«Цирк в пространстве культуры»

Цирк в пространстве культуры (fb2) - Цирк в пространстве культуры 19728K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Дмитриевна Буренина-Петрова

Ольга Буренина-Петрова Цирк в пространстве культуры

Предисловие

Вопрос о сущности циркового искусства и антропологии циркового актера остается в культуроведении, литературоведении, философии малоисследованным. Теоретические исследования о цирке существуют в современной науке фрагментарно, локально и несистематично. Их заменяют главным образом историко-описательные или мемуарные работы. В своей книге я пытаюсь приблизиться к осмыслению феномена циркового искусства и циркового актера в рамках теории медиальности, философии и культурной антропологии и тем самым дополнить или пересмотреть некоторые сложившиеся в современной науке представления об антропологии зрелища. Базируясь на принципах динамики равновесия, цирковое искусство нередко оказывалось универсальной моделью равновесия между разными культурами, а также моделью межмедиального и межсемиотического равновесия между различными областями культуры, между вербальными, аудиальными и визуальными практиками.

Прослеживая эволюцию цирка от античных истоков до современности, я показываю его место в социокультурном пространстве отдельных эпох, роль в формировании инноваций в культуре разных периодов, в процессе медиализации культуры XX века, а также анализирую распространение цирковой эстетики на ряд медиасфер – кино, мультипликацию, театр.

Работа над книгой «Цирк в пространстве культуры» длилась около семи лет. Хочу поблагодарить всех тех, кто поддерживал меня в ее продвижении и завершении.

Прежде всего, выражаю благодарность Ирине Прохоровой, согласившейся опубликовать этот труд в «Новом литературном обозрении».

Я признательна Галине Ельшевской, терпеливо курировавшей мою книгу в серии «Очерки визуальности» и способствовавшей ее окончательному формированию.

Приношу свои благодарности издателям и редакторам, опубликовавшим отдельные части моего исследования, в данной книге дополненные и переработанные: Вилему Вестстейну, Марии Виролайнен, Дарье Воробьевой, Ясмине Войводич, Леониду Геллеру, Ольге Гончаровой, Сергею Александровичу Гончарову, Жану-Филиппу Жаккару, Корнелии Ичин, Александру Анатольевичу Карпову, Игорю Лощилову, Анник Морар, Игорю Павловичу Смирнову, Сергею Ушакину, Наталье Фатеевой, Оге Ханзену-Лёве.

С чувством глубокой признательности вспоминаю ловранские встречи с Александром Флакером, наши с ним продолжительные беседы и его вопросы, ответами на которые стали некоторые части этой книги.

Особо хочу отметить помощь в поисках материала, оказанную мне научным сотрудником петербургского музея циркового искусства Ларисой Васильевной Смирновой, а также научным сотрудником библиотеки Института славистики Цюрихского университета Анитой Михалак.

Благодаря своим родителям, работавшим в конце 1960 – начале 1970-х годов в Кабуле, в раннем детстве я смогла повидать уличные выступления афганских бродячих циркачей. Те яркие впечатления от хитроумных факиров, искусных дрессировщиков, «гуттаперчевых» акробатов, вероятно, позднее и пробудили во мне потребность писать о цирке. Сегодня родители – первые заинтересованные читатели этой книги. Моя дочь Юлиана, вместе с которой мы побывали за эти годы на множестве цирковых программ, помогала и помогает мне избегать штампов в мировосприятии и текстопорождении. Спасибо вам большое за участие и поддержку!

Введение. О динамике равновесия в цирке

Каждому сегодня знаком цирковой номер, когда эквилибрист из множества предметов выстраивает пирамиду, сверху устанавливает дощечку и встает на нее обеими ногами. Чтобы не упасть, он балансирует всем корпусом, находясь в постоянном движении. Эффект этого зрелищного, почти фантастического номера-эквилибра достигается благодаря искусству динамического равновесия, помогающему превращать неустойчивое положение тела в устойчивое. Сам термин «эквилибристика» происходит от лат. «aequilibris» и означает «находящийся в равновесии»[1].

Не только эквилибристика или родственные ей акробатика и жонглирование строятся на способности артиста удерживать равновесие, но и другие цирковые номера и целые жанры (дрессировка, конный жанр, борьба, иллюзионизм, клоунада и др.) связаны с техникой эквилибра. Зиновий Гуревич, которому принадлежит известная в цирковых кругах работа по истории и практике эквилибристики, пишет:

Бродячие артисты прошлых веков показывали в своих выступлениях упражнения, основанные на сохранении равновесия. Они балансировали на бутылках, на ножках стула, ходили и танцевали на канате, балансировали длинный шест с мальчиком на вершине. Ни одно народное празднество или ярмарочное увеселение не обходилось без выступления балансеров[2].

Ярким примером номеров бродячих балансеров были «Китайские игры», восходящие к традиционным элементам искусства народов Китая. Игры включали в себя разного рода номера, основанные на удержании равновесия: динамичные вращения по телу артиста острого трезубца, прыжки через кольцо, унизанное острыми ножами, сложное балансирование вращающихся тарелок на тростях и на удлиняющихся в ходе номера першах, восхождение и спуск по наклонному канату, а также акробатические упражнения на гибких бамбуковых шестах. Во время таких представлений часто использовался «китайский стол» – особого рода снаряд для всевозможных акробатических скольжений, перекатов и каскадов, – которому по ходу номеров можно было придавать различные положения[3].

«Китайский стол». Выступление бродячих циркачей в Китае. Рисунок голландского художника середины XVII века.

Гизела Винклер, издатель литературы о цирке, также указывает на родство всех цирковых жанров с акробатикой. Тот факт, что понятия «артист» и «акробат» часто используются в синонимичном значении, еще раз подтверждает, с точки зрения исследовательницы, их близость[4].

Жорж Стрели, внимательно изучавший природу акробатики, доказывал, что совершенство этого жанра достигается благодаря одновременному владению артистами техникой сдвига и равновесия[5]. На приведенных в книге Стрели фотографиях и, главным образом, рисунках акробаты воспринимаются как базисные элементы Вселенной, приведенные в движение согласно некоему божественному плану. «Асимметричный акробат» (на рисунке 158), стоящий на одной ноге и удерживающий другой ногой клетку с попугаем, руками – шляпу на тросточке и диск, а головой – ряд горшков и кувшин, показан как своеобразный универсальный инженер Вселенной, владеющий секретом динамики равновесия.

Такими же предстают и акробаты в цирковой серии Франтишека Тихого. Так, в картине «Баланс» чешский художник изобразил акробата, удерживающего мячик на самом кончике носа. При этом ландшафт, из которого словно вырастает артист, напоминает вид земли глазами астронавтов из космоса, а мяч оказывается похожим на Землю в миниатюре. На другой картине художника, «Клоун», опять появляются очертания земной планеты, на фоне которой играет мячиками акробат – инженер Вселенной. Вообще вся цирковая живопись Тихого устроена так, что происходящее в ней, приоткрывая тайные механизмы равновесия, обретает явный онтологический оттенок[6]. На картинах репрезентируется такое состояние бытия, когда между субъектом, балансирующим в объектном мире, и самим объектным пространством устанавливается равновесие, интерпретируемое художником не как баланс сил в состоянии покоя, а как наивысшее выражение деятельности субъекта, раскрывающей внешний мир на пороге его изменений. Пространство цирка как раз и принимает на себя функцию преображающегося объектного мира. Циркачи, будь то человек-змея, акробат-наездник или воздушный гимнаст, наделены многомерной телесностью, все элементы которой вступают в равновесные отношения друг с другом[7].

Цирк в произведениях искусства часто представляет собой художественно-эстетическую экспликацию потребности культуры в динамике равновесия.

Герой рассказа Александра Грина «Канат», оказавшийся канатоходцем по воле случая, не только удерживает собственное равновесие на канате, но и словно устанавливает точку опоры Вселенной:

Оркестр заиграл марш. Я ставил ноги в такт музыке, колебля шест более для своего развлечения, чем по необходимости, так как, повторяю, после первого впечатления внезапности пустоты я оказался вне губительной нормы. Н о р м а л ь н о я должен был оцепенеть, потерять самообладание, зашататься, с отчаянием полететь вниз, не попытавшись, быть может, даже ухватиться за проволоку. Вне нормы я оказался – необъяснимо и, главное, самоуверенно, – стойким, без тени головокружения и тревоги. Я продолжал быть в фокусе напряженных токов, излучаемых огромной толпой; их незримое действие равнялось физическому. Я двигался в совершенно поглощающем мое телесное сознание незримом хоре уверенности, знания того, что я, Марч, двигаюсь и буду двигаться по канату, не падая, до тех пор, пока мне этого хочется[8].

Как зрелище вселенского значения с восхищением описывает выступление балансера Сергей Эйзенштейн:

В нем сходятся люди, чтобы в количестве нескольких тысяч, затаив дыхание, следить за тем, как человек, поставив стул на столько-то стульев, а их на столько-то столов и упершись носком в горлышко бутылки, поставленной на ножке перевернутого верхнего стула, старается сохранить равновесие; как он же ловит баланс, неподвижно стоя с зонтом или быстро скользя по натянутой проволоке[9].

По существу, именно балансер, демонстрируя перед публикой искусство динамического равновесия, всегда являлся доминантной фигурой циркового зрелища, так как его искусство могло демонстрироваться и в виде отдельного номера, и в виде разнообразных вкраплений в номера артистов других жанров. Показательны сцены удержания равновесия в литографиях Андрея Сапожникова, одного из первых в XIX веке русских художников, обратившихся к цирковым сюжетам. В двенадцати литографиях он представил цирковых знаменитостей, среди которых – наездницы Натарова, Лора, Полина Кюзан, Бассен, Камилла Леру, гимнаст Виоль со своим учеником Пачифико Авиньоли, наездники-вольтижеры Луи, Буклей, Шарль Доверн, Ремберт, Шанселет, Вандерберг и Жак Лежар, причем последний изображен в конном номере «Завтрак»: сидя на галопирующей лошади за столом при зажженных свечах, артист, удерживая равновесие, умудряется ловко наливать вино в бокал из бутылки[10].

На динамическом равновесии выстраивались легендарные пантомимические номера комика-балансера Лемана. Искусный эквилибрист, приехавший в начале XIX века в Россию из Франции, разыгрывал на канате целые представления. В 1827 году он выступал в Петербурге со сценкой, во время которой так мастерски прыгал по натянутому тросу на гигантском чучеле петуха, что ни у кого из зрителей не возникало сомнения, что скачет именно петух, а не всадник[11]. Грандиозное шоу разыграл в 1859 году канатоходец Жан-Франсуа Гравеле, взявший себе псевдоним Блонден. Над грохочущим потоком Ниагарского водопада был протянут канат, по которому артист совершил переход сначала в шестьсот шагов без балансира, а затем выбрал в качестве такового одного из согласившихся зрителей. Опираясь на мемуары канатоходца, однако несколько изменив его имя, Куприн описал этот вошедший в историю номер в рассказе «Блондель»:

Цирковой номер Жака Лежара «Завтрак». Альбом литографий Российских императорских театров, составленный Андреем Сапожниковым, 1849 г.

После Блонделя осталась книга его мемуаров, написанная превосходным языком и ставшая теперь большою редкостью. Так, в этой книге Блондель с необыкновенной силой рассказывает о том, как на его вызов вышел из толпы большой, толстый немец, куривший огромную вонючую сигару, как сигару эту Блондель приказал ему немедленно выбросить изо рта и как трудно было Блонделю найти равновесие, держа на спине непривычную тяжесть, и как он с этим справился. Но на самой половине воздушного пути стало еще труднее. Немец «потерял сердце», подвергся ужасу пространства, лежащего внизу, и ревущей воды. Он смертельно испугался и начал ерзать на Блонделе, лишая его эквилибра.

– Держитесь неподвижно, – крикнул ему артист, – или я мгновенно брошу вас к чертовой матери!

И тут настала ужасная минута, когда Блондель почувствовал, что он начинает терять равновесие и готов упасть.

Сколько понадобилось времени, чтобы снова выправить и выпрямить свое точное движение по канату, – неизвестно. Это был вопрос небольшого количества секунд, но в книге его этим героическим усилиям отведена целая небольшая страница, которую нельзя читать без глубокого волнения, заставляющего холодеть сердце[12].

Блонден использовал в качестве балансира не только добровольцев из зрительного зала. На одной из фотографий конца 1850 – начала 1850-х годов. запечатлено, как артист, двигаясь по канату, несет на спине своего собственного менеджера Гарри Колкорда[13].

Динамика равновесия легла в основу биомеханики Всеволода Мейерхольда. Валерий Бебутов в мемуарах о Мейерхольде рассказал о том, как режиссер открыл основной закон сценического движения:

Идя по улице во время гололедицы, он поскользнулся и, падая на левую сторону, вынужден был обе руки и голову отнести на правую сторону (контрапост) и таким образом удержался на ногах. «Я понял, – сказал Мейерхольд, – что естественная природа движения всегда основана на потере равновесия и на восстановлении равновесия». Этот закон движения приобрел виртуозное развитие не только на уроках биомеханики, которые под руководством Мейерхольда проходили наряду с актерами и мастера спорта, но и в развитии мимического плана в пантомиме и этюдах движения[14].

На искусстве динамического равновесия строились ранние эксцентриады Олега Попова на свободной проволоке. Смысл их заключался в том, что артист довольно неловко взбирался на проволоку и начинал двигаться по ней, судорожно хватаясь руками за воздух. Чтобы сохранить равновесие, он цеплялся изогнутой ручкой своей тросточки за собственную шею, подтягивал тросточкой ноги и в конце концов запросто располагался на проволоке отдыхать. В исполнении клоунов динамика равновесия оказывается способна развернуться в целый сюжет циркового зрелища. Потеря точки опоры и выход из равновесия – неотъемлемая часть такого сюжета. Сценкам такого рода Олег Попов учился у Чарли Чаплина[15]. В фильме Чаплина «Цирк» «смешной человечек» Чарли, заменив на манеже канатоходца Рекса, проделывает на канате с помощью страховки невероятные трюки до тех пор, пока из-за внезапно облепивших его обезьянок не лишается страховочного ремня. Пародия, созданная Чаплином, отнюдь не снижает тему, а лишь наглядно подчеркивает основные свойства динамики равновесия. Позже Леонид Енгибаров в репризе «Канатоходец» создаст своего рода ремейк «канатоходца» Чарли, но его герой не натягивает канат под куполом цирка – он просто укладывает его на манеже и двигается по нему, имитируя сложные элементы эквилибра. Балансирование для Енгибарова – воплощение некоего совершенного состояния гармонии между имманентным и трансцендентным, выходящим, если следовать Канту, за пределы эмпирического. Сюжет одного из написанных клоуном эссе («Шар на ладони») – как раз о том, как артист цирка, выполняющий стойку на руке, ощущает, что в его другой, поднятой руке (ср. лат. immanentis, in manus, т. е. буквально: «присущий, находящийся в руках») оказывается весь земной шар.

Кадр из фильма Чарли Чаплина «Цирк», 1928 г.

В литературе XX века мотив удержания циркачом равновесия часто перекликается с мотивом воспоминания, припоминания, памяти как таковой. В начале этого столетия изменяются представления о детерминированности мира, человек начинает болезненно осознавать зыбкость и неустойчивость бытия, понимать, что вся предшествующая история – ничто. Именно память часто противопоставляется хаосу бытия; процесс припоминания, воспоминания уравновешивает мир, возвращает ему утраченную цельность. Владимир Набоков, к примеру, обращается в романе «Пнин» к пассажу о равновесии в тот момент, когда герою важно упорядочить процесс припоминания: «Когда-то, где-то – в Петербурге, в Праге? – один из двух музыкальных клоунов вытянул из-под другого рояльный стул, а тот все играл в сидячей, хоть и лишенной сидения позе, не попортив своей рапсодии. Где же? Цирк Буша в Берлине!»[16] Удерживающий равновесие клоун – сильный зрительный образ, помогающий процессу мнемотехники как героя, так и самого автора. Помимо этого, для Набокова, осмысливающего в иронической форме свой педагогический опыт на страницах «университетского романа», все повествование – попытка найти динамику равновесия между автором и его героем. В конце концов Пнин, на первых порах явно наделенный автобиографическими чертами Набокова, обретает статус самостоятельного «реального» лица, знакомого писателю с детских лет. Между Набоковым и созданным им героем устанавливается, казалось бы, невозможное равновесие. Осколки памяти складываются в цельную форму.

Лейтмотив цирка, доминирующий в книге Юрия Олеши «Ни дня без строчки», также часто появляется тогда, когда рассказчик старается припомнить ускользающие или перепутанные фрагменты из своего детства:

Цирк в детстве произвел на меня колоссальное впечатление. Мне иногда хочется сказать, что желтая арена цирка это и есть дно моей жизни. Именно так – дно жизни, потому что, глядя в прошлое, в глубину, я наиболее отчетливо вижу этот желтый круг с рассыпавшимися по нем фигурками людей и животных в алом бархате, в блестках, в перьях и наиболее отчетливо слышу стреляющий звук бича, о котором мне приятно знать, что он называется шамбарьер, а также крик клоуна: «Здравствуй, Макс!» – и ответ на него: «Здравствуй, Август!»

Вихрь клоуна – бело-малиново-золотой вихрь с неподвижным камнем белой маски среди этого вихря – в любой момент, стоит мне только подумать, взлетает в моей памяти[17].

Сальто-мортале, которое герой не умел делать в детстве, но о котором любит рассказывать как об осуществленном им в действительности факте, – не что иное, как метафора художественного слова, фиксирующего и тем самым уравновешивающего, упорядочивающего круговорот жизни:

Я хорошо учился, был, как определяли взрослые, умным мальчиком, но в те детские – вернее, уже отроческие годы никаких предвестий о том, что я буду писателем, я в себе тогда не слышал. Мне хотелось стать циркачом, и именно прыгуном. Уметь делать сальто-мортале было предметом моих мечтаний. Я пытался научиться этому в гимнастическом зале гимназии, учеником которой я состоял. Однако ничего не получилось, поскольку отсутствовали соответствующие приспособления, которые и не требовались при школьном курсе гимнастики, куда не входила акробатика. Я и не знал, что требуются приспособления, относя этот фантастический прыжок к каким-то таинственным возможностям, заключенным в некоторых людях. Я им завидовал, этим людям. Я их видел в цирке – мальчиков, девочек в белых башмаках, толпу детей, выбегавших из малиновых ворот кулис на арену и чуть не с хохотом проделывавших передо мной то, что я не мог бы проделать даже в самом необыкновенном сновидении.

Я, между прочим, и теперь иногда сообщаю знакомым, что в детстве умел делать сальто-мортале. Мне верят, и я, вообще не любящий врать, рассказываю даже подробности.

Может быть, эта мечта уметь делать сальто-мортале и была во мне первым движением именно художника, первым проявлением того, что мое внимание направлено в сторону вымысла, в сторону создания нового, необычного, в сторону яркости, красоты[18].

* * *

Происхождение и сущность цирковых номеров и жанров тесно связаны с целостным осмыслением процессов движения и изменения, с формированием представлений человека о динамическом равновесии в культуре. Ведь динамическое равновесие – исток не только циркового искусства. Динамическое равновесие между разными компонентами культуры является формой ее существования и развития, толчком к культурным инновацим. Культура, подобно Вселенной, возможно, и возникает в результате «взрыва»[19], но нормально функционировать может только в форме динамического равновесия, определяемого античными мыслителями как «вечное, подвижное равновесие небесного и земного»[20].

Филип Пети идет по канату между башнями-близнецами Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Кадр из документального фильма Джеймса Марша «На канате», 2009 г.

Причем динамика равновесия – не просто мыслительная фигура, если признать, что оптимальная смена культурных парадигм есть смена равновесий[21]. Нарушение равновесия может привести к культурным конфликтам, а в осложненной форме – к катастрофам, войнам и террору. В связи с этим стоит вспомнить знаменательное и символичное событие, произошедшее 7 августа 1974 года в Нью-Йорке. В этот день по натянутому между двумя башнями Всемирного торгового центра канату без всякой страховки осуществил свой легендарный переход эквилибрист Филипп Пети. Если для самого Филиппа Пети смертельный аттракцион[22] стал победой над обыденной реальностью, материализацией долгожданной мечты, которую он лелеял еще во время строительства небоскребов-близнецов, то в документальной ленте Марша «На канате», снятой много лет спустя, в 2009 году, движение по канату показано как символический акт установления эквилибристом динамического равновесия. Потребность создать фильм о канатоходце, совершившем, как писали в свое время, «самое креативное преступление» в мире, по всей вероятности, была связана и с интересом кинорежиссера к культурно-политической проблематике, а также к событию, явившемуся, пожалуй, самым деструктивным актом начала зарождавшегося столетия – 11 сентября 2001 года, – когда башни Всемирного торгового центра были уничтожены террористами. Марш вообще не комментирует это событие на экране, однако весь сюжет, вращающийся вокруг ожидания артистом окончания строительства Всемирного торгового центра и скрупулезной подготовки к будущему номеру, демонстрирует подтекстовую смысловую стратегию режиссера. Еще лишь готовясь к выступлению, молодой канатоходец уже пристально всматривается в гигантские столбы недостроенных башен, между которыми должен быть натянут канат. Незавершенные башни, показанные первоначально в виде руин, воспринимаются как некий архаический тотемный объект (в значении Леви-Брюля)[23], с которым артисту предстоит вступить в магическое взамодействие. Сорокапятиминутное движение эквилибриста по натянутому канату равносильно некоему первичному мистическому единению с тотемным объектом. Приписывая экзистенциальную мощь башням, Пети чувствует себя совершенно защищенным на головокружительной высоте. Законы динамики равновесия, которым следует артист, как будто завершают идеальную целостность уже достроенных небоскребов. Движение кинокамеры, монтаж фотокадров[24] построены так, чтобы подчеркнуть равновесную гармонию архитектурного пространства и человека. Культура, как показывает Марш, может нормально функционировать только в форме динамического равновесия, т. е. такого подвижного состояния системы, при котором, несмотря на перемещения, изменения, инновации, общее соотношение сил или энергии остается постоянным. Человек на канате и искусство эквилибра, эксплицирующее организмическую и механическую форму динамического равновесия, вводят архитектурное сооружение как объект культуры в гармоническое единство с природой. Нарушение же равновесия обернулось несколько лет спустя человеческой трагедией: башни превратились в настоящие руины, и этот подтекст, присутствующий в фильме «за кадром», неизменно всплывает в коллективной памяти кинозрителей. Таким образом, цирк выглядит на экране как своеобразная форма самосознания современной эпохи, когда в нашей жизни необычайно возрастает спрос на моделирование равновесия между социумом и средой обитания, между различными и даже противоположными тенденциями в культуре, разными дискурсивными практиками, между архаичными практиками и новейшими достижениями науки и техники, человеком и другими живыми формами. В качестве модели динамического равновесия цирковое искусство обладает большим интегративным и миротворческим потенциалом – во многом благодаря тому, что в нем неизменно присутствует архаическая нерасчлененность сакрального и эстетического. В цирковом пространстве осуществляется диалог не только в пределах одной культуры, но и между разными, неоднородными и даже противоречивыми культурами. В искусстве цирка в немалой степени заключены механизмы саморегуляции и самосохранения общественной жизни, «секреты» достижения социальной стабильности, социальной гармонии, т. е. динамического равновесия социальных сфер и человека. Жизнь и искусство циркового артиста эксплицируют борьбу с нарушением равновесия[25].

Выступление акробатов на здании Эмпайр-стейт-билдинг. Кадр из кинохроники 1934 г.

Трагедия такого нарушения легла в основу киноленты Петра Чардынина «Молчи, грусть, молчи» – одного из ранних фильмов в истории кинематографа, представивших жизнь цирковых актеров на арене и за кулисами. Эквилибрист Лорио во время исполнения номера на пирамиде, воздвигнутой из стульев, теряет равновесие и падает с большой высоты на манеж. Причина утраты балансировки тела – в утрате гармонии душевного состояния: ревнуя свою ассистентку и возлюбленную Полу к помещику Телепневу, Лорио теряет контроль над своими эмоциями еще до начала представления. Утрата динамики равновесия проходит лейтмотивом через весь фильм, оставляя след на судьбах главных героев. Лорио становится калекой, Пола переходит от одного любовника к другому. Зарницкий совершает преступление за преступлением, сначала украв ожерелье у Полы, затем подделав банковский чек и наконец решившись проникнуть в сейф Телепнева. Телепнев же становится невольным убийцей: услышав, что в его кабинете сработала сигнализация, он устремляется в темную комнату и, не разглядев лица вора, убивает Зарницкого выстрелом из пистолета. Ассоциации, возникающие вокруг фильма, выходят далеко за пределы интереса режиссера к личной трагедии, приключившейся в жизни цирковых артистов. Речь идет, по существу, о том, что жизнь артиста – это непрерывное преодоление неподвижности, равной распаду целостности. Артисты должны являть собой координирующие друг с другом монады, о которых писал Лейбниц, рассуждая в «Монадологии» о «предустановленной гармонии». В определенном смысле динамика равновесия противостоит энтропии. Поэтому репрезентация больного, лежащего или просто усталого акробата воспринимается как явление аномальное, еще более аномальное, чем внезапная гибель. Таким образом, фильм Чардынина рассказывает не только и не столько об искалеченных судьбах циркачей, сколько о трагедии неподвижности, одним из образных воплощений которой становится в фильме и оставившая арену цирка артистка Пола.

Мотив утраты равновесия лег и в основу повести Дмитрия Григоровича «Гуттаперчевый мальчик». Гибель артиста Пети на арене цирка – это «смертельный номер» с трагическим финалом:

Теперь предстояла самая трудная штука: следовало сначала лечь на спину, уладиться на перекладине таким образом, чтобы привести ноги в равновесие с головою и потом вдруг неожиданно сползти на спине назад и повиснуть в воздухе, придерживаясь только на подколенках. Все шло, однако ж, благополучно. Шест, правда, сильно колебался, но гуттаперчевый мальчик был уже на половине дороги; он заметно перегибался все ниже и ниже и начинал скользить на спине.

– Довольно! Довольно! Не надо! – настойчиво прокричало несколько голосов.

Мальчик продолжал скользить на спине и тихо-тихо спускался вниз головою…

Внезапно что-то сверкнуло и завертелось, сверкая в воздухе; в ту же секунду послышался глухой звук чего-то упавшего на арену[26].

Александр Куприн в рассказе «Allez!» поднимает тему неизбежности гибели циркового артиста, показывая, что ежедневная игра циркача со смертью в конце концов также может закончиться актом отказа от равновесия, добровольного принятия неподвижности:

Пальцы Норы похолодели, и сердце перестало биться от минутного ужаса… Тогда, закрыв глаза и глубоко переведя дыхание, она подняла руки над головой и, поборов привычным усилием свою слабость, крикнула, точно в цирке:

– Allez!..[27]

Для Владислава Ходасевича, посвятившего акробату одноименное стихотворение, теряющий равновесие герой являет собой трагическую автохарактеристику поэта:

От крыши до крыши протянут канат. Легко и спокойно идет акробат. В руках его – палка, он весь  – как весы, А зрители снизу задрали носы. Толкаются, шепчут: («Сейчас упадет!») – И каждый чего-то взволнованно ждет. Направо – старушка глядит из окна, Налево – гуляка с бокалом вина. Но небо прозрачно, и прочен канат. Легко и спокойно идет акробат. А если, сорвавшись, фигляр упадет И, охнув, закрестится лживый народ, – Поэт, проходи с безучастным лицом: Ты сам не таким ли живешь ремеслом?[28]

Представление – это аллегорический эквивалент поэтического творчества, которое может оборваться подобно тому, как может в любую секунду упасть оступившийся акробат.

Глава 1. Ludi Circenses

1.1. Цирк – культура на колесах

В «Трактате о номадологии» Жиль Делез и Феликс Гваттари, задавшись целью отыскать сообщество, противостоящее государственности, находят таковое в племенах кочевников[29]. Государство, принуждающее человека к оседлости, представляет собой, согласно Делезу и Гваттари, главное зло для свободной личности. Чтобы высвободиться от сковывающего порядка государственности, кочевники противопоставляют ему свое неповиновение, именуемое философами «машиной войны». Делез и Гваттари иллюстрируют различие между «военной машиной» и механизмом государства с помощью игры в шахматы и игры го. Шахматные фигуры обладают неизменными свойствами: слон в игре всегда остается слоном, а конь – конем. Фишки го, напротив, выступая в качестве анонимного собирательного лица, оказываются элементами коллективной машины. Характеристика номоса, которую дают Делез и Гваттари, очень сходна с сущностью циркового искусства, в пространстве которого не только сам цирк, но и тело артиста принадлежат негосударственному миру.

Жизнь на колесах, лишенная постоянного фиксированного места проживания, заставляет цирковых артистов неустанно территориализировать и детерриториализировать чужое пространство. Будучи по природе кочевниками, циркачи всегда присваивают себе ту территорию, на которой собираются давать представления. Они словно раскалывают пространство, проводят границу, по одну сторону которой локализуются сами, а по другую – оставляют территорию полиса. Культура на колесах – это способ присвоения и обживания цирковым номосом чужого пространства, превращения его в свой дом, формирования в любом месте собственной семиотической вселенной, т. е. в широком смысле – трансгрессия пространственных, этнических, национальных, социальных, смысловых границ, осуществляемая за счет непрерывного движения циркового каравана по горизонтали. Так, на картине Сальвадора Дали «Цирк» пестрый мир цирка поглощает окружающий мир. Становится трудно отличить артистов от пришедших посмотреть представление зрителей. При этом присваиваемым пространством может являться не только земная, но и водная территория. Известно, что пионеры американского цирка Джон Робинсон и Док Сполдинг[30] открыли в 1852 году в Цинциннати плавучий цирк на две тысячи четыреста мест. Внутри цирка, возведенного на гигантской барже, располагался манеж, с двух сторон которого во всю длину были установлены трибуны для зрителей. Баржу с цирком тянул на буксире колесный пароход «Норт Ривер», умещавший на своем борту не только здание цирка, напоминавшее четырехэтажный деревянный дом, но еще и конюшни, гримерные и разного рода другие подсобные цирковые помещения[31]. Характерно, что пароход, возивший по Миссисипи и Огайо цирк, был колесным. Таким образом, цирк Робинсона и Сполдинга, кочуя по водному пространству, продолжал сохранять символическую связь с одним из важнейших атрибутов циркового номадизма – колесом.

Кадр из фильма Тода Броунинга «Уродцы», 1932 г.

Повседневная жизнь артистов сливается с цирковой, что и порождает феномен культуры на колесах[32]. Остановки в пути не статичны, так как подготовка к представлениям или сами представления – это всего лишь один из инвариантов кочевого образа жизни артистов. Вагончики, повозки и даже автобусы, на которых они передвигаются по свету, превращаются во время остановок или в период представлений в их временные жилища[33]. Игровое пространство передвижного цирка собирается, складывается почти на глазах у будущих зрителей, как детский игрушечный домик, из частей таких же мобильных, как и он сам. Это свойство цирка продемонстрировал Александр Колдер в своем инженерном шоу «Цирк из чемодана»: кинетические фигурки миниатюрного шапито, сделанные из мусора, проволоки и металлических пластинок, а также разные цирковые мини-атрибуты извлекались режиссером в начале представления из двух сундуков непосредственно перед зрителями. Принцип цирковой мобильности был использован Александром Тышлером в оформлении пьесы Александра Германо «Жизнь на колесах», поставленной для Московского цыганского театра «Ромэн» в 1931 году. В этой пьесе «кибитки с пологами стояли как маленькие сцены на сцене. Они съезжались и разъезжались, раскрывались и закрывались и исчезали за пестрым тряпичным занавесом»[34].

Цирковой шатер – одно из самых архаичных архитектурных сооружений, родственных юрте, яранге, типи индейца или палатке бедуинов. В нем, как и в этих тентовых сооружениях, целесообразна каждая деталь. При этом легкая брезентовая ткань цирка, ее проницаемость и уязвимость перед природными катаклизмами, передают присущее артистам ощущение прозрачности, бренности всех материальных ценностей, порождаемых цивилизацией. Подобное чувство возникает и при взгляде на юрту, ярангу или типи. Колышки, которые вбиваются в землю для того, чтобы установить цирковой шатер, а также стойки-мачты, на которые натягивается брезентовый полог, являются знаками-метками присвоения и обживания чужой территории. И даже когда цирк уже разобран, от него остается метафизический след, хранящий память о проходивших на этом месте представлениях. В фильме Чарли Чаплина «Цирк» след от уехавшего цирка настолько отчетлив, что обретает сходство с магическим кругом. Этот след оказывается в финале фильма геометрическим и символическим образом мифологической, иррациональной, с точки зрения современного обыденного сознания, вселенной, мифологическим пространством, отмеченным соприсутствием божества. Чтобы отследить маршруты уехавшего цирка, необходимо лично включиться в процесс бесконечного (пусть даже созерцательного) движения[35].

Кадр из фильма Чарли Чаплина «Цирк», 1928 г.

Франц Рисс. «Скоморохи в деревне», 1857 г.

Жизнь на колесах не знает центра и по сути своей является жизнью в открытом, «гладком» пространстве, не расчерченном границами и дорогами. Ритм этой жизни созвучен мировому ритму Вселенной. И лишь цирковой шатер или просто открытая цирковая площадка исполняют роль внутреннего координационного центра, необходимого артистам для ориентации в истории и современности, а также для продвижения к будущему. Во время представления пространство и время сливаются под куполом шатра или в кругу площадки, а само представление превращается в сакральное действо. Однако этот центр никогда не остается на одном месте: он подвижен, увозим с собой. Даже стационарные цирки – это всего лишь временное пристанище постоянно гастролирующих циркачей. «Мы – кочевники и люди неуловимые, нас ловят, но безуспешно»[36], – заметил в одном из своих интервью Олег Попов. В другом интервью артист добавил: «Чем больше гастролируешь, тем дольше живешь» – и привел цирковую притчу: «Пришла смерть за артистом цирка, стучит в дверь. А соседи отвечают: “Нет его, на гастроли уехал”. – “Ладно, – говорит смерть, – тогда заберу другого”. Проходит год, опять стучится смерть с косой к циркачу. И опять: “Нет его, на гастролях”, – отвечают соседи. Так и ушла ни с чем»[37].

В фильме Феллини «Дорога» цирковой силач Дзампано, бродя по свету, присваивает не только пространство, но и то, что находится в сфере его границ. Так, в поисках партнера для своих выступлений он покупает у крестьянки ее дочь Джельсомину, включая ее в цирковую программу и, сверх того, в ритм всей своей бродячей жизни. По сути, здесь представлен символический акт захвата земледельца в номадический плен: девушка из крестьянской семьи отныне принадлежит циркачу-номаду. Цирковая жизнь на колесах, показанная в этом фильме, ощущается не как перемещение, направленное из одной точки в другую, а как бесконечное движение по всему миру, лишенное конечного пункта назначения, пронизанное случайностями. Гладкое пространство бескрайних ландшафтов изоморфно здесь безграничным степям номадического мира. Как и номады, Дзампано черпает в степи витальные силы, он оставляет в ней свои следы, а при встрече с такими же, как он, бродячими артистами ведет себя как настоящий степной обитатель, способный на убийство своего врага (им оказывается циркач Матто). Примечательно, что и в рассказе Владимира Набокова «Весна в Фиальте» цирковой фургон, проходящий в качестве лейтмотива по страницам всего произведения, в финале оказывается причиной гибели автомобиля, то есть объекта цивилизации. Героиня рассказа Нина гибнет в автокатастрофе. Ее автомобиль «потерпел за Фиальтой крушение, влетев на полном ходу в фургон бродячего цирка». Уже в первых фрагментах рассказа «объявление заезжего цирка, с углом, слизанным со стены» является герою в виде символического знамения и проходит лейтмотивом как «знак судьбы» через все произведение[38].

«Дорога» Феллини – это не путь, а трасса в делезовском смысле, поэтому с нее невозможно свернуть. Понятно, почему, покинув Дзампано, а вместе с ним и цирковую жизнь, девушка в конце концов умирает. В одной из сцен Дзампано играет на трубе, напоминая один из иконографических образов возвещающего о Страшном суде архангела Михаила (Михаил был змееборцем: змея изображена на левой руке Дзампано. На правой его руке – татуировка со скрещенными шпагами, своего рода аллюзия на копье архангела Михаила. Эти изображения видны в сцене, где Дзампано выступает с номером освобождения от цепей). Образ клоуна с трубой завершает и фильм Феллини «Клоуны». Артист играет на трубе, призывая к себе душу умершего товарища – клоуна Фру-Фру. Иными словами, циркач, как и кочевник, не должен и не может никуда бежать. Не случайно героиня фильма Джима О‘Коннолли «Берсерк» Энжела Риверс не может простить своей матери, владелице бродячего цирка Монике Риверс, того, что та, желая дать дочери прекрасное образование, отдала ее в школу-интернат. Для Энжелы не существует жизни вне цирка, поэтому девушка делает все, чтобы вернуться. Однако долгий разрыв с цирковой жизнью совершенно меняет ее характер: ангелоподобное существо превращается в серийного убийцу цирковых артистов. Трагически заканчивается разрыв с цирком-шапито для рыжего и белого клоунов – Туфа и Бабёфа – из рассказа Константина Арбенина «Два клоуна»: покинув бродячий цирк и осев в городе, друзья утрачивают творческие цели и в конце концов кончают жизнь самоубийством[39].

Интересно, что группа «Белый орел», транспонировавшая в клип «Моя любовь воздушный шар» многие цирковые картины Пабло Пикассо («Девочка на шаре», «Арлекин», «Арлекин в кабачке “Проворный кролик”», «Бродячие комедианты», «Семья акробатов с обезьяной» и др.), разворачивает сюжеты этих картин таким образом, что повесть о жизни бродячих артистов осмысляется как общечеловеческая история. Музыкант в образе «старого гитариста» – сам художник, внедрившийся в экранизацию своих картин, которые, складываясь, собираясь в сюжет, оказываются трансисторичными по своей сути, так как репрезентируемые в них принципы бытия действительны и актуальны для любых времен. Эрнст Блох, считавший принцип утопии конституирующим принципом человеческой социальности, в трактате «Принцип надежды» представил цирк тем топосом, где человек освобождается от ощущения неполноты мира и максимально приближается к реализации духа утопии. По Блоху, «еще-не-бытие» (noch-nicht-sein) никогда не сможет трансформироваться в «бытие» (sein). Зазор, образуемый между ними, – это территория надежды, характеризуемая в философских построениях Блоха как несуществующее место, утопия и одновременно как родина, т. е. место, связанное с детскими мечтами и воспоминаниями. Таким местом, в представлении Блоха, является цирк, поскольку именно он являет собой пример искусства, лишенного амбивалентности кажимости и наделенного свойством незавершенности реального бытия как приближения к лучшей жизни. Но именно потому, что цирк – это не «отчужденное» от земли пространство, а место, которое существует. Он далек от идеального и, следовательно, деструктивного состояния завершенности. В нем заключен принцип надежды, пронизывающий, с точки зрения Блоха, всю человеческую жизнь. Именно этим принципом надежды руководствуется бродящий по дорогам циркач. Мир цирка – культура в движении. Следовательно, в нем оказывается возможным диалог различных культурных традиций, смешение разных языков. В труппах многих современных цирков (к примеру, цирков «Чимелонг» и «Кроне») вместе работают артисты из Америки, Африки, России, Казахстана и Китая. И в том, что один из австралийских цирков назван «Московский цирк», нет ничего пародоксального: каждый современный цирк многонационален и полифоничен[40]. В процессе незавершенного движения цирк реализует утопический сверхпроект, в основе которого – стремление к преобразованию мира. Подобно номадам, он срастается не только с пространством, но и с атрибутами всего своего циркового мира. Не случайно циркач без грима и костюма выглядит драматично и даже трагично. Драматичен во время представлений образ стареющего и теряющего способность смешить публику клоуна Кальверо в фильме Чаплина «Огни рампы». Его лицо, лишенное грима в финале фильма, становится похожим на античную трагическую маску, с каждой секундой все более и более отделяющую и отдаляющую артиста от его окружения и предвещающую неизбежность трагедийной развязки[41].

Скульптура Арсена Аветисяна «Цирк приехал», 2001 г. Цирк на Фонтанке. Фотография из личного архива автора, 2012 г.

С другой стороны, цирковой номадизм предполагает принципиальную пластичность и изменчивость субъекта и его ролевых функций: циркач воспринимается в культуре не только как артист, но и как образ живой, вечно трансформирующейся, перекодирующейся структуры, знак потенциального кода, обеспечивающего постоянные метаморфозы человека и окружающего его мира. Павел Флоренский в письме, отправленном в 1930-е годы из дальневосточной ссылки, посвятил цирку небольшой, но весьма примечательный пассаж:

Дорогая Тика, в этом письме хочу рассказать тебе об особом цирке, который устраивают в Швеции. Цирк этот называется «Человек-Цирк». Он устраивается в сравнительно небольшом здании, примерно на 80 человек зрителей. Здание оборудовано как настоящий цирк: места для зрителей, ложи, место для оркестра, арена и даже губернаторская ложа. У входа в цирк – касса. Входишь, садишься на свое место. Над углублением, где оркестр, виднеются верхушки инструментов – трубы и пр. Звонок. Начинается музыка. Верхушки инструментов колышутся, временами мелькает палочка дирижера. Но играет – только одна труба: в оркестре только один человек, он – музыкант, он же клоун, он же наездник, он же фокусник, он же – и директор цирка. По окончании музыки выбегает на арену небольшая лошадка с всадником. Лошадь эта – из папье-маше, через брюхо и спину ее просовывается наездник, ноги его прикрываются попоной. Он бегает по арене со своею лошадью и проделывает всевозможные упражнения. Затем лошадь убегает с арены и почти немедленно выходит клоун – тот же человек, но в другой одежде. Он показывает разные клоунские проделки. Затем выходит фокусник и т. д. Так проводится вся программа единственным действующим лицом, которое непрестанно меняет одежду, вероятно, парик и вообще свой вид. По завершении представления в губернаторской ложе появляется «губернатор» – в военной форме, с эполетами. Он аплодирует и бросает на арену букет цветов. Губернатор этот – все то же Действующее лицо всего представления, и букет цветов – его последний выход[42].

В приведенном выше пассаже Флоренского хорошо показано, как артист, не обладая закрепленным амплуа, выступает в роли собирательного лица: музыкант становится клоуном, затем наездником, фокусником, директором цирка, лошадью и наконец губернатором. В этом смысле цирковой артист подобен фишке игры го, поскольку всегда готов к ситуативным переменам и к импровизации. Циркач существует до тех пор, пока находится в движении, осуществляемом не только синтагматически, вместе с передвигающимся во внешнем мире цирком, но и парадигматически, т. е. на открытой цирковой площадке или на манеже под куполом цирка. Во время представления артист может менять маски/образы тела, при этом не обязательно обращаясь к гриму, реквизиту и костюмам. Так, в репризе «Калейдоскоп» Леонид Енгибаров, лишенный всех цирковых атрибутов, по ходу действия демонстрировал мгновенные превращения в гитариста, хоккейного вратаря, в нападающего и, наконец, в пожилого человека. Множественность репрезентаций телесности в случае Енгибарова или в пассаже о цирке Флоренского, в свою очередь, оказывается способом сопротивления иерархии как таковой, противопоставления силе властных структур, поскольку государство всегда ощущается цирковым артистом как институт духовного и физического подчинения и подавления и, таким образом, как вселенское зло. Разыгрывая синтетическое представление, циркач дополнительно акцентирует момент неподчиненности циркового искусства никаким иерархиям, его независимости ни от какой власти, кроме власти художественных образов (аплодирующий циркачу представитель власти у Флоренского – знак победы артиста над аппаратом государства.) Цирковой артист сам по себе обладает способностью быть эквивалентным цирку как таковому и окружающему его миру, становясь таким образом в оппозицию государственной власти. Подвижное и свободное, преодолевающее свои собственные пределы, его тело в конце концов также является «машиной войны», символически разрушающей узаконенное государственностью очерчивание сферы человеческих границ.

Кадр из фильма Алексея Баталова «Три толстяка», 1966 г.

Этот факт хорошо обыгрывается в романе Юрия Олеши «Три толстяка»: только благодаря цирковому гимнасту Тибулу и его юной ассистентке Суок становится возможной победа над господством трио-правительства. В экранизации романа, осуществленной Алексеем Баталовым, гимнаст Тибул уже в начале фильма вооружен обручем, увешанным огнестрельным оружием. Позже он показан уже с оружием в руках. В связи с этим уместно вспомнить приведенный Юрием Боревым в «Эстетике» пример разрушающего противостояния цирковых артистов официальной власти:

Марко Поло, венецианский путешественник XIII в., рассказывал, как владыка Китая Кублай изгнал фокусников и акробатов из своей страны. Их было так много, и они так хорошо владели своим оружием, что, перейдя через многие горы и пустыни, завоевали дальние страны[43].

На самом деле в упоминаемой Боревым «Книге о разнообразии мира» Марко Поло приводится легенда о том, как некий великий хан, при дворе которого было огромное множество фокусников и плясунов, решил покорить китайское царство Мян, характеризуемое Марко Поло как «величественное». Хан приказал артистам сформировать войско, дав им в помощь начальника и провожатых, – и они захватили царство. Это завоевание, которое, скорее всего, является не фактом истории, а исторической легендой, тем не менее служит наглядным примером того, как полис оказывается бессильным против номоса. С одной стороны, хан, представитель государственности, вынужден просить штукарей о помощи, потому что их витальная сила – в слитности с природой, в единстве с космосом; с другой стороны, целое государство терпит поражение в схватке с цирковыми артистами, поскольку, руководствуясь исключительно принципами стратегического расчета, оно в результате этого становится беспомощным перед номадической, эксцентрической непредсказуемостью циркачей[44].

Изображение противостояния номоса и полиса достигает апогея в киноленте Алекса де ла Иглесиа «Печальная баллада для трубы», действие которой разворачивается в эпоху гражданской войны в Испании. Рыжий клоун, насильно взятый в самом разгаре циркового представления в ряды народного ополчения, во время боя обретает сверхсилу и в одиночку вступает в сражение против солдат Национальной гвардии. В сцене расстрела ополченцев один из циркачей восклицает «Да здравствует цирк!», тем самым противопоставляя его государственной институции, в войну против которой он был стихийно втянут. В 1970-е годы, в эпоху правления Франко, сын Рыжего клоуна, Хавьер, становится Белым клоуном в бродячем цирке. Влюбившись в акробатку, он развязывает против своего соперника войну, которая со временем обретает гигантские формы. При этом ни он, ни его противник во время этой кровавой войны не снимают с себя шутовских костюмов; маски же заменяют их собственные изуродованные лица[45].

Кадр из фильма Алекса де ла Иглесиа «Печальная баллада для трубы», 2010 г.

Интересно, что именно как набег кочевников на город описал Петр Шаликов в своих «Путешествиях» появление цирковых артистов на ярмарке Ровно:

Гуляя по рядам, увидите вдруг чрезвычайное волнение в народе, услышите топот лошадей, пронзительный бой барабанов, и явится глазам вашим взвод амазонок, как можно разрумяненных, как можно распещренных; вместо стрел и копий летят из рук их во все стороны афиши, которые говорят: в семь часов вечера будут пантомимы, игры гимнастические и балансеры[46].

В одном из рассказов Тэффи выступление заезжего факира «с прокалыванием языка» и «выворачиванием глаз из орбит» обратило в бегство всех зрителей маленького губернского театра[47], а лилипуты из бродячего цирка Саши Черного (стихотворение «Цирк») издают «адский крик» и характеризуются как «семейство мальчиков вынь-глаз». В уже упоминавшемся фильме Федерико Феллини «Клоуны» появление циркачей в городе Римини пугает маленького мальчика: гомон, который исходит от клоунов, напоминает шум, производимый при набеге номадов на оседлые поселения. Интересно, что в фильме «Номады» Джона Мактирнана эксцентричность кочевников, предстающих в образе свирепых хиппи-панков, обладает сходством с эксцентричностью клоунов Феллини[48]. Герои фильма так же в ужасе бегут от натиска явившихся из прошлого номадов, как сбегает с представления клоунов плачущий ребенок. Эксцентричность в чистом виде обретает в обеих кинолентах монструозные формы. Монструозным предстает бродячий «цирк уродов» и в фильме режиссера Пола Вайца «Безумный цирк – ассистент вампира» (в российском кинопрокате эта лента вышла под названием «История одного вампира»). Все артисты бродячего цирка – вампиры. Хотя они и вызывают поначалу страх у главного героя Даррена Шена, однако юноша добровольно становится членом их сообщества в целях обретения безграничной свободы и бессмертия. Фильм Вайца – история о том, как юноша бросает вызов полису. Все сцены, рисующие жизнь Даррена и его лучшего друга Стива в школе и дома, сделаны как пародия на социальность. Когда вампир Лартен Крипсли приводит Даррена на территорию бродячего цирка, идущий под светящейся аркой юноша словно переносится из мира полиса в мир номоса, который предстает перед его взором как волшебная страна.

Кадр из фильма Пола Вайца «Безумный цирк – ассистент вампира», 2009 г.

* * *

Другими словами, цирковая жизнь на колесах и есть само бытие, противопоставленное «ничто» полиса. Вытесняя мифологему театра, цирк все ощутимее становится мифологемой и аллегорическим эквивалентом нашей современности. Будучи по своей природе номадическим, т. е. в основе своей незакрепленным и не подлежащим закреплению культурным феноменом, цирк в ситуации «взрыва» визуальности и медиальности, охватившей современную культуру[49], начинает ассоциироваться с универсальной семиомедиасферой, в пространстве которой присутствует попытка найти некую абсолютную модель динамического равновесия между «семиосферой» (Ю. М. Лотман) и медиасферой, т. е. между знаковыми системами и материальными носителями знаков (письмом и книгой, кинематографом и компьютерной технологией), между устно-зрелищной и письменной культурой, между вербальным и визуальным. Не случайно цирк начинает характеризоваться как «универсальная зрелищная форма» искусства, «вариации которой можно обнаружить как в традиционных, так и в новых (технических) зрелищах[50].

«Цирк». Проект галереи Полины Лобачевской «Цирк» (2011–2012 гг., Москва). Музыка: Ираида Юсупова / При поддержке Фонда AVC Charity Foundation / Дизайнер проекта Геннадий Синев / Координатор проекта Наталья Волкова. На фотографии: авторы А. Политов и М. Белова у своей кинетической инсталляции «Акробат» (третий на снимке – Герман Виноградов).

Следовательно, цирк – трансмедиальное искусство, предполагающее ситуацию постоянного перехода, перевода из одной знаковой системы в другую, способность репрезентации разных медиа. В противоположность замкнутости синтеза, трансмедиасфера цирка благодаря своей номадической сущности открыта вовне и предполагает постоянное переключение, перемещение равновесия с одного объекта на другой. Под трансмедиасферой я имею в виду не репрезентацию одного медиума посредством другого[51], а наличие в ней самой переключателей, отсылающих к разным сферам культуры – искусству, истории, политике и др. Мне представляется, что именно в цирковом искусстве присутствует попытка найти некую универсальную модель межмедиального и одновременно межсемиотического равновесия между литературой и зрелищем, между вербальным и визуальным. Кстати, еще в 1920-е годы, сопоставляя искусство цирка и кинематограф, Лев Кулешов постулировал родственную близость обоих искусств именно в силу их номадической основы:

Цирковой актер не ограничен местом работы. Он кочует по всему миру. Кинематографическая лента также демонстрируется по всему миру, и возможность такой широкой работы получается от того, что отдельные «номера» есть показатели точнейшего расчета и сложнейшей работы человека над собой[52].

Номадическая vs. трансмедиальная сущность цирка хорошо показана в фильме Александра Клуге «Артисты цирка под куполом: беспомощны», главная героиня которого – Лени Пайкерт, воздушная гимнастка, ставшая директором цирка, – мечтает о реформированной программе. Однако в финале она неожиданно порывает с цирком, начинает изучать теорию массмедиа и вместе с другими артистами переходит работать на телевидение. Лени легко справляется как с теорией, так и практикой, поскольку механика СМИ («световые эффекты», «зрительный опыт», «акустическое восприятие»), с которой она знакомится, по сути, воспроизводит цирковую, а сам цирк трактуется ею как важное информационное пространство. Разрыв с цирком, таким образом, оказывается для героев мнимым[53].

На то, что цирковое искусство в силу заложенной в его основе динамики равновесия обладает свойством трансмедиальности, в свое время обратил внимание Юрий Олеша:

Цирк учел силу воздействия на человека всяких зрелищ, в которых нарушаются наши обычные представления об отношениях человека и пространства. Большинство цирковых номеров построено на игре с равновесием: канатоходцы, перш, жонглеры.

Что же получается?

Цирк волшебным языком говорит о науке! Углы падения, равные углам отражения, центры тяжести, точки приложения сил – мы все зто узнаем в разноцветных движениях цирка.

Это очаровательно[54].

Теодор Адорно усматривал в цирковом искусстве экспликацию первообразов или дохудожественных образов искусства:

Формы так называемого низкого искусства, как, например, цирковое представление, в конце которого все слоны встают на задние ноги, а на хоботе у каждого неподвижно стоит балерина в грациозной позе, – все это представляет собой бессознательные, создаваемые без обдуманного намерения, изначальные образы того, что история философии расшифровывает в искусстве, из форм которого, отвергнутых с отвращением, можно столько выведать о его сокрытой тайне, о том, относительно чего вводит в заблуждение уровень, на который искусство возводит свою уже отвердевшую форму[55].

Номера циркового представления ассоциируются Адорно, в духе Карла Юнга, с элементами коллективного бессознательного. Соответственно, сам цирк – предикат вечности. В нем актуализуется информация, присущая целым поколениям. Можно утверждать, что цирковые представления сопоставимы с информационным пространством, образуемым интернетом. И наоборот, современная всемирная паутина интернета напоминает пространство цирка, образующее во время представления особого рода «гиперпространство», параллельную вселенную, где законы притяжения оказываются бессильными, а скорость света и случаи трансгрессии – возможными. Не случайно одна из мощных компьютерных программ для чтения и печати документов названа Acrobat – гибкость, с которой программа способна интегрироваться в текстовые, графические, звуковые и видеофайлы, сходна с гибкостью и подвижностью артиста-акробата во время его выступлений в самых разнообразных жанрах. Рисунок на логотипе программы символически воспроизводит траекторию движения акробата. Пластика акробатов, в свою очередь, напоминает о бесконечной взаимопревращаемости элементов космического целого.

Джованни Доменико Тьеполо. «Будка акробатов». Роспись виллы в Дзианиго, 1791–1793.

Динамика равновесия и текучий опыт кочевничества, заложенные в самой природе цирка, позволяют сосуществовать в данном искусстве элементам массовой и высокой, профанной и сакральной, общечеловеческой и национальной культур, вырабатывать «охранно-восстановительный потенциал», с одной стороны, консервирующий культурные ценности архаической эпохи, а с другой стороны, их реставрирующий[56]. Данное понимание выводит цирк за рамки искусства и позволяет рассматривать его как культурный феномен номадического типа, затрагивающий и художественные, и внехудожественные области.

1.2. *Vertmen: мифологические корни цирка

В повести Александра Бартэна есть глава «Фреска древнего храма», в которой рассказчик, собирающий материал для своей книги о цирковой жизни, попадает в Киев и отправляется осматривать Софийский собор. Там он видит фрески лестничной башни XI века, изображающие скоморошьи представления; особенно его завораживает фреска с древнерусским акробатом, держащим шест, по которому взбирается его партнер:

…потускнев за века, она сохраняла четкость рисунка. Скоморох, изображенный на ней, балансирует шест, а товарищ его, второй скоморох, взбирается к вершине шеста. «Ни дня без цирка, – подумал я. – Даже здесь, в стенах древнего храма!»[57]

На следующий день, придя в цирк, рассказчик описывает увиденное руководителю группы эквилибристов Виктору Французову. Реакция артиста производит на него еще более сильное впечатление, чем сама фреска. Французов интересуется, какой перш балансирует скоморох – поясной или плечевой, и восхищается мастерством древнерусского циркача так, словно тот – его современник, «будто ничто не отделяло сегодняшнего артиста от давних-предавних скоморохов, будто отделенные друг от друга веками, они все равно оставались товарищами»[58]. Выступая на манеже, Французов, по сути, продолжает выступление скомороха с древнерусской фрески, совершенствуя его мастерство тем, что удерживает равновесие, лишившись опоры:

Отфиксировав на лбу высокий перш, Виктор Французов подает знак партнеру, и тот взбирается на высшую точку перша. Затем, продолжая балансировать перш с находящимся на нем партнером, Французов направляется к лестнице в середине манежа, берется за перекладины, подымается… Внимание! Не упустите дальнейшего! Из-под купола свисают кольца, и они прикреплены к вершине лестницы. В тот момент, когда, достигнув вершины, Французов берется за кольца, – сбрасывается специальный механизм, лестница отходит, но в том-то и вся феноменальная рекордность трюка: лишившись опоры, оставшись висеть на кольцах, артист все с той же бузупречностью продолжает балансировать на лбу перш с партнером[59].

Иначе говоря, этот артист, преодолевая исторический разрыв, вступает в диалог со своим предшественником. Перш, который удерживает древний акробат, – это образ мировой оси (axis mundi), не только соединяющей Небо с Землей, не только обозначающей положение человека между Богом и миром, но и образующей динамическое равновесие между современной и древнерусской культурами и шире – между современной и архаической. Любующийся своим древним предшественником артист из повести Бартэна отчетливо осознает, что архаичный и современный цирки не противостоят друг другу[60], а находятся в динамике историко-культурного равновесия.

Фреска с акробатами, о которой идет речь у Бартэна, тематически перекликается с другими фресками Киево-Софийского собора на игровую, цирковую тему, а именно с композицией «Скоморохи», где музыканты играют на струнных, ударных и духовых инструментах, и с композицией «Ипподром». На фреске, изображающей конные ристания, показано цирковое здание, в ложах которого восседают византийский император Константин VII Багрянородный и княгиня Ольга (скорее всего, но есть и иные версии). Кроме них, мы видим свиту и прочих зрителей. По всей вероятности, ипподромное представление происходит в Константинополе[61]. Известно, что в честь княгини Ольги, приезжавшей в Константинополь с официальными визитами дружбы, византийский император устраивал на ипподроме театральные и цирковые зрелища. Существует и другое предположение: так, согласно гипотезе Всеволода Всеволодского-Гернгросса, и в древнерусском Киеве также мог иметь место придворный стационарный ипподром[62]. По мнению исследователя, изображения циркового представления на таком возможном ипподроме как раз и были найдены на фресках южной лестничной башни Киево-Софийского собора. Возможно, если следовать версии Всеволодского-Гернгросса, ипподром в Киеве был выстроен как раз по образцу константинопольского циркового ипподрома; и это мнение поддерживает историк цирка Юрий Дмитриев, указывая, что Киевская Русь могла заимствовать зрелищные амфитеатры из Византии[63].

Возможно, подобного рода цирковой ипподром был в древнерусском Корчеве – в качестве античного наследия с той поры, когда на месте Корчева располагался Пантикапей[64]. Византийские труппы артистов также нередко приезжали в древнерусскую столицу с цирковыми программами.

Цирковой ипподром – это символическое изображение космического центра, т. е. места творения, в котором также зарождаются механизмы саморегуляции и самосохранения жизни, «секреты» достижения стабильности и гармонии, т. е. динамического равновесия разных сфер жизни и самого человека[65]. Весьма характерно, что изображения зрителей, обрамленных «рамками» лож, образуют композиционное, ритмическое и цветовое единство, сопоставимое с композицией византийских алтарных преград или появившихся позднее иконостасов. Если в иконах всегда присутствует семантика «припоминания», «напоминания о ‹…› первообразе»[66], то и об изображенном на цирковой фреске можно говорить как о мифологическом прообразе прошлого.

В эпоху христианства выступления акробатов нередко наполнялись христианской символикой. Канатоходцы, выступавшие в дни празднеств и торжеств, например по случаю прибытия королевской особы, давали представления на городских площадях, выступая на канатах, как правило, протянутых от колоколен церквей к одному из домов. Артист на канате символизировал посланника Бога, ангела, приветствовавшего государя и «разыгрывавшего перед горожанами библейский сюжет, наглядно иллюстрировавший божественное благословение земного государя и богоданность его власти»[67]. Этот факт зафиксирован в «Молении» Даниила Заточника (по публикации Н. Н. Зарубина), а именно в той его части, где подробно описаны цирковые игрища на ипподроме:

Яко орел, ин, воспад на отояр, бегает чрез потрумие, отчаявся живота; а иный летает с церкви, или с высокие полаты, паволочиты крилы имея; а ин наг течет во огнь, оказающе крест сердец своих царем своим; а ин, прорезав лысты, обнажив кости голеней своих, кажет цареви своему, являет ему храбрость свою; а иный, скочив, метает ся в море со брега высока со отцем своим; отче, накрив о фареви, ударяет по бедрам, глаголет сице: ту фенадрус! за честь и милость короля нашего отчаяхомся жвота; а ин, привязав вервь ко кресту церковному, а другий конец к земным отнесет далече и с церкви по тому бегает долов, единою рукою за конец верви той держит, а в другой руце держаще мечь наг; а ин обвився мокрым полотном, борется с лютым зверем[68].

«Потрумие» (или «подрумие»), упоминаемое в «Молении», согласно словарю Фасмера, происходит из «иподрумие» (см. «иподромие, гипподрóм, ипподрóм»), что означало в древнерусском языке «ипподром, ристалище»[69]. Рядом с топосом ипподрома присутствует топос церкви, которая, как видим, оказывается частью представления акробатов-летунов, приветствующих короля.

* * *

Ольга Фрейденберг в книге «Поэтика сюжета и жанра» выдвинула тезис о том, что архаические цирковые состязания дали «со временем структуру литературной драме»[70]. Иначе говоря, литературная драма как жанр, по Фрейденберг, рождается из циркового зрелища. Мне представляется, что пространство цирка сопоставимо скорее не с драмой, а с миром эпоса, который, по замечанию Михаила Ямпольского, близок «изначальной сущности вещей»[71]. Подобно эпосу, цирк – это «мир начала», или, если прибегнуть к терминологии Мирчи Элиаде, «живой миф». В основе каждой цирковой программы в целом и циркового номера в частности (в том числе и современных) находится ритуал, сохраняющий и воспроизводящий аутентичность первичных форм.

Характерно, что все происходящее в рамках цирковой программы или отдельного циркового номера во многом сопоставимо с современным методом ролевой игры в ходе исторической реконструкции. В цирковом пространстве, как и в ролевой игре-реконструкции, может осуществляться диалог не только в пределах одной культуры, но и между разными, неоднородными и даже противоречивыми культурами. Иначе говоря, в цирке всегда присутствует мифологическое конструирование и реконструирование архетипического пространства и времени, архетипических форм постижения мира, коллективного следа историко-мифологического прошлого.

Йохан Хейзинга, рассматривая игру в качестве формы становления человеческой культуры, утверждал, что игра вне зависимости от ее характера всегда протекает внутри определенного, обозначенного и «отчужденного» от земли пространства. К таким обособленным, предназначенным для свершения игрового действа территориям Хейзинга относил арену цирка, игральный стол, волшебный круг, храм, сцену, экран, место суда, обнаруживая архетипическое сходство между всеми этими на первый взгляд разнородными игровыми пространствами. Об игровом факторе (принципе ludi) на цирковом ипподроме он писал:

Примечательным свидетельством стойкости игрового фактора в римской Античности является наглядное применение принципа ludi на гипподроме Византии. Даже будучи оторвано от своих культовых оснований, конное ристалище остается очагом общественной жизни. Народные страсти, некогда насыщавшиеся кровавыми битвами людей и зверей, теперь вынуждены удовлетворяться скачками. Едва ли они представляли собой нечто большее, чем праздничное увеселение, не имеющее никакого отношения к святости, и тем не менее они были в состоянии привлечь в свой круг все общественные интересы. Цирк в самом буквальном смысле стал ареной не только для конного спорта, но для политических и даже отчасти для религиозных столкновений. Скаковые общества, названные по четырем цветам возничих, не только устраивали соревнования, но были также признанными общественными организациями. Отдельные партии назывались демосами, лидеры их – демархами. Если полководец празднует победу, гипподром отводится для триумфа; император показывается здесь народу, иногда здесь же вершится и правосудие[72].

Первичной формой игры для исследователя оказывается не только ритуал, но и тесно связанный с ним цирк, представления которого происходили в знаменательные праздничные дни и именовались у римлян ludi circenses. Древний цирк, как показывает Хейзинга, – синтетическое зрелище, где все ипостаси находились в динамике равновесия. В дни ludi circenses можно было стать зрителем конных скачек, состязаний в скорости езды на колесницах, единоборства гладиаторов, травли зверей, а также свидетелем зрелищ политического и религиозного характера. Иначе говоря, цирк представлял собой, в понимании автора, модель реконструкции архаичной культуры, миниатюрную модель античной культуры и космос в миниатюре.

Джеймс Тиссо. Наездницы в цирке, 1883–1885 гг.

Именно космогоническая мифология определяла и определяет структурные особенности, а также содержание как отдельных жанров и номеров, так и цирковых программ в целом. Космогонические мифы, по замечанию В. Н. Топорова, «часто начинаются с описания того, что предшествовало творению, т. е. небытия, как правило, уподобленного хаосу»[73]. В цирке фазе первичного, бесформенного состояния Вселенной соответствует момент, когда после третьего звонка гаснет свет и зрители оказываются в кромешной темноте. Следом за этим звучит музыка, вспыхивает свет и начинается представление, воспроизводящее, по сути, порядок сотворения мира по схеме, регулярно наблюдаемой в космогонических мифах: «хаос→небо и земля→солнце, месяц, звезды, время→растения→животные→ человек→дом, утварь и т. д.»[74] Согласно В. Н. Топорову, «космогонические мифы описывают становление мира как результат последовательного введения основных бинарных оппозиций: небо – земля и т. п., и градуальных серий (основанных на постепенном возрастании или уменьшении какого-либо признака): растения→животные→люди и т. д.»[75]

Все последующие номера, развертывающие цирковую программу, воспроизводят космогоническую схему творения, как правило, внешне лишенную в современном цирке мифопоэтической логики схем порождения. В цирковом представлении чаще всего наблюдается рекомбинация элементов акта творения, однако основные космогонические акты присутствуют в жанровой организации программы постоянно. Так, установление космического пространства, например, в виде отделения неба от земли репрезентируется выступлением воздушных акробатов и гимнастов, а также эквилибристов, работающих над манежем. Поскольку в космогонических мифах небо и земля олицетворяют мужскую и женскую основы космоса, то и в акробатических, гимнастических, эквилибристских номерах артисты и артистки обычно выступают вместе или по очереди. Космогонический акт установления космической опоры развертывается в эквилибристских номерах с першами и лестницами. Наполнение пространства ландшафтом, людьми, растениями, животными разворачивается в виде сюжетных сценок, цирковой дрессировки и, главным образом, в виде парада-алле, торжественно завершающего представление выходом на манеж всех выступавших артистов. Рисунок вращения Вселенной ярко представлен в сальто-мортале акробатов. Так, легендарные прыжки «летающего» клоуна Виталия Лазаренко были не просто отточенными трюками, а спроецированным на движение галактик вокруг некой общей оси аттракционом. В частности, знаменитый прыжок Лазаренко через два автомобиля был изоморфен траектории вращения Вселенной. Двойное же сальто Дмитрия Маслюкова, исполненное до него в России лишь двумя акробатами – Иосифом Сосиным и его сыном Александром, – словно конкурировало с законами Вселенной, удваивая траекторию ее вращения за единый отрезок времени. Кроме того, в каждой цирковой программе непременно присутствует мотив появления культурного героя, вступающего в борьбу с хаотическими природными силами. Таким героем может выступать любой артист, включая клоуна. Так, в одном из фильмов режиссера Индрика Поляка «Клоун Фердинанд и ракета» (1968) жители покидают город, над которым кружит неизвестный космический объект, напоминающий ракету. Клоун Фердинанд случайно попадает в эту ракету вместе с тремя детьми. Они совершают небольшое космическое путешествие и благодаря Фердинанду не только возвращаются на землю, но и избавляют жителей города от страха перед инопланетянами. Фильм завершается тем, что из ракеты на землю опускаются зонтики с детскими игрушками.

Валентина Гамсахурдия в водяной пантомиме «Константинополь». Казанский цирк, 1913 г. Фотография из архива Музея циркового искусства Санкт-Петербурга.

Балет из водяной пантомимы «Константинополь». Казанский цирк, 1913 г. Фотография из архива музея циркового искусства Санкт-Петербурга

Наряду с репрезентацией культурного героя в цирковой программе непременно появляется и его негативный двойник – трикстер, наделенный комплексом деструктивных, негероических черт. Если культурный герой, по словам Елеазара Мелетинского, воплощает «пафос упорядочивания формирующегося социума и космоса», то трикстер, напротив, репрезентирует «его дезорганизацию и еще не упорядоченное состояние»[76]. В цирке трикстером часто оказывается второй артист в клоунской паре. В качестве трикстера может выступать и маг-чародей.

О сходстве циркового представления с космогонической схемой писал Михаил Бахтин:

Телесная топография в народной комике неразрывно сплетается с топографией космической: в организации балаганного и циркового пространства, в котором движется комическое тело, мы прощупываем те же топографические члены, что и в строении мистерийной сцены: землю, преисподнюю и небо (но, конечно, без христианского осмысления их, свойственного мистерийной сцене); прощупываются здесь и космические стихии: воздух (акробатические полеты и трюки), вода (плаванье), земля и огонь[77].

Согласно Бахтину, все четыре космические стихии (воздух, вода, земля, огонь) присутствуют в структуре циркового представления. (Кстати, одно из первых цирковых зрелищ в цирке Чинизелли как раз и именовалось «Четыре стихии».) Между прочим, в Риме и Византии части циркового ипподрома воспроизводили Солнечную систему и поэтому соответствовали четырем космическим стихиям. Возничие цирковых колесниц, участвовавших в ристалищах, носили одеяния четырех цветов – зеленого, голубого, белого и красного, – символика которых соответствовала символике четырех стихий: земля (зеленые), вода (голубые), воздух (белые) и огонь (красные).

Если «воздух» для Бахтина – «акробатические полеты и трюки», то «вода» может репрезентироваться как «плавание», к которому относятся, к примеру, водяные пантомимы, разыгрываемые прямо на манеже цирка. Заполнение водой манежа было излюбленным зрелищем в цирках разных эпох, особенно в античности и в последней четверти XIX – первой трети XX века[78]. Так, в постановке «Люди морского дна» (1935) для демонстрации водяной пантомимы, рассказывающей о героизме советских водолазов, прямо на манеже был сооружен одиннадцатиметровый круглый аквариум. Исходное «ничто» – безбрежная водная стихия – обретала форму благодаря установленному на манеже стеклянному сосуду:

Демонстрация аттракциона начиналась в темноте, под специально написанную симфоническую увертюру. Бассейн был прикрыт громадным кольцевым занавесом из синего шелка, который совершенно скрывал собой все это сооружение. На определенном месте музыкальной увертюры кольцевой занавес спадал (или, точнее сказать, слетал) с круга, на котором он был подвешен, и прожектора освещали потоки воды, которая, пенясь и клокоча, вырывалась из центра бассейна, постепенно все больше и больше заполняя его (вода подавалась снизу и шла под сильным напором, так что весь бассейн, вмещавший около 12 000 литров воды, заполнялся в течение двух минут)[79].

«Рыжий клоун», фотография 2013 г. Фотография из личного архива автора

Две другие космические стихии репрезентируются в цирке пространством манежа (стихия земли) и разного рода «играми с огнем» (стихия огня). Кроме того, цветовая символика космических стихий часто присутствует в оформлении декораций и костюмов артистов. Достаточно вспомнить костюмы классической пары – Белого и Рыжего клоунов. Белый клоун – поэт и неудачник, его образ формируется воздушной стихией. Рыжий – всепобеждающий задира и проказник, его стихия – огонь. Оба клоуна в игровой форме символизируют космологические процессы.

Бахтин отмечал, что телесно-гротескный мир цирка находится в постоянном равновесии с космосом:

Одним из очень важных источников гротескного образа тела были формы площадной народной комики. Это – большой и разнообразный мир; мы можем коснуться его здесь лишь бегло. Все эти bateleurs, trajectaires, theriacleurs и т. п. были гимнастами, фокусниками, шутами, вожаками обезьян (животные, гротескно травестирующие человека), продавцами универсальных медицинских средств. Мир культивируемых ими комических форм был ярко выраженным телесно-гротескным миром. Ведь и сегодня еще гротескное тело полнее всего сохранилось в балаганах и отчасти в цирке. Это – своеобразная комическая игра в смерть-воскресение одного и того же тела; тело это все время падает в могилу и снова подымается над землею, непрерывно движется снизу вверх (обычный трюк – мнимая смерть и неожиданное воскресение клоуна)[80].

Гротескное тело клоуна бросает вызов времени и порождаемой им энтропии. Поскольку карнавальное тело «полнее всего сохранилось в балаганах и отчасти в цирке», цирк трактуется Бахтиным как состояние, идеальное для достижения человеком свободы. Семантика циркового представления (балаган, по Бахтину, – одна из вариаций цирка) неизменно связана с вечным возрождением, с динамикой равновесия жизни и смерти.

Иными словами, на манеже цирка разыгрывались и по-прежнему разыгрываются древние мифы, в сценической эпической форме демонстрируется космогонический процесс, активизируется мифологическое сознание[81].

В рассказе Набокова «Весна в Фиальте» в описании висящей на стене цирковой афиши «клоун с томатовым носом шел по канату, держа зонтик, изукрашенный все теми же звездами: смутное воспоминание о небесной родине циркачей»[82]. Метафора «звездного» зонта используется Набоковым как раз для того, чтобы указать на родство цирка с астральным пространством. Космическое начало цирка показано и в фантастическом фильме Ильи Ольшвангера «Его звали Роберт». Созданному изобретателем роботу по имени Роберт предстоит отправиться в космос, чтобы наладить контакты с иными мирами. Вживаясь перед полетом в человеческую среду, робот сначала попадает на концерт актера-мима Марселя Марсо, а затем в зоопарк, где спасает от львиных когтей оброненную ребенком перчаточную куклу-Петрушку в клоунском костюме. Ни Марсель Марсо, ни кукла не похожи на окружающих робота Роберта людей. Они представляются ему посланниками внеземных цивилизаций, а игрушечный клоун выступает в качестве медиатора между Землей и звездой Вега, на которую планируется космическое путешествие. Характерно, что Роберт машет в небо рукой с надетой на нее перчаткой-клоуном, словно посылая привет невидимым обыкновенным глазом инопланетянам. В псевдодокументальной киноленте Алексея Федорченко «Первые на Луне», повествующей о якобы состоявшемся еще в 1938 году первом полете советских космонавтов в космос, артист цирка Михаил Рощин попадает в четверку экипажа благодаря своему маленькому росту (Рощин – лилипут) и артистическому мастерству – выступая в цирке с номером «человек-снаряд», он оказывается в определенной степени подготовлен к полетам такого рода. Кстати, тренировки команды показаны в фильме как цирковые репетиции: космолетчики тренируются на снарядах под названием «ренское колесо», применяемых в акробатике и эквилибристике, и, подобно акробатам, усилием рук и тела вращают эти «колеса». В фильме Федорченко содержится и целый ряд других моментов, непосредственно связанных с цирком. В одной из сцен герои стоят перед глобусом Луны, как перед акробатическим шаром. После полета в космос Иван Харламов некоторое время выступает в Ульяновском цирке с силовым номером «Александр Невский». В конце фильма вся четверка движется по направлению к некоему причудливому, словно освещенному лучами прожекторов, круглому пространству. Возникает впечатление, что космолетчики выходят на манеж цирка, чтобы принять аплодисменты зрителей.

Александр Попов. «Балаганы в Туле», 1873 г.

В повести Юрия Олеши «Три толстяка» рыночная площадь, на которой проходили в городе представления бродячих артистов, сравнивается с цирком и именуется Площадью Звезды:

Называли эту площадь Площадью Звезды по следующей причине. Она была окружена огромными, одинаковой высоты и формы домами и покрыта стеклянным куполом, что делало ее похожей на колоссальный цирк. В середине купола, на страшной высоте, горел самый большой в мире фонарь. Это был удивительной величины шар. Охваченный поперек железным кольцом, висящий на мощных тросах, он напоминал планету Сатурн. Свет его был так прекрасен и так не похож на какой бы то ни было земной свет, что люди дали этому фонарю чудесное имя Звезда. Так стали называть и всю площадь. Ни на площади, ни в домах, ни на улицах поблизости не требовалось больше никакого света.

Звезда освещала все закоулки, все уголки и чуланчики во всех домах, окружавших площадь каменным кольцом. Здесь люди обходились без ламп и свечей[83].

Важно, что фонарь, излучающий яркий свет, обладает сходством с Сатурном. С одной стороны, Сатурн – планета, что, в свою очередь, маркирует причастность цирка к космическим стихиям; с другой стороны, название планеты восходит к имени древнеримского бога земледелия и урожая Сатурна, эпоха царствования которого считалась, согласно мифологии, золотым веком в истории человечества, поскольку в это время не было ни классов, ни частной собственности, а сам Сатурн пользовался славой доброго и справедливого владыки. В память о власти Сатурна (Saturnia regna) в последней половине декабря древние римляне устраивали сатурналии – карнавальные празднества, совпадавшие с окончанием жатвы. Во время сатурналий между господами и рабами устанавливались отношения, обратные обычному порядку вещей: рабы освобождались от трудовых обязанностей и имели право пировать за общим столом в господской одежде, а хозяева, в свою очередь, прислуживали своим рабам и позволяли им подшучивать над собой[84]. Артист бродячего цирка Тибул как раз и хочет вернуть людям золотой век, перевернуть мир так, чтобы, как и в эпоху сатурналий, были бы отменены наказания, а слуги поменялись бы ролями с господами и говорили бы им правду в лицо. Ассоциация с этим античным карнавалом усиливается в тексте благодаря сравнению площади с «колоссальным цирком».

В следующем фрагменте текста этот же фонарь уже уподобляется солнцу. Вокруг него, как вокруг небесного светила, обращаются события, происходящие на площади:

Чудовищный фонарь, пылавший на высоте, ослеплял глаза, как солнце. Люди задирали головы кверху и прикрывали глаза ладонями[85].

Девять натянутых к фонарю-солнцу канатов символизируют далее у Олеши девять планет:

От девяти домов, со всех сторон, к середине купола, к Звезде, тянулось девять стальных тросов (проволок, толстых, как морской канат). Казалось, что от фонаря, от пылающей великолепной Звезды, разлеталось над площадью девять черных длиннейших лучей[86].

Набрасывая рисунок цирка, изоморфного Вселенной, Олеша как бы демонстрирует, что цирковое искусство – это некая координационная ось, необходимая людям для ориентации в прошлом и настоящем, а также для движения к будущему (Тибул, балансируя над крышами, продолжает идти; погибает тот, кто в него целился).

В картинах и рисунках Анри де Тулуз-Лотрека, вдохновленных цирковыми мотивами, можно усмотреть неосознанно запечатленный след разворачивающихся на манеже космогонических мифов. Например, представление о первичном, бесформенном состоянии Вселенной и переход к упорядоченному космосу – в изображении несущихся лошадей, управляемых наездниками: изображается лишь часть манежа, и этот «разрыв» символизирует первичное, «разорванное» состояние Вселенной, словно бы воссоединяемой наездниками. (Изображение акробатической пирамиды на одном из рисунков напоминает молекулярную решетку.) На картине Жоржа Сера «Цирк» манеж изображен как прерванный круг, цельность которого должна быть восстановлена в ходе циркового представления. А на одном из эскизов Александры Экстер 1930-х годов цирк похож на марсианские декорации протазановской «Аэлиты». На рекламных же афишах и билетах современных цирков артисты очень часто изображаются на фоне звездного неба.

Александра Экстер. «Цирк». Эскиз декорации, 1930 г.

Заложенная в семантике цирка символика круга – выразительный знак мифологического времени, в котором, по характеристике А. Ф. Лосева, присутствует «чудесно-фантастический характер каждого мгновения, поскольку оно неотличимо от вечности»[87]. С архаических времен цирк, подобно мифу, актуализировал доисторическое сакральное время, обладающее циклической структурой. Кстати, само слово Время (от индоевропейск. *vertmen – вертеть, вращать), не передавая всего объема данного понятия, как раз и отражает одну из временных моделей – архаическую циклическую концепцию времени. Кроме того, по наблюдению Марка Маковского, в индоевропейской культуре время, символизировавшее Вселенную, «соотносилось с понятием жертвоприношения, являвшегося связующим звеном между “нижним” и “верхним” мирами»[88].

Афиша цирка «Кни», 24–28 июля 2009 г., Констанц. Из личного архива автора

Цирковая арена с древних времен была геометрическим и символическим образом Вселенной. Круг, создаваемый на ярмарочных площадях зрителями, пришедшими на выступления артистов, ассоциировался с наиболее совершенной геометрической фигурой, символизировал территорию магического.

Акробаты с быком. Фреска Кносского дворца, 16 в. до н. э., Ираклион.

В основе цирка (цирк от лат. circus, circulus – кольцо, (omnis ambitus vel gyrus), всякая фигура без углов) также заложена идея вращения, цикличности, мандалы. Мандалический знак важен для циркового искусства. Будучи одним из архетипических символов красоты, мандала воплощает в искусстве образ, в котором синтезированы высшие космические силы. В магическом пространстве мандалы происходит воссоединение разрозненных, разобщенных элементов мира с неким первоначальным охраняющим и спасающим все живое центром. Подобное происходит и в цирке. Цирковой манеж можно интерпретировать как сложный геометрический символ и один из мандалических вариантов[89].

Память о мандале неизменно сохраняется и в символической структуре современных манежей. В экранизации повести Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч», осуществленной Геннадием Казанским в середине XX века, присутствует сцена, в которой джинн Хоттабыч выступает в качестве иллюзиониста на арене советского цирка. Ключевым номером его представления становится показ живых миниатюрных акробатов: они выполняют свои номера на миниатюрном манеже, который Хоттабыч держит в руках. Когда акробаты перепрыгивают на тело мага, тот держит манеж таким образом, что отчетливо становится виден его орнамент: внутренний сегментированный круг, воспроизводящий мандалические арабески. Они, в свою очередь, являются зеркальным отражением арабесок большого манежного ковра. Дублирование арабесок – одна из аналогий микро- и макрокосма. Таким образом, в фильме Казанского манеж в миниатюре, превращаясь в объект рассмотрения, воспринимается как архетипический символ красоты и совершенства. Это магический круг, возвращающий артистов и зрителей в доисторическую (костюмы артистов лишены примет современности) и, сверх того, в доязыковую эпоху (артисты лишены голоса: ими разыгрываются исключительно акробатические пантомимы). При этом корреляция миниатюрного круга с макроманежем напоминает о сакральной сущности циркового манежа в реальности.

Кадр из фильма Геннадия Казанского «Старик Хоттабыч», 1956 г.

Геометрика цирковых зданий, подобно геометрике манежа, также является сложным архитектурным символом. Таким, например, стал цирк Чинизелли, выстроенный на Фонтанке по проекту архитектора Василия Кенеля и открытый в 1877 году. Кенель не просто сконструировал первое в России каменное здание, учитывающее исключительно цирковую, а не театральную специфику, но создал образец архитектурного зрелища, архитектурного аттракциона[90]. Эклектический стиль (историзм), позволяющий совместить в сооружении черты ренессанса, барокко и классицизма, напоминал о том, что цирк – древнейшая зрелищная форма, содержащая в себе особенности разных зрелищных форм. Кроме того, правильное соотношение пропорций и частей, благодаря которому фасад со скульптурами, пилястрами и арочными проемами гармонировал с четырехъярусным куполом и цилиндром в основе постройки, в определенном смысле отражал принцип динамического равновесия, на котором основано цирковое искусство. Весьма оригинально решил Кенель (при помощи коллег – инженера О. Е. Креля и архитектора Р. Б. Бернгарда) и техническую задачу устроения внутреннего пространства. В зрительном зале не было традиционных колонн; для поддержания купола диаметром 49,7 метра использовалась сетчато-ребристая конструкция, подобная гигантской опрокинутой чаше; в результате купол, лишенный единой опоры, воспринимался как архитектурный фокус. Изнутри купол был обтянут холстом, расписанным изображениями цирковых наездников, среди которых выделялись сам Гаэтано Чинизелли и его дочь.

Возможно, Кенель и его соавторы взяли за основу проект собора Святого Петра в Риме, выполненный в 1546 году Микеланджело. Художник, в отличие от начинавших строительство Донато Браманте и Антонио да Сангалло (младшего), подчинил все архитектурное пространство центральному куполу и подкупольному объему, постаравшись придать сооружению видимость динамики равновесия[91]. Несколько лет спустя, в 1588–1590 годах, исполнитель данного проекта Джакомо делла Порта усилил эту динамику по сравнению с предварительными эскизами Микеланджело – заострил купол, сделал его не полусферическим, как было принято в архитектуре Высокого Возрождения, а параболическим. Тем самым он развил классический идеал равновесия, когда зрительное движение снизу вверх «гасилось» статикой полуциркульной формы. Обновленная форма создавала особое зрелище бесконечного движения ввысь. Такое зрелище словно преодолевало силу земного тяготения, цирк ощущался уже не микрокосмом, но макрокосмическим пространством, в котором есть место всему сущему. Таким образом, архитектурная форма цирка Кенеля идеально воплощала архаическую модель Вселенной.

* * *

Набоков, идеализируя в статье «Искусство литературы и здравый смысл» иррациональное, лежащее за пределами досягаемости обыденного разума и логического мышления и противоположное рациональному, проводит параллель между позитивным отсутствием «здравого смысла» и округлыми формами: «Здравый смысл прям, а во всех важнейших ценностях и озарениях есть прекрасная округленность – например, Вселенная или глаза впервые попавшего в цирк ребенка»[92]. Округлые формы, согласно Набокову, в частности цирковой манеж или цирковая площадка, изоморфные округлостям Вселенной, как раз и порождают ту почву, на которой возникают новые смыслы. Интересно, что современный чешский художник Вацлав Йоханнус предлагает аналогичную трактовку посредством живописи: он вписывает здание цирка в сферу стеклянного круга, в свою очередь, мультиплицируемого на картине, во-первых, велосипедом в стиле «пенни-фартинг» с огромным передним колесом, а во-вторых, мячиком, т. е. цирковыми атрибутами, обладающими, как и манеж, округлыми формами.

Кругу арены изоморфен один из значимых цирковых атрибутов – шар. На картине Пабло Пикассо «Девочка на шаре» хрупкая циркачка, балансируя на шаре, персонифицирует вечное движение, противопоставленное неподвижности как таковой (акробат, слитый с тумбой).

Уже в Античности представления о мифологическом времени и пространстве репрезентировались в визуальных искусствах посредством цирковой тематики. Античный цирк, связанный, подобно мифу, с сакральным временем и пространством, существовал для художников в сакральном измерении. Мастеров, изображавших цирковые сценки, скорее всего, привлекала не только возможность отобразить совершенство человеческого тела или передать динамику его движений. Вероятно, их привлекала и возможность посредством цирковых или балаганных сюжетов запечатлеть сакральное сохранение и равновесие всего сущего: от небесных тел до общественных структур, от мифологического сакрального пространства до мифологического сакрального времени. Не случайно в Древнем Риме, где сложился особый праздничный календарь вокруг культа Геркулеса, 1 февраля повсеместно проводились цирковые игры в честь дня рождения этого бога[93].

C древнейших времен цирковые выступления ассоциировались с архаическим мифом о вечном возвращении. Древние художники нередко связывали размышления о загробной жизни с изображением цирковых игр. Например, в скальном рельефе гробницы египетского фараона Хнумхотепа II (около 1950 года до н. э.), найденной археологами в селении Бени-Хасан, запечатлены жонглерские и акробатические номера в исполнении юных артисток[94]. В Китае на рельефах усыпальницы периода Ханьской династии (206 год до н. э. – 220 год н. э.) изображено много цирковых сцен, а в гробнице эпохи династии Западная Хань (206 год до н. э. – 8 год н. э.) обнаружено большое количество керамических статуэток циркачей[95]. В Ираклионе на фреске Кносского дворца 16 века до н. э. можно увидеть изображение акробатов с быком.

Живя в Париже рядом с Зимним цирком, Шагал создал в середине 1950-х годов свою «цирковую серию», включавшую около сорока гуашей. Обращаясь к детским воспоминаниям, художник трактует цирк как архаическое мифопоэтическое пространство и вечный источник культурных инноваций. В более поздней работе – «Большой цирк» (1968) – художник представил мир как цирковое действо, где пространство и время заключены в круг манежа. Над артистами и зрителями склоняется ангел-клоун. В другой, еще более поздней работе, 1979–1980 годов, названной художником «Большой парад», Шагал совмещает на арене цирка и вокруг нее своих излюбленных персонажей, над которыми парит фигура с его собственными чертами. Задавая монтаж разных временных моделей, совмещая разнообразные перспективы, Шагал обращается на этой картине к цирку как хранилищу культурной памяти.

Принцип цирка как «молекулы культуры», способной придать магические черты всему живому, предоставить возможность рефлексии как над современностью, так и над историей культуры, был важен для эстетики Сергея Эйзенштейна. Цирк, согласно Эйзенштейну, – искусство, неизменно сопутствующее эволюции человека и даже во многом определяющее ее ход. Цирковая тема находит место в большой серии его рисунков[96]. В этих рисунках словно разыгрывается эйзенштейновская теория «монтажа аттракционов», т. е. вышедшей из-под контроля игровой народной стихии. Не случайно режиссера более всего привлекало изображение клоунов. В одном из ранних рисунков, озаглавленных «Those nameless friends» («Эти безымянные друзья»), Эйзенштейн изобразил трех клоунов, словно сросшихся воедино, один из которых напоминает птицу, – некий своего рода диффузный синтез, из которого потом может быть произведена дифференциация. По замечанию Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова, птицы «в различных мифопоэтических традициях выступают как непременный элемент религиозно-мифологической системы и ритуала, обладающий разнообразными функциями. Птицы могут быть божествами, демиургами, героями, превращенными людьми, трикстерами, ездовыми животными богов, шаманов, героев; тотемными предками и т. п. Они выступают как особые мифопоэтические классификаторы и символы божественной сущности, верха, неба, духа неба, солнца, грома, ветра, облака, свободы, роста, жизни, плодородия, изобилия, подъема, восхождения, вдохновения, пророчества, предсказания, связи между космическими зонами, души, дитяти, духа жизни и т. п.»[97] Клоун в образе птицы – это трикстер, своеобразный знак архаической стадии человеческого сознания. На других рисунках, изображающих известных клоунов-эксцентриков начала XX века – «Старик Прис», «Жорж», «Гиги», – артисты также наделены признаками трикстеров. В художественной интерпретации Эйзенштейна клоуны оказываются медиаторами между хаосом и упорядоченным космосом.

Образ циркача-птицы привлекал многих художников. Так, в одном из поздних произведений Юрия Пименова «Мальчик в цирке» (1971) юный канатоходец воспринимается и как полуптица, и как получеловек – его руки превращены в некое подобие крыльев. На картине Юргена Дрегера «Канатоходка» из альбома «Путешествие к радуге»[98] (подробно об этом альбоме будет сказано далее) одна из эквилибристок ступает по натянутому тросу так, что ее левая и правая рука, удерживающие равновесие, устремлены вверх, словно взмах крыла, а веер в правой руке оказывается продолжением длинной, в складках, одежды, которая, как и на картине Пименова, очень напоминает птичье оперение.

Жан Старобинский обратил внимание на то, что для ряда художников рубежа XIX–XX веков цирковая пластика, артистическая игра телом, ярко выражаемая, к примеру, канатоходцами, сродни свободе формы и цвета, вариативной раскованности в живописи[99]. Это наблюдение можно транспонировать и в контекст современной культуры, в частности в творчество художника Бориса Отарова. «Клоун с желтым глазом» (1971) напоминает архаическую ритуальную маску: желтый светящийся глаз воспринимается как медиатор между фактической реальностью и инобытием, сам же клоун пребывает в некоем промежуточном пространстве. На картине «Судьба гладиатора» (1977) фактура такова, что возникает впечатление, будто бы это не живописное полотно, а вообще реальные останки захоронения античного бойца. В качестве отсылки к архаической пралогической стадии человеческого сознания можно трактовать и портрет-маску клоуна («Клоун», 1983). Портрет расположен внутри палитры со всевозможными разноцветными мазками, которые выглядят как неупорядоченные, произвольные, незаконченные формы – клоун словно вырывается из хаоса красок: мы видим, что отдельные линии и мазки уже начинают формировать черты его лица (нос, губы и, как и в предыдущей картине, четко обозначенный, вырисованный глаз). На картине «Укротительница» (1977) передана атмосфера угасания, в буквальном смысле укрощения хаоса и постепенного становления космического порядка; при этом сам образ укротительницы здесь отсутствует: автору, очевидно, важно показать, что укротителем хаоса оказывается не конкретный герой, а сама природа, частью которой являются все элементы биологического сообщества. Смешанную, раскованную живописную технику художника можно сравнить с цирковой игрой, о которой писал Старобинский.

Кадр из фильма Тода Броунинга «Уродцы», 1932 г.

Борис Отаров. «Клоун с желтым глазом», 1971 г.

* * *

Современное цирковое искусство занято не только сохранением первичных архаичных форм, но и выработкой новых. В нем не только воспроизводятся, но и модернизируются древние космогонические мифы, формируется неомифология. Таков Цирк дю Солей, уже само название которого («цирк Солнца») отсылает к мифологическим истокам данного искусства[100]. Каждое красочное шоу в этом цирке неизменно воспроизводит мифы творения. Например, в шоу «Драколев» воспеваются четыре стихии – земля, вода, воздух и огонь. При этом в ткань представления вплетаются неомифологические образы и мотивы. Драколев – это две культурные ипостаси, находящиеся в поисках гармонии между собой: дракон символизирует Восток, а лев – Запад. Кроме того, на манеже Цирка дю Солей разыгрывается процесс творения альтернативной реальности, зачастую отмеченной присутствием потусторонних или сверхъестественных сил[101].

Именно таким увидел цирковой манеж уже упоминавшийся художник и киноактер Юрген Дрегер, в течение трех лет сопровождавший цирк Ронкалли[102]. В своей цирковой серии, собранной в книге «Путешествие к радуге» (так называлась одна из цирковых программ цирка Ронкалли), он изображает артистов главным образом на сине-голубом, часто звездном фоне. Циркачи на его картинах напоминают небесных пришельцев. Если шоу с воздушными шарами показано художником как развертывание одного из солярных мифов, то шоу мыльных пузырей, зафиксированное «покадрово» в рамках целого цикла, представлено как инсценирование одного из лунарных мифов. Из расколотого на две половинки большого, усыпанного звездами шара появляется клоун, затевая далее игру с мыльными пузырями. Клоун – аллегорический образ Месяца, покинувшего Солнце и отправленного в наказание за этот проступок на Землю. Гигантский мыльный пузырь, с которым играет клоун, символизирует возрождение Луны[103]. Рядом с циркачами Дрегер нередко изображает детей. На одном из рисунков клоун прижимает к себе маленького зрителя так, как мать прижимает к груди ребенка или Богоматерь – Христа[104]. Выбор такого сюжета, вполне вероятно, объясняется тем, что ребенок – важная часть цирковой аудитории, в свою очередь, относящейся к тому типу, который Михаил Лотман определил как «детская», «фольклорная», «архаическая», активно включенная в игровой процесс, противопоставив данный тип «взрослой», созерцательно-рецептивной аудитории[105]. Действительно, цирковое представление, подобно мифу, невозможно всецело объять разумом: оно всегда апеллирует к чувствам и потому ближе всего детскому сознанию. Не случайно в рассказе Юрия Олеши «Лиомпа» именно глазами ребенка показана оптическая иллюзия, воспринимаемая мальчиком как реальность:

Он повернулся и стал ходить по комнате. Он видел пaркетные плитки, пыль под плинтусом, трещины нa штукaтурке. Вокруг него слaгaлись и рaспределялись линии, жили телa. Получaлся вдруг световой фокус, – мaльчик спешил к нему, но едвa успевaл сделaть шaг, кaк переменa рaсстояния уничтожaлa фокус, – и мaльчик оглядывaлся, смотрел вверх и вниз, смотрел зa печку, искaл – и рaстерянно рaзводил рукaми, не нaходя. Кaждaя секундa создaвaлa ему новую вещь[106].

Во многом благодаря наивному, фольклорному, архаическому мировосприятию зрителей в современном цирке по-прежнему не утрачивается мифологическое сознание, и, следовательно, фантастическое и чудесное воспринимаются как часть фактической реальности. Книга-альбом Дрегера сопровождается небольшим эссе писателя Бернда Лубовски, в котором автор на первое место в цирковом действе ставит клоуна, возвращающего взрослому зрителю «утраченное детство», «умершие мечты» и первоначальные «инстинкты», вселяющего в него «дух возрождения». На этом основании Лубовски именует клоуна «магом мира», «символом вечного возрождения», а его маску – «зеркалом истины» и полагает, что каждый человек должен учиться тому, чтобы иметь шутовское начало внутри себя[107].

Автограф-автопортрет клоуна Грока на первом развороте его книги «Жизнь клоуна. Мои воспоминания», 1951 г. Из личного архива автора.

Можно утверждать, что в цирке, отмеченном присутствием иррационального, как раз и происходит «околдовывание мира», провозглашенное в свое время Мишелем Маффесоли.[108] Цирк, возвращая миру утерянный миф, реабилитирует воображаемое, символическое, усиливает проявление чудесного и в каждом отдельном человеке, и в повседневности как таковой. Подытоживая сказанное, добавлю, что процесс демифологизации, затронувший самые разнообразные феномены различных культурно-исторических эпох (Просвещения, позитивизма, соцреализма и др.) и различных периодов, никогда не касался цирка с его интересом к мифологическому восприятию мира и мифопоэтическому осмыслению первоэлементов Вселенной.

Глава 2. Morituri Te Salutant

2.1. Репрезентация биоцентризма в цирковом искусстве

С самого начала своего существования и до сегодняшнего времени цирк представляет собой, пожалуй, единственный вид искусства, не противопоставляющий феномен человека иным феноменам жизни и Вселенной в целом. В частности, принцип динамического равновесия, на котором основаны, например, эквилибристические номера, распространяется и на цирковые взаимоотношения человека с животными. В этом смысле цирк можно представить в виде своего рода модели биоцентрической картины мира.

Динамика равновесия между человеком и животным восходит в цирковом искусстве к архаическим формам их взаимоотношений, имевшим место в древнем ритуальном действе. Согласно древнеиндийской мифологии, например, мир был создан из частей тела принесенного в жертву коня. Конь – животное, «ритуально наиболее близкое к человеку и одновременно посвященное богам»[109]. Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов характеризовали коня как священное животное у древних индоевропейцев, приносимое ими в жертву[110]. Историк и теоретик цирка Сергей Макаров, сам бывший коверным клоуном и иллюзионистом, также считает, что сакральные ритуалы, архаические обряды, магические действа, секретные навыки шаманов трансформировались в художественный мир цирка. Он выдвигает предположение, что история циркового искусства берет начало в протоиндоевропейском шаманизме. Одним из главных в цикле древнеиндийских культов XIV–XIII тысячелетий до н. э. являлся обряд заклания белого коня – асвамеда (ashvamedha от санскр. aśvamedhá – жертвоприношение)[111], содержание которого состояло в борьбе космоса с хаосом. Согласно символическому языку древнеиндоевропейской мифологии, конь и солнце были тождественны друг другу. Белый конь, освященный купанием, в сопровождении большой группы юношей обходил поселения в течение почти целого года, поскольку для человека мифопоэтической эпохи была важна непрерывность ритуала. Макаров следует за рассуждениями Мирчи Элиаде, писавшего о белом коне как центральном анимальном символе в шаманских видениях. Согласно Элиаде, белый конь являет собой «похоронное животное». Его образ связан с пересечением границы бытия и инобытия[112].

Исследуя генезис и содержание ритуала, В. Н. Топоров указывал на то, что высшей ценностью в картине архаического мира обладала «та точка в пространстве и времени, где и когда совершился акт творения, т. е. центр мира, отмечаемый разными символами центра – мировой осью, многочисленными вариантами мирового дерева (дерево жизни, небесное дерево, дерево предела, шаманское дерево и т. п.), другими сакральными объектами (мировая гора, башня, врата, арка, столп, трон, камень, алтарь, очаг и т. п.), – все то, что кратчайшим и надежнейшим образом связывает землю и человека с небом и творцом ‹…›[113]».

Кстати, в раннем христианстве арена цирка часто представала местом сакрализации мучеников. Так, святой Мамант Кесарийский (Каппадокийский) проводил молитвенную жизнь недалеко от Кесарии среди диких зверей, не трогавших его. Кроме того, дикие козы сами приходили к нему, и он доил их и приготовлял сыры, которыми не только сам питался, но и торговал, раздавая вырученные деньги бедным и неимущим. Согласно преданию, его вывели на арену цирка и выпустили диких зверей, но они стали ласкаться к нему; тогда один из языческих жрецов поразил святого мученика трезубцем.

Жан-Леон Жером. «Последняя молитва христианских мучеников перед казнью», 1883 г.

И на святого Неофита (Никейского), привязанного к столбу на арене цирка, выпустили диких медведей, однако звери, сначала бросившиеся с ревом к святому, остановились, наклонили головы к его ногам, а затем отошли прочь; и лев также не тронул его. Согласно библейской истории, и пророк Даниил был брошен на съедение львам, но те не тронули его. Иными словами, история цирка связана с историей раннего христианства, в частности с именами первых христиан-мучеников, отдаваемых в Древнем Риме на публичное растерзание диким животным. Аллюзию на раннее христианство выстраивает в своих размышлениях о римском цирке Василий Розанов. В своем эссе «На вершине Колизея» он интерпретирует чувства гладиаторов как состояние счастливого катарсиса, гибель гладиаторов – как христианские ворота в рай, а арену цирка видит местом сакрализации мучеников:

Были ли жертвы Колизея так несчастны, как нам представляется теперь? Я думал о христианах, и судьба их мне представлялась счастливою ‹…› Чем они жили? Вечною надеждою. “Завтра начнется светопреставление, и мы там – цари, оправданные победители мира и диавола”. С такой мыслью как не умереть. Время апостольства и сейчас же после апостольства было самое счастливое для христиан время, и они потому и победили мир, что были несравненно счастливее цезарей, сенаторов, весталок, ибо знали, для чего жили, и знали, за что умирали. Счастлив человек, который имеет то, за что ему хочется умереть. Какое сокровище у него в руках! Держа его у своей груди, неужели можно смутиться перед тигром или вооруженным гладиатором? Минута страдания ‹…› и – перед рассветом вечной жизни сейчас же из-под лапы льва! Что значит этот миг смерти на фундаменте такой психологии?[114]

Описанные Розановым чувства можно наблюдать и в картинах Константина Флавицкого «Христианские мученики в Колизее» (1862), Федора Бронникова «Мученик на арене цирка» (1869), Жана-Леона Жерома «Последняя молитва христиан перед казнью» (1883). В рассказе Горького «Встряска. Страничка из Мишкиной жизни» также можно обнаружить параллель между циркачом и мучеником. Мальчик Мишка, побывавший в цирке и воображающий себя коверным клоуном, получает за это жестокую «встряску» от своего хозяина. Во сне Мишке кажется, что, став артистом цирка, он покидает землю, чтобы избавиться от царящего на ней насилия:

…И вот он видит арену цирка и себя на ней, с необычайной легкостью он совершал самые трудные упражнения, и не усталостью, а сладкой и приятной негой они отзывались в его теле… Гром рукоплесканий поощрял его… полный восхищения пред своей ловкостью, веселый и гордый, он прыгнул высоко в воздух и, сопровождаемый гулом одобрения, плавно полетел куда-то, полетел со сладким замиранием сердца… чтоб завтра снова проснуться на земле от пинка.[115]

Рефлексы такого понимания цирка можно встретить в живописи и в кино. Для некоторых художников изображения цирковых сюжетов связывались с эсхатологическими мотивами. Если история человечества, согласно эсхатологическим воззрениям (например, Блаженного Августина), разворачивается как драма, то драматическая жизнь цирковых артистов, в свою очередь, могла быть представлена как подражание Христу. Эдгар Дега в картине «Мисс Лола в цирке Фернандо» (1879) так изобразил гимнастку, повисшую в зубнике под куполом цирка, что фрагмент циркового номера сделался похожим на распятие. В уже упоминавшемся фильме Федорченко «Первые на Луне» вместе с космолетчиками тренировки проходит обезьянка, которую помещают в некий снаряд, по форме напоминающий крест, – и животное выглядит так, будто его на самом деле распяли. В пьесе Льва Лунца «Обезьяны идут» (1920), напротив, обезьяны, готовые напасть на город, – воплощение Антихриста[116].

Константин Флавицкий. «Христианские мученики в Колизее», 1862 г.

Федор Бронников. «Мученик на арене цирка», 1869 г.

Эдгар Дега. «Мисс Лола в цирке Фернандо», 1879 г.

* * *

Святилище, где проводился обряд асвамеды, создавалось обычно в форме круга, символизирующего Небо, проводником к которому как раз и был алтарь с отданным на заклание конем[117].

В. Н. Топоров считает, что мифопоэтическое мировоззрение космологической эпохи всегда исходило из тождества макрокосма и микрокосма, мира и человека. Все мифопоэтические герои воплощали разные ипостаси творца в акте творения. Однако если для архаического мифопоэтического сознания все, что существует в данной временной точке, представляет собой результат развертывания акта творения, то и животное, участвовавшее в ритуале, вступало в систему тождества космологической эпохи. Не случайно в день обряда асвамеды царица должна была возлежать с телом отданного на заклание животного. Скачки на лошадях, выступления акробатов, фокусников и певцов, сопровождавшие обряд асвамеды, в той же мере подчеркивали взаимосвязанность и взаимозависимость всех членов космологической системы. Архаическая эпоха, как видим, была эпохой не только космологической, но и биоцентрической: в архаическом ритуале устанавливалось тождество между членами биологического сообщества.

Сергей Макаров полагает, что именно игровая часть архаического обряда и положила начало искусству цирка. И все же непосредственный обряд жертвоприношения можно рассматривать как предтечу циркового искусства в равной степени с игровой частью асвамеды. Согласно В. Н. Топорову, жертвоприношение – семантический и композиционный центр ритуала, его «главный, тайный нерв» – акт парадоксальный. Преступно убивать жертву, потому что она сакральна, но жертву необходимо убить для того, чтобы ее сакрализовать[118]. Можно, однако, предположить, что именно равновесие между сакральностью и смертельной опасностью лежит в основе первых цирковых трюков, номеров и жанров.

Иными словами, история архаического цирка начинается с ритуального заклания коня, а также игрищ (в том числе эротических), сопровождавших данное обрядовое действо. В архаическом обряде жертвоприношения устанавливалась динамика равновесия между человеком и животным. Кстати, Павел Черных в «Историко-этимологическом словаре современного русского языка», указывая на то, что слово «circus» (чаще уменьшительное circulus) означало ранее «замкнутая геометрическая фигура без углов», «круг», «овал», а позже «цирк», отмечает, что происхождение слова «цирк» в латинском языке не вполне ясно и, возможно, восходит к греч. χίρχος «кольцо», «ястреб» («птица, делающая круги над жервой»)[119]. Возможно, в данной этимологии также скрыта семантика архаического обряда жертвоприношения. В античную эпоху рефлексы данного обряда хорошо просматривались. Их, впрочем, можно обнаружить и в более поздние эпохи. Известно, например, что в 1610 году во Франции состоялся судебный процесс над конем, обученным своим хозяином разным удивительным цирковым приемам: за «штукарство» конь был объявлен колдуном и сожжен[120].

Первые стационарные цирки в Античности именовались гипподромами (греч. hippos – лошадь и dromos – бег, ср. также древнегреч. Ίππόδρομος), и лишь значительно позднее они стали называться цирками. Их форма (повторим – вытянутая прямоугольная арена, одна из оконечностей которой имела полукруглую форму) сохраняла память о святилище, в котором собирались члены архаического общества для проведения магического обряда с участием лошадей. Кроме того, античные цирки, как и в архаические времена, оставались эротическим пространством, территорией эротики. На их аренах антракты заполнялись не только акробатическими игрищами или клоунадами, но и эротическими зрелищами на мифологические и аллегорические сюжеты. Однако основным, неантрактным зрелищем, сочетающим эротическое представление с цирковыми номерами, всегла оставались конные цирковые выступления.

Гонки на колесницах считаются первым олимпийским видом спорта. В античной литературе одно из ранних упоминаний о конных ристалищах принадлежит Гомеру[121], описавшему в двадцать третьей книге «Илиады» игры в честь похорон Патрокла. В колесничном беге, как сообщает Гомер, принимали участие Диомед, Евмел, Антилох, Менелай и Мерион. Бег, устроенный вокруг пня от срубленного дерева, выиграла колесница Диомеда, за эту победу он получил рабыню и медный котел. Конное ристалище, описанное Гомером, проходило на ипподроме, представлявшем собой вытянутый прямоугольник, завершающийся полукругом. У прямой короткой стороны располагались стойла для лошадей или колесниц, выход из которых был огражден канатом. Канат опускали, оповещая о старте. В центре ипподрома устраивалась насыпь, вдоль длинных его сторон были естественные или искусственные склоны с местами для зрителей. Номера наездникам назначались по жребию. Не только форма античного ипподрома, но и сам бег лошадей с участием человека сохраняли семантику магического действа, восходящего к архаическим обрядам. Колесницы мчались вдоль арены, и, достигнув полукруга, поворачивали, продолжая гонку по другой половине арены. На территории ипподрома непременно находился алтарь.

Конные ристания являлись одним из основных представлений в цирках Древнего Рима и Византии[122]. Первоначально лошадей для этих состязаний поставляло государство, в то же самое время отдавая лошадей и на откуп. Сообщества откупщиков трансформировались затем в совершенно самостоятельные гильдии, единовластно ведавшие всем, что было необходимо для скачек. Они содержали не только конюшни, но и огромный обслуживавший их персонал, который включал в себя умельцев, объезжавших лошадей, учителей, обучавших юных возниц, ремесленников и мастеров, шивших обмундирование для возниц или изготовлявших колесницы. Кроме того, в штат бегового общества входили врачи, ветеринары, кладовщики, казначеи и многие-многие другие. Таким образом, по своему устройству беговые напоминали «государство в государстве». Каждое такое общество именовалось factio – партия, а его глава – dominus factionis, т. е. господин партии. Функция партий заключалась в организации и координации забегов. В эпоху римской республики таких партий было две, и, чтобы победителя на бегах было видно сразу, партии стали одевать своих возниц в разные цвета, символизировавшие, как уже было сказано выше, четыре космические стихии. Возницы одной выступали в туниках белого цвета (factio albata – белая партия), а другой – в красных (factio russata – красная партия). При империи появилось еще два общества – «голубые» (veneta) и «зеленые» (prasina), сразу выдвинувшиеся вперед. Впоследствии, при поздней империи, две прежние «партии» слились с новыми: «белые» с «зелеными», а «красные» с «голубыми»[123].

Сначала наездниками и возницами бывали только римские граждане, но позднее ими уже могли стать рабы или вольноотпущенники. До начала самих игр проводилось торжественное шествие, в котором принимали участие музыканты, танцоры, юноши из сословия всадников верхом на лошадях и остальные граждане пешком, группы силенов и сатиров, несущие жертвы жрецы, статуи богов и императоров на колесницах и носилках, консулы в триумфальной одежде, магистраты различных рангов, члены жреческих коллегий и сами участники конных ристаний. В забеге участвовало по одной или по три колесницы от каждого клуба, однако бывало, что число колесниц достигало шести, восьми или даже двенадцати. В колесницу запрягали от двух до шести лошадей, в зависимости от умений возницы. Как правило, на паре выезжали только новички. Один заезд состоял из семи кругов, а общее количество заездов (missus) при начале империи не превышало десяти-двенадцати. Со временем число заездов значительно увеличилось. Так, на играх при освящении храма в память Августа, устроенных Калигулой в 37 году, заездов было в первый день двадцать, а во второй – двадцать четыре. Последнее число заездов стало со временем довольно обычным, хотя и оно иногда превышалось: например, в эпоху Нерона скачки проводились с утра до вечера, а количество заездов в течение дня доходило иногда до тридцати шести – сорока восьми. Наездникам полагалось объехать арену семь раз; победителем считался тот, кто первым достигал белой черты, проведенной мелом напротив магистратской ложи. После пятого заезда устраивался антракт, во время которого давались театрально-цирковые представления, а также происходила костюмированная езда на лошадях. Кроме состязаний на колесницах в цирках устраивались также скачки верхом и соревнования по вольтижировке.

Альберт Кун. «Цирковые бега в Древнем Риме», конец XIX – начало XX в.

Самым значительным из римских цирковых сооружений, оставивших память о грандиозных конных ристаниях, стал Circus Maximus, построенный в 329 году до н. э. Он располагался в долине между Авентином и Палатином, где справлялся праздник в честь бога зерновых запасов Конса, покровителя сжатого и убранного хлеба[124]. Важной частью праздника урожая были бега лошадей и мулов, находившихся под покровительством бога Конса, поскольку эти животные свозили собранный урожай. Таким образом, в бегах рысаки поначалу не участвовали, а сами бега представляли собой религиозную церемонию. Однако задолго до праздника урожая в честь бога Конса долина цирка уже была центром аграрных культов; здесь стояли жертвенники и святилища разных божеств, покровителей земледелия. Во время бегов эти «храмики» обносили невысокими заборами, вокруг которых и мчались колесницы. В начале II века до н. э. арену разделили пополам продольной каменной площадкой (spina), на которую подняли маленькие алтари и часовенки, а также установили изображения различных божеств. Окончательно Большой цирк сформировался при императоре Августе, который в значительной степени завершил то, что оставил незаконченным Цезарь.

В городах Византии IV–VI веков цирковые ипподромы, так же как и в Риме, представляли собой места для проведения спортивных состязаний и культурных мероприятий. Самым распространенным и азартным зрелищем того периода оставались конные состязания. Никифор Григора сообщает, что Константинополь посещали конные искусники из Египта, выступавшие также в Халдее, Аравии, Персии, Ассирии, Армении и Колхиде[125]. На ипподромах устраивались бои гладиаторов и представления мимов. Кроме того, ипподром служил ареной политических дискуссий, тем самым становясь, как и в Риме, не только местом зрелищ и игровых состязаний, но и центром социальной, политической и церковной жизни[126]. На ипподроме в Константинополе разворачивались конфликты городских партий, праздновались вступление в должность нового императора и победы полководцев, решались важнейшие для империи вопросы. Когда христианская церковь запретила гладиаторские состязания, именно бег на колесницах оставался в византийском цирке основным зрелищем[127]. Одновременно с самим цирком в Византию из Римского государства перешли и цирковые партии: левки (белые), русии (красные), прасины (зеленые) и венеты (голубые), выделявшие деньги на содержание кучеров, лошадей и колесниц и неустанно соперничавшие друг с другом. Доминирующую роль среди партий со временем обрели венеты и прасины, постепенно вытеснившие левков и русиев. Во главе партии венетов стояли, как правило, представители сенаторской аристократии и владельцы пригородных имений (проастиев). В партии прасинов большим влиянием пользовались богатые купцы, навклиры[128], владельцы ремесленных мастерских. Прасины являлись монофизитами и были связаны с выходцами из восточных провинций, венеты защищали православие и поддерживали ортодоксальных императоров[129]. Таким образом, цирковой ипподром был в Византии привилегированным социокультурным институтом, в котором происходило опосредование не только социальной, но и политической жизни.

Константинопольский ипподром начал приходить в упадок с 1204 года, пострадав при взятии Константинополя крестоносцами, и был окончательно разрушен турками в XVI веке. Однако в османский период янычары еще долго организовывали на месте ипподрома традиционные представления, а также акции отказа от повиновения властям (опрокидывание котла с пловом на ипподроме означало, что янычары недовольны действиями властей и готовы к бунту). Тем самым память о цирке как зрелище и арене политических дискуссий, а также месте восстаний и мятежей сохранялась даже в Османской империи.

Иван Бунин, описывая Стамбул в цикле очерков «Тень птицы», рассуждает о заброшенности бывшего некогда великим византийского ипподрома:

Со двора выходим на Атмейдан, славный когда-то по всему миру Ипподром Византии. Слева Атмейдан замыкается одной из великолепнейших султанских мечетей – колоссальной белой мечетью Ахмедиэ, окруженной платанами и шестью исполинскими минаретами. Но, Боже, чем замыкается площадь с других сторон! Ветхие бревенчатые хибарки под черепицей, старозаветные кофейни, полузасохшие акации. Ипподром теперь пуст и пылен, и печально стоят на нем в ямах, обнесенных решетками, три памятника великой древности: обелиск розового гранита, когда-то стороживший вход в храм Солнца в Гелиополе, грубая каменная колонна Константина Багрянородного и бронзовая, позеленевшая Змеиная колонна – три змеи, перевившихся и вставших на хвосты: «слава Дельфийского капища»[130].

В топониме «Атмейдан» сохраняется память о конных забегах. Название площади в переводе с турецкого означает «конные ристания». Описанные Буниным три памятника древности – обелиск и колонны – свидетельствуют не только о былом величии константинопольского ипподрома – они напоминают и о том, что он, кроме прочего, выполнял роль своего рода культурного хранилища. В его центре, например, некогда, как в музее, выставлялись разного рода памятники культуры, привезенные сюда со всех концов света. Одним из таких экспонатов был египетский обелиск, установленный Феодосием Великим примерно в 390 году. Этот обелиск, представляющий собой огромный монолит из фиванского гранита, был первоначально (в 1700 году до н. э.) воздвигнут в Гелиополе фараоном Тутмосом III, а много позднее перевезен в Константинополь. На пьедестале египетского монолита были вырезаны рельефы, изображающие различные события времен Феодосия, в частности цирковые игры на ипподроме, на которых присутствует вся императорская семья: Феодосий, императрица Флакцинила и их сыновья Аркадий и Гонорий. Феодосий и его приближенные располагаются в императорской ложе (кафизме), соединявшейся внутренними переходами и крытыми галереями с дворцом; такая связь дворца с ипподромом давала царю возможность быть постоянным зрителем цирковых игр, даже не всегда при этом показываясь своим подданным[131]. В руке императора венок, предназначавшийся победителю соревнований: не могло возникнуть сомнений в том, что император, прими он участие в гладиаторском сражении или конном ристании, непременно бы одержал победу. В определенном смысле грань между цирковым актером и властителем здесь как бы стирается.

Случалось, что эта грань стиралась и в действительности. По свидетельству византийских историков (Прокопия Кесарийского и др.), императрица Феодора, жена Юстиниана I, была дочерью некоего Акакия, служившего сторожем цирковых медведей при константинопольском ипподроме, и сама, став актрисой, выступала в цирковых пантомимах на арене этого же ипподрома[132]. Ее знакомство с Юстинианом случилось в пору, когда его дядя был действующим императором; в 525 году в соборе Святой Софии состоялось их бракосочетание, а два года спустя патриарх произвел обряд коронации Юстиниана на константинопольском ипподроме. Таким образом, Феодора-императрица принимала приветствия и поздравления от подданных на том самом ипподроме, где некогда выступала юная Феодора-циркачка. Мозаическое изображение Феодоры в церкви Сан-Витале в Равенне (ок. 547) в известном смысле представляет собой прижизненный портрет цирковой актрисы, имя которой, в отличие от имен многих безвестных ее коллег, сохранилось в истории культуры.

Возвращаясь к пассажу Бунина об ипподроме, можно заметить, что этот пассаж имеет определенное сходство с описанием киево-софийской фрески в повести Бартэна. В обоих случаях фиксируется преодоление цирковым искусством исторического разрыва, выявляется динамическое равновесие между прошлым и современностью. Цирк – место реконструкции культурных ценностей и возможности преодоления разрыва между компонентами культуры, между разными или даже полярными географическими и культурными пространствами.

* * *

Рефлексы архаического обряда жертвоприношения, устанавливающего динамическое равновесие между человеком и животным (конем), проявлялись и в последующем развитии циркового искусства, в закреплении формы цирковых стационарных зданий и цирковых манежей. Конные зрелища функционировали в виде выступлений странствующих «конных штукарей» (кунстберейторов) и ярмарочных коноводов. В Европе были распространены рыцарские турниры, школы верховой езды и парфос-езда[133].

Принято считать, что круглая арена современных цирков была изобретена в жокейских клубах Англии для удобства верховой езды, а именно для того, чтобы наездникам не приходилось постоянно останавливать лошадь и разворачивать ее на краю поляны или прямоугольного манежа. С удобством конной езды по кругу было связано и появление в XVIII веке цирковых манежей, ставших образцом для всех последующих. Изобретателем стационарного циркового манежа нового времени считается Филипп Астлей, открывший в 1770 году в Лондоне школу верховой езды, где давались и представления, а затем в 1779 году построивший для нее специальное здание, названное Амфитеатром верховой езды. Именно Астлеем была основана и первая цирковая династия. Помимо конно-акробатических номеров в программе его цирка выступали дрессировщики собак, канатные плясуны, акробаты, клоуны, прыгуны и жонглеры; устраивались целые спектакли; его цирк стал «Лондоном в миниатюре», центром социальной жизни столицы[134]. Астлей, таким образом, положил начало релегитимизации циркового искусства в Европе.

Во Франции одним из первых стал цирк в Лионе, основанный Антонио Франкони. Он же открыл цирк и в Париже, а в 1807 году его сыновья соорудили для этого цирка во французской столице новое здание, на фронтоне которого впервые появилось слово «цирк»; тем самым была подчеркнута связь новой институции с античной традицией. Позднее братья Франкони создадут Олимпийский цирк-театр; основной его репертуар составят конные представления, включавшие высшую школу верховой езды, конную дрессировку и конную акробатику, суть которой заключалась в прыжках через ленты, полотнища или бумажные зеркала. То, что история новейшего цирка эпохи Франкони также начинается с лошади, прекрасно показано в фильме «Мазеппа», снятом французским режиссером и создателем конного театра «Зингаро» Бартабасом. Главный герой фильма, молодой художник Теодор Жерико[135], живет в цирке Франкони, пытаясь постичь тайну лошадиного галопа, и именно таким образом постепенно начинает осознавать магические истоки циркового искусства. Прислушиваясь к ритму бега лошади по кругу, Жерико понимает, что он – лишь часть космологического целого. Сцены с молодой наездницей в этом фильме явно изоморфны эротической части архаического обряда асвамеды, когда женщина оказывалась возлюбленной коня. В фильме Фрэнсиса Лоуренса «Воды слонам!», снятом по книге Сары Груэн, история цирка Бенцини становится историей жизни молодого служителя Джейкоба Дженковски и начинается фактически с того момента, когда юноша впервые видит грациозную наездницу Марлен, выступающую на ослепительно белом коне. В финале животное ложится на манеже, а Марлен припадает к нему всем телом. Элементы архаического обряда асвамеды повторяются в фильме и несколько позже, уже вне манежного пространства. По просьбе Марлен юноша вынужден пристрелить ее четвероногого любимца, умирающего от заражения крови; при этом в начале этой сцены девушка возлежит с уходящим из жизни белым скакуном. Следует отметить, что архаические акценты представлены в фильме намного ярче, чем в одноименном романе Груэн.

Кадр из фильма Фрэнсиса Лоурэнса «Воды слонам!», 2011 г.

Примечательно, что в рассказе Александра Куприна «Allez» также возникают аналогии с архаическим обрядом заклания белого коня:

Идет дневная работа. Пять или шесть артистов в шубах и шапках сидят в креслах первого ряда около входа в конюшни и курят вонючие сигары. Посреди манежа стоит коренастый, коротконогий мужчина с цилиндром на затылке и с черными усами, тщательно закрученными в ниточку. Он обвязывает длинную веревку вокруг пояса стоящей перед ним крошечной пятилетней девочки, дрожащей от волнения и стужи. Громадная белая лошадь, которую конюх водит вдоль барьера, громко фыркает, мотая выгнутой шеей, и из ее ноздрей стремительно вылетают струи белого пара. Каждый раз, проходя мимо человека в цилиндре, лошадь косится на хлыст, торчащий у него из-под мышки, и тревожно храпит и, прядая, влечет за собою упирающегося конюха. Маленькая Нора слышит за своей спиной ее нервные движения и дрожит еще больше. Две мощные руки обхватывают ее за талию и легко взбрасывают на спину лошади, на широкий кожаный матрац. Почти в тот же момент и стулья, и белые столбы, и тиковые занавески у входов – все сливается в один пестрый круг, быстро бегущий навстречу лошади. Напрасно руки замирают, судорожно вцепившись в жесткую волну гривы, а глаза плотно сжимаются, ослепленные бешеным мельканием мутного круга. Мужчина в цилиндре ходит внутри манежа, держит у головы лошади конец длинного бича и оглушительно щелкает им…

– Allez!..[136]

Пожалуй, одним из первых европейских художников, показавших рефлексы асвамеды в цирковом номере наездницы, был Франсиско Гойя[137]. Героиня одного из его офортов, «королева цирка», балансирует на крупе белой лошади, которая, в свою очередь, удерживает равновесие на канате, протянутом над ареной, как над бездной. Прогнувшийся под тяжестью лошади канат образует четырехугольную форму, напоминающую саркофаг.

* * *

Именно наездницы стали основой конных цирковых выступлений конца ХVIII – начала XIX века[138]. Стоя на скачущем коне, они изящно перепрыгивали через ленты и обручи. В России XIX века невероятной популярностью пользовались Т. Жукова, А. Натарова, Л. Полынцева, Н. Рахманова, Л. Слапачинская и Е. Федорова. Они выступали в эффектных костюмах, исполняя отдельные па и целые пассажи из классических балетов. В их интерпретации почти каждый номер превращался в конный балет. В 1870-е годы на манеже появляются Каролина Лайо и Полина Кюзан, совершенством балетной пластики которых восхищался Тургенев в «Современных заметках»:

Карл Брюллов. «Вольтжер», 1828–1830 гг.

В цирк Гверры привлекает посетителей в особенности г-жа Каролина Лойо. Соответственное амплуа в цирке Лежара занимает г-жа Полина Кюзан. Общий голос присуждает первенство г-же Каролине Лойо. В самом деле, ловкость ее в управлении лошадью, постоянная уверенность и спокойствие и наконец грациозность, которою запечатлено каждое ее движение, поразительны. Она сама занимается приездкой лошадей. После нее, по ловкости и отсутствию переслащенных улыбок и натянутых поз, в цирке г. Гверры – замечательна г-жа Чинизелли[139].

Нередко под видом амазонок выступали мужчины-наездники (чаще – мальчики и юноши), одетые как великолепные примадонны. Травестия позволяла артистам показывать восхищенной публике сложнейшие пассажи, недоступные исполнительницам. Этот факт отражен в картине Карла Брюллова «Вольтижер»: молодой наездник в античном одеянии почти неотличим от девушки. Своего апогея такой тип травестии достигнет в 1870-е годы, когда появится новое амплуа наездников – стипль-чез, т. е. скачка с препятствиями особой сложности, обладающая в то же самое время максимальной зрелищной выразительностью. Однако факт травестии всегда хранился в тайне от зрителей. В конных аттракционах XX века возникнет и обратный прием травестии, когда артист, исполняющий рискованные трюки джигитовки, неожиданно теряет папаху и перед рукоплещущим зрителем вместо ловкого юноши предстает прекрасная длинноволосая красавица. Так или иначе, танцовщица или танцовщик на коне воспринимались в качестве главной эротической фигуры циркового представления.

Этот факт отражен в повести Владимира Зотова «Вольтижерка», опубликованной в «Отечественных записках» и ставшей первым крупным художественным произведением, посвященным жизни артистов цирка, в русской литературе. Действие повести начинается в 1849 году: как раз тогда был открыт петербургский Театр-цирк, и известный акварелист Людвиг Премацци создал его литографическое изображение; в трактовке Премацци здание цирка не только занимает все пространство Театральной площади, но словно сдвигает на периферию весь Петербург. В повести Зотова цирк, поглощающий пространство текста, таким же образом овладевает мировосприятием героев. Рассказчик, не питавший вначале никакого интереса к цирковым зрелищам, случайным образом покупает у некоего афериста за четыре целковых билет на открытие петербургского Театра-цирка и без особого удовольствия отправляется на представление. Однако появление на манеже цирковой наездницы коренным образом меняет его восприятие происходящего:

На лихом скакуне ворвалась на арену вольтижерка в испанском костюме. На всем скаку красивого стройного животного начала она, стоя на нем, танцевать болеро под мерные удары кастаньет. Роскошною, южною грациею отливалось каждое движение ее пластических форм; какою-то особенною энергиею и страстью горели ее большие и черные глаза; все черты ее правильного античного лица дышали удовольствием и отвагою[140].

Делясь впечатлениями с сидящим рядом зрителем, рассказчик знакомится с ним и приглашает к себе на чашку чая. Случайный незнакомец, оказавшийся бывшим гусаром, принимает приглашение (тем более что, как выяснилось, он живет в одном доме с рассказчиком) и описывает ему свою жизнь. Выясняется, что он был влюблен в наездницу Юзефу Стальчинскую, которая не только прекрасно скакала, но и «могла говорить на пяти языках, прекрасно петь и читать все литературные новости того времени, не исключая английских романов Ричардсона и Фильдинга»[141]. Герой мечтает жениться на своей избраннице и ради этого не только бросает прежнюю возлюбленную, Юлиану, но и решает подать в отставку. Не желая принять от него жертвы, Юзефа гибнет, сорвавшись на лошади с моста.

Повесть Зотова интересна тем, что не только представляет собой зарисовку из жизни цирковых артистов, например труппы вольтижеров «синьора Канатти», но и совмещает цирковые мотивы с инфернальными, продолжая тем самым традиции романтизма. Когда герой завершает свое повествование, рассказчик с удивлением замечает, что тот сидит уже «не на стуле, а на лошади, у которой на лбу написано: Малек-Адель». Так звали лошадь, унесшую в пропасть самоотверженную циркачку.

Театр-цирк, описанный Зотовым, можно считать и одним из первых стационарных эротических театров России. Цирковая эротика, как показывает Зотов, оказывается доступна широким слоям населения. По ходу представления зритель погружался в атмосферу эротического пластического искусства, а также в иллюзию разгульной цирковой жизни.

Разумеется, успех наездниц и травести не снижал популярности мужчин-наездников. Гаэтано Чинизелли, Альберт Саламонский и Жак Лежар, например, демонстрировали силовые номера на лошади, одновременно жонглируя и исполняя сложные прыжки. Невероятным успехом пользовался в XIX веке конно-акробатический номер «Мужик на лошади», исполнитель которого изображал на крупе коня неумелого скакуна-деревенщину. В сценке «Тринадцать карикатур» клоун-наездник виртуозно пародировал известные номера наездничества и одновременно именитых современников. На лошадях не только исполнялись жонглирование (жонглерские номера), танцы и балетные композиции, но и разыгрывались целые мимико-трансформационные сцены-пьесы («Жизнь солдата», «Улан, защищающий знамя»), поражавшие зрителей эффектом мгновенного переодевания исполнителей. Таким образом, в XIX веке лошадь «превращается» в сценическую площадку, театральную сцену и, сверх того, оказывается выставленной напоказ цирковой гримерной.

Конные выступления сочетали эротическое представление с собственно цирковым номером. Показательно, что наездники и дрессировщики демонстрировали свое отношение к лошадям так, как если бы животные были их любовными партнерами. Аким Никитин часто позировал перед фотографами с длинногривой лошадью по имени Линус. Такие фотографии – визуализация опыта динамического равновесия, первые фотоэксперименты, демонстрирующие преодоление зияния между членами биологического сообщества. В данном случае – между лошадью и человеком.

Эдвард Майдридж. «Электрофотодиаграмма последовательных фаз движений галопирующей лошади», предположительно 1880-е гг.

Эдвард Майдридж. «Электрофотодиаграмма последовательных фаз движений акробата во время представления», предположительно 1880-е гг.

Лошади не покидали своих наездников и после их смерти. Траурную процессию с телом циркового наездника и дрессировщика Вильямса Труцци, скончавшегося в 1931 году, сопровождали на кладбище Александро-Невской лавры его верные партнеры-лошади. Памятник на могиле Труцци, спроектированный скульптором Пуцилло, представлял собой гранитную стелу, где в бронзовом барельефе был увековечен облаченный в костюм из цирковой пантомимы «Карнавал в Гренаде» сам наездник, восседающий на любимом коне Альбоме. На гранитном барьере перед барельефом Пуцилло высек две лошадиные фигуры, символизирующие не столько послушание животных воле дрессировщика, сколько скорбь переживших своего наездника участников крупнейших конных композиций первой трети XX века – «Черный пират», «Ковбой», «Карнавал в Гренаде», «Тысяча и одна ночь», «Соколиная охота», а также верных партнеров Труцци по актерской работе (он снялся в фильме «2-Бульди-2» вместе с группой своих дрессированных лошадей).

Лошади образуют смысловой и графический центр и многих цирковых афиш и плакатов, в частности плаката, посвященного 100-летнему юбилею Петербургского (в названии 1977 года – Ленинградского) цирка.

Поль Буиссак в книге, посвященной семиотике жестов, в качестве примеров приводит помещенные подряд две любопытные иллюстрации. На первой изображена диаграмма движений галопирующей лошади, а на второй – диаграмма прыжков и сальто циркового акробата[142]. В обоих случаях Буиссак воспроизводит фотографии Эдварда Майдриджа, занимавшегося cъемками объектов в движении и посвятившего предмету своего изучения два объемных исследования, одно их которых было о животных («Движение животных: Электрофотографические исследования последовательных фаз движения животных» (1887)), а другое – о человеке («Фигура человека в движении» (1901)). Однако если Майдриджа интересовала покадровая съемка, то в книге Буиссака переданная на фотографиях пластика движений человека и лошади оказывается оптически изоморфной, поэтому две разные диаграммы воспринимаются как единая цепочка. Происходит семиотическая перекодировка образов, рождающая метаморфозы. Скольжение от кадра к кадру конструирует единый универсум, стержень которого – динамика равновесия.

* * *

По сути, цирк – единственное место в культуре, где человек пытается осмыслить животное как биологического индивидуума, имеющего с ним равные позиции, а себя – не в качестве могучего властелина, а как члена биологического сообщества. Этому не противоречит содержание зрелищ, известных под названием «звериные травли». Фрейденберг указывает, что такие «звериные состязания» устраивались и в Древней Греции. Они были приурочены «к ежегодным празднествам: с боем быков в Фессалии, с петушиными боями в Афинах, отводящими нас к той архаичной форме мировоззрения, когда борцами представлялись звери»[143].

Во время антракта. Цирк в Автово, Санкт-Петербург. Фотография из личного архива автора, 2008 г.

Травли, ставшие популярными в Древнем Риме примерно с 186 года до н. э., обладали высокой степенью зрелищной интенсивности. Римские травли бывали двоякого рода: с одной стороны, демонстрировались схватки животных между собой, а с другой – с животными вступали в бой так называемые бестиарии, либо выступавшие добровольно (в Риме для подготовки профессиональных звероборцев существовала особая школа), с хорошим набором оружия и с прекрасной физической подготовкой, либо осужденные на подобный вид казни и потому имевшие в руках лишь поножи и нарукавники из ремней, копье и меч. Животные, участвовавшие в травлях, часто завозились издалека: тигров, львов, леопардов, слонов, носорогов, бегемотов и крокодилов доставляли из Африки, а рысей, волков и медведей – из Галлии. Известно, что диктатор Сулла в 93 году до н. э. выставил на арену 100 львов; при Юлии Цезаре в представлении участвовало 50 львов; в пятидневных играх при Помпее было убито около 400 леопардов и пантер, а также 20 слонов. В 55 году до н. э. Помпей устроил в цирке сражение, в котором отряд из африканского племени гетулов должен был биться со слонами. Обезумев от боли и криков зрителей, животные попытались убежать, сломав железные решетки, отделявшие арену от зрителей; в дальнейшем Цезарь, чтобы обезопасить зрителей от подобных ситуаций, велел прокопать вокруг арены широкий ров, который наполнялся водой. В честь победы Ульпия Траяна над даками во время циркового представления было убито около 11 тысяч разных зверей. Во времена императора Августа в цирке от руки бестиариев погибло 3500 слонов[144]. Картограф и художник Этьен дю Перак попытался в 1575 году зарисовать с картографической точностью звериную травлю в цирке Максенция. Все изображенные им фигуры, включая бестиариев, слонов, буйвола и других животных, кажутся беспомощными и незащищенными в гигантском пространстве цирковой арены, их движения выглядят хаотичными, лишенными целеустремленности. Такое изображение не лишено основания. Как и в гладиаторских боях, неизбежность гибели одной из сторон была в «звериных травлях» почти всегда предрешена[145].

И все же семантика этого безусловно жестокого и кровавого представления не сводилась исключительно к жажде крови, а делала очевидным и то, насколько уязвимо любое биологическое существо, и то, чем чревато нарушение равновесия между участниками поединка. Гладиаторские бои, равно как и «звериные травли», обращались в эпоху Античности к стрессовой ситуации аттракциона: зритель по ходу действия испытывал шок реальной угрозы, ощущал сигналы того, что связи окружающего мира могут быть прерваны. Участники поединка, разыгрывая бой «по-настоящему», пробуждали в зрителях не театральные эмоции. Финалом часто оказывалась смерть одного из участников. Ольга Фрейденберг, посвятив семантике циркового искусства два небольших раздела («Гладиаторские игры в Риме» и «Цирковые игры») в своей книге «Поэтика сюжета и жанра» (1936), указывала на то, что одной из разновидностей гладиаторских игр были пантомимы со смертельным исходом:

На арене амфитеатра еще давались пантомимические представления как один из вариантов, хотя оформленный значительно позднее, гладиаторских игр. Участниками были и здесь приговоренные к смерти преступники, причем эти пантомимы и являлись их действенным умиранием на глазах у зрителей. Отличались пантомимы от гладиаторских игр тем, что они были оформлены не в примитивную схватку двух борцов, а представляли собой обстановочную феерию на мифологический сюжет, смерть героя, которой пьеса заканчивалась, разыгрывалась в больших страданиях и на самом деле, и разодетый актер, обливаясь кровью, сжигался, умерщвлялся, распинался, разрывался зверями тут же на сцене. Вот, следовательно, форма сценических игр, в которой смерть становится предметом зрелища, а покойник (тот, кого ожидает смерть, приговоренный) – актером[146].

Происхождение цирка Фрейденберг связывает, с одной стороны, с погребальным обрядом:

…борьба гладиаторов интересна тем, что она, не порывая связи с погребальным культом, выступает перед нами в форме чистого Зрелища. С одной стороны, следовательно, это поединки на могиле умершего, так же, как и в Греции, по соседству с конскими ристалищами: это часть состязаний, приуроченных к актам смерти, рождения или победы. С другой стороны, гладиаторские агоны – часть зрелищ на форуме, поздней – в амфитеатре, о которых узнавали, однако, через объявления на надгробных памятниках[147].

С другой стороны, она видит истоки цирка в обряде триумфа:

…лишь в триумфе мы видим обратное шествие, уже после поединка и после победы. Как известно, триумфальное шествие представляет собой такую точно процессию, какой была процессия цирковая, лишь Юпитера изображал полководец, одержавший реальную победу в реальном сражении, и за его колесницей шли рабы – пленные, которых ожидала смерть. Известно и то, что обряд триумфа разыгрывал победоносное шествие по небу солнца и что триумфальные ворота, через которые въезжал победитель, были небесным горизонтом. Таким образом император, совершавший торжественное шествие в цирк, повторял так же победителя-солнца, как и олимпионик[148].

Размышляя над степенью воздействия античного цирка, Фрейденберг показывает, сколь сильно затрагивали античные игрища в зрителях глубинные архетипические структуры бессознательного:

Архаичность этих игр подчеркивается тем, что здесь же в амфитеатре происходят большие настоящие охоты на диких зверей – львов, пантер, леопардов, медведей, тигров, и охотники вступают в борьбу с дикими зверями при помощи собак: это единственный пример зрелища, представляющего собой обрядовый фрагмент подлинного охотничьего быта. В гладиаторских играх победивший зверь растерзывал побежденного борца; связь этого растерзания людей и зверей с едой оставила бледный след в том большом обеде, который давался гладиаторам, наперекор практическим целям, накануне состязания; этот обед, на который допускались и зрители, являлся примитивным театральным зрелищем, отзвуком религиозно-бытовых форм драмы. Что касается до шествия, то и оно имело место в этих играх и выражалось в том, что перед началом поединков гладиаторы проходили в процессии попарно по арене амфитеатра, одетые в праздничные платья. Сами участники этих игр были приговоренными к смерти (преступники, рабы, пленные), и, собственно, гладиаторские состязания представляли для них форму подлинной смерти; несмотря однако на это, гладиатор, одержавший победу, получал право жизни. Таким образом в лице гладиаторов мы имеем первоначально умерших, – тех самых умерших, на могиле которых происходят гладиаторские игры; в акте рукопашной со смертью покойник, одержавший победу, получает жизнь и власть. Вот почему в Риме тот, кто только что получил верховную власть, был обязан, в силу религиозной традиции, поставить игры или сценические представления[149].

Не только гладиаторы, но и участники других цирковых игр, а также тесно вовлеченные в зрелищный процесс зрители сопричастны образам «первоначально умерших». В 1897 году прозаик, драматург и переводчик Петр Гнедич опубликовал искусствоведческий труд для широкого круга читателей под общим названием «История искусств (зодчество, живопись, ваяние)», в котором подробно прослеживается история древнеримского цирка, а также в жанре исторических рассказов приводится описание циркового зрелища. В одном из фрагментов он детально показывает, как триумфальное шествие одержавшего победу возницы завершается катастрофой разрушения цирка и превращением его в кладбище:

Победитель, покрытый ветками, лентами и шарфами, гордо объезжает цирк, тихонько проводя вспененных, взъерошенных коней. Он стал свободным человеком, получил полный золота призовой кошелек, драгоценные одежды, золотое кольцо и пальмовую ветвь. Его торжеству мог бы позавидовать цезарь!

Песок разглажен: ждут нового состязания. Но что это? Какой-то грохот раздался в нижней части цирка. Дикие вопли: все вскакивают с мест… Что за ужас! Верхние деревянные подмостки и скамейки, не выдержав напора волнующейся толпы, рухнули, увлекая за собой мужчин, женщин и детей. Груды тел сыплются на арену: раненные, раздавленные, истекающие кровью, молящие о помощи. Грузные столбы, балки, скамьи с грохотом валятся друг на друга. Кровь по мрамору нижних плит стекает на арену. Несчастные с четвертого яруса падают вниз на песок, напрасно стараясь схватиться за выступ или перила.

В бешеной суматохе народ стремится к выходам, карабкаясь по уступам вверх, спрыгивая вниз, заботясь только о себе, покупая свое спасение ценой жизни ближнего…

Между убитых и раненых носятся испуганные, вырвавшиеся из конюшен лошади. Двор в смятении удаляется, и цирк вскоре становится похож на огромное кладбище[150].

Одним из типичных примеров слияния смерти с триумфом в новейшем цирке конца XIX – начала XX века был номер «Могила гладиатора», во время которого закопанный глубоко в землю артист должен был через некоторое время выбраться наружу. Описывая этот номер в повести «Чаша гладиатора», Лев Кассиль, по сути, сравнивает завязку представления с погребением заживо:

Работал он и знаменитую «Могилу гладиатора», когда его закапывали в двухметровую яму, выстланную брезентом, засыпали сверху землей, и через десять минут, после того уж, как публика начинала кричать «довольно», он, вспучивая насыпь и разваливая ее споднизу, снова появлялся, потный, с лицом чернее земли, но невредимый. Здесь, помимо огромной силы и неимоверной емкости легких, помогала Артему и былая шахтерская сноровка. Дважды приходилось ему в молодости попадать в завал и, экономя дыхание, ждать прихода горноспасателей.

С огромным успехом показывал в разных городах мира Артем Незабудный этот страшный номер, казалось бы недоступный для смертных, – «Могила гладиатора». Еще когда отмечался в Америке пятидесятилетний юбилей Незабудного, ему в качестве подарка богатые любители, сложившись, поднесли пару специально изготовленных для этого ваз-кубков, вроде тех, что в старину ставили на камин. Серебряный атлет напрягал до предела литые мышцы, опершись на одно колено, другой ногой находясь еще в каменной могиле, и приподнимал плечом оливиновую глыбу с укрепленным на ней щитом гладиатора. Свободной рукой он поддерживал над головой вывернутую из земли колонну, увенчанную большой чашей, также из оливина[151].

Кубки, которые получает силач в награду, символизируют триумф героя после «воскрешения».

Имевшая место на арене античного амфитеатра «театрализация травмы»[152] привлекала писателей-романтиков. В «Умирающем гладиаторе» (1836), вольном стихотворном переложении IV песни из поэмы Джорджа Байрона «Странствия Чайльд-Гарольда», Михаил Лермонтов как раз и показывает пантомиму со смертельным исходом, «смерть на сцене»:

Ликует буйный Рим… торжественно гремит Рукоплесканьями широкая арена: А он – пронзенный в грудь, – безмолвно он лежит, Во прахе и крови скользят его колена… И молит жалости напрасно мутный взор: Надменный временщик и льстец его сенатор Венчают похвалой победу и позор… Что знатным и толпе сраженный гладиатор? Он презрен и забыт… освистанный актер[153].

Гибель гладиатора в этом тексте Лермонтова оказывается представлением, а сам гладиатор – «освистанным актером», которого ждет смерть, предвещаемая уже в эпиграфе, взятом Лермонтовым из поэмы Байрона: «I see before me the gladiator lie…»[154]

Жан-Леон Жером. «Дуэль после маскарада», 1857 г.

Жан-Леон Жером. «Большие пальцы вниз» (Pollice Verso), 1873 г.

В гладиаторских боях красиво и отважно сражавшемуся, но побежденному воину могла быть дарована жизнь. Зрители, наблюдавшие за событиями, попадали в ситуацию выбора. Если воин был только ранен, арбитр обращался к ним с просьбой решить судьбу поверженного. Зрители могли поднять вверх большой палец, что означало «пощадить», или опустить его вниз – в таком случае победитель закалывал поверженного.

На картине Жана-Леона Жерома «Большие пальцы вниз» мы видим как раз эту ситуацию выбора. На залитой солнцем арене лежит поверженный гладиатор. Его левая рука тянется вверх, моля о пощаде. Над ним стоит гордый победитель, ожидая решения зрителей и арбитра. Большинство в толпе опускает палец, призывая к казни воина; только знатная римлянка в ложе складывает руки в знак сострадания. Позы многих людей в амфитеатре свидетельствуют о состоянии паники и дискомфорта. Экстремальная ситуация разыгрываемого боя и его финала активизировала мифологическое подсознание зрителей: по силе воздействия их чувства можно сравнить с эмоциями участников архаичного ритуала, где само присутствие означало со-присутствие, непосредственную и активную задействованность. В цирке обнаруживалось слияние зрителей с актерами, смерти с триумфом; иными словами, возникало то самое архаическое экстатическое коллективное зрелище, равным которому позже, вслед за цирком, стали первые киносеансы Люмьеров[155].

Интересно, что Лев Мей в стихотворении «Обман» (1861) не только описывает смерть как зрелище, сохраняющее связь с погребальным культом, но и персонифицирует ее. Сама смерть становится актером:

Давно уже граждане Квиритской кровию не тешили свой взор, И не забавен был им смертный приговор; Все варвары одни да христиане, Кто с гордою улыбкой, кто с мольбой, Встречали в цирке смерть и с ней вступали в бой[156].

* * *

Федор Бронников. «Умирающий гладиатор», 1856 г.

Реклама немецкой фирмы «Телеком», 2008 г. Из личного архива автора

Опираясь на очерки Теодора Симонса[157], А. Ф. Лосев в форме, близкой художественному повествованию, приводит подробное описание звериной травли, которая могла иметь место на помпейской арене незадолго до извержения Везувия в 79 году н. э.:

И вот уже раздается сигнал. Что же это такое? Что может быть интереснее, увлекательнее и счастливее? Травля зверей – вот что теперь предстоит.

Второй раз загремели рога, и звук их произвел магическое действие на зрителей. Публика волнуется и шумит, и ее нервный страстный гвалт временами заглушает даже крики зверей, запертых в клетках и приготовленных к бою. Когда шум несколько смолкает, то слышно, как опять, потрясая многотысячный амфитеатр, начинают рычать львы и пантеры, выть медведи и лаять собаки.

После третьего рога целое стадо быстрых газелей выбегает на арену, подгоняемое ударами кожаных кнутов. Эти животные, очутившиеся на мнимой свободе, тотчас же начинают весело прыгать по песку. Однако – напрасно! Откуда ни возьмись, вдруг выбегает стая голодных молосских псов и начинает неистово преследовать несчастных газелей. С неимоверной быстротой несутся те вокруг арены, тщетно пытаясь найти выход. Вот некоторых из них псы уже поймали и растерзали; оставшиеся остановились на месте, столпились в кучу, даже присели, глядя своими добрыми глазами на публику и как бы ища себе помощи и сочувствия. Но псы налетают и на них, и в несколько мгновений от газелей не остается и следа при счастливом вое и сладострастном неистовстве многотысячной толпы.

Но уже на арену выгнали голодного медведя. С ним сражается человек. Человек набрасывает ему на голову платок, от которого медведь никак не может освободиться. Человек ловит момент – медведь падает на землю, истекая кровью, и звуки цимбал и труб не могут заглушить его воя. Вот выпускают на арену красавицу львицу, любимицу значительной части публики. И ее поклонники вызывают других на пари. Четыре сагиттария выходят для состязания с нею. Она, видимо, не хочет бросаться на людей. Обежавши арену, львица садится у стены на задние лапы. Бестиарии дразнят ее пучками горящей соломы и машут платками. Гордая красавица уныло смотрит на выходную дверь, вызывая крики презрения со стороны тех, кто ставил против нее. Тогда искусная рука направляет острую стрелу в левый бок животного. Львица делает отчаянный прыжок и начинает потрясать амфитеатр жалобным воем. Да, бой не удался. Еще две стрелы заставляют красавицу львицу упасть без дыхания[158].

Этот и другие фрагменты описания звериных травль из книги Лосева позволяют остро ощутить, что нет более впечатляющего зрелища, чем борьба живого за свою жизнь. Характеризуя цирк как специфический тип эстетического сознания, Лосев утверждает, что данный вид искусства принимает в античности форму репрезентации предметов жизни в виде физической борьбы людей и животных:

Тут не обманным образом убивают, а убивают самым настоящим образом, всерьез проливают кровь и лишают людей жизни. Следовательно, это не просто эстетическое сознание, но именно античное эстетическое сознание, которое, как мы знаем, предметы жизни ставит гораздо выше предметов искусства. Далее, эти предметы жизни даны здесь не в виде судьбы отдельного человека и тем более не в виде истории его реальных переживаний, а в виде физической борьбы людей, в виде их животно-естественного состояния. Поскольку речь тут идет о людях и их борьбе, мы имеем нечто социальное. Поскольку же речь идет именно о физической борьбе человека и животных, мы имеем здесь социальное бытие в аспекте его природной данности, то есть нечто неисторическое, антиисторическое. Гладиаторские бои и травля зверей в Риме – это великолепный пример и первообраз бытия социального, которое в то же время оказывается и антиисторическим. Тут вскрывается глубочайшая сущность античного чувства истории вообще. Так как античность живет не чистым духом, но духом в его природной данности, духом на стадии онтологической сорастворенности с материей, она не знает опыта личности; следовательно, она не знает и чистого опыта социальности; ее социальность всегда отягощена вещественно, всегда неисторична. Римский цирк и римский амфитеатр как раз и есть такое эстетическое сознание и такой художественный образ, который возник из опыта жизни, социальной и антиисторической одновременно[159].

Семантика кровавого зрелища, как уже говорилось, в большей степени связана не с варварской жаждой крови и смерти, а с демонстрацией конфликта между человеком и животным и опасности такого конфликта в случае нарушения равновесия одной из сторон представления. Зрелище требовало от бестиария не относиться к своему партнеру как к жертве, а проявлять должное уважение к его силе и храбрости, тем самым подчеркивая равенство всех участников битвы. Если учесть, что для античного эстетического сознания предметы жизни гораздо выше предметов искусства, то звериные травли и гладиаторские бои перестают восприниматься как бойня, а являются напоминанием о смерти и уязвимости всего живого. Шоковый эффект, производимый артистами на публику, в большей степени заключался не в кровавой развязке, а в том, что зритель начинал устанавливать сходство между участниками смертельных номеров и собою, превращаясь в наблюдателя судьбы «другого» как своей. «Ave, Caesar! Morituri te salutant!» – возглас обреченных на смерть; «Panem et circenses!» – желание принять участие в зрелище.

В стихотворении Каролины Павловой «Разговор в Трианоне» (1848) хорошо видно, как стирается граница между зрителем и участниками. На сюжетном уровне речь в этом фрагменте идет о приближении начала смертельного представления и о том, как повествователь имел возможность на нем присутствовать. На синтаксическом уровне части бессоюзного сложного предложения, разделенные точкой с запятой, напоминают однородный ряд. Благодаря этому эффекту зритель и участники оказываются в однородной цепочке:

Франсиско Гойя. Из цикла «Тавромахия», офорт № 20 «Прыжок с гаррочей Хуанито Апиньяни в Мадриде», 1816 г.

Я в цирке зрел забавы Рима; Навстречу гибели шел мимо Рабов покорных длинный строй, Всемирной кланяясь державе, И громкое звучало Ave! Перед несметною толпой[160].

Звериные травли, подобно цирку гладиаторов, несмотря на жестокость, устанавливали единство человека и мироздания. Испанская коррида, эстетизировавшаяся в средние века, также основана не на бойне, а на традиции почитания и уважения к животному, которого жители Пиренеев еще в бронзовом веке считали священным. На одном из офортов Франсиско Гойи, посвященных тавромахии, тореодор удерживает равновесие благодаря шесту, который здесь может интерпретироваться (подобно першу акробата) как ось мироздания. При этом интересно, что тени, отбрасываемые противниками, слиты на арене в единую тень, что еще раз подчеркивает симбиоз участников схватки. Цирк увязан в творчестве Гойи с мифологической картиной мира. Бой человека с быком – одна из репрезентаций мифологического мотива периодической гибели и нового рождения Вселенной. Человек и животное равны друг другу по силе и красоте, подобно тому как это ощущалось в архаические времена.

Одно из наиболее динамичных описаний корриды оставил Александр Куприн в рассказе «Пунцовая кровь». Куприн блистательно показывает, что на байонской арене сражаются не бык и человек, а просто два равноправных, достойных друг друга бойца:

И закипела, закружилась, завертелась, засверкала блеском золота и яркостью красок коррида. Никанору Вияльта подали две бандерильи, обвитые и разукрашенные лентами. Он взял их кулаками за тупые концы и высоко поднял над головой, остриями вниз, и, так держа их, побежал прямо на быка, едва прикасаясь голубыми ногами к желтому песку. Бык понесся ему навстречу. Ни человек, ни животное не сворачивают с прямой линии. Сейчас они столкнутся. Хочется закрыть глаза от ужаса… и не можешь!

И вот столкновение! Поднятые вверх руки Вияльты быстро разом опускаются. Бык мгновенно остановился. Вияльта делает шаг в сторону. В затылке у быка торчат, наклонившись в разные стороны, и покачиваются две пестрые бандерильи. «Оле, Вияльта! Оле! Оле!» – кричат оглушительно зрители и плещут ладонями. Пунцовый плащ бандерильера застилает на минуту глаза быку и увлекает его в другую сторону. А пеон подает Никанору Вияльта две новые бандерильи. И так четыре раза подряд, с той же ловкостью и точностью украсил смелый матадор своего быка восемью колючими, многоленточными, яркими стрелами.

Был здесь, в этой грациозной и опасной игре, один момент, почти неуловимый, но заставивший всю десятитысячную толпу одновременно ахнуть от ужаса. Небрежно и изящно мелькая перед глазами быка, дразнимого пунцовым плащом, и уходя от него красивыми пируэтами, Вияльта довел его к тому месту, где за барьером, в ложе, всего в десяти шагах, сидела мать эспады. Там Вияльта остановился. Бандерильеры опустили свои плащи. Остановился и бык. Совсем маленькое расстояние разделяло животное и человека. И вот Вияльта делает полшага к быку. Протягивает прямо руку между остроконечными рогами.

Я вижу в бинокль, как его вытянутая ладонь бестрепетно, кончиками пальцев, касается несколько раз крутого темени. Бык в тяжелом недоумении стоит застывши, как прекрасное изваяние из черного мрамора. Напряженная тишина на арене. Вияльта делает еще четверть шага вперед, дотрагивается до пестрой бандерильи, свесившейся над мощным черным лбом, и – какая дерзкая отвага! – осмеливается слегка покачать ее. И вдруг – как пестрым ярким вихрем взметнуло и завертело доселе недвижную группу. В том, что так мгновенно произошло, никто не дал бы себе верного отчета. Я увидел лишь, как бык быстро и низко склонил голову. Как Вияльта внезапно очутился спиной к нему, между широкой развилиной его рогов. Потом мощный и тупой толчок крупного черного лба… И Вияльта упал.

Вся арена разом вздохнула, точно вздохнула одна исполинская грудь[161].

Оба они, бык и человек, по Куприну, обладают смертным телом, но бессмертной душой:

И вот, охватив левой рукой красную материю мулеты, точно ножны, Вияльта медленно вытягивает из нее шпагу, так медленно, как будто бы он обтирает сталь от крови. И когда шпага обнажена, он тихо опускает ее сверху и вытягивает горизонтально над головой быка, между завитыми, острыми, грозными рогами. Это прямой вызов. Теперь человек ждет ответа от животного. Их разделяет только два шага, и одному Богу известно, чья душа – человека или животного – пойдет сейчас по тому неведомому пути, о котором допытывался Экклезиаст!

И бык принимает вызов[162].

Кроме того, в травлях и боях была заложена и спасительная семантика, подмеченная Ольгой Фрейденберг. Цирковые игры, как писала Фрейденберг, «происходили в праздники, были посвящены богам, находились в ведении сакральных коллегий, – более того, они отвращали бедствие и приносили стране избавление от несчастья»[163]. Между прочим, когда в 532 году в Константинополе произошло восстание цирковых партий «зеленых» и «голубых», более известное в истории по лозунгу «Ника» («Побеждай!»), в здании цирка войско Юстиниана перебило около 35 тысяч человек. Восстание, подавленное византийским императором на ипподроме, показало, что цирковой ипподром – место не только сакрализации и ритуализации власти, но и ее спасения, «избавления от несчастья»[164].

Юрий Лотман, анализируя зрелищную культуру XIX века, сравнивает военные действия войск с древнеримским цирком и испанской корридой на том основании, что во всех этих случаях «в ходе зрелища проливалась настоящая кровь» и одновременно присутствовал обязательный момент эстетизации кровопролития. «В длинной цепи переходов, отделяющих театральные подмостки от рыцарского турнира или профессионального бокса, ужасное и прекрасное находятся в особом для каждой градации соотношении. На крайних звеньях цепи места их меняются: в трагедии прекрасное воспринимается как ужасное, в эстетически воспринимаемом реальном сражении – ужасное как прекрасное»[165]. Продолжая рассуждения Лотмана, можно утверждать, что именно в цирковом зрелище устанавливается невозможное ни в каком другом искусстве равновесие между основными эстетическими категориями – прекрасным и безобразным.

2.2. Зоотеатрализация в цирке

На Руси, как и на Западе, большой популярностью пользовались разного рода звериные и птичьи «потехи», для организации которых еще при дворе царя Алексея Михайловича был создан зоопарк. Самыми популярными были «медвежьи потехи», состоявшие из медвежьей травли, боя и комедии. В травле были задействованы псари, в бою участвовали меделянские собаки, обладавшие способностью сбить с ног быка и в одиночку справиться с медведем[166], а в комедии выступала коза, как правило, рыжая. При дворе Алексея Михайловича зрителями бывали сам царь с приближенными, гости царского двора, иностранные послы. Медвежьи бои с человеком пользовались на Руси не меньшим успехом вплоть до XIX века. Об этом свидетельствует афиша 1830 года, объявлявшая о «звериной травле» в московском амфитеатре зверей:

В амфитеатре, что за Тверской заставою, сего марта 2-го дня, в воскресенье, будет второй раз большая травля всех находящихся в оном амфитеатре зверей, как собственными, так и приводными, господ охотников лучшими меделянскими собаками и английскими мордашками, коих находится значительное количество; г-да охотники будут травить вышеозначенных зверей на залог. По требованию почтеннейшей публики, во второй раз будет пущена азиятская лошадь на пять свирепых медведей, которая по хозяйскому приказанию станет поражать оных ногами и грызть зубами. Содержатель употребил все свое старание для приучки сей лошади, чего никогда здесь не бывало. Так как в прошлое воскресенье, за большой теснотой содержателю невозможно было распорядиться сей лошадью, то ныне никто из господ посетителей в круг впущен не будет.

Продолжение травли следующее: 1) будет травиться средний медведь меделянскими собаками; 2) будет травиться рослый медведь лучшими меделянскими собаками поодиночке; 3) будет травиться большой и злобный медведь охотничьими лучшими меделянскими собаками. Известные почтеннейшей публике своим ростом и свирепостью медведи Ахан и Барма будут драться меж собою. Большой и злобный медведь Лихая Макрида будет травиться напуском до четырех меделянских собак; медведь Барма будет травиться лучшими меделянскими собаками на знатный залог между господами охотниками; медведь Ахан будет травиться поодиночке содержательскими собаками: Азартным и Кирпичом, привезенными с Макарьевской ярмарки. Содержатель постарается доставить почтеннейшей публике всевозможное удовольствие. Начало травли в три часа. Цена местам: ложа для четырех персон 10 рублей ассигнациями, 1-е место – 50 коп., 2-е место – 30 коп., 3-е место – 20 коп. серебром[167].

В 1866 и 1868 годах в Москве «звериные травли» сначала были ограничены, а далее официально запрещены указами московского генерал-губернатора.

В XX веке рефлексы этого представления сохранялись в выступлениях дрессировщиков с дикими животными, нарочито подчеркивающих в своих номерах опасность происходящего. Львы Ирины Бугримовой выполняли невероятные трюки: вместе со своей укротительницей ходили по канату и раскачивались на качелях. Названия номеров Бугримовой – «Лев в воздухе», «Лев на мотоцикле», «Кресло смерти», «Лев на проволоке», «Прыжки через огненное кольцо» – отражают основное содержание опасных зрелищ, которые мог наблюдать зритель. В конце концов Бугримова смогла даже оседлать льва. Укротительница тигров Маргарита Назарова стала дублером Людмилы Касаткиной в фильме «Укротительница тигров» только потому, что исполнительница главной роли побоялась сниматься с хищными животными, а в фильме «Полосатый рейс» ей уже была предоставлена одна из главных ролей. Вальтер Запашный в 1961 году создал аттракцион «Среди хищников», где впервые в истории мирового цирка на арене «мирно сосуществали» тридцать восемь различных диких животных; впоследствии Запашный и его дрессированные хищники снимались в фильмах «Дерсу Узала», «Три плюс два», «Руслан и Людмила» – цирковые трюки были перенесены на киноэкран.

Цирк – единственное место, не считая кино и телевидения, «где “актерами” являются не только люди, но и звери»[168]. В уже упоминавшейся книге Александра Бартэна «Под брезентовым небом» есть эпизод, в котором рассказчику, изучающему мир цирковых артистов, неожиданно приходит в голову навязчивая идея – дернуть за хвост тигра:

Несуразная мысль, и я постарался тут же ее забыть. Но, помимо моей воли, мысль эта вернулась вскоре и уже не захотела со мной расстаться. «Хорошо бы дернуть тигра за хвост! – опять и опять повторял я про себя. – Хорошо бы! Хорошо бы! Хорошо бы» Покоя больше я не знал. Ни днем ни ночью. Даже сны мои сделались тигриными, хвостатыми…

Кончилось тем, что, не в силах противиться дольше безумному желанию, я опять спозаранок явился в цирк. Дождался момента, когда служители открыли двери для уборки. Проскользнул, подкрался к одной из клеток, схватился рукой за хвост…

Даже не знаю, что заставило меня опрометью бежать из цирка: тигриный рык или панический страх. Так или иначе, очнулся я уже в квартале от цирка и тут же увидел перед собой Герцога.

– Что с вами, молодой человек? Вы мчались, будто по пятам погоня.

Кому-кому, а Владимиру Евсеевичу я не мог солгать. Чистосердечно признался.

– Так, – сказал он, холодея лицом. – А я-то думал, что вы по-настоящему любите цирк!

– Люблю!

– Неправда, если бы любили, не решились бы оскорбить артиста!

Я стал оправдываться: никто не заметил, да и укротителя не было.

– При чем тут укротитель? – негодующе оборвал меня Герцог. – А тигр – он кто, по-вашему? Он разве не артист?[169]

Таким образом, цирковой конферансье Герцог объясняет молодому исследователю, что животное обладает в цирке равными правами с человеком. Оскорбление артиста-животного аналогично оскорблению артиста-человека.

* * *

Йохан Хейзинга полагал, что искусство берет начало в тех же импульсах, что и игра. Искусство, с его точки зрения, и есть самоцельная и самоценная игра, лишенная какого-либо содержания. При этом он отмечал, что игра, ludi – явление биологическое, свойственное всем живым организмам, в силу чего искусство представляет собой одно из естественных природных явлений:

Игра-состязание как импульс, более старый, чем сама культура, издревле заполняла жизнь, и подобно дрожжам, побуждала расти формы архаической культуры. Культ разворачивается в священной игре. Поэзия родилась в игре и стала жить благодаря игровым формам. Музыка и танец были сплошной игрой. Мудрость и знание находили свое выражение в освященных состязаниях… Вывод должен был следовать один: культура в ее древнейших фазах «играется». Она не происходит из игры, как живой плод, который отделяется от материнского тела; она разворачивается в игре и как игра[170].

Выдвинутая Хейзингой дихотомия «состязание – представление» проецируема, таким образом, на всех участников биологического сообщества. Первичными формами ludi оказываются для исследователя ритуал и цирковое искусство. Не случайно он описывает применение принципа ludi на ипподроме Византии.

В целом можно утверждать, что цирковое искусство выявляет не только возможности, но и сверхвозможности человека и животного. Если человек способен летать на велосипеде и глотать шпаги, то животное обретает способность читать, считать, ходить по канату. В 1830-е годы цирковой звездой в Петербурге была собака по кличке Мунито. В прессе того времени сообщалось, что «эта собака понимает по-итальянски, по-немецки, по-французски, различает все цвета, узнает чутьем карты, до которых дотронется кто-нибудь из зрителей, играет в домино, понимает написанное на трех языках и подвижными буквами копирует написанное. Сложение, вычитание и умножение для нее игрушки»[171]. В начале XX века были очень популярны представления с участием слонов дрессировщика Томсона. Кроме всевозможных акробатических и силовых трюков эти животные играли на разных музыкальных инструментах. Причем дирижировал слоновьим оркестром тоже слон, как это можно видеть, например, на плакате XIX века Александра Земцова «Цирк Чинизелли. Дрессированные слоны Томсона».

Александр Земцов. «Цирк Чинизелли. Дрессированные слоны Томсона», плакат XIX в.

Впрочем, слоны были популярны в России и значительно раньше. Так, в 1796 году жители Москвы стали свидетелями необычного зрелища: по улицам водили дрессированного слона[172]. Это событие было передано в лубочной картинке конца XVIII века «Персидский слон». Художник изобразил слона в окружении зевак, а внизу поместил «Стихи слону, который был приведен в Москву в 1796 г.»:

что в Москве заудивление что зановое явление что дивится так она привели в нее слона множество бежит народу к страшному сему уроду все торопятся, спешат, все смотреть ево хотят[173].

Лубок «Гулянье в Марьиной роще» работы неизвестного художника 1874 года.

Слева от рисунка художник поместил «Описание слоновой жизни», из которого следовало, что данное дрессированное животное «делает разные дела, как-то: вытаскивает пробки из бутыли, развязывает узлы и кладет тяжести на свою спину»[174]. Позже, в 1808 году, сюжет этого лубка был взят за основу Иваном Крыловым в басне «Слон и Моська»:

По улицам Слона водили, Как видно напоказ – Известно, что Слоны в диковинку у нас – Так за Слоном толпы зевак ходили[175].

Крылов «посвятил» слонам еще две басни – «Слон на воеводстве» и «Слон в случае», однако именно стихотворение «Слон и Моська» оказалось настолько популярным, что в качестве текста как бы вернулось обратно в лубки, изображавшие показ слона[176].

Цирк – антропозооморфичное искусство. Человек наделяется качествами, присущими животному, а животное уподобляется человеку, наделяясь антропоморфными внешними чертами, а также антропоморфными поведенческими и психическими свойствами. Медведь с балалайкой и коза с ложками, изображенные в лубке «В Марьиной роще», являются ярким примером зрелищного антропоморфизма. В тексте к лубочной картинке читаем:

Медведь с козой забавлялись и друг на дружку удивлялись ‹…› пошли в услуженье к хозяину жить, играть, плясать, вино вместе пить ‹…› А добрые люди нам станут дивиться ‹…› коза мастерица на ложках играть, не уступит и Мише винцо попивать.

Как видим, медведь и коза наделены человеческими свойствами. Они способны не только гулять и веселиться, но и употреблять спиртное. Действительно, во время цирковых представлений часто случалось, что медведя угощали деликатесами и подносили ему вино или водку. Одно из таких представлений описал Всеволод Гаршин в рассказе «Медведи»:

Они шли по деревням, давая в последний раз свои представления. В последний раз медведи показывали свое артистическое искусство: плясали, боролись, показывали, как мальчишки горох воруют, как ходит молодица и как старая баба; в последний раз они получали угощение в виде стаканчика водки, который медведь, стоя на задних лапах, брал обеими подошвами передних, прикладывал к своему мохнатому рылу и, опрокинув голову назад, выливал в пасть, после чего облизывался и выражал свое удовольствие тихим ревом, полным каких-то странных вздохов[177].

Еще одно описание «ученого медведя» – в очерке Глеба Успенского «Народное гулянье в Всесвятском»:

Народное гулянье располагается на небольшой, несколько низменной лужайке между церковью и лесом. Тут палатки с пряниками, около которых толпятся ребятишки. По обеим сторонам узенькой и пыльной дорожки, направляющейся к мостику, перекинутому через ручей, расположены распивочные с самыми разнообразными и заманчивыми вывесками. Нарисован, например, мужик с бокалом, похожим на Сатурновы часы и почти равняющимся росту своего обладателя, а внизу подписано: Господа! Эко пиво! Или просто надписи: Раздолье, Доброго здоровья, До свидания. С писком вертится убогий самокат с коньками, от которых за ветхостью остались одни только какие-то лучинки да лохмотья телячьей кожи, что, впрочем, не мешает записным охотникам дополнять остальное воображением.

Со стороны шоссе два мужика ведут на цепи ученого медведя, который на ходу вдруг становится на задние лапы, но потом широкими шагами следует за хозяином. Гуляющие толпами, взапуски сбегаются со всех сторон, и скоро из середины круга, образовавшегося около медведя, слышится однообразный лубочный барабанный стук, и порой долетают слова поводыря:

– А ну-ка, покажь, Миша, господам-боярам, как бабы угощают мужиков.

Миша, должно быть, удачно изображает способ угощения, потому что раздается неудержимый смех.

– Ах ты, пострел!

– Как ведь он это ловко! Трясь его расшиби![178]

А Николай Некрасов в стихотворном фельетоне «Говорун» (1845) оставил яркий набросок сценки выступления бродячего дрессировщика:

Прикрыв одеждой шкурочку Для смеха и красы, С мартышками мазурочку Выплясывают псы, И сам в минуту пьяную, По страсти иль нужде, Шарманщик с обезьяною Танцует падеде[179].

Василий Жуковский, взявший за основу сюжет текста Флориана «Le singe qui montre la lanterne magique», представил в басне «Мартышка, показывающая китайские тени» (1806) весьма точное описание цирковых сценок, исполняемых в начале XIX века дрессированными обезьянками:

Один фигляр в Москве показывал мартышку С волшебным фонарем. На картах ли гадать, Взбираться ль по шнуру на крышку, Или кувы́ркаться и впри́сядку плясать По гибкому канату, Иль спичкой выпрямись, под шляпою с пером, На задни лапки став, ружьем, Как должно прусскому солдату, Метать по слову артикул: Потап всему горазд. Не зверь, а утешенье![180]

Интересно, что героем стихотворной зарисовки Жуковского является не дрессированное животное из приезжего иностранного зверинца, каких в это время было немало (например, обезьяны дрессировщика Курти), а обезьянка Потап, принадлежавшая бродячему русскому дрессировщику и научившаяся самостоятельно показывать фокусы.

Благодаря продемонстрированной способности к мимезису животные перестают восприниматься в качестве объекта дрессуры и уподобляются артисту-человеку. Во время выступления они приближены к человеческой сущности, становясь равными партнерами человека в акте коммуникации и равноправными актерами внутри сценического пространства.

В конце XIX века в цирке Чинизелли, к примеру, с успехом шла сценка «Лошадь в кровати», где лошадь была одета как щеголь и показывала чудеса актерского мастерства. Владимир Дуров, будучи сценаристом и режиссером фильма-пародии «И мы как люди», снятого в 1914 году Александром Ханжонковым, дрессировал своих животных для участия в съемках этой ленты, а животные его брата Анатолия участвовали в других фильмах. Михаил Золло ставил целые цирковые спектакли с участием животных. В 1918 году он поставил пантомиму «Убийство и похороны Распутина» (роль главного героя исполняла бородатая собачка Джемма, роль князя Юсупова – петух Кузька, царицы Алисы – собачка Милка), а в 1926-м представил в Киеве миниатюру «Звериная железная дорога», участники которой управляли паровозом с пятью вагончиками, а также ехали в почтовом, мягком, двух жестких и товарном вагонах; там же присутствовали семафор, стрелка и перрон, на котором звери, подобно людям, ожидали прихода поезда. Павел Манжелли создавал на манеже иллюзию того, что его лошади выступают самостоятельно, без вмешательства человека, а Борис Эдер создал постановки «Львы на карусели», «Львы у патефона», «Медведи-канатоходцы», аттракцион «Во льдах Арктики», а также демонстрировал сольные выступления зверей: хождение льва по бутылкам, катание на шаре и на лошади. Один из львов Вальтера Запашного умел смеяться. Медведи Нелли и Рустама Касеевых танцевали танец маленьких лебедей, а медведи Анатолия Майорова играли в хоккей на льду. Михаил Симонов создал в 1957 году сценку «В медвежьем КВН», где животные играли в шашки со зрителями[181]. Медведи Евгения Елисеева показывали чудеса ловкости, катаясь на самокатах, а медведи Эльвины Подчерниковой танцевали, выделывая сложнейшие коленца. Дрессировщик Валентин Филатов выступал в 1950 – 1960-е годы в Ленинградском цирке с пантомимой «Приключения поводыря с медведем», в основу которой были положены факты из жизни другого циркового артиста – Александра Леснова. Неизменным спутником Леснова был медведь Макс. По ходу пантомимы Макс появлялся на ярмарке, бродил по лесу в поисках своего хозяина, попадал в партизанский отряд, участвовал в разведке и разгроме белогвардейского штаба; в конце концов он даже взбирался по колонне горящего здания на балкон и спасал юную партизанку[182].

Кадр из фильма Фрэнсиса Лоурэнса «Воды слонам!», 2011 г.

Укротительница Кармен Цандер, фотография из газеты «Konstanzer Anzeiger» от 01. 06. 2011 г. (к заметке Тани Франк «Gib Bussi, Cat»)

В одном из цирковых рассказов Владимира Кунина «Женька Каблуков – человек странный» описывается история «настоящей мужской дружбы» циркача Женьки и дрессированного ослика. Человек и животное настолько привязываются друг к другу, что неожиданное расставание оказывается для обоих почти трагедией. Четвероногое животное, образ которого отсылает к превращенному в осла Луцию из «Золотого осла» Апулея, наделяется в рассказе Кунина антропоморфными чертами. Каждый раз после представления Женька приходит к нему и рассказывает о событиях минувшего дня, а осел, в свою очередь, ожидает встречи со своим приятелем.

Выше было замечено, что наездники и дрессировщики лошадей перед публикой часто обращались со своими животными так, как если бы те были их любовными партнерами. По существу, такая ситуация реализуется в цирке довольно часто. В уже упоминавшемся фильме «Воды слонам!» «влюбленный» в слониху Роузи подолгу любуется ею, словно своей невестой; примечательно, что Роберт Паттинсон, сыгравший в этом фильме роль Якоба, был и сам совершенно очарован исполнявшей роль Роузи слонихой. Поль Буиссак в книге «Цирк и культура» публикует фотографию целующейся пары: медведь, целуя в губы молодую женщину, свою дрессировщицу[183], обнимает ее за плечи обеими лапами, а она, в свою очередь, подается к нему всем телом. Искусство фотографии, остановившее цирковое мгновение, усиливает эротику сцены. В современном цирке Пробст укротительница Кармен Цандер во время представления всегда дарит одному из бенгальских тигров долгий поцелуй, фотографии которого охотно включаются в рекламные афиши. Эротическая семантика присутствует и в сцене из фильма «Укротительница тигров», где Лена (ее играет Людмила Касаткина) «приходит на свидание» к тиграм. Один из самых выразительных эпизодов подобного рода присутствует в рассказе Куприна «Блондель»:

Под звуки марша Блондель вошел на арену, и вся публика охнула, как один человек, от удивления.

Блондель оказался… голым. На нем ничего не было, кроме замшевых туфелек и зеленого Адамова листка ниже пояса, в руке же он держал зеленую оливковую ветку в половину метра длиною. Звери встретили его молчанием, когда он входил в клетку, запирая ее за собою. По-видимому, они были поражены больше, чем публика, костюмом нового укротителя и его сверхъестественным спокойствием. Он неторопливо обходил большую клетку, переходя от зверя к зверю. Очевидно, он узнавал в них воспитание и дрессинг Гагенбека из Гамбурга, потому что порою на тревожные взгляды и движения их ласково говорил по-немецки. Молодой крупный азиатский лев рыкнул на Блонделя не злобно, но чересчур громко, так что в конюшнях тревожно забились и затопали лошади. Блондель отеческим жестом обвил вокруг звериной морды свою волшебную зеленую ветвь и сказал воркующим, приветливым голосом: «О мейн кинд. Браво, шон, браво, шон». И лев, умолкнув, тяжело пошел следом за ногами Блонделя, как приказчик за строгим хозяином[184].

Эдвин Хенри Лэндсир. «Исаак ван Амбург и его звери», 1839 г.

С одной стороны, обнаженный артист оказывается в равных позициях с дикими зверями, а его лишенное одежды тело уподобляется незащищенному телу животного[185]. С другой стороны, обнажение приобретает эротическую семантику благодаря любовному жесту и любовному приветствию.

Интересно, что художник викторианской эпохи Эдвин Хенри Лэндсир переносил в мир животных значительные исторические события (например, в картине «Александр и Диоген»). Им же была создана картина «Исаак ван Амбург и его звери», на которой современник художника, известный укротитель ван Амбург, изображен в клетке почти в обнимку с дикими животными и барашком. Решетка – граница, отделяющая артиста от зрителей. Кроме евангельского подтекста «и лев возляжет с ягненком» при взгляде на картину возникает впечатление, что человек и животные обращают свой взор на некий решетчатый экран, заполненный фигурами людей. Таким образом, именно зрители, среди которых, между прочим, не раз бывала и сама королева Виктория, фактически оказываются «по ту сторону», «за решеткой». Артист же, словно вознесясь над мирской суетой, безмятежно возлежит в окружении своих друзей.

Перформансы ван Амбурга представляли собой демонстрацию вторичной доместикации животных. Собственно, и современный цирк стремится к тому, чтобы показать, как одомашниваются дикие звери[186]. В результате не только у актеров, но и у зрителей порой возникает желание оставить животное жить у себя дома. В 1936 году сотрудница зоопарка Вера Михайлова (Вера Чаплина) в книге «Кинули» описала историю львицы, которую она вырастила в городской коммунальной квартире[187]. В фильмах «Укротительница тигров» и «Опасные тропы» снялся бенгальский тигр по имени Пурш: прежде чем стать артистом, он прожил десять месяцев в семье работницы Рижского зоопарка Ольги Буциниекс, воспитываясь вместе с двумя собачками[188]. В 1970-е годы в семье Берберовых воспитывался лев Кинг[189].

* * *

Виталий Бианки, мечтая о цирке будущего, размышлял о возможности воспитания животных средствами ритма и музыки. Он разработал целую эстетическую программу, озаглавив ее «Цирк-сказка»:

Чувство ритма, возможно, является основой жизни всех животных. Ведь у них, как и у человека, ритмически сокращается сердце, происходит пульсация крови, сокращаются легкие. Определенной высоты тона также действуют на животных. Какой-то тон возбуждающе действует на котов; некоторые собаки сейчас же испытывают позыв к вытью, как только при них берут и начинают повторять определенную ноту на рояле или другом музыкальном инструменте. При этом надо еще учесть, что собаки, кошки и другие животные слышат также ультразвуки, совершенно недоступные нашему «невооруженному» слуху.

Последовательно пробуя разные музыкальные инструменты в работе с животными, дрессировщики могли бы, возможно, найти новые замечательные способы воздействия на животных, способы «заставлять плясать под свою дудку». Возможно, что многочисленные легенды о дудочниках, уводивших под свою музыку из города всех крыс – да и детей, кстати! – не лишены некой реальной, практической подоплеки[190].

В цирке, как уже говорилось, не только животное уподобляется человеку, наделяясь антропоморфными признаками, но и человек обретает зооморфные способности, в особенности в трюках, требующих предельной пластичности исполнителя. В их числе можно назвать трюк «лягушка», представляющий собой стойку на руках с заложенными на плечи ногами, трюк «обезьяний бег» (артист быстро перемещается по манежу на прямых ногах, касаясь ладонями земли, или закладывает ноги за шею), представления глотателей. Многие акробатические трюки восходят к представлениям зооморфизма, имевшим место еще в Древнем Египте, Древней Индии, Древней Греции, Древней Америке: тогда акробат, исполняя подобные элементы, тем самым воплощал свое представление о божестве в облике животного или божестве, наделенном некоторыми зооморфными признаками. Известно, что олицетворяющий солнце бог Ра представлялся египтянам в образах тельца, сокола, кота, а также человека с головой сокола, увенчанного солнечным диском. Олицетворяющий Луну бог мудрости, письма и счета Тот обычно изображался в виде человека с головой ибиса или павиана, а богиня радости, любви, женской красоты и домашнего очага Бастет – в виде женщины с головой кошки. Зооморфические представления были присущи и античным философам. В частности, Платон в трактате «Тимей», развивая космологические взгляды пифагорейцев, излагает учение о вселении человеческих душ в тела животных и птиц. При этом нравственные установки человека, согласно Платону, определяли, в какого рода животное переселяется душа.

Эдвард Эстлин Каммингс. «Чарли Чаплин», 1920-е гг.

Одним из древнейших является трюк, исполняемый современными акробатами и именуемый «клишник» – по имени английского артиста Эдуарда Клишника, выступившего в Вене в 1842 году с номером «Человек-обезьяна». Он основан на демонстрации эластичности позвоночника, позволяющей принимать всевозможные позы с глубоким сгибанием туловища вперед. Одновременно существует и его разновидность под названием «каучук»; отличие «каучука» от «клишника» в том, что все сгибания проделываются здесь не вперед, а назад. В начале XX века в этом жанре появились пантомимические сценки с элементами театрализации: артисты изображали чертей, лягушек, крокодилов, змей. Нил Ознобишин был известен русскому зрителю как «человек-змея», а Алексей Цхомелидзе выступал в образе «человека-мухи». Для циркового артиста зооморфизм – акцентуированная метафора человеческой идентичности в целом. Артист показывает, что животное очень близко природному началу человека по формам бытия и телесности[191]. Интересно, что японский художник Бунмэи Окаба придал зооморфные черты клоуну-дрессировщику Юрию Куклачеву: в созданном им портрете просматривается большое сходство между дрессировщиком и восседающими на нем кошачьими артистами. Чарли Чаплин в автопортрете изобразил себя с туловищем морского котика, движениям которого он подражал, а писатель и художник Эдвард Каммингс шаржировал самого Чаплина, придав ему образ кентавра. Мейерхольд, разрабатывая принципы сценического движения, легшие в основу его системы биомеханики, внушал своим ученикам во время репетиций:

Помните, что у вас не две ноги, а четыре: правая передняя и правая задняя, левая передняя и левая задняя[192].

Вальтер Беньямин усматривал в искусстве цирка «социологический заповедник», в пространстве которого бытие перевешивает кажимость. Животным в цирке он придавал первостепенное значение:

В цирке человек – в гостях у животного мира. Это лишь кажется, что звери там находятся во власти дрессировщика, номера, которые они проделывают, представляют собой своего рода способ общения с меньшим братом, поскольку не найден другой, лучший способ. В цирке не животное учится у человека, а человек у животного. Подобно тому как птица перелетает с ветки на ветку, взлетают от трапеции к трапеции акробаты; проворство рук иллюзиониста сродни молниеносности двух ласк; легко, словно бабочка, опускается на круп лошади юная наездница; глупый клоун Август пробирается, как тапир, сквозь опилки манежа, и только один шталмейстер с кнутом в руках выбивается из общего ритма анархистского рая животных. Как и они, все в цирке вплоть до его входов, переходов и анфилад наполнено жизнью животного мира[193].

Если прежде искусство находилось в неразрывной связи с магией и ритуалом, то сегодня оно утратило эту сущностную основу, характеризуемую Беньямином как «аура». Техники воспроизводства, убивающие культовую ценность искусства, приводят к тому, что построенное на разного рода технических достижениях искусство (в особенности кино и фотография, по Беньямину), служа профанному удовлетворению потребности в прекрасном, формирует совершенно новый тип зрительского восприятия. На смену созерцательной рецепции индивида приходит коллективная рассеянная рецепция. И лишь в цирковом искусстве сохраняется аура неповторимости и индивидульности.

Зоотеатрализация на арене цирка связана также и с карнавальным обрядом переодевания в животных, с обрядовым хождением ряженых во время святок или деревенских посиделок. Одной из архаичных форм общения с миром мертвых, например при встрече Нового года, было переодевание в шкуры животных – мифических предков человека. Переодевание цирковых артистов в животных не только имеет обрядовый характер, но и следует традициям народной драмы, часто включавшей в себя представления ряженых. К этим традициям обратился в 1920-е годы Сергей Радлов, сформировав театр Народной комедии не только из драматических, но и из цирковых артистов. В своих спектаклях – совершенно независимо от литературных источников – он использовал приемы клоунады, акробатики, буффонады, эксцентрики, приемы игровой маскировки. Так, в спектакле «Дочь банкира», действие которого происходит в цирковом зверинце, один из актеров, облачившись в медвежью шкуру, изображал медведя.

Зооморфизм и зоотеатрализация в цирке проявляются в том, что на манеже человек и животное способны обмениваться ролевыми функциями. На карандашном рисунке немецкого художника 2-й половины XIX века Генриха Ланга представлены сцены из цирковой клоунады «Слон», ставшей к концу столетия классической: здесь видно, как человек позиционирует себя в качестве животного[194]. Подобная постановка с участием трио Фрателлини – Празерпи под названием «Слон-Ямбо» с успехом шла в России в 10-е годы XX века. Белый клоун выходил на арену и обращался к Шпреху с вопросом, не хочет ли тот увидеть прекрасно выдрессированного слона Ямбо. После того как Шпрех изъявлял желание взглянуть на чудеса дрессировки, Белый звал двух Рыжих клоунов и предлагал им за хорошее вознаграждение изобразить слона. Рыжие получали слоновью шкуру, натягивали ее на себя и начинали проделывать различные антраша: оказывалось, что слон Ямбо способен резво бегать по манежу, играть хоботом на губной гармонике и даже залпом выпивать полбутылки коньяка:

Белый: Ямбо, подними ногу! Другую! Третью! Четвертую! Пятую!

Шпрех (Белому): Пятой ноги у слона не бывает!

Белый: У моего Ямбо все бывает. Ямбо! Пятую ногу! (Ямбо поднимает хвост.) Сейчас мой Ямбо будет играть на губной гармонике. (Ямбо молчит.) Ямбо, играй! (Ямбо не играет.) Ямбо, играй! Не играет. (Клоун ударяет рукояткой шамберьера Ямбо.)

Белый: Ямбо, почему ты не играешь?

Рыжий (вылезая из шкуры слона): Гармоники нет.

Белый: Я забыл.

Потихоньку, как будто незаметно, он дает заднему Рыжему губную гармонику. Тот прячет ее и начинает играть. Получается впечатление, будто бы слон играет хоботом.

Белый отнимает у Рыжих из хобота гармонику, а они все продолжают играть. Белый кричит: «Довольно», а гармоника все играет. Наконец Клоун отнимает у Рыжего гармонику – музыка умолкает.

Белый: Господин Шпрех! Я хотел бы показать вам, что мой Ямбо пьет спиртные напитки.

Шпрех: О, у меня есть полбутылки коньяку. (Слон вдруг начал танцевать.) Что это с ним?

Белый: Ямбо радуется. Он очень любит спиртные напитки, в особенности коньяк.

Шпрех приносит коньяк и ставит на середине манежа.

Пока Шпрех разговаривает с Белым, Рыжие успели выпить коньяк и опьянеть. Слон шатается, падает на манеж. Рыжие, перепутав, ложатся в разные стороны ногами, так что получается очень смешная фигура – крест-накрест. В это время Клоун объясняет Шпреху, что Ямбо должен прыгнуть в маленький обруч. Поворачивается и видит, что Ямбо лежит. Он плача говорит Шпреху:

Клоун: Мой Ямбо сломался. Ямбо, вставай! Ямбо, вставай!

Ямбо не двигается. Удар батоном поднимает Ямбо. Ямбо вскакивает и как угорелый бежит вокруг манежа, а за ним и Клоун. Делают два круга. Один из Рыжих падает у барьера и садится рядом с женщиной (подсадкой). Та убегает с места. Рыжий в шкуре садится верхом на Белого. Белый убегает за кулисы, а за ними и второй Рыжий[195].

И, наконец, в заключение можно вспомнить о том, что в современных цирках появилась традиция до представления или во время антракта фотографировать зрителей с собачками, обезьянками, гепардами, верблюдами, слонами и даже крокодилами. Кроме того, во время антракта зритель часто получает возможность «порепетировать» на манеже как настоящий актер: например, взобравшись на лошадь, под руководством циркачей-наездников позаниматься на ней вольтижировкой. Дети могут покататься на пони или верблюдах; манеж и аплодисменты зрителей дают им возможность почувствовать себя настоящими цирковыми артистами. Таким образом, до начала представления или во время антракта зритель, подобно артисту цирка, становится сопричастен архаическим формам взаимоотношения человека и животного.

До начала представления. Цирк на Фонтанке, Санкт-Петербург. Фотография из личного архива автора, 2007 г.

Глава 3. Panem Et Circenses

3.1. Футуризм и фактура cдвига

Начало теоретического интереса к цирку не только в России, но и в Европе было положено в 1910–1916 годах «манифестами» итальянских и русских футуристов, а также швейцарских дадаистов. Заявив в «Манифесте синтетического театра» о создании не литературного, а сценического, синтетического, рожденного из импровизации театра, футуристы предлагали отменить все существующие в театре жанры и создать на их месте такой театр, в котором бы любая постановка представляла собой свободный, импровизированный сценарий, подобно тому как это происходит в цирке. Как и в цирке, значимый элемент академического театра – «слово» – уходит в таком театре на второй план, а на первое место выдвигается физическое действие: динамика движения и психическая энергия. Спектакль тем самым перестает обладать традиционной законченностью действия и становится непрерывным событием, изменяющимся от одного представления к другому[196]. Вот почему среди театральных искусств на первое место футуристы и дадаисты ставили цирк и мюзик-холл, сближая оба искусства как раз на том основании, что их сущность составляет действие артиста, понимаемое как «привычка к опасности»[197]. Разумеется, футуристическая концептуализация цирка создавалась не без оглядки на символизм, для которого в цирке локализуется место рождения «сверхчеловека». В эпоху символизма, когда предпринимались попытки синтезировать христианство и ницшеанское учение о «сверхчеловеке», цирковое искусство становится новой церковью, а циркач – новым Мессией, Богом, воплотившимся в образе артиста. Цирковой артист, в особенности эквилибрист, для писателей эпохи символизма осмысляется как высший предел человеческого совершенства, достижения человеческих возможностей. Все, что совершает эквилибрист, например на канате, – воплощение смысла собственного существования и свободы (вспомним образ ницшеанского канатоходца из «Так говорил Заратустра»). Пространство под куполом цирка ассоциируется в символизме с торжествующей, вознесеннной на Небеса церковью.

Натянутый канат как метафору пути героя к своему сверхчеловеческому будущему используют такие близкие символизму авторы, как Владимир Набоков и Александр Грин. Набоков в одном из относительно ранних своих стихотворений «Тень» (1925) говорит об акробате, выступающем на соборной площади так, словно тот выполняет церковный сакральный ритуал:

И в вышине, перед старинным собором, на тугой канат, шестом покачивая длинным, шагнул, сияя, акробат. Курантов звон, пока он длился, пока в нем пребывал Господь, как будто в свет преобразился и в вышине облекся в плоть. Стена соборная щербата и ослепительна была; тень голубая акробата подвижно на нее легла. Все выше над резьбой портала, где в нише – статуя и крест, тень угловатая ступала, неся свой вытянутый шест[198].

Человеческое смешивается с божественным в герое рассказа Грина «Канат». Артист уверен в своей божественной силе: «Я решил немедленно сойти по воздуху к зрителям»[199].

Иная интерпретация образа канатоходца у Марины Цветаевой: движение по канату здесь связано с ощущением неустойчивости мира, зыбкости бытия и предчувствия смерти:

Не думаю, не жалуюсь, не спорю. Не сплю. Не рвусь ни к солнцу, ни к луне, ни к морю, Ни к кораблю. Не чувствую, как в этих стенах жарко, Как зелено в саду. Давно желанного и жданного подарка Не жду. Не радует ни утро, ни трамвая Звенящий бег. Живу, не видя дня, позабывая Число и век. На, кажется, надрезанном канате Я – маленький плясун. Я – тень от чьей-то тени. Я – лунатик Двух темных лун[200].

Для Анны Ахматовой хрупкое состояние неустойчивости становится автохарактеристикой лирической героини:

Меня покинул в новолунье Мой друг любимый. Ну так что ж! Шутил: «Канатная плясунья! Как ты до мая доживешь?» Ему ответила, как брату, Я, не ревнуя, не ропща, Но не заменят мне утрату Четыре новые плаща. Пусть страшен путь мой, пусть опасен, Еще страшнее путь тоски… Как мой китайский зонтик красен, Натерты мелом башмачки![201]

Канатная плясунья Ахматовой отсылает к образу канатоходки c одноименной картины Леонида Соломаткина (1866). По натянутой веревке с шестом в руках балансирует над головами зевак юная циркачка. Возникает впечатление, что канат натянут не над зрителями, а над самой Вселенной, над пространством и временем. Поза, жест, поворот головы словно пойманы в миг перед началом следующего, возможно смертельного, шага канатной плясуньи. Здесь ощутима не столько опасность высоты, сколько чувство беззащитности, эквилибра на грани срыва и падения[202].

* * *

Футуристы интерпретировали цирковое искусство несколько иначе, чем писатели символистской эпохи: с их точки зрения, цирк акцентирует внимание на опасности, точнее, на опасном действии, являющемся формой протеста против инертности обыденного мышления, то есть «сдвигом» в чистом виде. Главное кредо циркового искусства – движение, энергия, скорость, симультанность – очаровывает футуристов не меньше новейших технических достижений. Интерес к цирку и в особенности к цирковому трюку, исполнение которого всегда связано с физиологическим и психическим затруднением и опасностью, во многом предопределил разработку футуристической концепции «сдвига», понимаемого футуристами не только как деканонизация академических канонов и деформация нормы, но и шире – как модус бытия[203].

23 декабря 1913 года в литературно-артистическом кабаре «Бродячая собака» с докладом «Место футуризма в истории языка» выступил Виктор Шкловский, назвав воскрешение вещей и возвращение человеку изначального ощущения переживания мира основными принципами футуризма. Развивая затем некоторые положения этого выступления[204] в работе «Искусство как прием» (1917), Шкловский наряду с генетически связанным с понятием «сдвига» «остранением» вводит в теоретический контекст понятие затруднения, сопровождающее и даже обуславливающее прием остранения[205]:

Целью искусства является дать ощущение вещи, как видение, а не как узнавание; приемом искусства является прием «остранения» вещей и прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия, так как воспринимательный процесс в искусстве самоцелен и должен быть продлен; искусство есть способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве не важно[206].

Другой теоретик футуризма, Роман Якобсон, размышляя в статье «Футуризм» (1919) о футуристической эстетике, вслед за Шкловским усматривал ее сущностные характеристики в приеме затрудненного восприятия, основанного на поисках кинематических форм и изживания статики. Не случайно Якобсон обращается одновременно и к манифестам итальянских футуристов («предметы множатся, деформируются, преследуют друг друга, как торопливые вибрации в пространстве, ими пробегаемом»), и к воззрениям Леонардо да Винчи на искусство («зрение при быстром движении охватывает сразу множество форм»), и к социологическому учению Александра Богданова о равновесии, разрушающем статику и фетишизм[207]. Напомню, что Александр Богданов, развивая более ранние теории равновесия, в трехтомном труде «Тектология. Всеобщая организационная наука» (1913–1922) разрабатывал принцип «подвижного равновесия» систем, в основе которого должен быть заложен обмен веществом и энергией между неживым или живым комплексом и его средой[208]. Поскольку среда постоянно изменяется, комплекс может устойчиво существовать и развиваться, только тесно взаимодействуя с ней. Рассуждая о целостности общественных систем, Богданов разделил их на уравновешенные и неуравновешенные. По его мнению, равновесное состояние не может существовать как раз и навсегда данное: оно функционирует только в качестве динамического равновесия. В целом Богданов выстроил свою теорию в духе гегелевской диалектики и показал, как система, находящаяся в равновесии, постепенно утрачивая данное свойство, переживает эту утрату как «кризис». Преодоление последнего приводит к новому равновесию на новом уровне развития: «Равенство организующего и дезорганизующего действия дает нейтральную связь комплекса ‹…› сохранение живого организма – результат равенства ассимиляции с дезассимиляцией в обмене веществ и энергии»[209]. «Тектологический акт», как утверждает далее Богданов, «своим исходным и конечным пунктом имеет живую природу человечества»[210]. Интересно, что пытаясь сформулировать сущность «подвижного равновесия», он, по сути, прибегает к описанию безостановочной комбинаторики движений эквилибриста: от равновесия через нарушающую его борьбу двух сил к новому равновесию[211].

«Подвижное равновесие» – аналог нестатического футуристического восприятия действительности, интерпретируемого Шкловским и Якобсоном как прием затрудненного восприятия. По Якобсону, затруднение обнажает кинематические формы в искусстве, противостоит автоматизму восприятия. Таким образом, в ранних работах представителей формальной школы делается акцент на антропологическом аспекте произведений искусства как объектов «затрудненной» читательской и зрительской рецепции. Кроме того, художественное произведение всегда предполагает для футуристов «затруднение» не только в аспекте его восприятия, в том числе и зрительного, но и в аспектах продуцирования (творения) и репродуцирования (декламации, инсценирования) произведения. Другими словами, создавать и исполнять свой собственный текст тоже должно быть делом «трудным».

В сущности, описывая футуристические приемы, Якобсон прибегает к цирковым терминам, хотя прямые упоминания о цирке отсутствуют в его статье.

На то, что понятие «затруднение» могло быть заимствовано Шкловским и Якобсоном из цирковой практики, указывает вышедшая некоторое время спустя в том же 1919 году статья Виктора Шкловского «Искусство цирка», в которой он в очередной раз обращается к характеристике художественного приема:

Во всяком искусстве есть свой строй – то, что превращает его материал в нечто художественно переживаемое.

Этот строй находит выражение себе в различных композиционных приемах, в ритме, фонетике, синтаксисе, сюжете произведения. Прием есть то, что превращает внеэстетический материал, придавая ему форму, в художественное произведение[212].

С точки зрения Шкловского, в цирке действуют иные законы:

Ни человек-змея, ни силач, поднимающий тяжести, ни велосипедист, делающий мертвую петлю, ни укротитель, вкладывающий напомаженную голову в пасть льва, ни улыбка укротителя, ни физиономия самого льва, – все это не состоит в искусстве. А между тем мы ощущаем цирк как искусство ‹…›

Возьмем силача и укротителя.

Сцены, в которых они участвуют, лишены сюжета; следовательно, цирк может обходиться без сюжета.

Движения их не ритмичны, – цирк не нуждается в красоте.

Цирк возводится Шкловским в ранг приема как такового, «обнаженного приема». Тезис Шкловского о том, что «цирк не нуждается в красоте», сродни тезису Якобсона об «обнажении приема», под которым Якобсон имеет в виду то, что «осознанная фактура уже не ищет себе никакого оправдания, становится автономной», эстетически самодостаточной[213]. Красоте, по Шкловскому, противостоит в искусстве цирка «трудность», работа без сетки:

Трудно поднять тяжесть, трудно изогнуться змеей, страшно, то есть тоже трудно, вложить голову в пасть льва.

Вне трудности нет цирка, поэтому в цирке более художественна работа акробатов под куполом, чем работа тех же акробатов в партере, хотя бы движения их были и в первом, и во втором случае абсолютно одинаковы[214].

Цирковой номер без сетки – метафора автономной фактуры в концепции формалистского принципа освобождения предмета от «связи с вещью» (термин Якобсона)[215]. Все происходящее в цирке выведено из состояния автоматизма благодаря приему «затруднения»:

Затруднение – вот цирковой прием. Поэтому если в театре каноничны поддельные вещи, картонные цепи и мячи, то зритель цирка был бы справедливо возмущен, если бы оказалось, что гири, поднимаемые силачом, весят не столько, сколько об этом написано на афише. Театр имеет другие приемы, кроме простого затруднения, поэтому он может обходиться и без него.

Цирк – весь на затруднении.

Цирковая затрудненность сродни общим законам торможения в композиции[216].

В противовес традиционному эстетическому понятию «красота» футуристы и следом за ними формалисты выступали за идею затрудненной формы, выводящей предметы и слова «из автоматизма восприятия». Понимание сущности циркового искусства в целом созвучно у Шкловского антимиметическому имманентному подходу футуристов к искусству: исполнитель трюка и сам трюк, лишенные страховки, представлены в нем в некой абсолютной художественной полноте, вне канонической эстетической функции (например, вне красоты, как пишет Шкловский), вне кажимости, провоцируемой «поддельными вещами». Зритель может понять смысл происходящего только в ситуации затруднения-спотыкания, будоражащей его эмоции, порождающей его фантазию[217].

Борис Григорьев. «В цирке», 1918 г.

Цирковой трюк разворачивается на глазах у зрителя в «обнаженной» форме. Поэтому обнажение натуры в футуризме иллюстрирует «обнажение приема» (более подробно речь об этом пойдет ниже). В качестве одной из наиболее показательных иллюстраций к данному тезису может служить изображение полуобнаженной циркачки с картины Бориса Григорьева «В цирке» (1918). Мы наблюдаем здесь и цирковое затруднение, и затрудненное восприятие – обнаженный «низ» перекрывает собой манеж и зрительный зал, затрудняет беспрепятственное видение. Другой характерный пример – написанный Николаем Кульбиным портрет актрисы «Старинного театра» Фаины Глинской[218]. Она изображена в виде обнаженной циркачки, вольтижирующей на лошади и жонглирующей розоподобными яблоками (намек на изгнание из рая); в воздухе выполняет трюк акробат. Таким образом, и на картине Кульбина показано, как цирк с его переживанием «делания» формы провоцирует «обнажение» предмета: перед нами – предмет как таковой, предмет в движении, предмет-движение. Продуктивный и рецептивный аспекты соотнесены в нем с динамически становящейся художественной формой, с актом творения. Обнаженная натура в цирке – идеальный материал для художника-футуриста, решающего задачу формо- и смыслопорождения с нуля. Обнажение как раз и означает для футуристов движение с нуля. Сказанное реализуется, к примеру, в книге «Нагой среди одетых», ряд страниц которой Василий Каменский посвятил цирку («Танцовщица в цирке», «Слоны в цирке», «Цирк Никитина»). При этом нагая танцовщица имплицитно сопрягается с фигурой слона, незаштрихованное тело которого воспринимается как обнаженное. На другом развороте книги «Цирк Никитина» слово «Цирк» представлено как некая первичная субстанция, при соприкосновении читателя с которой образуется визуально-поэтическое поле[219].

Николай Кульбин. Портрет актрисы «Старинного театра» Фаины Глинской, 1916 г.

Очень близка к футуристическому пониманию циркового искусства трактовка цирка в «Эстетике» Юрия Борева. Правда, «обнажение приема» в цирке определено Боревым как «бесполезность», отсутствие практического назначения цирковых номеров:

В чем, например, смысл учить льва прыгать через кольцо? Кому нужна собачка, послушно лающая столько раз, сколько того требует цифра, нарисованная дрессировщиком на доске? Ведь лев никогда не станет пожарником, а собака – математиком[220].

В определении затруднения как приема Борев следует за футуристами: для него цирковой артист решает «сверхзадачу», находит «в вещи ее сверх-меру и творит по закону эксцентричности»[221]. Эксцентрическое, по существу, трактуется им в качестве неклассической, неканонической эстетической категории, означающей «сферу виртуозно свободного владения предметом»[222].

С точки зрения футуризма, субъект эксцентрического действия предполагает сверхгероическую личность, выступающую в момент смертельной опасности. Подобно циркачу, поэт-художник – всегда «на грани». Не случайно в фотомонтажной композиции, сделанной Александром Родченко для первого издания поэмы Владимира Маяковского «Про это», Маяковский (его снимал фотограф Абрам Штеренберг) «инсценируется» в качестве эквилибриста, готового ступить с колокольни по невидимому канату: «Ловлю равновесие, страшно машу»[223]. Смысл цирка – действие, разворачивающееся вне диктатуры режиссера. Каждый цирковой номер, в сущности, представляет собой театр одного актера, главным средством выразительности которого является его тело. По этим же принципам строился театр одного актера Маяковского (то есть перформативные выступления поэта, чтения им собственных стихов). В своих рассуждениях о состоянии революционного театра, опубликованных в первом номере журнала «Русское искусство», Борис Лопатинский вспоминает, как выступал на сцене актер Константин Варламов. Будучи тяжело болен и не имея возможности ходить по сцене, он «мог провести целую роль, сидя в кресле. Он переживал ее внутренне, передавал свои переживания только голосом и мимикой. Тело: руки, ноги, торс – были в загоне»[224]. Описывая актера театральных мастерских Таирова, Мейерхольда и Фореггера, Лопатинский, по сути, дает описание актера цирка:

Актер не переживает роль, он ее играет. Он должен владеть всеми средствами изобразительности своего ремесла: движением, жестом, ритмом, мимикой»[225]. В театре, как и в цирке, «цель – дать свободу движения телу: уменье выражать содержание придет само собой[226].

Владимир Маяковский. Рекламный киноплакат к кинофильму «Не для денег родившийся», 1918 г.

Приведу и другой пример: на рекламном киноплакате к кинофильму «Не для денег родившийся», снятому в 1918 году по роману Джека Лондона «Мартин Иден», Маяковский, исполнявший роль поэта Ивана Нова, на первый взгляд изобразил себя в позе циркового заклинателя змей. Тело поэта охватил кольцом огромный облепленный керенками удав. Однако поэт на этом плакате вступает в единоборство не только с удавом. Его поза обладает сходством с позой героя скульптурной группы Агесандра, Афенодора и Полидора Родосских – Лаокоона. Кстати, впервые Маяковского с Лаокооном сравнила в своих воспоминаниях Марина Цветаева:

Лаокоон из кожи не вылезет никогда, но вылезет всегда, но не вылезет никогда, и так далее до бесконечности. В Лаокооне дано вылезание из: статика динамики. Ему как морю положен закон и предел. Эта же неподвижность бойца дана и в Маяковском[227].

И все же в отличие от Лаокоона Маяковский у Цветаевой лезет из «кожи слова, ставшей роковым образом его собственной, и которую он повсеместно прорвал»[228].

По сходному замечанию Юрия Олеши, в поэме «Облако в штанах» поэт «опирается о собственные ребра», лезет «из самого себя по спирали ребер» и пытается «выскочить из собственного сердца»[229]. Тем самым он «искал кратчайшего расстояния к будущему»[230].

Выбор Маяковским этого сюжета для плаката, вполне вероятно, объясняется тем, что поэт Маяковский в образе Лаокоона являет собой образно-полемический жест против эстетики Готхольда Эфраима Лессинга, автора трактата «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии». Тексты Маяковского и футуристов – это «затрудненная форма», тексты-затруднения, акцент в которых делается на конструировании препятствий к восприятию и которые нужно воспринимать путем одновременного схватывания в пространстве фрагментов, представляющихся при обычном последовательном чтении не связанными друг с другом. Предметная сущность поэта подчеркивается установкой на дивизионизм (свободное рассечение предмета, по Якобсону)[231].

Лаокоон Маяковского, сходство с которым видно и на фотоэскизе к киноплакату[232], – жест эстетического расширения языка пластических и непластических искусств, предвосхищающий предложенную позже Джозефом Фрэнком концепцию «опространствливания» прозы и поэзии[233]. Лаокоон Маяковского отсылает и к изображению скульптора Кристена Кристенсена с картины датского художника XIX века Вильгельма Фердинанда Бендца «Скульптор работает с живой моделью» (1827). Бендц, соединяющий на своем полотне разнородные, разновременные объекты (живая модель и окружающие ее скульптуры, сделанные в разные временные периоды), передает момент «делания» формы, подобно тому как это происходило у футуристов. Кстати, на другой картине Бендца – «Класс моделей в Академии художеств» (1826) – хорошо видно, как в «пространственном» представлении художников, рисующих живую модель, материал складывается в ненатуралистическое, антимиметическое смысловое единство, как канонизируется та «множественность точек зрения», о которой как раз и писал в статье о футуризме Якобсон[234]. Перед нами – кинетические живые скульптуры.

Артистическая поэтика футуристов нацелена на приведение поэтического слова не только к звучанию (Ханзен-Лёве)[235], но и к движению, эквилибру слова в пространстве. Цирковая телесная пластика создает возможность для саморепрезентации приема, что выражается у футуристов, к примеру, в уравнивании поэта и предмета, поэта и слова. Недаром Цветаева замечает, что для Маяковского «слово было тело»[236]. Лирический герой поэмы Маяковского «Флейта-позвоночник» может превратить душу в канат, а поэтическое слово – в предмет механического манипулирования:

Могилы глубятся. Нету дна там. Кажется, рухну с помоста дней. Я душу над пропастью натянул канатом, Жонглируя словами, закачался над ней[237].

В стихотворении Алексея Крученых «Цирк» показано рождение приема из ситуации затруднения перед моментом исполнения циркового номера:

зерзал ноу по ажурному телу не знает – как лучше начать! Pas! катнуло из подели… трапецiя… триг!.. канаты визжат… зшэн Сгореть рюч зор!

Акробат в ажурном трико, несмотря на трудность исполнения номера (он «не знает – как лучше начать»), в конце концов отрывается от трапеции и разворачивает перед зрителями сложнейший трюк на канатах.

Истоки акционизма, возникшего в неоавангардистском искусстве 1960-х годов, справедливо относят сегодня к деятельности футуристов, дадаистов и сюрреалистов. Совершенно очевидно, что этот специфический жанр единичного артистического жеста спроецирован и на цирковое искусство. Представители разных форм акционизма (хэппенинг, перформанс, эвент, искусство процесса, искусство демонстрации), полагающие, что художник должен заниматься не созданием статичных форм, а организацией событий и процессов, делают ставку в творимом им зрелище на движение, процессуальность. Динамика движения, вовлекая зрителей в художественное действие, стирает границу между искусством и действительностью, между зрителем и актером. В этом смысле акционизм в основе своей является безусловным продолжением традиций европейского художественного авангарда первой половины XX века – футуризма, дадаизма и сюрреализма, но в еще большей степени он, отмеченный острой потребностью выйти за границы фигуративного, статичного искусства, ориентирован на цирковой трюк с его порождением сдвига. Таким образом, трюк как один из инвариантов формы-затруднения оказался активной формо- и смыслопорождающей моделью не только в футуризме, но и в авангарде в целом.

* * *

Первым авангардистским экспериментом в кино историки культуры единогласно признают футуристический фильм «Драма в кабаре футуристов № 13», снятый в 1913 году в России Владимиром Касьяновым с участием футуристов Вадима Шершеневича, Натальи Гончаровой, Михаила Ларионова, Владимира Маяковского, Всеволода Максимовича, братьев Бурлюк, а также близкого в тот период футуризму Бориса Лавренева. Название фильма отсылало зрителя к московскому кабаре «Розовое домино», вторым названием которого было «Кабаре № 13», куда Давид Бурлюк привел однажды Маяковского почитать стихи. Все события киноленты имели смысл кинематографического «отчета» российских футуристов об их художественных буднях, проходивших то на улицах, то в помещении кабаре, но при этом неизменно пронизанных элементами цирковой клоунады и маркированных клоунскимгримом – разрисованными лицами. Первая авангардистская лента являла собой экранизированную форму цирковой пантомимы, события которой происходили на улице и в кабаре. «Драма» заключалась в том, что героиня, которую играла Гончарова, становилась жертвой своего партнера (его роль исполнял художник-футурист Всеволод Максимович). Он танцевал с ней, а затем ее неожиданно закалывал; далее жертву выбрасывали из машины где-то на окраине города. При этом появлялся Маяковский в облачении, напоминавшем костюм иллюзиониста; с его приходом наступала развязка фильма. Таким образом, в этом футуристическом киноэксперименте четко выстраивалась линия «цирк-кабаре», поскольку кабаре, с точки зрения футуристов, есть один из вариантов цирка и одновременно «игра в опасность».

Следом за «Драмой в кабаре…» выходит второй футуристический фильм – «Я хочу быть футуристом», где клоун и акробат Виталий Лазаренко играл в паре с Маяковским, изображая футуриста Ларионова[238]. Тот факт, что знаменитый циркач сыграл роль не менее знаменитого художника-футуриста, наглядно демонстрировал футуристические тезисы о значении цирка для нового искусства. Более того, футуристический грим как элемент программы нового искусства черпался из приемов клоунской раскраски, в частности грима Лазаренко. Даже при беглом взгляде на фотографию клоуна 1910-х годов совершенно ясно прослеживается сходство между его авторским гримом и радикальной футуристической раскраской тех лет. Раскраска лиц и тел актеров, которая видна в сохранившемся кадре из фильма «Драма в кабаре футуристов № 13», пронизана аллюзиями на клоунский грим[239]. В свою очередь, под влиянием футуристов в 1920-е годы Лазаренко существенно изменил свой имидж, выработав нестандартный для циркового искусства того времени грим:

Вместо традиционной «клоунской раскраски» всего лица я стал рисовать только длинные брови и взбивал свои собственные волосы в чуб, отказавшись от парика[240].

Клоунский костюм был также радикально переделан. Павел Кузнецов и Борис Эрдман разработали эскиз двухцветного костюма, который не только разделял на две части каждую из деталей одежды (пиджак, туфли, носки, шапку), но и мог без труда трансформироваться. По воспоминаниям Юрия Дмитриева, «под пиджаком скрывался комбинезон, на который можно было быстро нашивать различного рода аппликационные рисунки, он был удобен при прыжках и всевозможных акробатических номерах»[241].

Клоун-прыгун Виталий Лазаренко не только снимался с Маяковским в одном фильме, но и вообще дружил с ним. Он сотрудничал с футуристами, участвуя в их проектах и в послереволюционное время:

По окончании цирковых представлений я обычно отправлялся в кафе футуристов. Здесь часто выступал В. В. Маяковский. Бывало много писателей и артистов, в их числе И. М. Москвин и Л. М. Леонидов.

В. В. Маяковский очень интересовался цирком, часто беседовал со мной и во время этих бесед нередко давал мне темы для реприз. Вскоре Маяковский стал заходить ко мне в уборную в антрактах. Он всегда отмечал хорошее и плохое в моем репертуаре, одобрял направленность моих выступлений и, в частности, хвалил меня за то, что в моем репертуаре много политической и бытовой сатиры[242].

Сотрудничество с Лазаренко помогало Маяковскому осуществлять постановки некоторых своих пьес. Именно для Лазаренко им была написана пьеса «Чемпионат всемирной классовой борьбы», где клоун играл арбитра и организатора чемпионатов французской борьбы Ивана Лебедева. Кстати, Лебедев, будучи еще и цирковым постановщиком, принципиально изменил функцию арбитра, превратив его в своего рода циркового шпрехшталмейстера. Пьеса шла в Москве во Втором государственном цирке. Роль задорного конферансье, сталкивавшего между собой различных представителей буржуазии, очень подходила Лазаренко:

А вот, а вот, народ, подходи, слушай, народ. Смотрите все, кто падки, – Лазаренко в роли дяди Вани любого борца положит на лопатки, конечно, ежели он на диване. Сколько мною народа перебито![243]

В другой пьесе Маяковского, «Азбука», Лазаренко демонстрировал телесную репрезентацию как слова, так и буквы. Вынося на манеж друг за другом все буквы алфавита, он показывал их зрителям, декламируя поэтические тексты к каждой. Кстати, некоторые тексты Маяковского повторяли стилистику раешных стихов Лазаренко, который, между прочим, выпустил в 1922 году книгу своих стихов «Пятна грима», посвященную памяти Анатолия Дурова[244]. Осип Мандельштам заметил в свое время, что «сила и меткость языка сближают Маяковского с традиционным балаганным раешником»[245].

«Мистерия-буфф», написанная Маяковским к первой годовщине Октябрьской революции и включенная Центральным бюро по организации празднеств в честь годовщины революции в число праздничных мероприятий, сразу обратила внимание первых зрителей на сходство спектакля и его оформления с цирковым представлением. Ее премьера состоялась 7 ноября 1918 года. Сорежиссером Маяковского был Мейерхольд[246], а автором декораций – Казимир Малевич[247]. Маяковский, исполняя в спектакле сразу несколько ролей – «Человека просто», Мафусаила и одного из чертей[248], – мгновенно перевоплощаясь, в большей степени демонстрировал на сцене цирковые, нежели театральные приемы, почерпнутые им как у Лазаренко, который также был задействован в пьесе в роли черта, так и у самого Мейерхольда. Используя прием мгновенной перемены внешности и голоса, он обращался к мейерхольдовским трансформациям, в свою очередь, ориентировавшимся на трансформации Леопольдо Фреголи, Уго Уччелини, Отто Франкарди, а также Чарли Чаплина[249]. Сходство Маяковского с Чаплином одним из первых было подмечено Олешей, восхищавшимся Маяковским как личностью, поэтом и киноартистом:

Казимир Малевич. «Авиатор», 1914 г.

Игра Маяковского напоминает чем-то игру Чаплина. Это близко: то же понимание, что человек обречен на грусть и несчастия, и та же вооруженность против несчастий – поэзией[250].

Олеша не раз подчеркивал сходство Маяковского с цирковым артистом, то именуя его «яростным гладиатором на трибуне», то создателем «театра метафор»[251].

Для сцены ада в театре Музыкальной драмы, где и разыгрывался спектакль, была сооружена воздушная трапеция; на ней Лазаренко, освещенный лучами красного прожектора, проделывал невероятные гимнастические трюки. Остальных чертей также изображали воздушные акробаты, летавшие на трапеции. Образ черта отрабатывался Лазаренко летом 1918 года во время съемок фильма «Девьи горы» (или «Легенда об антихристе»)[252]:

Одновременно снимали фильм «Антихрист, или Девьи горы». Во дворе фабрики построили «ад», где черти издевались над грешниками ‹…› Я играл чертика – в парике с рожками, с длинным наклеенным носом, со шкурой через плечо и копытами на ногах и вымазанным коричневой краской телом[253].

Тремя годами позже Мейерхольд включил переработанный вариант пьесы в репертуар Московского театра РСФСР Первого[254]. Связь «Мистерии-буфф» с цирковым искусством была настолько очевидна, что в это же время режиссер Алексей Грановский поставил ее в помещении Первого Государственного цирка на Цветном бульваре – специально для приехавших в Москву делегатов III Конгресса Коминтерна; представители международного пролетариата смотрели пьесу на немецком языке в переводе Риты Райт и в исполнении владевших немецким языком актеров московских театров. В либретто, написанном Маяковским для программы спектакля, говорилось, что «Мистерия-буфф» – «миниатюра мира в стенах цирка»[255]. Одновременно и режиссер Григорий Александров (выступавший в течение некоторого времени акробатом в цирке) осуществил постановку «Мистерии-буфф» в помещении цирка-шапито. Мейерхольду постановка Грановского не понравилась, однако он был рад тому, что пьесу Маяковского снова могут увидеть зрители и что именно цирк становится сценической площадкой для этого спектакля. В записях, сделанных на программе, Мейерхольд ставит знак плюс возле фразы «Как использ. цирк»[256].

Кроме Маяковского Лазаренко дружил с поэтом-футуристом Василием Каменским:

Очень близко сошелся я также с В. В. Каменским, жизнерадостным поэтом, большим любителем цирка[257].

В свою очередь, Каменский в октябре 1916 года тоже выступал на манеже[258]. Облаченный в костюм Разина, он исполнял в тбилисском цирке братьев Есиковских песни из своей книги «Сердце народное – Стенька Разин», возглашая, подобно предводителю крестьянских войн, «Сарынь на кичку!»[259]. Цирк тематизируется и в ряде произведений Каменского. В «Поэмии о Хатсу» (1915) он создает синестетический текст, в котором наездница, рожденная из цирковых звуков и света, предстает как исток смысла:

Под желтым куполом цирка лязгнул медный рев. Б-а-м-м-м-м-ъ. Три глаза уперлись в круг и заструилось ожидание струй. Колыхнулся занавес – дрогнуло сердце. Еще лязг меди: Б-а-м-м-м-м-ъ. Вырвалась на диком ветровом коне без седла индианка наездница с глазами тигрицы, выкидывающими из кустов тропиков, и пальмами дышет осолнцепаленная грудь. Думаю – где-то над шатрами из листьев бананов гнездятся по ночам низко звезды. Будто всегда весна, и весниянные сны, и кораллоостровые песни – грустные. Ярче – громче – круче смысл. Что она – путь? – Хх-эй – эй-тхэ –. Скачет. – может быть вспомнила, как преследовали враги, догоняя стрелами. – О-тхэ – эй-тхэ[260].

В стихотворении «Акробатка» Каменский показывает одновременно и воздействие акробатического номера на зрителя, и воздействие зрительской реакции на исполнительницу. Многочисленные тире, разрывающие фразы, воспринимаются как символические образы роковой трапеции:

Море пристальных глаз, Яркоцветных огней Гнется упруго стальная трапеция. Я одна, – Беспредельно одна средь людей. О, милый мой край, – Золотая Венеция. Трудный номер окончен. Снова слышится: «бис», Беспощадное – жадное «бис». О, люди бездушные – сжальтесь – Отпустите меня туда – вниз. Море пристальных глаз – Волны плещущих рук. Я одна – как у солнца алмаз. Подо мной – как сияние – круг. Ненасытна всегда цирковая толпа: Снова слышится яростный вой. Биссс… Но не знает никто, Как болит голова. И что жду я свой час роковой. Море пристальных глаз, Яркоцветных огней. Оборвалась внезапно Стальная трапеция. Акробатка разбилась. Жизнь, прощай! Я уйду от людей, Не увижу тебя, золотая Венеция[261].

По мнению футуристов, цирк – вершина не только футуристического, но и всего авангардистского искусства, поскольку создаваемое в нем напряжение, стирая границу между манежем и залом, артистом и публикой, вовлекает всех в единое поле восприятия и переживания риска как воплощения «сдвига». Цирк – особое пространство, в котором каждый может проживать и переживать реальную опасность.

* * *

Цирк интересовал и футуриста Илью Зданевича. Прибыв в 1921 году в Париж и став секретарем Союза русских художников, Зданевич организует серию «балов», в сценическом пространстве которых используется форма цирковой пантомимы, применяются цирковые трюки и аттракционы. Так, в костюмированный «Большой травести-трансментальный бал художников», посвященный поэтической концепции Хлебникова и Крученых, были привнесены фокусы и другие цирковые аттракционы, к примеру «человеческий эмбрион с четырьмя головами» и «избрание королевы красоты среди бородатых женщин»[262]. Живая картина Зданевича «Триумф кубизма», продемонстрированная им во время «Банального бала», напоминала о скульптурных композициях цирковых артистов, воссоздававших средствами пластики исторические картины.

В целом же балы, воспроизводившие структуру циркового представления, можно причислить к жанру театров-цирков, считавшихся футуристами идеальным типом театрального искусства. Сам Зданевич позиционировал себя в качестве Чаплина и позже в «Письмах Моргану Филипсу Прайсу» вспоминал, что его сходство со знаменитым комиком подметили еще в Константинополе местные солдаты[263]. Судя по всему, жанр проводившихся балов был родственен жанру цирковой драматургии антре, содержание которого раскрывается, как правило, скорее действием (каким-либо основным трюком), нежели словом. Обычно антре завершается ударной смысловой и одновременно комически неожиданной концовкой[264]. Именно такими внезапными и скандальными финалами и завершались, как правило, все парижские балы с участием Зданевича.

Афиша парижского доклада «Илиазда» от 12 мая 1922 г.

Цирк – один из постоянных мотивов в графике Зданевича 1920-х годов. В частности, язык создаваемых им рекламных афиш, само появление которых в истории культуры, как пишет историк цирка Доминик Жандо, во многом обязано цирковому рекламному плакату, в особенности «Шекспиру рекламы» Финеасу Тейлору Барнуму[265], явно воспроизводил языковую специфику цирковых рекламных плакатов того времени[266]. На афише парижского доклада «Илиазда» от 12 мая 1922 года Зданевич деконструирует кодифицированные орфографические, синтаксические, морфологические и смысловые нормы, устойчивые схемы, подобно тому как это наблюдается в уличных афишах того времени: «рекорд нежности, половинка бзыпызы» – яркие примеры авторского словообразования. Имитация «примитивного слова» афиш возвращает читателя-зрителя к детскому, пралогическому языку. В результате ломаются устойчивые схемы языка и мышления, появляются бессюжетность, отсутствие финала, интерес к кажущимся излишними деталям. Кроме того, Зданевич воспроизводит специфическую фонологию уличных цирковых плакатов, в частности особого рода фонетический рисунок, развертывающийся, по наблюдению Миловое Йовановича, на внутренних противостояниях одинаковых слогов или на обыгрывании согласных близкого местообразования[267].

Для Зданевича метаморфичность и раскованность слова и буквы в тексте изоморфны акробатическому сдвигу. При этом слова свободно размещаются в пространстве афиши, синтагматический и парадигматический уровни которой открыты вовне: слова и текст в целом прочитываются из любой точки. Ведь цирк – пространство, в котором актерами способны стать не только люди и животные, но и предметы неорганического мира[268]. Вот почему и буква может оказаться во время циркового представления равноправным артистом (достаточно вспомнить цирковые игры с буквами популярных жонглеров конца XIX – начала XX века Цинтинатти и Солерно)[269], а на рекламной цирковой афише благодаря размеру, расположению и рисунку шрифта обрести пластику, присущую реальным исполнителям.[270] Не исключено, что Зданевич был знаком с изданной в Париже в 1903 году книгой Жоржа Стрели «Акробатика и акробаты» (она уже упоминалась в первой главе). Примечательно, что в книге Стрели позы акробатов на фотографиях образуют сходство с буквами латинского алфавита: акробат, запечатленный на фотографии № 1, напоминает букву P, а акробат с фотографии № 3 – Y.

В графике Зданевича буквы имитируют акробатическую соматику: они складываются в слова, подобно тому как акробаты, взбираясь друг на друга, выстраивают молекулярные решетки из пирамид. Иными словами, многомерность зрелищных графических образов изоморфна у него многомерности цирковой соматики. Каждая графема воспринимается как самостоятельная величина. Кстати, Зданевич и сам выполнял акробатические номера перед друзьями. На одной из фотографий художник делает стойку на руках, уподобляясь перевернутой букве Y[271]. Причем перед нами – не просто случайная стойка, а цельная акробатическая миниатюра, сделанная «напоказ». Зданевич продолжает экспериментировать с возможностями своего тела и далее. Во время позирования художнику Алексею Арапову он, балансируя на стуле, создает скульптурную композицию перевернутой кириллической буквы Ч[272]. И в том и в другом случае перед нами – своеобразная репрезентация телесности знака[273].

Акробатическая стойка Ильи Зданевича. Предположительно 1920-е гг.

Нет сомнений в том, что сходство замысловато расположенных слов и букв с живыми акробатами и тем самым утверждение подвижности границ фигурного текста неизменно присутствует в графическом оформлении цирковых афиш разных эпох[274]. Приведу почти наугад один из примеров рекламного искусства начала XX века, а именно афишу театра-варьете «Кристалл-палас» 1920 года. Сразу бросается в глаза, что весь ее образный строй сопоставим с мини-шоу, рассчитанным на мгновенное восприятие. Созданию такого эффекта способствуют краткость вербального текста, почти доведенный до минимализма лаконизм формы, интенсивный шрифт, контрастирующий со светлым фоном бумаги. Разумеется, плакатная графика сама по себе является экспрессивным видом визуального искусства в силу своей задачи – оказать на зрителя немедленное информационно-психологическое и эмоциональное воздействие. Однако графика циркового плаката далеко перерастает границы экспрессивного и обретает эксцентрические формы.

Алексей Арапов. Портрет Ильи Зданевича. Предположительно 1920-е гг.

Характерно, что другой представитель русского авангарда, Сергей Юткевич, в своих программных постулатах об эксцентризме, написанных в 1922 году, т. е. примерно в то же время, когда Зданевич работал в области плакатной графики, охарактеризовал плакат как самый выразительный и радикальный текст в литературе и изобразительном искусстве поэтики эксцентризма:

Афиша театра-варьете «Кристалл-палас», 1920-е гг.

Гениальные творцы плакатов кино, цирка, варьете, безызвестные авторы обложек к похождениям королей, сыщиков и авантюристов; от Вашего прекрасного, как клоунская рожа, Искусства, как от эластичного трамплина, отталкиваемся для того, чтобы совершить наше бесстрашное сальто Эксцентризма!

Единственное, что избегло растлевающего скальпеля анализа и интеллекта, – ПЛАКАТ. Сюжет и форма нераздельны ‹…›

ВСЕ ДВЕСТИ ТОМОВ ФИЛОСОФИИ НЕМЕЦКОГО ЭКСПРЕССИОНИЗМА НЕ ДАДУТ НАМ ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТИ ЦИРКОВОГО ПЛАКАТА!!![275]

По воспоминаниям Юткевича, Григорий Козинцев и Леонид Трауберг писали ему в Москву «о фэксовских делах на оборотах афиш петроградских театров»[276]. Действительно, если пролистать афиши 1920-х годов, становится понятной формула Юткевича о том, что «эксцентрический плакат ВСЕ ВИДИТ – ВСЕ ЗНАЕТ!»[277]

В текстах-афишах Зданевича происходит актуализация традиции оформления уличного циркового плаката, концентрирующего в себе самые яркие особенности, присущие графическому искусству в целом. В его афишах, как и в графике, темные краски в сочетании с белой бумагой служат маркированию контраста между тенью и светом.

Кроме того, можно выделить несколько других ключевых характеристик оформительского творчества художника. Во-пер-вых, в афишах Зданевича наблюдается воспроизведение авангардистской коллизии инверсии, «циркового переворачивания» (термин Игоря Лощилова)[278]. Изобразительно-вербальный способ демонстрации текстов в этих афишах сопоставим с элементами цирковой акробатики, а композиция текстового пространства афиш воспроизводит структуру циркового представления.

Термин «словесная акробатика» впервые ввела в научный обиход Людмила Зубова. Исследуя современную визуальную поэзию, она трактует поэтические опыты Дмитрия Авалиани в качестве «поэтики словесной акробатики», ссылаясь на пространственную подвижность изображения поэзии Авалиани, чьи тексты, по ее замечанию, легко представить себе «на всем, что не имеет фиксированного верха и низа, то есть на очень архаичном носителе письменных знаков»[279].

Во-вторых, графика Зданевича, в отличие от уличных цирковых плакатов, обретает онтологическое измерение. На афише парижского доклада «Илиазда» от 12 мая 1922 года не только дается информация о представлении, но и в визуальной форме репрезентируется особый момент, когда между балансирующим субъектом и окружающим его миром устанавливается равновесие, ощущаемое и репрезентируемое художником в качестве наивысшей точки бытия. (Подобный онтологический смысл наблюдается, к примеру, и в упомянутой во «Введении» цирковой серии Франтишека Тихого.) Собственно, это то, к чему стремился Зданевич, создавая позже философию «всёчества». Не случайно мотив цирка проскальзывает в его романе «Восхищение»:

Следующими его впечатлениями были набитый вечным снегом просторный цирк, воздух, слегка отсыревший, но не утративший чистоты, мельчайшие перистые облака, кучка которых лежала на самом небесном дне, и неопределенные голоса. Было настолько хорошо, что все, чего Лаврентий пожелал теперь: не двигаться, так и остаться навсегда на месте[280].

Пространство цирка и изоморфное ему пространство цирковой афиши как раз и принимают на себя функцию преображающегося объектного мира. Циркачи в организованных Зданевичем балах, будь то фокусники или даже «женщина с бородой», наделены многомерной телесностью, все элементы которой вступают в равновесные отношения друг с другом.

Сказанное просматривается не только на афише парижского доклада «Илиазда» от 12 мая 1922 года, но и еще в большей степени на «Афише ночного праздника на Монпарнасе 30 июня 1922 года», созданной в соавторстве с художником Андре Лотом. В очертаниях балансирующего арлекина, вероятно, зашифрована перевернутая и развернутая в другую сторону цифра 41 («41 градус» – так называлась группа футуристов, образованная Ильей Зданевичем, Кириллом Зданевичем, Алексеем Крученых и Игорем Терентьевым в начале 1918 года). Лот, иллюстрируя текст Зданевича, уделяет особое внимание экспрессии фигуры Арлекина. Его чертам придана предельная степень лаконизма. Арлекин – это и герой картины Константина Сомова «Арлекин и смерть», это и обобщенный образ дразнящего циркового клоуна, являвшегося одним из ключевых графических элементов цирковых афиш. Так, один из пяти клоунов с плаката 1865 года «Nathans Co’s Cirkus» обладает заметным сходством с арлекинами Сомова и Лота. На плакате 1920-х годов, рекламирующем выступление киевского Госцирка, центральными фигурами снова оказываются группа клоунов-эксцентриков «3 Бенос 3».

Илья Зданевич, Андре Лот. Афиша ночного праздника на Монпарнасе от 30 июня 1922 г.

Плакат «Nathans Co`s Cirkus», приблизительно 1865 г.

Плакат 1920-годов, рекламирующий выступление Киевского Госцирка.

Созданный Зданевичем рекламный текст воспроизводит законы жанра цирковой афиши: как видим, зрителей ожидают цирк, мюзик-холл, клоуны и гимнасты, т. е. разного рода аттракционы. Цветовые контрасты зазывают зрителя, провоцируют его на взрывы эмоций. Композиционная трактовка и изобразительные формы этой афиши со всей безусловностью вписываются в эстетику футуризма, утверждавшего с помощью пластических средств ритм и динамизм движения. Вся композиция представляет собой футуристическую «линию-силу», концентрирующую в себе невероятный заряд энергии.

В тексте афиши «Программа-сувенир Заумного бала», состоявшегося в Париже 23 февраля 1923 года, Зданевич внешне отходит от ориентации на уличную цирковую афишу, а ориентируется скорее на цирковое искусство в целом. Пестрая геометрическая абстракция словно предлагает нам необычную точку зрения – вид на круг манежа сверху[281]. Кроме того, композиция «Программы» прямо ассоциируется с фигурной поэзией, получившей известность еще в эпоху эллинизма и означенной именами Симмия, Досиада и Феокрита. Подобно античным фигурным стихам и, в еще большей степени, фигурной поэзии эпохи Возрождения, графический рисунок строк и выделенных в строках букв «Программы» Зданевича складывается в изображение круга-лабиринта и по содержанию представляет собой цепь загадок, для разгадывания которых необходимы большая эрудиция и поэтическая интуиция – как, впрочем, для понимания и интерпретации всего творческого наследия Ильязда.

3.2. Цирк как «молекула культуры» в (пост)революционном социокультурном пространстве

В общефутуристскую концепцию риска и опасности как первооснов цирка и мюзик-холла также вполне вписывалось созданное в начале войны, в 1914 году, силами артистов эстрады, варьете и цирков общество РОАВЦ (Российское общество артистов варьете, эстрады и цирка). Позднее приняв профессиональное направление, в то время объединение ставило перед собой цель оказания помощи инвалидам войны, рисковашим собой во имя Отечества. В течение 1914–1918 годов РОАВЦ издавал журнал «Сцена и арена». На его страницах освещались важнейшие цирковые представления, содержание которых часто сопутствовало событиям, разворачивающимся на фронтах империалистической войны. Собственно, сам журнал оказался своего рода сценой и ареной, где внимание акцентировалось главным образом на смертельно опасных ситуациях. Разного рода «смертельно опасные» номера эквилибристов и дрессировщиков анонсировались одновременно с пантомимами, изображавшими арену боевых действий. В журнале рекламировались и номера, вызывавшие параллели с ходом военных действий. Так, «экспанзионы» Георга Нагеля (он также называл себя Георгием Наги и Натом Пинкертоном), выступавшего в России в эти годы, ассоциировались у зрителей с попаданием в плен к противнику и успешным освобождением из него. Трагическая смерть артиста на манеже ассоциировалась с гибелью героев на фронтах. Случившаяся в 1916 году смерть «индийского» факира Бен-Бая, не успевшего вовремя отбросить боевую шашку, посланную в его обнаженную грудь из-под купола цирка артисткой-ассистенткой, вписывалась для авторов журнала в семиотику гибели на поле боя. По свидетельствам корреспондентов журнала, пронзенный насквозь отточенным оружием, артист остался лежать бездыханным в центре манежа. Смертельный номер со смертельным исходом на манеже обретал предельное аттрактивное воздействие на зрителя.

Рекламная афиша в журнале «Сцена и арена» за 1917, № 7–8, стр. 32

Арена цирка не только в ту пору исполняла роль средства массовой информации. Историк-византинист Федор Успенский, много писавший о том, что еще в Античности ипподром представлял единственную арену для громкого выражения общественного мнения, а в Византии цирк был «вполне общественным учреждением и в то же время любимейшим для жителя Константинополя развлечением»[282], еще в 1914 году фактически первым охарактеризовал цирковое искусство как своего рода пра-медиа, пра-СМИ[283]. Но во время империалистической войны функция цирка как СМИ еще более усилилась. Благодаря пантомимам, сатирическим монологам и куплетам, зрители, в особенности неграмотные, узнавали о событиях, творящихся на фронтах. Одной из таких постановок была пантомима «Великая война 1914 года на земле, на воде и в воздухе. Потопление Бельгии», поставленная режиссером Луиджи Безано в 1915 году в цирке Никитина. На протяжении пяти актов зритель мог получить детальное представление о том, как выглядел трактир на германо-бельгийской границе или бивуак английской кавалерии, как немецкие войска вошли в Бельгию, неся разрушения, о чем говорили на совещании у бельгийского главнокомандующего, и, наконец, мог «увидеть» поражение немецкой армии, расстрел висящего в воздухе дирижабля[284]. В целом пантомима освещала одно из существенных военных событий 1914 года – вторжение германских войск на территорию Бельгии.

На формирование теории цирка существенно повлияли доклады и диспуты о сущности циркового искусства и об инновативной роли цирка, проходившие в 1918 году в Москве в помещении Художественной студии, открытой при созданном весной того же года Доме цирка. В докладах и диспутах участвовали деятели искусства и литературы: Анатолий Луначарский, Всеволод Мейерхольд, Василий Каменский, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич. Луначарский в изложенной им эстетической программе обновленного цирка, опубликованной затем в «Вестнике театра», по-футуристически отвел цирку роль зрелища «физической силы и ловкости, физической красоты человеческого организма», а само зрелище охарактеризовал как вершину искусства:

Совершенные пустяки, когда представители строгой гимнастики заявляют, будто бы зрелищный характер циркового искусства вредно отражается на его сути. Это вздор, потому что в стране величайшего физического развития – в Древней Греции – оно носило целиком зрелищный характер[285].

В докладе Луначарского, возводящего истоки цирка к мистериям, народным празднествам и архаической культуре в целом, просматривались явные параллели с футуристическими представлениями о цирковом искусстве. Однако нарком просвещения пошел дальше, назвав цирк «школой смелости» и фактором пропаганды, циркачей – «специалистами отваги», цирковую клоунаду – одной из «вершин комического», а дрессировку животных – одной из форм познания животного мира. Цирковое искусство, согласно характеристике Луначарского, обладает коммуникативной, экспрессивной, когнитивной, идеологической функциями. Размышления Луначарского над формами обновленного цирка, не теряющего связи с архаическим искусством, весьма схожи с поисками универсального языка в истории европейской культуры. В качестве «преувеличенного зрелища» цирк нового времени должен был сделаться чем-то вроде международного языка – эсперанто, идо или волапюка.

Эйзенштейн писал в 1929 году в работе «Перспективы», что сфера искусства – это «аудитория, внезапно ставшая цирком, ипподромом, митингом, ареной единого коллективного порыва, единого пульсирующего интереса»[286]. Являя собой зрелище для масс, настоящее искусство, по мнению Эйзенштейна, непременно должно обладать архетипическим содержанием. И в этом смысле цирк, уходящий корнями в далекое прошлое, есть идеальное искусство.

Более радикально выступил в Доме цирка Вадим Шершеневич. Воспроизводя в своем докладе цирковые лозунги итальянских футуристов, он в резких тонах провозглашал ликвидацию театра и пропагандировал «царство мускулов». «Цирковыми» идеями итальянских футуристов Шершеневич проникся, по всей вероятности, еще в 1914 году, когда с энтузиазмом переводил на русский язык их «Манифесты». С основными тезисами его доклада можно было ознакомиться в № 15 «Вестника театра»:

Будущее не за мыслью, а за мускулами. И будущее это цирк, а не театр. Настоящий путь цирка радость тела в полном объеме, цирк – это арлекинада – царство смеха и веселья. В цирке не должно быть ни танцев, ни музыки, а должны лишь демонстрироваться мускулы, трюки и клоунада. Нам нечего стыдиться трюков, ибо смех клоуна и мускулы – это тоже искусство. В цирке должны быть представления, связанные какой-либо фабулой, и на фоне этой фабулы мы должны видеть трюки, смех и смелость[287].

На диспутах, проходивших в Доме цирка, Мейерхольд, Мариенгоф и Каменский также декларировали «гибель театра» и объявляли, что реанимировать это искусство возможно только посредством вмешательства цирковых актеров, применения цирковых приемов, включения в театральные постановки цирковых жанров, в особенности акробатики. Мейерхольд при этом опирался на собственный опыт совместной с Маяковским постановки 1918 года «Мистерия-буфф».

В конце января 1919 году при Театральном отделе Наркомпроса была учреждена Секция цирка, превратившаяся затем в подотдел Театрального отдела (ТЕО) Наркомпроса РСФСР; задачей этого первого советского органа по руководству цирками было проведение национализации московских цирков и разработка плана реформы их репертуара. Примечательно, что большую часть секции цирка составили представители авангарда (в той или иной мере) – поэты Иван Рукавишников, Вадим Шершеневич, Василий Каменский, художники Павел Кузнецов, Борис Эрдман, скульптор Сергей Коненков, композитор Сергей Потоцкий, балетмейстеры Александр Горский и Касьян Голейзовский. Иван Рукавишников и Николай Фореггер разработали проект и сценарий «Политической карусели» – первой революционной цирковой пантомимы. Эта пантомима вобрала в себя многие черты инсценировок, часто разыгрывавшихся после революции на открытых пространствах. Кроме того, Фореггер перенес в пантомиму свои творческие эксперименты по соединению масок итальянского импровизационного театра со злободневной буффонадой.

И все же первым наиболее ярким опытом революционной инсценировки стала пантомима «Свержение самодержавия». Театрально-драматургическая мастерская Красной Армии показала эту постановку в Петрограде в феврале 1919 года. Следом, 11 мая 1919 года, была разыграна пантомима по случаю празднования III Интернационала, а в 1920-м – целый ряд пантомим: «Кровавое воскресенье», «Меч мира», «Гибель Коммуны», «Огонь Прометея», «Мистерия освобожденного труда», «Блокада России», «К мировой Коммуне» и «Взятие Зимнего дворца»[288]. Участники Секции цирка и театральные критики видели в пантомимах, выплеснувшихся из закрытых театральных помещений на арену улиц, утверждение форм обновленного цирка и обновленной культуры. Один из режиссеров пантомимы «Мистерия освобожденного труда» Юрий Анненков в статье «Веселый санаторий», опубликованной в журнале «Жизнь искусства» за 1919 год (1–2 ноября, № 282–283), уравнивает цирк с «героическим театром», не имея в виду под театром только сценическое искусство. Цирк в постреволюционной культуре – это особое пространство, где каждый может стать героем, это «школа героизма», созидающая на манеже при помощи рекордов здоровую атмосферу опасности. Таким образом, по Анненкову, цирк – возвращение к героическому эпосу, приближенному к истокам мира, к исторической и мифологической памяти.

К пантомиме «Мистерия освобожденного труда» было привлечено несколько тысяч исполнителей – красноармейцы, ученики театральных школ и театральных рабочих кружков, профессиональные актеры, в том числе цирковые. Действие «Мистерии освобожденного труда» происходило в обстановке естественных декораций, главным образом на ступенях здания Фондовой биржи, которое вместе с полукруглым сквером вокруг нее производило впечатление цирковой арены. Несмотря на огромное скопление артистов, количество которых, по-видимому, значительно превосходило число зрителей, среди участников представления резко выделялся Юрий Анненков, одетый в клоунский костюм-пижаму и исполнявший акробатические номера. Позже Сергей Юткевич очень колоритно описал его роль:

Прежде всего, Анненков – предводитель армии скоморохов в зрелище, устроенном на ступенях Фондовой Биржи в красном Петрограде. Там под шутовскую музыку, окруженный кувыркающимися скоморохами, выступает он в цилиндре и знаменитой пижаме – оранжевое с черным[289].

Естественные декорации были выбраны и для постановки пантомимы «К мировой Коммуне» (режиссеры – Мария Андреева, Константин Марджанов, Николай Петров, Сергей Радлов, Владимир Соловьев (псевдоним Вольмар Люсциниус) и Адриан Пиотровский), представление которой осуществилось поздно вечером 19 июля 1920 года, в день открытия Второго конгресса III Коммунистического Интернационала. Однако масштаб декораций заметно увеличился: ими стали не только Биржевая площадь и портал биржи, но и Ростральные колонны, стоявшие на Неве миноносцы, прожектора, освещавшие представления из Петропавловской крепости, то есть значительная часть Васильевского острова. Вновь постановщики вовлекли в свою инсценировку более четырех тысяч человек, и вновь ведущие роли исполняли артисты цирка, в особенности в сцене «Пир королей». Шкловский, присутствовавший на репетициях пантомимы и посвятивший этому событию статью «О громком голосе» (1920), отмечал, что его поразило больше всего «пользование внеэстетическим материалом» в ткани художественного проекта[290]. По жанру спектакль напоминал цирковую пантомиму, не требующую вербализации. Зрители, среди которых особо почетное место занимали гости Коминтерна, воочию переживали грандиозное зрелище, включавшее в себя сцены из Парижской коммуны, империалистической войны, февральских и октябрьских событий, Гражданской войны[291]. Они воспринимали происходящее как фактическую реальность, а актеров принимали за исторических героев, подыгрывая им жестами, мимикой, выкриками.

Пантомима «Взятие Зимнего дворца» по своим масштабам стала не просто массовым, а масштабно-массовым действом, охватившим более шести тысяч человек (по некотрым сведениям, около десяти тысяч человек). Анненков вместе с Николаем Евреиновым и Александром Кугелем и здесь принимал участие в режиссерской работе. Любопытно, что в своем эскизе декорации к этому массовому действию Анненков закруглил изображение Дворцовой площади так, что та на его рисунке обрела сходство с цирковой ареной[292].

Историк цирка Евгений Кузнецов приводит в своем исследовании довольно большой фрагмент из театральной рецензии Теофиля Готье на постановку в парижском Олимпийском театре-цирке пьесы «Мюрат»:

Будь мы правительством, мы назначили бы цирку субсидию в три или четыре миллиона и послали бы туда директором Шатобриана, Ламартина, Виктора Гюго или еще более крупных поэтов, если бы таковые оказались; в декораторы мы взяли бы Энгра, Делакруа ‹…› – всех представителей современной живописи; мы заставили бы Россини писать военные марши и увертюры и на сцене цирка, в семь или восемь раз превосходящей нынешнюю, мы стали бы представлять тогда гигантские народные эпопеи. ‹…› Зрелища цирка расширяли бы кругозор, приподнимали бы душу величественными образами и действенно боролись бы с жалким мещанским строем мыслей, которые стоят в порядке сегодняшнего дня[293].

Словно следуя мечте французского романтика, широкомасштабная пантомима и стала одним из главных российских революционных зрелищ. Режиссерская концепция массовых пантомим обнаруживала сходство с футуристическими высказываниями о цирковом искусстве: пантомимы, вовлекая в свои действа публику, давали зрителю возможность не только увидеть, но и прочувствовать риск и опасность. Звучал гром канонады, артисты стреляли, хотя и холостыми патронами, но из настоящих винтовок. Ощущение опасности создавали приемы соединения реального и театрального, то есть приемы, которыми пользуются цирковые актеры. Всеволодский-Гернгросс называл одним из цирковых приемов «натурализма» введение в действие пантомимы военных элементов, максимально приближенных к реализму:

В отношении стилистическом установилась традиция соединения натурализма и реализма с символизмом и аллегоризмом, а именно: основным зерном, из которого развертывалась инсценировка, был митинг или военный парад; в инсценировке поэтому неизменно принимали участие – при изображении военных частей – подлинные воинские части, возившие с собой подлинные орудия, стрелявшие хоть вхолостую, но из обыкновенных винтовок[294].

Кадр из фильма Константина Державина и Николая Евреинова «Взятие Зимнего дворца», 1920 г.

Разумеется, авторы массовых инсценировок во многом опирались на романтическую традицию первой половины XIX века, когда пантомимы (или мимодрамы, как их тогда называли) были одним из излюбленных жанров циркового искусства. Сохранялась и традиция сюжета: как и в романтическую эпоху, революционные пантомимы 1920-х годов по большей части представляли батальные сцены. Учитывалась специфика таких мимодрам, как «Въезд Генриха IV в Париж», «Орлеанская дева», «Наполеон в Египте», которые в XIX веке с успехом шли в цирке Франкони, а также социальная направленность некоторых пантомим о разбойниках, таких, например, как «Фра-Дьяволо» или «Черная маска». Надо отметить, что традиция массовых инсценировок в дореволюционное время не прерывалась. Пантомимы устраивались в городских увеселительных садах и парках. Большим успехом пользовались постановки «Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири» и «Взятие Азова Петром Великим»; они проходили под открытым небом, и руководил ими организатор русских народных гуляний, режиссер Алексей Алексеев-Яковлев. Приведем его собственное описание «Действия Азова», сохраненное Евгением Кузнецовым:

Действие «Взятие Азова» было мизансценировано следующим образом: первое действие – на противоположном от зрителей берегу продолговатого пруда (против мест для платной публики), второе – на протяжении всего пруда, и третье – на островке в центре пруда. Берег и островок изображали требующиеся по сюжету местности, декоративная обстановка которых, сделанная на прочной подделке, в расчете на дневной свет и «натуральность» окружающей природы, сохранялась от одного воскресенья до другого. Более всего удался артиллерийский бой на кораблях петровского времени, восторженно принимавшийся зрителями, особенно в финальной сцене пожара неприятельской флотилии, весьма живописного на воде[295].

Пруд в Петровском парке имел сходство с цирковой ареной. Занятые в инсценировках артисты в совершенстве владели цирковым мастерством:

Удался мне и заключительный эпизод гибели Ермака Тимофеевича в бурных водах Иртыша. На небольшом участке пруда, «локализованном» для глаз зрителя наподобие своего рода «выгородки», исполнитель роли Ермака выразительно падал в воду, которая при помощи особых мною изобретенных подводных приспособлений «бурлила» и «закипала», скрывая Ермака, поглощая его своими «волнами». При исполнении этого эпизода зрители невольно ахали – единый вздох громадной толпы несся с берегов, отдаваясь гулким эхом…[296]

Трюки, исполнявшиеся во время представлений под открытым небом, как видим, имели сильное аттрактивное воздействие на зрителя: отдельные выступления повторяли «смертельные» номера, исполнявшиеся на цирковом манеже. Специфика пантомимы позволяла режиссерам свободно перемещаться вместе со зрителями во времени и пространстве, моделировать параллельные миры, реконструировать историю в зависимости от своего мироощущения и миропонимания.

26 августа 1919 года произошло еще одно существенное для будущего цирка событие: был опубликован Декрет Совета народных комиссаров о национализации театров и зрелищ, подписанный Лениным. В Декрете провозглашалась национализация не только театров, но и цирков, которые «администрируются наравне с неавтономными театрами». Тем самым управление театральным и цирковым делом было полностью централизовано, а цирк, как и театр, признан государственной институцией, утверждающей посредством языка художественных образов идеи революции. В беседе с Луначарским Ленин однажды заметил: «Пока народ безграмотен, важнейшими из искусств для нас являются кино и цирк»,[297] имея в виду, что цирк и кино – зрелища, наиболее доступные массовому сознанию. Именно поэтому они могут быть прекрасно использованы в целях революционной пропаганды и агитации, стать оружием культурной революции. Примечательно, что здание цирка «Модерн» стало в первые революционные годы местом собраний и митингов. Это было связано с тем, что цирк располагался недалеко от особняка Кшесинской, служившего революционным штабом Петрограда. В стенах «Модерна» выступали Яков Свердлов, Анатолий Луначарский, Александра Коллонтай, Лев Троцкий. В воспоминаниях о Петрограде этого времени Троцкий писал и о политических митингах, проходивших в цирке «Модерн»:

Особое место занимали митинги в цирке Модерн. К этим митингам не только у меня, но и у противников было особое отношение. Они считали цирк моей твердыней и никогда не пытались выступать в нем. Зато, когда я атаковал в Совете соглашателей, меня нередко прерывали злобные крики: «Здесь вам не цирк Модерн!» Это стало в своем роде припевом. Я выступал в цирке обычно по вечерам, иногда совсем ночью. Слушателями были рабочие, солдаты, труженицы-матери, подростки улицы, угнетенные низы столицы. Каждый квадратный вершок бывал занят, каждое человеческое тело уплотнено. Мальчики сидели на спине отцов. Младенцы сосали материнскую грудь. Никто не курил. Галереи каждую минуту грозили обрушиться под непосильной человеческой тяжестью. Я попадал на трибуну через узкую траншею тел, иногда на руках. Воздух, напряженный от дыхания, взрывался криками, особыми страстными воплями цирка Модерн. Вокруг меня и надо мною были плотно прижатые локти, груди, головы. Я говорил как бы из теплой пещеры человеческих тел. Когда я делал широкий жест, я непременно задевал кого-нибудь, и ответное благодарное движение давало мне понять, чтоб я не огорчался, не отрывался, а продолжал. Никакая усталость не могла устоять перед электрическим напряжением этого страстного человеческого скопища. Оно хотело знать, понять, найти свой путь. Моментами казалось, что ощущаешь губами требовательную пытливость этой слившейся воедино толпы. Тогда намеченные заранее доводы и слова поддавались, отступали под повелительным нажимом сочувствия, а из-под спуда выходили во всеоружии другие слова, другие доводы, неожиданные для оратора, но нужные массе. И тогда чудилось, будто сам слушаешь оратора чуть-чуть со стороны, не поспеваешь за ним мыслью и тревожишься только, чтоб он, как сомнамбула, не сорвался с карниза от голоса твоего резонерства. Таков был цирк Модерн. У него было свое лицо, пламенное, нежное и неистовое. Младенцы мирно сосали груди, из которых исходили крики привета или угрозы. Сама толпа еще походила на младенца, который прилип пересохшими губами к соскам революции. Но этот младенец быстро мужал. Уйти из цирка Модерн было еще труднее, чем войти в него. Толпа не хотела нарушать своей слитности. Она не расходилась. В полузабытьи истощения сил приходилось плыть к выходу на бесчисленных руках над головами толпы[298].

В июне 1917 года в цирке «Модерн» с импровизированной трибуны выступил Ленин, обвиняя Временное правительство в империалистической политике. Это событие зарисовал с натуры художник Иван Владимиров, а в 1923 году в картине «В. И. Ленин на митинге» более детально изобразил выступающего вождя и слушающих его людей (среди последних – и себя в образе милиционера с винтовкой); фиксируя документально-исторический факт, художник актуализировал античный синтез зрелища и политики. Можно упомянуть еще один сходный факт: именно в Киевском городском цирке 29 апреля 1918 года на Съезде хлеборобов был избран гетманом Украины генерал-лейтенант царской армии Павел Скоропадский. Это событие иронически описал в «Белой гвардии» Михаил Булгаков:

В апреле восемнадцатого, на Пасхе, в цирке весело гудели матовые электрические шары и было черно до купола народом. Тальберг стоял на сцене веселой, боевой колонной и вел счет рук – шароварам крышка, будет Украина, но Украина «гетьманская», – выбирали «гетьмана всея Украины»[299].

В 1922 году на базе Секции цирка по предложению коллегии Наркомпроса было организовано Центральное управление государственными цирками (ЦУГЦ), в период с 1922 по 1931 год осуществлявшее руководство цирками в РСФСР; его возглавила Нина Рукавишникова, жена поэта Ивана Рукавишникова, в недавнем прошлом – цирковая актриса Нина Зусман[300]. Печатным органом ЦУГЦ стал двухнедельный иллюстрированный журнал «Цирк», выходивший с 1925 по 1927 год, а затем «Цирк и эстрада», просуществовавший с 1927 по 1930 год. Предшественником этих журналов, безусловно, являлся русский иллюстрированный журнал «Варьете и цирк», издававшийся в Москве в 1912–1917 годах под редакцией Я. Г. Бадикова. В нем печатались хроники театра, варьете, цирка, кино, судебная хроника, спортивные обозрения, фельетоны, шаржи, а также объявления и театральная реклама. В журналах «Цирк» и «Цирк и эстрада» все эти рубрики, за исключением театральной, в основном сохранились.

На страницах этих журналов как раз и развернулись основные дебаты, касающиеся сущности циркового искусства в культуре, роли цирка в обновлении художественного видения мира, нового смыслопорождения, создания революционных и инновационных стратегий в культуре. Кроме идеологических высказываний о том, что цирк должен «сделаться ценным орудием в руках государства»[301], в это время устно и печатно были сформулированы две основные позиции, имевшие важное значение для дальнейшего процесса визуализации культуры. С одной стороны, «циркизация» литературных, сценических, кинематографических и других художественных форм[302] – ее сторонники считали цирк универсальной зрелищной формой, рефлексы которой обнаруживаются как в архаическом искусстве, так и в большинстве современных дискурсивных практик: литературе, кино, театре, живописи, архитектуре. С другой стороны, «театрализация» – согласно этой концепции, цирк приравнивался к театральной сцене. Теоретизация данных позиций и внедрение их обеих одновременно в художественную практику фактически вытеснили в 1920 – 1930-е годы концепцию цирка как государственной институции, важного звена в системе идеологических организаций.

* * *

Дебаты о роли цирка в культуре, начатые футуристами и продолженные в 1918 году деятелями культуры в Доме цирка, послужили в 1920 – 1930-е годы импульсом для целого ряда работ теоретиков искусства и литературы, а также основой для экспериментов в области кино, театра, живописи, скульптуры и даже архитектуры. В большинстве случаев теоретики оказывались одновременно экспериментаторами (художниками, режиссерами, актерами) в области визуальных искусств. В русле «циркизации» в театры приглашались преподаватели разных цирковых дисциплин. Многие теоретики искусства и литературы считали цирк важнейшим механизмом инноваций в культуре – так, например, Борис Эрдман видел в цирковом искусстве источник инноваций конструктивистского театра: «Циркачи помогли тогда тому, что актер нарождавшегося тогда конструктивного театра сумел оторваться от пола сцены. Циркачи же научили “заполнять” вертикали сценической коробки»[303]. Цирковые сценические принципы помогали артистам избавиться от канона сцены-коробки с порталом, аналогичным раме станковой картины. Эрдман, создавший целую серию эскизов для цирковых костюмов («2 Каранжо», «Костюм велосипедистов Польди», «Эскиз костюма для Виталия Лазаренко» и др.), считал эти работы неудачами на том основании, что он не учел в достаточной степени «законы движения» и динамику равновесия между «телом в движении» и «костюмом»[304].

Сторонники «циркизации», по сути, разрабатывали принципы новой зрелищности, основанной на цирковых приемах. Цирковая техника, в частности, жонглирование, применялась как элемент воспитания актерской пластики Александром Таировым в Камерном театре, а также как внешняя выразительная возможность техники театральной Сергеем Радловым в театре Народной комедии.

Всеволод Мейерхольд, работая над вторым изданием своей книги «О театре», дополнил ее небольшим очерком-отчетом «Возрождение цирка» (1919), где высказал ряд принципиальных для него эстетических соображений относительно развития театрального и циркового искусства:

Не театр-цирк должен стать мечтой современных реформаторов цирка, а до того, как артист выберет себе один из двух путей – цирк или театр, – он должен пройти еще в раннем детстве особую школу, которая помогла бы сделать его тело и гибким, и красивым, и сильным; оно должно быть таковым не только для salto mortale, а и для любой трагической роли (вспомним Сада-Якко и Ганако).

Современный драматический артист, умирая на сцене, знает короткий, скучный, маловыразительный акт конвульсии, столь натуралистически примитивный, а какой-то китайский актер в старину умирал так: получив удар пули в сердце, актер подбрасывает свое тело в воздух, как эквилибрист, и только после этой «шутки, свойственной театру» он дает себе волю бросить себя плашмя на сценическую площадку[305].

Упоминая имена двух японских актрис, игрой которых он восхищался, Мейерхольд показывает, что только внешняя цирковая техника может стать возбудителем внутреннего самочувствия актера. При этом режиссер как в заглавии, так и в содержании своего очерка полемизирует с теорией театра-цирка Николая Фореггера, изложенной им в том же 1919 году в помещении Международного союза артистов цирка в докладе «Возрождение цирка». Фореггер постулировал отсутствие «грани между цирком и театром», внедрение элементов театра в цирк, а цирковых приемов в театр, и был убежден в том, что «только деятели театра призваны реформировать представления на арене».[306] Мейерхольд, напротив, провозглашал, что

цирковым артистам нечему учиться ни у актеров, ни у режиссеров драмы. Если современному театру надо напитываться элементами акробатики, отсюда вовсе еще не следует, что надо сливать представления цирка и театра в зрелище нового типа, в зрелище фореггеровского театра-цирка. Чем-то любительским веет от этого предложения[307].

Цирковая техника стала основополагающей в созданной Мейерхольдом биомеханике. Режиссер с упоением описывал акробатическую ритмику движения и энергетику исходящих от артистов психических токов. Именно в цирке он усматривал умение актера регулировать свое поведение на сцене, подчинять движения определенному ритмическому рисунку, управлять механизмом движения собственного тела:

В цирке, когда акробат работает на трапеции, там все установлено на необычайном расчете, малейшее отклонение от расчета влечет за собой срыв. Колоссальная разница при работе акробата, играет ли музыка или не играет: когда музыка не играет, то у акробата больше шансов сорваться. Вот почему акробат, работая, заставляет обязательно играть музыку, ту, которую он сам выбрал.

Ему нужен фон, на который он хорошо опирается. Значит, там есть ритмическая точность, но музыкальной точности там нет. Он волен в своих движениях, и вполне в его власти держать в руках трапецию (вспомните литературное произведение «Четыре черта»[308]), выпустить ее и оторваться, когда ему угодно. Он бросает ее не обязательно в сильный такт, ибо он это делает не метрически, а ритмически. Если бы совершенным аппаратом мы могли бы отметить его движения, то получили бы блестящие результаты. Ритмически все будет точно совпадать, хотя метрически это будет сделано неточно. Я привык объяснять ритм как нечто такое, что борется и противоборствует скуке и однотонности метра. Следовательно, акробат, работая на трапеции, не служит сильному и слабому тону, он строит свою музыку движений таким образом, что она является второй партитурой, которая, будучи точно отмечена, ритмически вполне совпадает, то есть здесь создается соритмия[309].

Кстати, в мейерхольдовской теории сказались и взгляды Станиславского на цирковое искусство, усвоенные Мейерхольдом за время творческой работы в Московском Художественном театре. Станиславский считал, что театральный актер должен во что бы то ни стало брать пример с танцовщиц или с акробатов, поскольку те всю жизнь учатся искусству отделяться от пола и взлетать на воздух, хотя бы и на одно мгновение. Из цирковых жанров на первое место Станиславский ставил акробатику, совершенствующую, с его точки зрения, психотехнику актера:

Мне нужно, чтоб акробатика выработала в вас решимость.

Беда, если гимнаст перед сальто-мортале ‹…› задумается и усомнится!..

Совершенно то же необходимо делать артисту, когда он подходит к самому сильному кульминационному месту роли. В такие моменты ‹…› нельзя раздумывать, сомневаться, соображать, готовиться, проверять себя. Надо действовать, надо брать их с разбегу ‹…› Развив в себе ‹…› волю в области телесных движений и действий, вам легче будет перенести ее на сильные моменты во внутренней области. И там вы научитесь, не думая, переходить Рубикон, отдаваться целиком и сразу во власть интуиции и вдохновения.

Кроме этого, акробатика окажет и другую услугу: она поможет вам быть ловчее, расторопнее, подвижнее на сцене при вставании, сгибаниях, поворотах, при беге и при разных трудных и быстрых движениях. Вы научитесь действовать в скором ритме и темпе, а это доступно лишь хорошо упражненному телу[310].

В дальнейшем, отрицая метр во имя ритма («Об антракте и о времени на сцене», 1921), Мейерхольд утверждал, что своей игрой циркач возвращает нас к первоистокам, когда искусство было частью природного ритма, а не тормозящей развитие его движения метрики (не случайно в свои упражнения по биомеханике он вводит «прием ди Грассо» – по имени сицилианского трагика, демонстрировавшего на сцене виртуозные акробатические прыжки, выполнявшие сюжетную роль). Этому свойству, по Мейерхольду, должен был научиться актер новейшего театра. Ориентируясь на практику цирковых артистов (кстати, прочувствованную им самим в роли акробата Ландовского (в пьесе Франца фон Шентана «Акробаты»), он сконструировал совершенно новый тип сценического действия, «переходящего из зрелища, разыгрываемого специалистами, в свободную игру трудящихся во время их отдыха». Постулирование идеи истребления театральных зданий – это, по сути, превращение театральной коробки в открытую балаганную площадку[311]. В постановках пьесы Фернана Кроммелинка «Великодушный рогоносец» и «Смерти Тарелкина» Александра Сухово-Кобылина Мейерхольд на основе принципов биомеханики применил метод «циркизации театра», возвращавший, по его мнению, не только актеру, но и зрителю полноту ощущения возможностей тела и окружающего его сценического пространства. Экономия выразительных средств, гарантирующая точность движений и исполнения артистических задач, а также «точки рефлекторной возбудимости» («Актер будущего и биомеханика», 1922) черпаются им в акробатике и цирковой ритмике:

Физкультура, акробатика, танец, ритмика, бокс, фехтование – полезные предметы, но они только тогда могут принести пользу, когда будут введены, как подсобные, к курсу «биомеханики», основному предмету и необходимому для каждого актера[312].

При этом перенесенный Мейерхольдом в театральное искусство метод тейлоризации, помогающий бороться с «жестами ради жестов», в отличие от тейлоризованного театра Бориса Арватова или Ипполита Соколова, был направлен не столько на создание производственного театра, сколько на создание театра будущего, обладающего энергией воздействия, притягивающей актера, переходящего от традиционного мимезиса к презентации открытой энергии[313]. Энергетический потенциал искусства выдвигается Мейерхольдом на первый план в качестве доминирующего.

* * *

Теория «монтажа аттракционов» Эйзенштейна отталкивалась не только от театральной практики Мейерхольда[314]. Сергей Юткевич вспоминал, что в 1922 году, работая над сценарием пантомимы «Подвязка Коломбины», они вместе с Эйзенштейном часто ходили в Народный дом, чтобы покататься на американских горках и получить от захватывающей дух скорости заряд вдохновения. Как утверждает Юткевич, ощущения, полученные во время этих аттракционов, создали основу теории эксцентризма ФЭКС и эйзенштейновской концепции «монтажа аттракционов»:

Однажды после одной из таких прогулок я пришел к Эйзенштейну в его тихую квартиру на Таврической улице настолько разгоряченным и возбужденным, что Сергей Михайлович спросил, что со мной, и когда я сказал, что опять был на любимом аттракционе, он воскликнул:

«Послушай, это идея! Не назвать ли нашу работу “сценическим аттракционом”? Ведь мы тоже хотим встряхнуть с тобой наших зрителей с почти такой же физической силой, с какой их встряхивает аттракцион?»

На обложке «Подвязки Коломбины» перед посвящением появилось заглавие: «Изобретение сценических аттракционов Сергея Эйзенштейна и Сергея Юткевича». Впоследствии Эйзенштейн изменил этот термин на знаменитый «монтаж аттракционов»; принцип монтажа в дальнейшей разработке теории будет спроецирован им на самые разнообразные явления культуры[315].

Аттракцион в формальном плане я устанавливаю как самостоятельный и первичный элемент конструкции спектакля – молекулярную (то есть составную) единицу действенности театра и театра вообще. В полной аналогии – «изобразительная заготовка» Гросса или элементы фотоиллюстраций Родченко. ‹…› Аттракцион ничего общего с трюком не имеет. Трюк, а вернее, трик (пора этот слишком во зло употребляемый термин вернуть на должное место) – законченное достижение в плане определенного мастерства (по преимуществу акробатики), лишь один из видов аттракционов в соответствующей подаче (или по-цирковому – «продаже» его) в терминологическом значении является, поскольку обозначает абсолютное и в себе законченное, прямой противоположностью аттракциона, базируемого исключительно на относительном – на реакции зрителя. Настоящий подход коренным образом меняет возможности в принципах конструкции воздействующего «построения» (спектакль в целом): вместо статического «отражения» данного, по теме потребного события и возможности его разрешения единственно через воздействия, логически с таким событием сопряженные, выдвигается новый прием – свободный монтаж произвольно выбранных, самостоятельных (также и вне данной композиции и сюжетной сценки действующих) воздействий (аттракционов), но с точной установкой на определенный конечный тематический эффект – монтаж аттракционов. ‹…› Школой монтажера является кино и главным образом мюзик-холл и цирк, так как, в сущности говоря, сделать хороший (с формальной точки зрения) спектакль – это построить крепкую мюзик-холльную – цирковую программу, исходя от положений взятой в основу пьесы[316].

Монтаж кадров, считает Эйзенштейн, – художественный эквивалент акробатического прыжка, каждый последующий кадр – это резкий «перескок» от предыдущего, вызывающий шоковый эффект у зрителя. Акробатический прыжок в цирке представляет, таким образом, аналог ассоциации в киноискусстве. Тем самым, по Эйзенштейну, любое произведение кинематографа, а также тесно связанных с ним литературы и театра воспроизводит элементарную структуру циркового представления.

Слово «аттракцион» (франц. attraction, от лат. attraho – притягиваю) впервые стало применяться в цирке по отношению к опасным, связанным с риском номерам, часто основанным на новейших достижениях техники и особенно сильно приковывавшим внимание публики. Эйзенштейн, охарактеризовавший цирк как «молекулу культуры», а аттракцион – как молекулу цирка, утверждал, что цирк – это психический раздражитель, обладающий мощной силой воздействия на сознание и подсознание зрителей[317]. В цирке на зрителя воздействует не иллюзия, а опасность непосредственного действия; аттракцион превращает его в соучастника данного действия. В литературе и других искусствах «аттракционы должны строиться по методу гиперболы, фокуса, пародии, заимствованных у цирка и варьете, то есть зрелищ, составленных из отдельных трюков, не имеющих между собой сюжетной связи, чтобы зритель был насторожен, заинтригован и реагировал бы смехом и разрядкой напряжения. Чтоб он ни в коем случае не принял аттракцион за “иллюзорное положение”»[318].

С одной стороны, аттракцион – это «максимальный расход энергии, ориентация на присутствие зрителей и усиление их заинтересованного визуального внимания»[319]. С другой стороны, не только актер вовлекает зарядом своей энергии в поле своего зрелищного действа зрителя, но и зритель лично обладает в момент свершения аттракциона энергией воздействия, притягивающей актера. Визуальная, звуковая, вербальная энергетика циркового аттракциона, воздействующая на психику реципиента помимо его воли, сродни «жизненному порыву», в терминологии Анри Бергсона. Поэтому в цирке наблюдается переход искусства от традиционного мимесиса к презентации открытой энергии. Энергетический потенциал искусства выдвигается здесь на первый план в качестве доминирующего.

В целом «монтаж аттракционов» связан как со сменой художественного видения и моделированием новой поэтической системы (в которой основное место отводится «не иллюзорному», а изображение вытесняется представлением), так и с сокращением дистанции между артистом и зрителем. Приближение, разрушая образ целого, обнажает трансцендентную сущность изображаемого. Психические резервы зрительного зала в момент исполнения аттракциона задействованы в равной степени с психическими возможностями артиста. Тем самым достигается определенная динамика равновесия между артистом и зрителем.

В основе любого аттракциона – искусство провокации и демонстрации событий, процессов, художественных жестов, акций, представлений, строящееся на приближении к реальной опасности и даже гибели. Аттракцион открыт вовне и преодолевает земное притяжение манежа или сцены. Он магичен. Трюк, напротив, замкнувшись на себе самом, лишен магических свойств и может быть достигнут путем тренировки. Подобно трюку, аттракцион часто основывается на эффекте неожиданности, однако его содержание может быть и вполне известно зрителю. Эйзенштейн, в противовес Мейерхольду, не резко разграничивал оба этих понятия, считая трюк частным проявлением универсализованного им аттракциона[320]. В дальнейшем Эйзенштейн определяет цирк не просто как ведущий элемент зрелищного воздействия, а, сверх того, как философский образ развития Homo sapiens:

И каждый, если не головою и памятью, то ушным лабиринтом и когда-то отбитыми локтями и коленями, помнит ту трудную полосу детства, когда почти единственным содержанием в борьбе за место под солнцем у каждого из нас ребенком была проблема равновесия при переходе от четвертого состояния «ползунка» к гордому двуногому состоянию повелителя Вселенной. Отзвук личной биографии ребенка, векового прошлого всего его рода и вида[321].

Таким образом, цирк, согласно Эйзенштейну, – искусство, неизменно сопутствующее эволюции человека и даже во многом определяющее ее ход. Рассуждая о монтаже аттракционов, Эйзенштейн, по сути, признает цирковые приемы первичными по отношению к приемам литературным. Любой текст, включая художественный, воспроизводит, по Эйзенштейну, принципы построения циркового представления[322]. В основе любого настоящего произведения искусства – аттракцион. Монтаж аттракционов, концептуализированный Эйзенштейном, представлял собой не только метод одной, отдельно взятой новаторской художественной системы, но и общее мировоззрение самых разных художественно-изобразительных направлений первой трети XX века, новый метод художественного мышления. Аттракцион, по его мнению, есть всякий агрессивный момент театра, разрушающий сценическую условность и конструирующий реальную угрозу смерти. Несколько позже Антонен Арто в манифесте театра жестокости, узрев в «монтаже аттракционов» «галлюцинацию, понимаемую как главное драматическое средство»[323], сделает ее ведущим сценическим принципом своего театра. «Монтаж аттракционов» предельным образом воздействует на зрителя, оказывающегося в силу испытываемых им психических переживаний действующим лицом, в большинстве случаев даже главным.

Эффект знаменитой «психической атаки» на красноармейцев белогвардейского корпуса под командованием Владимира Каппеля в фильме «Чапаев» как раз и заключался в том, что бой презентируется как аттракцион, сочетающий мощные потоки воздействующих элементов – звука[324], ритмики, вторжения крупных кадров.

Прямо перед цепью из-за холмов появляются колонны белых. Комбриг опускает бинокль и поворачивается к Фурманову:

– Каппелевцы… Офицерский полк!

Фурманов оглянулся.

– Чапай где?

Белые идут плотным, сомкнутым строем. Черная, «особая» форма. На плечах сверкающие погоны. Это офицеры. Они идут медленно, соблюдая равнение. За правым плечом на ремнях поблескивают винтовки…

В красной цепи безостановочно трещат винтовки.

Около пулемета, в стороне от цепи, ютясь за разбросанными ящиками, растянулась Анна. За квадратным щитом, сжимая рукоятку, склонился пулеметчик. Анна держит наготове следующую ленту.

Пулеметчик схватил конец, продернул в щель, нажал рукоятку.

Хотел сделать повторное движение и вдруг разом осел, выпустил рукоятку и стал медленно сползать влево. Левая рука крепко зажала конец ленты, и пулеметчик все еще тянул ее за собой.

Анна кинулась к нему.

Он уже хрипел:

– Держись, Анна… помираю… патроны-то…

Он замолк. Анна взглянула на него еще раз и бросилась к пулемету.

Каппелевцы, как на плацу, не обращают внимания на выстрелы, мерно отсчитывают шаг под дробь барабана… Рота за ротой появляются они из-за холмов, развертываются. И все тем же «учебным» шагом движутся вперед… Резко выделяется развернутое знамя. Перед одной из рот, с сигарой в зубах – знакомый уже нам поручик. Винтовки по-прежнему висят за плечами. Только пулеметы белых отвечают на огонь красной цепи[325].

Каппелевцы наступают на красноармейцев, одетые в черные мундиры с аксельбантами, на их знамени изображены череп и кости, и, сверх того, звучит непрерывная барабанная дробь, воспроизводящая барабанную дробь в цирке перед сложнейшим «смертельным» номером артиста. Сергей Васильев объяснял звуковое сопровождение «психической атаки» тем, что

[Б]арабанная дробь – это неотъемлемый признак элемента вымуштровки. Отсюда идет непосредственное слияние этих вещей. Как в цирке, когда смотрите аттракционный номер. О чем думал Каппель? Об аттракционном воздействии на людей. Аттракционный номер сопровождается отчаянной барабанной дробью. Это не случайно[326].

При этом «психическую атаку» испытывают не только красноармейцы – герои киноленты, но и сам зритель. Аттракционный эффект «психической атаки» станет затем частым образцом для подражания в батальной кинематографии. В фильме Леонида Лукова «Александр Пархоменко» солдаты кайзера, наступая на красноармейцев, играют «Эдинбургский марш». Красноармейцы взирают на гипнотическое наступление немецких войск. До тех пор пока они остаются безмолвствующими зрителями, армия неприятеля потенциально одерживает победу. В тот момент, когда в ответ звучит «Интернационал», а красноармейцы переходят в наступление, их психические резервы в качестве наблюдателей начинают уравниваться с энергией противника. В другом кинофрагменте полководец Пархоменко обещает Ворошилову «четко, как в цирке» захватить штаб Максюты – сподвижника батьки Махно. Он действительно выполняет свое обещание, неожиданно появляясь вместе с парой солдат перед неприятелем в окнах анархистского штаба cо словами «Сейчас я вам цирк устрою!». Затем Пархоменко в одиночку разыгрывает перед Максютой целое цирковое представление, описание которого присутствует и в романе Всеволода Иванова, послужившего основой фильма:

Тем временем Пархоменко, заложив руки за спину и держа там револьвер, посвистывая, вышел на середину проспекта ‹…› Он вообразил, каков собой должен быть Максюта, и тут ему вспомнилось, что Максюта когда-то был конокрадом. Тотчас же в памяти мелькнула тюрьма: одноглазый цыган, топивший печи у «политических» и рассказывавший и даже показывавший – жаргон конокрадов. Цыган любил жаловаться и, жалуясь, поднимал широкий, весь в морщинах, с обкусанным ногтем палец. Он привык, по его словам, кусать палец всегда, когда его били. А били его много. Отсюда и запомнил Пархоменко этот жест поднятой руки с отставленным указательным пальцем, что значило: «Я один».

И Пархоменко поднял высоко руку с отставленным указательным пальцем.

Сидевший с краю мужчина толкнул шофера рукояткой маузера. «Максюта», – подумал Пархоменко. Машина остановилась. На него направили дула револьверов.

Пархоменко, слегка наклонив вперед корпус, короткими шагами, сильно сгибая колени, приблизился к машине.

– Чего это вы, – сказал он, смеясь, – одного человека уничтожаете бомбами, револьверами и пулеметами?

Поравнявшись с машиной, он сплюнул и вдруг, вытянувшись, откинулся назад, а затем внезапно прыгнул на подножку. Он схватил Максюту за руку, в которой тот держал револьвер, и так сжал ее, что револьвер упал на подножку, к ногам Пархоменко.

Пархоменко подвел кобальтовое дуло револьвера к виску Максюты и не спеша и не громко спросил:

– Ты из каких? Духовный, что ли, волос-то сколько?

Максюта, как и все в машине, думавший, что происходит какое-то недоразумение или что перед ними стоит бежавший из больницы дущевнобольной, сказал возможно более вразумительно:

– Я батько Максюта, командующий войсками анархии. А ты кто?

И Максюта, с тревогой глядя в странно смеющиеся и сверкающие глаза человека, держащего револьвер, толкнул шофера ногой. Шофер стал было поворачивать пулемет к Пархоменко, но тут Пархоменко сказал:

– Да и я командующий войсками. Только советскими.

И он спустил курок[327].

Победа Пархоменко прямо связана с развертыванием аттракциона, кульминацией или «агрессивным моментом» которого оказывается расстрел Максюты (в упор из револьвера). Весь роман в целом строится на «монтаже аттракционов», моделирующих жизнь легендарного полководца времен Гражданской войны: в одиночку отбивает он бронепоезд у анархистов, возвращает отряд дезертиров, разоружает полк.

Юрий Олеша в небольшом эссе «Зрелища» описывает эффект воздействия «психической атаки» мотогонщиков на зрителей. Артисты в очках, брезентовых крагах и черных бриджах еще до выступления выглядят почти монструозно. Олеша описывает номер так, как будто мотогонщики выворачивают энергию земли наизнанку. Стрельба мотора и кружение машины приводят героя к избытку ощущений, в конце концов блокирующих слух:

Машина описывала круги. Иногда казалось, что вместе с седоком она вылетит за край! Усилий воли стоило не отшатнуться в эту секунду. Я делал усилие и не отшатывался, понимая, что это маленькое мужество просто необходимо, чтобы совершенно не пасть в собственных глазах.

Производя вихрь, она проносилась мимо меня. Затем я видел сзади – быстро удаляющаяся фигурка с пригнувшимися плечами.

Так как всякий раз, когда она проносилась мимо, я испытывал испуг, то потом в стремительном улепетывании этой маленькой, щуплой фигурки, оседлавшей тяжелую машину, я усматривал какое-то лукавство. Я даже ожидал иногда, что фигурка на меня оглянется.

Труба, сколоченная из досок, сотрясалась. С ужасом я узнавал в ней просто бочку.

Ко всему, еще стрельба мотора. Великолепный, сухой, высокого тона звук.

Когда номер окончился, я был глухим[328].

«Монтаж аттракционов», прочно укоренившийся в русской культуре 1920-х годов, разрушает условность сценического представления, превносит в него опасность, случайность, ожидание непредвиденного, «трудность и страшность»[329], внезапное вторжение смерти. Чувство опасности рождается равно и на манеже, и в зрительном зале. Страх, исходящий из зрительного зала, для выступающего артиста может обладать губительной силой. В романе Леонова «Вор» Пугель, учитель акробатки Тани, в начале представления нагнетает в себе предчувствие гибели артистки, поскольку, как ему кажется, он оставил дома одно из ее трико (по цирковым суевериям, это примета обрекала артиста на катастрофу, «абфаль»):

Обкусывая ногти, он ринулся к двери, но отскочил: там предвестно стучал барабан ‹…› Убыстренным сознанием Таня соразмерила расстояние до точки в воздухе, дальше которой ее не пустит петля. Великий азарт охватил артистку, когда она взглянула в ряды, где, подобно горе овощей, тесно лежали людские физиономии: великим страхом веяло от них. Секунда разделилась на тысячные доли, а те распылились на новые, невнятные разуму, мгновенья. Таня метнулась вниз, и время как бы остановилось. Потом все видели голубое, продолговатое тело, висящее, как поблекший цветок, но в сознании это не отпечатывалось никак. Таня повисла; мертвая, она как бы глядела на мертвый свет лампиона: петля приподняла ей подбородок[330].

Цель циркового артиста – не эстетика, а жизненная правда[331]. Подвергая себя смертельной опасности, артист тем самым подвергает воздействию реальности и зрителей. Шкловский, писавший, что «цирк не нуждается в красоте»[332], имел в виду, что цирк всегда основан на реальности, часто граничащей с жестокостью.

* * *

Цирковые устремления Эйзенштейна проявились еще в постановке «Мексиканца» (1921), где сцена бокса – центральный эпизод спектакля – была вынесена режиссером в центр зрительного зала, уподобленный таким образом цирковой арене. Еще отчетливее они выразились в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» (1923) – вольной композиции Сергея Третьякова по комедии Александра Островского. Принципы игровой сценографии здесь практически воспроизводили основы циркового жанра. Сценическая площадка, покрытая ковром, воспроизводила цирковой манеж, вокруг которого сидели зрители. Сцены представляли собой «монтаж аттракционов», понятый не как соединение отдельных цирковых трюков, но как режиссура вышедшей из-под контроля игровой народной стихии. Автор «вклинивал ‹…› аристофановски-раблезианскую деталь ‹…›, когда заставлял взбираться мадам Мамаеву на “мачту смерти” – “перш”, торчавший из-за пояса генерала Крутицкого»[333]. В сцене венчания «четыре униформиста выносят на доске ‹…› муллу ‹…› Закончив куплеты ‹…›, мулла поднимает доску, на которой он сидел, на обороте надпись: “религия – опиум для народа”. Мулла уходит, держа эту доску в руках»[334]. Завершала спектакль введенная в театральную постановку кинолента «Дневник Глумова»: клоунские аттракционы, показанные в фильме, по сути, представляли собой парад-алле аттракционов из постановки. Безусловно, Эйзенштейн следовал здесь традиции Мельеса, демонстрировавшего фильмы во время своих театрально-цирковых постановок и тем самым впервые в истории искусства соединившего театрально-цирковую сцену с экраном[335].

Акробатические приемы в постановке «Мудреца» хорошо описал Эраст Гарин:

А вот акробатическая подготовленность трех четвертей коллектива была на недосягаемой для меня высоте.

Г. Александров владел балансом на туго натянутой проволоке.

М. Эскин безукоризненно входил по натянутой проволоке, укрепленной от манежа (своеобразный вид сценической площадки), через головы зрителей на хоры морозовского особняка.

А. Антонов как профессионал владел першем, на который непринужденно поднималась изящная Вера Янукова, несколько неожиданно осуществляя реплику Мамаевой «Я хочу лезть на рожон» ‹…› Цирковые полетчики Руденко выдрессировали своих учеников почти до профессионального мастерства; Арманд и Цереп, партерные акробаты и клоуны, обучили своим выходкам, а неотразимый комизм Церепа заряжал всех его учеников эксцентрическим, до предела наполненным юмором мировидением. Его ломаный русский язык (по происхождению он итальянец), ограниченный запас слов (в котором преобладал жаргон шпаны, шнырявшей неподалеку от цирка, на Цветном бульваре, злачном месте старой Москвы), курьезное коверканье их – все это давало пищу его ученикам, бравшим у него уроки в разгороженной конюшне морозовского особняка на Воздвиженке. Да к тому же и сам, говоря по- современному, «художественный руководитель» был в то время «интеллектуальным клоуном»[336].

Цирк становится для Эйзенштейна не только мировоззрением, но и образом жизни. Григорий Козинцев вспоминал, что Эйзенштейн рассказывал ему о том, как

во время одного из банкетов ВОКСа он вспомнил, что в этом зале (особняк на Арбате) он поставил «На всякого мудреца довольно простоты» и, позабывшись, вытянул под столом ногу, стал шарить носком ботинка на полу. «Что с вами?» – удивился респектабельный сосед по столу. «Ничего», – опомнился Сергей Михайлович; он искал кольцо от цирковой лонжи – оно было ввинчено как раз в это место лет тридцать назад[337].

Козинцев завершает свое воспоминание фразой: «Обязательно нужно искать это кольцо. Или хотя бы след его»[338]. Кольцо от лонжи, являющейся цирковым приспособлением, страхующим артистов во время исполнения опасных трюков, уподобляется Козинцевым невидимой точке опоры, сохраняющей динамику равновесия артиста, вытягивающей его из трагической ситуации, морфологической оси Вселенной. Для Эйзенштейна эта точка опоры акцентирует наиболее важные позиции художественного метода. Цирк, обладающий способностью сохранения динамики равновесия, является для режиссера неиссякаемым источником инновационных возможностей. В цирке аккумулируется весь опыт и вся мудрость человечества. Творческий метод Эйзенштейна, главным образом монтажный принцип построения фильма, апеллирует как к самому цирку, так и к теоретическим построениям относительно сущности динамики равновесия. Напряженность и выразительность нелинейного монтажа были достигнуты режиссером на практике во многом именно благодаря тому, что ему удалось создать особое поле взаимодействия и «вибрации» разнородных на первый взгляд кадров, оказывающихся на самом деле архетипическими образами.

Принцип цирка как «молекулы культуры», восприятие цирка как искусства, способного придать магические черты всему живому, предоставить возможность рефлексии как над современностью, так и над историей культуры, прочно укореняется в 1920 – 1930-е годы. Цирковая тема находит место в целом ряде литературных текстов. Даже композиция многих стихотворных и прозаических произведений этого времени воспроизводит структуру циркового представления. Эйзенштейновская теория «монтажа аттракционов», ставящая во главу угла разгул зрительского подсознания и противостояние любому виду идеологического контроля, очень привлекает в этот период художников, писателей, режиссеров.

В 1923 году Александр Грин публикует в журнале «Петроград» рассказ «Гладиаторы». По сюжету рассказчик попадает на представление гладиаторских игр, тайно устраиваемых для узкого круга лиц неким Авелем Хоггеем; согласно правилам игр оставшийся в живых боец получает внушительное вознаграждение, но семье убитого выплачивается сумма вдвое большая. Бой затягивается, соперники не уступают друг другу в искусстве владения мечом, и Хоггей, устав от созерцания, требует кровавой развязки. Однако в этот момент гладиаторы выходят из-под его контроля, контроля зрителей и в широком смысле – любого контроля; они перестают сражаться друг с другом и нападают на окружающих, в результате чего погибает сам Хоггей и почти все его гости, а рассказчик остается цел и невредим только потому, что ему удалось спрятаться за колонну. Сочетание всех элементов зрелища настолько сильно, что зрелище, перерастая себя, вторгается в реальность, откуда оно пришло, и уничтожает ее. Позже Рэй Бредбери аналогичным образом построит свой рассказ «Вельд»: зрелище в прямом смысле убийственным образом вытесняет в этом рассказе сцену-экран.

Монтаж аттракционов, мыслящийся Эйзенштейном как многомерность зрелищных образов и еще в большей степени – попытка снять оппозицию «искусство – жизнь», проникает и в тексты Михаила Булгакова. В 1926–1928 годах он пишет пьесу «Бег», пронизанную аллюзиями на византийские цирковые бега. «Бег» – это отступление и поражение белых в Крыму, эмиграция из Крыма в Константинополь, память о беге колесниц в христианском Константинополе и Керчи, оставленной на другом берегу. Тараканьи бега в Константинополе, позаимствованные Булгаковым из рассказов Аркадия Аверченко, в частности из рассказа «Константинопольский зверинец», а также из повести Алексея Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус», воспринимаются в пьесе как пародийная аллюзия на конные ристания в древнем Константинополе. Эмиграция в Константинополь приобщает героев пьесы к цирковому пространству. Бывший генерал царской армии Чарнота обретает образ коверного клоуна, торгуя с лотка игрушками и зазывно выкрикивая: «Не бьется, не ломается, а только кувыркается!» В начале пьесы генерал Чарнота, прячась под попоной, изображает, как в цирковом представлении, роженицу Барабанчикову, а в одной из финальных сцен появляется в подштанниках.

В пьесе Булгакова, имеющей подзаголовок «Восемь снов», в духе теории Эйзенштейна опробована особая форма драматургии, при которой события выглядят как сцены циркового представления, как «монтаж аттракционов», формирующий новые смыслы. В «Сне пятом» действие разворачивается на одной из улиц Константинополя, где вывешена реклама тараканьих бегов:

Странная симфония. В музыке поют турецкие напевы, затем в них вплетается русская «Разлука», стоны уличных торговцев, гудение трамваев. И вдруг загорается Константинополь в предвечернем солнце. Виден господствующий минарет, кровли домов. Стоит необыкновенного вида сооружение, вроде карусели, над которым красуется надпись на французском, английском и русском языках: «Стой! Сенсация в Константинополе! Тараканьи бега!!! Русское азартное развлечение с дозволения полиции». «Sensation à Constantinople! Courses des cafards. Races of cock-roaches»[339].

Тараканьи бега в Константинополе, по-видимому, в 1920-е годы действительно существовали[340]. Так, Александр Дранков, эмигрировавший в 1920 году в Константинополь, по некоторым сведениям, занимался там не только кинопрокатом и содержанием парка аттракционов, но и как раз их организацией. Карусель, появляющаяся в пьесе Булгакова (своего рода эквивалент циркового ипподрома с «тараканьим царем» Артуром), – это метафорическая попытка внести равновесие в жизнь эмигрантского Константинополя, восстановить диалог между утраченной родиной, последним следом которой стал Крым, и Константинополем – столицей древней Византии. В цирковом представлении – последняя надежда бывшего генерала Чарноты преодолеть разрыв между Россией и Константинополем, возможность обратного движения, превращения побега в исторический бег, обладающий, как на манеже, обратимостью. Поэтому Чарнота продает за две лиры и пятьдесят пиастров все свое состояние – газыри из черкески и лоток с игрушками – и ставит полученные деньги на фаворита Янычара. Кроме Янычара в состязании участвуют и другие тараканы, имена которых напоминают клички цирковых лошадей: Черная Жемчужина, Букашка, Пуговица, Лавочка. Имя же фаворита вновь отсылает к истории, а именно к османскому периоду, когда янычары, несмотря на заметный упадок цирка, продолжали время от времени давать на нем представления, а также устраивать политические акции.

Бега заканчиваются поражением Янычара, которого опоил Артур («Янычар сбоит!»); они оказываются цирковой буффонадой. Ставившие на Янычара бросаются на Артура, как на «деда-раешника», тот зовет полицию. Проститутка-красавица подбадривает итальянцев, которые колотят англичан, «поставивших» на другого таракана. В конце концов карусель «во тьме проваливается», а вместе с ней и все «тараканье царство», свидетельствуя о бессмысленности закончившегося бега из Крыма в Константинополь. Артуркин тараканий цирк – не столько метафора эмиграции, сколько российское государство в миниатюре; его арена представляет собой место десакрализации власти. Становится очевидно, что восстановление нарушенного культурно-исторического равновесия невозможно. В финале пьесы исчезает и Константинополь[341].

* * *

Характеризуя аттракцион как «самостоятельный и первичный элемент конструкции спектакля», «молекулярную ‹…› единицу действенности театра»[342], Эйзенштейн не случайно упоминает художников Георга Гросса и Александра Родченко, «изобразительная заготовка» которых сродни аттракциону. Что касается Гросса, то Эйзенштейн имеет здесь в виду не только собственно его приемы соединения в одном изображении несовместимых в реальности вещей (например, два профиля и фас), но и конкретные фотомонтажные композиции, которые тот посылал друзьям на фронт во время Первой мировой войны в виде открыток. Эти открытки, составленные из вырезанных ножницами фотографий, строчек из песен, винных этикеток и даже реклам собачьего корма, без осложнений пропускала немецкая почтовая цензура, – и они воспринимались получателями как яркое зрелище[343]. И в случае с Родченко аналогия с составными элементами зрелища основывается на фотомонтажных экспериментах художника. Техника монтажа или коллажность связана у Родченко с проявлением поэтики фрагментации, в основе которой находится замещение целого частью и собирание нового целого из отдельных фрагментов. С точки зрения Лотмана, в основе коллажности лежат законы метонимии, представляющей собой принцип замещений по «смежности»[344].

К тому моменту Родченко уже создал «Бродячих музыкантов» (1921) – первый «двойной портрет» с Варварой Степановой, где на заднем плане просматриваются степановские работы из серии условно-фигуративных рисунков гуашью, написанных с 1920 по 1921 год («Фигура с трубой», «Две фигуры с мячом» и др.); эти фигуры обладают сходством с цирковыми клоунами, фокусниками, жонглерами и акробатами, и, таким образом, здесь косвенно наличествует и цирковой сюжет. Год спустя на основе этого «фотодуэта» Родченко создаст монтажный автопортрет, в целом демонстрирующий конструктивистский принцип перерастания труда в искусство; однако в нем очевидно и то, что фотомонтаж для автора – не просто компоновка предметов, имеющая сугубо конструктивистскую подоплеку, но аттракцион, трюк, отсылающий к цирковому искусству. Художник восседает на летящем в бесконечность колесе, уподобляясь акробату, исполняющему «смертельный номер»; венчающая фотографа-акробата шестерня готова соединиться в движении с другой, оставшейся за пределами кадра. (Цитата из этой работы – колесо, приделанное к колокольне, – окажется потом включена в композицию с Маяковским на фоне колокольни Ивана Великого.) Иллюстрации Родченко к первому изданию поэмы Маяковского «Про это» также были выполнены в технике фотомонтажа, вызывающей цирковые ассоциации: так, в иллюстрации «Джаз-банд» танцовщица оказывается обладательницей головы самого Родченко, что воспринимается как невероятный фокус, а в иллюстрации строк «И она, она зверей любила – тоже вступит в сад» портрет Лили Брик (выполненный Штеренбергом) совмещен с изображениями животных. Лиля Брик представлена, однако, не как укротительница: элементы композиции выстроены таким образом, что участвующие в ней люди и животные обретают, как в цирке, эквивалентные позиции[345].

В работах этого периода Родченко ориентируется на общую тенденцию «циркизации», охватившую русскую культуру 1920 – 1930-х годов. Настоящий фотограф подобен цирковому актеру: он работает на грани смерти и поэтому должен обладать виртуозной техникой тела и глаза. Контрастные светотени, неожиданные ракурсы и композиционные построения кадров, получившие в фотоискусстве названия «перспектива Родченко» и «ложная перспектива Родченко», трюки, создаваемые художником с помощью фотоаппарата, во многом изоморфны цирковым приемам. Так, судя по ракурсу, фотограф, снимающий демонстрантов, забрался на крышу и, вероятно, едва удерживает там равновесие. Взбирающийся по пожарной лестнице человек («Пожарная лестница») сфотографирован так, что зритель нисколько не сомневается в том, что этот человек способен выполнить сложнейшие трюки.

Фотосюжеты Родченко часто возвращают к истокам цирковых номеров и жанров. Вспомним, что в эквилибристике, дрессировке, конном жанре, борьбе, иллюзионизме, клоунаде и др. сохраняется память о динамическом равновесии в трудовых процессах, обрядовых действах, войнах, играх и просто в бытовой жизни. Поэтому мастер, готовивший в древности канат и прыгавший по нему, показывая его прочность, был цирковым актером в не меньшей степени, чем современный ему гимнаст-канатоходец. В фотографии под общим названием «Укладка штабелей. Лесопильный завод Вахтан» как раз в качестве канатоходца с шестом и увидел Родченко несущего длинную доску рабочего. Собственно, и сам конструктивистский принцип перерастания труда в искусство был в определенной степени почерпнут из репетиций и выступлений цирковых актеров. В культуре 1930-х годов появится также принцип перерастания искусства в труд, вылившийся к середине десятилетия в трудовое искусство многостаночников. Одновременное обслуживание нескольких станков «передовиками производства» имело образцом для подражания цирковую, в частности жонглерскую, технику[346]. В фильме Александрова «Светлый путь» трудовые успехи неграмотной деревенской девушки Тани Морозовой, служившей сначала домработницей в захолустном городке, в немалой степени были предопределены ее цирковыми способностями. Став ткачихой, Таня обслуживает сначала шестнадцать, затем тридцать, сто и наконец двести сорок станков; за это в Кремле ей вручают орден Ленина.

Несмотря на критику теоретических постулатов производственного искусства, тематизация связи искусства и производства и много позднее продолжала присутствовать как раз в цирковых программах. Так, например, в 1950-е годы, воздушные гимнасты Полина Чернега и Степан Разумов продемонстрировали на московском стадионе «Динамо» сложнейший номер на вращающемся подъемном кране. Артисты, в определенной степени реабилитируя идеи конструктивизма, показывали набор отточенных механистических движений, словно освобождаясь от человеческой физиологии и сливаясь с механическим элементом.

В философии начала XX века фотография часто ассоциировалась с остановкой движения и смертью. Такое понимание было впервые изложено Анри Бергсоном в книге «Творческая эволюция». Фотография, по Бергсону, как rigor mortis, всегда эквивалентна мертвому пространству. Текстом о мертвых, воплощающим в себе завершенность всего земного, считал фотографию и Ролан Барт[347]. Подобным образом осмысляется фотоискусство на заре кинематографа. В 1898 году английский кинорежиссер Джордж Альберт Смит снял небольшой фильм под названием «Фотография призрака». Сюжет его состоит в том, что в ателье фотографа вносят ящик, на котором написано «Призрак», – и призрак действительно появляется из ящика. Он прозрачен, сквозь него видны предметы, находящиеся в комнате; он исчезает и вновь возникает, а фотограф в смятении пытается прогнать потустороннюю силу посредством занесенного над ней стула. Но призрак вновь вырастает за его спиной – с топором – и изрекает: «Эти символы смерти только для вас!»

Совершенно иначе осмыслял фотоискусство Родченко. В его исполнении фотография – ракурсом, композицией, двойной экспозицией – активизирует процессы движения и изменения; не аннулирует время, а, напротив, задает монтаж разных временных моделей. И здесь он ориентируется на цирк как на вневременное искусство, как на метафору искусства вообще. Семантика фотографии обладает для него явным сходством с семантикой цирка.

Первые фотографии на собственно цирковую тему – «В гримерной цирка» и «Клоун гримируется» – были сделаны Родченко в 1928 году; чуть позже появилась фотография «На арене цирка» (1930), где цирк сопрягается с идеей мандалы: арена представляет собой внешний круг, в который, как в мандалу, вписан квадрат, ориентированный по сторонам света и включающий в себя второй круг – внутренний (его Родченко делает невидимым). К 1935–1938 годам относится серия живописных работ («Клоун с мячом», «Наездница», «Акробатика», «Цирк»), а также несколько фотографий, среди которых особенно интересна работа «Пирамиды» (1937): выстраивая «молекулярные решетки» из гимнастических пирамид, фотограф как бы иллюстрирует тезис Эйзенштейна об аттракционе как «молекулярной единице действенности театра» и о цирке как молекуле культуры в целом.

Но более целенаправленно снимать цирк Родченко начнет в 1940 году – в январе этого года он предложит редакции журнала «СССР на стройке» выпустить специальный номер, посвященный цирковому искусству[348]. В серии фоторепортажей для этого номера, где этюды гимнастов Тарасовых чередуются с портретами Владимира Дурова и номерами Карандаша, выделяются те, где Родченко запечатлевает своего соавтора, репортера Георгия Петрусова, и запечатлевает его как раз за работой («Георгий Петрусов снимает артистов цирка») – то падающим на манеж, чтобы снять Карандаша («Георгий Петрусов снимает Карандаша»), то, подобно воздушному гимнасту, взмывающим под купол цирка («Георгий Петрусов под куполом»). Своего рода циркач с фотоаппаратом в руках, сам оказывающийся виртуозным акробатом и фокусником, фотограф словно фиксирует равновесие между сакральностью и смертельной опасностью, возможное только во время представления на манеже. Более ранний пример аналогичной репрезентации профессии можно найти в фильме Дзиги Вертова «Человек с киноаппаратом», где оператор то карабкается на уходящую в поднебесье заводскую трубу, то лежит с киноаппаратом на рельсах, снимая приближающийся поезд. В фильме Вертова появляется и прямое указание на цирковое искусство, когда на экране возникает работа киномонтажера, похожая на приемы фокусника. Не случайно стоящие на полках пленки подписаны сверху вниз следующим образом: «Движение города. Завод. Машины. Базар. Фокусник». Фокусник – человек с киноаппаратом и одновременно монтажер создаваемой документальной киноленты. В конце концов в финале фильма фокусником становится сам киноаппарат. Фокус заключается в том, что, вращаясь на своем треножнике, киноаппарат вытесняет партнера-оператора и продолжает «номер» самостоятельно.

В серии снимков «Ренского колеса» («Ренское колесо. Акробатка в колесе», «Ренское колесо. Эквилибрист с першем», все – 1940 год) и др. Родченко вписывает циркачку в колесо, изоморфное циферблату. (Ренское колесо широко применялось на арене цирка. Вращавшийся в нем акробат показывал чудеса своего вестибулярного мастерства, безграничные возможности тела.) Арена цирка в этой серии воспринимается Родченко как возможность говорить не только о циклическом, но и о линейном, ветвящемся и фрактальном времени. Разные модели времени соответствуют разным способам измерения и наблюдения времени и потому не являются для Родченко противоречивыми. Цирк, как его представляет Родченко, ранжирует все события на временной шкале: прошлые, настоящие и будущие. События движутся из будущего в настоящее, уходят в прошлое, а затем вновь возвращаются.

Тот факт, что для Родченко цирковая тематика ассоциировалась с временем, видно из фотографий 1940-х годов «Артистка цирка у часов» и «Акробатки». Они, кстати, похожи на кадры из фильма Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь», где главная героиня Лена Крылова исполняет о времени песенку «Пять минут».

Фотографии с часами и «Ренским колесом», с одной стороны, воплощают для Родченко субстанциональные концепции времени, где время выступает как самодостаточная сущность, особого рода субстанция, наличествующая наряду с пространством, веществом и физическими полями и являющаяся абсолютной и непрерывной. Все предметы и явления подчинены ходу времени, не оказывая при этом никакого воздействия на этот ход. Родченко, словно соглашаясь с Ньютоном, показывает, что во Вселенной существуют «нормальные часы», которые отсчитывают ход «абсолютного времени» с любой точки. С другой стороны, цирковые фотографии Родченко иллюстрируют реляционную концепцию времени, обычно связываемую с именами Аристотеля, Лейбница, Эйнштейна, Минковского. Минковский в работе «Пространство-время» постулировал:

Отныне время по себе и пространство по себе должны сделаться всецело тенями, и только особого рода их сочетание сохранит самостоятельность[349].

Тени времени, о которых писал Минковский, можно усмотреть на фотографии «Георгий Петрусов под куполом». В этом снимке просматривается и аллюзия на седьмую книгу Платона «Государство», в которой излагается миф о пещере, образно представляющий мир как пещеру, а людей – в качестве скованных цепями узников этой пещеры. На фотографии, сделанной Родченко, видна часть стены цирка, куда падают отблески света от прожекторов. Тени, отбрасываемые фотографом Петрусовым, напоминают платоновский образ тех теней, благодаря которым, по Платону, зрители устанавливают причины и следствия явлений и таким образом познают мир. Однако на деле, как показывает Родченко, познание посредством отображений имеет слабое отношение к действительности, поскольку тени представляют свои первообразы в сильно искаженном виде. Попавший в кадр герб Советского Союза также воспринимается как одна из теней. Реален лишь фотограф, виртуозно решающий под куполом цирка почти акробатическую задачу и наделенный сходством с освобождающимся узником. Отнюдь не случайно он показан выше герба Советского Союза. По своему синтетическому содержанию цирк на фотографиях испытывавшего симпатии к анархизму Родченко сам по себе обладает способностью быть эквивалентным государственной власти.

Глава 4. Omnis Ambitus Vel Gyrus

4.1. Советский цирк – «фабрика» деконструкции

Высказывание (возможно, как уже отмечалось, и приписанное Ленину) о том, что важнейшими из искусств являются кино и цирк, было со временем редуцировано по причине бессилия государственной власти над цирком, а также вследствие того, что нарастала тенденция «циркизации» не только культурного, но и политического пространства. Эта тенденция была прервана, когда в 1932 году вышло постановление «О запрете художественных группировок» и вслед за этим развернулась «борьба с формализмом и натурализмом»[350], завершившаяся достижением централизованного тоталитарного контроля над искусством. В результате развернувшейся в середине 1930-х годов кампании по борьбе с формализмом идеологическому диктату оказались подчинены литература, музыка, архитектура, живопись и скульптура, кинематография – словом, все вербальные и визуальные искусства. Цирк при этом оставался единственным искусством, которое государственным институциям подчинить не удалось. Казалось, что это искусство легко цензурируемо, однако в действительности сама его семиотическая ситуация делала контроль невозможным. Ведь основное внимание в цирке сосредоточено на невербальных знаках. Пласт вербального оказывается либо весьма фрагментарным (как в клоунских репризах или в объявлениях номеров шпрехшталмейстером), либо вовсе неэксплицированным. Тем не менее, влияя на общественную и политическую жизнь России сразу после революции, цирк в последующее время все же так и не стал политической ареной, агитплощадкой, а сделался своего рода «гуляй-полем» в культурном пространстве постреволюционной и далее – сталинской эпохи.

Наравне с государственными стационарными цирками и городскими цирками-шапито в 1930-е годы в Советской России пользовались популярностью передвижные колхозные цирки (в 1937 году их насчитывалось шесть)[351] и любительские цирковые труппы[352]. Их репертуар, разумеется, еще труднее поддавался контролю и цензуре. Иными словами, цирк не мог долго довольствоваться узко инструментальной функцией агитации и пропаганды идеологии одной, только партийной, группы зрителей. Он оставался, пожалуй, единственным искусством не соцреализма, продолжавшим существовать в сталинскую эпоху параллельно с соцреализмом, сохраняя при этом многие черты эстетики авангарда. Кстати, участники московского митинга анархистов, протестовавшие против государственности в искусстве, собрались в 1917 году как раз в помещении цирка Саламонского, чтобы высказаться против создания правительственного ведомства, контролирующего искусство: для них помещение цирка имело смысл пространства, свободного от иерархии и власти. Возможно, поэтому конные сцены, пожары и другие эффектные трюки, демонстрировавшиеся в 1929 году на арене Первого московского госцирка в рамках масштабной пантомимы «Махновщина», пробуждали в зрителях скорее интерес к движению махновцев, нежели антипатию[353]. Пантомима была насыщена акробатическими трюками и звуковыми эффектами, клоунадами, музыкой, а также сопровождалась короткометражными кинолентами, сопутствующими затронутым событиям. Действие происходило то на цирковой сцене, то на манеже, то в зрительном зале. Одним из самых эффектных эпизодов был пуск водяного каскада:

По сцене проходила банда махновцев, взрывавшая плотины. В четыре минуты арена заполнялась водой, которая низвергалась очень красивым и эффектным водопадом, освещавшимся всеми цветами радуги. Через арену наводили мост (он тянулся из центрального прохода в артистический), тогда как на сцене цирка устанавливалась декорация, изображавшая общий вид маленького провинциального городка. На мосту разыгрывался ряд эпизодов местной провинциальной жизни: гнали скот, проезжали фаэтоны с местными богатеями, старожилы, стоя на мосту, ловили рыбу длинными удилищами и т. д. Местные обыватели, не раз переживавшие переход этого городишки из одних рук в другие, поджидали прихода белых и выходили с хлебом-солью, иконами и хоругвями. Внезапно становилось известно, что наступают не белые, а красные. На этой почве разыгрывался ряд буффонных эпизодов. Обыватели бросали иконы. Выносили портрет Карла Маркса. Откуда ни возьмись, на мосту неожиданно оказывались и не красные, и не белые, а махновцы. Толпа в испуге. Махно приказывает топить в воде всех, кто попадется… Махновцы сбрасывают народ в воду. На мосту показывается толстый поп, возвращающийся домой на бричке, – его также хватают за шиворот и сбрасывают в воду. Вся эта сцена шла в очень быстром темпе, так что создавалось впечатление настоящего налета, хотя и разрешенного в комическом плане[354].

Между прочим, успех «Махновщины» во многом упрочил интерес к пантомиме в 1930-е годы.

Цирк оказался в советское время не только анархистско-номадическим пространством, практически не контролируемым официальной идеологией и государством, но и своего рода культурным андеграундом. Парадокс эпохи заключался в том, что, будучи искусством массовой культуры, цирк тем не менее успешно сопротивлялся силе идеологического мейнстрима и политического радикализма. В результате можно увидеть четкую связь между ситуацией свободы в пространстве цирка как такового, включая цирк советской эпохи, и концепцией деполитизации театра, выдвинутой теоретиком постмодернизма Сьюзен Мелроуз на примере анализа одной из постановок Цирка дю Солей – «Хоэфоры»[355]. Показательно, что под деполитизацией Мелроуз понимает отказ от воплощения политической платформы какой-либо партии. Постулируемый же режиссером Арианой Мнушкиной принцип злободневности, вовлечения зрителя в актуальные человеческие проблемы интерпретируется исследовательницей как «политика малых дел», не имеющая ничего общего с официальными политическими стратегиями[356].

* * *

Примечательно, что, оставаясь местом, свободным от общепринятых норм и ограничений, цирк продолжал сохранять присущую ему с архаических времен эротическую семантику. (которая отчасти уже анализировалась в предыдущих главах). Цирковое искусство воспринималось советским зрителем как своего рода советский эротический театр, стриптиз-шоу советской эпохи, что, с одной стороны, являлось имплицитным продолжением архаической традиции репрезентации эротики на арене цирка. По воспоминаниям Алексея Алексеева (в 1920-е годы он был художественным руководителем московского театра «Кривой Джимми», а затем руководил Московским театром сатиры), постановки Фореггера превращались в «конгломерат цирка и варьете с привкусом эротики и политики», а в «Женитьбе» представление заканчивалось «“производственными” танцами: ни с того, ни с сего выходили почти обнаженные парни и девушки и имитировали машины, что было у Фореггера непременным ингредиентом всех его спектаклей и что его артисты делали действительно виртуозно»[357]. Кроме опытов по соединению масок итальянского импровизационного театра с буффонадой Фореггер переносит на манеж и разработанную им систему театрально-физического тренажа (тефизтренажа), одним из первых примеров которой и являлись упоминаемые в описании Алексеева «Танцы машин»[358]. Составленные из симметричных композиций «совершенных» тел исполнителей, «танцы» имитировали отлаженную работу производственных механизмов. Одновременно в них присутствовали элементы эротической эстетики.

Леонид Никитин. Эскиз костюма, 1920-е гг.

Обнажение тела, демонстрируемое артистами на арене советского цирка, являло собой завуалированную и неотрефлексированную форму порноэстетики. Этот факт подтверждается примерами, взятыми из искусства того времени. Так, акробатка, взбирающаяся по канату, обретает в фотографии Александра Родченко облик стриптизерши. Усмотрев в движениях артистки элементы эротического танца, художник зафиксировал одно из положений ее тела, имитирующее «любовную игру». Эротическое переплетается с цирковым и в серии эскизов костюмов, созданных Леонидом Никитиным в 1920-е годы для оформления спектаклей Эйзенштейна «Мексиканец», «Лена», «Зори Пролеткульта», – костюм клоуна состоит из элементов женского белья и клоунских панталон, клетка на этих панталонах прозрачная. На эскизе панно 1921 года «Мюзик-холл», выполненном Сергеем Юткевичем, пляшет обнаженная циркачка. В 1925 году Самуил Маршак совместно с художником Владимиром Лебедевым, одним из организаторов «Окон РОСТА» в Петрограде, выпускает в издательстве «Радуга» книгу стихов для детей «Цирк»; на некоторых иллюстрациях из этой книги изображены полуобнаженные циркачи. Ряд эротических зарисовок на цирковую тему создал в 1930-е годы художник Орест Верейский. На одном из его рисунков мы видим готовящегося к выходу на арену полуобнаженного Дмитрия Зементова – артиста, пришедшего в цирк из спорта и выступавшего в 1920-е годы под псевдонимом Торнео с номером «Воздушный турник».

Гарри Гудини перед выполнением трюка с самоосвобождением. Фотография 1899 г.

Такое полуобнаженное позирование явно продолжало традицию позирования цирковых артистов на рекламных открытках и цирковых плакатах предшествующей эпохи. Цирковые дореволюционные плакаты, а также фотографии циркачей, в особенности акробатов, наездников и борцов, неизменно содержали эротическую окраску. Иллюзионист Гарри Гудини (Эрик Вайс) часто позировал в камеру перед выполнением номеров по самоосвобождению от наручников, цепей или веревок (эти номера были своего рода театрализацией садомазохистской эротики). В начале XX века были популярны открытки с изображениями рельефной полуобнаженной фигуры борца Петра Крылова. Борец Георг Лурих тоже демонстрировал свое обнаженное тело на рекламных открытках, а кроме того, позировал скульпторам Огюсту Родену, Максу Клингеру, Рейнгольду Бегасу, Амандусу Генриху Адамсону. Созданная Адамсоном в 1904 году скульптура «Чемпион» удостоилась первой премии на Всемирной выставке в американском городе Сент-Луисе во время Олимпийских игр.

Жанр ню был популярен в искусстве авангарда, особенно раннего[359]. Обращение к нему для русских художников связывалось с поисками новых средств выражения. Обнаженное тело – одна из визуальных репрезентаций свободы и анархии, которые, в свою очередь, обретают в искусстве авангарда статус явлений одного порядка. Действительно, во многих произведениях обнаженная модель предстает свободной не только от одежд, но и от сюжетно-тематической нагрузки, от профессиональных, социальных или государственных характеристик. Это самоценный, свободный объект художественного творчества, одно из выразительнейших визуальных воплощений анархистской свободной стихии. Организатор первой выставки авангардистского искусства и один из лидеров художественного анархизма Николай Кульбин сфотографировал себя на фоне портрета обнаженной. Художники выставляли и свое собственное тело в качестве (полу)обнаженной модели, как это, к примеру, сделали основатели общества «Бубновый валет» – на одной фотографии мы видим плавающих Василия Рождественского и Петра Кончаловского, на другой Рождественский демонстрирует свой торс, а на автопортрете Ивана Машкова с портретом Петра Кончаловского оба «валета» предстают в облике борцов-гиревиков, играющих бицепсами.

Тот факт, что в эпоху русского авангарда возрождается интерес к ню, был обусловлен не только симпатией представителей авангарда, в особенности раннего, к анархистской идее, но и в целом принципиальной сменой художественного мышления и связанным с этой сменой выдвижением на первый план дискурса о сближении, смежности, тесноте. При этом не только объект художественного творчества, но и сам художественный прием как таковой выносится в эпоху авангарда наружу. Поэтому обнажение натуры в авангарде – это еще и прямо понятое и проиллюстрированное «обнажение приема», о котором, как уже упоминалось выше, писали теоретики формализма Шкловский и Якобскон.

В «обнажении приема», как и в обнажении натуры, места интимному пространству также не остается нисколько. Ню как продукт смежности и тесноты – обратная сторона интимного. Ню – качественное состояние авангарда, будь то отдельный прием или изображение натуры, поскольку искусство авангарда суть явление тесноты. Оно вырастает из тесноты и, в свою очередь, тесноту порождает. Кроме того, авангардистская теснота разрушает иерархию, создает зону ослабления семантических различий между предметами изображения, выравнивает значимость главных и второстепенных предметов изображения.

Обнаженная натура, являвшая собой в раннем авангарде самоценный, свободный объект художественного творчества и одновременно осмыслявшаяся как одно из выразительнейших визуальных воплощений анархистской свободной стихии, была в немалой степени связана с цирком. Понятое «как свое» авангардом 1910-х годов и актуализированное им в культуре XX века искусство цирка продолжало сохранять авангардистские черты и репродуцировать их в последующих эпохах. Не случайно Григорий Александров, еще не вполне осуществивший переход от авангардистского искусства к соцреалистическому, возвращается к рудиментам авангардистской киноэстетики при обращении к соответствующему мотиву. В его фильме «Цирк» американская актриса Марион Диксон танцует на пушке в обтягивающем трико с блестками. «Номер на пушке» – один из наиболее эротических эпизодов советского кинематографа 1930-х годов, и даже не без элементов стриптиза: советский зритель любовался сверкающей полуобнаженной фигурой, открытыми ногами и явно эротическими телодвижениями «циркачки-иностранки» в исполнении Любови Орловой. Однако если для сталинского кинематографа эти сцены были непривычно откровенными, то в цирке 1930-х годов эротика оставалась величиной постоянной. Даже в эпоху тоталитаризма цирковое искусство продолжало являться носителем авангардистской традиции, сохранять свободу от воздействия конкретных политических установок. (Все это, однако, не мешало советскому цирку являться одним из видов семейного развлечения.)

Марианна Веревкина. «Акробат», 1925 г.

* * *

Разумеется, советская власть на всем протяжении своего существования пыталась «присвоить» цирк, о чем свидетельствует, к примеру, фрагмент из призыва Главного управления цирков Министерства культуры СССР от 22 мая 1956 года:

Советский цирк добился за последние годы ряда новых творческих достижений и продолжает успешно развиваться как жизнеутверждающее, идейно содержательное народное искусство. Свойственными ему выразительными средствами советский цирк пропагандирует лучшие черты характера советского человека – высокую идейность, патриотизм, мужество и отвагу, силу и ловкость, волю и выдержку, способность преодолевать любые трудности, а в своем сатирическом репертуаре стремится разоблачать пережитки капитализма в сознании отсталых людей, осмеивать все косное, отживающее, реакционное, являющееся помехой нашему движению вперед на путях строительства коммунистического общества[360].

Однако это присвоение существовало только на словах, словно само по себе, отнюдь не умаляя реальной внутренней свободы циркового искусства. Само понятие «государственный цирк» оказалось объектом языковой игры, в результате которой всплывал иронический план интерпретации: «цирк на уровне всего государства», т. е. «комическое, смешное государство». Этот иронический подтекст интересным образом демонстрируется в фильме «Галина», снятом режиссером Виталием Павловым по канве действительных событий. В 1950-е годы Галина, дочь будущего генерального секретаря Леонида Брежнева, занимавшего в то время пост первого секретаря ЦК в Молдавии, придя однажды на цирковое представление, влюбилась в акробата-силача Евгения Миляева, получившего особую известность благодаря чудесам эквилибра: лежа на спине, артист мог удерживать на ногах лестницу с десятью акробатами. Кроме того, Миляев выступал на манеже в роли коверного клоуна, вызывая восторг зрителей потешными номерами вроде балансирования по невидимому канату. Решив познакомить родителей с предметом своего восхищения, Галина приводит их в цирк, а после программы представляет им артиста, и все вместе решают отправиться в ресторан. Композиция сцены, во время которой Брежнев на ступеньках цирка поджидает задержавшегося в гримерной артиста, выстроена из трех фрагментов, следующих друг за другом: сначала дается крупный план светящейся афиши с изображением циркача Миляева, затем камера, медленно скользя вниз, запечатлевает сверкающие буквы «Цирк» и далее, словно завершая пирамиду, прямо под буквами – фокусируется на будущем генсеке Советского Союза. В результате чего выстраивается смысловая цепочка, прочитываемая снизу вверх (Брежнев, превративший государство в комическое представление) и сверху вниз (циркач, возвышающийся над вождем и сам изображенный как вождь, как образ «машины войны», противостоящей государственности). Цирк воспринимается как «фабрика» деконструкции советской мифологии.

Как уже говорилось, искусство цирка продолжало сохранять и репродуцировать авангардные черты и в последующие эпохи. Но цирковая система во всем мире сделалась к середине XX века настолько совершенной, что цирк почти превратился из искусства в виртуозное ремесло. В ситуации творческого тупика в 1950-е годы западные артисты цирка начали объединяться с хиппи, создавая уличные театры[361]. И в России развивались уличные цирковые кавалькады, театры и шоу, важной составляющей которых было участие в представлении зрителей, спонтанно превращавшихся по ходу действия в его участников. Так, в октябре 1957 года в течение нескольких дней проходила праздничная цирковая кавалькада «Москва – Донбасс – Кубань», посвященная сорокалетию революции. Примечательно, что первое выступление ее участников, сначала проехавших по центральным московским улицам, состоялось во время обеденного перерыва в одном из цехов московского автозавода им. Лихачева. Артисты при этом оказались в роли зрителей, а зрители – в роли артистов. Один рецензент, подробно описывая кавалькаду, отмечал, что рабочие «бурно аплодировали мастерам цирка, дружно смеялись шуткам клоуна». Вместе с тем и «артисты цирка с волнением наблюдали происходящее», когда на импровизированную сцену поднялся рабочий-оратор с предложением выпустить в честь юбилея «сверх плана 500 холодильников»[362]. Волнение артистов, слушающих обещание оратора, сопоставимо с чувствами зрителей в момент ожидания невероятного фокуса. Сцена сливается с трибуной на том основании, что все происходит «по-настоящему». Подобно тому как циркач не только вводит параллельную реальность, но и преображая существующую, рабочий призывает слушателей «принять повышенное соцобязательство», т. е. бросить типичный для цирка вызов законам человеческой природы и привычки.

В конце 1970-х годов Вячеслав Полунин, обратившись к традициям бродячего цирка, создал театр «Лицедеи», сценой которого оказывались не только мюзик-холлы и стадионы, но и улицы, витрины магазинов, трамваи, парки, ступеньки дворцов, соборные площади. Десять лет спустя этот театр трансформировался в театральный город на колесах под названием «Караван мира», обошедший в течение полугода многие города Европы; тем самым Полунин реализовал уникальную идею европейского фестиваля уличных театров. Следом за тем он создал «Академию дураков», возрождавшую идеи карнавала в культуре, и программу «сНЕЖНОЕ шоу», кочующую по всему миру по сей день. Уличные театры Полунина перестраивают отношения между артистом и зрителем и одновременно восстанавливают прежние связи: в них сохраняется память о балаганных народных представлениях, о «политических каруселях» 1920-х годов и даже о «хождениях в народ».

Один из ярких вариантов цирковой пантомимы под открытым небом был представлен в 1996 году на Красной площади во время Первого всемирного фестиваля циркового искусства в Москве. На всем пространстве Красной площади на фоне декораций, воспроизводивших наиболее значительные памятники культуры, развернулись цирковые манежи, на которых выступали артисты самых разных жанров. Площадь «превратилась на несколько дней в гигантский цирк-шапито»[363]. Этот факт был подтвержден в обращении тогдашнего президента России Бориса Ельцина к участникам и гостям фестиваля: «Сегодня Красная площадь Москвы принадлежит цирковому искусству»[364]. Таким образом, центр столицы конца XX века слился с цирковой ареной, воплотив на короткое время утопические проекты русского авангарда.

4.2. Цирковой трюк и телесный код нового героя в немом советском кинематографе

Если цирк, несмотря на многочисленные политические эксперименты, так и не утвердился в первой трети XX века в качестве искусства государственной репрезентативности, то кинематограф, напротив, очень быстро был признан институцией, постулирующей посредством языка художественных образов идеи советского государства[365]. В идеологических целях с 1918 года выпускались короткометражные агитфильмы (автором сценария первого такого фильма – «Уплотнение» – был Луначарский); всего их вышло около пятидесяти («Красноармеец, кто твой враг?», «Мир хижинам – война дворцам!», «Серп и молот» и другие). Однако одних агиток было недостаточно для просветительских и политико-пропагандистских целей большевистского режима; советская власть нуждалась в игровом кино[366]. Именно художественному кинематографу предстояло найти образные формы репрезентации революции и ее героев. Примечательно, что в 1920-е годы ведущий немецкий критик Альфред Керр, восторгаясь русским кинематографом, охарактеризовал его в качестве «искусства фантастической правды», способного приводить массы в движение[367].

В это время существенно меняется семиотика телесного поведения, рождаются и закрепляются новые символические жесты[368]. Разрабатывая телесный код нового героя, кинорежиссеры в значительной степени используют рефлексологию приемов циркового искусства, цирковых движений. Новый герой, подобно артисту цирка, преодолевает казалось бы непреодолимые препятствия, проявляет отвагу и изобретательность. Поэтому в качестве одного из главных выразительных средств репрезентации нового героя в раннем советском киноискусстве приоритет был отдан цирковому трюку.

Борис Григорьев. Портрет В. Э. Мейерхольда, 1916 г.

Трюк (от франц. truc) в классическом понимании означает неожиданное цирковое действие. Так, например, в жанрах партерной акробатики, гимнастики или в конном цирке в систему трюков входят сальто, стойки, прыжки, скачки-кабриоли, а также разного рода сложные пассажи и комбинации, выполняемые циркачами: артист ходит на руках, жонглирует на галопирующей лошади и т. д. В номерах фокусников и иллюзионистов одним из излюбленных трюков является таинственное исчезновение и появление людей, животных или предметов. В клоунаде, эксцентрике и комических номерах трюк – это внезапный или контрастный цирковой жест, вызывающий смех у зрителей. Такие трюки нередко сопровождаются дополнительными эффектами, например клоунскими слезами или фонтанирующими бутылками шампанского[369].

Евгений Кузнецов, руководивший с 1928 года Ленинградским музеем цирка, не сводя природу трюка только к «реальному преодолению физического препятствия» – этому «первичному элементу специфических средств выразительности цирка»[370], – считал трюк основным выразительным средством циркового искусства. Трюк характеризовался им как необычное действие, демонстрирующее в лаконичной и яркой форме физические и духовные возможности человека, которые могут быть реально достигнуты путем тренировки[371].

В рамках представлений 1920-х годов трюк трактуется как особый цирковой жест, находящийся вне круга обыденных представлений, отличающийся необычностью, алогизмом, эксцентрикой, опасностью и все же всегда подчиняющийся определенным эстетическим нормам. Благодаря трюку человек достигает максимального физического и эстетического эффекта. Понимание трюка в 1920-е годы, безусловно, находилось под влиянием футуристической интерпретации этого выразительного средства. Трюк манифестирует в эпоху 1920-х годов безграничность физиологических и духовных возможностей человека, следовательно, человек новой эпохи и, соответственно, новый киногерой должны овладеть им. Сценарист Борис Гусман, концептуализируя цирк как универсальное искусство свободного человека, пишет, что цирк – «единственный вид искусства, где это слово в своем значении совпадает полностью со словом мастерство»[372]. Из трех видов зрелищного искусства (театр, кино, цирк), обладающих высокой степенью воздействия на зрителей, цирк не только является «наиболее законченным, целостным, самодовлеющим видом искусства», но при этом еще и исключает возможность фальсификации, имеющей место в театре и кино старого типа:

Здесь все построено на технике, квалификации, мастерстве.

Искусство цирка, наиболее отвечающее потребностям идущего от капитализма к социализму общества.

Мы сейчас сделали установки на точность, на минимальность затраты энергии при максимальном эффекте.

Из всех видов искуссства цирк нас учит этому в наибольшей степени.

Здесь точность возведена в систему.

В цирке мы учимся уважать и любить человеческую ловкость и силу, умеющие преодолевать все и всяческие препятствия. Какое наслаждение следить за этим освобожденным человеком, показывающим, чего можно достигнуть путем тренировки[373].

Герой нового советского киноискусства должен был учиться у циркового артиста преодолевать «все и всяческие препятствия», быть способным «на минимальность затраты энергии при максимальном эффекте», а кинематографу предлагалось усваивать цирковые трюки, перерабатывая их на съемочной площадке в кинотрюки. Трюк – это средство экспликации идеальной виртуальной формы, соответствующей идеальному содержанию[374].

В отличие от Гусмана, кинорежиссер Лев Кулешов, указывая на «органическую связь» цирка и кинематографии, отграничивает от этих зрелищных искусств театр:

На театре играют, изображают и представляют.

На арене и на экране работают: преодолевают ряд физических и механических препятствий.

Чем более подготовлен человек, чем более усовершенствованы его природные данные, тем ему легче преодолеть препятствие[375].

Для цирка и кино, согласно Кулешову, важны не перевоплощение, не подражание, как в театре, а динамическое равновесие всех личностных ипостасей. Ошибка в этих искусствах недопустима, поскольку всегда оборачивается утратой динамического равновесия и влечет за собой трагедию. Таким образом, для Кулешова не столько сам трюк, сколько подготовка к нему в кино и цирке являлась лабораторией формирования физических и духовных возможностей человека нового типа:

Цирковой номер построен на расчете мускульной работы – ошибки недопустимы. «Номера» кинонатурщиков построены на том же самом. Каждое движение мускулов лица и всего тела должны быть рассчитаны во времени и пространстве. Характерные особенности данного материала должны быть учтены, развиты и хорошо поданы. Ошибка приведет к катастрофе, к отсутствию нужного результата так же, как и на цирке[376].

Этьен Лакост, прослеживая связь между цирком и кинематографом, также писал о том, что цирк, как и кино, «показывает проворство, гибкость, энергию человеческого тела и человеческой группы. Он приучает массу правильно смотреть, правдиво чувствовать и выполнять в порядке с терпением и точностью самые трудные и рискованные движения». При этом трюк, по Лакосту, идентифицируется со спортом и спортивными достижениями. Подобно спорту, цирк «обращает внимание зрителя на самое обычное движение, из которого потом родится трудное упражнение»[377], иными словами, трюк в цирке и в кино демонстрирует, каким образом на основе элементарного движения формируется практика сложных действий. Лакост был уверен, что сознательным кинозрителем можно стать, только будучи постоянным зрителем цирковых представлений.

Презентация цирковых трюков на экране являлась своего рода героическим жестом, определяющим характер нового эстетического идеала, внушающим зрителю уверенность в его силах, в его будущем, поэтизирующим труд и революционную практику[378].

* * *

Будучи ограниченным тематически и идеологически, советское кино 1920-х годов тем не менее характеризовалось разнообразием художественных стилей и жанров. Почти уже хрестоматийной «системе Станиславского» противопоставляется в эти годы увлечение цирком, клоунадой, трюками, искусством пластического жеста. В 1920-е годы на цирковых приемах строил свои историко-революционные приключенческие кинофильмы Иван Перестиани. О цирке он писал:

Это одно из самых увлекательных зрелищ, какие я знаю, кроме футбола. Влечение к цирку я начал испытывать еще с гимназических лет. Помню, как меня, уже юного актера, долго и настойчиво приглашал работать с собой очень известный в конце прошлого столетия клоун Макс. Но я был не в силах покинуть театр и отказался, невзирая на перспективу побывать в Европе и даже в Америке[379].

В 1923 году на экраны вышел (первоначально в двух сериях, впоследствии они были сведены воедино) фильм «Красные дьяволята», в котором принимали участие артисты цирка – акробат Кадор Бен-Селим, эквилибристка Жозеффи (Софья Львовна Липкина) и клоун Павел Есиковский. Действие фильма было пронизано цирковыми элементами. Эпизоды снимались на Крымском побережье и представляли собой развернутые цирковые номера, включающие жонглирование, эквилибристику, фокусы. Фильм Перестиани был насыщен и аллюзиями на представления, происходившие на античных цирковых ипподромах: сражения между красными и махновцами инсценировались как бои гладиаторов или конфликты цирковых партий, а многочисленные погони – как бега колесниц[380]. Конечно, трюковая кинодинамика содержала в себе отсылку и к популярным в те годы американским ковбойским фильмам, однако, в отличие от последних, работала на создание собирательного образа юных героев Гражданской войны. Сюжет фильма, в основу которого была положена одноименная повесть Павла Бляхина, строился на том, что в один из украинских поселков внезапно врывается бандна Махно. Махновцы убивают мастера слесарного цеха, дети которого, Миша и Дуняша, решают отомстить за отца. Вскоре к ним присоединяется уличный акробат Том Джаксон. После ряда приключений ребята становятся бойцами-разведчиками Первой Конной армии. По сюжету фильма юные герои перепрыгивают с вагона на вагон мчащегося поезда, перебираются по канату через пропасть, показывают мастерство джигитовки, прыгают с высокой скалы в море. На трюках строятся и нападение на возвращающегося с базара спекулянта Гарбузенко, и рукопашные бои ребят с махновцами, и разоружение ими целого отряда. Во второй серии картины герои проникают в логово батьки Махно, захватывают его в плен и, упрятав в мешок, доставляют таким образом в штаб Буденного. Махно в мешке – иллюзионный трюк, работающий на создание сатирического образа врагов. Враги представлены в фильме как самим батькой Махно, фигурой, темными очками и прической напоминающим циркового карлика, так и его ближайшим окружением: писарем с клоунской улыбкой, прибившимся к махновцам бывшим австрийским офицером, спекулянтом Гарбузенко[381].

Цирковые артисты Софья Липкина, Павел Есиковский и Кадор Бен-Селим в роли «красных дьяволят». Кадр из фильма Павла Бляхина «Красные дьяволята», 1923 г.

Продолжением приключений «красных дьяволят» стала серия картин: «Савур-могила», «Преступление княжны Ширванской», «Наказание княжны Ширванской» и «Иллан Дилли». В фильме «Савур-могила» юные герои являются на парад Первой Конной армии и привозят с собой упрятанного в мешок батьку Махно. Однако махновцы устраивают ему побег. Герои фильма, гоняясь за Махно, оказываются на хуторе Савур-могила, где живет атаманша Маруся. На этом хуторе Дуняша попадает в плен, но герои вовремя освобождают ее, и все вместе возвращаются домой. Перед зрителем проходили десятки разнообразных приключений, демонстрирующих находчивость, отвагу и благородство «дьяволят» в противовес жестокости и глупости их врагов. И в этих кинолентах актеры демонстрировали прыжки, сальто, жонглирование самыми разными предметами, трансформацию. Содержательный смысл эксцентрических трюков и здесь заключался не только в проявлении актерского мастерства как такового, но и в раскрытии героического образа персонажа, киноэпизода, фильма в целом.

В фильмах «Преступление княжны Ширванской» и «Наказание княжны Ширванской» зрители встречались не только с уже полюбившимися артистами, но и с новыми. Княжну в обеих картинах играла известная цирковая гимнастка Мария Ширай, исполнявшая на манеже вместе со своим партнером и мужем Александром Шираем номера на римских кольцах. Александр Ширай, снявшийся в целом ряде приключенческих картин, вспоминал:

Жажда славы толкала нас на любой риск. Мы проделывали такие вещи, что теперь я только удивляюсь своей… готовности сломать собственную шею! Но все дело заключалось в том, что было далеко недостаточно выполнить головоломный-трюк, – надо еще было уметь его заснять. Иначе получалось такое положение, жертвой которого стали мы ‹…› те самые киносъемки, в которых я перепрыгивал через узкую улицу с крыши четырехэтажного дома на крышу трехэтажного особняка, получались на экране до обиды ординарными и неинтересными, хотя непосредственно в момент моего прыжка около пятнадцати тысяч зрителей, собравшихся на съемку, стояли настолько тихо, что были слышны пароходные гудки из отдаленной гавани, а после благополучного исхода прыжка я был награжден такими аплодисментами, о которых часто вспоминаю до сих пор[382].

* * *

В 1922 году Григорий Козинцев, Леонид Трауберг, Георгий Крыжицкий и Сергей Юткевич выпустили (первоначально в виде листовки) «Манифест эксцентрического театра», ставший теоретической платформой творческой мастерской «Фабрики эксцентрического актера» (ФЭКС)[383]. Его основные постулаты перекликались с постулатами футуристических манифестов. Подобно футуристам, среди театральных искусств молодые теоретики на первое место ставили цирк. В манифесте они приветствовали «пестрые штаны клоуна, цирк, балаган, кинематограф», провозглашали «жизнь как трюк», «парад-алле» в литературе, музыке и изобразительных искусствах[384]. В «Манифесте» излагалась программа ФЭКС:

Мы подаем четыре свистка:

1. актеру – от эмоции к машине, от надрыва к трюку. Техника – Цирк. Психология – вверх ногами.

2. режиссеру – максимум выдумки, рекорд изобретательности, турбина ритмов.

3. драматургу – сцепщик трюков.

4. Художнику – декорации вприпрыжку[385].

Высшей точкой представления должен быть трюк, движение должно замениться кривлянием, мимика – гримасой, а слово – выкриком. На смену сюжету должно прийти нагромождение трюков:

1. Материал произведения – сюжет, форма.

2. Вместо сюжета мы утверждаем трюк.

3. Трюк – высшее напряжение в использовании материала.

4. Фактура – степень напряжения обработки материала.

5. Понятием «фактура» мы обозначаем не только степень напряжения обработки холста, но и обработки трюка (сюжет).

6. Фактура трюка требует равной фактуры форм[386].

В мастерской ФЭКС преподавались акробатика, танцы, жонглирование и эквилибристика. Некоторое время спустя ФЭКСы превратили сцену в манеж, а спектакли – в эксцентрические цирковые представления. Основные теоретические принципы мастерской были практически отработаны в спектакле Козинцева и Трауберга «Женитьба», имевшем подзаголовок «Трюк в трех действиях» и построенном на комбинации цирковых номеров и эстрадных выходов с куплетами и американскими танцами[387]. Спектакль, представлявший собой эксперимент над классическим репертуаром, напоминал программу цирковых трюков, развернутый цирковой жест. Сценическая игра уподоблялась акробатике, гимнастике, клоунаде, и эксцентрика формы непосредственно и сильно воздействовала на зрителей, отвлекая их внимание от гоголевского сюжета. Как сообщалось в афише, пьеса представляла собой «электрификацию» великого писателя.

Илья Ильф и Евгений Петров в романе «12 стульев» передали силу эффекта от происходившего на сцене во время представления «Женитьбы» в виде выразительной пародии – глазами Остапа Бендера и Ипполита Матвеевича Воробьянинова, явившихся в поисках стульев в экспериментальный театр Колумба и ставших свидетелями невероятного с их точки зрения зрелища, выстроенного по законам циркового жанра и не имеющего никакого отношения к гоголевскому сюжету:

Сцена сватовства вызвала наибольший интерес зрительного зала. В ту минуту, когда на протянутой через весь зал проволоке начала спускаться Агафья Тихоновна, страшный оркестр Х. Иванова произвел такой шум, что от него одного Агафья Тихоновна должна была бы упасть в публику. Однако Агафья держалась на сцене прекрасно. Она была в трико телесного цвета и мужском котелке. Балансируя зеленым зонтиком с надписью: «Я хочу Подколесина», она переступала по проволоке, и снизу всем были видны ее грязные подошвы. С проволоки она спрыгнула прямо на стул. Одновременно с этим все негры, Подколесин, Кочкарев в балетных пачках и сваха в костюме вагоновожатого сделали обратное сальто[388].

В антракте Остап и Ипполит Матвеевич знакомятся с афишей спектакля, на которой среди его многочисленных участников и создателей значится также «инструктор акробатики – Жоржетта Тираспольских»[389]. Тем самым еще раз подчеркиваются цирковые корни увиденного зрелища.

Ранее, еще в 1919 году, Козинцев вместе с Юткевичем и Алексеем Каплером организовал в Киеве экспериментальный театр «Арлекин». Хотя театр просуществовал всего четыре месяца, режиссеры успели поставить на его сцене ряд эксцентрических экспериментов, непосредственно связанных с цирком. В этот же период Юткевич набрасывает первые теоретические размышления о сущности цирка и об отношении его к театру:

И я через весь город поскакал к круглому зданию, называвшемуся цирком. Когда я увидел огненно-желтый диск арены, освещенный лунами электрических ламп, наездника, скакавшего под звуки оранжевой музыки, мое накрашенное сердце сразу почувствовало тут Волю к Театру. И как я был бузумно счастлив, когда на арену вышли эксцентрики-«рыжие» в своих нелепых, но истинно театральных костюмах и гримах, стреляли из револьверов, бывших больше них в два раза, ели картонные ярко-красные яблоки величиной с арбуз, вынимали стенные часы, для того чтобы посмотреть, который час, и давали друг другу пощечины, которые звучали как пушечные выстрели! Вы скажете: это не эстетично, фи! Но какое мне до этого дело, если их буффонады напоминали мне дивную Комедию Масок и кумачового Петрушку, и я едва удерживал себя от того, чтобы не прыгнуть через деревянный барьер на огненно-желтую арену.

Но, так или иначе, я нашел тот эликсир, ту касторку, которой только и можно вылечить прекрасную Даму, несмотря на то, что в Цирке нет слова, рамалеванные рты клоунов шепчут слова, но звук не вылетает из них, а Пантомима приходится ведь только внучкой Мельпомене.

Актеры! Учитесь у Цирка, отбросьте всю их и свою узкую профессиональность и плоские, ненужные теперь цирковые остроты, учитесь у «рыжих» их гриму и мимике, у эксцентриков их силе и динамике[390].

В 1923 году после постановки спектакля «Внешторг на Эйфелевой башне» ФЭКСы отходят от театральных экспериментов и обращаются к киноискусству; «Фабрика» становится мастерской в составе киностудии «Севзапкино». В соответствии со своими эстетическими установками ФЭКСы интерпретировали и фильм как монтаж цирковых трюков, уравнивая тем самым кино с эксцентрическим представлением[391]. Трюк концептуализируется в киноискусстве ФЭКС как некий механизм, приводящий в движение, раскручивающий стихию народного карнавала, инициирующий действия культурного героя. «Жизнь как трюк», дающий возможность «выйти из рамок картины и приблизиться к конкретности, ощутимости вещи», провозглашается ФЭКС новым миросозерцанием эпохи[392].

Идея обогащения кино цирковыми средствами, определявшая главное направление творческих исканий ФЭКС и развивавшаяся параллельно с театральными поисками Сергея Радлова, Всеволода Мейерхольда и Сергея Эйзенштейна, существовала в русле общего процесса возрождения площадного театра. Эстетика эксцентризма оказывала влияние и на поэтику раннего советского кинематографа[393].

В 1924 году на экранах появился первый фильм ФЭКС – «Похождения Октябрины», рассказывающий о том, как комсомолка-управдом не только виртуозно управляет домовым хозяйством, но и спасает кассу Госбанка СССР от двух злостных «врагов революции» – нэпмана и освобожденного им из бутылки пива Кулиджа Керзоновича Пуанкаре. Выбор и композиция трюков в этом фильме были подчинены задаче создания образа героини нового времени. Юрий Тынянов, сотрудничавший с ФЭКС в качестве сценариста ее программных фильмов, вспоминал о «Похождениях Октябрины» следующее:

Самые скромные кадры, которые я запомнил, – это, кажется, люди, разъезжающие на велосипедах по крышам. «Похождения» – необузданное собрание всех трюков, до которых дорвались изголодавшиеся по кино режиссеры[394].

Этот короткий фильм, включавший в себя рекламные лозунги и плакаты[395], агитационные и пропагандистские штампы, а также разножанровые трюки, на внешнем уровне являл собой пародию на буржуазию и Запад. В нем имели место и антирелигиозная пропаганда, и агитация за новый быт. Нанизывание трюков (иллюзионных, акробатических и гимнастических, жонглерских) друг на друга конструировало сюжет, обладающий сходством с цирковой программой; чередуясь, все эти эксцентрические трюки разворачивались в самых необычных местах – даже на крыше трамвая. На внутреннем уровне авторам киноленты важно было показать, что в жизни и на экране появился новый культурный герой, виртуозно владеющий не только современной техникой, но и своим телом, а потому способный виртуозно «управлять государством». Этот герой – комсомолка Октябрина – вполне новый (она разъезжает по городу на мотоцикле в буденовке и короткой юбке), но в соответствии с мифологической ролью, ей предстоит вступить в борьбу с хаотическими природными силами. Важнейшая ее миссия, как и классического культурного героя, – творческое преобразование мира, структурирование и упорядочивание его из первобытного (дореволюционного) хаоса, создание новых общезначимых ценностей и последующее благоустройство для жизни людей (одним из созидательных актов становится в фильме выселение нэпмана на крышу дома). Как и в цирковой программе, все номера-сцены киноленты воспроизводят универсальную космогоническую схему творения и борьбу с хаосом. Космос отождествляется в фильме с возникающей и утверждающейся революционной культурой. Противопоставленные нарождающемуся порядку хаотические силы репрезентируются, к примеру, эпизодами ограбления кассы Госбанка и похищения с помощью магнита железного сейфа, крушения поездов, натолкнувшихся на простой резиновый мячик[396]. Деструктивную инициативу проявляет антипод культурного героя – трикстер, ярким воплощением которого является идеологический оппонент комсомольцев Кулидж Керзонович Пуанкаре, появляющийся из бутылки пива. В противоположность Октябрине он наделен комплектом негероических признаков, а также присущей трикстеру гротескной телесностью, великолепно переданной Сергеем Мартинсоном благодаря навыкам в биомеханике. Однако Октябрине удается преодолеть все происки мошенников, главным образом благодаря цирковому искусству. Площадкой для кульминационной демонстрации акробатических и комических трюков становится купол Исаакиевского собора, окружность которого напоминает в фильме цирковой купол. Пуанкаре и его идеологические оппоненты разыгрывают на этом куполе Исаакия эксцентрическую агитклоунаду – последнее сражение за утверждение космического порядка. Не случайно данный эпизод, с одной стороны, предельно насыщен цирковыми трюками, а с другой стороны, происходит в буквальном смысле между небом и землей.

Зинаида Тараховская в роли Октябрины. Кадр из фильма Григория Козинцева и Леонида Трауберга «Похождения Октябрины», 1924 г.

Сергей Мартинсон в роли Кулиджа Керзоновича Пуанкаре. Кадр из фильма Григория Козинцева и Леонида Трауберга «Похождения Октябрины», 1924 г.

В структуре финальных киноэпизодов также ощущается влияние постановок широкомасштабных (пост)революционных пантомим, а также авангардистских проектов по их усовершенствованию. Так, Шкловский в целях «героизации» человеческого тела предлагал в пантомиме «К мировой Коммуне» развернуть действие «на весь город вместе с Исаакием и воздушным шаром на плошади Урицкого». Тем самым актерами, по Шкловскому, должны были стать и «друзья-мостовые» и «подъемные краны над Невой», иными словами, вся архитектура города[397]. В «Похождениях Октябрины» архитектурные сооружения действительно подчеркивают сложность трюковых действий, т. е. «затруднение» как основной с точки зрения Шкловского художественный прием. Несмотря на комедийный сюжет, перед зрителем развертывается «героический театр» (термин Юрия Анненкова), эксплицирующий собою «героизм повседневности».

Иными словами, цирк концептуализируется в 1920-е годы не как условная сценическая площадка, специально предназначенная для показа единичных, хотя и «удивительных достижений человеческой изобретательности и ловкости»[398], а как ринг, на котором рождаются из повседневности подлинные герои. Олеша интерпретирует героический «цирк повседневности» на примере противопоставления двух канатоходцев: традиционного, выступавшего на туго натянутом канате, и нового, разыгрывающего представления на ослабленной проволоке:

Канатоходца вид сказочен.

Канатоходец худ до чрезвычайности, он длинен, извилист. У него демоническое лицо с выдающимся подбородком и длинным носом. Глаза его мерцают.

Мы знали: он в черно-желтом трико, он – Арлекин, нога у него похожа на змею.

Он поднимается на площадку, разукрашенную и шаткую, как паланкин. Площадка ходит ходуном, сверкает зеленый шелк, звенят бубенцы.

И конечно же – канатоходец держит зонт…

Легендарен был зонт канатоходца!

И конечно же – линия была туго натянута. Он, этот демон, бегал, скользил – он бежал, как на коньках – и именно в этой быстроте видели мы бесстрашие и ловкость.

Нынешний канатоходец работает на ослабленной проволоке. И не бегает. Казалось бы, чем еще можно усложнить старинное это искусство! Что можно еще придумать после того, как научились ходить по проволоке, одновременно жонглируя кипящим самоваром… И вот придумано: научились на проволоке стоять. С неподвижностью рыболова стоит на вялой проволоке современный канатоходец. Он преувеличенно медлителен, кропотлив, неповоротлив.

Если старинный канатоходец символизировал бегство из тюрьмы или путешествие в окно любимой, то канатоходец нового цирка изображает городского человека, труса, попавшего на канат, протянутый прачкой.

Это городские приключения. Ничто не сверкает, не звенит – и нет никакого зонта. Современный канатоходец имеет вид портного. Да, он портняжка, – и не тот сказочный портняжка, который спорил с великаном и мог бы оказаться сродни сказочному нашему канатоходцу, – а самый обыкновенный городской портняжка в котелке, пиджачке, с усиками и с галстуком набекрень…

Он как бы случайно попал на проволоку. Он изображает человека, занявшегося не своим делом.

Чтобы так пародировать, необходима блестящая техника. И, действительно, техника его изумительна. Публика не понимает даже, в чем дело[399].

По мнению Олеши, прообразом главного персонажа нового цирка стал Чарли Чаплин, впервые продемонстрировавший, как городской бродяга оказывается героем. Его способность сражаться с повседневными трудностями жизни превращается на манеже цирка в гениальную артистическую технику. Все, что может сделать артист старой школы, герой Чаплина исполняет во много раз лучше:

Он может, взяв небольшой разгон, зацепиться ногами за вертикальный столб турника и, вытянувшись параллельно земле, начать вращаться вокруг столба наперекор основным законам физики[400].

Популярностью пользовался и другой, к сожалению, не сохранившийся фильм тех же режиссеров – эксцентрическая короткометражка «Мишка против Юденича» (1925); в ней снимались преимущественно цирковые актеры. Сюжет комедии строился на приключениях мальчика-газетчика Мишки, медведя и двух шпионов, а основные трюки осуществлялись в штабе генерала Юденича и демонстрировали ловкость маленького героя и его четвероногого друга. Трюковые фильмы с большим количеством цирковых элементов воспринимались современниками в качестве экранного продолжения цирковых представлений; традиция такого кино – а именно ей следует «Мишка против Юденича» – успешно бытовала в голливудской гангстерско-приключенческой продукции.

4.3. Крэкс, фэкс, пэкс (о фокусах и фокусниках в киноэксцентрике ФЭКС)

В 1926 году Козинцев и Трауберг поставили свой первый полнометражный фильм «Чертово колесо» («Моряк с “Авроры”») по рассказу Вениамина Каверина «Конец хазы». Герой фильма, моряк легендарного крейсера «Аврора» Ваня Шорин, отпущен вместе с товарищами по команде на берег до самого вечера. Гуляя по Ленинграду, моряки решают развлечься в парке ленинградского Народного дома. Увлекшись девушкой Валей, дочерью хозяина мясной лавки Алексеева, наивный Шорин («вчера из деревни») отстает от своих товарищей и оказывается в развалинах заброшенного дома – прибежища бродяг и уголовников. Поначалу он принимает активное участие в воровских налетах, но затем бежит от бандитов и в конце концов возвращается на родной корабль. Фильм изобиловал цирковыми и прежде всего фокусными элементами и эффектами, организовывавшими сюжет. Городской парк, иллюзионное представление, американские горки, «чертово колесо», погребок, пивная, танцевальный бар, студия пластических искусств, воровская хаза, подъезд дома, который грабили налетчики, возвращение к морякам – все эти сюжетные линии были спроецированы на иллюзионные эффекты появления/исчезновения, транспозиции, трансформации, восстановления.

Сергей Герасимов в роли Человека-вопроса. Кадр из фильма Григория Козинцева и Леонида Трауберга «Чертово колесо», 1926 г.

Хаза, монструозных представителей которой играли реальные обитатели тогдашних ленинградских ночлежек, напоминала паноптикум, наполненный уродцами[401]; ее главарь известен также под именем фокусника-иллюзиониста Человека-вопроса.

На его представление в парке Народного дома как раз и попадают моряки после ухода на берег, а сам Шорин оказывается невольным ассистентом иллюзиониста. Человек-вопрос, появляющийся на сцене варьете при свете факелов, показывает ряд забавных фокусов, а затем просит желающего из публики убедиться в искусстве его рук. На сцену выходит подбадриваемый товарищами Шорин, и Человек-вопрос вовлекает его в цирковую игру. Шорин теряет позицию наблюдателя, оказывается сначала соучастником трюков фокусника, а позже – соучастником его преступлений. Если цирк в целом связывается в искусстве ФЭКСов с местом существования нового культурного героя, то иллюзионные номера, напротив, являются демонологическим, антигероическим и, наконец, криминальным кодом в этом фильме. В данном парадоксе сказывается фэксовская установка на эстетику Средневековья и Ренессанса, а также на романтизм, для которых мотив фокусов и фокусников был весьма существенен и часто сопутствовал демонологическому мотиву.

В этом контексте кинолента обретает аналогию с картиной Питера Брейгеля Старшего «Падение мага Гермогена», где разного рода нечисть выступает в роли цирковых артистов[402]. Тела «артистов», выполняющих сложнейшие трюки (человек-лягушка, человек-змея и т. д.), выглядят монструозно. Весь репертуар демонстрирует типичные бесовские действа: «отсечение головы», выступление факира, пронзающего себе язык и руку, кисть правой руки, «игра с кубками», трюк с яйцом и многие другие. Проблематика, которую осмысливает Брейгель, переносится на экран. Вслед за Брейгелем Козинцев и Трауберг изображают Страшный суд, состояние полной энтропии, в которой должны оказаться отрицающие идею обновления жизни грешники, выведенные ими, как и на картине художника, в виде уродливых циркачей.

Питер Брейгель Старший. «Падение мага Гермогена», 1565 г.

Монструозные обитатели ночлежки напоминают антропоморфных животных и зооморфных людей с картины Брейгеля. В фильме воспроизводятся также мотивы искушения святого Антония, изображенные в живописных интерпретациях, к примеру, Никлауса Мануэля Дойча, Иеронимуса Босха или Маттиаса Грюневальда. Бесовская сила заключается в том, чтобы с помощью видений-обмана, манипуляции сознанием ввергнуть зрителя в состояние внушаемости, безволия, отказа от сопротивления воздействующим на него гипнотическим силам.

Одновременно фильм перекликается с цирковыми эпизодами из «Княжны Мери» Михаила Лермонтова, воспринимаемыми по ходу дальнейшего чтения как знак судьбы героев произведения. В дневнике Печорина присутствует упоминание о приезде в Кисловодск популярного в России в 1820 – 1830-х годах фокусника Апфельбаума[403] и, в частности, о его выступлении 15 июня 1837 года:

Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. На дверях ресторации явилась длинная афишка, извещающая почтеннейшую публику о том, что вышеименованный удивительный фокусник, акробат, химик и оптик будет иметь честь дать великолепное представление сегодняшнего числа в восемь часов вечера, в зале Благородного собрания (иначе – в ресторации); билеты по два рубля с полтиной. Все собираются идти смотреть удивительного фокусника; даже княгиня Лиговская, несмотря на то, что дочь ее больна, взяла для себя билет[404].

Будучи на первый взгляд фрагментарным и незначительным, этот эпизод на самом деле определяет кульминационный пункт повествования. Печорин вместе со всеми отправляется смотреть выступление фокусника и замечает среди публики Грушницкого:

Грушницкий сидел в первом ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз, когда ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее[405].

Оказавшись невольным «ассистентом» фокусника, Грушницкий на следующий день погибает от руки Печорина, присутствовавшего на том же представлении. Оба становятся жертвами дьявольской интриги.

Шорин, ассистируя Человеку-вопросу, сначала лишается идентичности. Фокусник разрывает и раздувает по воздуху принадлежащий моряку комсомольский билет, который, возвращаясь в финале номера снова к моряку, по всей вероятности, оказывается подделкой, обманом зрения, так как в ходе дальнейшего действия выясняется, что у Шорина отсутствуют какие бы то ни было удостоверения личности. Затем, связавшись с уголовниками, молодой человек едва не лишается жизни во время драки.

Сергей Герасимов в роли Человека-вопроса. Кадр из фильма Григория Козинцева и Леонида Трауберга «Чертово колесо», 1926 г.

Кроме того, негативное изображение фокусов и фокусников объясняется тем, что иллюзионное искусство связывалось после революции с общим негативным отношением советской власти к теософии и ее интересу к дервишам и факирам. Исполнители иллюзионных номеров считались сторонниками мистического, суеверного взгляда на жизнь. Общая тенденция оценки искусства фокусов просматривалась и в научной литературе о цирке. Так, Измаил Уразов, автор книги о фокусниках, писал в 1928 году по поводу иллюзионных и фокусных номеров следующее:

Еще несколько лет назад в большом ходу были в цирках сеансы «массового внушения и гипноза». Мы пишем «были несколько лет назад», потому что у нас в СССР в настоящее время публичные выступления в зрелищных предприятиях с гипнозом и внушением в большинстве городов запрещаются, и артисты, выступавшие с гипнозом, вынуждены перейти на другие жанры. Поводом к запрещению послужили: во-первых, профанация научного гипнотизма, нередко имевшая место в цирках, и во-вторых, невозможность контроля опытов, часто небезвредных с медицинской точки зрения. К тому же не секрет, что подавляющее большинство цирковых гипнотизеров не более чем ловкие шарлатаны, а остальные редко имеют даже элементарные теоретические знания и научную подготовку, гарантирующие безвредность опытов[406].

Сергей Воскресенский, редактировавший с 1927 по 1930 год журнал «Цирк и эстрада» и заведовавший с 1925 по 1929 год отделом эстрады и цирка в Главном управлении по контролю за зрелищами и репертуаром (оно именовалось в те годы «Главрепертком»), эксплицирует, подобно Уразову, радикальную позицию по отношению к фокусам и иллюзионным номерам:

Характерной особенностью иллюзионистов и фокусников до недавнего сравнительно времени являлось тяготение к игре в сверхъестественное, ко всякой мистической белиберде. Еще и сейчас в провинции можно встретить гасролирующего иллюзиониста, возвещающего о своем появлении лубочными афишами, полными изображений чертей, скелетов, обещаний продемонстрировать тайны черной и белой магии и т. п. Однако подобные приемы уловления публики – игра на темных инстинктах некультурного зрителя – почти вывелись[407].

Интересно, что в приведенных высказываниях звучит та же интенция, что и в документах Московского Собора 1551 года, выдвинувшего ряд реформ по укреплению церкви в борьбе с еретиками и давшего скоморошеству резко негативную оценку:

И егда начнут играти скоморохи во всякие бесовские игры, они же от плача преставше, начнут скакати и плясати и в дoлoни бити и песни сотонинские пети на тех же жальниках, обманщики и мошенники[408].

Иными словами, фокусник, согласно оценкам 1920-х годов, – еретик революции. В «Чертовом колесе» цирковые трюки демонстрировались на протяжении всей картины как в качестве отдельных эпизодов (шутки клоуна на сцене варьете, представление канатоходок, номер Человека-вопроса), так и в составе многих других сцен. Реплика, появляющаяся в титрах в начале фильма – «Есть на окраине Ленинграда разрушенные, грозящие обвалом дома. В них копошится жизнь», – сопровождается показом развалин многоэтажного дома, в окнах и на крыше которого видны танцующие пары. Фокусы показываются асоциальными героями: так, например, один из обитателей хазы демонстрирует номер с проглатыванием и возвращением изо рта дымящейся папиросы, а официант погребка ловко жонглирует тарелкой – тоже своего рода фокус, основанный на ловкости рук.

Драки героев, финальная перестрелка милиции с уголовниками и погони строились на акробатических номерах. В фильме был даже заснят гимнастический прыжок-падение с многоэтажного дома. Несмотря на то что этот прыжок совершал один из налетчиков, зритель проецировал на себя смелость и отвагу каскадера, а также его умение владеть своим телом. Акробатические трюки артистов были бесконечным образцом для зрительского подражания. Если жестовый код выполнял на экране функцию распознавания «своего» и «чужого»[409], то героические трюки воспринимались как должная форма поведения нового советского человека. Блистательный акробатический трюк, принадлежавший отрицательному герою, автоматически перекодировался зрителем в позитивную сторону. Наблюдая за опасным трюком на экране, зритель бессознательно подражал моторике исполнителя, выполняя аналогичные действия на эмоциональном уровне, потенциально совершенствуя свои телесные и духовные возможности, мысленно позиционируя себя в качестве героя. Во время сеанса каждый зритель верил, что и он способен выполнить сложнейшие трюки.

Как ни парадоксально это звучит, но уголовная романтика наполнила литературу и кино именно тогда, когда возникла необходимость в новом образце для подражания. Кроме героев рассказа Каверина «Конец хазы» появляются Беня Крик из «Одесских рассказов» и пьесы «Закат» Исаака Бабеля, герои романа Леонида Леонова «Вор», «Ванька Каин» и «Сонька Городушница» Алексея Крученых, «Вор» и «Мотька Малхамувес» Ильи Сельвинского, «Васька-свист в переплете» Веры Инбер, легендарный Остап Бендер Ильфа и Петрова, налетчик Филипп из «Интервенции» Льва Славина. Приключенческой тематике часто сопутствовали цирковые мотивы. Так, в романе «Вор» Леонова вор-медвежатник Митя Векшин, не узнав в поезде своей сестры Тани, крадет ее чемодан. В детстве Таня Векшина бежала из дома, став затем знаменитой воздушной акробаткой Геллой Вельтон. Роман строится таким образом, что узнавание фотографии, которую вместе с вещами крадет Митя, сопровождается восстановлением семейной памяти и семейных уз. Фотография «материализуется», как в цирковом фокусе.

Нетрудно заметить, что кинематографический образ фокусника, созданный Сергеем Герасимовым, наложил отпечаток на фигуру иллюзиониста из изобиловавшего цирковыми элементами приключенческого детектива «Веселая канарейка», снятого в 1929 году Львом Кулешовым. Облик иллюзиониста, сыгранного в этой кинокартине Всеволодом Пудовкиным, обладал явным сходством со сценическим образом Человека-вопроса.

Всеволод Пудовкин в роли иллюзиониста в фильме Льва Кулешова «Веселая канарейка», 1929 г.

Возможно, что на обеих блистательно сыгранных ролях сказалась творческая маска Эмиля Кио. В 1920-е годы русский фокусник и иллюзионист давал цирковые представления, нарядившись, подобно киногероям Герасимова и Пудовкина, в роскошную чалму (помимо нее костюм Кио вплоть до 1930-х годов состоял из восточного халата из золотой парчи и красного пояса).

Первые выступления артиста, начавшиеся еще в 1922 году, были в определенной степени связаны с киноискусством, поскольку проходили не только в кабаре, но и в кинотеатрах между сеансами. Более того, цирковой имидж Кио родился не без влияния кинематографа, так как псевдоним артиста (настоящее его имя – Эмиль Гиршфельд) был придуман, по утверждению самого артиста, благодаря кино. Однажды, прогуливаясь по городу с Мечиславом Станевским, более известным под маской клоуна Бома, и его женой Антониной, Кио оказался рядом с кинотеатром:

Эмиль Кио, 1930-е гг.

Мы шли по улице, и вдруг Антонина Яковлевна, поглядев на сверкающую огнями вывеску кинотеатра, прочитала:

– Ки…о! – Буква «Н» почему-то не горела.

– Что-то? – переспросил, не расслышав, Станевский.

– Ки…о! – повторила Антонина Яковлевна и вдруг засмеялась. – Вот вам отличный севдоним, – обратилась она ко мне. – Не правда ли – оригинально? Ки…о!

Кио… Я готов был запрыгать от радости. Вот оно наконец то, что я искал. Таким образом, «Кио» – это просто неверно прочитанное женой Станевского слово «кино»[410].

В воспоминаниях, оставленных Кио, имеется свидетельство о том, как фокусники позиционировали себя в качестве чертей. Описывая магазины фокусов, где «желающим предлагают готовые фокусы, где на прилавках и полках стоят всевозможные “таинственные столики”, “сундуки-молнии” и “неисчерпаемые ящики”, где фокусы можно выбрать, точно галстуки или перчатки», Кио упоминает владельца большой фирмы из Ганновера по фамилии Баш, любившего, «чтобы на плакатах его изображали в обнимку с чертом, который что-то нашептывал ему, по-видимому, сообщая новые трюки. Тут же рисовались смерть с косой и ангелочек, высыпавший из цилиндра цветы и карты. Такова была традиция»[411]. Кио и сам приобрел оборудование для своих первых иллюзионных номеров в одном из таких магазинов, а именно в лавке Конрада Хорстера в Берлине. К купленному аппарату была приложена инструкция с описанием трюка. Следует заметить, что и на обложке каталога 1926 года, рекламирующего разного рода аппараты и приспособления, продаваемые Хорстером, изображался фокусник в красном фраке и с головой черта. При этом магазине действовала школа иллюзионистов, название которой, «Адская академия», хорошо встраивалось в общие стереотипы об искусстве престидижитации:

Но приобрести в магазине «волшебный» ящик – мало, надо еще научиться им пользоваться. И вот, чтобы этому научиться, я поступил в «Адскую академию».

Иной читатель подумает, что я его мистифицирую: что это за «Адская академия»? Но такое «учебное» заведение существовало, оно помещалось в задних комнатах того же магазина Хорстера. Здесь опытные люди давали несколько практических уроков обращения с купленной иллюзионной аппаратурой. А когда ученик все как следует осваивал, ему выдавался специальный диплом об окончании этой «Академии». Такой диплом дали и мне[412].

* * *

В следующем фильме ФЭКСов, «Шинель» (1926), цирковые трюки и фокусы также организовывали сюжетную ткань[413]. В движении каменного шара, установленного на тумбе при входе в один из подвальчиков на Невском проспекте, заметен иллюзионный эффект «оживления». Сцена, в которой призрачная карета почти по воздуху мчит Акакия Акакиевича Башмачкина в салон «Небесного Создания» – прекрасной Незнакомки, случайно встреченной им все на том же Невском, – выстраивается на эффекте левитации.

Незнакомка, ожидая Башмачкина, возлежит на импровизированном ложе – письменном столе, а рядом с ней жонглирует один из присутствующих. Примечательная особенность сцены в салоне – появление на переднем плане неподвижной фигуры факира в чалме: он словно соединяет разнородные фрагменты в единое целое.

Бамшмачкин, подписывающий бумаги, прекрасная незнакомка, обмахивающаяся веером, передвигающиеся по залу чиновники, жонглер и прочие персонажи включены в единое цирковое пространство. Портной и его помощница – клоуны, которые, кривляясь и жеманничая, сопровождают Акакия Акакиевича в его новой шинели. В мечтах Башмачкина шинель (как, впрочем, и многие другие вещи) персонифицируется, обретает чудодейственную изменчивость, превращается в прекрасную незнакомку. Факир обладает определенным сходством с маэстро Абрагамом из романа Гофмана «Житейские воззрения кота Мурра». Вверив заботу о коте Мурре князю Крейслеру, маэстро Абрагам являлся не только устроителем фейерверков и парковых аллегорий, не только магом-иллюзионистом, но также и носителем демонической силы:

Обложка каталога «волшебных» аппаратов и изобретений Конрада Хорстера в Берлине, 1926 г.

О чудесах, которые проделывал маэстро Абрагам, вышеупомянутый историограф рода Иринеева рассказывает столько невероятного, что, живописуя их, рискуешь вовсе потерять доверие снисходительного читателя. Однако же фокус, который историограф почитал наиболее чудесным из всех и который, по его мнению, достаточно свидетельствует о преступных связях маэстро с враждебной нам нечистой силой, есть не что иное, как пресловутое акустическое чудо, возбудившее впоследствии превеликий шум под названием «Невидимая девушка», чудо поистине фантастическое и ошеломляющее, каковое чародей еще в то время сумел преподнести столь изобретательно, как никто другой после него[414].

Фокус «Невидимая девушка», на который ссылается рассказчик Гофмана, и «ускользающая Незнакомка» в фэксовской интерпретации «Шинели» – вариации иллюзионных эффектов развеществления объектов реальности. Собственно, демонологический мотив присутствует в самом действе пошива шинели: возникающей из ничего, обретающей в снах Акакия Акакиевича человеческие формы и затем исчезающей в небытие. Молодая портняжка обладает сходством с клоуном и бесом одновременно. Она гримасничает, измазана сажей, прихрамывает, как бес. Аналогию между фокусником и чертом подметил Василий Курочкин в стихотворении 1862 года «Московский фигляр», описав уличного артиста в виде черта, одна нога которого – с копытом:

Лицо намазав сажей, Как английский фигляр, Московский парень ражий Выходит на базар. Кричит, народ сзывая: «Вот фокус! – Раз! Два! Три! – Вот штука! Вот другая! Честной народ, смотри!» Оделся он – умора! На голове колпак, Из тряпок коленкора На нем двуцветный фрак; Одна нога людская, Другая… Раз! Два! Три! Копытом бьет другая, – Честной народ, смотри![415]

* * *

В 1927 году году по сценарию Тынянова и Оксмана ФЭКСами был снят историко-революционный фильм «С.В.Д.». Мир этого фильма резко разделен на два плана. С одной стороны, зритель погружается в исторические события, повествующие о восстании южной группы декабристов. С другой стороны, история оказывается фоном для акробатических и иллюзионных трюков. Завязка действия фильма строится на том, что в трактире одного из южных провинциальных городков появляется странный постоялец без багажа – с одной лишь колодой карт. Никто из гостей трактира не догадывается, что перед ними – известный аферист и шулер Медокс. Герасимов, сыгравший этого героя, наделил его явным сходством с факиром, роль которого он исполнил ранее в «Чертовом колесе». Только вместо чалмы у Медокса на голове цилиндр.

В течение вечера Медокс с помощью карточных фокусов (по всей видимости, это были ложные тасовки, замена карты, вольты, крапленые карты и многие др. приемы) поправляет свое финансовое положение. Один из игроков проигрывает ему перстень с инициалами своей невесты: «С.В.Д». Вскоре в трактир приезжает поручик Черниговского полка декабрист Суханов. Он получил приказ задержать афериста Медокса, с которым некогда служил в одном полку. Однако Медокс показывает ему выигранный перстень и выдает себя за «друга народа», расшифровывая монограмму как «Союз великого дела». Шулерский «отвод глаз» заключался не только в том, что Медокс ложным образом расшифровывает Суханову монограмму. Медокс вводит Суханова в заблуждение также тем, что приписывает этот знак несуществующему революционному обществу, членом которого якобы является. Суханов отпускает Медокса. Вестовой сообщает, что в столице восстание, и Суханов спешит в свой полк, чтобы в этот ответственный момент быть рядом с товарищами. Совершенно очевидно, что перстень, которым владеет Медокс, выполняет в фильме многомерную функцию. Обретенный шулером перстень усиливает связь его нового владельца с миром карточных фокусников. Известно, что карточные фокусники, прибегая к сложной системе маркировки карт, часто пользовались иглой, острие которой убиралось в глубь перстня[416]. Медокс решает отомстить Суханову не только из-за того, что был на грани ареста, но и потому, что внезапный его приезд помешал встрече афериста с прежней возлюбленной – женой генерала Вишневского, светскими связями которой он, в свою очередь, хотел воспользоваться с помощью шантажа. Кипя злобой, Медокс дает еще одну расшифровку монограммы «С.В.Д.» – «Следить. Выдавать. Добить». В контексте развертывания сюжета инициалы монограммируют целый ряд образов и событий, переключают внимание зрителей на разные социальные маски Медокса. После разгрома декабристов раненый Суханов, надеясь найти поддержку у «Союза великого дела», попадает в игорный дом. Там он узнает от Медокса, что Союз – это фикция. Медокс пытается превратить своего противника в игральную карту, во-первых, чтобы доказать, что он составляет с ним единство, входит в общую «колоду», а во-вторых, чтобы «побить» эту карту. Однако он нарушает карточную риторику, прикрепив к мундиру Суханова туза и целясь в него из револьвера. Туза нельзя «убить». Не случайно на помощь Суханову приходит вызванная письмом Медокса жена генерала Вишневского, влюбленная в отважного декабриста.

Если фокусы маркируют в фильме антиреволюционную тематику, то все другие цирковые трюки, напротив, подчеркивают героико-революционный мотив. Сначала они разворачиваются на зимнем катке, где кружащиеся на льду офицеры в мундирах символизируют надвигающийся вихрь восстания, а затем предстают на фоне декабристского восстания и его поражения. Спасающийся от погони Суханов встречает на дороге фургон бродячего цирка. Цирк становится местом, в котором завязываются важные события. В губернаторскую ложу, в которой смотрит представление «поощрявший развлечения» генерал Вейсмар, проникает Медокс, выдав себя за флигель-адъютанта Соковнина. Здесь принимается решение спровоцировать сидящих в тюрьме декабристов на побег, чтобы затем всех уничтожить. Разговор слышит скрывающийся за шторой ложи Суханов. Именно в цирке, т. е. сакральном месте, он принимает решение спасти своих товарищей от провокации и вызволить из тюрьмы, а также находит поддержку в лице директора труппы. Все эти сцены изображены в чередовании с цирковыми номерами: на манеже выступают клоуны, акробаты, гимнасты, наездники, прыгуны, женщина-силач и канатная плясунья. Таким образом, история оказывается частью цирковой программы. В конце концов на манеж выходит сам Суханов, чтобы быть арестованным и таким образом оказаться в одной камере с товарищами. Зрителей, в панике покидающих цирк, пытается остановить директор труппы криками «Представление продолжается!». Действительно, цирковое представление разворачивается дальше: сцены в костеле, где беглецы прячутся в нишах алтаря, выстраиваются как элементы цирковой пантомимы. Сцены побега декабристов сопровождаются иллюзионными трюками. Потайная дверь, которую раскрывает перед узниками Суханов, представляет собой реквизит для осуществления эффектного фокуса – исчезновения заключенных из абсолютно замкнутого пространства. Дьявольский трюк, задуманный Медоксом, Суханову удается предотвратить ценой собственной жизни. Цирковой фокус ассоциируется здесь с искушением и провокацией.

* * *

Следующий историко-революционный фильм ФЭКС был назван режиссерами «Новый Вавилон» (1929) и посвящен событиям Парижской коммуны[417]. И в этом фильме цирковые и трюковые элементы способствовали раскрытию образов героев революции или ее врагов. Театрально-цирковая тема всплывает в самом начале фильма, когда в связи с объявлением войны между Францией и Пруссией появляются титры: «Война! Билеты все проданы..!», «Война! Цены повышены!» Война в интерпретации режиссеров – это своего рода цирковое представление, на которое продают билеты. Историко-революционное кино 1920-х годов, включая кинематографию ФЭКСов, приняло эстафету у массовых пантомим 1920-х годов, таких, например, как «Кровавое воскресенье», «Меч мира», «Гибель Коммуны», «Огонь Прометея», «Мистерия освобожденного труда», «Блокада России», «К мировой Коммуне», «Взятие Зимнего дворца»[418]. Фильм «Новый Вавилон», подобно революционным пантомимам, был насыщен акробатическими трюками и разного рода цирковыми эффектами. В одной из первых сцен появляется универсальный магазин «Новый Вавилон», где работает продавцом главная героиня фильма Луиза. Покупатели магазина напоминают акробатическую труппу, жонглирующую зонтиками. Искусство жонглирования зонтиками зародилось в Древнем Китае и было основано на магическом умении держать баланс. Однако если в Китае этим искусством владели главным образом мужчины, то на экране это «представление» разыгрывается женщинами. Фрагмент с зонтиками можно считать единственной сценой, эксплицирующей внутреннее желание людей удержать равновесие, нарушение которого концептуализируется в фильме как начало внутригражданского конфликта. Балансируя зонтиками, покупательницы хаотично перемещаются с места на место. «Новый Вавилон» отличается от предыдущих фильмов ФЭКСов тем, что «героические» трюки, прежде маркировавшие преимущественно отважное поведение положительных героев, наделены здесь достаточно четкой символикой равновесия. В основе фильма – развернутый эквилибр, попытка удержать равновесие в пограничных ситуациях: война и заключение перемирия между Пруссией и Францией, противостояние Коммуны напору версальской гвардии. Постепенная утрата равновесия демонстрируется в сценах боев на баррикаде, по разные стороны которой оказались влюбленные – коммунар Луиза и бывший крестьянин, солдат версальской гвардии Жан. Сама идея показать, как на глазах у зрителей руками рабочих формируется баррикада, взята режиссерами из представлений коверных: из окон дома летят на мостовую самые разные предметы – стол, стулья, мешки с домашней утварью. Неизвестно откуда приносят рояль. Прямо на мостовой сидит задорный мальчишка, похожий на Гавроша из романа Виктора Гюго «Отверженные», и жонглирует только что выбитыми из нее булыжниками[419].

Искусство престидижитации обладает и в этом фильме демонической семантикой. Так, буржуа заманивает в Версале солдат на свою сторону, подобно фокуснику, ловко доставая из карманов мелкие побрякушки. На глубинном уровне фокусы репрезентируют в фильме соперничество двух групп: версальцев, привлекающих на свою сторону армию, и руководителей Коммуны, манипулирующих сознанием рабочих. «Перед нами Вечность! Мы все успеем решить», – обещает журналист. Конфликт версальцев и руководителей Коммуны показан как конфликт фокусников, стремившихся подорвать престиж конкурента.

В рамках эксцентрического кино не получилось площадки для революционной агитации и пропаганды. ФЭКСы создавали мифопоэтический символический образ революции, мало соответствовавший просветительским и политико-пропагандистским целям большевистского режима. Они осмысляли революцию как духовный порыв, зрелищную стихию и вместе с тем как магический иллюзион, развернувшийся во времени и пространстве, охвативший разные области искусства, включая кино. Если фокус, интерпретируемый фэксовским кино в качестве обмана-манипуляции, демонологичен и антигероичен одновременно, то фокус-иллюзион, не локализованный балаганной площадкой, сценой варьете или манежем цирка, оказывается языком трансценденции, открывающим раскованность жеста и свободу бытия. Не случайно аббревиатура, шифрующая название творческой мастерской, содержит аллюзию на искусство фокусов. Ведь слово «фэкс» – часть одного из шуточных заклинаний фокусников «Крэкс, фэкс, пэкс», берущего, вероятно, начало в латинской пословице «Rex fax pax» («Царь устанавливает мир»).

Глава 5. Hoc Est Enim Corpus Meum

5.1. Человек-снаряд

Создателем первого механического и технического аттракциона считается бельгийский механик-конструктор и профессиональный гонщик Шарль Нуазетт. В середине 1890-х годов он сконструировал огромную бездонную корзину из деревянных реек, по внутренним отвесным стенкам которой на большой скорости мчались велосипедисты, удерживающиеся в равновесии благодаря законам центробежной силы. Велокорзина Нуазетта (на афишах она часто именовалась «Кругом смерти») в начале представления устанавливалась на манеже; затем ее поднимали под купол, так что зрители могли наблюдать аттракцион в полной мере. Позже велосипедистов сменили мотогонщики по отвесным стенам. Затем стали появляться и другие «смертельные номера», например сальто-мортале на автомобиле, рекламируемое на афишах как «Гонки автомобилей в воздухе». Особой известностью пользовались аттракционы «Мертвая петля», «Канат смерти», «Сатанинский прыжок», «Чертова платформа». Конструкции этих аттракционов строились на точных инженерных, математически выверенных расчетах, однако все номера были рассчитаны на эффект, связанный с опасностью для жизни исполнителя.

К числу особо провокативных аттракционных сенсаций относился номер «Человек-снаряд». Он строился на том, что исполнителя помещали в жерло пушки, затем под гром выстрела в облаке дыма акробат вылетал из ствола пушки к куполу цирка и цеплялся за висящую там трапецию. Дым и грохот были бутафорией: артиста выбрасывала мощная механическая пружина, помещенная в стволе пушки. Однако номер был опасен еще и потому, что тело «человека-снаряда» в момент выстрела испытывало примерно двухкратную перегрузку. Этот аттракцион появился в Европе примерно за 20 лет до изобретения Нуазетта, и, таким образом, именно его, а не велокорзину бельгийского гонщика следует считать первым механическим и техническим аттракционом.

Одним из первых живых «пушечных ядер» на манеже цирка стал Джордж Лоял из труппы цирка Янки Робинсона. В 1875 году он погрузился на глазах у цирковой публики в жерло механической пушки и после определенных приготовлений с оглушительным шумом вылетел из орудия. В 1877 году «пружинное» орудие построил Джордж Фарини и 2 апреля того же года выстрелил из него 14-летней девочкой по имени Росса Матильда Рихтер в Королевском аквариуме в Вестминстере. Бесстрашная акробатка, более известная под псевдонимом Зазель, устроилась вскоре в труппу цирка Барнума и переехала в Америку; Фарини, лишившись основной исполнительницы, прекратил свои эксперименты, несмотря на то что уже запатентовал свое изобретение. В 1880-е с подобным номером успешно выступала акробатка мадемуазель Люлю в парижском цирке Франкони – она также вылетала из пушки под действием пружинного механизма.

По всей вероятности, именно выступления мадемуазель Люлю приковали к себе внимание Жоржа Мельеса, развившего из аттракциона «Человек-снаряд» идеи по крайней мере двух своих фильмов. До того как началась кинокарьера этого режиссера, он интересовался цирком и слыл уже известным иллюзионистом. В Париже у Мельеса был свой театр фокусов, принадлежавший ранее известному парижскому иллюзионисту Роберту Гудину, поклонником которого Мельес был в детстве. Кстати, в репертуар театра Гудина входило иллюзионное представление «Лунный фарс», который также мог был учтен Мельесом при съемках кинофантастики. В театре фокусов будущий кинорежиссер ставил иллюзионные спектакли, по форме приближенные к цирковым шоу. Будучи режиссером и директором театра, Мельес исполнял в своем театре главные роли, изобретал костюмы, декорации и необычную трюковую технику, а в 1891 году основал «Академию престидижитации».

Кинофеерии, которые Мельес стал снимать с 1896 года, одновременно исполняя в них роли, были также пронизаны элементами циркового зрелища[420]. Кино, в понимании режиссера, представляет собой развернутый цирковой фокус. Собственно говоря, уже само по себе движение в кадре, создаваемое движением камеры, воспринималось первыми зрителями как чудесный фокус. Не случайно фильмы Мельеса ставились при непременном участии иллюзионистов и клоунов. Сама идея зрелищного, а не документального кино родилась у Мельеса также благодаря фокусу. Просматривая отснятую с крыши дома ленту, на которой было запечатлено уличное движение, Мельес заметил, что омнибус странным образом трансформировался на экране в катафалк. Секундная остановка пленки создала иллюзию полной достоверности этой подмены. Сущность иллюзионного искусства (ср. франц. Illusionnism, от лат. illusio – заблуждение, обман), которым Мельес в совершенстве владел, как раз и заключается в демонстрировании мгновенных появлений, исчезновений, перемещений, изменений формы, объема, цвета, превращений предметов, животных, людей. Иллюзия в цирке достигается главным образом искусным применением специальной аппаратуры. Кино, именуемое в начале своего зарождения «иллюзионом», также строится на обмане зрения, возможности творить на глазах у зрителя иллюзию фактической движущейся реальности или создавать некую альтернативную действительность. По выражению Михаила Ямпольского, кино есть «воплощение философии оптической иллюзии»[421].

Первые фильмы, снятые Мельесом, воссоздавали содержание номеров из его театра. Заполняя фильмами паузы между выступлениями артистов, Мельес впервые в истории искусства совместил театрально-цирковую сцену с экраном, тем самым подчеркивая принципиальное родство цирка и кино. При этом технические возможности кинематографа позволяли Мельесу идеализировать зрительское представление о цирковом искусстве, поскольку иллюзионные трюки, которые публика имела возможность увидеть на экране, были настолько же эффектны, насколько и совершенны. Кино не просто воспроизводило цирковые номера и трюки[422]: с помощью спецэффектов и стоп-кадров оно исключало сценическую ошибку, благодаря чему перед глазами зрителей разворачивались идеальные, абсолютно убеждающие трюки[423]. Так, в одной из первых кинолент 1896 года, «Замок дьявола», Мельес удачно применил съемку превращений. В этом фильме летучая мышь, прилетевшая в замок, на глазах у зрителя превращается в дьявола. Тот с помощью колдовства создает магический котел, из которого начинают выбираться наружу скелеты, ведьмы и другие инфернальные существа. Тем самым дьявол старается запугать попавшие в сферу его власти души людей, но в конце концов благодаря крестному знамению исчезает.

Любопытно, что именно по этой же схеме и с помощью родственных спецэффектов были построены практически все дореволюционные российские фильмы ужасов[424]. В первых российских «film du fantastique», «Вий» и «В полночь на кладбище» (другое название – «Роковое пари»), снятых Василием Гончаровым, а также в фильме «Вий» Владислава Старевича мотив страха, вызываемого сверхъестественными, фантастическими событиями, составлял эмоциональную основу сюжета. Во время демонстрации этих фильмов неискушенные зрители не могли не трепетать от страха. Воплощение на экране фантастических образов, вызывающих у зрителей острые эмоциональные ощущения, тревожное ожидание и, наконец, чувство страха, применялось режиссерами раннего кинематографа не только в фильмах ужасов, но в экранизациях классики. В 1915 году Старевич экранизирует повесть Гоголя «Портрет»; фильм был раскритикован современниками за чистую иллюстративность[425]. Он сохранился не полностью, но в тех фрагментах, которые сегодня доступны для просмотра, хорошо передана энергия гоголевской фантастики. Старевич инсценирует чистую, как кажется сначала, фабулу, для того чтобы вывести на первый план зрелищные возможности гоголевской манеры повествования. Комбинированные съемки, совмещение в одном кадре реального актера с рисованным – все это было отнюдь не иллюстрацией, а интерпретацией фантастического мира писателя.

В фильме Старевича обнаруживается целый ряд киноэкспрессионистических приемов, в том числе впервые разработанных самим режиссером. Купленный Чартковым в антикварной лавке портрет первоначально привлекает молодого художника своей экспрессионистичностью. (Портрет был выполнен в манере автопортретов Эгона Шиле.) Придя домой, Чартков вешает картину на стену и протирает ее. На его глазах изображение на портрете меняется, изображенный превращается в старика. Затем он оживает и, покинув картину, начинает доставать из старого мешка свертки с золотом и пересчитывать их. При этом Старевич прибегает к типичным трюковым манипуляциям киноэкспрессионизма, применяя кроме комбинированной съемки убыстренное и замедленное движение, а также постепенные наплывы кадров[426].

Кстати, некоторые из перечисленных эффектов, например прием комбинированной съемки, можно было увидеть уже в одной из самых ранних русских экранизаций – в фильме Петра Чардынина «Пиковая дама»: появление мертвой графини в казарменной комнате Германна, зависшие в воздухе три карты невероятных размеров (жесты графини повторяют жесты карточного фокусника в цирке) и, наконец, последнее видение Германна – после неудачной карточной игры графиня неожиданно предстает перед ним в игорном доме. Комбинированная съемка, примененная Чардыниным, придавала незамысловатому фильму, иллюстрировавшему ключевые эпизоды оперы Чайковского на сюжет одноименной повести Пушкина, таинственно-мистический оттенок, характерный для жанра фильма ужасов, а также усиливала зрелищность экранного воплощения образов Германа и графини. В более поздней «Пиковой даме» 1916 года, снятой Яковым Протазановым, – одной из лучших экранизаций – соединение декораций, актерской пластики (в особенности Ивана Мозжухина), светотеневых и оптических решений, а также комбинированной съемки оказалось особенно гармоничным. Изобразительные приемы фильма тяготели к экспрессионизму. Так, во время прохождения Германна по анфиладе комнат оператор шел следом за Мозжухиным, отчего на экране возникал эффект движущихся комнат[427], а благодаря двойной съемке появлялись прыгающие карты и старуха-привидение; крупным планом было дано лицо покойницы-графини в гробу, подмигивающей Германну. Игральная карта с лицом ожившей графини, улыбающейся Германну, оказывается в фильме не только удачной иллюстрацией пушкинского текста, но и в некотором смысле аллюзией на изображение ожившего портрета в одноименном фильме Старевича. Кроме того, крупный план обнажает трансцендентную сущность изображаемого, в данном случае – карты, одновременно разрушая образ целого. Выступая за интерпретационный тип экранизации, Протазанов не только делает пушкинский текст экспрессионистичным, но и, сверх того, наделяет его чертами сюрреализма.

Два года спустя после выхода протазановской «Пиковой дамы» режиссер Никандр Туркин повторит мотив ожившего портрета в киноленте «Закованная фильмой», снятой по сценарию Владимира Маяковского. От фильма сохранился лишь фрагмент одной части. К счастью, Лиля Брик записала в свое время со слов Маяковского либретто, из которого, в частности, ясен сюжет: некий художник, попав на фильм «Сердце экрана», влюбляется в главную героиню – балерину, которая сходит к нему с экрана:

Художник предлагает балерине уехать с ним в его загородный дом. Он кладет ее на диван, заворачивает в трубочку, как плакат, завязывает лентой, берет в руки, садится с плакатом в автомобиль и уезжает. Художник с балериной приезжают в загородный дом. Он переодевает ее в платье, накрывает на стол к завтраку, старается развлекать ее, но она уже скучает по экрану, бросается ко всему белому, напоминающему экран, ласкает печку, скатерть, наконец, она сдергивает скатерть вместе с едой, вешает ее на стену и становится в позу. Она просит художника достать ей экран. Он прощается с ней и ночью едет в пустой кинотеатр, там он вырезает ножом экран[428].

Пока художник добывает экран, в загородном доме появляется владелец кинотеатра, «человек с бородкой», окруженный киноперсонажами. Человек с бородкой, как фокусник, окутывает балерину кинолентой, в которой она немедленно растворяется. В поисках возлюбленной художник отправляется в «кинематографическую страну», название которой прочитывает в самом низу плаката, оставшегося от балерины. Примечательно, что на киноафише, нарисованной самим Маяковским, финальная сцена фильма репрезентируется в качестве иллюзионного циркового номера.

* * *

Что касается творчества Мельеса, то в 1902 году на основе собственного сценария он создал фильм «Путешествие на Луну», задуманный как пародия на сюжеты из книг Жюля Верна «Из пушки на Луну» и Герберта Уэллса «Первые люди на Луне», а также на театральные феерии. Следует упомянуть о том, что одним из первых сценаристов, обратившихся к роману Жюля Верна «Из пушки на Луну», был композитор Жак Оффенбах, написавший в 1877 году оперетту-феерию «Путешествие на Луну», – и эта оперетта также послужила Мельесу материалом для пародирования.

Сюжет фильма «Путешествие на Луну» целиком выстраивается на цирковом аттракционе «Человек-снаряд», исполнение которого Мельес мог наблюдать в 1880-е годы в парижском цирке Франкони. Известный профессор (его роль исполнял сам Мельес) делает в Академии наук доклад о возможности полета человека на Луну. Члены Академии наук выносят решение отправить на Луну экспедицию, для чего создается космический корабль, напоминающий снаряд, который выстрелом из особой пушки запускается в космос и попадает Луне прямо в глаз. Члены лунной экспедиции во главе с профессором осматривают спутник Земли и даже встречают в лунной пещере прыгучих инопланетян (в фильме их роли выполняли акробаты Фоли-Бержер), которых побеждают посредством зонтиков. Такая победа напоминает цирковой трюк из клоунского репертуара. Чтобы вернуться на Землю, члены экспедиции вновь становятся «живыми снарядами». Садясь в космический корабль, профессор сталкивает «снаряд» с Луны и тут же запрыгивает в него сам.

Кадр из фильма Жоржа Мельеса «Путешествие на Луну», 1902 г.

Повторно Мельес обратится к теме «человека-ядра» в фильме 1911 года «Приключения барона Мюнхгаузена» (Aventures de baron de Munchhausen). Вышедшая в 1786 году книга Готфрида Августа Бюргера «Wunderbare Reisen zu Wasser und zu Lande: Feldzüge und lustige Abenteuer des Freiherrn von Münchhausen», явившаяся переработкой более раннего произведения Рудольфа Распе «Вaron Münchhausen’s narrative of his marvellous travels and campaigns in Russia», способствовала не только обогащению литературного образа немецкого барона Карла Мюнхгаузена в конце XVIII и начале XIX века, но и канонизации мифов о Мюнхгаузене в художественной культуре. Можно предположить, что центральный миф – «полет на пушечном ядре», не раз становившийся в XVIII–XIX веках объектом художественной фантазии (достаточно вспомнить иллюстрацию на эту тему, сделанную в 1856 году Августом фон Вилле[429]), актуализовался в конце XIX века на манеже цирка в качестве аттракциона «Человек-снаряд». В философской литературе метафора «человек-снаряд» семантически связана со стертостью границ между пространствами. Павел Флоренский писал жене в одном из писем с Дальнего Востока:

Помнишь ли ты «Путешествие вокруг Луны» Жюля Верна? Так вот и я чувствую себя в эти последние дни: как будто лечу в ядре среди безвоздушных пространств, отрезанный от всего живого, и только вас вспоминаю непрестанно[430].

Полет на ядре обретает для философа смысл объективации субъективного мира, лишенного, однако, проекции на мир внешний. В воспоминаниях клоуна Дмитрия Альперова движение «человека-снаряда», на первый взгляд связанного с прорывом в макрокосм, наталкивается на преграду:

Громадная реклама была выпущена по поводу номера «Полет живого человека из пушки. Человек-снаряд». Первый раз этот номер дан был 13 февраля. Цирк был полон. На сцене поставили громадную осадную пушку. Вышел артист, отработал ряд упражнений на трапеции, затем им зарядили пушку. Раздался выстрел. Артист вылетел из пушки, пролетел через весь цирк над растянутой сеткой, по дороге прорвал два или три обруча, заклеенных бумагой, и упал на сетку[431].

Субъект словно отделяется от самого себя и стремительно летит навстречу неизвестности, часто заканчивающейся для него гибельным исходом. Цирковая актриса Тамара Эдер описывает, как в начале XX века один из ее друзей, заключивший на несколько лет договор с иностранным цирковым предпринимателем, приехал наконец в Россию с номером «Пушка»:

«Внимание!» – раздался голос. Публика замерла, прекратились все разговоры, даже, казалось, остановилось дыхание. Зазвучала барабанная дробь. Из жерла «Пушки» в облаках дыма и огня вылетел человек… Несколько мгновений он парил в воздухе, затем, как птица, сложившая крылья, понесся вниз – туда, где была растянута сетка… Публика подалась вперед. Сейчас заслуженные аплодисменты заглушат бравурную музыку, которая будет сопровождать спрыгнувшего с сетки артиста. Дирижер, стоя перед оркестром с палочкой, высоко поднятой над головой, также следил за полетом. Вдруг раздался страшный крик, вырвавшийся из груди стоящих около сетки людей. Пролетев мимо сетки и тяжело ударившись грудью о землю, широко разбросав руки, на желтом песке лежал наш друг. Глаза его были закрыты. Лишь на губах осталась не успевшая сойти улыбка.

Расчет аттракциона, о котором так много было сказано, оказался неверен[432].

Аттракцион «Человек-снаряд» возобновляется с новой силой в 1920-х годах, когда итальянский акробат Идельбрандо Цаккини вместе со своими сыновьями построил пушку, движущей силой которой стали уже не пружины, а сжатый под действием поршня воздух, благодаря чему артист-изобретатель мог взлетать на восьмиметровую высоту. Изобретатель даже предполагал увеличить дальность полета до 50 – 150 метров. Номер Цаккини рекламировался под названием: «Гений или безумец». В 1927 году гастроли Цаккини состоялись в Москве и Ленинграде. Одним из косвенных откликов на эти выступления можно назвать плакатное изображение московского рабочего, восседающего на снаряде в виде папиросы. Снаряд вместе с рабочим вылетал из жерла папиросной пачки, напоминающей пушку. Этот плакат, рекламирующий папиросы «Пачка», создал художник Мосрекламы Михаил Буланов под явным воздействием одного из московских выступлений Цаккини.

Михаил Буланов. Плакат «Кури папиросы „Пачка“. Нигде кроме как в Моссельпроме», 1927 г.

В начале 1933 года в Москву приезжает цирковой артист Лейнерт, несколько ранее наблюдавший трюк Цаккини в Москве. Однако теперь он выступает в столице с пушкой собственного изобретения. Его пушка напоминала дальнобойное орудие большого калибра и, подобно пушке Цаккини, работала не на пружинном механизме, а на сжатом воздухе. Лейнерт выступал со своим аттракционом в Москве, Ленинграде, Казани, Ростове, Туле, Одессе и Харькове. Именно в Харьковском цирке его аттракцион увидел студент железнодорожного института Семен Речицкий и задумал изобрести такую пушку, которая бы превзошла им увиденную. С помощью своих друзей, Алексея Сирятского и Петра Гамзы, Речицкий изготавливает на авиационном заводе в Харькове совершенно новый тип пушки, в которой для выбрасывания «живого снаряда» использовалась энергия вращающегося двухсоткилограммового маховика. Этот маховик раскручивался автомобильным мотором. Гром и дым выстрела имитировались бутафорским пиропатроном.

Первый выстрел «живым снарядом», подготовленный в Советской республике, был произведен 26 июня 1933 года во время спортивного праздника на харьковском стадионе «Динамо». Первым испытателем стал сам Семен Речицкий. После выстрела он пролетел по огромной дуге полтора десятка метров и попал в сетку, туго натянутую над землей. Следом за ним номер успешно повторил акробат Любимов. Чтобы повысить дальность выстрела, требовался «снаряд» меньшего калибра и веса, и в дальнейшем роль «человека-снаряда» выполняла харьковская гимнастка Вера Буслаева.

Появление в России отечественного аттракциона такого рода немедленно нашло отклик в художественной культуре. В том же 1933 году Ильф и Петров совместно с Катаевым создали пьесу-обозрение «Под куполом цирка», премьера которой состоялась 23 декабря 1934 года в Московском мюзик-холле. Спектакль с успехом шел в Москве, а затем на сцене Ленинградского мюзик-холла. В 1935 году пьеса без особых изменений в сюжете была превращена тремя соавторами в киносценарий. Большинство действующих лиц также перешло из пьесы в сценарий, иногда только сменив имена или фамилии. Центральное событие пьесы – аттракцион «Полет на Луну», выполняемый актрисой Алиной, – целиком сохраняется в киносценарии:

Посредине арены стоит огромная пушка, направленная жерлом к куполу. Кнейшиц вкладывает Алину в пушку, как снаряд. Затем скрывается в ней сам. Алина по пояс высовывается из жерла пушки. Она поет песенку на английском языке. Содержание песенки: «На земле для меня нет счастья, и я покидаю ее и отправляюсь на луну». Происходит выстрел. Алина взлетает кверху и, сделав сальто в воздухе, попадает на площадочку, которая приводит в движение механизм и производит новый выстрел из пушки. На этот раз из жерла вылетает Кнейшиц и попадает на площадку, расположенную над первой. Снова приводится в движение механизм, который подбрасывает Алину с ее площадки под самый купол. Алина пробивает насквозь луну из папиросной бумаги и оказывается на самой верхней площадке, скрытой до сих пор луной. Аплодисменты. Овация[433].

«Пробитая насквозь Луна» представляет собой несомненную аллюзию на сцену из фильма Мельеса, в которой космический «снаряд» врезается Луне прямо в глаз.

По сценарию Ильфа, Петрова и Катаева режиссер Григорий Александров, до начала режиссерской карьеры проработавший некоторое время акробатом в цирке[434], стал снимать кинофильм «Цирк». (Кроме того, напомним, что одним из первых выходов Александрова в режиссуру была его постановка «Мистерии-буфф» в помещении цирка-шапито.) Диалоги для киноверсии правил Исаак Бабель. Однако во время съемок Ильф и Петров были в Америке; к моменту же их возвращения в Москву Александров уже успел закончить съемки и приступил к монтажу фильма. Ильф, Петров и Катаев потребовали снять их имена из титров, не приняв ряда изменений, внесенных Александровым, превратившим, по их мнению, сценарий в патриотическую мелодраму, тематизирующую вместо бытовых сценок борьбу с расизмом и мировым империализмом. В мае 1936 года фильм вышел на экраны без упоминания имени сценаристов. И все же, несмотря на ряд сделанных режиссером изменений, им была полностью сохранена аналогия между культурным пространством 1930-х годов и ареной цирка. Проблематика, которую осмысливает режиссер, целиком совпадает с идеей «циркизации» сценических форм и культуры, что было принципиально и для разорвавших с ним отношения авторов киносценария. Александров считает цирк универсальной зрелищной формой, рефлексы которой можно обнаружить во всех проявлениях культуры и, подобно Ильфу, Петрову и Катаеву, иллюстрирует перенос цирковых моделей в культурное пространство сталинской эпохи середины 1930-х годов. Центральное событие пьесы и киносценария – аттракцион «Полет на Луну» – не только целиком сохраняется Александровым, но и разрабатывается с особой тщательностью[435]. Более того, Александров превращает этот номер, по сравнению с его киносценарным описанием, в пышную феерию. В фильме под звуки музыки конная процессия вывозит на манеж пушку, на которой в прозрачной тунике возвышается акробатка Марион Диксон. Легким движением она сбрасывает одежду, оказываясь полуобнаженной, и, танцуя на жерле пушки, исполняет песню «Я из пушки в небо уйду…». Франц фон Кнейшиц вращает механизм, Марион погружается в жерло, раздается выстрел – и артистка летит под самый купол, пробивая насквозь бумажную Луну[436]. Александров показывает, что зрелище в любой своей форме восходит к цирку. Подобно Эйзенштейну, он считает аттракцион центральным явлением циркового искусства, предельно обнажающим артистический жест и по силе воздействия равным артистическому жесту античных гладиаторов и бестиариев. В одной из финальных сцен кинофильма «Цирк» возникает уже не просто «монтаж», а Gesamtkunstwerk аттракционов, объединяющих всех зрителей архаичным ощущением коллективного присутствия. Возможно, сила воздействия обнаженного жеста в «Цирке» так привлекала к этому фильму внимание Сталина и Гитлера: «Цирк» стал одной из любимых картин обоих вождей. В 1941 году лента Александрова удостоилась Сталинской премии.

Кадр из фильма Григория Александрова «Цирк», 1936 г.

Аттракцион «Человек-снаряд» максимально расширяет границы художественного действия и воздействия на зрителей, становясь предтечей акционизма, будь то акции Гюнтера Бруса, Отто Мюля, Германа Нитша, Рудольфа Шварцкоглера или Олега Кулика. Одна из финальных сцен кинофильма «Цирк» хорошо показывает, как виртуозное владение артистами цирковым мастерством и смертельный риск влияют на экстатическое состояние зрителя-участника, сопереживающего это цирковое действие и полностью вовлеченного в него. Мартынов – «человек-снаряд» – одновременно и художник, и фактура. Кроме того, в номере «Человек-снаряд» просматривается подмеченная Ольгой Фрейденберг в книге «Поэтика сюжета и жанра» архаическая взаимосвязь цирка с триумфом и гибелью[437]. Погружение в жерло пушки – своеобразная инверсия погребального обряда, органично переходящего в триумфальное действо.

Для Ильфа, Петрова и Катаева финальная сцена, по сравнению с ее интерпретацией Александровым, оказывается почти обыденной:

Полет в стратосферу возобновляется с участием Алины. Песенка Алины на русском языке. Полет заканчивается тем, что Алина спускается из-под купола на громадном парашюте. На земле парашют ее накрывает и превращается в громадную юбку, из-под которой возникает кордебалет с воздушными шариками[438].

Александров, напротив, демонстрирует эстетику чистого действия. Переживание зрителей за судьбу героев как в зале цирка, так и в залах кинотеатров связано с тем, что смерть в каждую секунду могла стать для артистов реальным событием.

Феллини в фильме «Клоуны», обращаясь к философскому осмыслению циркового искусства, соединяет в финале погребальный обряд с триумфальным: сцена похорон клоуна разворачивается прямо на арене цирка. Под звуки торжественной музыки появляется высокий черный катафалк, имеющий некоторое сходство с цирковой пушкой из фильма Александрова. От пламени погребальных свечей загорается траурный креп, и кони, везшие катафалк, несутся галопом. Наконец клоун вылетает из катафалка, как снаряд из пушки, и возносится над ареной. Катафалк, являющийся для Феллини несомненным следом, указывающим на происхождение искусства кино из зрелищной культуры (ср. у Мельеса превращение омнибуса в катафалк), вновь отвечает тематической интерпретации циркового зрелища, выдвинутой Ольгой Фрейденберг. Сцена похорон клоуна, особенно насыщенная архетипическими, порой доходящими до монструозности образами, отсылает и к фрагменту из первой кинокомедии Александрова «Веселые ребята», где молодые артисты, лишившись возможности репетировать в помещении, готовятся к выступлению в составе похоронной процессии. Похоронный обряд при этом прерывается задорной цирковой эксцентрикой. Кстати, фильм Александрова «Цирк» не случайно начинается со сцены, в которой афиша «Веселых ребят» сменяется афишей «Цирка», которая в буквальном смысле приклеивается поверх старой. Тем самым подчеркивается органическая связь этих кинокомедий и одновременно проводится «цирковая» параллель между двумя фильмами.

В русской художественной культуре образ «человека-снаряда» актуализовал в конце 1970-х годов Григорий Горин, написав киносценарий для фильма режиссера Марка Захарова «Тот самый Мюнхгаузен»[439]. В сценарии, как и в фильме, вышедшем на экраны телевидения в 1980 году, барону Мюнхгаузену – после долгих лет отсутствия и признания его со стороны родственников и знакомых умершим – необходимо доказать свою идентичность. В целях установления личности обвиняемого в самозванстве барона судья предлагает ему повторить «подвиг» легендарного Мюнхгаузена – «Полет на Луну». И в киносценарии, и в его экранизации отсутствует сам аттракцион, однако вторая часть сценария целиком выстроена на приготовлении к этому действию. Ожидание финала превращается в бесконечное акционистское представление: Мюнхгаузен взбирается по веревочной лестнице к жерлу пушки:

Музыка летела рядом с ним, она дарила ему уверенность и отвагу. За первыми метрами подъема побежали новые, еще и еще, без всякой надежды на окончание.

Но он был весел, и это занятие нравилось ему. И когда на фоне его движения возникли финальные титры, он не прекратил своего подъема. Даже после надписи «Конец фильма» он весело и отчаянно лез вверх[440].

Перед зрителем разворачивается художественный жест в чистом виде. По мере того как легендарный барон приближается к жерлу пушки, она, будучи воплощением статичной формы, исчезает с экранов. Остается творимое героем движение, которое выводит и артиста, и зрителя из банальной обыденности, раздвигает пределы возможностей, приближает переживания артиста к чувствам зрителей. Движение Мюнхгаузена к своей цели – вновь стать «человеком-снарядом» и тем самым вернуть свою истинную сущность – сродни акционистской сосредоточенности на самопознании, на стирании художником границ между обыденным и иллюзорным, на раскрытии в творческой динамике самых неожиданных возможностей. Более того, выбор режиссером такого финала, вполне вероятно, объясняется тем, что движение по бесконечной лестнице ассоциируется с подъемом по «индийскому канату» – своего рода факирскому воплощению мифа о «небесной лестнице». Подобный трюк был уже использован в раннем кинематографе. Так, в фильмах «Багдадский вор» – 1924 и 1940 годов – Рауль Уолш, а следом за ним Александр Корда показывают, как герой взбирается по канату, устремленному в небо. Однако Захаров в своем фильме в большей степени, нежели Уолш и Корда, мифологизирует веревочную лестницу, по которой карабкается Мюнхгаузен, превращая движение по ней в событие, позволяющее выйти за рамки времени и пространства. Лестница воспринимается как образ связи верха и низа, разных космических зон, разных сторон мироздания. В конце концов она обретает смысл надежды на коммуникацию между разными, несхожими мирами, символ динамики равновесия между ними.

Одно из описаний легенды о небесной лестнице дал Джеймс Джордж Фрэзер в книге «Фольклор в Ветхом завете». Согласно Фрэзеру, магия предшествует религии и науке. На «магической» стадии развития человек был уверен в том, что может влиять на мир с помощью магических ритуалов, ощущал себя в определенной степени равным богам и сверхъестественным силам. Именно поэтому небесной лестницей могли пользоваться не только боги и души умерших, но и живые люди:

Во всех преданиях аборигенов имеются рассказы о таком времени, когда существовали прямые сношения между людьми и богами или духами на небе. Согласно всем таким преданиям, эти сношения прекратились по вине людей. Например, на острове Фернандо-По сложилась легенда, что некогда на земле не было никаких смут и раздоров, потому что существовала лестница, совершенно такая же, какую приставляют к пальмам, чтобы сорвать орехи, только «длинная-предлинная», которая вела от земли к небу, и по ней боги спускались и поднимались, чтобы принимать личное участие в людских делах. Но как-то раз увечный мальчик поднялся по лестнице и уже успел пройти большую часть пути, когда мать увидела его и поднялась вслед за ним вдогонку. Тогда боги, побоявшись нашествия мальчиков и женщин на небо, опрокинули лестницу, и с тех пор человеческий род остался на земле предоставленным самому себе[441].

С утратой веры в свою способность изменять окружающий мир с помощью магии человек начинает думать, что мир подчиняется богам и сверхъестественным силам, а позже – законам природы, которые можно познать и с помощью которых оказывать воздействие на мир. Вряд ли Марк Захаров имел в виду антропологические воззрения Фрэзера. Скорее всего, в финале фильма объединяется целый ряд мифологических представлений о небесной лестнице. Описанное Фрэзером имеет сходство с одним из тибетских мифов, согласно которому связь человека с небесной сферой осуществляется посредством му – нити, веревки или лестницы, которая при определенных обстоятельствах могла трансформироваться в столб дыма или луч света. Тела людей, покидавших землю, растворялись в свете и возносились на небо по небесной лестнице. После того как однажды человек перерезал му мечом, люди утратили способность переноситься с земли на небо.

В древнеегипетской мифологии бог воздуха Шу помогает Осирису встать на небесную лестницу, и таким образом герой совершает путешествие с земли на небо. Достижение верхней ступени лестницы символизирует воскрешение Осириса после смерти. С мифом о восхождении Осириса по небесной лестнице перекликается и библейская легенда об Иакове, которому однажды явилась небесная лестница: на ее вершине стоял Господь, предрекший Иакову богатство и славу. Миф о божественной лестнице (или веревке) распространен также в Индии и Тибете. Так, в буддийской мифологии Будда Шакьямуни спускается с неба на землю по лестнице, принесенной ему Индрой. Лестница – это один из вариантов мировой оси, расположенной в центре Вселенной и связывающей небо и землю. Будда спустился с неба Траястримша, чтобы очистить тропу для всего человечества. Волшебная лестница изображена в рельефах Бхархута и Санчи. Согласно же добуддийским тибетским мифологическим представлениям (религия бон), первоначально существовала веревка, соединявшая небо с землей, по которой боги спускались к людям. Первый тибетский царь спустился с неба по веревке; он и последующие цари были бессмертны, поэтому могли вновь подняться по ней же на небо. Но связь неба с землей прервалась после «падения» человека (проступка мифического «предка») и появления смерти – веревка была «перерезана», и тела людей утратили способность оказываться на небе. В ряде магических ритуалов религии бон до сих пор разыгрывается обряд, во время которого его участники «взбираются» на Небо по божественной веревке. И у современных шаманов-эвенков среди атрибутов, необходимых для путешествия по различным мирам, все еще встречаются миниатюрные железные лестнички, «помогающие» шаману попадать в верхний мир.

Мюнхгаузен, взбирающийся по веревочной лестнице, синтезирует в себе целый ряд мифологических образов. В самом конце фильма герой отождествляется с умирающим и воскресающим богом. Проблематика, которую осмысливает Захаров, во многом сходна с художественными поисками немецкого кинорежиссера Вима Вендерса. В фильме «Небо над Берлином» Вендерс повествует о том, как на землю спускаются ангелы Дамиэль и Кассиэль и смешиваются с людьми. Они парят в небе над Берлином, перерезанным бетонной стеной на две половины; они прикасаются к людям, читают их мысли. Дамиэль влюбляется в воздушную гимнастку Марион с накладными крыльями, исполняющую смертельный трюк под куполом цирка. Ради нее он опускается на землю и лишается бессмертия. Однако в финале фильма он, стоя на арене цирка, держит канат, на котором исполняет воздушные трюки его возлюбленная. Канат – все тот же инвариант небесной лестницы, означающий в контексте фильма, что связь простого смертного с Богом не утрачена. Земная любовь не исключает любви к Богу, а границы между материальными и духовными ценностями не такие уж непроницаемые. Таким образом, канат, на котором кружится акробатка, воспринимается, как и в фильме Захарова, в качестве образа связи разных сторон мироздания. Имя акробатки из фильма Вендерса отсылает к героине фильма Александрова «Цирк» Марион Диксон. Действительно, фильм Вендерса сделан не без проекции на «Цирк» Александрова. Семантика александровского фильма дополняется и во многом переосмысляется на фоне проблематики картины «Небо над Берлином». Сюжет фильма «Цирк» развивает библейскую притчу о любви ангела и земной женщины. В образе ангела предстает Мартынов, возвращающийся после службы в армии в цирк. Его ангельская природа несколько раз подчеркивается на протяжении фильма. После «музыкального» объяснения в любви Марион (у рояля) за спиной Мартынова «обозначаются» крылья. Рисунок крылатого героя воспроизводится затем в цирковой стенгазете. Костюм с крыльями для номера «Полет в стратосферу» также повторяет ангельские формы. И наконец, в сцене премьеры «Полета в стратосферу» Мартынов не только взлетает в воздух, но и некоторое время, расправив крылья, парит над манежем цирка. Союз ангела и земной женщины-циркачки (ее земная натура подчеркнута еще и тем, что она мать, и, кроме того, мать темнокожего ребенка), символизирует в фильме Александрова необходимое для восстановления динамики вселенского равновесия соединение духовного и плотского. В отличие от «Цирка» Александрова, фильм Вендерса лишен финального пафоса восстановленного равновесия между разными сторонами бытия. У Александрова этот пафос воплощен в сцене торжественного шествия на первомайской демонстрации.

В фильме Захарова, как и в сценарии Горина, также транспонируется сюжет об опустившемся на землю ангеле, полюбившем земную женщину Марту. В сценарий и его экранизацию не случайно введены мотивы пересекающегося времени и пространства. Мюнхгаузен с полным основанием рассказывает о своем знакомстве с Ньютоном, Софоклом, Джордано Бруно именно потому, что для него как ангела не существует начала и конца жизни. Отказавшись от своей ангельской природы, Мюнхгаузен должен отказаться от бесконечности всех достижений и возможностей, стать как все:

– Как все… Не двигать время?

– Нет, – с улыбкой подтвердил скрипач.

– Не жить в прошлом и будущем?

– Конечно, – весело кивнул второй музыкант.

– Не летать на ядрах, не охотиться на мамонтов? Не переписываться с Шекспиром?

– Ни в коем случае, – закрыл глаза третий.

– Нет! – крикнул Мюнхгаузен, и музыканты перестали играть. – Я еще не сошел с ума, чтобы от всего этого отказываться![442]

Однако барон, чтобы не лишиться счастья соединиться с любимой женщиной, подписывает отречение от самого себя, сжигает все свои рукописи и инсценирует самоубийство. Тем самым происходит падение ангела и обретение им истинной плоти. Мюнхгаузен становится садовником Мюллером, женится на Марте, у него рождается сын. И все же мир, наполненный только материальными ценностями, оказывается для героя серым и скучным. За время, прошедшее с момента мнимой смерти Мюнхгаузена, его образ успели превратить в памятник. Мюнхгаузен отправляется на Луну, т. е. в потусторонний мир, чтобы избежать навязываемого ему окружающими небытия. Бытие героя могут подтверждать только новые и новые совершаемые им подвиги, участие в невероятных событиях. Мюнхгаузену необходимо обрести духовное равновесие, поэтому он решает «снова воскреснуть», стать ангелом, восстановить свою духовную ипостась. Веревочная лестница помогает герою перешагнуть через границу, отделяющую его от самого себя. Это возвращение к себе, к собственной со-бытийности, путь к новым фантастическим подвигам. Аттракцион «Человек-снаряд» обретает в фильме Захарова многозначный, парадоксальный смысл. Обнажение жеста необходимо герою не для воздействия на зрителей, хотя сила воздействия и оказывается предельно мощной, а для возвращения динамики равновесия. Смертельный аттракцион оказывается центральным событием в жизни героя.

5.2. От иллюзионно-феерических пантомим к современной анимации

Искусство цирка оказало значительное влияние и на развитие мультипликации – жанра, который, подобно киноискусству, выстраивается на основе монтажа кадров. В мультипликации смену кадров создают последовательные фазы движения рисованных или кукольных объектов. Возникает движущееся изображение, свойством которого является не «иллюзия реальности», подобно тому как это происходит в кино, а «изображение изображения»[443]. При этом исходный материал в мультипликационном фильме первоначально всегда существует в миниатюрном виде, будь то куклы, рисованные персонажи, марионетки или пластилиновые объекты. И только в окончательно отснятом фильме возникает иллюзия увеличенного в несколько раз размера. Мультипликация не является разновидностью кино, а представляет собой самостоятельное искусство (об этом пишет и Лотман), которое, подобно короткометражному кино, можно определить как «киноминиатюру», хотя мультиплиационные фильмы могут быть и полнометражными. Несмотря на присущий мультипликации минимализм формы, действующих лиц, декораций и т. д., это искусство, способное в небольшом объеме уместить порой большее количество информации и зрелищ, чем кинематограф. И в этом смысле оно изоморфно синтетизму циркового манежа, на небольшом пространстве которого один за другим разворачиваются цирковые номера: клоунада, акробатика, жонглирование, гимнастика, фокусы, дрессура. Кроме того, в пространстве текстов анимации сходятся и взаимодействуют несколько культурных кодов, что позволяет говорить о функционировании динамически-диалогической модели любого мультфильма[444]. Аналогичное происходит в цирковом пространстве: в цирке в такой же степени, как и в анимационном фильме, наблюдается основанное на динамике равновесия непрестанное взаимодействие между преемственностью и новаторством.

Связь мультипликации и циркового искусства отчетливо прослеживается в факте изобретения праксиноскопа (запатентован 30 августа 1877 года французским изобретателем Эмилем Рейно), в котором нашли рождение технические приемы, присущие современной мультипликации: прорисовка отдельно от фона, рисунки в цвете, озвучивание и музыкальное сопровождение. Прибор состоял из открытого цилиндра с высотой стенок около 10 см. На внутренней стороне цилиндра была помещена полоса с десятком миниатюр; в центре цилиндра размещалась зеркальная призма, число сторон которой соответствовало числу миниатюр. Отражаясь в зеркале, сменяющие друг друга рисунки, нанесенные на прикрепленную к вращающемуся барабану бумажную ленту, создавали анимационный эффект плавного движения. В 1892 году, еще до появления кинематографа братьев Люмьер, в театре парижского музея «Гравен» Эмиль Рейно показал на экране целую серию рисованных мультфильмов: «Вокруг кабины», «Бедный Пьеро» и многие другие. Среди демонстрировавшихся там лент был и восьмиминутный фильм на цирковую тематику под названием «Клоун и его собака»[445]. Тема цирка была не случайным явлением для зарождавшейся мультипликации. Барабан праксиноскопа имел внешнее сходство с цирковой ареной, а воспроизводимое им изображение явно ориентировалось на цирковые жанры и номера. На сходство сюжетов праксиноскопа с балаганными и цирковыми миниатюрами обратил внимание Александр Бенуа, описывая в книге своих воспоминаний разного рода «оптические игрушки»:

…девочка, не сходя с места, все скакала да скакала, а борцы, оттузив друг друга, снова принимались тузить, пока барабан не остановится. Сюжеты на ленточках бывали и более затейливые, а иные даже страшные. Были черти, выскакивающие из коробки и хватавшие паяца за нос, был и уличный фонарщик, взлезающий на луну и т. п. ‹…› Этот аппарат нравился мне особенно потому, что он принадлежал к явлениям «из карликового мира» – это лилипутики танцевали мне на забаву, и я мог чуть ли не часами глядеть на такое милое зрелище[446].

Бенуа посвящает «оптическим игрушкам», при помощи которых можно было оживлять неподвижные изображения, целую главу. Он описывает не только праксиноскоп, но и другие предшествующие ему анимационные приспособления, к которым относились, в частности, фенакистископ и зоотроп. Фенакистископ представлял собой приспособление в виде круга, по краю которого проходил ряд рисунков, состоявших из последовательных фаз движения одного и того же персонажа. Этот аппарат вращали, глядя на рисунки сквозь щель. Зоотроп был сделан в виде вращающегося барабана с прорезями, внутри которого помещалась лента с таким же рядом рисунков. Конечная и начальная фазы движения должны были всегда совпадать, чтобы получился анимационный эффект («девочка скачет через веревку или будто борцы тузят друг друга», – Бенуа). Однако эти оптические игрушки предназначались только для одного-единственного зрителя, тем самым представляя собой своего рода миниатюрный театр миниатюр.

В изобретении Рейно изображение появлялось на экране, и его могли видеть уже сразу много зрителей. Взяв за основу зоотроп, Рейно усовершенствовал его, снабдив системой зеркал и соединив с волшебным фонарем (лат. Laterna magica; ср. др. названия: магический фонарь, фантаскоп, skioptikon, lampascope, туманные картины), которым пользовались фокусники в XVII–XIX веках для проекции нужных им изображений во время цирковых иллюзионов. Мультипликация, равно как и кино, создавая иллюзию фактической реальности или альтернативной действительности, творит по всем законам иллюзионного жанра.

Мотив волшебного фонаря, явившегося предтечей кино и мультипликации, был обыгран Александром Куприным в уже упомянутом выше рассказе «Дочь великого Барнума». Обладателем волшебного фонаря являлся в этом рассказе фотограф Петров. Очевидное сходство «волшебного фонаря» с приемами кинематографии описывает Юрий Олеша в одном из фрагментов книги воспоминаний «Ни дня без строчки»:

В магазине Колпакчи на Екатерининской улице продавались детские игрушки. Привлекали к себе внимание – да просто вы окаменевали, глядя на них – волшебные фонари. В них всегда была вложена пластинка с изображением – с торговой, так сказать, целью: посмотрите, мол, как это делается. Бледная, туманная пластинка из матового стекла, которая… Нет, это очень неясное описание! Он был заряжен, этот волшебный фонарь, вот как надо сказать – заряжен, и если бы можно было зажечь лампу, стоящую в нем, и если бы в помещении было темно, то можно было бы тут же и пустить его в действие – пластинка появилась бы на стене в виде румяного, карминового светящегося изображения какой-нибудь известной всем детской сказки.

Волшебный фонарь был игрушкой, о которой даже не следовало мечтать. Вероятно, это стоило очень дорого. Он стоял, блестя своей черной камерой, как некий петух, глядящий поверх всех[447].

«Волшебный фонарь» характеризуется Олешей как «черная камера», т. е. уравнивается им с кинокамерой. Детская сказка, изображение которой можно было увидеть на стене, напоминает первые опыты мультпликации. «Петух» как метафора кинокамеры рождает ассоциации с разного рода превращениями животных в предметы (или наоборот) во время выступлений иллюзионистов. Кроме того, в основе мифологического образа «петуха» во многих культурных традциях располагается его связь с солнцем, подобно которому он «отсчитывает» время. Петух – это и зооморфная трансформация небесного светила, поэтому с ним часто ассоциируется символика воскресения, вечного возрождения. Как и солнце, «петух», как правило черный, сопряжен и с подземным миром. В образном мире Олеши черная кинокамера выступает в роли хтонической птицы, связанной с жизнью и смертью одновременно. Кстати, вполне возможно, что именно мифологическая символика петуха привлекла к этой птице Анатолия Дурова. В 1895 году он показывал птичью пантомиму «Взрыв крепости», в которой участвовало до тысячи кур и до пятисот петухов. На афише-плакате к выступлению Анатолия Дурова в театре Василия Малафеева на Марсовом поле был изображен большой боевой петух с саблей наперевес. Изображение сопровождалось текстом, сочиненным самим клоуном-дрессировщиком:

Всех приведу я в изумленье Войною Кур и Петухов. Мои войска, хоть и крылаты, Врагов стреляют, режут, бьют: Здесь петухи мои солдаты, И куры лезут на редут. Среди такого мы сраженья Не мало выкинем колен, И Петербуржцев без сомненья Возьму с таким я войском в плен[448].

В одном из фрагментов «Трех толстяков» Олеши «волшебный фонарь» оказывается сложным метафорическим образом динамики движения. При этом бегущие люди похожи на флажки, бомбы – на вату, а огонь – на солнечных зайчиков:

Доктор Гаспар увидел на зеленом пространстве множество людей. Они бежали к городу. Они удирали. Издалека люди казались разноцветными флажками. Гвардейцы на лошадях гнались за народом.

Доктор Гаспар подумал, что все это похоже на картинку волшебного фонаря. Солнце ярко светило, блестела зелень. Бомбы разрывались, как кусочки ваты; пламя появлялось на одну секунду, как будто кто-то пускал в толпу солнечных зайчиков. Лошади гарцевали, поднимались на дыбы и вертелись волчком[449].

Серия метафор, конструирующих эту картину, одновременно группируется в параллельный образ, имеющий сходство с цирковым представлением.

* * *

Связь цирка и мультипликации прослеживается и в том, что сюжеты первых мультфильмов строятся на цирковых образах, вырастают из цирковых номеров и жанров, а сами мультипликаторы начинают свою карьеру в качестве цирковых артистов. (Вспомним, что Жорж Мельес до начала своей кинокарьеры слыл уже известным иллюзионистом.)

В 1998 году Джон Стюарт Блэктон и Альберт Э. Смит сняли первый в истории анимации кукольный фильм «Цирк Хампти-Дампти». При его производстве режиссеры использовали деревянные игрушки, а также разного рода трюковые эффекты, обнаруженные ими путем монтажных экспериментов. Другой известный кинематографист-мультипликатор, Уинзор Маккей, выступал в родственном цирку мюзик-холле, где, начиная с 1906 года с невероятной скоростью рисовал на доске два профиля, мужской и женский, а затем, изменяя несколько штрихов, ловко менял возраст персонажей. Зрители могли наблюдать не только удивительную скорость движения руки художника, но и то, как на их глазах детское лицо постепенно трансформируется в старческое. Из подобного циркового трюка Маккей в 1911 году как раз и создает первый авторский фильм «Маленький Немо» и включает его составной частью в цирковой номер, с которым выступает на сцене мюзик-холла. Герои этого мультфильма воспринимались зрителями как ожившие цирковые клоуны.

Кадр из фильма Уинзора Маккея «Знаменитый мультипликатор Уинзор Маккей», 1911 г.

В том же году появляется фильм Маккея «Знаменитый мультипликатор Уинзор Маккей»[450], в котором автор в форме автобиографического нарратива повествует о рождении мультипликации из циркового аттракциона, демонстрирующего скорость движения руки художника. Один из эффектных эпизодов с падающими кипами бумаги для рисования был заимствован Маккеем из циркового номера, где клоун пытается схватить или собрать одновременно несколько предметов. Как правило, ему это не удается, и в конце концов собираемая им пирамида рушится – но все же благодаря виртуозному жонглированию его неудача всегда вызывает в зале добрый смех и воспринимается зрителями как успех. В снятом Маккеем фильме ассистент художника-мультипликатора как раз и выступает в роли клоуна, не удержавшего башню из бумаг. Персонажами рисунков художника в этом фильме тоже являются главным образом клоуны.

Кадр из фильма Уинзора Маккея «Динозавр Герти», 1914 г.

В фильме Маккея применяется трюк превращения документального фильма в анимированный. Миниатюрные рисованные персонажи, созданные рукой художника-мультипликатора, оживают, вытесняют реальных героев, в том числе самого аниматора, затем оказываются в пасти у динозавра, а в финале вместе с ним исчезают в клубах взрыва. Завершение этого мультфильма имеет явное сходство с цирковым аттракционом, построенным на исчезновении человека, животного или предмета.

На основе последней сцены с динозавром художник поставит тремя годами спустя новый фильм, «Динозавр Герти», и станет демонстрировать его на сцене. Премьера киноспектакля, ключевым моментом которого был мультфильм с участием Герти, состоялась в чикагском театре «Палас» 8 февраля 1914 года; в дальнейшем Маккей выступал в театре Хаммерштейна (Нью-Йорк). Эти спектакли имели характер цирковой программы[451]. Во время демонстрации фильма-шоу Маккей выходил на сцену перед экраном и рассказывал о том, что он выдрессировал динозавра. При этом он использовал эффект двойного оживления, т. е. оживлял рисунок и одновременно исчезнувшее шесть миллионов лет назад животное. Пока Маккей говорил, сзади загорался экран и на нем появлялась Герти – дрессированный динозавр. Герти раскланивалась, проделывала по команде Маккея различные упражнения: поднимала правую ногу, затем левую, играла с мячом, – а иногда отказывалась выполнять команды. В финале шоу демонстрировался главный трюк всего представления – Маккей уходил со сцены и неожиданно для зрителей тут же появлялся на экране в пасти у динозавра. Теперь зрители могли наблюдать три зрелища одновременно: оживление рисунка, оживление динозавра и превращение живого человека в рисованного персонажа, играющего вместе с нарисованным животным. Раскрывая перед зрителем творческий процесс создания мультфильма из искусства рисования, Маккей устанавливал также связь между мультипликацией и живописью. По мнению теоретика кино Семена Фрейлиха, мультипликация – «это современная живопись, выскочившая за пределы пространства и существующая одновременно во времени. В мультипликации как бы смоделирован процесс современного мышления, в котором важное место занимает бессознательное»[452].

Аттракцион Маккея отсылает к иллюзионно-феерическим пантомимам, которые разыгрывались перед публикой с помощью оптических стекол и волшебных фонарей. Одной из самых популярных в XIX–XX веках была пантомима «Сон живописца». Ее содержание и технику исполнения в 1950-е годы подробно описал Эмиль Кио, родоначальник знаменитой династии иллюзионистов, в книге «Фокусы и фокусники»:

Молодой человек рисует картину «Прекрасная Галатея». Постепенно из-под кисти художника на полотне, укрепленном на мольберте, вырисовывается фигура женщины. Она становится все отчетливее и наконец… отделяется от полотна. Юноша ослеплен красотой Галатеи, он влюбляется в чудесный образ, рожденный его талантом. Но – увы! – прекрасная Галатея пока еще не существует, она только произведение искусства. Появляется дьявол. Он обещает сделать Галатею живой, если художник отдаст за нее душу. Сделка заключается. Но приближается срок расплаты. Галатея спешит обратно, на свое место, на полотно. Художник не пускает ее. Галатея вырывается, бежит к мольберту. Юноша преследует ее. В этот момент от мольберта отделяется фигура хохочущего дьявола. Он напоминает художнику о сделке и влечет его в подземное царство.

Зрителей больше всего поражало: как появляются Галатея и дьявол? Делалось это с помощью больших отшлифованных стекол, стоявших на сцене. Эти стекла одновременно и пропускали свет, и отражали его. На них-то и возникало изображение исполнителей, которые располагались не на сцене, а перед ней, незаметно для зрителей. Причем расположиться следовало таким образом, чтобы в нужный момент появилось изображение. Это было не так-то просто. Галатея, например, возникала на мольберте не сразу, а постепенно. Для этого прибегали к такого рода ухищрениям. Артистку, игравшую Галатею, покрывали с головы до ног черной шалью. Концы шали прикреплялись к деревянным валам. Вращаясь, они равномерно стягивали с женщины покрывало. Сначало открывалось лицо, затем плечи, грудь, руки. Наконец, вся фигура отражалась на мольберте. Тогда артистка начинала двигаться, медленно приближаясь к сцене, и по мере ее приближения на стекле росло, становилось все отчетливее изображение[453].

Принципы иллюзионно-феерических пантомим заимствуются и совершенствуются Маккеем и последующими художниками-мультипликаторами. Совмещение живых героев с мультипликационными применит несколько позднее Александр Птушко в первом в мире полнометражном анимационном фильме «Новый Гулливер». Сюжет фильма, выстроенный по сценарию Сигизмунда Кржижановского[454], строился на том, как пионер Петя Константинов неожиданно засыпает во время чтения вожатым пионерского лагеря подаренной Пете книги о путешествиях Гулливера. Во сне Пете чудится, будто он попал в Лилипутию, где возглавил восстание бедняков против короля и его свиты. Это был первый фильм, в котором центральный игровой персонаж действовал в художественном пространстве, целиком созданном средствами объемной мультипликации. В картине играли не только живые актеры, но было использовано и более тысячи кукол. В 1970-е годы Юрий Норштейн будет интерпретировать анимацию как воскрешение из мертвых; анимация и означает «одушевление» (ср. лат. animare – оживить, англ. animation – одушевление). Прототипом Волчка из мультфильма «Сказка сказок» стала фотография спасенного от смерти котенка. Норштейна привлекли глаза котенка, только что вытащенного из воды:

Котенок буквально секунду назад был уже в потустороннем мире. Он сидит на разъезжающихся лапах, и один глаз у него горит дьявольским, бешеным огнем, а второй потухший, он уже где-то там… Совершенно мертвый… Как тут не вспомнить глаза булгаковского Воланда! И вот мы глаза этого котенка перерисовали для глаз Волчка. Там, где Волчок стоит в дверях дома. Где качает колыбельку, наклонив голову набок[455].

Сюжет мультфильма «Первый цирк», созданного аниматором Тони Сарджем в 1921 году, подобно сюжету фильма Маккея, также строился на эффекте оживления рисунка динозавра и одновременно исторического прошлого; заодно в нем кратко разворачивалась история циркового искусства. Мультфильм начинается с заставки со словами: «В 1871 году Барнум открыл свой цирк, ставший знаменитым на весь мир»; далее следуют движущиеся миниатюрные сценки, изображающие осла, ведомого одним из артистов барнумовского цирка, льва в клетке, жирафа и слона, на котором гордо восседает первобытный дрессировщик. Следом появляется новая заставка с текстом: «Но этот цирк был ничем по сравнению с цирком Стоунхендж, выступавшим 30 000 лет назад», после чего на фоне архитектурных монолитов Стоунхенджа показывается представление доисторического цирка перед пещерными людьми: в этом цирке в качестве трамплина и каната для акробатических прыжков выступают динозавр и змея. В рамках своей трехминутной мультминиатюры Сардж опережает Эйзенштейна с его идеей цирка как философского образа развития Homo sapiens. Первобытный дрессировщик и акробат, явно ассоциирующийся в этой ленте со святым Георгием, приручает динозавра, одновременно имеющего сходство с драконом, сначала с помощью каменного молотка, а затем уже воздействует на него словами. В фильме Сарджа цирковое искусство оказывается в своих истоках оптимальной моделью динамического равновесия между человеком и животным: динозавр и его дрессировщик превращаются из соперников внутри биологического сообщества в артистов-партнеров. И поведение дрессировщика в финальном кадре преображается: вместо дикого пещерного человека перед зрителями предстает галантно раскланивающийся любимец публики. Сменяющая же его акробатка уже полностью теряет сходство с представителями палеолита и выглядит как примадонна современного цирка.

На цирковых сюжетах и образах цирковых миниатюр строит первые в России мультипликационные фильмы Владислав Старевич[456]. «Главные роли» в этой мультиптикации отданы насекомым и животным – жукам, стрекозам, кузнечикам, лягушкам. При этом зрители, которым покадровая техника кукольной анимации была совершенно неизвестна, пребывали в полной уверенности, что являются свидетелями чудес цирковой дрессировки. Старевич ориентировался на цирковое искусство, не противопоставляющее феномен человека иным феноменам жизни, а, напротив, дарующее им равноправные позиции. Так, в мультфильме 1912 года «Прекрасная Люканида, или Война рогачей с усачами» «дрессированные» жуки разыгрывали сцены, пародирующие сюжеты из рыцарских романов, что, в свою очередь, отсылает к одному из истоков циркового искусства – к рыцарским турнирам[457]. А жуки-рогачи являются, кроме того, мультиплицированным воплощением образа известного акробата, гимнаста и канатоходца конца XIX века Федора Молодцова, один из номеров которого, «Огненный рыцарь», исполнялся в рыцарских доспехах. Финальная сцена «Прекрасной Люканиды» представляет собой акробатический трюк: влюбленные взлетают в небо в клубах дыма от взорвавшегося замка, а затем погружаются в лепестки розы.

Не только «Прекрасная Люканида», но и остальные мультфильмы Старевича представляют собой состязание, игру и одновременно пышное цирковое зрелище. Чтобы добиться нужного зрелищного эффекта, Старевичу приходилось кропотливо создавать миниатюрные актерские фигурки, делая каждый сустав «персонажа» подвижным с помощью особых шарниров, кадр за кадром передвигать фигурки с помощью черной проволоки. (Позже, в известном автопортрете, Старевич изобразит себя в образе одной из своих кукол, имеющей сходство с цирковым клоуном.) Сцены многих его мультфильмов воспроизводили содержание популярных в то время цирковых представлений. Так, в 1913 году он снял на студии Ханжонкова кукольный фильм «Четыре черта», ставший экранизацией одноименного рассказа Германа Банга о цирковых гимнастах и полностью посвященный цирковой тематике[458]. Цирковая тематика выдвигается на первый план и в его мультфильме 1923 года (т. е. более позднего, парижского периода) – «Любовь черного и белого».

И в дальнейшем мультипликаторы, подобно кинематографистам, немало черпают у циркового искусства. Так, в 1940 году Александр Синицын и Виталий Сюмкин ставят на киностудии «Ленфильм» рисованный фильм «Цирк» о бродячем цирке, в котором животные самостоятельно дают на манеже представления. В разделе о биоцентризме я, приводя высказывание Всеволодского-Гернгросса о цирке, соглашалась с тем, что цирк – единственное до кинематографа и телевидения место, где актерами являются не только люди, но и животные. Мотив выступления четвероногого или пернатого артиста на манеже без сопровождения человека, т. е. мотив автономного цирка животных, будет и в дальшейшем весьма продуктивным в мультипликации. В мультфильме 1961 года «Впервые на арене» Владимира Пекаря и Владимира Попова рассказывается, как слоненок Тимка, мечтавший стать цирковым артистом, во время репетиции неожиданно попадает в цирк зверей и благодаря поддержке артиста-медведя через некоторе время создает прекрасный номер. В цирке дают представления только звери без участия человека. В одном из номеров появляется лев, дрессирующий мотоциклы. При этом остается не до конца понятно, являются ли зрителями животные или звериный цирк выступает для людей.

Режиссеры Ольга Ходатаева и Леонид Альмарик создали в 1942 году четырехминутный мультипликационный памфлет «Киноцирк», состоявший из трех эпизодов, включавших хлесткие сценки и остроумный конферанс клоуна Карандаша. Именно образ этого клоуна становится для художника и режиссера Евгения Мигунова толчком к созданию в 1954 году объемной цветной мультипликации «Карандаш и Клякса – веселые охотники». Миниатюрный двойник Карандаша в цирковом костюме и котелке, а также миниатюрный двойник его неразлучной спутницы, собачки Кляксы, совершают в этом мультфильме ряд забавных приключений, со всей очевидностью повторяющих некоторые цирковые сценки знаменитого комика. В мультфильме дублируется облик Карандаша, который, как известно, был в некоторой степени перенят клоуном от Чарли Чаплина. Не случайно отдельные пассажи воспринимаются как отсылки к чаплиновским фильмам.

В те же 1950-е годы появляется еще одна работа о цирке – рисованная кинопритча «Девочка в цирке», в которой девочку-лгунишку прямо на манеже перевоспитывает цирковой клоун. Этот мультфильм был сделан Валентиной и Зинаидой Брумберг по сценарию Юрия Олеши.

Леонид Альмарик в работе «Девочка и слон» обратился к экранизации рассказа Aлександра Kуприна, повествующего о том, как дрессированный слон приходит в гости к заболевшей девочке, после чего она совершенно выздоравливает. В экранизации Альмарика сцены со слоном в большей степени, чем в рассказе Куприна, пронизаны атмосферой веселого циркового представления. В «Каштанке» Михаила Цехановского литературный претекст чеховского рассказа также трансформируется, поскольку центральными сценами в мультфильме становятся эпизоды репетиций и циркового представления[459]. В работе Елены Шараповой «Каштанка. Постскриптум» знаменитая собачка оказывается матерью троих щенят. Она бродит по вагонам электричек, жалобным видом зарабатывая на пропитание. Способности Каштанки и ее детей ходить на двух лапах, однако, никого не трогают. И только хорошо начитанный мальчик, знакомый с чеховским оригиналом, восхищается собакой и забирает ее с собой вместе со всей ее семьей. Двухминутная мультипликация Шараповой построена в виде типичной цирковой миниатюры. Следом за вышедшей на станции «Чеховская» счастливой Каштанкой в вагон входит огромный верзила с собачкой на руках. Объявленная далее станция – «Тургеневская». Однако мультфильм на этом заканчивается, и зритель домысливает сюжет по модели классической клоунады.

Мультипликаторы работают с различными цирковыми жанрами и номерами жонглеров, эквилибристов, дрессировщиков, а также воспроизводят на экране клоунады и фокусы. Федор Хитрук снимает в 1965 году мультфильм «Каникулы Бонифация» по сказке чешского писатели Милоша Мацуорека – о добром цирковом льве, который отправился на каникулы в Африку к бабушке и, подружившись там с местными малышами, стал показывать им цирковые представления. Режиссер Борис Степанцев снимает в 1950 – 1960-е годы два мультфильма, сюжеты которых имеют сходство с иллюзионно-феерическими пантомимами, взятыми некогда на вооружение Маккеем. Степанцев использует эффект превращения ребенка в нарисованного человечка. Таким образом вновь активизируется трюк трансформации человека в рисунок, впервые примененный Маккеем в его цирковом шоу на сцене мюзик-холла. В мультфильме Степанцева «Петя и Красная Шапочка» пионер Петя, попав на экран, помогает героям сказки Шарля Перро победить Волка. В мультфильме «Вовка в тридевятом царстве» Вовка, нарисованный библиотекаршей, попадает в мир русских сказок, где с ним случаются самые неожиданные приключения, в результате которых он из лентяя делается прилежным мальчиком. К Маккею косвенно отсылает и мультфильм «Мы ищем кляксу», снятый режиссером Владимиром Полковниковым по сценарию Владимира Сутеева. Его герои Ваня и Маша преследуют кляксу, пачкающую альбом художника-мультипликатора. Когда художник снова превращает ребят из маленьких нарисованных человечков в школьников, они принимают его за настоящего фокусника. При этом кадры, в которых художник рисует миниатюрные изображения детей, напоминают сцену из фильма Маккея «Знаменитый мультипликатор Уинзор Маккей», где внимание зрителя сосредоточено на руке художника, создающей одного из своих персонажей.

В «фантазии» Василия Ливанова и Юрия Энтина «Бременские музыканты» также воспроизводится впервые осуществленное Маккеем зрелище превращения актера в рисованного актера-персонажа. Образы разбойников в этом мультфильме, а также в его продолжении («По следам бременских музыкантов») были заимствованы режиссерами у героев комедий Леонида Гайдая, роли которых исполняли Георгий Вицин, Юрий Никулин и Евгений Моргунов. Облачение разбойников в мультипликационном фильме дословно повторяет костюмировку Труса, Балбеса и Бывалого в кинофильме Гайдая «Кавказская пленница». Знакомясь с Шуриком, приехавшим на Кавказ собирать фольклор, неразлучная троица, переодевшись в традиционную одежду местных жителей, привлекает молодого человека к участию в обряде похищения невесты. Типаж жуликов, сыгранных артистами в этом фильме, становится в 1960 – 1970-е годы настолько хрестоматийным, что без всяких изменений удачно включается авторами «Бременских музыкантов» в мультконтекст. Зрители видели на экране и героев сказки братьев Гримм, и знаменитое трио. Успех мультфильма был во многом обусловлен тем, что его действие разворачивалось как цирковое представление, включающее жонглирование, эквилибристику, фокусы, клоунаду. Ощущение цирка, несомненно, усиливалось за счет превращения знаменитых артистов в рисованных персонажей[460]. Одновременно зрители помнили и о том, что Юрий Никулин, создавший образ Балбеса, – знаменитый клоун Московского цирка. Кроме того, почти все звуковые роли в этом мультфильме играл один и тот же артист – Олег Анофриев. Принцип исполнения актером сразу нескольких ролей был взят Анофриевым из циркового репертуара. Уличные музыканты и профессиональные клоуны любили выступать с синтетическим номером «Человек-оркестр». Его содержание заключалось в способности артиста одной рукой вертеть ручку шарманки, другой бить в барабан и в то же время дергать ногой за веревочку, привязанную к медным тарелкам, тряся при этом головой с надетыми на нее колокольчиками. Принцип исполнения песен Анофриевым с точностью воспроизводит приемы этого номера.

Однако не только в мультипликации, тематизирующей цирковое искусство, но и во многих мультипликационных фильмах, не посвященных специально цирку, эпизоды нередко презентируются в виде развернутых цирковых миниатюр. Так, в первом в России мультсериале Алексея Котеночкина «Ну, погоди!» Волк и Заяц на протяжении всех серий показывают чудеса циркового искусства. Поэтому аттракционы из 11-го выпуска этого мультфильма, где Волк гоняется за Зайцем на арене цирка и за его кулисами, не воспринимаются в качестве специфически цирковых, а просто дополняют ряд предыдущих погонь – в городском парке, на стадионе, в деревне, на корабле, на стройке, в музее и т. д. В небольшом кукольном фильме Романа Качанова «Метаморфоза» сюжет о дружбе мальчика со слепой девочкой сопровождается цирковыми миниатюрами: по ходу действия мальчик жонглирует клубками шерсти, из которых что-то вязала старушка, а затем в финале сама старушка жонглирует этими же клубками.

Приемы, разработанные и апробированные художниками-мультипликаторами, коррелируют с трюками, существующими в цирковом искусстве. В каждом мультипликационном фильме присутствуют мини-структуры, несущие информацию о цирке. В свою очередь, взаимодействие художественных референций в современной культуре дает возможность транспонировать в цирковое искусство и в другие художественные практики взятые из мультипликации художественные образы и стилистические приемы.

Кадр из мультфильма Питера Додда «Цирк! Цирк! Цирк!», 2011 г.

5.3. О «глотателях» в русской зрелищной культуре

Эмиль Кио в уже упомянутой выше книге, посвященной фокусам и фокусникам, разделяет фокусников на две группы: манипуляторов и иллюзионистов:

Что такое манипулятор и что такое иллюзионист? Манипулятор – это артист, у которого вся работа построена на ловкости и проворстве рук. Он манипулирует, или, как говорят профессионалы, санжирует картами, шариками, цветами, платками и тому подобными мелкими предметами, умещающимися в карманах. Бывает, что манипулятор пользуется аппаратурой, но она обычно небольшого размера и проста по устройству. С помощью аппаратуры манипулятор достает из-под халата вазы с водой и рыбками, птиц и т. д. Фокусы, основанные на ловкости рук, называются также престидижитацией и эскамотированием.

Иллюзионист – это артист, работающий со сложной аппаратурой, построенной на широком использовании оптики и механики. За последнее время иллюзионисты стали прибегать к помощи радио и электричества. Существенную роль в работе иллюзиониста играют его ассистенты, которые то появляются в аппаратах, то исчезают в них. Они должны обладать ловкостью и гибкостью, чтобы в какие-то доли секунды спрятаться в аппарате, приняв подчас самое неудобное положение, или, наоборот, молниеносно выйти из него. Достигается это упорной тренировкой[461].

Кио в полной мере осознает место фокусов и в истории цирка, и в истории культуры. Иллюзионисты, использовавшие для своих представлений особые механизмы, люки и зеркала, способствовали развитию не только сценического иллюзионизма, но и научной механики в целом. Манипуляторы, прибегавшие не к наличию технических устройств, а исключительно к помощи ловкости и гибкости своих рук, пальцев, туловища, головы, развивали и совершенствовали двигательные способности тела[462]. В книге Кио есть также глава о глотателях шпаг и лягушек. Глотатели, по мнению Кио, – не артисты, а своего рода искусники, способные управлять своим желудком, что достигается путем длительной тренировки внутренних органов:

Самые разнообразные фокусники подвизались на ярмарках. Здесь можно было увидеть «людей-аквариумов», «королей огня», шпагоглотателей.

«Люди-аквариумы» выпивали одну за другой десять бутылок воды и тут же, запрокинув голову, фонтаном извергали ее обратно. Они же глотали живых лягушек, рыбок и тем же путем выбрасывали их назад. Я видел однажды человека, который проглотил целое яйцо и тут же, улыбаясь, возвратил его обратно.

Понятно, что подобного рода малоэстетическое «глотание» не имеет никакого отношения к искусству. Здесь просто демонстрируется умение управлять своим желудком, которое достигается путем долгой тренировки. Таким людям, например, ничего не стоит извергнуть фонтаном воду – для этого надо лишь надавить на диафрагму. На финал обычно проделывается такой трюк: уйдя за кулисы, исполнитель выпивает керосин, затем снова появляется перед зрителями, подносит ко рту зажженную спичку и… самое настоящее пламя вырывается у него струей изо рта. Он направляет огненную струю на факел, и факел, предварительно смоченный керосином, воспламеняется ‹…›

Наряду с «людьми-аквариумами» и «королями огня» удивление у посетителей ярмарки вызывали шпагоглотатели. Ударяя шпагой о шпагу, исполнитель привлекал к себе внимание зрителей. Когда их собиралось достаточно, шпагоглотатель показывал, что шпага, с которой он имеет дело, самая настоящая. После этого он несколько раз проводил по клинку шелковым платком, запрокидывая голову и ловко вставляя шпагу себе в пищевод по самую рукоятку.

Этот трюк эффектный, но опасный, он требует длительной тренировки. Сперва шпагоглотатель приучает свое горло к щекотанию, потом начинает вводить туда предметы, начиная обычно со свечки. Для того чтобы предметы не вызвали в горле спазм, их надо слегка нагреть. Шпагоглотатель всегла держит наготове платки, которыми он протирает клинки и таким образом нагревает их[463].

На первый взгляд в описании Кио глотатели сходны с цирковыми манипуляторами, основным инструментом которых является их собственное натренированное тело. Однако при манипуляции значительную роль играют «отвлекающие моменты», т. е. разного рода способы переключить внимание зрителя от тех действий фокусника, предметов или мест, которые по сюжету выступления должны остаться незамеченными, иначе секрет фокуса окажется раскрытым.

Амаяк Акопян, раскрывая секреты фокусов и трюков из репертуара своей семьи, вспоминал слова своего отца, Арутюна Акопяна, утверждавшего, что «хороший манипулятор каждым пальцем каждой руки должен уметь действовать одновременно и по-разному. Подобно тому как пианист играет одновременно правой рукой мелодию, а левой аккомпанемент, глазами в это время следит за нотами, а ногой нажимает на педаль. Так и манипулятор – смотрит всегда не туда, где совершается самое важное для успеха фокуса, а туда, куда он хочет направить внимание зрителей, чтобы сбить их с толку»[464]. Глотатели не пользуются отвлекающими моментами, как это делают манипуляторы. Взмах руки, поворот корпуса, указание на какой-либо предмет, поворот головы, пристальный взгляд, «игра глаз», ложные движения «волшебной палочкой» – все это отсутствует в репертуаре глотателей. Не прибегают они и к технике, подобно иллюзионистам. Сверхзадача их представления заключается в том, чтобы не отвлекать, а притягивать внимание зрителей, вызывать в них сильнейшие эмоции: восторг, ужас и отвращение одновременно.

Артисты, проглатывая органические (воду и другие жидкости, включая горючие) и неорганические (лампочки, шарики, камни) вещества, превращают в публичный акт не только процесс глотания, но также и традиционно интимный, в обычной обстановке скрытый от посторонних глаз процесс рефлекторного акта, в результате которого содержимое желудка извергается через рот наружу. Акт глотания и рефлекторный акт во время представления взаимодополняют друг друга. Номер глотателя демонстрирует динамику равновесия между внешним и внутренним телом артиста. Его номер – барьер, ассоциируемый с барьером между жизнью и смертью. Артисту совершенно необходимо сохранять равновесие между внутренним и внешним. Нарушение равновесия может привести, как в описанном Кио случае, к гибели исполнителя.

Главу Кио о глотателях открывает рисунок Г. В. Дмитриева, как нельзя лучше отражающий семантику шпаго- и других предметов глотания. В одной его части изображен артист, по самую рукоять засунувший шпагу в горло. В другой красуются три скрещенные шпаги, готовые стать новыми атрибутами глотателя. Дмитриев не просто проиллюстрировал одну из главок книги Кио; его рисунок при внимательном рассмотрении обнаруживает скрытый смысл. Изображение шпаг уподобляется кириллической букве Ж, которая, как известно, в старославянской азбуке читалась как «живете», что означало «оставить в живых, сберегать, спасать, оживлять, давать новую жизнь, ободрять, придавать бодрости, подкреплять». Глагол употреблялся в форме повелительного наклонения во множественном числе. В контексте чтения азбуки он звучал как призыв Бога к людям жить в добре. Кроме того, шпаги, сложенные в форме буквы Ж, ассоциируются на этом рисунке с первой буквой слова живот. На рисунке Дмитриева видно, что шпага (в соответствии с ее размерами, которые показаны с правой стороны) проникла во внутреннюю область живота исполнителя. Шпагоглотатель, изображенный рядом с буквой Ж, обретает на рисунке способность оживить в читателе память об этимологии слова живот. «Живот» в старославянском и древнерусском языках означал не часть человеческого тела, а «жизнь», существование, земное бытие человека[465]. Именно в этом значении выступает слово живот в памятниках старославянской и древнерусской письменности:

Таче, забывъ скърбь съмьртьную, тѣшааше сьрдьце свое о словеси божии, «Иже погубити душю свою мене ради и моихъ словесъ, обрящети ю´ въ животѣ вѣчьнѣмь съхранить ю´»

Затем, забыв смертную скорбь, стал утешать он сердце свое божьим словом: «Тот, кто пожертвует дущой своей ради меня и моего учения, обрете и сохранит ее в жизни вечной»[466].

Тако же и мужеви: лѣпше смерть, ниже продолженъ животъ в нищети.

Так и мужи говорят: «Лучше смерть, чем долгая жизнь в нищете[467].

Рисунок Дмитриева обнаруживает сходство с иллюстрацией, помещенной в книге Синьора Салтарино[468], где изображено выступление шпагоглотателя Бенедетто. Рассказывая об искусстве этого артиста, Синьор Салтарино сообщает, что Бенедетто сначала проталкивал в желудок через пищевод один за другим два клинка длиной около 55–60 см. Затем артист усложнял задачу и, вынув оба клинка, проглатывал три шпаги неравномерно и таким образом, чтобы они образовали подобие пирамиды. Освободившись от шпаг, Бенедетто протискивал в себя острия стоявших наготове винтовок. Номер заканчивался тем, что артист, одолжив у одного из зрителей тросточку, проглатывал ее до самой рукоятки[469].

«Шпагоглотатель». Иллюстрация из книги Синьора Салтарино, 1895 г.

«Внутренности шпагоглотателя». Иллюстрация из книги Синьора Салтарино, 1895 г.

Глотатель шпаг оказывается субъектом и одновременно объектом своего представления. Феномен шпагоглотания позволяет продемонстрировать перед зрителем факт подвижности границ субъекта: граница тела не совпадает с границей внешнего и внутреннего. Глотатель демонстрирует мастерство как своего внешнего тела, так и внутреннего. Он убеждает зрителя в том, что не только руки или пальцы, т. е. части внешнего тела, могут манипулировать предметами. Аналогичной способностью обладает и тело внутреннее.

Каждый артист-глотатель создает возможность для объективации «внутреннего тела». Ведь за исключением, пожалуй, ощущений со стороны желудочно-кишечного тракта, пульсации сердца и ритма дыхания для обычного здорового человека «внутреннего тела» практически не существует. Мы не задумываемся о работе и расположении своих внутренних органов до того момента, пока их функции осуществляются автоматически. Шпагоглотание – это трансфигурация внутреннего тела и его экспансия вовне. Внутреннее тело – желудок – объективируется, в определенные моменты зрелищного действия доминируя над внешним. Однако нерасчленимость единого сохраняется артистом. Существование человека, как показывает глотатель, немыслимо без равновесия внешнего и внутреннего. Глотателя можно определить не только как художника «боди-арта», но и как особого рода философа-демонстратора, познающего не только свою телесность, но и свое сознание. Сознание как раз и проявляет себя в столкновении с иным, получая от него «сопротивление» в момент попытки «проглотить» это иное. Во время представления зритель становится свидетелем того, как прямо на глазах формируется сверхтело, воспринимающее «иное» как свое[470]. Павел Антокольский в посвященном Марине Цветаевой стихотворении наделяет лирического героя мечтой о возвращении к самому себе, маркируемом не только юностью, но и искусством шпагоглотания:

Пусть варвары беснуются в столице, В твоих дворцах разбиты зеркала… Доверил я шифрованной странице Твой старый герб девический – Орла! Мне надо стать лгуном, как Казанова, Перекричать в палате мятежей Всех спорщиков и превратиться снова В мальчишку и глотателя ножей[471].

Кио прав, утверждая, что глотатели не смешиваются с манипуляторами и иллюзионистами. Сохраняя сходство с этими фокусниками, артист-глотатель воплощает в номере нечто большее. Глотание, повторим, единственный в зрелищном искусстве жанр, демонстрирующий мастерство как внешнего, так и внутреннего тела. Баланс и сложная координация движений фокусника формируют специфический тип жонглирования, основным инструментом которого являются внутренние органы исполнителя. Историк цирка Юрий Дмитриев сообщает, что:

Египтянин Али выкуривал подряд несколько папирос, затем пил воду и выпускал дым, который шел словно из дымовой трубы. Али выпивал сорок стаканов воды и выпускал ее обратно в виде фонтана. Он глотал лягушек, тритонов, золотых рыбок и выплевывал их. Проглатывал три разноцветных платка и возвращал их публике. Глотал двадцать пять орехов и одну миндалину и возвращал их обратно в любом порядке. В заключение он выпивал графин керосина, выпускал его, подносил свечу, и казалось, что из его рта вырывается пламя[472].

Плакат «Али, таинственный египтянин, факир и „человек-фонтан“», ок. 1915 г.

Таким образом, для артиста-глотателя нет непреодолимой пропасти между органическими и неорганическими соединениями. Глотатель демонстрирует искусство, устанавливающее динамику равновесия в числе прочего и между органическим и неорганическим мирами. Актерами являются не только люди и животные, но и неодушевленные объекты: мячики, кольца, обручи, словно оживая в руках артистов, воспринимаются в качестве равноправных с ними участников циркового представления.

Изображение описанного Юрием Дмитриевым таинственного египтянина, факира и «человека-фонтана» Али сохранилось на одном из цирковых плакатов 1915 года («Flora. Die Sensation im Monat Mai. Ali, der geheimnisvolle Ägipter»). Али показан во время представления номера «Флора» в момент извержения выпитых им стаканов воды[473]. Вполне вероятно, что выступление знаменитого артиста, запечатленное на плакате, проходило в Пассаже-Паноптикуме в Берлине, располагавшемся на пересечении Фридрихштрассе и Беренштрассе. Именно там происходили в начале XX века наиболее экзотические цирковые представления, в том числе показ шпаго- и огнеглотателей. На плакате 1920-х годов, рекламирующем номер глотателей огня под общим названием «Die wilden Feuerfresser», значится, что выступление артистов можно увидеть в Пассаже-Паноптикуме. Актер, изображенный на плакате, только что выпив керосин, подносит ко рту факел и извергает изо рта пламя[474]. При этом зритель становится свидетелем не только того, как тело артиста может воспринимать «иное» как свое, но и того, что проглоченное возвращается из его рта в новом качестве: например, выпитый керосин превращается в огонь. Для исполнителей это было небезопасным: Дмитрий Альперов в книге «На арене старого цирка» отмечал, что артисты перед представлением всегда промывали рот и губы квасцами – это и предохраняло их от ожогов.

Артист, извергающий огонь, подобен мифологической огнедышащей Химере. Любопытно, что в пьесе Чарльза Финнея «Цирк доктора Лао», а также в ее экранизации, снятой режиссером Джорджем Пэлом («Семь лиц доктора Лао»), главный герой – маг и волшебник доктор Лао – утверждает, что Химера сжигает остатки пищи прямо в желудке. Именно поэтому она способна извергать из пасти огонь. Одновременно огнеглотатель предстает в качестве антропоморфного духа огня, обращает настоящее вспять, возвращает к космогонии огня (наряду с землей, водой и воздухом – одной из четырех мифологических первостихий) и тем самым к истокам Вселенной.

Плакат, рекламирующий выступление глотателей огня «Die wilden Feuerfresser», Берлин, 1920-е гг.

Разумеется, многие артисты, выступавшие в берлинском Паноптикуме, подобно Али, с успехом гастролировали в начале XX века и в России. В это же время пользовались популярностью и русские глотатели: Иван Зайцев, Петр Никитин, Дмитрий Лонго. Как правило, глотатели были разносторонними цирковыми артистами. Так, шпагоглотатель Иван Зайцев, выступавший преимущественно в балаганах и на народных гуляниях, был танцовщикам в цирке Гинне, затем акробатом, гимнастом на трапеции, чревовещателем, эквилибристом, атлетом, клоуном и куплетистом-балалаечником. Петр Никитин, младший брат в цирковой династии Никитиных, основавшей в 1870-е годы «Русский цирк братьев Никитиных» в Пензе и Саратове, не только глотал шпаги, но и блистал на манеже в качестве антиподиста, прыгуна и гимнаста на трапеции. Дмитрий Лонго освоил искусство шпагоглотания благодаря школе бродячего итальянского артиста Лионелли. После смерти Лионелли, дополнительно поучившись в Бухаре у дервиша Бен-Али, он стал выступать в балаганах и провинциальных цирках и с другими номерами; одним из самых эффектных был номер «погребение», когда на глазах у зрителей артиста на полчаса закапывали в землю.

Дар глотателей в силу своей выразительности, безусловно, привлекал внимание цирковых манипуляторов. Не умея проглатывать и возвращать предметы, фокусники, стремясь поразить публику, часто прибегали к факирским трюкам. Один из таких трюков – глотание бритвенных лезвий – описан в «Лучшей книге знаменитых фокусов», составленной Владимиром Пономаревым:

Несколько лезвий отправьте одно за другим в рот, после чего запейте их водой. Повторите эту же процедуру два-три раза, глотая лезвия и запивая их водой. Отставив стакан в сторону, возьмите катушку ниток и, отмотав кусочек нитки, тоже отправьте в рот. Теперь, нащупав пальцами кончик нитки, тяните ее изо рта. Вслед за ниткой покажется одно лезвие, потом еще и еще… В руках у вас окажется целая гирлянда лезвий, одно за другим нанизанных на нитку[475].

На первый взгляд в данном фрагменте показан номер артиста-глотателя, на этот раз прибегнувшего к помощи дополнительного инструмента – нитки. Однако за описанием трюка следует подробное разъяснение, рассекречивающее его содержание:

Секрет фокуса. Необходимы два компонента лезвий (около 20 штук), катушка ниток с секретом и прозрачный стакан с водой.

Лезвия, которые должны появиться в финале изо рта, заранее связаны прочной и тонкой ниткой между собой на расстоянии одного лезвия.

Соединив лезвия, сложите их стопкой и вдвиньте внутрь специальной катушки. Катушка представляет собой деревянный цилиндрик, по размеру идентичный настоящей катушке. Внутри него сделано прямоугольное углубление по размеру немного больше самого лезвия. Снаружи на такую «катушку» наматываются нитки, чтобы она внешне ничем не отличалась от обычной.

Демонстрируя трюк, положите на язык 3–4 лезвия, а запивая их водой, дайте им упасть в стакан. На дне стакана они станут незаметными для зрителей.

Проглотив таким образом несколько порций лезвий, возьмите катушку с «зарядкой». Отмотав кусочек нитки, поднесите катушку ко рту, чтобы перекусить нитку. Одновременно с этим дайте связанной стопке лезвий выпасть из катушки в рот. Остается, нащупав пальцами кончик нитки (или крайнее лезвие), вытаскивать его изо рта. Вслед за этим будут выходить и другие связанные с нитками лезвия. Чрезвычайно эффектно и не больно[476].

Исходный номер – глотание – десакрализован фокусником, лишен им первоначальной семантики. Глотатель привлекает внимание зрителей, а фокусник-манипулятор, напротив, выстраивает выступление на отводе глаз, направляя зрительское ожидание по ложному пути[477]. Кио приводит примеры других обманных трюков псевдоглотателей: «Но не надо думать, будто бы все шпагоглотатели пользуются настоящими шпагами. Балаганные артисты, как правило, выступали со шпагами складными, незаметно уходившими в ручки, или же привязывали к себе бороды, в которые и прятали шпаги»[478]. Действия фокусника не менее значимы: они разрушают инерцию зрительского мышления, уводят от клише, сложившихся представлений и постулатов. В тот момент, когда зрители, неотрывно наблюдавшие за манипуляциями артиста, уже убеждены, что не пропустили ни одного жеста фокусника, наступает совершенно неожиданная, алогичная развязка. Финал оказывается отнюдь не таким, каким представлялся несколько минут назад. И все же публика получает от такого финала огромное наслаждение именно оттого, что ее сбили с толку. Фокус, расширяя воображение, возвращает зрителю веру в чудо и вместе с ней – черты архаического мифологического сознания. Следовательно, фантастическое и чудесное начинают ощущаться как часть фактической реальности, сплетаются с повседневностью.

Вспомним яркий эксцентрический номер с участием двух клоунов, показанный в одном из цирковых фильмов Ольдржиха Липски «Представление состоится» (Cirkus bude). Номер начинается с того, что один из клоунов усаживается за стол с намерением съесть аппетитную яичницу. Второй клоун, спрятавшись за спиной первого, просовывает ему под мышки поочередно то левую, то правую руку. Первый клоун в недоумении не может разобраться, где чьи руки. Он не сомневается, что именно его рука наколола на вилку сочный кусок яичницы. Но вилка, минуя его рот, отправляет кусок в рот партнера. В финале же номера чужая рука вытирает салфеткой губы первого клоуна, так и не вкусившего ни кусочка яичницы. Этот номер в разных вариантах часто показывают в цирке клоуны. Варианты его включаются в комедийное кино, и не только на цирковую тематику: например, весьма эффектно ввел его в сюжет фильма «Операция “Ы” и другие приключения Шурика» Леонид Гайдай. В эпизоде первого посещения Шуриком квартиры Лиды (новелла «Наваждение») Шурик и Лида сидят за столом, читая экзаменационный конспект и готовясь съесть сосиски. Углубившись в чтение, они не замечают друг друга, поэтому Шурик намазывает горчицу на сосиску, которую тут же пытается наколоть на свою вилку. Однако рука Лиды оказывается проворнее, и Шурику не достается ни кусочка. То же самое происходит со стаканом минеральной воды: Шурик наполняет стакан, а Лида выпивает его содержимое. Зрители, наблюдающие за происходящим, понимают, что они тоже вовлечены в игру, которая им нравится.

Энергия чудесного избавляет мысль от автоматизма восприятия и навязывания сознанию причинно-следственных моделей. Клише рационального опыта вытесняются своеобразной логикой детского восприятия мира в картине Иеронима Босха «Шарлатан». С одной стороны, манипулирующий шариками и стаканчиками фокусник-мистификатор наделен «сатанинской» силой, как это уже было замечено в связи с мотивом фокусов у ФЭКСов. Подобно дьяволу, артист манипулирует сознанием доверчивых зрителей, ввергая их с помощью иллюзии и обмана в грех внушаемости, покорности и лени. С другой стороны, штукарский отвод глаз позволяет расширить воображение, дает возможность поверить в чудо, на короткое время вернуть зрителям черты архаического мифологического мышления, в котором, по мнению Люсьена Леви-Брюля, «различение между природой и сверхъестественным расплывается и как будто совершенно стирается»[479]. Иначе говоря, фокусник на картине Босха возвращает зрителям мифологическое пространство и время, «пралогическое» мышление, родственное детскому восхищенному восприятию мира. Фокусник вновь заколдовывает расколдованный посредством «ratio» мир. Акт этого ритуального возвращения реализуется как цирковой фокус. Атрибуты артиста так или иначе связаны с символикой круга. Так, магический обруч, стоящий рядом, по сути, оказывается на этой картине геометрическим повтором импровизированной площадки, созданной из окруживших артиста зрителей. Обруч, круг коррелирует здесь с шаром. Круг как одно из сечений шара[480] ассоциируется с шариками, которыми манипулирует фокусник, завораживая публику[481]. Удивление и восхищение взрослых зрителей сродни детскому восторгу. Примечательно, что мальчик смотрит не на фокус, а на реакцию одного из взрослых зрителей, словно отдавая ему свою способность непосредственного видения.

Во время представления фокусника психика зрителей подвержена эмоциям, а не рассудку, поэтому сверхъестественное воспринимается на какое-то время как наконец увиденное в «посюстороннем» мире необыкновенное явление, т. е. материализовавшееся чудо. Фокус для своего осуществления не требует искажения восприятия. Оно, напротив, часто даже не принимает условности. Все, что видит зритель, должно выглядеть «по-настоящему». Фокусник не столько вводит параллельную фантастическую реальность, сколько вторгается в существующую, преображая ее, бросая вызов инерции зрительского мышления. Флоренский считал, что фокус проявляется как чудо. Он меняет мир и зрительское мировосприятие. Однако для этого необходима вера в чудесное. В статье «О суеверии и чуде» Флоренский пишет, что чудо есть любой факт действительности, а также и весь мир в целом, проистекающие от благой силы, от воли Бога. Суеверие находится в противоположности вере в чудо и осмысляет факты как проявление злой силы, дьявольского волеизъявления:

Чудо не заключается в факте. Почему вы, неверующий, знаете, что Бог не захотел проявить Свою волю именно этим способом, хотя даже через фокус?[482]

В цирке, как и в балагане, проявляются основные приемы подражательной магии, которая «всегда начинает игрою, подражанием, поддразниванием, чтобы дать затем место привлекаемым таким образом иным силам, которые принимают вызов и наполняют подставленное им вместилище»[483]. Флоренский утверждает, что искусство фокусов основано на мимезисе. Другими словами, манипуляторы и иллюзионисты всего лишь подражают священным ритуалам, будь то архаическое магическое действо или церковные, например, обряды. Сама формула «фокус-покус» – звукоподражание изречению «hoc est enim corpus meum», произносимому католическими священниками во время обряда евхаристии[484]. Одновременно в звукоподражании скрыта семантика, связанная с подражанием в Средневековье действию Христа во время Тайной вечери, т. е. преломлению хлеба, и сопровождающему этот поступок восклицанию: «Сие есть тело мое».

Рассуждая о бытии слова, являющемся одновременно и духовным, и вещным, «телесным», Флоренский выводит символическую этимологию слова «фокусник»:

Посмотрим теперь, чем представляется разбираемое слово кипяток мышлению грамматическому. Первый вопрос о коренном значении. Слово кипяток – позднейшее, и чтобы выяснить его корень, необходимо обратиться к лежащему в основе его глаголу кипеть или церковнославянскому кыпѣти. Со-коренными с кыпѣти и родственными глаголам славянских языков являются: санскритское kup-jati – приходить в движение, возбуждаться, латинское cup-io горячо желаю, киплю страстью, немецкое hüpfen, hupfen, что значит прыгать, скакать, а также родственные глаголы немецких диалектов, имеющие то же значение (нижненемецкое hüpfen, hupfen, hopsen, hoppan, восточнопрусское huppaschen). Это сочетание гортанной + о или у + губной имеется с соответственными изменениями и в греческом языке. Несуществующее ныне κυβίζω дало начало глаголу κυβιστάω, что значит лететь кубарем, кидаться головою вниз, кувыркаться, перекидываться навзничь, прыгать через голову, скакать, танцевать. Отсюда происходит κυβιστήρ или κυβιστητήρ – становящийся на голову, кувыркающийся, фигляр, плясун. Того же корня греческое κύβη – голова, соответствующее русскому КУПА, т. е. верхушка, например, купы деревьев и купол.

Того же корня и слово куб, первоначально означавшее игральную кость, которую подбрасывают вверх, так что она подскакивает. Куб, вопреки геометрическому пониманию этого термина, значит скакун, летящий вверх, прыгун. Подтверждение тому, что κύβος действительно значит игральная кость в смысле попрыгунчик, находится и в древнерусском названии этого предмета сигою, от сигати: «ни единому или от клирик или от простьць сигами лhкъмь играти» (переводится в 50-м постановлении Трулльского Собора выражение κυβεύειν – alea ludere и еще: «дiякон сигами играя» (κύβοις, aleae)… да извьржен будет»)[485].

Слово, согласно Флоренскому, движется в пространстве как некое целое, сохраняющее и обретающее свой смысл. Именно этот автономный, замкнутый, целостный смысл в своем движении и обретает магичность воздействия:

Итак, корень кип cup, кып, kup, κυβ (соответствующий санскритскому √ kup – делать фокусы, фиглярствовать, по Прéлльвицу) означает стремительное движение вверх, первоначально относимое к скаканию, к подпрыгиванию. Поэтому кипеть, кыпѣти собственно означает прыгать через голову, плясать, скакать. Таково объективное значение слова кипяток. Оно, следовательно, не содержит ни малейшего указания на тепловые ощущения. Кипяток – значит плясун, прыгун, скакун, внезапно и быстро возвышающий голову.

Вот музыка некоторого слова и вот его этимон. Трудно было бы мыслить случайность их связи, хотя, по неизученности звуковой символики, трудно было бы показать внутреннее соответствие фонемы и морфемы. Но примерно можно было бы наметить следующее:

фонема Ι ΙΙ ΙΙΙ

из трех < звуков > могла бы быть понятой, в порядке натурального объяснения, как естественный звук прыжка, т. е. при подпрыгивании. В то время как ноги уже стали на земле, верхняя часть туловища, двигаясь по инерции вниз, внезапно сжимает грудную клетку. Вырывающийся воздух производит звук приблизительно такой, какой произносят, изображая ребенку из колена лошадку: hop, hop, hop или hup. Звук hup, кып, κυβ – естественное следствие механики тела при подпрыгивании, причем первая группа звуков соответствует разверзанию струею воздуха гортани, вторая – самому процессу выдыхания, но не активно свободного, а несколько насильственного, когда губы стремятся быть сжатыми, а третья группа – достигнутому, наконец, прекращению воздушной струи через сомкнутые губы. Если так, то фонема слова кипяток есть действительно подходящая звуковая материя для этимона: скакун, прыгун, кипун[486].

Фокусник синтезирует и обыгрывает основные модусы карнавального бытия[487]. Манипулируя исчезновением и возникновением вещей и явлений, он одновременно и «скакун» – акробат, и жонглер.

Флоренский назвал иллюзию «характеристикой, обратной характеристике внешнего мира»[488]. Отграничивая иллюзию от иллюзорности, он писал о познавательной ценности иллюзии:

Обычно иллюзии обсуждаются как некоторое любопытное исключение, как редкий частный случай наших восприятий. Но если он и редок, то лишь постольку, поскольку мировосприятие большинства дробно, сосредоточивается только на отдельных элементах действительности и, по своей пассивности, мало способно к синтезу. Но по мере углубления синтетической деятельности и соответственно повысившегося внимания к форме, к целому значительного захвата, и поводов говорить об иллюзии, в разъясненном выше смысле, делается все больше. Тут иллюзия делается существенно важным фактором восприятия[489].

В Средние века фокусный жанр все еще сохранял корреляцию с понятиями смерти и воскресения, но со временем обрел пародийные черты[490]. Сущность современного искусства фокусов и иллюзионов во многом сходна с определением симулякра, данным Жаном Бодрийяром. Фокусники и иллюзионисты «при помощи моделей реального, не имеющих собственных истоков в реальности», творят гиперреальное пространство, в котором полностью размыта граница между фактическим и имагинативным[491]. Они играют знаками реального, выдают отсутствие за присутствие и, наоборот, превращают реальность в шутку, фиглярство, кураж, что, однако, воспринимается зрителем в качестве неожиданной, но все же подлинной реальности. Совершенной моделью запутанных законов симуляции Бодрийяр считал феномен Диснейленда. Сначала мир Диснейленда кажется игрой иллюзий и фантомов, но, попадая в него, посетители убеждаются, что этот воображаемый микрокосм существует. Переходя от одного аттракциона к другому, люди теряют всякое различие между реальным и воображаемым. Диснейленд, Конидэнд, Европа-парк и многие другие развлекательные парки иллюзионных аттракционов являют собой такой же пример замкнутого на себе мира гиперреальности, как и фокусно-иллюзионное искусство, доведенное до совершенства в виртуозных представлениях Дэвида Копперфильда или в иллюзионных приключениях Гарри Поттера и других юных магов из школы Хогвартс.

Относительно шоу-бизнеса, включающего в себя разного рода иллюзионы, весьма радикальную точку зрения высказал Ги Дебор, написав о том, что современная шоу-культура сосредоточена на том, чтобы уничтожить историческое сознание[492]. По мнению Кармена Видаля, в Диснейленд вообще превратился весь современный мир[493]. Разумеется, это не так. В номерах фокусников референциальные связи не уничтожены, а лишь ослаблены.

В отличие от фокусников, глотатели сохраняют референциальность знака, поэтому в их выступлениях по-прежнему так остро ощущается корреляция с понятиями смерти и возрождения; они причастны к сфере магии, которая, по определению Бронислава Малиновского, с архаических времен всегда относилась к области повышенного риска:

Сфера магии – это область повышенного риска; там, где господствует случай и неопределенность, где не существует надежного алгоритма удачи, где велика возможность ошибиться, там на помощь человеку нередко приходит магия. Тем самым магия понимается, в сущности, как процесс творчества, в котором всегда результат не задан и не известен гарантированный путь его достижения, и в этом смысле магия представляет собой историческую первую форму рискованного творческого познания. Позитивное содержание творческого знания я бы обозначил как социально-психологический проект экстремальной ситуации, как эмоционально, рационально и социально оправданный план деятельности в условиях принципиальной неопределенности и смертельной угрозы, план, задействующий все социальные резервы тела, духа и общественного организма[494].

Свои выводы Малиновский сделал, наблюдая за туземцами на Тробрианских островах. Он обратил внимание на то, что магия применялась не только перед боевыми действиями, с целью преодолеть элементы случайности и злого рока. Магические ритуалы использовались также и в мирной жизни, однако происходило это избирательно. В рыболовецкой практике, например, магия относилась только к опасной ловле на морском побережье, но не применялась при безопасных видах ловли в деревнях, расположенных по берегам внутренней лагуны, где рыбная ловля осуществлялась легким и абсолютно безопасным путем – глушением рыбы ядом. Магические ритуалы были призваны обезопасить ловцов рыбы и обеспечить им хороший улов. Подобное наблюдалось в земледелии, строительстве и других повседневных практиках.

Глотатель, демонстрируя мастерство внешнего и внутреннего тела, в условиях почти смертельной угрозы, подобно магу, задействует все свои духовные и телесные резервы. Сверх того, как это происходит и в магическом ритуале, глотатель привлекает психические резервы зрителей, реанимируя в зрительском мышлении «аффективную категорию сверхъестественного» (термин Люсьена Леви-Брюля). Во время представления глотателя зритель в большей степени, чем обычно, подвержен эмоциям, а не рассудку. Разумеется, генетическое родство между фокусником-манипулятором и глотателем при этом полностью сохраняется: подобно манипулятору, глотатель во время репетиции номера и его представления развивает и совершенствует двигательные способности своего тела. Однако рискованный процесс познания собственной телесности и собственного сознания осуществляется им, как и магом, в экстремальной ситуации. Кстати, вполне вероятно, что изречение «фокус-покус» произносилось ранее не одними только фокусниками, а многими исполнителями опасных номеров, к которым относились и глотатели. Глотатель устанавливает взаимодействие между разнообразными вещами и явлениями. Его жест – телесная метафора, сводящая вместе далеко отстоящие друг от друга понятия. В романе Владимира Набокова «Отчаяние» Герман, задумавший убийство Феликса, объединяет в своих оптических галлюцинациях фокусника-глотателя и автомобиль. При этом остается открытым вопрос, персонифицирует ли он дорогу в образе фокусника или деперсонифицирует фокусника:

Вдруг мне показалось, что я еду с бешеной скоростью, что машина прямо пожирает дорогу, как фокусник, поглощающий длинную ленту[495].

Глотатель демонстрирует взаимопроницаемость первобытного и современного мышления. Композиционная схема номера глотателя близка архаическим представлениям о двух мирах и о маге (или шамане) как посреднике между ними[496]. Недаром именно с представления глотателя начинает выход своей мистической труппы Воланд в романе Михаила Булгакова:

Фагот щелкнул пальцами, залихватски крикнул:

– Три, четыре! – поймал из воздуха колоду карт, стасовал ее и лентой пустил коту. Кот ленту перехватил и пустил ее обратно. Атласная змея фыркнула, Фагот раскрыл рот, как птенец, и всю ее, карту за картой, заглотал.

После этого кот раскланялся, шаркнув правой задней лапой, и вызвал неимоверный аплодисмент.

– Класс, класс! – восхищенно кричали за кулисами.

А Фагот тыкнул пальцем в партер и объявил:

– Колода эта таперича, уважаемые граждане, находится в седьмом ряду у гражданина Парчевского, как раз между трехрублевкой и повесткой о вызове в суд по делу об уплате алиментов гражданке Зельковой.

В партере зашевелились, начали привставать, и, наконец, какой-то гражданин, которого, точно, звали Парчевским, весь пунцовый от изумления, извлек из бумажника колоду и стал тыкать ею в воздух, не зная, что с нею делать[497].

Во время представления происходит символическое путешествие мага-глотателя в иной мир. Если поставить вопрос о генезисе номера глотателя, то в целом можно утверждать, что в его основе лежит один из архаических солярных мифов – миф о ежедневном рождении и проглатывании солнца божеством. Так, например, в древнеегипетской мифологии ежевечернее исчезновение солнца и утренний его восход объяснялись как проглатывание и рождение его небом-коровой или небом-женщиной Нут. Древнеегипетские боги Шу (воздух) и Тефнут (влага) появились в результате самооплодотворения солнца, проглотившего собственное семя, а люди – из его слез. В ряде героических мифов проглатывание героя и выплевывание его чудовищем символизировали вершину инициации, включавшей в себя уход (или изгнание) героя из своего социума и скитаний. Ольга Фрейденберг писала:

Мы видим в мифе и обряде проглатывание детей, божества, человека, и в этом акте проглатывания рот метафорически уподобляется земле, чреву, преисподней, рождающему органу. Проглатывая, человек оживляет объект еды, оживая и сам, «еда» – метафора жизни и воскресения. Принести в жертву – это, как указывают Тантал и Фиест, значит съесть. И значит «спасти», сделать смерть жизнью. С едой, таким образом, связано представление о преодолении смерти, об обновлении жизни, о воскресении. Отсюда – позднейшее прикрепление обрядов еды к воскресающим богам, отсюда и древние «пиры бессмертия», нектары и амброзии, дающие избавление от смерти и вечную молодость. Понятно поэтому, что в античности, – в Риме особенно, – когда случалось бедствие (мор, смертельная опасность, война), сейчас же прибегали к пульвинариям и всякого рода культовым и общественно-обрядовым трапезам, это была искупительная жертва, избавлявшая от смерти[498].

В связи с этим становится понятным, почему Чехов в «Каштанке» провел аналогию между зданием цирка и «опрокинутым супником». Образ цирка-супника у Чехова отсылает к семантике архаических обрядов еды. Цирк предстает в виде магического места, проглатывающего зрителей для того, чтобы они вместе с артистами приобщились к единому обряду инициации:

Сани остановились около большого странного дома, похожего на опрокинутый супник. Длинный подъезд этого дома с тремя стеклянными дверями был освещен дюжиной ярких фонарей. Двери со звоном отворялись и, как рты, глотали людей, которые сновали у подъезда[499].

Люди оказываются у дверей цирка в один их важнейших моментов своего жизненного цикла: они добровольно соглашаются быть проглоченными. При помощи миметического обряда проглатывания имитируется смерть и возрождение, подчеркивается цикличность времени.

Миф о солнцеглотании лег в основу стихотворения Корнея Чуковского «Краденое солнце»:

Солнце по небу гуляло И за тучу забежало, Глянул заинька в окно, Стало заиньке темно. А сороки – Белобоки Поскакали по полям, Закричали журавлям: «Горе! Горе! Крокодил Солнце в небе проглотил! Наступила темнота, Не ходи за ворота: Кто на улицу попал – Заблудился и пропал»[500].

Солнце, проглоченное крокодилом, помогает вернуть медведь. Вместе с возвращением на небо солнца

Испугался Крокодил, Завопил, заголосил, А из пасти Из зубастой Солнце вывалилось, В небо выкатилось! Побежало по кустам, По березовым листам. Здравствуй, солнце золотое! Здравствуй, небо голубое![501]

Аллюзия на этот же миф включена в первый фильм из мультсериала Алексея Котеночкина «Ну, погоди!». Волк, пытаясь проглотить зайца, вместо него проглатывает воздушный шар, напоминающий солнце желтым цветом и формой. Итак, цирковой акт глотания тесно связан с космогоническими и сотериологическими мифами.

Важное значение обретает для глотателя обычная трапеза. В книге Александра Бартэна «Под брезентовым небом» есть эпизод, в котором рассказчик, изучающий мир цирка, явился в дом фокусника Ганса Рерля, выступавшего с номером «Человек-фонтан», и стал свидетелем того, как артист принимает пищу:

Ганс Рерль, именовавшийся в афишах «человеком-фонтаном», остановился в гостинице при цирке, и уже через несколько минут, взбежав по закулисной лестнице, я стоял перед его дверьми ‹…›

То, что я дальше увидел, немыслимо было назвать ужином в обычном смысле этого слова. Это было капитальнейшее, сверхкапитальнейшее насыщение. Судите сами… Несмотря на свою худощавую и даже тщедушную комплекцию, Рерль ухитрился у меня на глазах поглотить громадный бифштекс, гору жареного картофеля к нему, заливную рыбу с не менее обильным гарниром и напоследок увесистый яблочный пудинг… «Боже мой! – поразился я. – Это же обжорство несусветное!» Лишь позднее мне стало известно, что артист имеет возможность питаться один- единственный раз в день, сразу после выступления на манеже, с таким расчетом, чтобы к следующему вечеру желудочный тракт был полностью освобожден.

Наконец завершился ужин. Аккуратно вытерев губы подкрахмаленной салфеткой, Рерль поднялся из-за стола. Он стал методично прохаживаться взад-вперед по комнате, тем самым уплотняя принятую пищу, способствуя пищеварительному процессу. Затем, остановившись, прислушался к своему желудку. Удовлетворенно кивнул. И счел возможным начать со мной разговор[502].

Эпизод, рассказанный Бартэном, показывает, что для артиста-глотателя трапеза – это не только способ насыщения голодного организма. Пища, изобильно перечисляемая Бартэном, служит артисту подготовкой к представлению, источником порождения творчества, поэтому она показана как праздник еды. Чтобы артист не ощущал голода во время выступления, голод должен быть утолен. Ольга Фрейденберг указывала, что в античных мифологических представлениях мотив ненасытного обжорства был метафорой «всепоглощающей смерти»:

Герой сказки до женитьбы остается дураком, но после женитьбы его ум проясняется. Наряду с производительным актом перемена в оппозиции «глупость – мудрость» увязывается еще и с «едой» как с одной из форм регенераций. Вот почему Премудрость строит дом, закалывает жертву, растворяет вино и устраивает трапезу, отдавая при этом приказание слугам звать на пир: «кто неразумен, обратись сюда». И скудоумному она говорит: «Идите, ешьте хлеб мой и пейте вино, мною растворенное…» и т. д. Голод равносилен смерти, а потому глупости; насыщение – это регенерация, а потому мудрость. Дураки, глупцы, шуты метафорически наделяются вечным голодом, прожорливостью (свойство смерти), ненасытной, баснословной жадностью к еде и питью. В специальных обрядах жранья, культового обжорства, они разыгрывают биографию солнца, пожранного мраком, растительности, поглощенной землей; противоположная фаза вызывает образ «мудрого царя», того «разумного правителя», с которым связано в предании плодородие страны и подданных. В сказке хороший царь окружает себя «мудрыми советниками». Мудрец разгадывает загадки, и это способствует жизни; жених, прежде чем получить невесту, должен разгадать ряд загадок, и царь, разгадав загадки, овладевает царством. Мудрый Эдип в акте отгадывания обретает жизнь, царство и жену; когда же, в противоположной фазе, мудрость покидает его, он все теряет, вплоть до зрения, и страна страдает от неурожая и мора[503].

Не случайно неутолимое обжорство четырех друзей из фильма «Большая жратва» (La Grande Bouffe) кинорежиссера Марко Феррери направлено на то, чтобы покончить жизнь самоубийством через переедание. Друзья не в состоянии насытиться и неизбежно должны погибнуть.

Рассматривая семантику цирковых игр, Фрейденберг подробно останавливается на обрядовой стороне пиршеств, сопровождавших цирковые празднества:

Пиры, которые играют такую видную роль в Олимпиях, носят здесь форму всенародных угощений за счет того, кто дает игры; сперва тотем разрывают и едят, затем разрывание составляет отдельное представление, а еда поставляется магистратом. Но акты еды, под видом угощения или подарков публике, входят в органический состав сценических представлений. И вот рабы обносят зрителей огромными корзинами даровой еды и напитков, кроме того, во время игр зрителям бросают плоды, орехи, ягоды и жареную птицу, и во дворце императора накрываются столы с едой и вином, за которыми император ест со всем народом; если же праздники продолжаются несколько дней, один из них отдается сплошь еде. Отсюда тесная и исконная увязка «хлеба и зрелищ», которая вызывает традиционную ассоциацию раздачи еды со сценическими состязаниями; и недаром магистрат, уклонявшийся от постановки зрелищ, должен был, в виде штрафа, доставлять большое количество хлеба[504].

Кроме того, Фрейденберг обращает внимание на то, что в античном сатириконе мотивы борьбы со смертью и еды идут рядом. Так, в близкой сатирикону «Алкесте» Еврипида одной из первых сцен была сцена прожорливости Геракла. Он объедался прямо на сцене, на глазах у зрителей, после чего бился врукопашную с Танатосом-смертью и освобождал из смертного плена Алкесту. Описанный Бартэном Ганс Рерль подобен исполнителю роли Геракла. Он предстает перед рассказчиком так, словно уже находится на манеже-сцене, и показывает своему гостю представление-до-представления, обнаруживая также явное сходство с народными изображениями «Гаргантюа» Рабле. По свидетельствам Дмитрия Ровинского, одно из таких изображений попало в XVII веке из Франции в Россию; в лубке герой превратился в «Славного объядалу и веселого подпивалу». Среди русских народных картинок, собранных и изданных Ровинским, имеется изображение как Гаргантюа, так и русского обжоры; оба изображения сопровождаются текстами. Хотя русская картинка буквально копирует французский оригинал, текст русского лубка вполне самостоятелен: «…в один раз четверть вина выпиваю, пудовым хлебом заедаю. Быка почитаю за теленка, козла за ягненка; цыплят, кур, гусей и поросят употребляю для потехи – грызу их, как орехи…»[505] Гаргантюа был затем транспонирован и в английскую народную поэзию – как Робин-Бобин, проглотивший корову, теленка, полтора мясника, церковь с колокольней, священника и всех прихожан:

Лубок «Славной объядала и веселой подпивала», скопированный с французского изображения Гаргантюа XVII в.

He ate a cow, he ate a calf, He ate a butcher and a half; He ate a church, he ate a steeple, He ate the priest, and the people.

В имени Робин-Бобин скрыта анаграмма имени Гаргантюа; Робин-Бобин – неполная рекомбинация звуков исходного ономастического прототипа. Интересно, что Самуил Маршак, переведя этот шуточный текст на русский язык, добавил в него несколько отсутствующих в оригинале деталей:

Робин-Бобин Кое-как Подкрепился Натощак: Съел теленка утром рано, Двух овечек и барана, Съел корову целиком И прилавок с мясником, Сотню жаворонков в тесте И коня с телегой вместе, Пять церквей и колоколен, Да ещё и недоволен![506]

Эту же песенку перевел Корней Чуковский, сделав из нее детскую дразнилку. Робин-Бобин приобрел у Чуковского еще одну ономастическую составляющую – Барабек, которая являет собой все ту же неполную рекомбинацию звуков имени Гаргантюа, что и Робин-Бобин:

Барабек (Как нужно дразнить обжору) Робин-Бобин Барабек Скушал сорок человек, И корову, и быка, И кривого мясника, И телегу, и дугу, И метлу, и кочергу, Скушал церковь, скушал дом И кузницу с кузнецом, А потом и говорит: – У меня живот болит![507]

Для глотателя, как и для Робина-Бобина, не существует непримиримых оппозиций и, следовательно, разделения на представляющиеся логически несовместимыми вещи. Глотатель – «всеяден»: он проглатывает камни, паклю, шарики, лампочки, шпаги, разного рода жидкости, продукты, лягушек. Робин-Бобин и Барабек, в сравнении с Гансом Рерлем, не удовлетворены процессом глотания. Они не готовились к представлению. Для артиста Ганса Рерля трапеза имела смысл продолжения работы над телом. Поглощение один раз в день большого количества пищи – это не что иное, как репетиция-регенерация, подготовка к борьбе с вполне вероятным риском. Один из смертельных исходов номера был описан Кио в книге о фокусниках:

Рассказывают про известного циркового шпагоглотателя Августа. Он проталкивал шпагу, к концу которой была прикреплена маленькая электрическая лампочка. Просвечивая сквозь кожу, она вызывала, тем самым, дополнительный эффект. Однажды лампочка разбилась в пищеводе. Осколки стекла извлечь не удалось, и артист поплатился жизнью[508].

Для Ганса Рерля глотание и вызывание предмета обратно во время циркового представления есть акт самопознания и познания мира в его бесконечных проявлениях, разнообразных и бесконечных формах органической и неорганической природы. Возникающие формы, как показывает Бартэн, дают одновременно и зрителю «пищу» для неожиданных переживаний. Для иллюстрации того, как воспринимает зритель номер «Человек-фонтан», Бартэн приводит пример, в котором рассказчик выступает вместе с фокусником в роли подсадки:

«Человек-фонтан»! Не зря так назывался номер!.. На глазах у потрясенных зрителей Ганс Рерль – кружка за кружкой – выпивал десять литров воды, а затем изливал ее назад всевозможными струями: одна из них напоминала фонтан, другая – веерный душ, третья была сродни водопроводной… Не это, однако, было гвоздем номера. Кульминация наступала в тот момент, когда Герцог, выйдя вперед, громогласно обращался к залу: «Возможно, среди публики имеются желающие помыть руки? Прошу не стесняться, пожаловать на манеж!» Нет, желающих не обнаруживалось, никто не хотел иметь дело с водой, побывавшей в желудке Рерля. Вот тут-то и требовалось мое участие. Поднявшись со своего приставного кресла, я направлялся к манежу, перешагивал барьер и под соболезнующими взорами зрителей подставлял ладони под тепловатую струйку…[509]

Зритель-подсадка, совершая омовение рук в извергнутой из желудка артиста воде, становится соучастником переживаемого зрелища. Динамика движения воды, вовлекая всех зрителей в художественное действие (потенциально каждый может помыть руки в воде, побывавшей в желудке артиста), стирает границу между искусством и действительностью, между зрителем и актером и, наконец, между эстетическим и неэстетическим. Сверхзадача номера реализована: зрители испытывают разные виды не сводимых друг к другу эмоций: интерес-возбуждение, радость, удивление, страдание, гнев, отвращение, презрение, страх, вину и стыд одновременно[510]. У Олеши в эссе «В цирке» номер глотателя передан как антиэстетическое действо, которое именуется «цирком уродов»:

человек выпивает двадцать бокалов воды, закуривает сигару, гуляет, размахивая тросточкой, – затем останавливается посреди арены, поглаживает себя по животу, – и вот изо рта человека начинает бить фонтан, очевидно, теплой водой…[511]

И все же независимо от того, испытывали ли зрители положительные или отрицательные эмоции, наблюдая за деинтимизацией внутрителесного, они на определенной стадии абстрагирования превращаются в наблюдателей собственной анатомии.

Юрий Благов в рассказе «Смертный номер» повествует о том, как он, будучи цирковым артистом, работал в 1920-е годы в одном стареньком деревянном цирке, в труппе, почти не имевшей сборов. Чтобы получить возможность отправиться на длительные гастроли и тем самым заработать деньги, администратор цирка предложил артистам выпустить номер «Съедение живого человека». Замысел заключался в том, чтобы в начале представления предложить зрителям (или одному из них) быть заживо съеденными артистом-глотателем, а затем, ввиду вполне вероятного отсутствия желающих, «сеанс съедения» отменить. Подобный трюк удался артистам дважды. Зрителей, даже самых отважных, во-первых, отпугивал устрашающий вид проводившего сеанс факира. Во-вторых, набор разного рода предметов, среди которых были точильная машина, старая сабля, несколько грязных ножей, таз с водой, большой ком ваты, флакон с йодом и, наконец, огромная бутыль с изображением черепа и перекрещенных костей. Однако во время третьего представления из зрительного зала на манеж вышел желающий быть съеденным. Это был мясник, подговоренный за хорошее вознаграждение своим хозяином. Все попытки артистов увернуться от представления не увенчались успехом. Смельчак во что бы то ни стало хотел принять участие в представлении. Факир и глотатель Магомет-оглы вынужден был провести этот сеанс. Вот как описывает номер глотателя людей Юрий Благов:

Подойдя к мяснику, он положил ему руки на плечи и пристально посмотрел в глаза. Затем жестом приказал ему раздеться, и тот послушно сбросил телогрейку, фуфайку и остался голым до пояса, показав крепкую грудь, покрытую замысловатой татуировкой.

Магомет, примериваясь, заходил вокруг мясника, а я дал знак оркестру, и цирк наполнила барабанная дробь, как при исполнении «смертных» номеров.

Магомет отступил на несколько шагов, кинулся на мясника и вцепился ему зубами в левое плечо…

Тот взвыл от боли, вывернулся и блестящим ударом справа сбил Магомета с ног, так, что чалма его отлетела далеко в сторону.

Я бросился за кулисы, крича: «Свет» – и цирк тут же погрузился в полную темноту.

Видимо, это решение было принято до моей команды…

Мы со всех ног удирали из цирка во главе с не успевшим разгримироваться Магометом[512].

Создаваемые артистами цирка автобиографические тексты можно рассматривать в качестве автобиографического нарратива, процессуальность повествования в котором разворачивается во имя самого рассказа, обретая чисто символическую функцию. Однако воплощение жизненного циркового опыта в форме рассказа приводит к тому, что процессуальность самоосмысления становится для рассказчика-циркача немыслимой вне процессуальности самовыражения. Таким образом, бытие повествовательное равносильно для рассказчика бытию экспрессивному, т. е. рассказ циркового артиста создается по правилам циркового номера и в конечном счете равен ему. При этом экспрессивный эффект такого рассказа достигается благодаря трансплантации фактов в сюжетную структуру[513]. Характерно, что автобиографические тексты, написанные цирковыми артистами, в целом демонстрируют схожую нарративную стратегию: они сохраняют отчетливые следы «живого» номера, его визуальную плоть.

Цирковой артист Яков Шехтман, получивший к середине XX века известность благодаря сеансам глотания и выступлениям с номерами «человек-огненный фонтан» и «Человек-аквариум», описал историю своего актерского становления в автобиографическом рассказе «Человек-фонтан». Вспоминая, в какой период он почувствовал в себе столь радикальный талант глотателя, Шехтман локализует точку отсчета в детстве, когда он, будучи трех-четырехлетним ребенком, во время империалистической войны лишился отца и всей его семье пришлось голодать:

Мама соорудила из кирпичей печку. Если ей удавалось раздобыть немного крупы и пару картошек, она была невыразимо счастлива. Здоровье матери было подорвано, ее все меньше приглашали для помощи, и она стала просить мылостыню. Мы тоже ежедневно расходились на поиски куска хлеба.

Однажды я услышал от одного веселого человека, что ведро воды содержит в себе сто граммов масла. Эта сказка влезла в детскую голову, и я начал пить воду. В день я выпивал, наверное, ведро воды, но до масла так и не добрался. Зато я научился выливать ее назад фонтанами[514].

На выбор профессии цирковых артистов голод и нищета нередко оказывали прямое воздействие. Кстати, слово «факир» в переводе с арабского означает буквально «бедняк, нищий». Артист цирка Николай Самохин в стихотворении «Рассказ старого актера» начало своей цирковой биографии также возводит к «куску хлеба»:

Я цирк свой запомнил первый – Он был деревянным, как короб (таких уже нет, наверное), Но он мне по-прежнему дорог. Меня привезли мальчишкой К хозяину этого цирка. На мне были только штанишки В заплатках цветных и дырках ‹…› И слез у меня не было, Когда я прощался с братом, – Он ради куска хлеба Отдал меня в акробаты[515].

У Шехтмана рассказчик, то есть он сам, вслед за отцом потеряв мать, стал беспризорным. И обрел большой авторитет среди товарищей, поскольку в случае обиды пускал обидчику фонтан воды прямо в глаза, за что и был прозван «Яшка-верблюд»:

Однажды один смышленый беспризорный решил использовать мои способности. На Крещатике в то время стояли лотошники, торгующие папиросами. Моя задача заключалась в следующем: я выпивал большое количество воды и бежал по Крещатику, следом за мной неслись пятьдесят беспризорных. Приблизившись к лотошнику, я обливал его с головы до ног водой, пока обалдевший лотошник приходил в себя, мои друзья хватали папиросы и разбегались в разные стороны[516].

Рассказчик наделяет себя зооморфными чертами. Верблюд – животное, олицетворяющее в мифологических представлениях разных народов выносливость и вечное самовозрождение. В казахской мифологии верблюд – один из четырех видов животных (конь, верблюд, баран и корова), символизирующих четыре стороны света, четыре стихии. Верблюд – символ единого и неделимого космоса. Созданный из Ничего, он вмещает в себя весь животный мир. В романе Мухтара Ауэзова «Абай» отец Абая, Кунанбай, приговаривает старика и его молодую невестку к казни через повешение на верблюде именно на том основании, что верблюд – символ начального мира. Кунанбай знает, что люди невиновны, но он убивает их, чтобы захватить хорошие пастбища. Он снимает с себя ответственность и символически переносит ее на верблюда[517].

Поток воды, вырывающийся из нутра глотателя, равнозначен в тексте Шехтмана порыву воображения. То, что описывает автор далее, перекликается с размышлениями Гастона Башляра. В книге «Вода и грезы» французский философ утверждает, что воображение не есть способность творить образы реальности: оно, будучи радикальнее воли и жизненного порыва, созидает образы, превосходящие реальность, являясь тем самым носителем функции ирреального. «Воображать», по Башляру, означает отлучение от обыденности и устремление навстречу новой жизни. Обладая своим автономным динамизмом, воображение открывает путь к вечности[518]. Таким образом, глотание разного рода веществ и извержение их из утробы – это не только демонстрируемое артистом мастерство внутреннего и внешнего тела, а, сверх того, еще и материализация, воплощение поэтических образов[519]. Вопреки запретам разума, Шехтман в номере «Поджигатель войны» оживляет метафоры. «Слово-вода» и «слово-огонь» обретают самостоятельное существование:

Мое выступление выглядело так. Манеж залит ярким светом. Выходит Кио и громко объявляет: «Сейчас я продемонстрирую вам речь одного из крупнейших западных специалистов по вопросам мира».

На арену выносят трибуну. Следом выхожу я – в вечернем фраке, цилиндре и белых перчатках. Не спеша, с важным видом поднимаюсь на трибуну, снимаю цилиндр и небрежно бросаю в него перчатки. Улыбаясь, раскланиваюсь во все стороны и начинаю льстивую мимическую речь, плавно жестикулируя руками. Коверный Георгий Энгель, который работал тогда в программе, обращается к иллюзионисту: «Товарищ Кио, я что-то не пойму, о чем он говорит. Уж не оглох ли я?» – «Сейчас поймете», – отвечает Кио.

Быстрыми шагами он подходит к трибуне и тоненькой палочкой слегка ударяет меня по губам. В ту же секунду у меня изо рта вырывается поток воды.

«Это же сплошная вода!» – восклицает коверный. «Да, вода, – соглашается Кио, – но это не так безобидно, как кажется на первый взгляд. Сейчас вы увидите изнанку этой речи».

Я мгновенно нагибаюсь и незаметно пью из бутылки керосин. Потом беру спрятанный в трибуне зажженный факел, подношу его ко рту, и на манеж вырывается тугая струя огня[520].

Номер «Человек-фонтан» представляется существенным еще и потому, что в нем осуществляется попытка создания иллюзии освоения человеком водного пространства «изнутри», доступности водной стихии человеку. Постановки такого рода дополняли водные зрелища, иллюзионные имитации пребывания людей в водной среде, имевшие место в цирке[521]. В определенной степени они коррелируют и с водными аттракционами, активно вторгающимися в последние десятилетия XX века в развлекательную культуру. К ним относятся океанариумы, т. е. особые зоопространства, выдвинутые в морские глубины, выступления людей и водных обитателей в гигантских аквариумах, спектакли в дельфинариях, где демонстрируются прямые контакты человека с обитателями водного мира – китами, моржами, морскими котиками и дельфинами. Кроме того, в номере воспроизводится и модернизируется мифологическое представление о первичном, бесформенном состоянии Вселенной, которое часто репрезентировалось в космогонических мифах в виде безграничного водного потока.

Если вернуться к сказанному о том, что глотатель – жонглер, основным инструментом которого являются его собственные внутренние органы, то можно добавить, что благодаря высвобождению силы воображения для артиста становится возможным выпустить на свободу таившиеся в глубинах бессознательного архетипы. Сверх того, артист, проглатывая вещи, может вернуть их в новом качестве или даже изменить ценностные характеристики вещей. Покупая билет на представление артистов-глотателей, зритель фактически платит деньги за ожидаемый сплав положительных и отрицательных эмоций. Способ их преподнесения, включая рекламу, является залогом успеха. Шехтман рассказывает, как некоторое время он выступал с номером «Глотатель денег»:

На следующий день я вышел на манеж в костюме оборванца. Ни слова ни говоря, стал рыться в карманах, выворачивать их, и на арену выпали три ассигнации. Зрители засмеялись: «Тряси, тряси, может, еще чего вытрясешь…»

Я подозвал к себе трех парней и девушку в красной косынке, сидевших в первом ряду. По моей просьбе они свернули каждую ассигнацию в трубочку и положили в резиновые наплечники, чтобы бумажки не раскрутились. Девушка в чем-то засомневалась, снова развернула трубочки, убедилась в том, что деньги настоящие, и сообщила об этом публике.

Я попросил девушку снова свернуть купюры. Затем вышел на середину арены, глубоко вздохнул и… проглотил деньги. Наступило гробовое молчание. Кто-то из передних рядов ехидно заметил: «Тоже мне фокус, давай и я проглочу!» Раздался дружный смех. Я подождал, пока зал успокоится. Потом показал моим добровольным ассистентам, что во рту у меня ничего нет, и спросил: «Какую ассигнацию достать первой?»

Вот тут-то и началось: кто кричит, давай десятку, кто – пятерку, кто – трешку…

Всех примирила девушка в косынке: «Доставай десятку!»

Я сделал несколько движений губами, вынул изо рта трубочку и протянул ее девушке.

«Десятка и есть, – громко воскликнула она. – Та самая».

За десяткой последовали пятерка и трешка. Публика восторженно аплодировала. На манеж выбежал хозяин, потряс мне руки и увел за кулисы: «Послушай, Джек, здорово! Очень здорово! Хочешь каждый день выступать с этим номером? Втрое плачу…»[522]

Проглатывая деньги, артист меняет статус общезначимых стоимостных характеристик, запечатленных в денежной символике. Деньги, побывавшие в желудке, обретают на глазах у зрителей некое универсально-эстетическое значение, теряя при этом стоимостное начало. Жест глотателя словно возвращает утраченную в Новое время универсализацию эстетического подхода к миру. Глотатель проглатывает деньги, являющиеся для зрителей формальным критерием ценности, уравнивающей между собой людей, а также людей и вещи. При этом он словно демонстрирует философскую стратегию Георга Зиммеля, полагавшего, что развитие денежных отношений усиливает разрыв между формой и содержанием, способствуя процессу всеобщего отчуждения[523]. Проглатывая бумажные купюры, артист отделяет себя от принадлежавших ему же денег. Купюры теряют для артиста и зрителей качество денежных знаков и воспринимаются ими как предметы эстетической репрезентации. В конце концов во время одного из представлений артист «проглатывает» крупные ассигнации, врученные ему перед началом представления хозяином цирка, и затем инсценирует их «невозвращение», «застревание в желудке» с целью получить назад задолженный хозяином заработок. Жест глотателя – это не ошибка, а как раз такой тип репрезентации, который символизирует обратную сторону опустошения культурных форм и нарастания власти денежных знаков. Деньги, ведущие к роковому отчуждению, исчезают в желудке глотателя и теряют свою опустошающую культуру функцию. Проглатывая купюры, артист словно выносит вердикт настоящему и прошлому, пытается поколебать ценностное сознание зрителей, уверенных в том, что деньги остались в желудке исполнителя. Съеденные деньги перестают быть формальным критерием ценности. Превратившись в актерской утробе в съедобный продукт, они наконец обретают целесообразный характер. Отныне они навсегда связаны со своим обладателем, не могут его покинуть и перейти к новому употреблению.

Заключение. Circus Fantasticus

Заключение пишется, наверное, не для того, чтобы поставить точку, а, напротив, с целью ускользнуть от финала. В пору окончания работы над этой книгой я посмотрела фильм словенского режиссера Янеза Бургера «Фантастический цирк» (оригинальное название Circus Fantasticus, 2010), обнаружила там созвучие с собственными размышлениями, пожалела, что не упомянула о нем в книге, и решила, что коротко восполню этот пробел в постскриптуме. Снятый в жанре военной драмы, фильм Бургера передает трагические моменты балканской войны, ломающие судьбы людей. От разрыва снаряда погибает женщина, муж приносит ее тело в развалины жилища, где они живут с двумя детьми. Гибель матери подразумевает сиротство не только героев этого фильма, но и всех тех, кто включен в неестественное пространство военной зоны. История, рассказанная Бургером, на первый взгляд – это история гибели мира. Возникает впечатление, что эсхатологический сюжет является основой повествования, в котором окружающий мир превращается в огромную рану, а герои оказываются аутистами. Никто в фильме не разговаривает. Языком повествования становятся звуки орудий, крики, рыдания, вздохи, визуальные ряды, жесты и мимика героев. Трагедия, по Бургеру, в том, что война входит в повседневность людей, и привычный ритм их жизни обретает искаженный характер.

Но совершенно неожиданно весь этот кошмар энтропии прекращается с приходом к дому героев циркового каравана – он и есть «Фантастический цирк». Его артисты возвращают семье ощущение равновесия и мира. В фильме начинает звучать музыка. Экзистенциальная реальность смерти перестает ощущаться как тотальная потеря: не случайно в последующую часть киноповествования будут вкраплены кадры присутствия матери. Цирк воплощает у Бургера совершенное состояние гармонии между имманентным и трансцендентным, поэтому герои перестают бояться смерти. Сальто-мортале и другие номера, которые проделывает акробат труппы перед нацеленной на него пушкой танка, останавливает огонь по мирным людям, и, сверх того, танк странным образом внезапно взрывается. Пластическое тело акробата является здесь репрезентацией описанной мною в книге номадической стихии «машины войны», уже не символически, а фактически разрушающей узаконенное государственностью очерчивание сферы человеческих границ и навязывание военного противоборства как средства легитимации своей политической воли. Вооруженный полис оказывается бессилен против безоружного циркового номоса.

Скульптура Павла Шорохова «Клоун», 1990-е гг. Казахский государственный цирк г. Алматы. Фотография из личного архива автора, 2014 г.

Цирк у Бургера воспринимается как мир начала, оживший миф. Бродячие артисты собирают цирковой шатер для того, чтобы дать одно-единственное представление – для осиротевших детей, их отца и умирающего директора цирка. В магическом пространстве цирка по мере этого представления происходит воссоединение распавшихся элементов мира с неким первоначальным охраняющим и спасающим все живое центром. К отцу и его детям возвращается способность улыбаться. Во время выступления клоуна (его играет известный клоун-мим Даниэль Ровай) на лице умирающего директора цирка также появляется улыбка. Он поднимается со смертного одра, молодеет и как ни в чем не бывало включается в ход представления. Вместе со своей труппой директор цирка дарит детям и их отцу надежду, вселяет в них «дух возрождения», превращает иррациональное и фантастическое в часть повседневной реальности. В финале все вместе покидают руины дома, символизирующие в фильме мир мертвых знаков, чтобы обрести новую семиотическую вселенную.

Мне показалось, что Бургера интересовали в его фильме почти все те же проблемы, что и меня: многомерное пространство цирка и многомерная телесность циркового актера, способы постижения человека и культуры с помощью цирка, цирк как модель биоцентрической картины мира, мифологема театра и противопоставленная ей мифологема цирка в культуре. В конечном счете, моя книга – тоже Circus Fantasticus, главное место в котором занимают человек и его бытие.

Список иллюстраций к книге

«Китайский стол». Выступление бродячих циркачей в Китае. Рисунок голландского художника середины XVII века.

Цирковой номер Жака Лежара «Завтрак». Альбом литографий Российских императорских театров, составленный Андреем Сапожниковым, 1849 г.

Кадр из фильма Чарли Чаплина «Цирк», 1928 г.

Кадр из фильма Чарли Чаплина «Цирк», 1928 г.

Франц Рисс. «Скоморохи в деревне», 1857 г.

Кадр из фильма Алексея Баталова «Три толстяка», 1966 г.

Кадр из фильма Алекса де ла Иглесиа «Печальная баллада для трубы», 2010 г.

Кадр из фильма Пола Вайца «Безумный цирк – ассистент вампира», 2009 г.

Джованни Доменико Тьеполо. «Будка акробатов». Роспись виллы в Дзианиго, 1791–1793.

Балет из водяной пантомимы «Константинополь». Казанский цирк, 1913 г. Фотография из архива Музея циркового искусства Санкт-Петербурга.

«Рыжий клоун», фотография 2013 г. Фотография из личного архива автора.

Александр Попов «Балаганы в Туле», 1873 г.

Александра Экстер. «Цирк». Эскиз декорации, 1930 г.

Афиша цирка «Кни», 24–28 июля, 2009 г., Констанц. Из личного архива автора.

Кадр из фильма Геннадия Казанского «Старик Хоттабыч», 1956 г.

Кадр из фильма Тода Броунинга «Уродцы», 1932 г.

Борис Отаров. «Клоун с желтым глазом», 1971 г.

Константин Флавицкий. «Христианские мученики в Колизее», 1862 г.

Федор Бронников «Мученик на арене цирка», 1869 г.

Эдгар Дега «Мисс Лола в цирке Фернандо», 1879 г.

Альберт Кун «Цирковые бега в Древнем Риме», конец XIX – начало XX века

Кадр из фильма Фрэнсиса Лоурэнса «Воды слонам!», 2011 г.

Карл Брюллов «Вольтжер», 1828–1830 гг.

Эдвард Майдридж. «Электрофотодиаграмма последовательных фаз движений галопирующей лошади», предположительно 1880-е гг.

Эдвард Майдридж. «Электрофотодиаграмма последовательных фаз движений акробата во время представления», предположительно 1880-е гг.

Жан-Леон Жером. «Дуэль после маскарада», 1857 г.

Жан-Леон Жером. «Большие пальцы вниз» (Pollice Verso), 1873 г.

Реклама немецкой фирмы «Телеком», 2008 г. Из личного архива автора.

Федор Бронников. «Умирающий гладиатор», 1856 г.

Франциско Гойя. Из цикла «Тавромахия», офорт № 20 «Прыжок с гаррочей Хуанито Апиньяни в Мадриде», 1816 г.

Александр Земцов. «Цирк Чинизелли. Дрессированные слоны Томсона», плакат XIX века.

Лубок «Гулянье в Марьиной роще» работы неизвестного художника 1874 года.

Кадр из фильма Фрэнсиса Лоурэнса «Воды слонам!», 2011 г.

Укротительница Кармен Цандер, фотография из газеты Konstanzer Anzeiger от 01. 06. 2011 г. (к заметке Тани Франк «Gib Bussi, Cat»)

Эдвин Хенри Лэндсир. «Исаак ван Амбург и его звери», 1839 г.

Эдвард Эстлин Каммингс. «Чарли Чаплин», 1920-е гг.

Борис Григорьев. «В цирке», 1918 г.

Николай Кульбин. Портрет актрисы «Старинного театра» Фаины Глинской, 1916 г.

Владимир Маяковский. Рекламный киноплакат к кинофильму «Не для денег родившийся», 1918 г.

Казимир Малевич. «Авиатор», 1914 г.

Афиша парижского доклада «Илиазда» от 12 мая 1922 г.

Акробатическая стойка Ильи Зданевича. Предположительно 1920-е гг.

Алексей Арапов. Портрет Ильи Зданевича. Предположительно 1920-е гг.

Афиша театра-варьете «Кристалл-палас», 1920-е гг.

Илья Зданевич, Андре Лот. Афиша ночного праздника на Монпарнасе от 30 июня 1922 г.

Плакат «Nathans Co`s Cirkus», приблизительно 1865 г.

Плакат 1920-годов, рекламирующий выступление Киевского Госцирка.

Рекламная афиша в журнале «Сцена и арена» за 1917 г., № 7–8, стр. 32

Кадр из фильма Константина Державина и Николая Евреинова «Взятие Зимнего дворца», 1920 г.

Леонид Никитин. Эскиз костюма, 1920-е гг.

Гарри Гудини перед выполнением трюка с самоосвобождением. Фотография 1899 г.

Цирковые артисты Софья Липкина, Павел Есиковский и Кадор Бен-Селим в роли «красных дьяволят». Кадр из фильма Павла Бляхина «Красные дьяволята», 1923 г.

Зинаида Тараховская в роли Октябрины. Кадр из фильма Григория Козинцева и Леонида Трауберга «Похождения Октябрины», 1924 г.

Сергей Мартинсон в роли Кулиджа Керзоновича Пуанкаре. Кадр из фильма Григория Козинцева и Леонида Трауберга «Похождения Октябрины», 1924 г.

Сергей Герасимов в роли Человека-вопроса. Кадр из фильма Григория Козинцева и Леонида Трауберга «Чертово колесо», 1926 г.

Питер Брейгель Старший. «Падение мага Гермогена», 1565 г.

Сергей Герасимов в роли Человека-вопроса. Кадр из фильма Григория Козинцева и Леонида Трауберга «Чертово колесо», 1926 г.

Всеволод Пудовкин в роли иллюзиониста в фильме Льва Кулешова «Веселая канарейка», 1929 г.

Эмиль Кио, 1930-е гг.

Обложка каталога «волшебных» аппаратов и изобретений Конрада Хорстера в Берлине, 1926 г.

Кадр из фильма Жоржа Мельеса «Путешествие на Луну», 1902 г.

Михаил Буланов. Плакат «Кури папиросы „Пачка“. Нигде кроме как в Моссельпроме», 1927 г.

Кадр из фильма Григория Александрова «Цирк», 1936 г.

Кадр из фильма Уинзора Маккея «Знаменитый мультипликатор Уинзор Маккейн», 1911 г.

Кадр из фильма Уинзора Маккея «Динозавр Герти», 1914 г.

«Шпагоглотатель». Иллюстрация из книги Синьора Салтарино, 1895 г.

Внутренности шпагоглотателя. Иллюстрация из книги Синьора Салтарино, 1895 г.

Плакат «Али, таинственный египтянин, факир и „человек-фонтан“», ок. 1915 г.

Плакат, рекламирующий выступление глотателей огня «Die wilden Feuerfresser», Берлин, 1920-е гг.

Лубок «Славной объядала и веселой подпивала», скопированный с французского изображения Гаргантюа XVII в.

Список литературы

Адорно Теодор. Эстетическая теория / Пер. с нем. А. В. Дранова. М.: Республика, 2001.

Айзенштадт О. Цирковые рисунки С. М. Эйзенштейна // Советский цирк. 1958. № 1. С. 25–27.

Айналов Д. В., Редин Е. К. Киево-Софийский собор. Исследование древней мозаической и фресковой живописи. СПб., 1889.

Акопян Амаяк. Большая книга фокусов и трюков из репертуара Арутюна и Амаяка Акопяна. М.: ЭКСМО, 2007.

Альперов Дмитрий. На арене старого цирка. Записки клоуна / Литературная обработка, предисл. и прим. В. Е. Беклемишевой. М.: Художественная литература, 1936.

Альперов Дмитрий. По афише – Альперов и партнеры, клоуны-буфф // Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М.: Искусство, 1938. С. 130–152.

Антокольский Павел. Избранное. М., 1987.

Ардов Виктор. Мысли о советской клоунаде // Советский цирк. 1960. № 1. С. 7 – 9

Арнольд В. И. Теория катастроф. М.: Наука, 1990.

Аронсон Олег. Коммуникативный образ (Кино. Литература. Философия). М.: Новое литературное обозрение, 2007.

Арто Антонен. Театр и его двойник: Манифесты. Драматургия. Лекции. Философия театра. СПб.: Симпозиум, 2000.

Афиша // Московские ведомости. 1830. № 18. С. 3.

Ахматова Анна. Сочинения: В 2 т. М.: Художественная литература, 1986. Т.1.

Бабушкин Ю. Маяковский и цирк // Советский цирк. 1959. № 4. С. 12–13.

Баринов Вячеслав. Трюк в цирке. М.: Редегир, 2006.

Баринов В. А. Эстетические эмоции в художественно-образной структуре циркового искусства: Автореф…. канд. филос. наук. М., 2009.

Бартэн Александр. Под брезентовым небом. Л.: Советский писатель. Ленинградское отделение, 1975.

Бахтин Михаил. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965.

Бебутов Валерий. Незабытое // Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. М.: Всероссийское театральное общество, 1978. С. 272–282.

Бенуа Александр. Жизнь художника. Воспоминания: В 2 кн. М.: Искусство, 1982. Кн. 1.

Березкин Виктор. Советская сценография. 1917–1941. М.: Наука, 1990.

Беседа В. И. Ленина с А. В. Луначарским // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. М., 1970. Т. 44. С. 579.

Бианки Виталий. Цирк-сказка. Размышления зрителя // Советский цирк. 1950. № 10. С. 25.

Благов Юрий. Смертный номер (Рассказ старого артиста) // Советский цирк. 1957. № 3. С. С. 31–32.

Бобринcкая E.A. Русский авангард: границы искусства. М.: Новое литературное обозрение, 2006.

Богданов Александр. Тектология. Всеобщая организационная наука: В 2 т. М.: Экономика, 1989.

Борев Юрий. Эстетика. М.: Изд-во политической литературы, 1969.

Брабич В., Плетнева Г. Существовал ли цирк в Древнем Крыму? // Советский цирк. 1959. № 8. С. 32.

Будетлянский клич. Футуристическая книга / Составители репринтного издания А. Аксенкин, А. П. Зименков, Д. Карпов, В. Н. Терехина. М.: Фортуна Эл, 2006.

Букс Нора. Цирковой фокус как литературный прием миниатюризации текста // Slavic Almanac: The South African Journal for Slavic, Central and Eastern European Studies. 2008. Vol 14. Issue 1. P. 1 – 24.

Булгаков Михаил. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Художественная литература, 1990. Т. 3.

Булгаков Михаил. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Художественная литература, 1990. Т. 5.

Булгаков Михаил. Собачье сердце. Роман. Повести. Рассказы. М.: ЭКМО-ПРЕСС, 1999.

Булгакова Оксана. Фабрика жестов. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

Буренина Ольга. Ню: Искусство авангарда и теснота // «Nähe schaffen, Abstand halten»: Zur Geschichte von Intimität und Nähe in der russischen Kultur. Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 62 / Hrsg. I.P. Smirnov, Sch. Schahadat. München, 2005. S. 387–400.

Бунин И. А. Тень птицы. Париж: Современные записки, 1931.

Бухарин Николай. Экономика переходного периода // Бухарин Николай. Проблемы теории и практики социализма. М.: Изд-во политической литературы, 1989. С. 94 – 176.

Вадимов А. А. Репертуар иллюзиониста. М.: Профиздат, 1967.

Вадимов А. А., Тривас М. А. От магов древности до иллюзионистов наших дней. М., 1966.

Вайс Даниэль. Реклама продуктов питания в советских плакатах 1920 – 1930-х годов // Московский лингвистический журнал. 2003. Вып. 6. С. 109–138.

Васильев Георгий, Васильев Сергей. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1982. Т. 2.

Великий Кинемо: Каталог сохранившихся игровых фильмов России (1908–1919) / Cост. В. Иванова, В. Мыльникова и др. М.: Новое литературное обозрение, 2002.

Византийский словарь: В 2 т. / Сост., общ. ред. К. А. Филатова. СПб.: Амфора. ТИД Амфора; РХГА; Изд-во Олега Абышко, 2011. Т. 2.

Воскресенский С. А. Эстрадные жанры. М.: Теакинопечать, 1930.

Всеволодский-Гернгросс Всеволод. Цирк // Всеволодский-Гернгросс Всеволод. История русского театра: В 2 т. Л.; М.: Теакинопечать, 1929. Т. 2. C. 332–339.

Всеволодский-Гернгросс В. История русского театра: В 2 т. Л.; М.: Теакинопечать, 1929. Т. 2.

Всеволодский-Гернгросс Всеволод. Начало цирка на Руси // Советский цирк. 1957. № 3. С. 20–23.

Высотский С. А. Светские фрески Софийского собора в Киеве. Киев: Наукова думка, 1989.

Вяземский П. А. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1958.

В гостях у Берберовых. Фото Г. Гусейн-заде. Автор текста В. Стольная. М.: Планета, 1973.

Галоци-Комьяти К. «Самое главное» Николая Евреинова. Образ художника // Studia Slavica Hungarensia. 38/1 – 2. Budapest: Akademiai Kiado. С. 55–65.

Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Тбилиси: Изд-во Тбилисского университета, 1984.

Гарин Эраст. С Мейерхольдом. (Воспоминания). М.: Искусство, 1974.

Гаршин В. М. Собрание сочинений. Берлин: Изд-во И. П. Лодыжникова, 1920.

Гинзбург С. С. Кинематограф дореволюционной России. М., 1963.

Глебкин В.В. Ритуал в советской культуре. М., 1998.

Гнедич Петр. Книга жизни. Воспоминания. 1855–1918. М.: Аграф, 2000.

Горин Григорий. Тот самый Мюнхгаузен. Сценарии телевизионных фильмов. М.: Искусство, 1990.

Горький Максим. Рассказы и повести. М.: Художественная литература, 1989.

Гофман Эрнст Теодор Амадей. Новеллы. М., 1993.

Григорович Д. В. Сочинения: В 3 т. М.: Художественная литература, 1988. Т. 2.

Григорьева С. По улицам слона водили // Советский цирк. 1960. № 3. С. 32.

Гримайло Александр. Режиссер обязан быть диктатором // Мир цирка. 1998. № 2. С. 19. С. 19–21.

Грин А. С. Психологические новеллы. М.: Советская Россия, 1988.

Гумилев Николай. Стихи. Поэмы. Тбилиси: Мерани, 1988.

Гуревич З. Б. Эквилибристика. М.: Искусство, 1982.

Гусман Борис. Цирк – кино – театр // Цирк. 1925. № 1. С. 9.

Десятов Вячеслав. Русский постмодернизм: полвека с Набоковым // Империя N. Набоков и наследники. Сборник статей / Под ред. Ю. Левина, Е. Сошкина. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 210–256.

Дмитриев Ю. А. Советский цирк сегодня. М.: Искусство, 1968.

Дмитриев Ю. А.Российские смотры и конкурсы // Мир цирка. 1998. № 1. С. 24–25.

Дмитриев Ю. А. Цирк в России. От истоков до 1917 года. М.: Искусство, 1977.

Дмитриева Н. А. Краткая история искусств. Вып. 1: От древнейших времен по XVI век. М.: Искусство, 1987.

Добин Е. С. Козинцев и Трауберг. Л.; М., 1963.

Друбек-Майер Наташа. «Звукомонтаж» в фильме «Гармонь» Игоря Савченко // Stumm oder vertont. Krisen und Neuanfänge in der Filmkunst um 1930. Die Welt der Slaven, LIV, 2. München: Otto Sagner Verlag, 2009. S. 309–325.

Дуров Владимир. Мои звери // Братья Дуровы Владимир и Анатолий на литературной арене со своими рассказами, памфлетами, эпиграммами и куплетами. СПб.: ЛИК, 2005. С. 267–354.

Дьяконов А. П. Византийские димы и факции (τα μερη) в V–VII вв. // Византийский сборник. М.; Л., 1945. С. 144–227.

Гнедич Петр. История искусств. М.: ЭКСМО, 2002.

Жаккар Жан-Филипп. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб.: Академический проект, 1995.

Жандо Доминик. История мирового цирка / Пер. с франц. О. Гринберг. М.: Искусство, 1984.

Жильсон Этьен. Живопись и реальность / Пер. Надежды Маньковской. М.: РОССПЭН, 2004.

Жуковский Василий. Мартышка, показывающая китайские тени. Русская басня XVIII–XIX веков. Л.: Советский писатель, Ленинградское отделение, 1977. С. 274.

Завьялова М. В. Балто-славянский заговорный текст: лингвистический анализ и модель мира. М.: Наука, 2006.

Заламбани Мария. Искусство в производстве. Авангард и революция в Советской России 20-х годов. М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2003.

Зассе Сильвия. «Мнимый здоровый». Театротерапия Николая Евреинова в контексте театральной эстетики воздействия // Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика / Под ред. Констанина Богданова, Юрия Мурашова, Риккардо Николози. М.: Новое изд-во, 2006. С. 209–220.

Зиновьев Н. Валентин Филатов // Советский цирк. 1957. № 3. C. 14–19.

Зотов Владимир. Вольтижерка // Отечественные записки. Учено-литературный журнал, издаваемый Андреем Краевским. 1849 (СПб.). Т. LXVII (67). № 11. С. 1 – 66.

Зубова Людмила. Поэтика словесной акробатики: листовертни Дмитрия Авалиани // Russian Literature LVII. 2005. С. 465–482.

Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. Птицы // Мифы народов мира: Энциклопедия. М.: Научное изд-во «Большая Российская энциклопедия», 1998. Т. 2. С. 346–349.

Иванов Всеволод. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1959. Т. 5.

Измайлов Александр. Помрачение божков и новые кумиры. Книга о новых веяниях в литературе. М.: Типография Т-ва И. Д. Сытина, 1910.

Ильин Илья. Постмодернизм от истоков до конца столетия. Эволюция научного мифа. М.: Интрада, 1998.

Ильф Илья, Петров Евгений. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1961. Т. 3.

Ильф Илья, Петров Евгений. 12 стульев. М.: Художественная литература, 1974.

Ильязд. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 2: Восхищение. М.; Дюссельдорф: Гилея; Голубой всадник, 1994.

Ильязд. Письма Моргану Филипсу Прайсу. М.: Гилея, 2005.

История страны – История кино / Под ред. С. С. Секиринского. М., 2004.

Ичин Корнелия. «Обезьяны идут» Льва Лунца: интертекстуальное строение // Wiener Slavistischer Almanach. 1996. Bd. 37. S. 5 – 25.

Йованович Миловое. Избранные труды по поэтике русской литературы. Белград: Изд-во филологического факультета в Белграде, 2004.

Каменский Василий. Поэмия о Хатсу // Стрелец. Сборник первый / Под ред. Александра Беленсона. [Reprint by Ardis 2901 Heatherway Ann Arbor, Michigan 1978] Пг.: Стрелец, 1915. С. 73–76.

Каменский Василий. Его – моя. Биография великого футуриста. М.: Кн-во «Китоврас», 1918.

Каменский Василий. Акробатка // Цирк. 1925. № 1. С. 13.

Каракузова Ж. К., Хасанов М. Ш. Космос казахской культуры. Алматы: Евразия, 1993.

Кацис Леонид. «Янка Круль Албанский» И. Зданевича в карпато-русском контексте (к проблеме семантики фонетической зауми) // Авангард и идеология: русские примеры / Под ред. Корнелии Ичин. Белград: Изд-во филологического факультета в Белграде, 2009. С. 280–305.

Карен Диана. Заметки // Числа (Париж). 1930. № 1. С. 215–219.

Кассиль Лев. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Детская литература, 1988. Т. 4.

Кио Эмиль. Фокусы и фокусники / Под. ред. Ю. А. Дмитриева. М.: Искусство, 1958.

Князева Е. В., Макогонова М. Л. Звери в городе: петербургский бестиарий. СПб.: Государственный музей истории Санкт-Петербурга, 2006.

Кожевников С. В. Акробатика. М.: Искусство, 1955.

Козинцев Григорий. Пространство трагедии. Дневник режиссера. Л.: Искусство, 1973.

Кондаков Н. П. О фресках лестниц Киево-Софийского собора // Записки императорского археологического общества. СПб., 1888, Т. 3. Вып. 3/4. C. 287–306.

Кресальный Н. И. Софийский заповедник в Киеве. Киев, 1960.

Кривуля Наталья. Лабиринты анимации. Исследование художественного образа российских анимационных фильмов второй половины XX века. М.: Издательский дом «Грааль», 2002.

Крусанов А. Н. Русский авангард 1907–1932. Исторический обзор. М., 2003. Т. 2. Кн. 2.

Крученых Алексей, Хлебников Велимир. Слово как таковое. О художественных произведениях // Русский футуризм. Теория. Практика. Критика. Воспоминания / Сост. В. Н. Терехина, А. П. Зименков. М.: Наследие, 1999. С. 48. С. 46–49.

Крылов Иван. Басни / Изд. подгот. А. Р. Могилянский. М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1956.

Кузнецов Евгений. Цирк. Происхождение. Развитие. Перспективы. Л.: Academia, 1931.

Кулешов Лев. Цирк – кино – театр // Цирк. 1925. № 1. С. 14–15.

Куприн А. И. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Гос. издательство художественной литературы, 1957. Т. 2.

Куприн А. И. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1958. Т. 5.

Куприн А. И. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Правда, 1964. Т. 8.

Куприн А. И. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Правда, 1964. Т. 9.

Курочкин В. С. Стихотворения. Статьи. Фельетоны. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957.

Лаврентьев Александр. Лаборатория конструктивизма. Опыты графического моделирования. М.: Грантъ, 2000.

Лазарев В. Н. Древнерусские мозаики и фрески XI–XV вв. М.: Искусство, 1973.

Лазаренко Виталий. Пятна грима. Вы и я. Шут. Финал: Стихи. М.: Школа худ. печ. дела при 7-й тип. «Моспечать», 1922.

Лазаренко Виталий. Клоун-прыгун. Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М., 1938. С. 105–128.

Леви-Брюль Люсьен. Первобытное мышление. М.: Изд-во МГУ, 1980.

Левин Вадим. Куда уехал цирк? Ярославль: Академия развития, Академия холдинг, 2002.

Леонов Леонид. Вор. (Slavische Propyläen 129). München: Wilhelm Fink Verlag, 1975.

Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 4 т. / Прим. И. Л. Андроникова. М.: Художественная литература, 1975. Т. 1.

Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 4 т. / Прим. И. Л. Андроникова. М.: Художественная литература, 1976. Т. 4.

Лихачев Д. С. «Великое наследие» // Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. Л.: Художественная литература, 1987. Т. 2. С. 227–244.

Логвин Г. Н. Софія Київська. Київ, 1971.

Лопатинский Б. Театр в Москве за годы революции // Русское искусство. 1923 (М.; Пг.). № 1. С. 55–62.

Лосев А. Ф. Античная философия истории. М.: Наука, 1977.

Лосев А. Ф. Эллинистически-римская эстетика I–II вв. н. э. М.: Изд-во Московского университета, 1979.

Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М.: Мысль, 1993.

Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М.: Гнозис, издательская группа «Прогресс», 1992.

Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб.: Искусство – СПБ, 1994.

Лотман М. Ю. Об искусстве. СПб.: Искусство – СПБ, 2005.

Лощилов Игорь. Стихотворение Владимира Казакова «Репетиции» (1966): версификация как цирк // Художественный текст как динамическая система: Материалы международной научной конференции, посвященной 80-летию В. П. Григорьева. (Ин-т русск. языка им. В. В. Виноградова, 19–22 мая 2005 г.). М.: Управление технологиями, 2006. С. 425–434.

Луначарский Анатолий. Задача обновленного цирка // Вестник театра. 1919. № 3. С. 5–6.

Лучшая книга знаменитых фокусов / Сост. В. Т. Пономарев. М., Донецк: АСТ; Сталкер, 2007.

Ляпустина Е. В. Гладиаторские бои в Риме: жертвоприношение или состязание? // Религия и община в Древнем Риме. Сборник статей / Под ред. Л. Л. Кофанова, Н. А. Чаплыгиной. М., 1994. С. 148–163.

Макаров С. М. Клоунада мирового цирка. История и репертуар. М.: РОССПЭН, 2001.

Макаров С. М. Шаманы, масоны, цирк. Сакральные истоки циркового искусства. М.: Едиториал УРСС, 2006.

Макаров С. М. Китайская премудрость русского цирка. Взаимовлияние китайского и русского цирка. М.: Красанд, 2009.

Макаров С. М. Театрализация цирка. М.: Едиториал УРСС, 2010.

Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. Образ мира и миры образов. М.: Гуманитарный издательский центр ВЛАДОС, 1996.

Максимишин Сергей. Последняя империя. Двадцать лет спустя. М.: Издатель Леонид Гусев, 2007.

Малиновский Бронислав. Магия, Наука и Религия / Пер. А. П. Хомик; под ред. О. Ю. Артемовой. М.: Рефл-бук, 1998.

Мандельштам Осип. Буря и натиск // Русское искусство. 1923 (М.; Пг.). № 1. С. 75–82.

Маркулан Янина. Киномелодрама. Фильм ужасов. Л.: Искусство, 1978.

Маршак Самуил. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Художественная литература. 1968. Т. 2.

Мастерство актера в терминах и определениях К. С. Станиславского. Учебное пособие для театральных вузов. М.: Советская Россия, 1961.

Матич Ольга. Успешный мафиозо – мертвый мафиозо. Культура погребального обряда // Новое литературное обозрение. 1998. № 33. С. 75 – 107.

Маффесоли Мишель. Околдованность мира, или Божественное социальное // Социо-Логос / Пер. с англ., нем., франц. Сост., общ. ред. и предисл. В. В. Винокурова, А. Ф. Филиппова. М.: Прогресс, 1991.

Маяковский Владимир. Про это. М.; Пг.: Гос. изд-во, 1923.

Маяковский – художник / Авт. – сост. В. А. Катанян. М.: Советский художник, 1963.

Маяковский Владимир. Полное собрание сочинений: В 13 т. М.: Художественная литература, 1955. Т. 1.

Маяковский Владимир. Полное собрание сочинений: В 13 т. М.: Художественная литература, 1956. Т. 2.

Мей Л.А. Избранные произведения. Л., 1972.

Мейерхольд В. Э. Статьи. Письма. Речи. Беседы: В 2 ч. Ч. 2: 1917–1939. М.: Искусство, 1968.

Мейерхольд Вс. Записи на программе спектакля «Мистерия-буфф» в цирке // Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. М.: Всероссийское театральное общество, 1978. С. 266–272.

Мейерхольд Вс. Возрождение цирка // Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. М.: Всероссийское театральное общество, 1978. С. 33–34.

Мейерхольд Вс. Об антракте и о времени на сцене. Лекция в Государственных высших режиссерских мастерских 19 ноября 1921 года // Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. М.: Всероссийское театральное общество, 1978. С. 46–54.

Мейерхольд Вс. Записи на программе спектакля «Мистерия-буфф» в цирке // Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. М.: Всероссийское театрально общество, 1978. С. 266–272.

Мейлах Б. С., Хренов Н. А. Психология процессов художественного творчества: Сборник. Ленинград: Наука, 1980, 182.

Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М.: Наука, 1976.

Менегайло Елена. Русские в Париже. 1919–1939 / Пер. с франц. Натальи Поповой, Игоря Попова. М.: Кстати, 2001.

Минковский Генрих. Пространство-время. СПб., 1911.

Моление Даниила Заточника // Памятники литературы Древней Руси. XII век. М.: Художественная литература, 1980. С. 390–391.

Набоков Владимир. Рассказы. Приглашение на казнь. Эссе. Интервью. Рецензии. М.: Книга, 1989.

Набоков Владимир. Лекции по зарубежной литературе. М.: Изд-во «Независимая газета», 1998.

Набоков Владимир. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1990. Т. 3.

Набоков Владимир. Собрание сочинений русского периода: В 5 т. 1918–1925. Рассказы. Николка Персик. Аня в Стране Чудес. Стихотворения. Драматические произведения. Эссе. Рецензии. Т1. СПб.: Симпозиум, 1999.

Набоков Владимир. Собрание сочинений американского периода: В 5 т. Пнин. Рассказы. Бледное пламя. Т. 3. СПб.: Симпозиум, 1999.

Недоброво В. В. ФЭКС. Григорий Козинцов, Леонид Трауберг. М.; Л., 1928.

Некрасов Н.А. Собр. сочинений в 3-х т., т. 1. Москва, 1965.

Нейштадт Я. И. Первый чемпион мира. М.: Физкультура и спорт, 1971.

Никольская Татьяна. Фантастический город. Русская культурная жизнь в Тбилиси: 1917–1921. М.: Пятая страна, 2000.

Норштейн Юрий. Движение // Искусство кино. 1989. № 4. С. 110–111.

Овсянников Юрий. Лубок. Русские народные картинки XVII–XVIII вв. М.: Советский художник, 1968.

Ознобишин Н. Н. Иллюзионисты (фокусники и чародеи). М.: Теакинопечать, 1929.

Олеша Юрий. В цирке // Олеша Юрий. Избранное. М.: Художественная литература, 1936. С. 154–158.

Олеша Юрий. Избранное. Зависть и другие. Pullman, Michigan: Russian Language Specialties, 1973.

Олеша Юрий. Избранное / Вступ. ст. В. Б. Шкловского, прим. В. В. Бадикова. М.: Художественная литература, 1974.

Олеша Юрий. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки. М.: Художественная литература, 1989.

Павлова Каролина. Полное собрание стихотворений. М.; Л.: Советский писатель, 1964.

Перестиани Иван. 75 лет жизни в искусстве. М.: Искусство, 1962.

Позднев А. Тэйлоризм на сцене // Зрелища. 1922. № 5. С. 8–9.

Полное собрание русских летописей: В 33 т. / Изд. Археографическою комиссиею. СПб., 1841. Т. 2.

Полубояринова Лариса. Леопольд фон Захер-Мазох – австрийский писатель эпохи реализма. М.: Наука, 2006.

Праздничная цирковая кавалькада // Советский цирк. 1957. № 2. С. 3.

Прокопенко Л. И. Апфельбаум // Лермонтовская энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1981. С. 35.

Розанов Василий. Иная земля, иное небо… М.: Танаис, 1994.

Росин Александр. Клоун без грима. Майами: библиотека журнала «FLORIDA», 2012.

Русские народные гулянья. По рассказам А. Я. Алексеева-Яковлева, в записи и обработке Евгения Кузнецова. Л.; М.: Искусство, 1948.

Русские народные картинки / Собрал и описал Дмитрий Ровинский: В 2 т. СПб.: Тропа Троянова, 2002.

Рыклин Михаил. Пространства ликования. Тоталитаризм и различие. М.: Логос, 2002.

Самохин Николай. Рассказ старого актера // Советский цирк. 1961. № 10. С. 18.

Сапожников А. П. Сцены цирка Российских императорских Театров. Альбом литографий. СПб.: Издание Поль Пти, 1849.

Сарафанова Н. В. «Цирковое искусство» русского авангарда: некоторые особенности поэтики В. В. Маяковского. Литература и театр: Материалы Международной научно-практической конференции, посвященной 90-летию со дня рождения Л. А. Финка. 13–15 ноября, г. Самара. Самара: Изд-во «Самарский университет», 2006. С. 109–118.

Сендерович Савелий, Шварц Елена. Сок трех апельсинов. Набоков и петербургский театральный авангард // Империя N. Набоков и наследники. Сборник статей / Под ред. Ю. Левина, Е. Сошкина. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 293–347.

Сергиенко М. Е. Жизнь Древнего Рима. СПб.: Издательско-торговый дом «Летний сад»; журнал «Нева», 2000.

Симонс Теодор. Очерки древнеримской жизни / Пер. М. Лютова. СПб.: Типография Ф. С. Сущинского, 1879.

Сказание о Борисе и Глебе // Памятники литературы Древней Руси. XI – начало XII века. М.: Художественная литература, 1978. С. 278–303.

Славский Рудольф. Встречи с цирковым прошлым. Сборники мемуаров. М.: Искусство, 1971.

Словарь античности / Сост. Йоханнес Ирмшер, Ренате Йоне. Пер. с нем. В. И. Горбушин и др. М.: Прогресс, 1989.

Словарь древнерусского языка в десяти томах (XI–XIV вв.) / Главный ред. член-корреспондент АН СССР Р. И. Аванесов. М., 1990, Т. III.

Слово Даниила Заточника по редакциям XI–XIII вв. и их переделкам / Пригот. к печати Н. Н. Зарубин. М., 1932.

Смирнягина Т. Театр мечты Вячеслава Полунина // Развлекательное искусство в социокультурном пространстве 1990-х годов. Сборник статей. СПб.: Дмитрий Буланин, 2004. С. 163–175.

Советский цирк в борьбе за новое. М.: Министерство культуры СССР, Главное управление цирков, 1956.

Сосин А., Лободин М. Люди-мячики. Л.; М.: Искусство, 1960.

Старославянский словарь (по рукописям X–XI веков) / Под ред. Р. М. Цейтлин, Р. Вечерки, Э. Благовой. М.: Русский язык, 1994.

Стоглав. Собор, бывший в Москве при государе, царе и великом князе Иване Васильевиче. СПб.: Изд. Д. Е. Кожанчикова, 1863.

Столпянский П. Н. Петербург. Как возник, основался и рос Санкт-Питербурх. СПб.: НеГА, 1995.

Сыркина Ф. Я. Александр Григорьевич Тышлер. М.: Советский художник, 1966.

Томский М. П. О цирке // Цирк. 1925. № 1. С. 8.

Топоров В. Н. О ритуале. Введение в проблематику // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках / Ред. И. С. Брагинский и др. М.: Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1988. С. 7 – 60.

Топоров В. Н. Космогонические мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия. М.: Научное издательство «Большая Российская энциклопедия», 1998. Т. 2. С. 6–9.

Трауберг Леонид. Экранизация // Трауберг Леонид. Избранные произведения: В 2 т. М.: Искусство, 1988. С. 266–279.

Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М.: Наука, 1978. Т. 1.

Тынянов Юрий. Либретто кинофильма «Шинель» // Из истории Ленфильма / Под ред. Н. С. Горницкой. Л., 1973. Вып. 3. С. 78–80.

Тынянов Юрий. О Фэксах // Тынянов Юрий. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 346–348.

Тэффи. Факир // Тэффи. Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. Статьи. СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 1999. С. 72–76.

Удальцова З. В. Византийская культура. М.: Наука, 1988.

Улицкая М. Музыкальный циркач // Цирк и эстрада. 1928. № 8. С. 1.

Уразов И. А. Факиры. М.: Теакинопечать, 1928.

Успенский Г. И. Полное собрание сочинений. Т. 1: Очерки и рассказы 1862–1865. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1956.

Успенский Ф. И. История Византийской империи V–IX вв. М.: Мысль, 1999.

Фальковский А. П. Художник в цирке. М.: Искусство, 1978.

Фасмер Макс. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. / Пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева. 2-е изд. 1986–1987. М., 1987. Т. 3.

Филатов В., Аронов А. Медвежий цирк. М.: Искусство, 1962.

Флоренский Павел. Иконостас // Флоренский Павел. Избранные труды по искусству. М.: Изобразительное искусство, 1996. С. 75 – 198.

Флоренский Павел. О суеверии и чуде // Флоренский Павел. Собрание сочинений: В 4 т. / Сост. и общ. ред. игумена Андроника (А. С. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С. Трубачевой. М.: Мысль, 1994. Т. 1. С. 44–69.

Флоренский Павел. Предисловие к книге Н. Я. Симонович-Ефимовой «Записки петрушечника» (ГИЗ, 1925) (Письмо к Н. Я. Симонович-Ефимовой) // Флоренский Павел. Собрание сочинений: В 4 т. / Сост. и общ. ред. игумена Андроника (А. С. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С. Трубачевой. М.: Мысль, 1996. Т. 2. С. 532–536.

Флоренский Павел. Мысль и язык // Флоренский Павел. Собрание сочинений: В 4 т. / Сост. и общ. ред. игумена Андроника (А. С. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С. Трубачевой. М.: Мысль, 1996. Т. 3 (1). С. 104–249.

Флоренский Павел. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4: Письма с Дальнего Востока и Соловков / Сост. и общ. ред. игумена Андроника (А. С. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С. Трубачевой. М.: Мысль, 1998.

Флоренский Павел. Закон иллюзий // Флоренский Павел. Собрание сочинений. Статьи и исследования по истории искусства и археологии. М.: Мысль, 2000. С. 259–272.

Фрейденберг Ольга. Миф и литература древности. М.: Издательская фирма «Восточная литература», 1978.

Фрейденберг Ольга. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997.

Фрейлих С. И. Теория кино: от Эйзенштейна до Тарковского. М.: Академический проект, 2002.

Фрэзер Джеймс. Фольклор в Ветхом завете. М., 2000.

Фрэнк Джозеф. Пространственная форма в современной литературе. М.: Директ-Медиа, 2007.

Ханзен-Лёве Оге А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М.: Языки русской культуры, 2001.

Хейзинга Йохан. Homo ludens. Опыт определения игрового элемента культуры. М., 1992.

Ходасевич Владислав. Собрание сочинений: В 2 т. / Под ред. Джона Мальмстада и Роберта Хьюза. Ann Arbor, Michigan: Ardis, 1983. Т. 1.

Хренов Н. А. Зрелища в эпоху восстания масс. М.: Наука, 2006.

Хренов Н. А. Кино. Реабилитация архетипической реальности. М.: АГРАФ, 2006.

Цветаева Марина. Стихотворения. Ашхабад: Туркменистан, 1986.

Цветаева Марина. Эпос и лирика современной России. (Владимир Маяковский и Борис Пастернак) // Цветаева Марина. Об искусстве. М.: Искусство, 1991. С. 294–318.

Цивьян Ю. Г. На подступах к карпалистике: движение и жест в литературе, искусстве и кино. М.: Новое литературное обозрение, 2010.

Цирк. Маленькая энциклопедия / Сост. А. Я. Шнеер, Р. Е. Славский / Ред. Ю. А. Дмитриев М.: Советская энциклопедия, 1973.

Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. 3-е изд. М.: Русский язык, 1993. Т. 1.

Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Т. 6: Сочинения. М.: Наука, 1976.

Шаликов П. И. Второе путешествие в Малороссию. М., 1804.

Ширай Александр. По афише 2 Ширай. Эквилибристы под куполом цирка // Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М.: Искусство, 1938. С. 153–170.

Шишкин Михаил. Взятие Измаила. М.: Вагриус, 2000.

Шершеневич В. Г. В студии цирка // Вестник театра. 1919. № 15. С. 7.

Шкловский Виктор. Кино-язык «Нового Вавилона» // Шкловский Виктор. Поденщина. Л., 1930. С. 147–151.

Шкловский Виктор. Свет в лесу // О Маяковском. Дни и встречи / Сост. Г. Бебутов. Тбилиси: Изд-во Союза советских писателей Грузии, 1963. С. 15–19.

Шкловский Виктор. Гамбургский счет. Статьи – воспоминания – эссе. (1914–1933). М.: Советский писатель, 1990.

Шляпин Л. Ф. Цирк любителей. М.: Искусство, 1976.

Щеглов Юрий. Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2009.

Чаплина Вера. Питомцы зоопарка. М.: Детская литература, 1965.

Черненко И. М. Здравствуй, цирк. М.: Молодая гвардия, 1968.

Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. 3-е изд. М.: Русский язык, [1993]. Т. 1.

Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М.: Наука, 1974. Т. 1.

Чуковский К. И. Стихи для детей. М.: Художественная литература, 1992.

Эдер Борис. Как тигр Пурш стал актером цирка и кино // Советский цирк. 1958. № 1. С. 18–19.

Эдер Тамара. Страницы прошлого // Советский цирк. 1960. № 1. С. 26.

Эрдман Борис. Неповторимое время // Цирк и эстрада. 1928. № 3–4. С. 6–8.

Эйзенштейн Сергей. Монтаж аттракционов // Леф. 1923. № 3. С. 70–75.

Эйзенштейн Cергей. Избр. произв.: В 6 т. М., 1964. Т. 2.

Эйзенштейн Сергей. Избранные произведения: В 6 т. М.: Искусство, 1964. Т. 1.

Эйзенштейн Сергей. Избранные произведения: В 6 т. М.: Искусство, 1964. Т. 2.

Эйзенштейн Сергей. Психология искусства // Психология процессов художественного творчества / Отв. ред. Б. С. Мейлах, Н. А. Хренов. Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1980. С. 175–188.

Эйзенштейн Сергей. Мистерия цирка. Структура как сюжет // Сергей Эйзенштейн. Метод. Т. 1: Grundproblem – Дневники. Письма. Записки. М.: Музей кино, Эйзенштейн-центр, 2002. С. 431–439.

Юренев Ростислав. Сергей Эйзенштейн. Замыслы. Фильмы. Метод: В 2 ч. Ч. 1: 1898–1929. М.: Искусство, 1985.

Юткевич Сергей. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1990. Т. 1.

Якобсон Роман. Футуризм // Русский футуризм: Теория. Практика. Критика. Воспоминания / Сост. В. Н. Терехина, А. П. Зименков. М.: Наследие, 1999. С. 265–268.

Ямпольский Михаил. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М.: Новое литературное обозрение, 1998.

Ямпольский Михаил. О близком. (Очерки немиметического зрения). М.: Новое литературное обозрение, 2001.

Arnaud Étienne et Boisyvon. Le Cinéma pour tous. Paris: Garnier, 1922.

Assael Brenda. The Circus and Victorian Society. Charlottesville; London: University of Verginia Press, 2005.

Auguet Roland. Fêtes et spectacles populaires. Paris: Flammarion, 1974.

Auguet Roland. Cruelty and Civilization. The Roman Games. London, 1994.

Bachelard Gaston. L’eau et les rêves: Essai sur l’imagination de la matière. Paris, 1942.

Bachelard Gaston. L’engagement rationaliste. Paris, 1972.

Baudrillard Jan. Simulacres et simulations. Paris, 1981.

Belyaev D.K. Destabilizing selection as a factor in domestication // Journal of Heredity. 1979. Vol. 70. Р. 301–308.

Benjamin Walter. Rezension zu Ramon Gomez de la Serna, Le Cirque. Paris: Simon Kra 1927 // Benjamin Walter. Gesammelte Schriften. Frankfurt / M.: Suhrkamp, 1972. Bd. III. S. 70–72.

Blaschke Wilhelm. Kreis und Kugel. Leipzig: Veit, 1916.

Bouissac Paul. La mesure des gestes. Prolégomènes à la sémiotique gestuelle. Paris: Mouton, 1973.

Bouissac Paul. Circus and Culture. A Semiotic Approach. Bloomington. London: Indiana University Press, 1976.

Cameron Alan. Circus Factions: Blues and Greens at Rome and Byzantium, Oxford: Clarendon Press, 1976.

Circus Bilder von Heinrich Lang. München: Königliche Hof-Buch, 1880.

Deák František. The AgitProp and Circus Plays of Vladimir Mayakovsky // Drama Review. 1973 (New York). Vol. 17. № 1. Р. 47–52.

Deleuze Gilles, Guattari Félix. Nomadology: The War Machinе. New York, NY, USA: Semiotexte, 1986.

Die Religionen der Welt. Eine illustrierte Religionsgeschichte / Hrsg. Geoffrey Parrinder. Aus dem Englischen Übertragen von Jochen Schatte. Wiesbaden: Ebeling Verlag, 1980.

Draeger Jürgen. Die Reise zum Regenbogen. Heidelberg: Edition Braus Heidelberg, 1983.

Dupavillon Christian. Architectures du cirque des origines a nos jours. Paris: Edition du Moniteur, 2001.

Eliade Mircea. Le Chamanisme et les techniques archaïques de l’Extase. Paris, 1974.

Engel Christine. Geschichte des sowjeticshen und russischen Films. Stuttgart; Weimar: J.B. Metzler Verlag, 1999.

Ezra Elisabeth. Georges Méliès: the birth of the auteur. Manchester: Manchester Univ. Press, 2000.

Grabar А. L’empereur dans l’art byzantin. Paris, 1936.

Gunderson Erik. The Ideology of the Arena // Classical antiquity. 1996. Vol. 15. № 1. Р. 113–151.

Debord Guy. La societé du spectacle. Paris, 1992.

Janser Andres. «Im Trickfilm ist alles möglich». Eigenheiten und Produktionsbedingungen der Animation // Animation&Trick. Andrej Tarkowski. Sowejetisches Kino / Hrsg. Filmstellen VSETH/VSU. Dokumentation Winter 1989/90, Zürich, 1989. S. 15–25.

Ernst Günther, Winkler Dietmar. Zirkusgeschichte – Ein Abriss der Geschichte des deutschen Zirkus. Berlin: Henschelverlag, 1986. USA: Semiotexte, 1986.

Evans James A.S. The empress Theodora partner of Justinian. Austin, Texas: University of Texas Press, 2002.

Hayward Philip. Echoes and Reflections. The Representations of Representations // Hayward Philip. Picture This! Media Representations of Visual Art and Artists. London: John Libbey & Company Ltd., 1998. Р. 1 – 25.

Heucke Clemens. Circus und Hippodrom als politischer Raum. Untersuchungen zum großen Hippodrom von Konstantinopel und zu entsprechenden Anlagen in spätantiken Kaiserresidenzen. Hildesheim: Olms-Weidmann Verlag, 1994.

Heider Fritz. The psychology of interpersonal relations. New York: John Wiley & Sons, 1958.

Hönle Augusta, Henze Anton. Römische Amphitheater und Stadien, Gladiatorenkämpfe und Circusspiele. Zürich; Freiburg i. Br.: Atlantis Verlag, 1981.

Jennison George. Animals for Show and Pleasure in Ancient Rome. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, [1937].

Lacoste Etienne. Кино. Цирк. Спорт // Цирк. 1925. № 3. С. 19.

Lehmann Alfred. Tiere als Artisten. Eine kleine Kulturgeschichte der Tierdressur. 2 Auflg. Wittenberg Lutherstadt: A. Ziemsen Verlag, 1956.

Lemmermeier Doris. Literaturverfilmung im sowjetischen Stummfilm: [Analyse ausgewählter Drehbücher]. Opera slavica. Neue Folge: band 11. Wiesbaden, 1989.

Lévy-Bruhl Lucien. Le surnaturel et la nature dans la mentalité primitive. Paris: Félix Alcan, 1931.

Lewis David. Hammarstrom. Cirkus Rings Around Russia. Hamden, Conn.: Archon Books, 1983.

Les Carnets de L’Iliazd Club, 4. Iliazd & ses Peintres. Dossier établi par Régis Gayraud. Paris: Iliazd-Club, 1998.

Markschiess-van Trix J., Nowak Bernhard. Artisten- und Zirkus-Plakate. Ein internationaler historischer Überblick. Leipzig: Edition Leipzig, 1975.

Merlose Susan. A Semiotics of the Dramatic Text. London: MacMillan, 1994.P. 40–41.

Poliwoda Bernadette. FEKS – Fabrik des exzentrischen Schauspielers. Vom Exzentrismus zur Poetik des Films in der frühen Sowjetkultur. München: Sagner, 1994.

Robert-Houdin Jean Eugène. Les secrets de la prestidigitation et de la magie. Genève: Slatkine, 1980.

Russische Filmkunst. Vorwort von Alfred Kerr. Berlin; Charlottenburg: Ernst Pollak Verlag, 1927.

Saltarino Signor. Fahrend Volk. Abnormitaeten, Kuriositaeten u. interessante Vertreter d. wandernden Kuenstlerwelt. Berlin: Brinkmann und Bose, [1895] 1978.

Schlögl Hermann A. Das Alte Ägypten. Geschichte und Kultur von der Frühzeit bis zu Kleopatra. München: C.H. Beck, 2006.

Simmel Georg. Philosophie des Geldes. [Reprint der Ausgabe von 1920]. Stuttgart: Parkland Verlag, 2001.

Starobinski Jean. Portrait de l’artiste en saltimbanque. Le sentiers de la création. Genève: Albert Skira Éditeur, 1970.

Strehly Georges. L’Acrobatie et les Acrobates. Texte et dessins par Georges Strehly. Paris: Delagrave, 1903.

The Film Factory. Russian and Soviet Cinema in Documents 1896–1939 / Ed. by Richard Taylor. London: Routledge & Kegan Paul, 1988.

Tichý František, Dvořák Frantisek. Cirkus a varieté Františka Tichégo. Praha: Odeon, 1967.

Trix Markschiess van, Junior, Nowak Bernhard. Artisten- und Zirkusplakate. Ein internationaler historischer Überblick. Leipzig: Edition Lepzig, 1976.

Villard Henry Serrano, Allen Willis M. Jr. Looping the Loop. Posters of Flight (Foreword by Jack Rennert). San Diego, California: Kales Press, 2000.

Vidal M.C. The Death of Politics and Sex in the eighties show // New lit. History. Charlottesville. 1993. Vol. 24. № 1. P. 171–194.

Voss Martin. Grundlagen und Elemente einer Soziologie der Katastrophe. Bielefeld: Transcript, 2006.

White Hayden. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore: Johns Hopkins UP, 1978.

Wiedemann Thomas E.J. The Emperors and Gladiators. London, 1995.

Winkler Gisela. Die Akrobatischen Künste / Hrsg. Gisela Winkler, Dietmar Winkler. Allez hopp durch die Welt. Aus dem Leben berühmter Akrobaten. Berlin: Henschelverlag, 1977. S. 177–187.

Winter G. Kunst im Fernsehen // Kunst und Künstler im Film / Hrsg. Helmut Korte, Johannes Zahlten. Hameln: CW Niemeyer, 1990. S. 69–80.

Wissowa Georg. Religion und Cultus der Roemer. München, 1912.

Сноски

1

Цирк. Маленькая энциклопедия / Сост. А. Я. Шнеер, Р. Е. Славский / Ред. Ю. А. Дмитриев. М.: Советская энциклопедия, 1973. С. 331. См. также: Кожевников С. В. Акробатика. М.: Искусство, 1955.

(обратно)

2

Гуревич З. Б. Эквилибристика. М.: Искусство, 1982. С. 4.

(обратно)

3

О специфике китайского цирка см. подробно: Макаров С. М. Китайская премудрость русского цирка. Взаимовлияние китайского и русского цирка. М.: Красанд, 2009.

(обратно)

4

Winkler Gisela. Die Akrobatischen Künste / Hrsg. Gisela Winkler, Dietmar Winkler. Allez hopp durch die Welt. Aus dem Leben berühmter Akrobaten. Berlin: Henschelverlag, 1977. S. 177.

(обратно)

5

Strehly Georges. L’Acrobatie et les Acrobates. Texte et dessins par Georges Strehly. Paris: Delagrave, 1903.

(обратно)

6

Недаром художника интересует образ «сальто», которое становится для него знаком гармонии. См. об этом в книге: Tichý František, Dvořák Frantisek. Cirkus a varieté Františka Tichégo. Praha: Odeon, 1967. S. 26.

(обратно)

7

Акробаты и прыгуны именуются в цирке «людьми-мячиками». Ср.: Сосин А., Лободин М. Люди-мячики. Л.; М.: Искусство, 1960.

(обратно)

8

Грин А. С. Психологические новеллы. М.: Советская Россия, 1988. С. 236.

(обратно)

9

Эйзенштейн Сергей. Психология искусства // Психология процессов художественного творчества / Отв. ред. Б. С. Мейлах, Н. А. Хренов. Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1980. С. 182.

(обратно)

10

См. литографию № 8 в книге: Сапожников А. П. Сцены цирка Российских императорских театров. Альбом литографий. СПб.: Издание Поль Пти, 1849.

(обратно)

11

Черненко И. М. Здравствуй, цирк. М.: Молодая гвардия, 1968. С. 67.

(обратно)

12

Куприн А. И. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Правда, 1964. Т. 8. С. 334.

(обратно)

13

Имя героя рассказа Куприна несколько отличается от имени исторического канатоходца Блондена. Возможно, что Куприн намеренно допускает «описку», одновременно намекая на французского философа-идеалиста Мориса Блонделя, прославившегося диссертацией «Действие» (Action, 1893) и изложенной на ее страницах философией действия. В 1933 году, то есть в период написания рассказа, жившему в это время во Франции Куприну не могло быть незнакомым имя, а также скандально нашумевшая и запрещенная Ватиканом работа философа. Номер канатоходца у Куприна – пародийно-аллегорический образ философии действия, согласно которой, в противовес неотомизму с его теологическим рационализмом, в деятельности и поступках человека неизменно осуществляется синтетическая связь естественного и сверхъестественного. Герой рассказа не только проявляет чудеса мужества, но и разыгрывает перед читателями своих мемуаров единство разума и веры, постулируемые мечтавшим о восстановлении целостности философии Блонделем.

(обратно)

14

Цит. по: Бебутов Валерий. Незабытое // Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. М.: Всероссийское театральное общество, 1978. С. 277.

(обратно)

15

С Чаплином Олег Попов был знаком лично и даже приезжал к нему в Швейцарию.

(обратно)

16

Набоков Владимир. Собрание сочинений американского периода: В 5 т. Пнин. Рассказы. Бледное пламя. Т. 3. СПб.: Симпозиум, 1999. С. 65.

(обратно)

17

Олеша Юрий. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки. М.: Художественная литература, 1989. С. 308–309.

(обратно)

18

Там же. С. 307 – 308

(обратно)

19

Ср. теорию Большого взрыва. См. также: Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М.: Гнозис, издательская группа «Прогресс», 1992; Арнольд В. И. Теория катастроф. М.: Наука, 1990; Voss Martin. Grundlagen und Elemente einer Soziologie der Katastrophe. Bielefeld: Transcript, 2006.

(обратно)

20

Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М.: Мысль, 1993. С. 75.

(обратно)

21

См. также теорию когнитивного баланса Фрица Хайдера: Heider Fritz. The psychology of interpersonal relations. New York: John Wiley & Sons, 1958.

(обратно)

22

Недаром эквилибрист вспоминает свой сон накануне выступления, в котором кто-то заколачивает над ним крышку гроба.

(обратно)

23

Леви-Брюль пишет, что «для “первобытного” человека, который принадлежит к тотемическому обществу, всякое животное, всякое растение, всякий объект, хотя бы такой, как звезды, солнце и луна, наделен определенным влиянием на членов своего тотема, класса или подкласса, определенными обязательствами в отношении их, определенными мистическими отношениями с другими тотемами и т. д. Так, у гуичолов “птицы, полет которых могуч, например сокол и орел, видят и слышат все: они обладают мистическими силами, присущими перьям их крыльев и хвоста… эти перья, надетые шаманом, делают его способным видеть и слышать все то, что происходит на земле и под землей, лечить больных, преображать покойников, низводить солнце с небес и т. д.” ‹…› Для первобытного сознания нет чисто физического факта в том смысле, какой мы придаем этому слову. Текучая вода, дующий ветер, падающий дождь, любое явление природы, звук, цвет никогда не воспринимаются так, как они воспринимаются нами, т. е. как более или менее сложные движения, находящиеся в определенном отношении с другими системами предшествующих и последующих движений. Перемещение материальных масс улавливается, конечно, их органами чувств, как и нашими, знакомые предметы распознаются по предшествующему опыту, короче говоря, весь психофизиологический процесс восприятия происходит у них так же, как и у нас. Первобытные люди смотрят теми же глазами, что и мы, но воспринимают они не тем же сознанием, что и мы. Можно сказать, что их перцепции состоят из ядра, окруженного более или менее толстым слоем представлений социального происхождения. Но и это сравнение было бы неточным и довольно грубым. Дело в том, что первобытный человек даже не подозревает возможности подобного различения ядра и облекающего его слоя представлений, у него сложное представление является еще недифференцированным». См.: Леви-Брюль Люсьен. Первобытное мышление. М.: Изд-во МГУ, 1980. С. 134.

(обратно)

24

Аттракцион Пети снимал на фотокамеру Жана-Луи Блондо. Серию фотографий см. на:

(обратно)

25

Эквилибрист Фалько Трабер, натягивающий для цирковых выступлений канат на высоте 400–600 метров, в телеинтервью, данном немецкой телерадиокомпании SWR 16 августа 2012 года, назвал свои номера «не шоу, а церемонией». Искусство династии Трабер насчитывает 500-летнюю историю. При этом каждый новый член династии, как утверждает Трабер, обладает врожденной потребностью к балансировке. О династии Трабер см.: -traber.de/. Что касается акробатических выступлений на башнях американских небоскребов, то они имели место и ранее. Так, в 1934 году состоялось шоу акробатов на здании Эмпайр-стейт-билдинг в Нью-Йорке, а в 1955 году на одном из чикагских небоскребов чудеса балансировки проделывали артисты акробатической группы Фокс.

(обратно)

26

Григорович Д. В. Сочинения: В 3 т. М.: Художественная литература, 1988. Т. 2. С. 59.

(обратно)

27

Куприн А. И. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Гос. издательство художественной литературы, 1957. Т. 2. С. 168.

(обратно)

28

Ходасевич Владислав. Собрание сочинений: В 2 т. / Под ред. Джона Мальмстада и Роберта Хьюза. Ann Arbor, Michigan: Ardis, 1983. Т. 1. С. 77.

(обратно)

29

См.: Deleuze Gilles, Guattari Félix. Nomadology: The War Machinе. New York, NY, USA: Semiotexte, 1986.

(обратно)

30

Настоящее имя артиста – Гилберт Р. Сполдинг.

(обратно)

31

См. об этом факте подробно: Жандо Доминик. История мирового цирка / Пер. с франц. О. Гринберг. М.: Искусство, 1984. С. 44–45.

(обратно)

32

Пожалуй, самым большим современным передвижным цирком в Европе является цирк Кроне. Его труппа включает 200 животных и 300 человек. В дни представлений территория цирка занимает 30 000 м2, а цирковая палатка вмещает 4500 зрителей. Для того чтобы разместить артистов, костюмы и декорации, цирк передвигается в составе гигантского каравана, состоящего из 300 вагончиков и машин.

(обратно)

33

Сергей Максимишин поместил в своем фотоальбоме «Последняя империя. Двадцать лет спустя» (М.: Издатель Леонид Гусев, 2007) фотографию 2000 года «Окно циркового автобуса. Санкт-Петербург» (С. 52). Клоуны, вписанные в пространство автобусного окна как в пространство картины, персонифицируют текучий опыт кочевничества.

(обратно)

34

Сыркина Ф. Я. Александр Григорьевич Тышлер. М.: Советский художник, 1966. С. 26. Александр Германо (настоящая фамилия – Герман), кстати, создал цыганский алфавит и написал множество рассказов, очерков и пьес о цыганской жизни на цыганском языке; кроме того, он переводил на цыганский язык произведения русских писателей.

(обратно)

35

Cр. переживания героя в стихотворении Вадима Левина «Куда уехал цирк» (Левин Вадим. Куда уехал цирк? Ярославль: Академия развития, Академия холдинг, 2002. С. 89).

(обратно)

36

Олег Попов: Где цирк, там и моя родина (интервью Евгения Кудряца с Олегом Поповым). См.:

(обратно)

37

Олег Попов: Помню встречу с моим кумиром Чарли Чаплином. См.: -krsk.ru/index.php?id=2996

(обратно)

38

Набоков Владимир. Рассказы. Приглашение на казнь. Эссе. Интервью. Рецензии. М.: Книга, 1989. С. 73, 91. О мотиве цирка в творчестве Набокова на примере интертекстуального диалога Андрея Синявского с Набоковым см., например, подраздел «А. Синявский-Терц (“В цирке”): смерть как фокус» в статье Вячеслава Десятова. Русский постмодернизм: полвека с Набоковым // Империя N. Набоков и наследники. Сборник статей / Под ред. Ю. Левина, Е. Сошкина. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 210–256. О лейтмотиве цирка в рассказе Набокова «Весна в Фиальте» см. подробно: Сендерович Савелий, Шварц Елена. Сок трех апельсинов. Набоков и петербургский театральный авангард // Империя N. Набоков и наследники. Сборник статей / Под ред. Ю. Левина, Е. Сошкина. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 306–309.

(обратно)

39

Рассказ этого поэта, прозаика, музыканта и солиста групп «Зимовье зверей» и «Сердолик» был опубликован в 2003 году в журнале «Знамя» (№ 1).

(обратно)

40

Для циркачей не существует языкового барьера: в фильме Григория Александрова «Цирк» американская циркачка Марион Диксон начинает говорить по-русски с акробатом Иваном Мартыновым, а итальянская акробатка Глория и русский канатоходец Андрей Бакланов из киноленты Ольгерда Воронцова «Цирк зажигает огни», вероятно, общаются между собой и по-русски, и по-итальянски.

(обратно)

41

Клоун Грачик, к примеру, заканчивая представление, снимал свою полосатую майку и стирал грим прямо на манеже, отчего весь его облик терял комические черты, зрители переставали смеяться, а только что разыгранная веселая клоунада превращалась в лирическую драму. См. об этом: Росин Александр. Клоун без грима. Майами: библиотека журнала FLORIDA, 2012. С. 18.

(обратно)

42

Флоренский Павел. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4: Письма с Дальнего Востока и Соловков / Сост. и общ. ред. игумена Андроника (А. С. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С. Трубачевой. М.: Мысль, 1998. С. 323.

(обратно)

43

Борев Юрий. Эстетика. М.: Изд-во политической литературы, 1969. С. 294.

(обратно)

44

В романе Михаила Шишкина «Взятие Измаила» мальчик Костя дрессирует белых мышей, чтобы создать аттракцион, в котором зверьки будут участвовать в штурме крепости Измаил. См.: Шишкин Михаил. Взятие Измаила. М.: Вагриус, 2000. С. 293. В другом эпизоде романа мир цирка описан Шишкиным как архаический ритуал подготовки к войне: «И нужно научиться ловить апач, на лету рассекать шамберьером подброшенное яблоко, прокалывать себе язык, кожу на груди, мускулы» (Там же. С. 69).

(обратно)

45

В уже упомянутом фильме Баталова «Три толстяка» попавшего в правительственный дворец на торжество продавца воздушных шаров сажают в праздничный торт, гримируя сливками и карамелью под белого клоуна. Лицо продавца, ничем не примечательное прежде, превращается в устрашающую маску.

(обратно)

46

Шаликов П. И. Второе путешествие в Малороссию. М., 1804. С. 88.

(обратно)

47

Тэффи. Факир // Тэффи. Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. Статьи. СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 1999. С. 72.

(обратно)

48

Параллель между хиппи и клоунами провел Вячеслав Полунин, заметив, что в 1950-е годы в поисках «живого искусства» «клоуны, объединившись в хиппи, уходили на улицу, потому что самое простое и быстрое понимание того, что хотят люди, возникает при прямом контакте». Цит. по: Смирнягина Т. Театр мечты Вячеслава Полунина // Развлекательное искусство в социокультурном пространстве 1990-х годов. Сборник статей. СПб.: Дмитрий Буланин, 2004. С. 164. Актеры полунинского театра, наделенные сходством с хиппи и панками одновременно, нередко разыгрывали театральные представления в виде внезапных «набегов» на город. Кроме того, можно упомянуть весьма симптоматичное название одного из нью-йоркских цирков – «Амок», семантика которого связана с неистовым бегом от законов полиса.

(обратно)

49

Ср.: Ильин Илья. Постмодернизм от истоков до конца столетия. Эволюция научного мифа. М.: Интрада, 1998. С. 186.

(обратно)

50

Ср.: Хренов Н. А. Кино. Реабилитация архетипической реальности. М.: АГРАФ, 2006. С. 43.

(обратно)

51

Ср.: Hayward Philip. Echoes and Reflections. The Representations of Representations // Hayward Philip. Picture This! Media Representations of Visual Art and Artists. London: John Libbey & Company Ltd., 1998. Р. 1 – 25; Winter G. Kunst im Fernsehen // Kunst und Künstler im Film / Hrsg. Helmut Korte, Johannes Zahlten. Hameln: CW Niemeyer, 1990. S. 69–80. Одним из наиболее интересных примеров репрезентации трансмедиальной сущности циркового искусства является проект галереи Полины Лобачевской «Цирк» (2011–2012 годы, Москва). Его авторы, Алексей Политов и Марина Белова, создали своеобразный перформанс о цирковом перформансе, использовав для этого самые неожиданные объекты и инсталляции. Цирк выступает в их художественном проекте моделирующей моделью межмедиального и межсемиотического равновесия между вербальными, аудиальными и визуальными практиками.

(обратно)

52

Кулешов Лев. Цирк – кино – театр // Цирк. 1925. № 1. С. 15. В фильме Альфреда Линда «Бродячий цирк» (1912) в течение нескольких минут (что для немого кино было довольно много) показан въезд циркового каравана в небольшой провинциальный городок. При этом дорога, по которой передвигается цирк, снята в фильме Линда так, что очень напоминает киноленту.

(обратно)

53

Ролан Огю, размышляя о цирке XIX столетия, назвал цирк «телевидением XIX века», как раз имея в виду коммуникативно-информационую функцию циркового искусства (Auguet Roland. Fêtes et spectacles populaires. Paris: Flammarion, 1974. Р. 127).

(обратно)

54

Олеша Юрий. Избранное. Зависть и другие. Pullman, Michigan: Russian Language Specialties, 1973. С. 201.

(обратно)

55

Адорно Теодор. Эстетическая теория / Пер. с нем. А. В. Дранова. М.: Республика, 2001. С. 411.

(обратно)

56

Ср.: Хренов Н.А. Зрелища в эпоху восстания масс. М.: Наука, 2006. С. 316.

(обратно)

57

Бартэн Александр. Под брезентовым небом. Л.: Советский писатель. Ленинградское отделение, 1975. С. 195.

(обратно)

58

Бартэн Александр. Под брезентовым небом. С. 196.

(обратно)

59

Там же. С. 200.

(обратно)

60

Данной точки зрения придерживался, к примеру, историк цирка Евгений Кузнецов. Рассматривая соотношение античного и новейшего цирков, он утверждал, что «ни одно из представлений древнеримских цирков не могло быть повторено в цирках современных и наоборот» (Кузнецов Евгений. Цирк. Происхождение. Развитие. Перспективы. Л.: Academia, 1931. С. 18). О том, что между античным и новейшим цирком нет ничего общего, пишут и некоторые современные исследователи. Так, Гюнтер Эрнст и Дитмар Винклер усматривают между двумя цирками лишь словесную аналогию (Wortanalogie), тем самым имея в виду, что название новейшего цирка отсылает всего лишь к латинскому слову «circus», «circulus», а отнюдь не к античной институции (Ernst Günther, Winkler Dietmar. Zirkusgeschichte – Ein Abriss der Geschichte des deutschen Zirkus. Berlin: Henschelverlag, 1986. S. 11).

(обратно)

61

См., например: Айналов Д. В., Редин Е. К. Киево-Софийский собор. Исследование древней мозаической и фресковой живописи. СПб., 1889.

(обратно)

62

Всеволодский-Гернгросс Всеволод. Начало цирка на Руси // Советский цирк. 1957. № 3. С. 21. В Ипатьевской летописи сообщается, что в 1150 году князь Изяслав Мстиславич прибыл в Киев, чтобы снова сесть «на столе деда своего и отца своего с честью великою». По прибытии князь отправился на «Ярославль двор», где был устроен богатый пир для князя, его дружины и гостей: «…и ту обедав с ними на велицем дворе на Ярославли, и пребыша у велице весельи». В летописи указывается, что венгры – гости Изяслава Мстиславича – устроили в честь князя конные игрища: «…на фарех и на скокох играхуть многое множество, кияне же дивяхутся угром множеству и кметьства их, и комонем их» См.: Полное собрание русских летописей: В 33 т. (Изд. Археографическою комиссиею. СПб., 1841. Т. 2. С. 65). В летописи не сказано, где именно происходили скачки, но, вполне вероятно, что они были разыграны на ипподроме.

(обратно)

63

Дмитриев Ю. А. Цирк в России. От истоков до 1917 года. М.: Искусство, 1977. С. 9 – 11, 25. Ср. другие точки зрения, согласно которым стенопись в башнях собора, включая и фреску «Ипподром», отражает приезд в столицу Византии княгини Ольги и почетный прием, оказанный ей императором Константином Багрянородным на константинопольском ристалище. См.: Кондаков Н. П. О фресках лестниц Киево-Софийского собора // Записки императорского археологического общества. СПб., 1888, Т. 3. Вып. 3/4. С. 288; Айналов Д. В., Редин Е. К. Киево-Софийский собор. Исследование древней мозаической и фресковой живописи. СПб., 1889; Кресальный Н. И. Софийский заповедник в Киеве. Киев, 1960; Лазарев В. Н. Древнерусские мозаики и фрески XI–XV вв. М.: Искусство, 1973; Логвин Г. Н. Софія Київська. Київ, 1971; Grabar А. L’empereur dans l’art byzantin. Paris, 1936. Высотский С. А. Светские фрески Софийского собора в Киеве. Киев: Наукова думка, 1989. С. 190–191.

(обратно)

64

Город Пантикапей являлся предшественником современного города Керчь. Пантикапей был основан в конце VII века до н. э. древнегреческими колонистами на берегу Боспора Киммерийского (Керченского пролива), являлся с начала V века до н. э. и до конца VI века столицей Боспорского царства. В IX–X веках Северное Причерноморье захватили славяне и город вошел в состав Тьмутараканского княжества, получив название Корчев. В 1841 году Антон Ашик, директор керченского Музея древностей, во время раскопок обнаружил на горе Митридат могильный склеп I–II веков, состоявший из двух погребальных камер, стены которых были покрыты фресками с изображениями цирковых зрелищ, распространенных в древней Керчи. В первом помещении склепа на одной из боковых стен были представлены конные бестиарии: один поражал копьем медведя, другой – бегущего оленя, а третий – кабана (или, возможно, волка); на задней стене – два всадника: пускающий стрелу из лука в пантеру и протыкающий копьем волка. На входной стене следующего помещения также изображались звериные травли и гладиаторские бои: пеший бестиарий, сражающийся со львом, и легковооруженные гладиаторы, а на боковых стенах – еще два гладиатора, победитель и раненый. Некоторые звероборцы выступают на фоне арок, имеющих сходство с ипподромными, – и это дополнительное свидетельство в пользу того, что на фресках вовсе не сцены охоты, а цирковые представления, происходившие в столице Боспорского царства. Вероятно, в склепе был погребен один из местных государей, во время своего правления устраивавший в Пантикапее цирковые бои. См. об этом подробнее, а также см. изображения фресок в: Брабич В., Плетнева Г. Существовал ли цирк в Древнем Крыму? // Советский цирк. 1959. № 8. С. 32.

(обратно)

65

Олеша, описывая убранство одесского цирка Вильгельма Санценбахера, уравнивает цирк с раем: «Но это право попасть в этот плюшевый рай, в этот рай мрамора, ступеней, золота, матовых ламп, арок, коридорчиков, эха, хохота, блестящих глаз, запаха духов, стука каблуков – мало ли чего!» (Олеша Юрий. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки. М.: Художественная литература, 1989. С. 308).

(обратно)

66

Флоренский Павел. Иконостас // Павел Флоренский. Избранные труды по искусству. М.: Изобразительное искусство, 1996. С. 116. Согласно Флоренскому, иконы – «видимые изображения тайных и сверхъестественных зрелищ», «орудие сверхчувственного познания» и «напоминание», «передание», «духовный опыт иконописца» (Там же. С. 185–186).

(обратно)

67

Макаров С. М.. Театрализация цирка. М.: Едиториал УРСС, 2010. С. 46.

(обратно)

68

Слово Даниила Заточника по редакциям XI–XIII вв. и их переделкам / Пригот. к печати Н. Н. Зарубин. М., 1932. С. 32. См. также: Лихачев Д. С. «Великое наследие» // Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. Л.: Художественная литература, 1987. Т. 2. С. 227–244.

(обратно)

69

Фасмер Макс. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. / Пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева. 2-е изд. 1986–1987. М., 1987. Т. 3. С. 301.

(обратно)

70

Фрейденберг Ольга. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. С. 141.

(обратно)

71

Ямпольский Михаил. О близком. (Очерки немиметического зрения.) М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 47.

(обратно)

72

Хейзинга Йохан. Homo Ludens. Опыт определения игрового элемента культуры. М., 1992. С. 172.

(обратно)

73

Топоров В. Н. Космогонические мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия. М.: Научное издательство «Большая Российская энциклопедия», 1998. Т. 2. С. 7.

(обратно)

74

Там же.

(обратно)

75

Там же.

(обратно)

76

Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М.: Наука, 1976. С. 188–189.

(обратно)

77

Бахтин Михаил. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965. С. 70. О том, что цирковые артисты персонифицируют во время своих представлений основные космические стихии, писала и Ольга Фрейденберг. См.: Фрейденберг Ольга. Миф и литература древности. М.: Издательская фирма «Восточная литература», 1978. С. 234. О мифологическом времени в балагане см. также: Хренов Н.А. Зрелища в эпохи восстания масс. М.: Наука, 2006. С. 247–250.

(обратно)

78

В Античности водяные пантомимы именовались навмахиями. Они представляли собой либо театрализованную имитацию морских сражений (такие шоу разыгрывались и в Древней Греции и Древнем Риме), либо «водяную» разновидность гладиаторского боя (эти сражения имели место в Древнем Риме). В ХIХ веке первый водяной манеж под названием «Водяные арены» был построен в Париже в 1886 году. Там разыгрывались пантомимы «Ярмарка в Севилье» и «Лягушечья лужа». В 1891 году появляется водяной манеж в цирке Ренца (Берлин), где была поставлена водяная пантомима «На Гельголанде», а в 1892 году – в петербургском цирке Чинизелли, где с успехом проходило упомянутое выше представление «Четыре стихии». В последующие двадцать лет водяные пантомимы были неизменной частью репертуара наиболее значительных мировых цирков. В России в цирках Саламонского, Никитиных, Труцци, Годфруа шли эффектные постановки «Карнавал на Неве», «Карнавал в Венеции», «Сцена в Ост-индской гавани», а в первых советских цирках – «Черный пират», «Махновщина», «Индия в огне», «Выстрел в пещере», «Люди морского дна». См. об этом: Цирк. Маленькая энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1973. С. 80.

(обратно)

79

Альперов Дмитрий. По афише – Альперов и партнеры, клоуны-буфф. Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М.: Искусство, 1938. С. 146.

(обратно)

80

Бахтин Михаил. Творчестве Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965. С. 70.

(обратно)

81

В этом, как мне кажется, причина того, что современные театральные и музыкальные коллективы нередко прибегают к цирковой символике и атрибутике, а также включают слово «цирк» в состав своего наименования. В качестве примеров можно назвать норвежскую музыкальную группу «Circus Maximus», исполняющую композиции в стиле прогрессивного металла, одесскую музыкальную группу «Цирк», «Ноймис Рок Циркус» из Германии и швейцарский рок-банд «Рок-Циркус». Артисты группы «Роллинг Стоунз» связали с цирком свое шоу «Рок-н-ролльный цирк “Роллинг Стоунз”», а одно из советских телешоу, проходивших в 1980-х годах на арене цирка с участием артистов эстрады и кино, было известно как «Новогодний аттракцион». К современным российским проектам такого рода можно отнести серию выступлений «Все звезды в цирке». В этом проекте, посвященном юбилею цирка на проспекте Вернадского, участвуют многие звезды эстрады; Лолита Милявская, к примеру, выступала здесь в роли наездницы и акробатки.

(обратно)

82

Набоков Владимир. Рассказы. Приглашение на казнь. Эссе. Интервью. Рецензии. М.: Книга, 1989. С. 87.

(обратно)

83

Олеша Юрий. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки. М.: Художественная литература, 1989. С. 123.

(обратно)

84

См. об этом также в: Словарь античности / Сост. Йоханнес Ирмшер, Ренате Йоне. Пер. с нем. В. И. Горбушина и др. М.: Прогресс, 1989. С. 510–511.

(обратно)

85

Олеша Юрий. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки. М.: Художественная литература, 1989. С. 124.

(обратно)

86

Там же. С. 126.

(обратно)

87

Лосев А. Ф. Античная философия истории. М.: Наука, 1977. С. 207.

(обратно)

88

В русле теории множественной этимологии, М. М. Маковский анализирует соотношение понятия времени с понятием «жертва» в древних и новых европейских языках и приходит к выводу об их этимологической общности. См.: Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. Образ мира и миры образов. М.: Гуманитарный издательский центр ВЛАДОС, 1996. С. 96.

(обратно)

89

Напомню, что первые цирковые арены в Античности имели вытянутую прямоугольную форму, одна из оконечностей которой была полукруглой, а позже в большинстве цирков мира установился наиболее удобный для наездников стандартный размер круглого манежа, диаметр которого 13 метров, а длина окружности – 40,8 метра.

(обратно)

90

Цирк Чинизелли по проекту Кенеля практически сразу был приравнен по статусу к Императорским театрам; за проект роскошной царской ложи Николай I даже пожаловал Кенелю бриллиантовый перстень.

(обратно)

91

Некоторые историки искусства считают купол Микеланджело тяжеловесным. См., например: Дмитриева Н. А. Краткая история искусств. Вып. 1: От древнейших времен по XVI век. М.: Искусство, 1987. С. 287.

(обратно)

92

Набоков Владимир. Лекции по зарубежной литературе. М.: Изд-во «Независимая газета», 1998. С. 466.

(обратно)

93

Wissowa Georg. Religion und Cultus der Roemer. München, 1912. S. 57.

(обратно)

94

Некоторые примеры изображений цирковых номеров в Античности приведены в книге: Schlögl Hermann A. Das Alte Ägypten. Geschichte und Kultur von der Frühzeit bis zu Kleopatra. München: C.H. Beck, 2006.

(обратно)

95

См. об этом: Макаров С.М. Театрализация цирка. М.: Едиториал УРСС, 2010. С. 31.

(обратно)

96

О цирковых рисунках Сергея Эйзенштейна см. подробно: Айзенштадт О. Цирковые рисунки С. М. Эйзенштейна // Советский цирк. 1958. № 1. С. 25–27.

(обратно)

97

Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. Птицы // Мифы народов мира: Энциклопедия. М.: Научное изд-во «Большая Российская энциклопедия», 1998. Т. 2. С. 346. Превращение женщины-циркачки в птицу показано в финале фильма Тода Броунинга «Уродцы». Клеопатра – не просто изуродованная членами бродячего паноптикума женщина. Она проходит в конце концов настоящий обряд посвящения в «свой круг» – в круг архаических существ, представленных в фильме так, как будто бы они не только карлики и уроды, но и пришельцы из некоего архаического прошлого.

(обратно)

98

Draeger Jürgen. Die Reise zum Regenbogen. Heidelberg: Edition Braus Heidelberg, 1983. S. 39.

(обратно)

99

Starobinski Jean. Portrait de l’artiste en saltimbanque. Le sentiers de la création. Genève: Albert Skira Éditeur, 1970. Р. 14. Анализируя европейскую культуру рубежа XIX–XX веков, Старобинский замечает, что в 1830–1870 годах миф художника-клоуна создается первоначально в литературе, распространившись затем на живопись и другие искусства (Ibid. P. 10–11). С точки зрения Старобинского, начиная с эпохи романтизма образы цирковых артистов, в особенности клоунов, фокусников и канатных плясунов, осмысляются в разных видах искусства как метафора автопортрета художника. Истинный художник тот, кто способен изобразить мир в его вечных изменениях, тот, кто не фиксирует границы, а, напротив, моделирует их подвижность.

(обратно)

100

Вспомним, что Олега Попова называли «солнечным клоуном». Одна из его миниатюр – «Луч» (создана в 1961 году) – была связана с темой солнца впрямую. Ее подробное описание приводит Сергей Макаров: «Цирк погружался в полумрак. Прожектор, как луч солнца, пробивал серую мглу, нависшую над манежем. В центре ковра высвечивался яркий кружок. К нему приближался Олег Попов. Он согревал солнечным теплом руки, лицо. Блаженно улыбаясь, клоун усаживался в середину яркого кружка и не спеша доставал из принесенной с собой корзинки хлеб, затем бутылку с кефиром. Было ясно, что клоун собирается перекусить на лоне природы. Попов и зрители как бы оказывались на полянке. Неожиданно солнечный луч вздрагивал и отползал в сторону, оставляя комика в темноте. Он словно обижался на то, что отдыхающий клоун так прозаически решил использовать его тепло. Попов, обнаружив пропажу луча, направлялся за ним и силой возвращал на прежнее место. Но солнечный круг вновь убегал от клоуна, не желая ему подчиняться. Огорченный комик понимал, что допустил оплошность. Желая вымолить прощение, клоун нежно гладил обиженный луч, как бы уговаривая его вернуться на старое место. Растроганный нежным обращением, солнечный круг позволял комику возвратить его туда, где он находился вначале. Клоун, обхватив двумя руками луч света, аккуратно нес его в центр манежа и опускал на ковер. Подружившись с лучиком, комик вновь тянулся к его теплу, но теперь он действовал намного деликатнее. Окончив трапезу, клоун с благодарностью поглаживал поверхность яркого круга, будто лаская его. В свою очередь, луч щедро обогревал чудака. Разнежившись, комик засыпал. Внезапно идиллическая картинка взрывалась резкой трелью, несущейся из мрака. Она требовательно гнала клоуна с арены. Он покорно складывал вещички и направлялся к выходу. Но вдруг вспоминал, что на манеже в полном одиночестве оставался его добрый приятель. Он поспешно возвращался и, осторожно прикасаясь к яркому кругу, собирал его в небольшой солнечный зайчик, а затем прятал в плетеную корзинку. И вдруг в сумке комика вспыхивал огонек. Бережно приподняв драгоценную ношу, Попов потихоньку удалялся с манежа. В полумраке, окутавшем цирк, видны были силуэты клоунской фигуры и солнечный блик, мерцавший в корзинке» (Макаров С.М. Клоунада мирового цирка. История и репертуар. М.: РОССПЭН, 2001. С. 158–159).

(обратно)

101

Примечательно, что Гай Лалиберте, основатель труппы Цирка дю Солей, в 2009 году отправился в качестве туриста в космос. На борту Международной космической станции знаменитый канадец давал двухчасовое цирковое представление, названное им «Звезды в движении и Земля для воды». По сути, это первое в истории шоу, разыгранное в космическом пространстве.

(обратно)

102

Юрген Дрегер снялся в фильме Райнера Вернера Фассбиндера «Третье поколение» (1979). В качестве художника он получил большую известность благодаря выставке «Пикассо, Дали, Миро & Дрегер», открытой в 1985 году в мюнхенской галерее «Руф» и целиком посвященной теме цирка.

(обратно)

103

Draeger Jürgen. Die Reise zum Regenbogen. Heidelberg: Edition Braus Heidelberg, 1983. S. 44–47.

(обратно)

104

Draeger Jürgen. Die Reise zum Regenbogen. Heidelberg: Edition Braus Heidelberg, 1983. S. 40. К теме клоуна с ребенком на руках Дрегер обращается в картине «Арлекин и ребенок», не вошедшей в книгу-альбом «Путешествие к радуге». Также существует известная фотография самого художника на фоне этой картины.

(обратно)

105

Лотман М. Ю. Куклы в системе культуры // Лотман М. Ю. Об искусстве. СПб.: Искусство – СПБ, 2005. С. 646. Дети способны превратить обыкновенного взрослого в циркового артиста. Именно так случается в фильме Татьяны Лукашевич «Подкидыш»: геолог-холостяк, в квартиру которого попадает героиня фильма девочка Наташа, чтобы позабавить гостью, жонглирует мылом, ложится в ванну, прыгает и танцует, как клоун.

(обратно)

106

Олеша Юрий. Избранное / Вступ. ст. В. Б. Шкловского, прим. В. В. Бадикова. М.: Художественная литература, 1974. С. 193.

(обратно)

107

Draeger Jürgen. Die Reise zum Regenbogen. Heidelberg: Edition Braus Heidelberg, 1983. S. 11–12.

(обратно)

108

Маффесоли Мишель. Околдованность мира, или Божественное социальное // Социо-Логос / Пер. с англ., нем., франц. Сост., общ. ред. и предисл. В. В. Винокурова, А. Ф. Филиппова. М.: Прогресс, 1991. С. 133–137.

(обратно)

109

Завьялова М. В. Балто-славянский заговорный текст: лингвистический анализ и модель мира. М.: Наука, 2006. С. 188.

(обратно)

110

О ритуальной роли этого животного у древних индоевропейцев см.: Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Тбилиси: Изд-во Тбилисского университета, 1984. С. 544–561.

(обратно)

111

Макаров С.М. Шаманы, масоны, цирк. Сакральные истоки циркового искусства. М.: Едиториал УРСС, 2006. Об обряде «асвамеда» см. главу из этой книги: «Цирк из глубины тысячелетий».

(обратно)

112

Eliade Mircea. Le Chamanisme et les techniques archaïques de l’Extase. Paris, 1974. Р. 305–310.

(обратно)

113

Топоров В. Н. О ритуале. Введение в проблематику // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках / Ред. И. С. Брагинский и др. М.: Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1988. С. 13.

(обратно)

114

Розанов Василий. Иная земля, иное небо… М.: Танаис, 1994. С. 147.

(обратно)

115

Горький Максим. Рассказы и повести. М.: Художественная литература, 1989. С. 91.

(обратно)

116

C м. об этом: Ичин Корнелия. «Обезьяны идут» Льва Лунца: интертекстуальное строение // Wiener Slavistischer Almanach. 1996. Bd. 37. S. 5 – 25.

(обратно)

117

Разновидность подобного обряда сохраняется в наше время, к примеру, среди представителей небольшой мусульманской общины Рай Гонд в индийском штате Андхра-Прадеш. Вместо белого коня в жертву приносится священная белая корова, рядом с которой полувозлежит в молитве женщина. Фрагмент данного обряда хорошо виден на фотографии, опубликованной в книге: Die Religionen der Welt. Eine illustrierte Religionsgeschichte / Hrsg. Geoffrey Parrinder. Aus dem Englischen Übertragen von Jochen Schatte. Wiesbaden: Ebeling Verlag, 1980. S. 37.

(обратно)

118

Топоров В. Н. О ритуале. Введение в проблематику. С. 37–38.

(обратно)

119

Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. 3-е изд. М.: Русский язык, 1993. Т. 1. С. 371.

(обратно)

120

Lehmann Alfred. Tiere als Artisten. Eine kleine Kulturgeschichte der Tierdressur. 2 Auflg. Wittenberg Lutherstadt: A. Ziemsen Verlag, 1956. S. 210.

(обратно)

121

Первые исторические сведения о цирке, а также элементы теоретического осмысления этого искусства появились уже в трудах древнегреческих, древнеримских, а затем и византийских философов, например в «Peri hippikes» («О верховой езде») и «Hipparchikos» («О командовании конницей») Ксенофонта или в «De haruspicum responso» (Речь об ответах гаруспиков) Цицерона. Овидий в «Ars amatoria» («Наука любви») писал о цирке как об идеальном интимном пространстве в культуре, а Луций Анней Сенека в работе «De Vita Beata» («О блаженной жизни»), сводя цирк «к крикам и рукоплесканию», «неуместному шуму и болтовне», тем самым характеризовал его как антиэстетический феномен; также и Тертуллиан, в трактате «De spectaculis» («О зрелищах») указывая, что в основе цирка – архаические языческие обряды, полагает его пережитком язычества, нехристианским и даже дьявольским местом.

(обратно)

122

Об истории римского цирка см. подробно в: Hönle Augusta, Henze Anton. Römische Amphitheater und Stadien, Gladiatorenkämpfe und Circusspiele. Zürich; Freiburg i. Br.: Atlantis Verlag, 1981.

(обратно)

123

См., например: Сергиенко М. Е. Жизнь Древнего Рима. СПб.: Издательско-торговый дом «Летний сад»; журнал «Нева», 2000. С. 231–239.

(обратно)

124

На сегодняшний день существует множество историко-археологических исследований античных амфитеатров и цирков. О Большом цирке, цирках Фламиния, Нерона, Максенция см., в частности, подробно: Hönle Augusta, Henze Anton. Römische Amphitheater und Stadien. Gladiatorenkämpfe und Circusspiele. Zürich; Freiburg i. Br.: Atlantis Verlag, 1981. S. 183–198. По утверждению авторов, из всех античных цирков лучше всего сегодня сохранился цирк Максенция в окрестностях Рима неподалеку от via Appia (Аппиевой дороги) и рядом с гробницей Цецилии Метеллы. См.: Ibid. S. 193–194. О цирках в Римской империи позднего периода см. также подробно: Heucke Clemens. Circus und Hippodrom als politischer Raum. Untersuchungen zum großen Hippodrom von Konstantinopel und zu entsprechenden Anlagen in spätantiken Kaiserresidenzen. Hildesheim: Olms-Weidmann Verlag, 1994. S. 314–405.

(обратно)

125

Цирк. Маленькая энциклопедия / Сост. А. Я. Шнеер, Р. Е. Славский. М.: Советская энциклопедия, 1973. С. 10.

(обратно)

126

О политической роли константинопольского цирка см. подробно: Heucke Clemens. Circus und Hippodrom als politischer Raum. Untersuchungen zum großen Hippodrom von Konstantinopel und zu entsprechenden Anlagen in spätantiken Kaiserresidenzen. Hildesheim: Olms-Weidmann Verlag, 1994. S. 62–66.

(обратно)

127

См. также: Дьяконов А. П. Византийские димы и факции (τα µερη) в V–VII вв. // Византийский сборник. М.; Л., 1945. С. 144–227.

(обратно)

128

Навклир (навикулярий) – судовладелец в Византии. Корпорация навикуляриев, доставлявшая в Константинополь species annonarias (особое продовольствие) – хлеб, освобождалась государством от большинства государственных повинностей. См. об этом: Византийский словарь: В 2 т. / Сост., общ. ред. К. А. Филатова. СПб.: Амфора. ТИД Амфора; РХГА; Изд-во Олега Абышко, 2011. Т. 2. С. 96.

(обратно)

129

Удальцова З. В. Византийская культура. М.: Наука, 1988. С. 30–31.

(обратно)

130

Бунин И. А. Тень птицы. Париж: Современные записки, 1931. С. 40.

(обратно)

131

См. об этом, например: Успенский Ф. И. История Византийской империи V–IX вв. М.: Мысль, 1999. С. 152.

(обратно)

132

Evans James A.S. The empress Theodora partner of Justinian. Austin, Texas: University of Texas Press, 2002.

(обратно)

133

Дмитриев Ю.А. Цирк в России. От истоков до 1917 года. М.: Искусство, 1977. С. 26.

(обратно)

134

Assael Brenda. The Circus and Victorian Society. Charlottesville; London: University of Verginia Press, 2005. Р. 5. Бренда Ассель, исследователь английского цирка викторианской эпохи, в своей книге «Цирк и викторианское общество» утверждает, что цирк заявил о себе по-новому и укрепил свои позиции в эру капитализма, а именно в тот момент, когда артист и предприниматель объединили свои творческие и финансовые возможности (Ibid. Р. 2). Хронологию развития новейшего цирка Ассель разделяет на четыре периода: 1768–1820 годы, 1820–1860 годы, 1860–1880 годы, 1880–1900 годы. Первый период как раз и связан с именем Филиппа Астлея и его лондонской школой верховой езды (Ibid. Р. 3).

(обратно)

135

Прототипом героя этого фильма является реальный художник – Теодор Жерико. Будучи едва ли не самым ярким из французских романтиков, он прославился более всего картиной «Плот Медузы», а также портретами (серия «Пациенты психиатрической лечебницы Сальпетриер») и изображением скачек. Его картину «Скачки в Эпсоме» анализирует Этьен Жильсон в своем философско-эстетическом трактате «Живопись и реальность»: наблюдая над четверкой скакунов, изображенных художником, философ замечает, что те «летят наподобие птиц, с вытянутыми ногами, свободные от силы тяжести» (см.: Жильсон Этьен. Живопись и реальность / Пер. Надежды Маньковской. М.: РОССПЭН, 2004. С. 29–30). Жерико, как и герой фильма «Мазеппа», был заворожен лошадьми, изучал их – и погиб в результате неудачного падения с лошади.

(обратно)

136

Куприн А. И. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1957. Т. 2. С. 163–164.

(обратно)

137

Гойю можно считать и одним из первых художников, активно обратившихся к цирковым сюжетам. Еще в 1793 году он написал картину «Бродячие комедианты», в которой запечатлел выступление артистов бродячего театра масок.

(обратно)

138

Об истории конного цирка в России и в, частности, истории русских наездников, см. подробно в книге: Кузнецов Евгений. Цирк. Происхождение, развитие, перспективы. Л.: Academia, 1931. С. 18–24, 45–46, 50–87, 167–183, 299–308.

(обратно)

139

Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М.: Наука, 1978. Т. 1. С. 290. Данный отрывок вполне созвучен мазохистской эстетике Тургенева. Об интертекстуальной связи текстов Леопольда фон Захера-Мазоха с прозой Ивана Тургенева см. подробно в: Полубояринова Лариса. Леопольд фон Захер-Мазох – австрийский писатель эпохи реализма. М.: Наука, 2006. Образ женщины-наездницы с кнутом также может быть рассмотрен в аспекте культурных корней мазохизма Леопольда фон Захера-Мазоха и распространения его на массовую культуру. Юрий Дмитриев сообщает о том, что в начале XX века на арене появлялись женщины-наездницы «в длинных черных платьях с полуцилиндрами на голове, этакие амазонки прошлого века, как бы сошедшие с гравюр. В афишах их называют “австрийскими” или “венгерскими графинями” ‹…› И их работа строилась так, чтобы быть понятной только любителям и знатокам конного дела, они не имели ничего общего с остальной цирковой программой. Перед номером такой “графини” парадно выстраивалась униформа и в проходе появлялся сам директор цирка». См.: Дмитриев Ю.А. Русский цирк. М.: Искусство, 1953. С. 220–221. Наездницы конца XIX – начала XX века любили стилизовать себя под «графинь», держащих в руках хлыст. Именно такой образ наездниц был передан, к примеру, на фотографиях Каролины и Эммы Чинизелли, Ольги Сур, Клары Гамсахурдия.

(обратно)

140

Зотов Владимир. Вольтижерка // Отечественные записки. Учено-литературный журнал, издаваемый Андреем Краевским. 1849 (СПб.). Т. LXVII (67). № 11. С. 5.

(обратно)

141

Там же. С. 21.

(обратно)

142

Bouissac Paul. La mesure des gestes. Prolégomènes à la sémiotique gestuelle. Paris: Mouton, 1973. Р. 275–276.

(обратно)

143

Фрейденберг Ольга. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. С. 141.

(обратно)

144

О «шоу» с участием животных в Древнем Египте, Древней Греции и Древнем Риме см. подробно: Jennison George. Animals for Show and Pleasure in Ancient Rome. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, [1937]. Р. 2005.

(обратно)

145

О гладиаторских боях в римском цирке см. также: Ляпустина Е. В. Гладиаторские бои в Риме: жертвоприношение или состязание? // Религия и община в Древнем Риме. Сборник статей / Под ред. Л. Л. Кофанова, Н. А. Чаплыгиной. М., 1994. С. 148–163; Auguet Roland. Cruelty and Civilization. The Roman Games. London, 1994; Cameron Alan. Circus Factions: Blues and Greens at Rome and Byzantium, Oxford: Clarendon Press, 1976; Gunderson Erik. The Ideology of the Arena // Classical antiquity. 1996. Vol. 15. № 1. Р. 113–151; Wiedemann Thomas E.J. The Emperors and Gladiators. London, 1995.

(обратно)

146

Фрейденберг Ольга. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. С. 142.

(обратно)

147

Там же. С. 141. На связь цирка с погребальным обрядом обратил внимание Николай Гумилев в стихотворении «Основатели» (1908): «“Здесь будет цирк, – промолвил Ромул, – / Здесь будет дом наш, открытый всем”. / “Но надо поставить ближе к дому / Могильные склепы”, – ответил Рем» (Гумилев Николай. Стихи. Поэмы. Тбилиси: Мерани, 1988, С. 125). Сергей Макаров пишет о том, что в Древнем Китае также существовала традиция включать в обрядовое действо похорон демонстрацию «байси», состоявшую из разного рода цирковых номеров. «Когда траурная процессия направлялась к могиле, то впереди выступал маг, прогонявший демонов с дороги, а все шествие сопровождалось исполнением “байси”» (Макаров С.М. Театрализация цирка. М.: Едиториал УРСС, 2010. С. 26).

(обратно)

148

Фрейденберг Ольга. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. С. 142. На взаимосвязь циркового триумфа с погребением обратил внимание в упоминавшемся уже эссе «На вершине Колизея» Василий Розанов. Писатель заметил, что сцена Колизея не имела кулис, куда можно было при неблагоприятном исходе сражения перенести тела поверженных. Древние римляне «отнесли под пол то, что мы относим “за кулисы”. В самой середине арены вырезана была продолговатая четырехугольная доска. Она запиралась и отпиралась снизу. Когда на арене оказывался труп или несколько трупов ‹…› эти трупы издали подпихивали на эту доску. Тотчас она отпиралась снизу, доска вертикально поворачивалась на оси, как дверь на петлях, и сбрасывала животное или человека “за кулисы”, под пол». См.: Розанов Василий. Иная земля, иное небо… М.: Танаис, 1994. С. 143. Доска, описанная Розановым, могла одновременно служить, как видим, и триумфальной площадью в миниатюре, и погребальной доской.

(обратно)

149

Фрейденберг Ольга. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. С. 141

(обратно)

150

Гнедич Петр. История искусств. М.: ЭКСМО, 2002. С. 144–145.

(обратно)

151

Кассиль Лев. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Детская литература, 1988. Т. 4. С. 230.

(обратно)

152

Понятие «театрализация травмы» ввел Михаил Рыклин, исследуя эстетику тоталитаризма. См.: Рыклин Михаил. Пространства ликования. Тоталитаризм и различие. М.: Логос, 2002. С. 57.

(обратно)

153

Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: В 4 т. / Прим. И. Л. Андроникова. М.: Художественная литература, 1975. Т. 1. С. 464.

(обратно)

154

Замечу, что в «Герое нашего времени» дуэль Печорина и Грушницкого имеет определенное сходство с гладиаторским боем, с той разницей, что зрителями оказываются секунданты, а в руках дуэлянта не меч или копье, а шпага или пистолет. Несмотря на то что дуэль служила средством сатисфакции, ее, подобно гладиаторскому сражению, также можно сравнить с архаичным ритуалом, в котором имела место активная задействованность зрителей. Ю. М. Лотман пишет о том, что кроме секундантов, «вопреки правилам дуэли, на поединок нередко собиралась публика как на зрелище. Есть основания полагать, что толпа любопытных присутствовала и на трагической дуэли Лермонтова, превратив ее в экстравагантное зрелище. Требование отсутствия посторонних свидетелей имело серьезные основания, поскольку последние могли подталкивать участников зрелища, приобретавшего театральный характер, на более кровавые действия, чем этого требовали правила чести» (см.: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб.: Искусство – СПБ, 1994. С. 173). Активность зрителей-секундантов хорошо показана в произведениях живописи: у Ильи Репина («Дуэль», «Дуэль Онегина и Ленского»), Михаила Врубеля («Дуэль Печорина с Грушницким»), Георга Мюльберга («Студенческая дуэль на саблях»), Леона-Марии Денсарта («Дуэль»), Жана-Леона Жерома («Дуэль после маскарада») и др. Интересно, что в картину Жана-Леона Жерома проникает цирковой мотив. Дуэлянты и их секунданты одеты в карнавальные костюмы: ведь дуэль, как и гладиаторский бой, предполагает равенство сторон. Карнавальные костюмы, грим, маски нивелируют социальные и антропологические различия участников праздника. Что касается поверженного дуэлянта, то он одет в костюм Пьеро, более известный в цирке как костюм Белого клоуна.

(обратно)

155

Олег Аронсон справедливо полагает, что отнюдь не изобретение киноаппарата, создававшего оптическую иллюзию и подчиняющего ею зрителя, а именно первый коллективный кинопросмотр, организованный братьями Люмьер, обнажил «культовый и архаический момент зрелища, в котором общность важнее представления». См.: Аронсон Олег. Коммуникативный образ (Кино. Литература. Философия). М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 25. Подобная «общность» коллективного зрелища хорошо показана на картине Федора Бронникова «Умирающий гладиатор» (1856): художник почти не выписывает контуры зрителей. Все присутствующие изображены в виде размытого фресочного фона. Замечу, что в современной телерекламе нередко акцентируется внимание на том, что новейшая телевизионная техника преобразует порожденный традиционным телевидением зрительский индивидуализм в архаическую форму коллективизма. У нового телезрителя благодаря современной цифровой технике и объемному изображению рождается архаическое ощущение присутствия.

(обратно)

156

Мей Л.А. Избранные произведения. Л., 1972. С. 149.

(обратно)

157

Симонс Теодор. Очерки древнеримской жизни / Пер. М. Лютова. СПб.: Типография Ф. С. Сущинского, 1879.

(обратно)

158

Лосев А. Ф. Эллинистически-римская эстетика I–II вв. н. э. М.: Изд-во Московского университета, 1979. С. 49–50.

(обратно)

159

Там же. С. 51–52.

(обратно)

160

Павлова Каролина. Полное собрание стихотворений. М.; Л.: Советский писатель, 1964. С. 142.

(обратно)

161

Куприн А. И. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Правда, 1964. Т. 9. С. 286–287.

(обратно)

162

Там же. С. 289.

(обратно)

163

Фрейденберг Ольга. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. С. 141.

(обратно)

164

Мотив цирка как места спасения нередко появляется и в современных произведениях искусства. Так, например, в фильме «Пятеро друзей – 2», снятом Майком Марзуком по мотивам романов Энид Мэри Блайтон о неразлучных друзьях и собаке, дети, спасаясь от преследования преступников, находят убежище в цирке-шапито. Там же происходит и счастливая развязка всех их приключений. В приквеле Сэма Рэйми «Оз: великий и ужасный» бродячий фокусник Оскар Диггс благодаря своим цирковым умениям спасает волшебную страну от власти злых и беспощадных ведьм – Теодоры и Эваноры.

(обратно)

165

Лотман Ю. М. Театр и театральность в строе культуры начала XIX века // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искусство – СПБ, 2005. С. 629.

(обратно)

166

Меделянская собака жила в доме Александра Куприна. От лица своего четвероногого друга Куприн написал рассказ «Мысли Сапсана о людях, животных, предметах и событиях». Сегодня эта порода собак известна как «русский мастиф».

(обратно)

167

Афиша // Московские ведомости. 1830. № 18. С. 3.

(обратно)

168

Всеволодский-Гернгросс В. Цирк // Всеволодский-Гернгросс В. История русского театра: В 2 т. Л.; М.: Теакинопечать, 1929. Т. 2. С. 333.

(обратно)

169

Бартэн Александр. Под брезентовым небом. Л.: Советский писатель, Ленинградское отделение, 1975. С. 48.

(обратно)

170

Хейзинга Йохан. Homo Ludens. Опыт определения игрового элемента культуры. М., 1992. С. 196–197.

(обратно)

171

Князева Е. В., Макогонова М. Л. Звери в городе: петербургский бестиарий. СПб.: Государственный музей истории Санкт-Петербурга, 2006. С. 28.

(обратно)

172

В 1736 году на месте будущего цирка Чинизелли в Петербурге был устроен слоновый двор, перенесенный во время правления Елизаветы Петровны на Знаменскую площадь, где он и просуществовал вплоть до 1778 года. Не случайно находящийся рядом с площадью Суворовский проспект долгое время именовался Слоновым. См. об этом: Столпянский П. Н. Петербург. Как возник, основался и рос Санкт-Питербурх. СПб.: НеГА, 1995. С. 141–142.

(обратно)

173

Цит. с сохранением особенностей орфографии и пунктуации по: Григорьева С. По улицам слона водили // Советский цирк. 1960. № 3. С. 32.

(обратно)

174

Там же.

(обратно)

175

Крылов Иван. Басни / Изд. подгот. А. Р. Могилянский. М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. С. 72. По мнению Н. Л. Степанова, эта басня Крылова отсылает также к притче Сумарокова «Мышь и слон». См. об этом: Там же. С. 372.

(обратно)

176

В 1857 году такой лубок был отпечатан в типографии Е. Я. Яковлева, а в 1867 году – в типографии И. А. Голышева.

(обратно)

177

Гаршин В. М. Собрание сочинений. Берлин: Изд-во И. П. Лодыжникова, 1920. С. 270–271.

(обратно)

178

Успенский Г. И. Полное собрание сочинений. Т. 1: Очерки и рассказы 1862–1865. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. С. 55–56.

(обратно)

179

Некрасов Н. А. Собр. сочинений в 3 т. Т. 1. Москва, 1965, С. 87.

(обратно)

180

Жуковский Василий. Мартышка, показывающая китайские тени. Русская басня XVIII–XIX веков. Л.: Советский писатель, Ленинградское отделение, 1977. С. 274.

(обратно)

181

Характерно, что на могиле Михаила Симонова (артист был похоронен на Котляковском кладбище в Москве) установлен памятник, на котором рядом с дрессировщиком высечен медведь, причем сделано это таким образом, что не остается сомнений в том, что артист-человек и артист-животное составляют органическое единство не только при жизни, но и после смерти.

(обратно)

182

См. об этом: Зиновьев Н. Валентин Филатов // Советский цирк. 1957. № 3. С. 19. См. также: Филатов В., Аронов А. Медвежий цирк. М.: Искусство, 1962.

(обратно)

183

Bouissac Paul. Circus and Culture. A Semiotic Approach. Bloomington. London: Indiana University Press, 1976. Р. 121.

(обратно)

184

Куприн А.И. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Правда, 1964. Т. 8. С. 336–337.

(обратно)

185

На уже упоминавшемся фрагменте пантикапейской фрески в Крыму бестиарий, сражающийся со львом, тоже изображен полностью обнаженным. Это подчеркивало равные позиции сражающихся сторон.

(обратно)

186

Согласно археологическим сведениям, доместикация животных и растений началась примерно 15 тысяч лет назад на Среднем Востоке, в Азии и Америке. См., например: Belyaev D.K. Destabilizing selection as a factor in domestication // Journal of Heredity. 1979. Vol. 70. Р. 301–308.

(обратно)

187

Более того, Вера Чаплина разыгрывала в коммунальной квартире цирковые представления с участием своей питомицы, зрителями которых были соседи и знакомые писательницы: «Вечером, когда все приходили с работы, мы устраивали в Васиной комнате [Вася – брат Чаплиной. – Прим. автора] настоящий цирк. По бокам ставили стулья, рассаживали знакомых. На столе, как на более безопасном месте, была ложа, галерка впереди. В программу входило: “Лев, играющий в футбол”, “Борьба, катание на кресле” и “Голова в пасти льва”. Последний номер считался особо опасным. Исполнял его Вася. Вася ложился на пол, при этом, как и в цирке, замолкала музыка, а Кинули осторожно обнимала его лапами, лизала ему голову. Это было гвоздем программы, имевшим всегда одинаковый успех. Вася поднимался, я включала радио, зрители шумно аплодировали, а Вася, кивая облизанной головой, ласково похлопывал Кинули» (Чаплина Вера. Питомцы зоопарка. М.: Детская литература, 1965. С. 46–47).

(обратно)

188

Эдер Борис. Как тигр Пурш стал актером цирка и кино // Советский цирк. 1958. № 1. С. 18–19.

(обратно)

189

См., например, фотоальбом: В гостях у Берберовых. Фото Г. Гусейн-заде. Автор текста В. Стольная. М.: Планета, 1973. Вторичная доместикация может обернуться трагедией как для человека, так и для животного, как это произошло затем в семье Берберовых, когда лев Кинг был по ошибке убит милиционером, а затем второй лев, следом за первым взятый на воспитание, растерзал сына Берберова Рому.

(обратно)

190

Бианки Виталий. Цирк-сказка. Размышления зрителя // Советский цирк. 1950. № 10. С. 25.

(обратно)

191

В связи с этим нельзя не упомянуть Юлию Пастрану, получившую известность в XIX веке в качестве «женщины-обезьяны». Уродство девушки, вызванное гипертрихозом, не только сделали ее одной из звезд шоу уродов того времени, но и ввели в заблуждение самого Чарлза Дарвина, утверждавшего, что феномен Пастраны – недостающее звено теории эволюции.

(обратно)

192

Цит. по: Бебутов Валерий. Незабытое // Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. М.: Всероссийское театральное общество, 1978. С. 277.

(обратно)

193

Benjamin Walter. Rezension zu Ramon Gomez de la Serna, Le Cirque. Paris: Simon Kra 1927 // Benjamin Walter. Gesammelte Schriften. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1972. Bd. III. S. 72.

(обратно)

194

18 литографированных листов Генриха Ланга, посвященных цирку, см. в: Circus Bilder von Heinrich Lang. München: Königliche Hof-Buch, 1880. Ланг был знаком и с русским цирком: так, его рисунок «Погрузка лошадей цирка Саламонского в железнодорожные вагоны» показывает один из моментов закулисной жизни московского цирка XIX века.

(обратно)

195

Цит. по: Макаров С.М. Клоунада мирового цирка. История и репертуар. М.: РОССПЭН, 2001. С. 344.

(обратно)

196

В «Манифесте футуристического аэротеатра», предлагавшего небо вместо сцены (небо – купол), а авиаторов на пестрых аэропланах вместо актеров (авиаторы – аналог воздушных акробатов), также просматривается установка на цирковое искусство.

(обратно)

197

См. об этом: Дмитриев Ю.А. Цирк в России. От истоков до 1917 года. М.: Искусство, 1977. С. 272.

(обратно)

198

Набоков Владимир. Собрание сочинений русского периода: В 5 т. 1918–1925. Рассказы. Николка Персик. Аня в Стране Чудес. Стихотворения. Драматические произведения. Эссе. Рецензии. Т1. СПб.: Симпозиум, 1999. С. 568–569.

(обратно)

199

Грин А.С. Психологические новеллы. М.: Советская Россия, 1988. С. 238.

(обратно)

200

Цветаева Марина. Стихотворения. Ашхабад: Туркменистан, 1986. С. 42. См. также сравнение канатоходца с покойником в стихотворении Цветаевой «Але» (1919): «Ни кровинки в тебе здоровой. // Ты похожа на циркового».

(обратно)

201

Ахматова Анна. Сочинения: В 2 т. М.: Художественная литература, 1986. Т. 1. С. 47.

(обратно)

202

Разумеется, образ канатоходца мог иметь и другие коннотации. Так, в журнале «Искра» за 1862 год была опубликована карикатура Н. А. Степанова «Либерал-эквилибрист, ловко балансирующий», высмеивающая идеологию либерального консерватизма.

(обратно)

203

О содержании понятия «сдвиг» в русском формализме см.: Ханзен-Лёве Оге А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 83–85.

(обратно)

204

Текст этого выступления был переработан Шкловским в статью «Воскрешение слова» (1914).

(обратно)

205

Оге А. Ханзен-Лёве считает, что кубофутуристическое понятие «сдвига» является одним из источников раннего понимания остранения в теории Шкловского (Ханзен-Лёве Оге А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения).

(обратно)

206

Шкловский Виктор. Искусство как прием // Шкловский Виктор. Гамбургский счет. Статьи – воспоминания – эссе. (1914–1933). М.: Советский писатель, 1990. С. 63.

(обратно)

207

Якобсон Роман. Футуризм // Русский футуризм: Теория. Практика. Критика. Воспоминания / Сост. В. Н. Терехина, А. П. Зименков. М.: Наследие, 1999. С. 267–268.

(обратно)

208

Примерно в XVII веке категория равновесия становится важной частью многих социологических, философских и экономических теорий. При этом до XX века для мыслителей эталоном равновесия выступала главным образом механическая система. Бенедикт Спиноза, Томас Гоббс и Готфрид Лейбниц рассматривали общественный порядок как тождественное равновесию элементов физического мира равновесие между частями общества. От «предустановленной гармонии», изложенной Лейбницем в «Монадологии», ведет свое начало философское отождествлении гармонии и равновесия. Шарль Фурье строил проект идеального человеческого общежития на способах расчета равновесия и гармонизации страстей. При этом Фурье в «Теории четырех движений и всеобщих судеб» («Théorie des quatre mouvements et des destinées générales»), опубликованной в 1808 году, трактовал равновесие как категорию универсальную для всего мироздания. Философия «магического идеализма», которую в XIX веке Новалис проповедовал во «Фрагментах», базировалась на динамическом равновесии в человеке реального, идеального и фантастического, а также на равновесии между внутренним миром человека и фактической действительностью. Равновесие физических систем служило точкой отсчета для социологических изысканий Огюста Конта и Герберта Спенсера. Равновесие как фигура игры была важна для учения шахматиста Вильгельма Стейница. В работах «Современная школа и ее тенденции» и «Морфи и шахматная игра его времени» (1885) первый чемпион мира по шахматам изложил теорию, согласно которой любая правильная игра строится на динамической смене равновесий. Игрок, по мнению шахматного мыслителя Стейница, допустивший ошибку, соответственно теряет баланс и поэтому должен использовать принцип динамического равновесия в позиции защиты. О Вильгельме Стейнице и его шахматной теории см. подробно в: Нейштадт Я. И. Первый чемпион мира. М.: Физкультура и спорт, 1971. Для философии XX века моделью равновесия становится уже главным образом живой организм.

(обратно)

209

Богданов Александр. Тектология. Всеобщая организационная наука: В 2 т. М.: Экономика, 1989. Т. 1. С. 122.

(обратно)

210

Там же. Т. 2. С. 258.

(обратно)

211

Следом за Богдановым, опираясь на его «тектологию», Николай Бухарин в работах 1920–1928 годов разрабатывает «закон динамического равновесия», предвосхищающий многие принципы современной экологии и биоэтики. Анализируя «Капитал» Маркса, Бухарин, подобно Богданову, использует в некоторых фрагментах своих теоретических рассуждений характеристику движений циркача-эквилибриста. Труд Маркса представляет для Бухарина своего рода цирковую конструкцию, обеспечивающую твердую устойчивую систему равновесия: «Постепенно усложняющие моменты. Система начинает колебаться, она становится подвижной. Эти колебания, однако, не теряют своего закономерного характера, и, несмотря на самые резкие нарушения равновесия (кризисы), система как целое сохраняется; через нарушение равновесия устанавливается новое равновесие, так сказать, более высокого порядка» (Бухарин Николай. Экономика переходного периода // Бухарин Николай. Проблемы теории и практики социализма. М.: Изд-во политической литературы, 1989. С. 154). В 1920-е годы Александр Еленкин выдвигает гипотезу эквивалентогенеза на основе «закона подвижного равновесия в сожительствах и сообществах растений», а Владимир Сарабьянов в работе «Исторический материализм. Популярные очерки» (1922) обосновывает теорию равновесия, в которой рассматривает скачки как «процессы нарушения равновесия», что, по сути, сводило на нет учение диалектического материализма о единстве и борьбе противоположностей. Совершенно очевидно, что и у Бухарина, и у Богданова понятие «равновесие» противопоставляется понятию «динамическое равновесие»: последнее означает для них отнюдь не отсутствие противоположно направленных сил, не результат отсутствия противоречий, не статическое, устойчивое, неизменное состояние покоя (иными словами – не статическое равновесие), а постоянную активную рекомбинацию форм и явлений.

(обратно)

212

Шкловский Виктор. Искусство цирка // Шкловский Виктор. Гамбургский счет. Статьи – воспоминания – эссе. (1914–1933). М.: Советский писатель, 1990. С. 106. Эта статья вышла в 1919 году в газете «Жизнь искусства» за 4–5 ноября. В своих последующих статьях о цирковом искусстве (Цирк и искусство // Огонек. 1926. № 24; Прекрасный, как зебра // Цирк. 1926. № 2) Шкловский продолжает отстаивать свое мнение о цирке как о вершине искусства и о цирковом приеме затруднения, оказывающем влияние на многие сферы жизни и на современный художественный процесс.

(обратно)

213

Якобсон Роман. Футуризм. С. 266.

(обратно)

214

Шкловский Виктор. Искусство цирка. С. 107.

(обратно)

215

Ср.: Ханзен-Лёве Оге А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 94.

(обратно)

216

Шкловский Виктор. Искусство цирка. С. 107.

(обратно)

217

В позднем авангарде поэтика затруднения становится релевантной хаосу фактической действительности и часто репрезентируется как «поэтика повествовательного заикания» (термин Жана-Филиппа Жаккара). См.: Жаккар Жан-Филипп. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб.: Академический проект, 1995. С. 230.

(обратно)

218

Портрет был помещен во втором сборнике журнала «Стрелец» (1916).

(обратно)

219

См. репринтное издание этого текста в книге: Будетлянский клич. Футуристическая книга / Составители репринтного издания А. Аксенкин, А. П. Зименков, Д. Карпов, В. Н. Терехина. М.: Фортуна Эл, 2006. С. 11–46. Указанные иллюстрации см. на с. 23, 39, 41. Книга была написана Каменским в соавторстве с Андреем Кравцовым и опубликована в 1914 году.

(обратно)

220

Борев Юрий. Эстетика. М.: Изд-во политической литературы, 1969. С. 292.

(обратно)

221

Там же. С. 294.

(обратно)

222

Там же.

(обратно)

223

Маяковский Владимир. Про это. М.; Пг.: Гос. изд-во, 1923. С. 36. Вполне вероятно, что образцом для Родченко могла послужить открытка, выполненная в 1910 году миланским художником Альдо Мацца, под названием «Milano circuito aereo internazionale 24 sett. – 3 ott. 1910». Изображение и описание этой открытки можно найти в: Villard Henry Serrano, Allen Willis M. Jr. Looping the Loop. Posters of Flight (Foreword by Jack Rennert). San Diego, California: Kales Press, 2000. Р. 69–70. Поза поэта и его «руки крестом на вершине» обладают сходством с увенчивающей самую высокую башню Миланского собора фигурой «Золотой Мадонны».

(обратно)

224

Лопатинский Борис. Театр в Москве за годы революции // Русское искусство. 1923 (М.; Пг.). № 1. С. 59. Ср. другие «театральные теоремы» Бориса Лопатинского: «Сущность театра – действие. Действующим на сцене является актер. Актер – стержень театра» (там же, 58).

(обратно)

225

Там же. С. 59.

(обратно)

226

Там же. С. 60.

(обратно)

227

Цветаева Марина. Эпос и лирика современной России. (Владимир Маяковский и Борис Пастернак) // Цветаева Марина. Об искусстве. М.: Искусство, 1991. С. 313.

(обратно)

228

Лопатинский Борис. Театр в Москве за годы революции. С. 60.

(обратно)

229

Олеша Юрий. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки. М.: Художественная литература, 1989. С. 349.

(обратно)

230

Шкловский Виктор. Свет в лесу // О Маяковском. Дни и встречи / Сост. Г. Бебутов. Тбилиси: Изд-во Союза советских писателей Грузии, 1963. С. 19.

(обратно)

231

Ср.: Якобсон Роман. Футуризм. С. 266. В манифесте «Слово как таковое», в русле концепции затруденной формы, говорится о том, что художники-футуристы «любят пользоваться частями тел, разрезами», а поэты – «разрубленными словами, полусловами, их причудливыми хитрыми сочетаниями». См.: Крученых Алексей, Хлебников Велимир. Слово как таковое. О художественных произведениях // Русский футуризм. Теория. Практика. Критика. Воспоминания / Сост. В. Н. Терехина, А. П. Зименков. М.: Наследие, 1999. С. 48.

(обратно)

232

Описание плаката и эскиза к нему см. в книге-альбоме: Маяковский – художник / Авт. – сост. В. А. Катанян. М.: Советский художник, 1963. С. 60–61.

(обратно)

233

См.: Фрэнк Джозеф. Пространственная форма в современной литературе. М.: Директ-Медиа, 2007.

(обратно)

234

Ср.: Якобсон Роман. Футуризм. С. 265.

(обратно)

235

О содержании артистической поэтики в теории символизма Андрея Белого и ранней звуковой теории русских футуристов см.: Ханзен-Лёве Оге А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 47–51.

(обратно)

236

Цветаева Марина. Эпос и лирика современной России. (Владимир Маяковский и Борис Пастернак) // Цветаева Марина. Об искусстве. М.: Искусство, 1991. С. 313.

(обратно)

237

Маяковский Владимир. Полное собрание сочинений: В 13 т. М.: Художественная литература, 1955. Т. 1. С. 206.

(обратно)

238

См. об этом: Лазаренко Виталий. Клоун-прыгун. Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М., 1938. С. 112

(обратно)

239

По мнению Eкатерины Бобринcкой, раскраска на лицах актеров в фильме «Драма в кабаре футуристов № 13» и рисунки на здании были выполнены в лучистском стиле. При этом возникал эффект, связанный с соединением живого человека и абстрактной, лучистской среды. Автор полагает, что футуристическая раскраска тесно связана с живописным лучизмом, для которого «граница между искусством и жизнью оказывается прозрачной и в конечном счете несущественной» (Бобринcкая E.A. Русский авангард: границы искусства. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 14). Примечательно, что и сам Лазаренко использует колористические идеи лучизма, превращая свое лицо в фигуративную картину, совмещающую разные световые спектры.

(обратно)

240

Лазаренко Виталий. Клоун-прыгун // Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М., 1938. С. 122.

(обратно)

241

Дмитриев Ю.А. Русский цирк. М.: Искусство, 1953. С. 201.

(обратно)

242

Лазаренко Виталий. Клоун-прыгун. С. 121. О взаимоотношениях Лазаренко и Маяковского см. также: Бабушкин Ю. Маяковский и цирк // Советский цирк. 1959. № 4. С. 12–13; Deák František. The AgitProp and Circus Plays of Vladimir Mayakovsky // Drama Review. 1973 (New York). Vol. 17. № 1. Р. 47–52. О роли цирка в творчестве Маяковского см.: Сарафанова Н. В. «Цирковое искусство» русского авангарда: некоторые особенности поэтики В. В. Маяковского. Литература и театр: Материалы Международной научно-практической конференции, посвященной 90-летию со дня рождения Л. А. Финка. 13–15 ноября, г. Самара. Самара: Изд-во «Самарский университет», 2006. С. 109–118.

(обратно)

243

Маяковский Владимир. Полное собрание сочинений: В 13 т. М.: Художественная литература, 1956. Т. 2. С. 397.

(обратно)

244

Лазаренко Виталий. Пятна грима. Вы и я. Шут. Финал: Стихи. М.: Школа худ. печ. дела при 7-й тип. «Моспечать», 1922.

(обратно)

245

Мандельштам Осип. Буря и натиск // Русское искусство. 1923 (М.; Пг.). № 1. С. 81

(обратно)

246

О влиянии Мейерхольда на Лазаренко см.: Lewis David. Hammarstrom. Cirkus Rings Around Russia. Hamden, Conn.: Archon Books, 1983. Р. 45.

(обратно)

247

Напомню, что Малевич в 1914 году создал образ метафизического авиатора с цилиндром на голове и с игральной картой в руке, похожего на фокусника из цирка: все окружающие авиатора предметы словно дематериализовывались на глазах у зрителей.

(обратно)

248

В ролях Мафусаила и черта Маяковскому пришлось фактически импровизировать на сцене, поскольку исполнители этих ролей не явились на премьеру.

(обратно)

249

О Фреголи в пьесе Николая Евреинова «Самое главное» см.: Зассе Сильвия. «Мнимый здоровый». Театротерапия Николая Евреинова в контексте театральной эстетики воздействия // Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика / Под ред. Констанина Богданова, Юрия Мурашова, Риккардо Николози. М.: Новое изд-во, 2006. С. 216–217.

(обратно)

250

Олеша Юрий. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки. С. 345.

(обратно)

251

Там же. С. 351. Что касается сравнения поэта с гладиатором, то, пожалуй, первым автором, проведшим такую параллель, в русской литературе был Петр Вяземский. В «Литературной исповеди» (1861) он написал: «В журнальный цирк не раз, задорный литератор, // На драку выходил, как древний гладиатор» (Вяземский П. А. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1958. С. 325).

(обратно)

252

Фильм по роману Дмитрия Мережковского «Христос и Антихрист» был отснят в 1919-м и показан, вероятно, в 1921 году.

(обратно)

253

Лазаренко Виталий. Клоун-прыгун. Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М., 1938. С. 120.

(обратно)

254

Во втором варианте эта пьеса ставилась в 1921 году в разных городах России, например в Томске, Омске, Екатеринбурге, Перми, Тамбове, Краснодаре и Харькове. В 1922 году она была поставлена в Иркутске и Красноярске, а в 1923 году – одновременно в трех театрах Казани.

(обратно)

255

Маяковский Владимир. Полное собрание сочинений: В 13 т. М.: Художественная литература, 1956. Т. 2. С. 359.

(обратно)

256

Фраза приведена без изменений. См.: Мейерхольд Вс. Записи на программе спектакля «Мистерия-буфф» в цирке // Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. М.: Всероссийское театральное общество, 1978. С. 266.

(обратно)

257

Лазаренко Виталий. Клоун-прыгун. Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М., 1938. С. 122

(обратно)

258

Каменский Василий. Его – моя. Биография великого футуриста. М.: Кн-во «Китоврас», 1918. С. 184. Татьяна Никольская описала этот факт из жизни Каменского в книге: Никольская Татьяна. Фантастический город. Русская культурная жизнь в Тбилиси: 1917–1921. М.: Пятая страна, 2000. С. 165. Биографии целого ряда людей искусства начала XX века были связаны с цирком. Николай Евреинов, например, еще будучи ребенком, бежал из дому и выступал клоуном-акробатом в бродячем цирке. См. об этом: Галоци-Комьяти К. «Самое главное» Николая Евреинова. Образ художника // Studia Slavica Hungarensia. 38/1-2. Budapest: Akademiai Kiado. С. 57. Однако и до XX века литераторы и художники нередко завязывали дружбу с цирковыми артистами, а некоторые и сами имели непосредственное отношение к цирку. Владимир Гиляровский в автобиографической повести «Мои скитания» вспоминал, как с детства он увлекся цирком и разъезжал с цирковыми труппами по разным российским городам, побывав в Ростове, Воронеже, Саратове, а в конце концов даже был принят в цирк Никитиных. Артур Рембо устроился переводчиком в цирк Луассе, с которым исколесил всю Данию и Швецию.

(обратно)

259

На мысль заключить договор с поэтом братьев Есиковских натолкнул цирковой атлет Иван Заикин. Кстати, именно Заикин дал Каменскому деньги на издание его следующей книги стихов «Девушки босиком». См. об этом: Крусанов А. Н. Русский авангард 1907–1932. Исторический обзор. М., 2003. Т. 2. Кн. 2. С. 58, 68, 435, 498.

(обратно)

260

Каменский Василий. Поэмия о Хатсу // Стрелец. Сборник первый / Под ред. Александра Беленсона. [Reprint by Ardis 2901 Heatherway Ann Arbor, Michigan 1978] Пг.: Стрелец, 1915. С. 73.

(обратно)

261

Каменский Василий. Акробатка // Цирк. 1925. № 1. С. 13.

(обратно)

262

См. об этом: Менегайло Елена. Русские в Париже. 1919–1939 / Пер. с франц. Натальи Поповой, Игоря Попова. М.: Кстати, 2001. С. 93.

(обратно)

263

См. об этом: Ильязд. Письма Моргану Филипсу Прайсу. М.: Гилея, 2005. С. 158.

(обратно)

264

Цирк. Маленькая энциклопедия / Сост. А. Я. Шнеер, Р. Е. Славский / Ред. Ю. А. Дмитриев М.: Советская энциклопедия, 1973. С. 37–38.

(обратно)

265

Жандо Доминик. История мирового цирка. М.: Искусство, 1984. С. 46.

(обратно)

266

Пример одного из подлинных текстов такого рода был обыгран А. П. Чеховым. Побывав в маленьком провинциальном городке Воскресенске, Чехов дословно воспроизвел забавный текст цирковой афиши, подлинность которого была оговорена им отдельно:

В Городи NN.

С дозволением начальства на N…ской площади там будет большое Приставление имнастическое и акрабатическое Приставление Трубой Артистов col1_0 состоящи из имнастических и акрабатических Искуст Куплетов таблиц и понтомин в двух оделениях.

1-е. Разные удивительные и увеселительные фокусы из белой Магий или Проворства и ловкость рук исполнено будет до 20 Предметов Клоуном уробертом.

2-е. Прышки и скачки сортале морталей воздух исполнет Клоун Доберт и малолетные Андрияс ивансон.

3-е. Английский человек бескостей или Каучук Мин у которава все члены гибки подобны резинки.

4-е. Камический куплет ивансон Тероха исполнит малолетний. (Далее в том же роде.)

9 часов вечера цена Местам

1 место – 50 к.

2 место – 40 к.

3 место – 30 к.

4 место – 20 к.

Галдарея – 10 к. (Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М.: Наука, 1974. Т. 1. С. 251).

(обратно)

267

О фонологическом уровне романа Зданевича «Восхищение» в русле теории «сдвига» см. подробно: Йованович Миловое. Избранные труды по поэтике русской литературы. Белград: Изд-во филологического факультета в Белграде, 2004. С 286. Подробный анализ фонетической зауми Зданевича представлен в статье: Кацис Леонид. «Янка Круль Албанский» И. Зданевича в карпато-русском контексте (к проблеме семантики фонетической зауми) // Авангард и идеология: русские примеры / Под ред. Корнелии Ичин. Белград: Изд-во филологического факультета в Белграде, 2009. С. 280–305.

(обратно)

268

В этом смысле показательно изобретение в 1920-е годы Александром Колдером цирковых динамических конструкций («мобилей»). На миниатюрном манеже, сделанном скульптором-авангардистом, выступали миниатюрные кукольные артисты. Трудно было поверить, что их движения зависели от разного рода ниток, трубок и проволок, а не являлись самопроизвольными.

(обратно)

269

На афишах того времени они нередко изображались жонглирующими буквами своих имен.

(обратно)

270

В цирковых плакатах середины XX века Михаила Гордона шрифт настолько активен, что может складываться то в изображение решетки, за которой просматривается могучий торс льва (афиша «Цирк зверей»), то в извив хлыста, который образуют буквы имени известного наездника и дрессировщика лошадей Бориса Манжелли («Гастроли Манжелли»), то в ступенчатую пирамиду («Кио, Кио, Кио, цирк»).

(обратно)

271

Эта фотография была мне любезно предоставлена Франсуа Маре – хранителем личного архива Ильи Зданевича.

(обратно)

272

Этот портрет воспроизведен в сборнике-4 Ильязд-клуба: Les Carnets de L’Iliazd Club, 4. Iliazd & ses Peintres. Dossier établi par Régis Gayraud. Paris: Iliazd-Club, 1998. Р. 76. Стоит обратить внимание на то, что один из вариантов начертания кириллической буквы Ч похож на латинскую букву Y. Таким образом, стойка Зданевича на руках в виде латинской буквы Y вступает в отношения дополнительной дистрибуции с эквилибром на стуле.

(обратно)

273

О том, что футуристы любили разного рода акробатические стойки, свидетельствует и фотография из альбома автографов Алексея Крученых. На снимке 1913 года Малевич, Крученых и Матюшин запечатлены во время исполнения замысловатой акробатической пирамиды. Фотография опубликована в: Будетлянский клич. Футуристическая книга / Составители репринтного издания А. Аксенкин, А. П. Зименков, Д. Карпов, В. Н. Терехина. М.: Фортуна Эл, 2006. С. 114.

(обратно)

274

Об истории циркового плаката см. подробно в книге: Markschiess-van Trix J., Nowak Bernhard. Artisten- und Zirkus-Plakate. Ein internationaler historischer Überblick. Leipzig: Edition Leipzig, 1975.

(обратно)

275

Юткевич Сергей. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1990. Т. 1. С. 163.

(обратно)

276

Там же. С. 144. Быть может, именно эксцентризм цирковой афиши привлек Джона Леннона, когда в 1967 году он купил в антикварной лавке города Севенокса цирковую афишу, озаглавленную «Гвоздь программы мистер Кайт» («For The Benefit of Mr Kite»). Плакат рекламировал одно из ярмарочных выступлений Королевского цирка Пабло Фэнка (который был, кстати, первым чернокожим директором цирковой труппы в Великобритании), состоявшееся, судя по датировке, 14 февраля 1843 года. В частности, рекламировались номера эквилибриста Уильяма Кайта, а также канатоходца, клоуна и наездника Джона Хендерсона. Нарисованный на цирковой афише вниз головой мистер Кайт преображается в тексте песни Леннона в героя, бросающего вызов всему миру: «In this way Mr. K will challenge the world». Цирковой плакат, таким образом, вписывался для певца и композитора в поле его музыкальных экспериментов, реагирующих на застоявшуюся социальность.

(обратно)

277

Там же. С.164. В 1923 году Юткевич рисует плакат «Акробатическое танго», где почти неразличима граница между силуэтом танцора и линиями букв. Сюжет на этом эксцентрическом рисунке словно уничтожается замысловатым акробатическим трюком. В те же 1920-е годы Юткевич работает над рукописными книжками-альбомами, в одной из которых был помещен цикл «Цирк» с автолитографиями. Одну такую литографию Юткевича из собрания С. И. Григорьянца можно увидеть на сайте: Юрий Герчук. Между графикой и книгой. В: Наше наследие. М., 2008. Вып. 85, -rus.ru/podshivka/8504.php. На ней Юткевич в стиле циркового плаката изобразил клоуна-эксцентрика, заполняющего собой и фрагментами цирковых афиш круг, символизирующий земной шар.

(обратно)

278

О воспроизведении авангардистской коллизии инверсии, циркового «переворачивания» в последующей традиции см.: Лощилов Игорь. Стихотворение Владимира Казакова «Репетиции» (1966): версификация как цирк // Художественный текст как динамическая система: Материалы международной научной конференции, посвященной 80-летию В. П. Григорьева. (Ин-т русск. языка им. В. В. Виноградова, 19–22 мая 2005 г.). М.: Управление технологиями, 2006. С. 425–434.

(обратно)

279

См.: Зубова Людмила. Поэтика словесной акробатики: листовертни Дмитрия Авалиани // Russian Literature LVII. 2005. С. 476. О цирковом фокусе, моделирующем композицию и сюжет художественного произведения в рассказе Владимира Набокова «Картофельный эльф», см. также: Букс Нора. Цирковой фокус как литературный прием миниатюризации текста // Slavic Almanac: The South African Journal for Slavic, Central and Eastern European Studies. 2008. Vol 14. Issue 1. P. 1 – 24. Рассказ Набокова, по наблюдению автора, – свернутый цирковой трюк (Там же. С. 18).

(обратно)

280

Ильязд. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 2: Восхищение. М.; Дюссельдорф: Гилея; Голубой всадник, 1994. С. 183.

(обратно)

281

В таком понимании – перед нами стилистика изобретенной футуризмом aeropittura (воздухоживопись). В этом стиле работали художники Фортунато Деперо, Жерардо Доттори, Энрико Прамполини и Пиппо Ориани.

(обратно)

282

Успенский Ф. И. История Византийской империи V–IX вв. М.: Мысль, 1999. С. 152.

(обратно)

283

Первый том «Истории Византийской империи» Успенского вышел в 1914 году в Петербурге.

(обратно)

284

Подробное описание содержания этой пантомимы см.: Дмитриев Ю.А. Цирк в России. От истоков до 1917 года. М.: Искусство, 1977. С. 281.

(обратно)

285

Луначарский Анатолий. Задача обновленного цирка // Вестник театра. 1919. № 3. С. 5–6.

(обратно)

286

Эйзенштейн Cергей. Избранные произведения: В 6 т. М.: Искусство, 1964. Т. 2. С. 40.

(обратно)

287

Шершеневич В. Г. В студии цирка // Вестник театра. 1919. № 15. С. 7.

(обратно)

288

О массовых пантомимах см. подробно: Всеволодский-Гернгросс Всеволод. История русского театра: В 2 т. Л.; М.: Теакинопечать, 1929. Т. 2. С. 387 – 396

(обратно)

289

Юткевич Сергей. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1990. Т. 1. С. 211. Эта пантомима снималась на пленку. В том же 1920 году на ее основе вышел агитфильм «Гимн освобожденному труду», в работе над которым Анненков сотрудничал с Александром Кугелем. Однако экранизация не сохранилась. По воспоминаниям Юткевича, в своей клоунской пижаме Анненков выступал и в других местах, например в веселом цирковом номере «Художник с настроением» на вечере «Актеры в цирке». При этом он восседал на осле с огромной шваброй в руках. См.: Там же. С. 211. В той же пижаме, между прочим, Анненков изобразил себя самого на портрете Елены Анненковой (1921).

(обратно)

290

Шкловский Виктор. Гамбургский счет. Статьи – воспоминания – эссе. (1914–1933). М.: Советский писатель, 1990. С. 92.

(обратно)

291

См. также: Глебкин В.В. Ритуал в советской культуре. М., 1998. С. 77–79.

(обратно)

292

Кстати, Евреинов совместно с режиссером Константином Державиным и оператором Борисом Светловым снимал массовое представление «Взятие Зимнего дворца» на пленку, и этот фильм – своего рода экранизация с участием артистов «Пролеткульта» и многотысячной массовки – сохранился.

(обратно)

293

Цит. по: Кузнецов Евгений. Цирк. Происхождение. Развитие. Перспективы. Л.: Academia, 1931. С. 119.

(обратно)

294

Всеволодский-Гернгросс Всеволод. История русского театра: В 2 т. Л.; М.: Теакинопечать, 1929. Т. 2. С. 389.

(обратно)

295

Русские народные гулянья. По рассказам А. Я. Алексеева-Яковлева, в записи и обработке Евгения Кузнецова. Л.; М.: Искусство, 1948. С. 144.

(обратно)

296

Там же. С. 146.

(обратно)

297

Беседа В. И. Ленина с А. В. Луначарским // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. М., 1970. Т. 44. С. 579. Не исключено, однако, что фраза эта была приписана вождю революции самим Луначарским.

(обратно)

298

Троцкий Лев. Моя жизнь. Цитируется по:

В газете «Правда» (№ 195, 4 декабря (21 ноября) 1917 г.) был помещен прочитанный Троцким днем раньше в цирке «Модерн» доклад. Публикация была озаглавлена: «Доклад в цирке “Модерн” о деятельности рабоче-крестьянского правительства».

(обратно)

299

Булгаков Михаил. Собачье сердце. Роман. Повести. Рассказы. М.: ЭКМО-ПРЕСС, 1999. С. 31.

(обратно)

300

Нине Зусман весьма покровительствовал сам Луначарский.

(обратно)

301

Томский М. П. О цирке // Цирк. 1925. № 1. С. 8. Напомню, что в 1920-е годы Томский руководил советскими профсоюзами и занимал пост председателя ВЦСПС.

(обратно)

302

См. об этом подробнее: Эрдман Борис. Неповторимое время // Цирк и эстрада. 1928. № 3–4. С. 6–8.

(обратно)

303

Эрдман Борис. Неповторимое время. С. 6.

(обратно)

304

Эрдман Борис. Неповторимое время. С. 8.

(обратно)

305

Мейерхольд Вс. Возрождение цирка// Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. М.: Всероссийское театральное общество, 1978. С. 34.

(обратно)

306

Цит. по: Там же. С. 111. Не один Фореггер пытался в это время приравнять цирк к театральной сцене. Идеей «театрализации» цирка были охвачены представители самых разных направлений художественной культуры: театральные режиссеры Александр Горский, Касьян Голейзовский, Николай Петров, Николай Горчаков, Николай Акимов, Сергей Радлов, поэты Иван Рукавишников и Вадим Шершеневич, скульптор Сергей Коненков, художники Борис Эрдман, Павел Кузнецов, Владимир Бехтеев. Последний, например, став в 1921 году главным художником Первого государственного цирка в Москве, создал немало интересных цирковых работ, среди которых цирковые афиши и плакаты, красочные эскизы костюмов цирковых артистов и зарисовки цирковых спектаклей. Сторонники концепции театрализации цирка выдвинули на первый план мысль о важной роли циркового искусства для развития других дискурсивных практик: визуальных (театр, балет, живопись, кино) и не визуальных (литература, философия). В 1919 году скульптор Сергей Коненков поставил на арене Первого государственного цирка пластическую сюиту «Самсон» из «живых скульптур» в исполнении атлетов и борцов, которые под лучами прожекторов на вращающемся в центре манежа пьедестале застывали в пластических позах, изображая сцены из библейского мифа. Руководитель балетной группы Горский создает на арене цирка развернутый танцевальный дивертисмент «Шахматы», при этом состав цирковых исполнителей он пополняет своими учениками – артистами Большого театра. Художник Павел Кузнецов выиграл конкурс на роспись зрительного зала и купола Второго госцирка; он же вместе с Бехтеевым и Эрдманом создавал в цирке эскизы костюмов для клоунов и акробатов. Совмещение манежа со сценой отражалось на художественно-декоративном оформлении сценической площадки, костюмах артистов, а кроме того, создавало возможность динамического циркового действия с непрерывным чередованием номеров и быстрой сменой аппаратуры. О приемах театрализации цирка см.: Фальковский А. П. Художник в цирке. М.: Искусство, 1978. С. 9. Об истории театрализации цирка см. подробно в: Макаров С.М. Театрализация цирка. М.: Едиториал УРСС, 2010.

(обратно)

307

Мейерхольд Вс. Возрождение цирка // Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. С. 34.

(обратно)

308

На основе рассказа датского писателя Германа Банга «Четыре черта» Мейерхольдом была написана пьеса «Короли воздуха и дама из ложи».

(обратно)

309

Мейерхольд Вс. Об антракте и о времени на сцене. Лекция в Государственных высших режиссерских мастерских 19 ноября 1921 года // Творческое наследие В. Э. Мейерхольда / Под ред. Л. Д. Ведровской, А. В. Февральского. С. 49–50.

(обратно)

310

Мастерство актера в терминах и определениях К. С. Станиславского. Учебное пособие для театральных вузов. М.: Советская Россия, 1961. С. 9 – 10.

(обратно)

311

См.: Мейерхольд Вс. Об истреблении театральных зданий. Доклад 24 декабря 1921 года // Мейерхольд В. Э. Статьи. Письма. Речи. Беседы: В 2 ч. Ч. 2: 1917–1939. М.: Искусство, 1968. С. 486.

(обратно)

312

Мейерхольд Вс. Актер будущего и биомеханика. Доклад 12 июня 1922 года // Там же. С. 489.

(обратно)

313

Ср. другую точку зрения Марии Заламбани: «Биомеханика Мейерхольда – это перенос тейлоризма в театр». См.: Заламбани Мария. Искусство в производстве. Авангард и революция в Советской России 20-х годов. М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2003. С. 178.

(обратно)

314

Точки зрения, что «монтаж аттракционов» родился в мейерхольдовских студиях, придерживается, например, Виктор Березкин. См.: Березкин Виктор. Советская сценография. 1917–1941. М.: Наука, 1990. С. 46.

(обратно)

315

Юткевич Сергей. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1990. Т. 1. С. 172–173.

(обратно)

316

Эйзенштейн Сергей. Монтаж аттракционов // Леф. 1923. № 3. С. 70.

(обратно)

317

Эйзенштейн Сергей. Мистерия цирка. Структура как сюжет // Сергей Эйзенштейн. Метод. Т. 1: Grundproblem – Дневники. Письма. Записки. М.: Музей кино, Эйзенштейн-центр, 2002. С. 436.

(обратно)

318

Цит. по: Юренев Ростислав. Сергей Эйзенштейн. Замыслы. Фильмы. Метод: В 2 ч. Ч. 1: 1898–1929. М.: Искусство, 1985. С. 61.

(обратно)

319

Melrose Susan. A Semiotics of the Dramatic Text. London: MacMillan, 1994. P. 226.

(обратно)

320

О взаимоотношении понятий «трюк – аттракцион» в киноэстетиках Мейерхольда и Эйзенштейна см. также: Аронсон Олег. Коммуникативный образ (Кино. Литература. Философия). М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 182–183.

(обратно)

321

Эйзенштейн Сергей. Мистерия цирка. Структура как сюжет // Эйзенштейн Сергей. Метод. Т. 1: Grundproblem – Дневники. Письма. Записки. М.: Музей кино, Эйзенштейн-центр, 2002. С. 436.

(обратно)

322

Вслед за Эйзенштейном усматривает в цирке принцип монтажа историк цирка Евгений Кузнецов. Образцом служат для него постановки Филиппа Астлея. См.: Кузнецов Евгений. Цирк. Происхождение. Развитие. Перспективы. Л.: Academia, 1931. С. 88.

(обратно)

323

Арто Антонен. Театр и его двойник: Манифесты. Драматургия. Лекции. Философия театра. СПб.: Симпозиум, 2000. С. 67.

(обратно)

324

Наташа Друбек-Майер именует остраненные звуки, эпатирующие и эмоционально стимулирующие аудиторию, звуковым аттракционом. См.: Друбек-Майер Наташа. «Звукомонтаж» в фильме «Гармонь» Игоря Савченко // Stumm oder vertont. Krisen und Neuanfänge in der Filmkunst um 1930. Die Welt der Slaven, LIV, 2. München: Otto Sagner Verlag, 2009. S. 316.

(обратно)

325

Васильев Георгий, Васильев Сергей. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1982. Т. 2. С. 114–115.

(обратно)

326

Там же. С. 162. Об энергетическом воздействии на зрителя цирковых звуков, в частности цирковой музыки, в 1920-е годы писалось много. В частности, М. Улицкая опубликовала в журнале «Цирк и эстрада» статью под заголовком «Музыкальный циркач», где охарактеризовала музыку в цирке как неотъемлемую часть всего происходящего на манеже: «Вся работа циркового актера проходит в сильно звучащей среде, в густых волнах звуков циркового оркестра. Цирковой артист и цирковой зритель – оба тесно связаны с музыкой цирка, оба получают от нее свой тонус. Музыка цирка – шумная, резко акцентированная, активная – является сильным возбудителем энергии и подъема циркача. Выход, приветствие, приготовление к действию, само действие и, наконец, помпезный уход – все проходит на фоне музыки (Улицкая М. Музыкальный циркач // Цирк и эстрада. 1928. № 8. С. 1).

(обратно)

327

Иванов Всеволод. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1959. Т. 5. С. 382–383.

(обратно)

328

Олеша Юрий. Избранное. Зависть и другие. Pullman, Michigan: Russian Language Specialties, 1973. С. 199.

(обратно)

329

Ср.: Шкловский Виктор. Искусство цирка // Шкловский Виктор. Гамбургский счет. Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). М.: Советский писатель. С. 107.

(обратно)

330

Леонов Леонид. Вор. (Slavische Propyläen 129). München: Wilhelm Fink Verlag, 1975. С. 434–435.

(обратно)

331

Ср. с размышлениями Дианы Карен о русских режиссерах: Карен Диана. Заметки // Числа (Париж). 1930. № 1. С. 218.

(обратно)

332

Ср.: Шкловский Виктор. Искусство цирка // Шкловский Виктор. Гамбургский счет. Статьи – воспоминания – эссе. (1914–1933). М.: Советский писатель. С. 107.

(обратно)

333

Эйзенштейн Сергей. Избранные произведения: В 6 т. М.: Искусство, 1964. Т. 1. С. 268.

(обратно)

334

Там же. Т. 2. С. 528.

(обратно)

335

Возможно, в этом случае Эйзенштейн ориентировался на постановочный опыт одного из первых русских продюсеров Иосифа Ермольева, который еще в 1915 году, работая над постановкой фильма «Гуттаперчевый мальчик», смог построить во дворе своей кинофабрики не только цирковую арену, но даже сектор циркового зала для зрителей, роль которых исполнило окола ста статистов.

(обратно)

336

Гарин Эраст. С Мейерхольдом. (Воспоминания). М.: Искусство, 1974. С. 68–69.

(обратно)

337

Козинцев Григорий. Пространство трагедии. Дневник режиссера. Л.: Искусство, 1973. С. 171.

(обратно)

338

Там же.

(обратно)

339

Булгаков Михаил. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Художественная литература, 1990. Т. 3. С. 250.

(обратно)

340

Илья Зданевич вспоминает в «Восхищении» о проводимых в то же время в Константинополе бегах мух.

(обратно)

341

В фильме «Бег», поставленном режиссерами Александром Аловым и Владимиром Наумовым (1970), помимо тараканьего появляются бродячий цирк, безмолвно следующий за армией белогвардейцев и не устраивающий никаких представлений, бродячий шпагоглотатель в Константинополе и мартышка, принадлежащая, по всей вероятности, какому-то оставшемуся за кадром бродячему артисту. Кроме того, в фильме присутствует и некий стационарный константинопольский цирк, зрителями и участниками которого становятся представители эмиграции. Устами бывшего адъютанта Хлудова, есаула Голована, выступающего теперь наездником в группе казаков-джигитов, на манеже цирка дается резкая оценка исторических событий. На фоне бродячего, «тараканьего» и стационарного цирков Крым и Константинополь интерпретируются в этой киноверсии как два гигантских манежа, на которых разворачиваются грандиозные для истории и культуры зрелища, дающие зрителям возможность рефлексии над историческими событиями.

(обратно)

342

Эйзенштейн Сергей. Монтаж аттракционов // Леф. 1923. № 3. С. 70.

(обратно)

343

См. об этом подробнее: Лаврентьев Александр. Лаборатория конструктивизма. Опыты графического моделирования. М.: Грантъ, 2000. С. 106.

(обратно)

344

Лотман Ю.М. Риторика // Лотман Юрий. Об искусстве. СПб.: Искусство – СПБ, 1998. С. 408.

(обратно)

345

Тот факт, что фотография может стать цирковым трюком, был обыгран еще Куприным в рассказе «Дочь великого Барнума» (1927). Герой рассказа, клоун Батисто Пикколо, дружит с неким фотографом Петровым, обладателем волшебного фонаря – «фонарь этот посылал отражения на экран не только с прозрачных стеклянных негативов, но и с любой картинки или карточки». Батисто Пикколо убеждает зрителей в том, что им будут показаны документальные снимки реальных трюков, а затем благодаря фотоискусству своего приятеля и его «волшебному фонарю» демонстрирует фотосюжет, где он держит одиннадцатипудового слона Ямбо на одной руке. Поразительный эффект, как выясняется, был достигнут посредством фотомонтажа.

Сначала фотограф снял отдельно слона и отдельно клоуна. Потом их вместе: Пикколо кормит Ямбо, и тот с улыбкою щурит глаза. Затем Пикколо нежно обнимает слоновью тушу широко расставленными руками и прочее.

Немного труднее было снять клоуна стоящим на руках, ногами кверху, на спине Ямбо да еще со столиком на подошвах, и здесь Ямбо – превосходная модель – был виноват гораздо менее, чем Пикколо. Однако Петрову удалось поймать подходящий момент и щелкнуть затвором (Куприн А.И. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1958. Т. 5. С. 682–683).

(обратно)

346

Именно доведенная до совершенства цирковая техника была образцом для создания «тейлоризированного жеста», спародированного Чаплином в сцене работы на конвейере в фильме «Новые времена». Ср. иную точку зрения А. Позднева, противопоставившего «тейлоризм на сцене» «тейлоризму на фабрике» на том основании, что у «рабочего фабрики» жестикуляция построена на экономии времени и энергии, а у «рабочего сцены» – на проявлении потенциальных возможностей человеческого тела. См. об этом: Позднев А. Тэйлоризм на сцене // Зрелища. 1922. № 5. С. 8–9. О специфике «тейлоризированного театра» см. подробно в: Заламбани Мария. Искусство в производстве. Авангард и революция в Советской России 20-х годов. М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2003. С. 173–182.

(обратно)

347

Ольга Матич, исследуя культуру погребального обряда, интерпретирует философские концепции обоих философов следующим образом: «Для Бергсона репрезентация времени в пространственных категориях, производимая фотографией, соответствует смерти, а не жизни, т. к. уничтожение времени есть свойство смерти. Барт подробно писал о том, как смерть вписывается в фотографию, и связывал “мифологическое” действие фотографии (особенно сенсационных журналистских фотоснимков) с ее “травматическим” эффектом. Помимо мифологизации невозвратимого прошлого, фотография взывает к боли утраты» (Матич Ольга. Успешный мафиозо – мертвый мафиозо. Культура погребального обряда // Новое литературное обозрение. 1998. № 33. С. 98).

(обратно)

348

Первоначально фотографии для этого номера было поручено сделать Георгию Петрусову. Родченко по просьбе редакции также подключился к этому проекту. Вместе в Петрусовым он фотографировал циркачей на репетициях, на дневных и вечерних представлениях. Макет номера о цирке был сдан в середине июня, однако номер так и не вышел: возможно, по цензурным соображениям, но, скорее всего, потому, что вскоре началась война.

(обратно)

349

Минковский Генрих. Пространство-время. СПб., 1911. С. 26.

(обратно)

350

Одним из первых значительных последствий этого постановления стал запрет оперы Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в 1936 году.

(обратно)

351

Перечень государственных цирков и передвижных колхозных цирков по данным 1937 года приводится в книге: Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М.: Искусство, 1938. С. 297–303.

(обратно)

352

О принципах построения любительского цирка см. подробно: Шляпин Л. Ф. Цирк любителей. М.: Искусство, 1976.

(обратно)

353

Недаром другое ее название, скорее даже основное – «Гуляй-Поле», – освежало в памяти зрителей недавние события 1918 года, когда Нестор Махно создал в станице Гуляй-Поле анархистский отряд и недалеко от нее сражался с австрийско-немецкими и гетманскими войсками.

(обратно)

354

Альперов Дмитрий. По афише – Альперов и партнеры, клоуны-буфф // Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М.: Искусство, 1938. С. 132.

(обратно)

355

Merlose Susan. A Semiotics of the Dramatic Text. London: MacMillan, 1994. P. 40–41.

(обратно)

356

Об интерпретации постмодернистской теории театра см. также: Ильин Илья. Постмодернизм от истоков до конца столетия. Эволюция научного мифа. М.: Интрада, 1998. С. 191–194.

(обратно)

357

Цит. по: Щеглов Юрий. Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2009. С. 272.

(обратно)

358

Впервые «Танцы машин» были продемонстрированы в 1922 году.

(обратно)

359

Буренина Ольга. Ню: Искусство авангарда и теснота // «Nähe schaffen, Abstand halten»: Zur Geschichte von Intimität und Nähe in der russischen Kultur. Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 62 / Hrsg. I.P. Smirnov, Sch. Schahadat. München, 2005. S. 387–400.

(обратно)

360

Советский цирк в борьбе за новое. М.: Министерство культуры СССР, Главное управление цирков, 1956. С. 1.

(обратно)

361

Смирнягина Т. Театр мечты Вячеслава Полунина // Развлекательное искусство в социокультурном пространстве 1990-х годов. Сборник статей. СПб.: Дмитрий Буланин, 2004. С. 164.

(обратно)

362

Праздничная цирковая кавалькада // Советский цирк. 1957. № 2. С. 3.

(обратно)

363

Дмитриев Ю.А. Российские смотры и конкурсы // Мир цирка. 1998. № 1. С. 24–25.

(обратно)

364

Обращение президента Российской Федерации к участникам и гостям Первого всемирного фестиваля-конкурса циркового искусства от 5 октября 1996 года см. на сайте: ‹›>

(обратно)

365

О политической роли кинематографа см. например: Engel Christine. Geschichte des sowjeticshen und russischen Films. Stuttgart; Weimar: J.B. Metzler Verlag, 1999. S. 17–20.

(обратно)

366

Некоторые из киноагиток по форме напоминали «разоблачительные» фильмы, снятые несколько ранее, в эпоху Февральской революции. См.: Гинзбург С. С. Кинематограф дореволюционной России. М., 1963. С. 351–366.

(обратно)

367

Ср.: «Ein Film, von Russen gebändigt, ist nicht mehr ein Film, sondern… eine Wahrheit. Ohne Kitsch. Ohne Hermachen. Ohne viele Apparat» // Russische Filmkunst. Vorwort von Alfred Kerr. Berlin; Charlottenburg: Ernst Pollak Verlag, 1927. S. 19.

(обратно)

368

Булгакова Оксана. Фабрика жестов. М.: Новое литературное обозрение, 2005. См., например, с. 161–166.

(обратно)

369

См. также статью «Цирк» в книге: Цирк. Маленькая энциклопедия / Под. ред. Ю. А. Дмитриева. М.: Советская энциклопедия, 1973. С. 290.

(обратно)

370

Кузнецов Евгений. Цирк. Происхождение. Развитие. Перспективы. Л.: Academia, 1931. С. 314. В 1930 – 1950-е годы Кузнецов работал художественным руководителем Ленинградского цирка, художественным руководителем Главного управления цирками Советского Союза. В 1957–1958 годах он стал первым ответственным редактором журнала «Советский цирк».

(обратно)

371

В современной цирковой эстетике существует и более широкое понимание трюка. Так, цирковой постановщик Александр Гримайло считает все цирковое искусство единым органическим трюком: «В цирке – все трюк: любое яркое физическое действо, любой жест на манеже, любое выражение эмоции». См.: Гримайло Александр. Режиссер обязан быть диктатором // Мир цирка. 1998. № 2. С. 19.

(обратно)

372

Гусман Борис. Цирк – кино – театр // Цирк. 1925. № 1. С. 9.

(обратно)

373

Гусман Борис. Цирк – кино – театр. С. 9.

(обратно)

374

Сходную точку зрения высказывает сегодня Вячеслав Баринов, считающий трюк особой эстетической категорией, равной категории прекрасного и связанной c проявлением эстетического идеала. «Цель циркового искусства, – пишет автор, – соединить форму идеала с поступком-трюком». См.: Баринов В. А. Эстетические эмоции в художественно-образной структуре циркового искусства: Автореф…. канд. филос. наук. М., 2009. С. 20–21. См. также: Баринов Вячеслав. Трюк в цирке. М.: Редегир, 2006.

(обратно)

375

Кулешов Лев. Цирк – кино – театр // Цирк. 1925. № 1. С. 14.

(обратно)

376

Кулешов Лев. Цирк – кино – театр. С. 15.

(обратно)

377

Lacoste Etienne. Кино. Цирк. Спорт // Цирк. 1925. № 3. С. 19. Французский коммунист Этьен Лакост, эмигрировавший в 1921 году из России, был членом Бюро ассоциации пролетарских писателей, а также устраивал у себя дома собрания литературного клуба «Млечный путь», гостями которого были в числе прочих Ахматова и Маяковский.

(обратно)

378

Позже писатель Виктор Ардов, автор теоретических работ по технике разговорного жанра на эстраде и в цирке, описал семантику трюка применительно к разговорной клоунаде, назвав его «сюжетным трюком». Ардов считал, что «создание всякой клоунады начинается ‹…› с появления основного (сюжетного) трюка» (Ардов Виктор. Мысли о советской клоунаде // Советский цирк. 1960. № 1. С. 9). «Драматургия клоунады сложна. Построение фабулы, которая уместится в семь минут сценического действия, и диалог, основной сюжетный трюк и малые трюки, наравне с диалогом составляющие ткань клоунады, – все должно быть лаконичным, острым, оригинальным, веселым и тематически осмысленным. Очень трудно не сбиться на приемы драматургии. А такие уклонения помешают или убьют вовсе воздействие на зрителей клоунады: арена цирка не переносит отхода от законов данного жанра» (Там же. С. 8).

(обратно)

379

Перестиани Иван. 75 лет жизни в искусстве. М.: Искусство, 1962. С. 314.

(обратно)

380

Подобные цирковые аллюзии прослеживаются и в изобразительном искусстве 1920 – 1930-х годов. Так, на полотне Митрофана Грекова «Тачанка. Пулеметам продвинуться вперед!» (1925) изображение тачанки напоминает несущуюся на конных ристаниях античную колесницу.

(обратно)

381

В повторной экранизиции «Неуловимых», снятой Эдмондом Кеосаяном, от основного сюжета остается немного, однако режиссер, подобно Перестиани, привносит в свой фильм обилие цирковых трюков. В «Короне Российской империи» цирковая реминисценция вообще подается эксплицитно: князь Нарышкин (в костюме борца) и Валерка ходят на руках по парапету Эйфелевой башни.

(обратно)

382

Ширай Александр. По афише 2 Ширай. Эквилибристы под куполом цирка // Советский цирк 1918–1938. Сборник / Под ред. Евгения Кузнецова. Л.; М.: Искусство, 1938. С. 161.

(обратно)

383

Отрывок из него затем был напечатан в сборнике «Эксцентризм» вместе с программными статьями Юткевича, Козинцева, Трауберга и Георгия Крыжицкого.

(обратно)

384

The Film Factory. Russian and Soviet Cinema in Documents 1896–1939 / Ed. by Richard Taylor. London: Routledge & Kegan Paul, 1988. Р. 58–64.

(обратно)

385

Юткевич Сергей. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1990. Т. 1. С. 142.

(обратно)

386

Юткевич Сергей. Собрание сочинений. С. 142.

(обратно)

387

Премьера спектакля состоялась 25 сентября 1922 года в театре Петроградского Пролеткульта.

(обратно)

388

Ильф Илья, Петров Евгений. 12 стульев. М.: Художественная литература, 1974. С. 216.

(обратно)

389

Там же. С. 215. Хотя Юрий Щеглов и отмечал в своих комментариях к роману, что данная пародия «не направлена по преимуществу ни на один конкретный театр или спектакль тогдашнего авангарда», мне представляется, что именно постановка Козинцева и Трауберга послужила соавторам объектом сатиры. Ср.: Щеглов Ю. К. Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2009. С. 271.

(обратно)

390

Юткевич Сергей. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1990. Т. 1. С. 62–66.

(обратно)

391

Недоброво В. В. ФЭКС. Григорий Козинцов, Леонид Трауберг. М.; Л., 1928; Добин Е. С. Козинцев и Трауберг. Л.; М., 1963. См. также документальный фильм Олега Ковалова «ФЭКС». Ленфильм / Ленфильм-Видео, 2003.

(обратно)

392

Юткевич Сергей. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Искусство, 1990. Т. 1. С. 162–163.

(обратно)

393

См. об этом подробно: Poliwoda Bernadette. FEKS – Fabrik des exzentrischen Schauspielers. Vom Exzentrismus zur Poetik des Films in der frühen Sowjetkultur. München: Sagner, 1994.

(обратно)

394

Тынянов Юрий. О Фэксах // Тынянов Юрий. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 346.

(обратно)

395

О специфике рекламных плакатов этого периода см. подробно: Вайс Даниэль. Реклама продуктов питания в советских плакатах 1920 – 1930-х годов // Московский лингвистический журнал. 2003. Вып. 6. С. 109–138.

(обратно)

396

Напомню, что магнит и мячик – неизменные составные циркового представления: в первом случае иллюзионного, а во втором – жонглерского. При этом оба элемента часто присутствуют и в клоунских миниатюрах.

(обратно)

397

Шкловский Виктор. О громком голосе // Шкловский Виктор. Гамбургский счет. Статьи – воспоминания – эссе. (1914–1933). М.: Советский писатель, 1990. С. 92.

(обратно)

398

Ср.: Дмитриев Ю.А. Советский цирк сегодня. М.: Искусство, 1968. С. 11.

(обратно)

399

Олеша Юрий. В цирке // Олеша Юрий. Избранное. М.: Художественная литература, 1936. С. 155.

(обратно)

400

Там же. С. 156.

(обратно)

401

Паноптикум, представленный в 1932 году Тодом Броунингом в фильме «Уродцы», – возможная аллюзия на героев-уродцев из фильма «Чертово колесо».

(обратно)

402

На эту картину нередко ссылаются историки цирка в связи с описанием «анатомии» фокусов в эпоху Средневековья.

(обратно)

403

См.: Прокопенко Л. И. Апфельба´ум // Лермонтовская энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1981. С. 35.

(обратно)

404

Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 4 т. / Прим. И. Л. Андроникова. М.: Художественная литература, 1976. Т. 4. С. 110.

(обратно)

405

Там же. С. 110–111.

(обратно)

406

Уразов И. А. Факиры. М.: Теакинопечать, 1928. С. 17. Не столь радикальная точка зрения высказывалась в 1920-е годы артистом цирка и литератором Нилом Ознобишиным. См.: Ознобишин Н. Н. Иллюзионисты (фокусники и чародеи). М.: Теакинопечать, 1929.

(обратно)

407

Воскресенский С. А. Эстрадные жанры. М.: Теакинопечать, 1930. С. 133. Книга Воскресенского считается первым научным трудом о советской эстраде. В ней дается полное представление об эстрадных жанрах и о ситуации в области эстрадного искусства 1920-х годов, приводятся очень интересные факты.

(обратно)

408

Стоглав. Собор, бывший в Москве при государе, царе и великом князе Иване Васильевиче. СПб.: Изд. Д. Е. Кожанчикова, 1863. С. 140–141.

(обратно)

409

Ср.: Булгакова Оксана. Фабрика жестов. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 114. О развитии в кино подражательных способностей человека см. с. 6. О карпалистике в кинематографе подробно говорится в книге: Цивьян Ю. Г. На подступах к карпалистике: движение и жест в литературе, искусстве и кино. М.: Новое литературное обозрение, 2010.

(обратно)

410

Кио Эмиль. Фокусы и фокусники / Под. ред. Ю. А. Дмитриева. М.: Искусство, 1958. С. 30.

(обратно)

411

Там же. С. 28.

(обратно)

412

Кио Эмиль. Фокусы и фокусники. С. 28.

(обратно)

413

Об экранизации ФЭКСами повести Гоголя см.: Тынянов Юрий. Либретто кинофильма «Шинель» // Из истории Ленфильма / Под ред. Н. С. Горницкой. Л., 1973. Вып. 3 С. 78–80. См. также: Lemmermeier Doris. Literaturverfilmung im sowjetischen Stummfilm: [Analyse ausgewählter Drehbücher]. Opera slavica. Neue Folge: band 11. Wiesbaden, 1989. S. 44.

(обратно)

414

Гофман Эрнст Теодор Амадей. Новеллы. М., 1993. С. 75.

(обратно)

415

Курочкин В. С. Стихотворения. Статьи. Фельетоны. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. С. 148.

(обратно)

416

См. илл. 218 («Кольцо с вделанной в него иглой») в книге: Лучшая книга знаменитых фокусов / Сост. В. Т. Пономарев. М., Донецк: АСТ; Сталкер, 2007. С. 413. Перстень, изображенный на этой иллюстрации, по форме напоминает перстень, выигранный Медоксом.

(обратно)

417

Подробный анализ семантики фильма см.: Шкловский Виктор. Кино-язык «Нового Вавилона» // Шкловский Виктор. Поденщина. Л., 1930. С. 147–151.

(обратно)

418

См. об этом: История страны – История кино / Под ред. С. С. Секиринского. М., 2004. С. 85.

(обратно)

419

Интересно, что ночлегом Гавроша в романе Гюго была статуя слона на площади Бастилии. (Вспомним, что герой Чаплина из фильма «Огни большого города» спал на коленях статуи Процветания.) Кроме того, в поведении маленького героя много шуток и клоунады, сближающих его с цирковыми артистами.

(обратно)

420

О Мельесе как основоположнике зрелищного кино см. подробно: Ezra Elisabeth. Georges Méliès: the birth of the auteur. Manchester: Manchester Univ. Press, 2000. См. также фильм «Хранитель времени», снятый режиссером Мартином Скорсезе по мотивам книги Брайана Селзника «Изобретение Хьюго Кабре» (2011). Замечу, что связь кино с цирковым фокусом просматривается и в киноопытах братьев Люмьер. Их первая кинолента, изображавшая мчащийся прямо на публику паровоз, успешно демонстрировалась в цирке в качестве технического фокуса, составляющего конкуренцию «самобеглому экипажу». Примечательно, что в ноябре 1895 года, за два месяца до исторического киносеанса братьев Люмьер в Париже, изобретатель Макс Складановский показал в берлинском кафе «Винтергартен» с помощью созданного им проектора-биоскопа «движущиеся картинки». Среди семи короткометражных «кинолент» две были посвящены цирковому представлению: «Акробатическая смесь» и «Бокс с кенгуру».

(обратно)

421

Ямпольский Михаил. О близком (Очерки немиметического зрения). М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 118.

(обратно)

422

Хотя подобное воспроизводство также, безусловно, имело место. Яркий пассаж о переносе трюковой механики из цирка в кинематограф оставил в опубликованных в 1929 году мемуарах Петр Гнедич, состоявший после революции членом репертуарной секции Петроградского отделения Театрального отдела Наркомпроса. Быстрота и внезапность циркового трюка, по Гнедичу, была позаимствована из балаганов не только ранним кино, но и императорскими театрами XIX века: «На масленице меня отпускал отец с ним в балаганы, и он с детской радостью возил меня к Бергу и в плохонький цирк, где лошади стреляли из пистолетов, а девицы с дряблыми ляжками прыгали в заклеенные папиросной бумагой обручи. Я звал его “сенатский чиновник”, и он так и известен был в нашей семье под этим наименованием. Он был завсегдатаем балаганов и впервые познакомил меня с Бергом. Этот балаган в то время считался лучшим. Он ставил итальянскую арлекинаду в немецких хороших декорациях с великолепными трюками [Насколько “трюки” были хороши в балаганах, можно заключить из того, что императорские театры не раз обращались за помощью к “балаганным” механикам, так как свои не могли достичь должных эффектов] и быстро совершавшимися живыми переменами. Вместо так называемых грузов, которые подымают и спускают декорации, Берг заставлял плотников увлекать декорации тяжестью своего тела и падать вниз, держась за веревки. Не надо забывать, что освещение в балаганах было масляное, а не газовое, и потому перемены совершались на полном свету, почему и требовали необычайной поспешности. Костюмы у Берга всегда были свежие, а Коломбины и прочие танцовщицы иногда очень миловидны. Лица Арлекина было не видно, так как он скрывался под черной полумаской – он был гибок, подвижен и грациозен. Арлекинада всегда кончалась сценой в аду, причем неизбежно показывался огромный, во всю сцену, голый до пояса сатана, который страшно поводил глазами и широко раскрывал рот с кривыми зубами. Изо рта у него выскакивали маленькие чертенята и с красным бенгальским огнем бегали по сцене. Кроме этого неизбежного финала были постоянные трюки, как бы ни менялось содержание пантомимы, – разрезание Арлекина на куски и стреляние им из пушки в цель. Все делалось быстро, судорожно, как потом практиковалось в кинематографе» (Гнедич Петр. Книга жизни. Воспоминания. 1855–1918. М.: Аграф, 2000. С. 368).

(обратно)

423

1 ноября 1895 года изобретатель биоскопа Макс Складановский показал несколько коротких кинолент, одной из которых была картина «Акробатическая смесь». Сюжет фильма строился на выступлении акробата и демонстрации им трюков. Немыслимые комбинационные решения акробата, показанные в фильме, были элементами нарождавшегося киноязыка.

(обратно)

424

О термине «film du fantastique», конкурирующем с термином «horror film», см.: Маркулан Янина. Киномелодрама. Фильм ужасов. Л.: Искусство, 1978. С. 123. Впрочем, и в первом советском фильме ужасов «Вий», снятом Константином Ершовым и Георгием Кропачевым, были применены почти все выразительные средства, изобретенные Мельесом. Кадры с полетом ведьмы или появлением-исчезновением инфернальных чудовищ следовали традициям мельесовского иллюзионного искусства. Общая напряженная атмосфера ужаса, нагнетаемая в фильме от фрагмента к фрагменту, соответствовала основополагающему признаку классических фильмов ужасов.

(обратно)

425

Великий Кинемо: Каталог сохранившихся игровых фильмов России (1908–1919) / Cост. В. Иванова, В. Мыльникова и др. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 268.

(обратно)

426

Интересно упомянуть следующий факт: в экранизации повести Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч» (режиссер – Геннадий Казанский) джинн, уверенный в своих географических познаниях, предлагает Вольке свою помощь на экзамене по географии. Чтобы остаться незамеченным, Хоттабыч проникает в портрет Гололя и растворяется в нем. Как известно, в тексте Лагина деталь с портретом отсутствует – там Хоттабыч растворяется прямо в стене класса. В киноверсии изображение Гоголя сменяется изображением старика Хоттабыча, подсказывающего мальчику устаревшие географические факты. Эта сцена с портретом, конечно же, является пародийной аллюзией как на повесть Гоголя, так и на ее экранизацию Старевичем.

(обратно)

427

См. об этом: Великий Кинемо: Каталог сохранившихся игровых фильмов России (1908–1919) / Сост. В. Иванова, В. Мыльникова и др. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 343.

(обратно)

428

Там же. С. 435.

(обратно)

429

Именно полет на пушечном ядре, совершенный легендарным бароном Мюнхгаузеном, запечатлен в скульптуре Георга Петау, открытой в Калининграде в 2005 году.

(обратно)

430

Флоренский Павел. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4: Письма с Дальнего Востока и Соловков / Сост. и общ. ред. игумена Андроника (А. С. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С. Трубачевой. М.: Мысль, 1998. С. 219.

(обратно)

431

Альперов Дмитрий. На арене старого цирка. Записки клоуна / Литературная обработка, предисл. и прим. В. Е. Беклемишевой. М.: Художественная литература, 1936. С. 276.

(обратно)

432

Эдер Тамара. Страницы прошлого // Советский цирк. 1960. № 1. С. 26.

(обратно)

433

Ильф Илья, Петров Евгений. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1961. Т. 3. С. 481.

(обратно)

434

В главе 3.2 уже упомналось о том, что в 1923–1924 годах Григорий Александров принимал участие в постановке спектакля Эйзенштейна «На всякого мудреца довольно простоты», где по ходу действия успешно ходил по канату.

(обратно)

435

Аттракцион Семена Речицкого и его единомышленников под названием «Из пушки на Луну» во время съемок показывался уже не в Харькове, а в московском парке «Сокольники». Успеху их номера способствовал и тот факт, что пьеса-обозрение «Под куполом цирка» шла в 1935 году в Москве (премьера ее состоялась 23 декабря 1934 года в Московском мюзик-холле), а также на сцене Ленинградского мюзик-холла. Параллельно с тем, что пьеса о «человеке-снаряде» показывалась на сцене театров, каждый вечер Вера Буслаева под барабанную дробь погружалась в жерло пушки в «Сокольниках» и взлетала вверх «живым снарядом». По окончании одного из таких представлений Александров подошел к артистам и предложил участвовать в съемках своего фильма. Пушка исполнителей была перевезена в Московский цирк на Цветном бульваре, где проходили съемки цирковых эпизодов, а Вера Буслаева выступила дублером Любови Орловой в кульминационной сцене фильма «Цирк».

(обратно)

436

Замечу, что одним из первых художников, очень точно передавших центральное место этого аттракциона в художественном пространстве «Цирка», был художник Борис Зелинский. (См. его киноплакат 1936 года к фильму Александрова.)

(обратно)

437

В фильме присутствует и спасительная семантика цирка, показанная Ольгой Фрейденберг в этой же книге. Цирковое пространство оказывается местом избавления от несчастья как для Марион Диксон, так и для ее темнокожего ребенка, которого зрители передают из рук в руки, тем самым все больше отдаляя от фон Кнейшица. Таким образом, цирк окончательно освобождает Марион и ее сына от преследований и шантажа жестокого импресарио.

(обратно)

438

Ильф Илья, Петров Евгений. Собрание сочинений: В 5. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1961. Т. 3. С. 512.

(обратно)

439

Владислав Старевич также работал над фантастическим фильмом «Путешествие на Луну», однако его съемки были остановлены.

(обратно)

440

Горин Григорий. Тот самый Мюнхгаузен. Сценарии телевизионных фильмов. М.: Искусство, 1990. С. 81.

(обратно)

441

Фрэзер Джеймс. Фольклор в Ветхом завете. М., 2000. С. 251.

(обратно)

442

Горин Григорий. Тот самый Мюнхгаузен. Сценарии телевизионных фильмов. М.: Искусство, 1990. С. 20.

(обратно)

443

Лотман Ю. М. О языке мультипликационных фильмов // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искусство – СПБ, 2005. С. 672.

(обратно)

444

См. об этом: Кривуля Наталья. Лабиринты анимации. Исследование художественного образа российских анимационных фильмов второй половины XX века. М.: Издательский дом «Грааль», 2002. С. 253.

(обратно)

445

О некоторых аналогиях между анимационным и цирковым трюком см., например: Janser Andres. «Im Trickfilm ist alles möglich». Eigenheiten und Produktionsbedingungen der Animation // Animation&Trick. Andrej Tarkowski. Sowejetisches Kino / Hrsg. Filmstellen VSETH/VSU. Dokumentation Winter 1989/90, Zürich, 1989. S. 15–25.

(обратно)

446

Бенуа Александр. Жизнь художника. Воспоминания: В 2 кн. М.: Искусство, 1982. Кн. 1. С. 216. Леонид Трауберг, размышляя о кинематографичности поэзии Пушкина, обратил внимание на описания поэтом волшебного фонаря в «Послании к Юдину» и «Гаврилиаде»: «Вот здесь… Но быстро привиденья, / Родясь в волшебном фонаре, / На белом полотне мелькают…» («Послание к Юдину»); «Пропало все. Не внемля детской пени / На полотне так исчезают тени, / Рожденные в волшебном фонаре» («Гаврилиада»). См.: Трауберг Леонид. Экранизация / Трауберг Леонид. Избранные произведения: В 2 т. М.: Искусство, 1988. Т. 1. С. 267.

(обратно)

447

Олеша Юрий. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки. М.: Художественная литература, 1989. С. 247.

(обратно)

448

Цит. по: Русские народные гулянья / По рассказам А. Я. Алексеева-Яковлева, в записи и обработке Евгения Кузнецова. Л.; М.: Искусство, 1948. С. 111.

(обратно)

449

Олеша Юрий. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки. М.: Художественная литература, 1989. С. 116.

(обратно)

450

Полное название этого фильма на английском языке – «Winsor McCay, the Famous Cartoonist of the N.Y. Herald and His Moving Comics».

(обратно)

451

Arnaud Étienne et Boisyvon. Le Cinéma pour tous. Paris: Garnier, 1922. Р. 82–83.

(обратно)

452

Фрейлих С. И. Теория кино: от Эйзенштейна до Тарковского. М.: Академический проект, 2002. С. 204.

(обратно)

453

Кио Эмиль. Фокусы и фокусники / Под. ред. Ю. А. Дмитриева. М.: Искусство, 1958. С. 64 – 65

(обратно)

454

Имя автора сценария Птушко в титрах потом не указал.

(обратно)

455

Норштейн Юрий. Движение // Искусство кино. 1989. № 4. С. 110–111.

(обратно)

456

В настоящее время специалисты все больше склонны утверждать, что первые мультфильмы в России были сняты не Владиславом Старевичем, а Александром Ширяевым. Будучи балетмейстером, он увлекался съемкой фильмов-балетов, но, кроме того, создавал кукольные и рисованные фильмы из жизни клоунов и арлекинов («Играющие в мяч клоуны», «Шутки Арлекина» и др.).

(обратно)

457

Эпоха рыцарства, в частности рыцарские турниры, имели большое значение для развития циркового искусства, так как ассоциировались с конными состязаниями, показом искусной верховой езды и парфорс-езды с преодолением особо сложных препятствий. Начиная с XIII века турниры, носившие ранее в основном спортивный характер, превратились в великолепные празднества, своеобразные конно-цирковые балеты, включавшие также комические элементы. Одним из отзвуков рыцарских турниров можно назвать рыцарские карусели в Западной Европе, особенно при дворе французского короля Людовика XIV. Продолжая традицию средневековых рыцарских турниров, карусели, в отличие от них, были мирными зрелищами. В России не существовало рыцарства, однако Екатерина II, взойдя на престол, открыла эпоху рыцарских каруселей, первый турнир которых состоялся в 1766 году. Участники турнира демонстрировали свою ловкость, отрубая головы куклам, изображавшим мавров, и пронзая копьями картонных тигров и кабанов. Рыцарские карусели просуществовали в России до начала XIX века, а затем, к середине XIX века, их сменили конно-балетные пантомимы на аренах первых российских цирков, среди которых значительное место занимали и сцены из рыцарской жизни (например, пантомима «Охота в Баден-Бадене» и др.).

(обратно)

458

Интерес Старевича к этому рассказу мог быть вызван уже упомянутой в главе 3.2 пьесой Мейерхольда «Короли воздуха и дама из ложи». Написанная по мотивам рассказа Банга, эта пьеса была впервые поставлена в Литейном театре В. А. Казанского 19 февраля 1909 года.

(обратно)

459

Существует две версии о происхождении этого чеховского рассказа. С одной стороны, издатель петербургского журнала «Осколки» Николай Лейкин утверждал, что именно он подарил Чехову сюжет, повествующий о собаке Каштанке. С другой стороны, Владимир Дуров в книге «Мои звери» вспоминал, что эта история произошла с его собакой, найденной им однажды на улице. См.: Дуров Владимир. Мои звери // Братья Дуровы Владимир и Анатолий на литературной арене со своими рассказами, памфлетами, эпиграммами и куплетами. СПб.: ЛИК, 2005. С. 321–322.

(обратно)

460

Следует отметить, что нарисованные образы неразлучной троицы впервые появляются в титрах к фильму Гайдая «Самогонщики». Несмотря на схематичность и плакатность изображений, в них тем не менее метко переданы выразительные особенности каждого из приятелей.

(обратно)

461

Кио Эмиль. Фокусы и фокусники / Под. ред. Ю. А. Дмитриева. М.: Искусство, 1958. С. 60–61. Ср. также: Вадимов А. А. Репертуар иллюзиониста. М.: Профиздат, 1967.

(обратно)

462

В журнале «Юный техник» с 1976 по 1992 год существовала рубрика «По ту сторону фокуса», которую вел сын основателя династии – Эмиль Эмильевич Кио. Она предназначалась для детей и учила их мастерить магический инвентарь – не только чтобы участвовать в художественной самодеятельности, но и с целью совершенствовать свои телесные возможности.

(обратно)

463

Кио Эмиль. Фокусы и фокусники / Под. ред. Ю. А. Дмитриева. М.: Искусство, 1958. М. 46–48.

(обратно)

464

Акопян Амаяк. Большая книга фокусов и трюков из репертуара Арутюна и Амаяка Акопяна. М.: ЭКСМО, 2007. С. 10.

(обратно)

465

См., например: Старославянский словарь (по рукописям X–XI веков) / Под ред. Р. М. Цейтлин, Р. Вечерки, Э. Благовой. М.: Русский язык, 1994. С. 217; а также: Словарь древнерусского языка в десяти томах (XI–XIV вв.) / Главный ред. член-корреспондент АН СССР Р. И. Аванесов. М., 1990, Т. III. С. 257–258.

(обратно)

466

Сказание о Борисе и Глебе // Памятники литературы Древней Руси. XI – начало XII века. М.: Художественная литература, 1978. С. 282–283.

(обратно)

467

Моление Даниила Заточника // Памятники литературы Древней Руси. XII век. М.: Художественная литература, 1980. С. 390–391.

(обратно)

468

Синьор Салтарино – псевдоним журналиста и писателя Германа Вальдемара Отто.

(обратно)

469

Saltarino Signor. Fahrend Volk. Abnormitaeten, Kuriositaeten u. interessante Vertreter d. wandernden Kuenstlerwelt. Berlin: Brinkmann und Bose, [1895] 1978.

(обратно)

470

. См. также фотоматериалы на сайте Международной ассоциации глотателей мечей (Sword Swallowers’ Association International)

(обратно)

471

Антокольский Павел. Избранное. М., 1987. С. 70.

(обратно)

472

Дмитриев Ю.А. Цирк в России. От истоков до 1917 года. М.: Искусство, 1977. С. 373–374.

(обратно)

473

Trix Markschiess van, Junior, Nowak Bernhard. Artisten- und Zirkusplakate. Ein internationaler historischer Überblick. Leipzig: Edition Lepzig, 1976. Рис. 181.

(обратно)

474

Trix Markschiess van, Junior, Nowak Bernhard. Artisten- und Zirkusplakate. Ein internationaler historischer Überblick. Рис. 191.

(обратно)

475

Лучшая книга знаменитых фокусов / Сост. В. Т. Пономарев. М.; Донецк: АСТ; Сталкер, 2007. С. 169–170.

(обратно)

476

Лучшая книга знаменитых фокусов. С. 170.

(обратно)

477

Глотатель-манипулятор нередко метафорически отождествлялся в литературе с бездарным поэтом-конъюнктурщиком. Так, Василий Курочкин, активный сотрудник и один из редакторов сатирического журнала «Искра», следующим образом высмеивал литературные приемы своих оппонентов: «Награды – грош да гривна! / За бесполезный труд… / Как жалко, как противно, / Когда такой же шут / Проглотит шпагу разом / В журнале… Раз! Два! Три! / Да не сморгнет и глазом, – / Честной народ, смотри!» (Курочкин В.С. Стихотворения. Статьи. Фельетоны. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. С. 150). Несколько позже, в 1910 году, критик и пародист Александр Измайлов, нападая на «новые веяния в литературе» эпохи символизма, назовет одну из глав своей книги «Помрачение божков и новые кумиры» «В райке цирка (Литературные шпагоглотатели и престидижитаторы)», сделав эпиграфом к ней как раз последнюю строфу из стихотворения Курочкина (Измайлов Александр. Помрачение божков и новые кумиры. Книга о новых веяниях в литературе. М.: Типография Т-ва И. Д. Сытина, 1910. С. 123).

(обратно)

478

Кио Эмиль. Фокусы и фокусники / Под. ред. Ю. А. Дмитриева. М.: Искусство, 1958. С. 48.

(обратно)

479

Lévy-Bruhl Lucien. Le surnaturel et la nature dans la mentalité primitive. Paris: Félix Alcan, 1931. P. 54.

(обратно)

480

О геометрике круга и шара см. подробно: Blaschke Wilhelm. Kreis und Kugel. Leipzig: Veit, 1916.

(обратно)

481

Философия шара в Античности, а также ее рецепция в творчестве Даниила Хармса подробно изложена в: Ямпольский Михаил. Беспамятство как исток (Читая Хармса.). М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 196–223.

(обратно)

482

Флоренский Павел. О суеверии и чуде // Флоренский Павел. Собрание сочинений: В 4 т. / Сост. и общ. ред. игумена Андроника (А. С. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С. Трубачевой. М.: Мысль, 1994. Т. 1. С. 52. О магии цирка писал и Олеша. Ср.: «Однажды шел снег, стоял цирк, и я направился в эту магическую сторону» (Олеша Юрий. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки. М.: Художественная литература, 1989. С. 309).

(обратно)

483

Флоренский Павел. Предисловие к книге Н. Я. Симонович-Ефимовой «Записки петрушечника» (ГИЗ, 1925) (Письмо к Н. Я. Симонович-Ефимовой) // Флоренский Павел. Собрание сочинений: В 4 т. / Сост. и общ. ред. игумена Андроника (А. С. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С. Трубачевой. М.: Мысль, 1996. Т. 2. С. 535.

(обратно)

484

Ср., к примеру, интерпретацию возведения этимологии слова фокус к данной евангельской формуле в словаре: Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. 3-е изд. М.: Русский язык, [1993]. Т. 1. С. 319.

(обратно)

485

Флоренский Павел. Мысль и язык // Флоренский Павел. Собрание сочинений: В 4 т. / Сост. и общ. ред. игумена Андроника (А. С. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С. Трубачевой. М.: Мысль, 1996. Т. 3 (1). С. 223–224.

(обратно)

486

Там же. С. 224–225.

(обратно)

487

Ср., например: Robert-Houdin Jean Eugène. Les secrets de la prestidigitation et de la magie. Genève: Slatkine, 1980; Уразов Измаил. Факиры. М., 1928; Ознобишин Н. Иллюзионисты (Фокусники и чародеи). М.: Теакинопечать, 1929; Вадимов А. А., Тривас М. А. От магов древности до иллюзионистов наших дней. М., 1966. С. 134–143, и др. исследования о фокусниках.

(обратно)

488

Флоренский Павел. Закон иллюзий // Флоренский Павел. Собрание сочинений. Статьи и исследования по истории искусства и археологии. М.: Мысль, 2000. С. 263.

(обратно)

489

Флоренский Павел. Закон иллюзий. С. 261.

(обратно)

490

Этот факт дает некоторым этимологам высказать предположение, что слово фокус – переделкалатинского jocus, что означает «шутка», «острота». См. об этом: Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. 3-е изд. М.: Русский язык, [1993]. Т. 1. С. 319.

(обратно)

491

Baudrillard Jan. Simulacres et simulations. Paris, 1981. Р. 10.

(обратно)

492

Debord Guy. La societé du spectacle. Paris, 1992. Р. 170.

(обратно)

493

Vidal M.C. The Death of Politics and Sex in the eighties show // New lit. History. Charlottesville. 1993. Vol. 24. № 1. Р. 172.

(обратно)

494

Малиновский Бронислав. Магия, Наука и Религия / Пер. А. П. Хомик; под ред. О. Ю. Артемовой. М.: Рефл-бук, 1998. С. 32.

(обратно)

495

Набоков Владимир. Отчаяние // Набоков Владимир. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1990. Т. 3. С. 431.

(обратно)

496

Юнна Мориц в стихотворении «Песня кошки» также подчеркивает близость мага и артиста-глотателя: «Я очень черный, черный маг, / Глотатель шпаг, лошадок и собак, / Я продаю большой, большой, большой секрет, / Сильнее кошки зверя нет!»

(обратно)

497

Булгаков Михаил. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Художественная литература, 1990. Т. 5. С. 120–121.

(обратно)

498

Фрейденберг Ольга. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. С. 64.

(обратно)

499

Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Т. 6: Сочинения. М.: Наука, 1976. С. 445.

(обратно)

500

Чуковский Корней. Стихи для детей. М.: Художественная литература, 1992. С. 27–28.

(обратно)

501

Там же. С. 28.

(обратно)

502

Бартэн Александр. Под брезентовым небом. Л.: Советский писатель, Ленинградское отделение, 1975. С. 66–67.

(обратно)

503

Фрейденберг Ольга. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. С. 131.

(обратно)

504

Фрейденберг Ольга. Поэтика сюжета и жанра. С. 143.

(обратно)

505

Русские народные картинки / Собрал и описал Дмитрий Ровинский: В 2 т. СПб.: Тропа Троянова, 2002. С. 41–42. Лубочная картинка неоднократно переиздавалась, а изображение на ней Гаргантюа менялось в зависимости от культурно-исторической ситуации. С середины XIX века Объедала стал изображаться в виде сидящего в трактире подвыпившего мастерового. В период Англо-бурской войны он представал в виде великана-бура, пожиравшего английских солдат, а во время Русско-японской войны сделался русским солдатом, сидящим за обеденным столом и глотающим японцев. См. об этом: Овсянников Юрий. Лубок. Русские народные картинки XVII–XVIII вв. М.: Советский художник, 1968. С. 15.

(обратно)

506

Маршак Самуил. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Художественная литература. 1968. Т. 2. С. 127.

(обратно)

507

Чуковский Корней. Стихи для детей. М.: Художественная литература, 1992. С. 51.

(обратно)

508

Эмиль Кио. Фокусы и фокусники / Под. ред. Ю. А. Дмитриева. М.: Искусство, 1958. С. 48.

(обратно)

509

Александр Бартэн. Под брезентовым небом. Л.: Советский писатель, Ленинградское отделение, 1975. С. 68.

(обратно)

510

Фрагмент, описанный Бартэном, перекликается с изображением музыканта на иллюстрации Александра Зудина к календарю «Календурь-2008» – музыкант исторгает из недр желудка проглоченные клавиши.

(обратно)

511

Олеша Юрий. В цирке // Олеша Юрий. Избранное. М.: Художественная литература, 1936. С. 154.

(обратно)

512

Благов Юрий. Смертный номер (Рассказ старого артиста) // Советский цирк. 1957. № 3. С. 32.

(обратно)

513

Ср.: White Hayden. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore: Johns Hopkins UP, 1978. P. 83.

(обратно)

514

Шехтман Яков. Человек-фонтан // Славский Рудольф. Встречи с цирковым прошлым. Сборники мемуаров. М.: Искусство, 1971. С. 88–89.

(обратно)

515

Самохин Николай. Рассказ старого актера // Советский цирк. 1961. № 10. С. 18.

(обратно)

516

Шехтман Яков. Человек-фонтан // Славский Рудольф. Встречи с цирковым прошлым. Сборники мемуаров. М.: Искусство, 1971. С. 90.

(обратно)

517

Ср.: Каракузова Ж. К., Хасанов М. Ш. Космос казахской культуры. Алматы: Евразия, 1993.

(обратно)

518

Bachelard Gaston. L’eau et les rêves: Essai sur l’imagination de la matière. Paris, 1942.

(обратно)

519

Ср. также: Bachelard Gaston. L’engagement rationaliste. Paris, 1972.

(обратно)

520

Шехтман Яков. Человек-фонтан // Славский Рудольф. Встречи с цирковым прошлым. Сборники мемуаров. М.: Искусство, 1971. С. 120.

(обратно)

521

Наиболее полная и подробная информация о возникновении и существовании водяных арен см. в книге: Dupavillon Christian. Architectures du cirque des origines a nos jours. Paris: Edition du Moniteur, 2001.

(обратно)

522

Шехтман Яков. Человек-фонтан // Славский Рудольф. Встречи с цирковым прошлым. Сборники мемуаров. М.: Искусство, 1971. С. 105–106.

(обратно)

523

Ср.: Simmel Georg. Philosophie des Geldes. [Reprint der Ausgabe von 1920]. Stuttgart: Parkland Verlag, 2001. S. 37–38.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Введение. О динамике равновесия в цирке

Глава 1. Ludi Circenses

  1.1. Цирк – культура на колесах

  1.2. *Vertmen: мифологические корни цирка

Глава 2. Morituri Te Salutant

  2.1. Репрезентация биоцентризма в цирковом искусстве

  2.2. Зоотеатрализация в цирке

Глава 3. Panem Et Circenses

  3.1. Футуризм и фактура cдвига

  3.2. Цирк как «молекула культуры» в (пост)революционном социокультурном пространстве

Глава 4. Omnis Ambitus Vel Gyrus

  4.1. Советский цирк – «фабрика» деконструкции

  4.2. Цирковой трюк и телесный код нового героя в немом советском кинематографе

  4.3. Крэкс, фэкс, пэкс (о фокусах и фокусниках в киноэксцентрике ФЭКС)

Глава 5. Hoc Est Enim Corpus Meum

  5.1. Человек-снаряд

  5.2. От иллюзионно-феерических пантомим к современной анимации

  5.3. О «глотателях» в русской зрелищной культуре

Заключение. Circus Fantasticus

Список иллюстраций к книге

Список литературы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg