.

На протяжении нескольких веков основные представления, связанные с мамонтом, остаются почти неизменными. Мамонт, который, по поверьям XIX – начала XX в., продолжает обитать в земных глубинах, – «хозяин» подземных недр; воплощение глубинных, стихийных сил, таящихся в земле, в поземных и надземных водах. Мамонт могуч, но едва «несет» свою силу. Его движения сродни половодью, обвалу, землетрясению. Так, крестьяне деревни Артамоновой, находящейся на крутом, обрывистом берегу реки Тобола, уверены, что этот берег ломает и размывает не вода, а мамонт, «водящийся в земле где-то неподалеку от этой деревни» 〈Городцов, 1910〉.

МАН, МАНИ́ЛКА, МАНИ́ЛКО, МАНИ́ЛО, МАНИ́ХА, ПОМАНИ́ХА – привидение; дух, обитающий в различных постройках; пугало, бука.

«Хозяева говорят: „Это наш дом, да мы в нем не живем, потому что в дому очень манит“. – „Пустите меня туда; я всех манов выведу“» (из сказки) (новг.); «Она подумала, либо это ман, а то и покойник» (новг.).

«Мана» означает «обман, наваждение»; «манить» – «обманывать, мерещиться». «Не померещилось ли, не мана ли какая нашла» 〈Даль, 1881〉; «Местечко занятное, как будто манит к себе и что-то маячит» (урал.). «У них в доме манит, видно, кикимора завелась» (волог.); «Мне что-то манится, видится мана» (Русский Север).

Ман – «лжец, обманщик»; маниха – «тот, кто манит». Маном называют нечистого духа, который обитает в доме, надворных постройках, в пустующих строениях, «манит», морочит и пугает людей. Ман может напоминать домового, кикимору, покойника; отождествляется с ними. «Дома поманиха вроде домовой» (печор.). Манилко – нечистый дух, домовой, которым пугают детей (волог.).

«Манящие» существа невидимо расхаживают по избе, стучат и шумят, раскидывают посуду, швыряются кирпичами, гасят свет, стонут, причитают. Они принимают неожиданные и устрашающие образы, способны «выжить» из дома. «Лег я, значит, на печку, совсем уж начал было засыпать. Слышу: вроде как козочка скачет по полу. А у нас-то сроду коз не держали. Слышу дальше, вроде как кто-то крючок откинул, а дверь не открылась. Потом копытца по полу туп-туп до печки… 〈…〉 Я как заору: „Мама!“ – и к матери» (вост. – сибир.).

В Вятской губернии манилка – привидение, которое «пускают» в построенный ими дом плотники, желающие отомстить хозяевам, для чего помещают под закладное бревно изображение человека, нарисованное кровью 〈Зеленин, 1915〉 (сходным способом «насаживается» кикимора).

Ман – призрак, покойник, обитающий на колокольне (см. КОЛОКОЛЬНЫЙ МАН). Баенный ман – нечистый дух под каменкой; с ним опасно встречаться в полночь: согнет в несколько раз и сунет в каменку (новг.).

«Манить» могут и лесные, стихийные духи (леший, «хозяева» подземных недр), которые, однако, обычно не именуются манами.

МАНЬЯ́, МАНЬЯ́К – призрак, привидение; нечистый дух в виде падающей звезды.

Манья, как и ман, – «мерещущееся», «манящее» существо, соотносимое с нечистым духом, бесом, призраком, но имеющее в поверьях ряд специфических характеристик.

В. И. Даль сообщает, что маньяк – это «призрак, видение, дух»; манья – «безобразная старуха с клюкой». Она «бродит по свету, ища погубленного ею сына» 〈Даль, 1881〉.

На севере, северо-востоке России и в Сибири манья – призрак, привидение, чаще всего в облике старой тщедушной женщины, ср. манья – привидение в виде женщины (иркут.) 〈Буслаев, 1861〉 («занятия» ее в имеющихся материалах не описаны).

В Центральной и Юго-Западной России маньяком именуется тень, видение, а также дух, принимающий облик падающей звезды (увидеть его можно в конце февраля).

Согласно приводимым И. П. Сахаровым поверьям, 5 марта, в день Льва Катанского, «не должно смотреть на падающие звезды с неба. Худая примета заляжет на душу того, кто завидит падающую звезду; она предвещает неизбежную смерть ему или кому-нибудь из его семейства. Простодушные, пренебрегающие старыми приметами, увидевши падающую звезду, говорят: „Маньяк полетел“. Опытные люди всегда чуждаются таких людей и даже имеют об них худое понятие» 〈Сахаров, 1849〉.

Маньяки – призраки, привидения неопределенного облика, могли, по поверьям, показываться работающим в поле женщинам-жницам и в день Кирика и Улиты, 28 июля. «Кто на Кирика и Улиту жнет, тот маньяка видит» (воронеж.).

МА́РА́, МАРЕ́НА, МАРУ́ХА, МАРУ́ШКА, МО́РА – призрак, видение; дух в облике женщины, появляющийся в доме (реже вне дома); смерть.

«Ходит як мара» (смолен.); «Мару побачил» (брян.); «За печкой мара / Черным-черна» (тульск.); «Мара – как человек. Оставят прялку ночью, так мара прядет» (волог.); «На ровнице мара сидит, волосы свои расчесывает» (онеж.); «А баенщик в байне живет, водник в воде, а есть еще запечная мара; то тоже в доме живет, может, за печкой, а может, и еще где» (онеж.).

Мара – одно из самых таинственных, «смутных» и, по-видимому, древних существ в поверьях русских крестьян.

Мара – дух в облике высокой женщины или, напротив, сгорбленной старухи, но почти всегда с длинными распущенными волосами. На Ярославщине мару представляли красивой девушкой в белом. По поверьям Тульской губернии и Олонецкого края, мара «черна», одета в рвань и даже космата: «Детей раньше бякой да запецельной марой пугали, оденут шубу вверх шерстью и говорят: „Вот бяка или запецельная мара идет“» (онеж.).

Нередко мару уподобляют кикиморе (см. КИКИМОРА): она незримо обитает в избе, чаще всего за печью, откуда и названия «мара запечельная, запечная», ср.: «Мара волосатая… сидит в дому за печкой» (карел.). В поверьях псковичей марушка, подобно другим духам, проказящим в доме, незаметно похищает вещи.

Становясь видимой по ночам (как и оставаясь невидимой), мара допрядает (или рвет, путает) кудель, пряжу, не благословленные хозяйками (волог., олон., тульск.); «Как всю пряжу не выпрядешь, Мара за ночь все спутат» (карел.).

Крестьяне Калужской губернии верили, что мара шьет и прядет в лунные ночи, но делает это «не к добру». Мо́ра – привидение; фантастическое существо, при свете луны прядущее недопряденную пряжу (твер.).

Мара опасна для детей: на Вологодчине, как и в некоторых других районах России, «бабкой Марой», «запечной марой» пугали ребятишек.

Существа, аналогичные маре, в поверьях многих народов носят названия, восходящие, по-видимому, к единому корню. Мара украинцев – «призрак, привидение, злой дух»; мора сербохорватов – «домовой»; mŭra у чехов – «кикимора, кошмар»; mora, zmora поляков – «кошмар». Древнесеверное mara означает «домовой, дух-мучитель» 〈Черепанова, 1983〉.

По мнению И. М. Снегирева, исландское mara, marra, английское nightmare, чешское morusi значит «кикимора, пастень», мучающий людей во время сна 〈Снегирев, 1838〉.

Согласно имеющимся пока материалам, мара русских поверий не столько воплощенный ночной кошмар, сколько воплощенная судьба, «божество-пряха», вещающее перемены в судьбах обитателей дома, а также губительный для детей призрак.

Мара – призрак, привидение, мираж – появляется и вне дома. Это «злой дух, присутствующий везде» (вятск.); «злое существо, воплощающее смерть»; призрак (курск.). Слово «мара» означает также «туман», «мглу, марево»; «туман с воздушными призраками» (олон.), а в некоторых районах России – «гибель». Мора – «мрак, тьма» (волог.), «привидение» (саратов.); морок, морока – «призрак; мрак, облако, туман» (курск., саратов., колым.), «помрачение рассудка».

В своих «призрачных» ипостасях мара, мора схожа с белой женщиной (девушкой в белом одеянии). Видение в облике высокой женской фигуры в белом предвещает несчастья, воплощает смерть (см. БЕЛАЯ).

Кроме того, на Ярославщине марой именовали полудницу. В южных и юго-западных районах России Мареной называли чучело (куклу, дерево, ветку), сжигаемое, разрываемое или потопляемое во время праздника проводов зимы, а также в ночь на Иванов день (7 июля).

Образ Мары в русских поверьях многозначен. Наиболее устойчивые его черты – способность влиять на судьбы людей; появление в определенное время суток и года: ночью либо в полдень; во время летнего солнцеворота, «на переломах» года (смена зимы и весны); на «переломах» человеческой судьбы (жизнь – смерть).

Попытки истолковать образ мары предпринимались неоднократно. «Наиболее вероятна связь слов этого гнезда [с корнем „мар“] с глаголами „манить“, „маять“ или с образованиями от корня „mr“ (санскрит mrtis, латинское mors, славянское съ-мьрьть)» 〈Черепанова, 1983〉. В. В. Иванов и В. Н. Топоров полагают, что в образе мары отразился древний прототип, «связанный со смертью и водой – морем» 〈Иванов, Топоров, 1974〉. «Мара, мора первоначально значило „болото, стоячая вода“… что сопрягается с мотивировкой Мокоши от мок – „сырое, болотистое место“. Значит, и та и другая – обитательницы сырых мест» 〈Мокиенко, 1986〉.

Ряд исследователей видят в образе мары сложное сочетание «смерти, рождения и плодотворности». Так, О. А. Черепанова считает мару олицетворением судьбы, рока, но подчеркивает ее традиционную связь с домашними работами, влагой, плодородием 〈Черепанова, 1983〉

Мара – своеобразная персонификация световых состояний универсума: она и марево (полдень, полдневный зной), и мрак (ночь, тьма, морок). «От корня слов „мар“ – жар солнечный, „марить“, о солнце: жарить, марный, жаркий, происходят и маряный, розовый, багровый („вечер маряный“, когда небо покрыто розовыми облаками, „заря маряна“ – ясная, красная – Южная Сибирь), и марать, собственно чернить… (чешское Muriena, смерть, зима, по отношению черного цвета к смерти, морить)» 〈Потебня, 1914〉. Ф. И. Буслаев соотносит слово «мара» («призрак» – курск.) со словом «марево», сопоставляя его по значению со словом «временить» – «изменять свой вид вдали от игры света» («острова временят» – арханг.) 〈Буслаев, 1861〉.

О. А. Фрейденберг объединяет Мару-универсум и Мару-судьбу, Мару-женщину и Мару-дерево. Людская судьба (доля) – часть («доля») универсума и в то же время – «отдельное существо». «То она [доля] Мара, душа, душит во сне; она дерево, душа и человека, и растения. На этом образе заложена вся будущая так называемая майская обрядность. „Май“, означающий зелень, сжигается, топится, вешается; он представлен в виде дерева, соломенного чучела, куклы…» 〈Фрейденберг, 1978〉.

Образ мары предполагает множественность трактовок. Мара – смерть, мрак, море; душа, доля; конец и источник бытия. В поверьях XIX–XX вв. это не определенно очерченный образ, а скорее комплекс воззрений, обнаруживаемый в основе представлений о целом ряде женских мифологических персонажей (мара, кикимора, удельница, мокуша, белая женщина).

«Хотя исторически истоки корня „мар“ очень глубоки… в языковом сознании XVIII–XX вв. наименование мара в применении к различным персонажам находится в непосредственной связи с широким значением „привидение“, „мерещиться“, представленном как в глагольных, так и именных образованиях»; мара – „наваждение, призрак, привидение“ 〈Даль, 1881〉; „марить“ – „отуманивать, одурять“, „маркосить“ – „мерещиться, мелькать, неясно видеться впотьмах“» 〈Черепанова, 1983〉. «Мара-видение», властительница людских судеб, смутно проступает сквозь морок и марево универсума. Отметим также, что имя Марина (фонетически сходное с именами Мара, Марена) в русской фольклорной традиции устойчиво закреплено за ведьмами, ведуньями.

МА́РДОС, МА́РДУС, МА́РТОС – домовой, который «выкусывает» синяки на теле человека.

«Мартос какой-то синяки выкусыват. Ежели на заднице выкусит, нигде больше нету, это не к добру» (арханг.).

Появление синих пятен на теле спящего человека нередко приписывают «деятельности» домового духа, который щиплется либо кусается, предсказывая будущее; выражая свое нерасположение.

«Домовой предвещает добро и худо посредством разных звуков, слышных из фундамента или из-за печки, где он обыкновенно живет. Часто он душит ночью. Покажутся утром синие пятна на теле, никто не разуверит мужика или бабу, что их не щипал домовой» (саратов.) 〈Минх, 1890〉.

«Домовой колупаицца. Спящую бабу так исщиплет, что с неделю ходит с болью в руках, ногах или в другом месте. Щиплет он исключительно женщин. Я несколько раз видал эти ущипы, синие пятна круглой формы. Проходят они без всяких средств, но медленно» (калуж.) 〈Чернышев, 1901〉. В Нижегородской губернии о таких пятнах говорили: «Дедушка (домовой) задавил было»; «Дедушка исчипал» 〈Макарий, 71〉.

Домовой щиплется, прогоняя человека, который занял его место (владимир.). «У кого синяков много, того домовой не любит, щиплет по ночам. Это может быть, если забыли пригласить домового. Если домовой не любит, надо сходить на кладбище и что-нибудь положить на могилки, лучше на могилу родственников» (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

На Мезени домового, который «выкусывает» синяки, именуют «мардос», «мардус», «мартос».

В мезенских быличках о мардосе оставляемые им синяки различаются («к себе» и «от себя»). «Мардос выкусал если к себе, то к неприятности, а от себя, то к добру. Говорят, что домовой выкусал. Какой синило появится, говорят, дедушка-домовеюшка кусал. И не чувствуешь, и не больно».

Как полагает О. А. Черепанова, «по мифологической семантике синяк – это знак смерти, беды, потустороннего мира, след прикосновения „синего мужика“, то есть покойника» 〈Черепанова, 1996〉.

МА́ТЕНКА-ПОЛУНО́ЧЕНКА, МА́ТЕР НОЧНА́Я И ПОЛУ́НОЧНАЯ – дух полуночи, ночи; персонификация полуночи; существо, распоряжающееся сменой дня и ночи.

«При бессоннице детей обращаются к матенке-полуноценке, которая забавляется с ребенком и не дает ему спать: „Матенка-полуноценка“, не играй моей дитей, играй пестом да ступой, помельней лапой“» (арханг.) 〈Астахова, 1928〉.

Матенка-полуноченка упоминается в основном в заговорах и, по-видимому, сходна с полуночницей (см. ПОЛУНОЧНИК). Это и дух, тревожащий по ночам людей (особенно детей), и персонификация опасного времени (ночи, полночи).

В образе матенки-полуноченки проглядывают черты женского божества, от которого зависят смена дня и ночи, благополучие людей. Заговор XVII в. обращен к «матери ночной и полуночной», предстающей почти всеобъемлющим, всемогущим существом: она не только «матер ночная», но и «дневная и полудневная, зорная и полузорная, месяца ветха и молода, утра и вечера во всяк день» 〈Черепанова, 1983〉.

МЕ́ДЯНИЦА, МЕ́ДЕНИЦА, МЕ́ДЯНИ́К, МЕ́ДЯ́НКА – безногая змеевидная ящерица; веретеница.

«Медяник такой светлый, он блестит, как серебряный, на солнышке» (ленингр.); «Счастье человеку, что медянка слепа» (волог.).

В ряде районов России мифологизированная медяница почиталась «одной из самых лютых змей». Медянками именовали гадюк.

Внешний вид медянки соответствует ее названию: по поверьям, она наделена особым (медным?) блеском; сверкает, «как серебряная», у нее «золотая голова». «Меденица светленька, как рыба долгонька» (новг.).

О медянице (медянице-скороспее) говорится в заговорах «от укушения змеей»: «Во морском озере, во святом колодце черпаю я воду, отговариваю, приговариваю от той от лютой от медяницы, от золотой головы. Ты, змей лютый, золотая голова, выкинь свою жалу от раба Божьего [имя], от живота, от сердца, от третьей жилы, от третьего пожилка, от третьего сустава, от третьего суставчика» (тульск.).

Согласно распространенным представлениям, медянка слепа, что спасает от ее «ярости» людской род. «Рассказывают, что медяница прежде была с глазами, а кошка без глаз. Однажды кошка пришла к ней с просьбою: „Сестрица! Дай глазок на свадьбу сходить, я тебе гостинца принесу!“ Медяница в ожидании лакомого куска одолжила ее своими глазами, а та и не отдала. С тех пор меньше стало слез в мире: медянице по слепоте не удается жалить человека. Если бы медяница и доселе была с глазами, в тех местах, где оне водятся, в каждом селении десятки матерей проливали бы слезы, теряя от их жала детей своих» (новг.).

Медяница обретает зрение раз в году, в день Ивана Купалы (7 июля), и, бросаясь на человека, может «пробить» его насквозь (так она охраняет клады, «открывающиеся» в день летнего солнцеворота). Среди уральских золотоискателей были популярны рассказы о змее медянке, пронзающей кладоискателя, если он отправился на поиски цветущего папоротника, не зная оберегов от змей и нечистых духов.

Считается, что медянку можно убить осиновым прутом, но, и убитая, она продолжает шевелиться вплоть до захода солнца.

МЕЖЕВО́Й, МЕЖЕВИЧЁК – дух, обитающий на границе поля (на меже).

Межевой – «хозяин полей, старик, борода у него из колосьев». Межевого стараются задобрить – приносят ему кутью из зерен первого сжатого снопа (орл.).

Межевого нередко смешивают с другими властителями полей, которые появляются на межах; охраняют их. «Полевой пуще на межах проказит» 〈Даль, 1984〉. «Межевой-полевой есь – он за межи спорится. А полевой – тот уж всему полю хозяин» (новг.).

Межа – это и «надел», и «период времени меж чем-то», и «рубеж, стык, раздел». Межевой, полевой, удельница, полудница – порождения пространственной и «временной» межи (времени полдня, сумерек). Они властны и над земельным наделом, и над уделом, участью человека (см. ПОЛУДНИЦА, ПОЛЕВИК).

В делах московских приказов XVII в. упомянут нечистый дух, который объявился в построенном на меже доме и был изгнан ведуном. Крестьянин, занимавшийся ведовством, говорил одному из своих клиентов: «Поперек-де у тебя двора межа, а поселился-де ты на новом месте, и ты-де тое межу вели взорать до свету и пометать соломою, и животину велел пускать» 〈Черепнин, 1929〉.

Сходные мотивы прослеживаются в современном фольклоре Новгородской области. «Раньше строились, женились, делились – межи были такие, и нельзя строиться на этой межине… Ни за что скот не будет жить: межевой не дает, сильно животных мучает. Так вот скот [у одних] не ладил во дворе, а потом вспомнилось, что двор построен на межине. Надо, чтобы скот мирно ходил, надо межевого-полевого уговаривать или к колдунам».

МЕ́ЛЬНИЧНЫЙ, МЕ́ЛЬНИЧНЫЙ МЕ́ЛЬНИК – водяной, живущий в омуте у мельницы.

«На мельнице не служат молебен, мельничный не любит» (енис.).

Водяные хозяева предпочитают селиться в самых глубоких местах озер и рек; в омутах. Водяного духа (нечистого, черта), живущего в омуте у мельницы, иногда именуют мельничным (волог., ленингр.). Мельничный живет под колесами мельницы, принимает вид красивой женщины или собаки (сибир.).

Название «мельничный» отразило веру во взаимозависимость мельников и водяных духов. Мельник должен жить в дружбе с водяником; ежегодно и при постройке новых мельниц приносить ему жертвы. Ср.: «Со всякой новой мельницы водяной подать возьмет» 〈Даль, 1984〉. В Вятской губернии и некоторых других еретничество (опасные колдовские умения) приписывали мельникам, «кои будто бы имеют знакомство с чертями, живущими в омутах и прудах» 〈Васнецов, 1907〉. Об этом же свидетельствует поговорка «Из омута в ад как рукой подать» 〈Буслаев, 1861〉.

Мельники гостят, ночуют у водяных духов.

«Один мельник с водяным знался и отлучался по ночам. Вот работник и подсмотри да и спроси: „Куда ходишь?“ – „Да в воду спать“. – „Возьми меня!“ – „Изволь, только пальцем ни на что не указывай“. – „Ладно“. Пошли в воду; работник подушку захватил. Идут словно не водой, а в погреб какой. Работник смотрит, а кругом рыбы многое множество. Вот видит он кривую щуку. Он возьми да в оста́льный-то глаз ей пальцем и ткни. „Что, – говорит, – тебе одноглазой жить?“ Как ткнул, так и залила вода со всех сторон: насилу выплыл» (симбирск.).

Обитатели мельничных омутов, в свою очередь, не прочь посетить людей. «У одного мельника была очень красивая жена; мельничиха сильно приглянулась водяному, и он стал за ней ухаживать. Как только мельник уйдет куда, водяной преобразится в красивого парня и является к своей возлюбленной. Она было совсем отдалась ему; но прежде чем совершить грех, она перекрестилась и проговорила: „Прости меня, Господи!“ Вдруг перед ней вместо красавца-парня черная кошка. Она еще раз перекрестилась, и кошка превратилась в змею. Но мельничихе удалось достать святой воды из-под божницы и спрыснуть змею. Дух исчез» (Новг., Череп.).

МЕРТВЕ́Ц, МЕРТВЕ́ЛЬ, МЕРТВЕ́НЬ, МЕРТВЯ́К, МЕРТВЯ́Ц – умерший, покойник; «живой» покойник.

«Кому мертвец, а нам товарец» (попам да гробовщикам); «Мертвец у ворот не стоит, а свое возьмет» 〈Даль, 1881〉; «А хозяйки все их дожидаются. Ну, после и доведались, что те померли. Да и говорят: „Хотя бы мертвыми повидать“. Ну, вот те мертвяки и пришли» (онеж.); «Это самое привидение иль бо этот самый мертвец, что собаку пожрал, был какой-нибудь злокозненный воржец» (урал.).

В крестьянских поверьях мертвецы тождественны покойникам: это скончавшиеся, но продолжающие «жить» люди. Во многих контекстах название «мертвец», «мертвяк» имеет зловещий (или пренебрежительно-уничижительный) оттенок, ср.: мертвяк – «мертвец, который оживает и бегает» (вятск.) 〈Васнецов, 1907〉.

«Ехал ночью мужик с горшками; ехал-ехал, лошади у него устали и остановились как раз против кладбища. Мужик выпряг лошадь, пустил на траву, а сам прилег на одной могиле; только что-то не спится ему. Лежал-лежал – вдруг начала под ним могила растворяться. Он почуял это и вскочил на ноги. Вот могила растворилась, и оттуда вышел мертвец с гробовою крышкою, в белом саване; вышел и побежал к церкви, положил в дверях крышку, а сам – в село. Мужик был человек смелый. Взял гробовую доску и стал возле своей телеги, дожидается – что будет?

Немного погодя пришел мертвец, хвать – а крышки-то нету! Стал по следу добираться, добрался до мужика и говорит: „Отдай мою крышку, не то в клочья разорву!“ – „А топор-то на что? – отвечает мужик. – Я сам тебя искрошу на мелкие части!“ – „Отдай, добрый человек!“ – просит его мертвец. „Тогда отдам, когда скажешь: где был и что делал?“ – „А был я в селе; уморил там двух молодых парней“. – „Ну скажи теперь, как их оживить можно?“ Мертвец поневоле сказывает: „Отрежь от моего савана левую полу и возьми с собой; как придешь в тот дом, где парни уморенные, насыпь в горшочек горячих угольев и положи туда клочок от савана да дверь затвори. От того дыму они сейчас отживут“.

Мужик отрезал левую полу от савана и отдал гробовую крышку. Мертвец подошел к могиле – могила растворилась; стал в нее опускаться – вдруг петухи закричали, и он не успел закрыться как надо: один конец крышки снаружи остался. Мужик все это видел, все приметил. Стало рассветать; он запрег лошадь и поехал в село. Слышит в одном доме плач, крики; входит туда – лежат два парня мертвые. „Не плачьте! Я могу их оживить!“ – „Оживи, родимый! Половину нашего добра тебе отдадим“, – говорят родичи. Мужик все сделал так, как научил его мертвец, и парни ожили. Родные обрадовались, а мужика тотчас схватили, скрутили веревками: „Нет, дока! Мы тебя начальству представим; коли оживить сумел, стало быть и уморил-то!“ – „Что вы, православные! Бога побойтесь!“ – завопил мужик и рассказал все, что с ним ночью было. Вот дали знать по селу, собрался народ и повалил на кладбище, отыскали могилу, из которой мертвец выходил, разрыли и вбили ему прямо в сердце осиновый кол, чтоб больше не вставал да людей не морил. А мужика знатно наградили и с честью домой отпустили» (тамбов.).

«Мертвецы мстят живым из зависти за то, что те сохраняют еще дыхание и теплую кровь и пользуются всеми благами живой жизни. Они, а иногда их образы дьяволы-бесы приходят часто в семью, чтобы погубить остальных ее членов. Особенно часто они являются к тоскующим женам» (арханг.) 〈Карнаухова, 1928〉. Мертвеца-губителя изгоняет пение петуха; о других оберегах и способах спасения см. ПОКОЙНИКИ.

Могилы подозреваемых «в ночных хождениях» мертвецов раскапывали, оборачивая их ниц и пробивая спины осиновым колом (см. ЕРЕТИК).

МИМОХО́ДА – болезнь, «приключающаяся мимоходом»; лихорадка.

По сообщению П. С. Ефименко, в Архангельской губернии под названием «мимохода» объединяли целый ряд заболеваний, относимых к головному мозгу.

«Мимохода есть болезнь чистого поля, которая поражает человека как бы ветерком в мозги, оттого делается головокружение, затмение рассудка и даже смерть. Сюда относятся: родимец, помешательство ума, апоплексический удар, паралич и пр.» 〈Ефименко, 1877〉.

МИРОУСТРО́ЙСТВО (КОСМОГРА́ФИЯ, МИРОТВОРе́НИЕ) – совокупность представлений о сотворении и устройстве всего сущего в мироздании.

«В миру, что в пиру: много добра и худа»; «Не по образцам зима и лето бывают, а по воле Божьей»; «Земля без устройства и на кладбище не годится»; «Всех Бог уродил, но не всех Бог уровни́л» 〈Даль, 1984〉.

Согласно «Космографии», помещенной в рукописном сборнике XVII в., Земля – «тело плоское» и «на воде, яко же на блюде, простерта силою всеблагого Бога и Творца всея твари». Под землею находятся три «кита-рыбы». Прежде китов было семь, но от грехов человеческих земля отяготела, и четыре кита ушли «в пучину ефиопскую». «Во дни Ноя» и все киты ушли «в ефиопскую пучину», оттого и сделался потоп.

Создавая мир, Бог устроил два больших светила и «тьму тем» светил малых (звезды). Число звезд столь велико, «что его можно сравнить только с числом песчинок дна морского и с числом чад Авраамовых».

П. И. Мельников не без основания видит здесь «чудную смесь понятий эллинских, еврейских и восточных, которая так резко отражалась на внешней жизни византийцев» 〈Мельников, 1842〉. Символы и образы еврейской или средиземноморской цивилизаций, очень рано ассимилированные христианством 〈Элиаде, 1995〉, окрашенные «гностико-дуалистической манихейской ересью» 〈Мочульский, 1887; Барсов, 1886, и др.〉, усвоенные и переработанные народным сознанием, нашли яркое отражение в апокрифах (прежде всего в сборнике «Свиток Божественных книг»), которые влияли, в свою очередь, на народное миросозерцание.

В крестьянских осмыслениях Земля предстает и кругом, и пластом (четырехугольником), и шаром; китов заменяют столбы. «Земля стоит на четырех больших столбах, а другие говорят: на четырех больших рыбах, иные же сказывают – на четырех кораблях, а ныне – на седми, потому что размножился народ» (вятск.) 〈Кибардин, 54〉. «Земля имеет вид плоский, и конец ее находится далеко-далеко – там, где с земли люди ходят на небо. (Эта вера поддерживается сказками.) 〈…〉 Земля, окруженная небом, держится на семи больших и шести маленьких китах, которые век должны носить ее на себе и, когда пошевелят хвостом или хребтом, вызывают землетрясение» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

Предания о творении неба и земли, по мнению Е. В. Барсова, «в живых народных пересказах обнаруживают эпический характер», а в рукописях, имевших широкое хождение, «передаются с риторскими распространениями и узорами» 〈Барсов, 1886〉. Ср.: «За полетами Господними восставала твердь земная и делалась прекрасною, ровною равниною, засинела голубая твердь небесная; засверкали звезды, заходили тучи и заблистала молонья. Увидав Господь великолепие земли, возрадовался; шибко возрадовались с ним и все силы небесные..» (яросл.) 〈Дерунов, 1889〉.

В крестьянских рассказах о миротворении, сложившихся под влиянием библейских рассказов, богомильской ереси, апокрифов и дохристианских верований (славянских и неславянских), действуют обычно два спутника, «товарища» или антагониста: Бог и дьявол (Сатана, Сатанаил). В версиях, приближенных к каноническим церковным, Землю творят Бог и апостолы, а Сатана соперничает с ними, пародирует их действия и портит результат.

«Землю сотворил Господь. Господь ходил с апостолами по океан-морю и творил. Сатана, желая испортить творение Божие, набрал в рот земли, но ему стало распирать горло – хайло, и он выплюнул землю, из которой образовались голые безжизненные камни. Тогда Господь заклял Сатану и лишил его силы над землей. Камни Господь покрыл зеленью и сообщил им жизнь» (зап. – сибир.).

«Как Бог сотворил землю, она была ровная, без гор, и не окрепнувшая еще, мягкая. Бог почил от дел. Нечистый задумал испортить землю, сделать на ней горы, чтобы люди подумали, что их сделал Бог и роптали бы на Бога, как в гору подниматься придется. „Да и меня, – говорит, – поминать будут!“ Вот и стал нечистый по всей земле бегать, от этого земля где опускаться стала, а где – подниматься, а потом так и закрепла – горы стали» (Новг., Череп.).

В повествовании, удаленном от «канонического образца», горсть земли достает со дна моря посланная Богом птица, персонаж нейтральный, но провинившийся перед Господом.

«Как Бог творил мир, была сначала везде вода. Вот Бог и послал доставить земли со дна морьскова птицу. Два раза она опускалась на дно, брала земли в лапу, да не могла удержать, покуда поднималась наверх, – водой-то землю-то у ней, вишь, вымывало. В третий раз взяла землю в рот и вынесла наверх. Вот Бог и велит ей выхаркнуть землю: „Да смотри, ничего не утаивай!“ Она выхаркнула, и стала везде ровная земля. Только немножко она во рту утаила. И почала у ней та земля во рту расти, растет и растет. Она и взмолилась Богу: „Осподи, ведь я земли-то утаила, не всю выхаркнула!“ – „Ну, неладно это ты сделала, делать нечего, выхаркивай остальную“. Она выхаркнула. И сделались от того горы на всей Земле. А если бы она не утаила, дак не было бы гор» (костр.).

Мотив извлечения (сотворения) земли из первозданных вод птицей имеет общемировое распространение. Ср. одну из интерпретаций библейской фразы «дух Божий носился над водою». «Выражение „дух Божий“ (руах элохим) восходит к древнему семитическому корню и родственно, в частности, арабскому „рух“, от которого образовано имя мифической птицы Рух… Таким образом, напрашивается вывод о том, что мир был сотворен огромной птицей, витавшей над первобытным океаном (именно так этот библейский миф толкуется в талмудическом трактате „Хагига“)» (Евсюков, 1988). Комментируя Книгу Бытия, один из отцов церкви, Василий Кесарийский (IV в.), писал: «Дух согревал и оживотворял водное естество, приготовляя его к рождению живых тварей, наподобие того, как птица насиживает яйца, сообщая им через это некоторую живительную силу» (древнееврейский глагол, переведенный словом «носился», прилагали также к наседке, высиживающей птенцов в гнезде) (Благоразумов, 1883).

В народных рассказах, тяготеющих к конкретике, обычно действует не «дух», а наделенная сверхъестественными способностями птица (возможно, некогда тотемный предок, позже птица-дух, «крылатая» душа). Такой образ относится к архаическому пласту верований, но устойчиво присутствует в сюжетах о миротворении, записанных в разных регионах России.

Иногда чудесная птица, плавающая по безбрежному океану либо парящая над ним, – именно сам Творец, а не Бог (либо Сатана), обратившийся в гоголя, крахаля, гагару. В одной из олонецких версий землю создают белый и черный гоголи.

«По досюльному окиян-морю плавало два гоголя: один бел гоголь, другой черен гоголь. И тыми двумя гоголями плавали сам Господь Вседержитель и Сатана. По Божию повелению, по Богородицыну благословению Сатана выздынул со дна моря горсть земли. Из той горсти Господь-то сотворил ровные места и путистые поля, а Сатана наделал непроходимых пропастей, щильев и высоких гор».

Гагара, встретившаяся Богу, нарекает себя Сатанаилом. «Сперва Бох шел по воде, как по суше кто бы шел. А плывет гагара. „Кто ты есь передо мной?“ – „Я Сатанил“, – сам себе имя нарек. „Будешь ли меня слушать?“ – „Не знаю, – говорит, – буду ли слушать“. («Не знаю» грех это слово говорить: это Сатанила первое слово.) Госпоть говорит: „Сотворим землю“. – „А это, – говорит, – дороднее“» (арханг.).

Этот текст близок к апокрифу «Сказание о Тивериадском море», где Господь пребывает «на воздухе», «над морем без берегов»; а по морю плывет гоголь: «тот гоголь Сатанаил, зарос во пене морской». В записи, сделанной на Орловщине, гоголь-Сатана появляется из плевка Бога. Традиционен и мотив, когда Сатана антропоморфен, но оборачивается морской птицей, дабы по благословению Господа достать горсть земли со дна «досюльного океана» (олон., зап. – сибир.).

В иных версиях Сатана, возникший из плевка Господа, – не только «его тварь», но товарищ и даже «местник». Господь и Сатана (Сатанило) – родные братья (Сатанило – младший) или делаются братьями. Их «равенство» – следствие перетолкования библейского учения о происхождении злых духов, изложенного в апокрифе «Денницын». Сатана (дьявол) – первейший среди ангелов, созданный в четвертый день творения и водрузивший престол свой «на облацех». Михаил-архангел послан «сверзить его долу», но «не смеет на него и зрети» до тех пор, пока Господь не снимает с Сатаны «божество велико».

В богомильских апокрифах Сатанаил – «сын Бога и Отца», первородный и более могущественный. До свержения с неба Сатанаил-домоправитель занимает второе место после Отца (имеет тот же образ, ту же одежду и одесную ему сидит на троне). Частица «ил» указывает на его Божественную сущность, на Божеское, а не ангельское достоинство. «Свергнутый с неба Сатанаил, по апокрифам, является творцом и устроителем (демиургом) земли (но не Вселенной). Это не православно-церковное учение, по которому Бог – творец всего и земля украсилась творческим действием Логоса, а богомильское, по которому Сатанаил есть Божественное слово» 〈Рязановский, 1915〉.

Взгляд на Сатану как на первейшего среди ангелов своеобразно преломлен в народных верованиях. «Господь сотворил Сатану и назвал его братом, дал ему ангелей и отпустил их в западную сторону» (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉. Дьявол обязан своим появлением Богу, ибо «злые духи произошли тоже от Бога, как и весь мир, то есть по Его желанию» (волог.) 〈АРЭМ. № 351: 18〉.

Рассказы о миротворении, бытующие в устной традиции XIX–XX вв., не выстраиваются в логически последовательную цепь повествований о «днях творения». Они сосредоточиваются на нескольких эпизодах: создание земной тверди и «множества небес», а также воинств Господа и Сатаны, которое завершается свержением возгордившегося Сатаны с его «черными ангелами». Земля при этом разделяется на «Божескую» (плодородные луга, равнины) и «Сатанину» (болота, горы, рытвины) – итог, весьма существенный для крестьянина-земледельца.

«Когда Бог творил мир, то Сатана тоже не сидел сложа руки. Он, между прочим, создал болота. Сатана видел, как Бог сотворил землю, взял немного земли за щеку и стал потом выплевывать: куда плюнет, там и болото».

Так же разделен и человек. Тело его сотворено Богом, вложившим в него душу, но охаркано дьяволом, отчего происходят «скорби, болезни, злые помыслы, похоти», а от души – все хорошее. «Когда Бог образовал человека и оставил его без души до другого дня, тогда дьявол пришел к бездушному телу и своими пальцами истыкал его. Пришел Господь с душою и, увидав, что тело Адамово истыкано, сказал: „Зачем ты, дьявол, надругаешься над моим созданием?“ – „Это, Господи, я вкладываю в него болезни, чтобы он тебя не забывал“. И вложил Бог душу в тело Адамово» (рязан.).

Дьявол проделывает на «чертеже» человека 77 дырок-ран, но Бог возвещает: «Если ты сделал 77 ран, то Я сотворю 77 трав для исцеления этих ран» (волог.). Поэтому каждый человек может носить в себе 77 недугов, и от каждого из них есть целебная трава (перм.). Ср. мотивы легенды «Како сотвори Бог Адама», которая вошла в апокрифический «Свиток Божественных книг»: пока Бог, создавший человека, ходит за глазами и дыханием, дьявол пачкает и тычет палкой сотворенное тело, вселяя в него 70 недугов. Бог прогоняет дьявола и оборачивает недуги внутрь человека 〈Рязановский, 1915〉.

По иному толкованию, «от земли (принесенной Сатаной) и человек составился, а стало быть, и человека делить должно пополам» (твер.).

Аналогичные воззрения отражены в апокрифах: Сатанаил лепит тело Адама из земли, смешанной с водой, однако не может оживить его и молит Бога «послать от себя дыхание», уверяя, что человек будет «общий» и пополнит ряды ангелов. Нечто подобное рассказали, по летописи, воеводе Яну Вышатину ростовские волхвы: Сатана сотворил тело человека из ветошки, которую, обтершись, бросил на землю вспотевший Бог, и Бог вложил в него душу («тем же аще умрет человек, в землю идет тело, а душа к Богу»). Легенды, включающие ряд сходных мотивов, бытовали в XIX – начале XX в. у русских, малороссов, черемисов, мордвы. Считая ростовских волхвов финнами из ростовский мери, А. Н. Веселовский предположил, что черемисская, мордовская и южнославянская легенды «принадлежали первично одной и той же полосе развития и религиозного миросозерцания, богомилы лишь внесли в круг своих дуалистических мифов, может быть, неславянское представление, отвечавшее их целям». После принятия христианства народ «получил обратно свой старый космогонический миф в освещении христианской ереси и апокрифов» 〈Веселовский, 1889〉.

Понятия о миротворении и мироустройстве, обнаруживающиеся в русских крестьянских рассказах, впитавших разноплановые и разновременные мотивы и образы, едва ли можно охарактеризовать как однозначно дуалистические.

Черт, хоть и невольно, может улучшить Божий замысел. Ср.: «Бог послал черта достать земли со дна морского. Черт три раза нырял, но не мог вынести земли. Сколько ни захватит в руку, на обратном пути водой все и вымоет; только под ногтями осталось немного. Бог взял у него землю из-под ногтей и сотворил из нее землю. Тогда черт стал спорить с ним и сказал: „Разве я для того доставал землю?“ И хотел он собрать всю землю снова и бросить в воду, но собрать-то уже не мог – побежит за ней, а она все дальше и дальше уходит от него, да так расширилась, что теперь конца-краю нет» (томск.).

Особенности дуализма, присутствующего в народном мировоззрении, неоднократно привлекали внимание исследователей. Предполагая, что верования в нечистого духа, врага Креста и человечества, могли развиться «всецело из христианской догматики», Д. Н. Ушаков задавался вопросом о том, «имеет ли теперешний дуализм, существующий в народных верованиях и выражающийся в представлении о борьбе Божественной силы и нечистого, – имеет ли этот дуализм основы в языческих дуалистических верованиях» 〈Ушаков, 1896〉. Будучи результатом долгой эволюции, дуализм «вначале не имел никакого отношения к этическим категориям добра и зла, ограничиваясь сферами полезного и вредного для человека, светлого и мрачного, веселого и страшного, открытого и обманчивого в деятелях природы. Мало того, чертами дуализма отличаются даже сами представители того и другого начала» 〈Штернберг, 1936〉. Очевидно, что двойственность, постоянная «смена знаков» характерна и для центральных образов народных легенд о миротворении (по крайней мере, для значительной их части), где два творца нередко сопоставлены, а не противопоставлены; взаимодействуют, а не противодействуют.

«Спервоначала была только вода. На воде плавали Бог и дьявол. Вот Бог говорит дьяволу: „Ведь нам без земли не приходится жить, достань земли!“ Дьявол окунулся в воду, но земли принес столько, сколько захватил под ногтями. Бог говорит: „Этого мало“. Дьявол еще раз окунулся и принес целую горсть. Бог набрал воды в рот и брызнул на эту землю – земли стало много» (иркут.).

«Вода была прежде век. Бог плавал на камне. Он плюнул на сторону, у слюней завертелось что-то. Бог жезлом ударил, а он (это был дьявол) отозвался: „Нечкой, я друг твой!“ – „Ну, садись, поедем со мною“. Света не было: свет произошел, когда Бог сотворил солнце. Землю Бог посеял, достал из воды вместе с побратимом» (калуж.).

Дуализм, выражающийся в ожесточенной борьбе темного и светлого начал, ярко проявляется лишь во второй части легенд о миротворении, наиболее христианизированных, повествующих о низвержении взбунтовавшегося Сатаны.

Эпизод свержения Сатаны и его войска в народных рассказах картинен, хотя далеко не всегда эпичен: «Черти взбунтовались на небе, не хотели слухать Бога, да и… фить! Как пужнул их архангел Михаил с неба – кто куда» (саратов.) (кто упал на лес – стал лешим, на воду – водяным и т. п.) 〈Померанцева, 1975〉.

Согласно менее распространенным воззрениям, лесные и водяные нечистые – дети Адама (Адамовы детки), сокрытые им от Бога и ангелов или появившиеся после неудачной попытки дьявола сотворить человека, а также вследствие смешения сынов Божиих с сынами человеческими, «почему они не могут не быть существами материальными». «Материализм в представлении демонов поддерживался в первохристианстве отождествлением их с языческими богами» 〈Рязановский, 1915〉.

«Был на земле только Бог и дьявол. Бог сотворил человека – и дьявол попробовал сотворить, но сотворил не человека, а черта и, как он ни старался, как ни трудился, все же не мог сотворить человека, все у него выходили черти.

Бог увидел, что дьявол уже сотворил нескольких чертей, рассердился на дьявола и велел архангелу Гавриилу (старшему из всех ангелов) свергнуть их (Сатану и всю нечистую силу) с неба. Гавриил свергнул. Кто упал в лес, стал леший, в воду – водяной, кто на дом – домовой, „кормилец“» (волог.).

В сюжете о свержении Сатаны и его приспешников, обосновавшихся затем и на земле, и под землей, и в воздухе, прослеживаются отголоски дохристианских воззрений, согласно которым многочисленные демоны и духи (духи дома, природы; духи предков, умерших; духи-покровители, помощники) наполняют весь мир, влияя на его бытие.

Дохристианскую веру народа в мироправление духов Церковь заменила верой в ангельское мироправление. «…В церквах русских с XI в. читалось народу толкование Епифания Кипрского на Книгу Бытия, где подробно раскрывается мысль, что ангелы поставлены управлять стихиями и явлениями природы» (это толкование перешло в сборники для народного чтения) 〈Щапов, 1906〉.

Однако духи, зачисленные Церковью в разряд нечисти (лешие, водяные, домовые), продолжали занимать значительное место в крестьянской картине мира. С понятием лешего, водяного крестьянин «не связывает представления о чем-то страшном, враждебном Богу и людям». Черт – «враг» – отвратителен, а с лешим или домовым «вступить в известного рода соглашение далеко не представляется грешным и преступным» (новг.).

Духи природы и дома сохранили исконную двойственность, однако некоторые духи – спутники человека обратились под влиянием христианства в противопоставляемые воплощения добрых и злых начал. При рождении младенцу посылается ангел для защиты и злой дух для искушений. Они не покидают человека ни на минуту. «Когда звенит в левом ухе, то, говорят, черт спорит с ангелом о том, кому принадлежит душа этого человека» (забайкал.) 〈Логиновский, 1903〉.

«Если хорошо (ведет себя [человек]), то ангел Господень здесь, а если пьет, матюкается, ангел говорит: „Господи, нельзя подойти!“ А Господь говорит: „Нет, храни ево, может, под старость образумится“» (арханг.) 〈Богатырев, 1916〉.

Эти (и аналогичные) воззрения неизменно удручали ученых – обществоведов и филологов, полагавших, что вера в «непосредственное мироправление» ангелов и святых (как, впрочем, и нечисти) «ослабляет способность к самодеятельности, регулируемой собственными принципами, осуществляемой своими же силами и средствами» 〈Сенаторский, 1883〉.

Вопреки внедрению веры в «ангельское правление» крестьяне многих регионов России продолжали считать солнце, луну, радугу оживотворенными, самостоятельно действующими существами. Солнце обходит землю и вообще «предмет живой»: «Разве могло бы оно само идти, кабы не живое было?» (тульск.) 〈Колчин, 1899〉.

«Своих ангелов» имеют звезды и ветры. Звезды не только несомы либо движимы ангелами, но сами суть ангелы Божии. «Падающие звезды принимаются народом за ангелов, летящих на землю за душами людей-праведников, или же за ангелов, несущих души имеющих родиться младенцев» 〈Синозерский, 1896〉.

Согласно иному толкованию, звезда загорается на небе одновременно с рождением человека; отождествляется с душой.

Ветер происходит оттого, что Михаил-архангел дует в золотые трубы (дуют в трубы ангелы, поставленные по четырем сторонам света). Сходные образы запечатлелись в древнерусском и средневековом изобразительном искусстве. Ветры – мальчики, несомые ангелами (лицевые апокалипсисы XV–XVIII вв.). На картинах Страшного суда «ангел напущает на грешников бурю, то есть ветер с громом и молниею. Ветер изображен, согласно преданиям древнехристианского искусства, в виде мальчика, с сиянием вокруг головы, дующего в трубу. Этого символического мальчика держит на руках ангел» 〈Буслаев, 1862〉.

В народных рассказах и поверьях ветер, вихрь очеловечен: он – буйный молодец; вихревой атаман.

Дымком, дуновением, ветром могут быть душа и дыхание. Такое представление остается устойчивым на протяжении столетий. В апокрифической «Беседе трех святителей» повествуется о том, что у Адама «от земли тело, от моря кровь, от солнца очи, от камени кости, об облака мысли, от огня теплота, от ветра дыхание, а дух сам Господь вдохнул». Согласно легенде, записанной на Рязанщине, Бог сотворил «человека Адама» из девяти частей: «тело – от земли, кость – от камня, кровь – от огня, волосы – от дерева, дыхание – от ветра, зрение – от солнца, мысль – от облака, речь – от моря, душа – от Бога» (рязан.) 〈Влазнев, 1892〉.

Земля в воззрениях крестьян XIX–XX вв. покоится на океане (держится на воде): «По воде вместе с травами и растениями посеяна» (тульск., калуж.) 〈Ушаков, 1896〉.

«Свод небес» – котел (чаша) либо купол, накрывает землю. Всего небес – два, три, семь или множество. За видимым небом расположено второе небо, где «вся святость» (Новг., Череп.); небес – семь, на шести небесах живут «люди разной веры», а на седьмом – сам Бог и ангелы (тульск.) 〈Колчин, 1899〉. Соответственно, и «под землей еще есть земля, и на ней живут люди; землю нашу люди те считают небом» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉. Понятия о многоярусном мироздании почерпнуты из Книги Еноха, «еврейского апокрифа, оказавшего большое влияние на христианские представления» 〈Рязановский, 1915〉, но могли сложиться и независимо от книжных влияний.

Центр (пуп) плоской земли – Русалим (Иерусалим. – М. В.). Там всегда светло и тепло; чем ближе к краям земли – тем холоднее. В теплой стороне земли некогда размещался рай. На восточной стороне земли, ближе к нам, живут православные христиане, за ними – арабы, далее – карлики и одноногие люди. Западная сторона – холодная (такая же, как на севере), там находятся немцы, англичане, французы (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

«Божья» – восточная сторона земли; «Сатанина» – северная либо западная. Блаженные острова счастливых людей (где живут и русские, и чукчи) помещаются, таким образом, в холодной, но «Божьей» части земли (возле устья реки Колымы – Шкловский, 1892).

Изобильные земли праведников, свободные от всяческого угнетения, народная фантазия нередко располагала на востоке, «на островах», «на море» либо «за морем» 〈Чистов, 1967〉. «Там живут русские люди, имеют православные церкви, и с этого берега моря слышно, как на той стороне звонят колокола» (население Томской губернии не единожды пыталось отыскать обетованную землю; путь к ней «вел через Китай») 〈Потанин, 1864〉. «Как выдумка! Из Индии на Китай надо ехать по знамениям. У Господа спрашивай, у Царя Небесного, – толкует о чудесной земле один из жителей Архангельской губернии. – Есть оно, да не всякому, слышь, дается… Есть оно, слышь ты, есть: сказывали мне верные люди» 〈Ляцкий, 1904〉.

В 1880-е годы «землей обетованной» прослыла Сибирь, куда, реализуя реформы П. А. Столыпина, переселяли крестьянские семьи. «Кто успеет добраться до Сибири, тот окажется там лишь в милостивой царской воле. Там царь уже строит новые села, для чего из других земель нагнали плотников. Царь все уже приготовил: „Только идите, дети мои, на землю мою от господ! Я лучше, – говорит, – растворю один амбар с деньгами, а уж господам не дам опять крестьян. У меня в Сибири земли много. Солдатчества не буду требовать до третьего поколения, а о податях и помину в Сибири нет“». Однако обетованная «царская земля» показалась некоторым переселенцам обманчиво «нерусской». По пути в Сибирь семидесятилетняя старуха (на родине она жила хорошо, даже содержала работников) «увидела как-то ночью месяц, который ей показался совсем другим месяцем, а не какой она видела на родине: будто он ниже ходит, чуть-чуть за землю не задевает, и тут же, не пройдя трех сажень, закатывается». Наутро она заявила: «„В Сибири и месяц другой, а не наш российский. Наш-то повыше ходит и закатывается в это время за барским двором. А этот как встал, так тут же ушел под землю. И как же мы тут жить будем?“ Недолго думая, она подоткнула сарафан и побрела обратно к Омску» 〈Короленко, 1990〉.

Космография и география русских крестьян, сложившиеся на основе дохристианских и христианских (к тому же разноэтничных) воззрений, не укладываются в однозначно очерченную схему. «Чудесные земли», где обитают предки, умершие и живут блаженные люди либо «странные» народы (упоминаемые в рассказах о мироустройстве, в апокрифической литературе, в духовных стихах), располагаются за морем; на островах в восточном море; за огненной рекой; «где-то на западе»; далеко под землей, «в каком-то неопределенном пространстве» 〈Сахаров, 1879; Соболев, 1913〉. «Христианство, явившись на русской равнине, принесло с собой понятие добродетели и греха», поместив «страну света, зеленый сад», где обитают умершие, в определенное место – на небо и населив ее исключительно праведниками 〈Cоболев, 1913〉. Однако в крестьянских поверьях конца XIX – начала XX в. ад и рай могут пребывать «не на небе и не на земле» (см. ПОКОЙНИКИ). «Тот свет» – огромный дом, похожий на дома «этого света». Мир умерших – лесозаготовки; бескрайнее поле могилок вдоль дороги (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

В отличие от обогащенных разновременными реалиями, но сохраняющихся на протяжении XX в. представлений об аде и рае, то есть о «землях блаженных и проклятых», наиболее общие понятия о мироустройстве претерпевают с конца XIX в. изменения. «На земле материки, океаны, моря. На материках разные царства; границы между ними – стены, частоколы, вообще что-нибудь высокое и твердое, через что ни перейти, ни переехать без разрешения нельзя» (арханг.). Землю некоторые крестьяне считают шаром (правда, пропитанным водой и катающимся по воде). На вопрос о форме Земли все чаще слышатся ответы: «Кто ее знает?»; «Не нашего ума дело» (волог.).

«О форме и величине планеты, на которой мы живем, крестьяне имеют различное представление» (кое-что слышали „от учеников“, но не принимают на веру). Обычно утверждение, что земля „поддерживается по приказанию Божию“, но как – неизвестно: „Бог сам хозяин, сам свое хозяйство и знает, а нам нечего вмешиваться в его дела“» (смолен.).

Отношение к земле и воде (матери сырой земле), источнику существования крестьян, почти не изменяется.

«Страшно огорчаются старики и старухи, когда дети при вскрытии реки от льда бросают в нее камешки. Они не позволяют им этого делать на том основании, что реке от этого бывает тяжело, точно так же как родительница мучается при родах в присутствии хитрого, злого человека» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉. Сходные воззрения зафиксированы на противоположном конце России: «Колыма-матушка – покровительница всех беременных; когда лед идет быстро и без задержек, все беременные бабы и девки идут на берег» 〈Шкловский, 1892〉. «Когда лед ломается, воде бывает трудно, особенно если люди дикуют (смотрят и удивляются). Жители Иртыша бросают в реку, для облегчения воды, крохи хлеба» (томск.) 〈Потанин, 1864〉.

«Живая вода» народных верований – амбивалентная стихия, уничтожающая и возрождающая, целебная и «мертвая»: гадая об участи больного ребенка, зачерпывали из одной и той же реки «живую» и «мертвую» воду, которая затем выбиралась наугад, что и определяло, будет ли ребенок жить (олон.) 〈Шайжин, 1909〉. Вода – лекарственное, очистительное средство: «Моются в банях, моются с утра от сна, купаются в реках или окачиваются водою после водоосвящения с крестными ходами» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉. Вода «наносит болезни»; в ней обитают болезни и вызывающая заболевания нечисть 〈Попов, 1903〉.

Живой предстает и земля, точнее, мать сыра земля, по «жилам-щелям» которой переливается, подобно крови, питающая ее вода. «В лицевых рукописях земля изображается женщиной. По Луцидариусу, земля сотворена, как и человек: ее тело – камни, кости – корни растений, жилы – деревья и растения» 〈Гальковский, 1916〉. Ср.: «Нам баушка запрещала бить по земле палкой, как только траве быть: „Не бейте, ребятишки, землю, она матушка тапери брюхата, скоро травки дась!“» (иркут.) 〈Виноградов, 1918〉. В крестьянских рассказах образ оживотворенной земли очерчен смутно, но она – «действительная кормилица и поилица человека, чувствующая и сознающая» 〈Смирнов, 1927〉.

«Порождения земли» (и в то же время – ее устроители, созидатели либо разрушители) – мифические звери; первопредки-первонасельники, герои-богатыри, являющиеся из-под земли, пребывающие под землей.

«Олицетворяя природу в живых образах, народ во всем находит таинственное значение, у него все имеет живой смысл» 〈Ефименко, 1877〉. Деревья оживотворены; в них преображаются умершие (дерево вырастает из косы или колена погибшей девушки – Попов, 1903); деревья – «дома» либо временный приют умерших. «В субботу сходят за бярезкам – наторкать к окнам, чтобы родители (покойные) прилятали, к каждому окошку. На Троицу родители должны прилятать к окошку. И к двери, как входишь, к двери на улицу прибьют бярезку, чтобы родители садились на бярезку. Ето от Бога дадено» (новг.).

Животные, как и человек, сотворены Богом либо дьяволом. «Когда уже были люди, но скотины еще не было, Бог из земли сделал овцу и дунул на нее – она стала жива. Дьявол, как увидел, тоже и себе сделал овцу, но у него не овца вышла, а еман (горный козел) и не живой. Тогда Бог сказал: „Пусть и он будет мой!“ Дунул – еман стал живой. Потом Бог таким же порядком сделал корову, а у дьявола вышел вместо коровы харлык (монгольский бык)» 〈Ивановский, 1892〉. Поэтому у скотины тот же дух, что и у человека, только некрещеный; она встанет на Страшном суде (костр.). «Про некоторых животных крестьяне говорят, что они веруют в Бога и даже молятся Ему» (волог.).

«Раньше животные были людями, но прогневили Бога, и Он отнял у них душу. Медведь простоватее всех был, вот Бог и дал ему немного души, оттого всех и умнее… Бог отнял у животных душу, а оставил у них живой пар. Этот живой пар есь и у целовека. Целовек имеет душу, да еще и живой пар. Душа никогда не умирает, а пар с годами уходит в воздух. Бог отнял у животных душу, когда еще человека не создал. Если бы животные все повиновались Богу, Он бы у них не отнял души и целовека бы не создал: незацем было тогда. Медведю на том свете будет особое место, на устороньи от аду и от раю 〈…〉 Животные между собой разговаривают, только целовек не понимает их разговоров. А были все-таки этакие люди, которые понимали их речи, например святые и преподобные» (волог.).

Представления о «родстве» людей и зверей, птиц, пресмыкающихся сохранялись на протяжении XIX–XX вв. Медведь – «обращенный» либо про́клятый (заклятый) человек (олон., арханг., волог., моск., рязан., нижегор., костр., вятск., зап. – сибир.). Про́клятые (заклятые) люди – лягушки, аисты, лебеди. «Лягушечки – бывалошние люди, затопленные Всемирным потопом. 〈…〉 Придет время, и они будут людьми, а мы (ныне живущие) обратимся в лягушек» (владимир.).

МЛИ́ЛКО – дух, обитающий в безлюдных местах.

«Млиться», «млеться» означает «представляться», «чудиться», «видеться», ср.: «Дикое тут место, зачастую млится то собака, то кошка»; «Ох и напужалась я: помлилась мне утопленница» (вятск.). Соответственно, млилко – дух, который может почудиться человеку в опасном, пустынном месте (вятск.).

МОКО́ША, МОКУ́ША – дух в облике женщины, появляющийся в доме, на подворье; знахарка, колдунья.

«Ох, мокуша остригла овец!» (олон.)

Упоминание о мокоше, мокуше в фольклорно-этнографических материалах XIX–XX вв. ограничены несколькими районами России. Для жителей Вологодчины Мокоша – женщина с большой головой и длинными руками (волог.). Появляясь в избе по ночам, мокоша прядет оставленную без благословения кудель (волог., новг., онеж.) (на Ярославщине мокошей называли хлопотливого человека).

Наиболее подробно мокоша (мокуша) охарактеризована в поверьях Олонецкого края: «…когда шерсть из овцы сильно вылезет, „ой, – говорят, – овцу-ту мокуша остригла“. Иное спят, веретено урчит, говорят, мокуша пряла, ходит она по домам, да по ночам шерсть прядет, да овец стрижет; выходя из дома, она о брусок, о полати-то, веретеном и щелкнет, случается, что, когда она недовольна, остригает немного волос и у самих хозяев» 〈Барсов, 1894〉.

В XVI в. (по-видимому, и в Древней Руси) мокушей именовали знахарку, колдунью: «В одном худом номоканунце XVI в. духовник спрашивает женщину: „Не ходила ли еси к Мокуше?“» 〈Гальковский, 1916〉.

По своему облику и «занятиям» мокоша (мокуша) схожа с кикиморой, марой, доможирихой: это «божество-пряха», от нее зависят судьбы обитателей дома. Мокоша «метит» овец, но более определенно, нежели кикимора, связана с водой, влагой (отчего ее иногда и зовут мокрухой).

Само название мокоши позволяет соотнести ее с Мокошью, одним из верховных божеств восточнославянского пантеона. Изучая олонецкие поверья, Е. В. Барсов приходит к выводу: мокоша, как и Мокошь, – «покровительница овцеводства, прядения и вообще бабьего хозяйства». Он полагает, что требы [жертвы] Мокоши заключались в том, что при стрижке овец в ножницах на ночь оставляли по клоку шерсти 〈Барсов, 1894〉.

В. В. Иванов считает мокошу трансформацией женского восточнославянского божества Мокоши (выделяя в этих названиях тот же корень, что и в словах «мокрый», «мокнуть»). Мокошь – «женское воплощение водной стихии» (точнее – земли в единстве с водой). Этот образ является общеславянским, сопоставимым с образом матери сырой земли 〈Иванов, 1976〉. Отмечена и возможная связь с *mokos, «прядение», ср. обряд, именуемый «мокрида», во время которого, принося жертву Параскеве Пятнице, в колодец бросали кудель и пряжу 〈Иванов, Топоров, 1982〉.

Представления о женском божестве, ведающем жизнью, плодородием, наряду с почитанием матери-земли, существовали издревле. Они могли послужить основой для формирования в первом тысячелетии н. э. образа верховного женского божества Мокоши (трансформировавшегося затем в образы Параскевы Пятницы, Богородицы) и в равной степени – основой для формирования образов целого ряда женских мифологических персонажей (мокоша, кикимора, мокруха, удельница), облики и «занятия» которых во многом сходны.

МОКРУ́ХА – дух в облике женщины, появляющийся в доме.

Мокруха упоминается в поверьях Новгородчины и Вологодчины; она схожа с мокошей, кикиморой, Марой. Мокруха появляется в избе по ночам, любит прясть. И в названии, и в описаниях мокрухи подчеркивается ее связь с водой: по поверьям, на том месте, где она сидела, образуется мокрое пятно.

МОРГУЛЯ́ТКИ – нечистые духи; бесы, черти, находящиеся на службе у колдуна (см. ПОМОЩНИКИ).

«Век свой Петр Васильич (мельник-колдун) неспокойно прожил: с моргулятками тяжело ладить. Они знали свое дело и сильно его донимали. Посылал он их песок считать, пеньки в лесах (самое трудное для беса: иной пенек ведь с молитвой рублен)» (самар.).

Название нечистого духа, услужающего (и одновременно докучающего) колдуну, – моргулятка – обрисовывает его как существо мелкое, мелькающее, стремительное, суетливое. Ср.: одним моргом сделать – «сделать очень быстро» 〈Даль, 1881〉. Моргнуть – «убежать, побежать, скрыться» (тульск.); моргучий – «часто мигающий, моргающий» (орл., рязан.); привередливый, капризный (моск.); морготать – «шумно вести себя, хихикать» (читин.).

МОХОВИ́К, МОХОВО́Й – лесной дух, обитающий среди мха; дуб, обитающий в моховом болоте.

«Собрались все бесы до кучки: водяной, лесовой, полевой, моховой» (смолен.).

Упоминания о моховиках немногочисленны. Моховик – самый маленький из лесовиков, подчиненных старшему лесовику – великану, лесному царю (смолен.).

Моховики – крошечные, в четверть аршина, старички. Они могут прятаться во мху, «им и питаются» (волог.) 〈Черепанова, 1983〉.

По поверьям Смоленской губернии, моховой – дух, обитающий в моховом болоте. «Хозяин» мха (не именуемый моховиком) упоминается в быличке Новгородской области: «Хозяин грибов, мха есть. Хозяин везде должно быть. Он вроде бы выйдет, такой старичок старенький выйдет с-под корня или с земли, окрикнет мальчишек: „Зачем так делаете неладно!“ – если они грибы неправильно собирают. Это лесовой хозяин, он бережет, сторожит лес» 〈Черепанова, 1996〉.

H

НАВНО́Й, НАМНО́Й – дух, появляющийся в доме и «наваливающийся» на людей; домовой.

«Не ложись у порогу – навной перешагнет» (твер.).

Навной, намной – одно из наименований домового духа, ночью «наминающего» людей к переменам в их судьбе. Он появляется в обличье призрака, тени, но при этом оставляет «весьма материальные следы» – синяки на теле человека (твер.), что «предвещает несчастья» (яросл.).

В варианте названия домового – навной – очевидна связь со словом «навь» (навье) – «мертвец, покойник» 〈Черепанова, 1983〉.

НА́ВЬЕ, НА́ВЬ, НА́ВЬИ, НА́ВЬЯ, НА́ВЫ – покойники.

Навье (древнерусское «навь» от славянского navѢ из индоевропейского nahu – вид погребального обряда) – название покойников, упоминаемое в летописи. Оно сохранилось в ряде районов России вплоть до XIX в.

«Для навий», по свидетельствам XIII–XVI вв., топили баню в Чистый четверг Пасхальной недели. На пол бани сыпали пепел. Обнаружив на пепле следы, напоминающие птичьи, говорили: «Приходили к нам навья мытися!»

«В Лаврентьевской летописи сообщается: „…приведе Янка митрополита Иоанна скопьчину, его же видевши людье все рекоша: се навьи (по другому списку мертвец) пришел; от года бо до года прибыв умре“. 〈…〉 В древних переводах библейских книг навь употребляется еще в смысле ада, Тартара, как царства мертвых» 〈Троицкий, 1892〉.

Покойники-навьи посещали дома своих родственников, отмечая, вслед за живыми, большие годовые праздники. На юго-западе России четверг Пасхальной недели именовался «навский великдень, Пасха мертвецов»: покойники в это время отправляли в церкви праздничную службу.

«Навским днем» («навьим днем, навьими проводами») называли Радуницу (вторник Фоминой недели), один из главных поминальных, родительских дней, когда вменялось ходить на кладбище, захватив с собой еду и питье (ими делились с покойниками).

Умершие влияли на повседневное бытие людей, помогали им либо, напротив, вредили. Согласно летописному свидетельству, эпидемия чумы в Полоцке (1092 г.) сопровождалась нашествием навий. «Летописец, рассказывая о явлении незримых бесов, которые рыскали на конях и поражали смертию полочан, прибавляет, что в то время говорили: „Яко навье бьют полочаны“, то есть что мертвецы карают народ чумными стрелами. В Переяславском списке это место варьируется так: „Из навей дети нас емлют“» 〈Троицкий, 1892〉.

Навьи Древней Руси – «живые» и двойственные существа – наделены теми же чертами, что и покойники в верованиях XIX–XX вв.

Как отмечает Ф. И. Буслаев, «старинное название мертвеца – навье и доселе употребляется в орловском наречии. Как в областном языке мы видели взаимную связь понятий мертвеца и привидения, так и наши летописи свидетельствуют, что нечистая сила являлась в образе навий. 〈…〉 Самая грамматическая форма слов „навье“ и „родители“ свидетельствует о смутном, неопределенном представлении, какое имели наши предки о душах покойников: форма среднего рода навье указывает на что-то безличное, лишенное человеческого образа (или однозначно определенного облика. – М. В.), а множественное „родители“, для означения одного покойника, не оставляет сомнения, что определенный образ усопшего… сглаживался в безразличной массе собирательного понятия» 〈Буслаев, 1861〉.

Уточним, однако, что характерное для определения навьи «сглаживание» понятий об умерших в поверьях XIX–XX вв. сосуществует с конкретно-материальными, даже детализированными представлениями.

НЕ́БО (СВОД НЕБЕ́СНЫЙ) – прозрачный и твердый купол (свод) над землей; хрустальная чаша, опирающаяся краями о землю; первое, видимое для людей небо, над которым располагаются от двух до шести невидимых небес.

«Сколько у коровы шерстинок, столько на небе верстинок» 〈Даль, 1984〉; «Жизнь как небо: то светит солнышко, то тучами заволокет» (новг.).

В представлениях о небе (небесном своде) «естественно-научные» трактовки, проникшие в крестьянскую среду в XIX – начале XX в., соседствуют с традиционными. Небо – воздушное пространство (калуж.); оно состоит из воздуха, перемешанного с дымом (тульск.). Небо не имеет ни начала, ни конца и «находится от земли очень далеко, но насколько далеко – этого никто не знает» (арханг.). «Сколько волос на голове у людей, столько шагов до неба» (смолен.). «Сколько на корове шерстинок, столько до неба верстинок» (Новг., Белоз.). Расстояние до неба – две горы Афон, поставленные друг на друга (курск.).

Распространены и воззрения, согласно которым «небо не высоко»: «Как там стукнет, так здесь все слышно; не знаю, слышен ли там наш разговор?!» Помимо того, солнце и звезды видны простым глазом (смолен.).

По иному мнению, высота небес «неизъяснима» (тульск.). Небо состоит из чего-то неописуемо чистого и светлого (арханг.) либо вообще «из ничего» – «одно слово Божие» (тульск.).

Есть ближнее (видимое) и дальнее небо (небеса). Видимое небо состоит из тумана, выше его (на тридцать верст) находится невидимое небо (калуж.). Первое (видимое) небо – полужидкость, как кисель. Когда дует ветер, то частички неба отваливаются. Того человека, который найдет кусочек неба, называют счастливым (Новг., Белоз.).

Гораздо чаще «свод небесный», накрывающий землю наподобие котла (чаши) либо купола, представляют твердым и прозрачным.

«Небо – это огромный голубой купол или свод… Оно состоит из вещества, похожего на лед. Многие солдаты во время Турецкой войны в Турции находили куски неба, потому что во время землетрясения, бывшего там, куски эти отрывались от неба и падали. Начало неба – где-то над головою, а конец – где-то там, вдали, но где не видно, как оно сходится с землей» (Новг., Череп.).

Небо – из хрусталя и выкрашено синей краской. «Небо похоже на огромную хрустальную чашу, которая, будучи опрокинута вверх дном, своими краями опирается на землю. Значит, небо своими краями сходится с землей. На самом деле это так и есть. Когда-то русские бились с татарами и одержали над ними победу. Татары бежали. Русские гнались за ними и догнали до самого края света, где небо с землей сходится. Страх напал на русских, что они нашли конец света. Им уж некуда было гнаться за татарами, и они вернулись назад.

Надо полагать, что на краю света есть люди, ведь русские же были, и там [шутливо говорят] девки и бабы, когда отпрядут, на небо вместо полки прялки кладут. [По другому рассказу, татары от русских ушли в море, то есть русские побывали только на краю суши]» (тульск.) 〈Колчин, 1899〉.

О людях, восходящих на небо в том месте, где оно «упирается» в землю, о пряхах, живущих у краев неба-чаши, неба-чана, рассказывали в Архангельской губернии, на Вологодчине. Согласно другой интерпретации, небо не «накрывает» плоскую землю, а «обхватывает ее кругом, сверху и снизу, и держится на трех столбах, а столбы те находятся в раю, где жили первые люди. Здесь и начало неба, а конца не находят. Да и нет его, потому что наша земля плоска, как стол, и кругла, как блин. А есть ли у круга концы? Их нет. Если и считают началом неба рай, то вот почему: отсюда Господь стал творить все видимое и невидимое, отсюда и ход на небо. Рай, где жили первые люди, от нас очень далеко, значит и начало неба тоже далеко. Считают его за старым Иерусалимом, по направлению Млечного Пути – Божьей дороги, в расстоянии трехсот миллионов верст. На небе есть все, что и на земле, и там присутствует сам Господь» (тульск.) 〈Колчин, 1899〉.

Вещество, из которого сотворено небо, должно быть «чем-то боле существенным, чем эфир», чтобы на нем утвердились солнце и звезды (смолен.). Свод небесный есть что-то твердое (волог.). «Ныне это объяснение не пользуется верой (уточняет собиратель из Смоленской губернии), но и в научные объяснения не верят: „А как же на небе утвержден престол Господень, а где же обитают святые ангелы и святые угодники Божии?“»

Верхнее небо – вроде «моря крепкого»: на нем устроена церковь, «там дом Божий, и живут там Бог и ангелы Божии» (калуж.). Представления о «верхнем», видимом и невидимом, втором, третьем, седьмом небе бытовали повсеместно. За небом расположено второе небо, «там вся святость» (Новг., Череп.). «За видимым небом есть еще несколько небес, причем на самом верхнем из них живет сам Бог с Пресвятою Богородицею и ангелами-хранителями» (арханг.). «За первым небом есть второе, третье и так далее… Небо по временам отворяется, и оттуда выходит Бог или дьявол» (Новг., Белоз.). Небес не одно, а семь, «и на них живут люди разной веры, только на седьмом небе находится сам Бог с престолом и ангелами» (тульск.).

Множественность небес объясняют и с необходимостью разместить должным образом Бога, святых и праведников, и перипетиями миротворения.

В одной из версий сюжета о Сотворении мира второе, третье и прочие небеса возникают вследствие соперничества Саваофа и Сатаны; Бога и мятежных ангелов.

«Ангелы задумали быть выше Бога и перешли на другое небо. Бог поднялся выше их на третье небо. Когда ангелы не удовольствовались в своей гордости вторым небом и захотели еще превысить Бога, то он не стерпел этого и приказал архангелу Михаилу свергнуть возмутившихся с неба» (волог.).

«Видимое небо сотворено из твердого вещества. Всего – семь небес. На первых шести небесах живут угодники Божии, на седьмом – сам Царь Небесный, Господь Иисус Христос.

Когда Господь творил небо и поднялся до седьмого неба, Сатана со своим воинством тоже вздумал проникнуть до седьмого неба. Но ангелы Божии железными железами свергнули его с нечистыми духами вниз. Нечистое воинство летело с неба, как сильный дождь. Едва Сатана опнулся о землю, как у него вырвалось: „О Го…“ Сатана хотел сказать: „О Господи, прости меня грешного!“ И тогда бы на земле не было греха. Но Сатана вскоре оправился и сказал: „А мне и здесь хорошо будет!“» (зап. – сибир.).

Образ благостного «седьмого неба» сохранился в поверьях, бытующих за пределами деревенской России.

Самое высокое небо либо наивысшая точка небосвода – жилище Бога. «Рай на небе, немного пониже обители Бога. Жизнь в раю одно удовольствие: кроме Бога, там нет никакого начальства, кормят великолепно, а главное – там совсем не нужно работать» (олон.). «Небо не имеет ни начала, ни конца. На нем протекают молочные реки, находятся золотые горы, на которых растут деревья с золотыми плодами, и обитают мертвые люди. Старые из них сидят в золотых домах, а молодые катаются с гор на чунках (салазках)» (арханг.).

Небосвод может «открыться», точнее, открыть взору человека то, что обычно невидимо. «В по́лом [oткрытом] небе видали ходящих людей в белоснежных одеждах и навешанные рядами горящие лампады» (арханг.).

«Большое открытие неба было при крещении Иисуса Христа. Иногда небо открывается во время грозы, и тогда на нем видна бывает огненная колесница, а выше его, вдали, виднеется синева второго неба. В это время открывает и закрывает небо (по словам одних) пророк Илья со святыми ангелами, а по словам других – святые апостолы Петр и Павел.

Не всякий человек может видеть небо открытым, а только святые и непорочные люди. Когда-то давно была гроза, и небо открылось. Тогда некоторые чистые душой старики и старухи видели на небе, как разъезжал на белом коне и разгонял нечистую силу какой-то старец. На небе же видели и дневной свет. Полагают, что старец этот не кто иной, как пророк Божий Илья» (тульск.) 〈Колчин, 1899〉.

Представления о раскрывающемся небе устойчивы. Небо «отпирается» Богом либо Ильей-пророком во время грозы, дождя (волог., рязан., калуж.). Небо открывает ангел при входе праведной души в рай (Новг., Белоз.; тульск.). Широко распространены поверья, согласно которым небо раскрывается во время праздника Пасхи.

Человек, заметивший открытое небо, может в этот момент получить у Бога все, что ни попросит (твер.), однако смотреть в раскрытое небо могут только праведники. Для обычных людей величественное зрелище непереносимо: «Можно увидеть Бога, а это страшно больно, а от страсти человек может в уме не устоять» (Новг., Череп.).

НЕВИ́ДИМЫЕ – невидимые про́клятые, похищенные, пропавшие без вести люди; нечистая сила.

«Невидимые – это водяной, байники» (волог.); «Выходит портной из дому, глядит – это его жена, худая и измученная. На расспросы его домашних рассказала, что, когда муж обругал ее непригожими словами, вышла во двор, окружила ее какая-то невидимая сила и повела со двора вон, пришла к реке, ее потянуло в воду…» (владимир.); «Тогда сила невидимая мой прах собрала и оживила и вот в сии места уединенные поселила» (урал.); «И станет земле тяжело от невидимых поселенных людей» (новг.).

Лесные, водяные, домовые «хозяева», черти, нечистые духи неясного обличья могут вторгаться в жизнь человека, оставаясь незримыми (невидимой силой). «Бывает, ночуешь у костра: шумит, гремит, угли раскиданы – и никого нет» (мурм.).

В некоторых районах России под «невидимыми» подразумевают «тайных людей», то есть про́клятых (заклятых), похищенных нечистой силой, пропавших без вести мужчин и женщин, стариков и детей, а также погубленных матерями младенцев. Эти «невидимые» лишены погребения и незримо скитаются по земле, избывая отпущенный им срок жизни, который прервала безвременная смерть. Они попадают в подчинение к нечистым духам (в основном к лесовикам), живут у них и растут, исполняя различные поручения (отправиться в деревню, стащить неблагословленные еду или питье, затеять драку, раздуть пожар). «Живут в лесу, с незнакомым все народом, это все тоже про́клятые, выходит. Робить их там заставляют – что бабы, не благословясь, оставляют – их дело стащить… Особливо, бают, тяжело тащить хлеб из печи, коли баба, не благословясь, его посадит: им ведь и горячо, а утащить-то надо, чтобы не заметили…» (волог.).

Любимые проделки невидимки – забрать потихоньку съестное или незаметно встать на запятках свадебного поезда, отчего лошади остановятся (перм.). В. И. Даль отождествляет невидимку с домовым. Однако перечень «забав» невидимки более характерен не для домового, а для подвластных нечистым духам про́клятых.

Во владимирской быличке невидимая сила уводит про́клятую женщину под воду, в гнездо шутовок (русалок-про́клятых): «Живут они, как и мы, в избе, стряпают, едят, прядут, шьют – одним словом, делают все, как и у нас».

Живые люди пребывают в окружении невидимых людей (или просто невидимых, невидимок), свободно проникающих в избы, сидящих за столом на свадьбах и похоронах в ожидании неблагословленной добычи, собирающихся в банях на посиделки.

«Вот, говорят, парень работал на лошади. А потом выпрег лошадь, бросил отпрядку так-то недалёк. Лошадь выпустил на пастбище и лег коло анбара. А то он пока дожидался своих с работы, ён и заснул коло анбара под навесой. Вот ему девушка красивая поснилася. И назавтрея, лошадь выпрягши, взял тогда нарочисто лег коло анбара, чтобы ему опять ета девушка поснилася красивая. Ена опять ему поснилася. И на третий день так. Ето, а на третий день ена пришла, его разбудила, ета девушка красивая. Ну, ён с ней побяседовал, посидел, а потом стал договариватца, где с ей встречатца. Ена от сказала: „Ходи в байню!“

Им в байне токо можно встретитца. Вот ён и ходил туда. Так от так ходил: ён брал лыки. Вот, скажет дерявенским, дерявенские дадут ему лык, ён снясет в байню. И вот еты, нявидимыи, все ети лыки на лапти и сплятут. (Що вот некому в дяревни было лаптей плесь, у кого сямья-то большая. Надо летом на работу, где ж всех обуть, и раньше жа рябятишки вси ж в лаптях ходили!)

Там от их много собиралось в байне, невидимых, не онна ета девушка. И вот, и все ети лапти сплятет! Ён принясет в дяревню – опять народу отдаст! Видь оны там, в байне, и прядут, и хто да что делают!» (новг.).

Мир невидимых соположен или даже тождествен миру обычных людей; это не «мир иной», а неотъемлемая, лишь невидимая при обычном течении жизни часть мира видимого.

Облики невидимых людей зачастую смешиваются с обликами нечистых духов: невидимые служат им; сами могут стать лешими, водяными. В рассказе, записанном на Новгородчине, невидимые уводят к себе девочку, которую сгоряча обругали родители.

«Ну вот, пропала ребеночком неизвестно куды. Токо не могу сказать, скоко лет ей было. Ну, не совсем маленьким ребеночком пропала-та! Пробовали родители искать и спрашивать. Ну, тогда зверей не было… Куда делся ребенок, куда делся? Раньше так: где ты узнаишь? По гадателям. Так где-то один гадатель сказал, что ена у невидимых уведена. Сругали ее родители там за что… 〈…〉

Так вот ета и девочка… Вот искали-искали… Нигде-нигде не найтить! И пропала, пропала, будто три года не было ее. Вот в Крещенье ездиют рано в церкву. Бывает видосвятиство [водосвятие] на реку, если близко река, где церковь: служат, ходют служить. Брать водицу-то в Крещенье. 〈…〉 Вот ехал мужик рано ж утром. Рано служба в Крещенье отходить. Да еще там ярманка была всегда в Крещенье, народ-та собирался… пораньше службу щоб провесть. Народ-то и в гармонь с молодежью будить играть. Нехорошо ж, когда служба идет… Спустился на ряку… Ена сидить на пролубы! И ногам болтает, гола! В самое Крещенье, от такия ж стужи, и всё! Мужик етот слых… Тогда уж ена не один год как была пропавши, уж слых-то прошел по народу, что пропала девочка, нигде не найти. Мужик догадался, слез. Подогнал лошадь, слез с саней, взял ее… С себя тулуп сдел, в тулуп ее взял, что ена голая. Завернул и повез к родителям.

И потом выросла. И была замуж вышедши, быдто трое детей было. От мне старик рассказывал… „Ена мне кумой, – говорит, – была. Так ена хотя бы ложку в руки взяла не перекрястивши! Никогда и ложки в руки не возьмет. Там ее водили за собой. Говорит: Вот где похороны… (Там же всегда ж, когда похороны, бувало и священник, уже поют за упокой, а не так, как ето тяперь, токо водки напитца!) Нельзя нам сесть за стол! А где, – говорит, – пьяныи, так за стол садятца, не бываеть ни службы, ни молитвы. Вот мы там прибяжим, всё съядим, что подають на стол. (Вот оны как кормятца, невидимыи!) А туда насерим, нассым в чашки. Люди едуть, зато, – говорит, – и блюють!“».

Значительно реже невидимые – ведьмы и колдуны, ср. сообщение из Енисейской губернии о том, что в ночь на Великий четверг волхиды, «будучи невидимы», портят скот 〈Арефьев, 1902〉.

Существовавшая издревле вера в невидимых, необычайных обитателей мира видимого, – одна из основ, на которой сформировались представления о незримых подводных, подземных поселениях праведников (см. СКРЫТНИКИ).

Невидимый иногда становится зрим, принимает облик обычного человека (невидимость – не постоянное, но «колеблющееся» качество); и тогда его можно «обернуть», вернуть к людям, если быстро накинуть ему на шею крест и крепко держать после этого (считалось, что обернуть невидимого можно, если выстричь ему волосы «крестом»).

Крестьяне некоторых районов России полагали, что «по-настоящему» (в определенный Богом срок) невидимых убивает грозой. «Когда им смерть приходит (от Бога-то должна быть смерть, когда б они были непогубленные), то их Господь убивает грозой. Поэтому и деревья разбивает, где они живут» (новг.). В одной из быличек «погубленного некрещеного», который незримо растет в родных местах, должно «убить грозой» на Петров день. Невидимый хочет, чтобы его схоронили, а для этого накануне Петрова дня сбивает с привычных тропинок, «заводит» в лесу соседа-мужика, появляется перед ним в обличье молодого человека лет семнадцати и объясняет, кто он: «„Я всех, говорит, в этом селе знаю. Я барыни сын. Она пригуляла меня без отца, а на родах взяла и погубила. А мне, говорит, смерть была от Бога назначена в семнадцатилетнем возрасте. Видишь, если б мать меня живого пустила, я бы дожил только до семнадцати лет… Теперь, говорит, моя смерть приходит, меня убьет грозой все равно. Я тебе скажу, где меня убьет. От реки там будет такой красивый бугорок, заметный. Вот на этом месте буду, и зайдет в Петров день балчина, и с громом. И убьет меня и сожгет“. – „Ведь человека так грозой убивает, а тело не сжигает“. – „А меня, говорит, сожгет. Ты сколоти ящичек и возьми сходи мой пепел. И снеси на кладбище зарой – как будто похорони“. Так мужчина пообещал ему, конечно. Но спрашивает: „А как же ты кормишься?“ – „А я кормлюсь, что у матери есть – то хожу и беру. Потому что там ничего не перекрещено… Знаю всех на родине, я всех своих знаю. Всех соседей, всех – и старых и малых знаю…“

Петров день зашел. День хороший стоит, ясный. „Ну, – думает мужик, – может быть, мне привиделось все это. Какой тут дождь будет!..“ Ау, немного годя появились облака на небе… И гром загремел. От гроза вдарила. После мужчина пошел, бугорок нашел, все.

А о матери этот парень сказал так: „Пускай она признается, что меня погубила… Чтоб она на этом свете пострадала, а то на том свете будет плохо за меня. Нельзя детей губить“. 〈…〉 А теперь некрещеных скольки! Вот за то и деревьев битых! А их скольки некрещеных погубленных!» (новг.).

Постепенно мир заполняется «невидимыми поселенными людьми» (главным образом – погубленными детьми; домами им служат деревья). Под тяжестью огромного числа невидимых оседают холмы и пригорки, прогибается, скудеет земля.

НЕДО́БРИК, НЕДОБРЯ́ШКА – нечистый дух; черт.

«Недобрик принимает вид животного и человека; „заводит“ пьяных, соблазняет на грех, например убийство» (псков.); «Весь в волосу, ровно недобряшка» (костр.).

«Недобрик» означает «недобрый, лукавый нечистый дух». «Недобрый, в ком или в чем нет добра, любви или пути, проку» 〈Даль, 1881〉. Это одно из распространенных табуированных названий черта, ср.: «Может случиться даже и так, что нечистый прямо нырнет в ночёвошную воду и вызовет заболевание кашлем или произведет какое-либо бурное желудочно-кишечное заболевание. „Это недобрик усожил, – объясняют тогда деревенские бабы урчание в животе, – вот он и рычит, хочет выйти, да не может“» 〈Попов, 1903〉. «Как это моя племянница стирала в озере. 〈…〉 Уже часов в шесть так. Она все по вечерам любила. Вот она полоскает белье, а через нее ка-а-ак ахнетца! И она бросила это белье и домой прибежала. 〈…〉 Это черт пугал!.. Недобрик, ну, как говоритца, все его называли, черта, недобрик» (новг.).

НЕ́ЖИТЬ – нечистая сила.

«Нежить не живет и не умирает» 〈Даль, 1881〉.

В. И. Даль полагает, что нежить – «это не человек и не дух, жильцы стихийные», к которым относятся леший, водяной, русалка, полевой, домовой, кикимора. К нежити не относятся, с одной стороны, сверхъестественные покойники (упыри, еретики и т. п.), а с другой – черти, бесы. Такая традиция толкования слова «нежить» продолжена в ряде исследований. Нежить – это прежде всего лесные и водяные «хозяева», но, кроме того, домовой, банник, обдериха. «Нежить не принадлежит к классу чертей или бесов, от которых никогда нельзя ждать добра, которые всегда одинаково злобно настроены по отношению к человеку. Часто она несет функцию морального воспитателя человечества и наказывает за совершенное зло или награждает за содеянное добро. 〈…〉 Будучи хозяевами определенной территории, все эти духи требуют безукоризненного порядка, точного подчинения всем правилам и глубокого почтения к себе, в пределах их владений. 〈…〉 Но, стоя на грани между добром и злом, эти духи часто озорничают бессмысленно и зло». Нежить живет в местах, населенных людьми, в тесном общении с ними, «усваивает некоторые формы человеческих взаимоотношений» 〈Карнаухова, 1928〉. Ср. также сообщение П. С. Ефименко – «есть особого рода нечистая сила, вселяющаяся в дома, называемая нежить». «Замечают, что, если в доме нередко бывают покойники, тот дом несчастный, в нем пребывает нежить, хозяйнушко не любит живущих. В таком доме опасаются жить. Если по ночам что-нибудь постукивает на чердаке, то думают, что в доме завозилась нежить» (или домовой выгоняет хозяев из дома) 〈Ефименко, 1877〉.

Наряду с лихорадками и другими болезнетворными существами нежить (нежити) упоминается в заговорах и народных версиях христианских молитв, которые в статье об отреченных книгах из Соловецкого сборника характеризуются как «лживые молитвы о трясавицах, о нежитех и о недузях» (XVII в.) 〈Буслаев, 1861〉.

Отметим, что слово «нежить» не часто употребляется русскими крестьянами XIX–XX вв., которые обычно пользуются такими названиями, как «нечистая сила», «невидимые», «шишки`» и т. п. (под этими наименованиями могут подразумеваться практически все нечистые духи и даже покойники). Кроме того, многие нечистые духи (особенно домовые) – и «хозяева» определенных мест, и покойники одновременно; иногда их воспринимают и как чертей, бесов. Наименование «нежить» – «неживой» (не-человек), «не наш» (иной), отмеченное еще М. В. Ломоносовым, отражает существенные стороны представлений о нечистой силе, однако изложенная выше классификация (нежить и прочие духи) все-таки не вполне адекватна. Наиболее точно характеризует нежить лишь самое начало статьи В. И. Даля: это то, «что живет без души и без плоти, но в виде человека» 〈Даль, 1881〉.

НЕ́ЗНАТИ – нечистая сила.

Незнати – «обозначение всего того сонма персонажей, которые 〈…〉 сосуществуют рядом с человеком, вмешиваясь в его жизнь, но оставаясь недоступными пониманию и непосредственному восприятию» 〈Черепанова, 1983〉. По-видимому, незнати – это прежде всего нечистая сила не вполне определенного облика, а также невидимые («невидимые, тайные люди») (см. НЕВИДИМЫЕ).

НЕМЫ́ТИК, НЕМЫ́ТЫЙ, НЕУМЫ́ТЫЙ – нечистый дух, черт; дьявол.

«Произносить слово „черт“ грех. Скажи его в недобрый час, а он и явится. Обыкновенно это слово заменяют словами „немытый“ или „лукавый“» (новг.); «Моя мама всегда говорила: лишнюю ложку положишь – немытый [черт] или леший садится есть» (волог.).

Черт предстает неумытым как существо нечистое, «нечеловеческое», греховное. В крестьянском обиходе почиталось необходимым умываться не только утром, но и перед каждой едой, перед важным делом (хотя умывание могло быть почти символическим). «Воду признают за особенно очистительное вещество; в известных случаях, не омывшись водою, человек не должен делать шагу со двора; брызнув на себя хотя несколько капель ея, считают себя уже очищенными. Человек, не очистившийся водою, если поедет на лошади, то она или страшно потрётся упряжью, или совсем „панит“. Никакое дело, начатое без этого очищения, не может быть счастливо окончено, да и на человека нападет немочь или хвороба» (орл.) 〈Трунов, 1869〉. «Есть, не умывши рук, почитают за великий грех. Суеверие это простирается до того, что хотя бы руки в полном смысле были чисты, но пред пищею все-таки надобно умыть их; и если нет воды, то трут руки травою или землею, а зимою – снегом» (нижегор.) 〈А. М., 1859〉.

«Не умывшись, пусть хотя бы несколькими каплями воды, человек не должен идти на пасеку, которая считается священным местом, и не смеет присутствовать при ритуальных действиях, например при добывании огня трением. 〈…〉 У севернорусского населения Владимирской губернии существовало поверье, что неумытых убивает молнией» 〈Зеленин, 1991〉. По распространенным представлениям, Илья-пророк преследует и «неумытую» нечистую силу, стремясь поразить ее молниями.

НЕРАЗМЕ́ННЫЙ РУБЛЬ, НЕРАЗМЕ́ННЫЙ ЦЕЛКО́ВЫЙ – рубль, который не убывает; неизменно возвращается к своему владельцу.

Сопутствующий удачливому человеку неразменный рубль наделен чертами подвижного, живого существа: «Отличить неразменный рубль от обыкновенного нельзя, но случайно попасть на него можно; для этого нужно у рубля загнуть уголок или сделать в нем дырочку. Меченный подобным образом рубль становится уже рабом хозяина и будет служить ему до самой смерти». Поэтому каждый рубль нужно метить дырочкой или загнутым уголком: «авось на счастье и попадется искомый клад». Другие считают, что неразменные рубли только серебряные, «чекана Петра Великого, которые он изготавливал для платежа пени за ношение бороды» (тамбов.).

Добыть неразменный рубль можно у нечистой силы: обменяв его на перекрестке у чертей на черную кошку (урал.); продав черту в полночь на перекрестке жареного гусака в перьях 〈Даль, 1880〉. Жители Поволжья советовали на Пасху, перед заутреней, пойти со свечкой на подволоку (чердак) церкви: «Там ты увидишь видимо-невидимо бесов, и сам Вельзевул тут, и все они связаны железной цепью, и станут тебя они просить, чтобы развязал их и выпустил их на волю, потому как они чувствуют, что Христос сегодня их победит. А ты говори: „Давайте, мол, неразменный рубль, так выпущу“. Долго они будут спорить, а все же дадут, ну и надо так приноровить, чтобы в тот самый миг, как ты получишь неразменный рубль, ударили в колокол к заутрене. Тут они все запищат, завизжат и исчезнут, яко дым, а рубль останется у тебя, а ежели возьмешь раньше удара в колокол, так они тебя всего затерзают и рубль отнимут».

Представления о «живых деньгах» сохранились вплоть до наших дней: «Чтобы водились деньги, их нужно складывать в кошельке лицевой стороной наружу – иначе убегут» (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

НЕЧИ́СТАЯ СИ́ЛА, НЕВИ́ДИМАЯ (НЕВИ́ДАННАЯ) СИЛА – таинственная сила, которая может проявляться повсеместно, вредить и приносить пользу; собирательное название леших, водяных, русалок, домовых, чертей и прочих нечистых духов.

Под названием «нечистая сила» подразумеваются лесные, водяные, полевые, домовые и прочие духи, «хозяева», а также черти, бесы и существа не вполне определенного облика (блазнь, глумица, памха, млилко и др.). «„Дековаться, дурачить, запутывать, сбивать“ говорится только о нечистой силе, водяном, лешем, который выкидывает разные штуки над зашедшим в лес человеком» (Южная Сибирь); «Черт, по-видимому, любит баню и постоянно в ней водится; на этом основании крестьяне говорят, что роженицу в бане на час нельзя оставить – нечистая сила удавит» (яросл.).

Порой к нечистой силе причисляют и покойников, наделяемых по смерти сверхъестественными способностями. Короче говоря, нечистая сила – это силы и существа, вера в которых, в общем, «старше» христианства и которые стали почитаться «нечистыми» после христианизации Руси.

Слово «нечистый» имеет несколько толкований. Это и буквально «грязный», и «нечеловеческий», и «грозящий опасностью» (подверженный опасности), и «лишенный внутренней чистоты, святости», противостоящий чистому и освященному.

Нередко понятия о физической и духовной, о внутренней и внешней чистоте (неоскверненности) совпадают: «Прежде всяких разговоров, по входе в жилище, старообрядец снимает шапку и моет руки; молитва, приносимая не совершенно чистыми руками, по их мнению, не чиста» (арханг.); «Пока душа в теле человека, народ приписывает ей способность физических ощущений… Дурной поступок считается грехом, а не осквернением души. Худо сделал – грех, а душе-то какая скверность? Вот если поешь или попьешь чего поганого – вот это скверность душе» (волог.); «Чистоту восточные славяне считают признаком в основном не физическим, а моральным. Об этом свидетельствует уже сам язык: русские называли все нечистое словом „поганый“, которое раньше означало „языческий, загрязненный языческой кровью“ (лат. paganus)» 〈Зеленин, 1991〉. Тем не менее нечистый в крестьянских поверьях XIX–XX вв. – это не однозначно «поганый», но и «таинственный, насыщенный сверхъестественными силами», ср. нечистые – «не принадлежащие Богу животные и насекомые» (нередко под ними подразумеваются зооморфные духи природы и оборотни. – М. В.); нечистые рыбы плывут против течения (тамбов.). Ср. также название нечистого места – благое место (твер.) (см. БЛАГАЯ).

Кроме того, нечистота – как открытость опасным, необыденным влияниям (нечистота роженицы, младенца до крещения и полного очищения; нечистота покойника) – неизбежное и даже необходимое в некоторых случаях состояние, сопровождающее прежде всего смерть и рождение.

В поверьях XIX–XX вв. нечистота и нечистые места все же по преимуществу опасны, неприглядны. «Нечисто большею частью бывает в глухих местах, в которых испытываешь что-то особенное, жуткое. Таковы, например, лесные овраги, омуты у речек, запустелые здания или места, где совершилось какое-либо ужасающее обстоятельство: удавление, самоубийство и что-нибудь такое» (вятск.).

«Относительно жилища нечистой силы заслуживает внимания слово „сторожье“, употребляющееся (арханг.) в значении неудобного места, земли, будто бы стерегомой лешим»; омутково – пустое, бесплодное место или пропасть (волог.); ляда, ляды – болото или вообще неудобное место, поросшее кустарником; при этом, однако, обиталище нечистой силы – болото – может именоваться жировищем (жировать – «жить, веселить, питаться, довольствоваться») 〈Буслаев, 1861〉.

Дохристианские сверхъестественные силы, ставшие «нечистыми», но сохранившие многие исконные характеристики, были могущественными силами окружающего людей мира; силами плодородия, дарующего жизнь, или, напротив, силами уничтожения. Это силы земли, леса, воды, а также колдовские, завораживающие силы, подвластные волхвам, ведьмам; стихийные силы судьбы.

«Область неизвестного, таящегося за пределами знаний человека… представляется ему чем-то таинственным, странным, неизведанным. Он боится этого неведомого ему мира, но в то же время благоговеет перед ним, хотя и называет тайную силу нечистою. 〈…〉 Но эта сила может вредить или приносить пользу во всех обстоятельствах его жизни, которых он сам объяснить не может…» 〈Запольский, 1890〉.

Название «невидимая (невиданная) сила» синонимично наименованию «нечистая сила», но еще более многозначно. Подчеркивая «мерцающую» природу сверхъестественной силы – то видимой, то невидимой, оно может обозначать сонм двойственных в своих проявлениях и даже праведных существ. Так, в архангельской быличке некая невидимая сила мешает про́клятой лишить себя жизни; в олонецком предании невидимая сила три раза переносит лес, предназначенный для постройки церкви, на тот остров, где она и была в конце концов возведена 〈Северные предания, 1978〉. В поверьях XIX–XX вв., несмотря на влияние христианской проповеди, сохраняются представления о нечистой либо невидимой (невиданной) силе как о могущественной, не связываемой однозначно с понятиями «добра» или «зла». «Невидимая сила, худая и хорошая, есть везде» (волог.). Ср. упоминание о том, что «нечистый влетает в дома с ворожбой, пляской и гаданием» (нижегор.), которые являются неотъемлемой частью многих крестьянских праздников. «Блазнит и чудится происходят также от нечистой силы и есть предсказание будущего» (арханг.).

«Есть в народе предание, что старики в полуночь Богоявления хаживали на Иордан и видали колыхание воды в самое равновесие дня и ночи. В ту пору черпали из пролуби воду и хранили оную для лечения больных, которые получили исцеление от своих недугов. Рассказывают, что тот только мог уносить с Иордана воду, кто, не оборачиваясь назад, шел домой. Но кто обратится как бы то ни было, у того отнимется вода, и повергнется биению от невидимой силы» (воронеж.) 〈Скрябин, 1836〉.

Вода, земля в верованиях XI–XII вв. и в поверьях XIX в. остаются «живыми», наделенными чувствами и волей, воздействующими на жизнь людей. В то же время они населены сверхъестественными существами, которые могут распоряжаться «лесными и водяными силами» и тоже влияют на бытие человека. Представления о таких существах более определенны, представления же о пронизывающих весь мир таинственных влияниях расплывчаты. Типологически лешему, водяному предшествуют лешая сила, водяная сила, упоминаемые в русских заговорах XVII в. 〈Черепанова, 1983〉. Пока трудно доказательно утверждать, предшествовали расплывчатые представления о нечистой силе конкретным или нет. Важно, что и те и другие воззрения сосуществуют от XI до XX в.

Согласно наблюдению Н. В. Краинского, «не только кликуши, но и все поселяне выражаются о нем или о них (о бесах, чертях. – М. В.) самым неопределенным образом» 〈Краинский, 1900〉. «Нечисть» с трудом поддается описанию (таковы, к примеру, образы буки, встречника, мана, памхи) либо никак не именуется. «По народному мнению, нечистый дух не имеет видимой и определенной формы: он, так сказать, разлит повсюду» 〈Шабунин, 33〉.

Действия неясно характеризуемых персонажей (нечистой силы) часто описывают в безличной форме: «разит каменьями» (новг.); «бросает» на пол (олон.). В лесу «поет», «чудит», «шумит», «свистит, кидается головнями», «мрочит».

«Часовню перенесли в лес, а нас послали землю корчевать. Поработали, в церкву пошли спать. В полночь заходило около церкви. В рубахах одних убежали мы на Песчанку! А Степан спрашивает: „Вы чего убежали?“ – „Мро́чило!“ Так они не поверили, остались, а в двенадцать часов ночи прибежали к нам: заходило коло церкви! Помрочило» (мурм.).

Выяснить, какое именно существо производит все эти действия, возможно далеко не всегда, по крайней мере без насилия над традицией, верованиями в их конкретном бытовании.

Неопределенность обнаруживается и в представлениях об отдельных мифологических персонажах, относимых к категории «нечисти». Нередко, будучи формально разными, они именуются и действуют одинаково. Болотные демоны смешиваются с водяными, лешими и называются при этом чертями 〈Толстой, 1976〉. Слово «шишок» (как и «шут») обозначает и лешего, и банника, и овинника, и черта, а чертом часто называют водяного. И водяные, и лешие могут обитать в болоте 〈Ушаков, 1896〉.

Нечистой (невидимой, невиданной) силой в многообразных, неуловимых формах насыщен окружающий крестьян XIX – начала XX в. мир. Она гнездится в излюбленных ею местах – «лесных и болотистых, вблизи и сдали селений», оборачивается время от времени людьми, зверями, птицами, гадами и т. п., издает страшные звуки, производит необыкновенные движения, зажигает огни «на своих местах». «Бывало, куда ни выйдешь из деревни, везде эта нечисть, было ее видимо-невидимо… а ноне ровно как будто падушка на нее – куда меньше стало» (владимир.) 〈Смирнов, 1927〉. Однако и в «уменьшенном числе» вездесущая нечисть – источник бед.

«Встала это я в полдень у ручья внаклонку, не перекрестилась да и пью, – рассказывает жительница Калужской губернии. – Вдруг как юркнет мне что-то в самую середку, так вот сразу и вступило». «Народные названия болезней свидетельствуют, что некоторые из них прежде прямо отождествлялись с нечистыми духами» 〈Попов, 1903〉. Подчеркнуто негативные характеристики «нечистой силы расплывчатого облика», по-видимому, сложились под влиянием православия, но на основе дохристианских мифологических представлений (неясного обличья существа и силы – своеобразные «причины» или воплощения нежданных и нежелательных событий, привлекавших преимущественное внимание).

Стремясь проникнуть везде и всюду, нечистый дух «заходит в жилое помещение преимущественно ночью, когда все улягутся спать. В это время он забирается в избу по трубе или другому отверстию, оставленному открытым и не огражденному крестом. Вот почему пожилые крестьянки, ложась спать, ограждают крестом все душники и трубы дома, а посуду, оставленную с водой, прикрывают палочкой или лучинкой (щепкой) крестообразно или просто одной палочкой… При этом иногда читается следующая молитва: „Крест хранитель, Спас Спаситель, Крест – церкви красота, Крест – Богу похвала, Крест – дьяволу язва, Сатане пуля. Проклятый Сатана, отшатнись от меня, есть у меня рука Спаса и Богородицын крест! Аминь, аминь, аминь“» (сделать три поклона) (забайкал.) 〈Логиновский, 1903〉.

Помимо крестного знамения, молитв, молебнов, святой воды, от нечистой силы ограждали многочисленные заговоры. Действенным средством «от всякого зла» считалось троекратное чтение апокрифа «Сон Богородицы». Полагали, что нечисть не любит запаха лука и чеснока (волог., вятск., костр. и др.), а также некоторых растений и трав (чертополоха, плакун-травы, петрова креста, адамовой головы, одоленей).

Однако тщательно изгоняемая нечистая сила все же присутствует в доме, в любой момент готова войти в оставленную непокрытой кадку с водой, в зевающий и неперекрещенный рот. «Начала я перед сном молиться Богу да три раза и зевнула. Только на четвертый раз рот открыла, слышу, зажужжало что-то с правой стороны, как все равно муха, да прямо в рот и влетело. Я проглотила, вскрикнула, и с той-то минуты со мной что-то как будто подеялось» (орл.).

Вообще, как утверждали некоторые крестьяне, «у каждой хаты, то есть у каждого строения, как и у каждого человека, есть свой нечистый-хозяин» (волог.). Ср. широко распространенные поверья об ангеле-хранителе и духе-искусителе, неотлучных сопутствующих людям (см. ДУХ).

Вера в нечистого – «хозяина» дома и человеческой судьбы – отголосок дохристианских представлений о двойственной в своих проявлениях сверхъестественной силе, неизбежно и необходимо сопутствующей жизни человека. Нечисть, обитающая в избе, способна не только вредить, но и следить за поведением людей, направлять их.

Так, необходимо вымыть руки перед едой. «Если же кто, говорят крестьяне, не будет мыть рук перед едой, то за столом с тем человеком будет сидеть сам нечистый и помогать ему в еде. Если же воды поблизости нет, то народный обычай повелевает вместо умывания трижды подуть на руки, чтобы согнать нечистых с рук» (волог.) 〈АРЭМ〉. Кто не перекрестясь садится за обед, с тем незримо ест и пьет нечистая сила (яросл.); качать ногами во время еды считается грехом, так как этим призывается нечистый дух (забайкал.); лишняя ложка – убыток в семью, ложка для нечистого (волог.).

Во время еды нечистая сила находится под полатями, «но если кто-нибудь из присутствующих за столом будет ругать или сквернословить, то нечистые подходят к столу, плюют в блюдо и подменивают на место хозяйского хлеба свой – „неблагословленный“». Если за столом шумно, то около него стоят бесы, которые тоже поедают хлеб; в полночь есть – нечистого кормить (волог.). Неосторожно обращаться с посудой – «тешить черта», «чертов дом богатить» (см. ОБМЕН, ЧЁРТ). Нельзя пить не перекрестившись, зевать, стоя на молитве, спать с разинутым ртом.

Нечистая сила «лезла в самые дома, чуть только кто сплошает. Где не молятся пред обедом и ужином, не зааминивают на ночь окон и дверей, туда по ночам забирается эта нечисть, таскает еду, надругается над людьми, и не только над простыми мужиками и бабами, но и над попами» (владимир.) 〈Смирнов, 1927〉.

Обычно крестьяне не просто «открещивались» от вездесущей нечисти, но помнили о ее неизбежном присутствии, стремились не раздражать ее, не привлекать лишний раз, а порой – заслужить расположение домовых, леших, водяных «хозяев-нечистых», заручиться их помощью. Об этом свидетельствует и одна из распространенных поговорок: «Богу молись, а черта не гневи».

Расплывчатость описаний, разнообразие трактовок, отсутствие ясных ответов на тревожащие людей вопросы способствовали сохранению представлений о нечистой (невидимой, невиданной) силе, таинственной и всепроникающей. По свидетельству конца XIX в., «многие из здешних крестьян верят, что нечистая сила живет даже при церквах, в особенности на кладбищах, а также на мельницах, в казенных зданиях, например в училищных» (волог.). «Занимающиеся работами на реке Волге нередко видят на шпицах мачт электричество, что называют они злым духом» (нижегор.).

В повествованиях второй половины XX в. нечистая сила может «увести» гудком машины, предстать в обличье избачихи и председателя колхоза; облаченного в строгий деловой костюм «лица при исполнении». «Я напился, ушел ночевать в баню. Вдруг зашаталось! Чиркнул спичкой: двое стоят у дверей, в шляпах и плащах черных! У меня волоса шапкой! Я заматерился и ушел из бани. Ушли и они! Не принял в силу» (мурм.).

НЕЧИ́СТИКИ, НЕЧИ́СТЫЕ, НЕЧИ́СТЫЕ ДУ́ХИ, НЕ́ЧИСТЬ – нечистая сила; лешие, водяные, домовые и прочие духи; черти, бесы.

«Ко всякому человеку приставлен нечистик» (псков.); «В четвертый пар в баню не ходи: там нечистики моются» (твер.); «Нечистый в образе свиньи прибежит с хрюканьем, или вообще скотская душа встанет, словно живая, и начнет ходить по амбару» (сургут.); «Произносить слово „черт“ считается грехом, особенно ночью, в лесе, потому и заменяется оно словами „нечистый“, „рогатый“» (волог.); «Есть особые колдуны, которые знаются с нечистым духом» (волог.); «Нечистый задумал испортить землю, сделать на ней горы, чтобы люди подумали, что их сделал Бог, и роптали на Бога 〈…〉 Вот и стал нечистый по всей земле бегать, от этого земля где опускаться стала, а где подниматься, а потом так и закрепла – горы стали» (Новг., Череп.); «Зачем ты, Ванюшка, сюда попал? Тебя нецистый дух сничтожит. Он три раза в сутки сюде прилетает, миня посещает и зверей напояет» (онеж.); «На охоту нужно уходить рано утром, до затопки печи, или попозже, когда печку закроют: какая тебе охота будет, как выйдешь из полой избы? Труба открыта – в избу может нечистый дух попасть» (Новг., Череп.); «И налетела вдруг в землянку всякая нечисть. Начала темная сила тискать и рвать старика что есть мочи» (самар.); «Вот нечистой-то! Не могу наладить соху!» (вятск.); «При питье воды или квасу говорят молитву: „Во имя Отца и Сына и Святого Духа“ или „Господи благослови“, при этом непременно дуют на питье, чтобы отогнать нечистого духа» (волог.).

Нечистики, нечистые в поверьях XIX–XX вв. – и злокозненные, и двойственные в своих проявлениях силы существа (лешие, водяные, домовые и прочие духи; черти, бесы). Слово «нечисть» имеет однозначно негативный оттенок.

В пермской быличке нечистый дух загадочного обличья, именуемый чертом, появляется в сюжете, традиционно относимом к водяному.

«Как-то у нас зашла речь о пруде и плотине чермизской. „Да, кормилец, – говорил извозчик, – на Чермизе святое дело: в пруду верст десятка на три конца нет, а плотина-то не больно же таки ахти, а все держится. Вестимо, что благочестивый человек ее строил. Ничего не прорвет ее: не бойсь, уж не поедет нечистый свадьбу играть“. – „А разве он где-нибудь делал также проказы?“ – „А на Очере-то? 〈…〉 Давно-то было – поднялась буря такая, что Господи упаси: кружит, вертит, деревья ломит, света преставленье – да и все тут. Вот в самую полночь загуло вверху пруда, да так загуло, что и нетрусливый так, поди, голову-то в изголовье спрятал. Пруд-то весь на плотину и бросился. Бросился как, так от нее только щепочки кое-где остались, а крепкая такая была. 〈…〉 Ан утресь глядь – а по глине-то следы нечистого и знать. Следы как куриные, только что по сажени кажный. Ну, кому ж это, как не самому отятому (черту)? Слышь, после и проведали у знахарей, что-де это он свадьбу играл“. 〈…〉 После я узнал, что на Очерском заводе в самом деле такая притча содеялась. Это было уже давно, только старики ее помнят. Происшествие это сделалось эрою у очерцев: до сих пор они считают года Пугачом да чертовой свадьбой» 〈Мельников, 1842〉.

В повествовании, записанном в этой же губернии, нечистые духи отождествляются с дьяволами, искушающими отпущенного «в чистую отставку» солдата. Нечистые-дьяволы завладевают господским домом, выжив оттуда хозяев, но изгнаны: «Долго бисились оне всяко около солдата, а сделать ничего не могли: он молитца да молитца. Стали потом оне подговаривать ево, в-заединщину, чтобы вместе с имя гулять; сулили всякова добра ему. Солдат стоит, свое дело правит – свички только переменят. Вдруг зревел петух – и нечистой дух весь исчез».

Нечистые духи нередко упоминаются в заговорах, ср.: «Ограждается раб Божий [имя] железными тынями, медными листами, замыкается сорока замками от колдуна, от колдуницы, от черного глаза, от серого глаза, от кривого, косого глаза, от женского и девьичего глаза, от дьяволов денных, ночных, полуночных, от бесов денных, ночных, полуночных и всех злых духов нечистых. Кто железный тын лбом пробьет, кто медные листы языком пролижет, кто сорок тысяч замков кулаком пробьет, тот только раба Божьего [имя] достать может. Аминь (три раза)» (воронеж.).

По сообщению П. С. Ефименко, «молитва от нечистого духа, произносимая ежедневно на сон грядущий, составляет предохранительное и заклинательное средство от всякого недуга и скорби»: «От Духа Святого, причастника Христова, Спасова рука, Богородичин замок. Сохрани мою душу, скрепи сердце мое; враг Сатана! Поди прочь от меня. Есть у меня три листа, написано все Марк, да Лука, да Никита-великомученик; за грехи душу мучит, за меня Бога молит» (арханг.) 〈Ефименко, 1878〉 (здесь приведен «народный вариант» вечерней молитвы, обращенной к ангелу-хранителю).

НОСА́К – огненный змей; нечистый, оборачивающийся змеем.

Носак (змей-носак) прилетает по ночам в избы своих избранников, приносит им хлеб и все, что необходимо в хозяйстве (петерб.).

О

ОБДЕРИ́ХА, ОДЁРЫШЕК – дух бани в человечьем облике.

«Обдериха – она в бане живет, задирает человека» (арханг.); «Обдериха виновата, коли после бани прикинется болячка» (арханг.); «Молодка-то подошла к зыбке-то, да взяла ребенка, да об пол бросила. Тут ребенок сделался голиком. Молодка-то говорит: „Вот, родители, кого вы кормили вместо меня, подменила меня обдериха“» (арханг.); «Обдерихой раньше малых пугали, мы край боялись» (арханг.).

Обдериха – «хозяйка» бани, почти всегда опасная для находящихся в бане людей. Она душит, «обдирает» моющихся.

«Так вот сказано – в байне одной мытца нельзя, обдериха сгубит, так оно и есть. У нас жонка одна шустрая говорит: „Пойду одна в байну, на четверту смену, когда обдерихи моюца!“ И пошла. И час нету, и другой нету. А пошли за ею, а она под пол в щилья загнана, а кожа на каменке виснет. Обдериха ободрала!» (арханг.).

Облик обдерихи подробно не описан. Согласно поверьям Русского Севера (в основном Пинежского района Архангельской области и Печорского края), обдериха обитает под банным полком. Она может «кошкой повидеться, глаза широкие»; обдериха похожа на обычную женщину, но «вся в волосах» («волосами-то завесилась, зубы-то длинны»). Обдериха появляется в бане только после рождения в ней ребенка. Обдерих в бане может быть столько же, сколько вымыто в ней новорожденных; упоминается и о «семействе обдерихи».

Подобно другим банным «хозяевам», обдериха подменивает оставленных в бане без присмотра детей, особенно тех, кого еще не окрестили. «Родит женка, с ребенком в бане мылась, так кладет камешок и иконку, а то обдериха обменит, унесет, и унесет, и не найдется. А вместо ребенка окажется голик. А бывает, что и ребенок окажется, но не такой, как все настоящие» (арханг.).

Представления о духе – «хозяйке» бани в женском обличье (о баннихе, баннице; банной бабушке, банной суседке, банной старосте, обдерихе) бытовали во многих районах России. «Обдериха – етта в байны хозяин, как домовой» (арханг.). Действия обдерихи не исчерпываются «функцией уничтожения». Как и банник, «хозяин» бани, обдериха – персонаж полисемантичный; опасный, но необходимый.

Обдерихой именуется про́клятая девушка, появившаяся в бане 〈Карнаухова, 1934〉; «хозяйка» бани, которая во время Святок испытывает девушек вопросами. «В целой волости такой обычай был. Под Рождество, под Крещенье одна из девушек должна идти в байну, а там, сказывали, обдериха живет, и провести там ночь» (девушка ночует в бане, но спасается от обдерихи, вплоть до утра отвлекая ее рассказом о том, как обрабатывают лен) 〈Черепанова, 1996〉.

Обдериха спасает девушку, попросившую у нее защиты. «Шли девки по малину, проходили погост. Увидали – лежат кости. А одна озорная и говорит: „Кости-кости, приходите к нам в гости!“ Ну на вечер в избу, где девки шили, и пришли парни. Незнакомые, неведомые и откуда незнамо. А все веселые, пряниками кормят, играют, дролятся. Вот одна девка в красный угол отошла, под икону стала и видит, что зубы у них железны, а в сапогах кости. Она и говорит: „Девушки, я до ветра пойду“. А парни ее не пущают. Она и говорит: „Хоть косу дверьями прищемите, да пустите“. Они ей косу дверьями прищемили, а она косу срезала да бежать. А за нею уже догоня. Кости догоняют, съесть хотят. Забежала она в байню, заплакала, замолилася: „Обдериха-матушка, спрячь меня“. Обдериха ее и спрятала, камышкум прикрыла, паром запарила. Кости в байню вбежали – ан нет ничего. Тут петух запел, они и рассыпались» (арханг.) 〈Карнаухова, 1934〉.

В пинежской быличке обдериха оберегает попросившегося у нее на ночлег путника: «Ночью слышит, полетели обдерихи на свадьбу и зовут: „Машка-Матешка, полетели с нами!“ А она отвечает: „Гость у меня!“ Те говорят: „Так задери!“ А она: „Нет, не могу, он у меня попросился“» 〈Черепанова, 1996〉.

Оговорим, однако, что упоминания о благодетельных деяниях обдерихи немногочисленны.

Опасаясь обдерихи, крестьяне старались не мыться в одиночку, поздно вечером, особенно – «в четвертый пар», который «принадлежал» обдерихе (то есть после трех смен побывавших в бане людей). Появление обдерихи могло быть немотивированным: в поверьях XIX–XX вв. она по преимуществу – персонифицированная опасность, подстерегающая людей в жарко натопленной бане.

ОБМЕ́Н, ОБМЕНЁК, ОБМЕНЕ́ННИК, ОБМЕНЁННИК, ОБМЕНЁННЫЙ, ОБМЕНЁНОК, ОБМЕНЁНЫШ, ОБМЕ́НОК, ОБМЕ́НЫШ, ОММЕ́НЫШ

«Занесешь робенка в байну, так одного не оставляй, а то робенок обменённый стане» (арханг.); «Подвернул ему обменка черт. Етот обменок топерече не могут ничем ни накормить, ни напоить» (вятск.); «У, обмен красной! Только бы ломался!» (вятск.).

Почти все нечистые духи (домовой, банник, обдериха, леший, черт), а также ведьмы-вещицы властны над судьбами детей: подменяют их и похищают. Подменяющее ребенка существо иногда именуют «обменихой» (онеж.).

«До сих пор не совсем еще исчезла вера, что нечистая сила способна „подменить“ новорожденного. Такой подменой объясняют уродства новорожденных и обнаруживающиеся впоследствии психические недостатки детей» 〈Попов, 1903〉.

Причиной «подмены» ребенка могло стать ненамеренное либо обдуманное проклятие матери во время беременности, родов.

Поскольку крестьянки нередко рожали в бане, банные «хозяева» (а также домовой, черт) считались сугубо опасными для младенцев. Они всеми силами старались залучить малыша к себе, в особенности пока он не был окрещен.

Обмену приписывали случаи внезапной смерти новорожденных, «в действительности происходящие от непреднамеренного задушения их, во время сна, матерями. При этом будто бы злой дух уносит младенца и подкладывает „колоду“ – мертвого ребенка, по виду совершенно такого же, каким был похищенный» (тульск., смолен., калуж., яросл., вятск., новг.) 〈Попов, 1903〉. Обменыш – дитя, похищенное нечистой силой до крещения (то есть умершее некрещеным) (арханг.). «Приспанные дети, по народным воззрениям, не умирают, – сообщает В. Н. Добровольский, – а их уносит какое-то сверхъестественное существо, потом оне делаются русалками» (смолен.) 〈Добровольский, 1891〉.

Обосновывающие подобные поверья рассказы бытовали повсеместно. В них отразились и представления о смерти как о подмене, похищении, и неугасающая материнская надежда вновь обрести утраченное дитя.

В повествовании, записанном на Смоленщине, приспанный младенец похищен колдуньей, а на его место положен чурбан, который «не дохнёт и слова не скажет». Мать убеждена, что ребенок мертв, однако наблюдавший похищение прохожий возвращает матери «настоящего», живого младенца.

Быличка Курской губернии объединяет несколько популярных сюжетов. Начинается она с повествования о родах чертовки в бане и о призвании чертом деревенской бабки-повитухи: «Выглянула бабка, не сотворивши молитвы. Он (лукавый. – М. В.) и кажа: „Пойдем, бабушка, со мною; там на селе родила женщина, нужно, стало быть, ребенка повить“. Пошли. 〈…〉 Нужно ж в чем искупать ребенка и роженицу. Окаянная и каже черту: „Иди в такой-та двор, там есть четверговый квас, принеси ты етого квасу“ (многие простолюдины из предубеждения, что черти купают детей своих в четверговом или понедельничном квасу, не делают в эти дни квасу). Окаянный так и сделал: принес квасу; искупали бисенка и самое проклятую, а квас лукавый опять отнес назад… Вот нужно было оттянуть (отсосать) у окаянной молоко. Она посылая нечистого принесть чужого ребенка. Нечистый повернулси на однэй ножки и в теми ж украл из-под сонной матери ребенка, а наместо его положил куравешку (головню). Нечистая стала давать ему свою грудь, ребенок поганой груди [сосать] не взялся. Вот нечистый взял и бросил его к мужику в ясли. Проснулась мать, хвать за ребенка, а он лежить мертвинький. Стало быть, враг-та куравешку оборотил в ребенка (многие из простолюдинов, особенно женщины, имеющие грудных детей, на этом основании не выбрасывают головней на двор, а стараются их сжигать); а мать в тэй думки, что она его приспала». Обман раскрывает пришедший на постой солдат; ребенок спасен; за хлопоты бабка получает от чертей две нескончаемые холстины, но лишается их, не совладав с любопытством (нарушив запрет разворачивать холст до конца) 〈Машкин, 1903〉.

Нечистая сила, домовой, леший похищали, подменяли и ребенка постарше, которого не перекрестили на ночь или не сказали «Будь здоров» при чихании, а также детей, обруганных матерью под горячую руку.

Крестьянских ребят нечистики уносили без следа либо подкладывали на их место своих детей. Такой обменёнок был уродлив, плохо рос, не говорил до семи лет или «не обнаруживал признаков разума» до одиннадцати лет, беспрерывно требовал есть, кричал, «имел одну голову без тулова, ел по крынке молока и по житнику в час» (арханг.) (в день по караваю – новг.). Нередко он отличался устрашающей силой – «был силен как конь» (см. УСИЛОК-ОБМЕН).

Ругаясь, крестьяне называли обменятами обычных, но шумных, непослушных детей, а также неуклюжих людей. Ср.: обмен – «эпитет, как бы совмещающий в себе выражение неуклюжести, массивности в связи с леностью, неохотою. Часто относится до выражения лени лежня: „Обмен, будет тебе валяться на полатях!“ Иногда выражает как бы представление о здоровом человеке, не к делу прилагающем свою силу, здоровость: „Обмен, отстань! Что пристаешь к девкам!“» (вятск.) 〈Васнецов, 1907〉.

Зачастую обменёнок являл собой полено (горелое полено), чурку (чурбачок, осиновый чурбан), головешку или веник-голик – все это могло быть «подделано» нечистой силой под младенца, который годами оставался в зыбке, вконец измучив обмороченных родителей.

«Если родильница, потеряв от боли терпение, проклянет от боли себя и ребенка, – рассказывали на Вологодчине, – то с этих пор ребенок принадлежит лешему, который и уносит его в лес, лишь только он родится, а матери оставляет оборотня, то есть чурку в образе младенца, или свое „лешее детище“. Оборотни живут недолго, не шевелясь и не двигая ни одним членом, только просят постоянно есть и плачут. Унесенное лешим дитя людей боится и прячется от них в лес. Эти дети неживучи, но трупов их никогда не находят, – должно быть, леший их сам жрет с досады, что не выживают. Если заклятого младенца успевают окрестить, то леший его сразу взять не может, а ждет до семи лет (отрочество) и тогда сманивает в лес. Трупа крещеного леший не ест, а возвращает его родителям» 〈АРЭМ〉.

Жизнь повзрослевших обменят описывается по-разному. «До пятнадцати лет живет, а потом куда-то девается» (арханг.). По поверьям некоторых районов России, обменёнок мог расти почти неотличимым от обычных детей. В Вятской губернии считали, что обменёнок лешего от рождения наделен колдовскими способностями. Он очень деятелен, приносит родным достаток, но при этом мало бывает дома. Такой обменёнок стремится умереть скоропостижно, дабы избежать церковного напутствия. По смерти он становится еретиком, то есть не находит успокоения, «пока не истлеют его кости» 〈Осокин, 1856〉. Сходные представления бытовали в Архангельской губернии.

Обменом называли обезображенный труп, «подменяющий» оставшегося у водяного утопленника. «Если труп утонувшего обезображен, то крестьяне говорят, что водяной подменил крещеного человека безобразным обменом, а тело взял себе» (арханг.).

Унесенные нечистой силой дети (как и подмененные, утонувшие) продолжали «жить и воспитываться» у домового или лешего, водяного, черта (см. ПРО́КЛЯТЫЕ). Они пополняли их семьи, попадали к ним «в присягу», в подчинение.

Во многих губерниях России к обменышам (наряду с про́клятыми) относили популярный сюжет о возвращении к людям похищенной нечистыми, но выращенной ими до свадьбы девицы. В повествовании, записанном на Мезени, такая девушка сама является к пожелавшему «жениться во что бы то ни стало» парню. После венчания вихрь уносит и попа, и попадью; а парень по просьбе жены ставит пир ее родственникам (на гумне): «„Возьми быков да бочку вина да все в гумно снеси. Потом возьми плетку и иди моих родных звать. Хвостни бел камень на росстани, он отворится – тут они и есть. Будут они тебя поить-кормить. Ты не пей, не ешь, коня хорошего не бери. А бери худых, что навоз возить“ (кони превращаются затем в попа и попадью, а навоз – в золото; разбогатевший парень едва не повешен царем, обнаружившим в его доме свою золотую посуду, однако спасен „главным чертом“, ухватившимся в последний момент за петлю). „Вы, – говорит, – что делаете? Ведь Иван зять вам. Это дочь ваша, что вы в байну положили да на полок не благословясь повалили. А я и унес“. Тут царица кричит: „Правда, правда, унесена дочи!“ – „А посуда откуда?“ – „А у вас невестки все выломают, а я все приберу, да станет цела. И мне было, а теперь ему дал“. Ну, царь и стал Ивана зятем звать. И стали жить да быть, да, бают, и сейчас живут» 〈Карнаухова, 1934〉.

Несмотря на благополучный конец и даже шутливый тон подобных повествований, подмены детей очень опасались. Роженицу и ребенка первое время после родов старались не оставлять одних. В баню для родильницы приносили образ. «Если крайняя нужда заставляла бабку отлучиться, то она ставила, благословясь, в угол голик или посох, заставляя его беречь родильницу и ребенка» 〈Авдеева, 1842〉.

Устраняя влияние нечисти на новорожденного, бабка тотчас после рождения окуривала его ладаном и сбрызгивала святой водой. Затем, поместив кувшин с водой под образа, читала над ним заговор «от похищения злым духом младенца» (муж роженицы в это время стоял на коленях): «На море-океане, на острове Буяне, подле реки Иордана, стоит Никитий, на злых духов победитель, и Иоанн Креститель. Воду из реки святой черпают, повитухам раздавают и приказывают им, приговаривают: „Обрызните и напойте этой водой родильницу и младенчика некрещеного, но крещеной порожденного, от лихого брата, врага-супостата, от лесовиков, от водяников, от домовиков, от луговиков, от полуношников, от полуденников, от часовиков, от получасовиков, от злого духа крылатого, рогатого, лохматого, летучего, ползучего, ходячего. Заклинаем вас, враги лютые, не смейте вы подступать к рабе Божьей [имя] и ею порожденному дитю, хотя некрещеному, но крещеной порожденному. Если же вы, демоны, подступите к рабе Божьей [имя] и ею порожденному дитю, то Иван Креститель попросит Господа Бога Спасителя, всему миру Вседержителя, чтобы он наслал на вас, окаянных, Илью-пророка с громом, с молнией, со стрелами огненными. Илья-пророк вас громом убьет, молнией сожжет, сквозь землю, сквозь пепел пробьет, на веки вечные вас в преисподне запрет, с земли вас сживет. Аминь, аминь, аминь“». Наговоренную воду давали выпить родильнице; обливали ею новорожденного (орл.) 〈Попов, 1903〉.

Младенца стремились побыстрее окрестить, а до крещения в избе все время горела свеча. «В старину давали детям при крещении, кроме настоящего, тщательно скрываемого имени, еще и другие, для того чтобы колдун, не зная первого имени, не сделал ребенка оборотнем» 〈Демич, 1891〉.

Однако и после крещения, если малыша приходилось оставлять одного, принимали меры предосторожности – втыкали в притолоку у двери нож, а у порога либо под зыбкой оставляли «веник-сторож», клали под зыбку топор и пр. Первый раз вынося ребенка из дому, мазали ему на лбу сажей крест (ограждая от дурных влияний и подмены) (забайкал.). Повсеместно считалось необходимым крестить детей перед сном.

Грубо ругать, тем более проклинать детей, особенно в момент родов или в вечернее, ночное время, было предосудительным. Беременной женщине запрещали браниться, «чтобы дитя не было злым» (арханг.) 〈Демич, 1891〉. Впрочем, судя по распространенности и устойчивости представлений об обменышах, эти правила соблюдали далеко не все.

Возвращению обменённого, облегчению его участи способствовали молебны, молитвы родных, особенно молитвы матери. Согласно распространенным поверьям, крещение погубленного младенца заменяла раздача сорока крестиков живым детям. Мать приспанного должна была провести в церкви три ночи, держа мертвого ребенка на руках: это высвобождало умершего из-под власти нечистой силы (в новгородской версии сюжета, основанного на этом поверье, младенец даже возвращен крестной матери – живым).

Один из способов получить обратно похищенное дитя – угроза погубить подменыша (ребенка чертовки). Нужно поднять его и произнести: «Сейчас брошу!» «Ну кака мать захочет, чтобы ейного ребенка убили, и если подменила она ребенка, так обратно поменяет» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉. Если сечь обменёныша прутьями ольхи перед горящей печью, то невидимая «хозяйка» дома (печи?) сжалится над своим детищем и отдаст украденного малыша 〈Харузина, 1906〉.

Но прежде необходимо обнаружить подмену – пропажу настоящего ребенка. В многочисленных рассказах о подмененных и похищенных детях глаза родителей застилает колдовская пелена. Так, в упомянутом сюжете об унесенной и воспитанной лешим девочке она вырастает, выходит замуж, возвращается домой и лишь тогда выбрасывает из зыбки своего голосящего двойника – младенец оказывается куском дерева, голиком. Иногда, положенный на порог дома, он рассыпается под ударом топора (арханг., курск.). Изобличая обман, обменыша перебрасывали через порог (арханг.), раскалывали над ним осиновое корыто.

Столь радикальным действиям (обращению обменыша в «ничто») препятствовали материнская любовь и надежда. «В поселке Оноховском Нерчинского округа у казачки был десятилетний мальчик, который не говорил и не вставал с постели. Про него говорили, что это не ее сын, так как она родила здорового мальчика, который был подменен нечистым духом поленом дров в то время, когда она его бранила. Многие советовали ей положить ребенка под осиновое корыто и расколоть над ним это корыто; тогда обнаружился бы обман матери. Мать хотя и разделяла эти нелепые взгляды, но тем не менее не могла согласиться на подобные предложения и провозилась со своим „подмененным уродом“ еще несколько лет, пока он не умер естественной смертью» (забайкал.) 〈Логиновский, 1903〉.

ОБМЕ́НИ, ОБМЕ́НКИ – оборотни.

Обмени и обменки в поверьях Русского Севера сходны с оборотнями. Обмени – существа, обращенные ведьмами или колдунами в людей, а также ведьмы и колдуны, превратившиеся в животных, кусты, камни. Обменки – те люди, которые превращены ведьмами или колдунами в русалок (Русский Север).

О́БОРОТЕНЬ, О́БВЕРТЕНЬ, О́БВОРУТЕНЬ, О́БЕРТЕНЬ, ОБЕРТНО́Й, ОБЕРТУ́Н, ОБЕ́РТЫШ, ОБЁРТЫШ, ОВЕРТУ́Н, ОВЁРТЫШ, ОБЕРТИ́ХА, ОБОРО́ТКА – предмет, существо, обернувшееся (обернутое) человеком, или, наоборот, человек, обратившийся, обращенный в кого-либо, во что-либо; колдун.

Способностями к оборотничеству наделены лешие, водяные, черт, но чаще всего оборотнями (обертуна́ми, оберти́хами, обёртышами, оборо́тками и т. п.) именуются колдуны, ведьмы, а также люди, обернутые колдунами и ведьмами в животных.

«В проточных водах и особенно часто „на омутах“ (глубокие места) встречаются оборотни в виде рыбы; при этом они обыкновенно „по воде стоят“, то есть хвостом встречу воды» (владимир.); «Оборотни – особая порода людей. Мужики чаще оборачиваются в медведя, а женщины – в свинью» (сургут.). Оборотень превращается в свинью, реже – в волка, чаще между ними встречаются женщины-свиньи, которые «гуляют по улицам ночью, пугая крещеный люд» (вятск.). «Ведьма тот же оборотень»; «Над пьяным и оборотень потешается» 〈Даль, 1881〉.

«В превращения людей в медведей, сорук и других животных народ верует и веру свою подтверждает бывалым на веках» (арханг.). Оборотни – мужчины и женщины, «которые знают чернокнижие и с помощью злых духов могут обращаться в разных животных»; говорят, что ведьма «бывает всегда оборотнем и может являться в разных видах. Так, рассказывают, что видели долгое время бегавшую по селу по вечерам свинью, которую несколько раз собирались убить, но та, завидя народ, убегала куда-либо в глухой угол и исчезала мгновенно. Несколько лет тому назад будто бы видели ночью бочку, которая прокатилась через все село и тоже скрылась: все это ведьмы-оборотни» (саратов.) 〈Минх, 1890〉. Ведьма, превращающаяся в корову, в козу (ямана), в свинью, в некоторых местах называется оборотнем (забайкал.). Оборотень подкатывается клубком, клочком сена, комом снега, овчиной, обращается в камень, клубок ниток, кучу пакли, в собаку, сову, петуха, ежа 〈Даль, 1880〉.

«Оборотни бывают двух сортов: одни вольные, другие подневольные. Вольный оборотень тот, кто сам собой, своей волей оборачивается в какого-нибудь зверя, чтобы невзначай людей пугать и их обирать, когда те испугаются. Подневольный оборотень тот, кого кто-нибудь по насердкам оборотит в зверя, чтобы тот скитался и нужду спознавал. Подневольные оборотни безопасны, жалости подобны… А вот тех, кои сами собой, ради корысти, на эти штуки пускаются, тех, знамо, и убить не грех – туда и дорога» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

Традиционные формы превращений «вольных» оборотней – волк, медведь (колдуны); свинья, лошадь, птица, колесо (ведьмы); «подневольных» – лошадь, волк, медведь.

Иногда оборотнями называют детей, подмененных нечистой силой: оборотень – головешка, обращенная в ребенка чертом (курск.).

Вера в оборотней и оборотничество не иссякала на протяжении столетий. Фельдмаршал Шереметев счел «обращение» одного из дворян в медведя вполне реальным; в 1714 г. женщина, сочтенная ведьмой, была умерщвлена за превращение в сороку 〈Гальковский, 1916〉.

«Случаи обращения людей в животных и в деревья до сих пор считаются у вологодского народа вполне возможными и нередкими, – писал в конце XIX в. Н. А. Иваницкий. – Лягушки повсюду признаются обращенными людьми, во многих местах и медведи. Всего же чаще люди обращаются в волков» (волог.). Вера в то, что медведь – превращенный (про́клятый) человек, удерживается у некоторых жителей Новгородской области до сих пор.

«Оборотиться», «обвернуться» (превратиться) нередко буквально означает «перевернуться», то есть перекувырнуться, «переброситься через себя» или через условную границу. Перескочив через нож, веревку, коромысло, ветку дерева, пень, огонь на печном шестке или просто «против солнца» (печор.), человек становится зверем, птицей.

«Чтобы сделаться оборотнем, надобно перекинуться чрез двенадцать ножей, поставленных вверх острыми концами, и употреблять при этом известные заговоры» (нижегор.). Сходные поверья бытовали в Сургутском крае. Оборотни, «как верит народ 〈…〉 в полночь кувыркаются три раза через огонь на печном шестке, с двенадцатью ножами и вилками между пальцами, после чего вылетают в трубу сорокой и по своему желанию делаются птицей или другим животным» (саратов.). «Если сваливается дерево, то не нужно оставлять сердцевину на пне, потому что иначе если через такой пень перебросится человек, знакомый с волшебством, то делается медведем» (енис.). Суть всех этих действий характеризуют такие наименования оборотня, как «переки́дыш», «пе́реве́рте́нь», «перевёртыш».

Оборачиваясь, колдун и ведьма «переворачиваются» той стороной своего существа, которая приобщена к высшим силам универсума, к почитаемым зверям, птицам, рыбам, «предкам, родственникам и покровителям» людей. В повествованиях об оборотнях грань между человеком и зверем – узенькая полоска ножа, веревки, ветки, – в сущности, она проходит через самого оборотня: он и человек, и животное, птица одновременно.

Особо склонна к метаморфозам ведьма, которая с легкостью превращается не только в птиц, зверей, но и в копну сена, иглу, клубок и пр.

Универсальность оборотничества соответствует представлениям о мире как об арене вечной метаморфозы, превращения одной формы в другую 〈Штернберг, 1936〉, где предметы крестьянского обихода – «живые», способны стать людьми (и наоборот), а смерть – не уничтожение, но переход «в иной план» бытия, превращение в животное, птицу, растение, дерево 〈Смирнов, 1890〉.

Отличали животных, птиц-оборотней по необычному поведению, реже – по каким-то чертам в их облике: белая полоса на шее волка; белый цвет его шкуры (арханг., сибир.); отсутствие хвоста у сороки.

«По черному цвету шерсти животных и птичьих перьев, под которыми скрываются хитрые бесы, распознается их именно присутствие потому, что, например, колдуны и ведьмы в отличку бывают перевёртышами исключительно белых и серых цветов» 〈Максимов, 1903〉.

Оборачивание – «самодостаточное» колдовское действие, которое может иметь вполне практический смысл. «Перебросившись» через коромысло, колдунья гонит овец в обличье волка (волог.); девушка оборачивается козой и убегает от нелюбимого мужа (смолен.). «Знающий» старик пытается под личиной медведя заполучить чужую корову.

«Пошли мы раз в путину. Нас было человек пяток. Только што за свою-то деревню вышли, нагнал [нас] один старик из Покрова [местность в двадцати верстах от деревни Никановской], который тоже шел в путину. Стали подходить уж мы под город, как увидели, што пастух пасет у самой дороги корову. Покровский старик сказал нам: „Вы посидите, ребята, тут маленько, а я пойду у этово пастуха задавлю самолучшую корову!“ Мы и присели отдохнуть, а ён пошел за кустовье. Погледим в ту сторону, куда мужик-от ушел, и видим, што из кустов валит страшный медвежишшо, да прямо и в стадо. А пастух сидит на пеньке, вяжет лапоть и не погледит, што мидвидь идет. Мидвидь зашол в стадо и давай соватца в коров. Совался, совался, ничево не мог сделать. Так и пошел в кусты опять. Немного поманили [подождали], мужик к нам и пришел. „Нет, – говорит, – ребята: я хитер, а пастух ушшо хитрее миня, ведь всех коров пеньками сделал. Какую ни хвачу, все пенек, аж зубам тошно стало!“» (Новг., Череп.).

Опасаясь грабителей, купец отправляется на ярмарку, обернувшись медведем, но застрелен охотником – под шкурой мертвого зверя обнаруживают оборотня, человека, одетого в жилет и брюки, с несколькими тысячами денег в кармане (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

В рассказе из Сургутского края оборотень-купец «ходит налимом», отыскивая в реке рыбу. Налима вылавливают, но благодаря жене рыбака ему удается ускользнуть назад, в реку. Вскоре после этого рыбак, приехавший в город, встречается на базаре с незнакомым купцом, который зовет его в гости, угощает и просит передать жене подарки: «…купец и говорит мужику: „Отвези, брат, пожалуйста, от меня своей жене подарочек, что я тебе дам“. И начал он тут откладывать мужику разные материи: и шелковы, и атласны, и гарусны, – и разные ожерелья, и серьги, и кольца… Тут мужик не вытерпел и спрашивает купца: „Скажите же, пожалуйста, кто вы такой будете и за что вы дарите жену мою?“ – „Вот за что я ее дарю, – отвечал купец. – Помнишь ты, как раз зимой добыл ты матерого налима и приказал жене сварить из него уху, а она не послушалась тебя?.. Вот этот налим и был я, и за то твою жену дарю, что она не убила меня. Я ходил допоздна в реке, отстал от товарищей и наткнулся на уду, и спасибо жене твоей, а то быть бы мне в ухе, и вот за это ей и подарочек…“ После этого мужик спрашивает: „Для чего же вы ходите налимом?“ – „А видишь ли, братец, мы промышляем на песках рыбу, вот и ходим узнавать, где рыбы останавливается больше, там и делаем промысел…“ Тогда мужик понял, что перед ним оборотень, взял поскорей подарки и домой» (сходное развитие имеют сюжеты, записанные в Олонецкой губернии, в Новгородской области).

Сугубо вредоносные действия оборотней – наведение порчи и эпидемий. «Падеж скота приписывают действию собак и свиней, почитаемых за оборотней» (нижегор.) 〈Доброзраков, 1853〉. «Будучи уверены, что все несчастья, в особенности скотский падеж, напускаются каким-нибудь еретиком или чернокнижником, которые, по преданию старины, часто обращаются в четвероногих животных для причинения людям вреда, крестьянки при опахивании земли с ожесточением бьют попавшегося навстречу, которого принимают за оборотня или за самую смерть» (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉. «Ведьма-оборотка» ночью бегает по дворам, выдаивая чужих коров (перм.). Оборотни кусают, даже «заедают» людей (cаратов. и др.).

Неменьшее внимание в поверьях и несказочной прозе XIX–XX вв. привлекает плачевная участь людей, обратившихся волками либо медведями по воле колдунов и ведьм (чаще всего во время свадьбы). «Людей оборачивали в волка или медведя когда-то очень давно, когда были сильные колдуны, впрочем есть вера, что и ныне „в зырянах“ еще есть такие колдуны, что могут человека „пустить волком“, оборотней производят больше на свадьбах… 〈…〉 Оборотни живут в лесу вместе с другими волками, как настоящие, но если убить оборотня и содрать с него шкуру, то окажется голый человек; убить же оборотня приходится очень редко, и то „знатоку“ (знающему кое-что в колдовстве), потому что оборотень очень хитер и увертлив» (волог.) 〈АРЭМ〉.

По сообщению В. Верещагина, ни один свадебный поезд в Карелии или в Поморье не отправлялся в церковь без отпуска, «состоящего в том, что около него обходит вокруг какой-нибудь „знающий человек“ и шепчет заклинания о неприкосновенности поезда от всякой враждебной силы. Уверяют, что иногда во время совершения отпуска над всем поездом носится нечто, похожее на туман: это силы колдуна, посланные для гибели новобрачных. Свадьбу, уехавшую без отпуска, по народному мнению, всегда постигает несчастие. Охотники, бродя по лесу, встречаются иногда с волками, одетыми в кафтаны и женские платья. Это люди, уехавшие без отпуска» 〈Верещагин, 1849〉.

«Свадебные» колдовские метаморфозы (возможно, бывшие некогда необходимой частью обряда перехода) трактуются в XIX–XX вв. как вторжение губительной случайности, враждебной силы.

«В зимнее время была свадьба очень большая. Был крёстный на свадьбе, молодыи. И с помощью злого человека… ету свадьбу превратили в волков. И ета свадьба убежала, исчезла бесследно. В одно прекрасное время, в холода, ета свадьба явилась к людям. И пришли еты волки под крыльцо, под колидор. А нявеста все ближе к жениху, парой все, к нему жмётца. А женщина про все это слышала и стала давать им хлеба. Ну, хлеб в крестьянах, конечно, был с крестом, и масло с крестом. (Масло и хлеб были перекрещены, благословлены). Ну а впоследствиях она не знает, превратились оны в людей или остались волками» (новг.).

Один из способов расколдовывания оборотня – кормление благословленной едой (о других способах см. ВОЛКОДЛАК).

Дабы обезопасить себя от оборотня, прежде всего от оборотня-колдуна, ведьмы, нужно ударить его наотмашь, покалечить (отрезать ухо свинье-оборотню, подковать ведьму-лошадь). «…Рассказывала одна старуха, что когда ей случилось однажды идти ночью по деревне, то на пути встретилась ей большая черная собака. Старуха хотела защититься от нее своей палкой, но собака сказала: „Иди, иди своей дорогой: тае не замают“» (калуж.).

От оборотней защищал «змеиный топор» (топор, которым убили змею). Верили также, что если похитить предмет, с помощью которого происходило превращение (например, нож), или одежду колдуна, то вновь обернуться человеком он не сможет.

Среди русских крестьян XX в. вера в оборотничество в общем угасает, хотя рассказы об оборотнях – медведях и волках до сих пор популярны в некоторых районах России. В повествовании, записанном на Русском Севере, тема оборотничества обретает новое звучание: партизанский командир времен Гражданской войны, внушающий суеверный ужас своей жестокостью, – волк-оборотень, вурдалак, губящий людей 〈Карнаухова, 1934〉.

ОВИ́ННИК (ПОДОВИ́ННИК), ОВИ́ННЫЙ БА́ТЮШКО (ДЕ́ДУШКО, ЖИ́ХАРЬ, ЦАРЬ), ОВИ́НУШКО, ОВИНЯ́ННИК, ОВИ́ННИЦА, ОВИ́ННИЧИХА, ПОДОВИ́ННУШКО, ПОДОВИ́ННЫЙ, ПОДОВИ́ННИЦА, ПОДОВИ́НУШКА, БА́БУШКА-ПОДОВИ́НУШКА – дух, живущий в овине; «хозяин» овина.

Описания овинника немногочисленны и не вполне определенны: как и другие духи – обитатели крестьянского подворья, он чаще слышим, чем видим.

Овинник (подовинник) может быть громадным черным котом (величиной с дворовую собаку) с горящими как угли глазами (яросл.); он появляется в облике собаки (новг.); темен, лохмат, мохнат, оборачивается медведем (владимир.). Однако чаще всего овинный – человек: обычного роста, но с «дымными» (всклокоченными) волосами (волог.) (так же описывали архангельские крестьяне и овинницу). Он «ровно человек, но с рогами и шерстнатый» (волог.); очень высокий (олон.).

Овинный «хозяин» – старик или покойник; принимает обличье кого-либо из членов семьи, которой принадлежит овин. С овинниками отождествляют появляющихся здесь чертей.

«Молотили мы в усадьбе на Пулове. Вечером, когда уже совсем посадили овин, затеплили теплинку, сели все в подовине, разговариваем, кто что рассказывает. Как вдруг рявкнет наверху, да таково толстым голосом, да как ударит в дверцу; мы тут все испугались и притихли, потому что знали, что наверху никого нет… Значит, это был не кто иной, как он. Выйти из подовина боимся, но я был посмелее других. „Братцы! – говорю. – Я пойду вперед, а вы сзади!“ Вышел этто и вижу, как старик прошел мимо и прямо опять прошел наверх. Мы туда за ним, нас было шестеро. Поискали, поискали да никого так и не нашли» (Новг., Череп.).

«Овинянник покойником из пазухи овина кажется, часто его бороться охотка берет: „Давай и обратаемся!“ – предлагает» (костр.).

На традиционное местообитание овинника указывает одно из его имен: подовинник. По поверьям, он сидит в нижней части строения, где разводится огонь, в яме под сушилом. Говорят, что он «следит за работой»; иногда овинный сам трудится в овине, приняв облик крестьянина (новг.). Овинник – полновластный «хозяин» овина, он не любит, когда его упоминают попусту: «Лет восемь тому назад молотили мы 〈…〉 последний овин да вечером и легли в подовине спать. Нас в овине было пять человек. Один из мужиков, Егор, и говорит: „Ну и подовиннику теперь весело, ишь как нас много!“ Скоро все уснули. А я с Егором лег рядом, лежим, не спим. Вдруг слышим, что кто-то сверху снопы перекладывает. Егор меня спрашивает: „Неужели уж Анисим пришел и сваливать начал?“ Сами испугались. Потом опять затихло. Вдруг стукнуло в ворота. Мы думали, что и вправду Анисим идет. Потом и нбчало молотилами да граблями кидать, только стукотня идет; так и не спали до утра. Утром нашли все разбросанным: грабли, молотила – все раскидано по гумну. С тех пор полно подовинника поминать на ночь в овине» (Новг., Белоз.).

Овинный «хозяин» гневается, если к нему относятся без должного уважения, мешают, пытаются выжить с любимого места у огня. «В овинах живут овинники, которые имеют вид старика. Однажды крестьянин деревни Острова пришел сушить овин, видит – у теплины сидит овинник и печет картофель! Мужик сотворил молитву и ожигом (палкой, которою шевелят огонь в теплине) хватил нечистого наотмашь. Овинник побежал и с угрозою произнес: „Я тебе припомню!“ На другой день овин и сгорел» (Новг., Череп.).

Овинный ревностно следит за тем, чтобы овин не топили в ветреные, неустановленные и праздничные дни (накануне больших праздников). Согласно обычаям, овины начинали топить приблизительно со дня Феклы-заревницы (7 октября). На Феклу-заревницу дни убывают, зори становятся багряными; это время пускания в полях палов, начало утренней молотьбы при огне. Ср.: «На заревницу хлеба ворошок, а молотильщику каши горшок» 〈Ермолов, 1901〉.

День Феклы-заревницы, а также Воздвиженье (27 сентября) и Покров (14 октября) считались «овинными именинами». «Овинушко под Покров день отдыхает: огня не раскладывай» (калуж.). Овин «отдыхал», а молотильщиков, овинного «хозяина» или даже сам овин угощали кашей, пирогами. Иногда приносили в овин петуха (костр.). Тех, кто нарушал установленные обычаи, овинник наказывал: мог спалить овин, погубить находящихся в нем людей. По рассказу из Калужской губернии, он согнул в дугу силача, топившего овин в день Феклы-заревницы.

Время окончания работ в овине – также праздник, «овинные именины». В Дмитровском крае овину в этот день приносили угощения: клали хлеб-соль на садило, кланялись овину и говорили: «В море постоять, огня не видать, по колено стоять – воды не видать»; или поднимали кверху цепы и говорили: «Уроди, Господи, на новый год больше и дольше».

«Овинник обитает в овинах, – рассказывали на Вологодчине, – это дух добрый. Когда засушивают овин в первый раз, то просят овинника, чтобы он все сохранил в целости от невзгод и напастей, а когда кончат работу, то кланяются и говорят: „Спасибо тебе, батюшка овинник, послужил верой и правдой“» 〈Иваницкий, 1890〉.

Овинного благодарили: «Спасибо, хозяйнушко-батюшко, что подсобил обмолотиться!» (При начале обмолота просили у «хозяина» разрешения топить овин: «Хозяинушко-батюшко, подсоби помолотить!», «Царь овинный, подсоби сушить овины и обмолотиться!») (новг.).

В Сибири после завершения работ в овине оставляли гостинцы и обмолоченный сноп суседку-овинному (по сообщению Г. С. Виноградова, определенных сроков «овинных именин» здесь не было) 〈Виноградов, 1918〉.

В Приангарье «последний день молотьбы назывался „обмолоток“ или „овин-именинник“. Измолотив „именинника“, то есть последний овин, катались на лошадях по деревне» 〈Сабурова, 1967〉.

В Тобольской губернии «овинные именины» – 26 октября (день Димитрия Солунского). С наступлением этого времени овины «подлежали чествованию». «В полночь на Дмитриев день… хозяин дома – большак берет с собой свежеиспеченный пшеничный хлеб, небольших размеров, круглой формы; хлеб должен быть „удачный“, то есть хорошо пропеченный; ставит на хлеб солонку с солью, а затем забирает с собою бутылку водки и стакан и со всем этим идет в овин». Войдя в овин спиной, «хозяин говорит так: „Овинница, я тебе принес хлеб и соль, чтобы ты меня не пугала, когда приду в овин. Аминь“. Затем хозяин кладет хлеб и соль посредине овина, делает поясной поклон вглубь овина и произносит так: „Вот тебе, батюшка-овин, хлеб и соль, пшеничная булка. Как булка хороша, тако ж и урожай дай хорош, сам-двадцать, чтобы птица не клевала, чтоб ветры не вздували, чтоб градом не сбивало, чтоб дождем не высекало и солнцем не сожигало. Аминь, аминь, аминь“». После этого хозяин (крестообразно, с приговорами) обходит все строение, выпивая во всех четырех углах по стакану водки, а затем выплескивая часть ее на землю со словами: «Вот эвто, батюшка-овин, тебе, чтобы ты не загорался. Как вино горит и не сгорает, так и ты, овин, не сгорай. Аминь». Последний стакан выпивается в центре со словами: «Спасибо тебе, батюшка-овин, что мой хлеб сохранил» (остатки водки выливаются на землю, а куски посоленного хлеба раскладываются под овин, в овинную яму или снаружи, вокруг овина, с приговором «Аминь, аминь, аминь») 〈Городцов, 1916〉.

Чествовали овинника и в день Козьмы и Демьяна, 14 ноября, когда несли в овин кашу и «ходили проздравлять».

«В Мышкинском уезде Ярославской губернии в „куриный праздник“, то есть в день бессребреников Косьмы и Дамиана, утром, старший в доме относит петуха в овин и на пороге отрубает ему голову и ноги топором, причем ноги кидаются на избы для того, чтобы водились куры. В некоторых местах Костромской губернии, чтобы задобрить овинника, поступают таким образом: в один из „именинных“ дней овина приносят в овин пирог и петуха. Петуху на пороге отрубают голову и кровью его кропят по всем углам» 〈Балов, 1906〉.

Оживотворенный овин и овинный «хозяин» – существа, обращаться с которыми нужно с почтением и опаской. В овине сушатся и обмолачиваются снопы, приумножается достаток семьи, в то же время в нем легко возникают пожары, которые во многих губерниях России приписывались гневу либо причудам овинного «хозяина».

Бережное и суеверное отношение к овину, стремление умилостивить бытовало издревле. «В летописи мы встречаем точные и определенные указания на то, что овины служили у наших предков-язычников местом поклонения огню. „И огневи молятся под овином“, – говорит летописец. Сам овинник – дух, охраняющий овин, есть, по всей вероятности, не что иное, как олицетворение овинного огня» 〈Балов, 1901 (1)〉.

Согласно распространенным в XIX – начале XX в. поверьям, происхождение огня – «божественное». «Огонь произошел от меча архангела, который стоял у ворот рая, чтобы заградить Адаму в него вход. Отгоняя Адама, архангел позволял ему брать огня. От этого огня произошел огонь на земле» (маленький огонек называется зайкою, огонь в овине – теплиной, огонь в поле, в лесу – пожег) (Новг., Череп.) 〈АРЭМ〉.

Разведение огня при первой посадке хлеба в овин сопровождали особым приговором (для предохранения от пожара, порчи, гибели). «Когда посадка хлеба закончена, хозяин спускается в овинную яму и зажигает дрова, заранее приготовленные, и, когда дрова загорелись, хозяин встает и произносит: „Вставай, Царь Огонь и Царица Искра. Царю Огню и Царице Искре нет воли во всем овине, вот вам воля на сем месте. Помяни, Господи, царя Давыда и всю кростость его. Разлучи, Господи, мой хлебец с дымом. Аминь“» (тобол.) 〈Городцов, 1916〉.

Однако считать овинника лишь олицетворением насущно необходимого, но грозного огня нельзя. Очевидно, что овинный огонь предстает «живым» и вне связи с образом овинного «хозяина». Овинник – полновластный «хозяин» всей постройки, распоряжающийся хлебом, плодородием, благополучием людей.

По мнению Ф. И. Буслаева, «овин соединяет в себе первоначальное понятие о родном огнище с обрабатыванием жита. 〈…〉 Как овин есть не иное что, как вырытая землянка с топкой, так в древнейшую эпоху и сама печь, или пещь, – была тоже яма в земле (пещера), о чем свидетельствует история языка» 〈Буслаев, 1861〉. Дух – «хозяин» овина некогда мог быть и духом – покровителем жилища. В обличье овинника, смешиваемого с появляющимися в овине покойниками, проглядывают черты предка-покровителя. К овину и овиннику обращались с просьбами о даровании здоровья, удачи. «Чрезмерно плачущих младенцев на заре близ овина умывают утреннею росою со словами: „Господи владыка! Возьми с младенца крик и вопь, дай ему тихова ангела!“ Потом берут от этого овина соломы и кладут спящему в изголовье» (нижегор.)

Образ овинника двойствен, вызывает противоречивые чувства: связанный с огнем, жестокий и своенравный овинный способен «запихать в печь», сжечь, убить. На Вологодчине крестьяне старались не топить овин поодиночке. Тем более опасались ночевать в овине.

«Залютовавшего» овинника смиряли начерченными по всей постройке крестами; обращались к заступничеству Божьей Матери Неопалимой Купины, способной противостоять огню (если овинник грозил пожаром) (сибир.) 〈Громыко, 1975〉.

В то же время овинный «хозяин» дает «хороший примолот» (волог.). Он «чужому не выдаст», надо только помолиться ему. Можно безопасно ночевать в овине, если произнести: «Овинный батюшко, побереги, постереги от всякого супостата» (олон.). Подовинник изгоняет неосмотрительно приглашенного в овин банника. «Пришел я это в подовин (рассказывает крестьянин), вдруг слышу из-за печки голос: „Зачем ты его, бездельника, звал? Он сколько бань сжег, охота, чтобы и овин сжег? Смотри выгони его, не пущай“. – „Не могу я его выгнать, боюсь не сладить!“ – „Ну коли мне разрешишь, я его выгоню“. Вдруг растворяются двери и входит ровно как человек, с рогами, шерстнатый, и сел у огня. А из-за печки опять голос: „Зачем пришел?“ А тот: „Меня хозяин звал“. 〈…〉 И выскочило из-за печки такой же чудище, и схватились они. Боролись, боролись, наконец выскочили на гумно. Подовинник и кричит мне: „Помогай!“ А у меня с собой ружье было; возьми да выстрели. Оба пропали, стало тихо. Вдруг слышу опять голос из-за печки: „Никогда его, мерзавца, не зови, он нас живо уходит“» (Новг., Белоз.).

В повествовании из Олонецкой губернии овинянник избавляет парня от преследующей его покойницы; овинник спасает мужика от банника (арханг.).

Овинный знает и предсказывает будущее; его появление (как и появление домового) может быть недобрым предвестьем. Когда крестьянка видит, что овинник, под видом ее мужа, берет вороха в овине (а муж находится дома), она предполагает: «Это, верно, нашей работе овинник-ман помогает. Худа бы не случилось» (рассказывать о появлении овинника в таких случаях нельзя) (новг.). Ср. упоминание о подовиннике, храпящем возле заснувшего сушильщика: «Худо, – говорит, – будет». Через год после этого медведь задирает кобылу сушильщика (арханг.).

К овиннику обращались в святочных гаданиях: «Хозяин овина, скажи, откуда будет мой суженый?» (смолен.). «Девка кладет ночью руку в овинное окно: коли никто не тронет, в девках сидеть; голой рукой погладит – за бедным быть; мохнатою – за богатым» 〈Даль, 1881〉.

Бытовал и сюжет об испытании девушки, решившейся сходить в овин в полночь. «Приходит в овин, только за колосник – цап ее за руку: „Стой, девушка, чтой-то на овине сидит?“ – „Лен“». Спасаясь, девушка до петухов морочит нечистого духа рассказом об обработке льна и перечислением необходимых ей нарядов. После пения петуха нечистый исчезает, и наряды остаются при девушке; пришедшая вслед за ней глупая и злая девица гибнет (владимир.).

О́ГНЕННЫЙ ШАР (КЛУБ, КОПНА́, СНОП) – фантастическое существо, светящееся, как огонь, и сжигающее, как пламя; нечистый дух или колдун, про́клятый в облике огненного дракона, шара; змей; метеор.

«И вдруг он видит, большой огненный шар катится ему под ноги. Сидорка понял, что это дьявольское наваждение, и закричал: „Чур меня!“ Шар тотчас же пропал» (волог.); «Огненный шар, или огненный змей, метеор, огненное явление в мироколице нашей» 〈Даль, 1881〉; «Катится на них клад клубом огненным! Лошадь бросилась, чуть его не убила, так домой и убежала» (костр).

Огненный шар (клуб, копна, сноп) – форма существования (превращения) или свидетельство присутствия огненного змея, «живого» клада, а также нечистых духов, главным образом – черта. Ср.: пламя от черта в виде огненного змея, огненного шара или как овчина большая, но сам черт невидим (владимир.). В вологодской быличке черт – стремительно катящийся шар – «как копна огненная»; он растворяет дверь истопки, наделен даром речи. Различие между нечистым духом – огненным шаром и «живым» огненным шаром бывает трудноуловимым.

«Когда горела деревня Копылово, то многие говорили, что очень хорошо видели, что за бабой, от которой по неосторожности загорелся ее дом, бежал огненный шар» (волог.) 〈АРЭМ〉.

«Мы раз с Виталей пошли к маминой сестре и видели, как летит огненный шар. А это вакурат у Повираевых сын утонул, мать, наверно, плакала, он, шар, к им и летел. Летит как ухват, вот эдак низко, а он, шар, прям нам по головам. И слышим, там вон как даст, аж нам искры от него, ровно пожар горит. Прям к им на двор и об стену, и рассыпался. Аж все затряслось» (Южный Урал) 〈Рожкова, 2004).

В повествовании из Саратовской губернии огненным клубом пугает солдатку покойник-нечистый. Когда женщина догадывается о том, что к ней приходит по ночам вовсе не бежавший со службы муж, и рассказывает об этом соседке, «стали представляться ей всевозможные ужасы: то дом трещит, как будто разрушается, то огненный клуб повиснет под окном; и это продолжалось до петухов, сряду три ночи, наконец прекратилось».

Особняком стоят сообщения, согласно которым в огненные шары способны превращаться колдуны и про́клятые. «Простой народ думает, что ведьмы и колдуны по смерти огненными шарами каждый год отправляются к реке Иордану смывать свои грехи, но их на пути всегда застигает дождь, и они никогда не достигают своей цели» (владимир.) 〈Соболев, 1913〉.

«В ину пору у нашего брата по нескольку полюбовниц враз бывает, – рассказывает о себе про́клятый. – Так и странствуем от одной к другой, скуку разгоняем… Если расстояние малое, примерно в одном селе или в одном городе, – ходим пешочком, не торопясь, а если расстояние большое… то оборачиваемся в какую-нибудь птицу иль-бо в огненный шар и перелетаем. В последнее время, однако, черти запрет положили, чтоб мы без крайней нужды огненным шаром не летали, по той причине, что-де люди скоро узнают» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

В поверьях жителей Терского берега Белого моря огненные шары – вид свадебной порчи. Такие шары, переливающиеся всеми цветами радуги, колдуны «спускают на определенную букву», то есть насылают на человека, имя которого начинается с выбранной ими буквы. «Рассыпавшись» о свою жертву, шары вызывают опасные заболевания: «…по горам-то как шары огня катятся, катятся дак. Сам за сам. Зеленый огонь, красный огонь, синий огонь, желтый огонь… Это колдовство пускали колдуны. Если свадьба – вот это колдовство пускают. А я выходила замуж, дак сделано было на „МЫ“ букву – Максим у меня был. А в Максима не попало, попало в другого, в Михаила… На крыльци вышел – весь в огни оказался! Шар в него огня раскатился. И вот на второй день он заболел. И весь высох. Как щепина стал. Надо было на турос ехать… Куда поедет он, дак! Тоже бабка-колдунья вылечила… Раньше ведь, андел, скоко этого колдовства было!»

О́ДОЛЕ́НЬ, ОДОЛЕ́НЬ-КО́РЕНЬ, О́ДОЛЕ́Н, ОДОЛЕ́Й – одолевающее нечистую силу растение; приворотный корень; лекарственное растение.

«Мы ходили рвать одолень-траву, такая, как календарь (герань) на окошках растет. Голова болит – пьют ее. Одолень – у кого вперед цветочки глядят» (костр.); «Одолень – настой из двенадцати трав, собираем весной их» (рязан.); «Корни одоленя рвем, в аптеку сдаем» (рязан.).

Одолей – растение Euphorbia pibosa или Euphorbia procera (молочай полуволосистый), «оно идет в дело у знахарей» 〈Даль, 1881〉. Траву одолень в Казанской губернии и многих других употребляют от порчи. Одолень «одолевает» нечистую силу. Это (а также лечебное, лекарственное) – наиболее распространенное назначение одоленей, под которыми в травниках подразумеваются различные растения, от пырея до валерианы и белой кувшинки. В частности, про растение Nymphaea alba L. П. И. Мельников-Печерский сообщает следующую легенду: «Мать сыра земля с живой водой тот цветок породила – оттого ровна у него сила на водяницу (нечистая сила в водах) и на поляницу (нечистая сила в полях и на земле)» [в этой, по-видимому, все же «авторской версии» имеется в виду растение семейства кувшинковых, кувшинка белая] 〈Демич, 1899〉.

В современной России одолень зачастую отождествляют именно с кувшинкой.

В ряде губерний (арханг., псков., смолен.) одолень (одолень-корень) – «колдовская трава, корень которой будто помогает привораживать девиц».

ОКАЯ́ННЫЙ, ОКАЯ́ННАЯ, ОКАЯ́ТКА, ОКАЯ́ШКА – нечистый дух; бес, черт.

«Недаром, значит, окаянные вились и ластились около пьяного, душой попользовались, подлецы!» (урал.); «У этот царя в царстве, в церкви, в гробнице лежит дочь: вселились в нее окаянные» (рязан.); «В так называемых кликушах, по предрассудкам крестьян, сидит окаянный» (пенз.); «Окаянный соблазнил»; «Окаянный сквозь землю, Господь по земле» 〈Даль, 1881〉.

Окаянный – распространенное в XIX–XX вв. название досаждающего людскому роду черта, беса. Окаянные черти вьются возле пьяного, поджидая его гибели (но видимы только мальчику, «отроку с чистой душой»): «Дедушка, что я вижу? 〈…〉 Над обозом, что идет нам навстречу, окаянные вьются – с хвостами, с рогами, с когтями, с огненными языками, как на Страшном суде пишутся. Вьются они, дедынька, над одной телегой, что позади всех… на колесах-то сидят, и на оглоблях сидят, и на дуге-то сидят; а в воздухе-то рой роем, словно мошки в жаркую пору» (переезжая через мост, пьяный возница опрокидывается, вместе с телегой падает в воду и тонет) (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

В вологодской версии апокрифического сказания, повествующего о Ноевом ковчеге, окаянным именуется проникший в ковчег бес. «И пошли по земле дожди, и началась потопу, и пошел Ное в ковчег; и нечистому бесу тоже нужно было попасть в ковчег, и вот он невидимо стал удерживать жену Ноя. 〈…〉 Ное дотащил ее до края самого ковчега, а она все упирается и все нейдет; когда вода поднялась уже до горла, она все нейдет, бис все ее удерживает… Тут Ное не утерпел и изругался: „Да иди же ты, окаянная!“ И она тотчас вошла в ковчег, а с ней вошел окаянный бес… И вот когда вода глубоко покрыла всю землю, окаянный вошел в собаку, собака чихнула и вычихнула мышь; мышь стала грызть дно ковчега; увидел это лев-зверь и чихнул и вычихнул кошку. Кошка съела мышь, и не погиб ковчег».

О́МУТНИ́К, ОМУТНО́Й, ОМУТНА́Я, ОМУТНИ́ЦА – дух, обитающий в речных и озерных омутах; водяной; черт.

«В водах есть у них избы. Омутной кажется [показывается] часто в виде утопленника» (костр.); «Не купайся здесь: омутной утопит!» (пенз.).

Согласно поверьям многих районов России, водяной обитает в самых глубоких и опасных местах, в том числе в омутах «с черной, стоячей водой». Ср.: «В тихом омуте черти водятся»; «Из омута в ад как рукой подать». Омутково – «пустое, бесплоднее место, пропасть» 〈Буслаев, 1861〉.

«Некоторые омуты в речках и озерах крестьяне называют темными, – сообщали из Архангельской губернии. – Это, по рассказам их, те самые омуты, в которых живут водяные, и переплыть кому-нибудь это место в реке – значит рискнуть» 〈Харитонов, 1848〉.

Обитающего в омуте водяного хозяина именовали омутником. В Новгородской губернии записана быличка об омутнике, который вышел на берег в Петров день (12 июля) и попросил людей о помощи. «„Забрался в мой омут чужой омутник: житья мне нет от него. Помогите, выгоните его из моего омута. 〈…〉 Возьмите стяжье и идите к омуту, подымется, пойдет на берег вал, за ним другой, так вы по первому и бейте стяжьем, а второго не троньте – это я буду“. 〈…〉 Набежал первый вал – ударили по нем мужики, а один-то промахнулся да во второй угодил. Глянь – стоит в воде тот, свой омутник, и палка у него в глазу торчит. Обругался омутник: „Куда, – говорит, – бросаешь!“ – и палку назад мужику выкинул. Так и прогнали чужого омутника. А свой вышел из воды на берег и много им из кисы на берег серебра насыпал. И говорит: „Берите, ребятушки, кому сколько нужно!“ Мужики отказались, не взяли. „Мы, – говорят, – не за деньги брались выгонять, а своему хотели помочь“. И хорошо сделали, что не взяли ничего… если бы взяли, то все равно деньги дома в черепье обернулись бы. И омутник за такое бескорыстие их обещался, что не будет народ тонуть у них на перевозе: „И выше и ниже – будут, а у вас на перевозе – никого“».

В костромских поверьях омутница – шутовка (русалка): она «живет в воде или около воды, лохматая, черная. Вылезет из воды, распустит клок и чешет волосы».

Омутник и омутница фигурируют в бранных выражениях. Ср.: «Вот я тебе пирожка принесла да яблочка». – «Да бросишь ты носить мне! Вот омутница!» (новг.); «Ах ты, омутная какая!» (костр.).

ОН, ЁН, ОНА́ – человек или существо, главенствующее, владычествующее где-либо (например, хозяин-богач, медведь, домовой, леший); табуистические наименования черта, дьявола, домового; нечистый дух в облике женщины; лихорадка.

«Пошел к ону!» (яросл.); «Видела ты сегодня, моя кумушка, ее!» (смолен.).

Почтительным и иносказательным «он», «она» называют почти всех нечистых, особенно тех, кто владычествует где-либо и одновременно опасен. Упоминать лишний раз истинные имена таких существ нежелательно. Соответственно, «они» – это нечистые духи: «…ежели человек удавится или утопится, то на нем ездят по ночам они (то есть нечистые)» (саратов.).

Г. Попов приводит молитву «от яго» (от злого духа), записанную на Смоленщине: «Млад младенец, отстань прочь, не красуйся, не утишайся в белом теле раба Божьего [имя], а иди на мхи, на болота, на гнилые колоды» 〈Попов, 1903〉.

Избегали называть прямо и тяжелые заболевания (в том числе вызываемые, по поверьям, нечистой силой), ср.: «у яго ён» (о падучей, родимчике) (смолен.).

ОПЛЕТА́Й – фантастическое существо, «оплетающее» людей.

В южносибирских верованиях оплетай – «чудовище, похожее на человека и питающееся его кровью». Оплетай «сторожит с деревьев странников и, бросаясь на них, сначала оплетает руками и ногами, а потом, прокусив шею, высасывает кровь».

Сообщивший эти сведения С. И. Гуляев видит в оплетае сходство с вампиром (упырем) 〈Гуляев, 1848〉. Однако мотив «оплетания людей» для общерусских поверий об упырях-еретиках нехарактерен.

Более распространены представления, согласно которым оплетай – «половинка человека».

«Оплетаи – люди, состоящие из половины и способные спаря́ться. Когда идет один оплетай, он не страшен, потому что имеет одну руку, одну ногу, один глаз. Но если два оплетая срастутся, то от них и на коне не ускрестись» (томск.) 〈Потанин, 1864〉.

Поэтически интерпретируя поверья Русского Севера, С. Г. Писахов пишет об «оплетае-половинке»: он добродетелен и неуязвим до тех пор, пока составляет одно целое с другим оплетаем.

«Если пройдешь льды, идя к северу, и перескочишь через стены ветров кружащих, то попадешь к людям, которые только любят и не знают ни вражды, ни злобы. Но у тех людей по одной ноге, и каждый отдельно они не могут двигаться, но они любят и ходят обнявшись, любя. Когда они обнимутся, то могут ходить и бегать, а если они перестают любить, сейчас же перестают обниматься и умирают. Если надо за зверем гнаться или спасаться от злого духа, те люди рисуют на снегу санки и оленя, садятся и идут так быстро, что ветер восточный догнать не может» (арханг.).

ОПРОКИ́ДЕНЬ – испорченный знахарем человек; оборотень.

«Чтобы не ходили в моей поскотине черный зверь широколапый, насилешный опрокидень и перехожий пакостник» (из заговора) (арханг.).

По сообщению Ф. И. Буслаева, «завороженный человек называется опрокидень» (волог.) 〈Буслаев, 1861〉 (таково же значение этого названия в Пермской и Новгородской губерниях). В севернорусском заговоре «насилешный опрокидень», вероятно, заклятый оборотень.

ОТПА́ДШАЯ СИ́ЛА – нечистая сила.

Отпадшей силой крестьяне именовали чертей, бесов, прочих нечистых духов, которые, по поверьям, некогда были ангелами, но отпали от Бога, воспротивились Ему и буквально «упали», были свергнуты с неба.

«И ударил Господь молотком в камень, и создал силы небесные; ударил Сатана в камень молотком и создал свое воинство. И пошла между воинствами великая война: поначалу одолевала было рать Сатаны, но под конец взяла верх сила небесная. И сверзил Михайла, архангел с небеси Сатанино воинство, и попадало оно на землю в разные места: которые пали в леса, стали лесовиками, которые в воду – водяниками, которые в дом – домовиками; иные упали в бани и сделались банниками, иные во дворах – дворовиками, а иные в ригах – ригачниками» (олон.).

П

ПА́МЖА, ПА́НЖА, ПА́МХА – беда, напасть; нечистый дух, черт; леший.

«Зачем меня туда памжа понесет, нечистая сила» (псков.); «Памхи носят, так это ругаются: чтоб тебя памхи унесли. А идолы это» (новг.); «Что за памжа такая приключилась!» (псков.); «Памха какая-то нашла» (новг.); «Ну тебя к памже!» (псков.); «Памха тя побери!» (новг.); «Нет тебе памхи-то!» (олон.).

На Псковщине и Новгородчине памжей, памхой называют нежданно свалившуюся на человека напасть, болезнь. «А памжа – это случай нехороший, неприятность значит» (псков.); «Эка, братец, памха пришла, что у нас было, все сплыло» (новг.). Кроме того, памха – «эпидемия» (твер.); смерть (псков., великолук.).

Так же именуют нечистую силу. Памха (памжа) – неуловимое, неопределенного облика существо, приносящее беды либо персонифицирующее напасть; «черт, леший» (твер.).

ПА́НЫ́, ПАНКИ́ – разбойники; иноземцы-грабители; помещики; предки-первонасельники; мифические великаны; курганы.

«Соберется, бывало, шайка, а один над ней – „пан“, но и вся деревня Пановы, Паны зовется» (олон.); «Давно панов у нас не рыли» (костр.).

Пан – «барин, иноземец» (олон.); панок – «поляк» (костр.). В поверьях XIX–XX вв. панами нередко именуют иноземцев – литовцев, поляков, шайки которых разбойничали, грабили (порою и зарывали награбленные сокровища) в период Смутного времени. Панские клады привлекали особое внимание жителей многих губерний России. «Это клады все от Литвы. Семь годиков она у нас стояла. 〈…〉 Одни оселочки остались после Литвы, все погубила; лес жгла, народ в нем губила, что бежал от нее. Паны выстроили церковь Деулинскую, но Бог их наказал, что погубили всю Россию, – они ослепли» (владимир.) 〈Смирнов, 1879〉.

По сообщению из Вологодской губернии, недалеко от села Ольхово «есть „Маленькое озерко“; около него растет старая кривая береза со вколоченным в нее „бороньим зубом“ (от бороны). Здесь очень давно найден был клад, состоящий из золота и серебра. 〈…〉 один крестьянин из села Ольхова был по делам в Нижнем Новгороде на ярмарке. В то время там поймали пана и присудили его к казни. Перед казнью пан сознался во всеуслышанье, что он укажет зарытый клад близ села Ольхова, у Кривой Березы с „бороньим зубом“» 〈Герасимов, 1898〉.

В поверьях XIX–XX вв. образ пана размыт и многопланов. Паны – враждебные людям великаны-первонасельники.

«Следы курганов у деревень Гусарниково и Демьян в народе зовутся панскими могилами. Согласно существующему и посейчас преданию, здесь жили паны. Паны эти будто бы были одноглазые, одноногие и однорукие великаны, обладавшие непомерной силой и ловкостью. Они перекидывались топорами с Гусарниковского городца на Дебольский; бегали, взявшись за руки, от городца до городца в три минуты. От народа жили особняком; насыпали городцы, а под ними ходы, где и хранили клады. Они сильно обижали народ и принуждали его прятаться в лесах. С течением времени число панов становилось все меньше и меньше, так что наконец остался всего один только пан, который и погиб от руки бабы: баба обварила его горячим киселем в то самое время, когда он, взойдя к ней в избу, прилег отдохнуть и уснул» (яросл.) 〈Титов, 1885〉.

По преданию, бытовавшему в районе реки Онеги, паны приплывают на паруснике и строят стекольный завод. Записи из Каргопольского района Карелии повествуют о панах – разбойниках, которые «давным-давно» бродили по лесам, с топорами и кожаными, наполненными золотом сумками 〈Северные предания, 1978〉.

Панами, панками, панскими могилками называли многочисленные курганы, рассеянные по всем уездам Поволжья. Повсеместно верили, что раскапывать панские могилки опасно: наказуемо болезнью, слепотой.

По рассказам жителей Ольховского прихода Вологодской губернии, на берегу реки Шексны некогда «жили и разбойничали „паны“. В одном месте река Шексна, изменяя русло, отмывает берег; с отпавшей землей выходят громадной толщины дубовые деревья, находясь приблизительно около трех аршин от поверхности земли. Это будто бы остатки жилищ „панов“». В Колоденском приходе той же губернии считали: паны погребены под курганом, обросшим толстыми березами. «Старики рассказывают, что в прежнее время рано по утрам видывали на бугре свинью с поросятами, никому не принадлежащую; это видение указывает на то, что тут якобы есть клад». Этот клад и не пытались достать. Деревья посохли и сгнили, но «по всеобщему согласию» неприкосновенны 〈Герасимов, 1898〉.

Согласно олонецкому преданию, на месте захоронения «панской сестры» (из ее косы) вырастает сосна; срубить ее невозможно. У этой сосны на Петров день устраивали гулянья. В Олонецкой же губернии панов поминали в Киселев день (четверг Троицкой недели), у расположенной в роще часовни. Приносили по крынке молока и по чашке киселя, а затем, поместив их на некоторое время под образа, съедали (при этом обливали друг друга киселем). Год, в который не праздновался Киселев день, был отмечен неурожаем 〈Куликовский, 1894〉.

Панов отождествляют и с предками (первонасельниками), и с обладающими сверхъестественными способностями покойниками (обычно это умершие неестественной смертью люди). Паны-покойники наделены чертами подземных и водяных «хозяев», неумирающих и опасных обитателей подземных, водных пространств. Ср.: когда шайка панов требует в Мегре выкупа, их топят обманом в озере (подрубив пешнями лед): «В Меграх до сих пор уверяют, что, если подойти близко к воде, из этого озера слышатся стоны утопленников, умоляющих вытащить их из воды. В дни поминовения усопших паны особенно жалобно стонут и молят настойчиво, а если в эти дни очень близко подойти к озеру, то растеряешь свое платье и не выйдешь от озера до следующего дня» (ленингр.) 〈Северные предания, 1978〉.

Появление образа пана относится к определенному историческому периоду (начало XVII в.), однако предания о панах «неоднородны, в них отразились различные напластования» 〈Соколова, 1970〉.

Поверья, связанные с панскими могилками в некоторых аспектах, – инверсия поверий, соотнесенных с чудью (см. ЧУДЬ): древние захоронения и являвшиеся некогда священными, вызывающие суеверное почитание, страх места именуются то обиталищем «волхвующей чуди», то «воюющей Литвы».

ПА́ПОРТЬ, ПА́ПОРТ, ПА́ПОР, ЧЁРНЫЙ ПА́ПОР, ЧЁРНАЯ ПА́ПОРА – папоротник, наделяемый (во время цветения) магическими свойствами.

«Папорть цветет без цвету» (смолен.); «Он будто цветет на Иванов день. Тот цветок колдовской» (урал.); «Папорть – папортник, разрыв-трава, которой приписывалось свойство открывать клады» (орл.); «Каждый парень… ищет приворотов, ходит по ночам за травами, а в Иванову ночь сторожит расцвет черного папора» (нижегор.). «Есть трава черная папорть, ростет в лесах, около болот, в мокрых местах в лугах, ростом в аршин и выше стебель, а на стебле маленькие листочки, как у простого, но не черного папорти, а съисподи большие листы; около стебля земля, а на стебле шишка черная, как кочеток или крюк, а в ней пух, и она вся черная, а шишка треугольная, а цвет на ней что серебро – ночью видно его хотя в какую писаную ночь» (из травника).

Чтобы добыть необыкновенный, пылающий как огонь цветок, необходимо накануне Васильева вечера (под «старый» Новый год) запастись обожженным с обоих концов огарком лучины – первой, которой зажигали огонь в этот вечер. Кроме того, нужно взять «воску огарок от тое свечи, которую поп в руках со крестом носит (во время пасхальной заутрени. – М. В.) и кадит людей, да от запрестольной Божией Матери образа воску или огарок от свечи».

Отправившись в Иванову ночь (с 6 на 7 июля) к месту цветения, очерчиваются огарком с приговором: «Талан Божий, суд твой – да воскреснет Бог!» (под папоротник стелется чистая бумага или полотно). «Бывают тогда великие страхи, что уму человеческому непостижимо; в то время приходят множество демонов и великие страхи творят, хотят ее (расцветающую траву. – М. В.) взяти, понеже она очень им противна. Если кто ее возьмет, то никакой дьявол, ворожея и грешник, и дьявольская сила вся ему будет видна и знатна, и ни с какой пакостью своей от него не укроется: все будет видеть и знать. Цвет ее, когда отцветет, осыплется на то, что послано, и ты тот цвет смети перушком в одно место бережно и залепи вышеописанным воском в пере: тот цвет завсегда цел будет».

Цветок папоротника «показывает» и открывает клады, запоры, замки; прогоняет нечистую силу. «Все узнаешь, что где есть, или лежит, или делается и как, куда и в коем месте; просто сказать – все будешь знать, хотя и в чужие города и иныя государства дороги и пропуски: тот цвет положи в рот за щеку и поди куды хошь: никто тебя не увидит, что хошь делай. Когда в путь ехать, то возьми той травы корень, и положи в воду, и мойся той водою, испий ее да поставь судно на землю. Если спать станешь, то в головы поставь; то никто тебе ничего не сделает – никакой вор и разбойник; понеже кругом тебя великая вода будет что озеро, а ты на острове будешь. Тот же цвет носить на голове – все видеть и знать станешь и вельми счастлив будешь и достоин всякому начальству, во всякой чести будешь. Станут тот цвет нечистые духи у тебя торговать, а ты им скажи: „Не продаю!“ А если продашь, то проси у них с начальнейшего князя колпак, в котором камни драгоценные; а если они его дадут, вельми славен, и хитр, и храбр, и богат будешь чрез те камни… А когда цвет брать станешь, тогда увидишь воду и всякие страхи – не кричи, и назад не гляди, и не говори им, только молитву твори: „Да воскреснет Бог“ и прочие молитвы; а если против их молвишь, то несносною пагубою злою смертью постраждешь. И из черты не выступай, и руки не подавай. А сия трава самая наисильнейшая над кладами, царь над травами – трава папорть» (этот фрагмент старинной рукописи цитирует в одной из своих работ А. Н. Афанасьев – Афанасьев, 1862).

ПА́СТЕ́Н, ПА́СТЕ́НЬ, ПОСТЕ́Н, ПО́СТЕ́НЬ, СТЕНЬ – тень, след чего-либо; привидение, домовой.

«Пастень навалился» (новг.); «Он пастенью ходит, чуть бродит» (твер.).

Одно из обличий домового – тень, призрачный двойник человека. Пастен, пастень – тень (псков., новг., твер.); пастен – домовой, который является в виде тени на стене; «наваливается» на людей, предвещая перемены в их жизни (волог.). Постень – «дедушка, хозяин, домовой» 〈Даль, 1882〉. Если при свете человек помахивает рукой, а тень отражает то же самое на стене, то говорят: «Не маши рукой, а то постень будет наваливаться» (волог.) 〈Черепанова, 1983〉. Стень – домовой-тень (яросл., волог.). Крестьяне Орловщины считали, что к людям приближается тень домового-предсказателя, а сам он подойти не смеет.

Домовой-пастень (постень) – это и домовой-тень, призрак, и домовой-кошмар, нечистый дух, который «давит», мучает человека во сне.

«Есть такой постень – черт, нечистая сила. Входит он в щель окна, в форточку. Лежишь в темной избе, а он тут и войдет. Давит грудь. Я раз держала его в руках, так словно ноги собачьи, а тает как воск. Твердишь молитву, а он не отходит. Прошлую неделю сноху оттаскал за волосы, схватил за груди, хотел бросить на кровать. Ну, тут спрашиваешь: „К добру или к худу?“ Он твердит: „К ху…“ или „К до…“ – и все жужжит, жужжит, и делаешься недвижима. Говоришь, читаешь молитвы и чувствуешь себя хорошо. Постень приходил к нам часто, когда мать болела, в прошлом году» (моск.).

Пастенем именуют кошмарный, удушливый сон (новг.); «кошмар народ принимает за проказы домового» (саратов.).

ПЕРЕЖИ́НЩИЦА, ПЕРЕЖИ́ННИЦА, ПЕРЕЖНИ́ХА – дух в облике женщины, сжинающей рожь; пережинающая поле женщина.

Пережинщицей в некоторых губерниях именовали колдующую в поле женщину (ведьму), обычно – в одной рубахе, с распущенными волосами (владимир.) (см. ВЕДЬМА). Верили, что, прожиная поперек поля полосу либо состригая поперек поля колосья, пережинщица способна вынуть из зерна спорину (сделать поле неурожайным) или буквально заставить всю рожь перейти в свой собственный закром (моск.).

Особенно опасными пережинщицы (как и пережинающие поля колдуны-порчельники) считались в период созревания злаков и во время жатвы.

Чтобы выяснить, кто в селе пережинает рожь, в Дмитровском крае советовали подоткнуть колосья с пережатого поля под матицу либо воткнуть их под крышку стола – тогда пережинщица непременно придет в дом и попросит что-либо железное.

ПЛАКУ́Н, ПЛАКУ́Н-КО́РЕНЬ, ПЛАКУ́Н-ТРАВА́ – целебное и отгоняющее нечистую силу растение.

«Есть трава плакун, а растет при озерах, высока в стрелу, цвет багров, и та трава вельми добра; держи в чистоте, давай скоту, который вертится, или которые ребята не спят – клади в головы, а крест из нее вырезать и носить при себе вельми добра» (из травника).

Плакун-трава – «от коей плачут бесы и коя хранит от соблазна; корень ее собирают в Иванову ночь» 〈Даль, 1882〉.

Плакун-трава целебна и отгоняет нечисть. В народных поверьях плакун-травой могут именоваться белая лилия (воронеж.); зверобой (сибир., твер.); ятрышник болотный (калуж.); таволга (урал.).

Кроме того, плакун-корень – дубенник иволистный (арханг.); непросыхающая трава на болоте (киров.); валерьяна (нижегор.); кокушник комариный (олон.); некоторые из кипреев (арханг., олон., нижегор., волог.); донник белый (перм.); касатик сибирский (нижегор.); сивец луговой (орл.); горец почечуйный (тобол.) – его «парят три часа в воде и пьют, как чай, от поветрий на конях и людях».

Повсеместно верили, что плакун-трава произросла из слез Богородицы, пролитых при распятии Христа.

ПОДКУСТО́ВНИК – полевой либо лесной дух, обитающий в кустарнике.

«Лембой, живущий в лесу, нашывается шишко или подкустовник, некрещеный, неблагословленный. Которая ягода растет, ту не можешь взять, а тогда берешь, когда под ноги подернешься да заклянешь: „И будь проклят я, что под ногами не видел!“» – этим приговором отгоняли подкустовника, стерегущего ягоды (олон.).

ПОДПЕ́ЧКА, ПОДПЕ́ЧНИК, ПОДПЕ́ЧНЫЙ, ПОДПЕ́ЧЕЧНИК – домовой.

«Подпечный – мохнатый и черный дедушка, который живет под печью вместе с курами» (волог.); «Чуды чудилис раньше, под печкой подпечечник жил» (арханг.).

Подпечек – «обиталище домового» в поверьях многих губерний России (см. ДОМОВОЙ). Празднуя новоселье, берут икону, кусок хлеба с солью и приглашают домового «на новое житье»: икону ставят на божницу, а хлеб-соль для домового кладут в подпечек (нижегор.). В некоторых селах Архангельской области еще сравнительно недавно было принято откладывать под печь корочку каши – «угощение для подпечечника».

ПОДПО́ЛЬНИК, ПОДПЛЯ́ННИК, ПОДПОЛЯ́НИК – дух, обитающий в подполье; домовой; про́клятый, «отсуленный» домовому.

«В подполье подпольник живет» (волог.); «Мать свою дочку прокляла. Подплянник и затащил ее к себе в подполье» (олон.).

Домовой (не всегда именуемый подпольником, подплянником) живет в подполье дома «с женой и детьми» (арханг.), так же как крестьянин в избе (олон.).

«Согласно рассказам, суседко (домового) я представлял себе жителем подполья, – вспоминает о своем детстве Ф. Зобнин. – Старшие рассказывали даже, что бабушка видела в подполье суседка, и я хотя суседка сильно боялся и в подполье один никогда, даже днем, не ходил, но по рассказам, это был старик добродушный, который худа сделать никому не желает» (тюменск.) 〈Зобнин, 1894〉.

В Олонецкой губернии верили, что увидеть подпольников можно, встав на третью ступень ведущей в подполье лестницы и поглядев между ног.

В семью подпольников принимались и крестьянские ребятишки, которых матери сгоряча «посулили» подпольнику, прокляли: про́клятые исчезали из избы, но продолжали невидимо «жить и расти» у домовых духов (становились подпольниками, подпольницами) (олон., мурм.).

Пребывающими в подполье представляли и покойников, которых отождествляли с домовыми духами (см. ДОМОВОЙ). «Для того чтобы покойник не тосковал, его родственники после похорон заглядывали в хлев, в подполье» 〈Федянович, 1984〉.

«На зимнего Николу в 1922 г. в селе Алексине Берендеевской волости ночью во вьюгу „черт бабу украл“, и нашли ее только на другой день. Хватились бабушки Марьи Голубевой, больной старушки, ночью: ее не оказалось на печи. Когда рассвело, бросились искать по соседям, советовались со знахаркой, так сказала, что „в пути“. Жгли ладан и смотрели, куда потянет, звонили в колокола на колокольне, рассылали везде гонцов и не нашли. А на второй день заметили в прирубе в подполье красное одеяло. Разобрали мешки с зернами и нашли бабушку спящей на подушке и завернутой в одеяло. Когда ее разбудили, она сказала, что ей приснился ночью покойный муж, который и увел ее с печи» (владимир.).

В Сургутском крае, как и в некоторых других районах России, при участии сверхъестественных обитателей подполья гадали: «Каждая из девушек по очереди разувается до боса и спускается в подполье. Если там ее нога будет поглажена „мохнашкой“, это предвещает богатого жениха…» («узнавали свою судьбу» все, кроме последней в очереди девушки, поскольку в подполье ее могло «задавить»). Гадальщицы спускали гребень в подполье и смотрели, «каких волос начесал домовой» (владимир.).

ПОДПО́ЛЬНИЦА – девушка, отсуленная подпольнику.

Согласно распространенным поверьям, домовые пребывают в подполье дома. Там они проводят время «так же, как крестьяне в избе». Среди них есть большак, большуха, дети (олон.).

В семью подпольников принимаются и крестьянские ребятишки, которых матери сгоряча «посулили» подпольнику, прокляли. Про́клятые исчезают, но продолжают невидимо «жить» и расти у домовых духов (сами становятся подпольниками, подпольницами).

«Мать свою дочь прокляла. Подплянник и затащил ее к себе в подполье. Так она там и замуж выйти успела, и стала уж сына женить, да и пришла к матери просить сыта: „Матушка, коли хоченшь видеть, как я живу, сойди на три ступени в подполье (именно по лестнице, ведущей в хлев) и гляди промеж ног своих“. Ну и увидела их мать-то. Сидят они все, как наши мужики. Так она и сыта принесла дочке, и рубашку» (олон.).

В рассказе, записанном на Терском берегу Белого моря, многодетная мать с горя сулит одну из дочерей-двойняшек подпольнику. Девочка вмиг исчезает. Через семнадцать лет девушка-подпольница приходит к оставшейся в избе сестре и приглашает поглядеть на свою свадьбу. Сестра по совету подпольницы вечером открывает подпол и видит там ярко освещенную избу, множество гостей и красивого жениха. Сестра-подпольница дарит ей гостинец и просит закрыть подпол около двенадцати ночи. Все исчезает. Утром живущая в избе девушка заставляет мать повиниться, попросить прощения у отсуленной подпольнику дочери.

Иногда дети-подпольники возвращаются к людям. В псковской быличке про́клятая девица появляется перед оставшимся в пустой избе парнем: «Видит: показывается с подполу девушка-красавица, говорит: „Женись на мне, я твоя судьба“. Он от вжаху едва опомнился, потом говорит: „А как же мне тебя взять?“ Она говорит: „Собирай гостей, хоть двенадцать человек, хоть больше, приезжай сюда за мной ночью, угощение про всех будет готово“» (после свадебного пира «невеста из подполья» становится обычной девушкой).

ПОКО́ЙНИКИ – умершие, но продолжающие «жить» люди.

Складывавшиеся на протяжении столетий представления о посмертной участи человека (определяющей смысл и ценность его земного бытия) – ключевые для мировоззрения крестьян. Они пронизывают почти все области жизни; отражены в многочисленных поверьях, обычаях, обрядах. «В селе Богодухове и смежных селениях не говорят „иду домой“, а „иду ко двору“. Домой – это значит на погост, объясняет народ» (орл.). «Близкую смерть означают сны: увидеть себя на новом месте, строить новую хату или увидеть покойных родителей. „Родители мои, видно, соскучились обо мне, зовут к себе“, – объясняет этот сон больной» (орл., пенз., владимир.). «Живем – не люди, умрем – не покойники» (курск.).

«Естественная», нескоропостижная смерть – печальная, но закономерная неизбежность. «Русский народ, право, не так уж боится смерти. Он придает огромное значение самому процессу смерти. Ему нужно, чтобы она совершилась с торжественностью, соответствующей важности момента, ему нужно, чтоб его отпели, проводили, попрощались с ним перед могилой. Только тогда он чувствует, что умирает как человек, как умирали его отцы и деды, а не „дохнет“ как бессловесное животное. Только в этих условиях он чувствует себя готовым в безвестный путь…» 〈Виноградов, 1923〉.

Крестьяне были убеждены, что бытие людей не заканчивается смертью. Умерший «переселяется» на кладбище, в пространство своей могилы. «Гроб делали с прорезями в виде маленьких окошечек, чтобы покойник мог „смотреться“» (новг.); клали в могилу деньги, чтобы он откупился от других умерших и получил место, если в могиле окажется тесно (новг., перм. и др.). Положить в гроб могли хлеб, пироги (олон.); несколько перемен белья (перм.); пару новых лаптей (владимир.). Кроме того, покойников наделяли иногда водкой (костр., олон.); рабочими инструментами (костр., пенз.); баранками, яблоками.

Умершие дети растут: «В гроб кладут мерку, снятую с отца, чтобы ребенок рос бы да мерялся да вовремя остановился» (олон.). «Маленьким кладут в гроб под подушку яйцо и говорят: „Он радуется пусть яичку, может быть, и поиграет там“» (волог.).

Во многих рассказах русских крестьян продолжающий «жить» покойник «реален», тождествен живому человеку, почти материален: «…вдруг сидит он (умерший муж) на канаве обувается… и ботинки еты же, которые на тот свет одеты у него были ботинки» (новг.).

Даже в тех случаях, когда существующей после смерти представляется лишь душа, она повторяет облик умершего либо являет собой его уменьшенное (порой – способное лететь) подобие. «Во всем одеянии идет душа как человек живой. В которой одежке душа умирает, в той и домой является после сорокоуста» (смолен.); до сорокового дня душа «витает около жилища или в виде человека, каким он был при жизни, или в виде птички» (костр.).

«Душа – маленький человечек – помещается в голове и груди, причем голова души находится в голове человека, а туловище в груди, ногами упирается в грудобрюшную преграду» (новг.). Душа – ребеночек (у праведников она белая, у грешников – плачет) (арханг.). В старинной иконной живописи душа «изображается младенцем, который исходит из уст покойника и улетает на небо или возносится туда ангелами. Подобные изображения мы встречаем в миниатюрах, украшающих древние рукописи, и в печатном издании Печерского патерика, и на лубочных картинах» 〈Соболев, 1913〉.

Достаточно часто, при отсутствии конкретного описания, материальность души, незримой и крылатой (летающей), как бы подразумевается. На божнице (сразу после смерти кого-либо) ставят чашку с водой, кладут ломоть хлеба с солью: душа может хотеть есть (тамбов.); в углу у окна вешают полотенце, которое никто не смеет тронуть в течение сорока дней (после смерти), потому что когда душа прилетает, то обтирает этим полотенцем свое лицо (волог.). «Человек отдает душу, выпускает душу, душа выходит, душа улетела, смерть вынимает душу из белых грудей» – «такие выражения были бы невозможны, – резюмирует А. Н. Соболев, – если бы с понятием души не соединялся материальный образ» 〈Соболев, 1913〉.

Местопребывание души в теле живого человека описывают по-разному. Душа находится в груди (в сердце), в голове (сибир.) 〈Виноградов, 1923〉. «Говорят, что в человеке есть душа и есть еще жизнь», – «это два совершенно разные предмета, находящиеся в разных местах человеческого тела»: жизнь «отличается от души тем, что помещается в животе и не имеет бессмертия. Смерть буквально жизнь уничтожает как предмет невещественный… После уничтожения жизни душа не хочет оставаться в мертвом теле и выходит из него» (новг.) 〈АРЭМ〉.

Душа исходит из тела умирающего паром, дымом (дымком), облачком, дуновением, мотыльком, тенью. «Случалось у трех покойников видеть: как последний раз здохнет, кудрям выйдет, как дымочек, и того же разу погаснет» (сибир.). В Софийском временнике о смерти великого князя Василия Иоанновича говорится: «…дух его отошедше аки дымец мал» 〈Буслаев, 1861〉.

Душа – «дух, воздух, ветер». «Как латинское animus соответствует греческому ανεμοσ – ветер, так и наши дух, душа находятся в коренном родстве со словами дуть, воздух, дым…» 〈Никифоровский, 1875〉.

Душа-двойник, тень в поверьях XIX–XX вв. нередко отождествляется с домовым (см. ДОМОВОЙ).

Вплоть до начала XX в. повсеместно сохраняется и вера в существование души-звезды (зажигающейся на небе одновременно с рождением человека и со смертью его угасающей).

Умерший (душа умершего) превращается в птицу (олон., костр., иркут. и др.); в растение, дерево (см. МИРОУСТРОЙСТВО).

Однако и «покинутый душой» покойник не теряет способности видеть, слышать, ощущать. «По народному представлению, пока его не отпоют в церкви, все, что вокруг покойника делается, он слышит» (костр.); «Думают, что покойник все слышит, пока ему не бросят в глаза земли» (новг.); «Во время выноса принято усиленно плакать, выговаривать все свое горе, всю свою печаль и нужду. Умерший (он в это время все еще слышит и понимает, что происходит около него) „обо всем этом лучше запомнит и походательствует перед Господом“» (сибир.).

«…С одной стороны представляется, что душа продолжает жить в устроенном для нее „домовище“, а с другой – как будто она совсем оставляет этот свет и живет в надзвездном мире» 〈Барсов, 1872〉; «…душа живет в неведомом далеком мире, живет там, куда, по одному причитанью над умершим,

Ветры не провевывают, Лютое зверье не прорыскивает, Малая птичка не пролетывает.

По другому же представлению, она живет в земле:

Укатается скаченная жемчужинка На иное безвестное живленьице, Во матушку мой свет во сыру землю. И здесь живет около тела» 〈Соболев, 1913〉.

Покойник уходит в мир иной (в «страну отцов»), пребывает в раю или аду, остается «жить» на кладбище.

Многозначность представлений о посмертном бытии человека обусловлена не только их длительным историческим развитием (дохристианские и христианизированные версии наслаиваются друг на друга в многочисленных переосмыслениях), но устойчиво сохраняющимися (хотя не вполне сознаваемыми) понятиями о душе как о совокупности «прижизненных и посмертных состояний» человека. (Термин «душа» в его современном звучании здесь условен.)

Совокупность воплощений «души» или «жизненности» (душа – дым, пар; дыхание, дуновение; птичка; мотылек, бабочка; «малый ребенок» или человечек с крылышками, «имеющий тело более легкое, чем наше»; двойник умершего, его подобие; тень; звезда) изменяется, распадается по смерти, улетая, ускользая; оставаясь на земле – рядом с покойником и в нем самом, отождествляется с ним.

Пребывающий в земле покойник способен чувствовать боль, он боится ударов (иркут.). Вечером после похорон «караулят» у могилы, чтобы покойник не боялся; на могиле с ним беседуют.

«А караулят всего один вечер, когда человек умрет. Ночью не сторожат. Это все вечером. Соберутся, помянут и едут, как будто караулить. Приедут. Вот некоторые мужики даже с ружьями приезжают отпугивать бесьев от него, а может, от себя. Покойнику говорят: „Не бойся, мол, мы с тобой, приехали“» (Южный Урал).

По ночам умершие ходят по земле, навещают родственников и знакомых. «В сумерки, как церковный сторож (трапезник) ударит в колокол… покойники встают из могил и бегут на водопой. Как только запоют в селе петухи, они спешат укрыться в своих могилах» (иркут.).

«Прежние языческие верования вообще не вытеснены совершенно, – констатирует В. И. Смирнов. – Твердо держится верование, что мертвый продолжает жить в могиле. Отсюда он является людям. На кладбищах, как рассказывают, часто видят покойников, особенно церковные сторожа. Встают они из могил в белых саванах и тянут веревку сторожевого колокола, помогая сторожу звонить и вступая с ним в разговоры. На вопрос, где живет, по его мнению, душа покойника, один крестьянин (грамотный) ответил буквально следующее: „По-моему, кроме могилы, негде, но в народе есть обычный разговор – в Царстве Небесном“» 〈Смирнов, 1920〉.

Мертвецы охраняют кладбище. «У кладбищенских ворот постоянно находится привратник (приворотник). Как только донесут из села покойника до ворот кладбища, он становится приворотником – и стоит на своем посту до появления следующего покойника» (сибир.). Первый схороненный – «хозяин» кладбища (смолен.).

«В субботу на воскресенье, вечером, все покойники с погоста собираются в церковь к службе. Ходят со свечами вокруг церкви. Свечи горят синим огоньком» (Новг., Белоз.). «Сообщество умерших» продолжает отмечать большие годовые праздники (ср. распространенное поверье о «Пасхе мертвецов», которая приходится на Великий четверг). «На кладбище русский народ смотрит как на общину своих „родителей“, то есть предков» 〈Зеленин, 1916〉.

Умерших родственников посещают по праздникам и в поминальные дни, приносят на кладбище угощение; просят навестить родные дома, прийти попариться в бане (в дни зимнего солнцеворота и на Пасху). «Если на Пасху в утреню прийти на кладбище и сказать: „Христос воскрес!“ – мертвые ответят: „Воистину воскрес!“» (воронеж.) 〈Селиванов, 1886〉. «В „Патерике Печерском“ действительно описывается, как в 1463 году тела печерских усопших святых ответили на голос священника в Велик день: „Христос воскресе!“» 〈Калинский, 1877〉. «В причитаниях могила называется „урочным местом“. Сюда идет со своим горем вдова и сирота… Здесь гадают под Новый год: слушают, припавши ухом к могиле, предварительно очертив около себя по снегу круг». Когда христосуются с мертвыми, «также припадают к земле и слышат, как откликаются те из могилы» (костр.) 〈Смирнов, 1920〉.

Представления об «отдаленном» пребывании умерших вариативны. «В языческих верованиях нет никаких указаний на мздовоздаяние по смерти за земную жизнь. Люди добродетельные и порочные, добрые и злые по смерти будто бы разделяли один общий удел» 〈Гальковский, 1916〉. «Страна отцов» (или «тот свет», который после принятия христианства мог отождествиться с адом либо раем) находится на небе, за морем; «где-то на западе» и т. п. Согласно христианизированным версиям, нашедшим отражение в апокрифах, рай расположен «за рекой», «за водой», «за морем» («Хождение Агапия в рай»). Четырехугольная земля плавает на воде, и той воде нет конца, а за этим «акияном» находятся «рай и муки» (отреченное слово «О всей твари»).

Соответственно, души идут «на тот свет» «по воды», «через реку» («через гору» – волог.). «В простом народе даже до сего времени сохранилось поверье, что душа пойдет по мосту, а потому в гроб покойнику под голову кладут несколько щеп от гроба, чтобы умерший мог ими воспользоваться, если мост будет худ» 〈Соболев, 1913〉.

С другой стороны, «дорожка умерших, идущих на вечное житье», – Млечный Путь (владимир.); радуга (зап. – сибир.). Светлая полоса Млечного Пути – следы праведных душ, «затянутые световым сиянием и облачками». Этим путем в 40-й день после смерти души направляются к Богу. «Один старик сказал, что путь этот сделан из фасонных досок (паркета), чтобы праведникам было приятнее идти в рай» (тульск.) 〈Колчин, 1899〉

Рай находится на небе и «открывается» раз в году, на Пасху (яросл.). Рай – в небесной вышине, «по направлению Млечного Пути – Божьей дороги, в расстоянии трехсот миллионов верст» (тульск.).

По устоявшемуся мнению, рай в крестьянских поверьях «обрисован слабо». В раю «будут всякие древа, вишенья и цветы… 〈…〉 На том свете Бог дает неизносимые одеянье и обутку. Есть не будут на том свете, без еды все сыты будут. „А что же делать-то там будем?“ – „А уж это что Господу угодно заставить“» (Новг., Череп.).

Понятия об аде ярче и определеннее. Ад помещается под землей – «это бесконечные пещеры, наполненные бесами», где есть огненная река, разные места для мучений (Новг., Белоз.) (см. САТАНА). «В аду будет особое отделение, нечто вроде огромной бездонной ямы, в которой будет „темнее темного“, – это тартарары. 〈…〉 Представление народа об аде и адских муках, несомненно, заимствовано с картины Страшного суда, которую и теперь можно встретить в крестьянских избах, а лет двадцать – двадцать пять назад эта картина была во всяком доме» («за пересуды и ябедничество за язык над огнем повесят, за пляску заставят плясать босыми ногами на раскаленных угольях; за убийство повесят за ноги головой в огонь – „голову сгубил, голова и мучаться будет“») (Новг., Череп.) 〈АРЭМ〉.

Сложившиеся под влиянием дохристианских и христианских верований, апокрифической литературы, духовных стихов, сказок, представления об аде и рае в бытующих поверьях XIX–XX вв. не единообразны. «Тот свет» – огромный дом, похожий на дома «этого света», рай и ад размещены на его этажах-ярусах (Новг., Череп.). Ад и рай пребывают «не на небе и не на земле»; их разделает «елань – чистое место»; ниже «того света» – тартарары (бездонная пропасть, которая страшнее ада) (иркут.). Ад простирается по левую сторону от реки Иордан, рай – по ее правую сторону (Новг., Череп.).

Рай – на небе, там «есть все, что и на земле», но присутствует сам Господь (тульск.). Умершие пребывают в располагающейся за рекой деревне: праведник живет в светлой изобке, грешница – в темной (новг.). «Адские мучения» состоят в том, что крестьянин топит овин, страдая от непереносимого жара (смолен.).

Устойчивы поверья, согласно которым покойник «живет» (или показывается) в церкви (Новг., Череп.).

Бытуют и воззрения, согласно которым загробная участь разделяется на «временную» и «окончательную». В 40-й день священник «отпускает душу», и она «где-то в темнице» (не испытывая страданий, но пребывая слепой) ждет Страшного суда (владимир.). «До Страшного суда, по рассказам одних, с людьми ничего не бывает, а по рассказам других, все люди мучатся» (калуж.). Души праведников и грешников до Христова судилища находятся в темном пустом месте, и лишь когда за них вынимают просфору, глаза их видят свет (рязан.). Души в обличье маленьких детей с крылышками до суда живут в особом помещении, темном и страшном, «свету и радости не имеют». «Поэтому праведники молят Бога, чтобы свет поскорее кончился, а грешникам расчета нет, потому что мучения их начнутся только после суда» (а пока они «сидят хоть в темноте, да в тепле») (арханг.) 〈Ляцкий, 1904〉.

Отношение живых к загробному воздаянию различно. «Между крестьянами находятся такие, которые легко относятся к блаженству и мучениям будущей жизни, хотя таких очень мало», – сообщали из Новгородской губернии. На вопрос: «Что будет людям в раю и в аду?» – один из крестьян ответил: «А вот этого я не знаю, а как в рай попасть, знаю. Стану умирать, гроба не велю делать, велю завернуть меня в рогожку да зарыть помельче… С собой возьму денег да бутылку водки. Как затрубят в рожок, я из рогожки лишь вывернусь, раньше всех вскочу и пущусь к раю, прибегу первый. Если не будут пускать – кому пятку денег суну, кому рюмку водки. И пропустят. А как будут проверку делать, так за большими меня не заметят. А если попаду за маленьких, присяду, как будто маленький. Так в раю и останусь“» (Новг., Череп.) 〈АРЭМ〉.

«Поселившись» на кладбище, пребывая в раю либо в аду, умершие сохраняют людское обличье. Одновременно они растворяются в природном универсуме: мир покойников «составляет часть того, что мы называем природой» 〈Леви-Брюль, 1937〉. «Разнообразие растительного царства», которое окружает крестьянина, укоренено, по его убеждению, в земле «и от земли получает свое бытие». «Произошедшим из земли» и в землю возвращающимся он считает и себя самого 〈Соболев, 1913〉. Истлевшее тело – «земляной прах»; пятна на лице умирающего – «проступающая земля», зовущая его к себе.

Умершие изменяются «согласно с изменениями самой природы». Первую оттепель крестьяне некоторых районов России называли «вздохом родителей» (предков, покойных родственников). О наступлении холодов говорили: «Зима установится – родители спать уложатся».

«Таинственное существование умерших» тесно связано с повседневными заботами живых. «Всякая связь, завязавшаяся при жизни, всякие обстоятельства, всякие отношения сохраняют силу и после смерти одной из сторон» 〈Карнаухова, 1928〉. «Даже в христианстве верили, что умершие, как святые, ушедши из этого мира, могут помогать оставшимся живым своими молитвами перед Богом» 〈Соболев, 1913〉.

Отношение к покойным «родителям» сочетает любовь, благоговение и боязнь. «На Пасхе и городские, и деревенские жители ходят на кладбище христосоваться с усопшими, кладут на могилу яйца по числу погребенных в ней и говорят: „Христос воскресе! Вот вам яичко, чтобы не трудиться ходить за ним к нам!“ Если кто начинает бранить умершего, другие останавливают его такими словами: „Про мертвого худо много говорить, смотри, чтобы он не пришатился когда-нибудь к тебе!“ 〈…〉 При таком взгляде на загробную жизнь поминовение усопших в понятиях народа имеет не совсем тот смысл, какой дает ему церковь. Поминают покойника потому, что иначе он может выйти из могилы, смутить и напугать своим явлением живых, да и входить в сношения с мертвецом для живых опасно…» (казан.) 〈Колосов, 1859〉.

Покойник предвещает или воплощает несчастье, способен «увести за собой», сгубить. Вместе с умершим в дом входит смерть, уничтожающая все живое, поэтому во время похорон стремились нейтрализовать угрожающие и «мертвящие» влияния. Глаза покойника закрывали, «чтобы не умер еще кто-нибудь из семьи» (костр. и др.); доски для гроба стругали «от себя», смертное одеяние шили с изнанки, не делая узлов («иначе умерший придет за кем-нибудь из семьи») (курск. и др.) (откуда и поговорка о скверной портнихе: «Сшила словно на покойника»). Чтобы не было второго умершего, завешивали зеркала (сибир. и др.). Не выметали сора из избы, «чтобы не вымести еще чью-нибудь душу» (курск.).

Выносили покойника из избы ногами вперед, «чтобы он не имел возможности, когда его похоронят, вернуться назад» (сибир. и др.).

После выноса умершего «в избе должен кто-нибудь из семьи остаться (хоть старик какой-нибудь). Иначе выйдут все – может скоро, по поверью, вымереть вся семья» (перм.) (это краткий и неполный перечень поверий, обычаев такого рода).

«Беспокойны», вызывают тревогу и нуждаются в поминовении почти все недавно скончавшиеся и еще «не определившиеся к месту» люди. Первые сорок дней после смерти – особый, переходный и определяющий период в «посмертном бытии» человека.

Понятия о посмертном сорокадневье неодноплановы: умерший незримо пребывает возле родного дома; его водят (носят) «по своим местам» ангелы либо черти. Традиционно выделяют третий, девятый, сороковой дни. «Первый день по выходе из тела душа остается при покойнике; на второй день ходит по святым местам… 〈…〉…на третий день она идет к Богу: тут окончательно решается ее участь» (до сорокового дня душа живет на земле, больше около церкви и около дома) (Новг., Череп.).

Душа до погребения пребывает возле тела, потом отлетает на небо, в ад или в рай (Новг., Белоз.). «Душу до сорокового дня водят по тем местам, где бывал человек»; «все дела его видны» (волог.).

«В это время душе спасение нужно, поэтому умерший часто снится, чтобы его поминали, за упокой души молились» (томск.) 〈Бардина, 1992〉.

Душу сопровождает ангел или бес, черт; «ангелы и демоны» (Новг., Белоз.); ее пытаются «уловить сетями» черти.

«А к сорока дням у нас стих поют. Душа тридцать девять ступенечков прошла, на сороковой застряла. Душ идет, плач стоит. Ее, значит, ловят сетями, всем, и не пропускают. Она: „Миленькие, пустите, седня праздник мой, на сорок дней иду!“ Нет! Она стоит. Николай-угодник снял ее, снял только не с сороковой ступеньки: „Не могу, проси Господа Бога!“ Ну, она вроде молится, душа-то, трепещется, колышется. Перепугалась чертей. Черти схватили ее, одели в сети и не пропускают ее. „Иди, беги скорей, – Бог сказал, – только вот на свой праздник“. А потом к чему определен ты, к тому придешь. Придешь – тебя определят к жизни: в рай пойдешь, в ад ли» (Южный Урал).

В течение сорока дней душа преодолевает «сорок ступенечек» (сорок мытарств), ведущих к Богу, и на сороковой день идет «в ответ» к нему, побывав «на помине» (поминальном обеде) в родном доме.

«Покойник ходит домой до сорока дней. Приходов покойника боятся; просят ночевать соседей, ночью ходят по двое, кропят все святой водой… На сороковой день все идут провожать его… Процессия доходит до первого отвода [ворот в ограде села]… 〈…〉 Все молятся Богу и затем возвращаются к прерванному обеду. С этого момента на душе у домашних становится легче: покойник был в доме в последний раз и провожен „честь честью“, больше не придет, если сами они чем-нибудь не раздражат его» (новг.).

«После сорока ден душа куды там последует – в Царство ли Небесно, в ад ли кромешный – и уж пить-ись не может больше» (сибир.). В сорочины «отпускают душу» – специально для этого пекут хлеб и, выходя с ним за ворота, причитают: «Прощай, матушка, погуляла, порадовала нас, до суда Божия нам с тобой не видеться» (владимир.).

Сорокадневный «посмертный путь» человека – излюбленная тема литературных произведений (Житие Василия Нового и др., многочисленные синодики).

Синодики (рукописные поминания с миниатюрами) – «сборники сказаний о загробной жизни» и «самые распространенные на Руси книги» 〈Соболев, 1913〉. В них содержались статьи, день за днем описывающие состояние умершего – его души и тела. Эти описания поразительно подробны и, очевидно, «творчески перерабатывались» при составлении крестьянских повествований о посмертных «странствиях-мытарствах».

Ср.: «Исход души праведного. Ангел Господень приходит по душу с радостью и взимает честно, и благословение бывает душе той…»; «Исход души грешного. Тогда ангел – хранитель души тоя стоит прискорбен и плача…»; «На третий день восходит поклониться Христу…»; «Два бо дни носима душа ангелом по земли, иде же хощет, ово к дому, овогда к тылу»; «Третину же творим, яко в третий день человек всегда изменяется»; «Девятины же творим, яко в той день все здание растечется, токмо сердцу единому целу…»; «Четыредесятый же день творим, яко в той день и то самое сердце погибает и костем развалившимся… 〈…〉 В девятый день по умертвии восходит душа праведная на небеса поклониться Христу, и ангели Господни сретают ее на первом небеси с рабостию и начнут душу ублажати, глаголюще: „Блаженна еси, душе!“» «Такожде восходит и грешная душа на небеса поклонитися Христу. Сретают ее ангели с плачем, глаголюще: „О многогрешная душе и окаянная!“» 〈Сахаров, 1879〉.

Пройдя посмертное сорокадневье, покойник, казалось бы, должен оставить мир живых, но, в соответствии с многозначными представлениями крестьян о душе и смерти, это происходит далеко не всегда.

Умерших продолжает тянуть в родной дом; их «притягивают» и чрезмерное горе, плач родных, и осиротевшие дети, и недоделанные дела, и не выясненные до конца отношения с живыми, и тоска по ним. «По смерти покойники ходят затем, чтобы посмотреть, есть ли в доме порядок» (Новг., Белоз.). «В деревне Спирютине Андогской волости к крестьянину Кутузову пришла умершая жена рано утром, когда он топил печку, а маленькие дети спали. Говорит: „Ты неладно печку-ту топишь, дай-ко я тебе пособлю!“» (Новг., Череп.). Покойник остается («жить») в доме или в риге, в бане – там «чудится», слышны хождение, стук, работа топором или на домашнем жернове; иногда умерший даже требует у живых уйти из дома (олон.).

В основе таких поверий и сюжетов – сохранявшееся на протяжении столетий представление о покойниках как о «живых», даже «телесных» существах, не прерывающих сношений с людьми и продолжающих принимать участие в делах семьи, рода. «…Возвращение мертвых, особенно недавно умерших, есть та форма общения их с живыми, которая оказалась самой длительной и оставила заметные следы еще и в теперешнем народном суеверии» 〈Вундт, 1913〉.

Согласно иным мотивировкам, мертвец «ходит», когда с ним в могилу не кладут любимую им вещь; не оказывают ему достаточных почестей при жизни или не исполняют какого-нибудь необходимого обряда после его смерти (забайкал.) 〈Логиновский, 1903〉. Настойчивое возвращение покойника объясняется его «обидой» на живых (он карает за нанесенную ему при жизни или после смерти обиду – арханг. и др.).

Покойник мстит за невнимание к себе, за «плохие» похороны, оберегает принадлежащее ему в доме, на кладбище (иркут.) 〈Виноградов 1923〉. Былички, записанные в XIX–XX вв. в разных губерниях России, повествуют не только о мести мертвеца за похищенную у него вещь (платок – костр.; кусок савана – петерб.), но и за попытки «играть» с ним (покойника приносят на посиделки – саратов., новг., волог.). Ср. также распространенное поверье: покойники приходят «из зависти» к живущим. «Отец с матерью (умершие) у ворот не стоят, свое возьмут» (костр.). Появление покойника, кровно связанного с домом, почти всегда предвещает смерть кого-нибудь из его близких – «другого покойника ищет» (арханг.) 〈Карнаухова, 1928〉.

В ряде распространенных сюжетов (особенно – о «посмертном возвращении» мужа к жене) уточняется, что в обличье умершего «ходит» нечистый дух, черт. «Черт способен принимать вид умерших и тревожить их близких» (Новг., Череп.). Иногда мертвеца старались схоронить быстрее, «пока черт не завладел им» (вятск.). «Черт способен принимать вид умерших и тревожить их близких» (Новг., Череп.). Это представление, однако, далеко не универсально. Некогда верили, что «встают» сами покойники, позже – что их «поднимает» вселившийся бес 〈Гальковский, 1916〉.

В любом случае (даже когда появление-исчезновение мертвеца не влечет особых последствий) приход покойного вне установленных поминальных сроков трактуется как нарушение «правильного» повседневного хода бытия – тревожащее либо грозящее бедой. Вера в возможность «порчи» либо «увода» умершим сохраняется повсеместно и в XIX, и в XX в.

«Хоть мы и не признаем Бога, но Бог все же есть. Загробная жизнь есь какая-то. Есь от-ки! Вот я замуж зашла. Надо было к свекру овец вести. Матка, помню, чашку клала. Ложкой ток-ток о чашку! А я пришла, стою в дверях, как казак. И идет по двору женщина. Как сегодня ето было! Собака – „гав“ на нее! Она махнула рукой. Собака отвернулась. Она бяреть закладку в пу́не, отложила. Коня отвела рукой. Пошла в пуню и за собой подпираеть. „Анют, иди ись!“ – мне кричат. „Нам некто в пуню зашел“, – говорю. „В чем она?“ Я сказала. „Это, – батька говорит, – моя матка. У нас кто-нибудь помрет“. А после как обсыпало меня страхом! Собака бросила боркать, стоить и смотрить, куда она пошла. Мы тихонечко открываем, чтоб она не шаркнула оттуда. И – никого! С этого батька заболел и помер» (смолен.).

Всемерно почитая покойных родственников, предков, крестьяне старались избежать их посещений, не приуроченных к поминальным дням. В домах, где являлись умершие, служили молебны, кропили все святой водой; ограждали себя иконой Крещения Господня (Новг., Белоз.), крестным знамением; читали вслух Псалтирь (владимир.). На окнах и в дверях помещали рябину, крапиву.

Возбранялось сильно горевать, плакать. Усиленный плач тревожил покойника, увеличивал его страдания: «Ты думаешь, душенька его не тоскует? Ведь и она там плачет, как ты» (волог.). «Он и пришел, заколоти́лся, из могилы пришел. 〈…〉 „Да что ты, – говорит, – плацёшь да плацёшь, мне ни дня, ни ноци нету, – говорит, – больше пришлось идти. Пусти меня!“» (арханг.). Только детские слезы о матери – «дозволенные слезы» (иркут.).

Связывая возврат «живых» умерших с безутешностью близких им людей, благотворными для живых и мертвых считали молитвы (вдов отчитывали священники, совершая над ними молитву пред царскими вратами, – костр.).

Способностью «давать успокоение плачущим о покойниках и предохранять от беспокойства со стороны их» обладали лиходейная трава, а также чертополох; воткнутая под матицу веточка вереса (можжевельника) (новг.).

Дабы отвадить супруга-мертвеца, советовали «на утренней заре выйти на перекресток и первому попавшемуся (будь то человек, корова, овца или собака) сказать: „Кланяйся моему мужу и скажи, чтобы ни он меня, ни я его не знала и чтобы он больше ко мне не ходил!“» (казан.) 〈Колосов, 1859〉.

Чтобы избавиться от покойного (либо нечистого в его обличье), нужно было зааминить окна и двери; воткнуть в порог топор (нож) (новг.); ударить покойника недоуздком молодого (нелегченого) жеребца (волог., олон.) или уздечкой, которой вытерли пот молодой лошади (новг.); бросить вслед мертвецу дверсливый (рассыпающийся, использованный при варке пива) камень и обругать (новг.); рассказать о посещениях умершего и пригласить ночевать посторонних (новг., владимир. и др.). Ср. также увещание «живому мертвецу»: «Куды ты идешь! Мертвые к живым не ходят! Аминь! Мое место свято!» (владимир.). Старались также выяснить причину «неуспокоенности» умершего и устранить ее.

Тот, кто не страшился, но, напротив, хотел повидать покойного родственника (тоскуя или заботясь о его участи), должен был, согласно распространенным поверьям, говеть три пятницы (двенадцать пятниц). Вскоре после смерти колдун способен «показать» в чашке с водой, какая участь постигнет умершего (волог., иркут.). Покойного (ночью в церкви) может «показать» и священник (новг., сибир.).

Повсеместно верили, что посмертную участь людей облегчает поминовение.

«Души умерших взрослых людей пребывают в темном пустом месте до страшного Христова судилища – праведники и грешники все вместе. В то время, когда за них вынимают просфору, глаза их видят свет. Лучше всего служить по покойникам и вынимать за них панихиду в субботу или в какой-нибудь праздник на неделе, тогда они видят свет вплоть до того времени, когда священник кончит воскресную службу. А если поминать их в воскресенье, то свет осеняет их глаза лишь на то время, пока длится служба. Мы не знаем ничего – где какая душа будет после Христова судилища, в раю ли, в аду ли. Но сама душа в то время, когда мы ее поминаем, – видит уготованное ей место. Если человеку умершему приготовлено место в аду, то родные и близкие его на земле могут спасти его своими молитвами, могут умолить за него Господа. Особенно легко может мать умолить за своих детей – молитва матери всегда доходит до Бога. Также и жена за мужа. А муж за жену умолить не может: таков уж закон. Если в субботу отслужить заупокойную обедню по покойнике, то душа его освобождается из темного места, где она заключена, – на целые сутки, вплоть до окончания церковной службы. Душа в это время свободно гуляет по белому свету. Если она праведная, то невидимо пребывает с нами в это время, остерегая нас от греха, если же она грешная, то летает по тем местам, где грешила, мучится, глядя на совершенные ею грехи, терпит казнь и этим постепенно искупает свои прегрешения.

Сами за себя умершие не могут молиться – они молятся только за нас, в то время, когда мы поминаем их за обедней, и, по их молитве, прощаются нам многие наши грехи. Мы за них молимся, а они – за нас, – ни им без нас, ни нам без них нельзя быть» (рязан.) 〈Семенова, 1898〉.

Такие воззрения соответствуют каноническим церковным. «Если в дни, назначенные для поминовения, бывает по душе служба, свеща, просфира и милостыня правая, то ангелы поставят душу у престола Божия. И скажет ей Господь: „Радуйся и веселися, праведная душа! Жила в законе моем, добр и исход твой, добро дело твое и добра память твоя“» 〈«Вопросы Иоанна Богослова Аврааму о праведных душах»〉. «Средствами, облегчающими участь грешной души, считаются чтение по усопшим Кануна, чтение „Сна Пресвятыя Богородицы“, заупокойные обедни и раздача милостыни» (яросл.) 〈Балов, 1898〉.

«Посуду разобьешь – это значит, что „родители“ чем-то недовольны, велят поминать. Чай разольешь по столу – значит, кто-нибудь из „родителев“ захотел чаю, нуждается в пище» (в таких случаях поминают в «случайные» сроки) (иркут.) 〈Виноградов, 1923〉.

«После каждой обедни, в храмовые праздники и на Пасхе, родные должны прийти к умершим: припасть головой к могиле, попричитать, помолиться и помянуть их» (яросл.) 〈Балов, 1898〉.

Традиционные сроки поминовения (после сорока дней) – полгода, год, три, шесть, девять, двенадцать лет со дня смерти. Усопших поминают и в «родительские дни» (в субботу Страстной недели либо во вторник Фоминой недели; в Троицкую субботу; в Димитриевскую субботу – в ноябре, перед днем великомученика Димитрия).

«В первый день Пасхи многие крестьяне, особенно старички, ходят на могилы родных христосоваться. У могил они отвешивают земные поклоны и со словами „Христос воскресе!“ или кладут яйца на могилу, или вкапывают в могильный холм» (волог.) 〈Дилакторский, 1905〉. Зарывание в могилу одного или двух-трех яиц предварялось иногда их катанием по могильной насыпи (новг., сургут.), «дабы обрадовать усопшего» (воронеж.).

«На Пасху и на Радоницу родные идут на могилки христосоваться со своими покойничками. Говорят им: „Христос воскрес!“ – крестик на могилке целуют, яичко по могилке три раза прокатят и раскрошат на могиле для птичек (наутро смотрят, поклевано ли яйцо). Многих покойников и прахи́ уже давно погнили, а все ж они слышат нас, когда мы с ними христосуемся, видят нас и на нас радуются» (рязан.) 〈Семенова, 1898〉.

В родительские дни умерших поминали, «окликали», приносили им пищу (яйца, мед, брагу), «чтобы умилостивленные предки способствовали хорошему урожаю, благополучию семьи». «Нынче в субботу под Троицу ходили на кладбище. Помянув родителей, ушли к реке с иконами (иногда ходят на поля). Сели отдохнуть. Пока сидели, тучка небольшой кусочек неба занимала. Стали расходиться; дождь пошел. Неделю прошел. Хотели отмаливать» (поминая родителей, непременно просили о дожде и урожае) (забайкал.) 〈Болонев, 1978〉.

Удаляясь в надзвездный мир и на кладбище, покойники продолжают участвовать в делах своих родных и крестьянской общины («между живыми и мертвыми членами каждой семьи постоянно происходит обмен услуг»). «Если на одних надмогильных камнях мы читаем: „Прохожий, помолись за душу усопшего“, то на других встречаем: „Молитесь о нас, дети“» (иркут.) 〈Виноградов, 1923〉.

«Дети (многие), отправляясь на работу или в путь, просят у родителей благословения. Это обыкновение у некоторых простирается до того, что, не имея родителей в живых, обращаются с испрашиванием благословения даже к усопшим: „Благословите, праведные родители“, – говорят они, отправляясь на какое-либо дело или в путь» (нижегор.) 〈Макарий, 71〉.

Тех, чья смерть была насильственной или скоропостижной; произошла «от своих рук», погребают и поминают отдельно от прочих «родителей». Это преимущественно самоубийцы (удавленники, опойцы); убитые; погубленные матерями некрещеные дети, а также умершие колдуны, ведьмы.

Понятия народа о таких мертвецах сложны и неодноплановы: они погибли ранее назначенного им при рождении срока жизни; без покаяния, причастия; лишены необходимых погребальных обрядов или даже самого погребения, то есть неприкаянны; попадают во власть нечистой силы; становятся лесными или водяными духами. Иногда их объединяют под названием «заложные покойники» (не погребенные, не закопанные обычным способом, но «заложенные» – досками, камнями и пр.) 〈Зеленин, 1916〉.

Отдельные группы заложных значительно разнятся в восприятии народа: одни безусловно вредоносны (мертвые колдуны, ведьмы); другие вызывают сочувствие, стремление всемерно облегчить их участь (невинно убитые люди; погибшие до крещения дети).

Опасны умершие колдуны, ведьмы и прочие греховные мертвецы-вероотступники (именуемые на севере России еретиками, ерестунами, умранами). Они способны «вставать и ходить» после смерти, в том числе – «не своим духом». Согласно распространенным поверьям, колдуна «не отпускает» завладевшая им нечисть; облик вредоносного мертвеца принимает нечистый дух, черт. Греховного покойника «не принимает» или «не держит» земля (тамбов. и др.).

«Неумирающие и нетленные» мертвецы прожорливы и неутомимы: настойчиво возвращаясь в дом, они требуют у родственников еды (тульск., орл.); «портят» молодых на свадьбе (псков., саратов., самар.); пугают, губят, «заедают» людей. «Подозреваемых в ведовстве и еретичестве» хоронили с целым рядом предосторожностей, дабы помешать им «вставать и ходить», зачастую – не по принятому церковному обряду (см. ЕРЕТИК).

Самоубийцы (удавленники), опойцы, утопленники, самочинно либо случайно прервавшие свою жизнь и неотпетые, не погребенные наравне с «обычными» покойниками, также не находят успокоения. Они бродят возле места своей гибели (которое может совпадать с местом захоронения) (арханг., новг., петерб., орл., владимир., симбирск., екатеринб., саратов., вятск.); тревожат, пугают живых (пугает пребывающая в таких местах нечистая сила) (яросл., орл., вятск., саратов., костр.). Самоубийцы не дают живым покоя, снятся (смолен.). Утопленники и самоубийцы блуждают по ночам, требуя отпевания и похорон «по образу» (арханг. и др.).

В уральском повествовании казак едва не погибает в Баскачкиной ростоши, где обычно «зарывали опивиц». «Ехал он, этот казак, верхом из Гниловского форпоста… Ехал ночью. А в тот день, перед вечером, только что зарыли в Баскачкиной ростоши одну опоицу, женщину. На таких, должно быть, на радостях черти-то и раскутились, и представились казаку воинами, с ружьями, с копьями, верхами, на белых лошадях, в белых шапках, белых балахонах; выступили по сю сторону ростоши, перед местом, стали во фрунт и преградили казаку дорогу. Это было давно, годов сорок тому, когда еще киргизы пошаливали. Ну, казаку-то и невдомек, что это шишиги, – думал, что киргизы». Казак безуспешно сражается с чертями. «Бог знает чем бы кончилась эта история, есть когда б не наехала на казака почта с конвоем. Лишь только послышался колокольчик, черти и стали удаляться от казака все дальше и дальше, а напоследок, как почта стала подъезжать к месту побоища, все юркнули в Баскачкину ростошь – и исчезли. 〈…〉 Вот она какова, эта Баскачкина ростошь, – бедовая! А все оттого, что опивиц зарывали в ней; оттого самого и черти притон в ней имели» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

Опойц и после смерти мучит жажда (тамбов., поволж.); опойца – причина засухи, самоубийц хоронят в топких местах, иначе не будет дождя (хоронят в овраге возле речки – владимир.).

Такие мертвецы становятся стихийными духами и могут распоряжаться стихиями (см. ВИХРЬ). Они попадают «в присягу» к лешему, черту: на месте захоронения удавленников и опойц видны какие-то горящие свечи и «лукавые духи», «ездящие на них как на рабах своих» (тамбов.) 〈Зеленин, 1916〉. Черти ездят на опойцах (пенз., костр.); на опойцах и удавленниках (новг., орл., самар., тульск.). Ежели человек удавится или утопится, то на нем ездят по ночам «они» (то есть нечистые духи) (саратов.).

Это широко бытующее поверье составляет основу многочисленных быличек и легенд. «Удавленники раньше ночью бегали по селу. Черти на них смолу, воду возили…» (новг.). В разных регионах России неоднократно записывался сюжет об опойце-коне, удавленнике-коне, то есть о «подковываемом грешнике»: его приводит в кузницу черт. Понятия о «езде» на умершем грешнике как о безраздельном им овладении переплетаются с представлениями о перемещении стихийных сил и «сильных» покойников в обличье летящих коней, всадников («езда на мертвеце» сопровождается ветром, вихрем, свистом).

В крестьянских верованиях, испытавших воздействие церковной проповеди, самоубийцы – греховные люди, поддавшиеся наущениям нечисти. Бытовали воззрения, согласно которым «удавленников толкает в петлю черт». «Случается, что многим удается побороть желание черта, тогда в заранее приготовленной петле часто находится обрубок бревна, втолкнутый раздосадованным чертом. Душа удавленника принадлежит черту. Заполучив ее, последний устраивает пирушку при участии своей жертвы» (забайкал.). «На самоубийц народ смотрит с сожалением – „погубил свою душу не из чего“» (новг.) 〈АРЭМ〉.

Соответственно самоубийцы становятся после смерти «скотиной нечисти», ср. поговорку: «Черта потешил, барана из себя сделал». «Душа самоубийцы оборотится бараном и будет жить у Сатаны с чертями» (Новг., Череп.).

Смерть опойцы (пьяницы) также приписывают проискам сил зла, овладевающих человеком (см. ПЬЯНЫЙ БЕС).

В XIV–XVI вв. тела самоубийц, опойц, утопленников не погребали наравне с прочими, а, согласно с церковными правилами, зарывали без отпевания. До 1771 г. таких мертвецов хоронили в «убогих домах» 〈Гальковский, 1916〉.

Церковные власти отстаивали определенный (хотя и не по обычному обряду) порядок захоронения умерших неестественной смертью, борясь с обычаем оставлять их в местах гибели, бросать в топи и т. п. Крестьяне избегали хоронить заложных покойников в земле, опасаясь «оскорбить» ее и вызвать «неблагоприятные для произрастания хлебов климатические явления» 〈Зеленин, 1916〉.

Погребение «не по обычаю» (как и непогребение трупов заложных) провоцировало стихийные бедствия. В XVII в. причиной небывало сильных холодов сочли незахороненный труп Лжедмитрия. Ср. крестьянские поверья: «Около Миколы (накануне 22 мая) дуют вешние ветры – тела лежат поверх земли непохороненные, вот ветры и дуют» (сибир.). «Если в мае наступают сильные холода, то или кто-либо утонул, или же развертывается дуб» (Боровск). «Если летом стоит долгое время дождливая погода, то причина этому относится к непогребению лежащих где-нибудь в воде или уреме утопленников. Если же найденный труп похоронен и погода стоит все же суровая, то ненастье относят к тому, что на христианском кладбище тот утопленник или другой какой-нибудь самоубийца, почему и вбивают в его могилу осиновый кол. В некоторых деревнях практикуется секретный способ вырывать из могилы труп удавленников или опойц и, отвезя его в болото, заталкивать в трясину. Несколько лет тому назад в одной деревне был проделан такой обычай над одним опойцем, преданным земле на христианском кладбище по распоряжению полиции» (уфим.) 〈Колесников, 1890〉.

В XIX–XX вв. погребение самоубийц, опойц, умерших без покаяния – результат компромисса между церковным каноном и желанием родственников схоронить покойного с соблюдением хотя бы части требуемых обрядов. «Самоубийц раньше хоронили за кладбищем, теперь в ограде» (сибир. и др.).

Церковь боролась и с давним, но устойчивым взглядом, согласно которому неестественная, скоропостижная либо насильственная смерть – «знак мудрого благожелательства богов». Она «избирает», приобщает погибшего к высшим силам универсума.

Вплоть до начала XX в. часть скоропостижно умерших относили к «счастливым». «Кого убило громом, тот попадает в Царство Небесное» (костр.); смерть от грозы – счастливая, самая легкая (твер. и др.). «Убитого грозой» сам Бог призвал к себе (тульск.). «Хорошо быть „убитому громом“. Сам Господь таким образом убивает человека, а потому и все грехи ему прощает» (рязан.) 〈Семенова, 1898〉. Ср. название грозы: «Божья милость», «Божье милосердие». Представления об «избирающей» либо очищающей смерти от молнии 〈Зеленин, 1916〉 перетолкованы христианством: «убитый грозой» праведен, потому что невинно пострадал из-за спрятавшегося за него (в него) беса, преследуемого молнией.

Сюжеты, варьирующие тему скоропостижной смерти и грозы, получили распространение в традиции XIX–XX вв. Охотник убивает беса, который прячется от молнии в воде. Ангел обещает ему за это исполнение любой просьбы. Охотник желает «получить Царствие Божие» и через два дня на третий «умирает с покаянием» (воронеж.). Крестьянин, мечтающий попасть в рай (вместе с родными), хочет, чтобы его «грозой убило», а жена «родами померла» (новг.).

Отношение народа к убитым колеблется между страхом и состраданием. Убитые продолжают «жить», нередко – у места своей гибели, которое становится «нечистым» и внушает боязнь. На острове слышатся шаги женщины, убитой разбойниками: «Оно, конечно, трава шумит, волны плещут, а все кажется, будто кто-то ходит» (карел.). В перелеске, где погибла крестьянка, беспрестанно раздается голос: «Пустите душеньку на крест!» Чтобы избавиться от наваждения, крупный лес продают за бесценок, мелкий жгут, траву выжигают три года подряд и, лишь отслужив на четвертый год молебен и окропив все святой водой, решаются косить на месте перелеска (волог.).

Безвинно погибшие, казненные, «не по своей вине задушившиеся» люди вызывают сочувствие. Они бесприютны и скитаются; напоминают святых мучеников.

«Есть еще какое-то место, где помещаются души людей, которые не по своей вине задушились; эту душу ни в ад, ни в рай не пускают, а ходит та душа горемышная, просится туда и сюда» (иркут.).

«Около свежих братских могил расстрелянных в 1919 году близ разъезда Телищ, у станции Лютово и Нерехты на Егорьевой горе… слышат стон, как малину собирают. Народная молва передает, что наснилось кому-то про расстрелянных. Будто стоят все они вместе и на головах у них золотые венцы, под венцами крылышки и кровь сочится» (костр.) 〈Смирнов, 1920〉. Есть удавленники, «от Бога которых смерть» (они отпеваются); «тем, кого повесили, проводятся особые молитвы» (новг.).

Подобные воззрения, видимо, находятся в русле канонических церковных. Отпеваются зарезанные, отравленные и т. п.; не отпеваются опившиеся, самоубийцы, упавшие с качелей и пр. (грамота патриарха Филарета, 1619 г.) 〈Снегирев, 1839〉.

Церковной службы удостаиваются «павшие на поле брани». Ср. поверье, согласно которому все покойники-солдаты стоят на часах у дверей рая или ада (волог. и др.).

Бытие убитого продолжается в растении, дереве. В сказках и балладах на месте погребения убитых вырастают деревья и травы, наделенные их голосами (на могиле убитой «растет дягилек» – самар.).

Об урочище Свадебка рассказывали, что шесть находящихся здесь старых сосен выросли «на крови» двух «перерубившихся» именитых свадеб (владимир.). Из косы убитой девушки, «панской сестры», вырастает сосна (олон.); из колена невинно погубленной девицы растут липы «исколено» (пенз.).

Согласно бытующим поверьям Новгородской области, погубленные матерями дети «живут» в дуплах деревьев.

С растительностью связаны все умершие 〈Пропп, 1963〉. Однако в поверьях XIX–XX вв. особое внимание уделяется именно метаморфозам заложных, а также неприкосновенным и почитаемым деревьям, находящимся на могилах «необычных мертвецов», сопричастных им. Эти покойники отождествляются и с предками-первонасельниками, и со святыми обитателями погрузившихся в землю церквей, монастырей. Так, рощу, выросшую на месте погрузившегося монастыря или церкви, «на месте, удобренном человеческими телами, с признаками могил, считают святым местом» (костр.).

«На некоторых могилах, по народным поверьям, цветы и деревья вырастают „сами 〈…〉“: Жил монах. Другие монахи считали его за глупого и не любили его. Когда его похоронили, на могиле его выросла березка, и на ней сама собой отпечаталась молитва „Отче наш“. Это потому, что он всегда читал эту молитву и спасся» (сибир.) 〈Виноградов, 1923〉.

Наиболее сочувственно отношение к погубленным, лишенным крещения детям.

«Простой народ по сие время верит, что души некрещеных младенцев живут в могиле и оттуда жалобно взывают по ночам к людям, прося их окрестить» (владимир.) 〈Соболев, 1913〉. Поверья XIX–XX вв. упоминают о неприкаянности некрещеных. Они пребывают в «туманной долине», без горя и радости (орл.); в пустующем, заброшенном доме (иркут.); ползают на том свете, как черви (томск.).

Некрещеный – «никто», «чужало ему», потому что он не идет ни в ад, ни в рай (иркут.). Некрещеным имена не наречены, поэтому «к рабам Божиим они по судьбе не причислены» (орл.) 〈Трунов, 1869〉. В представлениях о погубленных некрещеных варьируется тема духовной и физической слепоты, а также вины родителей, преимущественно матери. Ср.: «Отлучил Господь младенцев, не просвященных Св[ятым] Крещением; они были слепы и водились Божественных мановением. На них не было никакого зла, но не видно было и благодати Божией. Посмотрев на них, Господь не разгневался на них, но разгневался на их родителей, почему они не просвятили их Св[ятым] Крещением» («Житие Василия Нового») 〈Сахаров, 1879〉. Некрещеные дети слепы (владимир., иркут.); принуждены жить в неосвященных домах (волог., иркут.); пребывают «в темном месте», «пока мать не вымолит им немного света» (Новг., Череп.).

Согласно поверьям Новгородчины и некоторых других областей России, погубленные матерями, погибшие дети не только «живы», но и растут, завязывают отношения с людьми; они попадают под власть нечистой силы (караулят для нее клады и т. п.) (см. КЛАД).

«Посмертное существование» некрещеных и прочих безвинно погибших далеко не всегда связано с силами зла, чертом, нечистым. «Несчастные умершие» или «невидимые поселенные люди» обитают в лесах, возле дуплистых деревьев-«домов». Под тяжестью множащегося числа «невидимых» прогибается земля (новг.).

Отпевание некрещеного (как и похороны его по определенным правилам) считалось очень важным. Если дитя недоношено менее половины беременности и похоронено, «надо взять с его могилы земли, завернуть ее в красную тряпочку, отпеть эту земельку и закопать в ту же могилку. Такая душа (ведь она уже началась) будет на том свете принята. Если ребенок не будет отпет, душа его обрекается на вечное скитание. Такого ребенка в могилу не кладут, а обыкновенно закапывают в подполье» (сибир.) 〈Виноградов, 1923〉.

Посмертную участь некрещеных детей облегчало поминовение, исполнение обрядов, заменяющих крещение. Если дитя умрет некрещеным – нужно раздать бедным сорок крестиков, что составит половину крещения (нижегор. и др.). На юго-западе России некрещеных детей погребали на перекрестке («на крестовых дорогах»), где ставили потом кресты 〈Зеленин, 1916〉.

Руководствуясь чувством сострадания, родственники стремились облегчить участь опойц, утопленников, удавленников. «По опившимся ставят на раздорожье 40 деревянных крестов, жертвуют на колокола, „чтобы они вызванивали грехи покойников“; покупают петухов и раздают соседям, чтобы петухи „пели за грехи покойника“» (костр.) 〈Смирнов, 1920〉. «По утопающим кладут веревки (у колодцев) для того, чтобы она [веревка] доставала воду, чтобы она вытащила утопающего из ада. Оставленную веревку берет первый приходящий, привязывает к ведру и черпает воду» (костр.) 〈Зимин, 1920〉 (подавать поминание или ставить крест на могилу опившегося – грех, который усугубляет его мучения, – костр. и др.).

Удавленников поминают раз в год, насыпая зерно на распутьях (нижегор.). «В Вологодской губернии на могилу самоубийцы сыплют несколько пшеничных зерен и наблюдают издали: если птица не клюет, то не надо и поминать покойника, исключая Димитриевой субботы да Всех Святых, когда покупают крендели и пряники и раздают людям, а богатые раздают яйца [одно яйцо заменяет 40 поклонов]. Если же видят, что птица клюет зерна, то кидают их потом на могилу в продолжение года и даже двух, „сколько не напостынет“» 〈Иваницкий, 1890〉. Крест на могилу самоубийцы ставили через полгода после смерти (иркут.).

Повсеместно вплоть до начала XX в. сохранялся обычай поминовения умерших неестественной смертью и всех «несчастных безымянных покойников» в Семик (четверг, предшествующий празднику Троицы).

«Кроме родительских, в Нерехотском уезде Семик, этот весенний праздник, признается „тризной“ по несчастным безымянным мертвецам. В г. Лухе Костромской губернии по заведенному исстари обычаю (до 1860-х гг.) в Семик 〈…〉 духовенство города при многочисленном стечении народа отправлялось в убогий дом (кладбище, где погребались казненные и умершие от моровой язвы) и служили здесь панихиды. После молитвы обыкновенно происходила раздача милостины» (костр.) 〈Смирнов, 1920〉.

«В Смоленске вечером в Семик бывает народное гулянье и поминовение умерших в старинном загородном кладбище. Часов с пяти-шести начинает туда собираться народ. Являются торговцы со сластями и съестными припасами. 〈…〉 В некотором отдалении от кладбища располагаются странствующие музыканты. Когда стемнеет, является духовенство и на земляном холмике, имеющем форму свежей могилы, который нарочно бывает устроен посреди прилегающего к кладбищу луга, начинает служить общую панихиду. Народ стоит с зажженными свечами. 〈…〉 Вот за этой-то панихидой и поминаются самоубийцы и вообще умершие случайно, „не своей смертью“; здесь же поминаются дети, умершие без крещения, которым предварительно дается христианское имя. Эта панихида считается особенно полезной для таких несчастных и обездоленных» 〈Гальковский, 1916〉. «Продолжая поминать, – сообщают из Вятской губернии, – беседующие приходят то в грустное, то в веселое состояние, иногда принимаются за плач и вой, то вдруг опять за пляску и песни, а подчас совсем некстати заканчивают поминки дракою» 〈Глушков, 1862〉.

В этой же губернии в Семик устраивали и ярмарку, на которой продавали в числе прочего детские свистульки, куклы, шары.

«Накупивши подобных игрушек, сотни мальчишек начинают ими потешаться. Обыкновенные их потехи состоят в пальбе из пищалей, свистании в дудки и бросании или катании глиняных шаров… Таким образом, Семик, несмотря на то что назначен для поминовения усопших, принимает вид веселого праздника» 〈Глушков, 1862〉.

Сходно описан Семик в Енисейской губернии: «В этот день все маленькие ребятишки одеваются по-праздничному, собираются кучками, поют и пляшут, кто как умеет. Вечером выступают на сцену заматеревшие девицы, бабы и старухи. Оне наряжаются цыганами, приискателями и т. д. и ходят по селу с песнями, плясками… Таких компаний иногда собирается две-три: сопровождаемые толпою, среди которой преобладают бабы и ребятишки, они ходят по подоконью из дома в дом и выпрашивают себе яйца и шаньги за ворожбу и пляску» 〈Арефьев, 1902〉.

Столь бурное и радостное поминовение – дань традиции, «жизнеутверждающему» восприятию смерти и умерших. Мертвые сопутствуют живым (термин «иной мир» в применении к миру покойников, предков условен). Бытие никогда не прерывается, лишь переходит в иные формы. «Родится на смерть, умирает на жизнь», – утверждает одна из крестьянских пословиц.

ПОЛЕВИ́К, ПОЛЕВО́Й, ПОЛЕВО́Й БАТЮ́ШКО (ХОЗЯ́ИН, ДЕДКО), ДЕ́ДУШКО-ПОЛЁВУШКО, ПОЛЯ́ХА, ПОЛЕВБЯ ХОЗЯ́ЙКА (МА́ТУШКА) – дух поля; «хозяин» скота.

Полевой хозяин многолик: он – олицетворенное поле, наг и черен, как земля, с разноцветными глазами и «волосами-травой» (орл.). Полевой «весь в белом», насылает ветер, «так и дует да свищет» (Новг., Череп.); он «молодой мужик с очень длинными ногами, очень быстро бегает. На голове у него рожки, глаза навыкат, хвост. На конце хвоста – кисть, которой он поднимает пыль, если не хочет, чтоб его видели. Покрыт шерстью огненного цвета, поэтому при быстром передвижении кажется человеку промелькнувшей искрой. Он наблюдает за травой и хлебными растениями. Ему приписывают изобретение спиртных напитков. Полевики бывают видимы в летние лунные ночи и в жаркие летние дни, когда воздух бывает сильно раскален» (волог.). Столь же стремителен полевик и в поверьях других областей России: то он всадник, «здоровенный малый на сером коне», и может переехать уснувшего на меже человека (тульск.), то кучер на быстрой тройке, проносящейся по селу перед пожаром (яросл.).

На Ярославщине полевик – маленький уродливый старик; о появлении полевиков свидетельствуют «бегающие огоньки», пение, хлопанье, свист. «Ночью можно увидеть иногда мелькающие впотьмах огоньки – это бегают друг за другом полевики. Иногда можно слышать, как они поют песни (голос слышно, а слов разобрать нельзя), свистят, хлопают в ладоши или же кричат. Видеть полевика издали, а также слышать его пение и свист удается редко, и это всегда случается перед каким-нибудь несчастием». В новгородской быличке XX в. появление полевика сопровождается ветром, хлопаньем в ладоши.

Крестьяне Тульской губернии считали, что полевики, луговики и колодезники похожи на лешего и покрыты лохматой шерстью. В двенадцать часов дня, перед закатом солнца, в полдень «духи эти выходят из нор и наводят на тех, кто спит, еще более крепкий сон и напускают разные лихорадки и другие тяжелые болезни» 〈Колчин, 1899〉. В полдень можно видеть либо слышать полевиков и по поверьям Орловщины, Новгородчины.

Полевик связан с ветром, огнем (искрами пламени) и движением солнца, с полднем и временем летнего расцвета земли. Он – персонифицированный полдневный свет и жар, способствующий росту хлебов; оборачивающийся пожаром.

Облик полевого сливается то с обликом полуденного духа, то с обликом межевого, охраняющего межи, границы полей (см. МЕЖЕВОЙ). «Никогда нельзя спать на межах, сейчас переедет полевик, так что и не встанешь. Один мужик лег таким образом на межу, да, к счастию, не мог заснуть и лежал не спавши. Вдруг слышит конский топот, а на него несется верхом здоровенный малый на сером коне, лишь только руками размахивает. Едва мужик успел увернуться с межи от него, а он шибко проскакал мимо и только вскричал: „Хорошо, что успел соскочить, а то навеки бы тут и остался“» (тульск.).

Полевики нередко встречаются именно у межевых ям. Спать здесь нельзя и потому, что дети полевиков (межевички и луговики) бегают по межам и ловят птиц родителям в пищу, а лежащего на меже могут задушить 〈Максимов, 1903〉. Полевики любят появляться у межевых ям, на перекрестках (яросл.). «В поле идет он (полевик) с тычинкой равен, под межой хоронится, а в лес идет – с сосонкою равен» (смолен.).

Полевик-межевик – «подземный хозяин», обитающий у межевых ям, рвов; он влияет на благополучие людей (может «навести» болезнь, погубить скот). Накануне Духова дня ему оставляли приношения в поле, у рвов: пару яиц и краденого («чтобы никто не видел») безголосого петуха, иначе «полевик истребит весь скот» (орл.). «Полевой хозяин есть, он скотину берегет». Он же – шатан («шатает» занедуживших животных) (новг).

Скот поручали попечению полевых хозяев, полевого хозяина-батюшки, полевой хозяйки-матушки (волог.). «Когда корову выпускаешь, так с добрым словом надо: „Полевой батюшко, полевая матушка с полевым малым детушком, примите скотинушку, напойте, накормите“» (новг.).

В поверьях Старорусского района Новгородской области (как и в некоторых других местностях России – на Ярославщине, Смоленщине, Вологодчине) полевой хозяин схож с лешим. Он живет в лесу, «песни поет», «водит» людей, «всяким может показаться: и молоденьким, и старым, даже знакомым человеком» (новг.). Основанием для такого смешения послужило, по-видимому, и расположение полевых угодий среди лесов (в лесах), и представление о покровительстве лесных духов домашней скотине (см. ЛЕШИЙ). «Один раз я на дворе обряжалася, и убежал боров. И потеряли его, не могут найти. Я спросила у бабки, а она говорит, иди возьми хлеб, три копейки, встань на дороге, по которой он бежал, и скажи: „Хозяин полевой, я тебя хлебцем и золотой казной, а ты пригони мне борова домой“ – и кинуть (хлеб и деньги) через правое плечо. Сделала, вечером гляжу, боров-то пришел. Его леший пригнал. Если что потеряется, тоже так скажешь, и поможет. А полевая бывает хорошая, а бывает злая» 〈Черепанова, 1996〉.

Упоминания о полевой хозяйке в поверьях XIX–XX вв. немногочисленны. Чаще всего (в паре с полевым хозяином) ее упоминают в почтительных обращениях – с просьбой помочь, сберечь скот. Ср.: «Хозяюшка полевая (хозяин полевой), помоги мне!» (смолен.)

Полевая хозяйка – аистиха. «У нас аисты живут. Свалилось гнездо их, я пришла, гнездо подняла, птенцов-то поранило. Я подняла их повыше, и тут мальчишка взял аистенка, хотел отнести поиграть, а я ему говорю, снеси обратно, вдруг он и есть хозяйка полевая. Он его отнес, и вдруг поднялся ветер, вырвало у их дома (того мальчика) лестницу. И улетела она, хозяйка-то полевая, к лесу и так вояла, что страшно было» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉. Такая запись в фольклорно-этнографических материалах северо-запада России единична.

В рассказе крестьян Смоленщины (вариант бытовавшего в разных губерниях России сюжета) полевая хозяйка, поляха, похожа на обычную женщину – «простоволосая, беленькая». Поляха указывает крестьянкам, где найти потерявшихся телят и просит передать домахе весть о смерти поляхи. На Владимирщине этот сюжет отнесен к полевому. «Шла баба полем и слышит голос: „Тетка, пожалей меня, я умираю…“ – „А кто ты сам-то будешь?“ – спросила она. „Это я, полевой. Поди домой, скажи домовому, что его брат полевой помер…“ Испуганная баба, еле переводя дух, прибежала домой и только что начала рассказывать у себя под окном окружающим, как окно вдруг само открылось и оттуда с шумом вылетело что-то страшное. Это, значит, домовой полетел прощаться с полевым» 〈Смирнов, 1927〉.

Образ полевого – духа-«хозяина» сенокосных угодий, зреющего поля – очерчен смутно. Полевик напоминает человека; его слышат, но не видят. В полдень полевой «окликает голосом хозяина» (которому принадлежит поле) (новг.). Полевик не любит, чтобы на поле ругались (моск.); «пугает, но не трогает» (новг.). «Саморощен клевер скошен был. Мать говорит: „Сходи сграбь“. Я пошел грабить. Вдруг засинело, гром загремел. Он (полевой хозяин) вышел со ржи, говорит: „Уходи домой“. А я думаю, нет, я сграблю, немного осталось. Он опять: „Тебе сказано, уходи домой“. Я бросил грабли и побежал. Бабкам рассказал, оны сказали, это перед нехорошим. А был он как мужчина, только такой седой» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

«Остается в поле обсевок – примета дурная: в доме будет покойник-хозяин. Подшутил обсевком полевой – злой дух, оборачивающийся в зверька. Он же портит человека, если тот ляжет спать на меже; заводит скотину в поле, если она пущена без молитвы» (самар.).

Ярославцы по окончании жатвы связывали несколько несжатых колосьев и с поклоном оставляли их полевому хозяину (по «несжаткам» гадали о будущем семьи: если по три ростка собираются «в чет», то все останутся дома – Верхнее Поволжье).

В ряде районов России сходный обряд именовался «завивание бороды» (бороды Волоса, св. Ильи, св. Николая, властных над урожаем и плодородием). Ср. выражение, «сохранившее старинную форму винительного падежа»: «хлебная борода завить» – «сжать и убрать зерновой хлеб в поле»; «сенная борода завить» – «сметать и поставить сено в стоги» (арханг.) 〈Буслаев, 1861〉.

Завитые колосья напоминают «бороду» самого поля. Вплоть до начала XX в. крестьяне почитали живым существом, дарующим урожай, саму землю (поле); отмечали праздники, «именины» земли, приносили ей дары. Образ полевика – оживотворенного поля с «волосами-травой» – размыт; оттеснен образами иных «хозяев» полей и плодородия – Пресвятой Богородицы, святых Ильи и Николая.

Появляющийся на межах, перекрестках, обочинах дорог, у рвов и ям полевой любит «шутить» над путниками. «Вот сваты-то ехали-ехали, да вдруг и вздумал над ними подшутить полевик» 〈Максимов, 1903〉. Полевик «водит», заставляет плутать, пугает людей, свистит, хлопает в ладоши, «мелькает искрами».

«Это было лет пятнадцать назад, я была в гостях на родине, пробыла там целый вечер; часов около двенадцати собралась и поехала домой, мне дали в провожатые работника Егора, ехать нам было верст шесть. Это было зимой, на Святках. Не доезжая до деревни версты полторы, вдруг видим, что недалеко от нас в стороне, в мелком лесочке, разложен огонь и круг этого огня народ – несколько человек. Мы оба смотрим в ту сторону и вдруг видим, что из лесу к нам какой-то шар величиной с голову, и как раз лошадь наша запнулась об этот шар и запуталась. Мы видим, что этот шар рассыпается на огненные искры. Завертки у оглобель саней как не бывало, будто кто нарочно их обрубил. Мы до такой степени оба с работником перепугались, не можем слова выговорить. Кой-как одну завертку кушаком привязали, а другую оглоблю работник держал в руках, пока не доехали до поля. Тут уж кое-как работник привязал и другую завертку, и доехали до Большого Двора, а тут и перекрестились: „Слава тебе Господи!“ – рядом и наш дом. Работнику наказывали только меня проводить да сейчас же вернуться назад, да где тут, мы так испугались, да хоть что дай, так не пошел бы он домой ночью… Вот поутру, идя домой, он зашел и на то место, где мы видели сидящих людей, – нет, никакого следу не оказалось, а на том месте, где споткнулась лошадь, только и остался след. Полагаю, что над нами пошутила нечистая сила: полевики грелись да говенькой [головней] в нас и пустили» (Новг., Череп.).

Полкбн – мифическое существо, получеловек-полуконь; легендарный богатырь.

В сочинении начала XIX в. «Славянская и российская мифология» А. С. Кайсаров поясняет: покан (полкан) – полуконь, кентавр 〈Кайсаров, 1807〉. Так же трактует этот образ В. И. Даль.

«Полкан на одной точке с Ягою-Бабою, это не предание, но еще более сказки, чем Баба-ягая, – рассуждает М. Н. Макаров. – Ту почти видят, та еще где-то живет, а Полкан истреблен на лице земли Русской, и со всем тем его ничем не отгородишь из наших преданий, у нас каждый крестьянин, не запинаясь, назовет вам рослого и здорового человека Богатырем Полканом; древний Полкан весьма короткий знакомец всякому из наших простолюдинов, и всякий вам расскажет, что Богатырь Полкан не человек и не конь, но какая-то смесь того и другого! Его подлинник живал в Греции – его прибытие было к нам из Калабрии вместе с Бовою-королевичем на одном и том же судне (имеется в виду переводная повесть о Бове-королевиче, появившаяся в России в XVI в. – М. В.); однако ж этих чудес наши крестьяне не знают и понимают Полкана так же, как своих сивок, бурок, вещих каурок, в которых Полкан, будучи и сам почти конем, не имел никаких нужд!» 〈Макаров, 1838〉.

Полкан – герой сказок, легенд и лубочных картин. На протяжении XIX в. часть крестьян считала его реально существующим (существовавшим). Полкан – «великан и богатырь, имеющий верхнюю половину туловища человеческую, остальное все кониное. Этих чудовищ теперь нет. Жили они в теплой стороне очень давно и воевали с богатырями – Ерусланом Лазаревичем и разными царями. Кроме силы, полканы обладали свойством делать по полуверсте прыжки» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

В поверьях Смоленщины полуконь – людоед. «Людоеды, похожие на коня, из двух половинок» способны распадаться на две части. Когда части соединяются, «то людоедов по их быстроте никто не может догнать» 〈Добровольский, 1891〉. Такое существо схоже со «злобным» оплетаем (см. ОПЛЕТАЙ).

ПОЛУВЕ́РЕЦ, ПОЛУВЕ́РИЦА, ПОЛУВЕ́РКА, ПОЛУВЕ́РНОЕ СУЩЕСТВО́, ПОЛУВЕ́РОК – заклятый, про́клятый, похищенный, пропавший без вести человек; ребенок, погибший некрещеным; оборотень.

«Полуверцы живут семьями и являются в человеческом образе» (новг.).

Полуверцы, полуверицы имеют человеческое обличье и «происходят от детей некрещеных и детей, про`клятых родителями или заблудившихся, погибших в лесу людей». Они «попадают под вид нечистой силы» и считаются «чем-то средним между нечистыми духами и людьми» (Новг., Череп.).

Полуверицы и полуверцы сохраняют людские привычки, обычаи, они веруют по-христиански, но как бы «наполовину»: «Полуверицы даже ходят в церковь, молятся до Херувимской песни, а потом уходят и являются к молебну, идут из церкви, пятясь задом» (Новг., Череп.) (ср. также полуверец, полуверок – «принявший другую веру» – псков., твер.). Полувирица (полуверица) – полунечистое существо, «верующее и в „благоверную“ веру, но в то же время и в дьявольскую» (это нагая женщина с тремя косами и с ребенком на руках) (волог.). На Смоленщине (где само название отсутствует) сходно с полуверками характеризуются черти-присыпальнички – приспанные, погубленные дети, которые «унесены чертом». Во время обедни черти-присыпальнички находятся в церкви, по левую сторону алтаря. Когда при пении Херувимской песни священник отворяет Царские врата, они испытывают страшные мучения и спешат уйти 〈Добровольский 1908 (1)〉.

Полуверец почти неотличим от человека, лишь застегивается на «неправильную» сторону: мужчина – по-женски, женщина – по-мужски. В повествовании из Череповецкого уезда Новгородской губернии полуверка – «баба в красном сарафане» – идет на богомолье (но движется словно бы под землей, выходит из ямы).

«Однажды шел покойный Степан Тюлюкев из села Гришкина, дошел до угольной ямы, яма-то была высокая. Ему захотелось помочиться, он повернулся да в приямок-то и выссался. А и выходит оттуда баба в кумашниках (сарафан красной) да и говорит: „Счастлив, дядюшка, что мужа при мне нету, а я на половине дороги к соловецким [угодникам] шла, да вот придется воротиться, потому что ты меня обмочил!“ Баба эта полуве́рка была».

Обитание под землей – существенная черта, отличающая полуверков, «живущих невидимо в ямах, курганах и канавах»: «Это души некрещеных младенцев и людей, про́клятых и увлеченных лешими» (Новг., Череп.) 〈Герасимов, 1910〉. Упоминания о «курганах и ямах» как о местах пребывания про́клятых единичны.

На полуверицу смотрели и несколько иначе: она оторвана от людей, но «не принята в сонм нечистой силы». Пока участь полуверицы не определена окончательно, она скитается, не находя покоя. «Матка выругает дочку, и она уйдет, потеряется. Вот про них говорят: полуверок. Оны все ходют и плачут, пока не приняты»; «Одна ходила коров искать, а там на мосту танцевание у чертов. А одна у них была не принята, вот женщина и видела, как плакала она. Это полуверок называется» (волог.).

«Полуверными» («верующими наполовину», отчасти) в некоторых губерниях России именовали лесных, водяных, полевых, дворовых «хозяев». «Случается, что на лошадь или корову садится седок – полевой, дворовый, лесной [дух] или другое невидимое полуверное существо, то есть не то что злой дух, черт – нет. Это один из тех духов, которые иногда покровительствуют любимому животному, человеку, дому, входят даже в храм, где и пребывают, как известно, до пения Херувимской песни» 〈Вересов, 1895〉. Водяной озера Ильмень – «оглашенный христианин», присутствует на службах в Софийском соборе. Ильменский водяной, однако, также покидает службу при пении Херувимской (новг.).

ПОЛУ́ДЕННИК (ДЕ́ННИК), ПОЛУ́ДЕННЫЙ БЕС, ПОЛУДЁННЫЙ ДОМОВО́Й – дух полдня; нечистый дух; черт.

«Полудённый тебя возьми!» (орл.).

Полуденник, как и полуденный бес, полудённый домовой (арханг.), – нечистый дух, являющийся в полдень. Забравшись в колыбель, он способен причинить вред ребенку (волог.).

На Пинеге полуденный бес – полдневный дух, а полудницы – его дети.

ПОЛУ́ДНИЦА (ПИЛУ́ДНИЦА), ПОЛУ́ДЕНИЦА, ПОЛУДЕННИЦА, ПОЛУДЁНКА – дух полдня в облике женщины; существо, вызывающее крик и бессонницу у детей.

«Полудница там в горохе сидит, маленькие боялись ей» (волог.); «Побегу на покос, мама меня полудницей пугала, вот выскочит она изо ржи и утащит» (волог.); «Говорят, полудницы были; девы волосаты, волосатки, косматки – это и есть полудницы» (арханг.); «Полудницы раньше были, окна потому и закрывали в самую жаркую пору. А то полудница поймает человека, до смерти защекотит» (арханг.).

Во многих районах России полудницу представляли «в облике страшной или, наоборот, очень красивой женщины, появляющейся на полях в полдень во время цветения или созревания хлебов, охраняющей посевы» 〈Черепанова, 1983〉.

По поверьям Ярославщины, полудница – высокая девушка в белом, обитает в засеянных хлебом полях. Она заманивает в рожь детей; «вертит» головы работающим в полдень, «пока не натрудит шею до жгучей боли».

В Архангельской губернии полудница – «хранительница поля с рожью» (ржица). «Детей пугают: „Не ходи в рожь, полудница обозжет!“ или „Ужо тя полудница-то съест!“. Еще говорят: „Полудница во ржи, покажи рубежи, куда хошь побежи!“» 〈Зеленин, 1916〉.

Полудница – хоронящаяся во ржи и появляющаяся в полдень молодая женщина с распущенными волосами. Она «прижигает» колосья и схожа с жареницей (арханг., Сев. Дв., волог.): «добрая – закрывает в полдень громадной сковородой хлеб и травы, а злая – оборачивает сковороду другой стороной и прижигает молоко хлебных зерен и цвет трав» (волог.) 〈Зеленин, 1916〉.

Согласно записям 1980-х гг., полудница – женщина с длинными волосами («волосатка») или «долговолосая черная девка с черным лицом»; женщина с косой в руках (образ, напоминающий Смерть). Полудница живет в густых ржах (в другом варианте – «где-то в лесах», «в ямках за деревней») и в полдень ходит по селениям, «скашивая стоящих» (арханг.).

«Того, кто на землю упадет, она не тронет, нет, а кто стоит, того насмерть закосит, засекет. Как увидишь, что полдень, ложись».

Опасаясь полудниц, старались спрятаться, закрыть двери, ставни (в полдень и в самую жаркую пору дня). Оплошавших полудницы могли поймать и защекотать до смерти; унести, увести за собой детей. Особо опасными полудницы становились в «полдень» года, то есть с 6 по 12 июля (время летнего солнцеворота), когда не купались и не стирали; не жали после полудня, «потому что полудницы ходили да в окошко глядели» 〈Черепанова, 1996〉.

В верованиях некоторых районов России облик полудницы смешивается с обликами иных существ: полудница – высокая белая женщина, схожая с марой (яросл.). Полудница может быть сходна и с русалкой (твер.), и с удельницей (олон.), обитающими во ржи, опасными для детей, и с «лохматой» кикиморой.

Полудница – старуха в лохмотьях, со всклокоченными волосами – появляется в банях либо кустах крапивы, охраняет огороды от детей.

В Сургутском крае полудницу представляли обросшей волосами женщиной с огромными грудями, которая «косит» людей в полдень (аналогично полуднице севернорусских поверий). Василек в Сургутском крае именовали «полудницын глаз», что указывает на возможное «подземное» обитание (происхождение) полудницы (отмеченное и в поверьях Архангельской области).

Кроме того, полудницей называли ряженную в шубе навыворот (сургут.), неопрятную, растрепанную, много спящую женщину (арханг., волог., симбирск., сибир.).

Обе полудницы – и прекрасная, и страшная – духи полдня: они охраняют (воплощают) не только поле, но и полдень; ср. название полдня: полуденка, полудёнка (краснояр. и др.). Полдень – «межа», разделяющая день, начало «поворота на вечер». Это время «полдневных» сил и существ, сакральное и опасное. Людям в полдень полагается отдыхать. В «Поучении Владимира Мономаха» говорится: «Спанье есть от Бога присуждено полудне, от чин бо почивает. И зверь, и птицы, и человеци».

Крестьяне некоторых губерний России, напротив, избегали спать в полдень и на закате, опасаясь, что полевики и луговики, выходящие из земляных нор, «наведут» на спящих еще более крепкий сон, напустят лихорадки и другие тяжкие болезни (тульск.). Полудённая(я) – олицетворение бессонницы (амур.).

Так или иначе, но полуденное время «принадлежит» полуденным духам, напоминающим полдневных демонов западноевропейской средневековой традиции: в полдень жизнь человека находится в опасности от «daemon meridianus», который вызывает болезни (моровую язву) 〈Сумцов, 1890〉.

«Согласно с самым именем полудницы и немилостивым ее обычаем убивать в полдень людей, если они замешкаются на работе, у нас в областных наречиях, а именно в Южной Сибири, употребляется глагол полудновать в значении: жить последние минуты перед смертию. Отсюда обычная эпическая форма в древнерусских стихах: „Едва душа в теле полуднует“. Мифическое значение этого слова окончательно доказывается чешским названием болезни polednice, по-польски dziewanna, то есть diana, или daemon meridianus» 〈Буслаев, 1861〉 (ср. также «полудновать» – «жить последние минуты» – беломор.).

Полудница, расхаживающая в зреющих хлебах, – это и дух полдня, и «хозяйка» поля, охранительница межи. «Не знай, врали, нет ли. На меже траву жала, потом вскочила из межи полудниця. „Што, – говорит, – попалась таперя!“ И за ей бежать. Она до угорода добежала – опять вернулась обратно. Это полудниця» (арханг.).

Появляющаяся в полдень и в период летнего расцвета полудница – наделенное универсальной властью сверхъестественное существо: она и персонифицированное время, и распорядительница жизни, плодородия.

Рассказы о полудницах в XIX–XX вв. обычно коротки: она возникает во ржи и исчезает; ею пугают детей.

В заговорах полуденница (как и полунощница) – детская бессонница, болезнь, сопровождающаяся беспокойством и криком. Пытаясь излечить дитя «от младенческого», его выносят «на зарю» и, став к заре лицом, произносят: «Матушка заря-заряница, заря красная девица, сними с раба Божьего [имя] полунощницу и полуденницу и сними с него бессонницу, дай ему сонницу, сними с него уроки, сними дикий рев, страх и переполох – во веки веков. Аминь» (по окончании этого заговора в избу возвращаются с ребенком «взапятки», то есть задом наперед) (енис.).

ПОЛУ́НО́ЧНИК, ПОЛУНО́ШНИК, ПОЛУНУЩНИК, ПОЛУ́НО́ЧНИЦА, ПОЛУНО́ШНИЦА [А́ННА ИВА́НОВНА], ПОЛУНО́ЩНИЦА, ПОЛУНО́ЧНАЯ БА́БА (ТЁТКА), ПОЛУ́НОЧЬ – духи полуночи; болезнь (детская бессонница); персонификация болезни, бессонницы.

«Говорят, ночью мне поглумило сегодня, полуночь показалась» (волог.); «Чу, полуночник прошел!»; «Его полуночница гнетет» 〈Даль, 1882〉; «Заметивши, что ребенок просыпается в полночь, говорили: „У него полуночница“» 〈Авдеева, 1842〉; «Ночная, полуночная, полуночная баба, полуночная тетка, Ироду сестра, не тешься над младенцем» (из заговора) (арханг.); «В полночь подымаются ото сна все домашние… и из всех углов гонят полуночницу криком „Шу-гу!“» (арханг.); «Полуночница берет» (о бессоннице) (арханг.).

По сообщению В. И. Даля, полуночник – род домового, который в полночь обходит всю деревню и возится по задворкам 〈Даль, 1882〉. Полуночь – дух полуночи неясного обличья, «растворенный» в полночном времени: «А в полночь полуночь ходит» (волог.).

На Орловщине полуночник – усиливающийся к ночи кашель (либо персонификация этого заболевания, а также ангины, чахотки). «Бывает также особый кашель, который напускает на человека, не перекрестившего свой рот перед отходом ко сну, полуночник, дух вроде домового»; он «пользуется малейшей оплошностью позабывшего закрестить свой рот, и с этого момента человек закашляет» (кашель-полуночник с вечера сильнее, чем утром или днем). «Это ему нечистик надыхал, – с видом серьезного убеждения говорят про ребенка, – видно, ты положила спать его, постель не закрестила, а он, недобрик, тут как тут» 〈Попов, 1903〉.

Полуночь сродни домовому, глумице: она беспокоит людей («глумится») ночью (волог.). Полуночная баба (тетка) – и бессонница, и болезнь (кашель); полуночница – дух, вызывающий продолжительный ночной кашель (так же именуется и сам кашель) (арханг.).

Полуночница, полуношница – бессонница (свердл., тюменск., псков., твер.); олицетворенная бессонница (амур.).

Полуношник, полуношница – существа, вызывающие (персонифицирующие) бессонницу. «Когда ребенок долго и сильно кричит, это в него вселилась крикса, а если он беспокоится и не спит по ночам, значит к нему пристала полуношница или полуношник» (арханг., волог., Сев. Дв., новг.) 〈Попов, 1903〉; полунощница – бессонница, начинающаяся обыкновенно около полуночи (и при зуде в ногах у детей) 〈Демич, 1891〉.

В рассказах крестьян Череповецкого уезда Вологодской губернии полунощница схожа с кикиморой (пустодомкой): это нечистый дух, живущий в пустых хоромах, тревожащий исключительно детей, не дающий им спать.

Когда дитя не смыкало глаз по ночам и плакало, жители Архангельской губернии обращались к полуношнице Анне Ивановне, «полуночной хозяйке», призывая ее оставить малыша в покое. «Взяв дитя на руки, поднять его вверх, трижды ногами его коснуться матицы, причем трижды плюнуть и произнести: „Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Полуношница Анна Ивановна, по ночам не ходи, рабы Божьей [имя] не буди! Вот тебе работа: днем играй пестом да ступой, а ночью матицей. Во веки веков. Аминь“». Упоминается в заговорах и сходная с полуночницей, полуночью «матенка-полуноченка», «матер ночная и полуночная» (см. МАТЕНКА-ПОЛУНОЧЕНКА).

Временны́е «рубежи» (полночь, полдень, закат) порождают и активизируют опасных духов – или предстают в их обличье. В заговорах и те и другие воплощения времени часто упоминаются одновременно и даже «слитно». «Полуночница полуденная бывает, утренняя и вечерняя» (перм.). С принятием христианства неизбежно проявляющиеся и действующие ночью «ночные силы» становятся исключительно нечистыми и вредоносными. «В полночь нечистый по земле прошелся» 〈Даль, 1882〉.

Полуночница, полуночник – и домовой дух, и персонифицированное время (полуночный «рубеж», опасный для человека), и болезнь, бессонница, которая может угрожать взрослым, но прежде всего – детям.

Крестьяне Архангельской губернии считали, что полуночниц двенадцать сестер. В заговорах упоминаются «полуденные и полуночные криксы и плаксы», «бессонье» – вредоносные существа, порожденные полдневным и полуночным временем, которых должны забрать, «увести к себе» утренняя (вечерняя) Заря, Звезда, Земля, Вода. «Встану я, раб Божий [имя], благословясь, пойду перекрестясь, из избы в избу, из дверей в двери, из ворот в ворота, под восток, под восточну сторону; под восточной стороной ходит матушка утренняя заря Мария, вечерняя заря Маремьяна, мать сыра земля Пелагея и сине море Елена. Я к ним приду поближе, поклонюсь им пониже: „Вояси ты, матушка заря утренняя Мария и вечерняя Маремьяна, приди к нему, рабу Божьему, ко младенцу, возьми ты у него полунощника и щекотуна из белого тела, из горячей крови, из ретивого сердца, изо всей плоти…“» (енис.).

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Заря-заряница, заря, красная девица, возьми криксы и плаксы, денны и полуденны, нощны и полунощны, часовы, получасовы, минуты и полуминуты от раба Божьего [имя]» (новг.).

Стремление исчерпывающе поименовать опасные, чреватые появлением болезней и несчастий отрезки времени (или их воплощения) прослеживается в ряде заговоров, ср. перечисление их «от денницы до секундницы» (забайкал.).

Кроме заговоров, от полуночников и полуночниц оберегали магические действия, предметы. «От бессонницы клали в люльку ребенка краюшку хлеба, цветок чертополоха, косточку из головы поросенка или рыбы, которую в просторечии называют „сон“; эта косточка имеет фигуру старинной серебряной копейки. Клали еще в люльку девочке пряслицу, а мальчику лук и стрелу» 〈Авдеева, 1842〉. Последний обычай был, по-видимому, общераспространенным. Жители Забайкалья, предназначая полуночным духам лук и стрелу (прялку и веретено), приговаривали: «Стану я благословясь, пойду перекрестясь – из двери в двери, из ворот в ворота. Три зари: ты, заря Мария, ты, заря Марина, ты, заря Маримьяна. По этим зарям не хаживати, моего раба Божьего [имя] не буживати. Не тобою оно положено, не тобою оно разбудится. Хотя прийдешь – вот тебе лук и стрела (прялка и веретено) и забавляйся с ними».

Были и другие способы изгнать (отвлечь) тревожащих ребенка существ. «При полуношнице приносят ребенка в нежилое помещение, стучат его пятками о стену и говорят при этом: „Во имя Отца и Сына и Святого Духа, полуношница, полуношница, не декуйся над младенцем, а декуйся над пустой хороминой, аминь“» (волог.). Костромичи обращали просьбу об излечении к порогу дома и сору: «Сор-пересор, исцели его (имя младенца) болезнь»; «Кутинька-кутя (порог. – М. В.), приди к моему сыну, прогони его болезнь, болезнь лютую, неисцельную».

«Полуношника отгоняют в бане. Мать ребенка остается в предбаннике, а знахарка с ребенком входит в самую баню и начинает парить его, приговаривая: „Парю, парю“. – „Кого ты паришь?“ – спрашивает из-за двери мать. „Полуношника“, – отвечает бабка. „Парь его горазже, чтобы прочь отошел да век не пришел“» (волог.).

Иногда полуночник ассоциируется с покойным, который «ходит» (арханг.); полуночник – «тень мужика-отцеубийцы, оглашающая воплями окрестности сгоревшей избушки. 〈…〉 Если кто-нибудь из мирян захочет успокоить несчастную тень сына, тогда он ставит над могилою старика крест, и тень реже посещает место убийства» (арханг.) 〈Харитонов, 1848〉.

ПОМАНИ́ХА – привидение.

«Манить» означает «чудиться, казаться, уводить за собой». «Манящие» существа могут появляться практически всюду, особенно после захода солнца, в полночь (см. МАН). По поверьям Печорского края, поманиха – привидение в доме, напоминающее домового.

ПОМО́ЩНИКИ (РАБО́ТНИКИ, СОТРУ́ДНИКИ, СОЛДА́ТИКИ) – помогающая ведьме или колдуну нечистая сила.

В поверьях разных районов России помощников колдунов и ведьм именуют по-разному: грешками, шишками, шутиками, солдатиками, кузутиками. Чаще всего под «помощниками» подразумеваются черти, бесы, мелкие нечистые духи. Их у занимающегося колдовством человека может быть от одного-двух до бессчетного множества: «Он [колдун] шишков знал. Попросили, чтобы он показал. Только не испугайтесь. У всех синие короткие штанки, красные рубашечки, стоят шеренгой, как маленькие человечки, пятьдесят, семьдесят сантиметов. Они как будто скачут, а не ходят. А как приказал, появятся, шум да ветер. Я их в лес пошлю, они ходят, хвою считают. А как надо, я их позову, так вихрь идет» (печор.).

«Я на веку человек у трех видел эдаких, – повествует житель Белозерского уезда Вологодской губернии. – Право, страшно: маленькие, востроглазые такие, с кошку-то будут, на двух ногах ходят» (на вопрос: какое лицо у чертей – собачье? человечье? есть ли рога? копыта? – рассказчик не дал определенного ответа). «Лицо – Бог его знает… Ни на какое не похоже лицо».

Нечистые-помощники содействуют повелевающим ими людям. Помогая охотникам, они держат на прицеле животных (олон., урал.). Шишиги (черти) – «нарядные, в синих чапанах, в красных подпоясках» – ловятся в виде осетриков на «началенную» колдуном снасть, а затем убегают от покупателей (урал.). Черти из подполья подсказывают гадателю ответы (новг.). Они развлекают подвыпившего колдуна и его спутников: «А пошли мы тут в другую деревню. 〈…〉 А он же сам (колдун) и говорит: „Смотрите-тко, ребята, как поросяток-то бежит!“ А мы знаем, что он уже это сделал. На лугу мы видели маленьких свинок множество, как черных кочек: востроухие все, все пищат, ничево… ушки дак как у зайчика, – в одно место сложены. Все опеть скоро куда-то девались. 〈…〉 Нашей барыне Парасковье Николаевне он давал их [чертей]: „Возьми, говорит, парочку – самчика и самочку. Тебе, говорит, с парой веселее будет – больше работать будут“. – „Нет, говорит, мне одново дай“. Одново он не дает. Одново возьмешь – так один и будет, приплоду не будет» (Новг., Белоз.).

Помощники вездесущи, быстро выполняют любые поручения колдуна и требуют новых. Если колдун замешкается, изобретая новые задания, помощники принимаются мучить его самого. «Знаешь ты, как биси-то колдунов мучат? Они постоянно торжат [беспокоят] его, подергивают, все работы просят. Колдуны им и дают работу. Возьмут с маленьку ржи да семя [льняное], свалят в одно место и велят разобрать все порозь. Они все сделают в полчаса. Нет, дак колдун даст им вить веревку из песку. Они уж вьют, вьют, совьют, понесут, веревка-то и рассыплется, и давай опять вить. До тех пор они вьют эту веревку, пока колдуну не понадобятся» (Новг., Белоз.).

Популярные среди крестьян рассказы о чертях-помощниках (в отличие от повествований о таинственных магических силах, влияниях) зачастую пронизаны не жутью, а насмешкой и выдумками, особенно в части изобретения трудноисполнимых работ. «Пошлет на елке иголки считать; а оне сосчитают скорехонько, опеть и придут, опеть и просят работы. А опеть и пошлет их на осине листье считати; а оне скорехонько опеть и сосчитают: на осине-то больше бьются, что-то их [листьев] меньше, нежели иголок на сосне, да ветерок их сшибает и шевелит. Ну, он потом и отправил их на озеро: „Заливайте, говорит, кол“ [выше уровня воды поставленный]. Вот оне и не могли залить-то. Я говорю: „Ведь опеть они скоро сделают и придут“. А он [колдун] говорит: „Нет, уж скоро не придут, петатца будут сутки двои, а потом придут…“ А он опеть и дас им чурбан осиновый тянуть: он отсечет ево короче на пол-аршина от себя [своего роста] и велит им вытянуть с него. Оне петаютца сутки не одне, не могут вытянуть» (Новг., Белоз.).

Помощники, работающие на колдуна при жизни, невыносимо мучают его в момент смерти, если только он не успевает «сдать» их (передать кому-нибудь свои колдовские умения, а вместе с ними и помощников), чего обычно остерегаются окружающие.

Колдун умирает «девятеры сутки» – так «мает» его нечистая сила, кидая с коника в красный угол, подбрасывая до потолка, швыряя об пол. Поначалу, пытаясь отвлечь и занять нечистых, родственники сыплют льняное семя в навоз. Когда все семя сосчитано, колдун начинает уговаривать старшего сына, чтобы он взял хотя бы пару чертей и «перенял его занятие». Сын отказывается, и колдун умирает лишь после того, как над ним вынимают девятую потолочину.

Опасаясь не совладать с буйными помощниками, колдун решает заблаговременно от них избавиться. Один из традиционных способов – посадить их в какой-либо предмет (в палку, посох, платок).

Несведущий человек, поднявший оставленную у дороги палку, неизбежно получает и помощников. «Шел один мужик дорогой и дошел до крестов [в местах, где скрещиваются дороги или раздвояются, ставятся деревянные кресты]… 〈…〉 На крестах-то [на перекрестке] и увидел ён палку, да и взял подпираться. Только штё ён до палки-то дотронулся, как увидел трех бисенков. Ёни у мужика-то и спросили: „Чего тебе нужно, господин?“ Мужик как испугался и бросил палку. А это какой-нибудь колдун не мог совладать с бисями да насадил их на палку и бросил ее на кресты…» (Новг., Белоз.). Сходный рассказ записан в Архангельской губернии.

Нечистые духи – помощники не переносят безделья: если колдун не успевает отделаться от них при жизни, помощники, замучив его до смерти, находят себе другого хозяина-колдуна.

ПО́РЧЕЛЬНИК – человек, способный «портить», причинять вред посредством наговоров, магических действий; колдун.

«Смерть порчельников люта и страшна» (калуж.); «Порчельник – человек, портящий других словами или наговорами, пускаемыми по воздуху, причиняющими вред» (арханг.).

Согласно поверьям многих губерний России, деяния колдунов двойственны. Они «портят» (людей, скот, урожай), они же устраняют порчу.

Название «порчельник» (арханг., калуж.) характеризует занимающегося колдовством человека как исключительно зловредного, хотя «слова „колдун“ или „ворожея“ тождественны и почти однозначащи со словами „порчельник“ и „чернокнижник“» (калуж.).

Подробно описываемый в поверьях Калужской губернии порчельник – «сильный» колдун. В отношении к нему преобладает смешанный с уважением страх. Порчельник играет «самую важную роль на всех крестьянских свадьбах и пирушках. Первая и самая главная причина, заставляющая крестьян трепетать и раболепствовать перед порчельниками, та, что последние, предавшись заживо злому духу, силою и могуществом его причиняют людям разные напасти, напускают по ветру на большое пространство разные болезни и портят не только людей, но и животных, и растения. Вторая причина, заставляющая уважать порчельников, та, что если известные крестьянам средства против болезни не действительны и не приносят пользы, то прибегают к порчельнику, как к самому лучшему лекарю и самому лучшему травоведу» 〈Ляметри, 1862〉.

Наиболее мучительные и «трудные к врачеванию» порчи (пускаемые по ветру) – икота и стеклб (стеклб – мелко истолченные стекла, попадающие в тело, отчего больной не может ни ходить, ни стоять). Зачастую такие недуги не может излечить даже сам порчельник.

Колдуны-порчельники губят урожай, производя заломы. Описания заламывающих колосья порчельников в сообщениях из Калужской губернии очень картинны. Рожь колышется будто от сильного ветра; среди ржи – порчельники, с распущенными либо всклокоченными волосами, нагие. «Поймать порчельников нет никакой возможности, потому что злой дух имеет о них неусыпное попечение и сохраняет их». «Иногда вместо залома порчельник, привязав к ноге серп, прожинает крестообразно весь загон или весь клин озимого хлеба, произнося таинственные слова. 〈…〉 Чтобы уничтожить прожин, собираются со всей деревни от мала до велика, и каждый из них сожинает по нескольку стеблей ржи так, чтоб в общем числе составилось не менее трех и не более девяти снопов, которые и покидают в поле на гниение. Есть поверье, что если заломавший этот загон съест столько хлеба, сколько можно вымолотить из нажатых снопов, то, что б он ни употреблял в пищу, всегда будет чувствовать голод и умрет голодной смертью».

Будучи «сильным» колдуном, порчельник способен «ходить» после смерти. Покойник-порчельник «ежедневно, в полуночное время, посещает дом свой, и родственники, ожидая прихода его, оставляют на столе один прибор. Пришедши домой, он отыскивает в печи приготовленное для него кушанье, поев которое отправляется осматривать дворы: лошадей, коров и прочих животных. Но лишь только прокричит петух, он стремглав бросается в могилу и лежит там ниц до обычного времени» 〈Ляметри, 1862〉.

Могилу «встающего» колдуна-порчельника раскапывали и вбивали в его спину осиновый кол. Кроме того, калужане верили, что порчельник боится кошки и ее присутствие в доме препятствует «посмертным посещениям» колдуна.

ПОСТРЕ́Л (СТРЕЛ) – болезнь; персонификация болезни; нечистый дух, появляющийся на перекрестках (костр.).

«Его пострелом разбило, руки и ноги накрест отнялись»; «Пострел его знает, куда он ушел» 〈Даль, 1882〉.

Названием «пострел» (стрелы) обозначаются «не только стреляющие, колющие боли в различных частях тела, но и духи, их производящие. „Стрелы“ – болезнь [стреляющие боли, паралич], пострел – черт; „Пострел бы тя побрал!“ (о черте) и пострел – внезапно наступающие сильные боли в пояснице» 〈Высоцкий, 1911〉.

ПРИСТА́ВНИК, ПРИ́СТАВ – сверхъестественное существо; нечистый дух или покойник, приставленные охранять клад.

«Подземный дворец цел до сих пор, и в кладовых его множество богатств, спрятанных за железными дверями; двери заперты замками величиной с поросенка, богатства сторожит пристав – нечистый дух в образе седого старца» (саратов.).

Представления об охраняющих подземные сокровища фантастических животных, чудовищах, нечистых духах, покойниках распространены повсеместно. Название «приставник» подчеркивает несамостоятельность, подчиненность охранителя клада тому, кто зарыл, заклял клад.

Существа, именуемые приставниками, упоминаются в фольклорно-этнографических материалах Поволжья. «Симбирская запись о кладах» (1850) повествует о наиболее замечательных кладах окрестностей г. Симбирска и о способах (попытках) добыть их, которые могут сопровождаться столкновениями с приставниками. «Близ деревни Винновка, в полугоре́ от барыкинского спуска, двенадцать нош серебра; положил безрукой». Когда на этом месте отрыли чугун, его «приставники утащили, а земля сделалась как камень». Другой клад сторожат приставники – опойца, про́клятый младенец, умерший солдат.

Охранители кладов – приставники имеют за редким исключением человеческое обличье. Они пугают и прогоняют кладоискателей, но иногда благоволят людям. Ср.: «Сусек с золотом у чуваш в Кармаке (село Казанской губернии) и на виду стоит, да как брать – сейчас ослепнешь, а выпусти деньги – опять глядеть можно, а дает, говорят, приставник ино место пьяницам по золотому на пропой» (симбирск.). 〈Юрлов, 1867〉.

В предании о Кудеяровой горе пристав, седой старец, – легендарный разбойник Кудеяр, еженощно терзаемый огромной птицей. «Приставленность» к сокровищам обрекает на вечные мучения, это – кара Божия (саратов.) 〈Минх, 1890〉.

Поверья, связанные с приставниками, становились причиной недоразумений и склок. Так, у якобы зарытого в землю сундука с золотом крестьяне-прохожие ночью встретили трех молодых незнакомцев, державших в руках длинные и толстые свечки. «Когда крестьяне спросили их: „Чего вы тут делаете?“ – они отвечали: „Мы приставлены караулить клад, заключающийся в сундуке с золотом и проч., и мы этот клад вам отдадим“. Крестьяне и три неизвестных молодых человека пошли все вместе за лошадьми – увезти клад. Когда они дошли уже до деревенской изгороди, то один крестьянин, услышав какие-то разговоры спутников, сломил кол и начал бить их этим колом; спутники же в это время сделались невидимы».

Поведавший об этом казусе В. Ф. Кудрявцев считает его розыгрышем: «Дело могло кончиться хуже: нафантазированный суеверием мужик мог уложить одного из них своим колом и наповал» (вятск.) 〈Кудрявцев, 1901〉.

ПРИ́ТКА, ПРИ́ТЧА, ПРИ́ЧА, ПРИЧИ́НА – случай, несчастье; болезнь, порча; бес, вызывающий неожиданные, острые боли; покойник, смерть.

«От притки не уйдешь»; «Над кем притча не сбывалась» 〈Даль, 1882〉.

«Притка, притча – собственно приткновение, столкновение, – пишет А. Потебня, – потом случай, несчастье. Приблизительно таким образом представляется и та пора, когда день стыкается с ночью» 〈Потебня, 1914〉. «Хитками и притками», «скорбями и печалями» именуют и внезапные, непонятной природы заболевания (банная притка – «болезнь по причине мнительности»).

«К притке относится все то, что случается с человеком внезапно. Если кто оступится и захромает – это притка, если сделается удар и отнимется рука, нога или язык – это тоже притка». «Вот, попритчилось ему что-то, – говорят про больного, – надысь, шел с гумна, так с того времени и слег, словно в дурное место ступил» (пенз.) 〈Попов, 1903〉. В Новгородской губернии «все травматические повреждения, случившиеся внезапным и странным образом, местами называются доспешка, притка, прикос, поглум. Начальная причина их приписывается нечистой силе. „Поглумилось, доспелось“ – говорят обыкновенно в таких случаях»; «Даже желудочно-кишечные катары называются народом приткою»; ср.: попритчиться – «случиться, приключиться, померещиться; случиться странному обстоятельству» (вятск.) 〈Попов, 1903〉. Столкновение, случай, болезнь.

Необъяснимые события и недуги крестьяне считали следствием «случая» (несчастливой встречи, столкновения с опасным существом) или просто «столкновения» (ушиба, падения, прикосновения). Ср.: притка – «болезнь, передаваемая прикосновением – от при-ткнуть» 〈Высоцкий, 1911〉.

Явление, нежданно нарушающее повседневный ход жизни, вызывает испуг, за которым следует «неясное ощущение присутствия какого-нибудь деятеля», в результате чего возникает «стремление считать всякое явление, не повторяющееся в определенные сроки, каким-нибудь живым существом» 〈Спенсер, 1898〉.

«Вот у моей матери был брат Ванька. И от… Пошел он в Каменку. Ну и там припоздал. Он идёть оттуда, а от ети там… Болота. Омшара. Ну и идёть. Только сравнялся с етой омшарой, выходить к яму в белом мужчина. „Стой, – говорить, – постой!“ Он как спугался: хто-то за им белый! И до самого дому… до самого дому всё бяжал. Прибяжал домой и говорить: „За мной хто-то гнался белый!“ Ну и как назавтра… Как слёг – и так три месяца пролежал и потом умер. 〈…〉 Смерть его гнала!.. А раньше притка называли… Ему надо было остановиться, и сказал бы: „Тьфу!.. Что ты за мной гонишь!“ И все. А он до самого дома бежал» (новг.).

Притка может быть не просто «столкновением», но персонифицированным случаем, «живой болезнью», вызывающим внезапную болезнь и смерть существом. Притка – бес, причиняющий неожиданные острые боли, схватки 〈Максимов, 1903〉.

«Притка – падучий и всякий неожиданный, нечаянно приключившийся недуг (мне на таком-то месте попритчилось), а следующее выражение: „Притка его ведает, откуда он“ – указывает на демона» 〈М-ов, 1872〉.

В поверьях Новгородчины притка – смертельная болезнь в обличье преследующего человека покойника; возникающий «на стыке времени» полуночный дух или напасть (внезапное заболевание). «Перед питьем крестьяне говорят: „Господи благослови“ – и дуют на сосуд с напитком, стараясь сделать крест на жидкости выдуваемым изо рта воздухом. Если в напитке есть бес, что, по народному мнению, возможно, а в вине и в пиве даже обязательно, так он выскочит и не войдет в утробу человека. В полночь пить нельзя, может „притка“ хватить…» (Новг., Череп.) 〈АРЭМ〉.

Представления о притке (притче, приче, причине) особо значимы для традиционного мировоззрения. По замечанию Ф. И.Буслаева, «притъка», «притка», «притча» «в старинном и народном языке» означают «случай, событие, судьбу, несчастие»: «Никакой я притки, скорби не видывал над собой», «Без притчи веку не изживешь», «На веку живет притчей много». «Отсюда прилагательное приточен в смысле опасен… Следственно, притча как отдельный член народного эпоса означала событие, случай, приключение; а как роковое изречение о сбывшемся и о впредь имеющем совершаться принималась в смысле рока, судьбы. Такое совпадение понятий о слове и судьбе, кроме притчи, выразилось еще весьма ясно в форме рек от реку; отсюда же и урок в значении наговора, очарования. Как притча от понятия о случае переходит к понятию о беде, так и судьба от рокового решения переносится к смерти. 〈…〉 Нестор употребляет слово „притча“ в его древнейшем, эпическом смысле, как изречение о роковом событии, о судьбе: „Есть притъча на Руси и до сего дне, погибоща аки обръ“. Будучи отдельным членом эпического предания, притча заимствовала свое содержание из мифа и сказания» 〈Буслаев, 1861〉.

В представлениях о притке, причине, притче отождествляются, объединяются событие и слово (повествование о событии); слово, событие и судьба (несчастье, болезнь). «Язык, развивающий метонимические приемы мифологии, смешивает произведение с производителем и действие с причиною»; «чародество притки выражается глаголом опритчить – свести с ума» (тамбов.); сюда же должно отнести курское слово «причина» – падучая болезнь, на том основании, что притка употребляется в областном языке в форме прича 〈Буслаев, 1861〉. Ср. также поговорку «Без причины (без неприятного случая) веку не изживешь» (курск.).

Притки-болезни, напасти («приточны оговоры», «притошные притошницы») «отстреливаются», «выводятся» из заболевшего с помощью заговоров.

«От притки. Благослови, Господи, Пресвятая Богородица, всем скорбям помощница, спаси от вихрю и от ветру, от встрешного и поперешного, от моровой язвы, от притки сухой, от притки водяной, от притки ветреной, зоряной и полуденной, от притки вечерней, часовой и получасовой, минутной и полуминутной у раба Божьего [имя]. Спаси, Богородица, от всякого глазу: от рыжего, красного свирепого. Уймись, притка, и глаз, и простуда, и колотье, и стук, аминь» (нижегор.).

Покойника-притку изгоняют матерной бранью (новг.). От притки предохраняет «змеиный топор» (которым убили змею) либо такая же палка (саратов.).

«В 1630 г. мецнянин сын боярский Яков Васильевич Распопов, обвинявшийся в колдовстве, между прочим рассказывал, что во время свадьбы своего брата „он, идучи к нему, на дороге сломил ветку рябины з гнилые колоды, а сказал: как хто пойдет на свадьбу или куды-нибудь и сломит з гнилые колоды ветку рябины, и того-де человека притка никакая не возьмет“. В 1648 г. казачка, прозвищем Рогатая Баба, излечивала от притки при помощи корня полуночника, „и тот-де корень велела на гайтане привязать ко кресту“» 〈Черепнин, 1929〉.

«Нечаянную боль в пояснице называют приткою, которую лечат, положивши больного на пороге на осиновое полено и ударив слегка в поясницу косырем. В это время спрашивают: „Кого рублю?“ Ответ: „Притку“. – „Гораздо ее, больше…“ Иначе лечат притку, осыпая больного различным хлебом» (нижегор.) 〈А. М., 1859〉.

«Так как иногда думают, что притка приключается от ушиба или падения ребенка, то мать больного должна „проститься с местом“, где упал и ушибся ребенок» (казан.) 〈Демич, 1891〉. «В Васильсурском уезде (Нижегородской губ.) проститься ходят с тем местом, где кто-либо надорвался или же случился паралич, известный под названием притки. Ходят на это место подряд три зари, три раза кланяются в землю и каждый раз приговаривают: „Свято место, прости меня, Христа ради“. Обратно идут, не оглядываясь назад» 〈Попов, 1903〉.

В Пензенской губернии бытовал обряд «прошение притки»: «В полночь больной или больная (если больные сами не могут идти, то вместо сына должен идти отец, а вместо дочери – мать) идут со старухой, знающей способ совершения этого обряда, на то место, где, по их мнению, приключилась болезнь. Помолившись дома Богу, выходят за ворота и кладут на все четыре стороны по три земных поклона. Продолжая путь, на всех перекрестках делают то же. Приблизившись к известному месту, творят такие же поклоны и, падая на землю, целуют ее, приговаривая: „Мать сыра земля, прости ты меня, раба Божия [имя], окаянного, что ступил я на тебя нечистою ногою и тем оскорбил тебя. Прости, прости меня, мать сыра земля, аминь, аминь, аминь“. Затем опять кладут три поклона в землю и трижды целуют ее. Такое прошение должно повторяться три ночи кряду. После каждого прошения возвращаются домой с поклонами…» 〈Попов, 1903〉.

Считалось, что от сорока приток (болезней) помогает трава сорокаприточник (борец, аконит) 〈Высоцкий, 1911〉.

ПРО́КЛЯТЫЕ (ЗАКЛЯ́ТЫЕ), ПРОКЛЁНУТЫЕ, ПРОКЛЁНУШИ, ПРОКЛЁНЫШИ, ПРОКЛЯ́ТИКИ – про́клятые, сгоряча «отсуленные» нечистой силе; про́клятые за свои злодейства люди.

Брань «Веди леший!», «Унеси леший!», «Пошел к черту!», которую сгоряча адресуют неугодному человеку, «отдает» его во власть нечисти.

«Брань под горячую руку» в фольклоре и фольклористике нередко отождествляется с проклятьем, которое, строго говоря, должно выражаться в иных формах («Будь ты проклят!»; «Чтоб ты сквозь землю провалился!»). Поэтому про́клятыми (проклёнутыми, проклёнушами, проклятиками) именуют и тех, кто «сбранён», ненамеренно «отослан» к нечисти «неосторожным словом».

Появляясь (нередко – из вихря, с вихрем), нечистые духи (обычно леший) уносят про́клятых детей с собой.

«Али вот опеть… унесло трехгодовалого парнишка, дак подняло его выше леса, так это над лесом-то несет, ладно, что отец подбежав да молитвы став читать, ну и отбросило тоже. После мужик рассказывал: „Бежу… ровно по гладкому месту и не замицею ни лесу, ни угонов, а парнишка-то вижу, что над лесом несет, ишто хоть молитвы-те знав, а то бы и самово унесло“» (волог.).

Унести, увести про́клятого способен и черт (реже – домовой). Порою сам момент уноса про́клятого незаметен, младенец пропадает бесследно; его исчезновение приписывают мгновенным действиям нечистых, которые были привлечены бранью. «Женщина одна укладывала ребенка. Он кричит и кричит. Она его качала в зыбке, а он все плачет и плачет. Она вышла из терпения: „Черт бы тебя взял!“ Он и замолчал. Она глянула, а в зыбке головешка лежит» (владимир.).

Смерть про́клятого также объясняют действиями нечистого духа, который подменяет ребенка чуркой, поленом, головешкой либо своим детищем (см. ОБМЕН); ср.: «Про́клятое дитя или совсем исчезает, причем местопребывание его остается неизвестным, а известно только то, что оно находится под покровительством нечистых духов и по временам является к людям в виде привидения; или же нечистый подменяет ребенка осиновым поленом; последним народ объясняет разные хронические болезни, ослабляющие детский организм» (забайкал.) 〈Логиновский, 1903〉.

«Уносит», «уводит» (так, в безличной форме, обычно говорят об исчезновении) не только детей, но и взрослых. «Дявица ишла в гумно за кормом. Ну, вот вслыхала, что там играют в гармонь. Она попросилась у матери туда гулять. 〈…〉 Мать ей не позволила. Она ушла самовольно. Мать осерчала и заругалась на нее худо: „Черт бы, говорит, вас подхватил и с гулянкой с вашуй!“ Вот в тую же минуту ее на воздух поднял [черт], все равно как птица на крылья посадила и таскала ее трои сутки. И над лясам, и над миром везде ее таскал и все ей говорил, что скинь крест. А она крест не скинула. Опять яну приташшил на это место и бросил. Она немного пожила и померла со страстей» (псков.).

Уводящая про́клятых нечисть принимает обличья людей, животных. Ср.: «У нас в Фомичеве на Троице за непослушание мать прокляла девочку лет двенадцати-тринадцати. Она пошла гулять с подружкой и потерялась. Подхватили ее две собаки, перевели через Чикой [реку] и увели в лес. И она там тринадцать дней провела, умом тронулась» (забайкал.) 〈Болонев, 1978〉.

«Уносит» про́клятого не всегда, но в определенное время. Про́клятый «в дурной час» прямо попадает к лешему (новг., волог.); опасно призывать черта в полдень, особенно страшно в полдень родительское проклятие – ребенок тут же исчезает и, невидимый, ходит за матерью (олон.).

«…Если ребенок смеется во сне, его „тешат ангели“, если плачет, „то тут он подсовывается“ (нечистый. – М. В.). Если в это время выругать ребенка, дьявол его непременно подменит. Во время Христовской заутрени дьяволу дается одна секунда, в которую он может безнаказанно подменить ребенка. Если в эту секунду мать изругает ребенка, дьявол подменяет его своим» (волог.). Губительно проклятие, произнесенное в то время, «когда служба идет в церкви» (новг.)» 〈Черепанова, 1996〉.

«Проклятие, как уверяют крестьяне… бывает лишь тогда действительно, когда брань произнесена хотя и не с целью проклясть, но в неурочный, недобрый час. Недобрый час… бывает больше перед восходом и заходом солнца» (новг.) 〈АРЭМ〉.

«По понятиям уральцев, опасно проклятие „не в час“, причем „не в час“ – это „не час“, „самые глухие полдни“, то есть промежуток, или, правильнее, переход от двенадцатого к первому часу – переход, продолжающийся, впрочем, только одно мгновение или еще меньше» 〈Железнов, 1910〉 (ср. также представления о таящем опасности пухлом часе (арханг., печор.), благой минуте (псков.).

Представления о «неровности» (неравности) времени вплоть до наших дней сохранились в выражении «не ровен час»: «Не ровен час, говорит народ, ин лих, а ин нет». «Если мать пошлет ребенка к лешему „в добрый и святой час“, для него это проклятие пройдет бесследно, а если „в лих час“ – бес… уведет или унесет порученного ему злой матерью ребенка» (Новг., Череп.) 〈АРЭМ〉; ср. также «отмахивание» – ругань скотины «под не ровен час» (скотина становится невидимой для хозяев) (яросл.). Столь же опасно и «неровное», «дурное» пространство: «худой след», «след лешего», «дорога домового».

Пока участь про́клятого не решена, то есть пока родственники не предприняли все, что возможно, для его возвращения; или он не снял с себя крест, не принял пищу от лешего (последнее, правда, согласно поверьям XIX–XX вв., должно соблюдаться далеко не всегда) – про́клятый пребывает в беспрестанном движении (кружении).

От «худой брани» мальчик попадает во власть нечистой силы, которая водит его за собой, протаскивая в самые малые щели (новг.). Семилетней девочке, когда она «сама себя изругала», показывается высокий седой старик. Он подхватывает ее на руки и носит, «ровно вихрь», по лесу (Новг., Белоз.). Так же «кружит» про́клятого мальчика леший: за один день он пролетает огромные расстояния; родные пытаются вернуть ребенка, молятся, служат молебны, и его «отбрасывает» возле деревни (Новг., Череп.). «Леший носит свою добычу иногда довольно долго, обращая ее по временам в разных животных и показывая ей свои города, горы, ужасные пропасти… И потом уже отпускает про`клятых от себя, забивши их под огромный выскирь (корни с землею какого-либо дерева, сбитого бурею на землю) или на сарай крестьянского двора, под завал соломы или сена» (волог.) 〈Кичин, 15〉.

Зачастую про́клятый блуждает возле знакомых мест, но не может прервать это колдовское кружение; он видит своих домашних, оставаясь для них незримым; хочет окликнуть их, но лишен голоса, пока действует проклятие (по сути – заклятие).

Согласно распространенным поверьям, проклясть можно и «на срок», и «навек». «Кои на срок, не навек про́кляты, дак те возвращаются, а как проклянет матка на веки вечные – тут уж они тебя, лешие, нипочем не отпустят, хоть что давай» (волог.).

В одной из быличек бранившейся матери советуют проклянуть сына «достатку» (насовсем). «Ишла женщина из деревни Поженки, и бежал за ней ребенок, ее мальчик, лет шести. Она сказала ему: „Вернись домой, вернись домой!“ А вон не вернулся, идет и плачет: „Возьми меня, мама, с собой!“ Она говорит: „Пускай тебя черти возьмут, а я не возьму, иди домой!“ И в тую же минуту она не видит мальчика, а слышит его голос. Он идет и кричит: „Возьми меня, мама, с собой!“ Она б его взяла, а где же она возьмет, если его нет? Пошла к священнику: „Батюшка, помоги моему горю! За мной гнался мой сынишка, и я ему сказала: пускай его подхватят черти, и вон сразу скрылся, – слышу голос, а его не вижу“. Батюшка пошел отпевать, читал воскресную молитву, хотели возвратить мальчика, но никак не могли. И сказал ей батюшка: „Теперь не возвратить. Прокляни его совсем, достатку, чтоб не слышать и его голоса!“» (псков.).

Считая про́клятых, пропавших без вести людей похищенными, «уведенными», но не умершими, крестьяне верили, что они могут вернуться домой (особенно будучи прокляты «на срок»).

Про́клятый возвращается после истечения срока проклятия либо «разрешения от проклятия». Но тот, кого не сумели спасти («отвести»), кто проклят «навек», навсегда остается во власти нечисти. «Сбраненное» (про́клятое) дитя пребывает и даже растет, «воспитывается» у лешего (реже – у черта, водяного, подпольника). Подобные представления подробно проанализированы Д. К. Зелениным 〈Зеленин, 1916〉.

Про́клятые и потерявшиеся селятся в доме лешего, который посылает их в деревни похищать неблагословленную еду и питье, раздувать пожары (новг., волог. и др.); обруганная («посланная к лешему») женщина в лесу схвачена стариком и приведена к огромному дому, где много женщин в красных платьях (Новг., Белоз.). «Ну и тяжело жить-то там… [у лешего]. Живут в лесу, с незнакомым все народом, это тоже про́клятые, выходит. Робить их там заставляют: што бабы не благословясь оставляют – их дело стащить» (волог.); «И ково так и заводит до смерти, а новые у ево и живут там, в лисе-то, и посылает он их, нехороший-от, поджигать деревни да заводить людей» (волог.) 〈АРЭМ〉.

Живые люди соседствуют с людьми невидимыми; про́клятые – «такой же народ, как и мы, только проклёнутый» (новг.). Уральцы полагали, что невидимые про́клятые будут жить «во плоти» до Страшного суда.

Про́клятые могут войти в семью лешего, сами становятся лешими. В Вятской губернии крестьяне считали, что добрый леший – сын лешего и про́клятой девушки. «В деревне мать прокляла дочку: „Леший тя унеси“. И дочка ушла и ушла. И жила с вольним (лешим. – М. В.) 〈…〉 Каждый год рожала чертей. Говорит, рожу, сразу и убегут» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉. В поверьях многих (владимир., саратов., астрахан., оренб. и др.) губерний лешие – «про́клятые недобрыми матерями»; лешие – «про́клятые Богом некрещеные» (смолен.).

Реже исчезнувших про́клятых представляют пребывающими в подполье дома либо в воде. «От Кривозерского монастыря полторы или две версты есть озеро Черное. Года три тому назад шли три мужика с лесопильного завода Бранта мимо озера ночью, вдруг увидали девушку, нагую по грудь, в воде посреди озера; и кричит она им: „Дайте мне с себя крест, и я выйду из озера. Двадцать пять лет я в озере, про́клятая отцом; а если не дадите креста, я опять уйду в озеро на двадцать пять лет“. Мужики не дали креста, и сразу же она заболтыхала озеро, что задрожала земля, и они упали с испуга… И это бывает часто» (костр.).

На Урале водяные шутовки – «среднее между русалками и про́клятыми женщинами и девками». В своих «подводных гнездах» они живут, как и люди на земле, – «во плоти», хотя обычно невидимы. Появляясь на суше, шутовки похищают еду и одежду, могут сожительствовать с обычными людьми, однако их дети подвластны нечистой силе. Шутовки обречены существовать так до пришествия Христова (сходно характеризуются и шуты, про́клятые мужского пола). На Владимирщине шуты и шутовки отождествляются и с про́клятыми, и с чертями, и с водяными – они похищают неблагословленную пищу (ночью), уводят к себе оплошавших и про́клятых, топят в воде неосторожных. Скотинка в их дворах – про́клятые родителями дети и самоубийцы (см. ШУТ). В быличке Архангельской губернии про́клятая девица выходит замуж в Санкт-Петербург, «под Калинов мост».

В повествовании, записанном на Рязанщине, про́клятая отцом королевна заточена в крепостной стене, откуда выходит через каждые семь лет «в человеческом образе». Она просит солдата-часового купить ей крест и следовать за нею: «„Будут тебя начальники, генералы стращать, не бойся никого, будет огонь и вода, не бойся ничего. Только иди за мною, а вон выйдешь, не говори, пока я не заговорю!“ Взошли они в подвал, увидал часовой ротного командира, корпусного, стращают его, говорят, что мы тебя сквозь строй прогоним! Он промолчал, с обеих сторон пламя на него огненное пышет. Прошел он огонь, потом река, ветер и волны. Прошел он воду. Она ему показала пальцем взять шкатулку. Выходят из подвала, подходят к главной абвахте [гауптвахте] 〈…〉 За крепостью через канаву большой мост. Вдруг пошли по мосту: на конце моста нечистые духи сорвали башмак с нее. Он только сказал: „Сударыня, башмак потеряли!“ И не стало ни ее, ни шкатулки».

Про́клятого старались спасти, возвратить домой посредством молитв, молебнов; обращались и к колдунам. Полагали, что можно увидеть «сбраненного», «наставив к ночи на стол различные кушанья, не перекрестивши их, так что даже можно его поймать: как придут ночью (про́клятые. – М. В.) да начнут чвякать [есть], и он с ними, то скорее прочитать воскресну молитву, тые и разбегутся, а он тут останется» (новг.) («обернуть», возвратить про́клятого можно и накинув на него крест; надев крест и пояс).

Возвращали уведенных нечистой силой про́клятых и с помощью обряда «отведывания» (см. ЛЕШИЙ). В быличке Тихвинского уезда Новгородской губернии убитый горем отец потерявшегося мальчика (его «сбранила» мать) отправляется за двадцать пять верст – в соседнюю волость, к «знающему» колдуну. «Этот колдун сказал: „Сын твой жив, но сбранен и находится на худом следу“. Колдун приехал с отцом и за плату искал мальчика один. Проходил день по полям и лядинам. Сказал, что мальчик жив и нашелся. На пятый день после ухода колдуна и на двенадцатый после пропажи мальчик нашелся в десяти верстах [от дома] у деревни Смолино. 〈…〉 После обнаружения мальчика колдун, предсказавший о его возвращении, говорил крестьянам, что он поплатился за отнятие у духов этого младенца: будто бы черт, превратившись в лошадь, когда он проходил, слягал его заднею ногою, и в доказательство этого колдун показывал на боку синее пятно» 〈АРЭМ〉.

Иногда все усилия пропадают втуне лишь потому, что родные нарушают одно из необходимых для возвращения про́клятого условий (не хватают его «в ту же минуту», не впускают в дом, нарушают молчание, оглядываются назад и т. п.).

Наиболее действенной для спасения «про́клятых под горячую руку» считали молитву («молитва родительская самая богоугодная»), сопровождаемую раскаянием бранившихся родителей. Проклявший сына отец кается в этом священнику: «Тот не отказался, отслужил трои молебен – Господу Иисусу, и Пресвятой Богородице, и Николаю Чудотворцу. Через несколько времени вдруг находят сына ево на сеновале, поставленного вверх ногами к стене. Найденный сын после такого испытания не мог говорить трои сутки, потом начал рассказывать то, что написано было впереди (предсказывать)». Все это привело крестьянина и его сына «к самой добродетельной жизни» (волог.).

Рассказы об успешных и неуспешных поисках про́клятых (наряду с повествованиями об их исчезновении), проникнутые неизбывной надеждой вновь обрести своих близких, облегчить их участь, многочисленны в русской традиции XIX–XX вв.

«В одном селе жила вдова с сыном. Однажды в Христовскую заутреню мать с сыном не пошли в церковь. Мать обряжалась, творог делала. Вышла зачем-то из избы, как сын схватил ложку и хлебнул раза два-три творогу. Увидела мать, что сын ел, и давай его ругать… Изругала сына и послала его посмотреть, есть ли у скотинки корм. Ушел сын из избы, да и нет его, нет и нет… Так сын у нее и сгинул, пропал. Прошло много времени. Приходит в деревню отставной солдатик и просится ночевать. Нигде его не пустили, не пустила и вдова; указала она на пустой нежилой дом… Лег он спать и только стал засыпать, как из голбца выбежала целая гурьба ребятишек, и все плачут; а один таково явственно выговаривает, что его прокляла мать в Христовскую заутреню. Как стало в церкви бить полночь, все ребятишки вновь убежали в голбец. Пришел наутро солдат в село и рассказал, что видел он за ночь. Сходили мужики всем миром в избу, обшарили все ее углы, но ничего не нашли. „Есть у тебя три непочатых конца холста? – спросил солдат вдову и на утвердительный ответ сказал: – Как начнет смеркаться, так и ступай с концами в избу, ляг на печь да тихо лежи. Выскочат ребятишки, ты заприметь, который будет причитать… Слезь потихоньку с печи и обмотай его холстом“.

Так вдова и поступила… Легла на печь. Лежит тихо, чуть дышит. Вышли из голбца мальчики и плачут, а один все причитает, что его прокляла мать в Христовскую заутреню. Сошла тихонько вдова с печи и обмотала вокруг него весь холст. Как стало в церкви бить полночь, все ребятишки побежали, а он не может; подскочили они к нему и сразу разорвали холст, и все убежали. Пришла вдова к солдату и рассказала все, что случилось за ночь. „Есть ли у тебя подвенечное платье?“ – „Есть“. – „Вот уж его не разорвут“.

Как стало опять смеркаться, вдова взяла свое подвенечное платье и пошла в избу. Как прибежали опять мальчуганы, она сошла с печи и обмотала шелковым подвенечным платьем того мальчика, который все причитал… Как стало бить полночь, все мальчуганы побежали, один только обмотанный платьем не может бежать. Подбежали к нему мальчики и хотели разорвать, но, как ни рвали, не могли разорвать шелкового подвенечного платья. Так они и убежали в голбец, оставив его на полу. Сошла вдова с печи, взяла на руки мальчика и пришла домой. Размотала платье и видит, что сын ее спит, перекрестила его и опять легла. Так с той поры вдова с сыном и жила» (Новг., Череп.).

В редкой по выразительности севернорусской быличке преданная жена возвращает домой мужа, про́клятого его бабкой во время свадьбы («как от венца пошли, его черт и взял»). Для этого она спускается «в подземную нору» (куда побоялся идти отец про́клятого): ее бьют и «всяко ломают», выбрасывая затем – но вместе с мужем – на поверхность земли (олон.).

Пребывание у нечистых духов не проходит для про́клятого бесследно; может вызвать тяжкое заболевание, даже смерть. Ср. забайкальский рассказ о насилу разысканной про́клятой девушке, которая «заросла мхом, еле отмыли»: «Когда окружили ее, поймали и привели, она умерла в церкви, аж горы и леса вздохнули» 〈Болонев, 1978〉. Побывавшие в лесу про́клятые «дичают», немеют, страшатся людей; уподобляясь растительности, деревьям, они «обрастают мхом», покрываются корой (новг., владимир., урал.).

В XIX – начале XX в. повсеместно бытовали повествования о про́клятых девушках, выращенных лесными духами (реже – чертями) и позднее благополучно возвратившихся к людям. Воспитанная нечистым девица может появиться из леса (в лесу); в бане; у воды (в воде). Если накинуть на нее крест (окрестить), она превратится в обычную девушку. Возникающая перед изумленным парнем про́клятая становится его невестой, женой.

Быличка о про́клятой-невесте записана А. С. Пушкиным в Псковской губернии (1824), что свидетельствует о давней распространенности и сохранности сюжета.

Нередко леший сам подбирает про́клятой жениха и устраивает ее свадьбу (Русский Север). До замужества про́клятая может воспитываться и у водяных (арханг., олон.). В приближенной к сказке версии, отправляясь за невестой, необходимо «пасть в воду»; неприглядную девушку «знающий старичок» разрезает затем на три куска и оживляет, то есть «перерождает», делая красавицей (арханг.). Иногда у нечистых пребывает и про́клятый парень – жених, молодожен (олон.).

Нечистый дух (леший) способен не только увести, сгубить про́клятого, но и взрастить, наделив тайными знаниями; даровать просветление (напоминающее, впрочем, юродство).

«И колдуны стали отколдунивать, чтобы лесовой вернул Кузьму. И Кузьму лесовой и принес, к крыльцу и кинул. Стал Кузьма жить, и Кузьму стало с ума сбивать. Кузьма стал обряжаться – зайдет Кузьма в байну, обрядится под пол, и Кузьму тащут всем селеньем, – или Кузьма в овин обрядится. Отец Кузьмы, Степан Иванович, захотел пристрастить его, сводить к судье, чтобы Кузьма не обряжался. 〈…〉 Судья спрашивает: „Вы Кузьма?“ – „Я, барин“. Судья клал на ворот цепь, медаль на грудь и спрашивает: „Кузьма, жалуется на тебя отец, так ты отца как зовешь?“ Кузьма отвечает: „Я батюшком зову“. Барин спрашивает: „Ходишь ли ты, Кузьма, в церкву, молишься ли Богу?“ Отвечает барину Кузьма: „Что хоть, барин, не хожу я в церкву, а владычество его на всяком месте“. И снимает барин цепь с ворота, и полагает на стол: „Старик, не могу я Кузьмы судить, Кузьма не глупой. Что хоть мы ходим в церкву? Оглядываем народ, что то хорошо пришел одевши, да эта еще лучше. Веди, старичок, сына домой“» (олон.).

В небольшом цикле быличек Смоленской губернии леший обучает девушку «знахарству и всему порядку» (см. ЛЕСНАЯ ДЕВКА). Он выступает в роли крестного; испытывает девиц, заставляет их ткать (арханг.; Новг., Череп.); учит парня ворожить (арханг.). Молодой крестьянин, побывавший у лешего, получает дар прови́дения (волог.). В подобных мотивах, сюжетах отразились переосмысливаемые на протяжении длительного времени представления об инициационном (термин весьма условен), переходном состоянии, которое сопровождается временным отсутствием, изоляцией, испытаниями и последующим преображением.

«Про́клятые под горячую руку», как правило, вызывают сочувствие крестьян, а ругающиеся и «призывающие» нечистых – осуждение. «Вообще народ дает громадное значение родительскому проклятию и говорит, что „от него не уйдешь, не уедешь и долго ли, коротко ли, а покарает“ (Новг., Череп.). «К родительскому проклятью народ относится с необыкновенной боязнью, точно так же и к родительскому благословению питает глубокое уважение. Молитва матери творит чудеса. 〈…〉 Есть поверье, что, если родители проклянут ребенка, его непременно унесет леший» (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉.

«Проклятия родительского даже сам Бог не снимет, а родительское благословение, выраженное вещественно, хотя бы оно состояло в кирпиче, дает в жизни непременное благосостояние» (орл.) 〈Трунов, 1869〉. Дети, лишенные родительского благословения и молитв, не могут быть счастливыми и долговечными на земле, а в будущей жизни не наследуют Царствия Небесного. Непокорных детей родители иногда, впрочем (вообще редко), проклинают, такие проклятия могут иметь иногда (в блажной час) страшную силу (яросл.) 〈Дерунов, 1889 (1)〉.

Вера в непреложную действенность проклятия родителей (особенно матери) привлекала усиленное внимание Церкви, поскольку не соответствовала православному канону. Комментируя (как вполне достоверный) случай «увода лешим про́клятой», иркутский священник подчеркивает: такое могло произойти только «по Божьему попущению», в назидание греховной матери 〈Шергин, 1884〉.

Опасаясь навлечь беды на себя и детей, крестьяне придерживались определенных правил: избегали произносить бранные слова; входили в лес благословясь и пр. Однако многочисленность и распространенность связанных с «неосторожным словом» поверий, сюжетов свидетельствует об их непреходящей актуальности – «худая брань» отнюдь не была изжита в русских деревнях ни в XIX, ни тем более в XX в.

Полагая, что проклинать – «неотмолимый грех», жители многих губерний России старались в крайних случаях заменять проклятие неблагословением («недоброжелательные высказывания» разделялись на отказ от благословения, проклятие в запальчивости и обдуманное проклятие, которое было наиболее страшным).

В поверьях XIX–XX вв. понятия о греховном («случайном» либо обдуманном) проклятии и могущественном заклятии трудноразделимы. Ср.: заклясть – «обречь кого-нибудь нечистой силе, например сказать в недобрый час: „Изыми тя, унеси тя“; а особенно сильно заклятие странных людей. Так, по словам заонежан, корюшка перестала водиться в Китежской губе от заклятья странного человека, то есть странника» (олон.) 〈Рыбников, 1864〉.

Обдуманное проклятие-заклятие – справедливое возмездие закоренелым грешникам, оскорбителям матерей. «Про́клятого матерью земля не принимает, и будет он всю жизнь трястись как осиновый лист» (нижегор.); сила материнского проклятия такова, что тела заклятых (про́клятых) матерями детей не разлагаются в земле; про́клятые не находят успокоения, смерти, пока мать не возьмет назад своего проклятия 〈Зеленин, 1916〉.

Сыновья-торгаши, которые «продали» надоевшую мать благочестивому купцу, после ее отъезда «проваливаются сквозь землю со всем своим домом и с животом». «Живет старуха у новых деток во всем довольстве, и почитают они ее, и уважают, и одевают, и поят, и кормят – так на руках и носят. Прошло сколько-то время, затосковала старуха о детках. Купец увидал ее кручину и спрашивает однажды: „О чем ты, матушка, тоскуёшь?“ – „Ой, дитятко, посмотрела бы я на псов-то, на сынков-то, как оне живут без меня“. 〈…〉 Приезжают на место и видят, что дом провалился скрозь землю, и провалился не вовсе, а верховок его видать под землей или в земле-то. Тотчас созвали оне духовников, стали над ямой служить, служили долго, – духовник и спросил ее: „Прошшашь ли, баушка, детей своих?“ – „Прошшаю и разрешаю“. До трех раз эдак он спрашивал, и она одинаково отвечала. В первый спрос – дом приподнялся немного выше, в другой раз ешшо выше, а в третий раз и вовсе вызнялся и стал по-старому, по-прежнему на землю. Тогда сыновья простились с ей и не жили нисколько, умерли тут же. Купец увез старуху к себе жить. Вот, каковы матери-те! Материны молитвы из дна моря вынесут!» (перм.).

Не принимает земля и про́клятых разбойников, нераскаявшихся убийц, которые вечно, «не живя и не умирая», пребывают в месте своего погребения либо гибели.

«По преданию, тела убийц святого Андрея Боголюбского, казненных князем Михаилом Георгиевичем, были зашиты в короб и брошены в Пловучее озеро, но ни вода, ни земля не приняли их в свои недра, и они доселе плавают по поверхности этого озера, прозванного Поганым». Однажды в году, в ночь под 29 июня, из глубины озера «слышатся будто бы и человеческие стоны» 〈Кудрявцев, 1901〉.

Про́клят и Степан Разин, который за грехи «смерти и покоя не знает» (тамбов., самар., урал.).

Про́клятыми дочерьми царя Ирода, Сатаны (или просто про́клятыми дочерьми) в ряде губерний России именовались лихорадки. Иногда с про́клятыми отождествляли русалок, леших (владимир., саратов. и др.) 〈Зеленин, 1916〉.

Заклятыми (про́клятыми) людьми почитали некоторых животных, птиц, пресмыкающихся. Лягушки – про́клятые дети (владимир.) (про́клятые матерями младенцы – нижегор.). «Лягушка была человеком, но, будучи заклята угодниками Божиими, превратилась в тварь. К ней, как к несчастному существу, питают жалость в убийстве, какой не бывает к другим пресмыкающимся» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉. Медведь – обращенный (про́клятый) человек (арханг., моск., нижегор., зап. – сибир.).

Существенное место в крестьянских поверьях XIX–XX вв. занимают про́клятые растения, деревья. Ср.: «Осина была сладкой и твердой, но, когда удавился на ней Иуда, Бог, в знамение проклятия своего, преложил приятный вкус в горечь, сделал ее деревом скорогниющим и листьям повелел трястись непрестанно» (нижегор.) (листья осины красны из-за напрасно пролитой крови Христа) (арханг.).

Про́клятыми (заклятыми) становятся и целые селения. «Огромное и многолюдное село» «за грехи и беззакония жителей» вдруг проваливается «вместе с Божьей церковью, с крестьянскими избами узорочными, с теремами стрельчатыми» в озерные глубины (позже один из рыболовов чуть не вытаскивает на поверхность церковь, зацепившуюся главой за удочку) (владимир.) 〈Добрынкина, 1900〉.

Впрочем, заклятым, «ушедшим» под землю или под воду бывает и поселение праведников, которые удалились от греховного мира. Варьирующийся смысл заклятия-проклятия (случайного, обдуманного, предопределенного; предполагающего испытание, преображение или наказание) выявляется в контексте конкретного поверья, сюжета.

ПРЯ́ХА – дух в обличье женщины, появляющийся в доме ночью; кикимора.

Пряхой в быличке Новгородской области названо существо, близкое по облику и занятиям кикиморе, маре (см. КИКИМОРА). Ее ночное прядение предвещает перемены, беды.

«Пряха есь. 〈…〉 Я только легла спать, слышу, моя прялка прядет, даже щелкат. Так жутко стало. Встану – нет никого. Как только прилягу – опять защелкат. Как схватила подушку, кинула, сказала: „Ой, Господи, что такое“. Бога-то помянула, она и исчезла… Это уж к плохому было: похоронка пришла от мужа. 〈…〉 Многие хозяева слышали, как она прядет, щипочет. Видали раз пряху – так уж такой же человек. Баба одна пришла к старушке, а та и научила: „Возьми, – говорит, – лампу, покрой платком, чтоб свету не было, а как придет, так и посвети сразу“. Та как огонь открыла, женщина как побежит! Такая же, как человек» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

ПУСТОДО́МКА – нечистый дух в пустом доме; кикимора.

Пустодомка напоминает вещую пряху, кикимору, которая селится в заброшенных строениях (кикиморы обитают в нежилых домах, на пустых чердаках – волог., вятск., перм., томск. и др.). Иногда этот мифологический персонаж отождествляют с кикиморой.

«Занятия» пустодомки те же, что у кикиморы: она прядет («нити судьбы» человека); способна влиять на жизнь людей. В повествовании о пустодомке, записанном в Архангельской области, запечатлены, возможно, фрагменты посиделочной (святочной) игры с «вещей пряхой». Ср.: старухи во время Святок наряжались шишиморами (надевали «шоболки», рваную одежду) и пряли, сидя на полатях; девушки хватали шишимору за ноги, она их била палкой 〈Завойко, 1917〉.

Версии сюжета о пустодомке (или Дарье, Дуне Ригачнице), популярные на Русском Севере, включают мотивы сакрального прядения, а также намеренного приглашения опасной гостьи на посиделки и преследования ею девиц, характерные для быличек о гаданиях. В текст входят ритуализованные монологи (краткие «жития») стола, скатерти, хлеба, соли – предметов крестьянского обихода, которые становятся оберегами и защищают девушек от грозной пустодомки.

«В Карпове доме жила пустодомка. Девки пойдут на вечериньку – эту пустодомку и кличут:

– Крестова, пойдем на вечериньку!

Она крычит:

Скоро буду – не забуду, Квашню мешу – не домешу, Солю – не досолю, Печку топлю – не дотоплю, Житники похтою – не допохтою, В печку сажу – не досажу, Пеку – не допеку, Вымаю [вынимаю] – не довымаю. Стол обираю – не дообираю. Обедаю – не дообедаю. Скоро буду, не забуду.

[Девки приглашают пустодомку трижды, она отвечает все то же, но в последний раз „с горячкой отвечает, несдовольничала“.]

…а девки все смеются. Девки пришли, хозяйке и говорят:

– Мы пустодомку звали на вечериньку, пустодомка придет сегодня – посулилась.

А хозяйка:

– Зачем раздразнили пустодомку, придет – всех переколотит.

Она, видно, хитра была – хозяйка: стол поставила – на стол положила скатертку портяну, на скатертку положила мякушку хлеба – коврижку, на краюшку хлеба – солонку с солью. Потом девкам всем по горшку дала и по клубку пряденого дала:

– В горшки положьте клубки и на головы горшки положите. Эта пустодомка придет – вас по головы хлеснет, горшок рассыплется, а вы падайте – будто убились.

Девки за прялки-то и сели; прядут девки, а горшки на головах. Пустодомка потом идет с большинской прялкой; зашла в избу – едва прялку затянула – только мала прялка!

И стол заговорил:

Меня топором рубили, Меня и стружкой стругали, Да меня и долотом долбили — Я все терпел, а ты вот чего незлюбила девок?

Потом и скатерть заговорила:

Да меня-то трепали, Да меня-то чесали, Да меня-то ткали, Да меня-то иглой сшивали, Да меня-то и на стол постлали — Я все стерпела, а ты вот чего не стерпела, незлюбила девок?

А потом мякушка заговорила:

Меня-то, – говорит, – колотили-молотили, На мельницы мололи, В квашню склали да растворили, Да меня и в печке пекли. Меня на стол положат, Меня-то ись станут — Я все стерплю, а ты девок не стерпела.

Потом и соль заговорила:

Меня-то и на огне варили, Мною рыбу солят, Мной и волнухи солят, Меня везде едят — Я все терплю, а ты чего незлюбила девок?

Пустодомка с прялицей у дверей стояла, а тут пошла по девкам, девок колотить; да придет – каку девку хлеснет прялкой по головы-то, горшок с девкой на пол падут; горшок изломается, а клубок укатится, думат – у девки голова катится. Так всех переколотила до кажной девки, ну и сама ушла; а девки все встали живящи… Хохотали, смешно ведь; только убыток сделала – горшков набила, а боле што…» (онеж.).

ПЬЯ́НЫЙ БЕС (ПЬЯ́НСТВЕННЫЙ БЕС) – бес, черт, вызывающий запойное пьянство.

«Сатана же, завистию своею распаляем, позавиде доброму делу Божию и нача с бесы беседовать, как бы уловити и погубити род человеческий пьянством наипаче верных христиан, и выступи у них един из собору пьяный бес и глагола Сатане: „Аз ведаю, господине, отчего сотворить горелку – пьяное вино“ („Отчего уставися вино душепагубное“)» (арханг.).

В поверьях русских крестьян запойное пьянство приписывается проискам дьявола и подчиненных ему чертей, бесов.

«Про людей, болеющих хмелевиком после сильного запоя, здесь обыкновенно говорят, что ими овладел дьявол. Да и сами пьющие и страдающие хмелевиком верят этому и в трезвом, здоровом виде говорят, что им действительно представлялся дьявол в человеческом образе, но с хвостиком и с рогами и что он манил их то в лес, то в воду, то заставлял давиться. У нас верят, что они действуют в это время не собственной волей, а по приказу и указанию дьявола; верят, что человека, страдающего запоем, всегда может посетить дьявол» (волог.).

Врач Н. Ф. Высоцкий констатирует: «Кроме душ усопших и духов болезней, целый ряд недугов вызывается еще бесами, дьяволами. Бесы, по-видимому, чаще насылаются на людей различными колдунами, ведьмами, чем нападают по собственному почину. В последнем случае они выбирают преимущественно пьяниц, людей, пренебрегающих своими религиозными обязанностями, – не верующих в Бога, нераскаянных, великих грешников, или тех, которые призывают их на помощь в минуты злобы, гнева, отчаяния. Пьяницам бесы представляются нередко в своем натуральном виде целыми десятками, лишают их сна, поселяют отвращение к пище, наводят ужас, истощают тело и иногда доводят до самоубийства. Таким образом объясняет народ припадки запойного бреда или так называемой „белой горячки“, наблюдаемой у нас, как известно, весьма нередко. 〈…〉 На характер галлюцинаций, несомненно, оказывают влияние занятия больных и степень их умственного развития». Многим из них «чаще всего представляются черти благодаря несомненной уверенности в их существовании и власти над людьми» 〈Высоцкий, 1911〉.

Верили, что нечистый опускает в бочку «запойную каплю вина (лишь иногда, по особой милости Божией, эта капля не приносит вреда и пропадает даром – бутылка с водкой лопается)» 〈Попов, 1903〉.

Образ вызывающего пьянство беса, нечистого нашел яркое отражение в историко-литературных памятниках. «Чародей-дьявол прельщал русского человека пьянством, крупнейшим национальным пороком. Для этого у дьявола есть волшебная хмель-трава, которая в притче о хмеле одухотворена, как это обычно для травников, представлена злым духом, поведающим о своих тайных силах 〈…〉 [первую ветку этой травы дьявол вручил жене Ноевой, научив ее опоить мужа]. Но после Вознесения Господня, желая угодить дьяволу, пьяный бес достал остатков этой травы с оравицких „гор“, научил одного безработного варить „хитрое зелие, рекомую горелку“, и через него распространил по всему свету: „в цари, в Литву, и в Немцы, и во вся грады, и к нам, в святорусскую землю“. 〈…〉 В Слове с именем Василия Великого „Како подобает воздержатися от пьянства“ замечательно художественно и реально описывается, что делает пьянственный бес с пирующими. Сначала все идет хорошо, но уже после четвертой чаши, которая – „от неприязни“, начинают развязываться языки. „Егда же испиют седьмую чашу, еже есть богопрогневательна, Духа Святого оскорбительна, бесов возвеселительна“, пир становится крайне непристойным. „Ангелу же отшедшу от когождо человека, а бесу приближуся“ [после того как бесы опустят в бокалы „экстрактов всякого греха“, каждый из пирующих начнет „умом оскудевать“ и „со хмелем братися, акы на брани с супостатом“] 〈…〉 Бесы особенно веселятся о пьяницах и с радостью приносят отцу своему Сатане „жертву таинственную“» 〈Рязановский, 1915〉. «Восходящее корнями к язычеству» пьянство вызывало особенно резкое осуждение Церкви.

Искушая людей, подбивая их пить все больше, дьявол (черт) принимает разные обличья – обычного человека, маленького юркого существа. Он заводит пьяниц в грозящие гибелью места. «Однажды пьяный мужик возвращался домой. На дороге он увидел черта, который показывал ему кулаки. Мужик – к черту, а тот дальше от мужика и все кажет ему кулаки. Мужик рассвирепел и с бранью бросился на черта. Черт – в воду, мужик за ним. Черт зашел по шею, и мужик идет. Шел, шел и потонул» (Новг., Череп.).

Представления о «вождении» пьяниц нечистью сохранялись вплоть до XX в. «Всякому человеку на роду написано, какою смертию и когда умереть, а пьяницам – нет 〈…〉 пьяница где обопьется, там ему и могила. За всяким человеком ангелы-хранители ходят, а за пьяницей нет, то-ись и за ним сначала ходят, да отступаются, как скоро он станет не в меру упиваться. Вот тут-то чертям и воля; как ангелы-хранители отступятся, тут-то они и задушивают пьяницу. Но ангел-хранитель, надо знать, отступается не тихим молчанием, а сначала упредит того человека сном, чтобы человек спокаялся и воздержался» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

Борьба с пьянством и вызывающими его существами из века в век представлялась почти безнадежной. «Сила бесовского зелья так велика, что древнерусский человек навсегда отчаялся освободиться от его чар. Пьяный хуже бесного (бесноватого): „пришедши бо иереи сотворят молитву бесному, проженут беса, а над пьяными, аще бы со всея земли сошлися попове и творили молитвы, то не могут прогнати самовольного беса запойства злаго“» 〈Рязановский, 1915〉.

В XIX–XX вв. пьяниц «отчитывали» в церкви; заговаривали от запоя. «Ты, небо, видишь, Ты, Боже, слышишь, что я хочу сделать над душой и телом раба Божьего [имя]. Тело мое репа, печень яд! Сойдите в чашу брачную, звезды ясные, – в моей чаше – вода синего моря. Месяц ты светлый, взойди в мою хату, – а в моей хате ни дна, ни покрышки, ни верхней доски! Солнышко ты правильное, взойди на мой двор, – а на моем дворе ни людей, ни зверей! Звезды, уймите раба Божьего [имя] от вина. Солнышко, уйми раба Божьего [имя] от вина! Слово мое замок» (забайкал.).

От запоя и пьянства молились святым Флору и Лавру, мученику Бонифатию и преподобному Моисею Мурину.

Пьяницу поили растворенной в воде золой из церковного кадила; ставили за него свечу вниз фитилем (тамбов.). Действенным средством против запоя считали воду, оставшуюся после обмывания умершего (в севернорусской быличке напоенный этой водой муж-пьяница отнюдь не исцеляется, но превращается в еретика и съедает жену).

Р

РА́ДУГА (БО́ГОВА ДУГА́) – оживотворенная дуга (небесная змея), которая упирается концами в моря, реки, водоемы и набирает из них воду для дождя; блестящая труба «вроде насоса»; творение Бога либо Ильи-пророка; венец Бога; знамение окончания Всемирного потопа; мост между землей и небом.

«Рай-дуга, / Не давай дождя, / Давай солнышка, / Высоколнышка!» (новг.).

Образ радуги в народных поверьях – один из самых впечатляющих и многозначных. Радуга – «втягивающая воду» небесная змея, традиционный символ многих мифологий. «Радугу называют в народе змеей и в доказательство сего наименования указывают на каких-то дальнейших самовидцев. Будто бы какие-то мужики во время поездки своей в давнее время в заморские страны видели, как эта змея, опустивши свой нос в море, вбирала в себя воду, а после и выпущала, отчего бывает дождь» (новг.). 〈Слова, пословицы, 29〉.

Радуга (далеко не всегда отождествляемая со змеей) – предвестье начала и окончания дождя; она же – причина дождя и бездожия. «Радуга упирается концами в реки и набирает воду, а потом дождем опускает ее на землю. Радуга всегда свидетельствует о том, что будет дождь» (зап. – сибир.).

«Радуга упирается концами в воду, в море, и насасывает воду для облаков. Если идет дождь и светит в то же время солнце во второй половине июля или августа, то говорят: „Это грибной дождь, от этого дождя грибов нарастет!“ А в остальное время: „Светлый дождь“» (Новг., Череп.).

Радуга тянет воду к небу (орл.); пьет воду из моря (томск.). Радуга выходит из тучи, набирает воды и уходит; «Радуга у колодезя воду пьет» (курск.) 〈Резанова, 1902〉.

Радуга пьет воду, чтобы избавить землю от потопа (тульск., рязан.), и означает, что не будет больше дождя (рязан.); потопа (калуж.) 〈Ушаков, 1896 〉.

Радуге – самочинно действующему существу – в поверьях XIX–XX вв. сопутствует образ радуги, сотворенной (посылаемой) Богом либо Ильей-пророком. Радуга – Богова дуга (Новг., Белоз.); дуга Ильи-пророка (зап. – сибир.). Радуга – живое существо: она пьет по повелению Божию из морей, и из этой воды потом образуются тучи, из которых падает дождь. Если бы не было радуги, то не было бы на небе и воды (тульск.). «Радуга – это насос для воды. Она во время дождя опускается концами в моря и вбирает в себя воду – чрез это является на землю дождь. О появлении радуги никто не может знать, кроме Бога» (орл.). Радугу «Бог спускает с неба», чтобы набрать запас воды для дождя. «Бог посылает часто две радуги: одна набирает воду [из моря], другая переносит ее на небо; или одна набирает для неба видимого, другая – для невидимого» (калуж.).

«Радуга – это венец Бога. Другие думают, что это блестящие трубы вроде насосов, по которым из морей на небо проходит вода для дождей. Дождь некоторые объясняют тем, что вода, поднявшаяся по трубам радуги на небо, снова вливается на землю в отверстия, через которые глядят на людей святые» (Новг., Белоз.). Представления о сверкающих трубах радуги могли возникнуть под влиянием библейского сказания о Всемирном потопе и апокрифов. Ср.: «Трубы облачные собирают от моря и от рек воды, и от озер и, напивше, восходя, избывают из себя воду в сокровенные бездны» («Беседа Епифания Кипрского»).

«После потопа Бог сделал радугу, которая выпивает всю лишнюю воду» 〈Ивановский, 1892〉. Радуга, возвестившая Ною об окончании всемирного бедствия, и поныне остается знамением того, что потопа не будет. «Радуга всегда бываёт при сонце, так щобы на одной стороне неба шел дож, а на другой бы стороне неба свитило сонце. Радугой нам Бох показываёт, що цёрту ницево не сделать насчёт потопа» (волог.).

Одновременно радуга знаменует прекращение дождя; появляется оттого, что солнце купает свои лучи в дождевых струях (калуж.).

Радугу посылает пророк Илья, дабы «сказать людям, что дождя больше не будет. Потому-то она внезапно появляется и, когда напьется, тоже внезапно пропадает. До Всемирного потопа радуга была одноцветная, а после него стала разноцветной. Это служит знамением, что потопа больше не будет» (тульск.) 〈Колчин, 1899〉.

Согласно иным трактовкам, «разный цвет радуги ознацеёт разные цвета в Божьей одежде» (волог.); радуга многоцветна, чтобы ее было хорошо видно (калуж.).

Радуга предстает мостом, «по которому Божии ангелы восходят от земли на небо с душами праведников и нисходят на землю для возвещения праведным людям воли Божией» (тульск.). «Где спускается радуга, на том месте чья-то душа святая поднимается на небо» (зап. – сибир.).

«Мост-радуга опирается своими концами в земные колодцы с водой, из которых семью разноцветными трубками вбирает воду и проводит на небо. Рассказывают, что у концов радуги, около колодцев, находятся большие клады» (тульск.). «Любителям искать кладов советуют достигнуть концов радуги, где повешено по котелку с древними золотыми монетами» (новг.). Однако этот способ обогащения сомнителен, ибо во вместительные чугунные котлы черти складывают «неблагословленные» деньги, украденные ими у людей, а потом ими же «смущают», искушают и морочат кладоискателей (волог.).

РЕВЕ́НКА – трава, наделяемая в поверьях магическими свойствами.

Согласно калужским поверьям, свойства травы ревенки открыл крестьянке летающий змей. Ревенка называется так оттого, что «ревет по утренним и вечерним зорям». Если настоять этой травы в вине и дать выпить порченому, то он скажет, кто его испортил 〈Ляметри, 1862〉.

РИ́ГАЧ, РИ́ГОЧНИК, РИ́ГОШНИК, РИ́ЖНИК, РИ́ЖНЫЙ (ЗАРИ́ГАЧНИК, ПОДРИ́ЖНЫЙ), РИ́ЖНЫЙ ХОЗЯ́ИН, РИГА́ЧНИЦА, РИ́ЖНАЯ БА́БА, РИ́ЖНИЦА – дух риги; мифический «хозяин» риги.

Ригочник, рижный обитает в риге, где сушат сноповой хлеб. Чаще он невидим, только слышим; видеть рижного, как и овинного, нежелательно. Рижник – «черный, косматый, мохнатый»; «страшный горазд» (новг.).

Ригочники появляются в облике людей. «Пошел мужик топить ригу. И вдруг слышит – идут. Открывается дверь. Входят мужчина и женщина. Мужчина говорит: „Тихо, здесь раб Божий лежит“. Прошли дальше [в ригу]…» (новг.).

Олонецкие крестьяне считали, что волосы у ригочника «подрезаны и завиты», но ходит он в оборванном платье, всегда черный, запачканный. В поверьях Новгородчины упоминается семья рижника (жена и новорожденный).

«Рижная баба сидит, волосы длинные. Вот сосед пошел однажды, да не вовремя. Там рижница рожать собралась. (У ней и муж есть.) Он говорит: „Я закрыл дверь и ухожу“. А второй раз прихожу, а рижник говорит: „Ты хорошо сделал, что мою жену не тронул, и я тебе ничего не сделаю“» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

В риге могут являться умершие, а также черти. В повествовании из Олонецкой губернии в риге трудится покойный крестьянин (слышно, как он мелет хлеб); в рассказе из Тульской губернии черт в риге раздает девушкам наряды.

Любимое место ригочника – у огня: разместившегося на его месте (у печи) парня он, гневаясь, ударяет пучком соломы. Наказанный «хозяином» риги парень сходит с ума (олон.).

Ригачник бережет ригачи и гумно, отчего и зовется ригачником и гуменником (олон.).

Ригочник – «хозяин» риги, связанный с огнем, печью. По-видимому, ригочник покровительствует семье, которой принадлежит рига; от него зависит достаток крестьян, их благополучие, сохранность собранного урожая, он знает будущее (рига – традиционное место святочных гаданий).

Рижный защищает людей: спасает крестьянина от преследующего его колдуна-мертвеца (олон.); предупреждает парня о том, что его намеревается погубить ведьма, и подсказывает, как спастись (тульск).

В новгородской быличке рижный вредит хозяину риги, но затем указывает ему место, где зарыт клад.

«Однажды невзлюбил рижный одного мужика и сжег у него ригу. Построился мужик заново, а рижный опять сжег. И в третий раз построился мужик, и вот что случилось. В прежнее время водили медведей. Вот пришел в деревню ночевать мужик с медведем. Куда его положить? Неловко такого зверя в избу пускать. Вот ему и велели в риге той ночовать, что недавно построена была. Стопили ригу, мужик с медведем забрались туда и забились за печку: теплее там ночовать. В полночь прихо́ди рижной хозяин и приноси множество рыбы. Начал он ей печь на угольках; печет и роет на краешок, а медведь из-за печки подбират лапкой да подъедат. Рижной хозяин остатнюю рыбку спек, на печку кинул. Хватился, стал искать – нет ни одной! Бросился за печку; как его сгрёб – не знат кто – да начал его тискать! „Ну ты, пусти“, – кричит рижной. Насилу вырвалса, ушел весь оцарапанный. И через несколько времени идет одна женщина рано поутру за водой, а он ей настречу и спрашивает: „Жива ли у мужика, чья этая рига, кошка?“ – „Жива, да еще таких же семерых родила!“ – „Эко горе-то, – говорит рижный, – скажи ты, пожалуста, мужику, что ригу я ту у нево сжег, больше не буду, полно. Пусть он деньги мои оберет: их под углом риги пивовраенной котел зарыт. Хотел я ему опять ригу сжечь, да боле не пойду“. И вправду, обрал мужик деньги: большой котел, полный серебра, и стал богато жить».

РОГА́ТЫЙ – нечистый дух, черт; дьявол.

«Не был только у черта на рогах» 〈Даль, 1882〉.

Рогатый – иносказательное обозначение черта. Присутствие рогов, рожек указывает и на зооморфную ипостась, и на чрезмерную (в христианском восприятии) гордыню черта, дьявола. «Рога на языке Священного Писания означают силу, могущество, гордость, а дьявол, как бывший ангел, превосходит человека; овладев миром, он „князь мира сего“ и в то же время представитель гордости» 〈Успенский, 1907〉.

РОСОМА́ХА – дух в обличье женщины, появляющийся в поле или в лесу; фантастическое существо («зверь-женщина»), обитающее в ржаном поле или в коноплях; русалка.

«Росомахи во ржи… такая с длинными волосами схватит и утащит» (онеж.).

По сообщению В. И. Даля, росомаха – «злобный дух со звериной головой и лапами, живет в коноплях» 〈Даль, 1882〉.

В поверьях севера и северо-запада России росомаха схожа с русалкой, которая появляется не только в воде, но и в полях, в лесу. Это женщина с длинными распущенными волосами, обитающая в ржаном поле. Она хватает и уносит забравшихся в рожь детей. «В лесу росомаха, кукимора 〈…〉 Как девка стоит середи лядины (поляны), волосье черное, до сих пор долгие, не косой, так распущены» (ленингр.) 〈Черепанова, 1983〉.

Росомаха отождествляется с русалкой. «Росомахи здесь нет, она в реке живет. Она утром на камню сидела. Волосы распущены и сидит на камне. Она как женщина. Как увидит человека, так в воду – плюх! Все одное, что росомаха, что русалка» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

В поверьях Архангельской губернии особыми свойствами наделяется зверь росомаха. Ср.: «Удар грома во время свадьбы [леших] превращает всю честную компанию леших и леших в росомах, оттого-то этого зверя здесь считают про́клятым» 〈Ефименко, 1877〉.

Облик росомахи – женщины с длинными волосами, духа поля и полдня, переплетается с обликом фантастического зверя с длинной золотящейся шерстью, «пробегающего ветром» по волнующейся ниве. «Рожь качается, что росомаха бежит. Темно-каштанового цвета, ржи спелой, и как будто руками машет» (онеж.).

РУСА́ЛКА – дух в облике женщины, который может появляться у воды, в лесу, в ржаном поле, в коноплях и т. д.; водяниха, шутовка, лобаста.

Образ русалки в народных поверьях XIX–XX вв. сложный, контаминационный. «Он уже на русской почве воспринял в себя некоторые черты с разных сторон, – считал Д. К. Зеленин. – В образе русалок отразились свойства и признаки некоторых духов местных – полудниц, леших, водяных; сказалось влияние древнегреческих сирен» 〈Зеленин, 1916〉. Благодаря тому что русалка стала героиней ряда литературных произведений XIX в., ее образ обогатился «книжными» чертами дивно прекрасных и чарующих, роковых существ, о которых повествовали так: «В глубокую полночь, при лунном сиянии, всплывали на поверхность озера красивые нагие девы с распущенными длинными волосами и с хохотом плескались водою» (саратов.).

Однако в народных верованиях русалка порою страшна, неприглядна. Облик «страшной» русалки особенно характерен для поверий Северной, Северо-Восточной России, но отмечен и в верованиях центральных районов, в Поволжье, а также в Сибири; здесь русалок часто смешивают с водянихами, водяными чертовками (шутовками – владимир., урал.), лешачихой. Водяница – русалка, появляющаяся в моховом болоте (владимир.).

Русалка – «девка-волосатиха», «волосами трясет» (перм.); у нее спутанные волосы и громадные груди (владимир.). В Астраханской губернии считали, что русалка безобразна и космата, а в Саратовской представляли ее лохматой, горбатой, с большим брюхом, острыми когтями и железным крючком, которым она ловит людей.

Волосы русалок могут быть зелеными (арханг., волог., тульск, рязан., смолен., воронеж., уфим.). Волосы их бывают и «черные, длинные» (новг., олон. и др.), иногда – «золотые, блестящие» (вост. – сибир.). Глаза русалок «горят как угли» (рязан.).

По рассказам восточносибирских крестьян, русалка разнолика – то черна и растрепана, то, напротив, «вся в белом» или «бела, как снегурка». «Вот было. Нюра, подруга моя, и я вот пошли как-то вечером по воду. 〈…〉 Мы только подошли – стоит женщина! Вся в белом, как снегурка! Все у нее горит около головы так». «В белом» русалка появляется и в быличке Беломорского района Архангельской области.

Приблизительно так же может представляться и русалка, именуемая лешачихой (арханг. и др.). В Перми записан рассказ о том, как лешачиха, сидя на плотине, расчесывает волосы (занятие, более всего свойственное русалке). «Русалка – нагая женщина, – считали в Вятской губернии, – живет в лесу, бежит, так на лошади не догонишь»; «Шел по лесу один мужик, а оне (русалки) за ним турятся, все голые, растрепанные».

В верованиях Орловщины русалка – нагая простоволосая баба; она – растрепанная обнаженная женщина (калуж.). Русалки бегают по ржи, по лесу (орл.). «Раньше говорили детям: „Не бегайте дуже, русалки в жите!“ 〈…〉 А как жито сожнут, не пугают уже» (смолен.).

Русалка – и водяной, и лесной, и полевой дух, хотя чаще ее видят все же у воды. Согласно поверьям, которые были распространены в Рязанской, Тульской, Калужской губерниях, русалки «живут в воде, в лесу и в поле». «Между лесными и водяными русалками у нас не делается различия ни во внешнем виде, ни в занятиях их» 〈Ушаков, 1896〉.

«Русалок нельзя признать определенно духами водными, или лесными, или полевыми: русалки являются одновременно и теми, и другими, и третьими» 〈Зеленин, 1916〉.

В облике русалок проглядывают черты покойников, главным образом девушек, женщин, утонувших, погибших (курск., воронеж., пенз., тульск, калуж., яросл., новг., симбирск., оренб., смолен.), детей, умерших некрещеными (пенз., яросл., Дон), про́клятых (новг., владимир., симбирск., урал.), лишенных погребения, пропавших без вести, похищенных людей (орл., калуж.).

«У нас иногда говорят, что это (русалки) девушки, умершие перед самой свадьбой. Они вот и томятся всю жизнь и людям жить мешают» (новг.).

В Орловской губернии русалок считали деревенскими девушками, пропавшими без вести из-за произнесших проклятие матерей. «У ей (русалки) когти вострые. Она человек, всходит на человека, простоволосая, проста рубашка, а то голая; по виду так, что она из живых: кого матери проклинают, есть большие, есть маленькие» (орл.). Русалка – про́клятая дочь или женщина «средних годов» с распущенными до пояса волосами (с косой), иногда – с одной ногой либо хвостом, но непременно красотка (иркут.).

«Русалки в реке и сейчас есть. В русалку обращается, говорят, про́клятый человек». «Проклинаться через ребенка нельзя, а то умрет, русалкой будет» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉. Русалки – приспанные дети (смолен.).

В Калужской губернии полагали, что в обличье русалок продолжают «жить» на земле самоубийцы, утопленницы. «Получив в свое владение подобную женскую душу, главный начальник злых духов дает повеление варить ее в котле с разными снадобьями, отчего женщина делается необыкновенной красавицей и вечно юною» 〈Ляметри, 1862〉 (представление о подобных магических действиях не является распространенным).

Русалки-покойницы похожи на обычных людей, но они бледны, «прозрачны», с неприбранными волосами, в просторных белых рубахах без поясов либо вовсе лишены одежды. Таких обнаженных женщин и детей можно увидеть в лесу во время Троицы; во избежание несчастий необходимо бросить им платок или что-то из одежды, «даже рукав от платья оторвать, если в то время при себе ничего другого не будет» (смолен.).

Русалку, особенно отождествляемую с про́клятой, полуверицей, может характеризовать не «призрачно-белый», но красный цвет: она вся красная (онеж.); одета в красный сарафан (арханг.); в красное платье (печор.); в красную рубаху (костр.); у нее красные зубы (арханг.) 〈Черепанова, 1983〉.

Вопреки распространенному мнению, рисующему русалку «обнаженной женщиной с рыбьим хвостом», о рыбьем хвосте русалки в традиционных русских поверьях упоминается редко. Подобные существа именуются фараонками (см. ФАРАОН).

Русалка оборачивается сорокой (калуж.); лебедем (симбирск.); возом сена, красной коровой, конем, теленком, собакой, мышью, птицей, зайцем 〈Виноградова, 1986〉. «Русалки были то ж. Разны виды показывали: и женщиной, и мужчиной, и скотиной. Как привидится» (арханг.) 〈Черепанова, 1996〉.

«Не все [крестьяне] верят в русалок в том виду, как обыкновенно представляются оне нам в старинных сказках, но чаще смешивают русалок с водяными или с такой нечистой силой, которая, по произволу, может принимать различные виды, например: на отдыхе обращается в огромную рыбу; когда хочет соблазнить или заманить человека, то принимает вид русалки. Разыскивая для мщения за нанесенную, например, острогой рану, является рыбаком, купцом или вообще человеком, которому было бы сподручно подойти к обидчику» 〈Толстой, 1857〉.

В некоторых местностях России (астрахан., саратов., симбирск., пенз., нижегор. и др.) русалку изображало чучело лошади – «звероподобный образ русалки» (конь, лошадь в поверьях и обрядах традиционно связаны с водой, плодородием, с «неиссякаемой порождающей силой земных недр»).

«На Кропивное заговенье [первое воскресенье после Троицы] провожают русалку [весну]: надевают на палку что-то вроде лошадиной головы из соломы; эту палку несет один человек, на плечи которого кладутся две палки, поддерживаемые сзади другим человеком. Оба они закрываются пологом; на палки сажают мальчика, которому дают повода от этой головы. Таким образом устроенная русалка, обыкновенно вечером, при множестве народа, с песнями идет через деревню в поле, где ее разламывают и возвращаются назад» (пенз.) 〈Горизонтов, 1859〉.

Ср.: у русалки волосы как конский хвост (сургут.); она бегает быстрее лошади (вятск.); «ржет» (яросл.).

Появляются русалки и в одиночку, и группами («одинокие русалки» более характерны для севернорусских поверий – Зеленин, 1916). «Мужья русалок», упоминания о которых единичны, – водяные, лешие, а также защекоченные ими до смерти мужчины.

Е. Г. Кагаров отмечал распространенность веры в неприкаянных «русалочьих детей», нагих и вечно плачущих. В Троицкую субботу они бегают по ржаному полю и поют:

Бух, бух, Соломенный дух, Мене мати породила, Некрещену положила.

Если при звуке их песни приговорить: «Крещаю тебя, Иван да Марья, во имя Отца и Сына и Святого Духа», то дети русалки, не достигшие еще семилетнего возраста, возносятся на небо, как бы восприняв настоящее крещение 〈Кагаров, 1918〉.

Русалочьи дети иногда «прибиваются к людям» – их кормят «паром от горячего» (смолен.). «Говорят, что один мужик, найдя в лесу нагих детей, хотел убить их, но едва он успел поднять руку, как его скорчило и он на том месте умер» (смолен.).

«Старшим» над русалками могут считать водяного; в калужских поверьях отмечена царица русалок (русальская царица).

Рассказы о русалках, описывающие их появление (столкновение с ними) у воды, в лесу, в поле, как правило, коротки, односложны.

Традиционное занятие русалки – мытье и расчесывание волос (арханг., волог., новг., владимир., костр., нижегор., астрахан., орл., урал., перм., забайкал., вост. – сибир.). Завидев человека, русалка скрывается в воде. Ср.: нагая шутовка моет голову в «пруде» посреди болота; исчезает, оставив мыло (владимир.). «И вот русалки эти мылися – тоже видели их… Чудилось, мол, вот русалки сидят на камне – волоса распущенные, и моются на этом камне» (новг.). В селе Семеновском крестьяне говорят, что видели этих чертовок (русалок) 〈…〉 на деревенском плоту, на котором белье моют: сидят они и волосы расчесывают» (костр.) 〈Андроников, 1902〉.

Расчесывание волос – магическое действие. Длинные, густые волосы наделенных сверхъестественными способностями существ испускают особые, колдовские влияния. Когда русалки-шутовки «чешутся», с их волос падают блестки (владимир.); распущенные волосы русалки (водяной женщины) покрывают берег реки, большой луг (олон., владимир.).

Расчесывание волос воздействует на универсум. Пока русалка чешет волосы, с них струится вода, затопляя все вокруг 〈Даль, 1880〉. «По одному сообщению, русалку заставляет расчесывать свои волосы также и тяжесть заключающегося в их волосах громадного количества воды» 〈Зеленин, 1916〉; ср. также поверье – «русалка бороной волосы расчесывает» (казан.).

Такие воззрения органично входят в круг представлений о власти русалок над погодой и влагой: после Троицы русалка насылает бурю, дождь 〈Кагаров, 1918〉; русалка чешет голову перед дождем (арханг.).

Гребень русалки (водяной чертовки) – обычный, золотой либо медный – магический предмет. «По М. Н. Макарову, русалки любят расчесывать свои длинные русые волосы самым белым, самым чистым гребнем из рыбьей кости. Совсем наоборот, гребень уральской шутовки роговой и черный, словно уголь, большой» 〈Зеленин, 1916〉. В уральском повествовании таким гребнем причесывается «в самые глухие полдни» «праздношатающаяся шутовка» – волосы у нее «длинные-предлинные, до самой земли, и так сквозь талов на солнце переливаются голубью и зеленью, словно голова у крякового селезня» 〈Железнов, 1910〉.

Среди русских крестьян были популярны рассказы о «гребне русалки» (о «гребне водяного»), неосмотрительно подобранном людьми и приносящем несчастья («К гребню никто из казаков и не дотрагивался – все боялись») (урал.).

Русалка, чей гребень подобрали люди, «спать не давала, стучит то в окно, то в двери. Тетка Шура старичку одному рассказала. А он ей: „Снеси гребень-то, девка, а то русалка житья не даст“» (вост. – сибир.).

В повествовании, записанном на Орловщине, рыбаки матерят бабу (русалку), которая ночью чешет на камне волосы; она роняет гребень, рыбаки его забирают. После этого у них путается невод и не распутывается до тех пор, пока гребень не возвращают русалке.

Появление русалки может знаменовать грядущую беду: русалку видят возле того места, где суждено утонуть человеку. Русалка с длинными черными волосами сидит на камне у воды, повторяя: «Ох как долго нету!», после чего скрывается в реке; спустя некоторое время на берег приходит местный учитель и, решив искупаться, тонет (новг.). Видевший русалок-чертовок в тот же год непременно умрет (нижегор.).

«В Воренже много ребят у моста тонуло, и одна, русалка, выходила из проруби. Видели ю зимой, в белом, и пела: „Сегодний год хуже прошлогоднего“ – да кланялась все, и тонуло ребят много летом» (арханг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Русалки (как и водяные) «сильно плещутся» перед утоплением человека. Они способны «утянуть» к себе купающегося (особенно того, кто вошел в воду без нательного креста, вечером, в праздник); опасны в полдень и в полночь (орл., рязан., тамбов.). «В полдень нельзя купаться: русалушка ноги заплетет и утащит в воду» (перм.).

«Русалки играют и плещутся по ночам, чешут волосы, топят людей; они любят купаться утренними и вечерними зорями, почему купаться в это время человеку опасно» 〈Зеленин, 1916〉. «Шишихи, русалки, хватают за ноги и топят» (новг.) 〈Даль, 1882〉.

В быличке Мурманской области русалка, ведающая водой и рыбой, требует человеческих жертв, то есть утопленников (см. КИЦКА ЖОНКА).

«Подводное житье» русалок в поверьях и несказочной прозе обрисовано отрывочно. На Русском Севере зафиксированы упоминания о «русалочьих свадьбах». Рыбак, плюнувший в воду, портит свадебный стол русалок и наказан безвременной смертью (мурм.).

Русалки-шутовки уральских и владимирских поверий живут под водой «по деревням», то есть так же, как обычные крестьяне. Ночью они выходят на землю, шныряют по дворам, похищая неблагословленную еду и уводя к себе зазевавшихся и про́клятых («отосланных» к нечисти бранными словами) людей (см. ШУТ).

Лесную русалку можно увидеть сидящей на дереве (иногда она прядет или поет).

О криках или пении русалок упоминается в поверьях Владимирщины и ряда других районов России. В Петровское заговенье русалки качаются на развитых венках и кричат: «Гутыньки, гутыньки!» (или «Рели, рели!»). «Девку поймают, защекочут, и все будут кричать: „Гутыньки, гутыньки!“» (смолен.). Русалки-водяницы поют в болоте (владимир.); русалка-шутовка на мосту в глухие полдни чешет волосы и поет (урал.); пение лесных русалок особенно мелодично» (смолен.).

Будучи и водяным, и лесным духом, русалка появляется у лесных ручьев. «Ручеек, через него жердочка лежит. На ней лохматка сидит… Я и крикнул: „Христос воскрес!“ Она – бултых в воду» (владимир.).

«Страшная» русалка из лесной чащи редко вступает в какие-либо взаимоотношения с людьми или вредит им: при встрече с человеком она скрывается.

Русалки в обличье девушек, женщин не избегают людей, но, напротив, искушают их и преследуют. Русалка уводит из бани мывшегося там мужика. «Один дядька пошел в баню мыться в двенадцать часов [ночи] 〈…〉 И вот он мылся, мылся, и жена у него там пошла – думает, чего его так долго нет-то. Приходит, значит, в баню, его в бане нет. Смотрит – по снегу от бани следочки. И прямо на речку… (Бани-то на горе стояли раньше, у речки). А он голый и сидит на камне… Вот она его спрашивает: „Ой! Ты чего туда забрался?“ А он говорит: „Да чего-чего! Мылся, мылся, приходит ко мне русалка и говорит: «Пойдем со мной». И вот меня и привела…“ Жена потом стала: „Аминь, аминь“, – все раньше говорили – зааминила. А ему с этого камня никак не перебраться обратно. Туда он попал как-то, а обратно глубоко. Река большая была. И потом на веревке тащили оттуда» (новг.).

Девка-русалка ходит к промысловику на зимовку и рожает от него ребенка. Когда наступает время возвращаться домой, кормщик пришедшего за промышленниками судна советует парню-промысловику уехать потихоньку: «…судно понеслось. Она [русалка] увидела, выбежала на гору, ребенка разорвала, половину себе взяла, а другу – свись на судно! Судно бы обернулось, дак она не попала – только одна капелька крови на борту. Стало судно опруживать: ну, стесали топором, оно и выпрямилось» (арханг.).

Сходная быличка в современной интерпретации записана в Старорусском районе Новгородской области. «Рассказывали, служил один какой-то во флоте, а она [русалка] выходила, песни пела. И так она ему понравилась, что влюбился. А любовь у ей настоящая. И ребенка нажили. А что моряку делать, как ее с собой привезти, ведь она не умеет говорить, и ребенок не умеет говорить. И переслали его на другой корабль. Она приходит, смотрит, где он. А ей показывают: уехал. Тосковала горазд. А потом разорвала ребенка и бросилась в воду» 〈Черепанова, 1996〉.

Этот сюжет популярен на севере, северо-западе России; его относят и к лешухе («дикой денщине»), и к чертовке, что подчеркивает расплывчатость, синкретичность образа русалки. В одних контекстах русалка – лесной либо водяной дух, в других – девушка, попавшая во власть лесных или водяных духов; покойница, про́клятая. «Русалка с крестом» (то есть надевшая крест, крещеная) снова становится человеком (и на ней можно жениться).

Русалка похожа на обычную девушку, однако у нее зеленая кровь. Пойманная ловким парнем, она живет среди людей, «исполняет обычные женские работы» (смолен.).

«Ехал-то я лесом в ночи да вижу: под березой девка спит, а сама сзябла, нага, как есть, – повествует пинежский крестьянин. – Взял я ее, на телегу сбросил, домой привез. А дома-то вижу: русалка-то это. Волос долгой, а кровь зеленая, а так чистая. Ну и стала она у меня жить и все работала, только до скотины не ходила. А уж что ест, так прямо срам: как в горшке горит, так она дым да пар ртом хапает и сыта. А потом, как весна стала, так она вдруг и ушла. И ничего зла я от ней не видал».

Русалки приходят в деревни и своей волей. Они посещают некоторые дома и поселяют в семье раздоры (нижегор.). Русалка ворует у крестьян хлеб. «Балаган ставили, в этом балагане спали. Однажды заметили, что у них кто-то хлеб ворует. 〈…〉 Решили караулить по очереди. Вот все ушли на покосы, а один Ванька остался, сидит. Посмотрел на речку: из омута русалка выходит, из воды, и идет к балагану. Сама страшная, волосы длинные, волнистые… Подошла и в проход руки потянула. Руки все длинней, длинней… взяла хлеб и унесла» (вост. – сибир.).

Русалка, «вся во льду», хочет обогреться в овине (владимир.). Традиционные места пребывания русалок – бани, где они моются (парятся), стирают либо прядут (яросл., смолен., владимир.).

Русалки «не только водят хороводы, хохочут, поют, кричат, бьют в ладоши, но и катают яйца, играют пылью, празднуют свадьбы, расчесывают волосы, моют лицо, прихорашиваются, плетут венки, парятся в банях, стирают белье, прядут, воруют нитки и полотно, стерегут цветущую рожь, часто портят посевы» 〈Померанцева, 1975〉.

Многие действия русалок особо значимы. Смысл обыденных и одновременно магических деяний русалок наиболее очевиден в связи с сезонным ритмом их жизни. Согласно распространенным представлениям, выходя из воды, русалки появляются на земле, в лесах и на полях, в период с Троицы (с Семика, четверга, предшествующего Троице, с Духова дня или с последующей за Троицей недели) до начала Петрова поста или Петрова дня (12 июля). Неделю, предшествующую Троице или следующую за ней, крестьяне многих районов России именуют «Русальной», «Русальской», а начало Петрова поста – «Русальским заговеньем».

Русалок видят в течение недели перед Троицей, когда они веселятся и справляют свадьбы; «плавают, кружатся и поют песни» (калуж.). Русалки «завладевают лесом» на неделю, начиная с Троицына дня (орл.); они появляются после Троицы (саратов.).

В Духов день русалка поднимается на поверхность воды, раскачивается на ветвях, заходит в поля; заманивает, защекатывает людей (смолен.); на Троицкой неделе купается в реке, качается на деревьях, бегает по полю, ловит людей и щекочет (воронеж.). Русалки – девушки с длинными зелеными волосами; качаются на ветвях (уфим.).

Раскачивание русалок на ветвях деревьев – магическое действие, способствующее росту, созреванию. «…Русалки, по-видимому, как девы плодоносной природы, главным образом жизненной влаги, покровительствуют растительности и посевам; качание – один из весьма распространенных приемов земледельческих заклинаний; недаром русские девушки „завивают венки“ (то есть связывают ветви двух соседних березок), чтобы облегчить русалкам качание на них» 〈Кагаров, 1918〉.

Само движение русалок воздействует на землю, растительность. В некоторых областях России считали, что русалка живет в поле во время созревания хлебов. Рожь цветет – русалка «во ржи в хлебе бегает и сидит». Там, где пробегают русалки, трава и хлеб становятся гуще (орл., тульск.) 〈Токарев, 1957〉. Когда русалку «провожают в поля», изображающая ее девушка прячется во ржах (рязан.). Русалка, появляющаяся на земле в период летне-весеннего расцвета, – воплощение силы плодородия, одновременно – существо, эту силу источающее.

Согласно общерусским поверьям, русалки, обитающие в полях, изгоняют и преследуют людей (особенно детей), которые вредят посевам (здесь русалка напоминает полудницу, удельницу). «Русалок не видала! Слышала – в старину бегали по полям: каво попадется – изомнут 〈…〉 а ребенка шалокчит – вроде играет, – мнет под собою, как ей жалаится. Они ходют; идет малинький без вниманья: она поймает и в лес; она ходит по ржи, по коноплям шляется, она догонит, сцапает и прямо как зря и кусает» (орл.).

В период, приблизительно предшествующий жатве, русалок провожают (хоронят, изгоняют). В некоторых районах России изображающее русалку чучело топили, «возвращая» в родную для русалки водную стихию.

После обедни молодежь собирается на улице, поет и пляшет. «К вечеру является и русалка: это – конь, сделанный из соломы, на нем сидит мальчик пятнадцати лет, говорок [то есть разбитной], и смешит народ своими прибаутками. У этого коня ноги заменяют два дюжие парня, закутанные в торпище. Конь весь увешан разноцветным тряпьем и бубенчиками; за ним валит народ, преимущественно бабы, девки и дети, гремят трещотки, бьют в тазы и заслоны. Нейдет он прямо по улице, а мечется в стороны, разгоняет и давит народ и тех, которые сидят около изб и нейдут „провожать русалку“. Таким образом, вся толпа валит к реке, с песнями, приплясыванием, хохотом, и бросает чучело в воду» (саратов.) 〈Минх, 1890〉.

Похороны русалки могут пародировать христианское погребение 〈Кагаров, 1918〉. «В заговенье перед Петровым постом делают из тряпок куклу величиною с шестинедельного ребенка, намалевывают ей нос, глаза, рот, наряжают ее в платье. Сделавши из досок гроб, кладут туда куклу, покрывают ее кисеею и убирают цветами. Парни, девушки и молодые бабы несут гроб на берег реки; девушки наряжаются кто священником, кто дьяконом, кто дьячком, делают кадило из яичной скорлупы и поют: „Господи помилуй!“ Все идут со свечами из стеблей конопли. У реки русалке расчесывают волосы и прощаются с нею, целуя ее, причем одни плачут, а другие смеются. Заколотивши гроб, привязывают к нему камень или два и бросают в воду. После этого обряда поют песни и водят хороводы» (рязан.) 〈Шейн, 1887–1902〉.

Во время проводов русалка, которую изображает «девушка с распущенными волосами и в одной рубашке, с венком на голове», удаляется в поля или в лес. «Она едет верхом на кочерге, с помелом через плечо. Ее весело провожают до леса или до поля, засеянного рожью, где она и скрывается от провожающих. Последние же возвращаются назад, приговаривая: „Мы русалку проводили, можно будет везде смело ходить“. Иногда роль русалки исполняет кукла или чучело» 〈Кагаров, 1918〉.

В Нижегородской губернии «проводы русалок» (Русальское заговенье) соответствовали «проводам весны»: чучело, изображающее русалку, с песнями и хороводами выносили за околицу и там «разоряли». В Рязанской губернии, как и в некоторых других, чучело русалки разрывали и разбрасывали по полям (по межам – саратов.), в том числе для того, чтобы сделать поля плодородней. Нередко обливали друг друга водой, призывая дождь во время лета.

В Спасске-Рязанском «провожание русалок» происходило в первый день (понедельник) Петрова поста: «Вечером хороводы девиц и женщин с веселыми песнями сходятся с разных сторон города в назначенном месте и стоят около часа на углах улиц. Каждый почти хоровод имеет чучелу женщины, представляющую, по их словам, русалку. В это время составляются хороводные кружки, а в середине их бойкая женщина, с чучелою в руках, пляшет под веселую песню, делая разные кривляния. Потом хороводы разделяются на две стороны: наступательную и оборонительную. Держащие в руках русалок защищаются несколькими женщинами от нападений других, которые стараются вырвать у них чучелы; причем обе стороны кидают друг в друга песком и обливают водою. Вышед за город, оне говорят, что „проводили русалок“. Тогда растерзывают чучелы, разбрасывают их по полю, а провожающие их девицы возвращаются в город с унынием» 〈Снегирев, 1839〉.

Обряд «изгнания русалок» отличается от проводов главным образом тем, что их «выпроваживают из деревни не с почетом, но с криком „Гони русалок!“, шумом и щелканьем кнутов» 〈Кагаров, 1918〉.

Смысл русальских обрядов многосложен и варьируется от похорон отжившего свой век духа растительности либо ритуального убиения божества плодородия до очищения, изгнания нечисти 〈Токарев, 1957〉.

По мнению Д. К. Зеленина, эти обряды «имеют довольно ярко выраженный поминально-похоронный характер»; «носят на себе следы разных эпох» 〈Зеленин, 1916〉.

В XIX и особенно в XX в. там, где еще сохранился обычай «проводов русалок», образ самой русалки стерт, а представления о значении обряда размыты. «Проводы русалок» на Владимирщине «сводятся к тому, что женщины устраивают складчину, затем ходят по селу с пением частушек, традиционных лирических и даже современных массовых песен» 〈Померанцева, 1975〉. В Руднянском районе Смоленской области «розыгры» (в 1980-е гг.) проходили без упоминания о русалках. Собравшись на поляне близ кладбища «по улицам» (соседи с соседями), местные жители пили, закусывали и пели.

Стиранию исконного смысла русальского обряда способствовало и то, что «проводами русалок» заканчивался определенный период года. «Проводы» естественно переходили в сопровождаемое песнями и танцами гулянье, пережившее в XX в. веру в русалок. К русальским обрядам примкнул, вероятно, ряд обычаев, обрядов, связанных с магией плодородия, ср. описание народной игры (Тамбовская губерния): «Молодые крестьяне, нарядившись в простыни, пускаются вдогонку за девушками и молодыми женщинами, стараясь ударить их кнутом. Женщины спрашивают: „Русалоцки, как лен?“ (подразумевая, „как уродится“). Ряженые указывают на длину кнута, а бабы восклицают: „Ох, умильные русалоцки, какой хороший“». Е. Г. Кагаров проводит параллель между эпизодами этой игры и магическими действиями во время римского праздника «луперкалий»: жрецы («луперки») стегали проходивших женщин ремнями; эти удары приносили «благословение браку, изобилие плодов земных» 〈Кагаров, 1918〉.

Об участи русалок после проводов крестьяне рассказывали по-разному. В Орловской губернии считали: «после Семицкой недели в лесу уже не бывает русалок». Русалки живут в водах с Троицы до Петрова дня, а потом уходят в могилы (уфим.). Полагали, что русалки поднимаются вверх, пребывают на облаках либо, напротив, «скрываются под землю и спят там остальное время года»; переселяются в реки; «оставив лес, долго еще остаются на нивах и безмолвно катаются на волнах нив».

Сложный контаминационный образ русалки в весенне-летних календарных обрядах персонифицирует силы плодородия, природы; он «проступает» из воды, земли, растительности, в них же скрываясь.

Если появление русалок – один из эпизодов праздника Троицы, то «проводы» и «похороны» целиком посвящены русалкам. По поверьям Курской губернии, в первый день Петрова поста (в свои «проводы», именуемые «перегры», «розыгры») русалки играют и расчесывают волосы; если кто работает в это время, они его защекочут; «главным образом, крестьянки боятся в этот день полоскать белье на реке» 〈Зеленин, 1916〉.

Русалки показываются в первый четверг после Троицы, и тогда люди не купаются и не выполняют никаких работ (саратов.). «Русальная неделя почитается крестьянами как праздник. По поверию крестьян (Смоленская губерния), кто будет пахать в эту неделю, у того скот будет падать; кто будет сеять, у того градом побьет хлеб; кто будет прясть шерсть, у того овцы будут кружиться; кто будет городить изгородь, вить веревки, вязать бороны, тот зачахнет, и согнет того в дугу. Дети лиц, нарушавших Русальную, или Кривую, неделю, родятся уродами; приплод скота у этих хозяев бывает ненормальный» 〈Зеленин, 1916〉.

В юго-западных районах России, начиная с Троицкой субботы, не ходили по воду и не работали в поле, веря, что если кто в Духов день, когда, по местным понятиям, появляются русалки, трудится в поле, то те мешают работе и насылают на посевы несчастье. Соблюдающие этот праздник надеются, что русалки сберегут их поля от всякой беды.

«С праздниками в честь русалок совпадают так называемые кривые недели, память о которых сохранилась в народе весьма смутно. В эти дни нельзя делать многого: последствием будет уродливый скот и уродливые дети. Мы затрудняемся приписать эти последствия русалкам, хотя такая возможность не исключена 〈Зеленин, 1916〉.

Запрет вить, вязать, прясть на Русальной неделе указывает на сакральный, влияющий на бытие универсума смысл такого витья и вязания (к которому, очевидно, имеют отношение и русалки). С другой стороны, запрет на витье в определенные периоды года можно сопоставить с обрядовым витьем, плетением, разрешаемым именно на Троицу, когда происходит ритуальное плетение венков (завивание венков на ветвях берез, плетение девушками венков для себя). Троицкий обряд завивания березки в некоторых районах России называется «плетение косы», «завивание венков для русалок», «запирание ворот» и может быть жертвоприношением русалкам, которые, по поверьям, носят венки и раскачиваются на них; пляшут перед ними (владимир.). Завив венки, к ним старались не подходить, опасаясь встретить русалок (смолен.) 〈Успенский, 1982〉. Один из смыслов такого плетения, витья – «запирание», концентрация плодоносных сил растительности.

Запреты прясть в «русальские» праздники подтверждают отношение русалки к прядению, ткачеству. Во Владимирской губернии полагали, что «желание одеться заставляет их [русалок] ходить ночью в бани, где бабы иногда оставляют на гребнях мочки, чтобы напрясть себе одежды». Русалки «похищают у заснувших без молитвы женщин нитки, холсты и полотна, разостланные на траве для беленья; украденную пряжу, качаясь на древесных ветвях, разматывают и подпевают себе под нос хвастливые песни» 〈Максимов, 1903〉.

«Здесь мы находим объяснение народной приметы, в силу которой по Сошествии Св. Духа целую неделю не белят полотна, то есть на Русальской неделе, когда русалки проказят, не расстилают на траву холсты для беленья. В Курской губернии нельзя холсты белить, то есть расстилать на солнышке в среду после Сошествия Св. Духа; буря унесет, почему и день этот называется бураломы. Уносит же буря разостланные холсты прежде всего к глубокому пруду» 〈Зеленин, 1916〉.

Русалкам оставляли жертвы, подношения: развешивали на деревьях нитки, клубки пряжи, куски полотна. (Все это могло предназначаться и «русалкам – духам усопших», которые «любят куски одежды, особенно концы, края платья».) 〈Кагаров, 1918〉.

Образ русалки-пряхи сближается с образами прядущих кикиморы, Мары – духов и божеств, связанных с жизнетворной стихией воды, покровительствующих домашним работам, влияющих на людские судьбы, пророчащих перемены и беды.

Русалки (три девки с косами) появляются у дома перед бедой и настойчиво пытаются открыть дверь, «держатся за скобу»: «Дверь-та на крючки, не говорят, что „открывай!“ – а скобки у двери ломали». Вскоре после посещения русалок у хозяйки дома гибнет сын (новг.).

«Русалку-то видывали, говорят. 〈…〉 Обязательно на камне посреди реки и волосы чешет да приговаривает: „Год года хуже, – сама себе толковала. – А этот год хуже всех“» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

«Есть поверье, что на Троицкой неделе ходят русалки, одетые в белую рубашку, с распущенными длинными волосами, и пугают людей. Кого пугали, к тому приключалась лихорадка. Говорят, что однажды, лет тому назад двадцать, вышли девушки купаться на реку Дон, что было днем. Вдруг замутела вода и слышен был голос: „Настал час худой, да охотников нет!“ С того-то более слуха на сей неделе (Троицкой) простой класс людей перестал купаться на реке Дону» (воронеж.) 〈Скрябин, 36〉.

К стороне Торопецкого уезда «в глухом лесу есть круглое озерко, зовется оно котелком; ибо с виду глядит настоящим чаном. Глубоко оно, а вода прозрачна так, что на полторы сажени видно все вглубь. С ним сопряжено множество поверий и сказок о русалках… 〈…〉 Крестьяне и крестьянки великолуцкие верят, что до Петровок (12 июля), как бы тепла ни была погода, а купаться нельзя без опасения быть защекоченным русалками» 〈Семевский, 1857〉.

Русалкам подвластны почти все сферы крестьянского бытия (что, возможно, указывает на их некогда существенную роль полифункциональных божеств).

По мнению некоторых исследователей, в весенних праздниках, посвященных русалкам, отразились представления о них как о «заложных» покойниках (об умерших неестественной смертью людях). «…У великорусов широко распространены поминки в Семик всех умерших неестественной смертью»; в связанных с русалками праздниках видят отголоски таких поминок, во время которых безвременно скончавшихся, беспокойных, опасных покойников старались почтить, помянуть, угостить, обезопасить себя от них 〈Зеленин, 1916〉.

Оживая весной вместе со всей природой, безвременно умершие девушки, женщины, дети наполняют леса, кричат, хохочут, играют, водят хороводы. В это время они опасны для людей, особенно для тех, кто ведет себя неосмотрительно, приближаясь к местам обитания русалок в одиночку, ночью, без оберегов. Как и многие наделяемые сверхъестественными способностями мертвецы, русалки могут «утянуть» к себе живых людей, защекотать, погубить (в первую очередь – мужчин, молодых парней).

Русалки на Троицкой неделе «ловят людей и щекочут, если поймают, до тех пор, пока человек не умрет от принужденного хохота» (воронеж.). Русалки «девок и молодых женщин не любят и, когда увидят какую в лесу, нападают на нее, срывают одежду и ветвями прогоняют из леса. Но мужчин с хохотом окружают, рвут одежды, пока совершенно не сделают голыми, потом сзади хватают под мышки и щекотят до тех пор, пока они не падают в обморок. Тогда, осыпая их поцелуями, берут на руки, и невидимками приносят в дом, и полагают на их постели, а женатого – к жене под бок. Стариков же и старух русалки не любят и прячутся; им доводится только слышать голоса русалок и видеть, как ветви колеблются под ними, когда они качаются» (орл.) 〈Зеленин, 1916〉

Русалки могут заманивать людей ауканьем, выкликая по именам. Они схватывают аукающихся и щекочут (уфим.). Откликаться на зов русалки нельзя.

От русалки отмахиваются вальком наотмешь. Русалок отгоняют пахучие травы (полынь, зоря, любисток), чеснок, головни, железные орудия, острые, колющие предметы. Бытовали словесные обереги-заклятия. «В связи с этим любопытен записанный в Смоленской губернии рассказ… использованный затем А. Блоком, о том, как ответ на вопрос русалки: „Полынь или петрушка?“ („Петрушка“) – может погубить человека. Там же записано заумное заклятие от русалки:

Ау, ау шихарда, кавда! Шивда, вноза, митта, миногам, Каланди, инди, якуташма, биташ, Окутоми ми нуффан, зидима.

Корреспондент указывал, что заклятие это знахарями хранится в великой тайне» 〈Померанцева, 1975〉.

«Чтобы избавиться от русалок во время нападения, нужно начертить на земле крест, который обвести кругом чертою; в этом кругу и стать (или очертить круг около себя и закрестить – тульск., калуж.) 〈Зеленин, 1916〉.

«Мой прадед (рассказывает крестьянин) пошел однажды на Русальной неделе в лес лыки драть. На него там напали русалки, и он быстро начертал крест и стал на этот крест. После этого все русалки отступили от него, только одна все еще приставала. Прадед мой схватил русалку за руку и втащил в круг, поскорее набросив на нее крест, висевший у него на шее. Тогда русалка покорилась ему. После этого он привел ее домой» (смолен.).

От русалок, нападающих сзади, спасает «перевернутый на спину» нательный крест (два креста).

Русалки-заложные воспринимаются как нечисть. Такой взгляд «проходит красной нитью во всех народных сказаниях о русалках» 〈Зеленин, 1916〉. По окончании весенних праздников русалок, отождествляемых с покойниками, нечистью, старались «проводить», выпроводить подальше от людей (хотя, как отмечено выше, это не единственный смысл «проводов»).

Образ «страшной» русалки великорусских и севернорусских поверий более односложен, включен не в сезонный (календарный), а в суточный ритм: ее видят в любое время года, но чаще в сумерках, в полдень, ночью.

«Страшная» русалка – существо, влияющее на плодородие, она связана и с землей, и с водой, обладает властью над стихиями и над жизнью человека. В севернорусских поверьях «страшной» русалке тождественна удельница, от которой зависит удел (участь) роженицы и младенца. «Другодольные удельницы собой – черные, волосатые, голова растрепана, волосье распущено» (олон.).

«Устрашающие» женские образы характерны для архаических мифологических воззрений и сохраняются в верованиях некоторых народов. Ведява («мать воды») появляется в полночь и в полдень – душит рожениц, поедает детей; «матери воды» приносят жертвы во время родов (мордовск.). Ср.: «Колыма-матушка – покровительница всех беременных» (колым.) 〈Шкловский, 1892〉.

В таких верованиях, образах превалирует связь с водой – «агентом всеобщего порождения и зачатия» 〈Аверинцев, 1982〉. Длинные волосы, косматость, гипертрофированные груди соответствуют представлениям о «плодородном и детородном» (в архаическом варианте – детоубийственном) предназначении подобных существ.

«Предшественницей» русалки в верованиях восточных славян многие ученые считают берегиню, упоминаемую в древнерусских историко-литературных памятниках. Так, в «Слове Иоанна Златоуста» говорится о том, что славяне поклонялись рекам, источникам и берегиням. Е. В. Аничков связывает поклонение берегине с культом воды. Берегини («берегущие» и «обитающие по берегам рек и озер существа»), которым приносили жертвы в важнейших случаях жизни, по-видимому, как и русалки, наделялись способностью влиять на многие стороны бытия людей.

Название «русалка» распространилось в России сравнительно поздно и упоминается в историко-литературных памятниках лишь с XVIII в. Его происхождение не вполне ясно и трактуется по-разному. Слово «русалка» соотносят и со словом «русый», и со словом «русло». Ряд исследователей полагает, что образ русалки «персонифицирует русальский обряд», то есть весеннние обряды и празднества, посвященные умершим и, возможно, испытавшие влияние греческих русалий. Ср.: «Русальничать, праздновать обрядами Семик, Троицу и Духов день» 〈Даль, 1881〉. Русалками могли именовать участников русалий, о которых в историко-литературных памятниках упоминается значительно раньше, чем о русалках. В Киевской летописи под 1170 г. записано следующее: «Володимеру бысть болезнь крепка, ею же скончался мая 10-е русальныя недели в понедельник» (Троицын день приходился в том году на 16 мая). «Разных обрядов и обычаев издавна справлялось в Русальную неделю такое множество и они были так разнообразны, что дням этим усвоено было название зеленых святок, а самое название игрищ этого времени – русалии встречается в произведениях христианских писателей как нарицательное название бесовских, богопротивных, подлежащих церковному запрещению обычаев. Так, Нестор под 1067 г., восставая против языческих суеверий, говорит, что дьявол отвлекает людей от Бога „трубами и скоморохы, гусльми и русальи; видим бо игрища утолчена и людий много множество, яко упихати начнут друг друга, позоры деюще от беса зломышленного дела, а церквы стоят пусты“» 〈Троицкий, 1892〉.

«Имя „русалка“ и название народного праздника „Русалии“ заимствовано славянами из Фракии и Македонии и восходят к среднегреческому или византийскому слову „Rhusalia“» 〈Кагаров, 1918〉. «Самое слово „русалка“, очевидно, позднего происхождения… Это не противоречит утверждению древности самого образа, ибо название это явно нашло приложение к древним представлениям о лесных, полевых, водяных демонических образах женского пола» 〈Померанцева, 1975〉.

В русских поверьях и несказочной прозе XIX–XX вв. русалка – «стихийное и роковое» существо, встреча с которым, в общем, нежелательна.

РУСА́ЛКА-ШУТО́ВКА – существа, сходные со «страшными» русалками, а также про́клятые (владимир., костр., урал.) (см. РУСАЛКА, ШУТ).

«Когда был мост, на нем, всякий почесть Божий день, в летнюю пору, в самые глухие полдни видали шутовку… Сидит, бывало, она на мосту, свеся ноги, и чешет гребнем волосы, и распевает заунывные песни – песенница, знать, была» (урал.).

По верованиям Верхнего Поволжья, русалки-шутовки (лешиньки) похожи на людей, но у них лицо без румянца, космы длинные, груди большие. Их видят в прудах, озерах, проточных водах, где они умываются и «чошутся» (чешутся, чаще всего – спереди назад), и в это время с их волос падают блестки. «Один из крестьян рассказывал, что видел русалку (шутовку), как она в воде перед зеркалом прихорашивалась, другой – как она рыбу да рака ела. Нагие они выходят из воды и на берег; здесь они прогуливаются, разговаривают между собой, смеются, шутят» 〈Зеленин, 1916〉 (шутовок видят и одетых, за стиркой белья). Они любят париться в банях, где «ржут и шутят»; ходят в бани, «чтобы напрясть себе ниток из тех, которые оставлены бабами без благословения». Если накинуть на русалку-шутовку крест, она, как и про́клятая, может стать человеком (владимир.) 〈Завойко, 1914〉.

Согласно поверьям Владимирщины, весьма похожие на обычных людей шуты и шутовки показываются в «нечистых местах», которые есть возле каждой деревни. В Переяславском уезде такой славой пользуется «Большое болото», посредине которого есть что-то вроде пруда, – купаются в нем, однако, лишь смельчаки. «Раз молодой парень пошел купаться, прошел лавы и видит, что на том берегу сидит голая девка и моет голову. Он задумал ее напугать, обошел кругом болото, близко подкрался к ней и закричал. Девка в воду и больше не появилась. На кочке остался кусок ноздреватого мыла. Парень сначала думал, что девка утопилась, долго стоял над водой… Взял кусок мыла, пошел на деревню, ни у кого такого мыла нет, и ничья девка не купалась. А это была шутовка, у ней и одежи-то никакой не было» (владимир.).

Глубоко под водой водяные шуты и шутовки «живут в избах так же, как у нас по деревням, работают, имеют скотинку, в образ которой обращены про́клятые родителями дети или самоубийцы». Под водой они «стряпают, едят, прядут, шьют – одним словом, делают все, как и у нас. Живут артелью одни шутовки. По ночам ходят по деревням и заходят в те избы, где за стол садятся не молясь, бросают на стол куски, смеются за едой, не зааминивают окон и дверей. Там они забирают всякую еду к себе, воют по избам в свой час, уводят про́клятых детей и больших, которые им поддадутся» (владимир.) 〈Смирнов, 1922〉.

На Урале шутовки – и русалки, и про́клятые. Как и русалок великорусских поверий, шутовок видят преимущественно близ воды, нередко – расчесывающими волосы «большим-пребольшим черным роговым гребнем». По рассказам уральцев, на старом Яике, близ Илецка, «в самые глухие полдни видали шутовку… сидит, бывало, она на мосту, свеся ноги, и чешет гребнем волосы, и распевает заунывные песни – песенница, знать, была» 〈Железнов, 1910〉.

С

САМ – нечистый дух, черт; домовой, леший.

Именуя нечистого духа – с оттенком почтительного страха – «сам», крестьяне избегали произнесения настоящего имени черта, лешего, домового. В этом названии отразились и понятия о лесном или домовом духе как о почитаемом «хозяине», старшем в доме, в лесу (см. ДОМОВОЙ, ЛЕШИЙ).

САТАНА́, САТАНАИ́Л, СОТО́НКА, СОТО́НЫ – главный среди нечистых духов, чертей, дьявол; нечистый дух, черт; нечистая сила.

«Враг Сатане, лихой человек! Откачнится от меня, раба Божьего [имя], как зверь от зверя, змей от змея, еретик от еретика, колдун от колдуницы» (из заговора) (воронеж.); «Узнал кум, в чем дело, не успел еще ничего сказать, как слышит, черти на хрустальном мосту скачут, только когти брякают, железную борону везут. „Сатана, – говорят, – велел тебе в гости ехать“» (костр.); «Полюбится Сатана лучше ясного сокола» (курск.). «Отбилась от рук жена, так что твой Сатана» 〈Даль, 1882〉.

В новозаветных книгах Сатана (на древнееврейском – «противник») – дьявол или «первейший среди падших ангелов». Образ Сатаны (Сатанаила) тождествен образу дьявола. Его характеризует гигантский рост, черный (темный) цвет, способность «ходить в личинах» (принимать разные обличья).

Сатана – старший в иерархии нечистой силы, однако в народных интерпретациях эта иерархия имеет не однозначно определенное устройство. Ср.: дьявол и Сатана – различные духи зла (главенствует над ними демон). Сатана особенно силен и коварен, а дьявол соблазняет людей на всякий грех (волог.). Сотоны, сотонки – обобщающее наименование нечистых духов.

Облик и деяния Сатаны (Сатанаила) описаны в легендах о миротворении и мироустройстве, сложившихся под влиянием библейских рассказов, богомильских ересей, апокрифов (см. МИРОУСТРОЙСТВО).

В олонецкой версии сюжета о Сотворении мира, Бог Саваоф приказывает Сатане раздобыть где-либо земли. «Сатана, обернувшись гоголем, трижды нырял за землей на дно морское и, по своей немощи, только в третий раз исполнил поручение и после того, как по указанию Саваофа благословился у Младенца на иконе – Деве, стоящей на камени. Из одной части поднятой земли, обращенной на восток, Саваоф сотворил прекрасную землю, а из брошенной на север – холодную, каменистую и непроходимую. После этого Саваоф, желая создать себе воинство, дал Сатане в правую руку молот и велел бить в скалу, а сам ушел на восток творить рай. С ударом появлялись полки светлых воинов и тотчас же кланялись Богу на восток. Попробовал Сатана ударить левой рукой – повыскакивали черные полки, кланявшиеся ему. Полки белых и черных воинов почти сравнялись, когда Саваоф заметил самодовольство Сатаны и зааминил его работу. Начался между Саваофом и Сатаной раздор, который решено было покончить состязанием – постройкой небес. Саваоф построил небо, а Сатана – другое, и таким путем Сатана дошел до седьмого неба, когда Саваоф едва успел зааминить его работу. Потом он приказал Михаилу-архангелу низвергнуть Сатану с его силой на землю, что архангел и сделал, благословившись у Младенца на иконе – Деве, стоящей у Черного моря. Целых шесть недель валилась сатанинская сила на землю, аки мелкий дождь. Много ей пало в тартарары, в озера, реки и в леса, а еще больше того осталось на воздусях…»

По иной версии, Сатана также творит землю, но дурную – болота. «До сотворения земли все было покрыто водой, а под водой, на огромной глубине, была земля. По воде плавали два духа, как два пузыря, – Бог и нечистая сила». Бог велит нечистому нырнуть, дабы достать землю. Вынырнув, нечистый утаивает часть земли во рту: «…погляжу, как Бог станет творить землю, и я сотворю свою землю и стану в ней начальником». Бог благословляет землю, которую отдал ему нечистый, и земля начинает расти. Растет и земля во рту у нечистого – «и стало ему рот оттого распирать, туго стало у него во рту. Вон он и начал землю изо рта выплевывать: как плюнет – болото станет, побольше плюнет – больше болото станет, поменьше – маленькое. Так он и наплевал по всей земле болот. Бог отдал ему болота во владенье: от этого в болотах теперь нечистые живут» (новг.).

Сатана создает «голые камни» (зап. – сибир.); горы, скалы, овраги.

«Как Бог сотворил землю, она была ровная, без гор, и не окрепнувшая еще, мягкая. Бог лег отдыхать. Нечистый задумал испортить землю, сделать на ней горы, чтобы люди подумали, что их сделал Бог, и роптали бы на Бога, как в гору подниматься придется. „Да и меня, – говорит, – поминать будут!“ Вот и стал нечистый по всей земле бегать, от этого земля где опускаться стала, а где – подниматься, а потом так и закрепла – горы стали» (Новг., Череп.).

Творение Сатаны – змея и земляные пчелы (шмели), «от которых мед нельзя есть». «Из деревьев Сатана произвел рябину, осину, подсолнечник и табак. На плодах рябины (ягодах) Бог заметил что-то вроде крестов, да и лист рябины похож на крест (лапчатый), а потому Бог отобрал это дерево у Сатаны. На осине Иуда удавился… Когда едят подсолнечное семя, то скорлупу выплевывают на землю, и, когда заплюют всю землю, она перестанет родить» (Новг., Череп.). Редька и чеснок тоже созданы Сатаной; он научил людей носить кольца, серьги, венки (арханг.).

Когда Сатана и соблазненные им ангелы «были низвергнуты Богом с неба на землю за их гордость, то все деревья, кроме осины, пригнулись к земле, на осину же сел высший ангел – Сатана и низшие – бесы. Осина испугалась и задрожала» (листья осины постоянно трепещут; это – нечистое, неиспользуемое для строительства дерево) (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉.

С падением Сатаны связывали происхождение ядовитого растения прострел (аконит). «Когда Сатана был еще светлым ангелом и в гордыне своей восстал на Творца, то Михаил-архангел согнал строптивца с неба высокого на сыру землю. Сатана со своими соумышленниками за прострел-траву спрятался, а Михаил кинул туда громову стрелу. Прострелила стрела ту траву сверху донизу, от того прострела разбежалися все демоны». Листья аконита словно бы «прострелены» (распластаны, истыканы), но обладают очистительными свойствами.

Согласно одному из апокрифов, Сатана (Сатанаил) творит и человека. «Вылепивши тело Адама из земли, смешанной с водой, [Сатанаил] поставил его прямо; стекшая же с него на правую ногу и вылившаяся чрез большой палец на землю некая жидкость потекла улиткообразно и образовала фигуру змеи. Собравши же дух, который был в нем, вдохнул созданному телу жизнь; дух же его, также стекши через пустоту на правую ногу и пролившись через большой палец, соединился с улиткообразной лужицей, которая тотчас же ожитворилась и, отделившись, превратилась в змею и поползла…

Новый сей демиург [Сатанаил], увидавши это и уразумев, что он всуе трудится, взмолился к благому Отцу и убеждал послать от себя дыхание, обещав, что человек будет общим, если Он его оживотворит, и что от рода его пополнены будут на небе места отпадших ангелов. Бог же де, как благий, согласился и вдунул созданному Сатанаилом дыхание жизни»; и была осквернена душа и осталась в храмине, и был рожден Адам, и потому-де, когда бывает рассержен человек, изменяется как змея и как пес».

Сатана создает болезни, «истыкав» тело Адама и оправдывая свой поступок перед Богом тем, что занедуживший человек чаще «Господа вспомянет» (см. МИРОУСТРОЙСТВО).

Основное местопребывание свергнутого с неба Сатаны и его подручных (чертей, бесов, демонов) – подземелье, ад. В аду главенствует Сатана, почти не появляющийся на поверхности земли. Ад в народных воззрениях обрисован по-разному. В аду есть бесконечные пещеры, наполненные бесами, огненная река, огромные раскаленные печи, разные места для мучений. «В самом жарком месте сидит сам Сатана, а в коленях у себя держит Иуду Христопродавца» (Новг., Череп.).

В записи из той же Новгородской губернии ад и рай – огромный дом с большим количеством этажей. «Чем человек праведнее, тем его вечное поселение будет выше. 〈…〉 Чем человек грешнее, тем ниже будут ему отведены покои. Самая нижняя комната в виде необъятного котла. В этом котле огромное колесо, вращающееся около оси в три года раз. Налит котел расплавленным металлом, и грешники купаются в этой массе. Посредине сидит Сатана и радуется, созерцая эту картину мук. До Страшного суда чертей в аду очень мало: они все почти на земле, около людей». Среди чертей много увечных, «потому что Сатана беспощадно бьет их, жарит на сковородах, обрывает хвосты, уши и т. д., если слуги не исполняют в точности его поручений – не вылезают на землю соблазнять людей. Сам Сатана за недосугом бывал на земле только дважды, чтобы соблазнить Еву и Христа» (олон.).

Ад, вернее, «Тартар с набольшим-Сатаною» находится далеко внизу, под китами, которые поддерживают землю (орл.). «Сатана живет в аду, повелевает чертями. Ад находится в середине земли, вход и выход в него там, где огнедышащие горы» (тульск.). Провалы, трущобы, расселины иногда считали «проходами» Сатаны и его подручных. «Все эти места нечистые, недобрые, из коих будет вылетать перед концом света рать Сатанаилова» (тамбов.).

В историко-литературных памятниках Сатана предстает «царем в своем царстве». В «Повести о Савве Грудцыне» побратавшийся с Саввой бес предлагает ему посмотреть царства его отца «и приведе его в пусто место, на некий холм и показа ему в некоем раздоле град вельми славен; стены, и покровы, и помосты все от злата чиста блистахуся». 〈Рязановский, 1915〉.

Посещение владений Сатаны, напоминающих дворец, описывается в легендах, сказках. Порой оно имеет благотворные последствия, ср. популярный сюжет о «проданном сыне» (сын, в нужде, обещан родителями Сатане, но спасен святым старцем и раскаявшимся затем «Сатаниным кумом» – костр.). В Саратовской губернии записано повествование о «сосватанном у Сатаны» сыне (отец-колдун сватает у Сатаны опившуюся девку). «Нечистые завели свата и жениха в богатые хоромы свадьбу играть и разослали позыватых звать гостей на пир, на веселье. Со всех сторон наехало видимо-невидимо чертей; собрались и начали пить-есть, веселиться. Сват с самим Сатаной впереде сидит. Вот начали молодые дары дарить. Сатана много на отдарье положил казны…» Сатана предлагает куму подарок – проданного ему одним мужиком сына (вместе с распиской об этом). Хранящий расписку черт отказывается отдать ее, но смирен угрозой «притащить его на кумову кровать». Сват расспрашивает Сатану о страшной «кумовой кровати». «Ну для тебя, пожалуй, скажу; только ты никому не сказывай! Кровать эта сделана для нас, чертей, и для наших сродников, сватов, кумовьев; она вся огненная, на колесах и кругом вертится» (в некоторых версиях сюжет завершается полным раскаянием водившегося с чертями кума).

В легендах о Сотворении мира Сатана предстает злокозненным, но необходимым существом: зло сопутствует добру и даже порождено им. Сатана «создан Богом» (волог., твер.); ср. также рассуждения крестьян Орловской губернии: «Оттого в мире больше зла, что песчинки для Сотворения мира принес со дна моря гоголь-Сатана».

Доброе и злое начала во взаимодействии творят мир и после его сотворения продолжают спорить за душу и тело человека. Сатана создает «своих ангелов, десятый чин, его собственный» (перм.). Обратившись в чертей, «лукавые Сатанины ангелы» назначаются Сатаной к каждому новорожденному для его искушения, неотлучно ему сопутствуют.

По велению Сатаны бесы и черти являются на землю для соблазнения человека, но, уподобившись домовым, лесным, водяным и прочим двойственным духам, могут утратить свою «сатанинскую суть».

Образ Сатаны таким метаморфозам не подвержен. Главенствующего злого духа страшились, лишь иногда обращаясь к нему за помощью, особенно в «черных», предназначенных для нанесения вреда заговорах. В заговоре «Для раздора между новобрачными» заговаривающий, называя себя «рабом дьявольским», просит посеять между новобрачными раздор Сатану, сидящего «во дьявольском болоте», «на Латыре бел камени» (новг.). Заговор «Как приворотить девку» обращен к Сатане Сатановичу: «На море, на-кияне, на острове Буяне стояло древо; на том древе сидело семдесят как одна птица; эти птицы щипали вети [ветви], эти вети бросали на землю; эти вети подбирали беси и приносили Сатане Сатановичу. Уж ты, худ бес! И кланяюсь я тебе, и поклоняюсь – сослужи ты мне службу и сделай дружбу…» (владимир.).

Светопреставле́ние – неотвратимая и окончательная гибель греховного миропорядка («скончание мира», «конец света»), сопровождаемая утверждением и ниспровержением царства Антихриста, пришествием Иисуса Христа и Страшным судом.

«Не мил белый свет – беги в темный лес»; «Всё минется, одна правда останется»; «Злому смерть, а доброму воскресение»; «Привыкнешь – и в аду хорошо» 〈Даль, 1984〉; «Бог долго ждет, да больно бьет» (новг.).

Понятия крестьян о светопреставлении сложились под влиянием церковно-учительных сочинений, апокрифов, а также веры в неизбежный конец «начавшегося» когда-то мира.

«Доселе было всего достаточных жизненных потребностей – изобильнее; люди были долговечнее, самоё дерево старинное – крепче; годы были привольнее – проще; лжи, обмана и прочих пороков было на свете меньше. Как стали годы мудренее, жить притужно, во всем умаленью, правды в миру не стало, за то Бог и наказывает всякими несчастиями. Свет этот в известное только Богу время кончится – сгорит, клады тогда все из земли выйдут наверх, некому будет их брать – не рады будут деньгам. Заимодавцы, не отдавшие, затаившие долги, будут отдавать тогда обратно взятое, но кредиторы не возьмут» (вятск.) 〈Кибардин, 54〉.

Сочинения и сказания, получившие в России преимущественное распространение, – «Слово святого Ефрема Сирина на пришествие Господне, на скончание мира и на пришествие Антихристово», «Слово святого мученика Филиппа о Христе и Антихристе»; апокриф «Вопросы Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской», «Слово Мефодия Патарского о царствии язык», «Сказание о скончании мира и Антихристе» – изображают будущую судьбу мира «с особенной подробностью и картинностью».

После пришествия Антихриста на земле наступят невиданные засуха, голод, реки потекут кровью. Отказ поклониться ему повлечет смерть (см. АНТИХРИСТ). «Пребывающие верными Богу, видя эту неизреченную скорбь, побегут укрываться в горах, будут умирать от голода и жажды, каждый со слезами спросит другого: „Есть ли на земле Слово Божие?“ И услышит ответ: „Нет“» («Слово Ефрема Сирина»).

Царство Антихриста завершится вторым пришествием Христа и Страшным судом. «В это время неугасимый огонь потечет от востока до запада, поедая горы, каменья, древа, море… Твердь, как береста, свертится… Земля изгорит, и все люди пройдут через огонь» («Слово о небесных силах»).

В некоторых крестьянских интерпретациях светопреставлению будет сопутствовать вселенская гроза. Два пророка Илии, столкнувшись в небе на колесницах, прольют кровь. «От этой святой крови загорится земля, обойдет землю Богородица, и потом придет во славе Иисус Христос» (калуж.). «У святых отцов сказано, что в последние времена будут молнии раздирать глаза, молнии неутушимые» (арханг.). Мир, возродившийся после потопа, погибнет в огне.

«В знамение победы над Сатанаилом (Сатаной. – М. В.) Бог повесил над землей свой огненный меч, который бы рассеивал с земли силу бесовскую, – повествует легенда, записанная во Владимирской губернии (начало XX в.). – Светит этот меч-солнце, и молчит рать Сатанаилова, сидит во тьме кромешной. Настанет ночь над землею – и сила бесовская опять повылезет и начнет соблазнять человека. Так и пошло от него злое, греховное семя. Бог благословляет его – шлет чистые души на землю, и черт оскверняет их в греховном теле… Долго терпел Господь, наконец потопом решил уничтожить нечестивое племя. Разверзлись облака небесные, полил дождь на землю и затопил всех, кроме праведников.

Пошло новое племя; Бог сотворил для него добрых и услужливых животных, насадил целебных трав и растений. Однако и тут Сатанаил стал учинять пакости Богу. Рассевает Бог днем доброе семя, а Сатанаил разбросает ночью плевелы: среди растений – всевозможные яды, среди животных – хищных, плотоядных зверей. Землю после потопа Бог обратил было в плодородную равнину – Сатанаил изрыл ее пропастями и оврагами, понаделал гор, разбросал камни по земле. Скоро дошла очередь и до человека.

Явился Сатанаил прямо к Богу и стал просить у него человека на испытание, заспорил, что он опять совратит его праведников. Бог согласился, приставил к каждому человеку по ангелу-хранителю, заповедал ему любовь к себе и навсегда отлетел от земли. Сатанаил приставил к человеку своего демона-соблазнителя, а сам ушел в свое царство – тартарары. И снова возгорелась борьба двух сил над человеком, только ни Бог, ни Сатанаил на землю сами не сходят. Последний раз сойдутся они во время светопреставления, разделят между собой праведников и грешников: кого будет больше, того и верх будет. А человек все больше и больше поддается дьяволу. Ангелы отлетают на небо, а как отлетят все – тут и конец миру» 〈Завойко, 1914〉.

«А сейчас по земле Анчихрис ходить, – рассуждала в конце XX в. новгородская крестьянка. – Когда был Ноев потоп, сорок дней и сорок ночей дожж лил. Один только Ной спасся, забрал по пары животных. А город етот весь исчез. Ной выпустил голубя, голубь прилетел и в клюве принес лист. Ной из ковчега вышел. Стали его потомки разводитца. Бог сказал: „Ставлю я знак: дугу-радугу. Больше от потопки народ не будить погибать. Даю я етому народу две тыщи лет“. Нам осужден две тыщи лет, потом должна эра какая-то другая быть. Начальство и то сомневаетца. Должон народ – как по Писанию – исчезнуть».

На Руси непрерывающееся ожидание конца света усиливалось в тяжелые и переломные периоды истории. «Ныне последнее время и летам скончание приходит и конец веку, – говорится в послании митрополита Киприана (XIV в.). – Бес же весьма рыкает, хотя всех поглотить, по небрежению и лености нашей. Ибо оскудела добродетель, перестала любовь, удалилась простота духовная, и зависть, лукавство и ненависть водворились». Сходная мысль – о близости кончины мира по истечении семи тысяч лет от его сотворения – развивается и в Житии Сергия Радонежского, «воссиявшего», по мнению автора жития, именно перед концом света.

В XV в. вопрос о близком конце света «по наступлении седьмого тысячелетия» все более и более занимал людские умы; знамениями конца света считали голод, черную смерть, засуху, пожары, постоянно посещавшие Русскую землю в это время 〈Сахаров, 1879〉. Светопреставление ожидалось 25 марта 1492 г., ибо именно в марте, «роковом» и наиболее важном месяце (знаменовавшем начало года в Древней Руси), произошли, как тогда полагали, сотворение Адама и переход евреями Чермного моря; Благовещение и смерть Спасителя. «Марта бо месяца начало бытия – вся тварь Богом сотворена бысть от небытия в бытие. Марта же месяца в 21 день и первозванный человек, родоначальник Адам, рукою Божиею создан бысть» (Житие Стефана Пермского). «Конец мира», тоже приходящийся на март, замыкал круг земного бытия.

Следующий всплеск ожидания конца света пришелся на XVII в. Это время «исправлений» в Русской церкви и государстве, не принятых значительной частью населения и породивших раскол: «предубеждение против всяких церковных исправлений еще более усиливалось тем, что после смут унии и самозванства у нас особенно опасались отпадения от древнецерковного православия и вторжения в Церковь русскую латинства, папства» 〈Щапов, 1906〉.

Бедствия, смуты, перемены трактовали как признаки упадка древнерусской православной веры и предвестье светопреставления, а некоторые (в особенности раскольники) утвердились в мысли о том, что «скорбь велия» (царство Антихриста) наступила и длится со времен Никона-патриарха (Никон – воплощение Антихриста).

Производились лжемистические подсчеты, основанные на «числе имени» Антихриста – 666 (особенно роковым по мистико-апокалиптическим понятиям был 1666 год). Раскольники также утверждали, что Антихрист первоначально воплотился «в образе Троицы»: царь Алексей Михайлович, и Никон, и справщик книг Арсений Грек.

Далее Антихрист «постоянно обновлялся в верховных властях», а часть русского населения (в основном раскольники, даже после смягчения гонений на них) жила в условиях «длящейся кончины мира», расцвеченной все новыми и новыми государственными неурядицами. Очередным воплощением Антихриста стал Петр I (царь Алексей Михайлович – «первый рог двурожного зверя»; царь Петр Алексеевич – «второй рог»). «…Этот-де царь Петр бороды и лбы велит брить и печатает солдат в руки, и та-де печать на лбах и руках – его, Антихристова» (антихристовой печатью, кроме медали на право ношения бороды, называли клеймо, которым Петр «весьма практично» придумал метить руки рекрутов-новобранцев для предупреждения побегов).

Протестуя против Петровских реформ (регламентов, ревизии, подушной подати, европейского устройства монархической империи в целом), раскольники заявляли, что «чувственные бесы, посланные антихристы учинили народную перепись, назвали православных раскольниками и обложили их двойным денежным окладом». «На основании убеждения, что православные городские и сельские общины, расписанные Петром на губернии, провинции и уезды, повинующиеся Антихристу и приставникам его – губернаторам и прочим властям, – суть области царства Антихристова, раскол стал развивать на новых местах свои народные общины, не разделяя их на города и села. По общинному значению их раскол называл их согласиями, сообразно с сельскими мирскими согласиями, как назывались крестьянские мирские сходы… 〈…〉 По мере развития раскола согласия разнообразились и умножались» 〈Щапов, 1906〉.

В «Разглагольствовании тюменского странника», сочиненном раскольником Василием Москвиным (начало XIX в.), «мир Божий», где «Бог истинный, творец всея твари, вседержитель, пастырь; руководитель и всему миру хранитель и спаситель», противопоставляется «миру Сатанину» (или «титанову»), подвластному «противнику Божию, Антихристу, сыну погибельному, седмиглавому змею, древнему клеветнику, судии Сатанину, титану, преисподнему бесу».

Прибежище истинно верующих – раскольничья община, согласие; прообраз Божьего Царства – воспеваемая в духовных стихах «прекрасная мати пустыня», укрытая непроходимыми лесами.

Некоторые полагали, что Антихрист проник не только в гражданское общество, но и в стихии – землю, воду, огонь. Драматизм этой ситуации преодолевался народной мыслью по-разному. Так, один из раскольников-самокрещенцев по имени Павел пришел к убеждению, что «нет рек, источников и кладезей, которые бы прикосновением Антихристовых слуг не были осквернены; моря и озера кораблями и судами Антихриста наполнены; словом, нет воды, в которой бы можно было окреститься». Поэтому Павел крестился в лесу, набрав дождевой воды.

Воззрения основной массы русского крестьянства менее категоричны: мир не разделен на два полюса, он двойствен, пронизан злом и неотвратимо движется к гибели.

Вологодские крестьяне утверждали, «что конец ему [миру] будет в третьей тысяче. До Страшного суда должен появиться на земле Антихрист. Двенадцать девок последовательно родят двенадцать незаконных младенцев; последний из них и будет Антихрист. Тогда вспыхнет война, иссякнут все воды и все клады выйдут на поверхность. Люди будут искать воды везде, но не найдут, а найдя клады, пойдут от них прочь и скажут: „Тьфу! Проклятое злато!“ Потом загорится земля, и тогда все люди умрут и души пойдут в рай или в ад, а земля станет пуста» 〈Иваницкий, 1890〉.

По мнению колымчан, Антихрист родится в Среднеколымске от шестого поколения незаконнорожденных 〈Шкловский, 1892〉. Признаки кончины мира будут состоять в том, что «земля не станет родить хлеба, травы и плодов, скот весь подохнет, люди будут питаться падалью и разными нечистотами. После трехлетнего мучения две трети или более народу перемрет, остальные будут завидовать мертвым, просить на себя смерти; но смерть отступится от них; к большему мучению, птицы с железными клювами станут терзать людей. После всех этих мучений прозвучит труба архангела Михаила, солнце и луна падут на землю; и померкнут звезды. В то время встанут из гробов мертвые, выйдут из воды утопленники, явятся все съеденные зверями и соберутся со всех мест на Страшный суд, на котором каждый услышит свой приговор и, смотря по делам своим, вселится в рай или в ад» (орл.) 〈Трунов, 1869〉.

Воплощениями Антихриста в разные периоды российской истории считали папу римского, Григория Отрепьева, Наполеона, кайзера Вильгельма.

1891 и 1892 гг., отмеченные наступлением гибельного голода, крестьяне некоторых губерний России (в частности, Нижегородской) сочли «началом последних времен». Антихристом был объявлен Лев Толстой, устроивший на собранные деньги многочисленные столовые для голодающих, ибо он действовал не по приказу доброго царя, а по собственному почину и соблазнял изнуренный народ «Антихристовым хлебом». «Слугой Антихриста» оказался и В. Г. Короленко, который курировал работу нескольких десятков столовых: «И меня лично встречали во многих местах робкими вздохами и упоминанием имени Христова, с ожиданием, что от этого я рассыплюсь прахом» 〈Короленко, 1990〉.

В конце XIX – начале XX в. ожидание светопреставления стало особенно напряженным: «…буди 99-го года Страшный суд неминуч» 〈Дикарев, 1895〉. Близость светопреставления возвещали кометы, затмения; необычные атмосферные, небесные явления. 13 ноября 1899 г. многие ожидали светопреставления от «столкновения с планетой» (кометой) (см. ЗВЕЗДА С ХВОСТОМ). Когда роковой срок благополучно минул, крестьянин Череповецкого уезда Вологодской губернии, хорошо знакомый со Священным Писанием, объяснял это тем, что Антихрист еще не успел воцариться: «Он все заберет в свои руки: и землю, и воздух, и хлеб, и воду. 〈…〉…в реках и озерах вместо воды потечет христианская кровь. В амбарах вместо хлеба в закромах будет лежать золото. А ныне еще и у государя-то деньги-то не все золотыя и серебряныя, а еще много бумажек. Вот, когда все бумажные деньги исчезнут, тогда следует и кончины поджидать. 〈…〉 А может быть и то, что Бог увидел раскаяние людей и дал отсрочку на неопределенное время» 〈АРЭМ〉.

В этой же губернии крестьяне обсуждали и брошюрку «Кончина мира» (в 1899 г.). Предполагали, что при печати случайно или с целью «подурить православный народ» были перепутаны цифры. И теперь уже не установить, какой именно год «конца света» (1989-й, 1998-й, 9891-й) должен был составиться из этих цифр: написавший брошюру немец сразу после этого сошел с ума. И хотя перед смертью к нему вернулся ум, но зато отнялся язык. Говорили еще, что автор книжки – английский студент: «Сперва он обдурачил книжкой французов, затем удрал к немцам. Немцы не дались в обман, тогда он катнул в Россию, а от нас удрал к туркам» 〈АРЭМ〉.

Перетолковывая библейские пророчества, народ видел признаки близящегося светопреставления в опутывающих и омертвляющих землю, истощающих природу достижениях технической революции. «Суеверные крестьяне говорят, что будто о железной дороге, о телеграфе и самоварах в Библии написано так: „В последние дни китайская стрела (намек на китайский чай) прострелит весь народ, медные змеи (самовары) зашипят на столах и Антихристовы гады (железные дороги и телеграф) опутают всю землю“. „Нонеци все это есть, знать, пришли последние времена, не хватает только Антихриста“ (волог.)» 〈АРЭМ〉. Варьируется и тема полетов Антихриста, соотносимых с полетами воздушных шаров, цеппелинов, самолетов: «Он это носится по воздуху! Ему мало земли, так он придумал еще соблазнять грешников сверху в воздухе и под водой» (костр.).

Пароходы – «водяные гады Антихриста» (волог.), подаваемые пароходами свистки суть «огненные змеи» – знамения конца света (арханг.). Да и сам Антихрист «обратился в зеленого змия и лезет людям в нутро. Его они впущают в себя, когда пьют вино, чай и курят табак. Из человека он выходит дымом. Царь наш, видя, что Антихрист стал осиливать народ, придумал было остановить Антихриста, чтобы он хоть не входил в народ, и приказал вино запечатать своей печатью. Тогда Антихрист было маленько приуныл. Но народ сделался хуже, стал пить вино, не благословясь, и тогда Антихрист опять стал входить в людей – потому пили без молитвы. Тогда царь запретил вовсе курить вино и торговать им. Зеленый змий и сокрушился. На его место Антихрист изобрел другое средство: вместо вина люди стали пить простой дровяной спирт [денатурированный спирт]» (костр.) 〈Смирнов, 1916〉.

«Про кончину мира говорят: появятся дороги каменные, а там железные, затем люди станут летать по воздуху, земля перестанет родить и в конце концов окаменеет, – вот тогда-то и конец миру» (орл.) 〈Иванов, 1900〉.

В XX в. ожидание светопреставления переносится на конец второго тысячелетия, традиционно усиливаясь перед наступлением «круглых», тысячелетних дат. По мнению крестьян XX – начала XXI в., наш мир покинут и Богом, и дьяволом, а люди, успешно соперничающие с силами зла, разрушения, окончательно уподобились нечисти, вытеснив ее с земли. «Люди хитрее черта стали, а чертушка теперь недвижим во грустях сидит» (орл.). «Прежде люди божественны были, так дьявола шутили с народом. А теперь все дьявола» (мурм.). «От нас отказался и Бог, и черт, и шишук» (новг.). Для многих россиян старшего поколения предвестья светопреставления – заброшенные деревни, зарастающие поля.

«Конец света» наступал для русских крестьян многократно. «Концом» (либо «переменой») света, который влечет гибель крестьянского миропорядка, угрожает каждой семье, считали очередную большую войну, и в таком восприятии есть глубинная правда. «Концом света» было и вторжение новых, иноположных («иноземных») порядков, и революционное переустройство, и «смена времен» на рубеже столетий.

Отношение народа к неотвратимым, бедственным переменам проникнуто печальным смирением и надеждой: в самые трагические периоды истории торжествует Антихрист, но его господство предшествует неизбежному явлению Христа.

«Христианство жителей сельских областей проникнуто ностальгией по природе, освященной присутствием Иисуса, ностальгией по раю, желанием обрести природу неуязвимой и преображенной, защищенной от постоянных потрясений, завоеваний, войн, разрушений» 〈Элиаде, 1995〉.

Среди прочих особо значимы для крестьян-земледельцев представления об оскудении, «окаменении» земли и ее нечистоте, оскверненности. Из конца в конец «измеренная», лишенная воды земля превратится в Антихристову.

При наступлении «последних времен» земля очистится огнем (вернется к первоначалам и станет непорочной, «как красная девица»), а населяющие ее люди исчезнут. Или: люди, «Божий посев», будут собраны Богом, который «отделит зерно от плевел».

СВЯ́ТКЕ, СВЯ́ТОЧНИЦА, СВЯТО́ША – нечистый дух, появляющийся на земле, среди людей во время Святок.

«Одна девица намочила сапог в проруби, положила себе под голову, а ночью Святке и натянул сапог девице на голову до шеи…» (олон.).

Сведения о Святке немногочисленны, образ его подробно не охарактеризован, за исключением сообщения из Олонецкого края, где под именем Святке описана, в общем-то, нечистая сила не вполне понятного облика или черт: Святке появляется между людьми «на второй день Рождества Христова, а в Крещенский сочельник после вечерни его уж нет на земле. Этот может и добро делать, но больше делает добра по своей оплошности и может вред принести человеку, по оплошности человека. Он может превращаться в человека, даже может быть его двойником, принимает иногда вид животных». Святке не в силах «перешагнуть черты на снегу и полу, проведенной чем-либо железным» 〈Георгиевский, 1902〉.

Святоша – бес, показывающийся тому, кто на Святках рядится, «накладывает на себя рожу» (орл.) 〈Даль, 1882〉.

Святочницы – являющаяся во время Святок нечисть, нечто среднее между «страшными» русалками, банными духами и кикиморами-пустодомками. Святочницы «некрасивы, с ног до головы покрыты волосами, говорить не могут, только поют без слов и пляшут. Местопребывание их – бани и неосвященные избы» (калуж.). Святочницы опасны для людей: по рассказу, записанному в той же Калужской губернии, они набрасываются в бане на девок и начинают их «колупать». Девушки спасаются тем, что рассыпают по снегу бусы, которые бросаются подбирать святочницы, позабыв о преследовании девок 〈Померанцева, 1975〉.

К Святке, как и к другим могущественным и всеведущим духам, присутствующим меж людьми в Святки, традиционно обращались, гадая о будущем: в начале года, когда определяется его дальнейший ход, можно особенно ясно увидеть, «провидеть» грядущие события. Сезонные гадания совершались преимущественно на протяжении зимних и летних Святок (совпадавших с периодами летних и зимних солнцеворотов), с кануна Рождества (7 января) до Крещения (19 января) и с кануна Иванова дня (7 июля) до Петрова дня (12 июля). Бытовали воззрения, согласно которым нечистая сила в эти дни «наиболее жизнедеятельна, „не испорчена“ и может помочь людям в их стремлении заглянуть в будущее и указать их судьбу» (забайкал.) 〈Болонев, 1978 〉. По иной версии, в период Святок «Сатана повелевает своим слугам ходить по земле и предсказывать их судьбу, чтобы больше и лучше любил их народ» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

Разгул всеведущей нечисти во время больших христианских праздников – это и «бесовские игрища», предшествующие торжеству света, и глобальные празднества всех сил и существ, населяющих мир (безотносительно к их «христианскому» или «языческому» происхождению). Неоднозначное отношение к силам тьмы отразилось в практике гаданий. Гадание «с участием» черта, нечистого, лешего считали верным, хотя опасным и греховным. Его сопровождали рядом охранительных действий (очерчиванием и расчерчиванием, «зачуркиванием» и пр.). «На кресты (перекресток) ходили, ложились вверх лицом (полагалось так). Кругом обойдешь, в левую сторону. Уж это гадание не Бог показывает, а черт. И слышится кому что случится» (новг.). Гадают в полночь, когда нечистый «особенно деятельно хозяйничает на земле». Очерчиваются против солнца («не по-Божьи»), расчерчиваются по солнцу («по-Божьи») (сургут.) 〈Неклепаев, 1903〉]

Нечистая сила старается залучить к себе гадающего, оказавшегося на границе ее владений, мира иного. Для этого она использует малейшую оплошность людей.

«А то три человека [слушать ходят всегда нечетным числом] слушали в овине, подостлали коровью шкуру, чтобы теплее сидеть было. Да оплошали, конец хвоста попал за черту, пришел Святке [дух, существующий только во время Святок], схватил за хвост и давай волочить по овину, и утром нашли их всех мертвыми» (олон.).

От Святке (как и от прочих нечистых духов) оберегало строгое соблюдение всех правил гадания (в частности, правил магического очерчивания и расчерчивания), а также различные уловки.

«Вздумали однажды семь девиц намочить в проруби по лучинке, чтобы, положивши их себе под голову, увидеть ночью богосуженого, а на голову надели горшки. Пришел ночью Святке, рванет голову и бросит, так у всех и перервал, да только ошибся, рвал и разбивал горшки, а не головы» (олон.).

И в XIX, и в XX в. в подобных повествованиях, популярных среди крестьян севера и северо-запада России, фигурируют то леший, то черти, то дьявол.

«Ну вот, девки заветили там на женихов: куда замуж выйдет. И слушать надо уж… Как же, слушали! Придут, такой пешней лед растолкут, рубят. Обчертятце и седут вокруг. Там шесть человек ли, сколько ли – не знаю. Я уж не бывала, от людей слыхала все. Очертятце и седут, сидят слушают: ну, хто куда замуж выйдет, где собачка взлает. У кого, говорят, мимо ног просвистит. Как на оленях едут. [Здесь на оленях ездят.] Просвистит как… Ну, быдто не страшно!

Они уйдут по-вон деревни, в деревне-то не будут смотреть-та. По-вон деревни. Там на росстанях надо гадать: одна росстань туда, друга – туда, щоб одна дорога туды была, а друга – туды. И от на эты росстани седут, и в двенадцать часов ночи – дак куды! Тут нать оторви голова леший [не бояться]!

Так-от, девки испугались-то, прибежали, я дьявол следом бежал. Дак старуха крынки-то им одевала на голову. Дьявол-то по головам бьет, дак, щоб крынки-то, ударит по головы леший-та! А крынка слетит! Ну дак не дослушали, убежали, дак вот так. Прежде было чуди! Теперь ничего нет. Теперь народ-то – хуже дьявола. Самому лешему голову оторвут!» (мурм.).

Неоднократно записывалась на Русском Севере и версия распространенного сюжета о гадании со шкурой, который соотнесен с поверьями и обычаями, охарактеризованными еще в конце XVIII в. «Носят кожу коровью или коневую к проруби и тамо садятся на нее, очертясь кругом от проруби огарком, нарочно для того изготовленным. По времени выходят из проруби водяные черти, взяв кожу, и с тою особою, которая сидит на оной, загадавши, носят мгновенно в дальние расстояния, например в дом будущего жениха и прочая. По окончании же сей работы желают присвоить себе сидящую на коже и с великим стремлением летят к проруби, дабы погрузиться с нею в воду, где успевать должно выговорить при самой проруби: „Чур сего места!“ – чем спасти себя можно, а инако следует неминуемая погибель» 〈Чулков, 1786〉.

Все это позволяет предположить, что возникновение образа нечистого духа с названием Святке – результат переосмысления русской лексики и фольклора карелами Олонецкой губернии.

СИ́НИЙ, СИНЕО́БРАЗНЫЙ, СИНЕ́Ц, СИНЧА́К – нечистый дух; бес, черт.

В памятниках древнерусской литературы упоминается «бес в образе „черного мурина“ [эфиопа], „темнообразного синца“, хотя эфиопов не видывал, наверно, никто из русских того времени» 〈Рязановский, 1915〉.

Синец – «достаточно древнее название беса, и в этом отражена старая семантика слова „синий“ как цветообозначения не только синего, но и черного, вообще темного цвета» 〈Черепанова, 1983〉. В Житии Андрея Юродивого ангел «бел как снег», а черт «синь».

«Сини» и «темнозрачны» бесы в «Повести о бесноватой жене Соломонии». В «Повести о Савве Грудцыне» бесы – «множество юнош крылатых», «лица же их овых сини, овых багряны, иным же яко смола черны» 〈Рязановский, 1915〉.

Синими, синеобразными, принадлежащими к «темному» – иному, таинственному миру, предстают разные сверхъестественные существа. Синюю кровь (противоположную красной, человеческой) в поверьях Русского Севера могут иметь лесные духи – лесовик или «лес – „хозяин“ леса»: «кровь у него темная, а не светлая, как у людей, потому его и зовут синеобразным» (олон.). Синчаки – нечистая сила (олон.).

«Синеобразны» иногда и водяные, покойники, а также болотные, подземные духи в поверьях горнодобытчиков Урала (девка Синюшка).

СИРЕ́НА – полуженщина-полуптица; дух, обитающий в воде.

«Нередко можно увидеть у раскольников картины Страшного суда, рая, легендарной райской птицы, сирены и проч.» (арханг.) 〈Ефименко, 1877〉.

В греческой мифологии сирены – полуженщины-полуптицы, рожденные рекой Ахелоем и одной из муз (Мельпоменой, Терпсихорой); они наделены даром сладкозвучного, завораживающего пения.

В крестьянских поверьях XIX в. сирены иногда тождественны сиринам. Сиренами могли называть и «полуженщин-полурыб» – последние чаще именовались фараонками (см. ФАРАОН). И те и другие пугают либо околдовывают людей своими голосами, пением.

По определению В. И. Даля, сирена – «лукавая соблазнительница из греческой боговщины» 〈Даль, 1882〉.

СИ́РИН (ПТИ́ЦА СИ́РИН) – фантастическое существо в облике женщины с головой птицы.

Си́рины, полуженщины-полуптицы, «райские птицы», часто изображаются на русских лубочных картинках XVII–XVIII вв. Этот образ, почерпнутый из старинных книг, возможно, перекликается с образом вещицы великорусских поверий (женщины-птицы, ведьмы-птицы) (см. ВЕЩИЦА-СОРОКА).

В русских духовных стихах птица сирин, прилетая из рая, зачаровывает своим пением грешных жителей земли.

СКÁРБНИК (КАЗНАЧЕ́Й) – нечистый дух, охраняющий клад (арханг.).

По сообщению П. С. Ефименко, «против Холмогор, за рекой Курополкой, рукавом Двины, раскинута еловая роща, или ельник. Упомянутая роща в глазах народа, а преимущественно раскольников, имеет священное значение. В ней никто не осмеливается рубить дерев; а староверы до последнего времени хоронили близ нее своих собратов».

В ельнике живет дух, именуемый Скарбником или Казначеем, который сбивает с дороги путников, заставляя их блуждать по ельнику. Иногда ему «придают название лешего и приписывают все занятия последнего», хотя Скарбник – не только лесной дух, но охранитель «скарба» – сокрытых сокровищ, кладов (возможно, в основе веры в Скарбника лежат представления о некогда обитавшем в посвященной ему роще языческом божестве) 〈Ефименко, 1869〉.

СКРЫ́ТНИКИ, СКРЫ́ТНЫЕ, СКИ́ТНИКИ, СХИ́МНИКИ – гонимые старообрядцы-паломники, жившие скрытно в землянках среди лесов; святые старцы; легендарные обитатели подземных, подводных селений.

«Вот здесь под деревом норка есть. Сюда приносили скрытникам подарочки. Это приносило удачу в хозяйстве» (владимир.).

«По недостатку наставников сибирские странники (старообрядческое согласие. – М. В.) часто перекрещиваются сами, почему в народе называются самокрещенцами или скрытными, по главному догмату согласья, повелевающему скрываться» 〈Щапов, 1906〉.

Во Владимирской губернии, недалеко от озера Нестиар, в урочище Михалихе, в лесах когда-то живали люди, «не совсем правильно называемые старцами. Простой народ называет этих отшельников и старцами, и схимниками, и скитниками и верует в святость их жизни и заслуги перед Господом. Живали старцы эти в землянках и зиму, и лето» 〈Толстой, 1857〉.

Заволжские повествования о скрытниках перекликаются и с рассказами о реальных «скрывающихся от мира» людях, и с легендами о подземных и подводных поселениях (в том числе о граде Китеже).

«…Под холмами, угорами по-нашему, прилегающими к озеру, стоит город Великий Китеж с собором, монастырями, церквами и старинною крепостию, в которой якобы скрылся великий князь Георгий Всеволодович после какого-то небывалого сражения с Батыем, на луговой стороне Волги, под Малым Китяжем, нынешним Городцом (село Балахнинского уезда). В городе этом и поныне живут невидимые труженики. Есть даже поверье, что какой-то пастух был там и в подробности рассказывал все им виденное, что и записано в так называемых, в краю нашем, летописцах, то есть маленьких тетрадках церковной рукописи, переписываемых, как слышно, старицами и продаваемых между суеверным народом с большой тайною и весьма дорого. Около озера во многих местах прежде бывали келейки, и там в известные праздники грамотные старицы читали приходящим толкования о подземном городе по летописям, о коих было сказано выше, и суеверы по суткам и более оставались близ озера и молились. Есть поверье, что берега озера убаюкивают верующих и что воды его целебны, что и бывает причиною частых болезней, ибо многие даже в глубокую осень проводят ночи, лежа на тундроватых и зыбких берегах озера, чтобы испытать на себе убаюкивание или колыхание их, и купаются в водах озера…» 〈Толстой, 1857〉.

В рассказах о скрытниках (записи 1969–1970 гг.) их местообитание – преимущественно область подземелья.

«Вот там у родника стояла раньше береза 〈…〉 И под те корни пролезти можно было на карачках… Раз один у нас был тут мужик и полез туда. Лез, лез, а мне сказывали – и совсем пропал. Только к ночи вылез, седой, молчит, не говорит, дрожит и плачет. Рассказал попу на духу, что он лез, лез, потом видит место светлое и на том месте сидят старцы светлоликие, дела крестьянские разбирают. И он своего деда узнал, а дед ему пригрозил клюкой, не велел больше лезть, и на него птица с клювом напала, так его исклевала, а старцы будто не видят. Он насилу назад дорогу нашел. И потом наказано ему было, чтоб никто больше не смел к тем скрытникам ходить». «Каждая гора – все соборы были»; подводы с хлебом (для отшельников?) «в горы въехали, в этот вражек, и больше не вернулись» (Заволжье) 〈Блинкова, 1973〉.

Обитающие под землей святые старцы-скрытники напоминают предков-покойников, патриархов, а также дивьих людей уральских поверий. Скрытники попечительствуют над живыми, влияют на их судьбы, оберегают людей и скот. «Они, батюшки, все об нас думают, даром что под земелькой живут… каждый образом глядит, куда скотина по лесу ходит, чтоб ни зверь ее не подрал, никакой вурдалак или нечисть не поели». Стремясь заручиться благоволением скрытников, им приносили «подарочки».

К скрытникам можно попасть случайно (и таких людей они изгоняют). Иногда подземная обитель скрытников становится видимой и доступной («раскрывается»), однако путь в нее предполагает отречение от земного мира: «Идут старушки, видят, что раскрылась гора. Видят, что Господь творит. Зовут старушку в горы. А старушка идет и подумала: „А как без меня дедушка будет“. А как подумала, так и очутилась, где была» (Заволжье) 〈Блинкова, 1973〉.

СО́ЛНЕЧНИК – трава, способная, по поверьям, делать людей неустрашимыми.

Солнечник «растет при водах и при больших реках, вышиною в аршин и имеет двенадцать различных цветов. Эту траву полезно иметь при себе всякому воину: от нее он делается храбр и неустрашим в битвах. Копать ее должно в мае месяце в двенадцать часов пополудни». Добыть эту траву трудно, так как ее сторожит змей; свойства ее будто бы открыты людям летающим змеем. «Говорят, что очень немногие имели при себе этот талисман и возвращались домой увешанными орденами и прочими отличиями. Они, приступая к выкапыванию солнечника, ограждали себя крестным знамением, читали три раза Символ веры и молитву ко Пресвятой Богородице» (калуж.) 〈Ляметри, 1862〉.

СÓЛНЦЕ И ЛУНÁ – оживотворенные (порой очеловеченные) светила, перемещающиеся по небесному своду.

«Солнце зимой как мачеха: светит, да не греет» (новг.); «Солнце встанет, так и утро настанет»; «Солнышко на закате – времечко на утрате»; «Дальше солнца не сошлют» 〈Даль, 1984〉; «На всех и солнышку не усветить» (новг.); «Говорят, что на луне видимые пятна изображают Каина, убивающего брата своего Авеля, а до того времени луна была будто бы совершенно без пятен» (нижегор.) 〈Макарий, 1850〉.

Представления крестьян о солнце в XIX – начале XX в. неоднозначны. Солнце – живое, очеловеченное существо, которое ходит либо ездит по небу. «После заката оно опущается в море. Здесь его встречает матка, моет в море да приговаривает: „Мое милое ты дитятко! Злые люди засцали, и засрали, и всяко-то закастили тебя!“ А сама моет, а сама моет! Тут солнышко отдохнет, а потом ерзанет по морю, по воде, да и выйдет опять к нам с другой стороны» (Новг., Череп.). Утром солнце краснеет от умывания, вечером разгорается от усталости (тульск.). «Солнце – девица, у ней есть мать. Оно скрывается за горы… Солнце едет по небу с начала утра до обеда на воле, после обеда садится на зайца и едет быстрее» (калуж.). Крестьяне Тульской губернии полагали, что солнце разъезжает по небосводу на огненном коне, источающем свет и тепло 〈Колчин, 1899〉.

По иной версии, «солнце совершает свой путь по невидимой полосе, называемой осью. Оно всегда сыто и одето, ни в чем не нуждается, нет у него родных» (владимир.) 〈Ушаков, 1896〉.

Настроение солнца и, соответственно, погода зависят от того, что происходит на земле. «Солнце любит обходить небо днем, – тогда ему веселее 〈…〉 Если ночью все люди спали и везде было смирно, то утром солнце взойдет радостное, веселое – и день будет хороший. Если же народ вел себя ночью несмирно, то солнце встанет пасмурное – и днем будет плохая погода» (тульск.).

Распространены и воззрения, согласно которым солнце – раскаленный каменный, но одушевленный шар. «В небе два окна: в одно выкатывается, в другое вкатывается солнце. При выкате солнце красное и больше оттого, что оно отдохнуло на ночлеге. При закате [солнце] радо тому, что немного пути остается до ночлега. В Пасху солнце радуется: прыгает. От солнца отрываются камни и падают на землю, углубляются аршина на два» (Новг., Белоз.). «Солнце представляется громадным ходящим шаром. В ночи солнце спускается в окиян-море и течет по нему к востоку, откуда и всплывает ежедневно» (зап. – сибир.). Сходные поверья бытовали на Ярославщине 〈Балов, 1901 (1)〉.

Согласно христианизированным представлениям, солнце утверждено в небе Богом, «как глаз во лбу» (смолен.). «Солнце – круг, наполненный от Бога огнем и оттого отогревающий в продолжение дня землю и живущих на ней, а ночью уходящий под землю и отдающий свой свет луне (месяцу)» (арханг.). На небе солнце поддерживает Святой Дух. «Смотря на солнце и луну, мы видим их светлыми кругами, и больше ничего. Мы не можем знать их природу и видим их потому только, что они со звездами и кометами одеты в сияние. Это их одежда, данная им Богом для небесного украшения» (тульск.).

Солнце – «отрубленная голова Иоанна Предтечи, катающаяся по небу на блюде. Случается, что солнце повернется к нам другою стороною, отрубленною, тогда бывает затмение солнца» (Новг., Череп.). Тема солнца и небесного огня нередко варьируется в поверьях, связанных с Иоанном Предтечей (Иоанном Крестителем). «…О самом святом Иоанне Предтече, крестившем Христа в Иордане, попросту нередко говорят в народных преданиях, что он „купал Христа“. Вместе с тем к Иоанну Крестителю предки наши приурочивали и крещение другого рода, именно огненное… В этом случае могло иметь немалое значение то обстоятельство, что в церковно-богослужебных книгах наших св. Иоанну Крестителю постоянно придаются названия света, звезды, предшествующей солнцу, то есть Иисусу Христу. 〈…〉 В самом Евангелии Иоанн Креститель называется светильником „иже бе светя и горя“» (он – «предтеча вещественного солнца на его поворотном пути к зиме») 〈Калинский, 1877〉.

Один из начальных, важнейших эпизодов народных рассказов о миротворении – создание света либо отделение света от тьмы. Божественный свет предшествует солнечному; о появлении солнца зачастую не упоминается либо о нем говорится вскользь. Бог творит земную твердь, ангелов и лишь затем поочередно небо, солнце, луну, звезды (Новг., Белоз.).

Куда более пристальное внимание привлекает взаимодействие солнца и луны (месяца). Солнце – самое великое светило небесное, больше его нет (зап. – сибир.). Оно сотворено Богом прежде луны: «Оттого солнце светит днем, а луна позже выходит» (Новг., Белоз.). Месяц (луна) – то же, что и солнце; он заменяет солнце на ночь (арханг.).

Солнце и месяц дополняют друг друга. «Солнце – человечье, а месяц – медвежье солнышко. Солнце светит днем и глядит на худые наши дела, от них пакостится, а ночью люди делают дела еще хуже, от этих солнышко еще больше запакостилось бы и перестало бы нам светить. Поэтому оно заставило ночью светить месяц. Он тоже глядит на людские дела и рассказывает о них солнышку. Если месяц увидит ночью уж больно много худых дел – от этого солнышко бывает печально, а утром встает в тумане, а потом заплачет, пойдет дождь» (Новг., Череп.). «Солнце и луна сходятся перед рассветом. Луна рассказывает солнцу, как прошла ночь. Если хорошо – солнце радуется и день ясный; иначе солнце печалится – и днем облачно» (рязан.). «Месяц – родной брат солнца. Он живет в одном доме с сестрой и на ночь сменяет ее. Ночью обходить небо труднее – боязно и невесело» (тульск.).

Наиболее интересен сюжет о месяце – двойнике солнца, записанный в Смоленской губернии. «Прежде было два солнца, но Бог, разгневавшись на одно из них, наслал змея, который так высосал солнце, неугодное Богу, что оно стало совершенно бледным, – и зовется оно с тех пор месяцем и светит только ночью» 〈Добровольский, 1891〉. В повествовании из той же губернии дьявол, вознамерившись спалить землю, творит одно солнце, затем второе. Спасая землю, Бог заливает лишнее солнце водой, отчего появляется луна 〈К дуалистическим… 1891〉. Мотив творения солнца дьяволом единичен, хотя представления о «гневе Господнем» как о причине «бледности» луны и смены ее фаз бытовали и в других регионах России. Ср.: солнце правдиво, а месяц скрывает от Бога проделки Сатаны. «Будь ты, солнце, праведно: правду сказал (повелевает Господь). А тебе, месяц, перемениваться через три недели, через четыре быть новому, умирать. Пусть мучится за те грехи, что не сказал правды» (арханг.) 〈Богатырев, 1917〉.

Ночное светило может быть независимо от солнца, самодостаточно. «Луна – человек: [у нее] есть глаза, нос, рот, уши. Луна смеется. На луне живут люди. У луны есть отец, мать. Когда луны не видно, то она в это время ушла спать к отцу, матери» (Новг., Белоз.).

«Некоторые полагают, что месяц солнцу не кровная родня. Месяц так не разгорается, как солнце. Он светлее солнца, но не краше его. У месяца есть свой особый дом, где, кроме него, живут мать и брат. Что отпечатывается на самом месяце: на нем видно два человека, два родных брата. А что солнце светит днем, а месяц ночью, так это указано Господом» (тульск.).

«Месяц по два дни не показывается – отдыхает. Однажды он два месяца не был виден – дочь потерял и искал, два месяца очи свои ясные не показывал. На месяц долго смотреть не следует: утащит. Если смотреть на него долго, он начнет чернеть; как почернеет, нужно накрыть стол, положить хлеб, а самому сесть под стол – тогда месяц утащит один только хлеб» (томск.) 〈Потанин, 1864〉. Если пристально и долго смотреть на луну, то с нее может спуститься человек (Каин либо Авель); или сама луна спустится на землю и оторвет голову тому, кто на нее уставился» (сургут.) 〈Неклепаев, 1903〉.

С Каином и Авелем обычно отождествляют пятна-фигуры, видимые на луне. Ср.: Каин мстит месяцу, рассказавшему о его преступлении солнцу: мажет смолой, отчего тот становится некрасивым, неярким. В наказание Каин обречен вечно стоять на месяце с помазком и ведерком смолы (арханг.).

Вера в присутствие Каина и Авеля на луне (месяце), различно мотивируемая, была распространена повсеместно. «Изображение это явилось по воле Божией в ту минуту, когда Каин поразил своего брата. По нему Адам и Ева узнали о случившемся, так как тогда свидетелей не было, а Каин от родителей бежал. Народ верит, что в старину фигуры Каина и Авеля были несравненно виднее, но теперь их вид на луне потемнел, оттого что земля, луна и солнце уже состарились» (олон.) 〈Хрущов, 1869〉.

Каин и Авель помещены на луну в назидание людям: «Каин осужден стоять на луне до скончания мира и трястись над кровью брата своего Авеля» (саратов.). После убийства Авеля, не зная, куда деть мертвое тело, Каин посадил убитого на плечи и бежал на запад, туда, где луна касается земли. Забравшись на луну, он должен бегать там в страхе и отчаянии до пришествия Христова (самар.). «На луне обозначается картина злого убийства Каина братом Авелем для указания людям прегрешения человека первого рода» (арханг.). Луна – голова Каина, носимая Авелем: праведный Авель виден людям, а Каин нет (калуж.). На луне виднеется мерка ржи: Каин с Авелем мерили рожь, – «стоит там и мерка. Вот Каину мало стало, да и давай бить брата, чтоб ему больше ржи досталось» (новг.). «Взвешивание» может трактоваться иначе: «О луне есть такое верование, что месяц изображает весы и на этих весах вешаются Каин и Авель» (Авель перетягивает Каина) (арханг.).

Впрочем, назидательность лунного изображения относительна: «убийства происходят более ночью, убийцу подговаривает на злодейство Каин, для чего и является будто бы на луне» (орл.).

Братоубийством иногда объясняют и смену лунных фаз. Двенадцать братьев некогда убили тринадцатого; убитый был обращен в месяц. Каждый из братьев-убийц носит в течение месяца убитого. Когда месяц «перерождается» – на убитом меняют платье (калуж.).

Некоторые крестьяне «толкуют о луне, что она такая же земля, как и наша, только меньше ее. На ней есть все, что и на земле, и живут люди разных языков. Другие считают, что на месяце-луне нет людей разных языков, а на нем живут два кузнеца и куют они там звезды для неба» (тульск.).

СТЕРЛЯ́ЖИЙ ЦАРЬ – «хозяин» воды и рыбы, живущий в реке Суре.

В окрестностях Нижнего Новгорода рассказывали, что стерляжий царь (напоминающий водяного «хозяина» – см. ВОДЯНОЙ) поселился в Суре в стародавнюю пору «и уходить никуда не желает. Устоище стерляжьего царя находится в глубокой яме на самом дне Суры. Убрано оно дорогими самоцветными камнями да жемчугом. Там же и жена его живет – водяная русалка. В ясные лунные ночи выходит она на песчаный берег, садится на камень и золотым гребнем свои зеленые, как тина, волосы расчесывает. С ней и сударь-то – стерляжий царь – выплывает. Он и тут знай свое ершится, хвостом по воде похлопывает да о белу ногу ее трется. А если кто из рыбаков увидит эту ночную картину, то хоть совсем лов бросай: ни одной стерлядушки ему уж больше не попадется, ша!» 〈Морохин, 1971〉.

СТИХЕ́Я – «живая», одухотворяемая природа; водная или иная стихия.

О стихее упоминается в сообщении из Верхоянья (нижнее течение реки Индигирки): «Ведя трудную борьбу с природой, индигирцы олицетворяют и обожествляют ее под именем „стихеи“. Стихея – это та неуловимая и непонятная, могучая и большей частью грозная сила, которая по Божьей воле кормит индигирца и из рук которой он должен почти вырывать свою жизнь. С нею трудно бороться и грешно идти против нее, ее можно только умилостивить. „Сулим – значит обещаем Богу или Владычице отслужить молебен, если дает нам рыбы или гусей, стихею просим – ведь это от нее зависит. Там нас Бог слышит не слышит – заведенье ее старины такое. Когда гусей промышляем, вся партия кладет гусей двести-триста в яму для Бога, потом кто-нибудь их купит; на эти деньги молебен и служим“» 〈Зензинов, 1914〉. Понятия о Боге и стихее почти равнозначны, что соответствует сохраняющимся вплоть до конца XIX в. представлениям о «самостоятельности» природы, одухотворенной и не всегда подвластной Божьей воле.

«Грозна водная стихея, но ее можно умилостивить подарками. Когда мы переезжали на легких ветках (лодках. – М. В.) через Морскую губу (30 верст) и валы стали хлестать через борт и заливать наши утлые ладьи, мореплаватели начали бросать на волны заготовленные заранее подношения – пестрые лоскутья, ладан, „Божью просвиру“, один беспечный парень, который раньше об этом не подумал, отрезал наспех от пояса кусочек ремня и тоже бросил его на волны: „Матушка сине море! Прекрати погоду! Не дай погибнуть православным!“ Тундра больше благоволит к человеку – „она три года радуется, где человек останавливался, чай пил“, – на этом месте между колышками подвешивают на нитках те же пестрые лоскутья – эти „жертвенники“ я встречал по тундре нередко. К тундре обращаются так же, как к живому существу, – „Матушка сендуха!“ (сендуха – общее название для тундры)» 〈Зензинов, 1914〉.

СТОГОВО́Й, СТОЖИ́ХА – дух, обитающий под стогом.

Упоминания о стоговом и стожихе немногочисленны. В Вологодской губернии записана быличка о смерти стожихоньки, оказывающейся в родственных или приятельских отношениях с кутихой, духом дома, напоминающим кикимору. «Шла баба дорогой мимо стогу. Вдруг из-под стогу-то и вышел вроде маленького человечка и кричит бабе-то: „Дорожиха, скажи кутихе, что стожихонькя померла!“ Испугалась баба, прибежала домой, а муж лежит на полатях. Залезла она на полати да говорит: „Ондрий, ну-ко що же это такое слышала: вышло из-под стогу что-то вроде человечка да и говорит: «Дорожиха, скажи кутихе, что стожихонька померла!»“ Только що проговорила она, как вдруг в подполье що-то и застонало: „Ой, стожихонькя, ой стожихонькя“. Вышло вроде маленького человечка що-то черное, бросило бабе новину полотна и пошло вон, двери из избы отворились сами собой, а оно все воет: „Ой, стожихонькя, ой, стожихонькя“. Мужик с бабой ни живы ни мертвы сидят. Так и ушло».

СТРИ́ГА – ведьма, стригущая колосья на чужих полосах.

О стриге (напоминающей портящую поля и урожай ведьму великорусских поверий – см. ВЕДЬМА) рассказывали в Варнавинском уезде Костромской губернии. «В каждом селении существует своя стрига. Она является в представлении народа в виде женщины. В полночь на Иванов день стрига, одевшись во все белое, уходит в поле стричь колосья на чужих полосах и отнимает их у других. Поймать ее бывает очень трудно ввиду ее способности превращаться в животных и птиц. Скупая, несообщительная женщина или мужчина подобного характера, особенно если у них бывает более хлеба, чем у других, заподозревались однодеревенцами в том, что они – стриги» 〈Андроников, 1902〉.

СУСЕ́ДКА, СУСЕ́ДКО, СОСЕ́Д, СОСЕ́ДКО, СОСЕ́ДУШКО, СУСЕ́ДКО-ДОМОЖИ́Р, СУСЕ́ДУШКО, ДЕ́ДУШКО-СУСЕ́ДУШКО, СУСЕ́ТКО, СУСЕ́ДКА-ДОМОЖИ́Р, МАТЬ-СУСЕ́ДКА, СУСЕ́ДИХА – домовой; леший.

«Какого цвета шерсть на самом соседке, такого цвета и скот он любит и холит» (волог.); «Дедушко-суседушко особенно не любит лошадей „двоежилков“» (арханг.); «Верят, что домовой (суседушко) может сглазить, изурочить, испортить, и потому читают молитву (заговор) от суседушки» (костр.); «Дедушко-суседушко, пожалуй с нами на новое место, жалей и береги нашу Христовую скотинушку и охраняй наш благословленный дом» (тобол.); «Рыльце от дойника, чрез которое цедится молоко, навешивают в куричьем хлеву на наседалах для того, говорят, чтобы суседушко не пугал кур и чтобы они велись» (перм.); «Я разбудилась, слышу: жжэрр-жжэрр – веретено вертится, огибошна прядет, суседиха. Жжэрр-жжэрр – ведь это надо же эдак-то попрядывать, жэргать. Перед бедой, говорят, это» (новг.).

Суседко, дедушко-суседушко – одно из наиболее распространенных во многих районах России названий домового, дворового духа, соседствующего с людьми. «В Вологодской губернии – домовой или, по-пежемски, соседко. К этому мужики до того привыкли, что считают его почти необходимостью. Переходя в новый дом, перекликают его из старого или „выкликают нового, блудящего“» 〈АРЭМ〉. «Домового иногда даже считают другом дома и называют его еще суседушкой» (костр.).

«Суседко любит хозяйничать над скотом. Какую лошадь полюбит, тот и конь конем ходит, какую возненавидит, ту замучит и со свету сживет. Больше всего на нелюбимой лошади суседко воду возит» (тюменск.) 〈Зобнин, 1894〉.

Суседка-домовой живет в подполье, в углу под печью; оборачивается кошкой, собакой, гоняет кур. Порой суседка усаживается прясть: «бывает слышно, как свистит веретено, а утром прядево прибывает». Чтобы угодить суседке, при переходе в новый дом, а также накануне Крещения под голубец клали булочку с гривну величиной (томск.).

Наиболее подробно суседка (матушка-суседушка) охарактеризована в поверьях Сургутского края, где различают домову суседку, банну суседку, скотску суседку (то есть обитающую в доме, в бане, в хлеву).

Домова (избна) суседка обычно невидима. Ночью суседка появляется в обличье маленького ребенка, с крохотными ручками, но очень тяжелого. Иногда ее, круглую, «без рук и ног», но с человеческим лицом и короткой жесткой шерстью, замечают в подполье – она «укатывается как шар». Мать-суседка – не только домовой, но и лесной дух-покровитель, переходящий в избу вместе с деревцем – кедринкой. При начале строительства кедринку устанавливают в подполье под передним углом дома, с приговором: «Вот тебе, мать-суседка, теплый дом и мохнатый кедр» 〈Зеленин, 1937〉.

Домова суседка «заведует» избой, а также телятами и курами, когда их временно размещают в избе. Тем, кого она любит, суседка заплетает косы, которые нельзя расплетать; тех, кого она невзлюбит (и людей, и животных), «трясет до поту» и особенно вредит курам.

Подобно всем домовым духам, суседка предсказывает будущее. Наваливаясь ночью на людей, она дует холодным как лед дыханием «к худу» («ажно в голову просвистит»), а «к добру» «дует теплым духом». Смельчаки сбрасывают суседку на пол (суседка при этом «крякает»), а утром обнаруживают в руке клок шерсти с короткими жесткими, как у медведя, красными волосами. На такое обращение суседка обычно не сердится – «сонному человеку все простительно».

Чтобы задобрить мать-суседку, ей оставляют под печкой краюшку посоленного, нанизанного на лучинку хлеба.

Скотска суседка живет в загородях, холит или, напротив, гоняет и мучает скот. Скотску суседку стараются почтить в Великий четверг Страстной недели, а также при строительстве новой загороди. Дабы угодить ей, под матицу в загорожи кладут краюшку хлеба с солью.

В поверьях и обрядах Иркутской губернии «хозяйка» дома – суседка сопутствует домовому. «Когда в доме пекли хлеб из муки первого помола, то, как только подымалось тесто, до выпечки своих хлебов выпекали четыре небольших хлебца, типа просвирок. Два из этих хлебцев полагалось завернуть в чистую тряпочку и вечером, идя закрывать скот на ночь, положить во дворе где-нибудь в укромном месте, чтобы никто не видел, особенно чужие люди. При этом произносили: „Вот, хозяин и хозяйка, вам хлеб и соль. Я вас люблю, и вы меня любите и скота моего любите; я вас настую [пестую], и вы мою скотину настуйте: попойте, покормите, по шерсточке погладьте, почешите Чернуху мою, моего Карьку…“ – следовал перечень всего скота. Потом надо было поклониться во все четыре угла двора. Два других хлебца уносили в подполье, под матку, в сухое место. Там тоже произносили обращение типа моления: „Матушка-суседушка, батюшка-домовой, примите мои хлеб-соль. Я вас люблю, и вы меня любите и деток моих любите“. За ним следовали поклоны во все четыре угла. „Только креститься, ни Боже мой, не надо“» 〈Виноградов, 1915〉.

Т

ТЕНЬ – дух лесных избушек, душа; домовой; привидение, призрачный двойник человека.

«Зверя я с этим ружьем овек не убоюсь, а вот было только раз в избушки, что до поту в страх тень вгоняла» (арханг.); «Тень его явилась мне» 〈Даль, 1882〉; «Посмотреть на свою тень – будет бессонница» (воронеж.).

Тень – призрачный двойник человека; его душа. Представления о душе-тени прослеживаются в русских поверьях XIX–XX вв. «Если змея ужалит тень человека – человек умрет» (зап. – сибир.). «Если у одного из сидящих за кутьей нет тени, то он скоро умрет» 〈Даль, 1984〉.

«В одном селе (Мурашах) мне рассказывали: когда у мамы умирал ребенок, она созвала ночевать старушку. Когда наступила смерть, старушка видела, как на стене промелькнула тень – и больше ничего не было. „Это, – догадывается старушка, – промелькнула душенька или тень ее“» (иркут.) 〈Виноградов, 1923〉.

«Мифологизация тени как некой самостоятельной субстанции, подобия, двойника человека, имеет очень глубокие корни 〈…〉 Тень – это нечто принадлежащее обоим мирам, реальному и потустороннему» 〈Черепанова, 1983〉.

Тень (стень, пастень) – одно из обличий домового. «Сколько он (домовой) мне показывал, что ему эта корова не нравится, а ничего, думаю, свыкнется. Вот как я ее привел, так в ту ночь и навалилась на меня тень. Гляжу, слышу, а шевельнуца не могу. Давил, давил, я аж в храп пошел. А потом как хва-а-атит меня к потолку, так я там прилип, а он меня лавой (скамьей) подпиха. А потом как швырнет на лаву, так я и упал, даже разбился» (арханг.).

Тень – дух лесной избушки (по всей вероятности, домовой – «хозяин» лесного жилья). «Навалилась на меня тень, я и спрашиваю к нему (у них всегда надо спрашивать): „К худу или к добру?“ А сам еле говорю, а он взял колокольчик, да так по всему моему телу звенит. „Вот, – говорит, – к чему! Вот к чему!“ Так я тот год оженился» (арханг.) 〈Карнаухова, 1928〉.

В поверьях Вологодчины пастень – домовой, который является в виде тени на стене, «наваливается» ночью на человека. Согласно верованиям Орловщины, домовой дух, «давящий» людей во время сна, предсказывает будущее. Однако сам он не смеет приближаться к спящим – «давит» его тень. Стень – домовой-тень; призрак, двойник (яросл., волог.).

Тень «наводит» стень (вызывает болезнь – сухотку). Излечивая стень, «ставят больного к стене, чтобы на ней означилась тень его. Тень окалывают булавками и обводят мелом. Собравши булавки, кладут их под порог, а мел перекидывают через голову больного, говоря: „Тень, тень! Возьми свою стень!“» (воронеж.) 〈Селиванов, 1886〉.

Тень может стать причиной детской бессонницы. «Когда ребенок кричит без причины и мечется во сне, то его держат против света вечером так, чтобы… на стене отражалась его тень. Тогда кто-нибудь ножом или топором рассекает два раза тень крестообразно на трех стенах подряд, а затем нож (или топор) выбрасывается на всю ночь за порог в сени» 〈Балов, 1890〉.

Домовой дух (как и душа) – двойник-тень, неразлучный спутник человека. В то же время тень наделяется самостоятельным бытием. Ср. появление домового-тени и домового-двойника перед переменами, большими несчастьями; исчезновение тени перед смертью; возникновение двойника в зеркале при гадании (нередко он выходит из зеркала). Распространена и вера в то, что «если покойник отразится в зеркале, то он долго в доме жить будет». «Если пальцем начертить на зеркале чье-либо имя – того человека увидишь в тот день во сне» (воронеж.).

У

УДЕ́ЛЬНИЦА – дух в облике женщины, губящий родильницу, плод в ее чреве; дух, опасный для детей.

В поверьях Олонецкого края удельница – неприглядная женщина с распущенными и растрепанными волосами.

«Другодольные удельницы собой – черные, волосатые, голова растрепана, волосье распущено. Они преждевременно вынимают младенцев из утробы матерней, уродуют их и мучат родильниц. Если поносная [беременная] женщина спит навзничь, нараспашку, пояса нету, а случится на столе ножик, удельница вынимает им младенца. Оттого рождают уродов, или женщина понесет, а живот окажется пустой.

В Толвуе один мужик ночевал под лодкой. Прилетела сорока, защекотала, и другая защекотала. Одна другой и говорит: „Ты где была?“ – „Я была в Лопском, об Онего – к Данилову“. – „А што ты сделала?“ – „Я сделала – ребенка выняла и клала на место голик“. – „А ты што сделала?“ Мужик кашлянул. Оне пристали. Мужик дал клятву не сказывать. Их после видали. 〈…〉

По дороге из Космозера через гору в Фойму-губу есть ручей, доныне называемый Букин порог. От древности выходили сюда удельницы и показывались на росстанях… Как поставили на росстанях кресты, они исчезли. У самого Букина порога стоит крест, поставлен лет пятьсот тому назад, толстый, здоровый, с вырезью, и до второго пришествия хватит его» 〈Барсов, 1874〉.

Удельница показывается у лесных ручьев, может появиться в зреющем поле; особенно опасна ночью, а также одну минуту в полдень и на закате. Она оборачивается сорокой. Живущей в лесу удельницей пугали детей.

По мнению О. А. Черепановой, удельница схожа с обитающими в ржаных полях, на межах и опасными для детей полудницей, кудельницей. Она включена «в широкий круг персонажей солярного цикла, сохраняющих свою древнейшую функцию обеспечения плодородия, связанных с деторождением, урожаем и с полдневным жаром» 〈Черепанова, 1983〉.

В верованиях олонецких крестьян удельница, являющаяся у воды и в лесу, напоминает и «страшную» русалку, и вещицу, которая обращается в сороку, уродует, губит младенцев и рожениц. (Соотнесенность образов русалки и ведьмы-вещицы отчетливо прослеживается лишь в севернорусской традиции.) Удельница властна над жизнью рождающегося человека; она же – существо природное, связанное со всеобъемлющей и жизнетворной стихией воды.

«Этимологизация слова „удельница“ затруднительна в связи с изолированностью слова в диалекте и общенародном языке. Источник узколокального (севернорусского) „удельница“ можно видеть в локально ограниченном глаголе „удить, зреть (о зерне), наливаться“…» 〈Черепанова, 1983〉.

В севернорусских поверьях удельница – «властительница судьбы» (удела, участи, доли человека). Ср.: «Уделятель, уделитель, удельница» – «уделивший что, кому»; «удел» – «участь, доля»; «судьба, жребий, рок», «предназначение» 〈Даль, 1882〉.

УМРА́Н – покойник, встающий по ночам из могилы; еретик, упырь.

Умран «катается белым шаром и наводит страх больше на женщин, редко на мужчин; как только петухи пропоют, час его кончается и он „не может быть“» (олон.) 〈Хрущов, 1869〉.

УПЫ́РЬ – вредоносный мертвец, колдун; колдун-покойник, ведьмак; еретик, губящий людей; вампир.

«Злые знахари по смерти бродят упырями» 〈Даль, 1882〉.

Название «встающего после смерти» вредоносного мертвеца (главным образом колдуна) «упырь» (вампир) характерно для западно- и южнославянских верований. Ср.: упырь пьет кровь из людей, поедает их, наводит мор, голод 〈Потебня, 1865〉. В Центральной и Северной России покойник, способный «жить» после своей кончины и преследовать людей, чаще именуется еретиком.

В повествовании, записанном в окрестностях Дербента, упырь – «знавшаяся с нечистой силой старуха». «Вот и пришел ее смертный час, ну, трое суток она мучалась так, что не приведи Господи, наконец умерла. Обмыли ее как следует и по долгу христианскому положили на стол, руки сложили крест-накрест и положили на них образок… Только на другой день, этак в обед, значит, собрались все в хату, хотели переложить ее со стола в гроб, глядь: руки у нее развалились, лежит она сама на боку, а образок валяется под столом, – все так и ахнули!.. Хотели сказать священнику, да потом подумали: а как он ее хоронить не станет? Ведь она тогда, значит, за донос-то сживет нас всех со свету! 〈…〉 Вот на третье утро схоронили мы ее, и только что схоронили, вдруг у одной соседки-молдаванки умер ребенок, а к вечеру и у другой. Призвали знахаря, осмотрел он ребят да и говорит: „Плохо! Дети померли от упыря, вот на руках у них и красные пятнышки от его проклятых зубов!“ Мы все в один голос вскричали: „Это Барбаркино дело!“ Старуху-то умершую звали Варварой, а по-ихнему – Барбарой».

Могилу покойницы раскопали в присутствии священника и знахаря. «Глядим все: лежит наша старуха лицом вниз и весь-то саван у нее в крови. Ну, оправились мы маленько от страха, батюшка-то, значится, спустился сам в могилу, осмотрел старуху и говорит: „Нет, она вся холодная, мертвая, ее тревожить нечего…“ А знахарь-то показывает нам кровь да потихоньку и говорит: „Ну что, видите, вот и кровь у нее на саване детская, это она умертвила ребят. 〈…〉 Одно средство, – говорит, – избавиться от нее, вбить ей между плеч осиновый кол!“ Ну, мы и хотели это сделать, да батюшка нам воспрепятствовал, говорит, что это все пустяки! Так, значит, прочитали над старухой молитву и зарыли ее опять, но когда батюшка ушел с кладбища, так знахарь все-таки забил в могилу три осиновых кола» 〈Савич, 1864〉.

«Жители деревни Кимбет, близ Аккермана, приписали бездожие 1867 года похороненному у них на кладбище человеку, по утверждению женщин, упырю, который, по их понятиям, имеет хвост. После смерти по ночам он выходит из могилы и ходит по домам, потом перед рассветом, когда запоют петухи, возвращается в могилу, где лежит ниц; лицо его красно, тело никогда не гниет… Думая, что этот упырь служит причиной бездожия и что эту причину можно устранить, если облить упыря водой в гробу, – кимбетцы привезли две бочки воды, раскопали могилу аршина на полтора, по направлению к голове, и вылили туда воду. Говорят, что, когда это делалось, к могиле упыря сошлось много народу» 〈Зеленин, 1916〉.

Упыри, которым приносили жертвы-требы, упоминаются в Начальной летописи. В памятниках древнерусской литературы упырей иногда отождествляют с навьями, в значении «особо опасные, распространяющие эпидемии и приносящие смерть покойники». В то же время навьи – это и мертвецы вообще, поэтому можно предположить, что жертвы упырям в Древней Руси приносили с целью обезопасить себя от возможного губительного влияния всех «живых» умерших.

УРО́К – вредоносное слово; слово, сказанное в «дурной» час, которое «портит» человека; порча; демоническое существо, персонифицирующее вредоносное слово.

«Уроки, призоры, прочь отойдите!» 〈Даль, 1882〉; «Свет ты Илья-пророк, надежда, солнце праведное, не пали и не опаливай ты в лесу зеленой хвои, с трав лазоревого цвета, с каменьев злаченого верха, с гор желтого песку, а пали, опаливай с раба Божьего [имя], с его буйной головы, и с белого лица, и с черных бровей, из ясных очей, из семидесяти жил, из семидесяти суставов, и пали, опаливай все уроки, все прироки, злые, лихие озычества и переполохи, от ветру и от крику. Аминь» (из заговора) (волог.); «Уроки взяли» – болезнь от неизвестной причины (арханг.).

«Урочить» происходит от «речить», «ректи» – «говорить, произносить». Ф. И. Буслаев подчеркивает: «Множество слов, первоначально имеющих значение речи, разговора, употребляется в смысле колдовства, чародейства и т. п.; а именно: речить – заговаривать, колдовать (псков.); от корня рек-у происходят, сочетавшись с предлогами, следующие слова в значении сглаживания: „уреки“ (псков.); „уроки“ (волог., оренб., арханг.); „сурок“ (смолен.); „осурочить“ (псков.)». Ср. также «врек» (псков.) – болезнь или несчастье от чужих слов 〈Буслаев, 1861〉.

Слова, наговор могли играть при порче главенствующую роль: колдун Архип Фадеев говорил про себя, что «только-де молвит три слова, ково увижу, тово и порча возьмет» (XVII в.) 〈Черепнин, 1929〉.

Представления об уроке многозначны. Это вредоносное слово; слово, сказанное ненароком в «дурной» час; демоническое существо, персонифицирующее вредоносное слово.

А. А. Потебня уточняет, что урок – материализация вредоносного слова (в обличье стрелы или вызывающего заболевание нечистого духа) 〈Потебня, 1914〉.

«В заговорах уроки являются демоническими существами. Они происходят от встреч (пристретельны) с злыми людьми или насланы. Селятся они в ногах, руках, глазах, во всех суставах человека и нудят около сердца, ломают кости. Чтобы они вышли из больного, на них бабка кричит: гам, гам, гам! Призывает на помощь святых угодников Божиих и с их помощью прогоняет уроки в темные леса, густые очереты, на болота, за моря» 〈Сумцов, 1890〉.

Урок (материализованное вредоносное слово) нередко смешивают с представлениями о сглазе (материализованном губительном взгляде) 〈Даль, 1882〉. «Считается, что бессонница и плач ребенка – результат чьего-то дурного воздействия: кто-то плохо посмотрел или плохо подумал. Это действие обычно называют „обурочить“, „оприкосить“, „сглазить“. Состояние ребенка после такого воздействия называют „прикосом“, „озыком“, „сглазом“ (призоры, оговоры, уроки – вид порчи)» 〈Адоньева, Овчинникова, 1993〉.

«Недоброе слово», «опасный взгляд», «недобрая мысль» – и намеренные, и нечаянные – могут быть тождественны физическому воздействию, удару, порче.

Признаки такой порчи – зевота, озноб, жар, а у детей – бессонница 〈Авдеева, 1842〉. «Большинство болезней и несчастий происходит от дурного слова, от дурного глаза. Так, например, индюки и индюшки очень урочливы, кто недобрый чужой взглянул на них, так они и крылья распустят, и начинают дохнуть, потому их стараются не выпускать за ограду. Урочливы также пчелы» (перм.). «Бо`льшая часть болезней, в особенности у детей, зарождается от уроков» (перм.). «Сделается у кого-нибудь лихорадка, заболит голова или заноет нога, это больного „взяли уроки“ или его кто-нибудь обурочил» (волог.).

К следствиям урока могут относить и тошноту, тяжесть в области желудка. Ср. также «болезнь от оговора» – озык (это и нервные заболевания, и некоторые из внутренних болезней). «…Находящийся в озыке, собственно, ничем не болен, однако недомогает, но только потому, что его „озыкнули“, то есть признали больным другие люди, а ему подумалось, что он и в самом деле болен: вот „от думы“ ему и приключилось» (волог.) (по уточнению Г. Попова, озык и уроки иногда относят к легким формам лихорадочных заболеваний) 〈Попов, 1903〉. Ср. также выражение «уроки взяли» – о болезни, причины которой неизвестны. От уроков, по распространенному мнению, происходят прежде всего болезни, источник которых необъясним или, точнее, не истолковывается рационально.

Традиционным средством от порчи (и сглаза, и изуроченья) было умывание и сбрызгивание. «Болезнь, большею частию, приписывали урокам. Если ребенок, бывало, кричит и не спит, то брали солонку, высыпали из нее соль, зачерпывали ею воды, клали три раза по девяти щепоток соли, умывали ребенка, оплевываясь и приговаривая: „Уроки, призоры на пусти лесы!“ Также обмывали скобы у дверей и умывали этой водой». Взбрызгивали заболевшего водой, в которую помещали уголек, кусочек обгоревшей в печи глины и три по девяти щепоток соли. Старались взбрызнуть «невзначай», чтобы вызвать испуг (особенно если испуг считался одним из источников болезни) 〈Авдеева, 1842〉.

Вообще вода (определенным образом зачерпнутая, наговоренная, «спущенная» с различных веществ, предметов или настоянная на них) является при лечении от уроков «наиболее частым и необходимым элементом знахарских манипуляций». Воду спускают с креста или иконы; подготавливая для обрызгивания, обмывания, помещают в нее комок глины, камешек, кремень, обыкновенный или принесенный с Афона (а также «от Гроба Господня») 〈Попов, 1903〉. «Когда в водополье бывает быстрая вода, то этой водою умывают детей „от сглазу“» (воронеж.).

В Енисейской губернии «от уроков» над ковшом воды говорили три раза «Отче наш». Затем смотрели через плечо в эту воду три раза у трех окошек, обернувшись к окошку спиной, и каждый раз отпивали немного воды. «От детских уроков» наливали в ковш горячей воды, бросая в нее три горячих уголька и щепотку соли. «Водой этой вымывали шесть деревянных ложек, задорогу у печки, три угла у стола, скобы у дверей, где лежал ребенок, и в конце – водой этой мыли лицо ребенка» 〈Отчет… 1891〉.

«Против уроков хорошим профилактическим средством считается вода, если ее трижды „переснять“ с каменки в бане. Вода из ковша выливается на каменку и подхватывается с приговором: „Как на каменке, на матушке, подсыхает и подгорает, так на рабе Божьем [имя] подсыхай и подгорай“» (волог.) 〈Попов, 1903〉.

В Вятской, Новгородской и некоторых других губерниях обливали водой печатку для просфор (дорник), а затем поили этой водою детей – от сглаза и урока.

Подобные способы лечения сглаженных и обуроченных были в ходу по крайней мере с XVII в. Так, у крестьянки Улитки, подозреваемой в ведовстве, был найден при обыске «зуб старинной, а как ево зовут и с какой рыбы или животины, того она не ведает, только-де младенцев окачиваят от уроков». У нее же имелись «два камешка маленьких, один з двеми дирками, да раковина морская разломлена, и с них-де окачивают младенцев от уроков» 〈Черепнин, 1929〉.

Традиционно «вредоносному слову» – уроку противодействовали «словами благотворными», то есть заговором.

Заговор от уроков и прочих заболеваний, записанный в Архангельской области, произносится при мытье ребенка в бане: «Стану я, раб Божий [имя], благословясь, выйду перекрестясь из избы дверьми, из двора воротами. Выйду я в чистое поле; помолюсь и поклонюсь на восточную сторону. Под восточной стороной есть окиян-море, на окияне-море ходит щука бела, зубы укладны, хвост булатный, поедат и пожират у раба Божьего [имя] уроки, и прикосы, и грыжи, и баенны нечисти, чтобы век не бывали ни в день, ни в ночь, ни в утренню зарю, ни в вечерню, ни на нову, ни на ветху и ни на перекрою месяцу. Во веки веков, аминь. Будьте, мои слова, замком замкнуты, ключом заперты».

В сообщении из Енисейской губернии подчеркивается роль наговаривающего, который подвергается опасности заболеть наравне с обуроченным. Заговорщик произносит: «Благослови, Господи, раба Божьего [называют имя наговаривающего]. Встану благословясь, пойду перекрестясь в чистое поле, широкое раздолье, под восточну сторону. Под восточной стороной стоит белая береза, под белой березой белый камень, под белым камнем рай-щука; у рай-щуки губы медны, зубы железны, глаза оловянны. Сними, рай-щука, с раба Божьего [имя], изуроченного, уроки и призоры, и шепоту и ломоту, страх и переполох».

Уроки после наговоров стираются как с наговаривающего, так и с того, кому наговаривали, так что часто им обоим становится плохо. Все-таки если у больного урок, а не какая-нибудь другая хворость, то наговор всегда пересилит и оба они вместе выздоровеют» 〈Арефьев, 1902〉.

«Умывальщицу с глазу можно найти во всяком селении, – сообщали из Нижегородской губернии. – Это обыкновенно какая-нибудь старушка, известная благочестивой жизнью. Она, наливши в чашку воды, кладет в нее три угля из горнушки с пришептыванием: „На глаз серый, карий, черный…“ – и который уголь окажет шипение сильнее, по тому и заключают, что больной сглажен, озепан человеком, например сероглазым, и потом этой водой умывает хворого, оплевываясь на все стороны» 〈Борисовский, 1870〉.

По углям (и камушкам) «угадывали» не только причину заболевания, но и участь заболевшего: «Спрыскивают и обмывают лицо больного святою водою или водой, налитою на печные угли, по которым замечают: если падут на дно, то больной должен умереть» (если уголь всплывет наверх, он останется жив). Чтобы ослабить болезнь от сглазу, «выбрасывают угли на пороге отворенной двери и сильно ею захлапывают, так что угли издают скрип» (владимир.) 〈Добрынкин, 1876〉.

Повсеместно считалось, что знание источника порчи содействует успешному лечению. Некоторые из жителей Архангельской губернии полагали, что лучшее средство от оговора и сглаза – «лоскут от одежды или клочок волос, принадлежащих лицу, служившему причиной болезни. Добыв эти вещи, надобно старшему или младшему в семействе сжечь их на раскаленных углях. При этом действии больной спрашивает: „Что куришь?“ И ему отвечают: „Курю уроки, призоры, лихие оговоры, от мужика русака, от бабы черноволосой, от девки простоволосой“. Больной опять говорит: „Кури горазже, чтобы ввек не было“. Этим оканчивается обряд, который, смотря по надобности, повторяется еще несколько раз» 〈Ефименко, 1878〉.

Традиционно большое место уделялось предохранению от уроков, прежде всего – детей, младенцев, наиболее им подверженных.

«Для того чтобы ребенок был „спокоен“, некоторые бабки, еще не обмыв новорожденного, завертывают его в тряпки, перевязывают лычком и кладут в передний угол» (симбирск.). Другие, спеленав, три раза слизывают его голову языком или лижут только в маковку, сплевывая на левую сторону. «Это, – объясняют оне, – от худого глаза хорошо. Как слизнешь, доступности он уж не будет иметь» (орл., пенз.) 〈Попов, 1903〉. «Известно, что на Руси боятся за младенца, когда его хвалят. Суеверная мать при этом обливает дитяти три раза лицо и плюет на землю, дабы уроки его не взяли, с тою же целью обмывают дитя перед сном» 〈Демич, 1891〉. Ср. также «приговор к воде, когда обмывают ребенка»:

Водичка кипучая, Девочка ли мальчик, Был бы ростучий.

Бабка возьмет воды через локоток, так на руку воды возьмет и спускает:

Как на локоточке не держится вода, Так бы на деточке не держались Плетучие уроки, родимцы, переполохи. Искупи, переступи.

Локтем крестят младенца, вода капает с локтя» (волог.) 〈Адоньева, Овчинникова, 1993〉.

«Чтобы ребенка не сглазили, втыкают иголку или маленькую булавку в рубашку. Или за ушком сажей мазать. Или кусочек хлеба и соли зашьют. Говорят: „На хлеб, на соль нет супостата“» (волог.) (кроме того, надевают рубашку на левую сторону, втыкают в одежду булавку – томск.).

В Чердынском крае «во избежание уроков», умыв поутру, дитя посыпают солью 〈Корнаухов, 1848〉.

У казаков Таманского полуострова «дитя отнимают от груди в тот самый день, в который оно родилось, и, раз отнявши, уже не дают ему груди вновь ни под каким видом, исходя из того поверья, что такое дитя, пришедши в возраст, будет чистое на глаза, то есть никого не будет глазить» 〈Покровский, 1884〉.

Повсеместно действенным лечебным и профилактическим средством от уроков, порчи считалась четверговая соль. «В Бичуре под Чистый четверг на столбы ограды ставили на ночь соль в баночках. Затем ею лечили от уроков (сглаза, детского родимца). Давали это лекарство внутрь как детям, так и поросятам и коням, соль эту берегли в течение одного года» (забайкал.) 〈Болонев, 1978〉.

«Чтобы предохранить себя от действия дурного глаза, нужно постоянно иметь при себе сетку. Поэтому-то пояса делаются в виде сети» (арханг.).

«От уроченья – продергивают в мелкую серебряную монету несколько волосков, скрепляют их воском и носят монету на кресте» (воронеж.).

«Чтобы отвести завистливый глаз от дома», вешают на дворе старые изношенные лапти – «где-нибудь на виду» (также и на пчельниках, на скотных дворах) (оренб. и др.).

Средства против уроков упоминаются и в травниках. Ср.: «Есть трава рябина (по-видимому, это пижма. – М. В.), растет на пахотных землях, листочки что рябинкин цвет желт, кистями, корень бел. Та трава угодна: цвет, у кого очи болят, парь в кислом квасу с медом; а корень тоя травы, когда бывает поветрие, топи с медом – поможет. Корень же пей, кому уроки бывают, или на скот, пей и носи при себе».

УСИЛО́К-ОБМЕ́Н – подмененный лешим ребенок.

Согласно поверьям, которые бытовали повсеместно, ребенка, оставленного без должного присмотра либо «сбраненного» родителями, может унести нечистый дух (леший, черт), оставив взамен полено, чурку либо собственное дитя.

В Шенкурском уезде Архангельской губернии ребенка лешего именовали усилок-обмен, что подчеркивало его физическую силу и прочие необыкновенные качества.

«Родители младенца-лешего употребляют все средства к тому, чтоб подменить этим ребенком какого-либо христианского младенца, еще не крещенного, над крещеным они не имеют власти. Если им это удастся, они будут воспитывать украденного как своего, и впоследствии он будет таким же лешим. Тот же, которого они покинули на чужих руках, будет жить, есть, спать и – только. Он не обнаружит до одиннадцати лет никаких признаков разума. Никакой работы, сколько-нибудь требующей разумения, сметки, он не в состоянии сделать. Между прочим, он силен, как конь: он держит двадцать пять пудов, как мы десять фунтов. В народе его зовут обменом, обмененным, усилком. 〈…〉 До одиннадцати лет в нем не видно ничего человеческого, кроме наружности. После этого он скрывается – он убегает в леса, к родителям. Воспитатели же его богатеют: благодарный усилок-обмен по временам приносит им кошели звонких рублей. Мужик в синем армяке, левая пола наверху, на голове плисовая с бельковым околышем шапка, строченые рукавицы и сапоги устюжские с выпуклыми закаблучьями, на которых хитро-прехитро прострочены разные узоры, – вот он, их воспитанник» 〈Харитонов, 1848〉.

Ф

ФАРАУН, ФАЛЯРО́Н, ФАРАО́НКА, ФАРАО́НЧИК – фантастическое существо с человеческой головой, туловищем и рыбьим хвостом; русалка.

«А мужики видели, как из реки выходила женщина. Она первый раз вышла и говорит: „Фараон, фараон“ – и ушла в воду» (волог.).

Фараоны, мифические полулюди-полурыбы (и женского и мужского пола), произошли от потонувшего в Чермном море (в Красном море) «войска фараонова».

Основа таких представлений – переосмысление библейского сюжета о переходе Моисея через Красное море. Воды моря расступились, пропустили Моисея и ведомый им народ, но сомкнулись над головой преследователей; «люди фараоновы обратишася рыбами», «у тех рыб главы человеческие, а тулова нет, токмо едина глава, а зубы и нос человеч; а где уши, тут перья, а где потылица, тут хвост, и не яст их никтоже».

Обратились рыбами и оружие, кони воинов. «…А на конских рыбах шерсть конская, а кожа на них толста на перст, ловят их и кожи в них снимают, а тело мечут, а в кожах переды и подошвы шьют; а воды те кожи не терпят, а в сухоноско, на год станут» («Сказание о переходе Чермного моря» по списку 1602 г.) 〈Черепанова, 1983〉.

Образ «фараона лютого», поразивший народное воображение, проникает в старинную русскую литературу, в сказания, легенды. «Переход библейско-книжного образа в сферу народных мифологических представлений осуществлялся несколькими путями: через официальную книжность, через литургику, через апокрифическую литературу, народную трансформацию духовной литературы, в частности духовные стихи. В канонической церковной и светской книжности и сам библейский сюжет, и образ фараона, преследовавшего иудеев, приобретает символическое значение и используется для обобщенной характеристики и именования отрицательно маркированных явлений и ситуаций, как, например, в „Молении Даниила Заточника“»: «И покры мя нищета, аки Чермное море фараона» 〈Черепанова, 1996〉.

В новгородском «Сказании о знамении от иконы Пресвятой Богородицы» с лютым фараоном сравнивается Андрей Боголюбский, пришедший с войском силою собирать дань с двинян. Как и фараоновы воины, он «Божьим гневом потоплен бысть» 〈Буслаев, 1862〉.

В крестьянских верованиях образы фараонов и фараонок, обитающих в дальних морях, сливаются с образами водяных и русалок. Фараончики – «чудные белотелые девы с русыми кудрями, которые плавают в море. У них рыбьи хвосты» (саратов.). У фараонов только голова человеческая, а остальное у них рыбье. Случается, что в ясную погоду они выскакивают из моря и кричат: «Царь фараон в воде потонул!» (новг.)

«В ину пору корабль плывет, хоша по обнаковенной воде, но зато по сторонам-то его бесперечь выныривают чудовища: от головы до пояса человек, а от пояса до ног – соминый плеск. Вынырнет это чудовище, встряхнет зелеными длинными волосами, индо брызги на версту летят, да закричит глухим хриплым голосом: „Фараон!“ Это фараоновы воины, что за Мысеим гнались да потонули. В ину пору эти самые чудовища, их тоже зовут фараонами, ухватятся за корабль ручищами, словно граблями, да спрашивают: „Когда Осподь с судом сойдет?“ – „Завтра“ иль-бо „Послезавтра“, – скажут им с корабля, чтоб только отвязаться. Ну и отстанут, а без того ни за что не отстанут, такие привязчивые, право. Им, вишь, узаконено жить в море до преставленья света. Тогда, вишь, их рассудят с царем фараоном: из-за него ведь погибли и сделались получеловеками. Это море так и прозывается: фараонское море» 〈Железнов, 1910〉.

По рассказам жителей Смоленщины, фараоны – «египетские цыгане», потопленные мановением жезла Моисея. Они похожи на людей, но покрыты рыбьей чешуей, одноглазы, могут обитать лишь в воде. Фараоны любят ненастье, а в хорошую погоду интересуются «у своего фараона» – когда переменится погода. Его же они вопрошают и о конце света, ибо обречены существовать в полурыбьем-получеловеческом обличье вплоть до светопреставления. Фараоны опасны – они людоеды. Иногда их ловят, сажают в чаны с водой и демонстрируют публике 〈Добровольский, 1891〉.

В вологодской быличке выходящая из воды женщина произносит: «Фараон, фараон!» – затем: «Тульни, тульни!» Она – предвестница гибели молодого и красивого парня. По достаточно распространенным поверьям, «Фараон!» – один из возгласов водяных духов.

Наряду с «библейским происхождением», в народных повествованиях о фараонах и фараонках подчеркивается их принадлежность к безвременно погибшим, заклятым, про́клятым людям, а также особый, «глухой и хриплый», но влияющий на людские судьбы голос и дар пророчества, предвидения (см. РУСАЛКА, СИРЕНА).

Фараонами (фаляронами), фараонками традиционно именуют изображения русалок в деревянной резьбе, украшающей дома, однако бытующие народные поверья редко описывают русалок полуженщинами-полурыбами (обычно облик русалок с длинными распущенными волосами повторяет человеческий).

Есть и ряд исключений, ср. сообщение из Смоленской губернии, где верят в существование «лесных и водных русалок». Водные русалки – «девушки с рыбьим хвостом и зелеными волосами. Глаза их горят страшно, стан стройный и гибкий, лицо бледное. В движениях они проворны и ловки, плещутся водою».

В восточносибирской быличке русалка также наделена рыбьим хвостом: «Много людей перетонуло, где русалка была; как купаются, так кто-нибудь утонет. 〈…〉 Но ее потом Сафонов убил, эту русалку. Из воды вытащил и показывал. У нее голова и руки, тело-то человечье, а ниже – хвост рыбий. Черный таков, в чешуе».

«Фараоновым потомством» именовались лихорадки – потонувшие в море вместе с отцом двенадцать дочерей египетского царя фараона (новг.) 〈Зеленин, 1916〉. На Вологодчине «древними людьми», «фараоновым войском» считали лягушек. «Зверя тюленя „фараонова сила“ век и зовут» (арханг.).

Фараон, фараонка – один из персонажей «силы бесовской» в верованиях раскольников.

По свидетельству из Богучарского уезда, остатки «фараоновой армии» – цыгане. «Поэтому цыган зовут фараонами, хотя, впрочем, прозвище это употребляется только в смысле шутки или презрения. Цыгане не так обижаются за название „фараон“, как за попреки родством с остальною частью фараоновой армии, члены которой, по уверению богучарцев, живут теперь на дне моря и часто, всплывая на поверхность воды, ужасным и жалобным голосом у кого-то спрашивают: „Чи скоро конец свету?“» (воронеж.) 〈Ткачев, 1865〉.

Фараоны-мазуры – грозное племя, воюющее на стороне Германии (1914–1916).

«Германия – бара, все черные, с длинными усами кверху, головы острижены, и на головах медные шапки с черным орлом. На себе носят красные мундиры, а под ними – латы. 〈…〉 Есть еще у него [у германца] фараоны. Это племя живет у него в озерах и болотах. Они их зовут мазурами. Тулово у них лошадиное, задние ноги с копытами, а передних ног нет, по грудь – человеческое и руки, а голова обезьянья. Эти фараоны-мазуры очень свирепы и нападают на наше войско больше по ночам» (костр.) 〈Смирнов, 1916〉.

Воинственный фараон-мазур традиционно обретается в воде – в озере, болоте, но наделен телом кентавра («полуконя») и напоминает богатыря Полкана, противника Бовы-королевича из широко известной лубочной сказки.

Название «фараон» употребляется в бранных выражениях. Фараонами называли полицейских.

ФАРМАЗО́НЫ – масоны, сообщество людей, заключивших союз с нечистой силой; колдуны; нечистые духи.

«Около Василия (давно это было) двое фармазонов в лодочке плавали – так, бывало, что делают! Возьмут, вынут со дна камень, кинут на берег, он в голого мужика оборотится, кинут другой, тот – в бабу, и давай друг с дружкой плясать» (симбирск.); «Ложь ли, правда ли, говорили про одного из наших уральских чиновников, что пошел в фармазоны, и они будто бы угомонили его» (урал.).

В поверьях XIX–XX вв. фармазоны (искаж. francmacon, macon) отождествляются то с нечистыми духами, которые стремятся любой ценой завладеть человеком, его душой, то со «знающими» людьми, «сильными» колдунами, заключившими союз с Сатаной; то с еретиками, вероотступниками. «Фармазоны – люди, как и все люди. Только на одном коньке с Сатаной сидят. 〈…〉 Примерно, есть на свете молоканы, хлысты и разная нечисть. Ну и фармазоны тож. Только фармазоны немного похуже выйдут молоканов. Молокан, к примеру, так ли, сяк ли, в Бога верит, молокан, к примеру, и обратиться может на путь истинный, если коли захочет… а от фармазона этого не дождешься, фармазон не может обратиться на путь истинный, хоша бы и желал, – вот что скверно! Фармазоны, видишь ли, не признают ни Бога, ни Его силу небесную, а признают Сатану и силу его нечистую. Кто в обчество фармазонов запишется, тот и душой, и телом пропадает!» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

Невесть откуда являющийся «в чистом поле» фармазон (с ним можно заключить договор, подписав его кровью из мизинца правой руки) определенно схож с чертом (тамбов.) 〈Народные… 1890〉.

В симбирских быличках 〈Садовников, 1884〉 фармазоны – колдуны. Фармазон Иванов – «колдун из благородных». Он имеет «черную книгу, черную магию». «Вот раз лакей его и увидал ее на столе. Барина не было (забыл запереть); лакей взял и раскрыл ее. Только раскрыл – вдруг слышит: музыка играет полковая. Побежал к окну – никого нет. Раскрыл в другом месте: вдруг на него большущая черная собака кинулась; он испугался да бежку. Барин вернулся и сильно его побранил».

Фармазоны владеют неиссякающими «фармазонскими деньгами» (то есть, в сущности, неразменным рублем традиционных поверий). Обитают они в избушке, находящейся в лесной глухомани. Добираться туда надо три года. Главный фармазон, подобно героям волшебных сказок, лежит в избушке на печи. Церковь фармазонов (рассказывает пожелавший добыть фармазонские деньги) – «темная, без окон, изба; среди избы чан стоит и кругом сальные свечи горят; фармазоны по стенкам молятся. Вдруг из стены вылезает мохнатый да седой. „Чего вам, – говорит, – надо? Коли денег, так нате, берите!“ – и насыпал фармазонских денег целую кучу. Стали фармазоны меня в свою веру склонять…» (рассказчик, однако, не дается и убегает вместе с деньгами; деньги тут же становятся обычными) (симбирск.).

Образы заключающих союз с нечистью колдунов, которые вершат черные дела посредством магических «письмен» (книг, записок), традиционны для общерусских поверий. «Сообщество фармазонов», «фармазонская вера и церковь» и т. п. – следствие перетолкования представлений о масонах (франкмасонах, фармазонах) как о загадочных, злокозненных, тождественных нечисти людях. Фармазон – «безбожник, вольнодумец» 〈Даль, 1882〉. Подобным образом фармазон был охарактеризован в пьесах, принадлежавших перу Екатерины Великой. Эта трактовка получила дальнейшее развитие и в других сочинениях, в том числе популярного (даже «бульварного»), преимущественно влиявшего на умонастроение народа толка. Способствовать отождествлению фармазонов с нечистью могли церковные проповеди. Иноположный крестьянской среде образ фармазона (ставший «образом врага») занял в поверьях XIX в. заметное место.

Для «вступления в фармазоны» необходимо предъявить свой портрет. Портрет фармазона (остающийся у его собратьев) символизирует и утверждает связь с сообществом. Это двойник, бытие которого едино с бытием изображаемого. Если портрет поврежден, на лице оригинала появляются раны; он изменяется в соответствии с настроением портретируемого. «Хоша бы кто и восхотел от их обчества отшатиться – не может: фармазоны тому человеку в один миг прекращают жизнь, хоша бы человек этот находился от них на краю света, – везде, значит, достанут. У них, видишь ли, имеются патреты со всякого, кто в их обчество записан. По этим самым патретам фармазоны узнают, кто станет изменять. Патреты, видишь ли, обнаковенные, расписанные разными красками, – и как который человек начнет отпадать, то краски на патрете и начинают линять, линять и совсем слиняют, есть коли только фармазоны не доглядят. Но этого, говорят, мало бывает, чтобы фармазоны недоглядели: зорки, бестии!» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

Несвойственные крестьянской среде повествования о «портрете-двойнике» имеют, однако, обоснования в распространенных поверьях. Кукла-изображение, двойник-отражение (позднее – портрет, фотография) могут «замещать» живого человека. Ср.: у нанайцев после похорон делали маленькую деревянную куклу, «вместилище души умершего», – «в настоящее время пожилые люди вместо такой куклы ставят на кровать фотокарточку умершего, перед ней помещают еду, зажженную папиросу» 〈Смоляк, Соколова, 1981〉. Ср. также неоднократно отмечавшуюся в XIX–XX вв. боязнь крестьян фотографироваться, чтобы не быть «испорченными».

Расторгая союз с фармазонами, портрет нужно уничтожить. Фармазон «берет ружье и стреляет в портрет этого человека, который он заготовил еще при заключении условия. Портрет и расписка уничтожаются, но вместе с тем на лице человека неожиданно обнаруживаются раны и следы от выстрела, и действие чар над просимым рушится» (тамбов.) 〈Народные… 1890〉.

Отличительная черта фармазонов – неотвязность и мстительность. В сюжете, изложенном И. И. Железновым, «пошедший в фармазоны» уральский чиновник «и бороду сбрил, и крест и пояс бросил, и табачище стал тянуть и в рот, и в нос, Господи прости, и скоромное в посты и зайчатину стал жрать – одно слово, офармазонился!». Раскаявшись, он вновь «отпустил бородушку, надел крест и пояс, бросил трубки и табакерки и повел жизнь благочестивую, какую вел и прежде, до фармазонов, но не долго прожил. Через какие-нибудь месяца два был он на пашне, ходил по бахче, увидал редечку и наклонился – хотел, значит, сорвать, – наклонился и упал! Подошли к нему, а он мертвый! 〈…〉 А отчего случилась такая оказия? Да оттого, говорили люди, что фармазоны прострелили патрет его! Попасть в их общество – все единственно, что попасть к чертям, – нет возврата!» 〈Железнов, 1910〉 (повествователь дополняет, что фармазоны и после смерти не оставили несчастного в покое, выкопали гроб и вырезали ему пятки).

Спектр поверий, связанных с фармазонами, достаточно широк. Впитав различные влияния, они соотнесены с традиционными представлениями о колдунах и нечистой силе (в крестьянской и в городской среде образ фармазона трактовался, по-видимому, сходно, но с разными акцентами).

В Псковской, Тверской губерниях фармазоном именовали неловкого, нескладного человека 〈Даль, 1882〉.

ФОНА́РНИК, ФОНА́РИК – блуждающий огонек на болоте; мертвец, сопровождаемый блуждающим огоньком или показывающийся болотным огнем.

В некоторых местностях Костромской губернии (Кинешемский, Нерехотский уезды) «называют блуждающий огонек на болотах фонарником», полагая, что за ним скрывается мертвец, способный «завести» или сбить с дороги пошедшего вслед огоньку человека 〈Андроников, 1902〉 (см. БЛУДЯЧИЙ ОГОНЬ).

Х

ХИ́ТКА, ХИ́ТНИК – нечистый дух.

В поверьях некоторых районов России (рязан., арханг., сибир.) «хита», «хитина» – «несчастье, бедствие, притка», которые могут персонифицироваться в образе хитки. Хитником именовали злого, нечистого духа (твер.); водяного (вятск.).

Д. К. Зеленин полагает, что название «хитка» характеризует водяного духа как похищающего, хитящего: «Так называют собственно водяного женского пола, но сходство с русалкой полное» 〈Зеленин, 1916〉. Сходно трактует название «хитник» Ф. И. Буслаев 〈Буслаев, 1861〉.

В вятских поверьях слово «хитка» имеет и более широкое значение. Хитка – притка; наговор, заговор; знание слов, заклинаний, молитвы против злоумышления; также вообще хитрость, предвидение, проницательность, предупреждающие известное посягательство на личность. «Он ведь с хиткой, его не объедешь!» – «Ты знаешь какую-нибудь хитку?» – «Что? И хитка не помогла?» 〈Васнецов, 1907〉.

ХЛЕВНО́Й, ХЛЕВНИ́К, ХЛЕВНЯ́К – дух, обитающий в хлеве; домовой, дворовой.

Хлевной – дух двора, домовой, дворовой, от которого зависит благополучие скота. Чертополох «вешают в хлевах, чтобы хлевной не делал вреда скотине» (олон.). Это название в крестьянских поверьях встречается нечасто. В. И. Даль сообщает, что хлевник (смолен., калуж.) – «домовой в хлеву, особая порода» 〈Даль, 1882〉.

ХЛОПТУ́Н – покойник, попавший во власть нечисти.

Хлоптуном становится умерший, которому «черти пехаются в рот». После этого «родится хлоптун». Пять лет он «живет хорошо», в обличье обычного крестьянина, а затем начинает поедать людей и скот.

Дабы спастись от хлоптуна, нужно ударить его «назад руку», оборотью от некладеного жеребца (олон.) 〈Рыбников, 1910〉.

Хозя́ин, ХОЗЯ́ЙНУШКО, ХОЗЯ́ЮШКО, ХОЗЯ́ЙКА, ХОЗЯ́ЙНУШКА, ХОЗЯ́ЮШКА – дух, распоряжающийся определенной территорией и областью деятельности (лесом, домом, водой и т. п., домашним хозяйством, охотой и т. п.).

«Меня хозяин – хошь верь, хошь нет – из избы выживает» (мурм.); «Заходя в баню, говорили: „Хозяин с хозяюшкой и хозяйские малые детушки, пустите помыться. Мне водицы не много надо“» (волог.). «Хозяин добр – и дом хорош; хозяин худ – и в доме тож» 〈Даль, 1882〉; «Лесной хозяюшко, лесная хозяйнушка, ешьте кашу, пшеничну шанюшку, отдайте мне мою пестронюшку» (арханг.); «Если на подволоке, в амбаре или в хлеву будет реветь хозяйнушко, то он этим дает знать, что в доме приключится несчастье» (арханг.); «А в корельских волостях, там дальше нас, сказывал один швед… лесовой хозяин тоже, так тот пришел к мужику девку сватать» (олон.); «Есть хозяин, заплетает гривы у лошадей. Старые люди так и оставляли, не расчесывали, пока сама не расплетется. В колхозе, чтобы хозяин шерсть заплетал, – не слышал» (воронеж.).

«Домовой в подполье живет, баенник в бане. Везде свой хозяин. На том мир стоит» (новг.). Хозяин – «истинный владетель» леса, воды, поля, избы.

Вторжение в пределы лесных, водяных и прочих владений сопровождалось соответствующей почтительной просьбой. Так, идя за водой, говорили: «Хозяин, хозяюшка, разрешите мне водички взять» (волог.).

«Хозяинушко [лесной домовой] есть главный владетель, обитатель всякой лесной избушки или старого ветвистого дерева, под которым, если человек желает остановиться для ночлега, должен испросить согласие» 〈Шабунин, 33〉. «…Охотники, кто в лес ходит, когда надо в лесу переночевать, – спрашиваются у хозяина: „Пусти, хозяин, не век вековать, а одну ночь ночевать“. Так три раза скажут и спать укладываются. А то, если не сказать, бывает, хозяин пихнет что-нибудь в огонь, напугает или еще что» (волог.). «На тоне первая уха для хозяина с хозяюшкой: „Идите с нами ухи хлебать!“ – приглашают их. Не успеешь поесть – они все съедят» (мурм.). Хозяевам оставляли хлеб, пироги (на печи либо за печью).

«Раньше, до колхоза, давно дело было. Тони были на реке Варзуге: Колониха, Прилука, Сиговка, Черемкова Яма. Харвы были, сети. Самы на себя харвами ловили. Со скотом уходили на тони и жили там. А обратно уж осенью со скотом пойдешь. А старики оставались на тонях с харвами – сушить. Люди тогда верили очень, дак боялись. Который старик остался в Колонихе – спать заложился и еду положил за печку. Кулебячку, шанежку – хозяину да хозяйке. Слышит ночью: идет! В сени уж зашел! И голос: „Яков, Яков, не тронь его! Он мне кулебячку дал, мне после родов очень хорошо!“ И стихло все» (мурм.).

Не угодивших ему посетителей хозяин избушки изгоняет различными способами: сбрасывает на пол с кровати, лавки, срывает дверь с петель, пугает шумом и своим появлением, выбрасывает на улицу.

В поверьях многих районов России хозяин и хозяйка – прежде всего домовые, дворовые духи, невидимо хозяйствующие в крестьянском дворе, доме. «Хозяин в дому такой, какие сами хозяин и хозяйка. Когда в новый дом идешь, кошку и икону несешь, говоришь: „Хозяин и хозяюшка, будьте вместе с нами, дайте жизни хорошей. Нам не ночь ночевать, а век вековать“» (волог.).

«При переходе на житье в новопостроенный дом семейные хозяева приходят в старый дом и, раскланиваясь на все четыре угла избы, говорят: „Хозяйнушка-господин! Пойдем в новый дом, на богатый двор, на житье, на бытье, на богачество“» (арханг.). На Терском берегу Белого моря произносят: «Хозяин с хозяюшкой, спасибо большо́, а в новый дом пожалуйте вместе, на веселое житье». «Если не позовешь хозяина (при переезде в новый дом), будет реветь, кричать, не будет лада в доме. Сказать нужно: „Хозяин с хозяюшкой, мы поехали, вы с нами оставайтесь. Поехали“» (волог.). «Дом без хозяина не живет» (мурм.).

Почтительное обращение к домовым хозяевам обычно дополняли подношениями, угощением. Ср. приглашение домового на заговенье – к оставляемой на ночь еде: «Господин хозяин, приходи заговлять. Вот тебе хлеб-соль, Божья милость, приходи кушай!» (забайкал.).

Двор и скот также находились под неустанным попечением домовых, дворовых хозяев. На Вологодчине, покупая новую скотину, кланялись и ее прошлым «хозяевам-дворовым» (с просьбой отпустить), и новым (с просьбой принять): «Хозяин с хозяюшкой, пусти милого живота на корысть, на радость, добрым людям на зависть». «Как случится чего, на двор выходили, приговаривали: „Хозяин – дворовой батюшка, хозяйка – дворовая матушка с малыми детушками, со внучатами, правнучатами, прости меня, грешную“» (онеж.).

Домовой дух, владетель избы, мог «владеть», распоряжаться и судьбами поселившихся в ней людей. В олонецкой быличке хозяин-домовой будит (в Польше!) заснувшего на посту солдата, своего «подопечного» по деревенскому дому. «Подошел офицер – осматривал посты, и тут с ним наш главный генерал. Застали бы на спанье и дали бы мне! Отдал честь; переменили пароль и ушли. 〈…〉 Век спасибо хозяину, что побудил вовремя. Носа же, что попало штыком (домовой «съездил» солдата штыком, когда будил. – М. В.), не могли год заживить – дурит, да и только. Напоследок лекарь лазаретный плюнул. „Фу-ты, – говорит, – поганый какой у тебя нос!“ Так с больным носом и ушел домой, да на родине попалась баба, посмотрела на воду: помыл этой водой, и зажило в три дня».

Пренебрежительное отношение к многочисленным хозяевам, окружавшим крестьян, навлекало несчастья; в таких случаях у хозяев просили прощения, с поклонами и приношениями (гораздо реже домовых и дворовых духов наказывали, изгоняли, естественно не именуя при этом хозяевами).

ХОМУТИ́ННИЦА, ХОМУ́ТНИЦА – вид порчи, сопровождаемой появлением опухолей.

«Хомутец надевают не только на человека или животных, но и на неодушевленные предметы, например, если в самоваре тухнут угли или в кран не течет вода, значит на самовар надет хомутец» (забайкал.).

Хомутница – ведьма, колдунья, которая «портит» посредством «надевания хомута».

Согласно забайкальским поверьям, хомутец – «одна из распространенных порчей». «Опухнет ли у кого-либо веко глаза, язык или появится кольцеобразная опухоль на других частях тела, и уже говорят: „Надели хомутец“. Преимущественно хомутец надевается на половые органы» 〈Логиновский, 1903〉.

«И вот, значить, одна была – она портила. 〈…〉 Вот эти хомуты надевала. 〈…〉 Вот она, примерно, если даже по ветру пускает. Ветер дунет внезапно, и ты попадешь, токо бы на твое имя она вздумала нахряпать. 〈…〉 А одне одеют, а други, значить, снимают эти хомуты. Тоже шёпчут, на масло ладят, на скотское» (вост. – сибир.).

Борьба с этой разновидностью порчи, как и с насылавшими ее людьми, могла принимать жестокие формы. Когда во второй половине 1880-х гг. в Нерчинско-Заводском округе начался падеж скота, «население признало в этом порчу хомутец и лихорадочно стало искать виновников». Виновной признали десятилетнюю девочку, «которая якобы сидела у двери, что-то шептала, после чего корова заболела». Девочка, в свою очередь, сообщила имя учившей ее женщины-порчельницы. «Тогда отец девочки заявил об этом в станичное правление, а последнее собрало сход и потребовало на сход всех женщин, которых кто-либо из сельчан подозревал в том, что они занимаются порчей. Станичные власти надели на подозреваемых женщин лошадиные хомуты и в этом наряде несчастных погнали по всем улицам деревни, сопровождая позорное шествие трезвоном в железные заслонки и чугунные сковороды. Не удовлетворившись настоящим издевательством над своими жертвами, от которых отвернулись мужья, братья и родители, ставшие на сторону общества, в заключение сельские власти публично высекли несчастных женщин» 〈Логиновский, 1903〉.

«Надевание хомута» как способ «обуздания» подозреваемых в колдовстве (их выявления и нейтрализации), а также лечения кликуш практиковалось во многих районах России.

ХО́ХЛИК – маленький домашний дух; черт, дьявол или нечистый.

Возможно, название «хохлик» (по крайней мере, в языковом сознании XIX–XX вв.) характеризует мелких нечистых духов и как «лохматых, косматых, нечесаных» или «с прической хохлом», «шишом» («хохлач» – нечеса, космач) 〈Даль, 1882〉, и как принадлежащих иному миру («справлять хохлики, хохлевать» – «справлять поминки») 〈Даль, 1882〉.

ХУ́ХЛИК, ХУХЛЯ́К, ХУХОЛЯ́ТКА, ХУ́ХОЛЬ, ХУ́ХОЛЬНИК – нечистый дух, водяной; черт; ряженый.

«Хухляки, самокрутки, окрутники должны купаться в крещенской иордани» (олон.).

Название «хухляк», «хухлик», по-видимому, произошло от карельского huhlakka – «чудить», tus – «привидение, призрак», «одетый странно» 〈Черепанова, 1983〉. Хухлик, облик которого в поверьях обрисован не вполне определенно, сходен с шуликуном (водяным, чертом); этот нечистый дух появляется чаще всего из воды и становится особенно активным во время Святок.

Хухляк, хухольник – распространенное название ряженого на Святки, «подражающего» в своей одежде и поведении мифическим существам.

Ц

ЦАРЬ (ВОДЯНО́Й, ДВОРОВО́Й, ЛЕСНО́Й, МОРСКУЙ, ОВИ́ННЫЙ, ПОДЗЕ́МНЫЙ, ПОЛЕВО́Й), ЦАРИ́ЦА (ДВОРОВБЯ, ДВОРОВИ́ЦА, ЛЕСНА́Я, МОРСКА́Я) – дух, владычествующий над определенной территорией и областью деятельности человека, главенствующий над прочими нечистыми духами (водяными, дворовыми, лешими и т. п.).

«Царь лесовый, и царица лесовая, и лесовыя малые детушки, простите меня, в чем я согрешила» (олон.); «Бережок-батюшка, водушка-матушка, царь водяной и царица водяная с малыми детьми, с приходящими гостями, благословите воды взять не ради хитрости, не ради мудрости, но ради добра и здоровья рабу Божьему» (олон.); «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Царь земной, царь морской, царь небесный, спаси и помилуй раба Божьего [имя] от дурного глаза и от лихого человека» (новг.).

Согласно поверьям некоторых областей России, среди лесных, водяных, подземных духов есть могущественные носители высшей власти – цари, однако представления об «иерархии духов» во главе с царем отрывочны и смутны. Царями (с подчеркнутым благоговением) именовали лесных, водяных и прочих владетелей, обращаясь к ним за помощью и милостью. Ср.: «В заговорах на тоску неизменно фигурирует вода, при этом вода текучая. „Вода водица, мать-царица, сними тоску-кручину с рабы Божьей, снеси в сине море, там песком замой, хрещой зарой, оттуда вовек ввек выхотцев нет. Аминь“» (арханг.) 〈Астахова, 1928〉. «Когда черпают воду, говорят: „Царь водяной, царь земляной, царица водяная, царица земляная, дай мне водычи на доброе здоровье“ – и зачерпывают воды в ведерке» (новг.).

ЦАРЬ МУРА́Т, ЦАРЬ-МУ́РОМ – чертополох; дедовник.

Одно из названий чертополоха (Царь Мурат) навеяно «воинственно-царственным» обличьем растения.

«Трава Царь Мурат, ростет при припольниках и на пашне, собою в стрелу и выше, цвет багров, коловата, по ней что иглы. Та трава угодна в дому держать и хоромы ставить на ней. А когда скотина вертится, положи с воском в шерсть, и отыдет нечистый дух. И от черной болезни добра» (из травника) (о свойствах чертополоха см. также ДЕДОВНИК).

ЦАРЬ-ПТИ́ЦА – птица «величиной с быка», поедающая людей и скот.

Царь-птица, по рассказам местных жителей, обитала некогда в окрестностях г. Семипалатинска, верстах в пятнадцати от деревни Орловки, в горах. «Пролетая над полем, где работали люди, она ловила людей и животных и съедала их. Когда она вылетала из своего места, ее сопровождали тучи всякой мелкой птицы. Если она спускалась низко к земле и пролетала над деревьями, то деревья засыхали. Много она засушила лесу. Народ назвал эту необыкновенную птицу царь-птицей. Куда потом девалась царь-птица – никто не знает» 〈Герасимов, 1909〉.

ЦЕРКО́ВНИК – дух, обитающий в церкви или у церкви; появляющийся в церкви покойник.

Многие крестьяне «верят, что нечистая сила живет даже при церквах, в особенности на кладбищах, а также на мельницах, в казенных зданиях, например в училищных» (волог.) 〈АРЭМ〉.

Мертвецы и нечистые духи по ночам отправляют в церкви свои службы. «В субботу на воскресенье, вечером, все покойники с погоста собираются в церковь к службе. Ходят со свечами вокруг церкви. Свечи горят синим огоньком» (Новг., Белоз.).

Тем не менее название «церковник» единично. В поверьях Русского Севера оно подразумевает покойника (предка), привидение, появляющееся на церковной колокольне. Церковник – старик; человек в белом (в белой шляпе) и в общем сходен с колокольным маном.

Ч

ЧАРОДЕЙ, ЧАРОДЕЕЦ, ЧАРОВБТЕЛЬ, ЧАРО́ВНИ́К – колдун, кудесник, волхв; знахарь.

«…Ибо хотя о предписанном чародействе, что оное действительно, как то чародеи утверждают, по чародейству или по вымыслу их обманно было чинимо ими и сумнительно, но понеже порча и вред людям, как по следствию в самом деле оказалось, так и сами те чародеи в том виновными точно себя признали, почему о таком, яко вреднейшем от них происшедшем зле последует рассмотрение – учинить уже в светском суде» (из судебного дела XVII в.).

Чародей – человек, «напускающий мару, мороку». «Чародеять» – «творить чары, волхвовать, кудесить, колдовать, знахарить, наводить обаяние, мару, мороку, отводить глаза, творить кудеса, чудеса при помощи нечистой силы» 〈Даль, 1882〉.

Одно из толкований слова «чародей» предложено Б. А. Рыбаковым, который полагает, что чародеяние как способ колдовства восходит к магическим действиям над (с) чарой (сосудом) 〈Рыбаков, 1987〉.

Слово «чародей», синонимичное наименованиям «колдун», «кудесник», «волхв», в обыденной крестьянской речи имеет «книжный» оттенок. В историко-литературных памятниках чародеи (наряду с волхвами) упоминаются вплоть до XVIII в.

По свидетельству Стоглава, волхвы и чародеи прельщали народ своими чародействами: «Волхвы и чародеи от бесовских научений пособие творят кудесьбою, и во аристотелевы врата и в рафлеи смотрят, и по звездам и по планетам гадают, и смотрят дней и часов, и теми дьявольскими действы мир прельщают, и от Бога отлучают и на те чарования надеяся поклепца и ябедник не мирятся…» 〈Сенаторский, 1883〉.

«От злого чарования» оберегали молитвы («Отче наш», «Живый в помощи Вышнего»), крестное знамение, чтение апокрифа «Сон Богородицы, а также заговоры.

ЧЕРНОКНИ́ЖНИК – колдун, волхв.

Чернокнижник – в общем, редкое в устной речи название колдующих людей. Чернокнижие – «знахарство по стачке с нечистым, волхование, волшебство, колдовство, морока» 〈Даль, 1882〉. В Сургутском крае считали, что колдуна-чернокнижника выдает его обличье – «такой колдун не стрижет ногтей, не чешет волос, не молится Богу». Заговоры чернокнижников действуют год, их «подновляют» в Христовскую заутреню (нужно молча, не оглядываясь, прочесть все заговоры). Если в это время дотронуться до чернокнижника и произнести: «Христос воскрес!», он упадет замертво.

ЧЁРТ – нечистый дух, подручный дьявола, Сатаны, противник Бога и ангелов.

Вездесущий многоликий черт – один из популярнейших «героев» русского фольклора, о нем повествуют легенды, былички, сказки. Черт упоминается в многочисленных пословицах и поговорках. «Бал – черт с печи упал»; «Богатому мужику черт яйца несе»; «Живут, как черти яблоки делят» (о ссорящихся родных); «Земля треснула, а черт выскочил» (о непрошеном госте); «Черт пару снес» (говорят о таком супружестве, в котором муж с женой похожи друг на друга крутым характером, неуступчивостью) (курск.); «Ангельский голосок, чертова думка» (саратов.); «Копил, копил, да черта и купил!»; «Не бойся смертей, а бойся чертей»; «Ладан на вороту, а черт на шее»; «Я за порог, а черт поперек»; «Черт Ваньку не обманет: Ванька сам про него молитву знает» 〈Даль, 1882〉.

Черт – обобщающее название разных нечистых духов. В восприятии крестьян его образ смешивается с образами леших, банников и в особенности водяных «хозяев». «Поверья о духах: черте, лешем, водяном… неразрывно связаны между собою; отличить их по внешнему виду, характеру, поступкам невозможно, понятие о них среди крестьян неясное, неопределенное», – констатирует в конце XIX в. собиратель фольклора из Вологодской губернии. «Черти – это общее название всей злой силы, которая еще называется „нечистою“» (арханг.); «Многие не знают различия между лешими и чертями вообще» (волог.). «Водяной с рогами и хвостом, похож на черта» (орл.). «Черти живут в разных местах, как то: в домах, лесах, водах, овинах, банях и гумнах; называются они лесовиками, домовиками, банниками и овинниками» (смолен.).

В соответствии с подобными – размытыми – представлениями черт (наряду с водяными и про́клятыми) может именоваться лембоем; шутом (наряду с русалками, водяными, про́клятыми); шишком, который «действует» и в лесу, и в воде, и в бане, и на гумне и т. п. Анчутики, ичетики, кузутики, кулиши, хохлики, шуликуны, шутики – названия чертей, отождествляемых с водяными и прочими мелкими нечистыми духами.

С. А. Токарев полагает, что в XIX–XX вв. понятие о черте получило очень широкое значение, покрыв «целый ряд отдельных, более узкоспециальных образов» 〈Токарев, 1957〉. Однако такое обобщение произошло значительно раньше. Начиная с XVI–XVII вв. наименование «черт» в основном сменило название «бес», которым после принятия христианства стали обозначаться разнообразные существа и силы «дохристианского» происхождения (см. БЕС). («Бес – дух, демон в самом общем понимании» 〈Токарев, 1957〉; его образ с распространением христианства обогатился новыми чертами антипода Бога, духа зла).

«Замечательно, что в древнерусских письменных памятниках мы не встретили обыкновенного русского слова „черт“, так обычного в памятниках народной словесности. Единственный памятник, где нам впервые попалось это слово, – „Великое зерцало“, где есть, например, такая повесть: „Яко не подобает рабов звати: поиде, черт, или диавол“». «Так как „Великое зерцало“ – памятник, перешедший к нам из Польши, то мы решаемся думать, что и слово „черт“ польского происхождения (czart) и перешло к нам приблизительно с XVII в. В западнославянской мифологии этим именем называлось болотное божество, нечто вроде лешего (впрочем, и у нас говорят: „Ступай к черту в болото!“» 〈Рязановский, 1915〉.

По уточнению О. А. Черепановой, наименование «черт» известно в русском языке с XV в. «Происхождение слова не совсем ясно. Праславянское čьRtъ. рассматривается как причастие на – to „проклятый“, родственное лит. kyrёt „злиться“, apkyrёti „надоедать“, kerёti „сглазить, околдовывать“ (в украинском, белорусском, чешском, польском языках слово «черт» имеет то же значение, что в русском)» 〈Черепанова, 1996〉.

Черти не только отождествляются с бесами, демонами: они сосуществуют с ними в своеобразной «табели о рангах» духов зла. «Черт, дьявол, бес, Сатана – сим вымышленным особам простолюдины определяют разные степени и достоинства и уверяют, что черт смущает, бес подстрекает, дьявол нудит, а Сатана знамения творит для колебания крепко в вере пребывающих» 〈Чулков, 1786〉.

Черт – нечто среднее между духом зла и двойственным нечистым духом. «Дьявол зол и опасен, а черти „шутят“» (волог.). «Черт не есть бес. Бес – собственно искуситель, враг человека, производитель греха» (вятск.). Черти, провалившиеся в Тартар, выходят из тьмы кромешной соблазнять людей; черти, обитающие предпочтительно в болотах, обладают относительно добродушным характером и «шутят» над прохожими (орл.).

«В представлении заонежан – человеконенавистник дьявол сам по себе: это отвлеченное существо, о котором, вне круга религиозных верований, они знают лишь из особого рода сказаний; в жизни же они имеют дело с духами совершенно иного порядка, которые и по природе, и по наклонностям близки к человеку, но только сильнее его… Черти в глазах народа также отличны от дьявола; по заонежскому поговорью: „Черт чертом, а дьявол сам по себе“» 〈Рыбников, 1910〉.

Согласно повсеместно бытующим поверьям, черти (как и бесы) – бывшие ангелы, свергнутые с неба вместе с дьяволом, Сатаной. «Черти взбунтовались на небе, не хотели слухать Бога, да и… фить! Как пужнул их архангел Михаил с неба – кто куда» (орл.); «Когда Бог сотворил мир, то заставил ангелов петь ему славословие, а сам ушел в рай к Адаму. Ангелы-то пели, пели да соскучились. Вот один из них и говорит: „Бог-то ушел, давайте-ка отдохнем“. Некоторые ангелы и перестали славословить. Бог пришел и приказал верным ангелам прогнать их с неба. Эти ангелы и стали нечистыми» (пенз.).

«Ангелы-черти», упавшие на воду, стали водяными, на леса – лешими, на дома – домовыми и пр. В этой христианизированной, возникшей достаточно поздно легенде переосмыслены сложившиеся ранее представления о лесных, водяных, домовых и прочих духах отнюдь не небесного происхождения.

По рассказу, записанному в Саратовской губернии, черти возникли из плевка Бога. Появление чертей связывается и с Сатаной: «Происхождение чертей народ считает от Сатаны, а Сатана уж так весь свой век живет не переводится» (новг.).

Традиционный облик черта (там, где он более или менее отличен от иных представителей нечистой силы) в общем наследует бесу (см. БЕС): это черное (синее, темное) мохнатое существо, с крыльями и хвостом, с когтями, рожками и копытцами. Глаза его горят как угли, голос зычный, сиплый, «каркающий». Он может быть кривым, хромым, лысым (с остроконечной, «шишом», головой), с гусиными пятками.

По мнению ряда исследователей, образу беса-черта, напоминающего фантастическое животное, предшествовал (или сопутствовал) образ обнаженного женообразного юноши с женскими (часто поднятыми над головой и спутанными) волосами. Такой облик прослеживается в памятниках древнерусского и средневекового искусства. Ф. И. Буслаев полагал, что лишь «миниатюристы XVII в. смелее стали обращаться с личностью беса. Демон старинной живописи даже был не страшен по своему виду, а пугал только идеею вечной гибели. Мастера XVII в. стали намеренно ухищряться в вымышлении отвратительных очертаний бесовских фигур…» 〈Буслаев, 1886〉.

Для крестьянских поверий XIX–XX вв. характерен облик черта – фантастического существа, склонного к причудливым метаморфозам. «Черт видится „деталями“: ноги в шерсти, руки с когтями, крылья, коровья голова» (владимир.) 〈Завойко, 1914〉. Он «каркает вороном, стрекочет сорокой», способен принять какой угодно вид – «животного с черной шерстью, человека с рожками» (волог.). Черти являются людям «в разных видах, смотря по цели. Если нечистому, черту, надо испугать человека, то он является в виде страшного зверя; если „самустить“ (совратить) на худое дело – в виде человека; коли подурачиться, поглумиться над людьми – то в виде кошки, собаки и т. д.» (новг.) 〈АРЭМ〉. «И леший такой же черт. Они везде, их много видов. Они и с хвостиком, и с крылышком, и без спины, в любом обличье выйдут, и в человечьем… Хоть в кого может превратиться. И летучие есть» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Черт обращается в мышь, змею, лягушку, рыбу, сороку, свинью, козлика, барана, овечку, лошадь, зайца, белку, волка; в клубок ниток, ворох сена, камень 〈Максимов, 1903〉. Как и бес, дьявол, он оборачивается змеем. Образ змея «был очень удобным для символизации духа зла: он говорил о его мудрости, изворотливости, отвратительности и слабости» 〈Рязановский, 1915〉.

Излюбленное обличье черта – вихрь. Вихрь – черт, играющий с ветром; если вскочить в круговорот вихря и воткнуть нож в землю, то зарежешь черта, на ноже появится кровь (орл.). Черт способен принять непонятный и страшный облик. «Лукавый, или черт, кажется, по народным поверьям, в разных видах… В деревне Княжая крестьянин Иван Шурыга занялся гонкой дегтя: „Гоню я деготь в Страстную субботу, не хотелось мне бросить, и я остался на ночь. 〈…〉 Сидеть до полуночи в истопке мне показалось страшно, и я вышел к огню из истопки. Сижу у огня и вижу, что ко мне быстро катится как копна огненная. Докатилась до истопки, отворила дверь в истопку и говорит: «Сдогадался-таки, ушел!» – и укатилась от истопки. Я так испугался, что давай Бог ноги! Бог с ним и с дегтем!“ Соседи уверяют, что в истопке его бы непременно задавило» (Новг., Белоз.).

Черт оборачивается человеком – монахом, священником; странником, солдатом. В уральском повествовании черти – «барыни в немецких платьях, в шляпках, с зонтиками и офицеры с гитарами» – «и у тех, про́клятых, вместо ног торчат – у кого лошадиные же копыты, у кого звериные лапы, а у одной барыни из-под платья и хвост виден, закорючился, словно у собаки» 〈Железнов, 1910〉.

На Владимирщине полагали, что черти – «такие же люди, но нерусские, неаккуратные и неуклюжие».

В поверьях конца XIX – начала XX в. облик черта осовременивается. «Случилось мне прийти в правление в пятницу, и я увидел там старушку какую-то в коридоре, – сообщали в 1898 г. из Тихвинского уезда. – Спрашиваю: „Что тебе, бабушка?“ – „А что, кормилец, выдают проценты?“ – „Выдают. А где у тебя книжка?“ – „Да что, кормилец, ходила помолиться Царице Небесной, да черт навстречу попал, я и узелок оставила… 〈…〉 Да сидит на двух колесах, да как ветер дунул, он и уехал. Я и думаю, что ходила помолиться за грехи свои, а тут черт навстречу“. Я ей говорю: „Бабушка, это, верно, барин на велосипеде“. – „Ох ты, родной мой, да его, черта, нашему барину на тройке не догнать“» 〈АРЭМ〉.

«Черт-человек» может быть до мелочей похожим на знакомого, родственника (соседа, кума, свата, мужа). «Недавно в деревне Мальцеве умерла женщина Марья, с огромнейшим животом. Родные передают, что, когда они стали ей укорять, что она гуляет (распутничает), она им рассказала следующее: „Когда Костю (мужа) взяли в солдаты, я сильно тосковала. И вот стал по ночам ходить ко мне мужик, ликом и всем как Костя. Живот-то и стал расти!“ Народ уверяет, что ходил к ней лукавый» (новг.) 〈АРЭМ〉.

Черта выдают зычный голос, горящие глаза; едва заметные рожки, копытца; иногда у него подоткнута правая пола одежды, а на голове – красная шапочка (реже он носит красную рубашку, пояс).

«У кого нет ресниц, тот считается чертом или, во всяком случае, весьма подозрительным человеком» (волог.). У черта нет тени (новг. и др.). Ср. также совет, как отличить «чертей в образе людском». «Как бы там черт ни притворялся, а хвоста скрыть не может: хоть кончик да будет виден из-под одежды. То же и насчет ног: истовых, значит, ног он иметь не может, а будет иметь иль-бо лошадиные копыты, иль-бо звериные лапы» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

Согласно поверьям Тульской губернии и некоторых других, чертей, как и людей, очень много.

Распространенные названия черта, характеризующие различные черты его внешнего облика, нрава, – нечистый, немытик, некошной, невидимка, недобрик, лукавый, корнохвостик, грешок, враг, рогатый, плохой и пр. Посредством этих названий можно избежать частого употребления «настоящего» имени. «Слово „черт“ произносить грех, не то он привяжется и будет причинять зло» (волог.). «Во Владимирской губернии считали, что, „как зачнешь ругаться, он подскочит и толкат, ругайся, дескать, больше“. Слово „черт“ хотя и употребляется там, но чаще заменяется словом „шут“, „шутник“, „окаяшка“, „черный“» 〈Померанцева, 1975〉; «Многие слова „черт“ не произносят, боясь черта, а называют его „черный“, „немытик“» (новг.).

Сюжеты, повествующие о губительной помощи «призванного» черта, бытовали повсеместно.

«А еще был у нас в Кевроле такой человек нехороший. Всех ругом ругал, иначе как „черт“ да „дурак“ и слова ему не было. 〈…〉 Вот раз он с работы пришел, в избу в совике взошел да давай стягивать. А совик намок, не лезет. Он тогда и заругайся на сына: „Вот, черт, помоць не можешь!“ А откуда ни возьмись тут черт и пришел. Давай с него совик ташшить. Ташшит вместе с кожей. Мужик кричит, а черт ташшит. Так кричал, что все село сбежалось. Прибежал и поп, стал его отцитывать „Отце наш“ и молитвы всякие, ну, черт и убежал, да с совиком вместе». (Этот текст «почти дословно передает историю „О гордости и ярости“, помещенную в „Великом зерцале“ (гл. 54) и ходившую во множестве списков и рукописных сборников, „Цветников“ Соловецкого монастыря и др.» 〈Карнаухова, 1928〉).

Излюбленные места обитания чертей – болота, лесные чащобы, «неудобные земли». «Горы да овраги – чертово житье»; «В тихом болоте черти живут».

«Черт за щеку спрятал глину [при Сотворении мира]. Архангел донес на него. Черту пришлось выплюнуть – образовались горы и озера. Бог в наказание посадил черта в самый глубокий и бездонный овраг и наполнил его вонючей водой и глиной. Поэтому черти теперь и бывают в оврагах и болотах, даже слышать можно, как они там стонут, визжат и хохочут» (пенз.).

«Воду каждую ночь ангел освящает, и только речную, да родниковую, да морскую, а болотной не освящает, затем что в болотах черти живут» (орл.). Тем не менее во многих регионах России чертей отождествляли с водяными духами. «Чертями называют всех нечистых духов вообще и водяных в особенности: при разговоре с именем черта всегда соединяется водяной». Черт – обитатель омутов, озер; предпочитает омуты мельничные, бучила (вятск.) 〈Осокин, 1856〉. «Черт не может на суше жить, он только в воде живет. Он черт, он водяной» (новг.); «С тех пор как Господь изгнал их (чертей) с неба, они не имеют туда доступа. И по земле теперь черт не ходит, сидит в речках и болотах» (моск.).

Водяные-черти часто выходят из воды «и играют с купающимися детьми. Стоит надеть на чертенка крест, как он упадет без чувств и будет лежать, пока не снимут с него креста» (черти – «почти дети», они купаются, играют и веселятся) (забайкал.) 〈Логиновский, 1903〉.

«В Кадниковском уезде рассказывают, что на Новый год черт выгоняет коров пастись к устью какой-нибудь речки, и если обойти это место с иконой, то черт хотя и выскочит, и коровы разбегутся, но двух-трех все-таки можно успеть захватить» (волог.) 〈Иваницкий, 1890〉. Представления о «стадах водяного» (водяного-черта) традиционны (см. ВОДЯНОЙ).

Черти обретаются на перекрестках; в пустых нежилых домах, особенно в тех, где случались несчастья (арханг.).

«На росстанях каждый старик и старуха крестятся, и помилуй Бог сругнуться. Потому, говорят старухи, всякая беда может случиться. На перекрестках даже брать ничего нельзя. Ямненская Акулина Толстоногая [прозвище] подняла на перекрестке баранки в новом платке, и с тех пор, говорят бабы, у ней все ноги покрылись ранами и болят теперь. На перекрестках же можно встретиться с нечистой силой, по своей надобности [желая вступить с ней в сношения]» (волог.) 〈АРЭМ〉.

На перекрестках черти «причиняют людям и скоту всякие несчастные случаи» (тульск.); пляшут и дерутся, играют в бабки и бьются на кулачках (волог.). «В городах [черти] собираются на чердаках и часто поднимают беготню и драку, и если войдут с огнем, то они обращаются в кошек и разбегаются» 〈Иваницкий, 1890〉.

В ряде губерний (моск., нижегор., вятск., уфим. и др.) монументальные развалины строений, возведенных предшествующими поселенцами, именовали Чертовыми (Бесовскими) городищами, приписывая строительство не людям, а нечистым духам. Ср. легенду о жившем на Чертовой горе пустыннике-анахорете, которого соблазняли дьявол и бесы. «Они стучали ночью в дверь и окно его кельи, подымали драницы на крыше и не давали сосредоточиться на молитве». Желая «занять» бесов, пустынник предлагает им построить в одну ночь каменную церковь. «Обрадованная нечистая сила тотчас же 〈…〉 принялась за работу, добывая камень из самых недр горы. Церковь была почти готова, но, пока бесы думали, как водрузить крест, раздался крик петуха. Бесы провалились в тартарары, а с ними и повалилась колокольня» (вятск.) 〈Кудрявцев, 1898〉.

Церкви, иные сакральные строения, пространства для чертей равно притягательны и опасны. По распространенным поверьям, черти могут обитать возле церкви (на погосте). Они собираются на церковной колокольне (волог.) и покидают ее лишь при третьем ударе колокола (новг.). «Первый звон (удар колокола) – чертям разгон» (крестятся только во время третьего удара) (брян.). По ночам нечистые отправляют в церкви свои службы. «Шел раз мужик ночью и видит: церковь стоит, освещена и в церкви служба идет. Двери растворены, он вошел и стал молиться; только глядит, а у попа и у причта лица какие-то неподходящие. „Нечисто что-то“, – думает себе. Стал мужик к дверям пятиться задом. А это были нечистые. Увидали они мужика, кинулись за ним из церкви. Глядят нечистые: из церкви назад ни одного следа нет, а только в церковь. Поискали, поискали да и бросили» (симбирск.).

Основным местопребыванием чертей считают подземелья, ад. «Черти живут в земле. У них есть дома глубоко в земле и называемые адом. Там все черти живут, там и Сатана» (новг.). По иной версии, в аду живут «насыльные», самые «лихие» черти, а прочая нечисть обитает повсеместно (калуж.) 〈Померанцева, 1975〉. В Тульской губернии полагали, что черти продолжают обитать на небе, но отделены от ангелов глухой каменной стеной. По поверьям Рязанской губернии, черти пребывают в преисподней, местоположение которой неизвестно.

«Домашний быт» чертей, устройство их жизни в поверьях описываются по-разному. Черт вездесущ; «носится вихрем»; будучи тождествен водяным и лесным духам, живет так же, как они.

Чертей – «бесчисленное множество, у них есть жены и дети» (рязан.), но в законный брак черти не вступают, «у них нет священника, и их некому венчать» (тульск.) 〈Померанцева, 1975〉. По мнению крестьян Владимирщины, «черти плода не имеют, умножаются про́клятыми и купленными людьми». В Тульской губернии, напротив, полагали, что черти есть женатые и холостые (они женятся на удавленницах, утопленницах).

Чертовка в поверьях многих губерний России – далеко не всегда «жена черта». Это вполне самостоятельный мифологический персонаж, надеяемый чертами лешачихи, водянихи, русалки. Нередко она появляется у воды (в воде). В севернорусской быличке сидящая на мосту чертовка «прикокивает»: «Было у меня цветно платьё, все отняли, а нынче пойду в воду, по немецку моду, про пестро платьё да про коротки волосы, и больше никогда не выйду и не покажу голосу» (арханг.).

Распоряжается чертями (особенно обитающими под землей, в аду) главный нечистый дух (Сатана). В Рязанской губернии это «старший дедушка»: он прикован цепями, но руководит нечистой силой, «дает советы и требует отчета». Сатана живет в аду и повелевает чертями; ад в середине земли, вход и выход в него там, где огнедышащие горы (тульск.).

«Чертей в аду очень много, их несчетная сила; они там постоянно в огне, но огонь их не жжет. В преисподней, где-то под землей, они занимаются только тем, что мучат грешных людей. Начальник их Сатана представляется великаном, бьет своих подчиненных, колотит, хвосты обрывает, на сковородах жарит, бросает о стены ада, а потому много чертей есть с разными увечьями, хромые, слепые, без ушей, с укороченными хвостами, корноухие. Сатана посылает чертей на землю, назначая каждому время для исполнения известного дела; возвратившийся в срочное время подчиненный докладывает и, смотря по успешному исполнению или плохому, награждается» (олон.).

«Бесы разделяются на старших и младших. Старшие посылают младших к людям собрать дань за грехи. Крестьяне, как и мещане, как бедный народ, не могут уплатить бесам большой дани за свои грехи, потому они, по желанию бесов, часто замерзают, опиваются и подвергаются многим другим наказаниям. Дворяне, купцы и духовные весьма мало наказываются бесами, так как первые выкупают свои грехи деньгами, а последние, то есть духовные, – молитвами» (смолен.).

Отождествляемый то с духом зла, антиподом Бога, то с нечистым духом или духом природы, черт «принимает участие» в самых значимых праздниках крестьянского календаря. Черти становятся особо деятельными в Святки, на Пасху, в Иванов, Петров дни, когда они во множестве появляются на земле меж людьми: помогают в гаданиях, отмечают на свой лад праздники и в то же время (в христианской интерпретации) всемерно препятствуют торжеству Божественных светлых сил, морочат, соблазняют, смущают.

В период Святок «Сатана повелевает своим слугам ходить по земле и предсказывать их судьбу, чтобы больше и лучше любил их народ» (арханг.). Черти искушают людей «особенно на Святках и перед утреней Светлого воскресенья» (тульск.). «Бог не запретил чертям летать из ада на землю, но еще дал им полную свободу четырнадцать дней в году делать все, что только захотят, время это будто бы летом, когда в старину бывали Святки» (имеется в виду время летнего солнцеворота. – М. В.) (олон.).

Разгул всеведущей нечисти во время больших христианских праздников – это и «бесовские игрища», предшествующие торжеству света, и глобальные праздненства всех сил и существ, населяющих мир (безотносительно к их «христианскому» либо «языческому» происхождению).

В Вербное воскресенье черти справляют свадьбы (мурм.). Они присутствуют в церкви (у церкви) во время праздничной пасхальной службы.

Прослеживаются и представления о сезонных перемещениях чертей: они появляются из воды (и уходят в воду) на Святки, а также во время летнего солнцеворота. В течение осени и зимы черт пребывает в сене, скошенном в Иванов день: такое сено обладает особыми охранительными свойствами; зарывшись в него, можно гадать (енис.) 〈Макаренко, 1913〉.

В ночь на Иванов день (6–7 июля) черти стерегут папоротник, цветок которого делает человека всевидящим и «открывает» клады. Добывая заветный цветок, нужно обвести вокруг себя черемуховой палочкой и, увидев распускающийся бутон, сорвать. Несмотря на то что нечистые духи будут пугать, а сам цветок – ближе к полуночи «шевелиться, прыгать, вертеться», выходить за черту нельзя: «бесы разорвут, а душу утащат в ад» (уфим.). В рассказе рязанских крестьян добывание цветка папоротника сопряжено с еще большими опасностями (вокруг решившегося добыть его холопа – «свист, шум, гам, хохот, а черт с ногами на индейском петухе едет»). «И это ничего, прошел холоп и слова не сказал. Глядит: вдали растет цветок, сияет, как точно на стебельке в огне уголек лежит». Черти останавливают смельчака, дергают его за полы одежды, подкатываются под ноги. Его отбрасывает от папоротника и даже «отбрасывает за лес». Однако крестьянин срывает цветок, который, в свою очередь, отбирает у него оборотившийся барином черт: он проваливается с цветком под землю. Сюжет о нечистом духе – охранителе папоротника – один из немногих, относимых в крестьянском фольклоре почти исключительно к черту.

Черти активны и опасны не только в дни зимнего и летнего солнцеворотов, но и при ежедневных «поворотах» солнца (в полдень и в полночь), а также ночью, в сумерках, перед восходом солнца. Ср. выражение «еще черти на кулачках не бились» (о времени перед самым рассветом – брян.).

«Видели черта в реке, в полдень: голова круглая, черная, глаза навыкате, рогов не видать. И показывался все в одном месте. Ну, закинули туда сачок – изорвал» (моск.).

Поскольку многоликий черт нередко замещает в крестьянских поверьях лесных и водяных духов, банников, овинников и пр., то он, вообще говоря, вездесущ; способен появляться повсюду и постоянно. «Народ думает, что черти живут в болотах, мельницах, банях. Они приходят в деревню ночью и уносят то, что не благословясь положено» (новг.). «На мельницу, в баню нельзя ходить около полуночи – черти задавят» (новг.). Черти проникают в дома и даже селятся в них. «Пусти черта в дом – не вышибешь лбом» 〈Даль, 1882〉.

Основной путь черта из дома и в дом – труба, которая считается «местом нечистым»: «через нее все черти заходят и выходят». Многие хозяйки перед топкой трижды крестят дымовую трубу, «щобы черти не залетили в дом» (волог.)[6].

В быличке конца XIX в. черт поселяется в трубе: «У крестьянина деревни Костина из печной трубы на крыше стало пламя выкидывать. Сперва мужик подумал, что это от сажи, накопившейся в трубе. Сажу вычистили, а пламя нет-нет да и выкинет. Стали соседи приступать: „Ты что же, Спиридон, печи-то не исправишь? Ведь эдак можно и деревню спалить“. А пламя все продолжает выкидывать. Решили, что это нечистый пошаливает. Обратились к знахарю… Он взялся выжить нечистого из трубы. Велел мужику купить бутылку водки, принес с собою стаканчик и корочку хлебца, посыпанную четверговою солью. Слез знахарь на крышу. Там он уселся на трубу, раскупорил бутылку, налил стаканчик и выпил. При этом он проговорил: „Во имя Отца!“ – и закусил корочкой. Вторую: „Во имя Сына!“ – и закусил корочкой. Третью: „Во имя Святого Духа!“ – и вылил в трубу. Такую же штуку он проделал во второй и третий раз, пока вся бутылка не была выпита. Черт, сидевший в трубе, поневоле был напоен водкой, которая на этот раз пришлась ему очень не по вкусу, и с треском вылетел из трубы. С тех пор пламя из трубы не выкидывало» (Новг., Череп.).

В быличке, записанной почти сто лет спустя, черт также появляется у трубы. «Бабка рассказывала, видела она черта. В Троицу это было. Шла она с кладбища, а мужики самогонку варили в доме. А он, большой, черный, с рогам, на крыше сидел за трубой и нюхал все» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Согласно поверьям Вологодчины, в избе нечисть обитает главным образом под печью, под полатями; она может находиться и под столом (у стола во время еды). «Когда в избу приходит священник, то нечистая сила прячется или под печку, или убирается в дымовую трубу» (волог.).

«Если оставить на ночь непокрытый сосуд с водою, то черти непременно войдут в него, а если оставить в бане воду, после того как вымоются люди, и не зааминить ее, то черти будут мыться этою водою» (новг.). Если сосуд не закрещен со словами «Господи благослови!» – в него войдет злой дух (волог., твер.). «Вообще в квасу, молоке и т. п. купаются черти, коим нельзя купаться в освященной Спасителем воде» 〈Зеленин, 1916〉.

Коварный черт стремится любыми способами «войти» в человека, особенно в такого, который ел и пил неблагословленное и не благословясь (черт при этом может «есть и пить» вместе с людьми и за людей). Хлеб, начиная резать, трижды крестят ножом, чтобы черти не воровали хлеб из ковриги (волог.).

Если, зевая, не оградить рот крестом, «то вселится нечистый дух и будет мучить» (арханг.).

Находясь в избе, нечистые-черти не просто вредят, но следят за поведением домочадцев. Если во время еды тихо, то подле стола находятся ангелы; при громких разговорах к столу приближаются бесы; если смеяться, «бес насерет в еду» (Новг., Череп.). У неряхи-кухарки черт жиреет. Небрежное обращение с посудой «тешит чертей» (они подбирают и уносят черепки, которые тут же обращаются в целые чашки и блюдца), «и бабы говорят про неосторожную хозяйку, что она „чертов дом богатит“» (арханг.) 〈Карнаухова, 1934〉.

«Свой черт» (как и ангел-хранитель) дается человеку при рождении и неизменно пребывает за его левым плечом (см. МИРОУСТРОЙСТВО). «Вообще, как полагают крестьяне, у каждой хаты, то есть у каждого строения, как и у каждого человека, есть свой нечистый – хозяин» (волог.). В этих поверьях черт предстает не исключительно вредоносным, но неизбежно и необходимо сопутствующим людям сверхъестественным существом. Качество черта, привнесенное христианством (но проявляющееся не всегда), – стремление искушать человека, ставя перед моральным выбором.

«Занятия» черта многообразны. Вообще черт в многочисленных рассказах о нем – едва ли не обычный гость (если не обитатель) деревни, крестьянской избы. Нередко нечистый живет почти по человеческому образу и подобию: черт очень любит музыку, может обучить игре на гармони (новг.); приглашает музыканта к себе на свадьбу (смолен., мурм.); он играет в карты (но, естественно, без крестей); черт не прочь поплясать, подраться, выпить (во время пляски после попойки черти поднимают вихрь – волог.); черт приглашает пастуха в кабак, но пастуху приходится при этом скинуть лапти, так как лапти плетутся крестиками (владимир.); черт справляет поминки по теще (яросл.); помогает ворам (волог.); к нему можно попасть в гости, наняться на работу.

Образ черта в подобных рассказах и поверьях «снижен», бытовизирован; с ним можно вступить в соглашение (особенно после оказанной ему услуги – к примеру, спасенный от грозы нечистый идет вместо мужика в солдаты). Черт поддается на обманы и хитрости, его ловят, бьют, калечат.

Распространенный во многих районах России сюжет о предсказании нечистыми духами будущего (см. РУСАЛКА, ВОДЯНОЙ) по отношению к черту приобретает не традиционно мрачное, но насмешливое звучание. «Черт сидит, качаитца и говорит: „Год году хуже, год году хуже, год году хуже“. Мужик его веслом и хлопнул – „А этот год тебе хуже всех“, – да и убил» (арханг.). Ср. также пензенский сюжет о загадывании: черт предлагает мужику загадку о бороне, а мужик черту – о кресте, почему и выигрывает (черт не в состоянии произнести отгадку).

Крестьянин сулит водяному-черту быка, но затем обманывает его, подсунув вместо быка медведя (волог.). Особенно популярен сюжет, в котором мужик пугает и смиряет чертей тем, что вьет у озера веревку или «морщит» воду 〈Померанцева, 1975〉 (обведение водоема веревкой – один из традиционных способов колдовства).

Единоборство с чертом, в котором он выступает замороченным простофилей, обман черта – излюбленная тема сказок, окрашенных в шутливо-иронические тона.

Таким же предстает черт, изображаемый в Святки ряжеными, – это «самая соль удовольствия для играющих». «Изображающий его, с красными глазами и губами, с длинными когтями, хвостом и рогами, весь обтянутый кожей, вбегает быстро в комнату, к страху глазеющих старух. В скором времени приходит одетый в рогожу и представляет собою попа; со словами „Мир сеем“ и „Дух вон“ он кропит веником и кадит лаптем, после чего черт, как не терпящий каждения и кропления, с громким криком убегает, к немалому удовольствию присутствующих» (нижегор.) 〈Кудрявцев, 1870〉.

В бытующих поверьях и несказочной прозе черт далеко не всегда забавен, а столкновение с ним грозит бедами.

Черти опасны для детей, которых не успели окрестить, «сбранили», оставили без должного присмотра. Считалось, что нечисть способна украсть и плод из утробы матери, – этим иногда объясняли бесплодие.

«Сбраненных» и украденных черти забирают к себе (подменив поленом, головешкой, чуркой – см. ОБМЕН); иногда они растят, воспитывают унесенных детей. В таких повествованиях черт «замещает» лесного, реже – водяного духа.

В новгородской быличке черт намеревается похитить младенца, родители которого ленятся говорить «Будь здоров, ангел-хранитель!» после того, как малыш чихнет.

«Мужик был бенный, у него не было ничего. Ну от ён идет, задумал ён красть. Коня украсть у одного. Мало у них хлеба, шесть штук ребят. „А пойду у него лошадь украду и цыгану продам!“ Ну, ён идет дорогой. Идет. Идет красть ночью. Ну к ему подходит черт. Говорит: „Ты куда идешь?“ – „А я иду, – говорит, – вот к такому-то человеку (назвал там, например: к Ягору иду). Что я с голоду помираю, шесть штук детей. Иду коня украсть“. – „Пойдем, тогда и я с тобой пойду. А у его ляжит, значит, ета, в люльке ребенок. Мальчик. Я буду у трубы сидеть, а ты будешь в избы. Как ён зачихнёт, оны к ему не скажут: «Будь здоров, ангел-хранитель!»“ (Вот когда чихает человек, надо навсегда говорить: «Будь здоров, ангел-хранитель!») А черт говорит: „Как зачихнет ребенок, оны ему ничого не скажут. В ето время я его ухвачу. В трубу, и всё тут! Унесу, и всё табе тут! (Черт жа!) А ты коня уведешь!“

Ну, они договорились. Пришли к хозяину. Пришли, значит, черт в трубу взлез. А мужик с хозяином разговаривает. Ребенок зачихнул. Мужик говорит: „Будь здоров!“ Уже не хозяин, не отец говорит, не мать уже, а он, вот этот, который красть пришел. А черт у трубы закричал: „А-а-а! Вор, вор, вор!“ А хозяин и говорит: „Ой, да кто же это такой?“ А мужик говорит: „А вот, хозяин, я шел к тебе коня красть. У меня шесть человек детей с голоду умирают. Думал – продам цыгану и хлеба куплю. А он шел к тебе ребенка красть. Ну вот, ребенок зачихнул, я сказал: «Будь здоров, ангельская душенька!» Черт уже не может от ангела-хранителя отнять его“. Ну вот хозяин говорит: „На` тебе, бери любую лошадь“. А ребенка спас… А черт унес – полено положил бы».

Этот сюжет бытовал во многих регионах России (пенз., тульск., орл.). По версии жителей Орловщины, черт, подменив дитя поленом, все же не смог завладеть им окончательно.

Черт, привлеченный «неосторожным словом» или неосмотрительным поведением, небезопасен и для взрослых. Рассказы о нем, в отличие от сходных повествований о лешем, пожалуй, более приземленны и морализованны.

Черт вселяется в жену крестьянина, который, поругавшись с ней, произносит: «Чтобы тебя черти-то взяли от меня, тогда бы я хоть пожил в спокое!» После этих слов женщина забирается на печку. «Полежав там минут пять, она слезает и говорит, что ей надо ехать в город, что за ней приехал мужичок, вот он дожидается у ворот. Бедный мужик испугался, когда его жена стала рвать на себе платье. Попробовал он ее успокоить, схватил за руки и думал связать ей руки веревкой. Но жена размахнула руками, и он полетел в сторону… Скоро народу собралась полная изба». Растрепанная женщина с красными от обильного прилива крови глазами, ее свирепый вид и удивительная сила наводили на посетителей страх.

Занемогшая отказывалась от святой воды, не признавала своих детей, плевала на иконы, не понимала ни слова из воскресной молитвы. «Наконец решили кадить ладаном. Когда дыму набралось много, женщина начала сильно волноваться, упала на лавку и уснула. Спустя час она проснулась здоровой.

Народ после говорил, что в нее был вселивши дьявол, который и производил такие чудеса» (Новг., Череп.).

В повествовании из Вологодской губернии дьявол похищает ночью пьяниц – старшину и смотрителя, про́клятых своими женами, причем подкладывает на их место чурбаны-статуи. Сообщается, что чурбан старшины черт подделывал три года, так как не мог уловить сходства. Добавляют также, что и тот и другой и поныне живут в одном из дворцов нечистых, где один торгует, а другой все время пьет.

Посещая беседы и вечеринки черт-смутитель, черт-похититель стремится залучить к себе людей, преимущественно – девушек, которым необходимо в таких случаях распознать его истинный облик под личиной красивого парня. Девушки, угадавшие, что имеют дело с чертом, спасаются различными способами: наматывают кудель на веретена крестиком (новг.); тянут время до пения петухов (тульск.) и просто убегают.

«А вот у моей матери есть сестра, так вот, было ей восемнадцать лет, завелся у них в доме черт. Это правда было. Вот он влюбился в нее. Он стал за ней ухаживать, ну, преследовать ее. Целую неделю. Ну, деда-то в то время дома-то не было. Дед приехал, позвал охотников, и стали они в подпол палить. 〈…〉 Чер- ти-то выстрелов боятся, они далеко уходят» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Людей, которыми завладели черти, пытаются спасти посредством молитв, молебнов, обращения к колдуну.

В Иванов день жена, при содействии «знающего» человека, отыскивает пропавшего мужа в поселении лембоев (лембои-черти живут на Ишь- и Мянь-горах). Лембои предлагают женщине угадать, где ее муж, среди сотен таких же унесенных ими людей, но она справляется с этой задачей (у мужа на лице румянец и правая пола одежды поверх левой) (олон.).

Уподобляясь (сходно с лешим) «живому» ветру, буре, черт-вихрь проносится по лесам и дорогам, производя разрушения. Он завладевает не только про́клятыми, но и умершими неестественной смертью людьми.

«От задавилася соседка там. А поднялся вихор. Открылося всё… Супрядка вся выскочила на улицу глядеть. А на ей черти поехали! По сарафану узнали, говорять: „Ой, ета на нашей Сюне поехали черти!“ Сарафан бархатный на ей был» (новг.).

Мужику-пьянице, который решает удавиться, старик советует сказать при этом: «Душу свою отдаю Богу, а тело – черту!» Мужик отправляется вешаться в лес, где ему являются два черта. «Подхватили под руки и повели к громадной осине. А около осины собралось великое сборище всякой нечисти: были и колдуны, и ведьмы, и утопленники, и удавленники. Кругом стояли трясучие осины, на каждой сидит по человеку, и все манят: „Идите поскорее! Мы вас давно ожидаем!“

Одна осина и макушку свою наклонила: приглашает. Увидали черти нового товарища, заплясали и запели, на радостях кинулись навстречу, приняли из рук вожжи, захлестнули на крепкий сук – наладили петлю. Двое растопырили ее и держат наготове, третий ухватил за ноги и подсадил головой прямо к узлу. Тут мужик и вспомнил старика и выговорил, что тот ему велел.

„Ишь велико дело – твое мясо! – закричали все черти. – Что мы с ним будем делать? Нам душа нужна, а не тело вонючее!“ С этими словами выхватили его из петли и швырнули в сторону.

В деревне потом объяснял ему тот же старик: „Пошла бы твоя кожа им на бумагу. Пишут они на той бумаге договоры тех, что продают чертям свои души, и подписывают своею кровью, выпущенной из надреза на правом мизинце“» 〈Максимов, 1903〉.

Подвластные чертям безвременно умершие (в частности, погубленные матерями некрещеные младенцы) помогают им охранять клады, подземные сокровища, которыми владеют нечистые (см. КЛАДОВОЙ).

Удавленники становятся слугами (точнее, лошадьми, скотом) чертей, которые разъезжают на них в обличье всадников, кучеров. Эти поверья и соответствующие им сюжеты (общие для лешего и черта) определеннее окрашены в морализующие тона. Черти буквально подталкивают разуверившихся и растерянных людей к самоубийству, гибели в надежде заполучить и душу, и новую «лошадь». Человека, поддавшегося наущениям нечисти, именуют пренебрежительно «черту баран» (яросл.).

Таково же отношение к опойцам: в одном из распространенных сюжетов (записанном в Новгородской области) черт приезжает на священнике-опойце к кузнецу и просит подковать своего коня (конь во всем похож на настоящего, но его передняя нога оказывается при ближайшем рассмотрении человеческой рукой).

Повсеместно бытовало и повествование о полете-поездке на стремительно перемещающемся черте. Этот сюжет в контаминации с сюжетом о черте, который может быть заклят, запечатан крестным знамением в сосуде, получил разработку в старинной русской литературе, в частности в житиях (в легендах об Иоанне Новгородском и Авраамии Ростовском). Плененный архиепископом Иоанном нечистый, чтобы спастись, за одну ночь относит его в Иерусалим и назад (см. БЕС).

«Литературная первооснова» цикла легенд о заточенном бесе (черте) – апокриф о царе Соломоне, заклявшем бесов «во имя Отца и Сына и Святого Духа». Царь Соломон претворил бесов в мак и заключил в бочку – где они сидели до воцарения Ирода (Ирод, обманутый дьяволом, выпустил их из заточения – вместе с «дымом и смрадом») 〈Рязановский, 1915〉.

Народные, фольклорные версии этой легенды многочисленны. Ср.: «Какой-то архимандрит встал к заутрене, пришел умыватца, видит, в рукомойнике нечистый дух, взял его и заградил крестом» (отпущенный затем черт «до обедни» успевает свозить архимандрита в Иерусалим). «После забрали как-то справки – все удивились, как он скоро мог съездить в Ерусалим, спросили его, и он рассказал ето» (перм.).

Ю. И. Юдин видит в представлениях о возможности заключения соглашения с чертом, его пленения и езды на нем отголоски древних верований, полагая, что договоры с водяными и лешими (которых замещает черт) имеют «вполне явное» тотемическое происхождение 〈Юдин, 1979〉.

Черт способен буквально проникнуть «внутрь» греховного либо нечистого мертвеца (самоубийцы, опойцы, колдуна), отчего покойник испытывает невыносимые мучения либо начинает «ходить нечистым духом» (см. ЕРЕТИК).

Приняв обличье умершего (реже – долго отсутствующего человека), черт посещает тоскующих женщин. Его жертвы страдают, чахнут; рожают детей-уродов, чертенят – с четырьмя ногами и двумя головами (смолен.), черного младенца с хвостом (волог.).

Сюжет о женщине, одолеваемой нечистыми духами, бесами (чертями), традиционен, издавна «принят народной демонологией» 〈Смирнов, 1923 (1): 20〉. Он лег в основу «Повести о бесноватой жене Соломонии». Принуждая Соломонию к сожительству, демоны-бесы тащат ее в воду, оставляют «овогда на лесу, овогда на поле», приносят топить «на некое блато» и «более похожи на водяных, на леших и на болотных чертей, чем на византийско-церковных бесов» 〈Рязановский, 1915〉.

В народных версиях «беременность от черта» может длиться 13 месяцев (Новг., Череп.) (так же как и в повести); женщина остается беременной несколько лет, а затем черт похищает младенца (яросл.); беременность продолжается до конца дней пострадавшей (томск.).

Зачастую черт «летит змеем», а затем превращается в человека («замещая» в этих повествованиях огненного змея, покойника).

Черт отождествляется и с не вполне ясного облика нечистой силой, непрерывно перемещающейся в окружающем пространстве, действию которой приписывают и мелкие несчастья – к примеру, неловкие движения («черт толкнул»), и серьезные опасности, дурные поступки (черт «соблазнил, подбил на грех», «лукавый попутал»).

Черт «водит», «носит», сбивает с пути людей (заставляя их плутать в лесу; в переносном смысле – толкая к разрушительным поступкам: убийству, самоубийству и пр.). Действия черта-случая, черта-судьбы часто необъяснимы и непреодолимы.

Черт (упоминание о нем) может вызвать недуг. «Чертаться или лешакаться, то есть упоминать слова: „черт“, „леший“, „водяной“ и др., считается великим грехом и притчами болезней» (арханг.). Согласно распространенным поверьям, и сами болезни обязаны своим происхождением козням нечистого духа (именуемого то чертом, то бесом, то дьяволом) (см. МИРОУСТРОЙСТВО).

Душевные болезни, сопровождающиеся истерическими припадками психические расстройства, в частности кликушество, крестьяне нередко объясняли тем, что в человека проник, или «посажен», черт («на несколько лет или на смерть» – новг.). «В Калужской губернии крестьянка говорила про одну кликушу, что „ей в середку черта посадили во время свадьбы потому, что муж ее собирался взять другую девушку, но обманул, вот Акулине-то за то, что пошла за него, и сделали. Кричит она в припадке и говорит: „Это ты [называет женщину] меня испортила, собака ты такая-сякая, это ты мне беса посадила“» 〈Померанцева, 1975〉.

В рассказах русских крестьян о кликушах чаще фигурирует все же не черт, а бес – существо, тождественное черту, но более неуловимое, таинственное.

Козням черта (беса) традиционно приписывали пьянство, почитавшееся чем-то вроде душевного заболевания, наваждения: «В человека, страдающего запоем, непременно вселяется черт» 〈Максимов, 1903〉. «Пьяница – черту брат» (курск.); «Проглотил чертика в рюмке водки» (о страдающем запоем).

«Запои считают также за порчу, потому что пьяницы постоянно поминают черта» (новг.). Черт старается сгубить запойных, «манит их то в лес, то в омут», насылает неодолимую тоску.

Охотящиеся за пьяницами черти поселяются возле оживленной дороги: «на большом тракту́ больше, значит, поживы чертям». «К примеру, едет ночной порой пьяный человек… въедет на мост, что через ростошь сделан, въедет, знамо, не перекрестясь, не благословясь, – черти-то и тут: испугают, окаянные, лошадь… и полетит пьяный с моста вверх тормашкой и сломит себе голову! А это дьяволам и нужно: душа убившегося пьяницы, значит, будет в их руках» (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

По мнению крестьян многих губерний России (особенно староверов), вино и табак – изобретение черта. К «чертовщине» некоторые относили также кофе и чай: «Кто кофе пьет, того Бог убьет; кто пьет чай, тот спасения не чай» (см. ПЬЯНЫЙ БЕС).

Согласно распространенной легенде, вознамерившись помешать Ною строить ковчег, черт (бес, дьявол) использует хмель. Он советует жене Ноя положить в питье мужа шишек некоего «вьющегося около деревьев растения» – так появляется первая на земле хмельная брага (волог.). Добавляют, что хмель – растение нечистое и с тех пор вьется против солнца.

Чертенок избегает наказания, обещав Вельзевулу души соблазненных людей. По его наущению строится винокуренный завод. Чертенка прощают, а водка «остается в миру» (новг.). В Орловской губернии также бытовал рассказ о черте – создателе винокуренного завода: «Черт изобрел вино. Он сделал снаряды, стал гнать водку, напустил по всему небу дым. Апостолы перепились. Тогда Бог прогнал дьявола „в три шеи“. Он провалился вместе со своим паровиком – с этого времени и образовался первый винокуренный завод на земле» 〈Померанцева, 1975〉.

Несмотря на шутливый тон таких повествований, пьянство воспринималось как труднопреодолимое бедствие. Дабы избежать его, человек, неизменно сопутствуемый чертом, должен быть все время настороже.

«Черт составляет гипотетическую причину всех явлений, необъяснимых строгим исследованием и научною практикою» 〈Антонович, 1877〉.

От козней черта предохраняют ношение шейного креста, крестное знамение, курение ладаном, молебны, молитвы (и, напротив, матерная ругань).

«Крест на гайтане носят жители на шеях начиная с детства до смерти; такое распятие на груди иногда называется „чертогоном“» (носят также «талисманы в тряпках, мешочках и костяных пуговицах») (арханг. и др.).

Ограждаясь от нечисти, крестьяне не только читали вокресную молитву, но и носили на груди ее список: «Да воскреснет Бог и расточается врази Его и бежит от лица Его, ненавидевшего. Они погибнут, бесы, от лица любящего Бога. Прогонят беса, силу дьявола даровал нам Господ свой крест чесной для прогнания врага и супостата. Радуйся приживотворящим Крестом Господним и помогай мне со Святой Девой Марией с Божьей Матерью и со всеми святыми угодниками во веки веков. Аминь. Аминь. Аминь» (волог.) (это искаженный народный вариант текста молитвы).

Препятствие для черта, как и для других нечистых духов, – рассыпанное семя льна, очерчивание с особыми приговорами; некоторые из трав.

Это прежде всего колючие растения – чертополохи. Переполошная трава, или чертогон, «отгоняет бесов, покойников и всякую нечисть» (для чего ее носят при себе, а в доме кладут под матицу и в других местах) 〈Демич, 1899〉.

Согласно легенде, чертогрыз, чертогон (Morsus Diaboli) обязан своим появлением спору между Богом и чертом. «Черт говорил: „Я палец перегрызу у человека“. А Бог сказал: „Я создам траву, которая может вылечить болезнь“, – и создал. Черт подгрыз корень этой травы, а Бог пустил от нее корешки во все стороны (у чертогрыза, кроме главного, как бы перегрызенного корня, есть еще много корешков потоньше). Так трава и живет без настоящего корня, а народ лечится ею, по аналогии с легендарным объяснением, от укушения бешеной собаки, от ужаления змеей и т. п. укусов. В Приаргунском крае чертогрыз зовут отмычной травой, то есть открывающей замки, а в Великороссии – чертогон-травой, ибо она „гонит бесов, порчу, колдунами напущенную, сурочивает, всякие болезни целит и девичью зазнобу унимает“» 〈Демич, 1899〉.

Если какой-нибудь отчаянный человек решался выстрелить в черта, то должен был помнить, что убить его можно лишь медной (серебряной) пуговицей; хлебной коркой (крошкой). Согласно распространенным поверьям, черт страшился пения петуха; грозы, во время которой Илья-пророк и молнии преследуют нечистую силу, стремясь поразить ее, уничтожить.

И все же крестьяне чаще видели в черте не подлежащее беспощадному искоренению исчадие ада, а неизбежного спутника, которого лучше не злить, не раздражать. Это обусловило популярность поговорок: «Богу молись, а черта не гневи», «Богу молится, а с чертом водится».

Находились и люди, решившиеся вступить с чертом «в известного рода соглашение», подписать с ним договор (преимущественно – колдуны, ведьмы). Такой договор мог быть заключен в лесу, бане, на перекрестке; начертан кровью на берестяном пергаменте (пенз.). Полученную расписку черт уносил в ад самому Сатане (псков.). В повествовании из Пензенской губернии «продающийся черту» парень влезает в бане в рот черта и сам становится чертом (затем он чертями же и разорван).

Колдун либо ведьма получали в распоряжение чертей-помощников – от одного-двух до бесчисленного множества. Обычно их представляли маленькими юркими существами, беспрерывно требующими работы (см. ПОМОЩНИКИ). По поверьям Псковщины, черти-помощники могли прилетать к колдуну филинами и во`ронами; они ютились в подполье дома, откуда подсказывали колдуну ответы при гадании (новг.).

Нередко не в меру ретивые помощники начинали досаждать своим хозяевам: так, черт, пасший стадо под видом зайца, не давал пастуху ни минуты покоя, за что был возвращен хозяину-колдуну 〈Померанцева, 1975〉.

Верили, что колдун способен «показать черта». Это производило на тех, кто решался поглядеть на нечистого, самое угнетающее впечатление. «Один крестьянин в Усть-Кошве, желая посмотреть на чертей, обратился с просьбою к колдуну, у которого бесов было много. Пошли в баню. Колдун, наговоривши, что надо, и прочитавши в черной книге, говорит: „Посмотри через мое левое плечо в озеро на воду“. Посмотрел тот и увидел разные огоньки – зеленые, желтые, красные… Что было дальше, он не мог объяснить, потому что сильно испугался и убежал домой» (печор.).

Перед смертью ведьмы и колдуны стремились избавиться от помощников-чертей, «передать» их кому-либо; в противном случае черти завладевали умирающим. Ср.: продавшихся им черти съедают, а душу определяют по заслугам (тульск.).

В некоторых обычаях, обрядах XIX–XX вв. сохраняется неоднозначное отношение к нечистой силе, чертям: они опасны, но необходимы. «В Егорий день (6 мая) пастух коров обойде, чтоб никто их не тронул. Иной пастух, говорят, такой обход имеет, что должен отдать одну скотинину из стада, черту отдает. У иного божественный обход, у иного с чертями, черти, говорят, помогают» (новг.) 〈Черепанова, 1996〉.

Во время Святок при содействии нечистого духа, черта можно узнать будущее; с другой стороны, приближение к нему чревато гибелью. «А потом выходили, убегали с беседы за деревню, где с покойником прощаются (росстани). Бегаем по снегу: „Я в черту, черт с черты“ – три раза. Очерчиваемся по снегу три раза, потом в круг и на снег ложимся. Нам и слышится: „Тебе чего, а тебе чего?“ Страшное послышится, и бежим обратно на беседу» (Верхнее Поволжье).

Гадая, человек останавливается на самом краю обыденного мира, обращаясь к высшим силам и в то же время ограждая себя магическим кругом: вызывает чертей и отстраняет их от себя.

Образ черта (беса) оказывается то неодолимо вредоносным и грозным, то «сниженным», высмеиваемым, то двойственным, сближенным с образами различных персонажей низшей мифологии. Как полагает Э. В. Померанцева, подобная многозначность соответствует многообразию воплощений зла, с которым извечно борется человек 〈Померанцева, 1975〉.

По устоявшемуся среди крестьян конца XIX–XX вв. мнению, черти изрядно потеснены преуспевшими в недобрых деяниях людьми. «Люди теперь хитрее черта стали, а чертушка во грустях недвижим сидит» (смолен.); «Теперь люди сами черти стали» (мурм.).

ЧУДО́ВИЩЕ – получеловек-полузверь.

В поверьях Томской губернии чудовище обитает в горной пещере. «Верстах в тридцати от села Александровского, по направлению к северо-востоку, есть гора Каменная сопка с завалившейся пещерой. 〈…〉 По временам чудовище выходило из пещеры, заговаривало с проезжавшими мимо людьми, затем хватало их и увлекало в свое логовище. Спасались только те, кто не разговаривал с ним. Потом вход в пещеру завалился, и чудовище больше не показывалось. Население уверено, что чудовище живо и до настоящего времени и должно со временем выйти из горы, но как скоро это случится, никто не знает» 〈Герасимов, 1909〉.

ЧУДЬ, ЧУДЬ БЕЛОГЛА́ЗАЯ (СТАРОВЕ́РСКАЯ), ЧУДИ́НЫ, ЧУДИ́НЦЫ, ЧУ́ДЫ, ЧУ́ДНЫ ЛЮ́ДИ, ЧУШЬ – коренные обитатели ряда областей России; первопредки-первопоселенцы, богатыри и чародеи; «дикий народ»; иноземцы-завоеватели; склонные к чудачествам люди.

Название «чудь» закрепилось в легендах и преданиях прежде всего за различными группами коренного населения некоторых регионов (арханг., волог., вятск., сибир.).

Оно характеризует их как чужих, чуждых нынешним жителям и в то же время – как необычных, чудных, чудесных, чудящих; живших в стародавнюю пору, но продолжающих пребывать «где-то по соседству».

«Еще недавно на Новой Земле наши рыбаки видели чудь. Увидят эти чудны люди рыбаков, да и скроются. Выглядят и одеты они как лопаришки. Ружья у них не было, только копьишко да стрелы» (беломор.) 〈Северные предания, 1978〉.

Чудины – первопоселенцы, отождествляемые с конкретными этническими группами, – все же полулегендарны. «Народная память заселяет этим древним населением почти все пространство Архангельской губернии». По рассказам поморов (г. Кемь), «чудь имела красный цвет кожи, и скрылась от новгородцев на Новую Землю, и ныне там пребывает в недоступных местах» (арханг.) 〈Ефименко, 1869〉.

«Белоглазость» чуди (вероятно, соотносимая со слабой пигментацией глаз у некоторых представителей прибалтийско-финских племен) подчеркивает принадлежность к чуждому, иному миру, «иное зрение».

Чудь – носитель необычных либо сверхъестественных черт, способностей. Чудины – богатыри и чародеи, колдуны; останки чуди – «кости большие, как не человеческие». Один из чудинов (Архангельский уезд) был так силен, что, чихая, убил барана; «Члены его поколения могли разговаривать между собою на шестиверстном расстоянии» (некоторые из семейств, живших в Архангельской губернии в XIX в., считали чудинов своими предками).

«Чудь народ поедала» (онеж.); она же – нападающая на русских чушь.

«Чушь была народ дикий. Такие народы будто бы были, нападали на русских, старались поживиться. Чушь эта и нападала на рыбаков. На гору выйдут, увидят рыбаков и нападут. Отнимают у них что получше. 〈…〉 Нападали они недалеко от становищ по Баренцеву морю. Стреляли они из лука стрелами с костяными наконечниками. А где жили – точно уж вам не скажу. 〈…〉 Их, чуши, не много было, победили их» (беломор.) 〈Северные предания, 1978〉.

Чудь может быть «староверской» (арханг.). «Отдельных жителей г. Хаврогоры „с некоторого рода причудливостями“ называют „по принятой поговорке“ чудами» (арханг.) 〈Ефименко, 1869〉.

В поверьях, связанных с чудью, переплетены представления о первонасельниках, первопредках-родоначальниках, о таинственных «чудных» обитателях подземных недр и неизведанных, малодоступных обычному человеку пространств, о колдунах и «чудачащих» людях.

«Следы чуди» (в реальности принадлежащие разным этническим группам, относящиеся к разным историческим периодам – от неолита до Средневековья) – курганы и городища; насыпи и ямы; остатки строений, пашен, сенокоса; рощи, почитавшиеся священными; архаические предметы домашнего обихода; древние захоронения (в частности, «чудские» могильники, которые представляли собой опущенные в ямы срубы с деревянными перекрытиями) 〈Северные предания, 1978〉. Некоторые курганы – места захоронения чуди белоглазой, которая, испугавшись русских, «сама в землю ушла», «живьем закопалась» (вятск.) 〈Кудрявцев, 1901〉. «Закапывалась» чудь и от Ермака.

В Шенкурском уезде Архангельской губернии рассказывали: «тамошние коренные обитатели, чудь, защищая отчаянно свою землю от вторжения новгородцев, ни за что не хотели покориться пришельцам», с остервенением защищались из крепостей, бежали в леса, умерщвляли себя, погребались живыми в глубоких рвах. Выкопав яму, ставили по углам столбики, делали над ними крышу, накладывали на крышу камни, землю, сходили в яму с имуществом и, подрубив подставки, гибли.

Один из возможных «следов чуди» находится в Холмогорском ельнике на Кур-острове (близ г. Холмогоры). По упоминаемой П. С. Ефименко легенде, в ельнике пребывал некогда «чудской идол». Идол, слитый из серебра, «прикреплен был к одной самой матерой лесине и держал в руках большую золотую чашу». Украсть идола и его сокровища было, казалось, невозможно. «Чудь берегла своего бога крепко: постоянно около него стояли часовые, около самого идола были проведены пружины. Кто дотронется до идола, хотя одним пальцем, сейчас же пружины эти заиграют и зазвенят разные колокольчики, и тут не уйдешь никуда; часовые сейчас же позаберут, а окаянная чудь поджарит на сковороде да и принесет в жертву своему идолу». Русские все же сумели ограбить священное место и уйти невредимыми. Сбежавшаяся чудь постояла, посмотрела на удалявшиеся корабли, похлопала руками да и разошлась – «и с этой самой поры перестала собираться в ельнике». По другой версии, чудинцы гнались за новгородцами верст десять до теперешнего селения Курьи вниз по Двине и там вступили в бой с ними, но одолеть похитителей не смогли (арханг.) 〈Ефименко, 1869〉.

В XIX–XX вв. «следы чуди» окружает суеверное, смешанное со страхом почитание. «На Кинг-острове были уничтожены остатки разбитой чуди, спасшейся на этот остров. Тут и легла вся чудь. Этот остров считается священным: он порос лесом, и рубить этот лес считалось греховным и опасным, так как если сама убитая чудь и не вступится непосредственно за свои права, то она впоследствии должна отомстить оскорбившему ее святыню» (олон.) 〈Северные предания, 1978〉.

«Верстах в 12 от села Красный Яр на Иртыше находится давно уже заброшенный рудник Чудак. Название рудника объясняет следующая легенда. Когда в первый раз приступили к разработке руды, то на месте раскопок оказались чудские могилы, то есть могилы давно исчезнувшего племени „чудь“. В некоторых могилах (курганах), по преданию, хранились клады, о чем узнали в народе по огонькам, светившимся по ночам над этими курганами. В шахте, которая была разработана в земле, нередко „чудилось“. 〈…〉 Особенно жутко было по ночам. Рабочих преследовали разные странные видения… Невидимая сила выживала незваных гостей» (зап. – сибир.) 〈Герасимов, 1909〉.

В Вятской губернии и других считали, что разрывать «остатки жилищ волхвующей чуди» (курганы и насыпи) крайне опасно, грозит слепотой, смертью 〈Кудрявцев, 1901〉. С другой стороны, когда чудь белоглазая «хотела напасть и оградить церковь и жителей, то сама ослепла и перебила друг друга» (олон.).

С чудью в преданиях Русского Севера могут ассоциироваться иноземные завоеватели, разбойники-иноверцы.

Чудь – «пришельцы с севера» (или «с Уральской стороны, с какого-то камня»), от которых оборонялись русские; литовские паны и малороссийские бродяги, двинувшиеся в период междуцарствия (начало XVII в.) на север, «разорявшие по пути села и имевшие стычки с местным населением» 〈Ефименко, 1869〉.

Чудь противостоит Александру Невскому. «Александр Невский отличался неописуемой телесной красотой, красивее его нет и не будет на земле человека, из чужих земель приходили люди смотреть на красоту его. На него начали нападать литва-чудь. Александр Невский с патриархами молились три дня Богу и после того пришли к морю; все море было покрыто чудью; вдруг святые Борис и Глеб явились и стали побивать нехристей, побили всю неверную силу» (волог.).

Гораздо реже «чудской народ» рисуется благообразно, напоминает дивьих людей или скрытников. «На городище Дивьей горы жила дева, управлявшая чудским народом и отличавшаяся умом и миролюбием. В хорошие дни она выходила на вершину горы и сучила шелк. Когда же веретено опрастывалось, то она бросала его на Бобыльский камень, лежащий на противоположном берегу Колвы, прямо напротив Дивьей горы» (перм.).

На реке Пинеге и в некоторых других местах пугали словом «чудь» капризных и плаксивых ребятишек (арханг.).

Ш

ШИШ, ШИ́ШИК, ШИШКу, ШИШО́К, ШАШО́К, ШАШКО́, Ше́ШКА, ШЫШ – нечистый дух; черт, бес; дух, обитающий в лесу, в воде, в бане, на гумне (в овине, риге).

«Шиши свадьбу играют, такой ветер» (псков.); «А под веником всегда живет дамавой, а в бани живет шишок» (псков.); «Шышки – это черт. В двенадцать часов не ходи в байну, там шышки парятся» (псков.); «А колдун, раз уж он умеет колдовать, показывал сынку шишка» (новг.); «В ригачах есть особый хозяин, которого зовут Шишко или Мишко Дыроданьюшко» (арханг.); «Ето уж в лесу они живут, много их там, шишики ето, леши, людей пужают» (печор.); «Когда гадала на росстани, нас мужик-то обчертил, чтобы шишко не схватил» (арханг.); «Если целовек увидит шишка, он заболеет» (печор.); «Благословясь, нигде шишка никакого не будет, это все выдумки!» (новг.); «Он колдун. Шишки к ему ходили за работой: от где что от кого наделать, где что кому начудить. Колдун стал жалеть народ. А дал им работу – семя подбирать» (новг.); «Он пошел, между ног смотрит, а там и пляшут и скачут, и рогаты и мохнаты. Один шишко и говорит: „Зять смотрит! Зять смотрит!“»; «Шиш бы тебя взял!» (мурм.); «Шишки-то и есть черти. Кто хочет покультурней сказать, тот „шишок“ говорит, а мы, грешные, все „черт“ говорим» (новг.); «Шишко его знает!» (печор.); «„Хмельные шиши“ – опойная горячка, когда грезятся чертенята» 〈Даль, 1882〉.

Шишком (шишом, шашком и т. п.) может называться и водяной, и леший, и банник, и в особенности черт; шишко – дьявол (олон.). Как и бес, демон, черт, шишок – «нечистый дух в самом общем понимании»; это обобщающее, родовое название для различных нечистых. Д. К. Зеленин полагал, что слово «шиш» – самое старое подставное для запретного «тать» 〈Зеленин, 1930〉.

Исследователи по-разному подходят к решению проблемы происхождения многочисленных названий нечистых духов, которые имеют в основе корень «шиш». Шиш – старое «лазутчик, соглядатай и переносчик»; а также «разбойник, бродяга, мародер, праздношатающийся, никчемный человек»; бранное «шиш» – «разбойник, бродяга» – встречается в тексте XVII в. по отношению к русским бродячим шайкам. М. Фасмер и А. Марков пытаются связать это значение со значением «черт, нечистый». А. Марков считает слово «шиш» заимствованным из зырянского языка, где љyљ – «лесной бродяга»; М. Фасмер утверждает, что источник заимствования – эстонское siss – «разбойник, грабитель». Этимологически слово «шиш(ко)» связывают и с тюркским sis – «опухоль, вертел», шишмек – «пухнуть, опухать» 〈Черепанова, 1996〉.

О. А. Черепанова полагает, что севернорусское «шиш», «шишко» было заимствовано из финно-угорских языков как «табуистическое наименование хищных зверьков, в первую очередь ласки», которая может быть, по поверьям, дворовым духом, «хозяином».

По-марийски «шешке» – табуистическое, ритуально-почтительное наименование хорька, ласки; по-башкирски «шэшкэ» – «норка, хорь» и т. д. Мифологизация ласки (как и близких к ней маленьких хищных зверьков), которая селится поблизости от людей, прослеживается на всем Русском Севере и северо-западе. По поверьям Псковщины, «ласка скотину бережет», она «лошадям гривы заплетает» (мурм.).

По мнению О. А. Черепановой, «произошло распространение табуистического наименования мифологизированного зверька и дворового на ряд иных персонажей и параллельно – вливание слова „шишко“ в обширное гнездо слов с корнем „шиш-“» 〈Черепанова, 1983〉.

Допуская возможность такого происхождения названия «шишок» на уровне глубинной семантики, нельзя не отметить, что в языковом сознании XIX в. наименование «шишок» в отношении нечистого духа устойчиво связывается с представлением о его остроголовости. По распространенным поверьям, нечистые духи, лешие и чаще всего черти имеют спутанные, «всклокоченные шишом» волосы или сужающуюся кверху (клином) голову, носят островерхие шапки и т. п., ср.: «Волос шишом стал»; «Все люди как люди, один черт в колпаке» 〈Даль, 1882〉. Поэтому вероятной представляется связь названия «шишок» с «шиш» – «шишка, дуля, кукиш», «островерхая куча, маленькая копна сена».

Повествования о шишках, нечистых духах, распространены среди крестьян многих районов России и в общем сходны с рассказами о леших, банниках, чертях. Ср.: «шишки водятся в байнях большинство», в ригах, в гумнах и в других «непоказательных местах» (новг.). В быличках, недавно записанных на Новгородчине, вездесущие шишки задерживают в лесу коней припозднившегося путника; они появляются в бане; шишка-черта может показать сыну колдун; шишок обучает парня игре на гармони.

«Я еще слышала вот такой рассказ. В гармошку кто хочет научитца играть, но не научитца. Ну, парень, может, у колдуна спрашивал… Стал ходить в байну учитца играть. Все учился, учился. Научился хорошо играть. И наверно, шишок там был, что он и говорит, парень: „А что мне тебе платить за это, что ты меня научил играть в гармонь?“ – „А я, – говорит, – стану раком, а ты меня ударь ногой в ж… и всё“. Видишь. Шишок раком стал – этот и вправду дурак согласился, который учился-то. Вдарил его ногой, себе ногу и выбил. А это каменка! Шишок его и заставил в каменку бить ногой, чтобы вот так и был кривой. А в гармонь-то все-таки научился играть. Знаете, это вот шишки больше в байне, то и говорят, что в байне ничего нельзя [нужно вести себя осмотрительно]» (новг.).

Название «шишок», «шишко», при его популярности в разных районах России, получило преимущественное распространение на севере и северо-западе, в районе Средней Волги (с выходом в Заволжье) и на юге – до Пензы, Саратова, Воронежа и Дона 〈Черепанова, 1983〉.

Широко распространены также и разнообразные наименования нечистой силы с корнем «шиш-»: шишанка, шишига, шишик; шишимора, шишига и т. п.

ШИШИ́ГА, ШИШИ́ХА, ШИШИ́ЦА, ШИШИТИ́ХА, ШИШИЧИ́ХА, ШОШЫЧИ́ХА – нечистый дух, чертовка; водяная чертовка; лешачиха; овинник; черт, бес; баба-яга.

«Да чтоб ее лешие в лесу удавили, чтоб шишиги в реке утопили» (Южный Урал); «Шошычиха, лешачиха – то онно» (печор.); «Ягабиха страшна шошычиха. Баба-яга та же шошычиха и есть» (печор.); «Шишига свадьбу играет» (чертова свадьба) 〈Даль, 1882〉; «Вино жрут, как шишихи» (печор.); «Разве не видите: вон он, шишига, на часах сидит да дразнится» (моск.); «Домовушка должен быть тот же шишига, то ись дьявол, – по крайности прежде был шишигой, а теперь, видится, обрусел» (урал.); «Сам ли в забытьи забежал или шишиги затащили – хоть убей, не знаю. И не прошла эта история мне даром» (урал.).

Шишига, как и другие наименования с корнем «шиш-» (см. ШИШ), – родовое, обобщающее название нечистой силы, которое может быть отнесено и к нечистому духу неопределенного облика, и к подпольнику, баннику, лешему и т. п. Шишига – злой дух в подполье дома (арханг.); нечистая сила в бане (владимир.). Обитающая в бане шишига имеет отвратительный вид, может запарить до смерти (саратов.) (здесь шишига определенно напоминает обдериху – см. ОБДЕРИХА).

«Года три тому назад истопила матушка баню и посылает меня мыться, – рассказывает владимирская крестьянка. – Я пошла. Вхожу в предбанник, отворила в баню дверь. Гляжу, а там моется тетка Марфа, сестра покойного батюшки. Я было хотела взойти, да раздумалась. А она увидела меня да и баит: „Пойдем, Машка, я помою тебя“. Я слышу, что голос-то не походит на теткин, скорее захлопнула дверь да ну домой. 〈…〉 Матушка мне и баит: „Тебе и показалось, как нито шишига вместо тетки Марфы, они, – баит, – часто кажутся тем, кто без молитвы приходит в баню. Пойдем со мной“. Приходим в баню – нет никого. А эфто должно и впрямь мылась шишига».

По мнению В. И. Даля, шишига – «нечистый, бес», а также «злой кикимора или домовой, нечистая сила, которого обычно поселяют в овине; овинный домовой» 〈Даль, 1882〉. В поверьях Ярославщины шишига – домовой бес, злой дух. Шишигу, похожую на кикимору-пустодомку, представляли ряженые во время Святок: ее изображали в «бабьем» сарафане, но без кики, с распущенными волосами; шишигой мог быть и парень, одетый по-старушечьи, в лохмотьях, с горшком на голове вместо кокошника, который разбивали 〈Маслова, 1984〉.

В великорусских поверьях шишига нередко связана с водой и напоминает русалку. Во Владимирской губернии на Троицу было принято тайно украшать березку для шишиг. Считалось, что во время праздника шишиги-нечистые пляшут перед такой березкой.

«Шишига предстает в образе скромной, робкой, застенчивой и неповоротливой женщины, живет в воде, в болоте, часто выходит из воды на берег, а в воде то полощется, то моется… Живет иногда в лесу. Любит баню и ходит в нее, если дверь в бане оставлена без молитвы» (костр.).

Шишихой, шишитихой, шошичихой может именоваться и чертовка, а также лесной, водяной дух (лешачиха, русалка); нечистый дух неопределенного, угрожающего облика, а на Печоре – даже Баба-яга.

Шишигой именуется вездесущий черт, который морочит пьяницу (моск.) (см. ПЬЯНЫЙ БЕС). На Урале рассказывали, что Ермак Тимофеевич (слывший колдуном), «когда недоставало у него войска, выставлял против неприятелей шишигов» (чертей).

«Чаще всего он, шишига-то… нападает на гулебщиков (охотников. – М. В.). Покажется сначала каким зверем или какой птицей, а потом превратится в чудо, напустит на человека робу [ужас]; человек испугается; у человека язык отнимется, ум помрачится; человек и умрет, пожалуй, с испуга, без языка, а умереть без языка – значит без покаяния умереть, а эвто, значит, дьяволу и на руку» (о запрете охотиться в праздник) (урал.) 〈Железнов, 1910〉.

ШИШИ́МОРА – черт, бес; нечистый дух в доме; кикимора.

В поверьях ряда районов России шишимора – вариант наименования домашнего духа в женском облике или кикиморы. «Если нечистый водится в комнате, то это – шишимора»; иногда слышат, как она прядет; «если оставить пряжу с куделей в избе, особенно накануне праздника, напрядет, путая на веретене так, что придется расстригать» (костр.).

На Святках старухи «одевались шишиморами», то есть наряжались в рвань, и пряли, сидя на полатях (по-видимому, пародийно вторя действиям существ, сходных с кикиморой, доможирихой). «Пряху (копыл) ставили меж ноги… Девушки смеялись над шишиморой, хватали ее за ноги, а она била их палкой» (костр.).

Шишимора может отождествляться с про́клятой, русалкой. Этот образ (как и образ кикиморы) расплывчат, полисемантичен.

«Кикиморы (шишиморы, шишиги) живут то в воде, то в болоте. Часто выходят на берег: то полощутся, то моются. Любят баню и ходят в нее, если дверь в бане оставить на ночь без молитвы. Зайдут в баню – огонь в бане появляется. Полощутся водой, моются. Прядут по ночам, если прялку оставить на ночь без молитвы, но при этом сучат нитки не слева направо, а справа налево. Видят их часто голыми, реже – в рубахе, иногда красной» (костр.) 〈Завойко, 1917〉.

В Саратовской губернии шишимора – «привидение в виде белого старика». Шишимора – «кто любит все и везде осмотреть, вышарить, обшарить» (вятск.).

ШИШКУ́Н – черт, бес; леший; колдун; знахарь.

Шишкуны – существа, сходные с шишка́ми: нечистые духи, черти. Это по преимуществу водяные черти, напоминающие по своим характеристикам и хухликов, и шуликунов.

Согласно верованиям крестьян Сибири, в Васильев день на Ангаре вечеринки стараются окончить до полуночи, «чтобы избежать посещения так называемых шишкунов. Было однажды… что на вечеринку, затянувшуюся далеко за полночь, прибежали черти в виде маленьких людей на конских ногах, в „голых париках“ (тунгусская одежда), с острыми головами, и разогнали вечеринку».

Отличительная черта шишкунов сибирских поверий – конские ноги; кроме того, в их облике традиционно подчеркивается остроголовость, отраженная в наименовании «шишкун», имеющий голову «шишом». Ср.: «С остроголовым (чертом) не шути – перетянет» 〈Даль, 1984〉.

ШОЛЫ́ШНЫ – нечистые духи, изгоняемые по окончании Святок.

«Под Крещенье выгоняют из дома шолышнов, выгоняют святой водой из домов, овинов, баней… Окропляют каждого человека, а потом квартиру – крестообразно… Будто у шолышна шапка железная штыком, в руках носят железную сковородку с горячим угольем и, бегая по-на уличу, выговаривал: „На кол девку, на копыл парня“» (арханг.) 〈Богатырев, 1916〉.

ШУТ, ЧЁРНЫЙ ШУТ, ШУ́ТИК, ШУТНИ́К, ШУТИ́ХА, ШУТО́ВКА – нечистый дух; черт, чертик; про́клятый.

«Шут его знает, что он за человек!» (урал.); «Мать обругала свою девчонку трех лет негожим словом, послала ее к шуту, и с этого дня с ней стало делаться неладное…» (владимир.); «В непокрытую посуду наплюет злой дух – шутик» (нижегор.); «Не было печали, шуты накачали» (нижегор.); «Колючие растения, называемые чертополохами, кладут крестьяне Воронежской губернии в сухом виде в углы избы и под подушку для ограждения от шутов» (воронеж.); «Шут его бери!»; «Ну его, к шуту!»; «Не шут совал, сам попал»; «Шут, шут, поиграй, да опять отдай» 〈Даль, 1882〉.

Шут – одно из традиционных названий черта во многих районах России (соответственно маленькие чертенята именуются шутиками). В. Даль полагает, что шут – «всякая нежить, домовой, леший, водяной» 〈Даль, 1882〉.

«Крестьяне всех духов иногда называют „заместа сьвят“ или, большей частию, „шут“. Шут иногда пугает лошадей в ночном: лошади ходят смирно, вдруг весь табун встрепенется и бежит версты за полторы или за две. Никто не в состоянии поймать лошади. Обыкновенно шут гоняет лошадей в дурную погоду, когда идет дождь или поднимется сильный ветер; гонит он их от одного нехорошего места к другому такому ж и немного погодя – обратно к первому» (калуж.) 〈Чернышев, 1901〉.

Ф. И. Буслаев подчеркивает «двуличновый» характер существа, именуемого шутом, – «областные наречия приписывают ему, с одной стороны, шутливость и забаву, а с другой – несчастья, болезнь и смерть» («самые проказы нечистой силы выражаются глаголом „шутить“») 〈Буслаев, 1861〉.

«Один из стариков деревни Демидово Озеро пересказывал рассказ очевидца, как шут плясал на току овина и при этом припевал: „Трях кудрями, меня девки звали, я сам не пошел!“» (владимир.)

Наименование «шут» в приложении к нечистому духу может иметь множество оттенков. В поверьях Орловщины шут – «черт с более добродушным, чем у других, характером». Он «показывается в виде блуждающего огонька, заманивает к себе неопытного ночного путника и потом, представившись ему в образе знакомого человека, приглашает его к себе, причем заводит доверчивого куда-нибудь, например в ригу, в овин, на крышу какого-нибудь дома, на колокольню, в поле, и, сам захохотавши, пропадает, оставив товарища опомнившегося и изумленного» («шутом» бранятся: «Э, шут какой!») 〈Трунов, 1869〉.

Шутом может именоваться и бес, входящий в кликушу, который иногда «не причисляется к разряду злостных, но считается силой более легкого порядка» (владимир.).

Шутами, шутовками называются существа, сходные со «страшными» русалками (см. РУСАЛКА-ШУТОВКА), а также про́клятые (владимир., костр., урал.).

В поверьях Владимирщины шуты и шутовки – нечто среднее между нечистыми духами, водяными, русалками и про́клятыми, заклятыми людьми. Некоторые из жителей Владимирской губернии полагали, что шутов видят редко, поскольку это «древние люди», потопленные, как и «фараоново войско», в море (см. ФАРАОН).

На Урале шутовки – и русалки, и про́клятые. «На языке уральцев шутовка означает то же, что у русских вообще слово „русалка“» 〈Железнов, 1910〉.

Шутовки – «про́клятые жены и девы» – «живут во плоти, невидимо от людей, и будут жить до пришествия Христова. А как оне не совсем еще отрешились от земли, то часто ходят между людьми, похищают одежду и пищу… и выбирают для себя любовников из мужчин. Обыкновенно шутовки нападают на тех, которые горюют об отсутствующих или умерших женах или любовницах».

Кроме шутовок-про́клятых, есть и шуты – про́клятые мужчины, которые, в свою очередь, «обольщают между людьми молодых женщин».

По мнению уральцев, про́клятые «одиночки» живут где приведется; а «домами-юртами» шуты и шутовки «живут завсегда под водой, на дне озера, прудов, стариц, – вообче в стоячих и тинистых водах, где никогда не бывает водосвятия…».

Считалось, что к шутовкам, как и к водяным, можно попасть иногда и просто «в гости» 〈Железнов, 1910〉.

Интерпретируя уральские поверья, И. И. Железнов подчеркивает разницу, имеющуюся, с его точки зрения, «между уральской шутовкой и общей русалкой»: в отличие от русалки, шутовка бережет свою жертву (обольщенного) долгие годы. Она покушается на жизнь человека только тогда, когда его «станут отбивать от нее люди».

Приблизительно таковы же и «занятия» шута, иногда перелетающего из одного места в другое огненным шаром (см. ОГНЕННЫЙ ШАР).

И. И. Железнов утверждает, что на Урале ходит множество рассказов о связях людей с шутами и шутовками. Такие отношения «бывают иногда весьма продолжительны и разрываются всегда или смертию обвороженного мужчины, или отогнанием от него обворожительницы-шутовки посредством молитв и отчитываний».

Рассказывали и о том, что от связи женщины с про́клятым мужчиной рождались дети, «но они через некоторое время пропадали без вести или… уносились вихрем и исчезали в воздухе. В таких случаях обыкновенно сваливают вину на про́клятых, которые, дескать, не хотят, чтобы частичка их крови осталась между крещеными».

Дети про́клятых достаются чертям, в чем заинтересована нечистая сила: такие ребятишки «приглядывают за хозяйством» нечисти, выполняют ее поручения (к шутовкам попадают и про́клятые родителями «не в час» дети, а также самоубийцы, опойцы – см. ПРО́КЛЯТЫЕ).

С кознями шутов и шутовок боролись посредством отчитывания (чтения над обольщенным молитв); смазывали обвороженных свиным салом; давали пить настой зверобоя, чертополоха. «Ежели натура больного преодолевала болезнь и страждущий выздоравливал, то значило: шутовку отогнали. Ежели больной умирал – это значило: шутовка разрушила его» 〈Железнов, 1910〉.

Бытовал на Урале и популярный сюжет о превращении про́клятой (шутовки) в обычную девушку: «Шутовка взвизгнула (при появлении священника с причтом. – М. В.), в виде жука завертелась и закружилась по горнице – попалась, голубушка! Шутовка ищет места, где бы улизнуть, но места такого нет; подлетит к дверям – там священник с крестом – жжет, к окну – там тоже жжет; к трубе – там тоже; к болтовой дыре – там тоже… А священники с причтом возглашают молитвы, поют ангельские песни, читают Евангелие, кадят кадилами, кропят святой водой – одно слово, вздохнуть не дают шутовке! Вилась, вилась шутовка по горнице, стукалась, стукалась о косяки да стены, напоследок измучилась, из сил выбилась и рухнула на пол, идно стены задрожали. Это значит нечистая сила (владевшая шутовкой. – М. В.) пошла сквозь землю. В эту самую минуту пропели петухи, и на место жука очутилась на полу девушка в красном штофном сарафане» 〈Железнов, 1910〉.

Несмотря на то что приводимые И. И. Железновым поверья о шутовках художественно им интерпретированы, они остаются традиционными и сходны с представлениями о русалках и про́клятых, отмеченными в других районах России (см. РУСАЛКА, ПРО́КЛЯТЫЕ).

В Костромской губернии синонимы наименования «шутовка» – «чертовка, чертеница, демоница, омутница». Шутовка живет в воде или около воды, она лохматая, черная. «Вылезет из воды, распустит клок и чешет волосы. В общем, шутовка очень схожа с русалкой, каковой здесь совсем не встречается, и даже имени ее, говорят, не слыхали» (костр.).

Я

ЯГÁ, ЯГÁ-БÁБА, ЯГÁЯ БÁБА, ЯГÁБИХА, ЯГÁБОВА, ЯГÁЯ, ЯГИ́НИШНA, ЯГИ́ХА, ЯГИ́ШНА

– Баба-яга, сказочный персонаж, обитающий в дремучем лесу; ведьма.

«На печи, на девятом кирпичи лежит Баба-яга, костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог висят, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит» 〈Афанасьев, 1957〉; «Баба-яга, костяная нога, в ступе едет, пестом упирается, помелом след заметает» 〈Даль, 1882〉; «Баба-яга их напоила, накормила, в баню сводила» 〈Афанасьев, 1957〉.

В. Даль пишет, что яга – «род ведьмы или злой дух под личиною безобразной старухи». «Кости у нее местами выходят наружу из-под тела; сосцы висят ниже пояса; она ездит за человечьим мясом, похищает детей, ступа ее железная, везут ее черти; под поездом этим страшная буря, все стонет, скот ревет, бывает мор и падеж; кто видит ягу, становится нем» 〈Даль, 1882〉.

Яга живет «в глухом лесу, вне обычной сферы жизни человека; ее вид и положение в избушке противоестественны: „ноги на порожке, губы на сошке, руки из угла в угол, нос в потолок“ 〈…〉 руками она „печку садит вместо лопаты, ногами уголье выгребает, языком печку лижет“» 〈Черепанова, 1983〉. Яга может быть слепой на один глаз. Она оборачивается змеихой, кобылой, коровой, деревом, различными предметами.

О Бабе-яге, отталкивающего вида лесном божестве, колдунье, которая обладает многообразной властью, повествуют в основном сказки. Анализу этого образа посвящено много исследований, в том числе фундаментальные труды А. А. Потебни 〈Потебня, 1865〉 и В. Я. Проппа 〈Пропп, 1986〉. В. Я. Пропп считает образ Бабы-яги трансформацией образа архаического божества, некогда главенствовавшего в обрядах инициации, посвящения (первоначально, возможно, такое божество имело облик женщины-животного) 〈Пропп, 1986〉.

Особое внимание привлекает костеногость, одноногость Бабы-яги, связываемая с ее некогда звероподобным или змееподобным обликом: «Культ змей как существ, сопричастных к стране мертвых, начинается, по-видимому, уже в палеолите. В палеолите известны изображения змей, олицетворяющих преисподнюю. К этой эпохе относится возникновение образа смешанной природы: верхняя часть фигуры от человека, нижняя от змеи или, может быть, червя» 〈Лаушкин, 1970〉. По мнению К. Д. Лаушкина, считающего Бабу-ягу богиней смерти, одноногие существа в мифологиях многих народов так или иначе связаны с образом змеи (возможное развитие представлений о подобных существах: змея – человек со змеиным хвостом – одноногий человек – хромой и т. п.). В. Я. Пропп отмечает, что «Яга, как правило, не ходит, а летает, подобно мифическому змею, дракону». «Как известно, общерусское „змея“ не является исконным названием этого пресмыкающегося, а возникло как табу по связи со словом „земля“ – „ползающая по земле“», – пишет О. А. Черепанова, высказывая предположение, что исконным, не установленным пока названием змеи могло быть «яга» 〈Черепанова, 1983〉.

Один из возможных отголосков давних представлений о таком змееподобном божестве – прослеживаемый в верованиях крестьян ряда губерний России образ огромной лесной (белой) или полевой змеи, которая властна над скотом, может наделить всеведением и т. п. (см. БЕЛАЯ ЗМЕЯ, ЗМЕИ).

В русских сказках Яга-баба охраняет вход в иной мир, в царство мертвых, одновременно она мать и «хозяйка» зверей: «…смерть на некоторой стадии мыслится как превращение в животных. Но так как смерть есть превращение в животных, то именно хозяин животных охраняет вход в царство мертвых (то есть в царство животных) и дает превращение, а тем самым власть над животными, а в более позднем осмыслении дарит волшебное животное» 〈Пропп, 1986〉.

Образ Бабы-яги в сказках слагается из разных деталей. По мнению В. Я. Проппа, «сказка знает три разные формы яги». Это, во-первых, яга-дарительница, к которой приходит герой. Она выспрашивает героя (или героиню), вручает коня, богатые дары и т. п. Второй тип – яга-похитительница, уносящая детей, которых она пытается изжарить (затем следует бегство и спасение). Третий тип – яга-воительница, прилетающая к героям в избушку, вырезающая у них из спины ремень и т. п. В. Я. Пропп считает образы яги-похитительницы и яги-дарительницы состоящими в теснейшем историческом родстве, связанными с комплексом посвящения и представлениями о прибытии человека в царство мертвых. Он полагает, что некогда существовавший обряд посвящения превращенно отразился в сюжетах сказок.

В сказочных сюжетах Яга-баба – своеобразный проводник в иной мир; она испытывает героев, нередко помогает тем, кто эти испытания выдерживает.

Для бытующих поверий XIX–XX вв. «сказочный» образ Яги-бабы нехарактерен; лишь иногда о Бабе-яге повествуют как о существе относительно реальном.

В поверьях Архангельской губернии Баба-яга – «нечистая сила женского пола, не имеющая мужа»; «сидит в избе на печном столбе, ноги на лавках, груди на полках, голова на какухе; ездит в ступах и пожирает людей». «Баба-яга почитается воровкою детей, поэтому и пугают детей: „У! У! Хам те… Баба-то яга схватит… поди-ко, поди, вот она, тут и есть за дверями!“» 〈Ефименко, 1877〉.

Крестьяне Ярославской губернии рассказывают, что Баба-яга живет с дочерью Маринкой в болоте, в лесу (в доме на куриных ножках, на веретенной пятке). Она мохнатая, косматая. Одежда на Бабе-яге белая или «как на ели кожа», на голове повойник. В доме она «прядет, сидя на брусу». Баба-яга стремительно бегает и при этом «помелом себя бьет, чтобы шибче бежать».

В таком облике Бабы-яги проглядывают черты лесного, а также стихийного, летающего божества, духа (см. ЛЕШИЙ, ВИХРЬ). Она напоминает и обитающих в избе, «прядущих судьбы» кикимору, суседку, доминушку; напоминает и ведьму.

По-видимому, трансформировавшиеся в сказочном образе Бабы-яги представления о древнем, наделенном универсальной властью божестве отразились в обликах и целого ряда более «специализированных» мифологических персонажей, вера в реальность которых сохранилась в XIX в.

Ягой-бабой (егибовой, егибицей) крестьяне некоторых районов России именовали во многом сходную с ягой по облику и «занятиям» ведьму, колдунью.

«С проявлением земледелия и земледельческой религии вся „лесная“ религия превращается в сплошную нечисть, великий маг – в злого колдуна, мать и хозяйка зверей – в ведьму, затаскивающую детей на вовсе не символическое пожирание» 〈Пропп, 1986〉.

И у Бабы-яги, и у ведьмы длинные косматые волосы; колдунья, ведьма, как яга, может быстро перемещаться, летать на помеле, ухвате; подобно Бабе-яге, ведьма связана с очагом, печью, часто колдует возле печи, на печном шестке; она наделена способностью оборачиваться в птиц, животных, сама оборачивает людей, может испортить их, лишить жизни и т. п. (см. ВЕДЬМА).

В ряде районов России Ягой-бабой (подчеркивая необычность, загадочность, отталкивающий облик такого существа) именуют лешачиху, полудницу: «Яга-баба – лешачиха» (арханг.); «Во ржи, говорят, тоже Баба-яга бегала, волоса у нее распущены» (печор.).

ЯЩЕРИЦА – «хозяйка» подземных недр.

Ящерицей в поверьях Урала оборачивается Хозяйка Медной горы (иногда она – получеловек-полуящерица). Истоки формирования этого образа ясны «для всякого, кому случалось видеть открытый выход углекислой меди или ее разлом», напоминающий юркую ящерку цветом, иногда – и формой 〈Бирюков, 1953〉.

Словарь устаревших и диалектных слов

Ба́лчина – туча.

Бахи́лы – рабочие сапоги, обычно без ранта и каблуков, с круглыми носками и высокими голенищами.

Большо́й угол – передний или красный угол в избе, где стоят иконы.

Бура́к – (зд.) сосуд из бересты цилиндрической или круглой формы.

Валёк – круглый длинный брусок из дерева или другого материала, имеющий различное применение (для теста, для обмолота и т. п.).

Венец – (зд.) нижний ряд бревен в срубе.

Верес – можжевельник.

Верея́ – столб, на который навешиваются ворота; косяк у дверей, ворот; толстый столб, поддерживающий крышу (сарая).

Верша, вёрша – плетень из ивовых прутьев; рыболовная снасть.

Ви́ца – гибкий прут, ветка; веревка из прутьев, коры.

Гайта́н – шнурок или тесьма; лента, цепочка.

Гардены – занавески, гардины.

Гулбец, голбец, го́лбчик, го́бчик – отгородка или чулан возле русской печи; помост над чуланом сбоку печки; помост над входом в подполье; пристройка к печи в виде лежанки; вход в подполье; подполье; пространство под печью; надгробный памятник в виде сруба с крышей на два ската и с крестом.

Голи́к – веник без листьев.

Гумну – помещение, сарай для сжатого хлеба; площадка для молотьбы.

Дверсли́вый, дверстли́вый, дверстянуй, дверстя́ный – легко рассыпающийся, перекаленный, похожий по строению на древесину [здесь: камень].

Дековаться – дурачиться, издеваться, запутывать, сбивать.

До́йница – подойник; сосуд для хранения сметаны, молока.

Домови́ще – гроб; сруб над могилой; дом, постоянное жилье.

Дро́литься – любить; ухаживать за кем-то, проводить с кем-то время.

Дубцы́ – прутья, хворостины; розги, палки.

Ерик – непроточный рукав реки; небольшое озеро на месте старого русла реки; лог в прибрежной полосе, затопляемый разливом; овраг.

Жа́ровая ель, жаро́вая ель – ель с мелкослойной древесиной, дающая много жара при горении; высокоствольная, прямая ель.

Жи́тник – хлеб из житной (ячменной) муки; пирог или лепешка из житной муки.

Жи́то – всякий хлеб в зерне или на корню; ячмень (северное), рожь (южное); всякий яровой хлеб.

Заами́нить – оградить, лишить злые силы действенности произнесением слова «аминь» трижды.

За́вертка, Завёртка – веревочная, ременная или сплетенная из прутьев петля, с помощью которой оглобли прикрепляются к саням; оглобля у саней; тяж заднего колеса телеги.

Загнета, загнёта, загнетка, загнётка – зольник русской печи; шесток у печи.

Збговенье, збгвенье – последний день перед постом, в который разрешается есть скоромное.

За́город, за́городь, загорудь – изгородь; (зд.) часть двора, отгороженная для скота.

Заездок – (зд.) невод; плетень, которым перегораживают реку, чтобы сдержать ход рыбы.

Зало́жные – «нечистые» покойники, погребенные особым способом (без отпевания, под каменной кладкой и т. п.).

Зало́м – скрученный (сломанный) пучок колосьев, который обычно делается колдуном или ведьмой.

Заро́д – большой стог сена (не круглой кладки, а продолговатой).

За́стреха, застрёха – жердь, перекладина, поддерживающая крышу избы, сарая и т. п.; желоб на нижнем краю крыши; толстая балка на краю крыши.

Зато́н – залив, образовавшийся во время половодья; длинный непроточный залив; запруда, плотина в реке, озере для ловли рыбы; место, где бывает много рыбы.

Исто́пка – (зд.) место в печи, где сжигают дрова, топка.

Калита́ – (зд.) кошель, кошелек; кожаный мешочек для денег и разных мелочей, подвешиваемый к поясу.

Ка́менка – (зд.) банная печь.

Кила́, ки́ла – нарыв, чирей, карбункул; опухоль; переходящая с места на место ломота.

Комя́га – (зд.) выдолбленное из одного дерева корыто для кормления или поения скота.

Кóпань – яма, вырытая для сбора дождевой воды; неглубокий колодец без сруба; искусственный пруд.

Кóрмчая – кормчая книга, сборник церковных и светских законов.

Кóрщик – кормщик, рулевой.

Костёр дров – куча или укладка дров.

Крестóва – крестная мать.

Кресты́ – (зд.) перекресток.

Крóсна – ручной ткацкий станок; нитяная основа при тканье на ручном станке; полотно, вытканное на кроснах.

Крюку́шки – место за спиной, заплечье, закорки.

Кудель, кудёля – вычесанный и перевязанный пучок льна или пеньки, заготовляемый для пряжи; лен; пряжа.

Кут – (зд.) угол в избе (чаще всего под образами или около печи).

Кутья́ – (зд.) разваренные и подслащенные пшеничные зерна.

Лу́да, лудá – (зд.) мель, мелкое каменистое место.

Лутóшка – липа, с которой снята кора, содрано лыко; липовая палка, палочка без коры, лыко, палка.

Мáтица, мáтка – средняя потолочная балка в избе.

Молоди́к – молодой месяц (в первой четверти).

Молоти́ло – (зд.) приспособление для ручной молотьбы; цеп.

Мост – (зд.) деревянный пол в избе; сени.

Наросное перо – наростное перо, хвостовой плавник рыбы.

Нáуз – ладанка, талисман от сглаза.

Нелегченый, нелегчёный (конь) – некастрированный конь.

Нóвина (нови́на, новинá) – расчищенное место под пашню; хлеб нового урожая; узкий.

Номокану́нец – номоканон, кормчая книга, свод церковных законов (худой номоканунец – искаженный номоканон).

Обая́нник – красноречивый человек; колдун.

Обáять – оговорить, сглазить; очаровать, околдовать.

Ови́н – постройка, которая может включать помещения для сушки снопов и для молотьбы.

Óжиг, ожии́г – палка, которой шевелят огонь в теплине камина, кочерга.

Окрути́ть – одеть, нарядить; одеть к венцу; снарядить, снабдить; обмануть.

Отвóд – (зд.) ворота в ограде села; полевая изгородь.

Отнóс – (зд.) вещь или съестное, положенные где-либо для избавления от порчи, болезни, несчастий.

Пáзуха ови́на – отверстие для подачи снопов; для подачи жара снизу; часть овина от отверстия (лаза) до стены.

Пáхтать, пóхтать – взбивать.

Первáк – (зд.) первый рой пчел.

Передний у́гол – красный угол в избе, где находятся иконы.

Перемёт – поперечная балка, соединяющая стропила или столбы; насест для кур; рыболовная снасть; силок.

Печнóй столб – столб у свободного угла русской печи, на котором крепятся два бруса-воронца.

Пóветь, поветь, пóветка – сарай; хлев; навес, крыша над двором; крытый двор.

Погóст – кладбище; сельский приход.

Подови́н – нижняя часть овина (яма под сушилом, где разводится огонь).

Поезжáне – гости на свадьбе; участники свадебного поезда.

Покру́ченик – рабочий на промысле, обычно из доли, пая промысла, на хозяйском содержании.

Полдензи – полдёньги, или полдёньга, полушка. Деньга – серебряная монета, с XVIII в. могла быть медной; 200 монет (чеканенных из гривны серебра) составляли московский рубль.

Полóк – доска или прилавок (стол, ларь), приделанный на ребро к стене.

Поперешный – (зд.) поперечный человек, противник, спорщик; человек, наделенный недобрым колдовским влиянием, идущий и поступающий наперекор.

Пóртно, портнó – узкий грубый холст.

Портянá скатёрка – скатерть из грубой ткани, холста (порт – посконная, из конопляных волокон, пеньковая и льняная грубая пряжа).

Посиделка, посиделки – сборища крестьянской молодежи по осенним и зимним вечерам.

Прáвить – (зд.) прямить, исправлять; лечить.

Призóр – порча от дурного глаза (опризорить – сглазить).

При́кос – порча.

Припечек – место перед печью, перед топкой; лежанка при печи; опечье, основа печи, подпечье.

Присучи́ть – впутать, втянуть; присушить, притомить; приворожить; навести сухоту.

При́чища – причина (болезни); порча; притка; неприятный случай, беда.

Причуженье – привидение; обман чувств.

Разговеться – впервые после поста поесть скоромного.

Ри́га – сарай для сушки снопов и молотьбы.

Рóсстань – пересечение дорог, перекресток (где разлучаются, расстаются).

Рунцó – овечья шерсть.

Сергáч – тот, кто водит медведя.

Сму́рый кафтáн – кафтан темного цвета из некрашеного сукна, из мешаной темной шерсти.

Снохá – жена сына; невестка; жена деверя.

Споринá – рост, изобилие, прибыль, удача.

Становóй уря́дник – нижний чин в полиции, подчиненный становому приставу (стан – полицейская территориальная единица, на которые делились уезды).

Страстнáя свечá – свеча, горевшая во время чтения 12 Евангелий на Пасху.

Су́тнее окнó – окно у переднего (красного) угла или у печного угла.

Суши́ло – часть овина; высокие жерди с решетником, где сушатся снопы.

Теплина – огонь в овине, овинной яме или печи.

Ти́тешный – грудной.

Тонскáя избá – жилое помещение на тоне.

Тоня́ – место, где ловят рыбу; рыбная ловля.

Тóрос – (зд.) зимний промысел зверя.

Тупи́ца – тупой нож или скобель для скорняжных работ.

Тын – деревянный сплошной забор, частокол.

Херуви́мская – херувимская песнь, исполняемая во время обедни при торжественном начале литургии верных, когда открываются Царские врата.

Чернобы́льник – быльняк, будильник, крупный вид полыни.

Чёрный му́рин – негр, мавр.

Чесáло – гребень.

Шамшу́ра – женский головной убор.

Шáнежка, шáнечка – род ватрушки, сочня или простой лепешки.

Шестóк – площадка перед устьем русской печи.

Шлапатáть – шлепать, шуметь.

Список литературы

А-мов, 1884 – А-мов. Народное поверье о священнической трости // Руководство для сельских пастырей. 1884. № 21. С. 135–137.

А. М., 1859 – А. М. О предрассудках в Нижегородской губернии // Русский педагогический вестник. 1859. № 3/4. С. 36–60.

Ав-ский, 1861 – Ав-ский. Несколько слов о веровании в колдовство в Воронежской губернии // Воронежские губернские ведомости. 1861. № 31. С. 427–432.

Авдеева, 1841 – Авдеева К. А. Русское житье-бытье // Русский вестник. 1841. № 9. С. 544–566.

Авдеева, 1842 – Авдеева Е. А. Записки о старом и новом русском быте. СПб., 1842.

Аверинцев, 1982 – Аверинцев С. С. Вода // Мифы народов мира: В 2 т. 2-е изд. М., 1982. Т. 2. С. 598–604.

Адоньева, Овчинникова, 1993 – Адоньева С. Б., Овчинникова О. А. Традиционная русская магия в записях конца ХХ века. СПб., 1993.

Алексеевский, 1914 – Алексеевский А. Местный словарь // Котельнический календарь-альманах и памятная книжка на 1914 год. Вятка, 1914. С. 31–32.

Алмазов, 1901 – Алмазов А. И. Апокрифические молитвы, заклинания и заговоры (К истории византийской отреченной письменности). Одесса, 1901.

Андроников, 1856 – Андроников П. И. Леший // Костромские губернские ведомости. 1856. № 39. С. 281–284.

Андроников, 1902 – Андроников П. И. О материалах по этнографии Костромского края, собранных местной уездной комиссией // Труды Ярославского областного археологического съезда. М., 1902. С. 3–22.

Андроников, 1909 – Андроников П. И. Народные песни, сказания и легенды Махловской волости Юрьевского уезда. Кострома, 1909.

Анисимова, 1948 – Песни и сказки Поимского района / Сост. А. П. Анисимова. Ред. и предисл. В. М. Сидельникова. Пенза, 1948.

Аничков, 1914 – Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь // Записки историко-филологического факультета Императорского Санкт-Петербургского университета. СПб., 1914. Ч. 117.

«Аномалия», 1991, 1992 – Аномалия (газета о непознанном). 1991. № 4, 6; 1992. № 2, 5, 7, 12.

Антонович, 1877 – Колдовство. Документы. Процессы. Исследование В. Б. Антоновича. СПб., 1877.

Арефьев, 1902 – Арефьев В. С. Материалы по этнографии Енисейского уезда Енисейской губернии // Известия Восточно-Сибирского отделения ИРГО. Иркутск, 1902. Т. 32. № 1, 2. С. 65–140.

Архангельский, 1854 – Архангельский А. Село Давшино, Ярославской губернии, Пошехонского уезда // Этнографический сборник. СПб., 1854. Вып. 2. С. 1–80.

Астахова, 1928 – Астахова А. М. Заговорное искусство на Пинеге // Крестьянское искусство СССР: Искусство Севера. Л., 1928. Ч. 2. С. 33–76.

Афанасьев, 1862 – Афанасьев А. Н. Несколько народных заговоров // Летописи русской литературы и древности / Изд. Н. С. Тихонравовым. М., 1862. Т. 4. С. 72–80.

Афанасьев, 1957 – Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: В 3 т. М., 1957.

Афанасьев, 1990 – Народные русские легенды А. Н. Афанасьева. Новосибирск, 1990.

Афанасьев, 1994 – Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1994.

Бажов, 1952 – Бажов П. П. Сочинения: В 3 т. М., 1952.

Бажов, 1992 – Бажов П. П. Горный мастер. М., 1992.

Байбурин, 1983 – Байбурин А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л., 1983.

Балов, 1890 – Балов А. В. Рождение и воспитание детей в Пошехонском уезде Ярославской губернии // Этнографическое обозрение. 1890. Кн. 6. № 3. С. 90–114.

Балов, 1898 – Балов А., Дерунов С., Ильинский Я. Очерки Пошехонья // Этнографическое обозрение. 1898. Кн. 39. № 4. С. 69–92.

Балов, 1901 (1) – Балов А. В. Очерки Пошехонья // Этнографическое обозрение. 1901. Кн. 51. № 4. С. 81–134.

Балов, 1901 (2) – Балов А. В. Овинные именины // Живописная Россия. 1901. № 35. С. 465–467.

Балов, 1906 – Балов А. В. Следы языческого культа в русских народных домашних украшениях // Русский вестник. СПб., 1906. С. 96–107.

Бардина, 1992 – Бардина П. Е. Сибирские обычаи. Поверья, заговоры, обереги. Томск, 1992.

Барсов, 1872 – Причитания Северного края, собранные Е. В. Барсовым: В 2 ч. М., 1872. Ч. 1.

Барсов, 1874 – Барсов Е. В. Северные сказания о лембоях и удельницах // Известия ИОЛЕАЭ. М., 1874. Т. 13. Кн. 3. С. 87–90.

Барсов, 1886 – Барсов Е. В. Народные предания о миротворении // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1886. Кн. 4. С. 1–7.

Барсов, 1894 – Барсов Е. В. Об олонецких древностях // Олонецкий сборник. Петрозаводск, 1894. Вып. 3. С. 170–186.

Безруков, 1895 – Безруков Я. Г. Завивание венков и снаряжание березки на Троицкой неделе в с. Богородске Красноуфимского уезда // Записки Императорского Уральского общества любителей естествознания, антропологии и истории. Екатеринбург, 1895. Т. 15. Вып. 1. С. 57–67.

Белогриц-Котляревский, 1888 – Белогриц-Котляревский Л. С. Мифологическое значение некоторых преступлений, совершаемых по суеверию // Исторический вестник. 1888. № 7. С. 105–115.

Берггольц, 1991 – Берггольц О. Ф. Из дневников // Знамя. 1991. № 3. С. 160–172.

Бернштам, 1988 – Бернштам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины XIX – начала XX в.: Половозрастной аспект традиционной культуры. Л., 1988.

Бирюков, 1953 – Бирюков В. П. Урал в его живом слове. Дореволюционный фольклор. Свердловск, 1953.

Благовещенский, 1880 – Благовещенский И. В. Некоторые обычаи, поверья, песни и образцы народной речи в Тульской губернии // Русский филологический вестник. 1880. № 2. С. 288–290.

Благоразумов, 1883 – Святоотеческая хрестоматия / Сост. Н. (?). Благоразумов. М., 1883.

Блинкова, 1973 – Блинкова Л. А., Бородько Р. Г., Одинцова И. И., Савушкина Н. И. Китежская легенда и несказочная проза Заволжья // Советская этнография. 1973. № 4. С. 113–122.

Блок, 1962 – Блок А. А. Поэзия заговоров и заклинаний // Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 36–65.

Бломквист, 1956 – Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки русских, украинских и белоруссов (поселения, жилища и хозяйственные строения) // Восточнославянский этнографический сборник. М., 1956 (Труды Института этнографии. Т. XXXI). С. 5–458.

Богаевский, 1889 – Богаевский П. М. Заметка о народной медицине // Этнографическое обозрение. 1889. Кн. 1. № 1. С. 101–105.

Богатырев, 1916 – Богатырев П. Г. Верования великоруссов Шенкурского уезда Архангельской губернии // Этнографическое обозрение. 1916. Кн. 111–112. № 3–4. С. 42–80.

Богатырев, 1917 – Богатырев П. Г. Несколько легенд Шенкурского уезда Архангельской губернии // Живая старина. Год XXV. Приложение № 6. Пг., 1917.

Богораз, 1899 – Богораз В. Русские на реке Колыме // Жизнь. 1899. № 6. С. 103–125.

Богословский, 1865 (1) – Богословский. Н. Материалы для истории, статистики и этнографии Новгородской губернии, собранные из описаний приходов и волостей. Поверья и предрассудки // Новгородский сборник: В 6 вып. Вып. 1. Новгород, 1865. С. 283–288.

Богословский, 1865 (2) – Богословский Н. Материалы для истории, статистики и этнографии Новгородской губернии, собранные из описаний приходов и волостей. II. // Новгородский сборник: В 6 вып. Вып. 3. Новгород, 1865. С. 1–146.

Богословский, 1924 – Богословский П. С. Материалы по народному быту, фольклору и литературной старине // Пермский краеведческий сборник. Пермь, 1924. Вып. 1. С. 70–83.

Болонев, 1978 – Болонев Ф. Ф. Народный календарь семейских Забайкалья: Вторая половина XIX – начало ХХ в. Новосибирск, 1978.

Большая Шалга, 1888 – Большая Шалга (сельский приход в Каргопольском уезде) // Олонецкие губернские ведомости. 1888. № 98. С. 970–974; № 99. С. 979–980.

Борисовский, 1870, 1875 – Борисовский А. Приметы, обычаи и пословицы в 5 волостях Нижегородского уезда // Нижегородский сборник. Нижний Новгород, 1870. Вып. 3. С. 118–224. Там же. 1875. Вып. 5. С. 257–276.

Бурцев, 1902 – Обзор русского народного быта Северного края. Его нравы, обычаи, предания, предсказания; предрассудки, притчи, пословицы, присловья, прибаутки, перегудки, припевы, сказки, присказки, песни, скороговорки, загадки, счёты, задачи, заговоры и заклинания / Собр. А. Е. Бурцев: В 3 т. СПб., 1902.

Буслаев, 1861 – Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства: В 2 т. СПб., 1861.

Буслаев, 1862 – Буслаев Ф. И. Местные сказания владимирские, московские и новгородские // Летописи русской литературы и древности / Изд. Н. С. Тихонравовым. М., 1862. Т. 4.

Буслаев 1862 (1) – Буслаев Ф. И. О народах на Страшном суде // Летописи русской литературы и древности / Изд. Н. С. Тихонравовым. М., 1862. Т. 4. С. 16–18.

Буслаев, 1886 – Буслаев Ф. И. Бес // Мои досуги. Собранные из периодических изданий мелкие сочинения Федора Буслаева: В 2 ч. М., 1886. Ч. 2. С. 1–23.

В. Х., 1890 – В. Х. [В. Н. Харузина]. На Севере. М., 1890.

Вл. Б., 1895 – Вл. Б. Народная космография. – Народная космография: Как устроены земля и небо по представлениям некоторых крестьян Смоленской губернии // Землеведение. 1895. Т. II. Кн. 1. С. 127–136.

Васнецов, 1907 – Васнецов Н. М. Материалы для объяснительного областного словаря вятского говора. Вятка, 1907.

Вересов, 1895 – Вересов П. Ночь на Великий четверг // Новгородские губернские ведомости. 1895. № 95. С. 9–10.

Верещагин, 1849 – Верещагин В. Очерки Архангельской губернии. СПб., 1849.

Верзилин, 1954 – Верзилин Н. М. Растения в жизни человека. Л., 1954.

Веселовский, 1889 – Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха: XI–XVII // Сборник Отделения русского языка и словесности Имп. академии наук. Т. 46. № 6. Вып. 5. СПб., 1889.

Виноградов, 1915 – Виноградов Г. С. Поверья крестьян-сибиряков // Сибирский архив: Журнал истории, археологии, географии и этнографии Сибири, Средней Азии и Дальнего Востока. 1915. № 3. С. 111–122.

Виноградов, 1918 – Виноградов Г. С. Материалы для народного календаря русского старожилого населения Сибири. Восточная Сибирь, Тулуновская волость, Нижнеудинский уезд, Иркутская губерния. Иркутск, 1918.

Виноградов, 1923 – Виноградов Г. С. Смерть и загробная жизнь в воззрениях русского старожилого населения Сибири… Иркутск, 1923.

Виноградова, 1986 – Виноградова Л. Н. Мифологический аспект полесской «русальной» традиции // Славянский и балканский фольклор: Духовная культура Полесья на общеславянском фоне. М., 1986. С. 88–133.

Витевский, 1893 – Витевский Н. Клады и кладоискательство на Руси // Известия Общества археологии, истории и этнографии при Имп. Казанском университете. Т. XI. Вып. 5. Казань, 1893. С. 411–425.

Влазнев, 1892 – К космогоническим легендам. Сообщил В. Влазнев // Этнографическое обозрение. 1892. Кн. XV. № 4. С. 250–251.

Вундт, 1913 – Вундт В. М. Миф и религия. СПб., 1913.

Высоцкий, 1911 – Высоцкий Н. Ф. Очерки нашей народной медицины. М., 1911.

Гальковский, 1916 – Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси: В 2 т. Харьков, 1916. Т. 1.

Гациский, 1867 – Гациский А. С. Разные заметки // Нижегородский сборник. Нижний Новгород, 1867. С. 220–228.

Гельгардт, 1966 – Гельгардт Р. Р. Избранные статьи. Языкознание. Фольклористика. Калинин, 1966.

Георгиевский, 1902 – Георгиевский А. Народная демонология // Олонецкий сборник. Материалы для истории, географии, статистики и этнографии Олонецкого края. Петрозаводск, 1902. Вып. 4. С. 53–61.

Герасимов, 1898 – Герасимов М. К. Из преданий и поверий Череповецкого уезда Новгородской губернии // Этнографическое обозрение. 1898. Кн. 39. № 4. С. 126–132.

Герасимов, 1909 – Герасимов Б. Из мира легенд и недавнего прошлого // Записки семипалатинского подотдела Западно-Сибирского отделения ИРГО. Семипалатинск, 1909. Вып. 4. С. 1–18.

Герасимов, 1910 – Герасимов М. К. Словарь уездного череповецкого говора // Сборник Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук. 1910. Т. 87. № 3. С. 1–111.

Глухарев, 1913 – Материалы для истории г. Боровска и его уезда, собранные Н. П. Глухаревым. Боровск, 1913.

Глушков, 1862 – Глушков И. Е. Топографически-статистическое и этнографическое описание г. Котельнича // Этнографический сборник. СПб., 1862. Вып. 5. С. 1–96.

Горизонтов, 1859 – Хозяйственно-статистическое описание Пензенского уезда, составленное А. Горизонтовым, членом и секретарем Общества сельского хозяйства Юго-Восточной России, по официальным источникам и местным наблюдениям в 1857 году. СПб., 1859.

Городцов, 1910 – Городцов П. А. Мамонт // Ежегодник Тобольского губернского музея: 1908. Тобольск, 1910. Вып. 18. С. 1–4.

Городцов, 1916 – Городцов П. А. Праздники и обряды крестьян Тюменского уезда // Ежегодник Тобольского губернского музея: 1915. Тобольск, 1916. Вып. 26. С. 1–65.

Громыко, 1975 – Громыко М. М. Трудовые традиции русских крестьян Сибири: XVII – первая половина XIX в. Новосибирск, 1975.

Гуляев, 1848 – Гуляев С. И. Этнографические очерки Южной Сибири // Библиотека для чтения. 1848. Т. 90. С. 1–142.

Гуревич-Афанасьев, 1861 – Гуревич-Афанасьев П. О предрассудках охотников Воронежской губернии // Воронежские губернские ведомости. 1861. № 18. С. 216–217.

Даль, 1880, 1881, 1882 – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. СПб.; М., 1880–1882.

Даль, 1880 (1) – Даль В. И. О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа. СПб.; М., 1880.

Даль, 1984 – Даль В. И. Пословицы русского народа: В 2 т. М., 1984.

Демич, 1891 – Демич В. Ф. Педиатрия у русского народа // Вестник общественной гигиены, судебной и практической медицины. 1891. Т. 11. Кн. 2. С. 125–145; Т. 11. Кн. 3. С. 187–212; Т. 12. Кн. 1. С. 66–76; Т. 12. Кн. 2. С. 111–123; Т. 12. Кн. 3. С. 169–186.

Демич, 1894 – Демич В. Ф. Очерки русской народной медицины. Лихорадочные заболевания и их лечение у русского народа. СПб., 1894.

Демич, 1899 – Демич В. Ф. Легенды и поверья в русской народ- ной медицине // Вестник общественной гигиены, судебной и практической медицины. 1899. Сентябрь. С. 1151–1183; Октябрь. С. 1240–1267.

Дерунов, 1889 – Из русской народной космогонии. Передано крестьянином с. Козмодемьянска Пошехонского уезда С. Я. Деруновым // Сборник сведений для изучения крестьянского населения России (обычное право, обряды, верования и пр.). Вып. 1. М., 1889.

Дерунов, 1889 (1) – Дерунов С. Я. Село Козмодемьянское Щетинской волости Пошехонского уезда. 3. О суевериях. 9. Отношение родителей к детям. 23. Наем пастуха // Ярославские губернские ведомости. 1889. № 67. С. 3–4; № 73. С. 4–5; № 92. С. 3–4.

Дикарев, 1895 – Дикарев М. Толки народа (Антихрист – Мышиный царь – Гадюки) // Этнографическое обозрение. 1895. Кн. XXIV. № 1. С. 125–126.

Дилакторский, 1905 – Дилакторский П. А. Страстная неделя. Светлое Христово Воскресение. Материалы для народного календаря // Живописное обозрение. 1905. № 15. С. 370–372.

Добровольский, 1891 – Смоленский этнографический сборник / Сост. В. Н. Добровольский: В 4 т. СПб., 1891. Т. 1.

Добровольский, 1897 – Добровольский В. Н. Данные для народного календаря Смоленской губернии в связи с народными верованиями // Живая старина. 1897. Вып. 3–4. С. 357–380.

Добровольский, 1908 – Добровольский В. Н. Нечистая сила в народных верованиях (по данным Смоленской губернии) // Живая старина. 1908. Вып. 1. С. 3–16.

Добровольский, 1909 – Добровольский В. Н. Обряды и поверья, относящиеся к домашним и полевым работам крестьян Смоленской губернии // Памятная книжка Смоленской губернии на 1909 г. Смоленск, 1909. С. 1–35.

Доброзраков, 1853 – Доброзраков М. Село Ульяновка Нижегородской губернии Лукояновского уезда // Этнографический сборник. Вып. 1. СПб., 1853. С. 25–61.

Доброзраков, 1867 – Доброзраков И. А. Село Катунки с его приходскими деревнями // Нижегородский сборник. Нижний Новгород, 1867. Вып. 1. С. 169–190.

Доброзраков, 1875 – Доброзраков Т. А. Село Борисовское с его приходскими селениями, Нижегородского уезда // Нижегородский сборник. Нижний Новгород, 1875. Вып. 5. С. 200–233.

Добротворский, 1884 – Добротворский Н. Пугачев на Каме // Исторический вестник. 1884. Т. XVIII. № 12. С. 719–753.

Добрынкин, 1876 – Добрынкин Н. Г. Жизнь, нравы и обычаи крестьян в Меленковском уезде // Ежегодник Владимирского губ. стат. комитета. Владимир, 1876. Т. 1. Вып. 1. С. 69–118.

Добрынкина, 1900 – Добрынкина Е. П. Муромская область в ее поверьях, преданиях и легендах. Владимир, 1900.

Дьяконова, 1976 – Дьяконова В. П. Религиозные представления алтайцев и тувинцев о природе и человеке // Природа и человек в религиозных представлениях народов Сибири и Севера: Вторая половина XIX – начало XX в. Л., 1976. С. 268–291.

Евсюков, 1988 – Евсюков В. В. Мифы о вселенной. Новосибирск, 1988.

Елеонская, 1994 – Елеонская Е. Н. Сказка, заговор и колдовство в России. М., 1994.

Ермолов, 1901 – Ермолов А. С. Народная сельскохозяйственная мудрость в пословицах, поговорках и приметах: В 4 т. СПб., 1901. Т. 1. Всенародный месяцеслов.

Ефименко, 1864 – Ефименко П. С. Демонология жителей Архангельской губернии // Памятная книжка Архангельской губернии на 1864 год. Архангельск, 1864. С. 49–93.

Ефименко, 1869 – Заволоцкая чудь / Сост. П. С. Ефименко. Архангельск, 1869.

Ефименко, 1877, 1878 – Ефименко П. С. Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии // Труды этнографического отдела ИОЛЕАЭ. М., 1877. Кн. 5. Вып. 1; М., 1878. Кн. 5. Вып. 2.

Железнов, 1910 – Железнов И. И. Уральцы. Очерки быта уральских казаков // Полн. собр. соч.: В 3 т. СПб., 1910.

З-ин, 1882 – З-ин П. Русская простонародная медицина // Руководство для сельских пастырей. 1882. № 27. С. 244–256; № 28. С. 278–291.

Забылин, 1880 – Русский народ, его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия / Собр. М. Забылиным: В 4 ч. М., 1880.

Завойко, 1914 – Завойко Г. К. Верования, обычаи и обряды великороссов Владимирской губернии // Этнографическое обозрение. Кн. 103–104. 1914. № 3–4. С. 81–178.

Завойко 1917 – Завойко Г. К. В костромских лесах по Ветлуге-реке // Труды Костромского общества по изучению местного края. Этнографический сборник. Вып. 8. Кострома, 1917. С. 3–40.

Запольский, 1890 – Запольский М. Чародейство в Северо-Западном крае в XVII–XVIII вв. // Этнографическое обозрение. 1890. Кн. 5. № 2. С. 49–72.

Зеленин, 1910 – Зеленин Д. К. Народные суеверия о кометах // Исторический вестник. 1910. Т. CXX. № 4. С. 161–168.

Зеленин, 1915 – Великорусские сказки Вятской губернии. С приложением шести вотяцких сказок / Собрал Д. К. Зеленин // Записки ИРГО по отделению этнографии. Пг., 1915. Т. 42.

Зеленин, 1916 – Зеленин Д. К. Очерки русской мифологии. Пг., 1916. Вып. 1. Умершие неестественной смертью и русалки.

Зеленин, 1914, 1915 (1), 1916 (1) – Зеленин Д. К. Описание рукописей Ученого архива ИРГО. Пг., 1914–1916. Вып. 1–3.

Зеленин, 1930 – Зеленин Д. К. Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии // Сборник Музея антропологии и этнографии. Л., 1930. Т. 9. Вып. 2.

Зеленин, 1936 – Зеленин Д. К. Культ онгонов в Сибири: Пережитки тотемизма в идеологии сибирских народов. М.; Л., 1936.

Зеленин, 1937 – Зеленин Д. К. Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах восточноевропейских народов. М.; Л., 1937.

Зеленин, 1991 – Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография. М., 1991.

Зензинов, 1914 – Зензинов В. М. Старинные люди у холодного океана: Русское Устье Якутской области Верхоянского округа. М., 1914. С. 93–103.

Зимин, 1920 – Зимин М. М. Ковернинский край (Наблюдения и записки) // Труды Костромского научного общества по изучению местного края. Кострома, 1920. Вып. 17.

Зиновьев, 1987 – Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири / Сост. В. П. Зиновьев. Новосибирск, 1987.

Зобнин, 1894 – Зобнин Ф. Из года в год. (Описание круговорота крестьянской жизни в селе Усть-Ницынском Тюменского округа) // Живая старина. 1894. Вып. 1. С. 37–64.

Зубов, 1994 – Зубов Н. И. Этимологические проблемы этнонима антипка // Русская ономастика. Одесса, 1994. С. 53–57.

Иваницкий, 1890 – Иваницкий Н. А. Материалы по этнографии Вологодской губернии // Известия ИОЛЕАЭ. Т. LXIX. Труды этнографического отдела. М., 1890. Т. 11. Вып. 1.

Иваницкий, 1891 – Иваницкий Н. А. Заметки о народных верованиях в Вологодской губернии // Этнографическое обозрение. 1891. Кн. 10. № 3. С. 226–228.

Иванов, 1900 – Иванов А. И. Верования крестьян Орловской губернии // Этнографическое обозрение. 1900. Кн. 47. № 4. С. 68–118.

Иванов, 1976 – Иванов В. В. Мотивы восточнославянского язычества и их трансформации в русских иконах // Народная гравюра и фольклор в России XVII–XIX вв. М., 1976. С. 268–287.

Иванов, 1980 – Иванов В. В. Змей // Мифы народов мира: В 2 т. 1-е изд. М., 1980. Т. 1. С. 468–471.

Иванов, 1982 – Иванов В. В. Мамонт // Мифы народов мира: В 2 т. 2-е изд. М., 1982. Т. 2. С. 96–97.

Иванов, Топоров, 1974 – Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. Лексические и фразеологические вопросы реконструкции текстов. М., 1974.

Иванов, Топоров, 1982 – Иванов В. В., Топоров В. Н. Мокошь // Мифы народов мира: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 169.

Ивановский, 1892 – К космогоническим легендам дуалистического типа. Сообщил А. Ивановский // Этнографическое обозрение. 1892. Кн. XIII–XIV. № 2–3. C. 250–252.

К дуалистическим… 1891 – К дуалистическим сказаниям // Этнографическое обозрение. 1891. Кн. X. № 3. С. 239–240.

К легендам, 1897 – К легендам и поверьям о змеях: Летучие, огненные змеи // ЭО. 1897. Кн. 35. № 4. С. 127–128.

Кагаров, 1913 – Кагаров Е. Г. Мифологические очерки. Харьков, 1913.

Кагаров, 1918 – Кагаров Е. Г. Религия древних славян. М., 1918.

Кайсаров, 1807 – Кайсаров А. С. Славянская и российская мифология. М., 1807.

Калинский, 1877 – Калинский И. П. Церковно-народный месяцеслов на Руси // Записки ИРГО по отделению этнографии. СПб., 1877. Т. 7. С. 267–480.

Каменев, 1910 – Каменев А. А. Из мира поморских легенд и предрассудков. Змея в народной фантазии // Архангельские губернские ведомости. 1910. № 230. С. 3–4.

Карнаухова, 1928 – Карнаухова И. В. Суеверия и бывальщины // Крестьянское искусство СССР: Искусство Севера. Л., 1928. Ч. 2. С. 77–97.

Карнаухова, 1934 – Сказки и предания Северного края / Зап., вступ. ст. и коммент. И. В. Карнауховой. М.; Л., 1934.

Кедров, 1865 – Кедров Н. Народный взгляд на уход за рогатым скотом в Новгородском крае. Этнографический очерк // Новгородский сборник: В 6 вып. Вып. 3. Новгород, 1865. С. 3–32.

Кибардин, 54 – Кибардин Н. Г. Народные сказки, песни, предания и прибаутки // АРГО. Р. X. № 54.

Кичин, 15 – Кичин Е. Историко-статистические заметки по г. Тотьме и Кадниковскому уезду. 1847 г. // АРГО. Оп. 1. Р. VII. № 15.

Кичин, 38 – Кичин Е. Историко-статистические и этнографические заметки о разных частях Кадниковского уезда (1876 г.) // АРГО. Оп. 1. Р. VII. № 38.

Клингер, 1911 – Клингер В. Животное в античном и современном суеверии. Киев, 1911.

Ковтун, 1969 – Ковтун Л. С. Планида-фуртуна – счастное колесо // Труды отдела древнерусской литературы ИРЛИ РАН. Л., 1969. Т. 24. С. 327–330.

Колесников, 1890 – Колесников М. Этнографические очерки русского населения Уфимской губернии, в его народном быту, обрядах, обычаях и пр. // Уфимские губернские ведомости. 1890. № 6. С. 4 (клад); № 7. С. 3 (опойца); № 8. С. 3 (демонология); № 10. С. 5 (леший); № 41. С. 5 (колдуны).

Колосов, 1859 – Колосов Ф. Царевококшайское кладбище // Казанские губернские ведомости. 1859. № 7. С. 62–63.

Колпакова, 1935 – Колпакова Н. Поморские «бывальщины» // Звезда Севера. Архангельск, 1935. № 7. С. 57–69.

Колчин, 1899 – Колчин А. Верования крестьян Тульской губернии // Этнографическое обозрение. 1899. Кн. 42. № 3. С. 1–60.

Коринфский, 1901 – Коринфский А. А. Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа. М., 1901.

Корнаухов, 1848 – Корнаухов Н. Этнографические черты города Чердыни, Пермской губернии // Отечественные записки. СПб., 1848. Т. 57. С. 49–58.

Короленко, 1990 – Короленко В. Г. Земли! Земли! Мысли, воспоминания, картины / Публ. и коммент. П. И. Негретова // Новый мир. 1990. № 1. С. 168–200.

Костоловский, 1901 – Костоловский И. В. Из народных суеверий, примет и обычаев Еремейцевской волости Рыбинского уезда // Этнографическое обозрение. 1901. Кн. 50 (L). № 3. С. 129–138.

Костомаров, 1883 – Костомаров Н. И. Бытовые очерки из русской истории. III. Черви // Исторический вестник. 1883. Март. С. 481–494.

Краинский, 1900 – Краинский Н. В. Порча, кликуши и бесноватые как явление русской народной жизни. Новгород, 1900.

Краткое… 1862 – Краткое описание занятий, некоторых обычаев, образа жизни, одежды, поговорок и пословиц села Тушны, Симбирского уезда // Симбирские губернские ведомости. 1862. № 46–47. С. 4.

Криничная, 1993 – Криничная Н. А. Лесные наваждения. Мифологические рассказы и поверья о духе – «хозяине» леса. Петрозаводск, 1993.

Криничная, 1995 – Криничная Н. А. Нить жизни. Реминисценции образов божеств судьбы в мифологии и фольклоре, обрядах и верованиях. Петрозаводск, 1995.

Кудрявцев, 1870 – Кудрявцев В. Ф. Зимние народные увеселения в г. Василе // Нижегородский сборник. Нижний Новгород, 1870. Вып. 3. С. 217–258.

Кудрявцев, 1897, 1898, 1901 – Кудрявцев В. Ф. Старина, памятники и легенды Прикамского края // Памятная книжка и адрес-календарь Вятской губернии. Вятка, 1897–1901.

Куликовский, 1894 – Куликовский Г. И. Похоронные обряды Обонежского края // Олонецкий сборник. Петрозаводск, 1894. Вып. 3. С. 411–422.

Лаушкин, 1970 – Лаушкин К. Д. Баба-яга и одноногие боги // Фольклор и этнография. Л., 1970. С. 181–186.

Леви-Брюль, 1937 – Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1937.

Логиновский, 1903 – Логиновский К. Д. Материалы к этнографии забайкальских казаков // Записки Общества изучения Амурского края Владивостокского отделения Приамурского отдела ИРГО. Владивосток, 1903. Т. 9. Вып. 1. С. 1–135.

Лосев, 1982 – Лосев А. Ф. Демон // Мифы народов мира: В 2 т. 2-е изд. М., 1982. Т. 1. С. 366–367.

Лосев, 1982 (1) – Лосев А. Ф. Посейдон // Мифы народов мира: В 2 т. 2-е изд. М., 1982. Т. 2. С. 282–303.

Лосев, 1991 – Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Философия. Мифология. Культура. 2-е изд. М., 1991. С. 21–186.

Ляметри, 1862 – Ляметри П. Некоторые черты из крестьянского быта в Мещовском уезде // Экономист. 1862. № 5–6. С. 1–16; № 7–8. С. 23–48.

Ляцкий, 1904 – Ляцкий Е. Поездка на Печору // Вестник Европы. 1904. Т. VI. № 11. С. 236–286.

М-ов, 1872 – М-ов К. Народный взгляд на болезни и способы их лечения // Прибавление к Тульским епархиальным ведомостям. 1872. № 1–3. С. 85–96.

М. З., 1857 – М. З. Народные поверья // Общезанимательный вестник. 1857. № 11. С. 69–78.

Майков, 1869 – Майков Л. Н. Великорусские заклинания // Записки ИРГО по отделению этнографии. СПб., 1869. Т. 2. С. 417–580.

Майнов, 1877 – Майнов В. Поездка в Обонежье и Корелу. СПб., 1877.

Макаренко, 1913 – Макаренко А. А. Сибирский народный календарь в этнографическом отношении: Восточная Сибирь. Енисейская губ. // Записки ИРГО по отделению этнографии. СПб., 1913. Т. 36.

Макарий, 1850 – [Иеромонах] Макарий. О религиозных обычаях и предрассудках в Нижегородской губернии (1850 г.) // АРГО. Р. XXII. Оп. 1. Л. 18 об.

Макарий, 71 – [Иеромонах] Макарий. Этнографическая записка о религии жителей Балахнинского уезда Нижегородской губернии, 1849 // АРГО. Р. XXXIII. Оп. 1, № 71.

Макаров, 1838, 1840 – Макаров М. Н. Русские предания: В 3 т. М., 1838–1840.

Максимов, 1903 – Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1903.

Маслова, 1984 – Маслова Г. С. Народная одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах XIX – нач. ХХ в. М., 1984.

Машкин, 1862 – Машкин А. С. Быт крестьян Курской губернии, Обоянского уезда // Этнографический сборник. СПб., 1862. Вып. 5. С. 1–119.

Машкин, 1903 – Машкин А. С. Материалы по этнографии Курской губернии. Ч. III // Курский сборник. Курск, 1903. Вып. 4. С. 74–115.

Мельников, 1842 – Мельников П. И. Солнечные затмения, виденные в России до XVI столетия // Отечественные записки. 1842. № 6. С. 51.

Минх, 1890 – Народные обычаи, обряды, суеверия и предрассудки крестьян Саратовской губернии / Собр. А. Н. Минх // Записки ИРГО по отделению этнографии. СПб., 1890. Т. 19. Вып. 2.

Мисюрев, 1964 – Мисюрев А. А. Сибирские сказы, предания, легенды. Новосибирск, 1964.

Мокиенко, 1986 – Мокиенко В. М. Образы русской речи: Историко-этимологические и этнолингвистические очерки фразеологии. Л., 1986.

Морохин, 1971 – Морохин В. Н. Нижегородские предания и легенды. Горький, 1971.

Мочульский, 1887 – Мочульский В. Историко-литературный анализ Стиха о Голубиной книге // Русский филологический вестник. 1887. Т. XVII. № 2.

Мухачев, 1861 – Мухачев Е. П. Из дневника пермского горожанина // Пермские губернские ведомости. 1861. № 31. С. 424–427.

N, 1895 – N. Ям-Яжелбицы // Новгородские губернские ведомости. 1895. № 18, 19. С. 6–7.

Н…лов, 1891 – Свящ. Н. Н. Н…лов. Праздник Благовещенья в Саранском уезде Пензенской губернии // Этнографическое обозрение. 1891. Кн. 11. № 4. С. 187–189.

Надеждинский, 1881 – Надеждинский Н. Село Голицыно: Историко-этнографический очерк // Саратовский сборник. Саратов, 1881. Т. 1. С. 249–284.

Народные… 1890 – Народные поверья: Село Осиновые Гаи Кирсановского уезда, Тамбовской губернии // Калужские губернские ведомости. 1890. № 72. С. 417.

Неклепаев, 1903 – Поверья и обычаи Сургутского края. Этнографический очерк И. Я. Неклепаева // Записки Западно-Сибирского отделения ИРГО. Кн. XXX. Отд. 2. Омск, 1903. Т. 30. С. 29–230.

Необычайные явления, 1900 – Необычайные явления // Владимирские епархиальные ведомости. 1990. № 24. С. 837–850.

Нидерле, 1956 – Нидерле Л. Славянские древности. М., 1956.

Никитина, 1993 – Никитина С. Е. Устная народная культура и языковое сознание. М., 1993.

Никифоровский, 1875 – Никифоровский М. Д. Русское язычество. Опыт популярного изложения научных сведений о языческой религии русских славян. СПб., 1875.

О разрешительной молитве… 1884 – О разрешительной молитве, читаемой над умирающим // Иркутские епархиальные ведомости. 1884. № 7. С. 86–93.

Ончуков, 1909 – Северные сказки. Сборник Н. Е. Ончукова. СПб., 1909.

Ончуков, 1928 – Ончуков Н. Е. Из уральского фольклора // Сказочная комиссия в 1927 г. Л., 1928. С. 27–33.

Осипов, 1905 – Осипов В. П. Одержимость гадами и ее место в классификации психозов. СПб., 1905.

Осокин, 1856 – Осокин С. М. Народный быт в северо-восточной России // Современник. 1856. Т. 59. С. 57–83; Т. 60. С. 1–40.

Осокин 1895 – Осокин Г. Материалы для этнографии Западного Забайкалья // Протокол № 2 годового собрания Троицкосевско-Кяхтинского отделения Приамурского отдела ИРГО. Иркутск, 1895. С. 20–46.

Остряков, 1895 – Остряков П. Среди поозеров // Новгородские губернские ведомости. 1895. № 7. С. 6–7.

Отчет… 1891 – Отчет Общества врачей Енисейской губернии // Материалы к изучению народного врачевания в Восточной Сибири. Красноярск, 1891.

П-ков, 1900 – П-ков Т. Из народных поверий // Владимирские губернские ведомости. 1900. № 6. С. 3–5.

Падучев, 1890 – Падучев П. Крестьянский зимний вечер // Тамбовские губернские ведомости. 1890. № 125. С. 3.

Пащенко, 1905 – Пащенко С. Водяной: Из мира народных поверий // Живописная Россия. 1905. № 20. С. 80.

Перетц, 1894 – Перетц В. Деревня Будогоща (Тихвинского уезда Новгородской губернии) и ее предания // Живая старина. 1894. Вып. 1. С. 13–18.

Петров-Водкин, 1991 – Петров-Водкин К. С. Хлыновск. М., 1991.

Писахов, 1905 – Писахов С. Г. Воспоминания (1905 г.) // На Северной Двине. Архангельск, 1924.

Познанский, 1917 – Познанский Н. В. Заговоры: Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул. Пг., 1917.

Покровский, 1884 – Покровский Е. А. Физическое воспитание детей у разных народов, преимущественно России. М., 1884. Т. 45. Вып. 1–3.

Поликарпов, 1906 – Поликарпов Ф. И. Бытовые черты из жизни крестьян села Истобного, Нижнедевицкого уезда, Воронежской губернии // Памятная книжка Воронежской губернии на 1906 год. Воронеж, 1906. С. 1–30.

Померанцева, 1975 – Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975.

Попов, 1768 – Попов М. И. Описание древнего славянского языческого баснословия, собранного из разных писателей и снабденного примечаниями. СПб., 1768.

Попов, 1903 – Попов Г. И. Русская народно-бытовая медицина. По материалам Этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева. СПб., 1903.

Потанин, 1864 – Потанин – Потанин Г. Н. Юго-западная часть Томской губернии в этнографическом отношении // Этнографический сборник: В 6 вып. Вып. 6. СПб., 1864. С. 1–154.

Потебня, 1865 – Потебня А. А. О мифическом значении некоторых обрядов и поверий. М., 1865.

Потебня, 1914 – Потебня А. А. 1. О некоторых символах в славянской народной поэзии. 2. О связи некоторых представлений в языке. 3. О купальских огнях и сродных с ними представлениях. 4. О Доле и сродных с нею существах. 2-е изд. Харьков, 1914.

Пришвин, 1990 – Пришвин М. М. Дневники. М., 1990.

Пропп, 1963 – Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. (Опыт историко-этнографического исследования). Л., 1963.

Пропп, 1976 – Пропп В. Я. Фольклор и действительность. Л., 1976.

Пропп, 1986 – Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986.

Протопопов, 1883 – Протопопов Н. Нечто о предрассудках и суевериях в Нар-ом селении Селенгинского округа // Иркутские епархиальные ведомости. 1883. № 33. С. 405–411.

Пузырев, 1897 – К легендам и поверьям о змеях: Летучие, огненные змеи. Сообщил Н. Пузырев // Этнографическое обозрение. 1897. Кн. 35. № 4. С. 126–127.

Редько, 1899 – Редько А. Нечистая сила в судьбах женщины-матери // Этнографическое обозрение. 1899. Кн. 40–41. № 1–2. С. 54–131.

Резанова, 1902 – Этнографические материалы, собранные в деревне Саломыковой Обоянского уезда учительницей Е. И. Резановой // Курский сборник: В 7 вып. Вып. 3. Ч. 2. Курск, 1902. С. 4–109.

Ровинский, 1873 – Ровинский П. А. Материалы для этнографии Забайкалья // Известия Сибирского отделения ИРГО. 1873. Т. 4.

Рождественская, 1941 – Рождественская Н. И. Сказы и сказки Беломорья и Пинежья. Архангельск, 1941.

Рожкова 2004 – Рожкова Т. И. Некоторые аспекты изучения традиционной культуры русских Южно-Уральского региона // Русский фольклор. Т. XXXII. СПб., 2004. С. 265–281.

Россиев, 1903 – Россиев П. А. Северная Русь. М., 1903.

Рудак, 1981 – Рудак Н. В. Образ Горного Батюшки в легендах горнорабочих Урала // Сибирский фольклор. Новосибирск, 1981. С. 115–122.

Русинов, 1869 – Русинов Н. И. Лукояновский уезд Нижегородской губернии // Нижегородский сборник. Нижний Новгород, 1869. Вып. 2. С. 1–102.

Рыбаков, 1987 – Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1987.

Рыбников, 1864 – Рыбников П. Н. Сборник слов, употребляемых в Олонецкой губернии // Этнографический сборник. СПб., 1864. Вып. 4. С. 1–24.

Рыбников, 1910 – Рыбников П. Н. Заонежские поверья // Песни, собранные П. Н. Рыбниковым: В 3 т. М., 1910. Т. 3. С. 185–201.

Рязановский, 1915 – Рязановский Ф. А. Демонология в древнерусской литературе. М., 1915.

Сабурова, 1967 – Сабурова Л. М. Культура и быт русского населения Приангарья: Конец XIX–XX в. Л., 1967.

Савич, 1864 – Савич Н. Ф. Поверья и предрассудки // Грамотей. 1864. Кн. 5. С. 5–22. Кн. 6. С. 5–16.

Садовников, 1884 – Сказки и предания Самарского края / Собр. и записаны Д. Н. Садовниковым // Записки ИРГО по отделению этнографии. СПб., 1884. Т. 12.

Сахаров, 1849 – Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым: В 2 т. СПб., 1849. Т. 2.

Сахаров, 1879 – Сахаров В. А. Эсхатологические сочинения и сказания в древнерусской письменности и влияние их на народные духовные стихи. Тула, 1879.

Сахно, 1994 – Сахно С. Л. Уроки рока: Опыт реконструкции «языка судьбы» // Понятие судьбы в контекстах разных культур. М., 1994. С. 238–246.

Северные предания, 1978 – Северные предания. Беломорско-Обонежский регион / Сост. Н. А. Криничная. Л., 1978.

Седакова, 1990 – Седакова О. А. Тема «доли» в погребальном обряде (Восточно- и южнославянский материал) // Исследования в области балтославянской культуры. Погребальный обряд. М., 1990. С. 54–63.

Селиванов, 1886 – Селиванов А. И. Этнографические очерки Воронежской губернии. Народные приметы и поверья // Воронежский юбилейный сборник в память трехсотлетия г. Воронежа. Воронеж, 1886. Т. 2. С. 69–115.

Селиванов, 1991 – Селиванов Ф. М. Народно-христианская поэзия // Духовные стихи. М., 1991. С. 13–26.

Семевский, 1857 – Семевский М. И. Историко-этнографические заметки о Великих Луках и Великолуцком уезде. СПб., 1857.

Семенова, 1898 – Семенова О. П. Смерть и душа в поверьях и в рассказах крестьян и мещан Рязанского, Раненбургского и Данковского уездов Рязанской губернии // Живая старина. 1898. Вып. 2. C. 228–234.

Сенаторский, 1883 – Сенаторский Н. П. Вера древних русских христиан в небесные знамения. Киев, 1883.

Синозерский 1896 – Синозерский М. А. Летучий огненный змей // Живая старина. 1896. Вып. 1. С. 143.

Скрябин, 36 – Скрябин И. О жителях г. Павловска, Воронежской губернии. 1855 г. // АРГО. Р. IX. Оп. 1. № 36.

Слова, пословицы, 29 – Слова, пословицы, загадки, простонародный календарь, суеверия, приметы, обычаи, заговоры и песни, употребляемые в г. Боровичах и его уезде // АРГО. Р. XXIV. Оп. 1. № 29.

Смирнов, 1879 – Смирнов А. И. Песни и предания, записанные в селе Иудине, Александровского уезда, Владимирской губернии // Русский филологический вестник. 1879. № 2. С. 181–190.

Смирнов, 1890 – Смирнов И. Вера в метаморфоз (превращения) и ее значение // Этнографическое обозрение. 1890. Кн. 6. № 3. С. 231–233.

Смирнов, 1891 – Смирнов Е. И. Наброски из истории финской культуры // Этнографическое обозрение. 1891. Кн. 9. № 2. С. 59–73.

Смирнов, 1916 – Смирнов В. И. Отношение деревни к войне // Труды Костромского научного общества по изучению местного края. Вып. 5. Кострома, 1916. С. 83–127.

Смирнов, 1920 – Смирнов В. И. Народные похороны и причитания в Костромском крае. Кострома, 1920.

Смирнов, 1922 – Смирнов М. И. Свадебные обряды и песни, песни круговые и проходные, игры. Легенды и сказки. Этнографические материалы по Переславль-Залесскому уезду, Владимирской губернии // Отчеты по обследованию придорожных районов Северной железной дороги. М., 1922. Вып. 14. С. 11–98.

Смирнов 1923 (1) – Смирнов В. И. Чорт родился // Труды Костромского научного общества по изучению местного края. Третий этнографический сборник. Вып. 29. Кострома, 1923. С. 17–20.

Смирнов, 1927 – Смирнов М. И. Культ и крестьянское хозяйство в Переславль-Залесском уезде // Труды Переславль-Залесского историко-художественного и краеведческого музея. Переславль-Залесский, 1927. Вып. 1. С. 1–68.

Смоляк, Соколова, 1981 – Смоляк А. В., Соколова З. П. Новые праздники и обряды у народов Севера // Традиционные и новые обряды в быту народов СССР. М., 1981. С. 91–106.

Снегирев, 1837, 1838, 1839 – Снегирев И. М. Русские простонародные праздники и суеверные обряды: В 4 вып. М., 1837–1839.

Соболев, 1913 – Соболев А. Н. Загробный мир по древнерусским представлениям. (Литературно-исторический опыт исследования древнерусского народного миросозерцания). Сергиев Посад, 1913.

Собрание, 8 – Собрание провинциальных слов, пословиц, загадок, суеверий, примет и песен Новгородской губернии (1849 г.) // АРГО. Р. XXIV. Оп. 1. № 8.

Соколов, 1895 – Летучий огненный змей. Сообщил М. И. Соколов // Живая старина. 1895. Вып. 3–4. С. 493–494.

Соколова, 1970 – Соколова В. К. Русские исторические предания. М., 1970.

Соловьев, 1930 – Соловьев К. А. Жилище крестьян Дмитровского края (Сев. часть Московского округа) // Труды Музея Дмитровского края. Дмитров, 1930. Вып. 6. С. 174–183.

Соловьев, 1988 – Соловьев В. С. Об упадке средневекового миросозерцания // Собр. соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 339–350.

Спенсер, 1898 – Спенсер Г. Основания социологии: В 2 т. СПб., 1898.

СРНГ, 1972 – Словарь русских народных говоров. Вып. 7. Л., 1972.

Столяр, 1972 – Столяр А. Д. О генезисе изобразительной деятельности и ее роли в становлении сознания // Ранние формы искусства. М., 1972. С. 31–75.

Сумцов, 1890 – Сумцов Н. Ф. Культурные переживания. (Исследование о южнорусском фольклоре с привлечением фольклорного материала всех славянских, а также арийских народов). Киев, 1890.

Сумцов, 1913 – Сумцов Н. Ф. Злыдни в бочке. К сказанию о заключенном бесе. М., 1913. С. 59–67.

Сыропятов, 1924 – Сыропятов А. Отражения чудовищного стиля в архитектуре крестьянских построек Пермского края // Пермский краеведческий сборник. Пермь, 1924. С. 37–51.

Та-сов, 1889 – Та-сов М. Из мира народных суеверий // Тобольские епархиальные ведомости. 1889. № 13, 14. С. 307–310.

Тайны… 1990 – Тайны ХХ века / Сост. И. Мосин. М., 1990.

Таряников, 1912 – Таряников М. В. Материалы по этнографии Корочанского уезда (село Стрелица) // Курский сборник. Курск, 1912. Вып. 7. С. 70–84.

Татищев, 1979 – Татищев В. Н. Избранные произведения / Под общ. ред. С. Н. Валка. Л., 1979.

Терещенко, 1848 – Терещенко А. В. Быт русского народа: В 7 т. СПб., 1848.

Титов, 1885 – Титов А. А. Ростовский уезд Ярославской губернии. Историко-археологическое и статистическое описание с рисунками и картой уезда. М., 1885.

Ткачев, 1865 – Ткачев Г. Этнографические очерки Богучарского уезда // Памятная книжка Воронежской губернии на 1865 г. С. 159–228.

Токарев, 1957 – Токарев С. А. Религиозные верования восточнославянских народов XIX – начала ХХ в. М.; Л., 1957.

Токарев, 1990 – Токарев С. А. Ранние формы религии. М., 1990.

Толстой, 1857 – Толстой Н. С. Заволжская часть Макарьевского уезда, Нижегородской губернии. М., 1857.

Толстой, 1974 – Толстой Н. И. Из заметок по славянской демонологии. 1. Откуда дьяволы разные // Материалы симпозиума по вторичным моделирующим системам. 1 (5). Тарту, 1974. С. 27–32.

Толстой, 1976 – Толстой Н. И. Из заметок по славянской демонологии. 2. Каков облик дьявольский? // Народная гравюра и фольклор в России XVII–XIX вв. М., 1976. С. 288–319.

Толстой, 1985 – Толстой Н. И. Заметки по славянской демонологии. 3. Откуда название «шуликун»? // Восточные славяне: Языки. История. Культура: К 85-летию акад. С. И. Борковского. М., 1985. С. 278–286.

Топоров, 1994 – Топоров В. Н. Судьба и случай // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994. С. 38–75.

Троицкий, 1892 – Троицкий А. Народное верование в русалок // Пензенские епархиальные ведомости. 1892. № 19. С. 767–782; № 22. С. 941–954.

Труворов, 1889 – Труворов А. Н. Волхвы и ворожеи на Руси в конце XVII в. // Исторический вестник. 1889. № 6. С. 701–715.

Трунов, 1869 – Трунов А. И. Понятия крестьян Орловской губернии о природе физической и духовной // Записки ИРГО по отделению этнографии. СПб., 1869. Т. 2. С. 1–48.

Тэйлор, 1939 – Тэйлор Э. Первобытная культура. М.,1939.

Успенский, 1907 – Успенский А. И. Бес. (Из материалов для истории русской живописи) // Золотое руно. 1907. № 1.

Успенский, 1982 – Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей: (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). М., 1982.

Ушаков, 1896 – Ушаков Д. Н. Материалы по народным верованиям великороссов // Этнографическое обозрение. 1896. Кн. 29–30. № 2–3. С. 146–204.

Федянович, 1984 – Федянович Т. П. О семейных обрядах русского сельского населения Удмуртской АССР // Социально-этнические аспекты развития современного села. Ижевск, 1984. С. 118–129.

Феноменов, 1925 – Феноменов М. Я. Современная деревня. Опыт краеведческого обследования одной деревни (д. Гадыши Валдайского у. Новгородской г.): В 2 ч. Л.; М., 1925. Ч. 2. Старый и новый быт. (Социальные навыки).

Флоринский, 1880 – Флоринский В. М. Русские простонародные травники и лечебники. Собрание медицинских рукописей XVI и XVII столетий. Казань, 1880.

Фомин-Светляк, 1930 – Фомин-Светляк А. В. Словарь местных слов Лодейнопольского округа Ленинградской области. 1930. Шифр № 154.

Фрейденберг, 1978 – Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1978.

Харитонов, 1848 – Харитонов А. Очерк демонологии крестьян Шенкурского уезда // Отечественные записки. 1848. № 3, 4. С. 132–153.

Харузина, 1906 – Харузина В. Н. К вопросу о почитании огня // Этнографическое обозрение. 1906. Кн. 68–69. № 3–4. С. 68–205.

Харузина, 1906 (1) – Харузина В. Н. Несколько слов о родильных и крестинных обрядах и об уходе за детьми в Пудожском уезде Олонецкой губернии // Этнографическое обозрение. 1906. Кн. 66–67. № 1–2. С. 88–95.

Хрущов, 1869 – Хрущов И. П. Заметки о русских жителях берегов реки Ояти // Записки по отделению этнографии. СПб., 1869. Т. 2.

Худяков, 1964 – Великорусские сказки в записях И. А. Худякова. М.; Л., 1964.

Цивьян, 1978 – Цивьян Т. В. Дом в фольклорной модели мира // Труды по знаковым системам. 10. Тарту, 1978.

Черемшанский, 1859 – Черемшанский В. М. Описание Оренбургской губернии в хозяйственно-статистическом, этнографическом и промышленном отношениях. Уфа, 1859.

Черепанова, 1983 – Черепанова О. А. Мифологическая лексика Русского Севера. Л., 1983.

Черепанова, 1996 – Черепанова О. А. Мифологические рассказы и легенды Русского Севера. СПб., 1996.

Черепнин, 1929 – Черепнин Л. В. Из истории древнерусского колдовства в XVII в. // Этнография. 1929. № 2. С. 86–109.

Чернышев, 1901 – Материалы для изучения говоров и быта Мещовского уезда. 1. Говор деревни Калужкина. Песни, сказки, рассказы, загадки по записям А. Косогорова, сына крестьянина д. Калужкина, Гостинской волости / Сообщил В. Чернышев // Сборник ОРЯС имп. АН. СПб., 1901. Т. LXX. № 7. С. 1–216.

Чернышев, 1950 – Сказки и легенды пушкинских мест. Записки на местах, наблюдения и исследования чл. – корр. АН СССР В. И. Чернышева. М.; Л., 1950.

Чистов, 1967 – Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII–XIX вв. М., 1967.

Чубинский, 1872 – Труды этнографическо-статистической экспедиции в Западно-Русский край, снаряженной ИРГО. Юго-западный отдел. Материалы и исследования, собранные П. П. Чубинским: В 7 т. СПб., 1872–1878.

Чулков, 1782 – Чулков М. Д. Словарь русских суеверий. СПб., 1782.

Чулков, 1786 – Чулков М. Д. Абевега русских суеверий, идолопоклоннических жертвоприношений, свадебных простонародных обрядов, колдовства, шаманства и проч. М., 1786.

Шабунин, 33 – Шабунин А. К. Отрывки из путевых заметок. Через Урал. Самоеды Большеземельской тундры // АРГО. Р. I. Оп. 1. № 33. Л. 12–12 об. (Запечорский край).

Шайжин, 1909 – Шайжин Н. С. Олонецкий край (По данным местного фольклора) // Памятная книжка Олонецкой губернии на 1909 год. Петрозаводск, 1909. С. 192–229.

Шейн, 1887–1902 – Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края, собранные и приведенные в порядок П. В. Шейном: В 3 т. СПб., 1887–1902. Т. 3.

Шеппинг, 1849 – Шеппинг Д. О. Мифы славянского язычества. М., 1849.

Шеппинг, 1862 – Шеппинг Д. Русская народность в ее поверьях, обрядах и сказках. М., 1862.

Шергин, 1884 – Шергин И. Необыкновенное происшествие // Иркутские епархиальные ведомости. 1884. № 28. С. 313–318.

Шкловский, 1892 – Шкловский И. В. Очерки крайнего северо-востока // Записки Восточно-Сибирского отделения ИРГО по общей географии. Иркутск, 1892. Т. 2. Ч. I.

Штернберг, 1936 – Штернберг Л. Я. Первобытная религия в свете этнографии: Исследования, статьи, лекции Л., 1936.

Шустиков, 38 – Шустиков А. Историко-статистические и этнографические заметки о разных частях Кадниковского уезда // АРГО. Р. VII. Оп. 1. № 38.

Щапов, 1906 – Щапов А. П. Сочинения: В 3 т. СПб., 1906. Т. 1.

Элиаде, 1987 – Элиаде М. Космос и история. М., 1987.

Элиаде, 1995 – Элиаде М. Аспекты мифа. М., 1995.

Юдин, 1979 – Юдин Ю. И. Русская народная бытовая сказка: Автореферат дис. на соиск. учен. степ. д-ра филол. наук. Л., 1979.

Юрлов, 1867 – Юрлов В. П. Симбирская запись о кладах // Симбирские губернские ведомости. 1867. № 24. Б. с.

Юшин, 1901 – Юшин П. Верования русского народа в Ливенском уезде Орловской губернии // Этнографическое обозрение. 1901. Кн. XLVIII. № 1. С. 164–166.

Якушкин, 1896 – Якушкин Е. И. Материалы для словаря народного языка в Ярославской губернии. Ярославль, 1896.

Иллюстрации

Перевоз возле Успенской церкви.

Дер. Варзуга, Терский берег Белого моря. 1983

На деревенском проселке. Анастасия Фроловна Бушуева с внуками.

Дер. Удобы, Холмский р-н Новгородской обл. 1985

Фекла Сергеевна Андреева и Федосья Сидоровна Васильева с рождественской звездой. Дер. Шумилово, Велижский р-н Смоленской обл. 1987

Михаил Николаевич Сурядов с внуком: изготовление рождественских тетёр.

Дер. Стрельна, Терский берег Белого моря. 1983

Святки. Ряженый с маской черта. 1980-е

Святочное ряженье. Город Велиж Смоленской обл. 1979

Красный угол избы во время пасхального обхода волочебников.

Село Понизовье, Руднянский р-н Смоленской обл. 1983

Пасхальное воскресенье на кладбище.

Село Понизовье, Руднянский р-н Смоленской обл. 1986

Музыканты, участвующие в волочебном обходе дворов на Пасху.

Велижский р-н Смоленской обл. 1980

Обход коровы во дворе с иконой святого Георгия и солью в Егорьев день.

Дер. Шумилово, Велижский р-н Смоленской обл. 6 мая 1982 г.

Егорьев день. Первая дойка в поле.

Дер. Шумилово, Велижский р-н Смоленской обл. 1983

Пастухи. Дер. Погорелуша, Маревский р-н Новгородской обл. 1992

Егорьев день, первый выгон коров в поле, праздничная трапеза.

Дер. Шумилово, Велижский р-н Смоленской обл. 6 мая 1982 г.

Лесная река.

Псковская обл. 1984

Живая вода.

Дер. Клин, Холмский р-н Новгородской обл. 1985

Часовня во имя Николая Чудотворца. Дер. Гридино, Карельский берег Белого моря. 1988

Белое море. 1987

Увивание креста на Троицу.

Дер. Шумилово, Велижский р-н Смоленской обл. 1986

Поминальная молитва на кладбище в Троицкую субботу.

Дер. Шумилово, Велижский р-н Смоленской обл. 1986

Хлев Акулины Филипповны Гапеевой, с троицкой зеленью у входа и под крышей.

Дер. Шумилово, Велижский р-н Смоленской обл. 1983

Акулина Филипповна Гапеева «венчает» корову.

Дер. Шумилово, Велижский р-н Смоленской обл. 1983

Дрова для бани.

Дер. Тетрино, Терский берег Белого моря. 1983

В окошке бани букет, собранный в Иванов день, 7 июля (на Иванов день мылись в бане «цветочной» водой).

Дер. Пялица, Терский берег Белого моря. 1982

Северный сенокос.

Терский берег Белого моря. 1983

Сенокос.

Дер. Погорелуша, Маревский р-н Новгородской обл. 1992

Знахарка Ненила Артемьевна с сыном.

Дер. Большая Ржава, Велижский р-н Смоленской обл. 1978

Пастух.

Велижский р-н Смоленской обл. 1978

Сказочница Авдотья Дмитриевна Конева с обрядовым (рождественским) печеньем собственного изготовления.

Дер. Варзуга, Терский берег Белого моря. 1986

Супруги Василий Александрович и Наталья Романовна Александровы.

Город Холм Новгородской обл. 1985

Осень.

Холмский р-н Новгородской обл. 1988

Гати.

Терский берег Белого моря. 1983

Дер. Кимжа, Мезенский р-н Архангельской обл. 2012

Осенние цветы.

Дер. Кимжа, Мезенский р-н Архангельской обл. 2012

Ветряная мельница.

Дер. Кимжа, Мезенский р-н Архангельской обл. 2012

Берег Белого моря.

Август 2009 г.

Наташа. Дер. Кимжа,

Мезенский р-н Архангельской обл. 2012

Река Кимжа. 2012

Мезенки (лошади местной породы).

Дер. Кимжа, Мезенский р-н Архангельской обл. 2012

Суббота – банный день.

Дер. Кимжа, Мезенский р-н Архангельской обл. 2013

Подружки. Дер. Кимжа,

Мезенский р-н Архангельской обл. 2012

Гигантские шаги.

Дер. Кимжа, Мезенский р-н Архангельской обл. 2012

Первые заморозки.

Дер. Кимжа, Мезенский р-н Архангельской обл. 2013

Установка памятного креста.

Дер. Кимжа, Мезенский р-н Архангельской обл. 2013

Северное рукоделие.

Дер. Кузомень, Терский берег Белого моря. 2012

Дер. Кузомень, Терский берег Белого моря. 2013

Вид с моста.

Дер. Умба, Терский берег Белого моря. 2008

Сруб над родником.

Терский берег Белого моря. 2009

Река Умба.

Терский берег Белого моря. 2010

Побережье возле дер. Кашкаранцы.

Терский берег Белого моря. 2010

Начало осени.

Дер. Умба, Терский берег Белого моря. 2009

Тамара Владимировна Дьячкова, знаток поверий и быличек, дочь сказочницы Марины Поликарповны Дьячковой.

Дер. Кузомень, Терский берег Белого моря. 2013

Дрова для бабушки.

Дер. Умба, Терский берег Белого моря. 2008

Красный угол избы.

Дер. Варзуга, Терский берег Белого моря. 2010

Церковь Преподобного Александра Свирского. XIX в.

Кенозерский национальный парк, Архангельская обл. 2011

Кладбище на Хижгоре.

Кенозерский национальный парк, Архангельская обл. 2011

Часовня Иоанна Богослова в дер. Зехново. XVIII в. Вид с колокольни.

Кенозерский национальный парк, Архангельская обл. 2011

Тихое озеро.

Кенозерский национальный парк, Архангельская обл. 2011

Белое море. 2013

Никольская часовня в дер.

Вершинино. XVIII в. Кенозерский национальный парк. 2011

Примечания

1

 Справедливость требует уточнить: разрушение традиционного деревенского уклада началось до 1917 г., а пронизывавшие жизнь деревни противоречия во многом и привели к революции (ср. воспоминания М. М. Пришвина о крестьянах, отнюдь не демонстративно крестившихся на красные знамена революционных манифестантов 〈Пришвин, 1990〉.

(обратно)

2

 К сожалению, научные интересы многих исследователей второй половины ХХ в. сосредоточились на изучении белорусских и южнославянских верований, которые и оказались собранными, описанными достаточно полно, систематически. Отрывочность сведений о великорусских верованиях составила основную сложность в работе над книгой, предопределила доминирование в ней фольклорно-этнографических материалов XIX – начала ХХ в.

(обратно)

3

 Рассказы о невидимых подводных, подземных поселениях (церквях, соборах) были распространены повсеместно (см. ДИВЬИ ЛЮДИ, СКРЫТНИКИ). Одно из наиболее известных повествований подобного рода – легенда о невидимом граде Китеже (нижегор.). В Заволжье рассказывали и о церкви Покрова Богородицы, вскоре после «ляхолетья» (Смутного времени) ушедшей от пошатнувшихся в вере жителей г. Васильсурска: «…когда по окончании Божественной службы благочестивые пошли на Волгу воду святить, двинулась за ними и церковь Божия, пред нею же икона преподобного Варлаамия Хутынского шествовала, никем не носима. Когда же пришли к берегу, Волга-река расступилася, как широкие врата растворялася, принимала в свое лоно людей благочестивых и шедшую за крестным ходом церковь… И всемогущего Бога силою те люди и церковь перенесены были за Волгу, в леса, на озеро Нестиар. И до сих пор живут невидимые в обители невидимой» 〈Кудрявцев, 1898〉.

(обратно)

4

 Как полагает Ф. Буслаев, отвлеченные понятия о времени «образуются в языке метонимически, от перенесения действия или события, происходящих во времени, на самое время. Это весьма естественно, ибо время мы чувствуем, понимаем и ценим только по тому, что в течение его совершается. Областной язык (областные диалекты. – М. В.) дает знать об отвлеченном понятии времени изобразительным описанием действий и событий. Например, трава в значении года, то есть лета: „бык по пятой траве“ („бык по пятому году“. – М. В.); упряжка – треть летнего дня, а собственно значит паханье до отдыха, когда лошадь надобно выпрячь; то же значение имеет уповод… Характеристическим действием или явлением язык живописует как малые, так и большие периоды времени, начиная от минуты и даже мгновения до целой части года. Например: духовинка, душок – небольшое продолжение времени… в кочета, в полночь – то есть когда поют петухи…» 〈Буслаев, 1861〉. Устойчивая черта крестьянских верований – конкретно-материальное восприятие идеальных для нас явлений, понятий. Так, душа «телесна»: для нее ставят чашку с полотенцем, чтобы, покинув тело (в момент смерти), она «вымылась и утерлась» (новг.); «утерла свое лицо» (волог.). Конкретно-материальным может представляться и слово: действие произнесенного недоброго слова уподобляется физическому удару, его можно поймать в шапку и т. п. Так же воспринимается крестное знамение: «Если кто молится перед святыми иконами, то в это время никто не должен проходить впереди его: иначе перейдут крест, что весьма грешно» (нижегор.).

(обратно)

5

 «В древнем русском быту с праздника Благовещения считали начало года, который от сего нередко называли у наших предков „благовещенским“» 〈Калинский, 1877〉.

(обратно)

6

 Печная труба в поверьях XIX–XX вв. – не только источник опасности, но «путь сообщения» с миром иным. Дверь и трубу открывали, чтобы душа могла лететь к Богу (иркут.); в трубу звали потерявшихся, пропавших людей; «окликали» скот, обеспечивая его сохранность и благополучие (новг.). Через трубу является и «вылетает вихрем» леший (волог.); из трубы падает клад (симбирск.); суженый при гадании «катится клубочком» с ошостка, выкатывается из трубы (мурм.).

(обратно)

Оглавление

О незнаемом

От составителя

Список сокращений

Русские суеверия

  А

  Б

  В

  Г

  Е

  Ж

  З

  И

  К

  Л

  М

  H

  О

  П

  Р

  С

  Т

  У

  Ф

  Х

  Ц

  Ч

  Ш

  Я

Словарь устаревших и диалектных слов

Список литературы

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg