«Двойничество»

Двойничество (fb2) - Двойничество 567K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ирина Владимировна Саморукова - Софья Залмановна Агранович

Агранович С.З., Саморукова И.В. ДВОЙНИЧЕСТВО

ВВЕДЕНИЕ. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ДВОЙНИЧЕСТВА.

Среди необязательных, фактически употребляемых как метафоры литературоведческих понятий двойничество занимает особое место. Все использующие это слово исследователи предполагают, что их читатели и коллеги безусловно понимают, что подразумевает этот "термин".

Чаще всего о двойничестве говорят применительно к системе персонажей. В литературе нового времени двойников находят у многих авторов, особенно в романтический и постромантический периоды, но нигде, во всяком случае в известной нам литературе, мы не нашли определения и объяснения этого явления художественной реальности.

Его нет даже у М.М.Бахтина, хотя в "Проблемах поэтики Достоевского" достаточно подробно говорится о "развенчивающем двойнике", который появляется путем карнавального пародирования. "Развенчивающий двойник", по мнению М.Бахтина, принадлежит "миру наизнанку" и является частью "карнавализованной литературы", понятие о которой тесно связано с бахтинской теорией диалога: "Пародирующие двойники стали довольно частым явлением и карнавализованной литературы. Особенно ярко это выражено у Достоевского, - почти каждый из ведущих героев его романов имеет по несколько двойников по-разному его пародирующих: для Раскольникова - Свидригайлов, Лужин, Лебезятников, для Ставрогина - Петр Верховенский, Шатов, Кириллов, для Ивана Карамазова - Смердяков, черт, Ракитин. В каждом из них ( то есть из двойников) герой умирает ( то есть отрицается), чтобы обновиться ( то есть очиститься и подняться над самим собой)".1

 Существование таких двойников, по Бахтину, генетически связано с природой карнавального смеха, который возникает в моменты кризиса, на грани неких природных и социальных явлений.

Думается, что все последующие рассуждения разных авторов о персонажах-двойниках так или иначе восходят к этому бахтинскому положению. Так, Н.Т.Рымарь в монографии "Поэтика романа" (1990) посвящает проблеме двойничества один из параграфов главы "Разработка образа героя в сюжетно-композиционной организации романа". Из названия раздела видно, что двойничество рассматривается исследователем как один из способов сюжетно-композиционного развертывания образа героя.

Двойничество Н.Т.Рымарь понимает как в широком, так и в узком смысле слова. В широком смысле оно включает в себя пять типов сюжетнокомпозиционного развертывания образа героя через различные отношения "контакта и дистанции" с другими персонажами, а иногда и автором. В узком смысле слова двойничество, по Рымарю, представляет собой один из типов такой разработки образа героя в системе диалогических отношений: "Во-вторых, это двойничество - образ разрабатывается при помощи введения персонажей, которые выступают как его отражения, ведущие самостоятельную жизнь, - в них получают осуществление, акцентуацию и свободное развертывание какие-то стороны его личности".2

 В качестве примера двойников Н.Т.Рымарь приводит Парцифаля и Гавана в "Парцифале" Вольфрама фон Эшенбаха, Растиньяка и дочерей Горио, Растиньяка и Вотрена, Растиньяка и Бьяншона, Растиньяка и самого Горио из одноименного романа Бальзака, двух куртизанок Акилину и Евфрасию из "Шагреневой кожи", Элизабет и Дарси из романа Д.Остен "Гордость и предубеждение", привычных бахтинских двойников-пародий Раскольникова и Свидригайлова, Ставрогина и Петра Верховенского, Дон Кихота и Санчо Пансу, Крейслера и Мурра и т.д. Мы видим, что двойничество в узком смысле понимается ученым достаточно свободно - в плане "подобий и отражений". Разнообразие двойничества, по мнению Н.Т.Рымаря, отражает развитие и сложность романной структуры: "В целом двойничество как способ сюжетно-композиционной разработки образа героя <...> может как завершать, так и развоплощать героя, развенчивать и увенчивать его, освещать его то комическим, то серьезно-трагическим светом одновременно, т.к. эта система отношений существует не столько во времени, сколько в "пространстве" художественного произведения, если рассматривать его в плане "вертикального" развертывания композиции. Так возникает сложное единство отношений контакта и дистанции, в котором строится образ. В постепенном развертывании этой системы диалогических отношений героя с миром образ получает большую свободу саморазвития, самоопределения, герой учится познавать и преодолевать свою ограниченность, творческий субъект позволяет ему выйти за свои собственные пределы, стать субъектом в этом и заключается основное содержание <...> романа как жанра".

3 Чрезвычайно интересной представляется пронизывающая всю книгу Бахтина о поэтике Достоевского мысль о диалоге голосов, двух и более, которые являются материализацией диалога сознаний. Персонаж Достоевского порожден некой идейной позицией. Таким образом,двойничество у Бахтина не формальный прием, а нечто, имеющее отношение к контакту сознаний-миров. Единицей этого контакта является пара. Двое, иначе бессмыслен был бы сам термин - двойничество. Поскольку человек у Достоевского представляет собой сложную систему, в которой сосуществуют подчас противоречивые позиции, то каждая такая позиция может быть "вывернута наизнанку" и породить своего двойника.

Двойничество, реализующееся как диалог сознаний, у Достоевского, по мнению М.М.Бахтина, порождает особое полифоническое многосубъектное повествование. Возникает некий хор, некое подобие карнавальной площади.

Персонажи-двойники существуют не только у Достоевского. Двойные, парные, дублирующие широко распространены и в фольклоре, и в античной комедии, и у Шекспира, и в русской сатире XVII века, и у романтиков, и у Гоголя, и на рубеже веков, и в прозе 20-х годов. Нередки они и в современной литературе, а в массовой культуре от близнецов-двойников просто некуда деться.

"Развенчивающие двойники", "пары" привлекали внимание М.Бахтина в течение всей его творческой жизни. В книге о Рабле он обращается к идее карнавализации, к художественным функциям "мира наизнанку" в разные периоды литературного развития. В "Ответах на вопрос редакции "Нового мира", в "Записях 1970-71 годов" он обозначил проблему культурного диалога в творчестве Шекспира и Гоголя. Таким образом, в работах М.М.Бахтина намечается связь двойной карнавальной поэтики с идеей "генетического кода" искусства, с жизнью древних структур сознания в художественном языке разных эпох.

Многие исследователи, к сожалению, трактуют двойничество либо слишком расширенно, и все персонажи оказываются двойниками всех, либо слишком узко - в рамках структуры романтического произведения. С определенностью можно сказать одно: двойничество как особое явление внутреннего мира литературного произведения существует и опознается, однако имеет разную природу и структуру. Это явление нуждается в детальном изучении в плане генезиса, функций и художественной роли на разных этапах развития словесного искусства.

О генезис двойников писала О.М.Фрейденберг. Этот генезис она связывает с мифом, причем образ двойника возникает, по мнению исследовательницы, в РАЗНЫХ пластах мифологического сознания. В монографии "Поэтика сюжета и жанра" она рассуждает о возникновении в анимистический период "представления о духе, о душе как двойнике человека". Говоря о героях "греческого романа", Фрейденберг замечает, что зверь, с которым борется персонаж, воспринимается здесь как его двойник.

При этом двойничество реализуется в сюжетной функции животного: зверь выступает как образ, воплощающий в себе мотив смерти или избавления от смерти основного героя. Будучи более ранней исторической ипостасью персонажа, зверь метафорически относится к миру смерти, являясь двойником героя именно в этом мире. Другими словами, двойник-зверь имеет ту же природу, что и двойник-душа.

Рассуждая о "семантике двойника", Фрейденберг еще более определенно связывает появление этой фигуры с представлениями о мире смерти:

"Прохождение героем фазы смерти и позднейшее отделение этой второй и временной функции породило образ двойника, который получил мощный отклик в обряде, сказании, литературе. Сперва герой двоичен; затем его вторая часть, брат или друг, становится самостоятельной. Смертный герой остается в преисподней, а победитель смерти выходит снова на свет и живет. Таков Геракл; его смертный двойник - это его брат Ификл. Сюда же относится Ахилл с умирающим Патроклом, Тезей с остающимся в преисподней Перифоем, Гильгамеш, теряющий своего друга Эабани. К этому двойнику присоединяется ряд других метафор "смерти". Во-первых, рабство: двойником героя становится раб его и слуга, во-вторых, глупость: это или глупый слуга, или дурак, или вообще шут. Глупость, как мы уже видели, понималась еще в глубочайшей древности как переживание смерти. Позднее из нее вырастает сакральный образ".

Фрейденберг считает, что именно такое восприятие двойника породило фигуру шута, в которой как бы персонифицируется смерть. Шут позднее превращается в рыжего клоуна, всем мешающего, изгоняемого с побоями, который проникает в античную комедию. Функции этих "записных шутов и дураков" трактуются О.Фрейденберг под явным влиянием Дж.Фрезера: это сакральные функции, которые имеет также и царь. Древний обычай владетельных особ заводить себе шутов исследовательница объясняет именно этим древнейшим родством смеха, глупости и смерти. Паяцы словно "оттягивали" на себя все негативное, связанное со смертью, замещали своих хозяев в ее злоключениях.

Таким образом, генезис двойничества и его культурную функцию О.М.Фрейденберг связывает с архаическим двоемирием, с бинарным делением мира на "пространство жизни" и "пространство смерти" сознанием древнего человека. Безусловной ценностью концепции О.М.Фрейденберг является то, что она, подходя к двойничеству с несколько иных, чем М.М.Бахтин, позиций тоже соотносит его со смеховой культурой и порожденными ею стилевыми явлениями.

О двойничестве, его генезисе и историко-культурных вариантах немало написал Е.М.Мелетинский. Он касается этой проблемы во многих работах, но особенно обстоятельно в монографии "О литературных архетипах" (1994).

Как не трудно догадаться по названию исследования, двойничество для Мелетинского - это "литературно-мифологический сюжетный архетип".

Самая древняя форма двойничества, как считает ученый, это "сосуществование культурного героя и трикстера в одном лице или в виде двух братьев". На этой древней мифологической основе возникли более поздние формы двойничества, наиболее ярко выраженные в литературе немецкого романтизма ( у Шамиссо, Гофмана и др.).Двойничество в русской литературе ( у Гоголя, Достоевского, А.Белого) представляет собой переосмысление, а иногда сознательное пародирование романтической модели.

Таким образом, двойничество как некая комплексная категория, связанная с сюжетом персонажей, возводится исследователем к "исходному архетипу двойной природы ( культурный герой-трикстер) первых литературномифологических героев". Так "древнейший архетип двойника" обогащается в литературе Х1Х века и получает "освещение из душевных глубин, еще неведомых литературной архаике".

Для Мелетинского двойники в литературе нового времени связаны между собой отношениями пародийными ( Раскольников-Свидригайлов, Ставрогин -Верховенский, Иван Карамазов - Смердяков, Иван Карамазов - черт). У Достоевского, например, двойничество есть осмысление подсознания социально ущербного человека в таких произведениях, как "Двойник" и "Записки из подполья".

Очень важно то обстоятельство, что Мелетинский связывает мотив двойников в русской литературе с актуализацией древней архетипической модели вечной борьбы космоса и хаоса. Поэтому двойничество в его трактовке выступает как глубоко содержательное явление, связанное с национальным менталитетом.

Еще раньше попытка исследовать двойничество в историко-культурном аспекте была предпринята Д.С.Лихачевым и А.М.Панченко в книге "Смеховой мир Древней Руси" (1976), а затем в монографии А.М.Панченко "Русская культура в канун петровских реформ" (1984). В последней монографии есть даже специальный раздел, озаглавленный "Двойничество".

Тема двойничества, патриархом которой, по мнению А.Панченко, в русской литературе нового времени принято считать Гоголя, уходит своими корнями в русскую историю XVI века и осмысливается уже литературой XVII века. При этом двойничество приобретает у Панченко специфический русский колорит и трактуется как порочное удвоение мира, которое проникает и в человеческое сознание. Опираясь на Достоевского, а именно на его повесть "Двойник", исследователь предлагает такое определение двойничества: "Двойничество - это претензия <...> вытеснять других из пределов, занимаемых сими другими своим бытием в этом мире" (Т.1,С.184).

Двойничество - это эксцесс, "жизнь как-нибудь" (Т.1,С.186), осуждаемая "гласом народа", который исходит из уст извозчика и Петрушки-слуги: "Добрые люди живут по честности, добрые люди без фальши живут и по двое никогда не бывают (Т.1,С.180)".

Другими словами, в определении Панченко акцентируется мотив катастрофы, слома привычного хода вещей, при которых нарушаются границы добра и зла, жизни и смерти. По мнению ученого, Достоевский, остро осознавший ужас раздвоения, двойничества, ощущал его связь с русской историей, ставил его как "русскую проблему". Вину за порочное раздвоение Достоевский возлагал на Петра Л.А.Панченко пишет:

"...Достоевский был не прав в том, что объявлял Петра родоначальником раздвоения и двойничества".

Концепция ученого такова: корни русского двойничества восходят к тем временам, когда Иван Грозный разделил страну на земщину и опричнину, каждая из которых осмысливала противостоящую как антипод, антикультуру. Раздвоение распространялось и на личность монарха, и на представления о пространстве и времени, затрагивало также отношения

поколений. Панченко усматривает генезис двойничества у Гоголя и Достоевского в русском менталитете XVI- XVII веков, концепты которого в силу особого пути России положили начало некой НАЦИОНАЛЬНОЙ МИФОЛОГЕМЕ.

Наиболее ярко эту мифологему репрезентирует сатирическая повесть XVII века о Фоме и Ереме. "Эта небылица о двух братьях-неудачниках пользовалась громадным успехом, перешла в лубок, в сказочный и песенный фольклор. При естественной вариативности письменных и устных текстов ядро небылицы сохраняется. Неприкосновенной и стабильной остается ее философия. Она негативна, как и следует ожидать от смехового памятника.

Небылица пародирует основу основ средневекового искусства - контраст. Противопоставляя добро и зло, праведника и грешника, нравственную заслугу и порок, официальная доктрина тем самым внушала человеку мысль о возможности выбора <...>. Смеховая оппозиция объявляет возможность выбора фикцией".

Но далее, после краткого анализа повести, Панченко делает такой странный вывод, в котором русское двойничество уже и не двойничество в его традиционно контрастном понимании, а нечто совершенно специфическое: "Значит, у людей низших сословий нет выбора и нет надежды на лучшее. Они не признают двойничества, пародируют его. Им чужда и смешна коллизия ангела-хранителя и лукавого беса, ложного помощника. В их глазах мир разделен не по вертикали, а по горизонтали, на "верхи" и "низы". "Низы" ощущают себя покинутыми и мстят "верхам" тем, что осмеивают их проблемы".

Таким образом, двойничество у Панченко понимается все-таки с оглядкой на Бахтина. При этом исследователь хочет акцентировать РУССКИЙ ВАРИАНТ этой мифологемы.

Размышления Панченко убеждают в необходимости:

1. выработки общего определения двойничества;

2. разработки его типологии.

* * *

Опираясь на подходы М.М.Бахтина, О.М.Фрейденберг, Е.М.Мелетинского, Д.С.Лихачева, А.М.Панченко, мы хотим предложить свое определение двойничества. Цель этого определения - обозначить предмет нашего исследования, дабы избежать как размывания его границ, так и неоправданного их расширения.

Двойничество в широком смысле - это языковая структура, в которой образ человека корректируется одним из исторических вариантов бинарной модели мира.

Двойничество находит свое воплощение в конкретных моделях языка культуры от архаического мифа и ритуала до стереотипов современного сознания, которые воплощаются в различных дискурсивных практиках, где бинарная картина мира опосредуется идеологическим, политическим, художественным или иным контекстом. Особую роль здесь играет художественный язык, в котором, по мнению Ю.Лотмана, код всегда содержит в себе историю кода.

Двойничество можно назвать одним из архетипов культуры. Под архетипом в современных исследованиях принято понимать ОБРАЗНУЮ МОДЕЛЬ, которая, обладая определенной устойчивостью своей структуры, сформировавшейся на каком-то этапе культурного развития и отражающей особенности этого этапа, вместе с тем является мобильной единицей воплощения актуальных представлений. Архетипы наиболее полно реализуются в искусстве, потому что оно воссоздает образ человека в его целостности.

Поэтому изучение двойничества как элемента художественного языка позволит в полной мере раскрыть его генезис и семантику. Двойничество в литературе - это важный элемент поэтики. Будучи одним из древнейших способов моделирования места человека в мире, двойничество должно являть себя на всех уровнях развертывания художественного образа. На этом настаивал М.М.Бахтин, анализируя стиль Достоевского. Об этом, исследуя эволюцию образа двойника в истории культуры и искусства, писала О.М.Фрейденберг. Нельзя ограничиваться только "верхними" слоями: фабулой и системой персонажей. Необходимо исследовать, как двойничество влияет, например, на субъектную организацию письма, на его стиль.

Двойничество представляет собой как бы минимальную модель социальности, минимальную структуру человеческого сообщества : "один другой". В этой примитивной структуре двойничество фиксирует сходство и различие ( несходство), с другой стороны, оно концентрируется на СВЯЗИ "одного" с "другим". Мы можем наблюдать это свойство двойничества и в архаических пластах сознания, в частности, в близнечном мифе, и в поздних воплощениях этого явления, когда, как например, у А.И.Гончарова в "Обломове", мы имеем дело с вариантами социальных типов.

Внутри художественной структуры двойничества литература осваивает социальную действительность, сопрягая эту действительность с воистину изначальными и вечными формами освоения мира человеческим сознанием, с оппозицией "жизнь -смерть". Неслучайно все сюжеты, где фигурируют двойники, связаны с темой смерти. Эта тема может звучать приглушенно, неявно, быть побочной, фоновой, как, например, в комедии В.Шекспира "Двенадцатая ночь", где предполагаемая гибель одного из близнецов является исходной точкой зарождения конфликта. Каждый из двойников в рассматриваемой структуре оказывается связанным со своим "миром", можно сказать, что выступает как функция своего мира. О.М.Фрейденберг полагает, что двойники и родились из оппозиции "жизнь-смерть".

Многообразие мира в двойничестве осмысливается как многообразие человеческих единиц, а то, что это многообразие сводится лишь к двум, говорит и о древности этого архетипа, и о его универсальности.

Чистое двойничество в серьезной литературе к началу ХХ века оказывается в значительной мере исчерпанным. Оно в нашем столетии проявляет себя как осознанно вторичная модель, расцветая главным образом в массовой культуре. Это свидетельствует об усложнении образа мира, о том, что этот образ все менее и менее может быть структурирован через язык примитивных бинарных оппозиций, расшатывает парную модель художественного исследования человека, предлагая более сложные варианты соотношения "я-другой". Но эти новые сложные варианты можно все-таки свести в двоичной логике исходного архетипа, подобно тому, как в основе сверхсложных современных языков программирования все равно остается соотношение "0-1".

Бинарная картина мира, характер актуальных оппозиций в истории культуры менялись. Соответственно трансформировались и варианты двойничества. В итоге это явление объединяет самые разные версии своего исторического воплощения, которые имеют гетерогенные источники.

Актуальная задача --выделить и исследовать разные ТИПЫ ДВОЙНИЧЕСТВА с точки зрения генезиса, внутренней структуры и художественных функций. Другой задачей является исследование исторической типологии этого явления.

Можно выделить три типа двойничества, которые различаются по следующим признакам:

1. Генезис.

2. Имманентная каждому типу модель социума, отражающаяся во

внутренней структуре конфликта.

3. Функции персонажей в плане их соотношения друг с другом.

4. Структура сюжетного развертывания, характерная для каждого типа

двойничества.

5. Преимущественные для каждого типа родовые и жанровые модели.

Три выделенных типа двойничества таковы:

1. Двойники-антагонисты.

2. Карнавальные пары.

3. Близнецы ( "русский тип").

Глава первая. ДВОЙНИКИ-АНТАГОНИСТЫ.

Двойники-антагонисты -это самый распространенный и самый очевидный тип двойничества. Именно такую модель называет "двойничеством" Е.М.Мелетинский, возводя ее к "исходному архетипу двойной природы (культурный герой -трикстер) первых литературно-мифологических героев".15 Термин "антагонист-двойник" употребляет и Н.Т.Рымарь, понимая под ним некую предроманную форму двойничества, встречающуюся, например, в ренессансном аллегорическом эпосе, где антагонист-двойник воплощает присущую герою черту, порок, который тот должен преодолеть, избавившись от двойника ( Э.Спенсер "Королева фей").16

Отношения, связывающие двойников-антагонистов - конкуренция и противоборство. Структура, в которой они реализуются, как правило, моделирует контрастный социум. Неслучайно наиболее часто этот тип встречается в романтизме, где он напрямую связан с двоемирием.

Яркий пример этому - роман Гофмана "Житейские воззрения кота Мурра", в котором двойники - обыватель Мурр и творец Крейслер - разведены композицией произведения. Рукопись Мурра множится на так называемых макулатурных листах - повествовании о Крейслере. И хотя герои фабульно не сталкиваются, их сюжеты и "тексты" вступают в отношения жесткой конкуренции.

Контрастность социума - "двоемирие" в широком смысле слова, понимаемое как конфликт ценностных полюсов,- является характерным признаком антагонистического типа двойничества. Ценностный конфликт двойников-антагонистов генетически восходит к мифологической структуре " культурный герой-трикстер". По мнению Е.М.Мелетинского, эта модель стала базовой для литературных сюжетов и превратилась в архетип.

Двойники-антагонисты встречаются на протяжении всей истории словесного искусства от мифологической архаики до наших дней, хотя существуют периоды их особенной актуализации и жанры, в которых эта структура весьма распространена. В частности, антагонисты нередки в так называемых нравоописательных жанрах, если пользоваться терминологией Г.Н.Поспелова, т.е. в тех областях словесности, которые пытаются осмыслить социальную структуру и разные общественные типы. В этом плане к двойникам-антагонистам можно отнести такие хрестоматийные пары, как Онегин и Ленский, Чацкий и Молчалин, Обломов и Штольц.

Архетип двойников-антагонистов имеет ярко выраженную бинарную структуру, мало того, он несет в себе экстремальное проявление бинарности, поскольку оппозиции в нем резко противопоставлены. Это позволяет сделать предположение о том, что этот вариант двойничества поздний по сравнению с двумя другими, в которых конфликт сглажен, вернее недоразвит.

Дело в том, что бинарность как основополагающий принцип конструирования мира человеческим сознанием является "питательной средой" двойничества, как и всех других культурных архетипов. Бинарность - это социальное проявление биологического потенциала человеческого мозга, его двуполушарности, разных функций полушарий, их асимметрии, которая реализуется в различных знаковых системах.17

Бинарность как бы проецирует на познаваемый и осваиваемый человеком мир внешне симметричное, но внутренне разнофункциональное строение самого человека. Асимметрия мнимо тождественного становится источником движения и развития сознания, культуры, поскольку рождает ситуацию конфликтности. Однако сказанное не означает, что противоречие внутри оппозиции всегда осознается как антагонизм. О.М.Фрейденберг в работе "Образ и понятие" писала, что для мифологического образа был характерен так называемый "полисемантизм", то есть смысловое тождество образов. Исследовательница объясняет это явление "слитностью субъекта и объекта", познаваемого мира и познающего этот мир человека. Предметы и явления предстают в их единичности, в их физическом наличии без проникновения в качество. "Свойство" мыслится как отдельное существо, "двойник" предмета". "Мифологически мир представлялся раздвоенным на тождественных двойников, из которых один обладал "свойством", а другой не обладал. Эти образы служили выражением самых основных, но и самых суммарных представлений человека о смене жизни и смерти".18

В своей монографии "Гармония- цель -гармония" мы писали, что чем архаичнее сознание, тем более неявным, размытым предстает в нем бинаризм. Диффузия внутри оппозиции, постоянное перетекание противопоставленных образов один в другой является важным механизмом конструирования архаической картины мира, материализующейся в первобытном ритуале. Усиление конфликта внутри двучлена многими исследователями связывается с развитием понятий. В частности, О.М.Фрейденберг в указанной нами работе пишет о решающей роли в этом процессе разграничения субъекта и объекта: "Как только "я" отделилось от "не-я", предметы потеряли прежние, якобы субстанционально присущие "свойства", и двойники оказались разобщены".19

Отделение субъекта от объекта сначала носило форму восприятия субъекта в категориях объекта и перенесения свойств объекта на субъект. Иными словами, свое "я" человек воспринимал через отдельную от себя и противопоставленную себе сущность. На этом этапе и формируются структурные предпосылки будущих двойников-антагонистов.

Е.М.Мелетинский видит такую структурную предпосылку в мифологическом комплексе "демиург- культурный герой - трикстер".20 В реальной мифологической практике этот комплекс может реализоваться как в представлениях о едином двуприродном первосуществе, вроде палеоазиатского Кутха, так и в широко представленных в преданиях разных народов мира парах: Иаскеха и Тавискарон в мифах гуронов, Прометей и Эпиметей, Иаков и Исав, легендарно-исторические Ромул и Рем.

Сравнительная типология убеждает нас в том, что пара "культурный герой -трикстер" является более распространенной, более гибкой и открытой в познавательном плане ( ибо фиксирует не только архаические, но и исторические процессы), а, следовательно, и более поздней.21 Сразу следует оговориться, что указанный мифологический двучлен является прообразом не только двойников-антагонистов,но и того типа двойничества, которое мы называем "карнавальной парой".

Бинарная структура "культурный герой - трикстер" содержит в себе смеховое начало. Взаимосоотнесенность, известная взаимозаменяемость архаических бинарных моделей позволяет высказать предположение о сопричастности смеховому началу явления бинаризма в целом. Дело в том, что оппозиционное различение явлений окружающего мира обнаруживается еще у животных на уровне инстинкта и биологически запрограммированного поведения: самец-самка, своя - чужая территория, съедобное -несъедобное, добыча -опасность и т.п.22 Однако животные не способны воспринимать двойственность, многофункциональность, полисемантизм одного предмета или явления. Заметим в скобках, что у животных, в отличие от человека, нет асимметрии полушарий головного мозга. Любопытно, что способность смеяться уже в древности рассматривалась как один из сущностных признаков человека. Так, в мифах и ритуалах разных народов при контактах с нечеловеческим ( чужим, враждебным, опасным) миром, например, с животным царством, хтоническим пространством, царством мертвых, смех табуировался в целях безопасности человека. Воздержание от смеха было серьезным испытанием и входило как важная составная часть в обряд инициации, потому что считалось, что в ходе этого обряда абитуриент проходил через смерть, на какое-то время "расчеловечивался".

Формальным основанием смеха является двусмысленность, противоречивое единство объекта, связанное с двумя разными точками зрения на него.23 Другими словами, смех и различные его виды ( обрядовый и разные варианты современного смеха: насмешливый, добрый, злой, циничный, жизнерадостный, разгульный - по Проппу) напрямую связаны с бинарностью.

Весьма показательно, что и двойничество всегда балансирует на грани смешного и трагического, жизни и смерти. Практически все литературные сюжеты о двойниках включают в себя мотив подлинной (трагической) или мнимой (смеховой) смерти одного из персонажей. Фабула о двойниках-антагонистах в этом плане весьма показательна. Уже упомянутые нами Иоскеха и Тавискарон в мифах гуронов вступают в поединок, в котором символ весны Иоскеха, вооруженный рогами оленя, побеждает олицетворяющего зиму Тавискарона и принуждает последнего к бегству. Во время бегства, которое можно считать субститутом смерти ( как вытеснения из упорядоченного космоса) капли крови Тавискарона, падая на землю, превратились в кремний, а из останков тела возникли скалистые горы24.

В историческом предании о Ромуле и Реме брат убивает брата за то, что тот совершает ритуальное преступление, а именно, перепрыгивает через ров перед стеной Рима. Здесь гибель одного из двойников связана с нарушением грани миров. При этом Рем в историко-мифологическом предании осмысливается не как злодей-преступник, а скорее как озорник, трикстер. Очевидно, что ярко проявленный в литературе нового времени дуализм двойников-антагонистов, из которых один является носителем добра, а другой - зла ( например доктор Джекил и мистер Хайд в новелле Стивенсона) восходит к мифологическому противостоянию культурного героя и трикстера, космоса и хаоса. Именно поэтому двойник со знаком "минус" в литературе как правило одинок, уродлив, асоциален ( часто низкого происхождения), непредсказуем в своем коварстве. Важно также, что уже в мифологии конфликт двойников-антагонистов связан с двоемирием, а точнее, с тем, что каждый из членов пары выступает как метонимия и даже символ некого пространства. Конфликт двойников при этом происходит на границе миров, а в дальнейшем часто связан с мотивом пространственного перемещения, путешествия.

В библейской легенде об Иакове и Исаве братья изначально являются полной противоположностью друг другу. Исав, родившийся первым, волосат, экстатичен, странствующий охотник -"человек полей". Иаков - "человек кроткий, живущий в шатрах". Он занимается скотоводством, поведение его упорядочено, разумно. Следует заметить, что в противоположности братьев уже заложена идея их пребывания в разных пространствах, в разных мирах. В их внешнем облике, в хозяйственных функциях, в их поведении с самого начала кроется антагонизм. Иаков пытается занять главенствующее положение, хитростью выманив у Исава, любимца отца, право первородства.

Хитрость - архаическая форма мудрости- используется в мифе тогда, когда происходит контакт-соперничество миров. В библейском тексте Иаков и Исав не вступают в прямой поединок, а ведут противоборство путем ритуальных игр, в основе которых лежит двусмысленность: чтобы получить отцовское благословение первым, Иаков притворяется Исавом. В результате этих пракомических действий братья окончательно разводятся по разным мирам. В конце концов они примиряются. При этом Исав уже не воспринимается как нечеловек. Мир Исава - это тоже мир людей, существующий рядом с пространством Иакова. Библейская легенда, как и сказание о Ромуле и Реме, имеет характер исторического предания, космос здесь трактуется как совокупность разных социумов. Конечно, следы представлений об ином мире как нечеловеческом, мертвом в восприятии чужих стран и земель сохраняются, но они наполняются новым содержанием, которое можно обозначить как "местный колорит".

Разнообразные следы архаического двоемирия встречаются практически во всех сюжетах о двойниках-антагонистах, но конфликт миров, восходящий к мифу, не всегда принимает характер социального. Например, в романтизме он имеет метафизическую оболочку: один из двойников принадлежит "светлому" миру, другой - "миру ночи" ( Петер Шлемиль и Тень у Шамиссо). Иногда субститутом двоемирия выступает психологическая, нравственная, возрастная противопоставленность героев. В литературе нового времени чаще всего мы наблюдаем некий комплекс противопоставлений, обязательной же остается связь двойников с перемещением в пространстве, или двупространственность художественного мира.

Возьмем хрестоматийный пример: "лед и пламень", Онегин и Ленский из пушкинского романа. Отношения Онегина и Ленского в сюжете развертываются именно по модели двойников-антагонистов. Герои противопоставлены по следующим признакам: опытность- неискушенность, англомания- германофильство, холодность -пылкость, немногословность болтливость, прозаичность - поэтичность, зрелость( Онегину на момент знакомства с Ленским примерно двадцать четыре года) - юность("без малого осьмнадцать лет"). Важно отметить, что Онегин приезжает в деревню, где встречается с Ленским, из Петербурга, а Ленский возвращается из германского университета. Друзья-соперники сходятся как бы на "нейтральной территории". Автор подчеркивает постоянную пикировку между героями ("меж ними все рождало споры"), которая в конце концов выливается в дуэль. Система персонажей романа сохраняет явный отпечаток романтического двойничества. Онегин и Ленский отрефлексированы в романе как варианты социальных типов, как два современника автора, но сама система их отношений в сюжете произведения структурируется по модели двойничества. При этом двоемирие здесь демистифицировано, опрокинуто в представление о "среде" как важном факторе формирования характеров. Двоемирие в "Евгении Онегине" - во многом разность культур, литературно-романтических влияний, которые испытывают герои. Светский "москвич в гарольдовом плаще" невольно воспроизводит в своем поведении байронический миф, т. е. зрелую фазу романтизма. Ленский же с его "геттингенской душой" наивно и несколько провинциально следует ранним германским образцам, которые уже превратились в шаблоны и стереотипы "вялого" письма.

Важно отметить общие корни двойников-антагонистов ( Онегин и Ленский - друзья и оба чужаки для провинциального поместного дворянства). Наличие общих корней, каковыми может быть кровное родство, общее детство, общее тело ( как у Джекила и Хайда), сходный социальный статус, возраст, является существенным и неотъемлемым признаком этого типа двойничества. Генезис общих корней заслуживает особого разговора.

* * *

В монографии "Гармония -цель -гармония" мы показали, что бинарные оппозиции на практике реализуются как тернарные структуры, в которых ведущую роль играет ценностное поле (абсолют), связующий элементы двучлена. В результате сознание, в том числе и художественное, организуется по модели : субъект - абсолют - объект. Сам абсолют как некий закон, определяющий взаимоотношения субъекта и объекта, на разных этапах культуры проявляет себя то как тяготеющий к объекту ( сверхобъект судьба), то как аккумулирующий в себе черты суверенного субъекта (трансцедентный сверхсубъект). Отталкиваясь от этих рассуждений, Н.А.Чуракова предлагает называть абсолют "символом сознания", с помощью которого человек маркирует окружающее его пространство.25

Двойничество в системе бинарных, а точнее, тернарных структур занимает особое место. Его схема может быть представлена так: субъект абсолют -субъект.

Эта архаическая по своему генезису структура базируется на максимальном тождестве субъекта и внеположенного ему пространства, которое нельзя в полной мере охарактеризовать как объект, ибо оно представляет собой продолжение субъекта. Это пространство ( мир) является в той же мере подвижным, в какой подвижен субъект, и творится им буквально из себя. Мифологические персонажи исходного архетипа существуют в дообъектном мире, в пустоте, один на один со своей творческой энергией.

Архетип двойничества описывает суверенность творческого субъекта через другого творца, ибо в сознании пока нет иных моделей для его описания. Социальность в двойниковой структуре присутствует в элементарной форме, но эта форма играет роль кирпича, из которого потом будет возведено сложное здание будущей общественности. Это тот элемент художественного языка, та простейшая "грамматическая структура", без которой немыслимы ни фольклор, ни литература.

Общие корни двойников связаны с тернарной реализацией бинарной модели. В мифотекстах связующий субъекты абсолют по сущности своей не является ни сверхсубъектом, ни сверхобъектом, а занимает промежуточное положение. Он представляет собой некую точку соединения-разрыва, напоминает зеркало, в котором персонажи соотносятся как "я" и

"отражение". Этим зеркалом в архаике был ритуал, направленный на установление тождества и различий. Возможно, ритуал вначале был сродни животной идентификации ( обнюхивание, осматривание и т.д.), и только с развитием сознания стал принимать образные формы.

"Зеркальные" отношения двойников реализуются в отношениях,подобных пародированию: поведение одного субъекта как бы выворачивается наизнанку в поведении другого, естественно, в той системе семантических отношений, которая характерна для каждого конкретного случая. Это может проявляться уже в именах мифологических героев, а точнее, в семантике имен, например, Прометей и Эпиметей.

Архаическое "пародирование" может выступать как "саморазвенчание". Это наблюдается тогда, когда мы имеем дело с единым двуприродным первосуществом.

Таков палеоазиатский Кутх, несущий в себе и серьезное, и трикстерское начало.26 Иллюзия самопародирования, саморазвенчания такого мифологического существа, как Кутх, связана с важнейшей его функцией медиаторством. Мифы о вороне ( Кутхе, Кукки и т.д.), по мнению Е.М.Мелетинского, являются общими для всех палеоазиатских народов Чукотки, камчатки, Аляски и Северной Америки. У каждой народности преобладает свой вариант образа ворона и соответствующий этому варианту комплекс фольклорно-мифологических жанров, но медиаторство ворона, его роль связи важнейших элементов картины мира присутствует всегда.

Примеры, приводимые Е.М.Мелетинским, иллюстрируют такую роль ворона в бинарных оппозициях : сухое-влажное, суша- море, соленая -несоленая влага, зима- лето, ум - глупость, мужское - женское, человеческое -животное, природа - культура. При этом образ ворона ассоциируется с одним из членов оппозиции. Так, хриплый голос ворона соответствует представлению о связи ворона с сухостью. В мифах северо-западных индейцев ворон получает воду после того, как показывает сухой язык.27

Мифы о Вороне трактуют его качества и свойства как процесс, как "историю" ( вспомним определение мифа, предложенное А.Ф.Лосевым: "Миф есть в словах данная чудесная личностная история"28), сюжет которой - сотворение-сопряжение противоположных элементов мира. Так, ассоциируясь с сухостью, Ворон тем не менее часто контактирует с морем и рекой. Это вылилось в международный архетип, связывающий Ворона со всемирным потопом. Можно сказать, что "сухость" Ворона и выявляется лишь тогда, когда речь заходит о воде, влаге. Он расширяет сушу за счет моря, в мифе о потопе спасается от воды, улетая на небо, вступает в брак с водоплавающими птицами ( уткой, гусыней, лебедью). Если вернуться к нашей формуле архаического прадвойничества ( субъект --абсолют субъект), то в образе палеоазиатского Ворона мы имеем дело со слиянием триады в одном образе, ибо Ворон выступает одновременно и как сдвоенный субъект творческой деятельности, в состав которой как неотъемлемая часть входит хитрость, обман, сопричастные сакральной мудрости, - и как своеобразный сам себя гармонизирующий и организующий абсолют.

Впоследствии единый образ распался : у одних народов стал преобладать образ Ворона - демиурга и культурного героя, у других чаще встречаются мифологические анекдоты о Вороне-трикстере, у третьих - серьезный и смеховой варианты образа Ворона распределяются по разным жанрам фольклора.

Напрашивается вывод: со временем Ворон превращается в символ определенного мира. Лучше всего это подтверждает ительменская сказка "Битва двух Кутхов", которую Е.М.Мелетинский считает неожиданным и случайным проявлением связи Ворона с водной стихией.

В этой сказке появляются вороны-двойники : морской Кутх и речной Кутх. Противопоставленность двойников в сказке чисто пространственная. Один Кутх воплощает собой море, другой - реку: " Речной Кутх отправился к морю. Морской Кутх отправился к реке. Встретились они на середине. Сразу кинулись друг на друга, стали бороться. Никто не победил".29

Показательно, что кровавый поединок двух воронов ( "Кровь потекла. Вся земля покраснела. Так дрались, что все мясо до костей друг у друга содрали") был прерван некой старушкой, образ которой, вероятно, восходит к самому архаичному пласту мифологии - великой матери - прародительнице.

Старушка вылечила воронов, помирила их, и те "отправились по домам", т. е. разошлись по своим мирам.

Сказка наглядно иллюстрирует важный этап возникновения двойниковантагонистов. Вместо одного образа с двойной функцией ( серьезносмеховой) появляются два зеркально-симметричных образа. Сюжетные функции Кутхов в сказке одинаковы, однако появляется весьма важный структурный элемент - пространственная противопоставленность, закрепленность каждого за своим миром. Важно, что поединок персонажей сказки происходит "на середине", т.е. на границе миров. Здесь просматривается зародыш будущего сюжета: двоемирие, конфликтпротивоборство, общие корни героев, маркируемые общим именем.30 Сюжет сказки имеет ярко выраженные ритуальные корни. Особенно интересен здесь образ старушки, которая лечит и мирит Кутхов посредством ритуальномагических действий ( слово, дуновение, наложение рук). Этот проникнутый архаикой сюжет содержит в себе прообраз не только двойников антагонистов, но и двойничество близнечного типа, что связано с симметричностью персонажей и их функций.

Подводя некоторые итоги, следует отметить, что архетип двойниковантагонистов восходит к архаическому мифу о культурном герое. На какомто этапе ( Е.М.Мелетинский полагает, что в период разложения родового строя31) этот образ раздваивается и появляется пары типа : серьезный персонаж, ответственный за порядок в космосе, и пародирующий его трикстер. При этом многие функции культурного героя сохраняются у трикстера в сниженном, как бы перевернутом виде, иногда приобретая оттенок демонизма (скандинавский Локи). Функция пародирования, на наш взгляд, первоначально служила маркировке отличий двойников. За каждым из двойников как бы закрепляется свое пространство. Двойники (кавказские Сырдон и Сослан, маланезийские То Кабинана и То Карвуву, Прометей и Эпиметей, Один и Локи) связаны, как правило, отношениями родства (иногда имеют общую мать) или побратимства. Последнее можно рассматривать как след их прежней единой природы.

Генезис двойничества свидетельствует о том, что главным импульсом к развитию этой структуры было осознание социальных процессов. Бинарная модель двойников-антагонистов является частным, хотя и весьма существенным выражением бинарности конструирования мира человеческим сознанием в целом. Двойничество - это реализация бинаризма в плане осознания социальной роли человека.

Если мифы о едином первосуществе фиксировали осознание человеком своего места в природе, среди других ее существ и явлений, то двойниковые прастркутуры моделируют социальную организацию человеческой жизни, осмысливают место человека среди других подобных ему и отличных от него существ.

Важнейшим признаком ЛЮБОГО ТИПА ДВОЙНИЧЕСТВА является наличие у его агентов общих корней. Выражение "общие корни" следует понимать достаточно широко, включая в него любые рудименты первоначального единства.

Самый древний и очевидный след этого единства - двойники-братья, часто восходящие к мифологическим близнецам. В литературе, однако, братья встречаются не так уж часто. Гораздо распространенней оказываются субституты "братства": побратимы, крестовые братья, друзья. Двойникибратья часты в "близнечном типе": Менехмы, русские Фома и Ерема из сатирической повести 17 века, братья Красовы из "Деревни" И.А.Бунина.

Иногда общее происхождение двойников мистифицируется и вместо физического братства возникает родство духа, мотивирующее однако полное телесное сходство. Пример - новелла Гофмана "Двойник", где герои похожи потому, что были зачаты в одну ночь двумя разными женщинами, влюбленными в одного человека, хотя и от разных отцов.

Иногда мы сталкиваемся с братьями по отцу. При этом черты трикстера, иногда демонического характера, приобретает бастард. Это можно наблюдать и в фольклоре, и в литературе. Например, в узбекском эпосе "Алпамыш" герою противопоставлен сын рабыни Ултантаз, который пытается в отсутствие Алпамыша вступить в брак с его женой и захватить власть. Отношения "законный- незаконный" сыновья можно обнаружить в таких парах, как Эдгар и Эдмонд ( "Король Лир" Шекспира), Иван и Смердяков ( "Братья Карамазовы"), отчасти, Герман и Феликс ( "Отчаяние" В.Набокова). Особый и редкий случай - разнополая пара Виола и Себастьян из комедии Шекспира "Двенадцатая ночь". Двойничество здесь связано с травестированием и как бы инициируется карнавальной стихией.

В связи с дружбой в роли субститута родства стоит обратить внимание на такое явление, как "эпическое двойничество". Оно характеризуется своеобразной асимметрией: один из двойников - эпический герой - в паре выступает как ведущий, главный. Другой двойник имеет вторичную функцию, как бы оттеняя героическую избыточность эпического героя.

Отношения героев внутри эпического двойничества - своеобразный патронаж, в средневековом эпосе, например, двойники иногда связаны вассально-сюзеренными отношениями, как Гунар и Хегни в героических песнях "Старшей Эдды". Сюжет об эпических двойниках всегда связан с темой героической гибели, при этом друг эпического героя всегда погибает первым.

Наиболее архаический вариант эпических двойников в письменном эпосе можно обнаружить в "Песне о Гильгамеше". Здесь различие между двойниками обусловлено остатками древнего двоемирия, описываемого оппозицией "природа - культура". Друг Гильгамеша Энкиду - дикое лесное существо со следами зооморфного происхождения. Гильгамеш - человек цивилизации- приобщает Энкиду к культуре, как бы патронируя его, играя роль "культурного героя". То, что Энкиду умирает первым, вызывая этим у Гильгамеша трагическую мысль о смертности всего земного, объясняется, вероятно, генетической близостью этого образа животному миру, ассоциирующемуся с хаосом и смертью. Он как бы "оттягивает", принимает на себя и одновременно актуализирует смерть.

В эпической паре трикстерские черты патронируемого двойника чрезвычайно сглажены. Если в облике Энкиду еще присутствуют некоторые признаки стихийности и архаичного комизма, то в таких парах, как Ахилл Патрокл, Роланд -Оливье,  мы имеем дело с персонажами одного мира, одного клана, одного сословия. От древней разномирности в этих двойниковых структурах сохранилось только то, что "младший" умирает первым. Думается, что в последующей традиции, например, в европейском рыцарском романе, пара эпических друзей трансформируется в господина и слугу, рыцаря и оруженосца.

В "Дон Кихоте" Сервантеса рудименты эпического двойничества приобретают карнавальную семантику. Взаимоотношения в сюжете рыцаря и оруженосца снова начинают приобретать структурные черты пары "культурный герой - трикстер", но эта древняя оппозиция под влиянием карнавальной поэтики и эстетики литературного пародирования оказывается децентрованной: Дон Кихот и Санчо Панса в равной мере обладают качествами и культурного героя, и трикстера. На это указывает даже этимология их имен - "сыр" и "брюхо".

Конечно, "эпические двойники" и "карнавальные пары" не связаны напрямую генетическими отношениями, но совершенно очевидно, что они имеют общее происхождение и представляют собой два варианта развития исходной праструктуры. От матрицы антагонистического двойничества эта структура отличается ослабленностью мотива двоемирия. В сюжетах, где присутствуют эпические двойники и карнавальные пары, мы имеем дело с единым пространством: героическим или смеховым. Эпические двойники это героический вариант развития исходного архетипа, карнавальные пары смеховой.

В "Дон Кихоте" Сервантеса оба варианта встречаются. Они связаны отношениями пародирования, можно сказать, что героическое выступает в этом романе двойником смехового.

В эпоху Просвещения весьма распространенной оказывается структура, в которой двойники, связанные отношениями иерархии, осмысливаются в духе концепции человеческой природы, существующей в конфликте, разворачивающемся внутри оппозиций: цивилизация - дикость, естественность - извращенность, рациональность - стихийность, добро - зло.

Так, отношения Робинзона и Пятницы, единственных людей на необитаемом острове, реализуются в первой части романа как культурный патронаж. Пятница -ведомый, Робинзон - ведущий, Пятница -дикарь, Робинзон - в полном смысле этого слова "культурный герой", воспроизводящий цивилизацию на пустом месте. Пуританин Робинзон дидактичен и серьезен, Пятница - комический неофит.

В "Истории Тома Джонса, найденыша" Филдинга мы уже имеем дело с антагонистическим двойничеством, которое имеет, впрочем, некоторые признаки "эпического двойничества" и некоторые особенности карнавальнотрикстерской пары, свойственной плутовскому роману. Том и Блайфил братья, имеющие общую мать ( мотив, комически выворачивающий наличие общего отца), Том героичен, но неистовость, присущая эпическому герою, часто трактуется в романе в комическом ключе: естественность и благородство Тома становятся источником его злоключений, в чем-то аналогичных мытарствам героев плутовских романов, но эти же качества в конечном итоге и спасают Тома. Блайфил предстает в романе типичным трикстером - негодяем под маской ханжеской добродетели, алчным хитрецом. Игра двойниковых структур в романе Филдинга помогает автору разрешить конфликт естественной добродетели и социального неравенства в свойственном Просвещению компромиссном плане. Авантюрная фабула все расставляет по местам: добродетельный Том оказывается законным наследником, а мерзкий Блайфил - безродным отщепенцем. Сходная структура обнаруживается и в "Векфилдском священнике" Голдсмита.

Следует заметить, что на рубеже XVII1-Х1Х веков двойничество активно используется в произведениях с философской интенцией, таких как "Жакфаталист и его хозяин" Дидро, "Разбойники" Шиллера, "Фауст" Гете.

Антагонистический тип начинает описывать борьбу темного и светлого внутри индивида, а две фигуры становятся своеобразным рационалистическим приемом, заостряющем мировоззренческую направленность. Эта тенденция полнее реализуется в романтизме, в котором двоемирие становится внутренним конфликтом субъекта. Общие корни здесь осмысливаются как противоречивость человеческой души. Здесь часто встречаются мотивы зеркальности светлого и инфернального, как в "Элексире Сатаны" Гофмана или "Петере Шлемиле" Шамиссо. В "Золотом горшке" центральный персонаж двоится на обывателя и субъекта чудесного приключения.

В "Двойнике" Ф.М.Достоевского Голядкин-старший и Голядкин-младший соотносятся как две стороны больной души героя. В реализме общие корни двойников приобретают социальную окрашенность, которая выступает как результат влияния среды. Чацкий и Молчалин из "Горя от ума" как двойники обычно не осознаются, однако черты антагонистического двойничества в этом дуэте несомненно присутствуют. Их общие корни просматриваются сквозь призму художественного пространства пьесы. Следами этих корней является "борьба" за Софью и особое пристрастие к самоопределению по отношению к "веку минувшему". Чацкий -"культурный герой", сокрушающий в своих монологах мир ложных ценностей фамусовского общества, Молчалин - плут, ловко эксплуатирующий эти ценности. На уровне любовного конфликта герои вступают в своеобразное единоборство, однако Молчалин субъективно не чувствует себя конкурентом Чацкого, и в этом причина личной трагедии главного героя "Горя от ума". Концепт двойничества оказывается ложным потому, что социальная жизнь усложняется, она десубъективизируется. На пути Чацкого стоит не негодяй, не антигерой, а целый комплекс разнообразных интересов, многофакторных мотивов человеческого поведения. Усложнившаяся концепция мира, среды ведет к размыванию двойникового противостояния. Два персонажа, как правило, одного возраста, сходные по социальному опыту, воспитанию, противостоят не столько друг другу, сколько окружающему их миру, по-разному строя свои отношения с этим миром. Системно-парные отношения остаются лишь как след былого противоречивого "родства".Один из персонажей "слегка" культурный герой, "слегка" учитель, порою в силу большего жизненного опыта, другой трактуется в слабо комическом ключе. Ему свойственна несамостоятельность

суждений, вторичность поведенческой модели, пассивность ( Печорин Грушницкий, Адуев старший - Адуев младший, Штольц - Обломов, Базаров Кирсанов). Двойничество осмысливается как разные ВАРИАНТЫ СОЦИАЛЬНЫХ ТИПОВ. Парность героев в реализме не формальный прием, найденный авторами для убедительности повествования, - это след древней структуры, ставшей элементом художественного языка. Любопытно, что освоение литературой новых общественных типов почти всегда требует "пары". Пара оказывается и той почвой, от которой отталкивается художник, создавая в своем произведении образ массоидного человека. Этот процесс зафиксирован в "Двойнике" Достоевского. Господин Голядкин с ужасом обнаруживает, как множатся его копии, как по улице бегут сотни, тысячи Голядкиных, но первым шагом к этому кошмару становится появление двойника.

Разные варианты антагонистического двойничества, разная трактовка единства и мотивов противостояния становятся в ХХ веке предметом художественной рефлексии как элементы языка культуры. В этом плане показательна новелла Х.Борхеса "Три версии предательства Иуды". Цель Борхеса - показать рождение трагического сознания человека ХХ века. Герой новеллы Нильс Рунеберг, член шведского Национального евангелического общества, живет в переломное время "анализа, исторических и филологических контроверз", время, когда из рационалистического позитивистского сознания девятнадцатого века рождается парадоксальная метафизика века двадцатого с ее размытым ценностным центром и неразличимостью добра и зла. Период активной деятельности Нильса Рунеберга 1904-1912 годы. В это время он создает книгу " Kristus och Judas" ( Христос и Иуда") и две редакции монографии "Den hemlige Fralsaren" ("Тайные спасители"), а в 1912 году, сделав безумное открытие, умирает от разрыва аневризмы.

В эти годы европейская культура апеллирует к мифу, чтобы понять через него противоречивую природу современного человека. Герой новеллы обращается к традиционному христианскому концепту, к паре Христос-Иуда, пытаясь заново сакрализовать эту обветшалую модель. Мифотворчество осознается Нильсом Рунебергом как поиск истины, которая восстановит прерванную связь времен и традиций. Противостояние Иисуса и Иуды осмысливается героем новеллы как антагонистическое двойничество.

Три версии предательства Иуды следуют в тексте в порядке, обратном исторической эволюции этой структуры. Рунеберг отвергает рационалистическую социальную версию, что "Иуда предал Христа, дабы вынудить его объявить о своей божественности и разжечь народное восстание против гнета Рима"32. Вторая версия заключается в том, что Иуда "единственный из апостолов угадал тайную божественность и ужасную цель Иисуса"33. Его поступок - это последовательное принятие учения Христа, гипертрофированный, почти безграничный аскетизм, грандиозное смирение, потому что он умертвил не плоть, но дух, считал себя недостойным быть добрым, полагал, что блаженство, как и добро, - это атрибут божества, а люди не в праве присваивать его себе. Перед нами антагонистическое двойничество метафизического характера с ярко выраженным двоемирием. В ходе конфликта Христа и Иуды в этом варианте каждая из фигур обретает свой мир, становится ответственной за свой миропорядок, зеркально отражающий миропорядок двойника34: " Миропорядок внизу - зеркало миропорядка горнего; земные формы соответствуют формам небесным; пятна на коже - карта нетленных созвездий; Иуда неким таинственным образом - отражение Иисуса"35.

Третья версия, та, что свела Рунеберга с ума, представляет собой слияние оппозиций, подобное архаическому. В основе слияния - деконструкция абсолюта, высшей ценности, удерживающей Христа и Иуду в пределах миропорядка. Согласно этой версии, "Бог стал человеком полностью, но стал человеком вплоть до низости, человеком вплоть до мерзости и бездны. Чтобы спасти нас, он мог избрать любую судьбу из тех, что плетут сложную сеть истории; он мог стать Александром, или Пифагором, или Рюриком, или Иисусом; он избрал самую презренную судьбу: он стал Иудой"36. Эта версия реализует оппозицию "Творец-Иуда", которая соответствует противопоставлению "мира горнего" "миру земному". Если Бог - это демиург, то его земное воплощение - Иуда - презренный трикстер. Фигура Иисуса как бы выносится за скобки, он оказывается "иллюзией для слабых духом", утешением для толпы. Мерзость человеческая и есть знак богоизбранности: "...образ сына, который, казалось, был исчерпан, он (шведский ученый-богослов - С.А., И.С.) обогатил новыми чертами - зла и злосчатья"37. В третьей версии исходный архетип "демиург -культурный герой - трикстер" предстает в своей ритуально-архаической нерасчленимости в виде единого первосущества. Двойничества уже нет. Четких гуманистических оппозиций тоже. Истина теряет рационалистическую оболочку и приобретает характер ужасающего откровения. Нильс Рунеберг избранный: "Неверующие априори сочли его ( доводы - С.А., И.С.) нелепой и вымученной богословской игрой; богословы отнеслись с пренебрежением"38 Ученый не может жить со своим откровением в мире, по инерции существующим на рациональных основах. Неслучайно шведский богослов чувствует себя подобным великим пророкам и посвященным, узнавшим тайну Бога.

Таким образом, стремление человека ХХ века соизмерить свое бытие со ВСЕМ культурным пространством, освоив маргинальные, темные, отвергнутые рационализмом структуры, Борхес передает через манипуляции сознания с архетипом двойничества. Рассуждая об архетипах, неких устойчивых матрицах, восходящих к ритуально-мифологическим моделям, Е.М.Мелетинский настаивает на том, что само понятие архетип неразрывно связано с сюжетом. Выражение "сюжетный архетип" для ученого является понятийной тавтологией. То, что древние структуры, породившие язык культуры и художественный язык, актуализируются благодаря сюжету, а не наоборот ( набор ключевых фигур или предметов- символов порождает те или иные мотивы) объясняется генезисом. Генезис - в архаическом мифе, а "мифическая ментальность отождествляет начало ( происхождение) и сущность, тем самым динамизируя и нарративизируя статическую модель мира"39

Тот или иной тип двойничества связан с определенной фабульносюжетной моделью в силу своего мифологического генезиса, потому что "в мифологии само описание мира возможно только в форме повествования о формировании элементов этого мира и даже мира в целом".40 Нарратив двойников-антагонистов по определению включает в себя повествование о борьбе. Внутренний конфликт образует сюжет, структуру которого можно условно назвать ДРАМАТИЧЕСКОЙ. Двойники-антагонисты характеризуются несколько гипертрофированной субъектностью, поэтому в сюжете о них часто присутствует мотив активного противостояния.

Рудименты этого мотива обнаруживаются даже у "эпических двойников", которые принадлежат одному миру. Хрестоматийный пример - спор Роланда и Оливье из-за рога, который трижды воспроизводится в поэме. Думается, что этот спор первичнее его последующей эпической мотивировки выделения храбрейшего из храбрых. Внутренняя конфликтность моделей антагонистического двойничества делает ее привлекательной для авантюрных жанров (готический роман, приключенческий роман, фантастический роман, деиектив) и, безусловно, для драматургии. Эта художественная модель достаточно пластична и встречается в любых родовых и жанровых формах, где присутствует мотив столкновения, борьбы. В лирике, роде литературы, где практически отсутствует фабульность, антагонистическое двойничество может формировать лирический сюжет через мотивы-контрапункты (например, у А.Блока).

Таким образом, модель двойников-антагонистов оказывается чрезвычайно свободной и продуктивной. При желании ее можно обнаружить в любом повествовательном произведении, по крайней мере, на периферии. Эти периферийные элементы, конечно, не осознаются как проявление двойниковых архетипов, но такой потенциал они, безусловно, имеют. В частности, возможность двойничества шекспировских Розенкранца и Гильденстерна реализовал в шестидесятые годы ХХ века Томас Стаппард в пьесе "Розенкранц и Гильденстерн мертвы", осмыслив этих персонажей по модели близнечного типа.

Чаще всего следы двойничества, восходящие уже не к архаическому мифу, а к той или иной художественной традиции, оказываются размытыми, как бы опрокидываясь в подтекст, но это не означает, что старая модель не работает в новом художественном пространстве.

Современные аналитические практики, в частности деконструктивизм, склонны возвращать маргинальным элементам текста утраченный блеск и содержательность. Такая склонность имеет вполне объективные основания, когда речь идет о двойничестве. Эта модель манифестирует фундаментальный принцип конструирования мира человеческим сознанием принцип бинаризма. Сегодня пишут о кризисе бинаризма, суть этого кризиса в том, что оппозиции мышления и языка в нашу эпоху предстают как весьма относительные. Члены бинарных оппозиций "превращаются" друг в друга, образуя с членами других бинарных соотношений вовсе не стройную систему, а некое сложное, фактически неупорядоченное образование, лишенное центра. На смену структуре, под которой понимается упорядоченное вокруг некой доминанты множество элементов, приходит ризома. Термин "ризома", заимствованный из ботаники и означающий мицелий, грибницу, был предложен Ж.Делезом и Ф.Гваттари для характеристики современного сознания, в котором господствует плюрализм и уживаются эклектичные представления о мире.41 Думается, однако, что радикальная критика бинаризма во многом отталкивается от представления, согласно которому бинарность отождествляется с антагонизмом и рассматривается как абсолютная противоположность. Другими словами, неприятие бинаризма в какой-то степени связано с реакцией на архетип антагонистического двойничества, весьма распространенный в европейской культуре. Древняя модель здесь "усилилась" под влиянием христианства, которое достаточно жестко противопоставляет такие элементы сознания, как жизнь -смерть, дух материя, небо - земля, добро - зло. Любопытно, что критика бинаризма совпала с практически полным уходом моделей с двойниками-антагонистами в массовую культуру. Однако бинаризм не всегда связан с антагонизмом, а двойничество не всегда предполагает противостояние своих агентов. В своей книге "Гармония -цель - гармония: художественное сознание в зеркале притчи" мы пытались показать, что двучлен (бинарная оппозиция) функционирует в пространстве культуры как трехчлен, и реально человеческое сознание оперирует не бинарными, а троичными (тернарными) структурами, а сам принцип внутренней организации двучлена во многом зависит от медиативного элемента, соединяющего и разделяющего полюса оппозиции. Системные отношения внутри двучлена могут быть разными.

Существует не только антагонистический тип двойничества, но и другие разновидности, о которых речь пойдет в следующих главах. Сам антагонизм внутри бинарных оппозиций и, как его проявление, антагонистический тип двойничества в истории литературы проявляет себя скорее как тенденция, и в конкретных произведениях нередко присутствует контаминации разных моделей двойничества.

Глава вторая. КАРНАВАЛЬНЫЕ ПАРЫ.

Размышляя о двойниках в монографии "Поэтика сюжета и жанра" О.М.Фрейденберг сосредоточивается главным образом не на противоборствующих персонажах ( антагонистах), а на двойниках-дублерах. Эти двойники принадлежат как бы к одному миру. Раздвоение исходного образа исследовательница связывает с "прохождением героями фазы смерти и позднейшим отделением этой второй временной функции"42. Сначала "основной герой" дублировался зверем или родственником ( так, Геракла в смерти дублирует его двойник- брат Ификл). Поздее появляются фигуры слуги, раба, шута, парасита, повара, обжоры, пьяницы, льстеца, наперсника и т.п. вплоть до литературы нового времени. Генезис двойников-дублеров у Фрейденберг связан с ритуалом, организующим контакт жизни и смерти.

Двоемирие в случае двойников-дублеров приобретает особый характер. Один из двойников генетически восходит к архаическому представлению о мире живых, другой же выступает как субститут мира смерти. Двойникидублеры, не вступая в прямое противоборство, существуют как бы на грани этих миров. Один из двойников - комический дублер ("шут") замещает серьезного героя в злоключениях смерти. В сохранившихся текстах, начиная с греческой драмы, чаще встречается не сама смерть, а ее "метафоры", которые в самом общем виде можно назвать "низвергающим развенчанием".

Идеи О.М.Фрейденберг о двойниках-дублерах, нашедших мощный отклик в обряде, сказании и литературе", соприкасаются с идеями М.М.Бахтина. Поэтому одним из типов двойничества можно считать тип, когда персонажи находятся друг с другом в отношениях взаимодополнения и взаимозамещения. В отличие от эпических двойников, эта разновидность всегда связана со смехом и с тем, что М.Бахтин называл карнавальностью.

Этот тип двойничества мы, чтобы не прерывать традиций теоретической номинации, будем называть карнавальными парами. Он весьма распространен в литературе, хотя не всегда очевиден. Карнавальные пары часто переосмысливаются под влиянием социальных представлений, испытывают на себе воздействие той культуры, внутри которой функционируют. Хрестоматийные карнавальные пары - Пантагрюэль и Панург, принц Гарри и Фальстаф, Дон Кихот и Санчо Панса, Лир и шут упоминаются у Бахтина. В этих дуэтах распределение смехового и серьезного в них не полярно, как в двойниках-антагонистах, а синкретично: каждый из членов пары и смешон, и серьезен, хотя герои все-таки маркируются по признакам "высокое - низкое". Так, в паре Пантагрюэль Панург носителем возрожденческого гуманизма является в большей степени Пантагрюэль. В паре принц Гарри -Фальстаф идея порядка сосредоточена больше в образе принца. В дуэте Дон Кихот и Санчо высокие идеи проповедует безумный идальго. В тандеме Лир - шут ренессансный трагизм сосредоточен в образе короля.

В ближайшем генезисе сюжеты о карнавальных парах восходят к европейскому карнавальному сознанию и в значительной степени имеют игровой характер. По мнению М.М.Бахтина, карнавальная пара моделирует единство мира, неуничтожимость народного тела, победу свободы, полноты жизни над средневековым аскетизмом и официозной культурой тотальной регламентации человеческого существования. В указанных примерах официальная средневековая культура осмысливается как смерть, которую путем осмеяния нужно превратить в жизнь. Возрожденческие карнавальные пары функционируют на грани эпох и культур - официальной и народной.43 Однако пары, аналогичные ренессансным, можно встретить и в античности, прежде всего в античной комедии, но еще в большей степени распространены они в постренессансной европейской литературе.

В эпоху барокко "карнавальные пары" широко представлены в плутовском романе, правда, миросозерцание эпохи сводит на нет "положительность" одного из двойников. Вместо него появляется мотив наставничества в низменных делах. Яркий пример - роман Гевары "Хромой бес". Нечто подобное мы видим и в драме Тирсо де Молины "Севильский озорник, или Каменный гость", правда, здесь граница между циничным господином и его слугой-двойником сугубо социальная.

В эпоху Просвещения "карнавальные пара" оказываются втянутыми в рационалистические философемы. Примером здесь могут служить не только Робинзон и Пятница, но и многочисленные дуэты господина и слуги, хотя в последних оппозиция серьезного и смехового превращается в своеобразную иерархию человеческих качеств. В конце этой эпохи пара "господин-слуга" переозначивается, и в комедиях Бомарше о Фигаро "низкий" персонаж, безродный цирюльник становится средоточием человечности и центральным героем, его господин играет в основном пассивную роль, приобретая множество шутовских черт, и в значительной мере превращается в носителя социальных предрассудков. То же можно наблюдать и в комедии К.Гольдони "Слуга двух господ".

К "карнавальным парам" в определенной степени можно отнести и Фауста с Мефистофелем Гете. Здесь внутри пары парадоксально распределяются функции блага и зла, при этом комическое оказывается закрепленным за злом. Пара Фауст - Мефистофель воспринимается сегодня как некий "вторичный архетип", традиционный "вечный образ", воплощающий дуализм добра и зла.44 На фоне предшествующей литературы здесь наблюдается некоторое "спрямление" сложных отношений смехового и серьезного. Смеховое как бы утрачивает свою созидательную силу, превращаясь в провокативный импульс. Фауст серьезен, и эта серьезность усиливается к концу второй части. Показательно, что и проделки Мефистофеля постепенно утрачивают амбивалентный характер, и в финале этот персонаж выступает только как дух зла. Карнавальные пары чаще актуализируются в литературе переломных эпох, в периоды социальных и духовных кризисов. В "спокойное" время они существуют в рудиментарном, ослабленном виде, проявляясь в виде персонажного дуэта господин-слуга.

Такова, например пара Петруша Гринев - Савельич из "Капитанской дочки" Пушкина. Начинающий служебную карьеру дворянский недоросль часто оказывается в комических или трагикомических ситуациях ( проигрыш Зурину, история с тулупчиком, дуэль, сцена казни). Савельич тоже наделен качествами комического наставника. Можно привести, например, его "счет" пугачевцам, воспроизводящий стиль демократической сатиры 17 века ( "Опись приданому"). Этой знакомой бунтовщикам традицией можно объяснить реакцию Пугачева на список разграбленных вещей. Приведем полностью эту имплицитно ( в плане литературной традиции) комическую сцену:

" В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать, что из этого выйдет.

<...> Обер-секретарь громогласно стал по складам читать следующее:

" Два халата, миткалевый и шелковый полосатый, на шесть рублей".

- Что это значит? - сказал, нахмурясь, Пугачев.

- Прикажи читать далее, - отвечал спокойно Савельич.

Обер-секретарь продолжал:

" Мундир из тонкого зеленого сукна на семь рублей.

Штаны белые суконные на пять рублей.

Двенадцать рубах полотняных голландских с манжетами на десять рублей.

Погребец с чайною посудою на два рубля с полтиною..."

- Что за вранье? - прервал Пугачев. - Какое мне дело до погребцов и до штанов с манжетами?

Савельич крякнул и стал объясняться.

- Это, батюшка, изволишь видеть, реестр барскому добру, раскраденному злодеями...

- Какими злодеями? - спросил грозно Пугачев.

- Виноват: обмолвился, - отвечал Савельич. - Злодеи не злодеи, а твои ребята таки пошарили да порастаскали. Не гневись: конь о четырех ногах да спотыкается. Прикажи уж дочитать.

- Дочитывай, - сказал Пугачев. Секретарь продолжал: " Одеяло ситцевое, другое тафтяное на хлопчатой бумаге - четыре рубля.Шуба лисья, крытая алым ратином, 40 рублей. Еще заячий тулупчик, пожалованный твоей милости на постоялом дворе, 15 рублей"45

В этом реестре и детали, и ритм, и контекст вызывают ассоциации с сатирическими "Росписями о приданом", которые возникли в 17 веке и достаточно активно функционировали в низовой литературе 18 века. Для сравнения приведем отрывок из "Росписи приданого жениху лукавому":

" Из платья:

...Чепчик с брыжами да карнет с ушами...

Тулуп с борами да юпка с рукавами...

Подколной зеленый тулуп да жениху горшок на пуп...

Балахон браной из материи поганой, весь изодранной.

На ноги столярные чулки да штукотурные башмаки...

Душегрейка с ушами оторочена вшами..."46

Дуэт Савельича и Петруши Гринева через много лет "откликнулся" в последней чеховской комедии. Пара Гаев - Фирс тоже представляет собой комический симбиоз барина, недотепы, вечного недоросля, не умеющего даже самостоятельно одеться, и хлопотливого старого слуги, не разбирающегося в современной жизни. При этом Фирс выполняет свои обязанности с почти сакральной серьезностью, которая в комическом контексте "Вишневого сада" воспринимается как буффонада. Когда Фирс остается один в заколачиваемом доме, его хозяин перестает быть барином. Разрушена не только традиционная пара, отошел в прошлое прежний уклад жизни, гармония патриархальных отношений.

Среди пар "господин-слуга" особое место занимает неразлучный тандем Обломов - Захар. Оба неразрывно связаны с одним утопическим пространством - Обломовкой, на каждом в равной мере лежит ее печать. Пара символизирует ущербность национально- патриархальной утопии, в которой, как в архаическом празднике, иллюзорно решаются проблемы гармонии и счастья. Обломовский мир сталкивается с жесткостью современной цивилизации и противостоит ей. Оба двойника не могут найти себе места в этом мире и, неразлучные, фактически гибнут вместе. Правда, у Гончарова традиционная структура осложнена социально-конкретной мотивировкой.

Карнавальные пары достаточно широко представлены в прозе 20-х годов ХХ века, осмысливающей социальные процессы ранней советской эпохи, в частности, у Ю.Олеши, В.Катаева, И.Ильфа и Евг.Петрова. В "Двенадцати стульях", например, актуализируется классическая модель европейского плутовского романа. Остап и Киса представляют собой неразлучную пару пройдох, из которых один - плут, другой - дурак, причем плут выступает в роли наставника. В литературе так называемого соцреализма в "карнавальных парах" смеховое начало редуцируется до мотива наивности и простоватости ученика-неофита ( Жухрай -Павка из "Как закалялась сталь", Давыдов -Нагульнов - "Поднятая целина" ч.1, Давыдов - Щукарь - "Поднятая целина" ч.2).

Подведем некоторые итоги. Двойничество, структурированное по принципу карнавальной пары, актуализируется в литературе переломных эпох. Двойники не противостоят друг другу, а дополняют друг друга, реализуя идею единства мира.

Двоемирие в сюжетах о "карнавальных парах" существует как внешний по отношению к дуэту фактор. "Карнавальные пары" всегда балансируют на грани миров. С точки зрения социальной характеристики, агенты карнавальной пары - маргиналы. Общественная роль каждого из двойников амбивалентна. Образно говоря, это цари-шуты, хозяева -слуги.

В литературе нового времени социальная амбивалентность манифестируется сомнительностью происхождения обоих двойников или неустойчивостью их социального статуса. Дон Кихот - нищий идальго, не имеющий даже приличного коня и оружия, Санчо - землепашец, склонный к бродяжничеству. Лир - монарх, неосмотрительно раздавший свои владения. Робинзон - цивилизованный человек, волею судьбы ввергнутый в первобытность, Пятница - дикарь "отсортированный" традиционным социумом. Фауст - ученый, усомнившийся в положительном знании, да еще старик в облике юноши. К шаткому социальному статусу добавляется поведенческая неадекватность, что выливается в открытый комизм или скрытое смеховое начало, порожденное двусмысленностью сюжетной роли персонажа. Отношения взаимодополнения, важнейший признак карнавальной пары, проявляются внутри этой структуры как некий фон, на котором между двойниками устанавливаются отношения патронажа.

Иерархия в том или ином виде всегда присутствует внутри карнавальной пары. Вертикальная связь как раз и является основой гармонических отношений персонажей-дублеров. В типе двойников-антагонистов как правило устанавливаются отношения равенства, сюжетные функции антагонистов зеркально симметричны, что создает формальную основу для конфликта. Если структура сюжета, характерная для антагонистического двойничества, драматична, то сюжет карнавальных пар можно назвать "романным". Этот сюжет имеет ярко выраженную центробежную структуру и организуется как столкновение обоих героев с миром. Это столкновение практически всегда связано с хронотопом дороги, с мотивом путешествия.

Если двойники-антагонисты движутся навстречу друг другу или вступают в отношения преследования, то карнавальные пары странствуют по миру, деля победы и поражения.

Классический пример сюжетной организации карнавального типа двойничества - "Дон Кихот" Сервантеса. Показательно, что этот великий роман считается первым и классическим образцом этого жанра в литературе нового времени. Ведущим сюжетообразующим началом романа является хронотоп дороги, но в отличие от позднейшего плутовского романа, герои всегда возвращаются домой.

Если в авантюрно-рыцарском романе, структура которого пародируется Сервантесом, рыцарь и его оруженосец являются субъектами сказочных приключений, то Дон Кихот и Санчо всегда сталкиваются с прозой жизни, с меркантильной и циничной современной действительностью. Смеховое безумие персонажей выступает как надежный барьер их бытовому падению. Карнавальное пародирование модели рыцарского романа не только развенчивает этот обветшалый концепт, но и увенчивает идею стойкости, верности идеалу среди грязи жизни. Если Дон Кихот защищает утопию "сверху", на уровне идей рыцарского благородства, бескорыстия и прямодушия, то Санчо делает это "снизу", опираясь на народное утопическое мировосприятие. Когда скучающие придворные герцога, желая позабавиться, решают устроить издевательский спектакль и разлучают на время Дон Кихота и Санчо, циничное развенчание героев помимо воли насмешников оборачивается их карнавальным увенчанием. Если Дон Кихота низвергают по правилам придворного этикета, желая выставить его шутом, то над Санчо проделывают площадную процедуру увенчания, осмеяния, развенчания и шутовского убиения "карнавального короля" (губернатора). Жестокость испанского общества и вверху, и внизу однородна, но и вверху, и внизу этой жестокости есть мощный противовес в виде утопического сознания. Неразлучность Дон Кихота и Санчо подчеркивает единую природу этого сознания: оба героя руководствуются в своем оведении не бытовой целесообразностью, а непреложной верой в победу мечты. Будучи подвергнутыми по отдельности шутовскому развенчанию и человеческому унижению как маргиналы с непомерными претензиями, оказавшись вместе, Дон Кихот и Санчо снова возрождаются и вновь в смеховых подвигах отстаивают свои идеалы.

В отличие от двойников-антагонистов, имеющих общие корни, персонажи карнавальных пар никогда не находятся в отношениях родства ( практически не бывают братьями)47, всегда имеют разный социальный статус, разное происхождение. Но членов карнавальной пары всегда объединяет общее пространство - особая лакуна между двумя мирами, в которой они существуют и вне которой просто немыслимы. В литературе нового времени эта лакуна - на грани историко-культурных эпох. Так, Дон Кихот и Санчо Панса действуют между народной патриархальной культурой и эстетизированной высокой культурой рыцарства - с одной стороны, и меркантильной жестокой цивилизацией 16-17 веков - с другой. Робинзон и Пятница существуют на необитаемом острове, который сам по себе является метафорой экспериментальности, условности отношений цивилизации и дикости. Обломов и Захар пребывают то в изолированной от мира квартире на Гороховой, то в воображаемой идиллической Обломовке, то на даче, то на Выборгской стороне под крылом вдовы Пшеницыной. Остап и Киса из "Двенадцати стульев" ищут счастья в шатком, иллюзорном пространстве позднего нэпа, где еще теплятся надежды на личный успех.

Наличие особого пространства, как бы отграниченного от остального мира, является важнейшим структурным признаком карнавальной пары как особого типа двойничества. Если такое пространство разрушается, исчезает и карнавальная пара. Нам кажется, что разрушением особого пространства можно объяснить "странное" исчезновение верного Савельича в последних главах "Капитанской дочки" Пушкина. Родители Гринева отпускают Машу Миронову в Петербург хлопотать за Петрушу только при одном условии: она должна взять с собой девку Палашку и Савельича. По дороге Савельич и Палашка словно растворяются, и в Петебург Маша является одна. Дело в том, что особое пограничное пространство между Оренбургом и Белогорской крепостью, в котором смещались привычные функции господина и слуги ( Машу Миронову и Палашку можно рассматривать как женский вариант этой модели), сменяет официальное однородное пространство Царского Села.

Гибель вишневого сада у Чехова навсегда разлучает Гаева и Фирса. Чехов неслучайно завершает произведение трагикомической репликой забытого в старом барском доме Фирса, за которой следует знаменитый символический звук лопнувшей струны. Пара Гаев-Фирс была частью стремительно уходящей в прошлое усадебной культуры 19 века, которую и символизирует образ вишневого сада. Сад вырубается. В другой жизни патриархальный дуэт старого слуги и ребячливого барина невозможен.

Карнавальные пары предполагают особую организацию финала, в основе которой лежит идея бессмертия персонажей. Неслучайно подобные дуэты часто становятся так называемыми вечными образами, предметом интертекстуальных контактов. Физическая смерть одного или обоих персонажей ( персонажи никогда не умирают одновременно: патронируемый обычно переживает своего патрона, становясь "продолжателем" его дела) в сюжетах о карнавальных парах призвана подчеркнуть их идеальное бессмертие.

Идеальное бессмертие не обязательно включает в себя позитивное начало. В жанрах, связанных с традициями плутовского романа, финал означает неуничтожимость порока и неизбывность зла. Сюжет здесь обычно имеет концентрическую структуру, время в нем оказывается замкнутым в круг.

Яркий пример этому - советские романы 20-х годов, такие как "Двенадцать стульев", "Золотой теленок", "Зависть" Ю.Олеши. Так, сюжет "Зависти" организован как "увенчание" подонков жизни - Кавалерова и Ивана Бабичева. В романе происходит их позорное "развенчание" и осмеяние новым миром, можно сказать, целая цепочка "развенчаний" и "осмеяний", но в финале Кавалеров и Иван снова оказываются там, откуда начали свой амбициозный вояж - в кровати Анечки Прокопович. Финальная фраза Ивана как бы обозначает "запуск" нового цикла самоутверждения героев, но уже не в соперничестве с "колбасником" Андреем Бабичевым, который символизирует мощь власти, а на локальном пространстве пошлого быта.

Неуничтожимость карнавальной пары реализуется как бы помимо авторской воли, структура настолько устойчива, что буквально ведет автора за собой. Можно предположить, что активность автора проявляется главным образом на этапе художественного замысла.

Итак, взаимодополнение двойников; присущее карнавальной паре смеховое начало; патронажные отношения внутри дуэта; его особая пространственная локализация ( промежуточное положение); центробежная структура сюжета и "открытый финал", символизирующий бессмертие героев, - все это позволяет сделать предположение о генезисе карнавальной пары.

В отличие от двойников-антагонистов, здесь мы имеем дело не столько с мифологическим, сколько с мифо-ритуальным генезисом. В самом общем виде это ритуал, описывающий взаимоотношения коллектива со своим покровителем-спасителем, выступающим в роли избранника и жертвы.

Ритуальный субстрат со временем превращается в игру карнавального типа, а из нее вырастает литературный сюжет, сохраняющий смеховое и игровое начало.

В древнейших ритуалах функции будущей карнавальной пары сосредоточены в одной фигуре. Наиболее архаическая фигура - тотемный первопредок. В охотничьих ритуалах разных народов мира тотем как бы приносился в жертву самому себе для возрождения собственной магически производительной силы. Именной в этом заключается основная функция ритуальных действ, а затем и обрядовых игр многих народов Европы и Азии с медведем или быком. Таким образом, тотем осмысливается в ритуале как своеобразный патрон себе возродившемуся, а уже через это родовому сообществу. Универсальный оплодотворитель и податель пищи, тотем, символизируя коллектив и его бессмертие, в то же время от коллектива отделен, временно отторгнут. Он избранник и жертва одновременно. В дальнейшем такая роль сформирует мотив "смехового развенчания".

Развенчание - субститут убиения, смех - субститут возрождения. Ритуал принесения тотема в жертву связан с особым пространством, которое осмысливается как пространство медиативное, одновременно соединяющее и разделяющее важнейшие компоненты архаической картины мира: потомков и предков, культуру и природу, жизнь и смерть. Это ритуальное пространство является прообразом пространства праздничного: карнавальной площади, цирковой арены, стадиона, сцены, трибуны и т.д.

Сюжет ритуала имеет циклическую структуру, включающую в себя следующие этапы: восхваление и увенчание тотема, его ритуальное развенчание и жертвенное убиение, за которым следует символическое оживление и новое увенчание. Показательно, что даже в архаике бессмертие избранника и жертвы осмысливается символически как идеальное бессмертие.

В более поздних культурах, особенное раннеземледельческих, появляется антропоморфная фигура "царя-жреца", выполняющая те же функции. "Царьжрец" осмысливается как магический покровитель социума, осуществляющий его связь с природой, с ее плодородным началом. Ритуалы, связанные с этой фигурой, подробно описаны в книге Дж.Фрезера "Золотая ветвь". Показательно, что бессмертие "царя-жреца" тоже в ритуале осмысливается символически: бессмертна роль, но не сам исполнитель.

Обязательно присутствовал обряд смены потерявшего производительную силу "царя-жреца" его преемником, который воспринимается как "пришелец", как возвратившийся из смерти предшественник. Эти обряды включали в себя магический поединок старого "царя" и молодого "претендента". В ходе поединка происходило ритуальное развенчание старого "царя", его убиение. Прославлялся и увенчивался победитель. Новый "царь" осмысливался как обновленная реинкарнация старого, как возвратившийся "спаситель" и "избранник".

Ритуальная харизма магического покровителя социума позднее была перенесена на правителя, монарха, политического деятеля. Однако ритуал замены потерявшего магическую силу правителя был переадресован его символическому заместителю. Через определенные традицией промежутки времени развенчиваться вместо настоящего правителя стала фигура из низов общества: преступник, раб, слуга, позднее - шут. Постепенно исчезает и физическое убиение дублера: развенчание сводится к осмеянию и набору жестов с семантикой низвержения ( ритуальные побои, обнажения, сбрасывания с высоты и т.д.).

В искусстве рядом с серьезной фигурой появляется смеховой двойник. Десакрализация пары снимает с фигуры "правителя" функцию исключительности. Он становится или мнимым правителем, или персонажем с претензиями на харизму и учительство. Эти претензии при отсутствие сакрального статуса делают фигуру патрона в карнавальной паре потенциально смешной. На самом деле он патронирует только своего двойника. Эта вторичная функция патрона обусловила своеобразное выворачивание исходной ритуальной структуры в сюжете о карнавальной паре: патрон умирает раньше своего смехового двойника. Так, первыми умирают Дон Кихот, Обломов, Остап Бендер ("Двенадцать стульев"). Впрочем, двойники часто оба остаются живы: Пантагрюэль и Панург, принц Гарри и Фальстаф, Робинзон и Пятница.

В литературе нового времени "патрон" часто принимает на себя функции патронируемого. Речь идет прежде всего о смеховых функциях. Происходит как бы возвращение к архаике, и "король" становится шутом. Такую модель можно встретить в известной шекспировской трагедии. В классической книге М.Бахтина о Рабле особый амбивалентный (развенчивающий - увенчивающий) характер смеха в городской позднесредневековой и ренессансной литературе Европы объясняется влиянием карнавала - празднично-игровой формы, распространившейся в городах юга Германии, Франции, Италии и Испании примерно с Х111 века.

Карнавал, признаки которого подробно описаны М.М.Бахтиным, внешне напоминает архаические ритуальные действа, в частности, особого интереса заслуживает фигура "карнавального короля", смеховое увенчание и развенчание которого, связанное с эстетикой материально-телесного низа являлось важнейшим элементом празднества. В основе карнавала, по Бахтину, лежит идея свободы и бессмертия народного тела, вызванная к жизни процессами секуляризации и гражданской эмансипации в средневековой городской культуре.

Здесь мы сталкиваемся с любопытной культурно-исторической закономерностью: новые явления осмысливаются в знаковой системе архаики. Древние структуры получают новый импульс, становясь выразителем актуального мировоззрения. Думается, что карнавальное двойничество как бы заново формируется, а точнее, возрождается под влиянием карнавала. Именно карнавал как ближайший культурный контекст, как знаковая реальность перемещает двойников-дублеров с периферии художественного языка в его ведущие структуры. Именно под влиянием карнавала, под влиянием образа "карнавального короля", персонаж-патрон в исследуемой паре начинает приобретать свойства своего смехового дублера.

Именно карнавал привел к тому, что оппозиция "серьезный персонажкомический" потеряла комизм как основной маркирующий признак, служащий различению персонажей в паре. Осталась, однако, иерархия персонажей. Пантагрюэль и Панург, Лир и шут, Дон Кихот и Санчо соотносятся в сюжете как благородный, знатный, высокородный и "плебей". Верно и то, что в сюжете происходит стирание различий между "верхом" и "низом". Панург приближается к гуманисту Пантагрюэлю, а изгнанный дочерями Лир становится нищим безумцем, сменившим корону на венок из полевых трав.

Стоит заметить, что "низкий" персонаж в карнавальной паре имеет множество асоциальных плутовских черт, которые его высокородному двойнику все-таки не присущи. Когда ослабляется связь с карнавальной почвой, то празднично-игровые мотивы переосмысливаются. Так, шутовское увенчание, связанное в карнавале с мотивом маски, уже в барочном плутовском романе превращается в тему фальши, мнимости грязной действительности. Например, Кеведо в "Доне Паблосе" описывает компанию дворян-нахлебников, которые, выходя на промысел, тщательно готовят свой "наряд". "Благородство одежды" скрупулезно имитируется пройдохами: на свет выставляются лишь уцелевшие фрагменты платья, а под плащом часто скрывается голый зад; зубочистка превращается в маскарадный атрибут, свидетельствующий о якобы недавно съеденном мясе. Мотив фальши, мнимой респектабельности, блефа стал одним из жанрообразующих мотивов плутовского романа в целом. На фоне советской действительности конца двадцатых годов "предводительство" и дворянство Воробьянинова такая же фикция, как и экзотическое происхождение Остапа Бендера. Неслучайно Остап называет Кису "предводителем каманчей".

В допетровской Руси, как известно, карнавала как неотъемлемой части городской культуры не было, однако праздничные игры, типологически родственные карнавалу, были достаточно распространены среди городского и сельского населения. Яркий пример - святочная игра "в цари", во время которой выбирался "царь", его увенчивали шутовской короной и на санях возили от дома к дому, где угощали водкой и ряженкой, чествовали и славили; когда "царь" напивался до бесчувствия, с него срывали "корону" и "мантию" - обычно лоскутное одеяло - и со смехом совали головой в сугроб. Вместо него выбирали нового "царя" и процедура возобновлялась. Думается, что игра "в цари" была непосредственным источником знаменитых игрищ Ивана Грозного. Так, в 1574 году Иван Васильевич посадил царем на Москве Симеона Бекбулатовича, венчав его царским венцом. Сам же властитель назвался Иваном Московским и жил на Петровке, ездил "просто" - "в оглоблях".

Сохранился текст его униженной челобитной Симеону Бекбулатовичу от 30 октября 1575 года, в которой он просит разрешения "перебрать людишек"48 Семантику, сходную с игрой "в цари" имели святочные забавы с медведем и игра "в умруна". Здесь мы тоже наблюдаем комплекс: увенчание - прославление -развенчание - осмеяние - убиение -оживление - новое увенчание.

На Руси эти игрища сохраняют связь с архаическим ритуалом, но к XVI веку эти действа эстетизируются, и уже Иван Грозный осмысливает их как художественные формы. Думается, что карнавальные пары в русской литературе нового времени (с XVII1 века) связаны своим происхождением как с национальной традицией, так и с европейской карнавальной культурой.

Эта культура пришла в русскую жизнь вместе с петровскими реформами и введенным ими придворным этикетом. С другой стороны, усвоение карнавальных традиций шло под влиянием западноевропейской литературы.

Русские карнавальные пары характеризуются редуцированностью смехового начала. Гринев -Савельич, Обломов -Захар воплощают в себе идею патриархальной гармонии, в которой присутствует юмор - ослабленный амбивалентный смех. Там, где наблюдается ярко выраженный комизм, мы имеем дело с влиянием европейской традиции, с интертекстуальностью, которая в данном случае проявляет себя как сознательный диалог с другой художественной системой.

Карнавальное начало в литературе 20-ых годов, например, связано с так называемой "южнорусской, или одесской, школой (В.Катаев, Э.Багрицкий, Ю.Олеша, И.Ильф, Евг.Петров, ранний К.Паустовкий). Здесь мы можем наблюдать влияние карнавальной эстетики через диалог с западноевропейским романтизмом. Этот диалог особенно очевиден в "Трех Толстяках" и "Зависти" Ю.Олеши. Важным фактором стала и специфика Одессы - портового южноевропейского города с интернациональной культурой. Этот концепт нередко воспроизводится в текстах "школы". Например, в "Золотом теленке" появляется образ города Черноморска.

Черноморск - особое место комических авантюр, вольное "карнавальное" пространство, где происходит смеховое увенчание и развенчание героев. У Ю.Олеши тоже есть склонность к созданию празднично-игрового пространства. В "Трех Толстяках" это некий сказочный город с площадью, похожей на арену цирка, в центре. В "Зависти" смеховые поединки между "королем колбасников" Андреем Бабичевым, с одной стороны, и "королем пошляков" Иваном и "шутом" Кавалеровым - с другой, происходят в пивной, на пустыре, на стадионе.49

Таким образом, двойничество, структурированное по модели карнавальной пары, имеет ритуальный генезис, который обусловливает и объясняет его роль в поэтике литературного произведения. Этот тип двойничества является широко распространенным в литературе нового времени. Структура карнавального двойничества достаточно пластична, легко приспосабливается к новым концептам, к новому мироощущению. Такая пластичность связана с "романным" характером описываемой модели. Карнавальные пары выражают идею обновления действительности, тяготеют к центробежному сюжету, который стремится к всестороннему осмыслению многоаспектного диалога человека и мира.

Индивидуализм, имплицитно присущий антагонистическому типу двойничества, в карнавальной паре оказывается сглаженным благодаря глубинной взаимосвязи и взаимодополнению ее агентов, благодаря смеховому началу, генетически заложенному в этой структуре. Смеховое начало не дает ни одному из членов двойниковой пары последовательно играть в сюжете роль эстетико-идеологической доминанты. Если двойникиантагонисты представляют собой мини-модель социального конфликта, то карнавальное двойничество можно воспринимать как элементарную модель социальной гармонии, хотя в реальной художественной практике оба описанные типа вступают в отношения контаминации, диффузии. Можно сказать, что и карнавальная пара проявляет себя в художественном тексте как тенденция поэтической системы, становясь то очевидной, как в литературе Ренессанса, то ослабевая и уходя на периферию, как в "Капитанской дочке" Пушкина.

В русской литературе и двойничество антагонистического типа, и карнавальные пары вступают во взаимодействие с третьим типом двойничества, который можно определить как "близнецы".

Глава третья. БЛИЗНЕЦЫ.

Выделение третьего типа двойничества представляет наибольшую сложность. Дело в том, что в литературе он нечасто встречается в структурно незамутненном виде, присутствуя главным образом латентно. Тем не менее, тип "близнецов", важнейшей характеристикой которого является функциональная идентичность персонажей при обязательной принадлежности их к одному миру, достаточно распространен, особенно в русской литературе.

Как и другие типы двойничества, близнечная пара имеет мифологическое происхождение. В "Мифологическом словаре" под редакцией Е.М.Мелетинского (1991) в разделе "Общие понятия мифа и мифологии" под близнечным мифом понимается класс сказаний, в которых близнецы, чаще всего братья, выполняют функцию первопредков и культурных героев. Близнецы могут быть антагонистами, но могут воплощать разные начала (например, Луну и Солнце). Мы видим, что комментарий к "Словарю" объединяет разные этапы и типы мифов, породивших в дальнейшем разные художественные структуры, по формальному признаку родства персонажей.50 К.Леви-Строс в книге "Структурная антропология" говорит о "диоскурических близнецах". В этой работе мифологические близнецы не являются предметом специального исследования. В примечании к русскому изданию 1985 года В.В.Иванов пишет о том, что близнечные пары, в понимании Леви-Строса, связаны с асимметрией всей мифологической системы. Для персонажей диоскурического типа характерна связь с одним полюсом бинарной системы мифологического мышления. Так, в мифологии керес близнецы-боги войны оба связаны с левым рядом.51 Таким образом, близнечная пара трактуется знаменитым антропологом как структура, в которой персонажи принадлежат как бы к одному миру и связаны отношениями тождества.

О генезисе близнечного типа двойничества мы будем говорить позднее, а начнем с нескольких примеров, в которых функциональное тождество персонажей, доходящее порою до идентичности, проявляется в литературе. В отличие от двух других типов двойничества, близнечная модель практически всегда оказывается скрытой. Внешне персонажи-близнецы существуют как пары конфликтующие, но в ходе сюжета всегда обнаруживается МНИМОСТЬ конфликта и идентичность персонажей. Практически все выявленные примеры близнечного типа принадлежат литературе русской. Такое локальное распространение исследуемой структуры с необходимостью ставит вопрос о связи двойников-близнецов с российским менталитетом и российской историей.

До 17 века литературных примеров близнечного типа двойничества нами не обнаружено. Первым литературным памятником в этом плане можно считать сатирическое произведение XVII века "Повесть о Фоме и Ереме". Сюжет повести кумулятивный. Перед нами жизнь двух братьев, которая протекает как цепь неудач и злоключений и заканчивается совместной гибелью. Внешне, на синтаксическом уровне, Фома и Ерема все время противопоставляются, но на содержательном уровне, воплощенном в семантике художественных деталей, антагонизм является мнимым. Братья постоянно меняют род занятий: то они помещики, то охотники, то торговые люди, то певчие, то скоморохи, то рыбаки. Перед читателем - своеобразное "Кому на Руси жить хорошо" 17 века. Фома и Ерема противостоят всему остальному миру, который изображается в тексте повести как злая судьба, грамматически оформленная неопределенно-личными конструкциями:

"Ерема играет, а Фома напевает,

На Ерему да на Фому осердились на пиру.

Ерему дубиной, а Фому рычагом,

Ерему бьют в плешь, а Фому в е..."

"Ерему толкнули, Фому выбросили".52

Таким образом, два брата, которые бьют друг другу челом неведомо о чем, в сюжете произведения предстают абсолютно идентичными персонажами, и воплощают собой невозможность жизни в страшном и жестоком мире. Мнение о том, что образы Фомы и Еремы являются сатирическим воплощением дворянских неумех и неудачников ("За внешней балагурной формой ощущается серьезная мысль: осуждение не способного к труду паразита"53), на наш взгляд, не соответствует  текстовым реалиям. Вопервых, Фома и Ерема постоянно меняют род занятий. Во-вторых, из семантики деталей не вытекает мотив их неумения и незнания того дела, за которое они принимаются. Например, на клиросе "Ерема запел, а Фома завопил". В 17 веке глаголы "запеть" и "завопить" воспринимались как синонимы и не имели негативной маркировки. Герои сатирического произведения XVII века терпят неудачи по объективным причинам. В выморочном мире, где они существуют, жить невозможно. Именно такой представляется интенция повести. Сатира здесь направлена в первую очередь не на персонажей, а на мир, в котором они маются. Любопытно, что многие тексты с близнечной структурой двойничества, достаточно широко представленные в русской классике 19 века, словно испытывают на себе стилевое влияние этого небольшого анонимного произведения, в частности, такие параллели явно присутствуют в "Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" Гоголя. Сравни, например, такие стилистические конструкции, как: "Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх" ( "Ерема был крив, а Фома з бельмом"); "Иван Иванович только после обеда лежит в одной рубашке под навесом...Иван Никифорович лежит весь день на крыльце" ( "Ерема вошел в церковь, Фома в олтарь, Ерема крестится, Фома кланяется"); "...Ивана Никифоровича и Ивана Ивановича сам черт связал веревочкой. Куда один, туда и другой плетется" ("И вставши они друг другу челом, я не ведомо о чом"). Кстати, мотив челобитной, превратившийся в тему многолетней тяжбы двух соседей и друзей, лежит в основе фабулы гоголевской повести.

В "Мертвых душах" близнечная структура воспроизводится в образах дяди Митяя и дяди Миняя. Стилистически этот отрывок, как и "Повесть о Фоме и Ереме", напоминает скоморошину. Два бестолковых мужика, неумело пытающиеся распутать упряж сцепившихся встречных повозок, ведут себя совершенно одинаково. Само наличие конфликта между двойниками овнешнено и комически обыграно. У Достоевского близнечество фактически уходит в подтекст. Идентичность персонажей, их идейных позиций, их судьбы выявляется по мере развития диалогического повествования. По началу же двойники выступают как мнимые антагонисты: у них разный социальный статус, диаметрально противоположная внешность. Таковы Смердяков и Иван Карамазов, Рогожин и Мышкин. Сюжет у Достоевского как бы выворачивает традиционную фабульную схему о двойниках-антагонистах. Двойникиантагонисты сначала сходны, а потом противоположны. Близнецы же сперва предстают как антагонисты, а в конце обнаруживается идентичность их позиций и участи. Эту модель мы можем наблюдать и в "Деревне" И.Бунина.

Братья Красовы, такие разные, вечно спорящие между собой, оказываются заточенными в выморочном пространстве русской глубинки и в равной мере обреченными. Оба они бездетны, оба ненавидят хозяйство, оба безнадежно любят Молодую. Братьям Красовым, как и Фоме с Еремой, противостоит стихийное народное тело, которое они не в силах понять, но от которого им никуда не деться.

Близнечная модель актуализируется в русской литературе в те периоды, когда над целыми социальными группами, а то и надо всей нацией нависает угроза тотального уничтожения, физической или духовной смерти.

Персонажи здесь выступают как представители "коллектива", "человечества", столкнувшегося с глобальной внесубъектной и внелогической силой. Например, в "Зависти" Ю.Олеши близнецами можно назвать Ивана Бабичева и Николая Кавалерова. Общество видит в них шутовнеудачников. Все попытки героев заявить о себе позорно проваливаются, сталкиваясь с новой советской ритуальностью. Роман завершается своеобразной духовной гибелью персонажей: они "низвергаются" в материально-телесный низ мещанского быта, воплощенный в образе широкой кровати вдовы Прокопович.

Персонажи-близнецы - практически всегда представители социальных низов, причем общественная приниженность героев не обязательно буквальна. Они могут быть "идиотами", парадоксалистами, "шутами", провинциалами, бастардами, эмигрантами и т.д. Так, в романе В.Набокова "Отчаяние" Герман и Феликс - полуславяне - полунемцы. Герман - эмигрант из России, Феликс - бродяга. Феликс нищий. Благополучие Германа тоже весьма шатко. Герман - преступник ( убийца), Феликс склонен к шантажу и вымогательству. Убив Феликса, свою точную, как ему кажется, копию Герман фактически перечеркивает и собственную жизнь. Близнечная пара связана с идеей общей судьбы, как правило, с идеей негативной соборности, когда коллектив в своей минимальной модели (двое) обречен на гибель. Сказанное позволяет поставить вопрос о связи близнечного двойничества и его производных с социальным утопизмом. История русской литературы 20-х годов двадцатого столетия наглядно подтверждает это. В поэмах В.Хлебникова "Труба марсиан", "Ладомир" произведениях, содержащих утопический проект тотального преобразования вселенной, - сама по себе близнечность не присутствует, но зато тема всенародной, в духе Н.Федорова, преобразовательной деятельности порождает образ созидающей светлое будущее массы, "творян", "соборян Ладомира", которых можно рассматривать как "гиперблизнецов".

В произведениях с антиутопической интенцией, например, в "Происхождении мастера" и "Чевенгуре" А.Платонова, вселенская соборность русского авангарда, из которого художник вышел, связывается с темой распада, гибели и смерти. И в этом поле оживает близнечная структура, правда, несколько трансформированная идеей "возвращения в светлое будущее". Эта структура связана с образом Саши Дванова, семантика фамилии которого содержит концепт близнечного двойничества. После краха чевенгурской утопии Саша Дванов буквально уходит в небытие, постепенно погружаясь в озеро Мутево, чтобы узнать тайну смерти. Точно так же кончил жизнь его родной отец. Следует заметить, что тема "вещества жизни" ключевая в мировосприятии писателя. Родная кровь отца, текущая в жилах сына, - залог бессмертия первого, бессмертия в буквальном физическом смысле. Саша и его родной отец - полные двойники, близнецы, в нашем понимании. Они гибнут, как Фома и Ерема, причем физическая гибель, как и в повести XVII века, оценивается прежде всего как гибель души. Тело может сохраниться и продолжать существовать пустое:

"И как будут им третины, выплыли они на крутой бережок, сходились их смотрить многие люди:

Ереме был крив, а Фома з бельмом,

Ереме был плешив, а Фома шелудив,

Брюхаты, пузаты, велми бородаты, лицем оба ровны,

Некто их б... с... един добывал".54

То, что гибель отца и сына Двановых разделена временем и текстами, можно объяснить впадением и автора, и героя в иллюзию возможности рая на земле, их утопическим сознанием. На самом деле время в дилогии замыкается в круг, но это не возвращение к золотому веку, а трагическая зацикленность, связанная с разочарованием в мечте и бессилием в решении проблем мироздания, в частности, проблемы бессмертия.

В тридцатые годы рефлексия на утопизм у Д.Хармса превращается в тему тиражирования пустых людских оболочек. Эти недосубъекты различаются "лишь приметами", сугубо бытовыми и незначительными, и сходны в главном - в своей обреченности на бессмысленную и беспричинную гибель (цикл "Случаи"). Особенно интересна здесь миниатюра "Пушкин и Гоголь", в которой персонажи, наделенные именами классиков, выступают как близнецы, спотыкающиеся друг об друга. Текст имеет драматическую форму, но конфликт здесь мнимый и мелко-площадной. На самом деле текст полностью децентрован. Он не имеет ни "завязки", ни "развязки", начинается ниоткуда и может продолжаться бесконечно. Финальная "ремарка" "Занавес" подобна концовке повести о Фоме и Ереме ("Ерему толкнули, Фому выбросили, Ерема упал в воду, Фома на дно"). Некая сила, сила безличная, характер которой передается назывной конструкцией, обрывает в хармсовской миниатюре злоключения персонажей-близнецов.55

Подведем некоторые итоги. Двойниковая структура, названная нами близнечной парой, или близнецами, и характеризующаяся идентичностью функций персонажей, их принадлежностью одному пространственному полю, существует в литературе латентно, в тексте принимая форму конфликта, противостояния, мнимость которого выявляется сюжетом.

Близнечная пара практически всегда связана с идеей социального, мировоззренческого, нравственного распада. Персонажи-близнецы предстают как модель общей судьбы в ее негативной оценке. Идентичность функций, как правило, воплощает отсутствие, а точнее объективную невозможность выбора индивидуальной позиции.

Агенты близнечной пары едины в отсутствии корней. Реально это выражается в следующих мотивах:

1. 1.отсутствие устойчивого социального статуса, неприкаянность, бродяжничество (Фома и Ерема, Рогожин и Мышкин, набоковские Герман и Феликс);

2. бездетность, бесплодие персонажей (Иван Иванович и Иван Никифорович, бунинские братья Красовы );

3. мотив незаконнорожденности, сомнительности происхождения и родственных связей, сиротства (Мышкин, Бобчинский и Добчинский, набоковский Феликс, Николай Кавалеров, Саша Дванов).

Сюжет, реализующий близнечную пару, обычно имеет нравоописательный характер. Двойники становятся воплощением не столько индивидуального, сколько социально-типического. По сути их существование в тексте трактуется как симптом общего неблагополучия мира , поэтому близнечная пара в определенных исторических условиях превращается в гиперблизнечную массу. Нравоописательный характер сюжета о близнецах порождает своеобразную "лирическую" структуру повествования. Оно организуется как авторская рефлексия на вырождение социума, на общую недостаточность и обреченность.

В отличие от персонажей-антагонистов и карнавальных пар, близнецы в целом пассивны, активность этих персонажей - результат диффузии с другими типами двойничества. Так, в диалогическом повествовании Достоевского конфликт близнецов не просто мнимость, но мнимость агрессивная, Рогожин и Мышкин, например, осознают себя соперниками в борьбе за Настасью Филипповну. Рогожин даже замышляет убийство Мышкина. На наш взгляд, здесь наблюдается структурное влияние сюжета о двойниках-антагонистах. Но при всей разности идеологических позиций этих героев Достоевского именно соперничество вокруг Настасьи Филипповны, образ которой наделен символикой национальной ментальности, приводит обоих персонажей к сходному концу - безумию и социальной изоляции. В художественном мире писателя безумие и изоляция выступают как субституты смерти (сравни "Записки из мертвого дома").

Сюжетные структуры близнечного типа характеризуются жестким финалом. Герои погибают, и это гибель совместная. Естественно, в литературе физическая смерть персонажей-близнецов - относительная редкость. Гибель обычно трактуется в духовном плане. Эта гибель чаще всего лишена элементов авантюрности, выступает как результат бессилия героев перед внешними обстоятельствами.

Отсутствие авантюрности в близнечных парах - это внутренняя, глубинная характеристика героев. На уровне фабулы близнецы хлопотливы и суетливы, но этой пустой активности присуще отсутствие серьезной мотивировки. Близнецы одержимы блажью, они словно пьяные, которые не отдают отчета в своих поступках. Иван Иванович и Иван Никифорович насмерть поссорились из-за "гусака"; дядя Митяй и дядя Миняй берутся за дело, не имея никакого плана, просто так, из любопытства и хлопотливости; записные комики Добчинский и Бобчинский своей блажью переполошили весь город и сами стали жертвами нелепой выдумки; Рогожин и Мышкин разрушают собственную жизнь, совершают безумные поступки, одержимые бесперспективным чувством к Настасье Филипповне; Кавалеров и Иван Бабичев хотят отомстить "колбаснику" Андрею за то, что тот отобрал у них "славу", но при этом совершенно не желают "сиять от нового сорта колбасы", персонажи с самого начала догадываются о фиктивности своей мести. В "Отчаянии" Герман замышляет убийство Феликса как художественный проект. Отсутствие практических мотивировок возводится в абсолют Д.Хармсом, который обнажает случайность причинно-следственных связей. Активность близнечных персонажей выполняет иллюстративную функцию. Текст воспринимается как развернутая рефлексия на афоризм, пословицу или их субституты. В "Повести о Фоме и Ереме" это очевидно. Она вся состоит из идиом и культурно-речевых штампов. В гоголевском повествовании о ссоре Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича семантика взаимных оскорблений двух соседей имеет своим ключом пословицу "Гусь свинье не товарищ". Дядя Митяй и дядя Миняй, Бобчинский и Добчинский напоминают ожившие поговорки. У Достоевского афористическая направленность близнечной структуры связана с идейным диалогизмом его романов. Поведение близнецов диктуется не столько внешними обстоятельствами, сколько их духовными максимами. Текст бунинской "Деревни" насыщен фольклорными образами, с которыми братья Красовы соотносят собственную жизнь. В набоковском "Отчаянии" каждый сюжетный ход имеет центром обобщенно-афористический образ. Так, художник Ардалион в важном в фабульном отношении споре с Германом о сходстве портрета и модели, бросает фразу: "Настоящий художник видит разницу. Сходство видит профан", Этот афоризм в контексте романа воспринимается как приговор главному герою, как пророчество его жизненного краха. Ю.Олеша (как, впрочем, все его соратники по "одесской школе") склонен подытоживать искания своих героев несколько нарочито сконструированными афоризмами. Так, Иван Бабичев называет себя "королем пошляков", Кавалеров атрибутирует себя "шутом", наконец, положение этих близнецов в молодом советском мире оценивается ими как "праздник, куда нас не пустят". У Д.Хармса мнимый бытовизм цикла "Случаи" предстает в виде символического обобщения. Миниатюры имеют открытый характер примеров, из которых часто следует вывод или псевдовывод. Например, текст "Случаев", содержащий сообщение о злоключениях и гибели практически не связанных между собой персонажей, завершается сентенцией: "Хорошие люди и не умеют поставить себя на твердую ногу". Здесь наблюдается ироническая рефлексия нравоучительного дискурса, в целом свойственная структурам с близнечными парами.

"Невольная" активность персонажей, тенденция к иллюстративности, смеховое начало - все это обусловливает структурно-жанровое тяготение близнечного типа к анекдоту с его стихией трикстериады. В сущности, близнецы - оба трикстеры, ибо их активность, в отличие от других типов двойничества, всегда отраженная; это вывороченная наизнанку пассивность, тотальная зависимость персонажей от пространства, в котором они существуют. Условно говоря, для близнецов нет "Бога", нет высшей ценности, которая помогла бы им автономизироваться от кромешного мира. Так, христианские идеи Мышкина подвергаются корректировке под влиянием обстоятельств и в конце концов утрачивают роль барьера, удерживающего их носителя от безумия. Можно сказать, что Рогожин и Мышкин --оба трикстеры: первый из них, одержимый страстью гедонист, второй - юродивый.56

Персонажи-близнецы всегда амбивалентны, но это не амбивалентность карнавальной пары. Им свойственна комическая вина, заключающаяся в невольной потере ориентации в мире. Художественное пространство в структурах с близнечным двойничеством чрезвычайно активно. Это позволяет сделать вывод, что этот тип тяготеет к жанру повести, по терминологии В.П.Скобелева.57 Показательно, на наш взгляд, что Н.В.Гоголь, ощущавший свою связь с традициями средневековой демократичсекой литературы, вынес слово "повесть" в заглавие своего произведения - "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" ( См. "Повесть о Фоме и Ереме", "Повесть о Ерше Ершовиче", "Повесть о шемякином суде", "Повесть о бражнике"). "Мертвые души" определяются автором как поэма, чтобы помимо всего прочего дистанцироваться от романа с центральным положением героя и перенести акцент на пространственный мотив Руси.

Бунинская "Деревня" - хрестоматийный пример жанра повести начала ХХ века. У Достоевского и Набокова несомненно романное мышление, но оно, на наш взгляд, реализуется помимо близнечной структуры.58 Наиболее сложный вопрос представляет собой связь близнечного двойничества с утопией и антиутопией. Во всех рассмотренных нами примерах присутствуют элементы антиутопического сознания и эсхатологические мотивы.

В "Повести о Фоме и Ереме" реальность предстает как кромешный мир "наготы, босоты и недостатков последних". Философия этого смехового произведения абсолютно безнадежна. Героям просто не за что уцепиться в их бесприютных скитаниях "меж двор" по выморочному миру. Даже смерть не приносит избавления от бесконечной череды несчастий и поруганий. В гоголевских произведениях исследователи отмечали противоречие между авторской интенциональностью, его стремлением к идеалу и его особым видением, овеществляющим человека.59 В "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" постепенно сходит на нет идиллический идиотизм рассказчика, прославляющего двух соседей и благословенный Миргород. В финальной главе рассказчик встречает обоих персонажей в церкви (ср. В "Повести о Фоме и Ереме": "Ерема вошел в церковь, Фома в олтарь, Ерема крестится, Фома кланяется, Ерема стал на крылос, Фома на другой..."). Иван Иванович и Иван Никифорович, изрядно постаревшие, поблекшие и опустившиеся, словно присутствуют на собственном отпевании, но не понимают этого и все твердят про свою тяжбу. Заключительная фраза рассказчика словно констатирует крах провинциальной идиллии.

Антиутопические мотивы у Достоевского еще более очевидны. К "Легенде о Великом Инквизиторе" из "Братьев Карамазовых" современные исследователи возводят структурные особенности антиутопии ХХ века.60Крах христианской утопии является важным сюжетообразующим фактором в "Идиоте". И.Бунину свойственны не столько антиутопические, сколько эсхатологические мотивы. Старинный свадебный обряд в последней главе повести возвращает народному ритуалу его архаическое значение сопричастность брака и смерти. По Молодой бабы воют как по покойнице, а снежная буря, как хаос, поглощает свадебный поезд. Об антиутопических настроениях литературы двадцатых годов мы уже писали.

Почему же близнечный тип двойничества в русской литературе так регулярно соприкасается с пессимистическим мировосприятием? Мало того, создается впечатление, что он возник как воплощение этого мировосприятия. Близнечные пары словно иллюстрируют идею погружения мира в хаос, констатируют эсхатологическую катастрофу, когда однородный социум как бы сталкивается с миром "после жизни".

Связь близнечного двойничества с антиутопическим и эсхатологическим сознанием сложилась исторически. По мнению А.М.Панченко, русское двойничество вызвано к жизни страшным и вместе с тем уникальным опытом реализации социальных проектов Ивана Грозного в XVI веке. Важнейшими здесь были два фактора. Первый - попытка Ивана Грозного разделить страну на две мнимо противопоставленные части - земщину и опричнину. Фактически этот шаг царя может быть осмыслен как попытка воплощения в жизнь утопического проекта, в какой-то мере озвученного Иваном Пересветовым в "Сказании о Магмете Султане". Реализация утопии превратила ее в антиутопию. Первоначально земщина рассматривалась Иваном Грозным как часть страны, подлежащая тотальной чистке от нежелательных элементов и "перестройке". Это намерение Ивана ярко воплотилось в его расправе над новгородцами. Опричнина рассматривалась как принципиально новый, "здоровый" анклав борьбы со злом. Но фактически насилие и тотальное уничтожение присутствовало в обеих частях разделенного русского мира. Эти процессы породили особый трагизм русского мироощущения. Если проводить типологические параллели, этот трагизм сродни кафкианскому, когда человека без объяснения вины тащит и перемалывает жестокая сила.

Таким образом, двойничество вызвано к жизни страшным и вместе с тем у н и к а л ь н ы м русским историческим опытом, фантазиями безумного деспота. Близнечное двойничество воплощает беззащитность и слабость русского социума в российской системе государственной власти. Этот социум "розен приметами" (бояре, дворяне, купцы, священнослужители, посадские, крестьяне, холопы), но безальтернативен в плане зависимости от жестокого центра, который в русском сознании мистифицируется, превращаясь в некую слепую силу сродни року, судьбе.

Другим фактором стали невыносимые условия жизни русских людей разных сословий, а особенно низов, в период от правления Ивана Грозного до конца XVII века. Бесконечные распри и войны привели к колоссальному обнищанию населения. Это сопровождалось кризисом сознания в конце средневековья. По мнению А.М.Панченко, основным мотивом русской ментальности этого периода, ярко воплотившимся в демократической литературе, становится безнадежность.61

Мнение М.М.Бахтина о двух культурах - официальной и смеховой народно-площадной - в позднем европейском средневековье применимо и к Руси, однако с той существенной разницей, что русский смеховой антимир, в отличие от западного, характеризуется глубоким пессимизмом. В этот период в демократической литературе Руси не было утопий, достаточно распространенных в западной Европе и даже в соседней Польше. "Сказание о роскошном житии и веселии", по мнению А.М.Панченко, ссылающегося на В.Адрианову-Перетц, является переводом с польского. Важно, что в процессе перевода произошло переозначивание многих образов и мотивов, и текст в русском варианте предстает как пародия на утопию, то есть антиутопия.62

Близнечный тип двойничества исторически оформился как выражение социального пессимизма. Эсхатологическая и антиутопическая семантика стала необходимым элементом этой художественной структуры, которая актуализируется в периоды мировоззренческих и культурных кризисов. У Гоголя близнечество можно объяснить промежуточным положением менталитета этого художника между послепетровской европеизированной Россией, воплощенной в образе Петербурга, и Украиной, в свое время оказавшейся под сильным культурным влиянием польского барокко с его неизбывным дуализмом тьмы и света, греха и святости, суетливого бытовизма и откровения. Достоевский творил в эпоху тотального кризиса традиционного сознания, который и обусловил отсутствие в его текстах авторитетной авторской позиции. Художник вводит в большую литературу, в роман структуры, находившиеся в его время на периферии словесного искусства, утратившие, казалось, свою продуктивность. Это относится, например, к житийному жанру, к притче или проповеди. Близнечная пара, думается, была одной из таких структур. Бунинская "Деревня" создавалась в наиболее активный в плане эстетических исканий период в русской литературе первой половины ХХ века. Повесть моделирует уже не только мировоззренческий, но и социальноэкономический кризис русского общества. Следующий промежуток оживления близнечного двойничества - вторая половина 20-х годов реакция на реализацию социалистического проекта. Даже у эмигранта В.Набокова в романе "Отчаяние" (1930) значительное место уделено рассуждению Германа об утопическом коммунистическом плане, который в СССР воплощается в жизнь. В русской литературе 80-90-х годов ХХ века близнечество осознается как элемент художественного языка наряду с другими структурами. Трагизм здесь приобретает характер эстетикоэсхатологический как опыт смерти индивидуального авторства. Близнечество может приобретать тотальный характер, когда персонажи выполняют одинаковую функцию, становясь выразителями деидеологизированного и десакрализованного стиля. Это можно наблюдать в текстах В.Сорокина, в частности, в первой части "Нормы", где разные фигуры "фундаментального лексикона" советского мира выполняют совершенно идентичную сюжетную функцию - "ритуально" поедают промышленно изготовленные брикеты из дерьма - "норму". В романе "Сердца четырех" главные герои, одержимые утопической идеей, взявшись за руки, идут к смерти, вернее, к самоуничтожению, которое встречают с чувством выполненного долга. В поэзии Д.А.Пригова близнечная пара реализуется внутри структуры "авторперсонаж". Автор становится близнецом риторической фигуры лирического "я". При этом возникает поле тотального иронизма, практически совпадающее с тотальной серьезностью. Социальность, присущая двойниковым структурам, в конце ХХ века становится пустой формой, элементом того или иного дискурса.

* * *

Выше основной категорией, используемой нами для рассуждений о судьбе близнечной структуры в литературе, была актуализация. Однако генезис близнечного двойничества можно обнаружить в мифологии, причем в ее наиболее архаическом массиве. Так называемые близнечные мифы моделируют рождение человеческого коллектива, происхождение социальной жизни из досоциальной. Первоначальные близнецы имеют чудесное происхождение, связанное с тотемом. Например, в нивхском культе медвежьего тотема близнецы и их мать ассоциируются с медведицей, родившей двойню. В ритуалах этого народа близнецы почти всегда осмысливаются как умершие и превратившиеся в "горных людей" - медведей предки.63 Иногда близнецы вовсе не имеют родителей, возникая из хтонического хаоса. Так, в мифологии папуасов киваи существует первопредок-культурный герой Сидо, но одновременно в сюжетах о его бесконечных реинкарнациях фигурируют две его матери-близнецы - сросшиеся телами Куомо и Ахау, которые и рождают Сидо, и рождаются им.64 Этот пример наглядно демонстрирует функциональную тождественность архаических близнецов. То, что самый ранний близнечный миф описывал происхождение социума в его минимальной модели, подтверждается тем, что близнецы всегда обладают функциями первопредков и культурных героев. Первоначально они действуют совместно, и между ними нет никакого конфликта. К древнейшим близнечным образам относятся сдвоенные божества плодородия, такие как восточнославянский Спорыш, балтийский Юмис, древнеиндийский Ашвина. Спорыш ассоциируется с двойным зерном или двойным колосом. В.Иванов и В.Топоров возводят к общеславянскому культу близнецов более поздние христианизированные фигуры покровителей сельского хозяйства ( Флор и Лавр, Козьма и Демьян, Зосима и Савва).

Тождественность функций в совместной деятельности на благо социума в значительной мере сохраняется у Диоскуров - Кастора и Полидевка. Таким образом, первоначальный близнечный миф был моделью близнечного тождества и был сопричастен идее творения культуры из природы. В целом архаические близнецы имели положительную окраску, почитались как сакральные фигуры, связанные с изобилием и плодородием.

Культ близнецов сопровождался ритуалом их периодического магического убиения с целью обновления их производительной силы. Например, при отправлении архаических аграрных обрядов у славян из двойных колосьев ("спорышей") плели венки, варили общее, "братское", пиво, откусывали эти колосья зубами, что осмысливалось как ритуальное убиение и поедание. Сходные обрядовые действа осуществляли над христианизированными заменителями близнечных божеств. Вот пример молодежного игрища на "кузьминки" - 1 ноября по старому стилю: "...девушки приготовляют чучело, то есть набивают соломой мужскую рубашку и шаровары и приделывают к нему голову; затем надевают на чучело "чапан"; опоясывают кушаком и несут в лес, за село, где чучело раздевается и на соломе идет веселая пляска".65 В этот же день вскладчину устраивался пир из кур и каши, на который "приглашались" Козьма и Демьян.

В охотничьих медвежьих ритуалах близнецы или их мать прямо отождествлялись с тотемными предками и подвергались ритуальному убиению. Например, по легенде, одну женщину-нивхинку, которая три или четыре раза подряд рожала по двойне, привязали между священными столбами на площадке для убиения выкармливаемых для праздника медведей и застрелили из лука, словно зверя. Потом ее похоронили в специальной медвежьей клетке. Сходным образом хоронили и близнецов. Близнецы считались покровителями в охотничьих промыслах, а также оберегали от разных бед.

Следы ритуального убиения с последующим возрождением сохранились и в мифологическом предании о Диоскурах.

Ритуальное убиение близнецов сопровождалось смеховыми обрядами, которые символизировали последующее возрождение культовых фигур.

Таким образом, уже в архаической близнечной структуре можно наблюдать элементы, которые проявятся потом в близнечном типе двойничества:

1. принадлежность к одному миру - зарождающемуся миру культуры, который существует на грани и в непосредственном контакте с природнохаотическим началом;

2. определенная отъединенность от других, принадлежность людей ("безродность"), сочетающаяся с тем, что архаические близнецы ассоциируются с первопредками; в этом смысле пара становится неким символом и знаком социума вообще;

3. идентичность функций;

4. мотив ритуальной смерти на благо социума;

5. связь со смеховым началом. Помимо ритуальной причины (смех как признак, носитель и даритель жизни), смеховые мотивы в сюжетах об архаических близнецах можно объяснить их первородством, отсутствием опыта созидательной деятельности, еще недавней причастностью к хаосу.

Семантика архаической мифоструктуры не содержит в себе индивидуально-личностного потенциала: хаосу здесь противостоит неразделимая общность. Праструктуры, связанной с выбором, в мифе близнечного тождества тоже нет. Поэтому литературный сюжет непосредственно из этой прамодели не возникает. Она реализуется только в ритуальной и игровой практике. На Руси, земледельческой стране с общинным землепользованием и общинным менталитетом, архаический близнечный стереотип в практике аграрных ритуалов в рудиментарном виде сохраняется долго.

В рассказе Л.Н.Толстого "Рубка леса" есть образ, замечательно иллюстрирующий устойчивость близнечного стереотипа в представлениях русского крестьянства. Это фантастические "мумры", "двойняшки маленькие, по парочке все бегают швыдко, а руки разорвать - кровь пойдет". Этот народец был выдуман бывалым солдатом, приехавшим с кавказской войны в родное село в отпуск. Миф о двойниках-близнецах конструируется им как бы в отместку за недоверчивость односельчан, которые сомневаются в правдивости его рассказов о кавказских впечатлениях. Так, крестьяне никак не хотят поверить в то, что на вершинах гор снег лежит даже летом, потому что это явление вступает в противоречие с их повседневной практикой. К хорошим солдатским пайкам полуголодные мужики тоже относятся с подозрением. Но выдумка о "мумрах" сразу вызывает доверие и пробуждает интерес, потому что она органично вписывается в мировосприятие крестьян, в котором архаика не прошлое, а вполне актуальное настоящее. "Мумры" это как бы знак иного, экзотического мира.

Параллельно с мифом близнечного тождества развиваются структуры с единым двуприродным первосуществом и парой "культурный герой трикстер", в которых содержится идея антагонизма. Эти модели, по всей вероятности, диффузируют с близнечным мифом. Происходит контаминация различных структур на основании исходной двоичности. Близнечность способствует усилению социальных мотивов в паре демиург-трикстер.

Появляются полные близнецы с разными знаками, такие как иранские Ахриман и Ормазд, гуронские Иоскеха и Тавискарон, ирокезские Энигорио и Энигонхахетгеа, меланезийские Кабинана и Карвуву, римские Ромул и Рем, греческие Прометей и Эпиметей, Амфион и Зет. Единство происхождения и первоначальное сходство анигилируются мифологическим сюжетом.

Близнецы получают разную оценку, вступают между собой в конфликт, часто сопровождающийся убийством, разводятся по разным мирам. Наличие конфликта между близнецами является важным импульсом для рождения литературного сюжета.66

Одной из таких структур является сюжет, который условно можно назвать "менехмы". Этот сюжет можно обнаружить и в комедии Плавта "Амфитрион", и у Шекспира ("Комедия ошибок", отчасти "Двенадцатая ночь"), широко представлена эта модель и в массовой литературе.

Важнейшим элементом сюжета о "менехмах" является полное внешнее сходство персонажей. Первоначально сходство мотивировалось родством (братья-близнецы) или волшебством ( мотив превращения). В "Двенадцатой ночи" Шекспира сходство Себастьяна и Виолы объясняется карнавальным травестированием.

Конфликт между близнецами связан с двоемирием: каждый из персонажей исходно существует в своем пространственном континууме. В "Менехмах" - это разные полисы. В "Амфитрионе" двоемирие реализуется как неспособность подлинного Амфитриона к чудесным превращениям, потому что он не бог, а человек. В "Двенадцатой ночи" само сходство героев временно порождается перемещением в карнавальную Иллирию. Таким образом, древний сюжет о "менехмах" наглядно демонстрирует нам, что контаминация близнечной структуры с иными прамоделями двойничества связана с разрушением представлений о едином пространстве социума, с осознанием того, что существуют разные человеческие сообщества, живущие по сходным законам.

Конфликтность, контаминирующая с идентичностью сюжетных функций близнецов, стала неотъемлемой, хотя и чисто внешней, характеристикой близнечного типа двойничества. Мы уже показали, что практически во всех случаях, где присутствуют тождественные персонажи, исходной точкой сюжета становится якобы существующий между ними конфликт, который в ходе повествования превращается в столкновение двойников с миром.

Близнечная структура, прообраз которой присутствовал еще в глубокой архаике, актуализируется лишь после того, как в искусстве закрепилась модель антагонистического двойничества как художественный стереотип, воплощающий социальные противоречия. Эта актуализация в известной мере случайна и уникальна, потому что связана с особым культурно-историческим контекстом России XVI- XVII веков.

Почти все произведения, где наблюдается близнечное двойничество, типологически или же в форме открытого следования традиции, связаны с поздним русским средневековьем, с ситуацией духовной и социальной катастрофы, со взлетом антиутопических и эсхатологических настроений.

Поэтому близнечное двойничество можно назвать РУССКИМ ТИПОМ, который в уникальной художественной структуре воплощает специфику трагически соборного русского менталитета.67 Одним из последних проявлений этой ментальности, а вместе с ней и близнечного двойничества, можно считать поэму Венедикта Ерофеева "Москва - Петушки" (1969).

Исследователи не раз отмечали влияние на В.Ерофеева бахтинской теории карнавальности. Конечно, В.Ерофеев был знаком с вышедшим в 1965 году первым изданием монографии "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса". Отрицать воздействие идей и пафоса карнавальной свободы, предложенной Бахтиным оппозиции официальной и народной культуры на писателя нельзя. Однако, на наш взгляд, это влияние опосредовано традициями русской демократической литературы XVII века, которая жила в произведениях Радищева и Гоголя, также повлиявших на автора поэмы. Мало того, в "Москва - Петушки" воспроизводится духовнокультурная ситуация, типологически сходная с кризисными процессами смутного времени, да и всего неприкаянного "бунташного" века. Отсюда и мотив кромешного пьянства и бесприютных скитаний персонажей поэмы. Как и в литературе XVII века ("Служба кабаку", "Повесть о бражнике", "Повесть о Фоме и Ереме", "Повесть о Горе-Злочастии"), пьянство здесь инспирируется властью, являясь в то же время своеобразным убежищем от тотального давления этой власти. Так же, как и в древнерусской литературе, пьяным мир предстает как вывернутый наизнанку мир официоза, в данном случае советского: "Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! - всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигу. "Всеобщее малодушие" - да ведь это спасение ото всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства!. А что касается деятельного склада натуры... - Кому здесь херес?!"68

Текст Ерофеева насыщен вывернутыми наизнанку советскими концептами. Здесь и Маркс с Энгельсом, бессильные предсказать приступы пьяной икоты, и Абба Эбан с Моше Даяном, и Герцен, недобуженный декабристами, и Максим Горький, который не только "о бабах писал, но и о родине". Все эти мифологемы погружены в кромешный мир повального пьянства, во всенародную службу кабаку. С другой стороны, разговоры с "ангелами господними", обращение к самому Господу, изобилие библейских персонажей, особая проповедническая юродивая интонация совершенно определенно указывают на связь поэмы Ерофеева с религиознонравственным пафосом демократической сатиры. Сюжет поэмы "Москва Петушки" как бы моделирует в новых условиях судьбу Молодца - героя бытовой повести XVII века о "Горе-Злочастии". Молодец из повести XVII века - человек переломной эпохи, когда средневековый стиль жизни перестал удовлетворять потребности личности в самореализации. Традиционное общество цепями висит на ногах Молодца. Он жаждет свободы, но языком этой свободы не владеет. "Царев кабак" выступает как сатанинская подмена желанной свободы. Неслучайно, Горе-Злочастие, персонифицирующее маргинальность героя повести, искушая его, принимает облик архангела Гавриила. Как известно, архангел Гавриил - ключевая фигура Благовещения, фактически возвестивший начало новой эры, эры спасения. Искушение основано на эксплуатации страстного желания Молодцем новизны и свободной жизни.69 Сюжет повести XVII века организуется как беспрерывные скитания Молодца в поисках приюта, родного дома. Но как и герой В.Ерофеева, в пьяном безумии не добравшийся до желанных Петушков, постоянно оказывающийся возле Курского вокзала, Молодец все время возвращается к цареву кабаку. Повесть завершается уходом Молодца в монастырь, однако обитель здесь имеет семантику последнего убежища, норы, в которой можно скрыться от злой участи. Альтернативой монастырю для Молодца оказывается только самоубийство.

Текст В.Ерофеева построен как развенчание утопии (Петушки, "век золотой", "когда волк возляжет рядом с агнцем и ни одна слеза не прольется"), а вместе с ней и надежды найти свое место в социуме. Четверо, преследующие Веничку в финальных главах повести (он сразу узнал их, но не посмел назвать), вызывают ассоциации со всадниками Апокалипсиса. Последняя глава имеет не евангельский ( распятие Христа) подтекст, а проецируется на эсхатологическое сознание. Ерофеевская поэма буквально "кишит" "русскими двойниками", "близнецами" с общей участью. Все они - представители иллюзорного мира пьяной свободы. Эта свобода жестко ограничена властью, которая в произведении Ерофеева воплощается в символических образах магазина со строгим графиком продажи спиртного, привокзального ресторана, Курского вокзала и, наконец, Кремля. Все перечисленные образы, за исключением Кремля, который Веничка впервые увидел перед самой гибелью, по сути, представляют собой казенные питейные заведения - современный вариант "царева кабака".

Соседи Венички по вагону всплывают в его сознании только парами, и все они похожи на Фому и Ерему, которые бьют друг другу челом неведомо о чем. Это парочка, состоящая из "тупого-тупого в телогрейке" и "умногоумного в коверкотовом пальто". Другая пара: "...он и она. Они сидят по разным сторонам вагона, у противоположных окон, и явно не знакомы друг с другом. Но при всем том - до странности похожи: он в жакетке, и она - в жакетке; он в коричневом берете и при усах, и она - при усах и в коричневом берете<...> Удивительная похожесть, и оба то и дело рассматривают друг дружку с интересом и гневом..."70 Третья парочка - два совершеннейших кретина - дедушка и внучек. Все эти персонажи вместе с главным героем каждый по-своему ищут обетованную землю, но все они в итоге, напившись, засыпают, а потом исчезают "во тьме внешней": "ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? И затмение души тоже"71.

Когда герой просыпается в пустом вагоне, а потом идет по Москве, он не встречает ни единого человека, кроме призраков и чудовищ ( Сфинкс, Митридат в соплях и с ножом, женщина в черном, камердинер Петр). Но даже в бредовых видениях Веничку преследуют двойники, которые, идя вроде бы в разные стороны, вместе удаляются прочь, в сторону от утопии к страшному концу. Таковы Минин и Пожарский из последней загадки живодера-сфинкса. Естественно, Минин и Пожарский пьяны, они идут навстречу друг другу, но каждый убежден, что идет в Петушки. Но, как и Веничка, оба попадают на Курский вокзал. Образ Пожарского возникает и в предпоследней главе поэмы. Преследуемый убийцами герой с Красной площади бежит в ту сторону, "куда смотрел князь Дмитрий Пожарский", но находит там не спасение, а безвозвратную гибель.72

Таким образом, на рубеже 60-70-ых годов ХХ века агония империи, потеря духовной ориентации и смысла существования воплотились в традиционных формах русского двойничества. Загадка Сфинкса - загадка о человеке. Человек у В.Ерофеева не имеет выбора, лишен субъектности и уникальности. Он всего лишь часть обреченного социума.

Чистые формы двойничества в реальной художественной практике встречаются относительно редко. Любое произведение представляет собой творческий диалог со всей предшествующей да и последующей культурой. Обычно мы имеем дело с диффузными вариантами двойничества. Примеры этой диффузии будут рассмотрены в последующих главах.

Глава четвертая. СТИЛЕВАЯ ИГРА С ДВОЙНИЧЕСТВОМ В "ПОВЕСТИ О ТОМ, КАК ПОССОРИЛСЯ ИВАН ИВАНОВИЧ С ИВАНОМ НИКИФОРОВИЧЕМ".

"Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" Н.В.Гоголя можно рассматривать как яркий пример "русского типа" двойничества в классической литературе. Структурная "чистота" "близнечной" модели проявляется на фоне традиций русской демократической литературы XVII века и мощного стилевого влияния украинского барокко.

Первая глава повести призвана выполнить дейктическую функцию. Другими словами, эта глава, представляя основных персонажей повести, указывает на то, что далее последует некое литературное произведение, развернется некая история, хотя в самой этой главе нет даже и намека на сюжетный конфликт.73 Первая глава под названием "Иван Иванович и Иван Никифорович" не только настраивает читателя на восприятие истории, но и подсказывает ему художественный код произведения.

Персонажи атрибутируются по внешним признакам. Все эти признаки как бы обозначают место человека в мире вещей, понятий и обычаев. Сначала перед нами характеристика Ивана Ивановича. Не трудно заметить, что описательные "виньетки" внутри себя как бы содержат "мини-сюжет", который обеспечивает баланс динамики и статики. Например, пассаж о "славной бекеше" включает в себя фабулу об Агафье Федосеевне, которая еще "не ездила в Киев" и "откусила ухо у заседателя". В следующем абзаце, где описывается дом и сад Ивана Ивановича, таким фабульным элементом становится рассказ о привычке героя отдыхать в одной рубашке под навесом. В рассуждении о семейном положении Ивана Ивановича фабульность связана с повествованием о наделении детей Гапки гостинцами. Однако это "действие" как бы вязнет в описаниях, которые напоминают жанровую живопись. Неслучайно Гоголь использует настоящее время, а точнее настоящее неопределенное, которое в русском языке выражается несовершенным видом. Создается ощущение устойчивости, повторяемости однообразно пестрого бытия. Конечно, временные параметры присутствуют в описаниях первой главы. Например: "Он сшил ее тогда еще, когда Агафия Федосеевна не ездила в Киев"74; или: "Боже, как летит время! Уже тогда прошло более десяти лет, как он овдовел" (341).

Время в повести имманентно течению жизни в Миргороде. Точка отсчета не внешняя, а внутренняя. В качестве доказательства можно продолжить цитирование фрагмента о вдовстве Ивана Ивановича: "Детей у него не было. У Гапки ЕСТЬ ( выделено нами - С.А., И.С.) дети и бегают часто по двору" (341).

Таким образом, один из персонажей (Иван Иванович) презентируется рассказчиком как часть объектного мира, мира вещей. Он не более живой, но и не менее, чем "сливы, вишни, черешни, огородина всякая, подсолнечники, огурцы, дыни, стручья, даже гумно и кузница" (340). Весь этот живой и вещный мир скрепляет мотив еды - сладкой, желанной вкусной пищи.

Смушки на бекеше с восторгом называются рассказчиком "объядением". Агафия Федосеевна "откусывает" ухо у заседателя. Сад изобилует фруктовыми деревьями. Далее абзац целиком посвящен тому, как Иван Иванович ест дыни. Дом Ивана Ивановича, "...если взглянуть на него издали, то видны одни только крыши, посаженные одна на другую, что весьма походит на тарелку, наполненную блинами" (341). Отношения Ивана Ивановича с детьми Гапки тоже описываются через "пищевые" детали: " Иван Иванович всегда дает каждому из них или по бублику, или по кусочку дыни, или грушу" (341). В отрывке о благочестии Ивана Ивановича центральное место занимает его диалог с нищенкой о хлебе и мясе. Так возникает образ поедаемого и поедающего мира, единого в своей основе и своем постоянстве. В этом мире никогда не бывает ни зимы, ни весны, ни осени - одно лишь вечно плодоносящее лето, лень, нега, праздность и сытость. Перед нами образ утопического пространства, выдержанного в духе переведенного с польского в XVII веке "Сказания о роскошном житии и веселии". Авторская ирония совершенно соответствует стилистике этого произведения русской демократической литературы, которое пародирует свой первоисточник - барочную утопию. Мир, в котором существуют гоголевские персонажи - особое заповедное место, где нет истории, потому что нет времени.

Ивану Никифоровичу персонально в первой главе посвящен лишь один абзац. Его портрет дается на фоне Ивана Ивановича. При этом рассказчик делает акцент на разнице между "редкими друзьями", которая с точки зрения исторического сознания представляется совершенной фикцией. Здесь мы сталкиваемся с тем же приемом, что и в повести о Фоме и Ереме.

__________________________________________________________

Иван Иванович

Иван Никифорович

"Иван Иванович имеет необыкно- "Иван Никифорович, напротив, венный дар говорить чрезвычайно молчит, но зато если влепит приятно" (342).

словцо, то держись только: отбреет лучше всякой бритвы" (342).

"Иван Иванович худощав и высокого роста" (342).

"Иван Никифорович немного ниже, но зато распространяется в толщину" (342).

"Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз"(342).

"Голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх"(342)

"Иван Иванович только после обеда лежит в одной рубашке под навесом..."(343).

"Иван Никифорович лежит весь день на крыльце"(343).

"Иван Иванович очень сердится, если ему попадется в борщ муха".

"Иван Никифорович чрезвычайно любит купаться"(343).

"Иван Иванович бреет бороду в неделю два раза..."(343).

"Иван Никифорович один раз"(343).

"Иван Иванович чрезвычайно любопытен. Боже сохрани, если чтонибудь начнешь ему рассказывать, да не доскажешь! Если ж чем бывает недоволен, то тотчас дает заметить это" (343).

"По виду Ивана Никифоровича чрезвычайно трудно узнать, доволен ли он или сердит"(343).

"Иван Иванович несколько боязли- "У Ивана Никифоровича, ливого характера"(343).

напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением"(343).

"У Ивана Ивановича большие вы- "У Ивана Никифоровича гларазительные глаза табачного цве- за маленькие, желтоватые, та и рот несколько похож на букву совершенно пропадающие ижицу"(343).

между густых бровей и пухлых щек, и нос в виде спелой сливы"(343).

Мелочи, "отличающие" друзей друг от друга, тонут в их сходстве.

Большой фрагмент, весь построенный на противопоставлении соседей, завершается констатацией их общей нелюбви к блохам. Иван Иванович и Иван Никифорович - совершенно симметричные персонажи, и если Иван Иванович "более десяти лет как... овдовел", то "Иван Никифорович никогда не был женат", но у одного по двору ходит девка Гапка, а к другому наведывается Агафия Федосеевна.

В первой главе приятели -"близнецы" предстают как часть утопического мира - Миргорода, где всего сполна и ничего более не нужно, где царит гармония и самодостаточность. В этом мире фактически нет движения, поэтому в нем не обнаруживается ни подлинного конфликта, ни интриги.

Первая глава скорее "живописна", чем "литературна". Она построена не на движении фигур в пространстве и времени, а на перемещении глаз наблюдателя. Этот наблюдатель не всегда отличает существенное от случайного, цепляясь за поверхностное проявление сходства и различия персонажей. Именно поэтому "боязливый" характер Ивана Ивановича противопоставляется "широким шароварам" Ивана Никифоровича.

Насколько первая глава погружена в описания, настолько, последующие наполнены действием, бурлеском и буффонадой. Почти каждая живописная деталь в последующем тексте гоголевской повести связана с действием, с конфликтом. В этом плане композицию гоголевского произведения можно сравнить с вертепной интермедией, в которой после представления персонажей, заключающегося в рассказе о том, как они одеты и где живут, женаты они или нет, каким добром-имуществом обладают, начинается гротескное действие, полное ссор и драк. Во второй главе "очень занимательное зрелище" вывешиваемой на просушку одежды Ивана Никифоровича сравнивается с пестротой вертепного театра: "Все, мешаясь вместе, составляло для Ивана Ивановича очень занимательное зрелище, между тем как лучи солнца, охватывая местами синий или зеленый рукав, красный обшлаг или часть золотой парчи, или играя на шпажной шпице, делали его чем-то необыкновенным, похожим на тот вертеп, который развозят по хуторам кочующие пройдохи. Особливо когда толпа народа, тесно сдвинувшись, глядит на трон царя Ирода в золотой короне или на Антона, ведущего козу; за вертепом визжит скрыпка; цыган бренчит руками по губам своим вместо барабана, а солнце заходит и свежий холод южной ночи незаметно прижимается сильнее к свежим плечам и грудям полных хуторянок"(344-345).

Первая глава демонстрирует влияние на Гоголя барочного стиля, который в XVII веке проникает на Украину через Польшу и консервируется в низовой рукописной литературе, оказывая ощутимое воздействие на фольклор и массовый художественный вкус.75 Барочный вкус Гоголя, сложившийся на периферии империи, проявляется в его пристальном интересе к вещному миру, в затейливых и витиеватых описаниях. Человек буквально тонет в гипертелесности художественного пространства. Эта телесность развертывается вне реалистического детерминизма. Дробность и виньеточность, свойственные барочному стилю, проявляются и в структуре повествования, которое, как мы показали, изобилует "мини-фабулами". Нарратив у Гоголя организуется по кумулятивному принципу: крохотные "истории" словно нанизываются на некую нить, облепливают со всех сторон сюжет центральных персонажей.

Композиция сюжета в "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", как, впрочем, и других произведений Гоголя, напоминает барочную архитектуру, в которой главная конструкция скрыта коллажем деталей. Описание дома, двора, внутреннего убранства помещений в текстах Гоголя представляет собой своеобразную модель пространства барочной архитектуры. Дома Ивана Ивановича, Коробочки, Манилова, Ноздрева, двор Ивана Никифоровича, жилую комнату дома Плюшкина можно рассматривать как образ беспорядочно разросшегося, утратившего организующий центр, в сущности, хаотического, но в то же время исчисляемого и учитываемого пространства, поглотившего собою время.

Другой пример - описание содержимого сундука Ивана Никифоровича в рассматриваемой повести. Перед нами - попытка опредметить историю и представить сменяющие друг друга эпохи как пространственно рядоположенные, выразить динамику статикой. Барочному сознанию история представлялась хаотической сменой материально-предметных массивов и трагикомических событий, скопищем раритетов и анекдотических эпизодов. Так стиль запечатлел мучительный процесс выработки историзма мышления.

Через всю эту телесность и вещность пробивается проповедническая интонация. Хаос мира организуется через дидактический дискурс. Барочный дидактизм находит воплощение в многочисленных обращениях к аудитории, к читателям, а также в некоторой иллюстративности гоголевских персонажей. Так, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна иллюстрируют предание о Филимоне и Бавкиде, Тарас Бульба -"русскую силу", Иван Иванович и Иван Никифорович - народную пословицу "Гусь свинье не товарищ", а Хома Брут чуть ли не полный набор барочных мифологем: "все суета", "жизнь есть сон", "помни о смерти".

Высокое и низкое, смешное и страшное переплетаются чуть ли не в каждом гоголевском образе. В тексте анализируемой повести легко обнаруживаются следы барочных жанров: плутовского ( на уровне персонажей - Антон Прокофьевич Голопузя, городничий, Иван Иванович с кривым глазом), вертепного театра ( низовой вариант театра барокко) и, конечно, барочной утопии.

Характер описаний, их предметный мир напоминает уже упомянутое нами переводное "Сказание о роскошном житии и веселии". Основной текст этого памятника XVII века - типичный пример народной барочной утопии. Ирония появляется лишь в финале произведения, когда говорится о пошлинах, взимаемых за проезд к заповедному краю. У Гоголя, как и в "Сказании", пищевое изобилие и прекрасная погода сочетаются с леностью и праздностью: "День был жарок, воздух сух и переливался струями. Иван Иванович успел уже побывать за городом у косарей и на хуторе, успел расспросить встретившихся мужиков и баб, откуда, куда и почему; уходился страх и прилег отдохнуть. Лежа, он долго оглядывал коморы, двор, сараи, кур, бегавших по двору, и думал про себя: "Господи боже мой, какой я хозяин! Чего у меня нет? Птицы, строения, амбары, всякая прихоть, водка перегонная настоянная; в саду груши, сливы; в огороде мак, капуста, горох... Чего ж еще нет у меня?.."(344). Сравни в "Сказании": "Не в коем государстве добры и честны дворянин пожалован поместьицом малым <...> Там по полям пажити видети скотопитательных пшениц и жит различных; изобильно по лугам травы зеленящия, и разноцветущи цветов сличных прекрасных и благовонных несказанно. По лесам древес - кедров, кипарисов, виноградов, яблонь и груш и вишень и всякого плодового масличья - зело много; и толико премного и плодовито, что яко само древесие человеческому нраву самохотне служит, преклоняя свои вершины и розвевая свои ветви, пресладкие свои плоды объявляя..."76

Описание обеда у городничего тоже перекликается с пищевой вакханалией и пестротой барочных утопий: "Не стану описывать кушаньев, какие были за столом! Ничего не упомяну ни о мнишках в сметане, ни об утрибке, которую подавали к борщу, ни об индейке с сливами и изюмом, ни о том кушанье, которое очень походило видом на сапоги, намоченные в квасе, ни о том соусе, который есть лебединая песня старинного повара, - о том соусе, который подавался обхваченный весь винным пламенем, что очень забавляло и вместе пугало дам"(374). Сравни в "Сказании": "А около тоя испоставлено преукрашенных столов множество, со скатертями и с убрусами и с ручниками, и на них ключи и мисы златыя, и разных яств с мясными и рыбными, с посными и скоромными, ставцы и сковороды, и сковородки, лошки и плошки. А на них колобы и колачи, пироги и блины, мясные части и кисель, рыбныя звены и ухи, гуси жареныя и журавли, лебеди и чапли и индейскыя куры и утята, кокоши и чирята, кулики и тетеревы, воробьи и цыплята, хлебы ситные и пирошки, и сосуды с разными напитками. Стоят велики чаны меду, сороковыя бочки вина, стоновыя делвы ренскова, балсамов и тентинов, и иных заморских питий множество много; и браги, и бузы, и квасу столь множество, что и глядеть не хочется".77

Таким образом, барочная утопия в "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" является исходной точкой "движения стилевых масс" (Ю.Тынянов). Разрушение идиллического мира у Гоголя связано со своеобразным стилевым сдвигом. Во второй главе утопический мир начинает суетливое движение, и оно подспудно, но неумолимо разрушает гармонию. В тексте повести появляются и постепенно усиливаются мотивы распада и гибели. Ради заветного ружья Иван Иванович нарушает привычный маршрут движения: он не перелезает во двор Ивана Никифоровича через плетень, а идет в обход, по заросшей репьями улице. После этого пространственного "выверта" непосредственное соприкосновение симметричных миров двух друзей становится конфликтным. Жители Миргорода пытаются примирить друзей. Так возникает мотив посредничества. Мотив этот связан с миром вне благословенного города и реализуется через темы власти и истории.

Поссорившиеся друзья продолжают оставаться симметричными, но это уже негативная симметрия вражды и антагонизма. Историческая тема вводится в текст постепенно. Сначала она входит как миф, потом превращается в анекдот, затем в бурлеск и лишь в финале сплавляется с характерным для Гоголя мотивом дороги, поспешной езды "по весьма важному делу"(378).

Миф моделируется как отдаленный прообраз будущей ссоры и связан с нанковыми шароварами и ружьем Ивана Никифоровича. В ходе уговоров Иван Иванович пытается отвлечь своего соседа от категорического отказа отдать ему ружье. Ружье это, по уверению Ивана Никифоровича, куплено им у "турчина", когда Иван Никифорович собирался поступать в милицию. "Лет двадцать назад", то есть в конце восьмидесятых - начале девяностых годов XVII века, "внешняя" история впервые попыталась проникнуть в жизнь Миргорода. Именно тогда Иван Никифорович сшил себе "синий казацкий бешмет", "отпустил было уже усы" и купил это самое ружье, которое стало причиной ссоры, "выстрелив" в 1810 году. Однако "прорыв" истории в миргородскую вселенную почему-то не состоялся. Теперь ружье необходимо потомку казачьих старшин, "когда нападут на дом разбойники"(348) В этом же разговоре двух друзей речь заходит о трех королях, "объявивших войну царю нашему", "чтобы мы все приняли турецкую веру"(349). В сознании героев гоголевской повести, живущих в утопически-бытовом пространстве и статическом времени, текущая политика мифологизируется и втягивается в поле фольклорного мышления, где соотносится с жанром украинских дум,получившим распространение в XVII-XVIII веке.78

Анекдотический ракурс восприятия истории появляется в четвертой главе в связи с жалобой Ивана Ивановича в миргородский суд. В этом пространном документе впервые называется конкретная дата - "сего 1810 года июля 7 дня"(358) нанесения "смертельной обиды". Эта дата анекдотически совпадает с трехлетней годовщиной тильзитского мира. В следующей главе, повествующей о визите городничего к Ивану Ивановичу по поводу бурой свиньи, утащившей из суда жалобу Ивана Никифоровича, называется другая дата - 1807 год. Городничий упоминает ее в связи со своим комически "славным походом через забор к одной хорошенькой немке"(364). Городничий хром на левую ногу, которая была прострелена в "последней кампании"(364). Рассказывая о походных амурах, "городничий зажмурил один глаз и сделал бесовски плутовскую улыбку"(364). Последняя попытка примирения двух Иванов перед десятилетней изнурительной тяжбой произошла на третий год после подачи жалоб.

Таким образом, тяжба Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем оказывается соотнесенной с войнами против Наполеона, хотя сам Миргород находится явно в стороне от этих грандиозных исторических событий. В русской традиции Наполеон и его нашествие осмысливалось как приход Антихриста в преддверии конца света. Городничий играет ведущую роль в попытках примирить Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, но каждая такая попытка только усугубляет вражду. На ассамблее у городничего в седьмой главе попытка примирения, сближения двух бывших друзей подается в военном дискурсе. В то же время она пародирует знаменитую тильзитскую встречу Александра I и Наполеона, их историческое рукопожатие на специально построенном подиуме. Кроме городничего активным миротворцем здесь выступает Иван Иванович - "не тот Иван Иванович, а другой, что с кривым глазом"(375)79: "...оба начали подталкивать их сзади, чтобы спихнуть их вместе и не выпускать до тех пор, пока не подадут рук. Иван Иванович, что с кривым глазом, натолкнул Ивана Никифоровича, хотя и несколько косо, однако ж довольно еще удачно и в то место, где стоял Иван Иванович; но городничий сделал дирекцию слишком в сторону, потому что он никак не мог управиться с своевольною пехотою, не слушавшею на тот раз никакой команды и, как на зло, закидывавшею чрезвычайно далеко и совершенно в противную сторону <...>, так что Иван Иванович упал на даму в красном платье, которая из любопытства просунулась в самую середину. Такое предзнаменование не предвещало ничего доброго. <...> Несмотря на то что оба приятеля весьма упирались, однако ж были столкнуты, потому что обе действовавшие стороны получили значительное подкрепление со стороны других гостей"(375).

Одноглазый и хромой миротворцы обозначают характерный для Гоголя мотив кривой дороги, блуждания по кругу, топтания на месте, ложного пути. Вместе с образом городничего в повесть входят отголоски исторических событий. В художественном мире цикла "Миргород", в частности, в исследуемой нами повести, историческое движение уравнивается с разрушением утопии и соотносится с эсхатологическими настроениями. Хромота городничего, как и кривой глаз Ивана Ивановича, не просто комическая гротескная деталь. Это и "клеймо антихриста", и в то же время примета истории, полной военных событий.

Городничий, осуществляющий властные функции в Миргороде, - человек пришлый, его прошлая жизнь связана с несколькими наполеоновскими кампаниями. Рационализм городничего, хотя и гротескно вывернутый, превращается в повести в знак и символ современной цивилизации, ускоряющей разрушение патриархальной идиллии. Смысл повести не в том, что Иван Иванович с Иваном Никифоровичем поссорились, а в том, что в современных условиях их вражда необратима. Все, что могло бы способствовать примирению, только усиливает их ненависть друг к другу. Неслучайно в тексте дважды появляются фабульно не мотивированные даты ( 7 июля 1810 года и 1807 год), связанные с пустым тильзитским миром, а последняя попытка примирения друзей приходится на третий год после 1810, то есть на время вторжения французов в Россию. Таким образом, гротескный исторический контекст становится в произведении эмблемой времени, разрушающего гармонию.

Именно под влиянием времени близнецы, бок о бок блаженствовавшие в первой главе, со второй главы начинают симметрично двигаться к деградации и распаду. Этот распад, впрочем, подспудно присутствует и в первой главе. На него намекает фраза: "Ивана Никифоровича и Ивана Ивановича сам черт связал веревочкой. Куда один, туда и другой плетется"(342).

Упоминание чертей и сатаны нарастает к финалу повести. В главе, изображающей ссору, Иван Никифорович с самого начала активно  чертыхается. Иван Иванович, упрекая своего соседа за "богопротивные слова" и предупреждая его о расправе на том свете, сам косвенно обзывает своего соседа "свиньей": "Как же, вы бы сами посудили хорошенько. Это таки ружье, вещь известная; а то - черт знает что такое: свинья! Если бы вы не говорили, я бы мог это принять в обидную для себя сторону"(349). Эта фраза Ивана Никифоровича как бы подготовлена предыдущим текстом повести. Тучность Ивана Никифоровича, его леность, слухи о том, что он "родился с хвостом назади"(342), большая любовь этого героя сидеть в жаркий день по горло в воде - подспудно атрибутируют его как свинью. Свинья - знаковое животное. С одной стороны, свинья - воплощение плодородия и священное животное богини Деметры. В этом семантическом поле развертывается в повести мотив пищевого изобилия. С дугой стороны, свинья ассоциируется с чертом и сатаной, тем более свинья бурая. Вспомним реплику Ивана Никифоровича: "Поцелуйтесь с своею свиньею, а коли не хотите, так с чертом!"(350). Свинья, похитившая жалобу из суда, выступает своеобразным катализатором ссоры двух соседей.

Обидное прозвище "гусак" срывается с языка Ивана Никифоровича в ответ на намек Ивана Ивановича на его "свинство". "Гусак" помещается между теми же семантическими полюсами, что и свинья. С одной стороны, гусь - священное животное Приапа и также ассоциируется с плодородием и производительной силой (богатый двор Ивана Ивановича и многочисленные "Гапкины" дети), но в контексте набожности Ивана Ивановича, его деликатности и показного благочестия гусь воспринимается как символ блудливого ханжества. В этом плане "гусак" вполне сопричастен эсхатологическим мотивам. Когда Иван Иванович подпиливает гусиный хлев Ивана Никифоровича, в лунном свете "ему показался мертвец; но скоро он пришел в себя, увидевши, что это был гусь, просунувший к нему свою шею"(354).

В процессе взаимной вражды Иван Иванович и Иван Никифорович как бы обмениваются своими атрибутами: на стороне Ивана Никифоровича выступает гусь (строительство гусиного хлева на границе усадеб), а на стороне Ивана Ивановича - бурая свинья. Распря двух Иванов, на первый взгляд, как бы иллюстрирует известную пословицу "Гусь свинье не товарищ". Однако в сюжете эта пословица выворачивается наизнанку. Герои ведут себя симметрично. Гусь выполняет те же функции, что и свинья. Гусь -товарищ свинье. В пословицах декларируются банальные, прописные, избитые истины. В вывороченном мире Гоголя эти истины оказываются разрушенными. И вот уже в главе "о том, что произошло в присутствии миргородского поветового суда", Иван Иванович называет Ивана Никифоровича "заклятым врагом", а Иван Никифорович говорит о своем соседе, что тот "сам сатана". В последней главе появление Ивана Никифоровича на ассамблее у городничего, где в это время находится Иван Иванович, производит такой эффект, "как если бы показался сам сатана или мертвец"(374). Когда два бывших друга встретились взглядами на этом обеде, "лица их с отразившимся изумлением сделались как бы окаменелыми"375).

Окаменелость, марионеточность персонажей усиливается, когда те попадают в систему властных отношений за пределами Миргорода. Миргородский "домашний" суд, где судья принимает просителей в замасленном халате, а служители поят их чаем, противопоставляется обезличенному полтавскому крючкотворству, которое превращает людей в свой придаток. Если миргородский суд как бы включен в "пищевую систему" идиллического города и поборы здесь принимаются "крупами или чемнибудь съестным", а крыша суда много лет остается некрашеной, потому что канцелярские съели приготовленное для покраски масло, "приправивши его луком", то для судебной машины государства требуются исключительно "карбованцы".

Кляузы миргородских дворян выдержаны в стилевой традиции демократической сатиры XVII века ("Калязинская челобитная", "Повесть о Ерше Ершовиче"). Особенно это влияние ощущается в характеристике обидчика в жалобе Ивана Ивановича: "Известный всему свету своими богопротивными, в омерзение приводящими и всякую меру превышающими законопреступными поступками <...> Оный дворянин, и сам притом гнусного вида, характер имеет бранчивый и преисполнен разного рода богохулениями и бранными словами..."(358). Сравни в "Повести о Ерше Ершовиче": "Жалоба, господа, нам на Ерша на Ершовича сына, на щетинника, на ябедника, на вора на разбойника, на ябедника на обманщика, на лихую, на раковые глаза, на вострые щетины, на худого недоброго человека".80 Использование старомодного стиля призвано подчеркнуть особое "островное" положение Миргорода как заповедника старой патриархальной жизни. Другая функция использования позднесредневековых пародий состоит в том, чтобы представить миргородский быт как игровой, карнавальный. Здесь все бутафория, как в уже упоминавшемся вертепном театре. Описание вещей из родового сундука Ивана Никифоровича очень напоминает распространенные в XVII-XVII1 веках "Описи приданому". Баба выносит во двор тряпье и рухлядь, опорожняя сундук, словно снимая исторические слои во время раскопок: "старый мундир с изношенными обшлагами", "парчовую кофту", "дворянский мундир с гербовыми пуговицами, с отъеденным воротником", "белые казимировые панталоны пятнами, которые когда-то натягивались на ноги Ивана Никифоровича и которые можно теперь натянуть разве на его пальцы", "шпагу, похожую на шпиц, торчащий в воздухе", "жилет, обложенный золотым позументом, с большим вырезом напереди", "старую юбку покойной бабушки, с карманами, в которые можно было положить по арбузу"(344).Завершается этот парад "старинным седлом с оборванными стременами, с истертыми кожаными чехлами для пистолетов, с чепраком когда-то алого цвета, с золотым шитьем и медными бляхами"(345), и, наконец, - нанковыми шароварами и злополучным ружьем. Эти вещи - знак остановившейся в Миргороде истории. Они бесполезны для современной жизни, но придают предметному полю повести некий балаганно-музейный статус. Эти вещи для персонажей повести всегда остаются новыми и могут служить актуальным предметом ссор и тяжб: "Да, прекрасное, почти новое платье загноила проклятая баба. Теперь проветриваю; сукно тонкое, превосходное, только вывороти - и можно снова носить"(347).

Однако "вывернуть" старое сукно в новых условиях не удается. Патриархальный вещный континуум Миргорода, где каждая дребедень была продолжением человека, а человек - продолжением вещи, разрушается, стареет и гниет. В эпилоге повести вечное миргородское лето сменяется "осенью с грустно-сырою погодою, грязью и туманом"(377). Поля покрывает "какая-то ненатуральная зелень". Многие жители Миргорода уже умерли, церковь полупуста. Колоритные хаты снесены, уныло торчат остатки плетней и заборов. На главной улице, куда прежде, по словам Ивана Ивановича, "всякая баба шла выбросить то, что ей не нужно", теперь всюду "стоят шесты с привязанным вверху пуком соломы"(377): производится какая-то новая планировка. Современная цивилизация бюрократического порядка пришла в Миргород, и продолговатые окна церкви с круглыми стеклами "обливаются дождевыми слезами"(377).Художественное пространство повести лишилось плоти и красок. Два старых недруга тоже утратили свой колорит, свою вещность. Они больше не похожи на свинью и гусака. Оба посерели, постарели и говорят теперь совершенно одинаково. Рассказчик радуется единственному следу прошлой жизни - улыбке на "воронкообразном" (гусином) лице Ивана Ивановича.

Предметный мир повести в финале напоминает выморочное пространство повести о Фоме и Ереме. Иван Иванович, как и Иван Никифорович, на протяжении десяти лет все надеется, что "дело кончится завтра". Один из них стоит в притворе, а другой на "крылосе"; у одного жизнь стерта тяжбой, и у другого тоже. В самом конце удаляющийся Миргород буквально тонет в мутных потоках дождя. Вместо старинного пестрого сукна появляется рогожка, медленно проносится мимо "печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил серые доспехи свои"(378). Погрузившийся в мутные воды Миргород и два "единственные друга", оставшиеся в нем, как бы соответствуют утонувшим и "всплывшим" Фоме и Ереме. Иван Иванович и Иван Никифорович еще живы, но живы лишь номинально. Они вырваны из своих блиставших роскошью и пестротой красок усадеб, из своего разноцветного окружения. Историческая динамика разрушила статику идиллии, цельность и цикличность патриархального мира. Знаменитая фраза рассказчика "Скучно на этом свете, господа!" как бы поводит итог: она не столько оценивает двух старых склочников, сколько констатирует печальную гибель патриархальной красоты.

Иван Иванович и Иван Никифорович - персонажи-двойники, персонажи близнецы - в первой главе при разительном сходстве обладали все же индивидуальностью живого. В ходе сюжета эта индивидуальность стирается. Они становятся совершенно тождественными перед лицом ворвавшегося в жизнь Миргорода времени. В финале герои больше не поносят друг друга и словно друг друга не замечают. Теперь они абсолютно равны перед безличной "тяжбой", "палатой", "верным известием". Однако для них, как для близнецов, и в финале не существует вынесенной за пределы быта меры. Фактически присутствуя на собственном отпевании, гоголевские персонажи не помнят ни о Боге, ни о смерти. Вытянувшееся в линию время не сделало вещных персонажей субъектами. Они превратились в объект наступающей бездушной цивилизации.

Сочная гоголевская утопия, выдержанная в традициях низовой литературы XVII-XVIII веков, оказывается очень неустойчивой, хрупкой. В начале повести близнечная пара Иван Иванович и Иван Никифорович, эта минимальная модель социума, была призвана подчеркнуть единство мира, была знаком его целостности и самодостаточности. Каждый из персонажей выступал как некая "ритуальная фигура", связанная с плодородием, как своеобразный "демиург", экстраполирующий свою производительную силу на мир, состоящий из "дома" и "двора". Макрокосм был продолжением микрокосма - и наоборот. Пространство росло и умножалось, подобно живому организму. Дом Ивана Ивановича разрастался как грибница, а собаки, дети, гуси, свиньи были как бы продуктами жизнедеятельности персонифицированного космоса. Здесь сказывается заметное влияние барочных традиций, сочетающих живописность с символикой и эмблематичностью.

Однако одушевленная объектность, свойственная барочной утопии, сменяется в повести объектностью неодушевленной, присущей тому антиутопическому сознанию, внутри которого развивался русский тип двойников. Под влиянием истории и официальной государственности Иван Иванович и Иван Никифорович становятся тиражированными копиями друг друга, так и не превратившись в личностей, противостоящих друг другу и остальному миру.

В цикле "Миргород" есть героические личности ("Тарас Бульба"); есть герои с переходным изломанным сознанием барочного типа, которому ведом страх, но не известны пути избавления от него (до "философа" Хомы Брута, по всей вероятности, весь третий год обучения доносились отзвуки барочной философии); есть патриархальные обыватели (Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, Иван Иванович и Иван Никифорович), но нет современного человека, субъекта истории. Время у Гоголя разрушает гармонию, не предлагая взамен нечего позитивного. Тщательно выстроенная композиция, продуманная мотивная структура, проповедническая интонация автора словно призваны упорядочить рассыпающийся на глазах мир. Все четыре повести в цикле завершаются смертью персонажей. Но если в первой части "Миргорода" смерть персонажей происходит "внутри" используемой автором художественной модели, эта смерть, можно сказать, имманентна этой модели, то во второй части наблюдается сдвиг, разрушение поэтического стереотипа за счет вторжения исторической действительности.

В "Вие" в сказочную структуру о спасении не знающем страха положительным героем заколдованной невесты помещается человек с барочным сознанием, обрекающем его на гибель. В "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" архаическое близнечное тождество развертывается в русский тип двойничества, где герои гибнут в разрушающемся мире.

Глава пятая ЭСХАТОЛОГИЧЕСКАЯ ОРИЕНТИРОВАННОСТЬ РУССКОГО ДВОЙНИЧЕСТВА: ДОСТОЕВСКИЙ И БУНИН

Эсхатологическая направленность русского двойничества так или иначе проявляется во всех случаях, но два текста, а именно, роман Ф.М.Достоевского "Идиот" и повесть И.А.Бунина "Деревня" заслуживают здесь особого разговора.

Написание обоих произведений связано с переломным временем в жизни русского общества: роман Достоевского - конец шестидесятых годов ХIХ века, повесть Бунина - 1909-1910 годы. Появление героев со сходной судьбой, несмотря на их разные задатки - Рогожина и Мышкина у Достоевского, братьев Красовых у Бунина - накладывается на общую картину стремительного, почти катастрофического разрушения мира традиционных ценностей. При этом у Достоевского эсхатологический фон имеет, условно говоря, объективный статус: прежние социальные связи и ценностные ориентиры действительно оказываются разрушенными, и Мышкину, образ которого выстраивается вокруг концепта "нового Христа", так и не удается утвердить идеи милосердия и человечности и выполнить свою миссию. Напротив, появление князя-юродивого ускоряет процесс распада и даже провоцирует его.

У Бунина эсхатологизм представлен не столько как свойство мира, сколько как характеристика мировосприятия героев, которые постоянно рефлексируют по поводу своей "русскости". Повествование Бунина более ориентировано на субъективное восприятие персонажей, которое оказывается органически включенным у слово генерального субъекта речи. У Достоевского, напротив, каждое мнение, каждая идейная позиция сохраняют свою самостоятельность, в результате чего повествование приобретает объективность, а сам повествователь выступает как свидетель и комментатор происходящего.

Ни братьев Красовых, ни Мышкина с Рогожиным не принято считать двойниками, если отталкиваться от бахтинского понимания двойничества, под которым подразумевается пародийное удвоение идейной позиции одного персонажа в мировосприятии другого. В плане такого удвоения Рогожин и Мышкин совершенно не соотносятся. Братья Красовы по своим жизненным установкам противоположны и на двойников тоже не похожи. Однако для нас двойничество представляет собой архетип, реализующийся в сюжете. В этом плане обе рассматриваемые пары несут в себе признаки близнечного типа двойничества.

Здесь важным оказывается то, как реализуется конфликт персонажей в художественном мире каждого из произведений. У Достоевского соперничество Рогожина и Мышкина - существенный сюжетообразующий мотив. Конфликт становится очевидным со второй части романа, именно в ней достигает своего апогея, когда Рогожин пытается убить Мышкина.

Завершается противостояние, а вместе с ним и роман, совместным уходом персонажей в безумие. У Бунина конфликт братьев фактически является исходной точкой сюжетного развития. О сути этого конфликта сказано вскользь, и в дальнейшем повествовании акцентируется не различие позиций Тихона и Кузьмы, а сходство их судьбы. Таким образом, мотив соперничества в "Деревне" как бы вынесен за скобки основного повествования.

Близнечная модель двойничества с законсервировавшимся в ней концептом общей судьбы и негативной соборности становится структурой художественного языка лишь в результате контаминации с антагонистическим двойничеством. Взаимодействие двух этих типов приводит к тому, что конфликт двойников в близнечной структуре становится фиктивным, мнимым. В результате чрезвычайную активность приобретает художественное пространство, часто осмысливаемое как мир, в котором невозможно жить. Поэтому близнечный тип двойничества тяготеет к жанровой модели повести. В "Идиоте" мы имеем дело не с повестью, а с полифоническим романом, в котором совершенно определенно просматривается центробежная структура сюжета. Это приводит к тому, что линия Мышкина обособляется от линии Рогожина и становится ведущей.

Пространство в романе "Идиот" не обладает самостоятельной активностью и распадается на ряд экспериментальных площадок, обычно замкнутых (вагон, комната, уединенная скамейка, лестничная клетка и т.п.), на которых герои выясняют отношения.

Близнечная структура у Достоевского реализуется как бы "сверх" основного жанрового плана, вступая с ним в противоречие. Стоит обратить внимание на то, что герои романа часто пребывают в толпе. В этой толпе и голос Рогожина, и даже голос Мышкина звучат как реплики общего хора. И только в немногих эпизодах, где Мышкин с глазу на глаз оказывается   Рогожиным, другие персонажи овнешляются, их голоса как бы сливаются, превращаясь в гул внешнего пространства. Наедине друг с другом персонажи достигают высочайшей степени взаимопонимания, но это взаимопонимание почему-то не может быть достигнуто, когда они оказываются на людях. Жанровая модель повести присутствует у Достоевского как подтекст романной модели; утопическое дороманное сознание пребывает в "Идиоте" как "подкорка" романного мира. Более старая, "старорусская", если так можно выразиться, модель повести в тексте романа "Идиот" предстает как структура, которую автор опровергает, но так и не может опровергнуть. Она становится тем "культурным голосом", который звучит вместе и на равных с голосом романа в его классическом виде. Такая культурная полифония, многоголосие структур и моделей приводит к тому, что концепт "нового Христа", который Достоевский хотел спроецировать на судьбу Мышкина, остается в романе недореализованным.

"Деревня" И.Бунина представляет собой классический образец повести. Ведущим началом здесь оказывается пространство и переживание этого пространства героями. Образ Дурновки становится у Бунина символом России, что неоднократно акцентируется в тексте. Поэтому близнечная модель в "Деревне" реализуется довольно последовательно, хотя и подвергается субъективизации. Дурновка все время дается то с точки зрения Тихона, то с точки зрения Кузьмы, и лишь в финале звучит "чистый" голос повествователя. Таким образом, близнечность у Бунина как бы возвращается к своему истоку, причем возвращается не только на уровне жанровокомпозиционных элементов, но и на уровне сюжетного развертывания.

Второе особенно любопытно. Сюжет начинается как трансформация исходной близнечной структуры, наделение ее чужым ей психологизмом, саморефлексией персонажей, "романностью", а завершается полным растворением главных героев в стихии коллективно-почвенного, а, следовательно, возвращением к исходной модели.

Если у Достоевского повесть - "подкорка" романа, то у Бунина повесть становится закономерным продолжением романа, которое, благодаря циклической концепции времени, предстает как возвращение к истокам. Как дополнительный аргумент в данном случае может рассматриваться то обстоятельство, что бунинская "Деревня" появилась в период глубокого кризиса традиционных романных форм, во время, когда русский мифологический роман еще не сложился. "Деревня" Бунина стоит у истоков прозы ХХ века с ее вниманием к надличностным факторам, влияющим на судьбы личностей и народов.

* * *

Посмотрим, как реализуется русская близнечная модель в "Идиоте" Достоевского, как она трансформирует романную доминанту.

Рогожин и Мышкин появляются одновременно, при этом акцентируется их сходство, даже тождество: "В одном из вагонов третьего класса, с рассвета очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира - оба люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор"81.

Знаменательно, что в роман, заглавие которого обозначает центрального героя, этот герой вводится через пару со своим "братом"-соперником. Герои сразу атрибутируются словами "два". "оба". Финал романа тоже показывает нам эту исходную пару в неразрывном единстве. Выстраивается своеобразная фабула: два персонажа появляются из "небытия" и после мучительного пути в состоянии дружбы-вражды в "небытие" и уходят. После того, как повествователь отмечает сходство "двух пассажиров", он приступает к перечислению их "розных примет". Один из них (Рогожин, как впоследствии узнает читатель,) - "небольшого роста", другой - "роста немного повыше среднего"; один - "курчавый и почти черноволосый, с серыми маленькими, но огненными глазами", другой "очень белокур, густоволос", "глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое"; у одного - "нос был широк и сплюснут, лицо скулистое; тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица"; другой - "со впалыми щеками" лицо имел "приятное, тонкое и сухое, но бесцветное"(5-6). У одного в лице была "мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид", у другого - "лицо досиня иззябшее" (6). Обоим персонажам приблизительно по двадцать семь лет. Оба - без багажа и одеты не по погоде: один слишком тепло, другой слишком легко. Далее из текста мы узнаем, что оба героя перенесли тяжелую болезнь и истощены физически и духовно, что оба направляются в неизвестность, но имеют перспективы на солидное наследство.

Таким образом, через видимую противопоставленность героев буквально "разит" их близнечным сходством и симметричностью судьбы. Герои сидят друг против друга, испытывая неодолимую тягу друг к другу. На протяжении всего романа они как бы "бьют друг другу челом", не замечая остальных персонажей. Их диалог составляет особую линию в романе, на их отношения никто, даже Настасья Филипповна, по-настоящему повлиять не может. Последнее замечание может показаться странным: ведь именно Настасья Филипповна становится прямой причиной конфронтации Рогожина и Мышкина. Именно из-за нее Рогожин пытается зарезать князя, с которым только что обменялся крестами. Развитие конфликта Рогожина и Мышкина, связанное с метаниями Настасьи Филипповны от одного к другому, как бы предшествует второй части романа и осуществляется за пределами повествования. К началу второй части, когда Мышкин после продолжительного отсутствия возвращается в Петербург, отношения между персонажами уже напряженные. Князя постоянно преследует "взгляд" Рогожина, который вызывает в нем тревожное чувство. Показательно, что соперничество начинается после преодоления "безродности" персонажей: оба получают богатое наследство, а вместе с ним прочный социальный статус.

Можно сказать, что Рогожин и Мышкин оба как бы перестают "скитаться меж двор" и приступают к обустройству своего мира-пространства. Оба как бы получают дом. Особенно это касается Рогожина, который становится хозяином мрачных отцовских хором. В меньшей мере это относится к Мышкину, хотя он тоже обретает свое жилище на уютной веранде дачи Лебедева.

Встреча Рогожина и Мышкина во второй части "Идиота" происходит в доме Рогожина. Здесь герои обмениваются крестами, и Рогожин подводит Мышкина по благословение своей матери. Герои как бы становятся братьями. Этот эпизод, кажется, вступает в противоречие со следующим за ним эпизодом покушения Рогожина на жизнь Мышкина. В романе покушение мотивируется "хаосом", "сумбуром". "безобразием", изнанкой души Рогожина. Однако такая мотивировка представляется нам своеобразным механизмом актуализации древней структуры антагонистического двойничества.

Напомним некоторые признаки этой модели. Двойники обязательно имеют общие корни, которые восходят к их "братству". Двойники всегда вступают в конфликт, который развертывается на грани их миров. Рогожин пытается убить Мышкина не у себя дома, а в гостинице на темной лестнице. При этом столкновение Рогожина и Мышкина во второй части "Идиота" нельзя в полной мере назвать поединком. Мышкин не считает себя соперником Рогожина: "...да, он желал бы теперь встретить Рогожина, он бы взял его за руку, и они бы пошли вместе... Сердце его чисто; разве он соперник Рогожину?"(231).

Духовные интересы Мышкина, его отношение к Настасье Филипповне лежат вне сферы противоборства. В рассматриваемых эпизодах именно необузданная натура Рогожина инициирует конфликт. Рогожин готов взять за руку Мышкина в "наготе и босоте", но, когда речь идет о конституировании порядка, об обустройстве принимаемого социумом мира, Мышкин воспринимается Рогожиным не просто как соперник, а как антагонист. Упорядоченный мир может быть только "рогожинским", в котором вместо любви и милосердия господствует страсть и ненависть. Это чувствует и Настасья Филипповна, которая в четвертой части романа убегает из-под венца от Мышкина к Рогожину. В мире Рогожина доминирует насилие, даже любовь и вера связаны с насилием, с убийством, со смертью. Мышкинская утопия христианской любви, которую он пытается реализовать в отношениях с Настасьей Филипповной, в конечном итоге оборачивается насилием Мышкина над собственной душой. Любя Аглаю, он принимает решение жениться на Настасье Филипповне, дать ей счастье путем собственного несчастья и горя своей возлюбленной. Если мир Рогожина темный, душный, мертвый, то мир Мышкина эфемерен, шаток и в конечном итоге бесперспективен. У князя все-таки нет, да и не может быть дома, который бы являлся продолжением его внутреннего пространства. В этом смысле мир Мышкина не противостоит миру Рогожина, а симметричен ему, в чем-то даже равен. В конце концов оба мира сливаются в спальне Рогожина, где под клеенкой и простыней лежит труп Настасьи Филипповны, а два мнимых соперника проводят свою последнюю ночь перед погружением в бездну безумия. Когда Настасья Филипповна убегает из-под венца, эфемерный мир князя стремительно хаотизируется, но и мрачный порядок дома Рогожина тоже необратимо разрушается. Утратившие опору герои ищут друг друга, чтобы погибнуть вместе. Зарезав Настасью Филипповну, Рогожин разыскивает Мышкина, чтобы подобно тонущему Ереме, утянуть Фому за ногу на дно. И Мышкин не сопротивляется этому, потому что уже осознал свое духовное поражение.

Таким образом, миры двух героев, столкнувшись, взаимно уничтожают друг друга. Рогожин и Мышкин оказываются в пустоте, в духовном вакууме, который реализуется в романе через мотив безумия. В "Заключении" автор не оставляет героям никакого шанса на выздоровление. Они остаются живы, но это существование пустых тел, фактически смерть, как у Фомы с Еремой, трупы которых "на третины" всплыли и были вынесены на берег, где и лежали "толсты, пузаты, вельми бородаты". Двойникам так и не удалось победить общую судьбу и общую обреченность. "Европейский" вариант двойников-антагонистов не реализовался Из-за отсутствия жизнеспособной альтернативы хаосу, выморочности и распаду русской жизни.

Важной проблемой является взаимодействие "русского типа" двойничества, типа Фомы и Еремы, с христианскими концептами произведения. Как в полуфольклорный текст XVII века попали имена Фомы и Еремы, какова генетическая семантика подобной номинации, можно лишь предполагать. Выскажем свою гипотезу диффузии библейских имен и связанных с ними мотивов и архаической по своей сути модели близнечного тождества. Эта гипотеза поможет объяснить смысл близнечного двойничества в романе "Идиот" и роль этого двойничества в христианской символике произведения.

Русский Фома, гибнущий вместе с Еремой, на наш взгляд, ассоциативно связан в национальной традиции с Фомой христианских источников. Имя апостола Фомы имеет семантику - близнец. Среди апостолов Фома занимает особое место, связанное с мотивом неверия. Здесь можно обнаружить редукцию древнейшего смехового обряда. К смеховой обрядности, в частности, восходит известный жест Фомы, когда-то имевший магическую функцию жизнедарения и ритуального воскрешения. Через этот рудиментарный смеховой элемент могла возникнуть метафорическая связь евангельского Фомы с персонажем скоморошины. Семантика имени апостола Фомы, а также некоторые трикстерские приметы этого персонажа породили устойчивую легенду о том, что Фома был братом-близнецом Христа. Эта легенда повлияла даже на иконографию Фомы. Думается, что апокрифические гностические "евангелия детства", известные на Руси приблизительно с ХIV века, неслучайно приписаны Фоме: как брат-близнец, Фома мог быть свидетелем детских лет Иисуса. С именем Христа у гностиков связаны представления о его детском двойнике.82 Так в "Пистис Софии" рассказывается, как в дом Иисуса, которому тогда было три года, пришел некий мальчик, абсолютно на него похожий. Сам Иисус в это время работал в винограднике с отцом. Мальчик спросил, где находится его брат Иисус. Испуганная Мария привязала его к кровати и пошла к Иосифу. Когда маленький Иисус услышал ее слова, он сказал: "Где же он, ибо я ждал его здесь?". Когда Иисус вошел в комнату, мальчик освободился, они обнялись и стали одно.83

Стоит подчеркнуть, что евангелия от Фомы все имеют гностический характер. Гностический дуализм отрицает не только человеческую природу Христа, но и возможность торжества его дела на земле, возможность христианской нравственной практики. Таким образом, через фигуру Фомы апостола, которая сливается с апокрифическим образом Фомы ( братом близнецом Христа), происходит своеобразная "сцепка" с персонажем Фомой, близнецом Еремы. В сознании Достоевского, вероятно, присутствуют все семантические оттенки образа Фомы: комический близнец Еремы, "близнец" и спутник Христа, близнец-антипод Христа. Последняя роль могла слиться с другими антиподами Христа, его врагами Иудой и Антихристом через мотив противостояния.

Если Мышкин получает в романе "Идиот" устойчивую ассоциацию с Христом, то его "близнец" Рогожин семантически может быть отождествлен и с антихристом, и с Фомой ( во всех трех коннотациях). Через русский тип двойничества происходит своеобразная "обратная" ассоциация князя с Еремой. Имя Ерема, возможно, генетически соприкасается с библейским Иеремией - пророком, не признанным своими единоверцами. Так в подтексте романа сплавляются модели "Фома - Христос" и "Фома - Ерема". В апокалиптическом поле повествования Достоевского эти две модели соединяются с парой Антихрист-Христос. Таким образом, дуэт Рогожин - Мышкин проецируется на сложный децентрованный клубок христианских, гностических и национальноисторических матриц.

Историческая нить этого клубка оказывается сцепленной и с фигурой Ивана Грозного. В связи с этим историческим лицом дополнительную семантику приобретает имя Рогожина - Парфен. Имя Парфен, буквально означающее "девственник", указывает, с одной стороны, на неискушенность, отчасти дикость, необузданность в отношениях с людьми ( "девственный лес"), а с другой стороны, на нравственную чистоту и бескомпромиссность. В этом смысле Рогожин - двойник Мышкина, у которого житейская наивность сочетается с "мудростью сердца".

Поведение Рогожина эксцентрично, скандально. Это обусловлено культурной маргинальностью персонажа. С одной стороны, он мот и гедонист, с другой - выходец из ригористической старообрядческой среды. Бесцеремонное поведение Рогожина, сочетающееся с шутовским самоуничижением, является парадоксальной формой его самоутверждения. Рогожин почти всегда юродствует. Его поведение стилистически напоминает литературно-игровые маски Ивана Грозного, один из псевдонимов которого был Парфений Уродливый (т.е. юродивый).84 Рогожина с историческим персонажем сближают не только необузданная страстность, граничащая с жестокостью, не только властность и безумие, но и истовая склонность к самостоятельной трактовке религиозного учения. Достаточно вспомнить картину в доме Рогожина, которая так неприятно поразила Мышкина.

Как и у Ивана Грозного, у Рогожина есть сопровождающая его публичное появление свита подонков, готовых на все ради хозяина. Впрочем, свита сомнительных личностей окружает и князя Мышкина (генерал Иволгин, Лебедев, Келлер, Ипполит, "сын Павлищева" Бурдовский, Докторенко).

Следует заметить, что наличие разношерстного эскорта с амбивалентным (развенчивающе-увенчивающим) поведением было характерно для русских юродивых. Наличие свиты у обоих персонажей романа, склонность обоих к юродству делает их миры, на первый взгляд, соотносящиеся как светлый и темный, симметричными.

Через мотив юродства, соотносимый с образом Ивана Грозного, в роман входит тема ложного двоемирия и выморочности. С другой стороны, этот же мотив вводит в роман утопическую идею жизни как реализации некого религиозно-нравственного проекта.

Религиозно-нравственная утопия довольно ярко проявляется в отношении Рогожина и Мышкина к Ипполиту Терентьеву. Князь хлопочет вокруг Ипполита, пытаясь исцелить (воскресить) душу умирающего в страхе юноши. Но у постели больного Ипполита дежурит и Рогожин. Об успехе проекта в романе ничего не сказано. В "Заключении" сообщается лишь, что "Ипполит скончался в ужасном волнении и несколько раньше, чем ожидал, недели две спустя после смерти Настасьи Филипповны"(613). Таким образом, фигура Ипполита имеет семантику неудавшейся попытки чуда воскрешения, которое стремятся сотворить двойники.

Двойничество Мышкина и Рогожина постоянно проецируется на мотив Апокалипсиса. Лебедев, сыгравший роль посредника в знакомстве персонажей, как бы соединяющий их миры проныра и шут, толкует Апокалипсис, с гордостью передавая Мышкину слова своего покойного начальника Петра Захарыча: "Правда ли, что ты профессор антихриста?" И не потаил: "Аз есмь, говорю", и изложил, и представил, и страха не смягчил, но, еще мысленно развернув аллегорический свиток, усилил и цифры подвел"(203). Лебедев играет важную роль в роковом треугольнике "Рогожин - Настасья Филипповна - Мышкин", за что князь обвиняет его в служении двум господам, двуличии и лицемерии. Это двуличие Лебедев мотивирует начавшимся, по его мнению, Апокалипсисом, третьим, вороным, всадником, олицетворяющим нынешний век "меры и договора". Тема Апокалипсиса вводит в роман концепт борьбы Христа и Антихриста, князя света и князя тьмы, концепт, который своеобразно воплощается в паре Мышкин - Рогожин. Борьба Христа и Антихриста должна решить судьбу мира,  соперничество Рогожина и Мышкина должно определить судьбу Настасьи Филипповны. В этом образе персонифицируется страдающая и грешная земная красота. Она не может спасти мир сама по себе, ибо нуждается в Спасителе. Однако на пару двойников-антагонистов (Христос-Антихрист) в романе накладывается "русский" вариант (Фома и Ерема), в котором двойники бессильны перед обстоятельствами, в котором миру тьмы и выморочности нет альтернативы. Близнечная модель поглощает структуру двойников-антагонистов, фактически подменяет ее.

Мотив обреченности идентичных двойников проникает в близнечную модель, как мы показали, в XVI-XVII веках. Это связано с теми историческими условиями, в которых эта модель актуализируется. Однако сама по себе структура "близнецов" восходит к весьма архаическим пластам мифологического сознания. Первоначально близнецы - это культурные герои, творящие цивилизацию из первичного хаоса. В их деятельности важным оказывается мотив созидания, творения новых форм, тема "начала" и незавершенности деяний. Поскольку архаические близнецы являются первотворцами, им свойственна "неумелость", неискушенность, импровизаторство. В мифе акты близнечного творчества часто связаны со смехом, который здесь имеет семантику жизнедарения. Поэтому внешне поведение близнецов напоминает трикстерское. Думается, что "изнаночное" поведение трикстера впоследствии "наложилось" на неофитскую "глупость" близнецов-первопредков. Таким образом, модель мифологических близнецов внутри себя содержит идею незавершенности "творчества жизни". Двойникиантагонисты "делят" уже созданный, готовый мир, как бы заново упорядочивая его в своих интересах. Близнецы имеют дело со становящимся творимым космосом, в котором не до конца определилось "свое" и "чужое", не разделились природа и культура, не вполне оформилось добро и зло. Мифологические сюжеты о близнецах часто имеют кумулятивную структуру. Эта структура впоследствии переходит в животную сказку и анекдот. Эта простейшая, даже примитивная организация сюжета является, в силу известной случайности соединения эпизодов, достаточно свободной. Это становится очевидным, если сравнить кумулятивный сюжет с морфологией, например, волшебной сказки. Сказка "не состоится", если исключить из ее композиции развязку (допустим, брак и "воцарение" главного героя). Кумулятивное же повествование можно как продолжать бесконечно долго, так и "оборвать" после любого эпизода или серии эпизодов. Дело в том, что в основе кумулятивной фабулы лежит древнейшая идея единого пространства, воплощенного в образе дороги.

Кумулятивность явно присутствует и в композиции русской сатирической повести XVII века о Фоме и Ереме. Злоключения персонажей-близнецов здесь достаточно спонтанны и случайны; событийным рядом повести гибель персонажей не мотивирована. Обреченность героев связана с метатекстом эпохи, в котором актуализируется структура архаического гипертекста.85

Неофитство древних близнецов генетически объясняет неумелость Фомы и Еремы. Братья - дилетанты во всем, их маргинальность как раз и манифестирует их генетическую природу. Так социальные мотивы перекодируют архетипические модели, сохраняя "структурную память".

Этот генетический экскурс мы предприняли для того, чтобы осмыслить неоднозначность близнечной структуры в романе Достоевского "Идиот". В самом деле, обреченность Рогожина и Мышкина не звучит в романе как доминирующая тема. В поведении героев немало экстравагантного, случайного, даже анекдотического. Достаточно вспомнить историю с вазой на даче Епанчиных, что так изменила отношения Мышкина с Аглаей. Как и в других романах Достоевского, в "Идиоте" многое происходит "вдруг". В художественном мире романа близнечная структура реализуется амбивалентно, сама с собой вступая в диалог. Мышкин и Рогожин появляются в романе как персонажи, буквально не знающие общепринятых правил поведения. Сомнительность репутации Настасьи Филипповны для них обоих в равной степени не имеет никакого значения.

В этом плане Рогожину и Мышкину противопоставлен Ганя Иволгин, рассматривающий брак с Настасьей Филипповной как позор и оскорбление. Семейство Иволгиных, кроме Коли и генерала, атрибутируется автором как заурядное, среднее, рядовое. Уже в первой части романа происходит "сбой" в архетипической модели сказки с ее центробежной структурой. Если попытать реставрировать архетип сказки в первой части романа, то мы получим красавицу (Настасья Филипповна), плененную "кощеем"(Тоцкий), которую должен спасти "положительный жених"(Ганечка). Кстати, Настасья Филипповна иронически и даже саркастически называет Ганю "спасителем". В сказочной матрице "положительность" жениха подчеркивается наличием двух ложных претендентов, которые пренебрегают мудрыми советами, поступают асоциально.

У Достоевского этот архетип "смещается" (Ю.Тынянов) в самом начале романа. Если сказочный герой искренен, можно сказать, прямолинеен, то "положительный жених" Ганя двуличен. В романе двуличие мотивируется нравственной несамостоятельностью, которая трактуется Настасьей Филипповной как трусость. В результате она отдает предпочтение "антигероям" и впоследствии осуществляет свой выбор между ними. Вторжение "близнецов" в брачную структуру сказочного архетипа приводит к тому, что сказочные "ходы" выстраиваются в не свойственную им кумулятивную цепочку и теряют необходимую связь между собой. Так повествование из структурной обязательности древнего сюжета о браке "вырывается" в пространство непредсказуемости, связанное с сюжетом об импровизационном творении близнецами новых правил бытия. Неслучайно исследователи говорят об относительной самостоятельности и завершенности первой части романа "Идиот". "Брачная модель" в последующих частях произведения перестает быть центральной. Ведущим становится самоопределение, в первую очередь, Мышкина, в меньшей мере - Рогожина, их отношение к существующим позициям и ценностям. Ослабленность мотива брака проявляется в том, что ситуация бегства из-под венца несколько раз повторяется. Убийство Настасьи Филипповны по этой логике могло бы произойти и раньше.

Мотивировка убийства лежит за пределами фабулы, в области идей, связанных не с изменой и ревностью, а с высшими ценностями существования, над которыми размышляют и Мышкин, и Рогожин. Погружение сюжета романа в стихию кумулятивности, что проявляется, в частности, в непомерном разрастании побочных линий, например, линии Ипполита, генерала Иволгина, Бурдовского, лишает образ Настасьи Филипповны и личностной, и даже функциональной определенности. Она становится похожа на персонифицированное хаотическое пространство. Неслучайно Мышкин, начиная со второй части, называет ее больной и безумной. Как персонаж Настасья Филипповна становится пассивной. Можно сказать, что события романа развиваются НА ФОНЕ ее скандальных выходок.

Таким образом, Настасья Филипповна - это красота, которую невозможно спасти, это экстатическая, хаотическая сущность, в которой "вязнет" всякое созидательное начало. Невозможность спасения в значительной мере определяется тем, что мир, воплощенный в Настасье Филипповне, оказывается между "близнецов", которые отвергают законы и правила социума. Вспомним, как Настасья Филипповна умоляла Рогожина ввести ее в его мрачный дом, оставив в нем все без изменений, чтобы жить в этом доме по нормам его основателей. Этой героине, строго говоря, нужна узда, а не свобода. Здесь, на наш взгляд, обнаруживается социальный консерватизм Достоевского.

Роман "Идиот" можно охарактеризовать как произведение о поиске новых ценностей, поиске, который потерпел неудачу. Так автор отреагировал на напряженную духовную ситуацию шестидесятых годов. Из всех крупных произведений Достоевского "Идиот" - самое катастрофическое и пессимистическое. Этим и обусловлена парадоксальная реализация русского типа двойничества в повествовании. Достаточно четко обозначенная в самом начале романа модель Фомы и Еремы, подобно прологу античных трагедий, предрекает катастрофический финал. Но затем исходная структура начинает развоплощаться, терять свою семантику, становиться формальным приемом. Развоплощение приводит к тому, что "близнецы" в какой-то момент превращаются в антагонистов, и один пытается убить другого. Изменение семантики, структурные сдвиги вносят в повествование элемент непредсказуемости, рождают у читателя иллюзию, надежду на "счастливый финал". Но в последней части романа, особенно в его заключительном эпизоде, единство судьбы двойников, а вместе с ним и мотив их обреченности, совместной гибели вновь актуализируется. Эта актуализация обусловлена изменением сюжетной роли Настасьи Филипповны. Так в романе восстанавливается вроде бы снятый в начале исторический подтекст. Мир, вращающийся вокруг личности, не стал светлее мира ответшалой традиционной нормы. Мало того, эта норма, которая неявно присутствует в тексте романа, оказывается единственной возможностью удержания социума, несправедливого, жестокого, корыстного, от распада и бездны.

Если Мышкин - это новый Христос, то такой Христос современному писателю миру не нужен. Через несколько лет эта мысль совершенно недвусмысленно прозвучит в "Легенде о Великом Инквизиторе". Поцелуй Христа, адресованный великому инквизитору, помимо всего прочего, означает признание им своего поражения в споре с им же самим установленной традицией.

В русской действительности любой Христос неизбежно оказывается равным Антихристу, а Антихрист равен Христу. Рука Рогожина, покусившегося на Мышкина, дрогнула именно в тот момент, когда князя настиг очередной припадок.86 Личностное усилие в русской действительности всегда оказывается злом, исходящим от бесов, и поэтому обречено.

* * *

В бунинской "Деревне" центральные персонажи вводятся в текст как "братья Красовы". Свою биографию они начинают вместе, потом, однажды чуть не порезавшись ножами, "расходятся от греха", но в конце своей безрадостной и пустой жизни вновь соединяются, чтобы вместе встретить старость.

Русское "близнечество" братьев Красовых еще более "национально" и фольклорно. Стилистика "Деревни" довольно последовательно выдержана в духе демократической ярмарочной культуры. Здесь есть и структуры народной баллады (судьба прадеда Красовых, отбившего у барина любовницу и затравленного собаками, напоминает сюжет песни о Ванькеключнике), разбойничьей песни о добром молодце на правеже (дед Красовых),87 низовой полуфольклорной литературы вроде сатирической описи приданого.

Вот как говорится, например, о начале торговой деятельности братьев: "Товар - зеркальца, мыльца, перстни, нитки, платки, иголки, крендели - в рундуке. А в телеге все, что добыто в обмен на товар: дохлые кошки, яйца, холсты, тряпки..."(97). Очень много в повести фрагментов, воспроизводящих манеру "ярмарочных дедов", балагурство зазывал. Например: "-У-ух! И здорова же водка у тебя, Петровна! Аж в лоб стукнула, пропади она пропадом.

- Сахаром в уста, любезный!

- Либо она у тебя с нюхательным табаком?

- Вот и вышел дураком!

А в лавке еще люднее:

- Ильич! Хунтик ветчинки не отвесишь?

- Ветчинкой я, брат, нонешний год, благодаря богу, так обеспечен, так обеспечен!

- А почем?

- Дешевка!

- Хозяин! Деготь у вас хороший есть?

- Такого дегтю, любезный, у твоего деда на свадьбе не было!"(99).

В повести воспроизводится и стиль гадательных книг, и демократическая поэзия в духе Кольцова. Сквозь стилистический слой слободской культуры просвечивает более древний - фольклорно-обрядовый и легендарносказочный. Значительную роль в повести играет мотив кабака, в котором пропивается беспутная жизнь и спускается последняя рубаха. Бунинские персонажи постоянно находятся среди толпы случайно встреченных ими на дороге жизни людей. Эти лица, хоть и запоминаются братьями порою на всю жизнь, фабульно в их биографию не вливаются. Многочисленные эпизодические персонажи "Деревни" выполняют в духовных исканиях братьев Красовых своеобразную роль примеров, иллюстраций национальной ментальности.

Даже себя самих братья склонны рассматривать как такие же "примеры". Они постоянно сравнивают себя с другими, размышляют о собственной "русскости", особенно Кузьма. Сентенции вроде "Чуть не вся Дурновка состоит из Красовых!"(98), формально принадлежащие повествователю, выражают мировосприятие персонажей. Бунинские братья, Тихон и Кузьма, часто спорят о русском народе и его судьбе. В этих спорах конкретные человеческие судьбы выступают как примеры всеобщего, имя собственное становится нарицательным: "Кузьма вскочил с места. - Господь, господь! - воскликнул он фальцетом. - Какой там господь у нас! Какой господь может быть у Дениски, у Акимки, у Меньшова, у Серого, у тебя, у меня?"(205).

Наделенные ярко выраженной способностью к рефлексии, братья Красовы тем не менее не ощущают себя субъектами истории, постоянно жалуясь на вынужденность собственного существования. Но и частью коллективного целого они себя уже не чувствуют, ибо братья - отщепенцы, маргиналы.

Тихон - помещик, хозяин, выбившийся из мужиков; Кузьма - интеллигентсамоучка. Но обоим братьям необходимо признание и уважение "деревни", целого, от которого они оторвались.

Когда Тихон "доконал" потомка обнищавших Дурново и "взял дурновское именьице", мужики "ахнули от гордости"(98). Когда Кузьма начал свою поэтическую деятельность, то стал писать, "подделываясь под базарный вкус"(150). Однако желание нравиться простому люду уживается и у Тихона, и у Кузьмы с раздражением против коллективного консерватизма.

Подобно Фоме и Ереме их повести XVII века, Тихон, а особенно постоянно меняющий род занятий Кузьма, воспринимаются народом как чужаки, даже шуты: "Да мало того: он шутом стал!"(о Кузьме) (156). И Тихон, и Кузьма считают себя неудачниками, людьми бессмысленно растратившими свою жизнь. Но также бессмысленно, с их точки зрения, проходит и жизнь других людей. Она полна немотивированно жестоких, диких выходок.

Мир, окружающий братьев Красовых, мрачный, беспросветный, голодный, холодный, нищий, вшивый, увечный. Это как бы жизнь наизнанку, которая подобна немой стряпухе, истаскавшей дорогой заграничный платок, подарок Тихона, на "обратную сторону", напрасно дожидаясь праздника. Но таковым мир видится братьям. Видение преломлено через их пространственную, временную и психологическую точки зрения. Антиутопическое пространство у Бунина не объективно, а субъективизировано. Сюжет повести во многом развертывается как переживание братьями Красовыми бескрайнего пространства. Мотив дороги, присутствующий в повести Бунина, тем не менее лишен коннотации направленности. Дорог много, но все они, как в тупик, упираются в Дурновку, где "руки отваливаются от дела": "И дворов-то в этой Дурновке всего три десятка. И лежит-то она в чертовой яруге: широкий овраг, на одном боку - избы, на другом - усадьбишка"(113).

Пространство является не только художественным центром повести Бунина, но и его главным и самым активным "персонажем". Люди органическая часть этого пространства, и пытающиеся оторваться от него братья Красовы обречены на вымирание. Братья, с одной стороны ненавидят "деревню", а с другой - именно по "деревне", по ее общинным ценностям и устоям соизмеряют свою жизнь. Тихон мечтает о наследнике, ради которого тянется из года в год хозяйственная "каторга". Кузьма одержим идеей просвещения "несчастного народа". Состояние родового целого, слитого с пространством, вызывает у братьев, ощущение неправильности, неблагополучия. Окружающий мир представляется им как антиутопия, в которой жизнь неотличима от смерти, а сон от яви: "Спал Тихон Ильич плохо, мучительно скрипел зубами <...> Иногда казалось, что он на постоялом дворе в Данкове, что ночной дождь шумит по навесу ворот и поминутно дергается, звонит колоколец над ними, - приехали воры, привели в эту непроглядную темь его жеребца и, если узнают, что он тут, убьют его... Иногда же возвращалось сознание действительности. Но и действительность была тревожна. Старик ходил под окнами с колотушкой, но то казалось, что он где-то далеко-далеко, то Буян, захлебываясь, рвал кого-то, с бурным лаем убегал в поле и вдруг снова появлялся под окнами и будил, упорно брехал, стоя на одном месте. Тогда Тихон Ильич собирался выйти, глянуть, - что такое, все ли в порядке. Но как только доходило до того, чтобы решиться, встать, как гуще и чаще начинал стрекотать в темные окошечки крупный косой дождь, гонимый ветром из темных беспредельных полей, и милей отца-матери казался сон..."(127).

Для Кузьмы и Тихона двоемирие оказывается фиктивным: прошлое неотличимо от будущего, сон от яви, а жизнь от смерти. Сознание братьев моделирует картину мира, характерную для русского типа двойничества. Это двойничество живет в них, определяя поведение и мысли - поведение и мысли слобожан-маргиналов, живущих "у деревни". Братья Красовы не только напоминают Фому и Ерему из повести XVII века, они ВОСПРОИЗВОДЯТ эту трагикомическую русскую модель в условиях очередного, на этот раз катастрофического распада народного целого.

Антиутопическому сознанию Тихона и Кузьмы в повести противостоят два варианта утопии. Первый представлен Балашкиным. Это, условно говоря, просветительский вариант, в котором надежда возлагается на сознательное преодоление роевого и родового начала, на формирование автономной личности. В беседах с Кузьмой Балашкин постоянно развенчивает иллюзии поэта-самоучки насчет народного единства. Однако усилия Балашкина не приносят никаких результатов, потому что его утопия слишком много содержит в себе отрицания и противоречий.

Другая разновидность утопии - утопия народная, патриархально-родовая представлена Иванушкой. Он верит, что "пророк Илья раз проломил небо и упал на землю"; что "Иван Креститель родился лохматый, как баран, и, крестя, бил крестника костылем железным в голову, чтобы тот "очухался"; что "всякая лошадь раз в году, в день Флора и Лавра, норовит человека убить; рассказывал, что в старину ржи были такие, что уж не мог проползти, что косили прежде в день по две десятины на брата; что у него был мерин, которого держали "на чепи" - так силен и страшен был он; что однажды, лет шестьдесят тому назад, у него, у Иванушки, украли такую дугу, за которую он двух целковых не взял бы"(195).

Умирающий Иванушка пытается, подобно эпическому герою, "не поддаваться смерти". В сознании старика пространство тоже неразрывно связано с народным телом, но эта связь добрая, родственная. Для Иванушки жизнь и ритуал - одно и то же. Упорно сопротивляясь тяжелой болезни, не желая "поддаваться смерти", Иванушка умирает после того, как увидал невестку, "разваливавшую" поминальные пироги и приготовленный в сенцах гроб. Он смиряется перед обычаем, покоряется ритуалу и уходит из жизни с постепенно замолкающими жалобными песнями. В облике Иванушки подчеркивается первобытное начало. У него, даже мертвого, "уродованные мозолистыми наростами"(196) грубые и страшные руки, "звериное лицо". Иванушка напоминает хтоническое существо, в котором природное, хаотическое доминирует над культурным началом. Сам "поединок" Иванушки со смертью ассоциируется с титаническим подвигом. Подобно архаическому мифологическому существу, мертвый Иванушка как бы "уходит под землю", растворяется в первоначальной стихии.

Появление Иванушки в тексте бунинской повести имеет ярко выраженную семантику, связанную с культом тотемного первопредка медведя: "На святках к Кузьме повадился Иванушка из Басова. Это был старозаветный мужик, ошалевший от долголетия, некогда славившийся медвежьей силой, коренастый, согнутый в дугу, никогда не подымавшей лохматой бурой головы, ходивший носками внутрь. В холеру девяносто второго года вся огромная семья Иванушки вымерла. Уцелел только сын, солдат, служивший теперь будочником на чугунке, недалеко от Дурновки. Можно было дожить век и у сына, но Иванушка предпочел бродить, побираться. Он косолапо шел по двору с палкой и шапкой в левой руке, с мешком в правой, с раскрытой головой, на которой белел снег, - и овчарки почему-то не брехали на него. Он входил в дом, бормотал: "Дай бог дому сему да хозяина в дому", - и садился у стены на пол"(194).

Смерть Иванушки-медведя вызывает у родственников праздничное оживление. Любопытно, что Иванушка входит в художественное пространство повести "на святках". А умирает на Крещение. Его бытие в этом пространстве - своеобразный праздничный прорыв, гармоничный локус в унылом и однообразном хронотопе.

Другой прорыв, сливающийся с финалом повести, связан со свадьбой Молодой. Номинация этой героини отсылает к ритуалу: она как бы постоянно пребывает в центре брачного обряда в его наиболее архаическом смысле. У Молодой несколько брачных партнеров (Родион, Тихон, Дениска), она и жена, и вдова, и дочь (в восприятии Кузьмы), и невеста. Но ни одна ее семейно-брачная роль до конца не реализуется. В известном смысле, она вечная "молодая". В повести акцентируется загадочная пассивность Молодой. И Тихону, и Кузьме не понятна ее покорность и равнодушие к собственной участи. Как и Настасья Филипповна у Достоевского, Молодая символизирует красоту мира, но не беззащитную, а могучую и самодостаточную. За ее молчанием и безразличием кроется тайная мудрость, которую тщетно пытаются понять братья Красовы. В отличие от Настасьи Филипповны, Молодая не ищет своего спасителя; она уверена в себе и не страдает от позора и унижений. Во всяком случае, автор не наделяет ее рефлексией.

Образ Молодой выстраивается по внешним признакам. Думают и размышляют о ней, она же просто живет. Молодая телесна, однако ее тело органически вливается во внешнее пространство.

Это пространство связано с ритуальным мышлением, в конечном итоге - с мифом. Образ Молодой ассоциируется с архетипической фигурой Великой Матери. Так, загадочная смерть Родиона, якобы отравленного ей, проецируется на миф об Аттисе; надругательство над Молодой в саду переносится ей как жестокий, но неизбежный обряд. Во время венчания с Дениской Молодая как бы перестает существовать в прежней персонажной роли и сливается с библейскими образами,  несущими в себе семантику священного брака (Сарра, Ревекка, Рахиль). Брак Дениски и Молодой в финале повести превращается в символическое действо, связанное с обновлением коллективной жизни.

Сюжетное развертывание обряда церковного венчания в повести Бунина исключает субъективную точку зрения, которая присутствовала в тексте ранее. В финале господствует объективный взгляд повествователя, словно взирающего на происходящее сверху. Нет больше Тихона, нет Кузьмы. Их судьба на фабульном уровне оказывается незавершенной. Столкновение братьев с получужим-полусвоим миром "нерефлектирующего традиционализма" (С.Аверинцев) завершается победой последнего. Точнее сказать деревня не борется с братьями. Она живет своей стихийной почвенной жизнью, и эта жизнь оказывается мощнее, чем усилия братьев что-либо изменить в ней.

Братья Красовы решают покинуть деревню, в то время как все другие персонажи, например, Дениска, в деревню в конце концов возвращаются. Исчезновение точки зрения братьев в финале можно рассматривать как своеобразный субститут их смерти, ибо иного пространства в художественном мире произведения не существует. На первый взгляд, деревне у Бунина противостоят слобода, уездный город, постоялый двор. Но это пространство не только выморочное, оно лишено устойчивости и корней. Ритуальное начало, обеспечивающее устойчивость деревне, в слободе редуцировано и факультативно (слободские девочки играют в любимую игру - похороны кукол88). Именно из слободы русские былины, песни, прибаутки, пословицы кажутся Кузьме жестокими, грязными и похабными. Слободское сознание маргинально, деревенская цельность для него - пустая и случайная форма. Братья толкуют органическое бытие деревни с точки зрения житейской рациональности и плоского гуманизма. Они ненавидят деревенский быт потому, что для них он быт - и только. Для Иванушки, Молодой, даже для Серого и Дениски быт и бытие неразделимы. Смерть и жизнь в этом бытии неразрывно связаны и обратимы. Поэтому в последнем эпизоде свадебный поезд метафорически сближается с похоронной процессией, подобно тому, как народный свадебный обряд включает в себя семантику перехода в "мир иной", семантику смерти, а похоронный ритуал содержит в себе элементы возрождения: "...горластая жена Ваньки Красного стояла в передних санях, плясала, как шаман, махала платочком и орала на ветер, в буйную темную муть, в снег, летевший ей в губы и заглушавший ее волчий голос..."(214-215).

Катастрофизм бытия заклинается обрядовыми формами жизни, и бездна может стать оплодотворенным лоном. Трагизм повести - это не трагизм мира, но трагичность сознания личности, от этого мира отделяющейся. "Близнецы" Красовы - это как бы минимальная модель мучительно рождающегося нового социума. Этот социум пытается выработать свою систему ценностей, найти свою опору в жизни. Но в пределах художественного мира "Деревни" братьям не суждено отыскать эту опору. Они "скитаются меж двор", их преследуют злоключения, у них нет своего круга и нет надежды на будущее. В поле размышлений о русской ментальности Бунин, работая с близнечной структурой, как и Достоевский, констатирует тщету личностного усилия изменить русскую жизнь. Поэтому произведение называется "Деревня", а не "Братья", поэтому Тихон и Кузьма стушевываются, как бы сходят на нет к финалу повести.

* * *

Между романом Достоевского и повестью Бунина существует семантическая преемственность. Речь идет не столько о непосредственном влиянии творчества Достоевского на Бунина, сколько о сходстве в разработке образов и мотивов, а также общности ментальных схем и матриц. Судьба мира у обоих писателей воплощена в образе женщины. Этот образ определенно символичен и выстраивается с опорой на одни и те же архетипические модели. И Настасья Филипповна, и Молодая - это униженная красота, вокруг которой организуется художественное пространство текстов.89 Мотив униженности связан с темой насильственного "брака" с недостойным партнером (Тоцкий у Достоевского, Родион у Бунина), Насильственный "брак" трактуется в обоих произведениях как неестественный, ложный союз, псевдобрак. У Достоевского такая интерпретация подчеркивается старостью и развратностью Тоцкого, у Бунина - постоянными отлучками Родиона и бесплодностью брака. Таким образом, молодая женщина оказывается как бы в промежуточном состоянии: она и не замужем, и не девушка. Настасья Филипповна и Молодая порождают вокруг себя постоянное сексуальное напряжение. Гиперсексуальность сочетается с определенной недоступностью героини (у Бунина - с равнодушной холодностью). Центральная женская фигура и у Достоевского, и у Бунина предстает как развратница и девственница одновременно.

Важным моментом в обоих текстах является сиротство героини, в социальном контексте реализуемое как одиночество и беззащитность. Это сиротство можно назвать "требовательным", ибо оно создает сюжетное напряжение. Рогожину и Мышкину невозможно бросить Настасью Филипповну. Братья Красовы чувствуют себя в долгу перед Молодой.90 Перечисленные аспекты позволяют сделать вывод о связи образов Молодой и Настасьи Филипповны с так называемым архетипом Великой Матери, с фигурами таких богинь, как Астарта, Изида, Кибела и сопричастными им экстатическими ритуалами. В этих ритуалах ярко обозначена семантика жертвенного брака, связанного и с оплодотворением, и с кастрацией. Мотивы метафорической кастрации присутствуют и в образе Мышкина, и в образе Рогожина, и у братьев Красовых. Например, Мышкин, испытывая влечение к Аглае, выбирает духовно-жертвенный союз с Настасьей Филипповной. Безумная страсть Рогожина так и остается неутоленной. Кузьма переживает по поводу своей старости, Тихон бесплодия. В обоих случаях двойники не в состоянии выполнить свою "ритуальную" функцию.

Двойники и у Достоевского, и у Бунина противостоят окружающему социуму и воплощают новое, не укладывающееся в рамки господствующих стереотипов мироотношение. Двойники у обоих писателей обладают личностным суверенитетом. Они в определенном смысле скандальозны, имеют высокие претензии и амбиции. И Бунин, и Достоевский, каждый посвоему, показывают тщету личностного усилия, даже подвига изменить русскую жизнь. Женщина, символизирующая эту жизнь, жертвы двойников в конечном итоге не приемлет. Однако эсхатологические мотивы, связанные отчасти и с крахом иллюзий двойников, у Достоевского и Бунина реализуются по-разному.

Здесь необходимо обратить внимание на "третьего претендента" на героиню. У Достоевского это Ганя Иволгин, у Бунина - Дениска. Между этими персонажами можно обнаружить немало общего. И Ганя, и Дениска в человеческом плане незначительны, даже мелки. Обоим свойственны меркантильность и прагматизм. Однако в "Идиоте" "третий" претендент сюжетно реализуется как "первый", в какой-то степени исходный, и отвергается героиней уже в первой части. Ганя и не собирается спасать Настасью Филипповну, а пытается ее использовать для утверждения в свете. С образом Гани в роман входит, обозначенная во второй части произведения Лебедевым, тема "меры и расчета", тема апокалипсиса, распада человеческих связей. Мир спасти некому. Показательно, что после ухода из этого мира Рогожина и Мышкина, после гибели Настасьи Филипповны, "круг" героев романа распадается. В эпилоге каждый оказывается наедине со своей судьбой.

Таким образом, эсхатологизм у Достоевского - реальное состояние мира. Неслучайно пространство романа связано с Петербургом, который в тексте русской культуры ассоциируется с мотивом бездны и конца света. В отличие от Гани, Дениска органически входит в обрядовое пространство деревни. Ритуал оказывается выше его беспомощных и жалких личностных амбиций, принимается им как безусловная данность. Поэтому финал "Деревни" не разъединяет, а объединяет ее многочисленных персонажей, сливая их в некое природно-родовое тело. Мир у Бунина не гибнет, а готовится к возрождению. Хаос, воплощенный в образе снежной бури, свидетельствует не о распаде, а о предрождении. Космос и хаос пребывают в состоянии вечного обращения. Эсхатология в любой момент может превратиться в космогонию.

Апокалиптические настроения, связанные с темой безвозвратной гибели, остаются в сознании двойников - братьев Красовых. В начале ХХ века Бунин обращается к пространству деревни, к ее бессознательной ритуальной жизни, как бы отвечая на вопрос Достоевского о спасении. Если Достоевский констатирует катастрофическое состояние мира, спасти который не может никто, то Бунин обращается к древним мифопоэтическим мотивам, чтобы провозгласить идею самоспасения, самовозрождения мира. У Достоевского мир "завязан" на личность, у Бунина мир от личности отделен. У Достоевского трагедия личности влечет за собой гибель мира, у Бунина личность остается один на один со своими страхами и поисками.

Двойники и у Бунина, и у Достоевского подчеркивают типичность, массовость обозначенной проблемы, поскольку они моделируют социум. Русская близнечная модель, в отличие от антагонистического двойничества, воспроизводит однородный социум, в том смысле, что судьба двойников едина, независимо от их "розных примет" субъективных мотивов и целей их деятельности.

У Достоевского мир распадается и гибнет в результате деятельности каждого субъекта, у Бунина в мире, существующем как природно-родовое целое, трагически обречена каждая личность. Трагизм Бунина отчасти напоминает трагизм Кафки, когда субъект превращается в объект самодостаточной, необъяснимой, неуправляемой жизни мира.

Глава шестая ДВОЙНИЧЕСТВО КАК ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ КОД РОМАНА В.НАБОКОВА "ОТЧАЯНИЕ"

Роман В.Набокова "Отчаяние" был опубликован в самом начале тридцатых годов. Мотив двойников фактически организует здесь всю художественную систему. Эта традиционная, расхожая структура, ставшая достоянием массовой литературы, излюбленная активно функционирующими с конца девятнадцатого века детективными жанрами с привкусом бульварной мистики и кичевой мелодрамы, отрефлексирована в романе В.Набокова как элемент художественного языка. В романе четко выделяются два сюжета. Первый сюжет, который доминирует и поглощает второй, представляет собой процесс сочинения романа. Автором этого романа выступает русский эмигрант, немец по отцу, живущий в Берлине. Задача Германа - создать произведение, в котором были бы сломаны все стереотипы письма, разрушены повествовательные конвенции. Заурядный в повседневной жизни, Герман внутренне ощущает себя гением. Он стремится создать небывалое,  сверхоригинальное творение, способное поразить некого читателя, к которому он постоянно апеллирует.

Итак, стремление к оригинальности продиктовано демиургическими амбициями набоковского героя-автора. В тексте дважды встречается рассуждение об СССР, которому Герман вроде бы симпатизирует, ибо там, по его мнению, реализуется вдохновенный художественный проект, ломающий стереотипы жизни и сознания.

Герою-автору хотелось бы опубликовать свой текст прежде всего (он пишет по-русски) в СССР. Он уверен, что здесь его книга могла бы заинтересовать пропагандистов и носителей новой идеологии: "Далеко не являясь врагом советского строя, я, должно быть, невольно выразил в ней иные мысли, которые вполне соответствуют диалектическим требованиям текущего момента. Мне даже представляется иногда, что основная моя тема, сходство двух людей, есть некое иносказание. Это разительное физическое подобие вероятно казалось мне (подсознательно!) залогом того идеального подобия, которое соединит людей в будущем бесклассовом обществе, - и стремясь частный случай использовать, - я, еще социально не прозревший, смутно выполнял все же некоторую социальную функцию. <...> Мне грезится новый мир, где все люди будут друг на друга похожи, как Герман и Феликс, - мир Геликсов и Ферманов, мир, где рабочего, павшего у станка, заменит тотчас, с невозмутимой социальной улыбкой, его совершенный двойник. <...> Другие же народы пущай переводят ее на свои языки, американцы утолят, читая ее, свою жажду кровавых сенсаций, французам привидятся миражи Содома в пристрастии моем к бродяге, немцы насладятся причудами полуславянской души"91

Иронизирующий над коммунистической утопией и ее дискурсом Герман моделирует рождение новых мифологем и идеологем, противопоставляя их избитым стереотипам, которыми тешится западный массовый читатель. "Советская молодежь" для Германа - такой же объект-потребитель искусства, как и "другие народы", но в СССР, как ему кажется, по крайней мере, осуществляется попытка создать хоть что-то новое, пусть и новый шаблон.

Таким образом, "советолюбие" Германа имеет сугубо эстетический характер, при этом крайний индивидуализм набоковского героя-демиурга побуждает его с иронией относиться к любому накатанному пути мышления и творчества, к любой "толпе".

Следует сказать, что Герман-повествователь зло издевается над различными образцами письма. Прежде всего, сарказм Германа обращен к Достоевскому. Именно Достоевский манифестировал в русской классике идею двойников (кстати, одно из предполагаемых названий рукописи Германа - "Двойник"). Достоевский же преобразовал жанр русского криминального романа в повествование, нагруженное нравственной и философской проблематикой. "Кровь и слюни" - так иронически моделирует Герман заглавие "Преступления и наказания", на которое часто ссылается в своих рассуждениях. Достоевский является для героя романа "Отчаяние" жупелом литературности, то есть искусственности, предсказуемости: "Что-то уж слишком литературен этот наш разговор, смахивает на застеночные беседы в бутафорских кабаках имени Достоевского: еще немного, и появится "сударь", даже в квадрате: "сударь-с", - знакомый взволнованный говорок; "и уже непременно, непременно...", а там и весь мистический гарнир нашего отечественного Пинкертона." (386).

Упоминание другой "криминальной традиции" связано с циклом Артура Конан Дойла о Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне. Германа не устраивает архитектоника финала рассказов о знаменитом сыщике: "Конан Дойл! Как чудесно ты мог завершить свое творение, когда надоели тебе герои твои! Какую возможность, какую тему ты профукал! Ведь ты мог написать еще один последний рассказ, - заключение всей шерлоковой эпопеи, эпизод, венчающий все предыдущие: убийцей в нем должен был бы оказаться не одноногий бухгалтер, не китаец Чинг, и не женщина в красном, а сам Пимен всей криминальной летописи, сам доктор Ватсон, - чтобы Ватсон был бы, так сказать, виноватсон... Безмерное удивление читателя!" (406).

Другими словами, у Конан Дойла Германа не устраивает фабульная основа "криминальной летописи", а именно, слабо проявленный у английского писателя мотив двойничества, а также нереализованность мотива преступления-творчества, который придал бы отношениям Холмса и Ватсона эстетический контекст диалога герой-автор.92 Герой-автор "Отчаяния" очень ревниво относится к творчеству писателейпредшественников, которые бездарно застолбили его тему, не раскрыв в полной мере ее блестящий потенциал.

Особые нападки вызывает у Германа традиционный жанр эпистолярного романа с его ложной установкой на достоверность, с его неестественным пристрастием к датам, на которые читатель вскоре перестает обращать внимание: "Письма чередуются, - это вроде мяча, летающего через сетку туда и обратно" (367). Всем этим условностям, по мнению Германа, читатель предпочел бы "обыкновенное письмо от налогового инспектора". Послание от налогового инспектора - это бюрократический документ, составленный по шаблону. Обыкновенный шаблон в глазах Германа выглядит честнее, чем явная искусственность, симулирующая поток действительной жизни .

У Германа-повествователя, Германа-автора еще в детстве возникало желание дерзко, эпатажно взорвать конвенции письма. Он вспоминает, как однажды ему в школе поставили кол за русское сочинение, потому что он, прекрасно помня текст пушкинского "Выстрела", "наповал без лишних слов" убил "любителя черешен и с ним фабулу" (359).

Глухое раздражение вызывают в набоковском "авторе" традиции, связанные с биографическим письмом. В первой главе "Отчаяния" рассказ о своей жизни Герман начинает с сообщения об отце и матери. Особенно любопытен образ матери, который возникает как романтическое детское воспоминание: "Да. В жаркие летние дни она, бывало, в сиреневых шелках, томная, с веером в руке, полулежала в качалке, обмахиваясь, кушала шоколад, и наливались сенокосным ветром лиловые паруса спущенных штор" (333). Но тут же сообщает, что он соврал насчет матери, что по-настоящему она была "грубая женщина в грязной кацавейке" (334), а вся лиловость и томность перенесена в рукопись с обертки шоколада, которым Герман торгует.

В десятой главе присутствует как бы зеркальное отражение того начала биографии героя, которое моделируется в первой главе. Только теперь это начало жизнеописания Феликса, разыгрываемое Германом как бы по системе Станиславского.

Жанр биографических записок абсолютно не адекватен самоощущению человека, он насквозь шаблонен и фальшив, в нем припоминается то, чего никогда не было, но что принято припоминать. Если быть честным до конца, то биография выродится в дневник, произведение с замыслом станет невозможным и писание превратится в привычку. Изображаемая жизнь станет неорганизованной и неинтересной: "Увы, моя повесть вырождается в дневник. Но ничего не поделаешь: я уже не могу обойтись без писания. Дневник, правда, самая низкая форма литературы" (406).

Мы видим, что Германа, взявшегося за перо, не устраивают как расхожие стереотипы и шаблоны письма, так и дневник, т.е. как бы фиксация необработанного потока жизни без замысла и композиции. Набоковского героя-автора преследует страх показаться банальным, ведь он знает "все, что касается литературы" (359). Иногда он иронически подлавливает себя на известном приеме: " Послушай-ка, ты ( разговор на постоялом дворе теплой и темной ночью), какого я чудака встретил однажды. Выходило, что мы двойники". Смех в темноте: "Это у тебя двоилось в глазах, пьянчуга".

Тут вкрался еще один прием: подражание переводным романам из быта веселых бродяг, добрых парней. У меня спутались все приемы" (359).

Все эти иронические реминисценции Германа объединяет неявный общий признак. Мы бы назвали его КЛЮЧОМ к творческим интересам набоковского героя-автора. В каждом из приведенных рассуждений в том или ином виде присутствует "мотив пары", некая бинарность. Криминальный жанр, включая и Достоевского, активно разрабатывает двойниковую фабулу.

Эпистолярный роман держится на переписке двоих, а третьи лица выполняют функцию, чем-то подобную вестнику античной трагедии.  Романтический сюжет, использованный, например, Пушкиным в "Выстреле", тоже крутится вокруг мотива двоемирия, эксплуатируя антитетичные характеры. Биографическое повествование о собственной жизни всегда предполагает раздвоение своего героя на актанта и нарратора, которые разделены временем и жизненным опытом. Наконец, переводные романы "из быта веселых бродяг" представляют собой как бы перевернутых двойников серьезных произведений о социализированных героях. Дистанцируясь от всех этих структур, набоковский Герман тем не менее не может избежать того, что строит свое повествование, так сказать, внутри них. Все осмеянные им модели, все эти "ложные" шаблоны организуют мир творимого им романа, часто срабатывая помимо воли сочинителя. В самом деле, в "Отчаянии" присутствуют мотивы "имени Достоевского", от глобальных, на уровне идеи (преступление как метафизический эксперимент) до частных, на уровне деталей (финансовая афера, задушевные разговоры с глазу на глаз в замкнутом пространстве и пр.) Детективный жанр также оказывается важным стилеобразующим началом, которое порождает темы тайны, узнавания, расследования. Биографическое письмо, от которого брезгливо открещивается Герман, фактически диктует систему персонажей романа: они находятся друг с другом в семейных или земляческих отношениях (Герман и Феликс похожи как братья-близнецы; по этому поводу "повествователь" даже предпринимает "мини-расследование, рассуждая о невозможности связи своего отца с матерью Феликса; с другой стороны, оба двойника в романе полуславяне по матери и полунемцы по отцу). Элементы эпистолярного романа (переписка Германа с Феликсом) становятся важным фактором, движущим повествование. Финал "Отчаяния" открыто организован как дневник со столь ненавистными Герману датами. Образ Феликса последователь выдержан в жанровом ключе переводных романов "из быта веселых бродяг".

Герман-повествователь зорко контролирует используемые им избитые приемы, но в этой зоркости все-таки оказывается ротозеем. Он упускает, например, привязанность "веселого бродяги" к своим традиционным атрибутам, в частности к палке, на которой выжжено имя хозяина. Осмеянные структуры все равно срабатывают и начинают терзать "автора" отчаянием. Неожиданно выходит, что Герман, мнящий себя демиургом и гением, создает пошлейший и банальнейший криминальный роман о том, как обыватель, торгующий шоколадом, неудачно пытался обмануть страховую фирму. Сам мотив двойников, вызывавший такое ревнивое отношение у повествователя, как стилеобразующий фактор оказывается довольно избитым, а главное - надуманным, как и все другие приемы. В финале Герман-автор чувствует себя побежденным расхожими моделями, задавленным ими и испытывает настоящее отчаяние художника, вдруг осознавшего собственную бездарность.

Дискурс, то есть порождающий повествование механизм, в набоковском романе насквозь литературен. Он представляет собой процесс вхождения произведения в социальную жизнь. Первый этап - замысел: выбор фабулы и организация системы персонажей. Второй этап - процесс воплощения и "муки творчества". В какой-то момент (после второй встречи с Феликсом в гостинице) "автор" хочет даже отказаться от создания своего произведения.

Третий этап - завершение работы над "текстом", превращение своего творения в факт объективной реальности и ожидание реакции современников. Четвертый этап - критика.

В приведенном нами отрывке, где Герман рассуждает о публикации романа в СССР, иронически обыгрывается стиль так называемой советской попутнической критики, в котором переплетаются гегельянство, фрейдизм и коммунистическая фразеология. На этом же этапе присутствует и гневная отповедь "автора" критикам, не оценившим гениальности творения. Газетные статьи о криминальном происшествии и следственных версиях подаются как злобные критические выпады. Германа раздражает и пугает не вероятность раскрытия преступления, ареста и наказания, а неспособность газетчиков постигнуть гениальность замысла и изящество его воплощения: " Едва ли не загодя решив, что найденный труп не я, никакого сходства со мной не заметив, вернее исключив априори возможность сходства (ибо человек не видит того, что не хочет видеть), полиция с блестящей последовательностью удивилась тому, что я думал обмануть мир, просто одев в свое платье человека, ничуть на меня не похожего. Глупость и явная пристрастность этого рассуждения уморительны. Основываясь на нем, они усомнились в моих умственных способностях.<...>Вбив себе в голову, что это не мой труп (т.е. поступив как литературный критик, который при одном виде книги неприятного ему писателя, решает, что книга бездарна, и уже дальше исходит из этого произвольного положения), вбив себе это в голову, они с жадностью накинулись на те мелкие, совсем неважные недостатки нашего с Феликсом сходства, которые при более глубоком и даровитом отношении к моему созданию прошли бы незаметно, как в прекрасной книге не замечается описка, опечатка." (450)

Наконец, последний этап в развертывании "литературного" дискурса долгожданное признание публики, хотя первоначально эта аудитория и виделась "автору" несколько иной. В финале Герман оказывается перед лицом многомиллионной толпы, которая видит в нем "злодея" и испытывает ужас и восхищение: " Стоят и смотрят. Их сотни, тысячи, миллионы. Но полное молчание, только слышно, как дышат. Отворить окно, пожалуй, и произнести небольшую речь" (462).

Второй сюжет романа В.Набокова "Отчаяние" - сюжет события представляет собой историю двойников. Этот сюжет фактически не вычленим из сюжета написания романа, поскольку мотив двойничества вводится в произведение как творческое озарение, которое дает толчок к замыслу произведения. Феликс с самого начала предстает как воображаемый двойник Германа.

Важным обстоятельством является "дантов код", внутри которого завязывается сюжет события. Герман встречает своего чудо-двойника весной, а именно 9 мая 1930 года (вспомним иронические выпады героя Набокова против дат). В это время ему "перевалило за тридцать пять". Пространство встречи организовано так: Герман взбирается на "великолепный крутой холм" (335), поднимающийся "стеной в небо"(335) на окраине Праги. Ему кажется, что он вот-вот дойдет "до какой-то чудной глухой красоты", но на холме герой Набокова обнаруживает лишь "кривые ветхие домики" (335), "бумажонки, тряпки, отбросы" (335), подштанники на веревке, которые "надувались мнимой жизнью" (335). Вид с холма тоже не радует путника, и он решает спуститься вниз и взойти на холм по другой дороге. Вот тут-то Герман и встречает своего двойника. "Дантов ключ" переводит все бытовые детали и подробности повествования в символический план. Герой-повествователь, прошедший земную жизнь до половины, сталкивается почти буквально с миром иным, потому что в первые минуты встречи он принимает Феликса, лежащего на земле "с мертво раздвинутыми коленями" (336), за покойника. Это обстоятельство и побуждает Германа пристальнее вглядеться в черты бродяги. Восхождение на холм, как и у Данте, в набоковском романе становится началом нисхождения в преисподнюю, началом социального и творческого падения и развенчания Германа. Как и Данте, герой Набокова не ведает о трудностях и лишениях предстоящего пути, но, как и у Данте, у берлинского торговца шоколадом возникает ощущение того, что его "внутри" наполняется великим содержанием. Аллюзия на Данте делает стиль набоковского романа символическим и натуралистическим одновременно. Каждая деталь приобретает в этом стиле двойной смысл: она и фрагмент низкого быта, и знак высшего творческого бытия.

Вергилием героя-автора Набокова оказывается А.С.Пушкин - автор "Пиковой дамы", Пушкин, так любивший играть с романтическими мифологемами, в частности, с двойничеством и двоемирием.

Следует сказать, что имя главного героя -Герман - немца с русским заквасом, возникает в тексте не сразу, а лишь во второй главе. Оно вводится репликой жены героя Лиды, которая обожает, почти боготворит своего супруга: "Я был для нее идеалом мужчины: умница, смельчак.<...> "Ах, Герман.." - это было восхищение, граничащее с какой-то райской грустью." (348) Но до того, как мы узнаем пропушкинское имя набоковского героя, мотивы "Пиковой дамы" оказываются уже обозначенными. Первый мотив это полунемецкие-полурусские корни героя. Другой мотив - пронизывающее все повествование честолюбие Германа, жажда реванша за неадекватную его задаткам социальную роль. Можно назвать еще и бережливое отношение к деньгам и вещам. Так, Герман не дает Феликсу ни гроша и обращает внимание на то, что тот присвоил его серебряный карандашик. Наконец, к "Пиковой даме" и ее герою отсылает следующее замечание рассказчика:

"Один умный латыш, которого я знавал в девятнадцатом году в Москве, сказал мне однажды, что беспричинная задумчивость, иногда обволакивающая меня, признак того, что я кончу в сумасшедшем доме" (336). Любопытно, что в финале "Отчаяния" Герман действительно сходит с ума.

Отмечая связь набоковского текста с пушкинской "Пиковой дамой", мы меньше всего хотим сказать о каких-то прямых сюжетных параллелях. Речь идет об ассоциативном поле, неком художественном коде или даже шифре, который так или иначе связан с темой двойничества. Некоторые художественные детали "Отчаяния" периодически напоминают нам об этом коде-шифре. Жена героя Лида коротает семейные вечера, играя в карты со своим братом художником Ардалионом. Герман любит наблюдать за этой забавой, сам никогда не играя. Напоминают о "Пиковой даме" и письма, которые Герман фактически анонимно шлет Феликсу, и романтическое желание набоковского героя разбогатеть, благодаря дерзкой игре с судьбой, и использование им женской привязанности в своих демонических планах.

Одна из самых существенных черт, которая роднит набоковского Германа и пушкинского Германна это неверие в Бога и подверженность власти предрассудка. Предрассудок у Набокова трактуется не в социальном плане, а в его "религиозном" значении, ибо Герман постоянно пытается переиграть, обмануть и задобрить жертвами Судьбу.93 К Пушкину отсылает и "тайна рождения" набоковского героя. Отец Германа был ревельским немцем, по образованию агрономом, т.е. человеком среднего достатка. Пушкинский Германн - сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал. О матери пушкинского героя ничего не сказано, но, когда Германн падает в обморок у гроба графини, "худощавый камергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын".94 Мать набоковского персонажа обладает лишь статусом фантазийности: то она романтическая дама в сиреневых шелках, что грубая женщина в грязной кацавейке.

Но самое главное, что зоркий набоковский герой-автор совершенно не замечает пушкинского фона своей судьбы. Это доказывается тем обстоятельством, что "Пиковая дама" в рукописи Германа никак не отрефлексирована, в отличие от других литературных традиций. Сигнальные мотивы из Пушкина призваны актуализировать романтическое поле двойничества. Это поле присутствует в "Выстреле" в виде антитезы Сильвио и графа, в "Пиковой даме", где заурядный человек Германн сталкивается с мистическим миром, связанным со смертью, судьбой и игрой. Чистого романтического двойничества, которое обнаруживается у Шамиссо или Гофмана, у Пушкина нет. Двойничество Пушкина всегда иллюзорно. Оно присутствует как элемент миросозерцания героя, но не автора. Например, сходство Германна с Наполеоном замечает Лизавета Ивановна: "Она отерла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну".95

Пушкинский герой детерминирован вскормившей его культурой. Автор "Пиковой дамы" прекрасно видит все ловушки, которое расставляет Германну его собственное сознание. Это выражается в постоянной смене точек зрения на героя, который показан то с позиции повествователя спокойного, незаинтересованного наблюдателя, то с точки зрения светских игроков ("Германн немец: он расчетлив - вот и все"), то с точки зрения Лизаветы Ивановны, воспринимающей его как романтического типа, то изнутри. Набоковский же Герман один ведет повествование, он сам моделирует все точки зрения на себя и попадает в плен собственных иллюзий.

Концепированный автор предлагал своему герою Пушкина в качестве Вергилия, когда тот восходил на холм, потенциально символизирующий дорогу к истине, но Герман этот намек подлинного демиурга романа "Отчаяние" "профукал" и из автора стал персонажем, замкнутым в кругу собственного весьма ограниченного опыта. При этом следует заметить, что герой-автор "Отчаяния" не услышал намек демиурга дважды: как субъект события и как субъект повествования, поскольку сюжет развертывается как процесс письма. Структуры языка оказываются с самого начала неподвластны их заносчивому пользователю, который возомнил себя первопроходцем темы.

Герману- творцу присуще авторитарное стремление "дожать", если он чувствует сопротивление материала его демиургическим амбициям. Так, он вспоминает, как однажды в детстве, играя в любительском спектакле, вместо фразы: "Его сиятельство велели доложить, что сейчас будут-с... Да вот они и сами идут", - он "с каким-то тончайшим наслаждением, ликуя и дрожа всем телом, сказал так: "Его сиятельство прийти не могут-с, они зарезались бритвой", - а между тем любитель-актер, игравший князя, уже выходил в белых штанах, с улыбкой на радужном от грима лице, - и все повисло, ход мира был мгновенно пресечен..." (387). Одной из любимых забав набоковского автора-героя было "ставить слова в глупое положение, выворачивать наизнанку, заставать их врасплох" (360). Все эти глумления над языковыми моделями, все эти взрывы традиций и конвенций так или иначе связаны с мотивом убийства, насильственной смерти, они доставляют своему субъекту наслаждение трикстерского развенчания.

Творческая активность героя "Отчаяния" поистине негативна, деструктивна, и пиком этой активности становится убийство, оформленное как художественное произведение. Кстати сказать, Феликса Герман готовит так, как скульптор обтесывает камень, стремясь уничтожить все, что не соответствует его идее-фикс - идее двойников. Именно в этом поле работают такие детали, как мытье ног снегом, стрижка ногтей, бритье, натягивание на большие ступни Феликса своих ботинок меньшего размера. Герман не хочет замечать того, что каким-то образом ставит под сомнение исключительность и гениальность его творческого замысла. Так, Лида, которую он пытается сделать своей сообщницей, "наврав" ей про брата,  решившего покончить жизнь самоубийством, спрашивает его: "Герман, послушай, - а ты не думаешь, что это жульничество?" "Спи, - ответил я. - Не твоего ума дело. Глубокая трагедия, - а ты - о глупостях" (423).

Герман убежден, что обломки взорванных им моделей можно по-иному, более изящно, более остроумно скомпоновать, установив ускользающее от всех сходство явлений. Он убежден, что способен видеть то, чего не замечают другие.

В этом плане весьма показателен разговор Германа с братом Лиды художником Ардалионом о живописи. Ардалион пытается нарисовать карандашный портрет Германа и сетует на то, что все линии "уходят из-под карандаша", потому что у Германа "странное лицо" (356). Для Ардалиона "всякое лицо - уникум". На это Герман возражает следующим образом: " Но позвольте, при чем тут уникум? Ведь, во-первых, бывают определенные типы лиц - зоологические, например. Есть люди с обезьяньими чертами, есть крысиный тип, свиной... А затем - типы знаменитых людей, - скажем, Наполеоны среди мужчин, королевы Виктории среди женщин. Мне говорили, что я смахиваю на Амудсена. Мне приходилось не раз видеть носы а ля Лев Толстой. Ну еще бывает тип художественный, - иконописный лик, мадоннообразный. Наконец, - бытовые, профессиональные типы..." (356357). При всей ненависти Германа к избитым моделям и стереотипам он не может мыслить вне классификаций, вне схем. Все дело в том, чтобы перетасовать эти шаблоны похитрее. Неслучайно он так любит "переписывать" известные произведения. Ардалион относится к суждениям Германа об искусстве как к высказываниям обывателя. По его мнению, "художник видит именно разницу. Сходство видит профан" (357). Улавливание сходства необходимо, когда прикупаешь подсвечник. Ардалион так и не начинает обсуждать с Германом "гениальную" идею двойников. Своей избитостью она художнику неинтересна. "Мне страстно хотелось, чтобы дурак заговорил о двойниках, - но я этого не добился" (357). Когда Ардалион в финале романа узнает о "произведении" Германа, он пишет ему: "Эти шутки, господин хороший, со страховыми обществами давным-давно известны. Я бы даже сказал, что это халтура, банальщина, давно набившая оскомину" (458).

В известном смысле Ардалион в тексте набоковского романа выступает как двойник- антагонист Германа, хотя субъект повествования по поводу этого двойничества не рефлектирует. Русский художник -модернист, создающий безумные портреты и кричащие натюрморты, последовательно оценивается Германом как шут, "гуляка праздный", беспечный алкоголик, добродушный нахлебник, наивный дурак. "Дурацкие" картины Ардалиона достаточно органично манифестируют художественную натуру их автора.

Этим картинам всюду место. Неслучайно Герман, приехавший в Прагу для повторной встречи с Феликсом, обнаруживает один из натюрмортов шурина ( трубка на зеленом сукне и две розы ) на двери табачной лавки в качестве рекламного плаката. Реакция Германа очень показательна : он со смехом спрашивает хозяйку, как к ней попала эта картина, на что получает ответ: "Это сделала моя племянница. Недавно умерла" (337). Умершую племянницу в пушкинском поле романа можно считать субститутом слепого скрипача из "Моцарта и Сальери". Кисть Ардалиона не боится площадного рекламного развенчания. Его произведения, встречаясь повсюду: в обывательских гостиных, в лавках, в домашних альбомах - не наносят никакого вреда его творчеству, не унижают и не позорят своего творца. Стиль Ардалиона не ригористичен, он прост, человечен и естественно вписывается в повседневную жизнь.

Творческая манера Германа взрывает устоявшийся порядок вещей, разрушает и губит жизнь других людей. Однако здесь нет привкуса демонизма, как хотелось бы Герману, а скорее присутствует заурядный криминал и второсортный вкус. В Германе несомненно обнаруживаются черты сольеризма, а именно, плоско рассудочный подход к творчеству, стремление все учесть и рассчитать заранее, мещанское недоверие к бессознательному. Это отражает и стиль германовского письма : масса оговорок, оправданий, объяснений - и в выбранном им жанре криминальнодетективного романа. Шут Ардалион является настоящим художником, художником по мироощущению, Герман - "халтурщик", подходящий к творчеству с технологией успешного бизнеса. Самое любопытно, что набоковский герой автор подсознательно ощущает эту свою ущербность. Об этом свидетельствуют его сны-кошмары об абсолютно пустой комнате и о "лжесобачке". Так, сон о гнусной "лжесобачке", беленькой, холодненькой, "мясо не мясо, а скорее сальце или бланманже, а вернее всего мясцо белого червя" (391), мучает его, когда он ночует в одном номере с Феликсом. Этот кошмар заставляет Германа отказаться на время от своего замысла, он буквально сбегает из гостиницы, решив никогда больше не думать о Феликсе - своем фальшивом двойнике.

Следующая шестая глава начинается пространной выкладкой повествователя, в которой "доказывается небытие Божие". Рай видится Герману подделкой, а вернее проделкой, "демона-мистификатора", где вместо родных душ - лишь "гнусный фокус" - белые холодные собачки.

Герман, уверенный в своем чувстве юмора, на полном серьезе отождествляет свой творческий опыт с путями Провидения, возомнив себя если не Богом, то его соперником, способным исправить огрехи Всевышнего. Лучше всего об этом свидетельствует фабульная основа сюжета события: сотворение и убийство собственного двойника и попытка занять в мире двойное место, став Феликсом и Германом одновременно.

Сон о пустой комнате свидетельствует о том, что в глубине души Герман подозревает о собственной бездарности. Создавая "небывалую" рукопись, он пытается заболтать собственную пустоту, наполнить ее словами, обломками не им созданных моделей, да и сама идея двойников в том варианте, в котором ее разыгрывает набоковский герой-автор, манифестирует вторичную пустоту его души.

Сама тема двойников, положенная Германом в основу фабулы его произведения, в ХХ веке выглядит банальной, отдает, как замечает Ардалион, "халтурой". Эта идея воскрешается маргинальным, межкультурным сознанием Германа. Ведя образ жизни немецкого бюргера, он ощущает себя русским писателем, поэтому в сюжете романа Набокова "Отчаяние" присутствует как западная, главным образом связанная с немецким романтизмом, модель двойничества, так и его "русский тип". Немецкая романтическая модель двойничества разрабатывается в художественном пространстве двоемирия. В новелле Гофмана "Двойник" абсолютное сходство героев (Деодатуса Швенди и Георга Габерланда) является следствием того, что параллельно повседневной реальности существует некое "игралище темных сил", вмешательство которых вносит хаос и создает множество как комических, так и трагических конфликтов. Мир тайны, творчества, темных экстатических сил противопоставляется обывательской повседневности, и часто конфликт двойников как раз и обозначает существование этих противоборствующих миров, порой развертываясь на грани между ними. Двойники всегда антитетичны, хотя бы на уровне фабулы, как в уже упомянутой новелле Гофмана, однако не всегда вступают в прямое столкновение, как в "Петере Шлемиле" Шамиссо или в "Элексире Сатаны" Гофмана. Кстати сказать, в случае противоборства двойников мы действительно встречаемся в двумя персонажами (Тень и Петер, братья Викторин и Менард).

Если в раннем романтизме конфликт двойников может быть снят и персонажи разведены по разным мирам (в "Двойнике" Гофмана Деодатус, сын князя, становится наследником престола, а Георг уходит странствовать), то позднее поединок антиподов приводит к смерти обоих. Иногда субститутом гибели является уход инфернального двойника в мир темных сил, реализуемый как загадочное исчезновение.

Практически параллельно с двойниками, вступающими в непосредственную борьбу, в немецком романтизме встречается и иной вариант персонажей-антиподов ( "Золотой горшок", "Принцесса Брамбила", "Житейские воззрения кота Мура" Гофмана). Так, в "Золотом горшке" и "Принцессе Брамбиле" один и тот же персонаж, фактически раздваиваясь, существует в параллельных мирах, торжествуя в мире тайны и поэтической фантазии и терпя поражение в повседневности. В "Коте Мурре" кот является ироническим двойником Крейслера в обывательском мире. Крейслер и Мурр соединяются только в художественном пространстве всего произведения, и хотя Мурр, прожив достойную бюргера жизнь, благополучно умирает, а Крейслер остается в своем вечно становящемся мире, в соперничество они на уровне концепированного автора все-таки  ступают, но исход этого столкновения оказывается проблематичным.

Таким образом, для немецкого романтического двойничества и противопоставленность миров, и антитетичность двойников, и сосредоточенность сюжетного интереса на результате их противостояния являются важными и существенными признаками. Следует заметить, что в немецком романтизме в целом идея двоемирия ( и в какой-то мере двойничества) связывалась с темой народного духа, национального самосознания. Само пристрастие к фантастическим сюжетам наблюдается на фоне острого интереса к мифу, сказке и средневековой литературе. В фольклорных сюжетах романтики видели огромный художественный потенциал, который мог бы помочь осмыслить духовные проблемы нации, ее жалкое настоящее и великие возможности.

Романтические модели в значительной степени составили основу немецкой ментальности. Мучительный конфликт творца и бюргера обнаруживается у Томаса Манна и осмысливается в историческом пространстве ХХ века. Полунемец Герман у Набокова хотя ни разу и не упоминает о романтиках, тоже вовлечен в этот старинный конфликт. Кстати, у Пушкина, аллюзиями на которого полон набоковский текст, приверженность романтизму часто связывается с немецкими корнями или влиянием.96 Будучи не удовлетворен жизнью заурядного коммивояжера, ощущая в себе демиургические силы, Герман создает собственного двойника, чтобы запустить процесс творчества. Двойник постулируется Германом как бы в ином мире, в ином пространстве. В качестве двойника набоковский персонаж-автор выбирает своего социального антипода - бродягу, бездомного оборванца. Чтобы создать при помощи Феликса "невиданное произведение", Герману необходимо переместить бродягу поближе к своему миру, а точнее, на своеобразную грань упорядоченного социализированного пространства. Вот почему в качестве места преступления, оно же фон великого творения, Герман выбирает незастроенный поросший лесом участок дачной местности возле Берлина. Часто упоминающаяся при описании пространства будущего художественного акта деталь - желтый разметочный столб - как раз и указывает на пограничность места последней роковой встречи двойников.

Как и в романтической модели, фабульный интерес рукописи Германа сосредоточен на исходе отношений двойников. Поначалу Герман не предполагает сколь-нибудь активного участия Феликса в реализации выбранной им структуры. Бродяге отводится лишь пассивная роль персонажа-марионетки в руках всезнающего автора. Активность, проявленная Феликсом после второй встречи двойников в Праге, его письма своему анонимному сообщнику и благодетелю удивляют и даже возмущают Германа. Взаимоотношения двойников начинают приобретать характер столкновения, поединка. Запущенная творческими амбициями Германа романтическая модель двойничества начинает реализовываться помимо воли своего инициатора. Персонаж-автор впадает в легкую панику. Вспомним его замешательство и испуг, когда горничная сообщает ему, что его спрашивал неизвестный человек. Логика подсказывает, что это не мог быть Феликс, поскольку последнему не известны ни имя, ни адрес Германа. Этот страх иного, метафизического, рода, используя язык немецких романтиков - знак вмешательства темных сил.

Теперь у набоковского персонажа-автора просто не остается выбора: он вынужден завершить свои игры с двойником, вытеснить его из своего мира, куда тот начинает активно вторгаться. Во время подготовки к убийству Феликса, кульминации своей персонажной роли, Герман, пытаясь сохранить в себе качества демиурга, доводит сходство двойников до возможного предела. Вместе с тем Герман стремится избежать романтического финала для себя (напомним, что двойники, как правило, гибнут оба). Для этого он переодевается в платье Феликса, завладевает его документами и даже полуритуально поедает скудные припасы нищего. Афера со страховой фирмой выступает будничной подкладкой художественного эксперимента. В этом можно увидеть следы романтического двоемирия в сознании главного героя романа "Отчаяние". Далее романтическая модель двойничества в тексте Набокова реализуется так. Убив Феликса, Герман не остается победителем в своем мире, а, напротив, не только вытесняется из упорядоченной жизни преуспевающего коммерсанта, но и теряет всякие шансы когда-либо обрести достаток и покой (все его мысли о возможности вернуться к торговле шоколадом - иллюзия).

На уровне серой повседневности Герман фактически гибнет, но и в мире творчества он тоже терпит сокрушительное поражение, так как его "произведение" не состоялось: двойник оказался совершенно на него не похож.

Немецкая романтическая модель, насильственно внедренная Германом, оказалась фантомом, фикцией, разрушившей устоявшийся порядок жизни. Герман сходит с ума и в бредовых фантазиях финального эпизода романа видит себя оратором перед многомиллионной толпой, вкусам которой он потрафил своей банальной, тысячу раз использованной да и вдобавок "надуманной", насквозь "литературной" ( чего он так старался избежать) фабулой.

Банальность выбранной Германом модели, которая давно стала достоянием массовой культуры, мотивируется маргинальностью персонажа, как социальной, так и духовной, его жаждой реванша за жалкую, хоть и внешне благополучную участь. Думается, что в романе неслучайно обозначены временные координаты. 1930 год, в котором разворачиваются события, - это время, когда нацизм набирал в Германии силу. Жажда исторического и политического реванша часто опирается на заигрывание со стереотипами национального менталитета. Миф о двойниках, живущий в сознании Германа, является достаточно простым средством конструирования алгоритма самоутверждения. Национал-социализм, как известно вовсю эксплуатировал германские древности (миф, фольклор) и с большой симпатией относился к опытам немецких романтиков в этой области.

Двойничество актуализируется маргиналом Германом, ущемленным обывателем, абсолютно ничего не понимающим в искусстве ХХ века и в то же время усвоившим утопическую идею модернизма о жизнестроении. Его интерес к Советскому Союзу со складывающейся там системой создания "идеального человека" в этой связи представляется неслучайным. Набоковский персонаж одержим идеей художественной организации реальности, что, по мнению одного из исследователей  взаимоотношений тоталитарных режимов с искусством Бориса Гройса, является признаком тоталитарного сознания.97 Набоков словно предупреждает читателей о том, что насилие над жизнью нередко маскируется под художественный эксперимент, и наоборот экспериментальное внедрение в реальность художественных проектов часто оборачивается физическим насилием. С другой стороны, социальный реванш всегда говорит на языке тех культурных моделей, которые лишь кажутся новыми, а на самом деле уже многократно обыграны. Эти структуры запускает в жизнь маргинал, часто не отдающий себе отчета в  последствиях и не ведающий о прошлом этих моделей. В этом - опасность маргинального сознания, но в этом же - и его противоречивая культурная миссия, и в этом же - трагедия маргинала, который становится жертвой собственной "культурной подкорки".

В этой "культурной подкорке" полунемца- полурусского Германа помимо западного обнаруживает себя и "русский тип" двойников, только запрятан он еще глубже , и на фабульном уровне рукописи персонажа-автора почти не проявлен. Этому препятствует характер повествовательных структур, в которых исторически сложилось и существует русское двойничество. По мнению Д.С.Лихачева, двойники в русской литературной традиции впервые манифестируются сатирической повестью 17 века о Фоме и Ереме.

"Повесть о Фоме и Ереме" не только открывает тему двойничества и двойников в русской литературе, но и задает параметры, в которых эта тема разрабатывается в дальнейшем: "Эта тема всегда связана с темой судьбы, роковой предопределенностью жизни, преследования человека роком"98. Стиль повести основан на пустой альтернативе, мнимом противопоставлении двух братьев - Фомы да Еремы : " В некоем было месте жили два брата Фома да Ерема, за един человек, лицем они единаки, а приметами разны:

Ерема был крив, а Фома з бельмом,

Ерема был плешив, а Фома шелудив"99.

Эта повесть разрабатывает мотив близнечного тождества. Между братьями нет настоящего конфликта (" и вставши они друг другу челом, я не ведомо о чом"). В повести обнаруживает лишь имитация конфликта на синтаксическом уровне: " Ерема сел в лодку, Фома в ботник", "Ерему толкнули, Фому выбросили", "У Еремы в мошне пусто, у Фомы ничего" и т.д. Фома и Ерема оба пассивны, оба жертвы неблагополучия мира, в котором пребывают и где их удел - " нагота, босота, недостатки последние". Цепь однотипных злоключений Фомы и Еремы завершается их совместной гибелью. Они тонут, но потом всплывают "толсты, пузаты, вельми бородаты", как бы окончательно уравнивая мир жизни и мир смерти. Таким образом, русский тип двойничества, восходящий к художественному сознанию XVII века, когда мироощущение нового времени только начинает зарождаться внутри средневековой системы духовных координат, не несет в себе ни идеи противоборствующих миров, ни мотива творчества ( оба двойника фактически являются марионетками в руках жестокосердной судьбы), ни подлинного конфликта субъектов. В "Повести о Фоме и Ереме" нет даже характеров. Персонажи напоминают средневековые риторические фигуры. Их неразлучность, симметрия, постоянная сцепка обозначают не конфликт личности и социума, а единство народной судьбы. Поэтому повествовательная модель "Повести о Фоме и Ереме" обусловлена наличием устойчивой авторитетной общепринятой точки зрения на мир. В этой модели не может присутствовать единичная, открыто субъективная, персонажная точка зрения на уровне генерального субъекта речи. Эта модель всегда предполагает взгляд со стороны, ибо иначе общую судьбу не заметишь. Иными словами, произведения с русским типам двойничества практически всегда предполагают организацию текста через фигуру повествователя, отделенную от мира персонажей. Такова субъектная организация повести Н.В.Гоголя об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче, так построены "Преступление и наказание", "Идиот" и "Братья Карамазовы" Ф.М.Достоевского, "Деревня" И.Бунина и даже "Петербург" А.Белого. Во всех этих произведениях присутствуют двойники с симметричной судьбой и попытка опереться на нравственно авторитетную точку зрения. Немецкий романтический тип двойничества и шире - двойниковая структура с антитетичными противоборствующими персонажами - может реализовываться в любой нарративной модели, как субъективно ориентированной (формально, это чаще всего герой-рассказчик), так и через разные типы повествователей.

Набоковский тип повествования "не пропускает" русскую модель двойничества, поскольку организован через героя-рассказчика. Лишь в одном эпизоде романа русское двойничество обнаруживает себя, и то приглушенное, вернее, заглушенное индивидуалистическим сознанием Германа, когда тот встречается с Феликсом в пражском кабаке "имени Достоевского" и пытается затянуть бродягу в свою авантюру. Надевая на себя маску иного "я", Герман красноречиво описывает Феликсу прекрасный сад из своего утраченного детства. При этом Герман эксплуатирует "голубую" мечту своего двойника-бродяги о друге, который после своей смерти оставил бы Феликсу в наследство домик с садиком. Набоковский дважды фиктивный автор становится на позицию авторитетных для простолюдинов ценностей размеренной хозяйственной жизни, противопоставленной одиночеству скитальца, которого преследуют несчастья и соблазны. Вот тут-то и появляются мотивы Фомы и Еремы, от которых эта счастливая жизнь бесконечно далека в силу роковых обстоятельств: " Я много путешествовал, люблю, как и ты, бродить с котомкой, - хотя конечно, в силу некоторых причин, которые всецело осуждаю, мои скитания приятнее твоих. Философствовать не люблю, но все же следует признать, что мир устроен несправедливо. Удивительная вещь, задумывался ли ты когда-нибудь над этим? - что двое людей, одинаково бедных, живут неодинаково, один, скажем, как ты, откровенно и безнадежно нищенствует, а другой, такой же бедняк, ведет совсем иной образ жизни, прилично одет, беспечен, сыт, вращается среди богатых весельчаков, почему это так? А потому, Феликс, что принадлежат они к разным классам, 96 и если уже мы заговорили о классах, то представь себе одного человека, который зайцем едет в четвертом классе, и другого, который зайцем едет в первом: одному твердо, другому мягко, а между тем у обоих кошелек пуст, вернее, у одного есть кошелек, хоть и пустой, а у другого и этого нет, просто дырявая подкладка. Говорю так, чтобы ты осмыслил разницу между нами: я актер, живущий в общем на фуфу, но у меня всегда есть резиновые надежды на будущее, которые можно без конца растягивать, - у тебя же и этого нет, ты всегда бы остался нищим, если бы не чудо, это чудо - наша встреча" (383).

Синтаксис рассуждений Германа здесь очень напоминает стиль повести о Фоме и Ереме. Два человека "благополучный" и "нищий" оказываются разными лишь в "приметах", которым субъект рассуждения стремится придать, однако, весьма важное значение. Герман старается нивелировать и одновременно выгодно использовать свое близнечное тождество с Феликсом, которое здесь, как и в повести XVII века, является знаком их общей судьбы изгнанников и маргиналов. Общая обреченность двойников, правда, выворачивается Германом наизнанку, превращается в общую удачу, а точнее, в общее заблуждение, иллюзию того, что двойники, разные лишь "приметами", могут выиграть у неумолимых обстоятельств. Все эти выкладки Герман делает, чтобы обмануть свою жертву, но не только для этого. Набоковский герой, прикинувшись другим, пытается уговорить свою "культурную подкорку", находящуюся в глубине его ментальности модель русских двойников. Он словно заклинает удачу, опасаясь, что двойниковое тождество может обернуться трагически и для него. Ошибка, недогляд Германа с палкой в этой системе не выглядит как досадная оплошность, разрушившая все планы. Эта деталь - вмешательство жестокой судьбы, неотъемлемой принадлежности русского архетипа. Этот архетип разрушил и демиургические амбиции Германа, вверг его в отчаяние, ибо русская модель двойничества исключает активную субъектность и творчество.

*

*

*

В заключении следует рассмотреть жанрообразующую роль мотива двойников в романе В.Набокова "Отчаяние". Это произведение наряду с "Даром", "Камерой обскура", "Подлинной жизнью Себастьяна Найта" относят к так называемым поэтологическим романам, романам о художнике и творческом процессе.

Впервые подобные тексты появляются у романтиков. Кстати, у них тема творчества и художника практически всегда осмысливается через двоемирие и двойничество, но у романтиков, как и у многих старших современников Набокова (А,Белого, И.Бунина, Р.Ролана, Т.Манна) сюжет романов о художнике развертывается главным образом как процесс становления личности творца в его взаимоотношениях с социумом и культурой прошлого и настоящего. У Набокова же художественной рефлексии подвергается сам процесс письма, рождения текста, реализации приема.

Существует бесчисленное множество работ об интертекстуальности Набокова, которые вскрывают следы предшественников в произведениях писателя. Такие исследования очень интересны и безусловно ценны, но сейчас хотелось бы поговорить об организующем коде набоковского диалога с другими текстами, о той модели, а может быть, даже механизме организации интертекстуальности.

Таким кодом нам кажется двойничество. Роман "Отчаяние" в этом плане занимает особое место в творчестве Набокова, поскольку двойниковая модель организует здесь как фабулу, так и всю систему сюжета. Говоря обыденным языком, двойничество проявляется и на уровне того, о чем рассказывается, и на уровне того, как рассказывается, и на уровне смысла рассказывания.

Важным элементом в художественной системе поэтологического романа Набокова является наличие персонажа, одержимого идеей творчества. Этого субъекта мы бы назвали персонаж-автор. При этом набоковского героя, обозначаемого этим словом, следует отличать от так называемого автораперсонажа - повествовательной инстанции, нередко встречающейся в литературе восьмидесятых годов ХХ века (Евг.Попов, Н.Климонтович, Эдуард Лимонов, и др.). Автор-персонаж - это роль, литературная маска современной биографической прозы. То, что субъект и объект повествования - поэт, писатель, литератор, является не его сутью, а социальным лицом, общественной ролью, профессией, очень сильно влияющей на его повседневное существование. С другой стороны, фигура автора-персонажа свидетельствует, условно говоря, о скромности современного художника, о его недоверии к традиционному авторскому всезнайству, к авторитарному письму. Автор-персонаж, думается, является следующим звеном за набоковским героем-автором.

Роман "Отчаяние" наглядно показывает, что демиург, автор - это не роль, а суть персонажа поэтологического романа. Герман не имеет профессионального отношения к литературе, но "убийство фабулы", игра с творческим приемом является языком его мироощущения. В лице Германа концепированный автор являет читателю своего двойника, живущего в другом мире, но физическое инобытие - это всего лишь "приметы", которыми "розны" Фома и Ерема, демиург и персонаж-автор, поскольку судьба у них оказывается единой.

Классический автор демиург воплощал себя в каждом элементе текста, ощущая себя Богом, центр которого везде, а поверхность нигде. Субъекты повествования и субъекты действия были его марионетками. При этом художественные конвенции осознавались как материал, с которым демиург свободно работает, руководствуясь лишь волей и поставленной задачей. Метасюжет романа "Отчаяние" представляет собой не что иное, как деконструкцию этой классической иллюзии.

Герман-автор определяет условия существования Германа-персонажа. Он перебирает разные виды письма, разные фабульные структуры, разные приемы. При этом Герман-автор тешит себя иллюзией творческой свободы. Но он упускает из виду то, что в нем самом латентно существует огромное количество неотрефлексированных культурных моделей и их вариаций. По мере развертывания сюжета романа активность этих скрытых структур лавинообразно растет, и вместе с этим суживается свобода Германа-творца. Что касается нарратора ( субъекта повествования), то его вариативность, богатая вначале, становится все более ограниченной, а к финалу сходит на нет. На что способен торговец шоколадом? Только на дневник! Он не ведущий, а ведомый кем-то неведомым. Этот "неведомый" концепированный автор. Но и он не самодостаточен, и он находится во власти бесчисленных культурных моделей. Отсюда - указанные нами коды ("дантов" код, пушкинский, романтический), которые организуют всю систему сюжета.

Автор-демиург и персонаж-автор едины в своей зависимости от культурного гипертекста. Оба ищут свободы, испытывая на этом пути и чувство иллюзорной победы, и подлинное отчаяние. Поэтологический роман через двойничество в широком смысле слова осмысливает особое место художника в языковом поле культуры. Он словно возрождает архаическую близость и даже единство демиурга и трикстера, в какой-то мере "вспоминая" и о суперархаическом близнечном тождестве. Из генеральной задачи поэтологического романа вырастает его специфический биографизм. Если в конце XVII1, в Х1Х и даже в начале ХХ века произведения о писателе, художнике имели мемуарный характер и активность культурных моделей в них была неявной, то к тридцатым годам нашего столетия биографизм проявляется лишь на уровне культурного самочувствия, воплощенного в мотивной структуре текста. О себе, художнике, можно написать, лишь наделив свое "я" иным бытием. Это наблюдается и у Т.Манна, и у А.Белого, и у Р.Ролана, и у И.Бунина, и у Б.Пастернака. Но у Набокова это приобретает особый характер, потому что касается процесса письма, процесса материализации авторского "я" в тексте. Сюжеты поэтологических романов Набокова (как, впрочем, и его последователей и эпигонов) строятся как процесс расследования или преследования, иногда даже травли. Персонаж-автор ищет свою "жертву" (субститутом может быть и кумир, как в "Подлинной жизни Себастьяна Найта). По мере развертывания текста произведения в преследуемом "охотник" все более и более обнаруживает черты собственного двойника, а в финале нередко оказывается, что преследователь и преследуемый являются одним лицом, хотя бы метафорически.100

Этика в данном случае вырастает из эстетики. Перефразируя эту мысль Леонида Гиршовича, можно сказать, что криминально-детективная фабула "противоборства двойников" порождает поэтологему романов о художнике.

Играя с различными моделями, автор-демиург ищет себя, но находит свое "я" лишь в "артикуляции". Под артикуляцией в данном случае мы подразумеваем самоиндентификацию творца в различных моделях письма, его игру с культурным гипертекстом.

Если для романтиков осознание ограничений в свободе творца было мучительным и романтическую иронию в полной мере можно назвать горькой, ибо у поздних романтиков двоемирие - это вынужденный компромисс фантазии и повседневности, то у Набокова и его последователей на уровне концепированного автора двоемирия нет, а романтическая ирония превращается в стоическое приятие зависимости художника от внеличного. В анализируемом романе концепированный автор иронически относится к отчаянию своего героя - старомодного романтика, уверовавшего в собственную свободу.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Мы пытались показать, что двойничество в разных его видах является древнейшей и вместе с тем универсальной моделью художественного исследования места человека среди других людей. Эта структура в принципе обнаруживается в каждом произведении, потому что является одной из базовых матриц, одним из основных "кодов" семиотического пространства (текста) культуры в целом. В то же время двойничество как явление настолько разнообразно, гетерогенно, что, рассматривая его, можно сделать выводы о национально-историческом своеобразии того или иного текста, того или иного произведения. Думается, что для каждого национальноисторического культурного пространства и для каждой национальной литературы характерна своя разновидность, своя "мутация" этой "генетической программы" искусства. В двойничестве, в его конкретных вариациях отражается и взаимовлияние, диалог культур, как в историческом, так и в синхроническом аспекте.

Стремление свести образ человеческого сообщества к двойничеству, в двум в достаточной мере изолированным единицам, восходит к архаическому миропредставлению, а оно, в свою очередь, по мнению К.Леви-Строса, "уже существует внутри тела"101. Древний миф возникает как бы на грани природы и культуры, биологии и социальности, и биологическое, "телесное", в нем одухотворяется и экстраполируется на мир. Это естественный, бессознательный, процесс (102).

Двойничество, по всей вероятности, является одной из высших форм социализации телесного в культуре человечества, потому что оно моделирует не столько отношение индивида к внеположенному ему миру природы (хотя и это присутствует в виде определенной слитности каждого из двойников со своим пространством), сколько взаимосвязь субъектов. Двойничество описывает рождение и функционирование общества, и это общество осмысливается как состоящее из отдельных людей. Поэтому двойничество "гуманистично", хотя этот "гуманизм" иногда бывает и с отрицательным знаком. В двойниках всегда существенная "разница", даже если она и отрицается, как в "русском типе".

Особенно напряженной оппозиция "различное-сходное" оказывается, на наш взгляд, в русской культуре. Мы показали, что особый тип двойничества, обозначенный нами как "близнецы", актуализируется в России приблизительно с конца шестнадцатого - начала семнадцатого веков. В силу мощных архаически-коллективных схем русской ментальности и трагических обстоятельств национальной истории, личность, едва начавшая обретать суверенитет, оказывается вновь загнанной в прокрустово ложе коллективной судьбы. "Близнечная" структура настолько прочно закрепилась в "культурном бессознательном", что дает о себе знать и в Х1Х, и в ХХ веках. Она "перекодирует" усвоенные из европейской культуры другие типы двойниковых моделей, оказывается тесно связанной с антиутопическим, "кромешным", русским сознанием, которое, увы, поддерживается историей.

Актуальность близнечного двойничества и оказалась в центре внимания конкретно-аналитических глав книги. Это исследование ни в коей мере не претендует на исчерпывающий характер. Мы отдаем себе отчет, что любой анализ, покушающийся на выявление ментальных структур национального сознания, является односторонним. Однако двойниковые модели сами по себе выступают настолько очевидными и распространенными структурами самосознания культуры, в том числе и современной, что просто не могут не нести в себе следов этой самой ментальности.

Рыночное общество коммерциализирует все, причем в первую очередь оно покушается на "образцы", авторитетные схемы коллективного мышления, архетипы, начиная их эксплуатировать в своих целях.

Двойничество сегодня превратилось в элемент "шоу", а в литературе в безотказный прием, часто встречающийся и в детективе, и в триллере, и в том интеллектуально-коммерческом жанре, в котором работает, например, такой современный писатель, как В.Пелевин. Но даже в массовой культуре двойничество продолжает сохранять большое количество неучтенных коммерцией возможностей. Оно все равно несет информацию о своих культурных взлетах, все равно хранит те моменты, которые позволяют отличить одного индивида от другого, индивида от социума. "Быть" и "казаться" остается общим этическим и эстетическим полем, активность которого инициируется этой древней и скорее всего вечной матрицей.

ССЫЛКИ

1 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979.С.147.

2 Рымарь Н.Т. Поэтика романа. Куйбышев, 1990. С.86.

3 Рымарь Н.Т. Указ.соч. С.95.

4 См. Пропп В.Я.Проблемы комизма и смеха. СПб: "Алетейя",1997. С.62.

5 Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М.: "Лабиринт",1997. С.167.

6 Фрейденберг О.М. Указ.соч. С.205.

7 Фрейденберг О.М. Указ.соч. С.210.

8 Мелетиский Е.М. О литературных архетипах. М.,1994. С.82.101

9 Мелетинский Е.М. Указ.соч. С.88.

10 Мелетинский Е.М. Указ.соч. С.88.

11 Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ. Л.:Наука, 1984. С.144.

12 Панченко А.М. Указ.соч. С.145.

13 Панченко А.М. Указ.соч. С.160-161.

14 Панченко А.М. Указ.соч. С.161.

15 Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. С.88.

16 См.: Рымарь Н.Т. Поэтика романа. С.92.

17 См. Иванов В.В. Чет и нечет. Асимметрия мозга и знаковых систем. М.:Советское радио, 1978.

18 Фрейденберг О.М. Образ и понятие // Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М.: Наука, 1978. С.182.

19 Фрейденберг О.М. Образ и понятие. С.183.

20 Мелетинский Е.М. Палеоазиатский мифологический эпос. М.:Наука, 1979. С.185.

21 "Только по мере того как в самом мифологическом сознании возникает представление о различии хитрости и ума, обмана и благородной прямоты, с о ц и а л ь н о й о р г а н и з а ц и и и х а о с а ( выделено нами - С.А., И.С.), развивается фигура мифологического плута как д в о й н и к а ( выделено нами - С.А.,И.С.) или "второго лица" культурного героя."  Мелетинский Е.М.Палеоазиатский мифологический эпос. С.185.

22 См.: История первобытного общества. Общие вопросы. Проблемы антропосоцтогенеза. М.:Наука, 1983.С. 228-247.

23 См.: Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. СПб,1997.

24 Мифологический словарь. Под ред. Е.М.Мелетинского. М.:Сов.энциклопедия, 1991. С.225.

25 См. Чуракова Н.А. От сознания - к языку. Самара, 1998. С.197-198.

26 См. Мелетинский Е.М.Палеоазиатский мифологический эпос. Цикл Ворона. М.: Наука, 1979.

27 Мелетинский Е.М. Палеоазиатский мифологический эпос. С.198.

28 Лосев А.Ф. Диалектика мифа // Лосев А.Ф. Из ранних произведений. М.: Правда, 1990. С.578.

29 Сказки и мифы народов Чукотки и Камчатки. Сос., предисл. и примечания Г.А.Меновщикова. М.: Наука, 1974. С.579.

30 В некоторых ительменских сказаниях действует трикстер Челькутх. См., например, № 189 указанного издания сказок и мифов народов Чукотки и Камчатки. В примечании на С.629 сказано, что Челькутх - ворон, сказочный персонаж, противопоставленный Кутху. В этом тексте обнаруживается та же тенденция раздвоения когда-то единого образа. Любопытно, что Челькутх в этой сказке не может самостоятельно забраться на ледяную гору, т.е. налицо утрата медиативной функции исходного образа.

31 Мелетинский Е.М. Предки Прометея ( культурный герой в мифе и эпосе) // Мелетинский Е.М. Избранные статьи. Воспоминания. М.: Издат-во РГГУ, 1998. С.357. 102

32 Борхес Х.-Л. Проза разных лет. М.: Радуга, 1984. С.117.

33 Там же. С.118.

34 Такая трактовка пары Иисус -Иуда приближается к манихейскому дуализму Бога и Сатаны.

35 Борхес Х.-Л. Указ. соч.С.118. Следует отметить, что сходная версия предлагается Л.Андреевым в рассказе "Иуда Искариот".

36 Борхес Х.-Л. Указ.соч. С.120.

37 Там же.

38 Там же.

39 Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. С.13.

40 Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. С.13.

41 См.: Deleuze G., Cuattari F. Phizome. P., 1976, Ильин И. Постструктурализм, деконструктивизм, постмодернизм. М,: Интрада, 1996. С.99.

42 Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. С.210.

43 См.: Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Художественная литература, 1990. С.69-159.

44 См.: Агранович С.З., Саморукова И.В. Гармония - цель - гармония. С.128,130.

45 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 10 т. Изд. 4 -ое, Т. 6. Л.: Наука, 1978. С.318=319.

46 Русская демократическая сатира ХУ!! Века. М.: Наука, 1977. С.100.

47 Мотив невозможности родства комически обыгрывается в "Золотом теленке" И.Ильфа и Евг.Петрова. Плуты представляются "сыновьями лейтенанта Шмидта", чтобы скрыть свои мошеннические намерения. Наличие родства в глазах арбатовского начальника как бы придает маргиналам Бендеру и Шуре устойчивый статус. Однако неожиданное появление третьего "брата" Паниковского оборачивается для последнего плачевно. Это связано, на наш взгляд, с некоторым "перебором" в плутовстве. Плутовство эксплуатирует стереотипы сознания, а здесь вместо ожидаемой пары появляется тройка.

48 См. Об этом подробнее: Лихачев Д.С., Панченко А.М. "Смеховой мир" Древней Руси. Л.:Наука, 1976. С.33-34.

49 См. Об этом подробнее Саморукова И.С. О праздничности романа Ю.Олеши "Зависть" // Содержательность форм в художественной литературе. Куйбышев, 1989. С.126-140.

50 См.: Мифологический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1991. С.659.

51 См. Леви-Строс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1985. С.354.

52 Русская демократическая сатира XVII века. С.35-36.

53 Русская демократическая сатира XVII века. Подготовка текстов, статья и комментарий чл.кор. АН СССР В.П.Адриановой-Перетц. М,:Наука, 1977.С.188.

54 Русская демократическая сатира XVII века.С.36.

55 Об актуальности близнечного стереотипа для мироощущения Д.Хармса свидетельствует его игровая страсть к переодеванию. В частности, сохранилась фотография, запечатлевшая Хармса, который изображает своего несуществующего брата - Ивана Ивановича Хармса, бывшего приват-доцента Санкт-Петербургского университета. См.: Хармс Д. Полет в небеса. Л.: Советский писатель,1991. С.352.

56 Трикстерское начало в героях "Идиота" любопытно отрефлексировано в пьесе В.Сорокина "Достоевский -trip". Здесь текст романа осмысливается как наркотик, полностью поглощающий персонажей, доводящий их до экстатического безумия, а затем убивающий их.

57 См.: Скобелев В.П. Поэтика рассказа. Воронеж, 1982.

58 Показательно, что в текст "Братьев Карамазовых" как важное семантическое дополнение к близнечной паре Иван - Смердяков вводятся два фрагмента, более тяготеющие к повести, чем к роману. Это "Легенда о Великом Инквизиторе" и рассказ о Елизавете Смердящей, во многом построенный по модели жития. В обоих фрагментах чрезвычайно активным оказывается "экспериментальное пространство" деятельности героев. К тому же оба отрывка имеют иллюстративно-притчевый характер.

59 См. Об этом подробнее: Топоров В.Н. Миф, ритуал, символ, образ. М,: Издательская группа "Прогресс" - "Культура", 1995. С.30-93.

60 См., например: Гальцева Р., Роднянская И. Помеха - человек: Опыт века в зеркале антиутопий // Новый мир. 1988. № 12.

61 Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ. Л.: Наука,1984. С.137.

62 Панченко А.М. Указ.соч. С.137-140.

63 См.: Крейнович Е.А. Медвежий праздник у кетов// Кетский сборник: мифология, этнология и тексты. М.: Наука, 1969. С.100-101.

64 См.: Сказки и мифы папуасов киваи. М.: Наука, 1977. С.82.

65 Цитируется по: Велецкая Н.Н. Языческая символика славянских архаических ритуалов. М.:Наука, 1978. С.79-80.

66 Другой пример диффузии близнечного тождества и мифа о едином двуприродном первосуществе - магический брак разнополых близнецов. Например, египетские Осирис и Изида, индийские Яма и Ями. Следы близнечного влияния могут сохраняться в братстве культурного героя и трикстера. Например. Каин и Авель, Иаков и Исав.

67 Исторические условия ХХ века, в частности, трагический опыт двух мировых войн, массовое уничтожение рядовых людей в невиданных до того масштабах, породили в западноевропейской литературе духовную ситуацию, семантически сходную с русской. Так, в известной пьесе Тома Стоппарда "Розенкранц и Гильденстерн мертвы" центральные персонажи очень напоминают близнецов. Эта структура воплощает концепт беззащитности обывателя, против своей воли втянутого в большую политическую игру. Через близнечный тип двойничества в западной литературе идет художественное осмысление так называемого массового общества. Как и в "русском типе двойничества", коллективность, единство жизненного стиля и общность судьбы у Стоппарда оцениваются негативно-трагически. Этот особый вид трагизма противостоит традиционному европейскому пониманию, связанному с сильной личностью, сопричастной власти.

68 Ерофеев В. Москва - Петушки. М.: Вагриус. 1999. С.15. Сравни из "Службы кабаку": "Всяк ся ублюет, только не всяк на собя скажет <...> Безместное житие возлюбихом, по глаголющему: злато выше изоржаве, си ризы молие поядоша, а пьяницы же и пропоицы залату ржавчину протираху и своему житию веятели являхуся. Наг обявляшеся, не задевает, ни тлеет самородная рубашка, и пуп гол. Когда сором, ты закройся перстом. Слава тебе господи, было да сплыло, не очем думати, лише спи, не стой, одно лишь оборону от клопов держи <...> Руки к сердцу прижавши да кыш на печь, лутче черта в углу не стукаешь". Русская демократическая сатира XVII века.С.40.

69 Образ архангела Гавриила в аналогичной функции появляется в главе "85ый километр - Орехово-Зуево" поэмы В.Ерофеева.

70 Ерофеев В. Москва - Петушки. С.87.

71 Там же. С.188.

72 В известном смысле, мировосприятие ерофеевского героя даже более безнадежно, чем в литературе XVII века. Образы национальных героев Минина и Пожарского лишаются в поэме коннотации "спасителей отечества". Они уравниваются с современным пьяным миром и фактически принадлежат ему.

73 См.: Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., Изд.группа "Прогресс"."Универс". 1994. С.431.

74 Гоголь Н.В. Избранные сочинения. В 2-х т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1984. С.340. Дальнейшее цитирование проводится по этому изданию. Страницы указываются в скобках после цитаты.

75 См.: История всемирной литературы. В 9-ти томах. Т.4.М.: Наука,1987. С.362. Т.5. М.: Наука,1988. С.399-400.

76 Русская демократическая сатира XVII века. М.: Наука, 1977. С.31.

77 Русская демократическая сатира. С.32.

78 В украинских думах, национальном варианте "конкретно-исторического" ( по Б.Н.Путилову) народного эпоса, мотив насильственного обращения в "турецкую веру" является весьма устойчивым. См. Думы "Маруся Богуславка", "Самойло Кошка". Актуальность этого мотива в "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" и в цикле "Миргород" в целом манифестируется происхождением персонажей, их родословной, которая так или иначе связана с темой турецких набегов. Например "старосветский помещик" Афанасий Иванович принадлежит "малороссийским старинным и коренным фамилиям" и, вероятно, был участником русско-турецких войн второй половины XVII1 века. В повести "Тарас Бульба" национально-религиозная проблематика - война с турками и "ляхами" - оказывается центральной. В "Вие" Киево-Могилянская духовная академия, в которой учится Хома - центр православия и оплот борьбы с иноверцами. В рассматриваемой повести военный и религиозный концепты оказываются объединенными: Иван Иванович происходит из духовного звания, а Иван Никифорович - из казацкой старшины. Вдвоем они как бы представляют модель современного Гоголю малороссийского общества в его национальном бытии.

79 То, что "не тот Иван Иванович" постоянно иронизирует по поводу своей кривизны, обращая внимание общества на свое увечье, связано, вероятно, с тем, что глаз потерян на войне.

80 Русская демократическая сатира XVII века. С.7.

81 Достоевский Ф.М. Идиот. Собр.соч. в 15-ти томах. Т. 6. Л.: Наука, 1989. С.5. Далее текст романа цитируется по указанному изданию. Страницы указываются в скобках после цитаты.

82 Подобные представления характерны для апокрифической литературы в целом. Двойники Христа при этом не всегда ассоциируются с Фомой.

83 Смотри об этом подробнее: Апокрифы древних христиан. Исследование, тексты, комментарии. М.: Мысль, 1989. С.130-150.

84 Подробнее об этом псевдониме: Лихачев Д.С. Канон и молитва Ангелу Грозному воеводе Парфения Уродливого (Ивана Грозного) // Рукописное наследие Древней Руси. Л.,1972. С.10-27.

85 См.: Агранович С.З., Саморукова И.В. Гармония - цель - гармония. М.,1997. С.124-128.

86 Эпилепсия (священная болезнь) в русской культуре устойчиво воспринималась как одержимость бесами. Например, в "Повести о Савве Грудцине" XVII века герой, продавший душу дьяволу, испытывает все симптомы этой болезни, которая его "пеною давяше и со одра на помост пометае".

87 "Он ушел семьей в город - и скоро прославился: стал знаменитым вором <...> поехал по губернии грабить церкви. Когда его поймали, он вел себя так, что им долго восхищались по всему уезду: стоит будто бы в плисовом  кафтане и в козловых сапожках, нахально играет скулами, глазами и почтительнейше сознается даже в самом малейшем из своих несметных дел: - Так точно-с. Так точно-с". Бунин И.А.Деревня. Собр.соч. в 4-х томах. Т.2. М.: Правда, 1988. С.97. Далее текст цитируется по этому изданию. Страницы указываются в скобках после цитаты.

88 Превратившийся в мрачную детскую забаву ритуал плодородия Похороны Костромы.

89 Под текстом в данном случае мы понимаем семиотическое пространство произведения, которое проецируется на определенный культурноисторический сегмент семиосферы.

90 Сиротство героини проецируется на архетипический мотив священного сиротства, характерный для мифологических фигур древних культов. Сиротство означает "первосущность", сопричастность космогоническому мифу.

91 Набоков В. Отчаяние // Набоков В. Собр. соч. В 4-х т. Т.3. М.: Правда, 1990. С.428-429. Дальнейшее цитирование романа Набокова проводится на указанному изданию. Станицы указываются в скобках после цитаты.

92 Персонажная пара Холмс-Ватсон у Конан Дойла, по всей вероятности генетически связана с так называемым эпическим двойничеством ( См. Главу "Двойники-антагонисты"), с другой стороны, отношения патронажа между знаменитым детективом и его начинающем коллегой напоминают карнавальное двойничество, ибо следственные поползновения Ватсона как бы пародируют дедуктивный метод Холмса.

93 Сравни у Пушкина: "Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков. Он верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь, - и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у нее прощения". Пушкин А.С. Полн.собр. соч. В 10 томах. Изд. 4-е. Т.6. Л.: Наука,

1978. С.231.

94 Пушкин А.С. Указ. соч. С.232.

95 Пушкин А.С. Указ. соч. С.229.

96 Это наблюдается не только в "Пиковой даме", но и в "Евгении Онегине": "полурусский сосед" Онегина Ленский учился в Германии; герой "Барышникрестьянки" Алексей - дерптский студент. Заметим также, что отец набоковского Германа - "ревельский немец". Можно предположить, что он в какой-то мере является носителем провинциальной немецкой культуры, законсервировавшей старомодные художественные вкусы.

97 См.: Гройс Б. Стиль Сталин // Гройс Б. Утопия и обмен. М.: изд-во "Знак",1993.

98 Лихачев Д.С., Панченко А.М. Смеховой мир древней Руси. О.: Наука, 1976. С.52.

99 Русская демократическая сатира XVII века. М.: наука, 1977. С.34.

100 Сравни: "Удивительное чувство - идти по следу. Уже не важно зачем, с чего все началось. Это может стать суррогатом творчества". Гиршович Л. Обмененные головы. М.: Текст, 1995. С.183.

101 Леви-Строс К. Первобытное мышление. М.: Республика, 1994. С.353.

102 Понимание этого современным гуманитарным знанием позволило расширить юнгианское представление об архетипе. См., например: Кнабе Г.С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М.: Индрик,1993. С.113-127.

Оглавление

Агранович С.З., Саморукова И.В. ДВОЙНИЧЕСТВО

ВВЕДЕНИЕ. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ДВОЙНИЧЕСТВА.

Глава первая. ДВОЙНИКИ-АНТАГОНИСТЫ.

Глава вторая. КАРНАВАЛЬНЫЕ ПАРЫ.

Глава третья. БЛИЗНЕЦЫ.

Глава четвертая. СТИЛЕВАЯ ИГРА С ДВОЙНИЧЕСТВОМ В "ПОВЕСТИ О ТОМ, КАК ПОССОРИЛСЯ ИВАН ИВАНОВИЧ С ИВАНОМ НИКИФОРОВИЧЕМ".

Глава пятая ЭСХАТОЛОГИЧЕСКАЯ ОРИЕНТИРОВАННОСТЬ РУССКОГО ДВОЙНИЧЕСТВА: ДОСТОЕВСКИЙ И БУНИН

Глава шестая ДВОЙНИЧЕСТВО КАК ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ КОД РОМАНА В.НАБОКОВА "ОТЧАЯНИЕ"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

ССЫЛКИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg