«Брак у народов Западной и Южной Европы»

Брак у народов Западной и Южной Европы (fb2) - Брак у народов Западной и Южной Европы 3531K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгения Андреевна Шервуд - Юлия Владимировна Иванова - Наталия Архиповна Красновская - Тамара Дмитриевна Филимонова - Николай Евгеньевич Руденский

Брак у народов Западной и Южной Европы

Предисловие

Настоящая книга — вторая из серии исследований о браке и свадебной обрядности у народов зарубежной Европы. Широта географического охвата и многообразие проблем, поставленных в труде, вызвали необходимость разделить весь материал на три книги. Все они между собой связаны не только по содержанию, но и структурно. В книге «Брак у народов Центральной и Юго-Восточной Европы», вышедшей в 1988 г., помещено «Введение», раскрывающее задачи всего издания. В нем обоснованы хронологические рамки исследования: авторы ограничились по-преимуществу материалами XIX — начала XX в., делая по возможности экскурсы в более ранние периоды жизни народов или сообщая о более поздних временах, в том числе о некоторой специфике быта в наши дни.

В работе, посвященной народам Центральной и Юго-Восточной Европы дан анализ брака и свадебной обрядности западных и южных славян и тесно с ними связанных в историческом и культурном отношениях неславянских народов — румын, греков, албанцев, в общих чертах охарактеризована семья у этих народов.

В данной книге помещены главы о формах заключения брака и о свадебной обрядности народов, живущих в тех областях Европы, которые в начале нашей эры входили в состав Римской империи или испытали сильное влияние культуры Древнего Рима.

Наследие римской мифологии особенно сильно в романском этническом ареале. Естественно, что и ритуалы античной эпохи долгие века удерживались в комплексе обычаев романских народов. На дальнейшее развитие и изменение языческих ритуалов оказала свое влияние католическая церковь, придав им, с одной стороны, особую религиозную окраску, а с другой — общие черты во всех областях романского мира. Под влиянием католической церкви в течение длительного периода, включая и новое время, складывались народный быт и нравы. В то же время близкие природные условия создают похожий образ жизни и влияют в определенном смысле на формирование этнического характера.

Народы германской языковой группы (немцы, австрийцы, германо-швейцарцы, голландцы) близки друг к другу не только генетически, но и многими чертами материального быта и духовной культуры. В их религиозных верованиях и представлениях звучат явные отголоски мифотворчества древних германцев. Кроме того, ареал их расселения — это зона распространения протестантизма, наложившего отпечаток на повседневную жизнь, проведение досуга, организацию празднеств. Все это обусловило некоторые особенности их брачно-семейных отношений и свадебной обрядности.

Народы, о которых идет речь в настоящей книге, отличались высоким уровнем социально-экономического развития. В XIX в. в их семейном быту и брачной обрядности наблюдались специфические черты, характеризующие различные классы и социальные группы города и деревни. По этим причинам в работе «Брак у народов Западной и Южной Европы» больше, чем в предыдущей книге, уделяется внимание обрядности в среде горожан.

В издании, которое последует за настоящей книгой, будут помещены главы, посвященные финнам, саамам, фарерцам, народам Скандинавии и Британских островов. Там же будет опубликована статья по итогам исследования брака и свадебной обрядности у народов зарубежной Европы.

Распределение народов зарубежной Европы по названным трем книгам, как и всякая классификация, несколько условно. Однако и в предлагаемом районировании присутствует научная логика.

Т.Д. Филимонова Немцы

Изучению проблем брака и семьи в целом в немецкой этнографической науке, как отмечают сами немецкие ученые, уделялось до недавнего времени недостаточно внимания.{1} Что касается обычаев и обрядов семейного цикла, то им отведено больше места в специальных трудах и в работах регионального характера. Сведения о браке у древних германцев — предков немцев — мы встречаем уже в работах античных авторов, например у Тацита. О средневековых немецких обычаях и обрядах, связанных с заключением брака, данные содержатся в произведениях фольклора, в частности в эпосе «Песнь о Нибелунгах» и др.

Ряд подробных описаний свадьбы появляется с середины XIX в. В 1871 г. выходит книга Иды фон Дюрингсфельд и Отто фон Райнсберга-Дюрингсфельда, в которой наряду с описанием свадебных обычаев всех христианских народов Европы некоторые разделы посвящены обычаям отдельных немецких земель — Баварии, Швабии, Гессена, Вестфалии, Тюрингии, Мекленбурга и др. Однако теоретического осмысления обрядов в этой работе почти нет. В начале XX в. появляется специальный этнографический труд Пауля Зартори об обычаях и обрядах, первая часть которого посвящена обычаям семейного цикла. Используя широкий сравнительный материал, автор интерпретирует свадебные обычаи и обряды, следуя теории перехода человека из одного состояния в другое французского этнографа ван Геннепа. В двух работах Е. Ферле, вышедших в 1920 г. и 1937 г., рассматриваются свадебные обычаи и обряды. Вторая книга, специально посвященная свадебным обычаям и обрядам немцев, носит, однако, отпечаток расовой теории, идеализации как древнегерманского, так и немецкого общества 1930-х годов. Отдельные положения этой книги справедливо подвергнуты критике западногерманской исследовательницей И. Вебер-Келлерманн в ее работе о немецкой семье. В ней автор стремится рассматривать эволюцию семьи, семейных обычаев и обрядов в динамике и во всех социальных слоях, а не только в среде крестьянства, что было свойственно большинству этнографических работ других немецких исследователей. Описания свадьбы содержатся также в трудах регионального характера, посвященных этнографии отдельных немецких земель. Это работы Р. Андрее, А. Вреде, П. Зартори, А. Беккера, Э. Кюка, Е. Г. Мейера и др. С конца XIX в. отдельные сообщения по этой проблеме публиковались в журнале немецкого народоведческого общества. Многие вопросы семьи и брака нашли отражение в исследовании Августа Бебеля «Женщина и социализм», а также в труде советского социолога С. Я. Вольфсона.{2}

К началу XX в. у немцев все более преобладающим типом семьи становится простая (малая) семья, состоящая из двух поколений, количество детей в семье постепенно сокращается. В 1920—1930-е годы распространилась «цвайкиндерсистем», т. е. семья, в которой было не более двух детей. Однако в исследуемый период сохранялись еще и сложные семьи, особенно в сельской местности, состоящие из трех поколений, или же в районах, где господствовало право единонаследия, семьи, куда, помимо собственно семьи хозяина, входили и неженатые братья и сестры.

В семьях крестьян и ремесленников женщины активно участвовали в хозяйственной деятельности, в бюргерских семьях они в основном занимались домашними делами и воспитанием детей. Жены рабочих нередко наравне с мужьями были заняты на производстве.

Формы и мотивы брака на протяжении веков менялись, отношение к нему народа оставалось одинаковым вплоть до XIX в.: безбрачие и бездетность в народе осуждались, забота о здоровом потомстве была одной из главных целей брака.{3}

Со временем, отчасти в связи с вмешательством в брачные дела христианской церкви, многие термины, связанные с обычаями по заключению брака, меняли свое смысловое содержание и даже заменялись названиями, заимствованными из латинского языка (например, Kapulation — от лат. copulatio — соединение, совокупление).

С распространением и укреплением христианства стало всеобщим правилом соединение молодой пары священником, брак стал трактоваться таинством, карой за грехи прародителей Адама и Евы, сожительство до венчания церковью было запрещено. Однако бракосочетание не сразу приняло вид, свойственный ему в XIX в.; церковная форма, вытесняя брак, основанный на обычном праве, укрепилась лишь в конце периода средневековья и в начале нового времени, хотя брачное законодательство было принято уже в 1215 г. на четвертом Латеранском соборе.{4}

Как показывают некоторые строфы из «Песни о Нибелунгах», бракосочетание в средневековье фактически совершалось еще до венчания в храме (и это в высших слоях общества, где христианство укрепилось раньше). В Шлезвиге (например, в Апенраде) в конце эпохи средневековья законом было введено обязательное церковное венчание, но оно происходило еще не в церкви, а по древнегерманскому обычаю на площади под липой. Повсеместно вплоть до Триентского (Тридентского) собора (середина XVI в.), закрепившего средневековые догматы католицизма, венчание происходило на дворе перед церковью у так называемой «невестиной двери» (Brauttür). Такой способ венчания сохранился в ряде местностей вплоть до XX в., как и в других странах, например в Швейцарии.{5}

На ранних этапах существования немецкого общества, по мнению Е. Ферле, свадебные обряды распадались на две группы, каждая из которых в свою очередь делилась также на две группы: Vertragshandlungen — действия, символизирующие договор, и Vollzugshandlungen — действия, осуществляющие его на практике. До того как обряд бракосочетания окончательно стал прерогативой церкви, последовательность брачной церемонии была такова: I. 1. Vermählung — во время этого обряда молодые давали согласие на брак, которое происходило в кругу родичей и скреплялось объятием и поцелуем (Vertragshandlungen). 2. Beilager — осуществление соглашения на практике, вступление в брачные отношения (Vollzugshandlungen). II. 3. Verlobung — заключение семейного договора между родами невесты и жениха о переходе ее в род мужа, скрепляемого клятвой или рукобитием, урегулирование экономических вопросов (Vertragshandlungen). 4. Trauung — оставление рода отца, переход в род мужа (Vollzugshandlungen).{6}

Церковь изменила последовательность брачной церемонии. По решениям, принятым Триентским собором, венчание в церкви стало обязательным, духовенство должно было следить, нет ли препятствий к заключению брака и случаев двоеженства. (В некоторых областях Германии двоеженство, как и во времена Тацита, допускалось фактически в XVI–XVII вв. Законы о запрете конкубината были приняты лишь в 1530 и 1577 г.). При заключении брака должны были присутствовать два свидетеля. Брак между родственниками до седьмого колена запрещался, хотя папой римским было разрешено брать жену уже пятой степени родства.{7} В соответствии с этими решениями светское обручение фактически слилось с церковным венчанием, брак стал заключаться по церковным канонам, супружеские отношения до венчания запрещались.

Однако реформаторы были против вмешательства церкви в брачные дела и не признали решений Триентского собора. Протестанты продолжали рассматривать брак как светский акт, обручение осталось правовым актом, обещанием вступления в брак. Венчание у протестантов было введено только в конце XVII–XVIII в.{8}

Еще долго (вплоть до XX в.) сохранялся обычай благословения молодых дома до венчания в церкви: родители давали соизволение на брак, желали благополучия и счастья. Так, например, в Дитмаршене (на севере ФРГ) сохранялся старинный обычай, в соответствии с которым Brautführer (браутфюрер — буквально «руководитель невесты») вынимал из ножен меч или кинжал и, подняв его, произносил слова благословения и пожелания молодым много сыновей и дочерей:

Hier bewritte ik twee Kinder, twee saliglicke Kinder; Gott gewe en so vel junge Söhne as de Kerkenдedder heft Trenne, Gott gewe en sovel junge Döchter, des freun sik beide Geschlechter.{9} Здесь вырастила я двоих детей, двоих счастливых детей; Пусть Бог даст им так много сыновей, сколько лестница скрепляет ступенек, Пусть Бог даст им так много юных дочерей, чему будут радоваться оба рода.

Также на востоке — в Фогтланде, во франконских и алеманских областях Юго-Западной Германии долго сохранялся обычай благословения молодых дома отцом невесты (или дядей, старшим братом) до венчания в церкви. В средневековье ни один брак не мог быть также заключен без согласия родственников.

По новому брачному праву католиков не каждый священник имел право венчать, а лишь тот, чьим постоянным прихожанином являлся хотя бы один из брачующихся.

Во второй половине XIX в. в результате конфликта католического духовенства с прусским правительством, многие приходы в пределах Пруссии остались без священников, что создало определенные трудности для части населения. Принятие закона о гражданском бракосочетании облегчило это положение (гражданский брак был введен во Франкфурте-на-Майне в 1850 г., в Бадене в 1869 г., в Пруссии в 1874 г., а с 1 января 1876 г. во всей Германии). Однако католическая церковь до сих пор не склонна считать гражданский брак законным, если он не подтвержден венчанием в церкви.{10}

Мотивы вступления в брак в XIX — начале XX в. в разных слоях немецкого общества были различны. Е. Ферле утверждает, что молодые тогда имели свободу в выборе брачного партнера и главным мотивом брака являлась любовь. Однако в своей более ранней работе, вышедшей в 1920 г., он говорит, что свадьба часто зависела от того, договорятся ли родители об экономической стороне брака. Это же подтверждает и известный немецкий этнограф Рихард Андрее, отмечая, что, хотя взаимная склонность и играла некоторую роль при заключении брака, главным фактором были материальные соображения. Браки были, как правило, не делом сердца, а сделкой (Geschäftssachen).{11} Для немецкого общества XIX в. была характерна сословная эндогамия.

В первой половине XIX в. в Германии, состоявшей из множества королевств, герцогств, курфюршеств и т. п., широко были распространены династические браки. Среди дворянства при выборе брачного партнера долго учитывалась знатность его рода. Как писал Ф. Энгельс, «для рыцаря и барона, как и для самого владетельного князя, женитьба — политический акт, случай для увеличения своего могущества при помощи новых союзов»,{12} в обществе осуждались браки с представителями свободных профессий (композиторами, художниками, артистами). Девушки из дворянских семей, терпевших материальную нужду, часто вынуждены были зарабатывать на жизнь уроками, но выйти замуж за недворянина матери им не разрешали. Тем не менее в конце XIX в. «многие из молодых аристократов, не имея никаких средств к жизни, отбросили свой аристократический гонор и начали вступать в брак с дочерьми банкиров и разжившихся биржевиков».{13} Тогда же сословная эндогамия в одних слоях стала нарушаться, в других (в среде рабочих и батраков) — укрепляться.

Вопрос о взаимной симпатии не играл решающей роли и среди бюргерства: уже одни охранявшие его привилегии достаточно суживали круг, в котором бюргер мог искать себе подходящую супругу. В среде ремесленников, чтобы побыстрее стать мастером, стремились жениться на дочке или вдове хозяина (хотя любовные отношения подмастерьев с дочерьми хозяев карались). При вступлении в брак ремесленнику следовало доказать, что он имеет достаточно средств для содержания семьи, иначе брак был невозможен. Подмастерьям еще труднее было вступить в брак.{14} Что касается крестьянства, то, как писал в конце XIX в. Р. Андрее,{15} романтическая любовь в этой среде подвергалась осмеянию, ее скрывали, главным фактором здесь при женитьбе также являлись материальные соображения. В то же время крестьянин обращал внимание и на здоровье и на внешнюю стать невесты, ибо ему нужна была работница.

Вплоть до XIX в. в ряде земель Германии зависимые крестьяне могли вступать в брак только с разрешения помещика, нередко он по своему выбору женил и разводил, пользовался правом первой брачной ночи, закрепленным законом до XVII в.{16} Несмотря на то что помещик был заинтересован в приросте рабочей силы, тем не менее вступающие в брак облагались налогом.

При вступлении в брак детей владельца полного или половинного крестьянского надела помещик или монастырь, в зависимости у которых он находился, взимал с него налог (Bedemund) в размере 10 грошей и 12 гимптенов (Himpten) овса (гимптен равен 31 кг), если же в брак вступали дети бедняка (кассата), то 5 грошей и 6 гимптенов овса. Без свидетельства об уплате такого налога священник не имел права их венчать.{17} Свободная женщина, вступившая в брак с крепостным, сама становилась несвободной. Свободный горожанин, женившийся на крепостной, рассматривался городским магистратом как нежелательный элемент, так как во время конфликтов он мог использоваться господином, у которого находился на службе, во вред городу.{18}

Уже для второй половины XVIII в. в литературе встречаются сведения о различиях при выборе брачного партнера между отдельными слоями крестьян: владельцами полного надела земли, половинного и бедняками, хотя в это время еще были возможны браки между представителями всех этих слоев. С отменой же крепостного права и выкупом феодальных повинностей ситуация меняется. Лейтмотивом в брачных делах становится экономический фактор, суть которого отчетливо выражена в пословице «Деньги к деньгам» (Geld muß zu Geld), и смешение с нижними слоями крестьянства является нежелательным. Деньги — главное для состоятельного крестьянина в браке; бедняки же довольствуются дополнительной парой работящих рук. Отныне чаще между собой начали вступать в брак дети кулаков и середняков. Владелец половинного надела мог еще жениться на дочери кассата, если она была единственной наследницей отчего клочка земли. Обычно же юноши из бедных семей женились преимущественно на девушках из своей среды.{19}

Стремление сохранить владения в рамках семьи привело к тому, что и в помещичьей, и в зажиточной крестьянской среде стали вступать в брак родственники (двоюродные, троюродные братья и сестры), хотя церковью такие браки и не одобрялись. К началу XX в. в крестьянской среде, например, на юге Нижней Саксонии троюродные братья и сестры уже не считались близкими родственниками и могли вступать в брак, тогда как браки между двоюродными, хотя и случались, но не очень поощрялись. Если же дети от браков между двоюродными братьями и сестрами, в свою очередь, вступали в брак между собой, это вызывало осуждение общественного мнения.{20} Таким образом, к XX в. по народному обычаю преимущественно запрещались лишь браки между ближайшими родственниками (т. е. родителями и детьми, родными братьями и сестрами), а также между крестным и крестницами (в прошлом между крестными одного и того же ребенка и даже между их детьми).

По семейному праву гражданского уложения, принятому в 1900 г., брак запрещалось заключать не только между прямыми кровными родственниками, но и между неполнородными братьями и сестрами, между свойственниками по прямой линии, между усыновителями и усыновленными детьми и их потомками, между внебрачными детьми и их потомками и их отцом и его родственниками.{21}

Во второй половине XIX — начале XX в., чем богаче была семья, тем большую роль при выборе брачного партнера играли экономические соображения. Уже в первой трети XIX в., например, в Магдебургской Бёрде стало возможным вступление в брак детей кулаков и середняков с представителями городской буржуазии, что нашло отражение в народной поэзии:

Mine mudder hat geseggt: Sûer schmeckt nich säute; nimm dik keinen ossenknecht, der hat schwarte foite; nimm dik einen ût de stadt der geputzt schtebbel hat.{22} Говорила мне матушка: «Тебе будет несладко, Если возьмешь себе воловьего кнехта в яловых сапогах, Возьми себе городского в начищенных штиблетах».

В областях, где царило единонаследие, как например в Баварии, дочери крестьян, где хозяйство наследовал старший брат, вынуждены были нередко выходить замуж за бедных ремесленников или же оставаться на положении служанок в доме брата, отказавшись от мысли создать собственную семью. Одним словом, вплоть до XX в. браки и в крестьянской среде заключались не на небесах, а на земле и по расчету (Vernunftehe, буквально «брак по рассудку»).

Взаимная склонность при выборе брачного партнера играла большую роль в пролетарской среде — как у промышленных, так и у сельскохозяйственных рабочих. Западногерманская исследовательница семьи И. Вебер-Келлерманн отмечает, что среди пролетариев выбор брачного партнера был свободнее, так как они не имели собственности и были экономически независимы от родителей. При проведении полевых исследований учеными ГДР на вопрос о мотивах брака опрашиваемые из рабочих, вступившие в брак в 1920-е годы, отвечали: «Я любила его, он любил меня, это было решающим». В этой среде браки были чаще социально эндогамны. Сыновья безземельных сельскохозяйственных рабочих в заэльбских землях предпочитали жениться на ровесницах, чтобы иметь достойную партнершу для работы, например, при жатве (он косил, она следом за ним вязала снопы).

В Баварии же возник слой профессиональных сельскохозяйственных работников, которые входили в состав семьи хозяина, но лишались возможности создать собственную семью. По вышеупомянутому уложению офицеры и чиновники по-прежнему не могли вступать в брак без разрешения начальства, учительницы и другие женщины-служащие с выходом замуж увольнялись со службы.{23}

Брачный возраст в те или иные периоды в разных землях Германии был различным, что в известной степени обусловливалось многочисленными войнами, которые вела Германия на протяжении всей своей истории, и часто следующими за ними экономическими трудностями.

В средневековье брачный возраст был очень низким. Так, помещики предписывали зависимым крестьянам: девушкам выходить замуж в 14 лет, парням жениться в 18 лет. Так же и в городах в бюргерской среде девушки вступали в брак в 14–15 лет, а обручение иногда происходило уже в 8-летнем возрасте. Для 60—70-х годов XIX в. Р. Вуттке приводит данные по Верхней Саксонии, в соответствии с которыми в брак вступали начиная с 15 лет. В конце XIX столетия в северо-восточных районах (Мекленбург, Померания), а также в Рейнланде крестьянские девушки выходили замуж в возрасте моложе 20 лет, парни же обзаводились семьями в возрасте старше 25 лет, так как до этих пор все еще надеялись найти более зажиточную невесту. Сыновья же безземельных крестьян женились в возрасте моложе 25 лет на ровесницах. Нередко в крестьянской среде, например, в Баварии и других землях парень женился на избраннице лишь после смерти своего отца, если тот не давал согласия на брак. Случалось, что у них уже были дети.

В среде рабочих, по данным за 1900 г., 50 % юношей женились в возрасте моложе 26 лет на ровесницах, 40 % в возрасте до 30 лет. В 1921 г. средний брачный возраст у женщин был 26,8 лет, у мужчин — 30,1. По официальному законодательству начала XX в. мужчина не мог вступать в брак до совершеннолетия (21 год), девушка — выходить замуж до 16 лет. В наши дни в ГДР минимальный брачный возраст для обеих сторон по закону 18 лет.{24}

В XIX — начале XX в. в некоторых областях Германии, например в Рейнланде,{25} все еще большую роль в жизни сельского общества играли юношеские и девичьи союзы, в которые принималась молодежь в возрасте 16–18 лет, а иногда и полных 20 лет. Прием в союз «взрослых парней» или «взрослых девушек» был важным событием в жизни молодежи, проходил торжественно, с особым церемониалом. Вступающий в союз выставлял угощение. Юношам, принятым в союз (Burschenschaft), вменялось в обязанность опекать девушек из девичьих союзов (Rosengarten, дословно «сад роз»).

Члены этих молодежных союзов имели определенные обязанности по отношению к общине: девушки заботились об украшении цветами и зеленью к праздникам церкви или капеллы, а также других общественных построек. При тяжелых работах (например, очищении источников) им помогали юноши. Юноши со своей стороны принимали участие в похоронах односельчан и других мероприятиях. За их услуги община одаривала молодежь во время шествий на масленицу, пасху и иные праздники съестным для пирушки. Совместные работы и развлечения во время праздников предоставляли молодежи возможность присмотреться друг к другу.

Вплоть до наших дней местами (например, в Эйфеле, а также в окрестных деревнях в пригородах Кёльна, Бонна и других городов) сохранился широко распространенный в XIX в. обычай «продажи» девушек с аукциона (Mailehen, Mädchenlehen). По сведениям западногерманского этнографа М. Цендера,{26} старейшие свидетельства об этом обычае (Lehnausrufen — объявления о передаче девушки в «ленное владение» парню) относятся к концу XIV в. До XVIII в. аукциона не существовало, а девушек разыгрывали в Рейнланде, как и в других немецких землях, по жребию. В Брауншвейге этот обычай так и назывался «жребий»{27} (Kabeln от Kabel-Los). В XVI–XVIII вв. обычай был чаще связан с масленицей и лишь позднее перенесен на 1 мая, а затем кое-где и на пасху. Сведения об аукционе появляются в конце XVIII в. Разыгрывали девушек в возрасте от 16 до 26–28 лет (что косвенно свидетельствует о их брачном возрасте). В Люнебургской степи парень должен был идти вечером к доставшейся ему по жребию девушке. Если она его не пускала к себе, он обязан был поставить парням водку. Если в Северной Баварии парню нравилась девушка, то он в первое же совместное посещение трактира (гастхауза) давал ей кусок белого хлеба. Если девушка принимала хлеб и позволяла парню проводить ее, это означало, что и она имеет к нему симпатию.

В Рейнланде, если парень девушке не нравился, она вручала ему при следующей встрече цветок «толстого боба», что означало отказ. В округе Юлих девушка преподносила парню, который был ей люб, букет овсяных метелок с розой, а неприятному юноше — без розы. Парень должен был оберегать честь девушки, доставшейся ему по жребию или завоеванной им на аукционе, заботиться о ней, танцевать на праздниках. 1 мая в определенное время он посещал свою девушку, иногда дело заканчивалось сватовством.{28} В горной Баварии, кое-где на Нижнем Рейне, в Бадене и некоторых других местах, особенно на юге, в простонародье сохранился старинный обычай ночного посещения парнем девушки, некогда широко бытовавший во всех слоях немецкого общества, «свидания у открытого окна» (Fensterlen, Nachtfreierei) в лунные ночи.{29} Девушки-перестарки подвергались насмешкам, особенно на масленицу и 1 мая.{30}

Большую роль в деле знакомства молодежи играли и зимние посиделки, на которые собирались группы из четырех — восьми девушек — подружки и родственницы. Посиделки начинались часов в 7 вечера, парни приходили позднее, начинались различные игры, длившиеся до позднего вечера. В конце XIX — начале XX в. посиделки на селе формировались с учетом социально-экономического положения: дочери кулаков образовывали одну группу, дочери середняков и бедняков — другую, служанки объединялись в третью.{31} Хотя добрачные связи в Германии в конце XIX в. были довольно свободными, тем не менее родители следили за нравственностью дочери. Так, мать проверяла, сколько за вечер дочь связала (к началу XX в. вязание и вышивка заменили на посиделках прядение), и девушки старались побольше связать до прихода парней.

По тому, сколько девушка за зиму свяжет, о ее прилежании судили и односельчане. Если девушка поздно возвращалась домой и мало наработала за вечер, отец ее строго наказывал. Взаимоотношения парней и девушек корригировались как ими самими, так и общественным мнением села: о легкомысленно ведущих себя девушках или не умеющих скрыть свою интимную связь на селе судачили, а в их посиделочной группе от них отворачивались.{32}

Так, на Нижнем Мозеле на праздник виноградарей допускалась лишь местная молодежь безупречной репутации. В Брауншвейге к участию в праздничных состязаниях не допускались юноши и девушки, не обладавшие доброй славой. Девушкам с подмоченной репутацией на духов день парни ставили перед дверью соломенное чучело мужчины или же перед домом рассеивали мякину. Знаковый характер имели многие растения и цветы, которые ставили девушкам 1 мая. Так, например, в Ангальте посланная ветка терновника, черной бузины или шиповника означала позор девушки. Любимым же девушкам парни ставили 1 мая зеленое деревце.{33}

Даже в среде служанок и холостых сельскохозяйственных рабочих, где общение полов было наиболее свободным, незамужние молодые матери подвергались осуждению. Соблазнившего девушку юношу (если последствия были замечены) называли «пригорелым» (Angebrannten) и не допускали на посиделки. Над девицей совершался своеобразный суд: ей пели песню определенного содержания, после чего она уже сама не появлялась на посиделках.{34} По литературным данным в средневековье в Германии был широко распространен обычай пробной ночи, после чего молодые могли и расстаться. Согласно сельскому этикету парень совершал свой ночной визит не через дверь, а через чердачное окно. Если девушка забеременела, то быстро следовало обручение и венчание. Если молодой человек ее бросал, его осуждали. Внебрачные связи были и позднее. На 1896–1905 гг. 9,6 % новорожденных, а в 1915 г. 11,19 % были внебрачными.{35}

В городах знакомство девушки с парнем происходило во время прогулок на бульварах и в парках, на танцевальных вечерах, в театрах. Девушки из средних и высших слоев общества в возрасте старше 15 лет отправлялись на прогулку в сопровождении матери или кого-либо из домашних. Молодой человек стремился познакомиться с понравившейся ему девушкой. Если юноше это не удавалось, он, разузнав адрес, посылал ей письмо с просьбой разрешить ему посетить ее дом и представиться родителям. Если молодого человека принимали в доме, он должен был через несколько недель или сделать предложение или порвать знакомство. С конца XIX в. в немецком обществе вошло в обычай знакомство по брачному объявлению в газете. Чаще к такому способу прибегали мужчины, причем недвусмысленно высказывали пожелание, чтобы у невесты было богатое приданое. В 1921 г. в Германии издавалось пять брачных газет, кроме того, брачные объявления публиковались и в других газетах.{36}

Девушки и на селе и в городе гадали о любви и суженом. Особенно верными считали гадания в определенные календарные даты (в день св. Андреаса, Томаса, Иванов день, в рождественско-новогодний период, под пасху и некоторые другие календарные даты). В начале XX в. в печати появились сборники приемов гаданий под названием «Zauber und Liebe» («Чародейство и любовь»).{37} Верили также в действие приворотных средств.

У немцев есть много примет и пословиц, связанных с любовью и имеющих аналогии в фольклоре других народов: если девушка пересолила еду, значит, она влюблена; кому везет в карточной игре, тому не везет в любви; старая любовь не ржавеет, но и новая не пылает; если кто сядет на углу стола, тот 7 лет не женится или не выйдет замуж и др.{38}

Во второй половине XIX — начале XX в. у немцев единственной формой бракосочетания была свадьба (Hochzeit, «хохцайт»), сопровождаемая целым комплексом обрядов и обычаев. По мнению А. Шпамера, большая часть этих обычаев указывает на древний договорный характер заключения брака. Он считает, что у немцев никогда не было браков путем похищения невесты, хотя некоторые другие немецкие исследователи полагают, что такая форма брака в далеком прошлом существовала, и ряд немецких обычаев в виде пережитков сохранились от тех времен. П. Зартори также свидетельствует, что форма брака путем кражи невесты не фигурирует ни в законах, ни в обычном праве.{39}

* * *

В конце XIX — начале XX в. свадьбе предшествовал предсвадебный период разной длительности. Хотя решающим по-прежнему оставалось слово родителей (по семейному праву законнорожденный молодой человек, достигший совершеннолетия, при вступлении в брак должен был заручиться согласием отца, внебрачный — матери),{40} тем не менее молодые люди приглядывали себе девушку сами. Прежде чем заслать сватов, парень стремился где-нибудь на улице как бы случайно встретить полюбившуюся ему девушку и узнать у нее, согласна ли она будет стать его женой. В некоторых местностях сохранялся такой обычай: поздно вечером или даже ночью парень отправлялся к девушке, стараясь, чтобы его не увидели ее родители и сельские парни, стучался к ней («выстукивал» ее) и тайно сватался.

Если на его стук она не открывала дверь и ничего не говорила, следовательно, ему здесь надеяться было не на что. Если же девица впускала юношу к себе и давала согласие, то в воскресенье можно было идти свататься по всей форме. В Эйфеле и Гессене бытовал другой обычай: в воскресенье вечером парень приходил в дом к девушке, за которой ухаживал, с бутылкой вина или яблочного сидра и ставил ее на стол. Если девушка ставила на стол стакан, значит, она была согласна. Случалось, парень, долго ухаживающий за девушкой, являлся ее сватать, а в это время к ней с этим же намерением приходил другой. Тогда второму претенденту следовало уйти, однако если девушка провожала его до двери, то он выходил победителем, и первый парень, хотя он и долго ухаживал, должен был отступить.{41} В Брауншвейге если жениху отказывали, то на крышу его дома ставили старую корзину, чтобы все узнали о его позоре.{42} Вообще поднесенная парню пустая корзина означала отказ. Знаковое значение имело количество блюд и напитков, которые подавали на стол в доме девушки, когда жених приходил свататься. По ним он судил, желателен ли он в этом доме или нет.

Сватать невесту (сватовство — Werbung, Brautwerbung) шел обычно отец жениха или кто-либо из его родственников или друзей — человек находчивый, остроумный, уважаемый. В XIX в. этим занимался и брачный посредник-профессионал (Brautwerber, буквально «вербовщик невесты»). На севере его называли Freiersmann (буквально «женихов человек»), Freiwerber, Hillswächer, на юге — Heiratsmarm («хайратсман», дословно «брачный человек»), Schmuser, «болтун», Kuppler, «купплер», дословно «сводник». Лишь в очень редких случаях (на востоке Германии) сватала женщина (Freiwerbische). Жених, если он присутствовал при сватовстве, играл пассивную роль. О том, что пришел сват, часто становилось ясно уже по одежде пришедшего: в Южной Германии на верхней одежде свата было три рукава, в руке жезл, обвитый лентами, во Фрисландии — к поясу пристегнут меч (отсюда и название свата Degensmann).{43}

В городах Германии в конце XIX в. широко были распространены брачные агентства. Брачные посредники по просьбе клиента стремились разузнать все о семье невесты, ее приданом. К такому способу сватовства прибегали почти все слои городского населения. В начале XX в. Германия занимала одно из первых мест по числу брачных контор: например, только в Штуттгарте к началу 1930-х годов было 36 таких бюро.{44} В 20—30-е годы XX в. к помощи брачного посредника обычно прибегали лишь в тех случаях, когда невеста не принадлежала к кругу знакомых жениха.

Придя в дом невесты, сват начинал иносказательные речи о купле или продаже земли или скота, «о горячей каше» (одном из главных традиционных ритуальных свадебных блюд) и т. п., наводил незаметно нужные справки о благосостоянии семьи невесты и лишь затем приступал к выполнению данного ему поручения — к сватовству. В задачу свата входила также обязанность представить в благоприятном свете семейное и имущественное положение жениха. Когда истинная цель визита становилась ясной, сват не всегда сразу получал определенный ответ. Народ выработал серию приемов, символизирующих этот ответ. Так, например, в Хунсрюке и Эйфеле по старому обычаю, если сватовство встретило благожелательное отношение, то свату подавали ветчину с яйцами, если нет, то одни яйца или сыр (подобный обычай распространен во многих других местностях). В Вестфалии свата угощали бутербродом, это означало, что сватовство в высшей степени нежелательно. В Бергской области желанного свата потчевали пирогом, испеченным на сале, нежеланного приглашали чистить картофель. В некоторых районах свату подавали спички для разжигания трубки, это означало, что ответ будет благожелательным, если не давали — отказ.{45}

Если родители невесты были склонны к положительному ответу, через некоторое время они отправлялись с визитом к родителям жениха (Besicht или auf die Beschau gehen, т. e. идти осматривать строения). От этого посещения часто зависело окончательное решение, поскольку цель визита заключалась в основном в ознакомлении с хозяйством жениха. Однако нередко семья жениха прибегала к хитрости и, чтобы продемонстрировать свое благосостояние, на время заимствовала у соседей часть скота и другое имущество. В случае если визит заканчивался благополучно, то договаривались о сроке помолвки, жених шел к невесте и давал ей в качестве залога деньги (например, 3—10 талеров в Баварии). Возвращение жениху этих денег означало разрыв союза и было позорным. Если же родители жениха и невесты не могли договориться о приданом, то намечавшийся союз распадался, а между семьями иногда на долгие годы устанавливалась вражда.{46}

Помолвка, обручение (Verlobung, Verlobnis) имели и другие названия: der Verspruch, das Versprechen, die Versprechnis, т. e. «давать обещание», «торжественно клясться» и др. В других районах употребляли для помолвки термин Heirat (женитьба), некоторые филологи слово heiraten производят от heuren tun, т. е. «брать взаймы» или «покупать».{47} Помолвка являлась первым правовым брачным актом, в прошлом молодые после нее вступали уже в супружеские отношения, что и в XX в. нередко случалось в крестьянской среде. «Помолвленные перед Господом Богом являются супругами», — говорит вестфалец (Brutlü sind vor Gott Ebelü). Помолвка в Вестфалии рассматривается как вид предварительного брака (Vorehe), так как крестьянину не безразлично знать, будут у него наследники двора или нет. Поэтому в ответ на упрек священника, что невеста уже до венчания потеряла девственность, жених говорил, что он не «намерен покупать кота в мешке» (Jek köp doch keen Katt in’n Säck!).{48}

Помолвка проходила в присутствии родственников с обеих сторон. Это свидетельствовало о том, что в прошлом вопрос о браке молодой пары был делом всего рода, а позднее всей родни. С этого времени вопрос о браке считался решенным окончательно. В случае отказа от брака одной из сторон после помолвки отказавшийся должен был уплатить другой стороне неустойку. Данный обычай дожил до наших дней. Об этом говорит в своем романе «Местная анестезия» западногерманский писатель Гюнтер Грасс.{49} По свидетельству документов XVII в., в городе Оснабрюке, например, человек, нарушивший помолвку без достаточных на то оснований, даже изгонялся из города.{50} Старые воззрения о значении обручения как правового акта нашли отражение в опере Гуно «Фауст» (ария Мефистофеля: «Мой совет — до обручения дверь не отворяй, мой совет — до обручения ты не целуй его»).

В прошлом жених (Bräutigam, Hochzeiter, Hochziter) и невеста (Braut, Hochziteri) во время обручения обменивались подарками, которые закладывали основу их общего хозяйства. К концу XIX в., особенно в городе, подарки потеряли свое прежнее значение и фактически играли символическую роль — знак любви и внимания. Так, кроме кольца (перстня) жених передавал невесте деньги. В округе Саарбург между Мозелем и Сааром эта сумма составляла в XIX в. 10–50 талеров. В придачу к деньгам невеста часто получала шелковый платок, а иногда и золотой крестик с цепочкой. В Западном Эйфеле в начале XX в. жених обычно дарил невесте свадебные туфли, а невеста жениху — свадебную рубашку. (До XX в. ткань на рубаху невеста ткала сама.) Подаренную рубашку он надевал только на свадьбу, второй раз она надевалась на хозяина только в день смерти.{51} Часто во время помолвки (или перед свадьбой) одаривались также родственники с обеих сторон. До XX в. во время помолвки точно фиксировалось приданое невесты.

Помолвка в городе часто происходила за несколько месяцев, а то и лет до свадьбы, о ней в конце XIX в. сообщалось в газетах. Длительный разрыв во времени между обручением и свадьбой объясняется тем, что в городе женатые дети селились обычно отдельно, и родители невесты должны были полностью меблировать квартиру, обеспечить постельным и столовым бельем, а на это не всегда имелись средства. Зажиточным невестам как в городе, так и в деревне этого белья обычно хватало на всю жизнь.{52}

В сельской местности помолвка зачастую происходила за две-три недели до свадьбы, обычно в субботу. Помимо родственников с обеих сторон, на ней присутствовали и сельские парни под водительством старосты (шолтеса) юношеского союза. Подходя к дому невесты, где происходила помолвка, они сначала напевали одну песню:

О Schönste, Allerschönste, Was hör ich von Dir? О прекрасная, распрекрасная, Что слышал я о тебе?

затем другую:

Ich habe mir eines erwählet, Ein Mädchen, das mir es gefällt. Я выбрал себе одну девушку, Которая мне понравилась.

Предводитель парней играл на дудке, а вслед за этим молодежь поднимала оглушительный шум, что вызывало в ответ лай собак по всей деревне. После этого юноши, имитируя дикое войско Водана, дважды проносились по деревне и возвращались к дому невесты. Жених приглашал всех парней (или только двух из них) в дом. Шолтес произносил особое изречение с пожеланием счастья обрученным. Молодых людей, оставшихся на улице, одаривали деньгами (если жених был из другой деревни) или же подносили им пива или водки, а невеста подавала им специально к этому дню испеченный белый хлеб (Hillichbrot), который шолтес делил между всеми. Жениху, который мало пожертвовал парням, устраивали «кошачий концерт». Правда, этот концерт не всегда означал порицание, часто его рассматривали и как средство отпугивания злой силы.

В ночь помолвки не забывали прежних поклонников невесты и поклонниц жениха: отвергнутому парню ставили на крышу соломенную бабу, а девушке, возлюбленный которой посватался к другой, на дерево перед домом сажали соломенного мужика. Покинутым парню или девушке надевали на голову корзину без дна (в Эйфеле), мякиной обозначали тропинку между их домами (в Рейнланде).{53}

Во время помолвки заключался брачный договор, который родители жениха и невесты подписывали и скрепляли рукобитием. Для иллюстрации приведем содержание одного из таких договоров, заключенных в одной из сельских местностей. После первых слов о любви и верности в договоре говорилось следующее: жених приносит своей невесте свою долю надела со всеми принадлежностями, полем, скотом и хозяйственным инвентарем. Невеста обещает принести жениху в приданое 50 талеров, двух волов, двух коров, одну лошадь, одного быка, двух полугодовалых свиней, двух овец с ягнятами, два мешка ржи, одну постель, три чехла на перину, одну большую и две обычные простыни, шесть полных и шесть половинных тиковых скатертей, двенадцать полотенец, одно парадное платье, один сундук, один ларь, один стул и одну прялку.{54}

После помолвки в некоторых сельских местностях (например, в Эйфеле) вплоть до XX в. считалось неприличным, если помолвленные совместно отправлялись куда-нибудь или жили под одной крышей.{55} В то же время в районах Западного Фогельсберга (Гессен), а также в Пфальце после помолвки невеста уходила недели на две в дом родителей жениха, чтобы, как не без оснований полагает П. Зартори, доказать им свою способность вести хозяйство. В других местах, например, в графстве Марк, невеста и жених демонстрировали свою сноровку в домашних делах лишь в день свадьбы.{56} В городе же обрученные совершали короткие прогулки обычно в сопровождении матери невесты или тетки, которые, однако, нисколько не смущали молодых своим присутствием, не мешали им обниматься и целоваться у всех на виду.{57}

В сельской местности нередко уже на второй день после обручения происходило оглашение в церкви и ратуше. Так, в Брауншвейге за 14 дней до свадьбы на здании ратуши вывешивалось объявление о состоявшейся помолвке и времени предстоящего бракосочетания. Подруги невесты вешали на объявление венок из цветов. Если же целомудренность невесты вызывала сомнение у общественности, к оглашению тайно прикрепляли соломенный венок. Обычно три воскресенья подряд происходило оглашение в церкви. В некоторых местах значительной распространение получил обычай, согласно которому обрученные не должны были находиться в церкви во время оглашения, по крайней мере в первый раз (область Берг). Считалось также, что присутствие родственников на оглашении принесет молодым впоследствии несчастье (например, в Брауншвейге, даже в городе). В Эхингене на Дунае невеста должна была при третьем оглашении надеть черный передник: она таким образом «печалилась о девственности» (um die Jungferschaft traure).{58}

После помолвки начинались приготовления к свадьбе. Обычно за одну-две недели до нее шли приглашать гостей. В конце XIX — начале XX в. это делали, как правило, сами жених и невеста, иногда кто-то из родственников или специальный распорядитель (организатор) свадебного торжества, аналогичный русскому дружке, — Hochzeitsbitter, «хохцайтсбиттер», Hochzeitslader, «хохцайтсладер», Platzmeister, «платцмайстер». Он нередко соединял в одном лице и приглашающего гостей, и распорядителя на свадьбе, и посаженого отца. В Баварии его сопровождали еще два лица: или сам жених, или его брат или кузен (Kranzlherr), а также комическая фигура (Henneklemmer, дословно «вор кур», или Hundwehrer, дословно «отгоняющий собак»), которая являлась родственником невесты. Последний играл на свадьбе роль затейника, позволявшего себе различные безобидные шутки и проказы, но и сам подвергавшийся насмешкам. Во время приглашения гостей он стремился украсть у них курицу, которую затем варил и съедал вместе с хохцайтсбиттером и женихом.

Отличительным признаком хохцайтсбиттера был длинный жезл с загнутым вверху крючком, украшенный красными и синими лентами, к его черному цилиндру или шляпе прикреплялась веточка розмарина или мирта. На груди жениха был приколот букет розмарина, у пояса висела шпага. Такая же шпага, украшенная у рукоятки лентами, являлась атрибутом «вора кур».{59}

В Рейнланде дружка нес повешенную через плечо флягу со шнапсом, а на шее или в нагрудном кармашке у него был пестрый платок. В XX в. в некоторых местностях Юго-Западной Германии дружка в любую погоду ходил с зонтиком (заменителем жезла).{60}

Там, где жених с невестой сами приглашали гостей, в каждом доме при их появлении ставили на стол каравай хлеба, от которого молодые должны были отщипнуть кусочек и съесть. Значимость хлеба как связующего звена встречается у немцев и во многих других обрядах. В данном случае этот обычай знаменовал собой, видимо, прием молодых в сельскую общину. В Бадене (в районе Донауешингена) невеста носила с собой корзину и в каждом доме получала так называемый «счастливый хлеб» (Glücksbrot). Этот хлеб крошили в «утренний суп» (Morgensuppe), который ели утром в день свадьбы до венчания. Во время приглашения невеста уже раздавала родственникам и друзьям свои подарки и получала подарки от них. В Гольштейне невеста собирала подарки также до венчания.{61}

На свадьбу приглашали родственников с обеих сторон до третьего-четвертого колена родства и ближайших соседей. Кроме того, невеста приглашала своих подруг — девушек на выданье, а жених — взрослых парней из своей деревни.{62} В прошлом в Баварии, например, бытовал обычай, согласно которому хозяева при приближении к их дому дружки прятались или несколько раз отказывались от приглашения, но затем все-таки принимали его. В одних районах звали на свадьбу всю семью, в других — только одного представителя. Вообще же люди считали своим долгом принять участие в свадебном торжестве. Если кого-то не приглашали на свадьбу, это рассматривалось как оскорбление, и иногда за это даже мстили. Если дружка хотел зайти в дом, где находился покойник, но он не знал об этом, его всегда стремились заранее предупредить, так как войти в такой дом с приглашением, по народному поверью, было все равно что «пригласить на свадьбу смерть». Часто дружка ехал верхом на коне, но если в брак вступали бедняки, он шел пешком. В некоторых местностях первой приглашали посаженую мать (Ehrmutter, Brautmutter, Altmutter), которая угощала дружку и его свиту яйцами со смальцем, а в Траунгау (Верхняя Бавария) сначала приглашали на свадьбу невесту, которая, завидев приближавшегося дружку, пряталась. Дружка (в Верхней Баварии его называют прокуратором, т. е. доверенным лицом), входя в избу, водил носом и говорил: «Мне кажется, мне кажется, здесь есть невеста» (Mir scheint, mir scheint, hier ist die Braut). Невесту в конце концов отыскивали, но она отказывалась от приглашения, говоря, что она плохо слышит или не понимает, о чем говорит прокуратор. Красноречие прокуратора и пылкость жениха в итоге брали верх, молодая давала жениху согласие и рукобитием скрепляла обещание прийти на свадьбу.{63}

Текст приглашения в Южной Германии был обычно кратким, а в Северной Германии были длинными речи дружки, часто в стихотворной форме. Так, в Рейнланде дружка, входя в дом с приглашением на свадьбу, говорил следующее:

Hier stell’ich meinen Hochzeitsstab Und sage, was ich zu sagen hab: Der Bräutigam (seine Name) und die Braut (ihre Name) beide aus (Name), die lassen euch freundlichst invitieren, am Dienstag über acht Tage beim Gastwirt (Name) zu (Name) ihren Hochzeitstag helfen zu zieren. Es gibt des Morgens Kaffee und drei Week des Mittags vollständige Mahlzeit und des Abends Fleisch und Zugemüs. Und wer nicht mitgeht, muss den Dasbergstein auf den Koppernöll (Höhe) tragen.{64} Здесь ставлю я мой свадебный жезл И говорю то, что я должен сказать! Жених (его имя) и невеста (ее имя), Оба из (название селения), Поручили мне пригласить вас дружески Во вторник через восемь дней у гаствирта (его имя) Помочь украсить их свадьбу. Утром будет кофе и три булочки, Днем полный обед и Вечером мясо с овощами. А кто не придет, должен будет Нести камень на возвышенность.

Приглашенные в знак принятия приглашения привязывали к жезлу шелковые цветные ленты.

В Брауншвейге приглашение гласило:

Lieben Leute, ich komme zu Euch geritten Um Euch alle einzuladen und zu bitten, Keinnen von den Hausleuten ausgenommen Freitag Morgen zu N. N. zur Hochzeit zu kommen. Kommt aber nicht mit vollem Magen, Denn sie werden tüchtig auftragen. Bräutigam und Braut thut die Myrte zieren, Mit Trompetenklang wollen zum Altar wir sie führen. Und kommen wir zur Kirche heraus Dann giebt es einen grossen Schmaus. Dann wird getrunken und kuranzt Und die ganze Nacht hindurch getanzt. Am andern Tag mit heiterm Sinn Geht’s wiederum zum Hochzeitshause hin Da tanzen und schmausen wir wieder so Wie am vorigen Tage froh. Am Sonntag wird der Brautschmuck wieder angelegt Und im Hochzeitszuge zur Kirche sich bewegt. Und ist die Kirche wieder aus Geht’s wiederum ins Hochzeitshaus. Nach dem Schmause tanzen wir weiter Nach der Musik dans lustig und heiter. Am Montag wird an nichts gedacht, Denn der wird völlig blau gemacht. Am Dienstag sind wir lustig und wohl Es schmeckt dann vortrefflich der saure Kohl. Darauf an dem lieben Mittwoch Sind wir wieder vergnügt, doch! Wenn dann Küche und Keller noch was vermag Feiern wir auch noch den Donnerstag. Dann aber ist die Hochzeit aus Und jeder geht wieder in sein Haus.{65} Дорогие люди, к вам я прискакал, Чтобы Вас пригласить и просить, Никого не исключая из домочадцев, Прибыть в пятницу утром к NN. на свадьбу. Однако не приходите с наполненным желудком, Ибо они изрядно приготовили угощения. Жених и невеста украшаются миртом, Под звуки трубы мы их поведем к алтарю. И пойдем мы в церковь, Затем будет большое пиршество. Затем будем пить и Всю ночь танцевать. На другой день с веселым настроением Пойдем мы вновь в свадебный дом. Там будем радостно танцевать и пировать снова так Как и в прошедший день. В воскресенье снова невеста наденет украшения, И свадебным поездом мы двинемся к церкви. А из церкви вновь пойдем в свадебный дом. После пиршества танцуем мы дальше, После музыки совсем веселы и радостны. В понедельник ни о чем не думаем, Ибо его целиком прогуливаем. Во вторник мы веселы и здоровы, В таком случае превосходна кислая капуста. Затем в любимую среду Мы снова развлекаемся, но как! Если после этого что-то еще останется в кухне и подвале, Празднуем мы также еще и в четверг. Затем, однако, свадьба кончается, И каждый снова отправляется домой.

Перед первой мировой войной приглашение на свадьбу стали рассылать по почте.

В народе считали, что в период между обручением и свадьбой брачащимся, особенно невесте, угрожает опасность. Поэтому она не должна была по вечерам выходить на улицу или, если это было крайне необходимо, покрывала голову платком. В течение всего этого времени она носила при себе «волшебные защитные» травы. Так же как и в Рейнланде, в Вестфалии вечером перед первым оглашением парни поднимали стрельбу перед домом брачащихся, стучали кувшинами, крышками, горшками, чтобы отогнать злых духов.{66} Различные апотропеические действия были характерны и для других обычаев этого цикла. За день до свадьбы невеста принимала очистительную ванну.{67}

Накануне свадьбы устраивался польтерабенд (Polterabend, буквально «вечер шума, грохота»), аналогичный русскому девичнику и мальчишнику. В городе этот прощальный вечер молодежи происходил в доме невесты, в некоторых местностях прощальные вечера невесты и жениха проходили раздельно. Среди зажиточных слоев населения в этот день приданое невесты выставлялось для всеобщего обозрения. В городе приглашенные собирались обычно в 3 часа пополудни, молодежь иногда приходила ряженой. Входившие обращались к жениху и невесте с речами. В городе, как и на селе, во время польтерабенда произносили речи, в которых в шутливой форме напоминали невесте о ее будущих обязанностях, делались намеки на аиста, который приносит детей, и били «на счастье» посуду. В целях экономии для этого нередко заранее собирали треснутые чашки, блюдца и тарелки.

Считалось, что, чем больше черепков, тем больше счастья, следили за тем, чтобы жених и невеста вместе одновременно подбирали эти черепки. Смысл этого обычая, пришедшего из далекого прошлого — отогнать шумом злых духов от молодых. П. Зартори считает, что битье горшков можно также рассматривать как жертвоприношение духам. Он приводит пример, когда в Гамбурге в польтерабенд невесте преподносили шутливый подарок — маленький горшок. Таким образом, обычай принесения жертв духам, по его мнению, трансформировался в подарок человеку. На наш взгляд, первое толкование более убедительно. Сведения о польтерабенде в городах в бюргерских кругах восходят к XVI–XVII вв. К XX в. обычай бить старые горшки в польтерабенд перед домом невесты или обоих брачащихся больше сохранился в Северной Германии. В саксонских городах подружки невесты тайно били посуду перед дверью или же на лестнице ее дома и быстро бежали прочь, чтобы их не узнали. К началу XX в. в деревнях в битье посуды участвовала вся деревня — и стар и млад, а в доме невесты (особенно в Ангальте и районе Магдебурга) специально выставляли пироги для раздачи всем, кто приложил руку к такому битью посуды. Пироги вытеснили обычно подаваемый в прошлом белый хлеб, намазанный просяной кашей.

В городе после битья посуды нередко давали театрализованные представления, затем всех приглашали на ужин и в завершение всего устраивали танцы. В конце XIX — начале XX в. в городах польтерабенд праздновали за два дня до свадьбы, чтобы осталось время для отдыха и приведения в порядок помещения к свадьбе.{68}

В сельской местности, например в Брауншвейге, вечером перед свадьбой на улице под липой собирались на танцы. Во время танцев невеста держала в руке подаренное ей подружкой и украшенное лентами веретено (Brautdiesse), что должно было свидетельствовать о прилежности молодой. В некоторых деревнях Люнебурга жених пытался в темноте выкрасть невесту из круга подруг и увести ее с собой. Р. Андрее не исключает того, что этот обычай может быть отзвуком былого похищения невесты.{69} На юге Германии, в Верхней Баварии (например, в Химгау, Траунгау и других долинах) устраивался накануне свадьбы так называемый «танец курицы» (Hennentanz).

В доме невесты пополудни собирались ее подружки по посиделкам и живущие поблизости девушки, приглашенные на свадьбу. Они приносили хлеб, яйца, масло, смалец, муку и кур. Из этих даров готовили ужин. Парни приходили с цитрой или скрипкой и гитарой, и до полуночи длились танцы. Жених особой роли в этом прощальном вечере не играл, он покидал его раньше всех, о его уходе, как, впрочем, и о приходе, оповещали выстрелами. В обрядах этого цикла вплоть до начала XIX в. бытовали и обычаи, связанные с курицей, которую ловили, ощипывали, а затем варили и съедали. Гости уносили домой особое печенье (ein Scheiterhaufe, т. е. буквально «костер»). Это были ломти молочной булки, переложенные яичницей.{70}

Обычно накануне свадьбы или за два-три дня до нее (реже в день свадьбы или после нее, а то и после рождения ребенка) в дом жениха перевозили приданое невесты.

Количество приданого, естественно, зависело от сословной принадлежности и материальных возможностей ее семьи. Так, например, в Берлине в конце XIX в. девушка благородного происхождения, получающая в приданое 2–3 тыс. талеров, считалась богатой невестой. В семьях среднего и высшего круга родители должны были дать в приданое невесте мебель, сервизы, белье и пр. Если семья была не очень состоятельной, то невесте приходилось иногда ждать дня свадьбы несколько лет, пока родители не смогут выполнить взятые на себя при помолвке обязательства.{71}

Детальное описание приданого невесты из бюргерского круга, которое рекомендовалось давать на рубеже XIX–XX вв., приводит в своей работе о семье И. Вебер-Келлерманн: «Стоимость нашего приданого вместе с кроватью и постелью варьируется от 2000 до 3000 марок. В него входят: а) нательное белье: три дюжины рубашек, две с половиной дюжины панталон, полторы дюжины ночных рубашек, полдюжины ночных кофт, дюжина нижних юбок, дюжина праздничных юбок (Anstandsröcke), шесть прогулочных юбок, две косынки для прически, четыре дюжины носовых платков, шесть элегантных фартуков; б) столовое и постельное белье: две скатерти из дамаста на 12 персон, две для 8 персон, к ним 36 салфеток, четыре тонкие жаккардовые скатерти для 8 персон вместе с 24 салфетками, шесть жаккардовых скатертей для 6 персон вместе с 24 салфетками, 18 салфеток для завтрака, три чайные скатерти, две кофейные скатерти, 18 кофейных салфеток и 12 фруктовых салфеток, шесть комплектов чехлов на пуховики из полотна, шесть из парчи, шесть элегантных покрывал с шестью приличными подушками и шестью чехлами на пуховики, шесть простых чехлов, 18 простыней из полотна, шесть комплектов для постели прислуги, состоящих из одного покрывала и двух подушек, шести простыней. Две медные или деревянные кровати с периной, матрацем из конского волоса, клиновидным валиком, подкладываемым под подушку, и валиком под ноги, одной пуховой подушкой и одной маленькой подушкой из конского волоса, верблюжьим одеялом и пуховиком или пуховым одеялом. Постель для прислуги с простым оснащением. Четыре дюжины полотенец различного производства, дюжина махровых полотенец, две банных простыни, дюжина полотенец для прислуги; в) кухонное белье: две дюжины полотенец, три дюжины салфеток для тарелок, две дюжины салфеток для стаканов, дюжина салфеток для чашек, две дюжины салфеток для оконного стекла. К этому еще по дюжине тряпок для протирания стекла к керосиновой лампе, для лампы, туалета, серебра, ножей, далее для вытирания пыли, для горшка, половая тряпка, чехол для гладильной доски и утюга, фартуки и т. п.»{72}

У сельского крестьянского населения приданое обычно состояло из наличных денег, движимого имущества и реже недвижимого. Движимое имущество включало скот и зерно, количество которых зависело от возможностей родителей, мебели (двуспальная кровать, сундук, платяной шкаф и буфет, а также прялка и пр.), белья и одежды (прежде всего так называемого «почетного платья», а также самотканых простыней, салфеток и мешков). «Почетное платье» и «широкую кровать» невеста получала даже тогда, когда она была наследницей двора и жених шел в примаки (Mann, heiratenden auf den Hof).{73}

Самым бедным было приданое служанок — обычно деревянный чемодан с льняными изделиями, бельем и постель. Оно было почти таким же, как и у пролетарских девушек в городе.{74}

Вплоть до начала XX в. приданое невесты в сельской местности перевозили на телеге. Обряды, связанные с этим действием, занимали важное место в цикле свадебных обычаев. В середине XIX в. в Баварии приданое везли на огромном возу, влекомом четырьмя или шестью лошадьми (иногда несколько лошадей заимствовали у соседей). Сзади шли еще две привязанные к возу лошади. Телегу красили в яркий цвет, на лошадях была новая сбруя, и сами они украшались лентами и розмарином. Вещи размещали так, чтобы все они были видны. Сверху в середине воза ставили прялку с куделью — символ женского прилежания, — украшенную длинными цветными лентами, рядом с прялкой — распятие, двуспальную деревянную кровать с матрацем, колыбель для будущего ребенка. На возу на кровати ехала или сама невеста, или ее мать, или портниха. В некоторых местах невеста шла рядом с повозкой, иногда она шла сзади коровы, которую дал ей в приданое отец и которую вела портниха, сестра невесты или служанка. Невеста несла в руках прялку с куделью и расписной подойник (в руках или же на голове), наполненный льном. Навстречу этой процессии выходил народ, девушки судачили о приданом, парни встречали кортеж выстрелами.

До полудня воз должен был прибыть к дому жениха, который во дворе встречал невесту и давал ей напиться. Невеста пила, благодарила жениха и передавала ему подарки: рубаху из домотканого полотна, пару башмаков и ключ от сундука с приданым. (Случалось, что в сундуке среди приданого невесты оказывались и вещи, заимствованные у подруг на время осмотра приданого соседями). Она привозила также мелкие подарки родственникам, друзьям и соседям жениха, которые помогали разгружать телегу и с которыми невеста стремилась установить хорошие отношения. Вещи вносили в дом, причем матрац должен был нести в спальню сам жених. В Вестфалии часто женщины набивали матрац вместо соломы камнями и деревяшками, а жених должен был затем на нем ночь проспать.

Когда все вещи были разгружены, приходил священник и освящал новое хозяйство, за что портниха подносила ему на тарелке 30 крейцеров. После этого в доме жениха устраивали пирушку, а вечером невеста одна или в сопровождении священника на пустой телеге возвращалась домой. Небольшую часть пути ее сопровождал и жених. В тот же день (в Верхней Баварии это обычно суббота), когда отвозили приданое, в приходе невесты заказывалась месса в память ее умерших родственников.{75}

На севере Германии, в Брауншвейге, в перевозе приданого иногда участвовали музыканты. На повозке с приданым обязательно должен был быть хлеб с солью. Даже в конце XIX в., когда уже не возили приданое на телеге, хлеб с солью вносили в дом в первую очередь. Как и в Баварии, здесь повозку также венчала прялка. Прялка и мотовило невесты отличались тем, что вырезались из красного сливового дерева и были тонкой работы; их хранили часто вместе с куделью всю жизнь. Из льна плели маленькие косички и фигурки мальчика и девочки — символ деторождения. Считалось также, что косички, сплетенные из кудели, принадлежащей невесте, обладают целебным свойством. Если кто-либо заболевал лихорадкой, то сжигали кусочек этой косички и принимали золу как лечебное средство.{76} В Вестфалии на повозке с приданым часто везли метлу с привязанным к ней петухом, которого предварительно поили водкой, чтобы он кукарекал. Метла и петух в данном случае играли роль апотропея, отпугивающего злых духов.{77}

Всюду, где проезжала телега с приданым, народ бурно ликовал, а невеста бросала детям сушеные фрукты или печенье (на севере Германии), раздавала лапшу, которую везла в корзине, или мелкие монеты (в Баварии). Почти всюду телеге преграждали путь, натягивая поперек дороги веревку или цепь, к которой иногда привязывали кусочки красной ленточки (по-видимому, как апотропеическое средство), и требовали выкупа. Поезд с приданым сопровождался шумом, грохотом, стрельбой. Полагали, что в результате всех этих действий злые силы должны отступить. Возчик, который управлял свадебным поездом, получал в награду рубашку или же кусок полотна, которым он был обмотан во время езды.

В XX в. перевоз приданого в дом жениха на телеге перестал быть составной частью свадебного ритуала, приданое нередко стали перевозить после уборки урожая и много позднее свадьбы. Однако в ряде мест, если девушка выходила замуж в другое селение, приданое все еще по старому обычаю везли на открытой повозке. Если жених и невеста из одной деревни, то детям запрещали задерживать повозку, иначе, как считали, новобрачным не будет счастья. Повозку же, приехавшую из другого селения, не пропускали, пока жених не заплатит выкуп.{78}

В подготовке к свадебному торжеству принимали участие не только родственники, но и все приглашенные, особенно ближайшие соседи. Они приносили посуду, столы, скамьи, молоко, масло, сметану, яйца для приготовления свадебного угощения, украшали помещение. Все это свидетельствует о том, что свадьба рассматривалась в то время не только как личное дело самих брачащихся и их семей, но как дело общественное.

* * *

К концу XIX — началу XX в. гражданский брак укоренился настолько, что в областях с протестантским населением многие уже и не венчались в церкви, так как венчание обходилось вдвое дороже гражданской регистрации. Особенно это касалось представителей средних и низших слоев общества; закону это не противоречило. Однако в конце XIX в. правительство, не желая осложнений с церковью, недовольной таким положением, оказывало давление на находящихся на государственной службе чиновников, понуждая их к венчанию. У населения католического вероисповедания венчание в церкви было обычным после гражданской регистрации брака.{79}

Наиболее предпочтительным для свадеб считалось время после уборки урожая и забоя скота (последние недели перед рождественским постом — адвентом), масленица в широком смысле (т. е. от дня трех королей до «пепельной среды»; в дни собственно масленицы свадьбу устраивать не рекомендовалось) и время после пасхи, хотя не всегда строго придерживались этих сроков (особенно при повторном вступлении в брак). Не рекомендовалось выходить замуж и жениться в мае и в двенадцатидневье (между рождеством и днем трех королей), а также под знаком Рака. Большое значение придавалось фазам Луны: в Бранденбурге, например, считали, что если свадьба состоится в полнолуние, то новобрачные будут жить в достатке.{80}

До конца XIX в. наиболее благоприятными для свадеб днями считали вторник и четверг. Вторник (Dienstag) связан с древнегерманским богом Циу и на алеманском диалекте звучит как Ziischdig (Ziustag). Так как этот бог считался покровителем тинга (народного собрания), он получил прозвище Тинксус (Tinxus). От этого названия вторник стал называться на севере Германии Dingstag, а затем Dienstag. Это обозначение вошло в литературный язык и вытеснило Ziustag. Четверг (Donnerstag) посвящен богу грозы Донару, являвшемуся также покровителем свадеб. На севере Германии, особенно в областях, куда христианство проникло позднее (например, у саксов), традиционным свадебным днем считалась пятница (Freitag). Название пятницы указывает на связь с древнегерманской богиней любви Фрией (Frija).

Церковь запретила устраивать свадьбы в пятницу по той причине, что в пятницу был распят Христос. Однако на севере Германии вплоть до начала XX в. свадьбы все же устраивались и в пятницу, и в четверг: где избегали пятницы, там справляли ее в четверг, и наоборот. Кое-где свадьбу праздновали как в понедельник, так и в среду (особенно вдовые, вновь вступавшие в брак), но преобладали все же вторник и четверг.{81} Продолжительность свадьбы в прошлом достигала недели, и лишь к концу XIX в. сократилась до одного-двух дней.

Выбор дня свадьбы и ее продолжительность нередко зависели от социального положения брачащихся. В XX в. в имущих слоях Кёльна в качестве свадебных дней фигурировали вторник, четверг и суббота, а в бедных семьях — утро воскресенья.{82} В Берлине в кругу средних слоев свадьба обычно справлялась в субботу (польтерабенд — в четверг) и длилась один день. В городах в рабочей среде свадьбу чаще стали праздновать в ранние часы (до полудня) воскресенья.{83}

Само название свадьбы Hochzeit, буквально «высокое время», свидетельствует о том, что народ рассматривал это событие как праздник, как своего рода кульминацию в жизни человека. В сельской местности в крестьянской среде долго придерживались обычая локальной эндогамии, особенно если за невестой давалась в приданое земельная собственность; сельская община старалась, чтобы земля не уходила в собственность чужаков. Так, в середине XIX в. на северо-западе Германии, например в Вестервальде, нередко все жители села были однофамильцами. В конце XIX — начале XX в. этой традиции уже не так придерживались, однако местами она еще сохранялась. Жених, если он был из другого селения, испытывал определенные трудности при посещении невесты: местные парни преграждали ему дорогу, требуя выкуп, иначе он мог подвергнуться даже избиению.{84}

В свадебном торжестве в зависимости от имущественного положения брачащихся участвовало от 200 до 300 человек, а в Люнебурге и до 1000 гостей. Количество гостей на свадьбе зависело не только от материального достатка семей новобрачных, но и варьировалось по областям. Так, например, в Верхней Баварии в середине XIX в. на богатой («большой») свадьбе присутствовало от 100 до 250 человек, а в Нижней Баварии — от 60 до 150, на «средней» свадьбе в Верхней Баварии — от 60 до 100 гостей, в Нижней Баварии — от 20 до 100, на бедной («маленькой») свадьбе в Верхней Баварии — от 25 до 70 человек, в Нижней Баварии — от 12 до 80.{85} Прежде на свадьбу собирались все жители деревни, особенно если она была небольшая. Позднее чаще стали приглашать ближайших соседей, тогда как родственники приезжали и из более отдаленных мест. Число приглашенных и присутствующих на свадьбе гостей, однако, не всегда совпадало, хотя присутствие на свадьбе считалось почетным и обязательным.

В центральных районах Бадена подруги невесты приносили в свадебный вечер «майю» (майское деревце), которую обвешивали детскими чепчиками, чулочками, рубашечками и платьицами. В Оснабрюке на крыше дома, где устраивали свадебный пир, ставили березу; украшали дома зеленью и в других местах.{86}

В день свадьбы с утра гости собирались в дом, где должна была состояться свадьба, на «утренний суп» (Morgensuppe) или, как в некоторых местах называют, «суп невесты» (Brautsuppe). По данным середины XIX в. в прошлом гости жениха сходились в доме его отца, гости невесты — в доме ее родителя. Во второй половине XIX в., если жених и невеста были из одного селения, обычно все гости объединялись, собираясь в доме отца невесты или в трактире, если свадебный обед устраивался там.{87}

В XIX в., особенно в его первой половине, гости ели хлебный суп перед тем, как отправиться в церковь. Хлебный суп — это мясной бульон с накрошенным в него хлебом, собранным невестой во время приглашения гостей на свадьбу (Glücksbrot). «Утренний суп» символизировал единение всех участников свадебного торжества, связь молодых с общиной. Обычно жениху и невесте следовало есть его из одной тарелки. Иногда этот суп жених с невестой ели еще до свадьбы в доме жениха, когда невеста прибывала туда со своим приданым. В таком случае в суп клали, как, например, в Бранденбурге, немного корма, предназначенного для скота, и мелкие кусочки дерева, отщепленного от яслей и домашней утвари, чтобы привязать молодую хозяйку к новому дому и скоту.

Считалось, что чем вкуснее будет «утренний суп», тем лучше будет развиваться хозяйство новобрачных. Вместо супа молодые иногда могли съесть яблоко или зажаренного голубя. В далеком прошлом, а в ряде мест еще и в XIX в. общую трапезу составляла просяная каша, которую позднее, видимо, заменил хлеб и хлебный суп. Больным, которые не могли прийти на «утренний суп», посылали его домой. В начале XVII в. в северных районах Бадена даже в школе учеников угощали свадебным супом. Выражение Morgensuppe сохранилось до 1930-х годов, особенно в Южной Германии, но суп (конечно, уже не хлебный) ели редко, чаще мужчинам подавали говяжье мясо с хреном и вино, женщинам — кофе, торт и др. Светские и духовные власти неоднократно запрещали обычай «утреннего супа», чтобы свадебная процессия не прибывала в церковь уже «навеселе», но народ продолжал придерживаться этого обычая.{88}

В некоторых местностях Баварии жених и невеста прежде встречали каждого гостя рукопожатием и словами «добро пожаловать». До конца этого церемониала никто не должен был брать вилку или ложку. В Изарвинкеле жених сам отрезал при «утреннем супе» первый ломоть хлеба. Обычаи, связанные с «утренним супом», не сводились только к совместной трапезе. Составной частью их было прощание невесты с родительским домом. Невеста выходила на середину комнаты и браутфюрер, кое-где называемый «браутдинер» (Brautdiener, т. е. «слуга невесты»), от ее имени прощался с отчим домом и благодарил родителей: «Почтенные гости! Многоуважаемая невеста благодарит своих родителей и прощается с ними!» Невеста прощалась с родными, а браутфюрер продолжал: «Благодарю тебя, многоуважаемый батюшка, и тебя многоуважаемая матушка, за благонравное воспитание и богатое приданое. Как могу я забыть все то, что вы для меня сделали…» Тут невеста и ее родные начинали плакать, затем читали молитвы.{89}

В некоторых местностях, между Лехом и Изаром, невеста перед отъездом из дома шла прощаться со скотом и кормила лошадей посоленным и окропленным святой водой хлебом с вербными почками, после чего она трижды обходила повозку и разбивала тарелку о заднее колесо телеги. Затем под музыку вместе с браутфюрером садилась в повозку, свадебный поезд отправлялся к дому жениха, где также играл оркестр, и уже оттуда в церковь.{90} Если в церковь шли пешком (а на юге Германии так чаще и было), то свадебное шествие обычно открывали мужчины, прежде всего почетные лица: жених, браутфюрер, посаженый отец, дружка и «хеннеклеммер», за ними шли женщины, предводительствуемые невестой и ее подружками (Kranzljungfer; прежде подружка была одна, в середине XIX в. — четыре — шесть), посаженой матерью и остальными родственницами и гостями в соответствии со строгим этикетом. Иногда невесту сопровождал особый дружка, вооруженный мечом. В некоторых местах, наоборот, впереди шли женщины, за ними мужчины; почетные свадебные лица не возглавляли, а замыкали процессию. Матери брачащихся (иногда и отцы) при венчании, как правило, не присутствовали. В Швабии мать невесты весь первый день свадьбы не показывалась.{91}

Венчание в Баварии происходило во вторник, в 10 часов утра. Вообще в Германии было принято, чтобы венчание происходило до 12 часов дня, при усиливающемся свете. Полагали, что это будет способствовать возрастанию счастья в браке. В Кобурге, например, строго за этим следили, и если почему-либо венчание задерживалось, то часовые стрелки на церковных часах переводили назад.{92}

Когда свадебная процессия подъезжала к церкви, колокола переставали звонить, и все входили в церковь. Прежде во многих местах браутфюрер имел при себе меч и жезл. Перед входом брачащихся в церковь он чертил на пороге три креста. В Бранденбурге подружки несли горящие свечи. Все это было направлено на оберег молодых.{93} После венчания, если у новобрачных не было в живых кого-то из родителей, они шли прямо на кладбище к их могиле и окропляли ее святой водой. Там браутфюрер от имени новобрачных вел беседу с умершими, приглашая их в гости и прося благословения, а затем уже все отправлялись в дом, где гостей ждал свадебный обед.

На севере Германии (например, в Брауншвейге) перед тем, как молодым отправиться в церковь, в доме отца невесты собирались гости с ее стороны, затем прибывали гости жениха, предводительствуемые браутфюрером, обычно братом жениха или каким-либо другим его близким родственником.{94} Остановившись посередине гумна (Diele в нижнесаксонском доме), он обращался к собравшимся с заявлением, что жених поручил ему требовать выдачи невесты, затем подходил к десселю (вертикальному столбу посередине больших ворот в нижненемецком доме) и ударял по нему палкой так, что от нее отлетали щепки, восклицая при этом: «Я требую для моего брата его невесту в первый раз» (Ik êschere mînen brô’er sîne brût ton ersten male). В доме раздавались ликующие крики, а музыканты играли туш.

Браутфюрер повторял все это еще два раза, так как не получал невесты по первому требованию. В третий раз он говорил: «Я в третий раз требую для моего брата его невесту, именем бога заставьте ее прийти» (Ik êschere mînen brô’er sîne brût ton dridden mâle, nû’lât’ se herkômmen in Goddes namen). По старому обычаю при передаче невесты в очаге гасили огонь, в конце XIX в. браутфюрер бросал в него щепки своей палки. Иногда при этом он переламывал свою палку пополам, что, возможно, символизировало переход невесты в другую семью. Когда отец невесты передавал ее браутфюреру, тот танцевал с нею тур, и все отправлялись в церковь, перешагивая через упавший дессель.

Р. Андрее напоминает, что число «три» — священное и что в «Саксонском зерцале» говорится о том, что три удара топором означали заключение торговой сделки. Три удара палкой, по его мнению, свидетельствуют об остатках договорного характера брака. Свадебное шествие в Брауншвейге в конце XIX в. открывали музыканты, за ними следовали жених и невеста или сначала невеста, сопровождаемая отцом жениха и одним из старейших родственников, за ней подружки. Затем шли жених с отцом невесты, а за ними — парами остальные гости. В некоторых местах в церковь гости отправлялись гуськом, а обратно парами. На пути в церковь повсюду дорогу свадебной процессии преграждали дети, а часто и взрослые, натягивая поперек дороги веревку или цепь. Жениху и его свите приходилось выкупать проезд. Было желательным, чтобы на пути брачащихся встретился мальчик, тогда, по-видимому, у них будут рождаться мальчики.

Прежде на севере Германии чаще в церковь ехали в повозках, а иногда скакали верхом. В прошлом свадебную процессию сопровождали мужчины, переодетые в женские платья, женщины — в мужское платье с вымазанными сажей лицами. Ряженые представали и в образах животных. Цель этого — напугать враждебных демонов, защитить невесту и жениха. П. Зартори высказывает предположение, что маски ряженых изображали участвующих в свадьбе предков. О трансформации обряда свидетельствует обычай переодеваться «казаками», бытовавший в Шверине в начале XX в.{95}

Некоторые особенности в свадебном церемониале встречались в Рейнланде. Так, в то время когда гости сходились в дом, где будет свадьба, парни «ловили» в толпе гостей жениха и заключали его в кольцо из мха и хвойной зелени. Когда свадебное шествие направлялось в дом жениха, девушки «ловили» невесту. Обоих освобождали лишь за выкуп. Перед домом невесты натягивали соломенную цепь, которая в одном месте имела скрытое отверстие. Подойдя к дому невесты, жених должен был сначала отгадать загадку кого-либо из ее домочадцев, а затем разрубить цепь старым мечом. Ему приходилось бить по ней до тех пор, пока он не попадал в отверстие. Только после этого он мог войти в дом невесты. Некоторые исследователи видели в данном обычае пережиток былого похищения невесты. Перед тем как отправиться в церковь, во многих местах брачащиеся становились около двери или на пороге на колени, и родители их благословляли. В свадебном шествии часто впереди молодых шли свидетели, а непосредственно перед женихом и невестой маленькая девочка в белом платье (Vorbräutchen).{96}

В конце XIX — начале XX в. в городах жених с невестой приезжали в церковь обычно позже всех гостей, а после венчания выходили из церкви первыми. С начала XX в. в городах в церковь стали ездить на автомашинах, хотя иногда до наших дней даже в таких крупных городах, как Берлин, нанимают и специальные свадебные кареты.{97}

До конца XIX в. сохранились некоторые приметы и суеверия, в том числе и магического характера, связанные с днем свадьбы. Если в день свадьбы стояла штормовая погода, то считали, что семейная жизнь будет бурной. Если в день свадьбы на венок невесты попадал дождь, то это предвещало несчастье в браке. Если невеста в день свадьбы бросит через голову горсть ржи, то у нее никогда не будет в ней недостатка. По пути в церковь невеста не должна была оглядываться, это сулило ей второй брак. На севере страны (в Брауншвейге) считали, что если на невесте в день свадьбы будет жемчуг, то ждут ее в браке слезы. В других местах жемчуг входил в наряд невесты. В Гессене и других землях считали, что жениху с невестой следует подходить к алтарю, плотно прижавшись друг к другу, иначе между ними проскочит нечистая сила, случится несчастье. Во время венчания каждый из молодоженов стремился при обмене кольцами положить свою руку сверху, быстрее встать с колен после венчания или же наступить на ногу брачному партнеру, поскольку считалось, что тот, кто это сделает первым, будет верховодить в доме. Данное толкование обычая является вторичным. В раннем средневековье, когда жених наступал на ногу невесты, это означало, что брачный договор заключен. Если при обмене кольцами падало кольцо одного из брачащихся, последнего ждала скорая смерть. Невесте в волосы втыкали колосья ржи и пшеницы как символ плодородия.{98}

На протяжении XIX–XX вв. несколько раз менялся свадебный наряд, особенно у невесты. До конца XIX в. во многих местах крестьяне венчались обычно в праздничном народном костюме, традиционном для той или иной местности. В бюргерской городской среде невесты венчались в черном платье из бархата или тяжелого шелка. С XVIII в. в высших придворных кругах в качестве подвенечного распространилось белое платье (символ чистоты невесты). К концу XIX — началу XX в. белые подвенечное платье, туфли и перчатки проникли в бюргерские городские круги, а черное платье невест, характерное прежде для них, стало распространяться в крестьянской среде. Женихи вместо народной одежды стали венчаться в черном костюме. Позднее белое подвенечное платье проникло и в крестьянские слои. Так, например, в Нижней Саксонии (ФРГ) лишь после второй мировой войны подвенечным нарядом невесты в сельской местности стало белое платье, а до этого венчались в черном шелковом платье, белой вуали с зеленым венком на голове.

Голову невесты в XIX в. покрывали различных фасонов короны зеленого цвета. Однако к концу века миртовый венок вытеснил их и заменил розмарин, букетики из которого прежде украшали костюмы и шляпы жениха, дружки и гостей. Местами еще до начала XX в. сохранялся обычай закрывать невесту покрывалом: по народным верованиям, оно защищало ее от злых духов. Этому же, по мнению Е. Ферле, служила и белая вуаль, ставшая с начала XIX в. непременным элементом свадебного наряда невесты. Защитным средством от злой силы служило и имевшее место в отдельных районах обертывание платком рук во время обмена кольцами. С такой же целью и подружки невесты прежде должны были быть одеты точно так же, как и невеста.{99}

Довольно хорошо в народе была разработана символика, свидетельствующая о целомудренности невесты. До начала XX в. невесты, потерявшие еще до свадьбы девственность, венчались без венка, в XX в. они венчались в черном костюме и открытом (не замкнутом) венке, тогда как целомудренная невеста в белом платье и замкнутом венке. Кроме того, по старому крестьянскому обычаю в Нижней Саксонии подружки невесты вносили в церковь жгут, обвитый цветами и хвойной зеленью и клали его перед алтарем или полукругом, если невеста потеряла девственность, или кругообразно, если она целомудренна. В таком обрамлении (замкнутом или открытом) и стояли жених с невестой во время венчания. После возвращения из церкви эту гирлянду прибивали к двери дома невесты.{100}

Что касается обычая обмена кольцами во время венчания, то он тоже имеет свою историю. Кольцо, круг издавна играли важную роль при заключении брака. Сородичи в древности становились в круг, в центре которого стояли жених и невеста. Как бракосочетание происходило в средневековье, говорится, в частности, в «Песне о Нибелунгах»:

Поставив их бок о бок, ее спросили вновь, Отдаст ли королевичу она свою любовь. Сказала «да» чуть слышно в конце концов она, И тут же Зигфриду была женой наречена. Когда уж были клятвы обоими даны В том, что друг другу будут они по гроб верны, Красавицу в объятия воитель заключил И поцелуй при всем дворе от девы получил. Круг, их двоих обставший, внезапно поредел, И Зигфрид против зятя за стол с женою сел.

При помолвке также дарили кольцо (чаще перстень) как залог верности. Регулярный обмен обручальными (гладкими, в основном золотыми) кольцами во время венчания был введен в католических землях по решениям Триентского собора, которые протестантское население не признало. Обмен обручальными кольцами в протестантских землях был введен позднее, так, например, в Нижней Саксонии в 1820-е годы он еще не был обычным делом. Здесь часто еще одалживали на время кольцо для венчания. И в конце XIX в. кое-где обмена кольцами еще не было.

Первоначально кольца носили на большом и других пальцах и лишь позднее стали его надевать на безымянный палец левой руки. Раньше обручальные кольца вошли в обиход в бюргерской среде, позднее — в крестьянской. Убежденность в символической силе кольца и представление, что с ним связана верность друг другу, долго сохранялись в народе.{101} Венчание в городе в средних слоях населения чаще происходило в домашней обстановке, обычно в субботу. В гостиной устраивали алтарь, украшенный цветами, и под музыку священник венчал там молодых. (В некоторых районах еще и в сельской местности венчание происходило дома под могучим дубом, как во времена Тацита, когда бракосочетание происходило под липой на тинговой площади.) После этого устраивали обед, во время которого браутфюрер (обычно лучший друг жениха) всячески старался развлекать гостей. Обед состоял не менее чем из 20 блюд. К концу свадебного торжества жених выходил на середину залы, ему завязывали глаза, а девушки вокруг него танцевали. По поверью, та девушка, которой он первой коснется, скоро выйдет замуж. Затем холостые молодые парни танцевали вокруг невесты, у которой также были завязаны глаза, и тот, кого первого она коснется, скоро женится. Свадьба в городе длилась обычно лишь один день.{102}

В XIX столетии в ряде районов страны в сельской местности по выходе новобрачных из церкви после венчания устраивались соревнования парней (Brautlauf, дословно «бег невесты», или Schlüssellauf, т. е. «бег за ключом»). Дружка отмечал место, до которого парни должны были бежать (обычно на расстояние в 300–400 шагов), и обозначал дорожку для бегунов с помощью мякины. Иногда прямо от церкви наиболее здоровые и ловкие парни начинали бег. Тот, кто первым достигал цели, получал приз — деревянный позолоченный ключ, который прикрепляли к его шляпе, и ту или иную денежную сумму. Прибежавший вслед за ним освобождался от платы за свадебный обед и награждался небольшой суммой денег или каким-либо украшением. О бегуне, пришедшем последним, говорили, что «ему подложили свинью», а его шляпу и спину украшали свиными хвостиками. В Берхтесгадене устраивались бега в мешке. Прежде браутлауф был состязанием самих брачащихся: по выходе из церкви после венчания невеста убегала, молодой бежал за ней. Если он ее не догонял, это, по поверью, сулило несчастье. В Бранденбурге эти состязания имели место в конце первого свадебного дня, после чего следовало очепление невесты, чему холостая молодежь пыталась препятствовать.{103}

В Траунгау (на юге Верхней Баварии) призеры помогали затем дружке собирать с гостей деньги для музыкантов. При этом бегун говорил, что во время состязаний он повредил себе ногу, руку или ребро и ему теперь нужны деньги на лечение. Прежде в этих состязаниях участвовал и жених. Цель состязаний — добыть ключ от комнаты невесты. Если побеждал не жених, то он должен был выкупать ключ у победителя. Первый призер получал приз из рук жениха, второй и третий — из рук невесты.

На пути новобрачных из церкви стреляли, якобы отгоняя от них злую силу, раздавались ликующие крики, опять встречались препятствия, и жених с невестой должны были откупаться.

С возвращением молодоженов из церкви в дом также связаны некоторые суеверия. При входе в дом молодожену подавали бокал вина, он отпивал немного и передавал его новобрачной, которая, допив вино, бросала его через голову. Если он разбивался, то это означало, что брак будет счастливым. В некоторых местах невеста разливала остатки вина из бокала вокруг жениха, чтобы «привязать его крепко к себе».{104}

Если свадебный обед устраивали в виртхаузе, то новобрачных встречала кухарка, которая подавала на тарелке невесте капусту и просила, чтобы она попробовала, хорошо ли она посолена. Невеста, как бы соля капусту, посыпала ее мелкими монетами, таким образом оплачивая труд кухарки. Считали, что если невеста «посолит» немного все блюда свадебного обеда, то они окажут наиболее благотворное влияние на всех, кто их ел.{105} В виртхаузе обычно за каждым столом сидело по 12 человек. Дружка рассаживал гостей по рангу. Свадебные правила варьировались по местностям. Так, например, в селах по реке Паар за столом, где сидела невеста, кроме нее еще были две ее подружки и браутфюрер. Жених и дружка могли занять место за столом, где сидели только мужчины (где-нибудь в скромном углу, часто в самом дальнем конце), лишь после того, как рассядутся все гости.{106} В Рейнланде около молодых и родителей невесты сидели женатые гости, молодежь располагалась за отдельными столами, нередко даже в другой комнате.{107}

Меню обеда зависело не только от материальных возможностей семей жениха и невесты (хотя, например, баварский крестьянин, который должен был все свое хозяйство передать лишь одному сыну, не скупился на свадьбу дочерей, чтобы пустить пыль в глаза соседям), но и имело некоторые ограничения иного характера. Так, почти до конца XIX в. на свадебном столе даже богатого крестьянина не бывало блюд из рыбы и дичи, ибо они предназначались лишь для стола людей «благородного» происхождения.{108} В Швабии и других местностях не готовили картофельных блюд (в некоторых районах исключением были только салаты из картофеля), что свидетельствует о традиционности свадебных блюд (картофель ведь стали возделывать поздно).{109} В Оберпфальце и некоторых иных местностях жених и невеста не должны были есть на свадьбе мясные блюда.{110}

В меню свадебного обеда прослеживаются областные различия, но есть и общее — много мясных блюд и обязательно квашеная капуста. Так, в Брауншвейге в XIX в. очередность блюд была такова: куриный суп, говядина с соусом из изюма, телячья требуха, сладкая рисовая каша с корицей и сливами к ней, телячье и свиное жаркое. Из напитков подавали шнапс, пиво и вино. Настойчиво угощать гостей считалось признаком хорошего тона.

В конце XIX в. на свадьбах у богатых крестьян по городскому обычаю раздавали меню, которое было более разнообразным: так называемый королевский суп, рагу из языка, камбала с маслом, овощи с приправой, викторианский пудинг, индейка, телячье жаркое, салат, компот, торт, десерт, масло и сыр.{111}

На Нижнем Рейне угощение состояло из супа с говядиной, говяжьего мяса с картофелем и овощами, вареной ветчины с квашеной капустой и белыми бобами, телятины со сливами, холодного рассыпчатого риса с корицей и пива. К кофе подавали батон с изюмом, а вечером кроме мяса и телячьего рагу снова рисовую кашу.{112}

В Верхней Баварии{113} в области Нижнего Инна, где свадебный обед обычно продолжался несколько часов, он имел такую последовательность: в первую очередь угощали супом-лапшой, колбасами, капустой с двумя-тремя кусками говядины, мучными клецками и жарким; во вторую очередь — рисовым супом, телятиной, большим куском говядины (по полтора фунта на персону), копчеными колбасками, телячьим жарким, капустой; в третью очередь — мясом в соусе, свиным жарким с салатом, запеченным карпом, тортом. Хлеб и пиво подавали неограниченно. Вплоть до середины XIX в. свадебный обед завершался густым ячменным супом.

В Химгау на стол невесты в заключение подавали «лучшее блюдо» обеда — заднюю баранью ногу, пропитанную соусом, за что жених платил отдельно; остальным гостям в качестве особого лакомства подавали отварную телятину. В Оберпфальце браутфюрер подавал невесте хвостик от телячьего жаркого, как намек, чтобы она рожала мальчиков.

В Уккермарке (на севере Германии) на столе перед невестой лежало яблоко на трех золотых монетах, подаренных ближайшими родственниками; некоторые гости подходили и втыкали в него монеты.{114}

Характерным и древним крестьянским свадебным блюдом, которое местами сохранилось до XX в., была молочная просяная каша, прежде (в XV в.) ее подавали и на свадьбах герцогов.{115}

Гости на свадьбе часто съедали только те из подаваемых блюд, которые трудно было унести с собой, а куски мяса и пироги завертывали в салфетку или клали в принесенный с собой горшочек и уносили домой. Случалось, когда подавали очередную смену блюд, приносили сырую говядину (полтора фунта), так как заранее предусматривалось, чтобы гости со свадьбы уходили не с пустыми руками.

Свадебный обед неоднократно прерывался танцами, пением и исполнением некоторых обычаев, среди которых частым был обряд кражи невесты или по крайней мере какой-то принадлежности ее одежды (обычно башмака).{116} Происходило это в тот момент, когда на стол подавали квашеную капусту, считавшуюся у немцев вообще целебным блюдом. Когда хотят пожелать счастья, говорят: «Живи хорошо, ешь капусту» (Leb wohl, eß Kohl).{117} В определенный момент какой-нибудь хитрый парень отвлекал внимание жениха или браутфюрера, опекавшего невесту, и уводил ее в другую комнату, а то и в другой виртхауз, где их угощение должен был оплатить жених или дружка.

Следует сказать, что дружка нес большие расходы во время свадьбы, но тем не менее быть им считалось почетным. В то же время за свадебным столом невесте и ее похитителю оставляли полагающуюся им еду. Жених сидел тихо и ждал определенного момента, когда он вместе со своей свитой, вооружившись метлами, палками и прочим «оружием», должен был отправиться на поиски невесты. Иногда ему предлагали взамен «дикую невесту», т. е. переодетого в женское платье бородатого мужчину (falsche Braut, «ложная невеста»). От такой «невесты» он отказывался и в конце концов находил свою. Похититель невесты имел право протанцевать с нею три тура. Полиция неоднократно запрещала этот обычай, так как нередко такое «похищение» приводило к дракам, особенно если похитителем был женатый человек.

Одни исследователи в данном обычае кражи невесты видят пережиток былой формы брака уводом, другие считают, что в нем отражается противоборство женатых и холостых и в то же время он напоминает жениху о его новых обязанностях по защите новобрачной. Не исключено, что это могло означать рудимент былого права целой группы мужчин на невесту.

Когда у невесты похищали туфлю, то сначала ей взамен предлагали старые рваные башмаки и лишь за выкуп возвращали украденную туфлю.{118}

В перерывах между подачей блюд танцевали. В некоторых местах, например, в Верхней Баварии, между реками Изар и Глон, танцевать начинали до обеда. Такой танец назывался «голодный» (Hungertanz). До окончания этого танца нельзя было приступать к еде и наливать пиво. Девушка, которую парень выбирал для этого танца, оставалась его партнершей на весь день. Во время так называемого «капустного танца» (Krauttanz), который происходил в то время, когда подавали капусту и «похищали» невесту, девушек, не принимавших участия в танцах и сидевших на своих местах, называли «охранительницами капусты» (Krauthüterinen), которая нередко считалась символом невесты.

После того как подавали капусту, объявлялся первый «почетный танец».{119} Его открывали невеста с браутфюрером, посаженым отцом или с дружкой. Музыканты внезапно брали фальшивую ноту, невеста сбивалась с такта и начинала хромать. По совету дружки она обращалась к музыкантам с просьбой продать ей «мазь», чтобы смазать натертую ногу, сперва на пфенниг, затем на крейцер и наконец на гульден, как будто все еще не могла наступить на ногу. В третий раз дружка снимал с ноги невесты туфлю, в которой у нее лежали деньги, и говорил ей: «Посмотрите, у вас гвоздь в туфле, надо его вынуть», брал деньги и отдавал их музыкантам.

В ряде местностей у сельских жителей «почетный танец» происходил в поле или на горе. В Эйфеле в заключение свадебного торжества танцевали вокруг горящего стога соломы. Случалось, что невеста танцевала вокруг дуба или иного дерева.{120}

Бывало, что невеста не принимала участие в танцах, и первый танец (с хромотой) танцевали с подружкой невесты или посаженой матерью. Во время всего торжества невеста оставалась в том же платье, в каком венчалась. В других местах зажиточная невеста переодевалась почти к каждому танцу, чтобы показать свое богатство.

В некоторых районах Верхней Баварии во время первого «почетного танца» (после подачи капусты) девушки шли в местную лавку и покупали платки. Затем они стремились тайно похитить шляпу понравившегося парня и обвязать ее тулью этим платком. Браутфюрер должен был оберегать невесту и одновременно следить за шляпами. Он приказывал принести украденную шляпу в зал и торжественно водружал ее на голову владельца. Часто девушки одаривали платками почетных лиц свадьбы (жениха, дружку, браутфюрера и др.) за каждый тур танца, так что к концу пира их шляпы были увешаны платками. После «почетного танца» невесты исполняли так называемый танец выхода из состава незамужних и входа в супружество (Ehestandsaus — und Eintanzen), в котором участвовали две пары холостых парней и девушек и две пары женатых.

В Лехрайне (Бавария) широко известен танец с прялкой (Kunkeltanz). В середине обеда перед подачей жаркого гости в сопровождении музыкантов отправлялись из виртхауза в дом невесты, туда на гумно или в сарай самая крепкая и высокая подружка приносила прялку с изящно сплетенной куделью, украшенную длинными цветными лентами и утыканную веретенами. Девушки брались за концы этих свешивающихся лент и натягивали их. Под этой сеткой из натянутых лент танцевали новобрачные и гости. Затем они возвращались в виртхауз и прялку торжественно ставили у стола невесты сбоку от нее.{121}

В округе Саарбрюккен{122} в заключение свадьбы исполнялся танец старых женщин. Все женщины селения танцевали вокруг стоящей в центре зала невесты, а мужчины пытались ее вытянуть из круга. Женщины защищали ее как могли.

В Берхтесгадене,{123} как и в других местах, важное место среди свадебных гостей занимали шлоддермуттер (Schloddermutter), т. е. матери новобрачных, тетки и крестные матери (название происходит от прежнего их свадебного костюма — верхней короткой одежды с рукавами из меха или грубой льняной ткани, называемой Schlotter). В заключение пиршества браутфюрер танцевал по очереди со всеми женщинами и девушками и наконец со шлоддермуттер. Случалось, например, в местностях, пограничных с Австрией по реке Зальцах, что мать невесты не принимала никакого участия в свадебном торжестве, в будничном платье она стояла на улице в толпе любопытных.

К концу празднества жених начинал танец с самой старшей посаженой матерью, а браутфюрер с невестой. Над женихом все время подтрунивали, спрашивали, не хочет ли он поменять партнершу. В итоге за выкуп браутфюрер менялся с женихом партнершами, он сажал посаженую мать на тачку и под общий смех поспешно увозил ее. В некоторых местах в этом последнем танце браутфюрер снимал с невесты венок (в других местах только отламывал от венка ветку) и на тарелке передавал его жениху со словами: «Теперь желаю я вам, господин жених, наилучшего аппетита» (Nun wünsch’ ich besten Apetitt, Herr Hochzeiter!).

Когда время «почетных танцев» истекало, женщины переодевались в обычные воскресные платья (кое-где это делали сразу после возвращения из церкви, чтобы не испачкать за столом и в ходе танцев праздничный наряд) и начинались всеобщие танцы, в которых принимали участие и неприглашенные «зрители». За это музыкантам платили особо. Танцевали обычно вальсы, лендлер, гопсер и пр., с 1830-х годов шотландский танец, с 1850-х — польку и др.{124}

Последнее блюдо на свадьбе вносила кухарка, которая готовила обед. Блюдо было прикрыто, а в нем находились соль или зола. Кухарка обращалась к участникам пиршества со словами: «Я принесла вам еще одно кушанье, вы можете еще его попробовать» (Ick bringe jich ôk noch’n gericht, da könn ji ôk mal na schmecken). Каждый гость бросал в миску монету.{125}

В Брауншвейге в полночь во время последнего «почетного танца» невесты с ближайшим родственником с нее снимали венок, а фату разрывали на куски, которые раздавали присутствующим девушкам. Венок с головы невесты снимали в одних местах родственники, в других — девушки, кое-где почетный гражданин или сам жених, но чаще всего это делали замужние женщины, они надевали ей чепец. В Гессене на невесту надевала чепец каждая из присутствующих замужних женщин, иногда их набиралось 20 и более. О новобрачной говорили, что она «идет под чепец» (kommt unter die Haube), о женихе, что он «вступает в сословие чиненых штанов» (tritt in den Stand der geflickten Hose). В конце XIX — начале XX в. обычай очепления встречался уже очень редко. П. Зартори рассматривает надевание чепца как разделительный обычай, как отделение новобрачной от незамужних подруг. На наш взгляд, он одновременно является и объединительным обычаем, характеризовавшимся вступлением молодой в группу замужних женщин.{126} Молодой передавали связку ключей — символ хозяйки. В северных землях в первой половине XIX в. в заключение свадьбы появлялся шиммельрайтер (Schimmelreiter — символ Водана на белом коне), но к концу XIX в. этот обычай исчез, а на некоторых свадьбах (особенно у зажиточных крестьян) стали разыгрывать пьески, написанные местными учителями.{127}

В Рейнланде в конце XIX — начале XX в. большие свадьбы часто заканчивались только к вечеру следующего дня. В таких случаях на второй день утром шли в церковь, где служили мессу по умершим родственникам.{128}

В заключение свадебного пира происходило одаривание новобрачных. Стол, за которым сидела молодая, покрывали ковром, на него ставили цинковую миску, покрытую тарелкой, или тарелку, покрытую салфеткой. В Баварии это происходило в 6 часов вечера, в других местах — в иные часы. За столом вместе с молодыми сидели посаженые матери. Дружка начинал иносказательную речь о том, что в окно кухни влетела наседка с цыплятами и побила всю посуду, теперь невесте надо ее покупать. Гости подходили по очереди по установленному этикету к столу и передавали подарки. Нередко это были деньги, одна часть которых шла в уплату обеда, а другая представляла собой подарок. Дарили полезные в хозяйстве вещи — чашки, скатерти, наволочки и чехлы на подушки и перины и т. п. Денежные дары были заранее установленного размера. На Рейне крестный отец дарил невесте прялку и сундук, а крестная мать собственного прядения лен или льняные изделия. Жених, посаженый отец или дружка подавали дарителю бокал вина («почетного вина») или кружку пива, а невеста — кусок булочки. В более зажиточных областях и зажиточных семьях наряду с вином и булочкой для мужчин, женщинам подавали мед и сладости.

В одних местах подарки предоставлялись открытыми, в других завернутыми клали на тарелку, которую посаженая мать перевертывала в миску. Молодые пожимали дарителям руки, а браутфюрер произносил благодарственные слова (Abdankspruch). При этом старались запомнить, кто, что и сколько дал, чтобы впоследствии отдарить тем же. Гости «почетного стола» и родственники, особенно крестные родители, братья и сестры, вручали более дорогие подарки (которые варьируются по областям, но всегда точно фиксируются). Среди подарков друзей оказывались и символические (куклы, соски и т. п.) Вообще в течение всего свадебного торжества намеков на детей было немало.{129}

Наряду с подарками молодым, чаевыми музыкантам и прислуге, не забывали и о пожертвованиях беднякам. Еще во время обеда или после него свадебная компания отправлялась по деревне с флягами с водкой, которая переходила из уст в уста, приобщая неприглашенных к свадьбе. В это же время делали пожертвования бедным и больным.{130} В некоторых городах хозяин ресторана, где устраивался свадебный обед и где гости сами оплачивали угощение, писал на каждом столике стоимость обеда и сам собирал деньги. Жених часто доплачивал за пиво. В Траунгау (Верхняя Бавария) половину стоимости обеда оплачивал отец невесты.

* * *

После того как пиршество заканчивалось, гости провожали молодых до спальни. Считали, что брачную постель должна стелить девушка или молодая женщина, тогда над молодыми будет благословение. Местами (например, в Оберпфальце, Бранденбурге и кое-где еще) гости входили в спальню посмотреть, легли ли молодые в постель, обычно им также приносили туда еду. Подкреплением правового акта бракозаключения считали в прошлом укладывание молодых в постель и покрывание их одеялом.{131}

Страх перед враждебной силой часто служил причиной воздержания на определенное время от полового общения. Так, в Оберпфальце новобрачный не должен был спать с женой в течение первых трех ночей. Они носили название «ночи воздержания» (Tobiasnächte). Кое-где (например, в Бадене, на севере Тюрингии) невеста оставалась жить в доме родителей еще одну-две, а то и три-четыре недели. В Обергессене молодые продолжали жить каждый в доме своих родителей (при этом молодой супруг навещал по ночам жену), пока не появлялся ребенок, тогда они устраивались в собственном доме. Еще в XVIII в. около Карлсруэ в постель к молодым ложились браутфюрер и подружка невесты, они сторожили, чтобы невеста не вступила в брачные отношения с мужем. Если же это случалось, то вызывало осуждение.

В некоторых южных районах Германии невеста сразу же после свадьбы возвращалась в дом родителей, так как супружеские отношения в первую брачную ночь не разрешались, и лишь после нового полнолуния в пятницу она возвращалась в дом жениха. Это указывает на былое значение пятницы как свадебного дня, который был запрещен католической церковью.{132}

В Швабии после первой брачной ночи молодая с мужем и подружкой ходила с корзиной от дома к дому и собирала «утренний дар» (Morgengabe).{133}

Лишь после первой брачной ночи, которая прежде обычно проходила в доме отца невесты, молодой супруг вводил жену в свой дом. Часто молодые входили во двор не через главный вход, а пролезали через дыру в заборе, а в дом входили через боковой вход, чтобы обмануть злую силу, поджидавшую их. Так как по поверью духи гнездятся под порогом, жених переносил невесту через него на руках, чтобы она не вошла в соприкосновение с чуждыми еще для нее духами. Родители жениха встречали невесту хлебом и солью. В доме жених или его мать трижды обводили новобрачную вокруг очага; если же очаг располагался не посередине, а у стены, то вытягивали из стены крюк, на который подвешивали котел, и вели невесту вокруг него или же махали им вокруг невесты.

Прежде в очаге разводили новый огонь, а новобрачные приносили жертвы домашним духам. Молодую представляли скоту и особенно пчелам. Смысл этих обычаев — введение ее в роль хозяйки дома. Если молодые будут жить и хозяйствовать вместе с родителями, то в Эйфеле, например, говорили, что дом получил «подсев» (Beisaats). Во многих местах Германии в XIX в. при вводе молодой в дом мужа (где она чаще всего сразу же становилась хозяйкой) ее торжественно сажали на стул (эта церемония называлась «праздник стула») (Stuhlfest).{134}

Для взаимного знакомства и укрепления соседских связей новобрачные в Вестфалии в начале XX в. в день свадьбы шли в дома соседей, где их угощали кофе.{135}

В Баварии на другой день после свадьбы — он назывался золотым днем — новобрачные отправлялись в церковь и заказывали мессу (Golden-Tag-Messe) — благодарственную, если родители были живы, и в память, если они умерли.{136} В послеобеденное время молодожены собирались с ближайшими родственниками в виртхаузе, чтобы рассчитаться окончательно с хозяином и пообедать остатками свадебного пиршества. На этот обед новобрачные во время свадьбы сами приглашали гостей, когда те их одаривали. Здесь молодой опять дарили «ленту для колыбели» (Wiegenband), т. е. 18 крейцеров. В других местах (например, в Аудорфе) новобрачные устраивали пирушку в виртхаузе через восемь дней после свадьбы, причем гости появлялись в шуточных масках. В большую яичницу, утыканную свечами, ставили восковые фигурки с определенным смыслом — колыбель, детские игрушки и др. Жених за эти пожелания давал деньги на выпивку.

Через восемь дней после свадьбы молодожены ходили в гости к посаженой матери, которая угощала их традиционным «счастливым супом» (Glückssuppe).

В Баварии в первую субботу после свадьбы новобрачная оставляла свой новый дом и отправлялась одна на молебствие в ближайшее «святое место». После этого она ночевала у родителей или родственников, ибо субботняя ночь посвящена деве Марии и воздержание в это время от брачных отношений (жертва деве) обеспечит, по поверью, благословение Богородицы браку молодой.

В Рейнланде часто в следующее за свадьбой воскресенье в доме молодых устраивалось застолье, называемое «после свадьбы» (Nach-Hochzeit).{137} На него приходили лишь те, кто помогал во время свадьбы. Мать невесты присутствовала на этом торжестве, а мать жениха оставалась дома. Кое-где был известен обычай «похорон свадьбы». В ряде местностей страх перед злой силой побуждал новобрачных уединяться на определенное время в своем доме. Особенно это касалось молодой: она не должна была в течение четырех-шести недель посещать своих родителей и родственников, иначе ей грозило «не привыкнуть к новому дому».{138}

В Баварии 1 мая последней вступившей в брак паре парни — друзья жениха ставили «майское дерево». В долине Инна оно сохранялось до тех пор, пока у новобрачных не появлялся первый ребенок, и только тогда парни ночью тихо его срезали. Если пара оставалась бездетной, то дерево продолжало стоять. В Альгеу «майское дерево» получали все вступившие в брак в истекшем году.{139}

У немцев принято отмечать следующие годовщины свадьбы: бумажную — 1 год, кожаную — 3 года, деревянную — 5 лет, стеклянную — 10 лет, хрустальную — 15 лет, медную — 20 лет, серебряную — 25 лет, жемчужную — 30 лет, рубиновую — 40 лет, золотую — 50 лет, алмазную — 60 лет, железную — 65 лет, последнюю (Gnaden-Hochzeit) — 70 лет.{140}

Особенно широко отмечали серебряную и золотую свадьбы. На серебряную дети дарили родителям серебряные украшения, венок для матери и букет отцу, устраивался праздничный обед, танцы. В XX в. во время празднования золотого юбилея приходил священник и в присутствии гостей для юбиляров служил мессу. В послеобеденное время от имени общины юбиляров поздравлял бургомистр и передавал им корзину с подарками, а те в свою очередь благодарили за поздравления и приглашали гостей в ресторан на кружку пива.{141}

Поскольку до «последней свадьбы» мало кто доживал, отмечали еще 67,5 лет совместной жизни (каменную свадьбу).{142}

И в наши дни эти традиции сохраняются. В ГДР на страницах газеты «Нойес Дойчланд» глава государства поздравляет юбиляров, отмечающих каменную свадьбу.

При заключении повторного брака вдовцом или вдовой сроки траура, особенно в крестьянской среде, не всегда соблюдались, ибо все понимали, что хозяйству нужен хозяин или хозяйка. Такие бракосочетания заключались во все времена года и отмечались скромнее, без помпезности.

Т.Д. Филимонова Австрийцы

У австрийцев сведения об обычаях и обрядах, связанных с заключением брака, содержатся как в трудах профессиональных этнографов, так и в публикациях учителей и других деятелей культуры. Свадебным обычаям посвящено специальное исследование известного австрийского ученого-этнографа Л. Шмидта, который на основе анализа газетного материала проследил вплоть до наших дней трансформацию отдельных элементов обрядности свадебного цикла. Попытку объяснения корней некоторых свадебных обычаев и обрядов предпринял в своей работе Е. Гольдманн. В публикации о свадебных танцах Каринтии Ф. Кошир, сообщая об обычаях и обрядах, связанных с заключением брака, особое внимание уделяет роли танца в свадебной церемонии.

Описание крестьянской свадьбы в области Нокк (Каринтия) в середине XX в. дает в своей статье директор народной школы М. Майербруггер. Свадебным обычаям и обрядам посвящены разделы в исследованиях регионального характера таких известных этнографов Австрии, как А. Хаберландт, Г. Вопфнер, А. Хельбок, Л. Шмидт и др. В работе Г. Комменды об этнографии города Линца (Верхняя Австрия) немало страниц посвящено описанию свадьбы горожан. В конце XIX — начале XX в. опубликован ряд сообщений о свадьбе в отдельных австрийских землях в разных номерах журнала Немецкого народоведческого общества, а также в работах, посвященных Тиролю и Форарльбергу (И. Еггер), Штирии (П. Розеггер), Каринтии (Л. Иохам){143} и т. д.

В XIX — начале XX в. формы брака и отношение к нему австрийцев мало чем отличались от бытовавших у соседних народов. Как и повсюду, в то время в Австрии осуждались безбрачие и бездетность.{144} В крестьянских семьях большое количество детей рассматривалось как божье благословение,{145} чему в немалой степени способствовало то, что австрийцы по религиозной принадлежности католики.

В исследуемый период у австрийцев преобладала простая семья, однако до 1920-х годов местами сохранялись еще и сложные семьи. В большинстве австрийских земель превалировало право единонаследия (майорат или иногда минорат), но в части Тироля (в Обериннтале) наследниками хозяйства являлись все дети. Если в землях с единонаследием остальные дети из крестьянской семьи должны были идти в наем или оставаться в хозяйстве брата на положении работников, то в Обериннтале хозяйство не дробилось, но сонаследники хозяйничали на отцовском наделе вместе. Если у кого-то из наследников возникало желание одному вести хозяйство, он должен был уплатить очень высокие отступные сонаследникам, что вело к большой его задолженности. Из-за сопротивления совладельцев никто не мог вступить в брак, и хозяйство часто вели одни холостяки. Там же, где сонаследники женились, возникали сложные семьи.

Как отмечал австрийский этнограф Г. Вопфнер, в Обериннтале имелись общины, где число детей было очень невелико по сравнению с районами, где преобладало единонаследие.{146} Здесь, особенно в более отдаленных общинах, где нравы были более строгими, даже холостые мужчины, вступавшие во внебрачные связи с женщинами, подвергались общественному презрению, тогда как в Интериннтале даже падшая женщина встречала более снисходительное отношение. В Зальцкаммергуте (область на стыке трех земель — Верхней Австрии, Штирии и Зальцбурга) добрачное общение молодежи также было довольно свободным. Если девушка ждала ребенка, то отнюдь не считали, что она обесчещена. Пословица альпийских горцев гласит: «На альмах да без греха» (Auf der Alm, da gibt’s ka Sünd). На альмах (горных пастбищах) было достаточно возможностей для свободных отношений между парнями и девушками. Иногда добрачные связи заканчивались браком.{147}

В XIX — начале XX в. при заключении браков больше руководствовались не чувствами, а расчетом и экономическими интересами. Воспитание молодежи (как в городе, так и в деревне) было направлено на то, чтобы она готовилась к заключению брака по расчету, хотя, конечно, встречались и браки по любви.{148}

Парень, достигший 18 лет, становился членом буршеншафта (Burschenschaft), т. е. союза своих сверстников, с которыми он отныне вместе проводил свободное время.{149} За вступление на путь любовных авантюр в более раннем возрасте старшие его наказывали. Девушки принимались в круг потенциальных невест в тех или иных землях в разном возрасте: например, в Форарльберге (в Брегенцском лесу) с 20 лет, а в Нижней Австрии — в 16–17 лет.{150}

Буршеншафты играли до известной степени роль блюстителей нравов, регулировали отношения между полами. Они должны были покровительствовать благонравным девушкам и в то же время под окнами девиц, поведение которых считалось порочным, распевали сатирические куплеты.{151}

В зависимости от места жительства различались и формы ухаживаний. В Зальцбургском форланде существовал обычай «хождения к розам» (Roasgeh’ns).{152} Роазиннен (Roasinnen), как фигурально назывались девушки на выданье — дочери крестьян и служанки, отправлялись в соседнее селенье на посиделки. Парни, узнав об этом, поджидали, когда они, окончив прясть, покинут гостеприимный дом. Девушек встречали на обратном пути шумом, ударяя в сковороды, гремя жестяными крышками, звоном колокольчиков, свистом и т. п. Далее по домам молодежь отправлялась парами, т. е. каждая девушка в сопровождении парня, причем в пути они должны были молчать, иначе им натирали лицо сажей или снегом.

В Каринтии (в области Нокк),{153} если парень на танцах отдал предпочтение той или иной девушке, то в следующий свободный вечер он тайком пробирался к ее окошку. Постучав, молодой человек настаивал на том, чтобы она его впустила в светелку, при этом он нашептывал ей слова любви, иногда довольно фривольные. Но парню грозила беда, если он сталкивался на месте свидания со своим соперником. Последний стаскивал его с лестницы, на которой он стоял под окошком светелки, и между обоими начиналась драка (подобное случалось также в Тироле и Форарльберге).{154} Если соперник был с друзьями, то незадачливого ухажера нередко окунали в деревянное корыто у колодца и даже распинали, продев ему палку за спиной в рукава. Он с большим трудом (чаще с помощью товарищей) выходил из этого плачевного положения. Но если парню девушка очень нравилась, он все сносил и продолжал ночные свидания. Придя к согласию, молодые обращались затем к родителям.

Широко по всей Австрии, как и в соседней Баварии, были распространены почти вплоть до наших дней ночные свидания молодежи под окошком — фенстерлен (Fensterlen). В некоторых областях им предшествовали гассельгеен, (Gasselgehen) — шествия распевающих песни парней по улицам и проселочным дорогам. Пели чаще альпийские песни, в начале XX в. — солдатские, а позднее — шлягеры, услышанные в кино или по радио. Случалось, что распевали песни и эротического содержания.{155} Такие шумные шествия парней в городах запрещались, в Линце (Верхняя Австрия), например, уже с 1753 г.{156} По мнению известного австрийского этнографа Леопольда Шмидта, они были более характерны для районов с хуторским и малодворным типом поселений. Когда парни расходились с гуляний, некоторые из них отправлялись под окна своих возлюбленных. Буршеншафты покровительствовали влюбленным и следили за тем, чтобы им не мешали чужаки. В районах, где преобладали деревни, парни оставались лишь под окошком, не проникая к девушке в светелку. Ночное «жениховство» (Nachtfreierei) время от времени власти запрещали. Так, в XVII в. молодого человека, пойманного в женских покоях, отдавали в солдаты. Свидания же под окошком не запрещались, но по их поводу также злословили, особенно когда об истинных отношениях парня с девушкой мало что знали. Иногда в таких случаях прокладывали «знаки отношений» (зимой рассеивали овсяную мякину, летом — известь) от дома парня к окну дома девушки. В некоторых деревнях этот обычай был связан с определенными датами — с пасхальной ночью или с ночью накануне дня всех святых (1 ноября).{157}

В Вайнфиртеле (Нижняя Австрия) с 1880-х годов развились особые формы ухаживаний, которые сохранились до наших дней. В ночь всех святых парень приходил к дому понравившейся ему 16 — 17-летней девушки и через крышу дома бросал во двор сплетенную из соломы косу, обычно в полметра длиной. Девушка, нашедшая утром во дворе такую косу, отныне знала, что она принята в круг девиц, которыми интересуются парни, и до дня св. Катерины (после него начинался пост) она сможет целый месяц танцевать на гуляниях. В некоторых селениях парни плели красивые косы до метра длиной, украшали их красными бантами и вешали на дерево или забор около дома полюбившейся девушки. Девушкам, не пользовавшимся вниманием парней, вешали на дверную задвижку некрасивые косы. Свое название «штрицель» (Striezel) эти косы получили от выпекавшихся к дню всех святых батонов из сдобного теста, хотя оно никак не было связано с этим обычаем. По данным Л. Шмидта, данный обычай не выходил за пределы области Вайнфиртеля.{158}

В городах местом знакомства молодежи были карнавальные гуляния, танцевальные вечера, балы в общественных местах, домашние балы, а с XX в. — катки, театры и т. п.{159}

Своеобразно развивались любовные отношения среди слуг. Они начинались с того, что парень предлагал девушке починить ее башмаки и приносил ей постирать свое белье. Она принимала белье в стирку, а он прибивал ей подметки. С этого времени он становился ее парнем (Bua). Отныне молодые люди вместе ходили в церковь, а также в виртхауз (трактир), где парень платил за угощение. В субботний вечер после гуляния с парнями он приходил к ее окошку и стучал несколько раз. Если девушка ограничивалась лишь беседой у окошка и не впускала юношу к себе, то он хвалил ее и говорил, что она правильно поступила, однако во время следующего свидания он снова настаивал на том, чтобы она его впустила и так до тех пор, пока не добивался своего. К храмовому празднику парень покупал ей платок или какой-нибудь другой подарок. Теперь никто из товарищей не мог без его разрешения танцевать с ней. В конечном счете чаще всего отношения между ними становились близкими, но далеко не всегда оканчивались браком; община не разрешала жениться тем, кто не располагал 300 гульденами, чтобы иметь возможность содержать семью. Так нередко и ходили они всю жизнь вместе в церковь, а по храмовым праздникам в виртхауз. В результате, когда под Новый год священник оглашал в церкви список крещенных им за год детей, по меньшей мере треть из них оказывались внебрачными.{160}

При выборе брачного партнера и в крестьянской, и в бюргерской среде решающей, как уже говорилось, была не взаимная склонность, а экономические соображения. Так, из описания одной из свадеб XVIII в. в городе Линце мы узнаем, что девушку, только что взятую из монастыря, где она воспитывалась, обручили с состоятельным господином, которого она до этого никогда не видела.{161} Как в середине XIX в., так и в середине XX столетия нередко родители сами искали сыну невесту с состоянием.{162}

В конце XIX — начале XX в. заключение брака не стало еще делом одних брачащихся, оно носило общественный характер, в нем нередко принимали участие не только родственники, но в ряде мест и вся община. Если парень собирался жениться на девушке из другого селения, то часто пользовались услугами брачного посредника — миттельсмана, прокудуре (Mittelsmann, Prokudure), которого в предальпийских районах Нижней Австрии называли биттльманом или бидельманом (Bittlmann, Bidelmann, буквально «приглашающий, просящий»), а в Вайнфиртеле — цубрингером (Zubringer, буквально «подаватель, приносящий»). В Нижней Австрии молодой человек вместе с посредником отправлялся на смотрины невесты — браутшау (Brautschau). Если родители невесты были склонны выдать дочь за него, они хорошо угощали пришедших и договаривались о помолвке, которая в Нижней Австрии называется гевиссмахен (Gewissmachen, буквально «делать верность»).

В назначенный день жених вместе с отцом и матерью приходил в дом невесты, они тщательно осматривали хозяйство ее родителей, которые с этой же целью через несколько дней наносили ответный визит. По мнению Л. Шмидта, обычай взаимного осмотра хозяйств возник в районах с хуторским и малодворным типом поселений, так как в деревне все всё друг о друге знают и такой надобности в этом нет. Поэтому в районах с деревенским типом поселений подобные визиты имеют смысл лишь в том случае, если парень женится на девушке из другого селения. В деревнях Вайнфиртеля при бракосочетании односельчан во время помолвки только договариваются о приданом и дне свадьбы. В случае успешной договоренности помолвка заканчивается подписанием брачного договора у нотариуса. Обычно при женитьбе сына-наследника подписывался и договор о передаче ему хозяйства, в котором оговаривались и условия содержания его родителей. Перед свадьбой молодые обменивались разукрашенными свадебными письмами (Brautbriefe).{163}

Несколько иначе происходило сватовство (Werbung, Brautwerbung) в Штирии. Сначала парень шел с крестным отцом, выступающим в роли свата, на смотрины невесты. В доме ее отца они начинали иносказательные речи о купле коровы или еще чего-нибудь, шли в хлев, расспрашивали девушку о корме для скота, удойности коров и т. д. Уходя, они нарочито громко разговаривали якобы между собой: крестный: «Я говорю, парень, что она ловкая, это дело», парень: «Остановимся на ней, крестный, мне она понравилась». Через несколько дней после этого крестный снова приходил, но один. Открыто он опять не высказывался, сидя с девушкой в коровнике, расхваливал парня и расспрашивал ее. Наконец она давала ему согласие на брак. В равнинных районах Штирии было распространено ночное сватовство, чтобы избежать позора в случае отказа. Сват подходил к дому невесты и интересовался, не отдаст ли крестьянин свою дочь за парня, обладающего положительными качествами. Если они сговаривались, то через несколько дней происходило официальное сватовство. С этого времени девушка считалась невестой (Braut).{164}

В Каринтии{165} парень обычно окольным путем доводил до сведения родителей избранницы свои намерения. Они через доверенных лиц передавали свое мнение по этому поводу, так что парень заранее знал, будет ли его сватовство иметь успех. Если он рассчитывал на согласие, то шел в сопровождении двух родственников или друзей в дом невесты и сватался по всей форме. После того как было получено согласие невесты и ее родителей, составляли брачный контракт. В каринтийской области Нокк парень посылал свататься старого родственника или опытного в этих делах соседа.{166} Если сват (Brautwerber) получал благоприятный ответ, то через короткое время он вместе с женихом «шел на промысел» (aufs Gwerb geaht). После достижения договоренности о дне свадьбы жених с невестой отправлялись к священнику на церковную помолвку (zum Versprechen, буквально «к обещанию»). Брак после помолвки редко расстраивался.

В некоторых областях Тироля сватовство начинали тайно, чтобы избежать насмешек парней в случае отказа.{167}

Как свидетельствуют сохранившиеся свадебные уложения Линцского магистрата XVI–XVII вв., элементы традиционной свадебной обрядности бытовали в то время и в городах. Свадьба в бюргерской среде делилась на три цикла: помолвка (Versprechen), через две недели — венчание и свадебное пиршество и через два дня после этого — ввод молодой в дом мужа.{168} Во второй половине XIX в. многие традиционные свадебные обычаи стали исчезать, но после первой мировой войны возрождались. Так, по старому обычаю во время помолвки стали заключаться имущественные договора, жених дарил невесте деньги (прежде, например, в области Мархфельда (Нижняя Австрия) туфли или платок). В Южном Бургенланде, наоборот, невеста дарила жениху белый платок, углы и края которого она искусно вышивала, а в складку платка втыкала ветку розмарина, которую жених до свадьбы носил на шляпе.{169}

В XX в. в городах молодой человек, узнав заранее о согласии девушки и ее родителей на брак с ним, приходил празднично одетый с букетом цветов в дом избранницы и официально просил ее руки. Городские девушки, так же как и деревенские, по обычаю должны были если и не сопротивляться, то по крайней мере всплакнуть. После того как было сказано «да», назначали день помолвки. По старому обычаю обручение скреплялось рукобитием, поцелуем и обменом кольцами. Обручальное кольцо отличалось от венчального — золотого и гладкого, оно часто бывало серебряным, ажурным, с камнем. В середине XX в. нередко венчальное кольцо передавали невесте уже при обручении, однако носила она его до свадьбы на левой руке. И в середине XX в. в городе Линце, например, жених дарил невесте кольцо или браслет, но делал это зачастую накануне венчания. Эти предметы не должны были иметь жемчуга и острых граней, ибо последние, по поверью, приносят слезы и боль.{170}

На обеде по случаю помолвки присутствовали родственники с обеих сторон. (В середине XX в. рассылка сообщений о ней и публикация в газете стали уже более редким явлением). После помолвки невеста готовила приданое, вышивала на белье свои монограммы. Свадебное платье невеста сама не должна была шить, ибо, по поверью, каждый стежок иглой предвещал слезы в браке. По обычаю невеста дарила жениху к свадьбе рубашку, которую она должна была вручную сшить сама, он дарил ей туфли.

В связи с тем что в прошлом молодых во время обручения сажали на возвышении или новобрачную при вводе в дом мужа сажали в качестве хозяйки на стул, как на трон, во многих местах сохранилось название помолвки Stuhlfest (буквально «праздник стула»).{171}

После помолвки в последующие три воскресенья имело место оглашение в церкви, на котором молодые не должны были присутствовать, ибо иначе им грозило несчастье. Однако, по некоторым сведениям, в области Нокк, наоборот, считали, что невеста обязательно должна присутствовать в церкви во время этого акта, ибо, по поверью, если она не услышит оглашения, то родит глухих детей или брак вообще не состоится.{172}

Специальными обычаями сопровождалось приглашение гостей. В Нижней Австрии в Вальдфиртеле, когда женились бедняки, они обычно сами в сопровождении одного парня и одной девушки шли приглашать гостей, а заодно и собрать приданое. Невесте дарили яйца, лен, полотно. В остальных районах Нижней Австрии и в Бургенланде приглашать гостей шел сам жених, хайратсман (Heiratsmann) или браутфюрер (Brautführer, буквально «ведущий невесту»).{173} В Штирии невесте также дарили лен, полотно, хозяйственные предметы, когда она со сватом приглашала гостей на свадьбу. В некоторых районах Штирии прежде в ответ на приглашение хозяйка подносила невесте блюдо с пожеланием, чтобы оно всегда было полно хорошей пищи и все, кто ее отведает, были здоровыми.{174} В Каринтии, в Лаванттале, гостей приглашали на свадьбу за неделю. Шли приглашать две группы — жених с браутфюрером и невеста с посаженой матерью (Ehrenmutter, Brautmutter, Altmutter — почетная мать, мать невесты, старая мать). Активными лицами были браутфюрер и посаженая мать, а молодые были пассивны. Отказ от приглашения на свадьбу рассматривался как оскорбление.{175}

Нередко гостей шел приглашать один хохцайтсладер (Hochzeitslader, буквально «приглашающий на свадьбу») — молодой бойкий парень, у которого на шляпе развевались цветные ленты; его свадебный жезл (в XVIII в. это мог быть и меч) был украшен лентами и букетиком. Хохцайтсладером в Тироле и Форарльберге обычно являлся старший брат невесты или жениха или другой родственник. Он обладал не только даром оратора, но и выносливостью, ибо в каждом доме его угощали, а отказ от угощения рассматривался как оскорбление.{176} Входя в дом, хохцайтсладер произносил: «Невеста и жених послали меня и просили вас приветствовать и передать вам их и мою просьбу оказать им честь пожаловать на веселье и свадьбу и прийти утром в понедельник в дом, где живет невеста, на маленький завтрак. После этого будьте так добры сопровождать их через переулки и улицы, стежки и дорожки, через леса и холмы, пустошь и равнину к хорошо вам известной деревушке и к приходу, где правит Иисус и где обитает также св. Якоб (называлось имя патрона прихода). Там священник соединит их по христианскому обычаю, чтобы их никто не мог разлучить, кроме всемогущего бога и печальной кончины. После этого мы будем их сопровождать обратно к прекрасному свадебному дому, а там на накрытых столах будет мясо и капуста, стакан вина и кусок хлеба. И мы будем веселиться и радоваться до тех пор, пока будут звучать цимбалы, а млад и стар скакать вокруг и т. д.»{177} Его внимательно выслушивали, затем хозяйка дома подавала посланцу яичницу с салом, а также подарок молодым. Приглашения по тексту бывали и длинными и короткими. В области Нокк, придя в дом, хохцайтсладер говорил:

Am Johannstag werd die Hochzeit sein. Um elfe nahmt ma im Elternhaus das Frühstück ein. Um ans führt der Hochzeitszug zum Standesamt Und von dort zum Kirchlan alle mitaand.{178} В Иванов день будет свадьба. В 11 часов в родительском доме будет завтрак. В час свадебный поезд отправится в ратушу. А оттуда — все в церковь.

Если же о молодых имелись какие-либо недобрые известия, то не было недостатка в злословии и шутках в их адрес. Штирийская пословица гласит: «Если хочешь, чтобы в твой адрес позлословили, женись» (Willst g’schimpft werden, muasst heirat’n).{179} В эти дни нелегко приходилось покинутой возлюбленной, если юноша женился на другой. Под ее окнами парни пели куплеты с насмешками. Случалось даже, что девушки кончали жизнь самоубийством.{180} От дверей дома жениха до жилища покинутой возлюбленной рассеивали опилки. Эти обычаи еще в 1950-е годы бытовали в Тироле, к югу от Инсбрука.{181}

Если в предшествующее свадьбе время кто-нибудь, особенно из родственников брачащихся, умирал, то это предвещало молодым несчастье.{182}

Приданое невесты перевозили в дом жениха чаще всего заранее. В Тироле и Форарльберге его перевозили или накануне свадьбы или в субботу перед последним оглашением. Дорогу невестиной телеге (Brautwagen) преграждали парни, причем один из них в сатирических стихах рассказывал о событиях юности, при этом грубых нападок не избегали и жених с невестой. Устраивающие эти преграды иногда даже нападали на невесту, которую должен был защищать браутфюрер (это бытовало и в Штирии), и только за выкуп повозку пропускали. В Изельтале, если невеста была из другого селения, в деревне жениха при въезде воздвигали почетные ворота, около которых располагались музыканты, стрелки и некоторые комические персонажи. Приезд повозки с приданым встречали музыкой, стрельбой, шутками.

В некоторых местах Тироля мужчины шли к дому невесты с носилками, девушки — с корзинами. В доме невесты они пили и ели, а невеста загружала носилки и корзины приданым. Она сопровождала шествие носильщиков: несла прялку и флягу со шнапсом. Поезд замыкал ее отец, который гнал украшенную корову, также входившую в приданое. Все встречающиеся на пути этой процессии преграждали им путь и лишь после того, как невеста угощала их шнапсом, пропускали дальше. Жених выходил навстречу, приветствовал их и угощал гороховым супом, рулетом с маком, чаем, шнапсом и др. Потом танцевали до глубокой ночи. Прежде на носилках несли постель, теперь кладут лишь подушки.{183}

В области Нокк невестин сундук, наполненный доверху бельем и рулонами льняного полотна, везли на повозке, запряженной четверкой лошадей. Местные парни, узнав об этом, преграждали повозке дорогу цепью. По ту сторону цепи сидели за грубо сколоченным столом четыре парня и играли в карты, два других старались расколоть толстый пень. Одна девушка размахивала ковшом, наполненным водой и уличным мусором, а две женщины стирали рваный платок с таким старанием, что мыльная пена летела по сторонам. Возница долго с ними вел переговоры и лишь после того, как давал выкуп приготовленными заранее пятью литрами вина или расплачивался деньгами, их пропускали. Но такие заслоны на пути возникали не раз, так что возница нередко достигал цели, оставаясь с пустым бумажником. Вместе с приданым впервые появлялась и невеста в своем будущем доме и устраивала брачную постель. При этом посещении она привозила с собой свадебную рубашку жениху в подарок, а он дарил ей туфли.{184}

В прошлом (XV–XVI вв.) невеста как бы покупала право на въезд в деревню мужа — платила (обычно у моста) своеобразную пошлину (Brautmaut); вдова, вторично выходившая замуж, обкладывалась двойной пошлиной.{185}

Парни в случае женитьбы платили выкуп своему буршеншафту. У лесорубов в Зальцкаммергуте по обычаю жениха заставляли нести на спине с горы тяжелый деревянный крест (символ «брачного креста») до первого постоялого двора, где он откупался от холостых парней пивом.{186} В Монтафоне (Форарльберг) в последнюю субботу перед свадьбой ставили в честь молодых «майю» (майское деревце), вокруг которого устраивали различные игры и танцевали.{187}

В последний вечер перед свадьбой, называемый польтерабенд (Polterabend), выполняли обряды, направленные на то, чтобы отогнать от вступающих в брак злую силу. К середине XX в. эти обряды особенно сильно трансформировались, в городах они сохранились далеко не везде. Так, например, в Линце, польтерабенд стал просто вечеринкой; иногда для брачащихся в этот вечер молодежь пела серенады, но шумовых действий и битья посуды уже нет.{188}

В Бургенланде, Нижней Австрии, у виноградарей под Веной и в других районах девушки собирались вечером накануне свадьбы у невесты и вязали букетики из розмарина для раздачи гостям на свадьбе.{189} В Каринтии он так и назывался «вечер вязания венков» (Kranzelbindabend). Обычай этого вечера в первую очередь означал прощание невесты и жениха с друзьями детства и юности и являлся началом перехода обоих в группу семейных. Кроме того, часто еще в этот вечер дети били о дверь горшки, певцы и музыканты пели серенады, устраивали маленький прощальный обед. Встреча заканчивалась играми и танцами и прощальным вальсом невесты со всеми присутствующими друзьями. Не расходились почти до рассвета, но если кто-нибудь затевал драку, то его выставляли вон, ибо танцы этого вечера (Kranzeltanz) — дело почетное.{190}

В области Нокк девушки, следуя старым обычаям, приносили с собой в дом невесты кувшин молока и сдобный батон (Butterstriezel). Гостей встречали выстрелами. Каждая из принесших молоко девушек получала от матери невесты в подарок цветастый головной платок и несколько крапфен (жареные квадратные пирожки). Когда все гости собирались, начинался веселый танцевальный вечер под гармонику. В паузах гостей угощали, а парни задорной песней поднимали их настроение.{191}

* * *

В конце XIX — начале XX в. свадьба у австрийцев по-прежнему носила общественный характер, особенно в деревне, число участников в ней достигало иногда 400–500 человек.{192} В Нижней Австрии свадьбы были менее людны, число гостей ограничивалось властями до 44 у имущих и 20 — у бедных.{193} Однако запреты тех или иных элементов свадебной обрядности отнюдь не всегда соблюдались.

Наиболее предпочтительным временем для свадеб в большинстве австрийских земель были масленица (фашинг) и время духова дня, а также ноябрь (от дня всех святых до дня св. Екатерины). Свадьбы запрещались в период от первого адвентского воскресенья до дня трех королей, в последние два дня перед постом (Fastnacht) и в последующий за ними великий пост (до «белого воскресенья» — первого воскресенья после пасхи). Свадьбы обычно не справляли во время уборки урожая и в неделю всех душ (начало ноября). Считали также неподходящим для свадеб май. Пословица гласила: «Свадьба в мае сулит смерть» (Hochzeit in Mai, ist der Tod dabei). В мае крестьянин имел уже много работы в поле, было не до свадеб. И в городах вплоть до середины XX в. предпочитали справлять свадьбы в традиционные сроки. Так, в городе Линце (Верхняя Австрия) большинство свадеб устраивалось на духов день, в фашинг и в день св. Екатерины.{194}

Дни свадеб не были твердо установлены, но в Нижней Австрии, Верхней Австрии, в части Штирии, Зальцбурга, Тироля и Форарльберга предпочитали вторник, в некоторых районах Штирии и Тироля — понедельник. В XX в. сроки сместились, венчание в церкви могло происходить в следующее после гражданской регистрации брака воскресенье или в праздничный день, особенно по-прежнему на духов день.{195}

Вплоть до XX в. почти нигде не разрешалось венчаться вне своего прихода по месту жительства.{196} Браки между кровными родственниками (до третьего колена) запрещались.{197}

До отмены крепостного права (в XVIII в.) крестьяне не могли вступать в брак без позволения помещика. Лишь бюргеры городов и ярмарочных центров были свободны в вопросе заключения брака.{198}

В день свадьбы ранним утром соседские парни приходили к дому невесты будить ее, стреляли и радостно кричали, «чтобы невеста не заспалась и надолго сохранила свежесть юности».{199}

Невесте помогали одеваться подруги или портниха, шившая подвенечный наряд. При этом невесте следовало стоять на одной и той же половице, иначе, по поверью, она будет неверна мужу.{200}

До последней трети XIX в., а в некоторых местностях и позднее невеста венчалась еще в традиционном народном костюме, хотя белое подвенечное платье стало широко распространяться уже в начале XIX столетия. Отчасти это объяснялось тем, что вплоть до конца периода феодализма каждое сословие обязано было носить только свойственное ему платье.{201} Особой красочностью (высокие шляпы, длинные коричневые юбки, узорчатые чулки) отличался костюм жительниц районов Тироля и Форарльберга, хотя и здесь уже в начале XX в. он стал выходить из употребления. В первой трети XX столетия тиролька нередко шла под венец в обычном воскресном наряде, который отличался от костюма других женщин лишь миртовым венком. По старому обычаю в Верхней Австрии и Тироле, как и в соседней Баварии, платье невесты подпоясывалось металлическим поясом, который надевали лишь раз в жизни — на свадьбу, или серебряной цепью, как в области Нокк. Легкие зеленые короны с длинными белыми лентами и розмарином на голове невесты со временем (к исходу XIX в.) заменили миртовый венок и белая вуаль. В конце XIX — начале XX в. в городах невеста венчалась уже в белом платье с вуалью. В наши дни в городах Австрии (как и в Баварии) стало модным венчаться в платье, стилизованном под народное, типа дирндл. Портниха нередко в платье зашивает монету, подковку или четырехлепестковый клевер. Некоторые исследователи считают, что вуаль заменила бытовавшее в прошлом покрывало невесты, а то, в свою очередь, — мех жертвенного животного, в который закутывали молодую в древности. В наряде невест древних германцев преобладал красный цвет, который позднее сохранился лишь частично (в лентах подружки и брачного посредника).

В XIX в. мужчины венчались в длинном сюртуке (в прошлом преобладал синий цвет), коротких штанах, широких башмаках. Кое-где еще в XIX в. жених, отправляясь венчаться, брал с собой палку (Brautstab) длиной в четыре фута, которую потом хранил в сундуке, пользуясь ею лишь в большие праздники, когда шел в церковь. Невеста обязательно дарила жениху свадебную рубаху. В конце XIX — начале XX в. мужчины стали венчаться во фраках, позднее — в черных костюмах, и в настоящее время они идут в ратушу преимущественно в темных костюмах.{202}

Наряд брачного посредника (прокуратора) отличался букетами розмарина на шляпе и в петлице и лентами. В руке он нес жезл, также украшенный лентами. Одежда прокуратора в наши дни состоит из черного городского воскресного костюма, цилиндра или полуцилиндра, белых перчаток и черных полуботинок. Символ его полномочий — жезл, украшенный лентами, цвета которых означали: красный — любовь, белый — невинность, синий — верность, зеленый — надежду, желтый — ревность.{203}

Венчание происходило до обеда, чаще в 10 часов. Приглашенные собирались обычно в доме невесты рано утром. Случалось иногда, что гости жениха собирались в его доме, а гости невесты — в ее доме, и встречались они уже на пути в церковь. Придя в дом невесты, бидельман обращался к ее отцу с требованием выдать ему дочь (Brautbegehren). «Когда я был здесь три недели назад, — говорил он, — я у вас приметил одну девушку, которая занималась сбором диких яблок, лущением орехов, а также щипала перо. Сегодня я хотел бы посмотреть, как она выглядит и что с нею произошло. Если она высохла как жердь, то я не дам за нее и крейцера».{204} В других местах Нижней Австрии иногда он произносил примерно следующее: «Вступая в брак, молодой господин жених приносит своей любимой госпоже невесте дом и двор, здоровое свежее тело, честную родню. Мы вас просим дать нам ответ и выдать невесту». На это хайратсман из свиты невесты отвечал: «Если господин жених и приглашенные гости хотят знать, что принесет невеста своему господину жениху, то это 4000 гульденов, здоровое тело, честную родню. Если господин жених приметил эту невесту, то я ее приведу».{205}

Отец высылал к нему очень юную или старую (горбатую или еще какую убогую женщину), плохо одетую, иногда переодетого в рваное женское платье мужчину, которых бидельман отвергал. Наконец выходила невеста в подвенечном наряде. Обычаи ложной невесты (falsche Braut) были широко распространены в Австрии, хотя в отдельных краях, например в Австрийских Альпах, они не были известны.

Обычаи ложной невесты в Лаванттале (Каринтии) имели место даже после венчания.{206}

После того как невесту выдавали, гостей угощали обильным (жирным и достаточно соленым) завтраком, поэтому в течение дня они испытывали чувство жажды, для удовлетворения которой было припасено достаточно «влаги».

В некоторых местах бидельман (или браутфюрер) от имени невесты просил у ее родителей прощения и благословения. В области Нокк после завтрака посаженый отец (Brautvater) вел невесту в комнату, где она родилась, там она становилась перед родителями на колени на разостланный платок и просила прощения. Они ее прощали, благословляли и давали последние наставления. Некоторые матери втыкали в платье невесты освященную вербную ветку, по народным поверьям оберегающую от беды. Перед отъездом из дома молились, затем посаженый отец с невестой садился в первую повозку, которую зимой украшали зелеными ветками, а летом — венками из душистых цветов. На вторую повозку садился жених со своим дружкой (Bräutigamführer — «руководитель жениха»), на третью — подружки невесты, далее ехали посаженая мать (крестная невесты) и родственники новобрачных. В наши дни в городах брачащиеся иногда едут к венцу в каретах, а гости — на автомашинах. Свадебную карету или автомашину украшают белыми цветами и зелеными гирляндами, зимой — бумажными. Костюм кучера или шофера украшал букетик мирта, у лошадей букетик прикреплялся к хомуту.

Мать невесты, как правило, оставалась дома, ибо ее участие в венчании сулило молодым несчастье. В настоящее время в городах случается, что она не присутствует на венчании. В Бургенланде из свадебного шествия исключались все замужние женщины, лишь одна пожилая близкая родственница невесты, закутанная в белый платок, замыкала шествие.{207} Посаженая мать получала от невесты в подарок шелковый платок, которым она обматывала себе шею.

В некоторых местах Тироля свадебное шествие сопровождал молодой парень — «Junge Knecht». Он был в шляпе, украшенной зелеными лентами и петушиными перьями, и нес флягу с вином, которое затем освящалось в церкви. В других местах фляга, украшенная цветными лентами, находилась у браутфюрера, а посаженая мать невесты несла завернутую в белый платок тарелку. На ней лежали ломоть пшеничного хлеба, разные мучные кондитерские изделия, лимоны и апельсины.{208}

Участники свадебной процессии двигались в определенном порядке, который, однако, различался по местностям. В Нижней Австрии невеста шла в сопровождении браутфюрера и подружек, а жених с парнями. Их родители и все гости — парами. В Тироле и Форарльберге шествие часто возглавляли музыканты и свадебные мальчики (Hochzeitsbuben), за ними жених с бидельманом, его отец, братья и другие гости мужского пола, далее подружки невесты и родственницы, процессию замыкала невеста с посаженой матерью.{209}

На пути свадебного поезда в церковь и обратно неоднократно встречались преграды, подобные тем, какие устраивали при перевозке приданого невесты. Свадебное шествие сопровождали стрельба, восторженные крики и другие шумы.

В Еббсе (к западу от Вены) в прежние времена новобрачные несли в церковь в качестве символов своего труда серп и прялку. В Лилиенфельде (в Нижней Австрии) им следовало перепилить бревно, лежащее на козлах. (Иногда это случалось и на обратном пути из церкви). По поверью, согласованность их действий должна была свидетельствовать о том, подойдут ли они друг другу.{210} При входе в церковь брачащимся необходимо было переступить порог сначала правой ногой, чтобы иметь длительное счастье. Во время венчания гости наблюдали, какая из свечей, стоящих на алтаре, будет чаще мерцать. Если та, что находилась против невесты, то раньше умрет она, если против жениха, то он.

Подобные приметы были известны и горожанам. В городе Линце, например, и в середине XX в. при венчании смотрели на свечи: спокойно, ровно горят — брак будет мирным, мерцают часто — будут ссориться, если свеча погаснет — кто-то из супругов умрет. Примечали и другое: если невеста наступит на ногу жениха, она будет верховодить в доме. В народе также считали, что «плачущая невеста — смеющаяся женщина» и наоборот (если невеста плакала по пути в церковь, то ее жизнь предполагалась благополучной, если же она была весела, то в семейной жизни ее ожидала печаль).{211}

После венчания бидельман (или браутфюрер) вновь формировал свадебный поезд, но теперь уже впереди шли новобрачные; на пути следования к дому, где предстояло свадебное пиршество (обычно в виртхаузе, а раньше чаще в доме невесты), снова возникали преграды. В области Нокк молодым сразу же при выходе из церкви путь преграждала толстая веревка, по другую сторону которой сидела ряженая женщина и сильно раскачивала колыбель с куклой, две другие ревностно пряли, а двое мужчин сдирали кожу с забитого ягненка. Новобрачные должны были выкупить разрешение на проход.{212} В городах жениха и невесту при выходе из церкви часто встречали шпалеры со скрещенными мечами (у военных), рапирами, лыжами или веслами (у спортсменов) и т. д. После венчания, особенно в городах, новобрачные отправлялись фотографироваться. Фотоснимок новобрачных всю оставшуюся жизнь затем висел у них на стене.{213}

В Зальцбурге периодически исчезал и вновь возрождался обычай, имевший название «бег невесты» (Brautlauf); его называли также «бегущие мальчики», «свадебный бег», «бег за ключом» (Laufbuben-Hochzeits-Schlüssellauf). Это был бег парней по скошенному лугу летом и по шоссе зимой. Бежали они в любое время года (даже при —10°) босиком, в одной рубашке и панталонах. Победитель получал денежный приз от жениха, занявший второе место — от невесты.{214}

По дороге в виртхауз, а изредка еще и до венчания по пути в церковь невесту «крали». Чаще это случалось во время обеда и танцев. Совершал кражу обычно расторопный и разбитной парень (не из числа приглашенных гостей), который мог перехитрить бидельмана. Он отправлялся с ней в отдаленный виртхауз и там пировал за счет бидельмана, а если кража случалась после венчания, то нередко и за счет новобрачного. Обычай кражи невесты бытует и в наши дни в Австрии, однако теперь невесту увозят на автомашине друзей жениха.

После венчания, прежде чем войти в виртхауз, молодые должны были выдержать «испытание»: на пороге лежал веник, а кругом валялись черепки и прочий хлам. Если новобрачная брала веник и аккуратно все сметала, да еще в дом, это означало, что она хорошая хозяйка и принесет в дом счастье. Если же молодая решительно перешагивала через кучу мусора, это всех приводило в ужас и по поверью означало, что она плохая хозяйка и непорядочная женщина. В некоторых районах Нижней Австрии (Вехсельгебит, Буклиген Вельт) испытание происходило перед закрытой дверью: на стол ставили стакан воды и кусок хлеба как символы бережливости, клали также трубку, веник и т. п. В зависимости от того, за какой предмет новобрачные возьмутся, судили о том, какими они будут хозяевами. В Буклиген Вельт иногда появлялась ряженая пара и предъявляла молодоженам куклу — якобы внебрачное дитя, от чего они должны были откупиться.{215}

В Австрии были широко распространены обычаи, связанные со свадебным печением. Так, в Вайнфиртеле на пороге виртхауза невесте передавали самый большой, украшенный цветами пирог «ба» (по мнению Л. Шмидта, термин происходит от «Bauge» — названия пирога в виде венка или кольца). Невеста через голову бросала его в толпу. Каждый старался оторвать от пирога кусочек (ибо приобщение к нему сулило благополучие), но не всегда это удавалось, так как иногда в «ба» запекали веревку. В некоторых местах невеста передавала его сельским парням, а подружки бросали в толпу до двадцати «ба» меньших размеров. На юге Нижней Австрии этот пирог называли «венок» (Kranz). Этот обычай широко известен и в других местах.{216}

В области Сент-Польтнера (к западу от Вены) молодоженов при входе в дом, где происходил свадебный обед, встречала кухарка с помощницей. Они подавали новобрачным миску с просяной кашей (позже чаще с рисовой молочной), в которую было воткнуто много ложек. Этот обычай назывался «купля ложек для каши» (Breilöffelkaufen). Жениху и невесте следовало попробовать этими ложками кашу, а бидельману при этом пропеть соответствующий куплет. Затем невеста шла в кухню «солить капусту». На кухне кухарка подавала ей ложку с солью и говорила:

Jungfrau Braut, Lass Dir eine Lehre geben, Versalz das Kraut, Aber nicht dem Mann das Leben. Госпожа невеста, Позволь дать тебе совет, Посоли капусту, Но не насоли в жизни мужу.

И невеста сыпала соль в горшок, богатые же невесты в последней четверти XIX в. бросали в него пригоршнями серебряные монеты, расплачиваясь таким образом с кухаркой.{217}

В окрестностях Вены иногда кухарка подавала молодой миску с супом, а посаженая мать — солонку и новую ложку, и она должна была посолить суп. После этого новобрачная передавала ложку супругу, которому нужно было попробовать, хорошо ли суп посолен. Так как она обычно соль не экономила, то ему ничего другого не оставалось, как с радостным лицом уверять гостей, что суп посолен хорошо.{218}

Не последнее место в свадебной обрядности занимали танцы. В Метцництале перед обедом был крауттанц (Krauttanz, буквально «капустный танец»). После «соления капусты» невеста брала горсть соли и бросала музыкантам в лицо. Беда тому, кто не успеет зажмуриться, он уже не сможет играть на свадьбе. После этого музыканты играли штирийский танец. Когда крауттанц заканчивался, браутфюрер вел молодую к столу, где уже сидел новобрачный, и ставил ее справа от него. Таким образом он формально передавал невесту жениху.{219} В Нижней Австрии еще до обеда танцевали три почетных танца. Первый вальс танцевали новобрачные, второй — новобрачные и браутфюрер с подружками, третий — остальные гости. В других местах невеста (особенно в последнее время) танцевала почетные танцы со священником, судьей, врачом и другими почтенными жителями общины.

После этого начинался обед. Обычно накрывали три длинных стола: за одним сидели молодожены со своей свитой и ближайшие родственники, за вторым — женатые гости, а за третьим — холостые.{220} Обед открывал бидельман, произнося пожелания новобрачным счастья, здоровья, долгой жизни и т. д. Речи и песнопения хохцайтсладера и прочих участников свадьбы сопровождали все свадебное застолье. При этом в конце XIX — начале XX в. в Тироле, например, серьезные, возвышенные слова произносили на литературном языке (Hochdeutsch), а юмористические вещи — на наречии.{221} Обед обычно состоял из трех смен (каждая из пяти-шести блюд). Сначала подавали гороховый суп, куриную лапшу или какой-нибудь другой суп, свиное жаркое со всякими гарнирами (иногда молочного поросенка, при этом невеста получала поросячий хвостик, и это сопровождалось различными намеками фривольного содержания), говяжье мясо с подливкой из хрена и пр. Затем около полуночи подавали все вареное и в заключение еще раз жаркое с капустным салатом.

Наконец, на рассвете наступала третья смена; ее да и весь свадебный пир завершали кофе и крапфен (жареные в кипящем сале пшеничные пирожки с начинкой и без нее) и многочисленные другие мучные кондитерские изделия (торты, рулеты с маком и т. д.). По местностям блюда варьировались, но почти везде и всегда были пшенная каша (позже рисовая) как ритуальное блюдо, муссы, множество печеных изделий. Около каждого гостя стояла отдельная тарелка, на которую он складывал куски мяса, пирог и другое, т. е. все то, что он мог, уходя со свадьбы, унести с собой (Bescheidessen — буквально «дареная», «ответная еда»). Ведь гости сами оплачивали свадебный обед деньгами, превышавшими стоимость обеда, или каким-то подарком.

В некоторых слоях общества, особенно в городах, в свадебный обед входили имеющие символическое значение рыбные блюда (рыбные икринки — символ плодородия), паштеты, печенья в виде спеленутых детей и пр. Много подавалось и вина, а кое-где и глинтвейн.{222} Во время обеда браутфюрер выбирал момент и подавал сигнал музыкантам играть приглашение невесты к танцу (Brautauffordern). При этом невеста-девственница должна была подняться на стол и шагнуть с помощью браутфюрера через него и лежащую на нем шляпу браутфюрера. Если она при этом опрокидывала стоящий на столе стакан с вином, это вызывало бурное веселье, ибо по приметам это предвещало скорые крестины. Девушки, утратившие невинность до свадьбы, должны были выходить из-за стола по лавкам. Л. Шмидт с обычаем «перепрыгивания» невесты через стол связывает и обычай передачи невест, принадлежавших к императорскому дому. Так, при выходе замуж Марии Антуанетты на Рейне на плоту был поставлен стол, по одну сторону которого австрийский браутфюрер держал за руку невесту, переодетую перед этим во французское платье. Французский браутфюрер стоял по другую сторону стола. Когда австрийский отпустил руку Марии Антуанетты, французский взял ее за руку и обвел вокруг стола. В горных альпийских районах, однако, этот обычай неизвестен.{223}

Почетный танец начинал браутфюрер, он танцевал с невестой, затем с подружками, посаженой матерью и остальными гостями. Невеста должна была протанцевать со всеми гостями мужского пола. Каждому из мужчин, даже тому, кому по возрасту трудно было кружиться, следовало пройти хотя бы один круг с невестой (по поверью, танец с невестой освобождал от болей в пояснице).

По старому обычаю в Нидер-Холлабрун (Нижняя Австрия) мужчины могли обнимать и целовать невесту, пока ее не передали жениху. В Вальзертале (Форарльберг) жених во время свадьбы играл второстепенную роль. Видимо, в прошлом танцы имели правовое значение, раз до передачи невесты жениху на нее имели право все мужчины. Почетные танцы длились обычно до восьми часов вечера, после чего все могли танцевать кто с кем хочет. В Каринтии, Южной и Восточной Штирии почетный танец невесты начинался в девятом часу вечера: под одну и ту же мелодию танцевали сначала браутфюрер с невестой, затем невеста и жених, затем жених с подружкой. Невеста и браутфюрер, посаженая мать и подружки во время почетных танцев находились в центре. Присутствовавшие женщины должны были протанцевать хоть один танец. Все это происходило в просторной комнате, на гумне или на специально устроенной площадке.{224}

В Филлахе (Каринтия) после почетных танцев новобрачных отводили в спальню, где они снимали, насколько позволяли приличия, часть одежды и при гостях ложились в брачную постель, потом тотчас поднимались, одевались в обычное воскресное платье и опять отправлялись танцевать и веселиться. Танцы, по мнению Ф. Кошира, символизируют прием невесты в новое сообщество, единение родни. В некоторых районах Каринтии перед тем, как начать почетный танец с невестой, браутфюрер трижды крестил пол шляпой или опрыскивал пол вином крестообразно. Далее, танцуя с посаженой матерью и подружками, он делал па в виде креста и трижды каждый раз крестил пол шляпой. Этот танец назывался «танец креста» (Kreuztanz).{225}

В Понгау (Зальцбург) во время танца невесты часто пели юмористические куплеты, содержащие намеки на те или иные события из прошлой жизни жениха и его родни. Иногда они были не очень приятные, но жених никоим образом не должен был проявлять неудовольствие. После каждой строфы (а их бывало очень много) новобрачным следовало протанцевать.{226}

В некоторых местностях во время обеда около полуночи (иногда это бывало уже во время свадебного шествия) появлялись ряженые молодые сельские парни. Их предводитель молча предъявлял жениху «паспорт», который давал им право на три танца, первый из которых они танцевали между собой, второй и третий — с партнершами, которых они выбирали из числа гостей, что вызывало оживление и шум. «Паспортом» служила длинная стихотворная речь браутфюрера, в которой так или иначе задевался каждый из гостей. Браутфюрер являлся и автором текста. Этот обычай полностью сохранился до наших дней в Нижней Австрии в Буклиген Вельт. После трех танцев ряженые удалялись или, переодевшись, появлялись вновь. Иногда они или приносили новобрачным много куколок (намек довольно ясный), или передавали невесте сшитую из лоскутов куколку «Wudil» — брачного оракула. Если невеста, «распеленав» пакетик, в гневе бросала куколку на пол, это предвещало новобрачному, что он будет у жены под каблуком.{227}

В конце обеда обычно собирали деньги, чтобы расплатиться за обед, а также вознаградить труд кухарки. Она появлялась заплаканная, жаловалась, что прожгла передник. Гости ее утешали и давали деньги. Во время этой церемонии каждый гость пел свой куплет, что могло продолжаться очень долго.{228}

Если молодым дарили подарки, то это обычно были полезные в хозяйстве вещи. В городе на рубеже прошлого и нашего столетия, например в Линце, в чиновничьей среде дарили шкатулки с серебряным несессером, фарфоровые сервизы и хрустальные наборы, серебряные приборы, часы, картины, книги. В настоящее время дарят, как правило, миксеры, пылесосы, холодильники, швейные машины, приемники, телевизоры, торшеры, столовые приборы, но среди подарков по-прежнему остаются картины, фарфоровые изящные статуэтки, роскошные вазы.{229}

После полуночи обязательно танцевали кранцелабгетанц (Kranzelabgetanz, буквально «обтанцовывать венок»). Его начинали и кончали посаженая мать невесты или посаженая мать жениха. Прежде этот танец исполняли лишь в том случае, если невеста не потеряла целомудрия. Если девушки подозревали, что это не так, они во время этого танца высмеивали подругу в своих куплетах, а замужние женщины старались ее защитить. Пикирование острыми словечками нередко происходило между замужними женщинами и незамужними девушками. Существовали некоторые отличия этого танца по землям. Обычно хохцайтсладер поднимался и вновь провозглашал здравицу в честь молодых. Невеста еще раз танцевала со всеми мужчинами и затем останавливалась в середине комнаты. Подружки снимали с нее венок и надевали чепец. Символом замужней женщины в Форарльберге был белый чепец из тонких кружев, натянутых на остов из проволоки. В Бургенланде во время этого танца подружки невесты с горящими свечами в руках окружали брачащихся. Свечи являлись атрибутом свадебной обрядности и в других землях Австрии. Так, вплоть до первой мировой войны в Восточной Штирии подружки невесты танцевали с браутфюрером и прочими парнями медленный штирийский танец. На голове у каждой находился пирог, украшенный цветами, ветками бука и шестью — двенадцатью горящими свечами. Они танцевали до тех пор, пока не гасли свечи.{230}

Во многих австрийских землях в свадебной обрядности продолжали бытовать и обычаи, связанные с убийством петуха. В деревне Валькенштейн (Нижняя Австрия), например, невесту ставили в круг, завязывали ей глаза и приносили петуха с подрезанными крыльями. Невесте нужно было поймать птицу и убить ее. Связь этих обычаев с масленичными вполне понятна, ведь фашинг — одно из любимейших времен свадеб.{231}

В некоторых местностях при танце снятия венка посаженая мать со шляпой жениха на голове танцевала с невестой, а подружка со шляпой браутфюрера — с девушками. Внезапно музыка останавливалась, посаженая мать шла к столу и платила музыкантам за танец. Прежде чем музыка зазвучит вновь, она пела песенку, в которой говорилось о будущей жизни новобрачных. После этого делали несколько туров, и затем пела подружка. Происходило своеобразное певческое состязание посаженой матери с подружкой.

Наконец посаженая мать снимала с головы невесты венок и надевала ей шляпу жениха (видимо, поздняя трансформация, замена чепца). После этого она передавала новобрачную мужу, и оба танцевали вальс.{232} Предпочтение отдавали лендлеру, вальсу, штирийскому танцу и др.

В прошлом музыка звучала только на свадьбе у дворян, с XVII в. она стала обычным явлением и в среде бюргеров, но только во время обеда. Однако этим дело не ограничивалось, и музыка выплеснулась на улицу. Духовенство возмущалось, когда веселые свадьбы устраивали на большие церковные праздники. Несмотря на то, что светские и духовные власти неоднократно запрещали стрельбу и бурное веселье (предписания магистратов регулировали весь ход свадьбы, число ее участников, количество блюд во время обеда), народные традиции продолжали жить, в том числе и в городах.{233}

Музыкантам платили и новобрачные, и гости. Музыканты подходили к каждому из гостей со стаканом вина, играли туш и получали деньги. Для особо щедрых гостей играли дополнительно. Обычно использовали три инструмента: гармонику и две скрипки или скрипку, кларнет и контрабас, в Альпах — цитру. Иногда после обеда разыгрывались драматические сценки, сюжеты которых были связаны с созданием Евы из ребра Адама, грехопадением и изгнанием из рая.{234}

После танца со снятием венка новобрачных провожали домой. Когда свадьба справлялась в доме невесты, то, покидая его, она трижды обходила очаг и что-нибудь бросала в него, чаще всего свой старый башмак домашним духам. Очевидно, в этом ее поступке отражаются пережитки обычая жертвоприношения. Покидая родителей, новобрачная горько плакала (так было принято, да и страшно было оставлять отчий дом). Некоторые ученые этот плач невесты расценивают как рудимент былого похищения невесты.{235} Во двор нового дома молодожены входили не через ворота, через дыру в заборе. Если дружка не даст чаевых тому, кто делал дыру в заборе, то, по поверью, новобрачным не будет счастья в браке.{236}

На пороге молодых встречала мать жениха. Она благословляла их, а если сын вступал во владение хозяйством, подавала невестке на расшитой подушке ключи, а также еду и питье, которыми новобрачная делилась с женихом. Совместная трапеза символизировала их единство. Невесту опрыскивали водой из святого источника и вели к очагу. И в новом доме, куда ее жених на руках переносил через порог (по поверью, под порогом живут домашние духи, для которых невеста еще чужая), она трижды обходила очаг и приносила жертвы духам.{237}

В Вехсельгебит (Нижняя Австрия) был распространен такой обычай, связанный с вводом молодой в новый дом: браутфюрер и гости выбирали в лесу дерево и с шутками притаскивали его во двор. Дом тем временем запирали. Мужчины отпиливали у основания круг и через окно передавали его в дом. Браутфюрер должен был измерить диаметр круга и талию невесты. Так как выбирали достаточно толстый ствол, получалась и соответствующая толщина талии. Проведя обмер, удовлетворенно объявляли, что колыбель, изготовленная из ствола дерева, вполне вместит близнецов. Этот обычай, известный также в Бургенланде и Восточной Штирии, Л. Шмидт связывает с масленичным обычаем Blochziehen («тянуть бревно»).{238} В некоторых районах Штирии дерево из леса парни доставляли на второй день свадьбы, они украшали его цветами и лентами и ставили или перед виртхаузом, где справляли свадьбу, или блокировали им окна дома молодых. После этого гостей в доме угощала уже новая хозяйка. В виртхаузе веселье продолжалось, уже за счет гостей, часто до утра. В некоторых местах свадьба длилась в течение трех дней.

Ложась спать, новобрачная старалась положить свое белье поверх одежды мужа — по поверью, в таком случае она будет верховодить в доме.{239} В прошлом был широко распространен обычай Morgengabe («утренний дар») — одаривания жены мужем после первой брачной ночи. Иногда этот обычай имел место после рождения первенца.{240}

В ряде местностей Австрии праздновали еще «послесвадебье» (Nachhochzeit), хотя уже в конце XIX в. в Тироле и Форарльберге новобрачные нередко прямо из церкви отправлялись в свадебное путешествие, обычно к ближним местам паломничества. В наши дни свадебные путешествия новобрачных стали явлением, широко распространенным в Австрии: зажиточные люди отправляются в путешествия в южные страны и на модные курорты, более бедные совершают короткие путешествия, так что послесвадебные обычаи стали отмирать.{241}

Вместе с тем в некоторых местностях они еще сохранились. Так, в селениях западной части гор Хаусрук (Верхняя Австрия) переодетые в женское платье парни и мальчики с двумя мужчинами, которые женились в истекшем году последними и уже стали отцами, составляли шествие. Возглавляемые вожаком, они шли к дому новобрачных и опрыскивали их водой (зимой забрасывали снегом), на что новобрачные отвечали тем же. Потом ряженые доставали из своих заплечных корзин горшки и миски и бросали их в дверь, как и в польтерабенд. Другие ряженые штурмовали дом. Двое, женившихся последними, вносили в дом печенье в виде колыбели с младенцем. Затем следовало угощение, пение, танцы.{242}

В Випптале (Тироль) в первую ночь после возвращения молодых с места паломничества парни устраивали у них под окнами «кошачий концерт». Они гремели горшками, крышками и прочими «инструментами» и пели песню, известную под названием «Ленивая баба». После каждых двух строф раздавалась оглушительная «кошачья музыка». По содержанию песни и сопровождающей ее музыке можно было судить, является ли подобная «серенада» знаком уважения или наоборот. Однако любая пара новобрачных была бы оскорблена, если бы ее не почтили таким «концертом», ведь шумом, по поверью, отгоняли злых духов.{243}

Послесвадебье, как и свадьбу, справляли в виртхаузе. Австрийцы, как и немцы, отмечали также различные годовщины свадьбы, которые имели свои особенности в том или ином районе. Первую свадьбу называли зеленой, 20-ю годовщину — медной, 25-ю — серебряной, 50-ю — золотой, 60-ю — алмазной, 65-ю — железной, 70-ю — каменной или милостью божьей и 75-ю — коронной.{244}

Случалось, что серебряную или золотую свадьбу отмечали вместе с зеленой, когда женился сын или внук. Только теперь вместо лент и других предметов зеленого цвета пользовались золотистыми или серебристыми. Также устраивались состязания (Brautlauf), только на сей раз бежали пожилые мужчины. Иногда праздновали сразу три свадьбы: зеленую, серебряную и еще какую-нибудь (т. е. три поколения).

Традиционные народные свадебные обычаи то затухают, то вновь возрождаются, некоторые из них трансформируются, наполняются новым содержанием. В то же время возникают и новые обычаи. Так, в середине XX в. широко распространился в городах обычай сажать в день свадьбы деревья в общественных садах. В некоторых городах выросли целые «брачные рощи».{245} Предпринимаемые попытки установить административным путем тот или иной свадебный ритуал до сих пор успеха не имели.

Н.Е. Руденский Венгры

Изучение брака и брачных обычаев входило в круг интересов венгерской этнографии с момента ее зарождения, т. е. с начала XIX в. Однако первая более или менее полная сводка накопленных данных, которой предшествовали публикации по отдельным местностям, появилась лишь в середине 1930-х годов с выходом в свет первого издания фундаментальной «Этнографии венгров».{246} В этом коллективном труде был и большой по объему раздел о брачных обычаях, написанный видными этнографами Жигмондом и Акошем Сендреи.{247} С тех пор подобного обобщающего труда не появлялось, хотя число работ, посвященных этой тематике, измеряется многими десятками. Большой цикл таких статей помещен в 5-томной «Венгерской этнографической энциклопедии», изданной в конце 1970-х — начале 1980-х годов.{248}

Во второй половине XIX — начале XX в. в венгерской крестьянской среде существовали как простые семьи, состоявшие из одной супружеской пары с несовершеннолетними детьми, так и сложные семьи, объединявшие несколько супружеских пар разных поколений с их потомством. В рассматриваемый период сложные семьи постепенно распадались под влиянием развития капитализма в сельском хозяйстве. Относительно устойчивы они были лишь в отдельных районах, особенно на севере Венгрии, в среде таких субэтнических групп, как палоци, матьо и др.

По традиционным нормам венгерского крестьянства вступление в брак считалось обязательным как для мужчин, так и для женщин. Только женатый мужчина мог быть полноправным членом сельского коллектива, церковной общины. Ранее подобные нормы бытовали не только в селах, но и в городах. Так, еще в XVIII в. статуты городов Дебрецена, Сомбатхея и Кашши (Кошице) предоставляли гражданские права, в частности право членства в цехах, лишь женатым лицам.{249} Долго оставаться холостяком или старой девой было позорно, причем не только для самих «неудачников», но и для их семей. Особенно тяжелым и унизительным было положение старой девы, которой часто считалась девушка, не вышедшая замуж до 19–20 лет. Во многих местностях ежегодно устраивались насмешливые церемонии, объектом которых становились девушки, достигшие брачного возраста, но не вышедшие замуж до конца свадебного сезона. Этот обычай назывался «издевательство над старыми девами». Иногда при этом насмешкам подвергались и неженатые парни.{250}

До конца XIX в. юноши обычно женились в 18–19 лет, девушек часто выдавали замуж уже в 14–15 лет. По крайней мере с этого возраста девушки считались «на выданье». В отдельных районах брак мог заключаться и еще раньше. Так, в 1860-е годы у венгров Трансильвании детей обычно в возрасте 8–9 лет отдавали в школу, куда они ходили в течение 2–3 лет. При этом иногда случалось, что девочку вызывали из школы домой, так как пришли ее сватать.{251} Однако, как правило, нормы обычного права запрещали вступление в брак в возрасте до 14 лет.

Позднее средний брачный возраст мужчин повысился в связи с введением в Венгрии всеобщей воинской повинности. После первой мировой войны большинство девушек в венгерских селах выходило замуж в возрасте от 20 до 24 лет, в то время как мужчины в большинстве своем женились в возрасте от 25 до 29 лет. Более ранние браки заключались обычно лишь по необходимости (добрачная беременность, смерть или болезнь родителей и т. д.). В качестве нормы ранние браки долго сохранялись только в среде относительно замкнутых венгерских локальных групп — секеев и жителей Калотасега в Трансильвании, палоцей и матьо на севере Венгрии, обитателей Шаркеза (запад страны).{252}

Интересен обычай «помолвки» подружившихся детей в возрасте 4–5 лет. Они вместе играли, дарили друг другу подарки (сласти, яблоки). При этом их часто, как взрослых, называли «влюбленными», а об их родителях говорили как о свойственниках, сватах. Отношение к таким «помолвкам» было различно в разных местностях. Если в селе Атань на севере Венгрии «детская помолвка» в дальнейшем обычно не принималась всерьез,{253} то в Кетхее (район озера Балатон), напротив, она часто завершалась браком по достижении соответствующего возраста.{254}

Юноши и девушки в венгерском селе имели широкие возможности общения при совместных работах, на тех или иных семейных церемониях, а также на танцах, посиделках и прочих традиционных молодежных увеселениях. Зимой компании холостых парней регулярно посещали дома, где жили девушки на выданье. Для таких посещений выделялись определенные дни недели (за исключением пятницы) — так называемые холостяцкие дни. Если молодой человек являлся в дом девушки в какой-либо другой день, то его обычно не выпроваживали, однако тайком клали ему в карман головку чеснока в знак нежелательности его прихода.{255}

Визиты молодых людей по «холостяцким дням» обычно проходили следующим образом. Впустив в дом группу парней, девушка проводила их в комнату, где она вместе с матерью сидела за пряжей или шитьем. Молодые люди заводили с хозяйкой разговор о погоде, работе и т. д. Со временем парень, которому нравилась девушка, вставал и выходил в сени, не закрывая за собой дверь. Та, независимо от своего отношения к молодому человеку, должна была последовать за ним, оставаясь таким образом наедине с ним в темных сенях. Если молодые люди отсутствовали слишком долго, то хозяйка могла кашлянуть или в крайнем случае громко спросить их: «Не принести ли вам стул?» Это означало конец свидания. Теперь дочь должна была проводить гостей до ворот.{256}

Со временем при взаимной склонности между юношей и девушкой отношения между ними могли принять форму ухаживания. При этом молодой человек мог посещать свою возлюбленную не только в компании своих товарищей, но и один, оставаясь с ней наедине и даже проводя с ней ночи. Так, у палоцей и матьо девушка часто принимала возлюбленного в сарае, где она обычно спала в летнее время. С началом ухаживания за девицей групповые посещения ее дома прекращались, и к ней регулярно приходил лишь ее возлюбленный.{257}

Традиционная мораль приписывала большое значение сохранению добрачной девственности, которая, по многочисленным поверьям, имела магическую силу. Однако в отдельных местностях сохранялись следы некогда бытовавшей свободы добрачных отношений. При этом добрачная беременность не считалась позором, и молодая женщина, имевшая добрачного ребенка, даже рассматривалась как желанная невеста, доказавшая свою способность к деторождению. Характерные примеры свободы нравов приводит венгерский этнограф Б. Гунда. В Шаркёзе осенью девушки по традиции отправлялись на виноградники, чтобы отгонять птиц, клевавших созревающие ягоды. Нередко к девушкам присоединялись и парни, начинались шутки, песни, танцы. При этом молодые люди держали в руках палки, а девушки — баранки из теста. Если девушка надевала баранку на палку в руках у юноши (весьма очевидная символика), то это воспринималось как приглашение провести с ней ночь в «спальном домике» — так назывался шалаш в винограднике, где ночевали девушки.

В Калотасеге девушки и парни часто встречались по вечерам у деревенского колодца. Если девушка, отправляясь за водой привязывала к своему ведру букетик цветов, это означало, что выбранный ею парень может посетить ее ночью. Молодой человек, принимая это приглашение, наполнял ведро девушки водой. Подобное приглашение выражалось и в других иносказательных формах, например, если девушка после жатвы отдавала парню свой серп.{258}

Среди венгров Трансильвании и в некоторых районах Западной Венгрии (Дунантуля) бытовал «пробный брак»: парень и девушка по взаимному согласию вступали в связь, которая только при появлении признаков беременности или при рождении первого ребенка оформлялась браком, да и то не всегда.

В Калотасеге и среди венгров, живших на территории Буковины (буковинских секеев), в начале XX в. еще отмечался обычай «похищения девушек»: юноша с помощью друзей похищал девушку, обычно с ее согласия, но иногда и без него, и вступал с ней в связь, вынуждая таким образом ее родителей дать согласие на брак. Причиной похищения могло быть и соперничество между молодыми людьми, столкновение с запретом при выборе брачного партнера (об этом будет сказано ниже), а чаще просто намерение заключить брак без дорогостоящей свадебной церемонии.{259}

К обычаю похищения девушек примыкают встречавшиеся изредка в среде венгерского крестьянства так называемые «дикие браки» — фактические брачные союзы, не оформленные ни в церковном, ни в гражданском отношении и, как правило, не санкционированные традиционной свадьбой. Такие союзы обычно соединяли людей не первой молодости, часто вдовых или разведенных. Эти браки не одобрялись в сельском коллективе, хотя и негласно признавались; таких сожителей, например, обычно вместе приглашали на торжества (свадьбы и т. д.) как законных супругов.{260}

Возвратимся теперь к отношениям ухаживания между юношами и девушками. Необходимо отметить, что эти отношения далеко не всегда завершались браком. Причина заключалась в том, что в ухаживании выбор партнера определялся личными склонностями молодых людей — родители девушки не имели права препятствовать тому, чтобы их дом посещал любой молодой человек, даже не нравящийся им. В то же время при выборе брачного партнера, как правило, господствовала воля родителей и вообще старшего поколения. К 1857 г. относится следующий характерный рассказ о брачных обычаях в районе Мезёкевешда (Северная Венгрия). Когда парень возвращается с поля домой, мать встречает его словами: «Ну, сын мой, ты женат». Узнав имя своей невесты, сын беспрекословно подчиняется, независимо от того, знает он будущую жену или нет.{261} Подобные случаи были нередки и в более поздний период.

При выборе брачного партнера играли роль и другие многочисленные критерии. В венгерской крестьянской среде преобладала тенденция к эндогамии в широком смысле слова, когда браки заключались в пределах определенной группы (локальной, социальной и т. д.). В большинстве районов страны браки в основном заключались в пределах одного села, а иногда даже и его части (конца). Порицался парень, который не мог найти невесту в своей деревне. При этом в некоторых областях (например, у палоцей и матьо) молодые люди, пришедшие из иного села или даже с другого конца поухаживать за девушками, подвергались преследованиям и избиениям со стороны местных парней. Обычай локальной эндогамии отражен в пословице «Лучше возьми женщину с семью грехами из дома, чем с одним грехом из другого места». В случае нарушения этого обычая окружающие долго относились к «чужакам» с неприязнью и недоверием.{262}

Локальная эндогамия не имела одинаковой формы на всей территории Венгрии. В ряде районов (запад Дунантуля, северо-восток страны и др.), где существовала густая сеть сравнительно мелких поселений, предпочтительными считались браки между жителями близлежащих сел. Со временем между такими селами устанавливались тесные брачно-родственные связи.{263}

С конца XIX в. принцип локальной эндогамии стал часто нарушаться в связи с увеличением подвижности населения — уход из родных мест в поисках работы, призыв на военную службу и т. д. Эта тенденция в первую очередь коснулась бедных слоев крестьянства.{264}

В практической жизни локальная эндогамия имела значение до определенного предела — пока не входила в противоречие с социально-экономическими соображениями: обычно браки заключались между членами семей одной и той же имущественной группы. Если молодой человек не мог найти в своем селе подходящую по статусу невесту, он искал ее в соседних селах. Этот принцип отразился в венгерских поговорках, например: «губа — к губе, а шуба — к шубе» (губа — верхняя одежда из грубого сукна, которую носили бедные крестьяне).

Хотя крепостное право в Венгрии было отменено еще в 1848 г., даже обнищавшие дворяне крайне редко вступали в брак с потомками крепостных крестьян или с батраками-желлерами. Крестьянин весьма неохотно выдавал свою дочь замуж за батрака. Молодой человек из семьи пастуха или ремесленника редко женился на крестьянской девушке. Более того, эндогамия была характерна и для узких профессиональных групп — так, юхас (овчар) обычно женился на дочери юхаса.{265}

До окончания первой мировой войны Венгрия, территория которой была примерно в 3 раза больше нынешней, относилась к многонациональным странам. Существовали обширные области со смешанным национальным составом населения (Трансильвания, Банат, нынешние Словакия, Воеводина и др.). Однако даже на этих землях отдельные села носили обычно однонациональный характер, а число национально-смешанных браков было крайне невелико. В селах со смешанным населением межнациональные браки иногда встречались, хотя и здесь существовала тенденция к этнической эндогамии. Венгерский исследователь Э. Каллаи изучил структуру брачных связей в нескольких трансильванских селах, где почти половину населения составляли венгры и приблизительно столько же румыны. Выяснилось, что за 40-летний период (1898–1938 гг.) смешанные румыно-венгерские браки составили лишь около 13 % общего числа.{266} По данным за 1912 г., по всей стране уровень эндогамии среди венгров (точнее, лиц с венгерским родным языком) составлял около 97 %, что было несколько выше, чем среди немцев, словаков, хорватов и сербов (89–96 %) и чуть ниже, чем среди румын и украинцев (97–99 %).

При выборе брачного партнера большое значение имела и религиозная принадлежность. Иногда в Венгрии конфессиональные барьеры совпадали с этническими. Так, венгры — в массе своей католики и протестанты (реформаты, лютеране) — отделялись по религиозному признаку от румын, сербов и украинцев, которые в большинстве своем были православными и униатами, и от евреев — иудаистов. В то же время венгерские немцы, словаки и хорваты (главным образом католики) не были отделены от венгров конфессиональным барьером.

В 1912 г. уровень эндогамии по конфессиональным группам был наиболее высок среди иудаистов (около 95 %), католиков и православных (около 90 %). Иная картина наблюдалась среди реформатов, к которым принадлежало меньшинство венгров (около 20 %). Среди них степень эндогамии не превышала 75 %. Сравнительно невелик был также уровень эндогамии среди лютеран — 77 % и особенно среди унитариев — 51 % (к последним принадлежала небольшая группа венгров Трансильвании). В целом удельный вес межконфессиональных браков в Венгрии возрос с 7,3 % общего числа в 1881–1885 гг. до 12,4 % общего числа в 1912 г.{267}

До 1894 г. в Венгрии церковный брак являлся обязательным. Затем он формально потерял юридическую силу, так как был принят закон о гражданской регистрации браков. Тем не менее церковный брак и далее сохранял значительную роль. Обычно церковные организации препятствовали бракам между лицами разных вероисповеданий. Особенно консервативной в этом отношении была католическая церковь, которая одобряла смешанный брак лишь в том случае, если супруги обязывались воспитывать детей в католическом духе. В 1896–1912 гг. в результате подобных обязательств при смешанных браках число католиков в Венгрии возросло более чем на 10 тыс. при соответствующем уменьшении числа лиц всех остальных вероисповеданий.{268}

В сельской местности часто случалось, что различные по характеру критерии эндогамии совпадали, образуя некую «комплексную» эндогамную общность. Такой общностью могла быть, например, группа зажиточных венгерских реформатских семей, заселяющая центр деревни.{269}

При выборе брачного партнера существовали и запреты экзогамного характера. Кровосмешением считались браки между родными и сводными братьями и сестрами. Осуждались, хотя и не исключались, также браки между воспитанными вместе приемными детьми, между овдовевшими свойственниками и кумовьями. Строгость запрета на браки между родственниками зависела от того, до какой степени учитывалось родство в данной местности. Обычное право чаще всего запрещало такие браки лишь до третьей-четвертой степеней родства, но в районах с наиболее архаичным общественным укладом этот запрет распространялся до пятой и даже иногда до седьмой степени.

Однако с начала нашего века эти нормы все чаще отступали на второй план, особенно если браки между троюродными и даже двоюродными братьями и сестрами оказывались выгодными с хозяйственной точки зрения, например, давали возможность не разъединять земельные участки. Особенно частыми стали такие браки в тех районах Венгрии, где рано вошло в обычай ограничение рождаемости и получила распространение так называемая однодетная система. Это относится прежде всего к южной части Дунантуля (области Баранья, Шомодь и Тольна).{270}

При выборе брачного партнера, естественно, учитывались личные качества молодого человека или девушки. Для невесты особое значение имел внешний облик. В конце XIX — начале XX в. в среде венгерского крестьянства существовал принятый идеал девичьей красоты, который во многом определялся приспособленностью к трудовой жизни. Считалось, что прежде всего девушка должна быть крепкого сложения и ловкой в работе и вообще в движении. Эталон красоты в разных областях зависел от локальных вариаций антропологического типа. Если в Альфельде (юго-восток Венгрии) особенно ценились смуглые, темноволосые, черноглазые девушки невысокого роста и полного сложения, то на севере, у палоцей, предпочтение отдавалось высоким, стройным девушкам с серыми или голубыми глазами и каштановыми волосами. Особое значение всюду придавалось красоте походки девушки, умению подчеркнуть свою пластичность. Парень должен был быть крепкого сложения, отличаться бравым видом, молодцеватостью.{271}

Еще большую роль, чем внешняя красота, играли такие качества невесты, как трудолюбие, аккуратность, опрятность, высокая нравственность. От жениха требовались честность, порядочность, отсутствие пристрастия к спиртному.

Большое внимание уделялось не только личным качествам предполагаемого брачного партнера, но и престижу его семьи, который основывался на ее происхождении и моральном облике ее членов, в первую очередь родителей жениха или невесты. Поэтому при подготовке брака стремились вызнать все о семье партнера. Особенно придирчивы в этом отношении были зажиточные крестьяне.{272}

В венгерском крестьянском обществе преобладал вирилокальный брак, однако со временем участились случаи переселения зятя в дом родителей жены (уксорилокальный брак). Примачество довольно часто встречалось на юге страны, где была распространена однодетная система. В однодетных семьях нередко стремились не отдавать дочь-наследницу в чужой дом, а выдать ее замуж за трудолюбивого парня из бедной семьи. Таким образом хозяйство обеспечивалось бесплатной рабочей силой, а родители девушки избавлялись от необходимости выделять ей приданое. К тому же в селах, где была распространена однодетная система, родители девушки зачастую просто не могли найти для нее жениха, подходящего по богатству и престижу.

Положение зятя, не приносившего в новую семью никакого имущества, обычно было бесправным и унизительным, мало отличаясь от положения батрака. В некоторых местностях примак даже не имел права передавать свою фамилию детям, носившим фамилию своего деда по матери. Случалось и так, что муж — единственный сын в зажиточной семье — переселялся в дом жены (также единственной дочери), как правило, после смерти ее отца. Это делалось в целях объединения состояний. В подобных случаях, естественно, положение зятя в семье было совсем другим.{273} Тем не менее уксорилокальная форма брака всегда считалась в крестьянской среде менее желательной, чем вирилокальная.

Выходя замуж, женщина вступала в семью мужа и в его патрилинейную группу — «немзетшег». Вплоть до рождения первого ребенка молодая обычно еще не была полноправным членом семьи и занимала в деревенском обществе как бы промежуточное положение между девушками и замужними женщинами. По словам венгерской исследовательницы Ю. Морваи, истинным фиксированием брака в таких условиях следовало бы считать рождение первого ребенка.{274}

Вступление в брак для женщины означало гораздо более значительное изменение общественного положения, чем для мужчины, хотя и его социальный статус после женитьбы заметно менялся. Женщина-невестка обычно занимала в семье подчиненное, зависимое положение. Особенно бесправной она была в сложной семье, где ей следовало подчиняться не только мужу, но и всем мужчинам в семье, прежде всего свекру и деверям. Женщина должна была называть мужа «господином», его старшего брата — «старшим господином», младшего брата — «младшим господином». Возможно, это связано с обычаем левирата, который, как и сорорат, был широко распространен в венгерской крестьянской среде еще в недавнем прошлом. Сохранение этих архаичных явлений объяснялось не столько живучестью норм древнего обычного права, сколько хозяйственными и бытовыми соображениями. Например, при отсутствии в семье сыновей после выхода дочери замуж зять нередко переселялся в дом родителей жены. В случае смерти жены он получал часть семейного имущества, поэтому его возможная женитьба на сестре умершей жены была очень выгодна для семьи. При вступлении во второй брак часто считалось желательным и то, чтобы новая жена (или, соответственно, муж) была связана родством с детьми от первого брака.{275}

Неравноправие женщины сказывалось и в отношении общества к нарушениям супружеской верности. Вплоть до середины XIX в. изменившая мужу женщина подвергалась тяжелым церковным и административным наказаниям, т. е. всякого рода позорящим процедурам. Со второй половины XIX в. такие случаи стали редкими, однако муж мог избить неверную жену, выгнать ее из дома или сделать ее жизнь дома невыносимой. В то же время супружеская измена со стороны мужа, хотя и осуждалась общественным мнением, практически никак не каралась.{276}

По традиционным нормам венгерского крестьянства, брак считался вечным и нерасторжимым. Поэтому в течение долгого времени разводы среди венгров, особенно в сельской местности, были редким явлением. Юридически оформленные разводы стали встречаться только с начала XIX в., причем преимущественно в тех районах Венгрии, где преобладал протестантизм. В период 1836–1880 гг. среднегодовое число разводов в стране составляло лишь 0,07 в расчете на 1000 жителей. В конце XIX — начале XX в. разводы несколько участились в связи с воздействием различных социально-экономических факторов — ростом подвижности населения, увеличением численности лиц наемного труда. Определенную роль сыграло и то обстоятельство, что с 1895 г. дела о разводах перешли из церковной в гражданскую юрисдикцию. В 1906–1910 гг. среднегодовое число разводов составило 0,34 на 1000 жителей, в 1921–1925 гг. — 0,79.{277} В городах разводы встречались значительно чаще, чем в сельской местности. По расчетам венгерского социолога Ф. Эрдеи, в 1930 г. в городах на 1000 жителей приходилось 1,2 развода, а в селах — только 0,4.{278}

В крестьянской среде нетерпимая ситуация в семье обычно разрешалась не с помощью формального развода, а путем разъезда. Если женщина по собственной инициативе возвращалась от мужа к своим родителям, то, как правило, родители смотрели на это неодобрительно и отправляли дочь назад к мужу или старались как можно скорее примирить супругов. Иногда и муж решал отослать жену к ее родителям. В таких случаях, если причины этого решения были, по мнению окружающих, достаточно серьезны, разрыв часто становился окончательным. Обычно жена, покидая дом мужа, забирала с собой младших детей, но мальчики, достигнув трудоспособного возраста, должны были вернуться в семью отца или по крайней мере периодически работать там.{279}

Свадебные обычаи и обряды венгерского крестьянства еще в недавнем прошлом были крайне богаты и разнообразны. Их подробное описание с учетом специфики отдельных историко-географических областей и локальных групп невозможно в рамках нашей работы. Мы охарактеризуем лишь основные, более или менее универсальные особенности венгерских обычаев и обрядов, связанных со свадьбой.

Во многих городах и селах старой Венгрии регулярно устраивались «ярмарки невест», обычно приуроченные к торговым ярмаркам в дни храмовых праздников. Особую известность имели «ярмарки невест» в Матесальке (область Сабольч на северо-востоке страны), в Гайне (область Хуньяд в Трансильвании), в Бодони (область Баранья на юге Венгрии). На таких ярмарках девушки и молодые парни появлялись в сопровождении родителей, причем нередко вместе с девушкой привозили и ее приданое, выставлявшееся на всеобщее обозрение. Это показывает, что «ярмарка невест» была не только местом знакомства юношей и девушек, но и местом, где их родители обсуждали имущественные вопросы затеваемых браков. Иногда прямо на «ярмарке невест» дело доходило до сватовства и полной договоренности о браке.{280}

Той же цели, что и «ярмарки невест», служила деятельность свах-посредниц, которые в различных областях страны были известны под красочными названиями «шептуньи», «плетущиеся», «пешие сороки» и т. д. Хлопоты свах начинались после сбора винограда, когда в сельскохозяйственных работах наступал перерыв. Среди венгерского населения долины Дравы ноябрь нередко именовался «месяцем шептуний». Свахи первым делом информировали семьи молодых людей о возможных невестах (женихах) и их семьях. В этой связи вспоминается старая поговорка, гласящая, что парень выбирает невесту «не столько глазами, сколько ушами».{281}

Если предварительный выбор совершался, то сваха посещала выбранный дом с тем, чтобы выяснить отношение хозяев к предполагаемой «сделке». Ее поведение при этом обычно носило иносказательный характер, что объясняется, вероятно, стремлением обмануть разные виды нечистой силы. Е. Г. Кагаров называл действия такого рода экзапатетическими.{282} Цель прихода свахи в дом узнавали по тому, как она прикрывала за собой дверь (не рукой, а спиной), или по принесенному ей угощению (печеной тыкве). Ответ хозяев, как правило, также давался в иносказательной форме. Если сваху угощали свежей плетеной булкой, это означало положительное отношение к предложению. Если же, выходя из дома, она видела у порога лежащую метлу, то было понятно, что ее хлопоты напрасны.{283}

Иногда молодой человек сам хотел выяснить намерения девушки и ее семьи. В таком случае он мог предложить родителям девушки нанять его к ним работником на лето. Если такое предложение принималось, это означало, что родители хотели бы видеть юношу своим зятем. Иногда молодой человек при посещении дома девушки угощал ее и домашних вином из своей фляги. Если угощение принималось, а при уходе парня его фляга вновь наполнялась вином, он мог рассчитывать на благоприятный исход дела. В случае отрицательного отношения молодой человек видел, что его плащ выброшен из сеней под навес или повешен на столбе во дворе. После этого дальнейшие посещения становились бесполезными. В связи с этим старым обычаем в венгерском языке уже с XVII в. по сей день бытует выражение «выбросить плащ», смысл которого передается как «выставить за дверь», «дать по шапке».{284}

В случае положительного ответа молодой человек направлялся в дом девушки в сопровождении родителей и других родственников «смотреть невесту» (leánynéző, буквально «смотрины»). При выходе из дома мать бросала вслед сыну пестик, а затем поднимала его и ставила обратно в ступку. Эти магические действия были призваны обеспечить успешный исход визита. Существовало поверье, что если по пути к дому девушки молодой человек найдет на дороге что-либо железное, то он будет счастлив в браке, если же ему попадется веревка, то супружество станет для него бременем.

Будущий жених и его сопровождающие обычно входили в дом девушки под каким-нибудь ложным предлогом, например, осведомлялись, не продается ли в доме зерно или скот. Девушка, узнав о приходе гостей, всячески старалась не входить в комнату, где они сидели. Чтобы выманить будущую невесту из убежища, кто-либо из гостей просил ее о какой-нибудь мелкой услуге, например, принести воды. Однако, выполнив просьбу, девушка стремилась снова ускользнуть, так что гостям приходилось идти на различные хитрости, чтобы рассмотреть ее как следует. Иногда это удавалось лишь при втором или даже третьем посещении дома девушки. Нежелание девушки оставаться рядом с пришедшими объяснялось суеверным страхом перед тем, что молодой человек, украв что-либо из ее одежды или выпив с ней из одного стакана, может «околдовать» ее так, что ей придется выйти за него замуж даже против воли.

Не менее важный смысл этого посещения состоял в том, чтобы родственники молодого человека осмотрели дом и хозяйство родителей девушки. При угощении они обращали особое внимание на качество хлеба, чистоту посуды и т. д. Угощение могло иметь и символический характер. Например, если гостям подавалась индейка, это означало благоприятное отношение родителей девушки к затеваемому браку.

При уходе гостей их спрашивали, когда они намереваются прийти в следующий раз — подразумевалось, с целью сватовства (все предыдущие действия носили предварительный характер). Обычно определенного ответа на этот вопрос не давалось, так как молодой человек и его родственники желали сохранить за собой некоторую свободу действий. Отвергнутая девушка иногда пыталась с помощью колдовства отомстить пренебрегшему ею парню: трижды бросала на землю свой гребень, чтобы молодой человек не мог жениться в течение трех лет.{285}

За успешными «смотринами» следовало сватовство — «просьба», «просьба о девушке» (kérés, leánykérés и др.). В этой процедуре сам будущий жених не всегда принимал участие. Главным действующим лицом в церемонии сватовства был сват (násznagy). Его обязанности исполнял кто-либо из близких жениха, чаще всего крестный отец, иногда дядя или один из друзей семьи. Роль свата стремились предоставить человеку зажиточному, влиятельному, причем нередко такому, от которого будущий жених находился в зависимости. Например, если батрак собирался жениться, то он просил быть сватом своего хозяина.

Сват должен был быть красноречивым, сведущим в свадебных обычаях и обрядах. От него требовалось хорошее знание разнообразных стихотворных и прозаических речей, обращений, присказок, связанных с этими обрядами. Внешне свата отличали различные украшения на костюме, а иногда и особая трость в руках.{286}

Обычно сватать отправлялись рано утром, а чаще поздно вечером, поскольку считалось необходимым по возможности сохранить дело в тайне от окружающих. Успех сватовства иногда пытались заранее обеспечить с помощью различных магических действий. Например, молодой человек перед выходом из дома клал конец своей палки поперек кормушки для свиней. Позднее, уже входя в дом девушки, он трижды ударял этой палкой в нижний угол двери. После этого считалось, что девушка не сможет ничего возразить на предложение. Чтобы на пути не встретилась нечистая сила, перед выходом из дома брали совок для угля и поворачивали его в мусорном ведре. Если о сватовстве узнавали сельские ребята, они начинали беготню вокруг дома будущей невесты, причем вели себя очень шумно: колотили по противням, звенели колокольчиками и т. д. Эти апотропеические действия также, очевидно, были направлены на отпугивание злых духов.{287}

Участвовавшие в сватовстве обычно входили в дом под каким-нибудь условным предлогом, например, притворялись усталыми путниками и просили приюта. Иногда разыгрывалась следующая небольшая сцена. Пришедшие спрашивали, не продается ли в доме сено. Тогда перед ними выводили «ложную невесту» — замаскированную старуху. «Покупатели» отказывались от такого «товара», говоря, что сено поражено головней. Затем им показывали девочку-подростка. Гости отвечали, что такого сена им тоже не надо — оно-де с плевелами. Лишь после этого перед посетителями появлялась будущая невеста.

Главным моментом сватовства была произносимая сватом речь (в ней излагались намерения пришедших), расцвеченная стихами, библейскими цитатами — особенно часто вспоминалась история Адама и Евы. Обсуждались материальные вопросы затеваемого брака, особенно размеры и состав приданого. Положительный ответ на предложение давался родителями девушки. Она сама выражала согласие нередко в иносказательной форме. Например, для молодого человека и для девушки наливалось по стакану вина. Если девушка отпивала из своего стакана, это означало, что сватовство ей по душе. Если же она не притрагивалась к вину, это можно было понять как отрицательный ответ.{288}

Чаще семья девушки просила отсрочки, чтобы собрать сведения о молодом человеке и его родственниках и окончательно обдумать предложение. Обычно вскоре после сватовства девушка и ее близкие посещали дом парня, чтобы получше познакомиться с его хозяйством. Это посещение называлось «смотринами домашнего очага» (háztűznéző). В нем участвовали не только сама девушка и ее родители, но и другие родственники, а также соседи и друзья семьи. Семья молодого человека всячески стремилась продемонстрировать перед посетителями свою зажиточность. С этой целью нередко прибегали и к обману, например, выставляли на видное место в доме утварь, взятую на время у соседей. Пустые бочки для хранения зерна переворачивались вверх дном, а зерно насыпалось на это дно сверху. Иногда хозяева показывали гостям чужие земельные участки, выдавая их за свои, и даже вводили их в чужой дом вместо своего собственного. Неудивительно, что часто семья девушки стремилась к тому, чтобы ее посещение было неожиданным для хозяев.

Пришедших на «смотрины домашнего очага» угощали вином и закусками. Если девушке не нравился дом молодого человека, то она отказывалась от всякого угощения. По поверью, во время «смотрин домашнего очага» девушке не следовало смеяться, иначе в замужней жизни ей пришлось бы много плакать.{289}

Родители девушки извещали парня и его семью о своем ответе только в случае отказа. Если же их решение было положительным, то никакого ответа не посылалось. Тогда будущий жених в сопровождении свата и нескольких родственников вновь приходил в дом девушки. После краткого повторения процедуры сватовства ее родители выражали свое согласие на брак.{290}

По нормам обычного права главным событием при подготовке брака являлась помолвка (eljegyzés, jegyváltás). Ее кульминационным моментом было окончательное урегулирование имущественной стороны брака, которое начиналось еще в ходе сватовства. По сведениям персидского историка Гардизи (XI в.), в раннем средневековье у венгров условием брака была выплата женихом выкупа (калыма), состоявшего обычно из скота и мехов. Следы бытовавшей тогда «покупки» невест обнаруживаются в том, что и сейчас девушка, достигшая брачного возраста, называется «продающаяся девушка» (eladó lány). В этой связи не случайно и то, что венгерское слово meny, т. е. невестка, сноха, по-видимому, связано со словом menyét, т. е. ласка, мех ласки, а слово vő (зять) родственно слову vevő (покупатель).

До конца прошлого века в некоторых областях Венгрии был широко распространен обычай, по которому жених, вступая в брак, передавал невесте определенную часть имущества, обычно в деньгах. Эта сумма — моринг (móring [1]) — переходила в собственность жены в случае смерти мужа при отсутствии детей. Величина этой суммы и условия ее выплаты фиксировались в особом документе, который подписывался у нотариуса в присутствии нескольких свидетелей. Часто такой договор заключался на основах взаимности, т. е. оговаривалось, что в случае смерти жены при отсутствии детей муж также получит определенную долю имущества. Последнюю можно рассматривать как часть приданого, приносившегося невестой в дом будущего мужа.

Состав и ценность приданого (hozomány) зависели от имущественного положения семьи невесты. Чаще всего оно состояло из одежды, постельного белья и различной домашней утвари. Иногда в него входили скот, деньги и недвижимость. Многие предметы, приносимые в приданое, отличались богатой декоративной отделкой, в частности, тщательно отделывался и расписывался специальный сундук для приданого. Основная часть его готовилась дома. Иногда шитье приданого начиналось, когда будущей невесте было всего 8—10 лет (Калотасег) или даже сразу после рождения девочки (некоторые области Южной Венгрии). Однако со временем (к концу XIX в.) в связи с общим упадком крестьянских ремесел в составе приданого стала заметной доля покупных предметов. Затраты на приданое в крестьянских семьях были очень велики. Об этом свидетельствует венгерская поговорка: «Сколько в доме дочерей, столько раз дом сгорает».{291}

Приданое отражало престиж невесты и ее семьи, поэтому оно часто выставлялось в доме невесты на всеобщее обозрение. В день свадьбы приданое, в том числе нарядно убранная постель невесты, торжественно переносилось в дом жениха. Этот перенос был одним из существенных моментов свадебной церемонии.

Вернемся к описанию помолвки. Эта процедура проходила в доме родителей невесты в присутствии родственников и близких с обеих сторон. Как и при сватовстве, жениха и сопровождающих его лиц не сразу впускали в дом. Повторялась и процедура с «ложными невестами». После того как молодые люди наконец оказывались рядом, сват спрашивал их, хорошо ли они обдумали свое решение и хотят ли принадлежать друг другу. Получив утвердительный ответ, он провозглашал: «Дай Бог, чтобы так и было». Обещание взаимной верности скреплялось рукопожатием жениха и невесты, что являлось весьма важным моментом помолвки. Характерно, что одно из венгерских названий помолвки — kézfogó — в переводе означает именно «рукопожатие» (сравни русское «рукобитье»).

Иногда уже при рукопожатии жених передавал невесте «обручальные деньги» — начищенную до блеска золотую или серебряную монету, часто завернутую в цветную бумагу. Бывало, что невеста получала от жениха красное яблоко, в которое была воткнута монета. Заметим, что в свадебной обрядности многих народов яблоко относится к числу символов плодовитости и любви, т. е. имеет карпогоническое значение.{292} Исторически более поздней формой обручения был обмен кольцами.

После обручения сват благословлял молодых людей, напоминал им, что они теперь «находятся под солнцем», т. е. к ним приковано внимание всего села. Объявлялось, что жених отныне может свободно посещать дом невесты. После этого обрученные подходили к родителям и просили у них благословения и права называться родными детьми. Затем невесту представляли родственникам жениха, причем с мужчинами она здоровалась за руку, а с женщинами целовалась.

По окончании этих церемоний сват приглашал всех за стол, и начинался праздничный ужин. Жених и невеста садились рядом, причем не допускалось, чтобы между ними сверху располагалась матица. Последняя деталь особенно интересна. Как показал на восточнославянском материале А. К. Байбурин, в народных мифологических представлениях матица обозначала границу, делившую пространство дома на внутреннее и внешнее.{293} Вероятно, запрет на то, чтобы матица приходилась между женихом и невестой, имел своей целью сближение будущих супругов, т. е. носил синдиасмический характер. Молодые обычно ели из одной тарелки и пили из одного стакана. Этот обычай, известный еще в Древнем Риме под названием «confarreatio», также относится к синдиасмическим.{294}

Угощение в основном обеспечивалось родителями невесты, однако нередко родные жениха тоже приносили свои продукты и вино. После ужина невеста по очереди целовала гостей, получая за это так называемые «поцелуйные деньги».{295} Затем начинались танцы и веселье, продолжавшиеся нередко до утра.

Иногда случалось, что уже после помолвки один из партнеров отказывался от брака. В таком случае он обязан был отослать назад полученные при обручении предметы и возместить другой стороне все расходы, связанные с несостоявшимся браком.{296}

На следующий день после помолвки или же в ближайшее воскресенье жених и невеста отправлялись к местному священнику, чтобы записаться на церковное оглашение, которое повторялось три воскресенья подряд. Связанные с этой процедурой обычаи были различны в разных областях. В Орманшаге на юге Венгрии считалось, что жених и невеста должны присутствовать при собственном оглашении — по поверьям, так обеспечивалось счастье в браке, а также предотвращалось рождение глухих детей. Среди венгров Трансильвании, напротив, будущие супруги и их ближайшие родственники обычно не присутствовали на этой церемонии.

После помолвки жених и невеста обычно уже вместе проводили свободное время, участвовали в танцах и прочих молодежных развлечениях. Изменение статуса сказывалось и на внешнем облике молодых людей. Например, в окрестностях Дебрецена было принято, чтобы девушка-невеста ходила в церковь в лиловом фартуке. Жених носил на видном месте (обычно на шляпе) полученный при помолвке букетик.

В период от помолвки до свадьбы считалось особо необходимым обороняться от нечистой силы. Поэтому жених и невеста нередко клали в свою обувь серебряные монеты в качестве амулетов-апотропеев. Совершались и магические действия, имевшие целью укрепить верность будущего супруга. Например, после прихода жениха девушка вырезала его след из земляного пола в сенях и переворачивала этот кусок земли. После ухода жениха она снимала фартук и повязывала его наизнанку. Парень с этой же целью надевал наизнанку свои штаны.{297}

Промежуток между помолвкой и свадьбой обычно составлял три-четыре недели. Чаще всего свадьбы справлялись после окончания осенних полевых работ и до конца ноября — начала декабря, т. е. до предрождественского периода. Этот промежуток времени назывался «малой масленицей». Нередко свадьбы устраивались и на «настоящую» масленицу, т. е. в январе — феврале. Наиболее распространенным днем свадьбы была среда, однако не исключались и понедельник, вторник, четверг. Хорошим предзнаменованием считалось сыграть свадьбу на новолуние, поверье гласило, что в таком случае новая семья будет расти подобно молодой луне.{298}

За время от помолвки до свадьбы невеста должна была выткать и сшить для жениха рубаху, которую тот надевал в день свадьбы. В подготовке к свадебному пиру участвовали не только семьи жениха и невесты, но и все приглашенные на свадьбу и даже соседи приглашенных, которые несли различные продукты (кур, яйца, муку, печенье) и вино. Родственники молодых дарили им разнообразные подарки — домашнюю утварь, материю на одежду и т. д. Особую роль в материальном обеспечении свадьбы играли крестные родители жениха и невесты. Они приносили больше всех продуктов и вина и делали самые ценные подарки.

На свадьбу приглашались в первую очередь родственники жениха и невесты до определенной (третьей, четвертой, иногда до пятой) степени родства. Обойти приглашением кого-либо из них означало нанести тяжелое оскорбление. Кроме родственников приглашение получали соседи, друзья, а также наиболее видные жители села. Родители молодых приглашали своих гостей отдельно. Обычай также требовал, чтобы семьи жениха и невесты взаимно приглашали друг друга. Например, посланец жениха, придя в дом невесты, обращался к ее родителям с такими словами: «Такой-то (отец жениха. — Авт.) просит вас, дядюшка, быть навечно его сватом, вас, тетушка, — быть навечно его сватьей, а дочь вашу — быть навечно его дочерью».{299}

Обход приглашенных устраивался трижды. Главным действующим лицом при этом на свадьбе был шафер (vőfély). Этот свадебный чин, к которому со временем перешли многие функции свата, назначался как со стороны жениха, так и со стороны невесты. Шафером жениха мог быть его лучший друг, будущий крестный отец его детей, шафером невесты — сын ее крестного отца или близкий родственник. Должность шафера требовала больших организаторских способностей, хорошего знания обрядов и фольклора, поэтому во многих селах со временем появились и «постоянные» шаферы, обслуживавшие все свадьбы. Их работа оплачивалась деньгами или натурой.{300}

Непременными внешними атрибутами шафера были особая палка, украшенная цветами и лентами, и фляга с вином. Приглашая гостей на свадьбу, он угощал их из этой фляги, которую приглашенные затем наполняли вновь. Если приглашалось очень много гостей, то шафер мог, постучав в ворота и никого не дождавшись, прислонить к двери любой найденный во дворе предмет. Обнаружив его, хозяин дома понимал, что получил приглашение.{301}

Вечером накануне свадьбы устраивали прощание невесты с подругами, которые «весело оплакивали» ее судьбу.{302} Прощание жениха с друзьями и вообще с холостой жизнью обычно происходило раньше — примерно за неделю до свадьбы. Этот обряд чаще всего устраивался в деревенской корчме.{303}

Свадебный наряд жениха практически не отличался от характерного для данной местности праздничного мужского костюма. В прошлом веке невеста также просто надевала на свадьбу свое лучшее платье, однако позднее, под городским влиянием, к свадьбе стали шить особый наряд. Свадебное платье в конце прошлого века, как правило, было цветным или черным, позже повсеместно (кроме Трансильвании) в моду вошел белый цвет. На плечи часто набрасывали расшитую шаль. Так как свадьбы часто устраивались поздней осенью или зимой, для невесты была необходима и верхняя одежда (плащ, кожух), богатство которой свидетельствовало о престиже семьи. В прошлом веке непременной принадлежностью невесты был особый головной убор — парта, напоминающий русский кокошник. Позднее этот убор обычно заменялся венком. В начале нашего века такой венок чаще всего сплетался из живых цветов (традиционно из розмарина, имевшего, по поверьям, очистительную силу). Со временем стали преобладать венки из искусственных цветов.{304}

В день бракосочетания рано утром гости жениха и гости невесты собирались отдельными группами у соответствующих домов. Жених в праздничной одежде выходил во двор. Шафер произносил за него в стихах слова прощания с друзьями и с холостой жизнью. Затем процессия с пением и танцами направлялась к дому невесты. Жених и сопровождающие его поезжане шли пешком или ехали на телегах, причем выбирали самый длинный путь, чтобы как можно большее число людей могло видеть процессию. Ворота дома невесты, перегороженные соломенным жгутом, открывались лишь после долгих шутливых споров между сторонами жениха и невесты. Жениха и сопровождающих его лиц впускали в дом и угощали. Тем временем подруги невесты облачали ее в свадебный наряд и надевали на голову венок. Невесте при этом запрещалось что-либо делать самой, она должна была сидеть и не шевелиться.{305}

Через некоторое время сват просил вывести невесту, однако она выходила не сразу, а лишь после ритуала с ложными невестами. Затем свату следовало заплатить выкуп — несколько монет, которые девушка клала себе в обувь. После этого устраивалась церемония «проводов невесты». Шафер от лица девушки произносил стихотворную речь, в которой невеста прощалась с родителями, благодарила их за заботу и оплакивала свое расставание с семьей и подругами. Тем временем сама невеста с плачем обходила родных, обмениваясь с ними прощальными поцелуями. Затем отец и мать девушки благословляли ее и поручали заботам свата со стороны жениха.{306}

Структура свадебного поезда была разнообразна. Иногда впереди шли девушки и женщины, за ними невеста в окружении подруг, а потом жених с шаферами. Часто процессию возглавлял шафер с жезлом в руках, за ним шла невеста в сопровождении другого шафера, а затем жених вместе с одной из подруг невесты. Бывало и так, что гости со стороны жениха и со стороны невесты направлялись к месту бракосочетания (церкви) отдельными процессиями. При этом свадебный поезд жениха приходил первым и ожидал невесту у церкви.{307}

Движение поезда сопровождалось криками, пением, ударами по глиняной посуде, стрельбой и т. д. для защиты от нечистой силы. Иногда дорогу поезжанам преграждал натянутый поперек улицы соломенный жгут, который шафер должен был разрубить одним ударом сабли, иначе ему приходилось откупаться вином. Преграждение пути свадебного поезда, вероятно, также было направлено против злых сил.[2] Руководителями свадебной процессии были сват и шаферы, которые следили за порядком, а также угощали вином толпившихся на улице зевак. Их обязанностью было также оберегать поезжан от дурных предзнаменований, например, от случайной встречи на пути с другим свадебным поездом.{308}

Перед церковью поезжане устраивали танцы, затем начиналась церемония бракосочетания. Во время этой церемонии зрители по многочисленным приметам пытались предсказать, насколько счастливой будет жизнь молодых супругов. Невеста же путем магических действий старалась обеспечить супружескую верность мужа, а также свою власть в его доме. Считалось, например, что для этого достаточно во время венчания наступить жениху на ногу.

После церемонии шафер благодарил священника за труды и вручал ему бутылку вина, плетеную булку, а также вышитый невестой платок. Во дворе церкви снова начинался танец, так называемый «танец священника».{309}

Уже при выходе из церкви между сторонами жениха и невесты разгорался риторический спор о том, куда теперь следует идти невесте. Обычно договаривались так, что невеста после бракосочетания возвращалась на время в дом к родителям. После этого гости жениха и невесты опять разделялись на две группы и возвращались в соответствующие дома, причем шли туда иной дорогой, чем пришли в церковь. На пути процессии вновь устраивались препятствия, поднимались шум, крики, стрельба.{310}

Как отмечают венгерские исследователи Э. Фел и Т. Хофер, в альфельдском селе Атань подобный порядок существовал вплоть до 20-х годов нашего века. Разделение двух поездов после бракосочетания сохранялось здесь и в последующие десятилетия, однако при этом жених с несколькими родственниками и друзьями шел в дом невесты вместе с ней.{311} В настоящее время в венгерской крестьянской среде преобладает «сокращенный вариант» свадебного обряда, при котором после бракосочетания невеста сразу направляется в дом жениха.{312}

Родители жениха и невесты отдельно устраивали праздничный обед для своих гостей. Уже вскоре после обеда в доме невесты появлялись посланные от семьи жениха с требованием готовиться к переезду. Наконец, за невестой приходил сам жених в сопровождении свата, шафера и гостей. И на этот раз передача невесты была сопряжена с затруднениями — пришедших впускали в дом лишь после долгих полушутливых споров, выставляли перед ними ложных невест и т. д. Пришедшие и хозяева взаимно угощали друг друга. Иногда при этом происходила и церемония вручения подарков — сват, объявляя имя гостя, передавал его подарок невесте. Жених также вручал подарки невесте и ее родителям.

После еще одного прощания невесты с родными и подругами наступал момент переезда в дом жениха. Как правило, вместе с невестой перевозилось и ее приданое, однако бывало и так, что церемония перевозки приданого происходила накануне свадьбы. Для выдачи приданого требовался символический (а иногда и действительный) выкуп. Ехали обычно на разукрашенных лентами телегах, на одной из которых сидела невеста, иногда на коленях у жениха. Как и по пути в церковь, избирался самый длинный маршрут. По дороге часто останавливались, танцевали. Если невесту везли в другое село, то на его границе процессию встречали местные парни, от которых следовало откупиться деньгами или вином.{313}

Люди, толпившиеся на улицах, обращали внимание не только на невесту, но и на перевозимое приданое, в частности на выставленную на видном месте «постель» невесты (точнее, постельное белье). Ее перевоз сопровождался песнями, шутливыми непристойными восклицаниями. Роль этого обряда подчеркивают Э. Фел и Т. Хофер. Они отмечают, что по сравнению с венчанием в церкви, которое соединяет молодых перед лицом Бога, церемония с постелью выражает и утверждает начало их семейной жизни перед сельским обществом.{314}

По прибытии процессии к дому жениха происходил обряд приема невесты в новую семью. После того как перед приехавшими раскрывались ворота (это происходило лишь после долгих переговоров), невесту на руках снимали с телеги. Затем шафер просил родителей жениха принять невесту в свою семью и считать ее дочерью. Свекровь угощала невестку медом и сластями, чтобы сделать ее жизнь сладкой. При этом молодоженов осыпали семенами и зерном с целью обеспечить им богатство, а над их головами держали хлеб, чтобы новая семья всегда была с хлебом. Часто при этом присутствующие держали в руках зажженные свечи. Устраивался и карпогонический обряд катания мальчика по расстеленным во дворе простыням.

Затем шафер передавал молодую свекрови, которая вводила ее в дом. Иногда это делал свекор, он же представлял сноху членам своей семьи. Молодая при этом целовала новых родственников, дарила им платки и другие мелкие предметы. Этот обряд символизировал ее вхождение в новую семью и родственную группу. Молодую трижды обводили вокруг очага, причем иногда ей следовало при этом обнять печь. Часто невесту водили и по всему дому. Эти действия также носили инициационный, посвятительный характер. Нередко совершались и различные очистительные обряды. Например, невеста должна была трижды обойти вокруг разложенного во дворе костра из соломы, или же взять в руку горящий факел.{315}

Тем временем завершались последние приготовления к свадебному пиру, который являлся кульминацией всей свадебной обрядности. В этой связи можно отметить, что в современном венгерском языке существует несколько синонимов слова «свадьба», наиболее употребительный из которых — lakodalom — этимологически связан со словом lakoma (пир, пиршество). Для того чтобы разместить гостей, из дома вытаскивали всю мебель, кроме столов, стульев и скамей. При благоприятной погоде праздничный ужин устраивали во дворе, натянув над столами полотно.

Главными распорядителями пиршества были сват и особенно шафер со стороны жениха. Прежде всего они должны были рассадить гостей за столом в определенном порядке. Иногда посередине сидели молодые, а по бокам от них сваты, иногда же молодожены размещались рядом со сватами, сидевшими в центре. Рядом с невестой находилась одна из ее подруг. Кое-где было принято, чтобы молодые ужинали отдельно от гостей в сарае. Гости рассаживались в строгом соответствии с их общественным положением.{316}

Шафер в шутливых стихах «представлял» очередное блюдо, появлявшееся на столе. Традиционные свадебные кушанья были весьма разнообразны, причем в каждой местности существовало свое характерное свадебное блюдо. Особенно часто на стол подавались рожки из теста и голубцы. Иногда эти блюда готовились специально для молодых, причем порции для них делались очень большими с целью обеспечить им многодетность и богатство. Символом плодовитости было и такое свадебное блюдо, как жареный петух.

Особым обрядовым печеньем являлся свадебный калач — огромное сложное сооружение из плетеного теста, украшенное яблоками, орехами, иногда свечами и бумажными фигурками. Свадебный калач обычно изготовлялся в форме дерева, символизирующего плодородие. Отсюда происходит одно из названий этого изделия — «дерево жизни» (életfa). Свадебный калач ставился на стол перед невестой, однако все присутствующие должны были получить по кусочку этого блюда.{317}

Свадебный пир проходил в веселой обстановке — все время играли музыканты (обычно цыгане), не прекращались шутки и розыгрыши, объектом которых чаще всего становился сват. Главную роль в этих развлечениях играли молодые люди, имевшие особого предводителя. В веселье принимала участие и молодежь, не приглашенная на свадьбу — так называемые «незваные». Одни из них проникали в дом, нарядившись в маскарадные костюмы, другие же устраивали во дворе пародию похорон: кто-то из парней ложился на землю, притворяясь мертвым, а его приятель, переодетый священником, произносил над ним «слова прощания», пересыпанные солеными шутками.{318}

Последним по порядку блюдом на свадебном столе традиционно была сваренная на молоке каша. В момент ее подачи на стол перед гостями появлялась главная повариха с перевязанной рукой. Под ее громкие причитания шафер объявлял (опять-таки в стихах), что эта бедная женщина при варке каши обожгла себе руку и на лечение требуются деньги. «Пострадавшая» обходила гостей с тарелкой, на которую они кидали несколько монет — так называемые «деньги за кашу». Иногда их собирал сам шафер.{319}

По окончании ужина расчищалось место для танцев. В отдельных местностях (например, в окрестности Сегеда) первым был так называемый «танец по очереди», в котором невеста по очереди танцевала со всеми мужчинами из патрилинейной группы жениха. Это символизировало вступление молодой женщины в эту группу. Широко был распространен особый танец невесты. Перед его началом на стол выставляли тарелку, бутылку вина и стакан. Шафер выводил к столу молодую женщину и восклицал: «Продается невеста!». Сперва с невестой танцевал сам шафер, затем остальные гости. Собираясь танцевать, гость должен был бросить на тарелку деньги со словами: «Покупаю невесту!» После танца он выпивал стакан вина из стоявшей на столе бутылки.

Гость, не желавший танцевать сам, мог, положив на тарелку деньги, передать право на танец шаферу. После того как с невестой протанцевали все гости, наступала очередь жениха, который должен был положить на тарелку самую большую сумму. Затем сват собирал накопившиеся деньги и передавал их невесте. Иногда танец невесты устраивался не сразу после свадебного ужина, а лишь утром следующего дня. В таком случае его называли танцем молодой. Можно отметить, что танец невесты в отличие от многих других свадебных обрядов до сих пор не отошел в прошлое и даже распространился в городской среде.{320}

После танцев, около полуночи, начинался постельный обряд. Сначала шафер, держа в левой руке три зажженные свечи, в очередной раз произносил слова прощания невесты с родителями и подругами. Иногда и все гости брали в руки свечи и устраивали особый танец со свечами. В ходе танца шафер по одной задувал свои свечи. Погасив последнюю, он выводил невесту из дома. Гости в это время громко желали невесте плодовитости в браке, бросая ей вслед свои свечи.

Во дворе шафер передавал невесту «постельнице», которой могла быть одна из родственниц невесты или жена свата. Она покрывала невесте голову белым платком и вела на чердак, где для молодых готовилась брачная постель. Жених приходил туда в сопровождении шафера, который снимал с невесты ее венок, привязывал его к своему жезлу и возвращался с ним к гостям. Невеста должна была снять с жениха обувь. При этом он слегка стукал ее сапогом по лбу, говоря при этом: «Я твой господин». При постельном обряде совершались и карпогонические действия, например катание ребенка по брачной постели.{321}

Гости продолжали веселиться всю ночь, не прекращались танцы и игры. Утром после пробуждения молодых устраивался обряд «заплетания пучка», смысл которого состоял в приобщении молодой к сообществу замужних женщин. Церемония происходила в отдельной комнате, куда не допускались мужчины, за исключением мужа молодой. «Постельница» с помощью нескольких пожилых женщин укладывала волосы молодой в пучок и надевала на нее полагающийся замужней женщине головной убор (платок или чепец) и костюм. Обычай требовал от молодой женщины, чтобы она всячески этому сопротивлялась и плакала. Затем шафер, держа в руке зажженные свечи, выводил молодых к гостям, и невеста угощала всех сладкой водкой палинкой и коржиками. Отметим, что с начала нашего века обряд укладывания пучка обычно проводили еще вечером первого дня свадьбы, сразу после танца невесты.{322}

После «укладывания пучка» часто устраивались танцы вокруг большого костра, разложенного во дворе или же на деревенской площади. При этом молодая должна была несколько раз перепрыгнуть через огонь. Этот катартический по характеру обряд носил название «опаливание невесты».

Среди других обрядов, совершавшихся утром второго дня свадьбы, следует отметить «утреннее умывание». Молодая вместе с гостями шла к колодцу, умывала каждого из них, а затем вытирала и причесывала. Гости в качестве вознаграждения бросали монеты в ведро с водой.{323}

Тем временем многие из приглашенных уже расходились по домам. Тогда группа парней во главе с шаферами отправлялась в веселую прогулку по селу, традиционно называвшуюся «охота за курами». Молодые люди, переодетые в маскарадные костюмы, врывались в дома вернувшихся со свадьбы гостей и учиняли там всяческие шалости — привязывали спящих к кроватям, крали продукты из кладовой, хватали хозяйских кур и т. д. По обычаю хозяин дома обязан был приветливо встретить таких посетителей и угостить их. Цель этого своеобразного похода молодежи состояла в том, чтобы возвратить разошедшихся гостей в дом, где продолжалось свадебное торжество.

В течение первого дня свадьбы родители невесты вместе со своими гостями веселились у себя дома. На второй день все они торжественно, с музыкой направлялись в дом молодого мужа. У ворот пришедшие говорили, что ищут свою «улетевшую птичку». После долгих шутливых пререканий они наконец получали возможность увидеть молодую и передать ей свои подарки. Вслед за этим подавалось угощение, устраивались танцы. Гости приносили с собой огромный свадебный калач, который делился между всеми присутствовавшими.

С начала нашего века продолжительность свадеб все чаще сокращалась до одного дня. В таких случаях родители и гости невесты приходили в дом жениха уже вечером.{324}

На второй день свадьбы или же в ближайшее воскресенье проводилась церемония «посвящения» молодой женщины. Молодожены (иногда только жена) отправлялись в своей лучшей одежде в церковь. Их сопровождали родственники или кто-нибудь из свадебных чинов (обычно «постельница»). Молодая занимала в церкви место уже не среди девушек, а среди замужних женщин в соответствии с общественным положением мужа и его семьи. Иногда она, держа в руке зажженную свечу, трижды обходила алтарь, а затем вешала свой девичий венок на церковную стену. После службы «постельница», покрыв голову молодой белым платком, вела ее в ризницу, где священник произносил особую молитву, приобщавшую молодую к числу замужних женщин. Затем молодожены скрепляли свой союз рукопожатием. Священнику дарили платок, полотенце, бутылку вина. При выходе из церкви родственники молодой пытались «похитить» ее. Если им это удавалось, мужу приходилось платить выкуп.{325}

Через несколько дней после свадьбы иногда устраивалась «малая свадьба», на которую приглашались только близкие родственники, а также свадебные чины и все, обслуживавшие свадьбу. Набор блюд на ней был таким же, как на «большой», однако их можно было приготовить более тщательно. В стряпне принимала участие и молодая.{326}

После окончания свадьбы обычай запрещал молодой женщине выходить из дома в течение семи дней. Она не могла в это время посещать и своих родителей, даже если те жили по соседству. По истечении этого периода в воскресенье родители молодой приглашали ее с мужем и его ближайшими родственниками на праздничный обед. Войдя в родной дом, молодая по очереди целовала своих родственников. Во время обеда она подносила каждому из гостей полный стакан вина, а тот желал молодой семье счастья и благополучия. Молодая также благодарила исполнившего свои обязанности свата и дарила ему собственноручно вышитый платок. После обеда устраивались танцы, нередко продолжавшиеся всю ночь.

Через неделю родители новобрачной сами посещали семью дочери. Затем молодожены должны были нанести по очереди визиты своим родственникам. Лишь после этого новая семья окончательно входила в сельский коллектив.{327}

Имеющийся обширный этнографический материал, лишь частично отраженный в настоящем очерке, позволяет нам сделать некоторые предположения об исторической эволюции брачных обычаев у венгров. В этом плане особую ценность представляют данные об относительно изолированных венгерских локальных группах (секеи, палоци, матьо и другие), долгое время сохранявших архаичные черты общественного уклада, в том числе пережитки добрачной сексуальной свободы, обычаи похищения девушек, строгость разнообразных брачных запретов и т. д.

В том, что касается собственно свадебного ритуала, привлекает внимание описанный выше сдвиг в составе и направлении свадебного поезда. Этот сдвиг можно интерпретировать как устранение пережитков временной уксорилокальности брака, отражавшихся в свадебном обряде.

С.А. Токарев, Е.А. Шервуд Народы Швейцарии

Сложный этнический и конфессиональный состав населения Швейцарии отразился на обычаях и обрядах народов этой страны. Здесь на небольшой территории, более чем в 20 административных кантонах, сосредоточено население, говорящее на четырех языках: немецком, французском, итальянском, ретороманском. Оно исповедует несколько христианских вероучений (протестантизм, католицизм в разных толках).{328} Следует отметить при этом, что кантональные, вероисповедальные, языковые различия имеют большую устойчивость; они оставались стабильными на протяжении многих веков.

Этнографическая литература по Швейцарии обширна, но распределена неровно: полнее описан быт немецкой Швейцарии, беднее — романской. Поэтому трудно представить себе ясную картину распространения отдельных обычаев и обрядов по кантонам и географическим провинциям страны. Обстоятельно обследованы поселения, типы построек, занятия жителей и очень неполно как раз то, что нас особенно интересует, — брачно-семейные обычаи и обряды, формы заключения брака.

Таким образом, этнографическая литература не всегда позволяет судить о том, имеем ли мы дело с общераспространенным явлением или чисто местным.

В семейных обычаях населения Швейцарии отразился сложный социально-экономический и административный уклад государства, в котором промышленное производство дополняет мелкое, но весьма развитое сельское хозяйство: полеводство, горное скотоводство, садоводство, виноградарство, а также кустарные промыслы. Как и в других странах Европы, элементарной социально-экономической ячейкой является простая малая (нуклеарная) семья.

У народов Швейцарии сохранились в ряде мест черты древних укладов, главным образом общинных. Они сказались, в частности, на обрядах, сопровождающих заключение брака, например предсвадебных (сватовство, помолвка), а также на свадебных и прочих ритуалах. Сохраняются пережитки древних возрастно-половых группировок.

По определению швейцарских социологов, признаком семьи является совместное проживание в домохозяйстве и общее потребление. Однако домохозяйство нельзя отождествлять с семьей. Значительная часть домохозяйств состоит из неполных простых семей или даже из неполных трехпоколенных семей, например, бабушка, овдовевшая мать и ребенок. Лишь около половины домохозяйств состоит из полных семей.

Выбор невесты, сватовство и женитьба вплоть до начала XX в. во многом были стеснены родственными или иными ограничениями, в том числе эндогамией. Так, выходцы из различных общин и областей редко заключали между собой браки.{329}

До 1874 г. действовал официальный запрет на заключение конфессионально-смешанных браков. Особенно жесткие ограничения господствовали в Лозанне, Галлене, Шаффхаузене и Цюрихе.{330}

В 1881 г. также официально была снята опека отца над детьми, достигшими совершеннолетия; они лишь после заключения брака получали социальные и политические права. Следовательно, власть отца еще в XIX в. ограничивала выбор молодыми брачного партнера. На этот выбор влиял и весь родственный круг, что прослеживалось, например, еще в первое двадцатилетие XX в. в кантоне Валлис.{331} Итак, даже в начале XX в. до идеала романтической женитьбы по любви было еще далеко. Поиски брачного партнера, как правило, происходили в довольно тесном круге лиц: они были ограничены примерно равным социальным статусом партнеров, жительством в одной деревне, даже в одном квартале, сферой близких знакомых. В некоторых случаях сказывается стремление к социальной мобильности — повышение социального статуса через брак.{332}

У всех народов считается, что семья представляет собой форму институционализации половой жизни. Действительно, это так. Существуют более или менее обязательные требования добрачного целомудрия, терпимость к внебрачным связям мужчины и пр., однако необходимо различать чисто формальные требования и то, что происходит на практике. Формально мораль в Швейцарии очень строга: от женщины требуются добрачная невинность и супружеская верность; от мужчины — гораздо большая терпимость к внебрачным связям, супружеской неверности. Неверность жены означает позор и поношение со стороны обманутого мужа; измена почти везде строго карается. Впрочем, многое зависит от социального положения супругов.{333}

Роль женщины в семье заключается прежде всего в уходе за детьми и воспитании их. У ребенка постепенно воспитывается собственное отношение к родителям, братьям и сестрам, другим родственникам, а также тем, кто принадлежит к его семье.{334}

Нарастающая тенденция к равноправию, законы о политических правах женщин позволяют все большему числу членов семьи, каждому индивиду играть социальную роль: быть членом той или иной политической партии, состоять в ремесленных союзах, церковных общинах и т. д. Традиционно все это было делом только главы семьи, а семья при этом выступала как единое целое.{335}

Существенное влияние на выбор партнеров в браке оказывал такой фактор, как межэтнические отношения. Об этом говорят статистические данные о смешанных в этническом отношении браках. Хотя эти данные относятся самое позднее к середине XX в., они представляют интерес и для исследуемого нами периода. До сих пор сохраняется обычай, согласно которому браки заключаются главным образом между лицами одной этнической принадлежности, хотя постепенно нарастает и число смешанных браков. Особенно это заметно на территориях с этнически смешанным составом населения, в больших городах немецкой и французской Швейцарии, а также в зонах расселения иноязычных групп, в пограничных этнических зонах на франко-германоязычной границе, в районах расселения ретороманцев, в городах кантона Граубюнден.

В наши дни этнические различия, по-видимому, здесь уже не препятствуют вступлению в брак, особенно в двуязычных семьях. Суммарно, по абсолютной численности, преобладают случаи, когда одна из сторон вступающих в брак, — германо-швейцарская. Причина этого кроется в многочисленности этой группы населения страны. Вторыми по численности из вступающих в смешанный брак являются франко-швейцарцы. Однако по сравнению с числом однонациональных браков число смешанных браков остается небольшим: одна восьмая у германо-швейцарцев, треть у франко-швейцарцев. Наиболее многочисленны смешанные браки у итало-швейцарцев и у ретороманцев, что можно объяснить общей активностью контактов в зонах их расселения.{336}

Случаи локальной экзогамии были более частыми в городах, тогда как для сельских местностей более характерна эндогамия. Например, в кантоне Валлис в прошлом юноши каждого поселка вели порой настоящие войны, чтобы сохранить для себя местных девушек. И даже в наши дни, если неминуем экстралокальный брак, устраивают «шари-вари», т. е. «кошачьи концерты». Молодая чета, чтобы избежать этого унизительного концерта, вступает в переговоры с главами клана молодежи и выставляет им вино. В Сарреце (коммуна Бань) еще столетие тому назад существовал церковный налог на местных жителей за женитьбу на уроженке другой деревни, хотя бы из той же коммуны. Там находилась часовня, построенная в честь св. Андре. Было заведено, что нарушитель указанного правила платил на нужды часовни 15 экю. 80–90 лет тому назад один молодой человек отказался платить этот налог, и обычай постепенно забылся. Тем не менее это не помешало соседям парня еще долго попрекать его тем, что он «обокрал св. Андре».{337}

В XIX в. существовало несколько видов сватовства (Brautwerbung, Das Dingen in das lange Jahr, Abfodrum или Hofrechten, féré la démanda от faire la demande и др.). Случалось даже (в Лешентале, кантон Валлис, и в кантоне Граубюнден), что официально сватовством считалось посещение в свадебный день женихом своей невесты в присутствии ее родителей (abfodrun).{338} В целом сватовством чаще всего занимался отец (кантоны Цюрих и Тессин) или родственники жениха, а также он сам. Вместе с друзьями молодой человек приходил к отцу избранницы, обязательно с вином.{339} В сватовстве принимали участие также и профессиональные посредники (в кантоне Тессин — Chuppler, marocè от «соединять воедино»; в долине Изэрэ южнее Женевского озера — botachu; в Берне и его окрестностях еще в первой половине XIX в. — монахи-капуцины и т. д.).{340} Форма общения при сватовстве, происходившем с глазу на глаз между сватом и отцом девушки, была строго регламентирована как в немецкой, так и во французской, итальянской и ретороманской Швейцарии. Ответ сразу не давался и иногда нужно было приходить за ним до трех раз.{341} Наряду со сватами активными участниками являлись также так называемые сводники или сводницы (Schwefelhölzler, Kachelhefter, Schwammweiber, Zündhölzchen, Weiberhändber, alte Mägde и т. д.). В качестве платы они получали рубашку, пару сапог или башмаков или что-либо другое из одежды.{342} Наблюдались случаи, когда сами молодые сговаривались тайно от родителей (кантоны Шаффхаузен, Гёшенен и пр.){343} С конца XVIII в. появились брачные бюро, они стали давать объявления в газете о поисках брачного партнера. Существовали также особые писцы любовных писем на ярмарках.{344}

После сватовства происходили так называемые смотрины. В Ааргау, например, отец вместе с девушкой навещал родителей жениха. Девушка дарила им мелкие подарки.{345} В Фрей-и-Келлерамте жениху с его родителями показывали невесту и все хозяйство. Этот обычай назывался «осмотр» (Gschäui).{346} В Церматтертале и среди жителей северной долины Роны, если парень сговаривался с девушкой и сообщал об этом родителям, приглашали всю семью и всех родственников невесты к трапезе, в которой принимал участие и жених. В ходе застолья за ним внимательно наблюдали, однако ничем не выдавали, принимается или отклоняется его сватовство. Только в конце трапезы он узнавал об этом. Глава семьи приказывал принести старый сыр, который по обычаю выделывали при рождении каждого ребенка и хранили всю его жизнь. Сначала он соскребал немного сыра, съедал его и передавал другим. Все присутствовавшие члены семьи делали то же самое. Если и жениху давали съесть кусок — это было знаком, что его сватовство принимается; в результате этой церемонии он как бы признавался новым членом рода.{347}

В Валь-Берцаска сватовство происходило также в символической форме. Жених оставлял под дверью девушки полено; если она вносила его в дом, это было благоприятным ответом на сватовство, в противном случае означало отказ. Указанный обычай, по мнению швейцарских этнографов, восходит к древнейшим воззрениям на святость очага: полено здесь как бы заменяет очаг.{348}

Если девушка не хотела принять предложение, она передавала парню через сватов или сводников букет, составленный из определенного для разных областей Швейцарии набора цветов. Этот обычай был широко распространен по всей стране. У франко-швейцарцев он носил особое название — «дать корзину» (Salbeistrauches).{349}

Весьма характерен, например, обычай, описанный швейцарскими этнографами в общине Эмс (близ Тура, Граубюнден), в котором сочетаются черты мужских союзов со своеобразной ритуальной формой помолвки. Вечером под Новый год парни в масках собираются в местном трактире. На двух креслах стоят два сосуда из-под молока, в один из них кладут записки с именами парней, а в другой — девушек; к именам последних иногда приписывают шуточное или насмешливое прозвище. Из обоих сосудов вынимают по очереди записки с именами юноши и девушки. В каждой составленной таким образом паре парень становится как бы опекуном девушки на весь предстоящий год. Утром пары идут к церкви и получают благословение священника. Отказаться от своего опекуна девушка не может, каково бы ни было ее разочарование. Она должна беспрекословно подчиняться его повелениям, приглашать его на пирушку, порой пышную и дорогостоящую. Он же строго следит за тем, чтобы его подопечная вела себя скромно и достойно. Допускались и проявления нежности девушки к своему опекуну, поцелуи, порой дело доходило и до брака. В кантоне Граубюнден жребий назывался «квитанция на выпавшую по жребию девушку» (la boletta della matta), а парень, вытащивший его, — «распорядитель козырной дамы» (igl ugau della matta).{350} По мнению немецких этнографов Г. Шурца и Г. Узенера, подобные полушуточные, полудисциплинарные обычаи имеют свои истоки, они уходят своими корнями в первобытнообщинный строй.{351}

Формы помолвки и, соответственно, ее наименования, были многочисленны и многозначны. В немецкой Швейцарии она называлась Verlobig, verlobe и verspreche; в Нижнем Торгау — Sponsari,{352} в романской Швейцарии очень часто форма fermalyè от старофр. fermaille и старопровансальского fermalhas (сравни лат. firmus, firmare — «обосновывать» в правовом смысле); равны по важности и наименования fiançailles (от лат. fidantialia, fidantiare); promesse de mariage, accord и accordailles; в кантоне Ваадт — ákordarion и grinto, krinta, ékrinta (от лат. credentale — сравни старофр. creanter, graanter — garantir); djouklla (от лат. juxtulare) и époząlye (от лат. sponsalia) в Юре; в кантоне Нойденбург s’aliansi (сравни s’alliancer); в Лотрингене créanter как наименование праздничного ужина, во время которого только что помолвленные пили из одного стакана; кроме того, были весьма распространены выражения fiancer, promettre, s’accorder, s’arranger, s’engager, s’épouser, faire le noeud — «прикреплять ленту брака» и др.{353}

Уже при помолвке отец девушки часто назначал день, во время которого велись переговоры о приданом. Переговоры происходили за 8—14 дней до самой свадьбы. В немецкой Швейцарии они именовались «обсуждение брака» (Hejrats-abred) и происходили в присутствии родных и друзей; в кантоне Галлен перед священнослужителем; у католиков — священнослужителем и двумя свидетелями. В Шени еще в начале XX в. обращались к священнику, чтобы он письменно засвидетельствовал условия. Обычай приглашать его на переговоры обусловливался действовавшим вплоть до начала второй половины XIX в. «брачным законом», который предписывал присутствие двух свидетелей (один из них из церковной общины) и запись о помолвке и брачных условиях в приходской книге.{354}

Письменный брачный договор был широко распространен в XIX в. У германо-швейцарцев он именовался «обсуждение (запись) условий брака или свадьбы» (Eh-Abred, Hurats-Red или Hürat, Hürats-Brief, Eh-Brief, Ehetag(s)-Brief, Geding-Brief). Древнейшее название договора «Eh-Teiding» переводится как «день переговоров о брачных делах». Во французской Швейцарии брачный контракт так и именовался contrat de marriage или fèrmąlye; в Блони — «greto». Эти контракты, главным образом в городах, составлялись по определенным образцам, зафиксированным в так называемых книгах формул.{355} Среди широких народных масс были распространены «брачные письма», «письма жениха невесте» и т. п., без правового определения имущественных отношений.{356} До начала XIX в. у беднейшего населения был в ходу устный брачный договор по принципу: «Ты — моя, я — твой, и это должна ты знать определенно» (Du bist mîn, ih bin din: des solt du gewis sîn).{357}

Для скрепления брачного договора и помолвки устраивалась, также совместная трапеза (Winkauf, Litkauf, Leukauf, т. е. «покупка вина, закуски»).{358} В Симментале и Гёшенене для этого приглашали жениха в семью девушки; в Салапсе молодые в первый пасхальный вечер на глазах у всех пили из одного стакана вино, и все знали, что они помолвлены.{359}

Нередко пиршество в честь помолвки и заключения договора о брачном контракте происходило в доме невесты на средства родителей парня и девушки. После второго оглашения о помолвке жениха и его друзей угощала в своем доме невеста; устраивался вечер с танцами, стрельбой, играми. В Базеле, Шаффхаузене, Гларусе и Ваадте родственники невесты и родители жениха собирались на праздничное пиршество в честь молодых (Brutgastieringe). В Ленсе, как и в Церматтертале, в состав угощения обязательно входил сыр (râclette).{360} В кантоне Цюрих есть из одной тарелки, пить из одного стакана и пользоваться одним ножом считалось прочным основанием для дальнейшей совместной жизни помолвленных. В Эмментале разбить стеклянную посуду на таком пиршестве — к счастью; но в Цюрихе и Леберберге это же действие предвещало несчастье (Е gueti Vorbidütig; üsi Gläser hei klingelet wie-n-es Glöggli, keis Glas isch g’spalte).{361}

В 1874 г. законом было введено гражданское оформление брака и предшествующее ему публичное оглашение перед ратушей, правда, последнее делал священник. Жених и невеста отправлялись вечером к нему и сообщали о помолвке. По этому поводу раньше устраивался предписанный церковью экзамен помолвленных, при котором их испытывали на зрелость мыслей о целях и задачах брака. В протестантских областях, например, этот экзамен носил наименование «идти за разрешением (на свадьбу) к господу» (go bette go, go dem Hēre bette, bim Hēre bette, gönd d’Hochziter zum Hér).{362}

Нередко священник спрашивал помолвленных лишь об их родстве (кантон Ури), поскольку запрещалось вступать в брак родственникам до седьмого колена, а также лицам, связанным духовным родством. В Босвиле священнослужитель задавал до бракосочетания лишь несколько вопросов, остальные после первой брачной ночи (der goldigen Nacht).{363} Препятствием для заключения брака могли служить возраст брачащихся, а также их материальное положение.{364} Если при опросе на экзамене выяснялось, что невеста девственница, то при бракосочетании, например, в Оберланде, об этом возвещали ударами в два больших колокола, в случае потери ею невинности — били в малые колокола.

За труды помолвленные одаривали священника деньгами или небольшими подарками (фляга, носовые, шейные платки, ножницы и т. д.).{365} Если испытуемые выдерживали экзамен, то они в присутствии священника и свидетелей пожимали друг другу руки и обменивались залогами. Это была как бы «вторая», официальная помолвка. В романской Швейцарии она именовалась pour faire écrire les annonces или promesses и a töo ul eunsens, т. e. «официально фиксировать»; в протестантских областях, например в Берне, выдерживавшим экзамен дарили маленькие книжечки «Руководство к брачной жизни» (Eherödel). Вечером в день помолвки вновь устраивали праздничное торжество.{366} Если результаты оказывались неудовлетворительными, брак откладывался.

Подтверждение помолвки и брачного контракта пожатием рук или ударами ладоней (Handchlapf или Handstreich) происходило нередко и при «первой» помолвке. В кантонах Берн, Ааргау и Цюрих жених и отец невесты в присутствии родных и знакомых ударяли по рукам.{367}

Брачный залог (в немецкой Швейцарии Ehe-Gelt, Ehe-Gab, Hafft-Pfennig, Mahl-Schatz, Hand-Treu, Cron-Guldin, Wortzeichen, Wahrzeichen, Leibzeichen; во французской Швейцарии gądzo (от gages); ingazèmin (от engagement) в кантоне Ваадт; «еу», «ērè» (от «arrha»), «mondre» (от лат. munera) в кантоне Фрейбург; promèsè, kadô, étrin. na, don. na в кантонах Фрейбург и Ваадт; в итальянской Швейцарии segno; в ретороманской — painns или ils pengs),{368} как показывают его многочисленные наименования, мог представлять собой любой предмет: ленту, молитвенник, фотографии, зонт, венок из роз, заколки, кнопки из серебра, пачки нюхательного табака, шелковые платки и др. Чаще всего это был двусторонний обмен, реже жених вручал залог невесте.{369}

Во Фрейамте еще в начале XIX в. считалось имеющим законную силу брачного договора, если на поле во время отдыха парень бросал девушке кусок хлеба и произносил при этом шутливые слова. Обычно же брачный залог состоял из наличных денег, из особым образом отчеканенного талера или из кольца. Кольцо (нем. — швейц. Verlobungsring, Ehring, Truring, Mahering и Brutring — «кольцо помолвки, брака, верности, невесты»; франц. — швейц. anó (от anneau), baga или bague d'alyanse; dé maryądzo от d’alliance, de mariage; bäg djenas (от bague de noce) в Берне; vèrdza или vèrdzèta в кантоне Ваадт; frépa от frette или fèrjesé (от древнего feraille) в кантонах Ваадт и Изерабль — «кольцо союза, брака, свадьбы, молодости», «железное кольцо» или «железный предмет»; итало-швейц. vera{370} как особая форма «ручных денег» представляло чаще всего простое гладкое золотое кольцо, внутри которого были выгравированы дата помолвки и инициалы помолвленных. В кантоне Ури дарили кольцо с укрепленными на нем пластиночками, на которые были нанесены инициалы жениха или две ударяющие ладони. В кантоне Цюрих это кольцо было в форме змеи, символизирующей собой вечность.{371} Взаимообмен кольцами при помолвке происходил не всегда. Он отсутствовал, например, в Гёшенене, в горных бедных деревушках кантона Тессин. В Валлисе мужчина совсем не носил колец, женщина же имела два — золотое на пальце левой и серебряное на пальце правой руки.{372}

Обычай обмена кольцами более поздний и появился в Швейцарии лишь с XVIII в. Это была особая церемония, высший «пик» помолвки в кругу двух семей; в кантоне Ури помолвленные проделывали это с глазу на глаз, в католических районах во время венчания.{373} При помолвке кольцо надевалось на безымянный палец левой руки, но во французской части кантона Юра — на безымянный палец правой руки, как и при венчании. В дальнейшем кольцо никогда не снималось. Потеря его предвещала несчастье. Существовали также многочисленные гадания с обручальным кольцом.{374} В XIX в. чаще все же предпочитали обмениваться в качестве залога серебряными часами и цепочками (Шаффхаузен, Визенталь, Берн, Галлен, Нейенбург), которые во французской Швейцарии клались в крошечную «брачную корзиночку» (corbeille de mariage).{375}

Оглашение (нем. — швейц. verhünde, uschünde, verlese, ufbüte, vor der Chanzle abhinghije, e Brutpar abech lepfe, I bin abeg’ gumpet, т. e. «с кафедры»; abewerfe и aberüere в Шаффхаузене, Тургау, Вентале, Гринденвальде; франц. — швейц. publier, crier, lire les annonces, annoncer; в Энгадине clamar gio, т. e. дословно «взывать вниз» и др.){376} делалось три раза подряд по воскресеньям. Жених и невеста не обязательно должны были присутствовать на каждом оглашении, особенно во французской и итальянской Швейцарии.{377} Невеста в эти дни появлялась на богослужении обязательно в белом переднике.{378} Помимо церковного оглашения, в XIX в. существовал обычай письменной публикации с объявлением: о помолвке (нем. — швейц. im Chefi Drukli si, i d’Chräzecho, im Gatter im Chaste si Восточная Швейцария; франц. — швейц. être pendu, être dans la bôte, dans la cage, le treillis),{379} но первому воскресному оглашению придавали все же больше значения; тогда же родители жениха и невесты, например, в Шлетгейме приглашали гостей на свадьбу.{380} В Давосе девушка оставалась дома под охраной двух подружек — так называемых «хранительниц невесты» (Spûsagăumărna), в то время как жених присутствовал на оглашении и затем приходил к вечеру открыто к невесте и в первый раз при всех ее целовал.{381} В кантоне Цюрих угощение приглашенных на свадьбу в доме невесты вечером после первого оглашения называлось «ночь невесты» (Brûtnacht, а во французской Швейцарии repas de fiançailles, т. е. «кутить по поводу помолвки», или sòpat — «малый суп»; в Валлисе rebota dou krinta, т. е. ribote des fiançailles).{382}

Вечером после одного из оглашений представители союза деревенской молодежи, их предводитель и несколько сопровождающих держали перед женихом и невестой речь, обычно заранее выученную наизусть, с установленными формулами. В ней они желали им всего доброго на совместном жизненном пути. При этом напоминали жениху о том, что по старинному обычаю он должен поднести им подарок деньгами или вином, так как он теперь переходит из сословия холостых в сословие женатых.

На примере юношеских союзов можно проследить отголоски коренящегося в первобытном обществе института «мужских союзов». Подобные союзы подростков встречаются в модернизированной форме франко-швейцарских ферейнов, а в более архаичной замкнутой форме со строгой групповой дисциплиной — в нескольких ретороманских местностях Граубюндена. Эти союзы осуществляют также право надзора над поведением сельских девушек. Обычаи инициации и строгая замкнутость в моменты праздников указывают на древнее происхождение союзов.{383}

Выкуп (в Восточной Швейцарии Hauss, Thauss от hansa — «союз»; в Граубюндене Stutz или Stezwein — «винная опора»; во Фрейбурге и Ваадте sémèsè; в Энгадине bavarella, т. е. «вино почета» и т. д.){384} выплачивался не только после первого оглашения, а в любой момент в период между помолвкой и свадьбой. Так, например, в Давосе во время прогулки представители союзов могли преподнести жениху и невесте любой предмет и потребовать за это «деньги за прогулку» (Gassegeld, d’s Gasserecht, Passier или Gassewi, т. e. «прогулочное вино»).{385} В Оберланде и Граубюндене к дому, где происходило угощение после первого оглашения, с «дикой» музыкой подъезжали верхом на лошадях юноши и требовали от жениха выкуп, который так и назывался «вино лошадей» или «вино музыки» (il vin des cavals, Schall или Schellewein, usschelle, usschalle).{386} В цюрихском Вентале и в Гуггисберге в кантоне Берн выкуп носил название средневекового налога, уплачиваемого крестьянами господину всякий раз за срубленное дерево на его земле еще в XVI в. (Stumpelösing). В немецкой Швейцарии он именовался «последние деньги» (Letzi, Letzete), «последняя крона» (Letzi-Chrone) или «свадебный ценз» (Hochzits), в кантоне Фрейбург — «выкуп за проход» (bou. n indalaye) или «дать свободу» (abadouche от abadje), в бернской Юре — «ноги быка» (pije d’buje — значение неясно){387} и т. д. Жених платил выкуп не только за право выхода из союза, но и за право входа в общину, если он был из другого места. В Валлисе, в местечке Саррэй, он вносил, например, «плату капелле св. Андрея» 15 талерами.{388} Выкуп состоял из вина, сыра, хлеба или денег, размер его колебался. Выкуп обставлялся особыми церемониями.{389}

На полученные, часто составлявшие порядочную сумму деньги, пировали и танцевали в ближайшем трактире все парни и девушки. Если жених отказывался дать установленный выкуп, ему организовывали так называемый «дикий» или «кошачий концерт» (во французской Швейцарии tsarivari, Multe, Chratze, Hornete, Trychlete). В день оглашения или сразу после него, перед свадьбой, под окнами его жилища собирались подростки и устраивали шумную музыкальную какофонию, а в немецкой Швейцарии — «позорную» процессию верхом на козах или другом домашнем скоте, во время которой в непристойных выражениях хулили жадного жениха (Trosselfüehre; Zugelfüehr и др.). На жениха нападали, избивали и бросали в воду.{390}

Со времени помолвки жених и невеста (в немецкой Швейцарии — Hochziter и Hochziteri; наименования Brütigam и Brut распространились среди сельского населения с начала XX в.; в кантоне Граубюнден и под ретороманским и итальянским влиянием — Spüsling и Spusa; во французской Швейцарии в Юре кантона Берн общее наименование tsērmalai, le bel и la belle, в кантоне Ваадт общее — akòrdaya, le promis и la promise, в Валь-де-Травере — son grivois и sa grivoise; в итальянской Швейцарии в кантоне Тессин — lo sposo и la sposa и т. д.){391} не должны были поздним вечером, когда люди ложились спать, находиться на улице; верили, что в таком случае они попадали под власть злых духов (Аарган, Эмменталь, Цюрих, Люцерн). Они могли выходить из дома только в сопровождении охранявшей их пожилой женщины (в Северо-Восточной Швейцарии Elephant — «символ целомудрия»; в Давосе Spûsagäumărna — «охраняющая жениха и невесту»).{392}

Период после помолвки был прежде очень коротким. В Давосе он продолжался после оглашения в церкви лишь три недели, в Нижнем Энгадине — месяц, в Базеле — восемь недель, в Гларусе — самое большее три месяца, в Берне, Лозанне и Женеве — четыре месяца,{393} иначе брачное обещание теряло свою силу. В других местностях, если помолвка длилась слишком долго, жених и невеста должны были уплатить молодежи определенный штраф.{394}

Приглашали на свадьбу три друга жениха за две недели до нее в местном трактире или обходя будущих гостей. В этом случае перед домами приглашаемых стреляли из пистолета, произносили исстари установленные речи с традиционными формулировками, а троицу в ответ щедро угощали едой и питьем. В Верхнем Тургау приглашение было обязанностью школьного учителя, в Шаффхаузене — делом портного. В кантоне Граубюнден в день свадьбы молодые мужчины — ближайшие родственники брачащихся, — украшенные букетами цветов, передавали приглашение, шествуя от дома к дому. В Тегерзельдене (Ааргау) распорядитель свадьбы в любую погоду был вооружен большим зонтиком.

Приглашение на свадьбу во французской Швейцарии носило особое наименование — «ознакомиться с родством» (ressona la parenta), что указывает на саму цель этой процедуры.{395}

В период между помолвкой и свадьбой происходил взаимообмен подарками. Жених дарил родственникам невесты «свадебный подарок» (в Энгадине, например, maridoz): портмоне, шляпу, нож, свирель и другое, родственницам — платок, украшения, фартук. В кантоне Тессин родственники невесты дарили родственникам жениха что-либо из одежды. Невеста преподносила жениху одну или несколько рубашек (Галлен, Люцерн, Фрейамт, Берн, Визенталь, Нейенбург, Ваадт, Тессин и т. д.). При этом она сама шила из белого холста рубашку и на груди вышивала свои инициалы. Нередко невеста дарила жениху брюки, а он взамен вручал ей черное или цветное платье, иногда шаль, а также свадебное платье и башмаки (Энгадин, Цюрих, Ваадт, Нейенбург, Фрейамт, Визенталь, Галлен и т. д.).{396} При разрыве помолвки (в Восточной Швейцарии — chore, abchore; в Базеле — zruckgoh; во французской Швейцарии — rompre, de lyansi; dèzakordé; degjelyi Ije maryādzo — дословно «падение брака»; в Ваадте — krapà la kotyuize, т. e. «перепрыгнуть обычай» и т. д.) подарки возвращались.{397} Как правило, разрыв следовал вследствие неверности невесты. Мораль и обычаи запрещали почти повсеместно сожительство до свадьбы даже помолвленным. В XIX в. оно допускалось лишь в Ганауерланде.{398}

Как и другие народы Европы, жители Швейцарии предпочитают устраивать свадьбы в определенные сезоны: по большей части это осенние и зимние месяцы. Причины разные, но главным образом хозяйственные — наличие запасов от только что убранного урожая хлеба, вина, сыров и пр. Излюбленным временем для заключения браков был карнавальный период (Fastnacht). В Гларусе и Ваадте раньше верили, что браки, заключенные в мае, несчастливы. Но в последние годы местами наблюдается передвижка традиционных «брачных сезонов»: не февраль, как раньше (перед постом), не ноябрь (перед адвентом), а апрель, май, сентябрь, октябрь.

В Реформацию почти повсеместно было запрещено справлять свадьбу в воскресенье, хотя это было прежде общим правилом. Поэтому в Цюрихе и Базеле стали устраивать свадьбы в понедельник, вторник и четверг. Среду и пятницу в качестве дней свадьбы избегали как несчастливые. Только в Пушлаве женятся в среду. В Аппенцеле потерявшие невинность девушки также выходили замуж в среду.{399} Соотношение этих традиций с языковыми границами проследить трудно; видимо, представление о среде как о несчастливом дне свойственно больше немецкому населению; а о неудачных вторнике и пятнице — италоязычному.{400}

Кульминационным днем свадебного цикла остается день свадьбы (Hochzit). Каждый ее участник ясно понимает, что возникает новая семья, притом не только через соединение двух человек, а через родственные и правовые связи, далеко выходящие за рамки индивидуального. В свадебном празднике ознаменованы не только новые связи, но и прощание со старыми, расставание с юностью, с группой холостых, а для невесты и со своей семьей.

В настоящее время в общине Шляйнс свадебный церемониал состоит в том, что в доме невесты незамужние подруги (замужние женщины не должны присутствовать) одевают виновницу торжества и закрепляют булавками чепец и букетики цветов. Затем невеста прощается со всеми собравшимися на свадьбу гостями. Когда невеста подходит к матери, она должна плакать. Этот обычай называется «прощание с юностью» (dir adiou a la giuventüna). После обрядов расставания с домом и семьей свадебная процессия покидает дом. Обрядовый плач или его пережитки можно наблюдать даже в городских свадьбах при прощании с матерью и тетками. К числу древних, ныне исчезнувших обрядов относился ритуал расставания с очагом как средоточием дома и местопребыванием духов; соответствующие обряды совершались и на могиле предка рода.

Незадолго перед свадьбой устраивается перенос приданого (Brautfuder). С большой пышностью и церемониями нагружали на телегу сундук, двухспальную кровать, на которой были краской нанесены имена обоих брачащихся, раскрашенную детскую кровать, стол, два стула, скамейки; сзади к телеге пристраивали прялку и пр. Сундук был битком набит тканями.

Чтобы заслужить похвалу родственников и соседей, невеста должна была сама готовить приданое (шить, вышивать и т. п.). В кантоне Шаффхаузен, например, она приносила различные предметы одежды, постельные принадлежности и другое: шесть или семь цветных платьев, столько же рубашек, две-три дюжины полотняных платков, 40–50 пар чулок, 9—12 постельных покрывал, множество носовых платков, семь-восемь пар обуви. Часто на телегу ставили еще и кушетку, сидя на которой жених и невеста вместе въезжали в новое свое жилье. Позади шла женщина, которая несла в корзине съестные припасы и раздавала их (кантон Ваадт); могли вести и молочную корову, составлявшую часть приданого. Там, где эта процессия проходила через деревни, ей перегораживали дорогу веревками, лентами, жердями и пропускали молодых и их гостей только тогда, когда жених «выкупит» дорогу.

Перед свадьбой готовят обильную трапезу — режут, жарят, пекут; молодежь плетет венки для украшения дверей и комнат. Собственно девичник первоначально не был известен, он проник сюда из Германии. Будущих молодоженов, к которым окружающие не испытывают симпатии, вечером, накануне свадебного застолья, осыпают соломенной мякиной — символом бесплодия либо устраивают им «кошачий концерт».

В ряде кантонов в прошлом веке можно было наблюдать обычай «ложной невесты» (Falsche Braut). Ранним утром свадебного дня во многих местах (Базель, Граубюнден) жених в сопровождении шафера невесты (Ehregsell) шел в ее дом. Шафер стучал в запертую дверь. Те, кто находился внутри, спрашивали, кто пришел и что они хотят. Лишь после долгих переговоров двери открывались, шафер входил и требовал невесту. Но вместо нее жениху приводили сначала дряхлую старуху, которую он с негодованием отвергал; во второй раз и в третий раз ему снова предлагали не ту женщину, а в четвертый раз — даже соломенную куклу. Наконец, после долгих препираний и многих шуток жених получал свою суженую. В Собрио (кантон Тессин) жених даже должен был проникнуть в дом и искать невесту, и эти поиски доставались ему нелегко: обычай требовал, чтобы невеста хорошенько спряталась. В других местностях (Оссинген, кантон Цюрих и Лешенталь) сопровождающие жениха кричали перед домом невесты: «Невеста, выходи!» до тех пор, пока она не появлялась, и тогда жених вместе с ней отправлялся в церковь. Если невесту брали из другой области, то на границе общин, где жених встречался с ней и ее свитой, они обменивались речами с установленными формулировками.

Перед венчанием (Trahung) в доме невесты или трактире устраивался так называемый утренний завтрак. На самом деле это был настоящий пир. Впоследствии главной составной частью этого утреннего завтрака стал только винный суп (например, в кантоне Граубюнден).

Известны очень частые жалобы духовенства на то, что из-за пышного утреннего пиршества участники свадьбы появлялись в церкви слишком поздно и навеселе.

Шествие в церковь происходило повсюду по старым обычаям, отличавшимся разнообразием. В Ааргау впереди процессии шел «предводитель брачащихся» (Vorbräutchen) с мальчиком, за ним следовала невеста со своим шафером и жених со своими спутниками. За ними шли девушки и парни, а затем женщины и мужчины. Часто шествие возглавлял небольшой оркестр, а замыкали отцы новобрачных. В Валлисе, Граубюндене и Тессине невеста с девушками и женщинами или со своими родственниками отправлялась в церковь и только там встречалась с женихом и его родственниками. Прежде, когда в Аверсе еще занимались коневодством, приглашенные парни ехали к церкви верхом на лошадях. С каждым из них сидела его девушка. В честь новобрачных дорога и дома на их пути украшались. Молодежь и теперь еще стреляет, вопреки запрещению властей, из старинных пистолей и мортир, выражая тем самым свою радость. За это она получает подарки от жениха. Во время шествия в церковь звонили колокола. Если невеста не была девственницей, то били только в маленький колокол (Верхний Цюрих).

Матери не должны были участвовать в шествии к церкви, а в некоторых местностях и вообще в свадьбе. Часто их заменяла пожилая женщина, которой доверялась охрана новобрачных в свадебный день. В кантонах Ааргау и Люцерн ее называют «желтая», «почтенная женщина» (gäli Frau). Ее задача — надевать венок на голову невесте и жениху; она же снимала его с жениха после венчания, и при этом давала ему пощечину, а по возвращении в дом невесты или в трактир сжигала венок. По медленному или быстрому сгоранию венка делали разные заключения о будущем молодоженов.

В кантоне Валлис отдельные общины хранят в общинном доме и передают напрокат каждой паре новобрачных свадебные костюмы, например камзол и вышитые по-старинному штаны для жениха. Невеста часто носит белый передник и венок — знак девственности, прежде называвшийся «шеппельт» (Schäppelt). Недевственница, которая наденет венок, совершает тем самым, по поверью населения многих местностей, столько смертных грехов, сколько цветов в этом венке. В Бернбите жених прежде был обязан появляться в мундире или черном плаще и с пистолетом. На шляпе красовался букетик цветов; он отличался от букетов свадебных гостей тем, что в нем непременно были розмарин и герань.{401}

До недавнего времени в Бирсеке сохранялся средневековый обычай: венчание происходило только перед церковными дверями, а благословение совершалось в самой церкви. Невесте и жениху напоминали, чтобы при венчании они стояли вплотную друг к другу и между ними не смог пройти и натворить беды черт. Быстрое или медленное сгорание алтарных свечей давало повод сделать заключение о длительности жизни молодоженов. Замечали также, кто из них после преклонения перед алтарем первым поднимется на ноги или потихоньку наступит другому на ногу: отсюда делали вывод, кто будет верховодить в браке. Раньше в Аверсе невесте поверх кольца повязывали носовой платок, который следовало носить по меньшей мере в течение часа.

Когда свадебный поезд покидал церковь, сельская молодежь перегораживала ему дорогу, однако часто это делалось уже по ходу движения в церковь. Гости раздавали преградившим путь деньги. В Ваадте на невесту сыпали пшеницу. Некоторые швейцарские этнографы рассматривают данный обычай как древнейшую искупительную жертву для умилостивления духов, может быть, духов предков, снискания их покровительства молодой паре.{402}

В Граубюндене после венчания поезд приближался к дому и находил ворота запертыми. «Почетный юноша» должен был постучать и ответить на вопрос, который задавали изнутри: «Кто там стучит, чего вы хотите?» Юноша выпрашивал допуск для молодого хозяина и его супруги. Они получали разрешение войти после долгих переговоров с той и с другой стороны забора. Затем мать жениха выносила хлеб и вино, которые невеста и жених должны были отведать. От хлеба они отламывали по кусочку и хранили его. Считалось, что у кого он раньше заплесневеет, тот раньше и умрет. Остаток хлеба раздавали молодежи или бедным.{403}

Непосредственно вслед за этим устраивался обычно свадебный пир. В кантоне Аппенцелль различали «сидячий» и «танцевальный» пиры. В «сидячем» участвовали преимущественно зажиточные люди. Главным на таком пиру было пить, болтать и петь, а в конце праздника немного танцевали. На «танцевальном» пире в основном танцевали и лишь в заключение немного угощались. В прошлом почти повсеместными были «пастушеские свадьбы» (Ürten-Hochhzeiten), на которых гости ели принесенные ими продукты, или же возмещали стоимость угощения подарками молодоженам. Наряду с этим были распространены так называемые «незаслуженные свадьбы» (Unverdiengte Hochzeiten), на которых невеста и жених платили за всё, а затем делили расходы пополам. Такая «незаслуженная свадьба», как правило, зависела от уровня зажиточности семей молодых. Место свадебной трапезы обусловливалось величиной дома и числом гостей, которых прежде бывало за сотню. Исходя из этого, пир устраивали в доме невесты или жениха, или в трактире. В Унтерштамгейме (окрестности Цюриха) использовали общинный дом с кухней и погребом. Участники свадьбы ставили в комнату кресло, на спинке которого вырезали инициалы молодоженов и дату женитьбы. В городах трапеза часто происходила в доме ремесленного цеха.

В Люцерне среди свадебных кушаний обязательно были паштеты, т. е. большие пироги с мясной начинкой. Самый большой и красивый из них ставили перед невестой. Однако она избегала трогать его, так как хорошо знала, что ее ожидает. За нее это делала другая женщина. Вместо мясной начинки оказывалось «приданое маленьких детей» (соски, нагруднички и т. п.), которое и ставилось при общем смехе и ликовании на тарелки перед покрасневшей невестой.{404}

В свадебных обрядах Шлейнса помимо ухода невесты из дома и семьи отражается также момент расставания ее с девичеством, и обоих молодоженов — с группой лиц, не вступивших в брак. После застолья в полночь незамужние подруги вели невесту в дом жениха, где одновременно (считая при этом до трех) снимали с невесты покрывало и венок, а с жениха — его элементы свадебного наряда. Затем, определив при помощи гадания, кто будет очередной невестой, девушки шли танцевать, и танцы эти длились до утра. Молодая же пара оставалась в одиночестве.{405}

Широко был распространен обычай «кражи башмака». Два парня во время пиршества делали вид, будто нечаянно что-то уронили. Они нагибались и воспользовавшись случаем, потихоньку стаскивали под столом с ноги невесты башмак. Дружка невесты, чья задача была помешать этой краже, должен был его выкупить за деньги.

Гости старались «незаметно», обманным путем украсть и саму невесту. Затем новобрачную вели в ближний трактир, откуда жених и забирал ее за денежный выкуп.

За свадебным столом молодожены соблюдали умеренность. В Туртале невеста не должна была ничего класть себе на тарелку, и только ее подруга могла украдкой положить ей что-то из съестного. В кантоне Гларус невеста и жених ели из одной тарелки и пили из одного стакана. В Винтерзигене (Вазаль) какая-нибудь гостья обходила с подносом присутствовавших и, энергично постукивая по нему половником, собирала со всех деньги, говоря при этом, что это мелочь для будущего ребенка.

После трапезы гости ненадолго отправлялись на прогулку и после возвращения шли на ужин. К началу вечерней трапезы число ее участников значительно увеличивалось, поскольку, как, например, раньше в Шлейтгейме (Шаффхаузен), по знаку, подаваемому выстрелами, сходилось много гостей с подарками съестными припасами, утварью, одеждой. Их принимала невеста или ее подруга, которая для этого надевала белый фартук. Стоимость подарков соответствовала степени родства. В местности Бух (кантон Шаффхаузен) тот, кто дарил деньгами два франка, имел право остаться, и его угощали печеньем и вином. В Шлейтгейме еще 50 лет тому назад дарили почти исключительно зерно.{406} В Альштеттене (Сент-Галлен) около 1811 г. передача подарков происходила иначе. Здесь посередине большой комнаты протягивалась так называемая колыбельная веревка, к которой крепко привязывали за ноги живую курицу с мешочком на шее. Каждый гость клал в этот мешочек свой свадебный подарок. К дарителям присоединялись парни, которые весь день стреляли; начинались танцы, по большей части длившиеся всю ночь.

Свадебным танцам вообще придавалось важное значение: они были своего рода ритуалом. Если жених сам не умел танцевать, почетная роль — протанцевать в первой паре с невестой — передавалась шаферу.

Есть поразительно яркие описания отдельных циклов в свадебных обычаях в сельских районах Швейцарии. Одно относится еще к концу XVIII в. и принадлежит русскому писателю, посетившему деревушку Мейрингер; оно сделано в характерном сентиментально-романтическом стиле: «…Я, возвращаясь в деревню, нашел подле одного домика множество молодых мужчин и девушек, которые между собой играли, прыгали и резвились. Тут праздновали сговор. Мне нетрудно было узнать жениха с невестой: самая прекрасная чета, которую вы себе вообразить можете. Румянец беспрестанно играл на их щеках; они хотели резвиться вместе с другими, но нежная томность, видимая во всех их движениях, отличала их от прочих пастухов и пастушек. Я подошел к жениху, взял его за руку и сказал ему: „Ты счастлив, мой друг!“ Невеста взглянула на меня с выразительною благодарностью за мое приветствие. Как нежно чувство в альпийских пастушках! Как хорошо понимают они язык сердца! Пастух с улыбкой посмотрел на свою любезную — взоры их встретились…»{407}

В Нурцахе брачащихся около полуночи вели потихоньку домой, где им еще раз давали вино и кофе. В галльском Рейнтале их провожали только почетные гости обоего пола. Там новобрачные, став на колени, читали пять раз «Отче наш»; дружка невесты снимал с нее венок, а «почетная женщина» запирала молодых в невестиной комнате и должна была их отпереть только утром.

Существовал обычай (в Лозанне он был запрещен еще в 1455 г.), по которому молодоженов с пением вели в комнату невесты, где подносили им крепко наперченный винный суп.

В следующие дни, вплоть до ближайшего воскресенья, справляли послесвадебные обычаи (Nachhochzeit). Новобрачная, носившая до этого времени еще девичью одежду, теперь облачалась в наряд замужней женщины — белый чепец (Haube, отсюда выражение «идти под чепец») и только теперь могла ходить вместе с мужем в церковь.{408}

Очень интересно проследить историческое взаимоотношение двух важнейших моментов свадебного ритуала: помолвки (обручения) и венчания. Первое опирается на традиционное обычное право, второе — на религиозную форму брака.

Помолвка есть решающий правомерный акт, дающий право на совершение брака. На исходе средних веков помолвка и древние свадебные обычаи начали все больше отходить на задний план, уступая место церковному благословению брака и церковному акту венчания.{409}

Церковь в течение многих веков старалась, и это ей вполне удалось, пронизать брак как «таинство» своим духом и возвеличить акт венчания. Однако вплоть до Реформации обряд венчания выполнялся светскими лицами, вначале отцом или опекуном невесты; священник только благословлял уже совершенное таинство брака. Само венчание еще долго совершалось не в церкви, а перед ней. Под конец и этот торжественный акт был перенесен в саму церковь, и тем самым был окончательно утвержден его религиозный характер. Впрочем, это еще не было полной победой церкви в борьбе за свадебную обрядность: ее влияние со времени Великой французской революции вновь сузилось в результате конкуренции гражданского бракосочетания.

В Швейцарии, как и во многих других странах, принято праздновать годовщины брака, если брак длительный. Помимо общеизвестной «серебряной» и «золотой» свадьбы, местами справляют еще «зеленую» свадьбу после 10 лет, «бриллиантовую» после 60, «железную» после 65, «деревянную» после 70, «свинцовую» после 75 лет.{410}

В брачно-семейных обычаях и обрядах народов Швейцарии XIX — начала XX в. отразились как общеевропейские черты, так и специфические реликтовые образования. Последние в более или менее видоизмененной форме были привнесены на территорию Швейцарии из различных областей Германии, Франции, Италии и других регионов Западной Европы предками нынешних ее обитателей. Кроме того, именно в Швейцарии наиболее отчетливо можно проследить взаимовлияние всех рассмотренных выше черт и форм брачно-семейных отношений и в общем западноевропейском контексте, и в определенном этническом разрезе. В данном процессе проявился синкретизм, а также сохранение локальных форм брачно-семейных обычаев всего человечества. Ряд обрядов, уходивший своими корнями в древнейшую первобытную эпоху или возникший впоследствии под влиянием определенного социально-экономического развития общественных групп, подтверждает это общее правило.

Н.А. Красновская Народы Италии[3]

В комплексе обычаев романских народов Италии (преемников и наследников древнеримской культуры) долгие века удерживался ряд ритуалов античной эпохи. Отголоски некоторых церемоний, выполнявшихся в древности жителями Апеннинского полуострова и близлежащих островов — Сицилии и Сардинии, можно распознать и в итальянских, фриульских и сардинских семейных, в частности свадебных обрядах. Появление многих из них относится к еще более ранним эпохам, чем античность. Поэтому, если нельзя категорически утверждать, что они ведут свое происхождение «от римлян», то, безусловно, можно сказать, что к романским народам Италии они пришли «через римлян». На это, пожалуй, указывает и терминология, имеющая отношение к свадебному циклу обрядов и к выполняющим их персонажам. Она чаще всего сохранила латинские корни и приняла лишь итальянские, фриульские или сардинские грамматические окончания.

На дальнейшее развитие и изменение языческих ритуалов Древнего Рима в течение многих веков оказывала влияние христианская церковь, придав им, с одной стороны, свою религиозную окраску, а с другой — общие черты во всех областях Италии. Поэтому в рассматриваемый период (конец XIX — начало XX в.) многие из семейных обычаев, уходящих своими корнями в античность и раннее средневековье, сохранились в стране в довольно слабой форме.

В народной культуре жителей разных областей Италии можно выявить и большое число нюансов, определяющих региональные различия в итальянской, сардинской и фриульской свадебной обрядности. Причины этих расхождений кроются в истории Италии. Многовековая политическая разобщенность многих провинций страны в средние века и в новое время и как следствие этого замкнутость жизни их населения привели к образованию здесь нескольких этнографических групп, таких, как пьемонтцы, венецианцы, калабрийцы, сицилийцы и др. Кроме того, на территории современной Италии сформировались и два самостоятельных романских этноса: сардинцы и фриулы. В течение долгого времени существенные различия наблюдались и в правовых нормах тех или иных областей, сменивших несколько иноземных политических «хозяев». В середине XIX в. в Италии наступил подъем национально-освободительного движения (Рисорджименто). Борьба против иностранных держав, поддержанная всеми основными классами итальянского общества, завершилась объединением страны лишь в 1861 г. Через несколько лет было выработано единое для всей Италии законодательство, в котором нашли свое отражение и вопросы, касавшиеся семьи и брака.

* * *

Первым итальянским ученым, посвятившим три специальные работы обрядам, связанным с семейным циклом жизни, был Анджело Де Губернатис (1840–1913). Его книга «Сравнительная история свадебных обычаев в Италии и у других индоевропейских народов»{411} выдержала два издания и вызвала большой интерес у современников. Де Губернатис включил в этот труд сведения об итальянских свадебных обычаях и обрядах, как собранные им самим в различных областях Италии, так и извлеченные из трудов более ранних авторов — любителей старины. И хотя подбор ученым материала по свадебным обрядам итальянцев фрагментарен, эта его книга не потеряла своей ценности как сводный этнографический труд по изучаемой нами теме.

Широкую известность как в Италии, так и далеко за ее пределами получили книги Джузеппе Питре (1841–1916). Большую часть своей жизни ученый-сицилиец изучал фольклор и бытовую культуру родного острова Сицилия. Во многих его работах, изданных при жизни ученого и переизданных в 1970-х годах,{412} нашли отражение и свадебные обычаи сицилийского народа. Известно, что вслед за Питре и под его руководством (часто по составленным им анкетам) начали сбор фольклора в своих деревнях и провинциях и выходцы из других областей Италии. Однако подавляющее большинство их работ или не было издано совсем (некоторые рукописи хранятся в местных архивах), или было напечатано маленькими тиражами в провинциальных издательствах. Практически все они оказались недоступными автору.

В 1930—1960-х годах наиболее серьезные труды по итальянской народной культуре были созданы профессором Римского университета Паоло Тоски. Трудно сказать, какого материала в них больше — фольклорного или этнографического, ведь комплексное изучение народных традиций и фольклора часто приводит на Западе «к растворению фольклористики в этнографии».{413} В некоторых из своих многочисленных работ Тоски уделял также внимание свадебным обычаям итальянцев.{414} Ученый старался зафиксировать обряды, еще не угасшие ко времени сбора им материала, т. е. бытовавшие в середине XX в. Наряду с этим благодаря историческому подходу Тоски к изучаемым явлениям мы находим в его трудах и упоминания о свадебных обрядах прошлого столетия, а порой даже более отдаленных времен. После второй мировой войны появилось множество работ по региональной этнографии страны, где, в частности, уделялось внимание обрядам семейного цикла итальянских крестьян в прошлом и настоящем.{415}

Необходимо, однако, указать, что перечисленные выше авторы при изучении вопросов семьи и брака в Италии, как правило, оставляют в стороне городское население, ограничиваясь описанием лишь сельской среды. К тому же и в этом случае они обходят молчанием социальный аспект обычаев и обрядов. Крестьяне выступают в их трудах как однородная, социально не дифференцированная масса. Приходится также с сожалением отметить, что ни в одной из указанных работ нет исследования полного цикла свадебных обычаев народов Италии. Итальянские ученые более или менее подробно описывают чаще всего те элементы обрядов, которые представляются им или наиболее интересными, или самыми архаичными. Автор поставил перед собой задачу провести анализ всего комплекса изучаемых обычаев, еще не угасших во многих областях страны в конце XIX — начале XX в. Последовательность выполнения, функции многих персонажей и региональные отличия в свадебных обрядах нередко приходилось буквально реконструировать по отдельным, лучше сохранившимся их элементам. При проведении такой работы существенным дополнением к этнографической литературе оказался анализ тех терминов итальянского, сардинского и фриульского языков, которые проливают свет на пути формирования и модификации полного цикла изучаемых обычаев. Поэтому автор стремился извлечь материал также из этимологических и диалектальных словарей итальянского, сардинского, фриульского и латинского языков.

* * *

В конце XIX — начале XX в. в Италии как в городе, так и в деревне преимущественное распространение имела сложная семья однолинейного типа, состоявшая из трех поколений. В крестьянской среде иногда существовали и сложные семьи многолинейного типа.

Италия — католическая страна. Более того, на ее территории с VIII в. до 1870 г. существовало самостоятельное теократическое государство римских пап — Папская область, направлявшее внешнюю и внутреннюю политику отдельных государей итальянских владений. Из-за реакционной деятельности римских пап вся история Италии в средние века и в новое время была окрашена борьбой церковного и светского начал. Это коснулось многих сфер итальянской жизни, в частности установок на форму заключения браков, которые католическая церковь оставляла за собой. В течение многих веков в Италии признавался законным только церковный брак. Положение изменилось лишь тогда, когда Европу захлестнула волна буржуазных революций, особенно после вторжения на Апеннины войск Наполеона Бонапарта. На завоеванных землях Италии был введен так называемый Кодекс Наполеона, по которому законным признавался лишь гражданский брак. Желая противопоставить его прежнему церковному браку и подчеркнуть его прогрессивный светский характер, официальные власти ряда итальянских областей ввели торжественный ритуал оформления брака под так называемым деревом свободы. Молодые, вступавшие в брак, при свидетелях трижды обходили вокруг самого большого дерева своей местности. Пританцовывая, они обращались к дереву с ритуальными куплетами. Жених пел:

Albero mio fiorito, Tu sei la moglie, Io sono marito. Мое цветущее дерево, Ты — жена, Я — муж.

А невеста добавляла:

Albero dalle foglie, Tu sei il marito, Io sono la moglie. Дерево с листьями, Ты — муж, Я — жена.

После этого представитель муниципалитета оформлял их брак.{416}

С уходом войск Наполеона из Италии там вновь оставался в силе лишь церковный брак. Впрочем, обряд бракосочетания под деревом во многих областях еще долго сосуществовал с венчанием в церкви. Отголоски этого обряда наблюдались в отдельных местностях еще в конце XIX в. Церковный же брак признавался единственной законной формой заключения брака вплоть до объединения Италии.

После присоединения к Итальянскому королевству Рима и прекращения существования Папской области законным стал считаться только гражданский брак.[4] Однако Италия всегда отличалась от других католических государств Европы большим процентом верующего населения и высокой степенью проникновения религиозных традиций в быт народа. Это повлекло за собой установившуюся норму при вступлении в брак и венчаться в церкви, и оформлять свои новые юридические отношения в муниципалитете.[5]

1 января 1866 г. вступил в действие общеитальянский Гражданский кодекс законов.{417} Ряд его статей, касавшихся правовых и имущественных отношений супругов, по-видимому, отражал и многие нормы обычного права, сложившиеся к этому времени в разных областях страны. Так, в ст. 131 говорилось: «Муж — глава семьи; жена принимает его гражданское состояние, носит его фамилию и обязана быть с ним повсюду, где бы он ни считал удобным определять свое место жительства». Ст. 132 гласила: «Муж обязан защищать жену, держать ее около себя и доставлять ей все необходимое для обеспечения жизненных нужд соответственно своему состоянию…»{418}

В описываемый период (и вплоть до 1970-х годов) по итальянскому законодательству был запрещен развод. В случае неудачного брака единственной возможностью прекратить совместное проживание было добиться так называемого «разделения», или «раздельного жительства» (separazione).

Итальянский Гражданский кодекс признавал два вида разделения: судебное (giudiziale) и по взаимному соглашению (consensuale). Судебное разделение разрешалось трибуналом по просьбе обоих или одного из супругов. Мотивы для оформления разделения должны были быть весьма серьезными: доказанное нарушение супружеской верности мужем или женой, судебное осуждение одного из супругов к лишению свободы более чем на 5 лет и некоторые другие.

Получив разрешение на разделение, супруги могли жить отдельно, но не имели права вторично вступать в брак. По установившимся нормам, мужчине было гораздо легче добиться разделения, чем женщине. Чаще всего он потом обзаводился новой (хотя и незаконной) семьей, и общественное мнение его не осуждало. Иным было положение женщины. Даже после разделения бывший супруг мог добиться ее юридического осуждения за измену, так как официальное разделение предполагало сохранение супругами верности друг другу.{419}

В Гражданском кодексе говорилось и о том, что женщина, вступавшая в брак, должна была принести мужу приданое — доте (ит. dote), включавшее недвижимость и наличный капитал.[6] Институт доте до включения его в Гражданский кодекс существовал и в обычном праве итальянцев. По-видимому, он уходит своими корнями в глубокую древность. Так называемая дотальная система зафиксирована античными источниками. В Древнем Риме приданое (лат. dos, dotis) вручал мужу женщины, вступавшей в брак, ее отец (он же глава семьи — pater familias).{420} В классическую эпоху контракт о приданом заключался в устной форме, позднее передача мужу приданого его жены оформлялась как юридический акт.

Кодексом 1866 г. было предусмотрено деление приданого на две части. Одна из них переходила в полную собственность мужа, другой же могла распоряжаться жена.{421}

Кроме доте жена приносила в свою новую семью также личные вещи, постельное белье, столовую и кухонную посуду и другую домашнюю утварь. Эта часть приданого называлась корредо (corredo). Размеры доте и корредо определялись двумя семьями (об этом будет сказано ниже).

Итальянское законодательство 1866 г. устанавливало минимальный брачный возраст для мужчин 18 лет, для женщин 15 лет. Однако в каждой области страны сложились свои нормы для определения оптимального возраста вступавших в брак. Традиционными взгляды были и на то, какой должна быть разница в возрасте жениха и невесты. По всей Италии считалось, что жена должна быть моложе мужа. И поныне в стране бытует пословица:

Abbi donna di te minore, Se vuoi essere signore. Если хочешь быть господином, Имей жену моложе себя.{422}

Традиционные нормы жизни итальянского крестьянства обязательно предполагали вступление в брак как мужчин, так и женщин. В крестьянской среде к незамужним женщинам относились хуже, чем к старым холостякам. Причем ущемленной ощущала себя не только девушка, не вышедшая замуж, но и вся ее семья.{423} Поэтому в деревнях Италии великовозрастные девицы нередко публично жестоко осмеивались. Во всех областях страны бытовали пословицы, подчеркивавшие социальную неполноценность незамужней женщины. Например, такие:

A ogni vite un palo, A ogni donna un marito; Una donna senza marito é una mosca senza capo. Каждой виноградной лозе — шест, Каждой женщине — мужа; Женщина без мужа — Муха без головы.{424}

Еще более категорична сицилийская пословица, в которой отразилось недвусмысленное отношение крестьян к тому, что девушка должна вовремя выйти замуж:

Fiminna a dicidott’anni О la mariti о la scanni. Если женщине 18 лет, Выдай ее замуж или убей.{425}

На юге, где дольше действовали каноны обычного права, во многих местах строго соблюдалось правило не женить сыновей (даже старших), пока не выйдут замуж все дочери. К тому же братья должны были внести свою лепту (трудом или деньгами) в приданое своих сестер.{426}

Как в сельских местностях, так и в городах Италии в брак вступали чаще всего представители одной и той же социальной среды. О том, что эта традиция существовала издавна, свидетельствуют многие пословицы, бытующие как по всей стране, так и в отдельных ее областях. Так, в Сардинии говорят:

Dugna daiaccia Agatta la so’battacia; Genti cun genti Е faa cun laldu. Каждой шпаге — Свои ножны; Люди с людьми, А бобы — с салом.{427}

Повсюду в Италии было больше принято жениться на девушках из своей местности. Это тоже нашло отражение в общеитальянских пословицах, к примеру, в таких:

Donne е buoi Dei paesi tuoi; Женщин и волов — Из своих деревень; Moglie е ronzino Prendili dal vici Жену и ломовую лошадь Бери поблизости; Porci е marito Dei tu’sito. Свиней и мужа — Из своей местности.{428}

Географическая эндогамия при выборе брачного партнера была характерна и для многих итальянских городов, где приветствовали браки между уроженцами одного и того же квартала. Это засвидетельствовано, например, для ряда городов Сицилии. На том же острове парни из рыбацких городских предместий избегали жениться на девушках, живших в местностях, удаленных от моря.

В Италии много веков существуют обычаи, в которых отразилось стремление односельчан ненавязчиво подвести молодежь к сознанию необходимости своевременно создать новую семью. Выполнение обрядов, связанных с этими обычаями, чаще всего происходило во время праздников начала года, но иногда приходилось и на другие календарные даты. В деревнях Тосканы в день Бефаны (7 января) было принято совершать ритуал выбора так называемых пробных обрученных, которых называли бефанами (befani). На отдельных листочках бумаги писали имена всех собравшихся девушек и молодых людей. Затем эти записочки тянули, как при жеребьевке, и в таком порядке, чтобы образовались пары (парень — девушка, парень — девушка и т. д.). Те, кого соединил жребий, становились так называемыми «пробными» обрученными, и отныне должны были вести себя так, словно они действительно обручились. Парень и девушка обменивались небольшими подарками и демонстрировали взаимную привязанность и верность. Если «проба» (так называли описанный акт) оказывалась удачной, семьи парня и девушки готовились к их настоящему обручению. Если же случайный выбор по жребию не приводил к желаемому сближению, временный союз расторгался. При этом ни парень, ни девушка не несли моральных или материальных обязательств.

В деревнях Пьемонта подобный обряд выполнялся в день св. Валентина (14 февраля), и те, кого соединил жребий, назывались валентинами (valentini).{429}

По своей направленности к обрядам выбирать бефанов и Валентинов близок распространенный на северо-востоке Италии (исторические области Фриули и Карния) и выполняемый коллективно обряд, известный под названием лис чидулис (фриул. lis cidulis). Под Новый год, на эпифанию (богоявление) или в день престольного праздника (в разных областях по-разному) молодежь какой-нибудь деревни шла на ближайший к ней холм и скатывала с него нанизанные на палке подожженные в костре колесики из елового или букового дерева или из лиственницы. Первое колесико бросалось в честь святого покровителя прихода, второе — в честь приходского священника, третье — в честь мэра и т. п. Затем наступала очередь девушек, имена которых всегда произносились вместе с именами их возлюбленных.{430} Цель этого обряда — объявить о тех парах, которые могли обручиться в ближайшем будущем, а может быть, и в том, чтобы у них не оставалось путей к отступлению от намеченного полезного всему сообществу брака.

Атмосферу подготовки к обязательному вступлению в брак создавали и гадания, которые тоже нередко проводились не в одиночку, а группами, т. е. тоже носили, можно сказать, коллективный характер. Вполне вероятно, что гадания девушек о замужестве были связаны не столько с их любовными переживаниями, сколько с беспокойством за свое будущее социальное положение и с общественным мнением по этому поводу.

Чаще всего гадали в канун дня Сан-Джованни (24 июня), под Новый год или на эпифанию (7 января). Летом сельские парни и девушки обычно отправлялись для гадания на ближайшие к деревне луга. Накануне зимних праздников гадали небольшими группами у кого-нибудь дома.

Множество способов гадания практиковалось и в будни, в долгие зимние вечера, когда молодежь собиралась на посиделки в чьем-либо доме, у очага. Девушка могла, например, взять лист оливы или зеленого мирта, бросить его на горячий под очага и одновременно загадать имя какого-нибудь парня. Если лист потрескивал, парень должен был стать мужем гадающей девушки. Другие бросали два листа также на горячий под очага. Когда тлевшие листья приближались друг к другу, это означало, что двое поженятся.{431}

Такие посиделки в кухне или в гумне являлись одновременно и местом знакомства сельской молодежи. На северо-востоке страны, в венецианских и фриульских деревнях, на посиделки, называемые здесь фило (фриул. filò), собирались представительницы трех поколений. Старушки рассказывали что-нибудь из местного фольклора, их дочери и внучки занимались рукоделием. Парни же, приглядывавшие себе будущих невест, в течение вечера успевали посетить не одно фило.{432}

В конце XIX — начале XX в. деревенские девушки и парни не могли свободно общаться друг с другом. Это касалось прежде всего Южной Италии. Шанс неожиданно встретить свою «судьбу» на улице был здесь невелик и для городской молодежи. Ведь до недавнего времени сложившееся общественное мнение строго осуждало девушку, которая выходила из дома одна. Существовало довольно мало мест, где парни и девушки могли знакомиться и видеться. Кроме посиделок молодежь встречалась и общалась во время праздников, которыми отмечалось окончание больших сельскохозяйственных работ (прополка, сбор винограда, молотьба и т. п.). Обычно знакомства и общение сельской молодежи происходили в дни ярмарок, во время праздников святых покровителей деревни, а также на карнавалах. Юноши могли видеть девушек в воскресенья во время мессы или при выходе из церкви. Случай обменяться взглядом и словом мог представиться и у источников, куда все жители деревни ходили за водой.{433}

В некоторых областях страны существовали традиционные коллективные формы ухаживания парней за девушками. В ряде провинций Пьемонта это происходило так: в назначенный день девушка на выданье — мариора (mariora) — садилась на лавку в чьем-либо хлеву, а парни входили туда по очереди и выражали ей свою симпатию. Если один из них слишком долго не возвращался, остальные трясли воловьими ярмами, давая ему понять, что пора уступить место следующему. В провинции Канавезе в хлеву на длинную скамью усаживались все потенциальные местные невесты, а парни, соблюдая определенные формальности, по очереди подходили к ним.{434}

Вслед за первым проявлением своей симпатии к девушке парень начинал за ней ухаживать, чаще всего в формах, закрепленных традицией. Некоторые из них были общими для всей страны, другие бытовали лишь в отдельных ее областях.

Начиная со средних веков в итальянской художественной литературе описываются ухаживания в форме утреннего и вечернего пения. Претендент с друзьями отправлялся под окна девушки на заре и исполнял (чаще всего под аккомпанемент гитары) так называемую утреннюю песню — маттинату (mattinata). Если же песня о любви звучала вечером, ее называли серенада (serenata). В знак одобрения девушка обычно бросала из окна своему поклоннику цветок.{435}

На протяжении всего периода ухаживания молодой человек постоянно находился в окружении своих друзей и товарищей — односельчан.{436} Они подпевали ему, когда он исполнял маттинаты и серенады, поддерживали его морально, если он долго не решался в той или иной форме объясниться в любви.

На севере острова Сардиния в день вербного воскресенья парень посылал девушке несколько сплетенных и благословленных в церкви финиковых веточек. Если девушка и ее семья принимали ухаживания влюбленного благосклонно, ему отправлялась корзинка с шестью дюжинами яиц.{437}

Нередко символическая форма ухаживания рассматривалась одновременно как объяснение в любви и как акт предложения о браке.

До недавнего времени в ряде областей (Молизе, Базиликата, Пьемонт, Фриули) признание в любви проходило в форме обряда, при котором влюбленный в девушку парень приносил и оставлял на крыльце или у дверей ее дома полено (ит. серро, фриул. čос).{438} Если возлюбленная принимала предложение молодого человека, она вносила полено в дом, если нет — оставляла его за дверью или даже отбрасывала на середину улицы. Если парень, выполнивший этот обряд, был неизвестен в семье девушки, ее отец, положив полено на плечи или подняв его над головой, ходил по улицам деревни и кричал: «Кто ополенил мою дочь?»{439}

После того как молодые люди избрали друг друга, было принято «испытывать» сноровку и трудолюбие девушки, силу и ловкость юноши. Он несколько раз звал ее на различные полевые и домашние работы и смотрел, как она их выполняет. Девушка судила о его выносливости не только в поле, но и тогда, когда он нес тяжелую хоругвь в день патронального праздника.{440}

Обычной формой заключения брака как в городах, так и в деревнях Италии был брак по сговору, сопровождавшийся комплексом традиционных обрядов. Однако во всех областях страны до недавнего времени бытовала и другая форма брака. В этнографической науке существует несколько ее обозначений: брак похищением, брак умыканием, брак уводом и др. Итальянские ученые чаще всего называют бракосочетание без торжественной и урегулированной местными обычаями подготовки к свадьбе matrimonio per ratto — брак умыканием.

Эта форма заключения брака, известная для многих стран мира, уходит своими корнями в глубокую древность.{441} Она не раз становилась предметом обсуждения как в зарубежной, так и в отечественной научной литературе. Весьма интересная точка зрения на брак умыканием была высказана известными советскими филологами Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. В. Ивановым. Подкрепляя свою концепцию лингвистическим материалом, ученые высказывают предположение, что невест чаще умыкали не из своего, а из соседнего, может быть враждебного, племени. На Апеннинском полуострове практика увода невест была зафиксирована уже в древнеримской легенде о похищении сабинянок, которую приводит в своей «Римской истории от основания города» Тит Ливий.{442}

Вместе с имущественным расслоением общества эта форма заключения брака повсюду претерпела существенные модификации.{443} И в Италии в XIX в. она уже явно диктовалась экономическими соображениями (нежеланием или невозможностью потратить большие средства на свадьбу). К браку похищением прибегали и тогда, когда родители девушки или парня были против их намерения пожениться. В обоих случаях умыкание превращалось лишь в инсценировку, организованную, однако, по традиционным нормам. Парень с помощью своих друзей устраивал похищение девушки, выкрав ее из отчего дома или застав врасплох на улице. Вся компания направлялась в церковь, где предупрежденный заранее священник наскоро венчал молодых. (В XIX в. похищенную часто везли в церковь в экипаже, в XX в. доставляют на автомобиле.) После венчания родители девушки вынуждены были принять ее замужество как совершившийся факт.

Близок к «похищению» обычай, называемый итальянскими этнографами «скапильята» (scapigliata, буквально «развязывание»). Смысл его в том, чтобы публично скомпрометировать возлюбленную девушку и добиться таким образом согласия ее родителей (или ее самой). В прошлом веке этот обычай бытовал по всей Италии, в начале XX в. еще отмечался в деревнях Калабрии и Базиликаты. После воскресной мессы парень поджидал девушку у церкви и на глазах у всех срывал с нее красный нагрудный платок или головную накидку, или расплетал ей косы. После этого родители девушки спешили выдать ее замуж за скомпрометировавшего ее парня, так как по существовавшим этическим нормам любой другой считал позором для себя жениться на ней.{444}

Если обе стороны готовились к свадьбе по принятым нормам обычного права, одним из важных актов предсвадебного цикла обрядов было официальное предложение или сватовство (ит. richiesta, domanda, фриул. contentâ, сардин. pricunta). В ряде мест парень сам напрямую просил у матери своей возлюбленной руки ее дочери, не прибегая ни к помощи свата, ни к символическому выражению чувств и намерений. Иногда этот акт сопровождался юмористическим монологом молодого человека. Например, во Фриули он входил в дом девушки, прикасался рукой к полу около ног ее матери и говорил: «Синьора мать, у вас есть дочка на выданье. Если будете ждать, пока она постареет, никакой черт на ней не женится!» И затем, желая уверить, что у него серьезные намерения, пел:

О нет, нет, дорогая теща, Я пришел не для того, Чтобы смеяться над вами. Я прошу у вас вашу дочь, Чтобы жениться на ней.{445}

Во многих местах, однако, предложение было принято делать через посредника (свата) или посредницу (сваху). Чаще это был сват, который в каждой области Италии именовался по-своему: в Тоскане это был cozzone, в Пьемонте — rablau или baccelliére, в Базиликате — ruffiané, tramezzane или ammasciatore, в Романье — bracco. Все эти названия применялись в указанных областях для обозначения не только свадебного персонажа, но и посредника или посланца любого рода.{446}

Данный персонаж свадебного сценария заботился о том, чтобы семьи пришли к согласию относительно брака их детей. С середины прошлого века в литературе нередко указывалось, что его услуги оплачивались, а сам он уже выступал как лицо, имевшее юридические полномочия, и не состоял с семьями брачащихся ни в родстве, ни в кумовстве. Чтобы нанять такого «свата», обращались в специальные агентства.

В далеком прошлом сват, по-видимому, выполнял не только одну функцию — подготовить семьи парня и девушки к заключению будущего брачного союза, но был и в числе основных действующих лиц свадебного ритуала. На это, пожалуй, указывает устаревшее название свата — «паранимфо» (paranimfo), сохранившееся до наших дней на Сицилии и Сардинии. Оно происходит от греческого «паранимфус», еще в древности вошедшего и в латынь. Уже само это слово, состоящее из двух частей (παρα — с и νυμφη — невеста), указывает на некоторые функции этого персонажа. Как в Греции, так и в Риме паранимфус вместе с женихом участвовал в церемонии сопровождения невесты из ее родительского дома в дом будущего мужа.{447} Однако в конце XIX — начале XX в. сват уже не играл значительной роли ни в период подготовки к свадьбе, ни в день свадебной церемонии. По крайней мере в трудах итальянских этнографов ничего об этом не сообщается.

День официального сватовства назначался обычно после предварительных переговоров между сватом и родителями девушки. Семья жениха направляла в ее дом так называемое посольство (l’ammasciata), в которое входили родители и один из родственников или членов покумившейся семьи, выполнявший обязанности свата. Почти повсюду ни парень, ни девушка не присутствовали при встрече двух сторон. После того как предложение о браке было принято, договаривались о времени, когда жениха представят невесте. Обычно это происходило во второй половине дня в субботу, в воскресенье или в ближайший праздничный день.{448}

В доме невесты собирались обе семьи, часто с родственниками и друзьями. В некоторых областях, например в Базиликате, именно в этот день жених дарил невесте перстень. В провинции Матера (та же область Базиликата) тогда же совершалась церемония представления родных жениха родным невесты (presentazione). Каждая группа выстраивалась в линию одна против другой, и распорядитель церемонии (maestro di cerimonia) представлял по очереди родственников жениха родителям невесты. Акт завершался ритуальным рукопожатием (toccomano) жениха и невесты, в чем итальянские этнографы усматривают преемственность древнеримского обряда «соединения рук» (dextrarum conjunctio).{449}

Во многих местах страны во второй половине XIX в. свадебный ритуал был упрощен, и упомянутые выше акты сватовства, представления, а также обручения (fidanzamento) совершались в один и тот же день; союз будущих супругов скреплялся их рукопожатием.

На хуторах Северной Сардинии акт сватовства — прикунта (pricunta), происходивший одновременно с обручением, еще в начале XX в. совершался по положенному ритуалу в символической форме. Там долго сохранялись элементы некогда широко распространенного на острове обряда «спрятанной невесты».{450}

В области Галлура этот обряд проходил как театрализованное представление. Договорившись о бракосочетании жениха и невесты, их родители через посредника назначали время официального предложения и обручения. В этот день родственники и друзья невесты, составлявшие так называемую «женскую сторону», собирались в назначенное время в доме ее родителей и ждали прибытия «мужской стороны», т. е. родных и друзей жениха. Перед домом оставались мужчины семьи невесты и поэт-импровизатор. Женщины же запирались в доме. Прибывший конный кортеж жениха выстрелами из ружей как бы символизировал штурм крепости. К дверям дома невесты приближались только жених, его отец и их поэт. Когда на пороге появлялся хозяин дома, начинался разговор в стихах между поэтами-импровизаторами, представлявшими стороны жениха и невесты. В конце концов прибывшие сообщали о причине своего «набега». Это звучало примерно так. На их хуторе, дескать, не хватает одной белой овечки, обладавшей всеми прекрасными качествами, какие только может дать Бог столь милому созданию. Если пропажа не найдется, жених, тоже наделенный прекрасными качествами, не сможет больше жить. Стало известно, что овечку видели недалеко от этого дома. Если она действительно находится здесь, значит, можно вернуть покой молодому человеку и подарить ему самое большое счастье в мире. Сначала поэт-импровизатор, представлявший сторону невесты, отвечал, что никакой чужой овечки никто не видел. Но потом он все же говорил, что, возможно, овечку просто не заметили и она затерялась среди тех, что в овчарне. Поскольку он знает, что имеет дело с порядочными людьми, он прикажет открыть дверь дома, чтобы гости могли лично поискать свою пропажу. Отец невесты представлял одну за другой всех женщин дома. Последней выводили невесту. Ее признавали той, которую искали. Жених подходил к ней и обнимал ее, а все собравшиеся шумно выражали свою радость. Друзья жениха стреляли в воздух из ружей.{451}

Отголоски древних обычаев, подобных сардинской прикунте, в начале XX в. можно было наблюдать еще в некоторых местностях континентальной Италии, например в области Эмилия.

Во время помолвки устанавливался день свадьбы и обсуждались вопросы, связанные с имущественным положением будущей семьи.

Считалось, что вступать в брак можно в любое время года, за исключением великого поста и месяца мая.{452} Предпочтительным сезоном для свадеб была осень, а наиболее благоприятными днями недели — суббота и воскресенье. Сыграть свадьбу можно было также в понедельник, среду или четверг. Дурным предзнаменованием было назначить ее на вторник или пятницу. По всей стране с незапамятных времен бытует пословица, которая предостерегает:

Ne di Venere ne di Marte Non si sposa ne si parte! Во вторник и в пятницу He женись и не отправляйся в путь!

После установления дня свадьбы переходили к обсуждению имущества (доте) и приданого (корредо) невесты. Перечень вещей, входивших в корредо, долго обсуждался представителями обеих семей; и в городской и в сельской среде непременно совершалась его оценка. Затем тщательно составленный список предметов заверялся нотариальным актом.

В реестрах вещей невесты нередко фигурировало несколько десятков наименований и не одна сотня предметов. Следует отметить, что в каждой провинции Италии все списки корредо были примерно одинаковы, так как набор вещей устанавливался местным обычаем. Различия были лишь в качестве (и соответственно стоимости) предметов, что определялось экономическими возможностями семьи. Учитывали буквально все личные вещи новобрачной, не забыв и те из них, в которых она была в день свадьбы. В некоторых областях (Абруццо, Молизе, Базиликата) при перечислении вещей, составлявших корредо, могли фигурировать фразы типа «Невеста обутая и одетая, как она есть» (Zita calzata е vestita come si trova) или «И невеста, как она есть» (Е la sposa come si trova).{453}

По существу это был свадебный контракт, в котором фиксировались также все наследственные обязательства со стороны двух семей. Этот документ носил свое особое название в каждой области. Например, в Калабрии это был pittace или albarano, в Сицилии он назывался minuta, в Апулии — scizzu, в Базиликате — stizzo и т. д.

В Южной Италии акты сватовства, представления жениха родным невесты и обручение до недавнего времени не объединялись, а проходили последовательно в разные дни. Официальное обручение (fidanzamento) часто называлось здесь также «день невесты» (il giorno della zita). Zita и zito — диалектальные названия невесты и жениха, по которым и предсвадебный период называется zitaggio. В итальянском литературном языке девушка после обручения именуется fidanzata, а парень — fidanzato.{454}

Обручение, как правило, назначалось на большой религиозный праздник. В установленный день родственники парня отправлялись в дом девушки, обычно украшенный по этому случаю цветами и лентами. По-видимому, в конце XIX — начале XX в. в «сценарии» итальянской свадьбы уже исчез особый персонаж старшего распорядителя. Его функции к этому времени перешли к отцу жениха. Оставив парня и музыкантов за порогом дома, его отец (или кто-либо из старших родственников) вступал в диалог с отцом девушки. Договорившись о браке детей, они переходили к обсуждению вопросов, связанных с приданым, месяцем и днем свадьбы. Взаимное согласие отцов на обручение молодых скреплялось их крепким рукопожатием. Лишь после этого в дом приглашали жениха и оркестрантов. Начинался обмен подарками, буквально называемыми «залог любви» (pegno d'amore). Прежде всего жених дарил невесте очередной перстень, часто также ожерелье, а если позволяли средства, и какое-либо другое золотое украшение. Невеста тоже (почти повсеместно) дарила жениху кольцо, а также рубашку, пару носков, иногда носовые платки, сшитые и вышитые собственными руками. Затем невеста получала подарки от будущих свекра и свекрови. В каждой области традиция определяла их набор. Старались, чтобы среди них были и золотые предметы. Во многих местах страны было принято, чтобы невеста дарила что-либо братьям и сестрам жениха, в ответ она получала подарки и от них.

После завершения ритуала обмена подарками обрученные открывали бал, продолжавшийся до поздней ночи. Всех присутствовавших на церемонии обручения угощали домашними сладостями и вином.{455}

В ряде областей Италии не было принято, чтобы после обручения жених бывал в доме невесты. Однако во многих местах (например повсюду в Абруццо и Молизе) традиция допускала его визиты.{456} Но и здесь оставаться наедине друг с другом будущим супругам не полагалось, и обычно они беседовали под присмотром родителей девушки. Что касается невесты, то во всех областях Италии ей запрещалось бывать в доме жениха.

Во многих провинциях в родительском доме невесты на жениха смотрели как на члена семьи. Братья девушки обращались с ним, как с братом, будущие тесть и теща, как с сыном. Однако отношения между самими обрученными должны были быть сдержанными. В южных областях девушка даже говорила своему жениху «вы».{457}

Обручение имело серьезное, «обязывающее» значение для обеих сторон. Ни жених, ни невеста уже не имели права отказаться от вступления в брак. Отвергнутая после обручения девушка считалась скомпрометированной.

В период между обручением и свадьбой парень и девушка продолжали обмениваться подарками. В каждой области установился свой непременный набор предметов. Однако определенные вещи присутствовали повсюду. В центральных и южных областях страны (например, в Абруццо, Молизе и Калабрии) парень чаще всего дарил своей невесте платок и несколько традиционных предметов, вырезанных им самим из дерева. Среди них обязательно были ткацкий челнок, прялка и нагрудные пластинки для корсажа. На всех этих подарках были выполнены контурной или рельефной резьбой любовные (два соединенных сердца, две руки и пр.) или защитные символы.{458} В ряде мест жених мог дарить невесте отрезы на юбки, шейные шелковые платки, ленточки для волос и т. д. В деревнях области Ломбардия он преподносил ей предметы для рукоделия: ножницы, игольник, наперсток, прялку, украшенную тонкой резьбой.{459} В некоторых местностях (область Ломбардия, остров Сицилия, полуостров Таранто) жених дарил невесте башмаки.{460} В южных областях, например в Калабрии, среди подарков парня девушке до недавнего времени фигурировали декоративные «башмачки» из расписной керамики или выдолбленные из дерева.

Невеста почти повсюду дарила жениху и его матери по рубашке. Обычно они были сшиты, а нередко и вышиты ее собственными руками. Девушка заботилась также о подарках для будущего свекра, золовок и других членов своей будущей семьи. Чаще всего это были головные или носовые платки, рубашки, галстуки и прочие элементы одежды. Обмен подарками между женихом и невестой и их родными продолжался вплоть до самой свадьбы. Парень одаривал девушку в день ее рождения и по случаю религиозных общеитальянских и патрональных праздников.

В конце прошлого века среди подарков фигурировали довольно ценные предметы. Так, в ряде северо-восточных провинций женихи дарили невестам перстни с камнями, сережки, золотые браслеты, гранатовые ожерелья и др. Невесты преподносили женихам часы, шелковые галстуки, кожаные портмоне.{461}

В случае, если обручение расторгалось по вине девушки, она должна была вернуть парню каждый полученный от него подарок. Если какая-либо вещь износилась или сломалась, она обязана была купить такую же новую. Если в разрыве виноват был жених, невеста ничего ему не возвращала и не компенсировала.{462}

Не менее чем за три недели до свадьбы предстояло сделать так называемую публикацию, т. е. объявление о свадьбе. При церковном браке публикация была возложена на священника. Три воскресенья подряд он извещал после службы, что такая-то девушка и такой-то парень попросили у «свободного государства» разрешения пожениться и что если у кого-нибудь есть мотивы выступить против этого брака, он должен тут же довести их до сведения прихожан. Если против намечавшегося бракосочетания никто не возражал, оно через некоторое время совершалось. В начале XX в. описываемая процедура была значительно редуцирована. В случае церковного брака священник, при гражданском — чиновник муниципалитета вывешивали в соответствующем месте объявление того же содержания, которое должно было провисеть не менее восьми дней, обязательно включая два воскресенья.

В некоторых местностях страны, например в деревнях области Марке, еще в 1950-е годы сразу после публикации было принято подписывать в доме невесты контракт о стоимости приданого, после чего устраивался роскошный ужин.{463}

За несколько дней до свадьбы — чаще всего за восемь — развертывалась яркая церемония перевозки приданого невесты в дом ее будущего мужа. В ряде деревень Южной Италии, а также на островах Сардиния и Сицилия этот обряд выполняется до сих пор. В прошлом веке так называемый свадебный сундук (cassone nuziale), обычно отделанный тонкой резьбой, наполняли личными вещами невесты, водружали на ярко украшенную двуколку, запряженную чаще всего парой волов, и торжественно следовали к дому, где будет жить будущая чета. Нередко упряжек было несколько. В каждой области ритуал выполнялся со своими нюансами. В горных районах страны приданое было принято переносить в корзинах. На острове Сардиния повозки для перевозки вещей невесты посылал в ее родительский дом отец жениха. Рога запряженных волов украшали букетами цветов или надевали на их острие апельсины. На шеях волов были также красивые хомуты из тяжелого бархата или дорогого шелка с большими яркими лентами и колокольчиками. После того как повозки были нагружены приданым и перед тем как они отправлялись в обратный путь, мать невесты осыпала всех присутствующих зерном. Этот обряд был направлен на то, чтобы обеспечить будущим супругам большое и здоровое потомство, благополучие и богатство.

Семьи самых зажиточных сардинских крестьян перевозили приданое невесты на десятке повозок. На одной из них везли одежду и белье невесты, на других мебель, кухонную утварь, запасы зерна, ткацкий станок и прочие предметы, необходимые в новом хозяйстве. Одна из родственниц невесты, сидя около ткацкого станка, держала в руках прялку. Этим подчеркивалась важная роль, которую играло в жизни сардинской женщины рукоделие вообще, прядение и ткачество в особенности.{464}

На последней повозке обычно везли жернов и орудия труда, имеющие отношение к помолу зерна и хлебопечению. За этой повозкой шел привязанный к ней и украшенный миртом и лентами ослик, которому предстояло потом вращать домашнюю мельницу. Во главе кортежа шли музыканты, игравшие на двуствольных флейтах — лаунеддах, за ними следовали парни и девушки в ярких праздничных костюмах. Они пели и декламировали веселые импровизированные куплеты с пожеланием новой чете счастливого будущего. Часть родственников и друзей обрученных располагалась на повозках, другие шли рядом. По существовавшим приметам, чтобы не поставить под угрозу на всю жизнь счастье новой семьи, никто из участников торжественного шествия не должен был оглядываться назад.

Когда свадебный кортеж приближался к дому жениха, его участников снова осыпали зерном. Мать невесты перед домом будущего зятя протягивала ему кусок белой овечьей шерсти и затем быстро начинала ее прясть. По бытовавшим на острове народным приметам, этот акт также должен был вызвать счастье новой семьи. Когда все повозки прибывали к дому жениха, женщины расставляли мебель и другие предметы на положенные места, украшая их цветами и зелеными ветками, главным образом пальмы и оливы.{465}

По-иному развивался этот обряд в области Фриули. За сундуком с приданым невесты жених отправлялся на повозке с одним из братьев или родственников. Во дворе их встречала сама невеста и ее родня. Родственник жениха протягивал девушке веточку какого-либо твердого дерева. Невеста брала ее за оба конца, разламывала о колено пополам и с силой, не глядя бросала вверх через плечо. Существовала примета: если обе половинки ветки попадали на крышу дома, это предвещало процветание невесты в супружеской жизни.{466} Итальянские этнографы (вслед за А. Ван Геннепом) называют этот акт типичным обрядом перехода (rito di passaggio), символизирующим вхождение невесты в новое состояние.{467}

К дому жениха повозку с приданым невесты сопровождала ее сестра. На повозку погружали сначала сундук, поверх него клали матрацы и застилали их покрывалом, чтобы это сооружение производило впечатление постели. Лицо торжественно восседавшей на ней сестры невесты должно было быть обращено назад. В руках она по традиции держала прялку и веретено.

Прибыв в дом и устроив постель для новобрачных, сестра невесты шла в кухню. Там она брала из корзины черную курицу и относила в невестин отчий дом. В нем эту курицу растили до того дня, когда у молодоженов появлялся первенец, и готовили из нее первый бульон для роженицы.{468} В области Кампания во время перевозки приданого сестра невесты выставляла напоказ рубашку, которую ее будущий зять должен был надеть в день бракосочетания.{469}

Так как большая часть белья и одежды невесты во всех областях страны была выткана и сшита ею самой, и родителям хотелось продемонстрировать односельчанам способности своей дочери, на повозке, везущей приданое, часто устраивалась его выставка, так называемая спаза (spasa). В области Марке на одной из повозок, управляемой братом жениха, было принято выставлять даже всю мебель для будущей супружеской комнаты.{470} Целью такой спазы было также показать родным, друзьям и соседям имущественное состояние семьи девушки. В некоторых местах (например, в деревнях области Базиликата) родители выставляли приданое дочери за восемь дней до свадьбы в одной из комнат своего дома.{471}

Вскоре после перевозки приданого молодые начинали разносить и рассылать родным и близким коробочки с драже. Получившие их в ответ наносили визиты невесте, приходя в ее дом с подарками: чаще всего это были украшения или предметы домашнего обихода. Этим завершался предсвадебный период.

Свадьба по всей Италии называется nozze (от позднелат. noptiae) или sposalizio. Невесту в день свадьбы (как и впоследствии молодую жену) именовали sposa или sponsa, жениха — sposo или sponso. По всей Италии принято также называть невесту «обещанная» (promessa) и «обещанная невеста» (promessa sposa), а жениха — «обещанный» (promesso) и «обещанный жених» (promesso sposo). В Древнем Риме жених и невеста также именовались «обещанный» и «обещанная» (promesso и promessa).

В прошлом веке в сельских местностях страны день свадьбы был заполнен ритуальными действиями. Важное место занимало выполнение обряда, называемого «одевание невесты». Когда-то он заключался в том, что до облачения невесты в подвенечный костюм ее наряжали в предметы туалета, подаренные ей женихом. В рассматриваемый период обряд, в котором, кроме жениха и невесты, принимали участие ее родители и подруги, выполнялся довольно торжественно и сопровождался исполнением традиционных песен. Однако сама процедура «одевания» была уже сокращена до минимума: жених надевал на ноги невесты лишь обувь и подвязывал ей одежду поясом. Паоло Тоски считает, что эти элементы одежды (как и подарок декоративных башмачков из расписной керамики) указывают на вступление мужчины в права над женщиной.{472}

В ряде мест на юге страны, а также на острове Сицилия совершалось и обрядовое «причесывание невесты». Девушка сидела в родительском доме в середине одной из комнат в окружении близких родственников (своих и жениха). Ритуал причесывания ее волос гребнем выполняли две женщины: одна была ее близкой родственницей, другая — матерью или замужней сестрой жениха. После этой церемонии молодая вставала, целовала руки родителям будущего мужа и снова усаживалась между теми двумя женщинами, которые ее причесывали. В некоторых районах изредка совершалось и ритуальное «очистительное купание» невесты (bagno purificatore).{473}

После выполнения этих обрядов приступали к облачению невесты в свадебный наряд. Этот акт также проходил очень торжественно. Одеться невесте помогали ее подруги. Считалось, что те из них, которые принимали участие в шитье предметов подвенечного костюма, должны и сами выйти замуж в течение года.

В прошлом веке в сельских местностях Италии еще не сложилась традиция, предписывавшая невесте венчаться в белом платье. Почти повсюду она шла в церковь в праздничном костюме, характерном для ее деревни или области. В него входили рубаха (часто вышитая), юбка, корсаж, передник и некоторые другие предметы. Костюм дополнялся традиционными для каждой местности украшениями.{474}

В свадебном одеянии невесты присутствовали предметы туалета (чаще всего передник и пояс) красного и зеленого цветов. Итальянские этнографы считают, что красный цвет указывает на отголоски в Италии древнеримской традиции накрывать головы вступавшей в брак пары красным покрывалом, носившим название фламмеум (flammeum от лат. flamma — пламя, огонь). Неизвестно, до какого времени это покрывало бытовало на Апеннинском полуострове и когда оно было заменено белой накидкой. Есть данные, что еще в первом десятилетии XIX в. такой накидкой покрывали головы обоих обрученных. Уже позднее она превратилась в невестину фату, цвет которой когда-то был апельсиновым. Известно также, что в начале прошлого века оба вступавших в брак надевали свадебный венец (corona nuziale). На острове Сардиния этот обычай сохранялся до 1840 г. В некоторых местностях Сицилии, например в Валледольмо, одежду, в которой невеста венчалась, сохраняли для ее похорон.{475}

Жених тоже обычно надевал в день свадьбы местный праздничный костюм. Как правило, яркими в нем были лишь видневшаяся из-под куртки жилетка и носки.{476}

В установленный час жених отправлялся за невестой в сопровождении родственников и венчального или брачного кума (ит. compare d'anello или compare di matrimonio). Чаще всего компаре (обычно женатый мужчина) приходился жениху родственником, но мог быть и одним из друзей семьи.{477}

Происхождение этого свадебного персонажа уходит своими корнями в глубокую древность. Однако название его довольно позднее. Можно предположить, что в итальянскую лексику оно вошло через ритуалы христианской церкви. Слово «компаре» (compare), между прочим, как и славянское «кум», происходит от позднелатинского compater или cumpater, что буквально означает «соотец». Этим словом в отправлениях католической и православной церкви обозначался главный свадебный чин.{478} Известно, что в прошлом венчальный кум должен был позаботиться о кольце для невесты (отсюда и его первое название). В обмен на кольцо невеста преподносила ему вышитый платок, от чего происходит третье название этого действующего лица на свадьбе — «кум по платку» (compare di fazzoletto). Позднее компаре отдавали предпочтение при выборе крестного отца для первенца семьи.

В день свадьбы жених в сопровождении родственников отправлялся «брать» невесту. Это шествие называлось в ряде мест «кортеж жениха».{479}

В доме невесты выполнялся обряд прощания девушки с родителями. С помощью жестов и пением невеста демонстрировала скорбь по поводу того, что ее отрывают от родных и отчего дома. Ей следовало казаться грустной, с отчаянием хвататься за дверь и лестничные перила, вставать на колени перед родителями и просить у них прощения. Подобные сцены нашли свое отражение в традиционном свадебном фольклоре многих областей Италии. По-видимому, в XIX в. обряд прощания невесты с родителями повсюду сопровождался ритуальным плачем невесты, что для отдельных провинций страны было зафиксировано еще в 1920-е годы.

В каждой области сцена прощания с отчим домом отличалась своими нюансами. Сельские жители области Абруццо, например, выполняли этот обряд таким образом: при полном молчании собравшихся родственников отец и мать подходили к дочери, осеняли ее крестным знамением, целовали, давали ей пощечину и опускали в карман ее передника монету. Затем все плакали, а родственники и друзья тоже приближались к невесте и тоже опускали ей в карман передника свои подарки, однако без поцелуев и пощечин.{480}

После этой церемонии перед отчим домом невесты формировался свадебный поезд. В ряде областей он назывался «кортеж невесты» (corteo della sposa). Порядок и сочетание составлявших его пар были традиционны для каждой области.

На юге страны свадебный поезд (corteggio) открывала невеста под руку с венчальным кумом или крестным отцом — падрино (padrino). Во второй паре шел жених со своей матерью, затем следовал отец жениха с матерью невесты. За ними шли так называемые свидетели (testimoni), родственники и друзья.{481} По-видимому, в далеком прошлом свидетели выполняли какие-то определенные функции. Однако в XIX в. итальянские этнографы никогда не упоминают об этом, из чего можно заключить, что данные персонажи итальянской свадьбы уже давно утратили свою былую роль.

В ряде северных провинций страны матери невесты и жениха не присутствовали при церемонии венчания. Тогда в свадебном поезде их заменяли сестры будущих супругов.{482}

Необычно строился свадебный поезд в некоторых районах области Калабрия: он состоял из двух групп, шедших отдельно, — мужской и женской. В провинции Палермо на острове Сицилия мужчины и женщины также следовали к месту венчания в двух разных кортежах на повозках.{483} В ряде провинций Северной Италии поезжане ехали к церкви в открытых экипажах (теперь их заменили автомобили). В Абруццо, Калабрии, Умбрии и особенно на острове Сардиния свадебные поезда представляли собой кавалькаду с традиционным распределением на пары.{484}

На севере Сардинии утром того дня, на который была назначена свадьба, происходило обрядовое конное состязание, известное под названием «бег с прялкой» (currita di la rucca). Участниками его были всадники (присутствовавшие женщины также в большинстве своем сидели на лошадях). Невеста располагалась на лошади отца, а жених скакал на коне рядом. Состязание могло проходить в одном из нескольких вариантов, например, в таком.

Лошадь отца невесты шла впереди остальных приблизительно на 300 метров. Невеста поворачивала вправо левую руку, в которой она держала новую прялку, украшенную пятью лентами ярких цветов. От групп жениха и невесты отделялось по одному всаднику. Они пускали лошадей в галоп, и тот, кому первому удавалось поравняться с отцом невесты и выхватить из рук молодой прялку, считался победителем состязания. Невеста дарила ему одну из пяти украшавших прялку лент. Проигравший же подвергался шутливым насмешкам противоположной стороны. В дальнейшем прялку помещали в изголовье супружеского ложа, где она хранилась долгие годы.

При втором варианте состязания сидевшая на лошади отца невеста сама отдавала прялку всаднику из своей группы. Тот устремлялся к церкви, а все другие верховые неслись вслед за ним. Те, кто представлял сторону жениха, старались настичь первого всадника, а верховые из группы невесты стремились помешать этому. Если владевшего прялкой кто-то догонял и дотрагивался хотя бы до хвоста его лошади, прялка переходила к этому всаднику. Состязание продолжалось, и победителем его объявлялся тот, кто держал прялку в момент прибытия кавалькады на церковную площадь. Как и при первом варианте, невеста дарила ему ленту.{485}

Прялка и веретено вообще являлись ритуальными предметами и в прошлом были непременным атрибутом итальянской свадьбы. В разных районах страны они находились в руках у разных персонажей. В некоторых областях, как было отмечено выше, прялка фигурировала не в день свадьбы, а в день переноса приданого.{486}

При выходе из церкви жениха и невесту осыпали пшеницей, рисом, хлебными крошками, мелкими монетами, цветами, орехами, солью или конфетами, а на острове Сардиния также шерстью.{487} Молодых осыпают рисом и в наши дни, хотя католическая церковь (даже в итальянской столице) борется с этим пережитком язычества, вывешивая на дверях церквей объявления, призывающие прихожан не делать этого.{488} Свадебный поезд продолжал свое движение, но теперь во главе его под руку шли новобрачные. В ряде мест был распространен обряд преграждать путь выходящим из церкви молодым, чаще всего веревкой, лентой или жердью. Общеитальянское название этого обряда serraglio (буквально «замок»).{489} Однако в каждой области он обозначался также другими словами (типа «западня», «баррикада», «преграда», «вход» и пр.) и устанавливался по-разному. В Ломбардии «баррикаду» делали высокие, стройные юноши; взявшись за руки и растянувшись цепью, они разрешали молодым пройти лишь после того, как получали от них конфеты.{490} Во многих деревнях Абруццо, Умбрии и Романьи свадебный поезд останавливали протянутой поперек улицы лентой и пропускали молодых только тогда, когда те откупались деньгами, подарками или конфетами. В области Марке односельчане, преграждая молодым путь, одновременно дарили им полотенца, наволочки, покрывала и др. Жених в ответ угощал их конфетами. Интересно, что эти подарки назывались здесь «прялка» (conocchia), а про сам обряд говорили «делать прялку» (fare la conocchia). Возможно, ритуальным подарком этого дня когда-то была именно прялка. В других областях бытовали обряды, подобные «баррикаде».

В некоторых местностях страны после выхода молодых из церкви выполнялись обряды, в которых жители деревни выражали свое отношение к невесте. Так, часто в знак уважения к ней недалеко от ее дома устраивали нечто вроде ковра из цветов. И наоборот, невесте, отличавшейся надменностью или иными отрицательными чертами характера, сооружали ковер из травы и соломы или из рисовой мякины.{491}

В большинстве областей традиция предписывала возвращаться к дому невесты или жениха не той дорогой, по которой торжественная процессия продвигалась к церкви.

Многими обрядами сопровождалось вступление невесты в дом будущего супруга. В местечке Авола (Сицилия) у ног молодых разбивали два яйца, а одна из соседок бросала невесте в лицо листья апельсинового дерева, восклицая при этом: «Благополучия и сыновей!» В деревнях области Марке им подносили немного воды, а затем давали по чашке молока или кофе с взбитыми сырыми яйцами.{492}

В Беневенте (область Молизе) переступавшую порог невесту друзья, родные и соседи осыпали горохом и кукурузой. В некоторых деревнях Сицилии свекровь давала невестке ложечку меда. Во многих местах свекровь осыпала невестку зерном. В ряде областей непременным атрибутом этих обрядов был хлеб. Так, в Абруццо свекровь встречала невестку на лестнице своего дома, держа в руках за оба конца длинный тонкий хлеб. При приближении новобрачной свекровь переламывала хлеб над ее головой и говорила: «Невестка моя, невестушка, лучше умереть тебе, чем остаться вдовой».{493}

На острове Сардиния с переходом невесты в семью ее будущего мужа был связан другой «хлебный» обряд. Если жених и невеста жили не в одной деревне, этот обряд выполнялся тогда, когда они в разных свадебных поездах верхом на лошадях двигались к месту венчания. На определенном отрезке пути невеста, взяв с собой три каравая хлеба, должна была сесть на лошадь своего будущего свекра и ехать с ним вместе. Один из караваев свекор или сама невеста бросали в первый встретившийся им по дороге ручей или реку, второй — при въезде в деревню мужа, а третий — во дворе его дома.

В деревнях Соррентинского полуострова (область Кампания) входящую в дом невестку приветствовала золовка. Со словами: «Невестка моя, оставь привычки твоего дома и возьми привычки моего» — она преподносила ей вазу цветов и зерна. Во многих местностях свекровь передавала невестке блюдо со сладостями, которое та должна была разбить.{494}

В некоторых местах Сицилии на пороге перед входящими в дом новобрачными разбрызгивали вино, а сосуд, в котором оно хранилось, тут же разбивали.{495}

Особенно много обрядов и примет при вхождении молодой в новую семью было связано с порогом, веником и ключами. В деревнях областей Абруццо и Лацио ей следовало перешагнуть или перепрыгнуть порог, стараясь не задеть его (что было плохим предзнаменованием).{496} В ряде других областей жених по обычаю сам переносил невесту через порог дома своих родителей.

Этот обряд существовал в Древнем Риме, и некоторые античные авторы (например, Лукан, Плавт, Плутарх и др.) пытались найти ему объяснение. Немецкий исследователь начала XIX в. А. Адам писал по этому поводу следующее: «Через порог ее (невесту. — Авт.) переносили… или она сама через него перепрыгивала. Несчастливым предзнаменованием почитали, когда она касалась его ногою, ибо пороги посвящены были Весте, богине девственности».{497}

В некоторых районах областей Фриули и Венеция свекровь приглашала невестку присесть, потом давала ей в руки новый веник и громким голосом, чтобы все могли слышать, объясняла, каковы обязанности супруги, матери и женщины в доме. В других местах той же области Фриули свекровь кроме веника вручала невестке также ключи от дома. Ключи от свекрови получали и невестки в Калабрии.{498}

В области Марке единственным даром, который свекровь вручала невестке в момент ее вхождения в дом, была так называемая пальметта (palmetta). Она представляла собой декоративный предмет, сплетенный из веточек ивы и цветов в форме сердца. В середину пальметты помещали образ мадонны. В итальянских народных аллегориях ивовые листья (palme) обычно символизируют мир и согласие, цветы — счастливое процветание, иконка того или иного святого — божественное покровительство, сердце — любовь.{499}

В некоторых фриульских районах в обрядах вхождения новобрачной в свой будущий дом большая роль отводилась свекру. Он встречал гостей у дверей, держа в одной руке курицу, в другой блюдо с бокалами вина и двумя караваями хлеба. Новобрачный отделялся от поезда и бежал к отцу. Он мог взять курицу, вино или хлеб. Если он брал курицу, то должен был идти навстречу невесте, расправив птице крылья. Если курица вылетала из его рук, это считалось плохим знаком: невеста принесет в семью несчастье. И поэтому для того, чтобы предотвратить беду, птицу следовало тотчас же убить. Молодой человек брал хлеб, бокал с вином и подходил к невесте, чтобы выпить за ее здоровье. Если при этом он разливал вино или ронял хлеб, это опять-таки предвещало несчастье.{500}

В ряде мест невестку в новом доме свекор и свекровь принимали вместе. Так, в провинции Ареццо (область Тоскана) невестка спрашивала ожидавшую ее на пороге свекровь: «Вы довольны, что я вхожу в ваш дом?» Та отвечала: «Входи же!», а свекор предлагал выпить бокал вина.

В некоторых областях односельчане приходили на свадьбу с подношениями сельскохозяйственных продуктов. Этот обычай тоже оформлялся определенными ритуальными действиями и в каждой области проходил по-своему. В Абруццо, например, все женщины, сопровождавшие невесту к венцу, сначала расходились по домам, а потом вновь собирались в условленном месте с корзинами на головах. Корзины наполняли рожью, мукой, пшеницей, апулийскими и турецкими бобами, горохом, чечевицей и т. д. Вместе с женщинами шла и мать новобрачной, неся в руках черную курицу.

В середине XIX в. во многих областях Италии было принято устраивать два свадебных застолья — в доме невесты и в доме жениха. Однако уже к концу века почти повсюду происходил лишь один свадебный обед; выбор его места диктовался практическими соображениями. Застолье, продолжавшееся несколько часов, могло проходить как в доме жениха, так и в доме невесты. Нередко, если позволяла погода, пир происходил на свежем воздухе. В венецианских провинциях, например, длинный ряд столов накрывался во дворе дома жениха, в Калабрии — в гумне и т. д. Довольно часто свадебный обед заказывали в остерии. Расходы же, как правило, делились пополам между двумя семьями. Вместе с тем в некоторых местах, даже на севере страны, обычай устраивать два свадебных застолья сохранялся еще до 1960-х годов.{501}

Новобрачные, родственники с обеих сторон, остальные приглашенные рассаживались за столами по установленному в каждой области правилу. Чаще всего почетное место в центре квадратного стола занимали молодые. Слева и справа от них сидели их отцы, свидетели и другие приглашенные в порядке родства. В некоторых местностях самое почетное место за столом обычно отводилось родителям новобрачного в знак того, что скоро они станут и родителями его жены. Напротив них располагались ее отец и мать. Однако в ряде мест, например в деревнях области Базиликата, обе матери не присутствовали на свадебном пиру.{502} В центре стола рядом с невестой здесь сидел кум, который в самый торжественный момент должен был накрыть ей голову шелковым платком.{503} В некоторых южных областях присутствовавшие девушки нередко сидели отдельно от парней.

Во многих местностях традиция требовала, чтобы новобрачные ели из одной тарелки и пили из одного бокала. Этот обряд, практиковавшийся у разных народов еще в древности и в раннем средневековье, этнографы относят к так называемым ритуалам объединения.{504}

За обедом много пили, произносили тосты с пожеланиями новой чете счастья и большого потомства. Нередко застольные тосты были выражены в фривольной форме, что, по-видимому, имело пропициаторское значение. В ряде мест Италии (как и в других странах) было принято во время свадебного обеда разбивать на счастье новобрачных блюдо.{505} На свадебный стол ставили большое количество (постоянное в каждой провинции) блюд: колбасу, яйца, блины, макароны, фрукты и традиционные для той или иной местности разнообразные по форме и рецептам изготовления кондитерские изделия. Пекли крендели (чамбелле), на острове Сицилия так называемые спиннаги, в области Абруццо замешенные на мусте уччелли и т. д. В пьемонтских деревнях было принято (как и в Древнем Риме) раздавать присутствовавшим на свадьбе орехи.{506} Одно из печеных изделий невеста делила на равные доли и оделяла ими гостей. В ряде мест на стол ставили и так называемое блюдо шуток, имевшее апотропеический смысл. Его обычно наполняли рогами, растениями с шипами, костями и камнями.

Рис. 1. Праздничный женский костюм (провинция Санта-Мария де Нуэва, Леон, Испания).

Рис. 2. Наряд просватанной девушки с острова Маркен (Нидерланды).

Рис. 3. Новобрачные с острова Сардиния (Италия).

Рис. 4. Новобрачная (кантон Берн, Швейцария).

В Базиликате, Абруццо, Калабрии, Сицилии и некоторых других областях участники свадебного обеда дарили новобрачным подарки. Иногда, если позволяло благосостояние, среди них могли быть и ценные (в том числе золотые) предметы. Для этого отводилось специальное блюдо, которое ставили посредине стола.

Свадебное торжество завершалось танцами, которые по традиции начинала невеста. Сначала она танцевала с женихом, а потом поочередно со многими из приглашенных. По-видимому, танцы в день свадьбы следует рассматривать не только как развлечение, но и как ритуал, укреплявший связь между молодыми, их семьями и гостями. Обычно танцы проходили под аккомпанемент местного оркестра, в котором звучали скрипка, гармонь, гитара, кларнет, мандолина и бубен. В прошлом веке в большинстве областей Италии, в небольших городах и сельских местностях, исполнялись в основном общеевропейские танцы. Лишь на юге страны бытовала традиционная тарантелла, которую танцевали под аккомпанемент тамбуринов и волынок.

В течение вечера танцы не раз прерывались народными песнями, в которых, как и в тостах, звучали благопожелания в адрес новой пары. В некоторых местах во время свадебного торжества молодежь затевала традиционные игры, например игру «в кольцо».{507}

После окончания свадебного пира совершался ритуал сопровождения молодых к брачному ложу. Комнату, где оно помещалось, заранее украшали (порой буквально устилали) цветами и зеленью. Углы спальни окропляли святой водой, опуская в нее ветку оливы. Само брачное ложе обычно стелили обе матери, не забыв поставить в его изголовье распятие, а под матрац положить традиционные для данной местности амулеты (для отпугивания злой силы). В Калабрии женщины читали перед брачным ложем магические заклинания, а кое-где даже танцевали вокруг него и исполняли эпиталаму.{508} Почти везде молодежь деревни распевала под окнами молодоженов серенады.{509} В городе Палермо невесту должна была раздеть и уложить в постель свекровь, а если она отсутствовала — старшая золовка.{510} В других местах это было обязанностью свахи или крестной матери. Почти повсюду в стране перед тем как лечь в постель, молодым полагалось съесть несколько кусочков каких-либо фруктов (айвы, яблок, груш и др.).

Утром после первой брачной ночи совершалось обрядовое посещение молодых их матерями. Это называлось разными диалектальными выражениями, а на итальянском литературном языке звучало как buona alzata («доброе вставанье»). В XIX в. матери приносили молодым вареную курицу, яичницу или просто крутые яйца. В XX в. больше принято подавать им в постель кофе. Когда молодые вставали, матери осматривали их постель с целью увидеть доказательства девственности невесты. Кое-где в глухих селениях было принято еще в начале нашего столетия демонстрировать родным и соседям рубаху молодой. Но в большинстве областей Италии этот обычай исчез задолго до описываемого периода. В итальянской этнографической литературе он констатируется крайне редко.{511}

В одних местностях Сицилии молодые в тот же день шли в церковь, где их благословлял священник (без этого брак считался недействительным);{512} в других они восемь дней не выходили из дома. После посещения церкви молодожены отправлялись в дом родителей жены, где снова происходило небольшое застолье. Молодая оставалась в отчем доме еще восемь дней. Этот обычай считается одним из последних в послесвадебном цикле.

Изучение форм брака и свадебной обрядности трех романских народов Италии привело автора к некоторым выводам.

По всей стране, как на Апеннинском полуострове, так и на островах Сицилии и Сардинии, распространены одни и те же формы заключения брака. Для всего этого региона, несмотря на выявленные областные различия, в целом можно отметить единый комплекс обычаев, сопровождавших заключение брака. В XIX — начале XX в. степень сохранности свадебных обрядов в отдельных областях страны была неодинаковой. Постепенное угасание брачных обрядов шло с северо-запада на юго-восток Италии. На севере (Пьемонт, Ломбардия, Лигурия) они бытовали в рассматриваемый период в весьма фрагментарной форме. В центральных областях традиционный уклад жизни крестьян, включая выполнение свадебных обрядов, дольше всего удерживался в горных районах (главным образом в Абруццо). В большом объеме обряды, сопровождавшие заключение брака, сохранялись в областях Южной Италии. Еще полнее они представлены (вплоть до наших дней) на островах Сицилия и Сардиния.

А.Н. Кожановский Народы Испании

На территории Испании исследователи выделяют четыре этноязыковых ареала, обитателей которых в научной литературе обычно называют собственно испанцами, каталонцами, басками и галисийцами. Рубежи этих ареалов редко где совпадают с границами так называемых исторических областей (Астурии, Андалусии, Арагона, Валенсии, Кастилии, Леона, Эстремадуры и др.), в делении на которые отразился восходящий к средним векам процесс образования Испанского государства.

В силу исторических особенностей общественно-экономического развития страны в интересующий нас отрезок времени ее население — прежде всего сельское{513} — сохраняло в своей жизнедеятельности значительную приверженность ко многим из тех образцов, которые принято называть традиционными. Это пестрое, мозаичное многообразие локальных традиций стало одним из объектов систематического исследовательского интереса испанских этнографов примерно с 1880-х годов, когда в различных областях страны появились региональные общества по изучению местного «фольклора» (т. е. народных обычаев и нравов, представлений, мифологии, поэтического и музыкального творчества, диалектальных особенностей и т. д.).

Сведения собирались не в последнюю очередь путем рассылки в адрес представителей сельской интеллигенции (медиков, учителей, священнослужителей) специальных вопросников. Апогея этого рода деятельность достигла в ходе получившего заслуженную известность — в силу своей масштабности — анкетирования, предпринятого в 1901–1902 гг. влиятельным мадридским культурно-просветительским обществом «Атенео» и посвященного народным обычаям, связанным с тремя наиболее значительными вехами жизненного цикла: рождением, вступлением в брак и кончиной. В настоящее время в Мадридском этнологическом музее хранится где-то около трети (чуть менее 19 тыс.) ответов на вопросы анкеты, остальные безвозвратно утрачены.{514} Однако сохранившийся материал вкупе с источниками иного рода (наблюдениями исследователей, записками путешественников и пр.) представляет поистине уникальную информацию об интересующем нас предмете — брачной обрядности.

Позднее, по оценке современных испанских ученых, наступил долговременный перерыв в подобных исследованиях; они не были повторены, а собранные «Атенео» данные не обрабатывались должным образом. Между тем такая обработка могла быть весьма полезна для историко-этнографического районирования территории Испании, а в отношении традиционной обрядности — углубить наши представления о происхождении и эволюции многих ее элементов. К настоящему времени многие из вышеупомянутых материалов опубликованы в специальных периодических изданиях, столичных и провинциальных; они нашли свое отражение в затрагивающих этнографическую тематику трудах — как общеиспанских, так и посвященных отдельным регионам — ряда испанских исследователей. К сожалению, автору данной статьи оказалась доступной лишь часть указанных данных.

В силу этого те описания, которыми удалось воспользоваться, носят за некоторым исключением разрозненный характер. Кроме того, многим из них присуща черта, отмеченная одним из нынешних испанских этнографов: почти полное отсутствие культурно-исторического контекста, что уподобляет полученные сведения, по его же поэтическому сравнению, увядшей розе.{515} Помимо всего прочего, они не позволяют поставить очень важный вопрос о различиях между этнокультурными ареалами основных народов страны, которые принято с ней ассоциировать (собственно испанцев, каталонцев, галисийцев и басков). И наконец, характер находящегося в нашем распоряжении материала диктует целесообразность отказа от предваряющего статью целостного анализа социально-экономических и семейных отношений в Испании XIX — начала XX в., их многочисленных локальных особенностей и эволюции. Это не снимает, разумеется, основной задачи: показать содержание и последовательность элементов традиционной свадебной обрядности населения Испании в самом общем соотнесении с социально-экономическим контекстом; необходимые для ее осуществления сведения приведены по ходу изложения.

В данном случае уместно будет, по-видимому, отметить, что существенной составной частью «социального фона», на котором разворачивались обряды свадебного цикла, была семья двух типов: простая и сложная. Со вторым типом тесно связан обычай единонаследия, в соответствии с которым основная часть имущества, включая землю и всю прочую недвижимость, передавалась одному из наследников в момент его бракосочетания. Его братья и сестры могли оставаться под родительским кровом лишь будучи холостыми. Подрастая, они чаще всего уходили: одни в дом мужа, другие в примаки. Кто-то шел в монастырь или уезжал на чужбину в поисках счастья и т. д. По отношению к ним, а также к родителям наследник давал обязательства определенной материальной поддержки, которые фиксировались в брачном контракте. В доме, таким образом, могли одновременно проживать представители трех, а то и четырех поколений, связанные между собой как прямым, так и боковым родством, но не более трех брачных пар (по одной в каждом поколении).

Отношение испанцев и представителей других этносов Пиренейского полуострова к браку вряд ли выделяло их в ряду европейских народов. Они традиционно считали, что земное предназначение человека полностью реализуется лишь в том случае, если он создаст семью и подарит жизнь потомству, как можно более многочисленному. Тем не менее имелись исключения из общего правила, и не столько случайные, объяснявшиеся особенностями индивидуального жизненного пути или личными качествами, сколько институционализированные, т. е. признанные обществом и составлявшие неотъемлемую часть его социальной базы. Так, в северной части полуострова, в районах мелкого и среднего крестьянского землевладения и землепользования, где издавна существовал обычай единонаследия, братья и сестры наследника, по каким-то причинам не покинувшие отчий дом, обычно проживали на положении полуслуг-полуприживалов, лишенных права обзаводиться семьей. В этих случаях ущербность личной жизни холостяка как бы дополняла неполноценность его социально-имущественного статуса. Еще более существенно то, что коллектив, к которому причислял себя индивид (чаще всего жители селения, иногда его части, а в ряде случаев прихода), приветствовал и санкционировал отнюдь не всякий брак, а лишь приемлемый с его точки зрения. Рамки этой приемлемости в каждом конкретном случае могли быть более или менее широкими и зависели от разных критериев — от географических до возрастных, социальных или индивидуальных. При этом община,[7] как правило, располагала эффективными средствами, позволявшими навязывать свою волю индивидам, которые осмелились посягнуть на местную традицию.

В целом же социальная среда успешно формировала у молодых людей ориентацию на заключение брака, создание семьи, рождение и воспитание детей. Индивидуальным устремлениям к браку способствовали сочувственно-снисходительное или презрительно-насмешливое отношение к холостякам,{516} а также разного рода обрядовые стимулы. В числе последних обращают на себя внимание игры-жеребьевки или лотереи деревенской холостой молодежи, нередко проводимые в последний день года. Бывало, что в ходе этих игр по воле случая составлялись пары, которым предстояло весь следующий год играть роль жениха и невесты. И настоящим наказанием, например, у каталонцев была роль, уготованная тому, кто женился позже всех в году: все последующие 12 месяцев этот несчастный (abat dels boigs, т. е. «аббат дураков») должен был исполнять на свадьбах роль шута вплоть до последнего дня года, когда он передавал свои обязанности следующему.{517}

В испанской деревне, как и в других уголках европейского традиционного сельского мира, юноши и особенно девушки обращались к гаданию с целью выяснить, суждено ли им судьбою вступить в брак, и если да, то с кем именно. Нередко прибегали и к магическим приемам для скорейшего обретения желанного спутника жизни. Этого рода действия достигали своего апогея в определенные дни года, признанные наиболее благоприятными, например, на рождество, Иванову ночь, праздники некоторых святых, считавшихся покровителями брака (Сан Фелипе Нери в Кастельоне, Сан Жузе и Сан Никулас в Каталонии, богоматерь дель Пуэрто в Мадриде и др.){518}

Вот что происходило, к примеру, в Иванову ночь в Андалусии. Девушки стремились увидеть лицо будущего мужа: они пристально глядели на гладкую поверхность чистой воды, налитой в лохань. В Эстремадуре и Сории с этой же целью смотрели в зеркало, причем девушке следовало быть обнаженной и держать в обеих руках по свече. Юные каталонские крестьянки выливали в освященную воду свежий яичный белок и пытались истолковать форму, которую он принимал: если белок напоминал очертания стола, предстояло выйти замуж за писаря, лодки — за моряка или рыбака, плуга — за пахаря и т. д. Валенсийские нетерпеливицы сажали фасоль в горшок с землей и ставили его под кровать в надежде на появление к утру ростка, что будет означать обретение жениха в течение года. Нечто подобное делали канарские юноши, только они зарывали в землю фиги.{519}

На северо-западе страны в эту ночь девицы пытали счастья в поисках сказочного «водяного цветка», якобы появлявшегося всего на несколько мгновений на поверхности воды с наступлением рассвета и сулившего нашедшей скорое и счастливое замужество. В тех же местах очень популярны были огромные костры: вначале вокруг них вели хоровод, медленное движение которого постепенно переходило в стремительный бег, а за этим следовали лихие прыжки через огонь, девушек — с одной стороны, парней — с другой. В Астурии, к примеру, девицы при этом пели:

Amor es fuego Quién no se atreva A saltar por las llamas Que no me quiera. Любовь — это огонь. Тот, кто не осмелится прыгнуть через пламя, Пусть не беспокоит Меня своей любовью.

Прыжок, при котором языки пламени не коснулись удальца, сулил ему или ей скорый брак. Если столь же удачно прыгали, обняв друг друга за пояс, симпатизировавшие друг другу юноша и девушка, им предстояло сыграть свадьбу не позже чем через год.{520}

Не менее разнообразными были обрядовые действия, не связанные с Ивановой ночью, в частности обычай галисийских девушек подниматься на знаменитую «Гору ведьм», откуда видны земли девяти приходов. На горе они расчесывали свои волосы, 7 раз читали молитву и 9 раз поворачивались вокруг себя. Нечто подобное проделывали молодые басконки, разумеется, на «своей» горе, на вершине которой нужно было трижды обойти с молитвой венчавший ее монументальный крест. На галисийском побережье имелся заветный пляж, куда девицы приходили купаться ночью, причем здесь им нужно было, войдя в воду, принять на себя одну за другой девять волн.{521}

Большие надежды незамужние девушки обычно возлагали на новобрачную в день свадьбы. Коснувшись ее одежды, получив цветок из свадебного букета, булавку из прически невесты или бант, которым был украшен подаренный ей женихом баран (в Наварре), обменявшись подвязкой или зашив волос новобрачной в складку своего платья (в Севилье), незамужняя девушка, по ее убеждению, сразу увеличивала свою привлекательность и шансы на выход замуж.

Интересно, что скорый брак обещало девушке также попадание камешками в голову одной из статуй в известном каталонском монастыре Монсеррат; в другом монастыре претендентка в тех же целях прыгала, опираясь на руку юноши, в находящуюся здесь же каменную купель.{522} Юные астурийские паломницы были уверены, что выйдут замуж не позднее, чем через год после того, как им удастся разбить камнем хотя бы одну черепицу на крыше местной часовни св. Иларио (сообщают, что многие годы на этой крыше не было ни одной целой черепицы).{523} Обращаясь к уже упомянутым святым — покровителям брака, в одном случае слегка подскакивали на коленях после каждой из обязательных трех молитв, а затем — чтобы святой не забыл — записывали свою просьбу на стенах часовни, нечто вроде: «Славный, благословенный господин святой, дай мне, недостойной, какого-нибудь муженька». Иногда вежливо просили: «Святой Николай, выдай меня замуж, пожалуйста» и т. д.

Особое значение придавалось некоторым объектам, контакт с которыми должен был принести пользу. Среди них источники, из которых следовало напиться или омыть лицо, веревка колокола (в Толедо) или сам колокол (в Гранаде), которых нужно было коснуться, большой наклонный камень, по которому надлежало съехать на землю (в Лериде){524} и т. д.

Заключению брачного альянса в традиционном сельском мире нередко предшествовало обязательное вступление в своеобразную корпорацию, объединявшую юношей данного селения. Возрастной вехой для вступления в ассоциацию парней обычно считалась какая-то «внешняя» — чаще всего хозяйственная — функция, в выполнение которой вовлекался подросший «отрок»: самостоятельный выпас скота, участие в жатве (в Кастилии) или других работах и т. д. Лишь с этого момента молодой человек получал право на закрепленные традицией контакты с молодыми девушками, только теперь он мог пользоваться защитой и поддержкой коллектива в качестве потенциального или фактического жениха. Разумеется, и формы объединений, и «абсолютный» возраст вступавших в них, а также сама зависимость юноши от общины на столь ответственном этапе жизни различались — и порою очень сильно — в тех или иных уголках Испании, в городе и на селе, в зависимости от классовой и профессиональной принадлежности и т. д.

Далеко не везде четко проявлялась санкция коллектива; наиболее характерно это было для северной части полуострова. Здесь существовало нечто вроде иерархии или системы социально-возрастных групп с ритуально обставленным переходом из одной в другую по мере взросления. Каждая из них представляла собой организацию или общество со своими выборными руководителями («алькальдом», «королем», «мажордомом» или просто «старшим парнем») и должностными лицами. Претендент на членство в этой ассоциации должен был не только заплатить вступительный взнос — деньгами, вином или тем и другим, — но и подвергнуться испытаниям, порой достаточно суровым. Они призваны были удостоверить мужество, выносливость и другие необходимые качества юноши, которому таким образом предстояло пройти самые настоящие обряды инициации.{525}

Объединения, в чем-то сходные с юношескими, но значительно более аморфные, кое-где существовали и у девушек, для которых основанием для вступления в группу потенциальных невест становилось начало менструаций.

Одной из функций, может быть даже основной, мужских и женских союзов являлось регулирование контактов молодых людей обоего пола как внутри селения (юноши, например, получали право разговаривать с девушками, посещать сборища прях зимними вечерами, петь серенады и т. д.),{526} так и при общении жителей разных деревень. Это делалось для того, чтобы защитить интересы односельчан и поддержать нравственность (в ее местном понимании).

Тенденция к локальной эндогамии отмечается в различных районах Испании. В выборе брачного партнера большую роль играла принадлежность к сельскому коллективу (будь то небольшая деревня, или сравнительно крупное — как в Андалусии — селение, или приход — в Галисии). В некоторых местностях взаимные браки жителей двух соседних сел казались просто немыслимыми. Парень, отважившийся ухаживать за девушкой из другой деревни, рисковал не только здоровьем, но и своей жизнью. Будучи обнаруженным тамошними обитателями, он неминуемо подвергался жестокому избиению; девушку-«изменницу» односельчане всячески травили.{527} Конфликты такого рода часто служили поводом для ссор, порою переходивших в подлинные побоища с участием мужчин и даже женщин в местах, где ярмарки и праздники сводили вместе жителей соседних деревень.{528}

Интересно отметить, что односельчане, противясь — и порою очень активно — тому, чтобы чужак «увел» местную девушку, дружно помогали своим парням, пытавшим счастья в других селениях или приходах.

Почти повсеместно сложилась традиция своеобразного выкупа, который требовался от жениха-чужака для компенсации местных потенциальных женихов, терпевших ущерб в результате подобной конкуренции. Как правило, пришелец избавлялся от преследования, выставив угощение в местной таверне. Иногда помимо выкупа или вместо него жениха бросали в воду, после чего уже не трогали, удовлетворившись этой почти символической расправой. Кое-где чужаки норовили завести знакомых и друзей среди местных парней, чтобы с их помощью избежать неприятностей и преодолеть сопротивление остальных. Во многих случаях возможность действенного сопротивления матримониальным поползновениям извне была уже настолько мала, что чужаки отказывались подчиниться традиционному требованию о выкупе, бесстрашно вступая в единоборство со здешней молодежью. Последняя, в свою очередь, могла отомстить, более или менее успешно, а могла и просто отступиться, смирившись. И наконец, кое-где существовало лишь слабое представление о предпочтительности брака в своем селении перед союзом с чужаком.

Что касается городов, то там в интересующее нас время, как правило, сохранялись — если они вообще были — лишь отголоски ограничительной практики. Это проявлялось, например, в попытках парней или даже женатых мужчин взыскивать «плату за квартиру» — вином или деньгами на угощение — с жениха, «ощипывавшего индюшку», т. е. ухаживавшего за девушкой «через решетку» в их квартале или на их улице.{529}

Вместе с тем имеются сведения, что (в соответствии с местным традиционным порядком) в баскской исторической области Гипускоа юноши одного селения должны были искать невест в другом, определенном обычаем, селении.{530} В Кантабрии жених нередко появлялся в доме девушки на выданье первоначально в качестве наемного работника.{531} На Ивисе (один из Балеарских островов) оригинальные смотрины-фестейжи, о чем будет сказано ниже, как правило, собирали юношей со всего острова.

Кроме локальной существовала тенденция и к другого рода эндогамии, более широкой, осуществлявшейся в рамках различных этнокультурных, социально-культурных и социально-профессиональных групп. Полная или частичная замкнутость сохранялась в результате неприязненно-отчужденного отношения к ним соседей. Таким было, например, положение скотоводов горных областей Астурии («вакейрос») и Кантабрии («пасьегос»), образ жизни которых резко отличался от образа жизни окрестных земледельцев. Жители ряда деревень одной из областей Леона — Марагатерии (так называемые марагатос) также находились в своеобразной изоляции. «Аготес» баскских провинций на протяжении многих веков подвергались всевозможным ограничениям и унизительной дискриминации со стороны соседей. «Шуэтас» Мальорки третировались на своем острове как потомки крещеных евреев и т. д. Чаще всего выходец из такого ареала, переехав в другую область, избавлялся от тяготевшего над ним на родине предубеждения, как это было с «шуэтами», перебиравшимися с Мальорки на полуостров.{532} Однако нередко долгое жительство и деятельность за пределами общины не нарушали эндогамии, юноши специально приезжали в родные места, чтобы жениться на односельчанках.

С момента зарождения симпатии между молодыми людьми коллектив односельчан брал под контроль, и порою весьма суровый, их отношения. Они не упускались из виду вплоть до самого дня свадьбы. Молодую пару, стремившуюся сохранить свои чувства в тайне хотя бы до определенной поры, публично «разоблачали». В таком случае, например, не ленились ночью прокладывать соломенную дорожку между домами влюбленных.{533}

Сильное влияние, иногда на грани принуждения, община оказывала на тех парней, которые, по бытовавшим представлениям, обязаны были жениться, однако уклонялись от этого. Как правило, речь шла о женихах, пытавшихся прервать отношения тогда, когда дело зашло уже слишком далеко, и не имевших для этого, с точки зрения окружающих, веских оснований. Угроза возмездия за «предательство» оказывалась настолько серьезной, что жених, который все же решался на разрыв без повода со стороны невесты, норовил делать это в письменной форме, по возможности отдалившись от родного селения (воспользовавшись службой в армии, отъездом на заработки, эмиграцией и т. д.) и нередко смирившись с тем, чтобы больше не возвращаться туда.{534}

Мнения родителей и односельчан при выборе брачного партнера не всегда совпадали. Это было обусловлено тем обстоятельством, что община стояла на страже интересов группы и ее устойчивости. Следовательно, в своих действиях она стремилась к соблюдению выработанных ею норм. Родители же оценивали каждую конкретную кандидатуру со своей точки зрения. Отдаваемое ими предпочтение могло соответствовать требованиям общественного мнения, а могло и противоречить им. Бывало, что родители противились существовавшему порядку и отвергали, например, молодого жениха, предпочтя ему человека, годящегося их дочери в отцы. Иногда, вопреки общественному осуждению, они соединяли браком двоюродных брата и сестру или, к примеру, брали в зятья — проявляя несомненную широту взглядов — понравившегося им своим усердием, трудолюбием и почтительностью батрака.{535} Чаще всего отход от традиционных норм диктовался материальными соображениями. Во многих же ситуациях родители и не мыслили поступить иначе, чем от них ожидали односельчане, даже если это и шло во вред чувствам кого-то из членов семьи. Так, на Канарах обычай (так называемая фатига) требовал, чтобы мать «согрешившей» девушки бегала от дома к дому и криками оповещала жителей селения о семейном позоре;{536} в андалусийском селении мать жениха, медлившего с предложением своей невесте, уже имевшей от него ребенка или беременной, прилагала все усилия для совершения брака, крестила малыша и просила руки молодой женщины от имени своего упрямившегося сына.{537}

Роль родителей явно больше ощущалась там, где экономическая зависимость от них детей была сильнее. Особенно ярко это проявлялось в районах, где господствовал обычай единонаследия, и тем более в той его форме, которая предоставляла родителям свободный выбор наследника или наследницы. Последние, как правило, вступали в свои права именно с женитьбой или выходом замуж. Не случайно, например, в Каталонии, где система единонаследия была детально разработана, наследник, становившийся владельцем большей части семейного достояния, как правило, женился не по своему выбору, а в интересах семьи, которая и подбирала подходящую партию. Попытка настоять на своем могла окончиться ссорой и лишением наследства в пользу другого сына или дочери.

Таким образом, стремление детей завоевать расположение родителей становилось очень важной картой в той игре, где выигрышем был наиболее предпочтительный в данной среде социальный статус. Проигравший, если он не хотел оставаться в доме на весьма незавидных условиях, уезжал, и часто навсегда.

Вместе с тем и при иной системе наследования, как, например, на юге, где каждый отпрыск получал равную с другими долю, от родителей зависело очень многое. В андалусийском селении прежде чем повести девушку под венец, будущий супруг должен был вручить ей определенную сумму денег, достаточную для обзаведения хозяйством и обустройства собственного очага. Поскольку молодой человек, как правило, не обладал нужными средствами, он нередко подчинялся воле отца и матери, решивших женить его на богатой, хотя и малопривлекательной девице.{538}

Описано немало печальных ситуаций, когда длительное время «женихавшиеся» молодые люди принуждены были отказаться друг от друга по той причине, что их родители, собиравшиеся накануне свадьбы для разрешения имущественных вопросов, не смогли договориться между собой о какой-нибудь мелочи.{539}

Обычно от доброй воли родителей зависело прислушаться к чувствам своих детей или пренебречь ими. В этом смысле положение юношей и девушек мало чем отличалось. «Властного приказа матери» было достаточно, чтобы заставить 16-летнюю девушку принять предложение богатого дяди,{540} и точно так же отцы могли женить сыновей, не спрашивая их согласия. Молодые жители Марагатерии в силу хозяйственной специфики своей общности (мужское отходничество для перевозки грузов и розничной торговли) были рассеяны по стране. Раз в году они съезжались на праздник в родные селения, и многие из них обнаруживали, что ничего не остается, как подчиниться достигнутой родителями по своему усмотрению договоренности о скором браке.{541}

Нередко родители выступали в роли арбитров, воздействуя на выбор девушки или санкционируя его уже в ходе noviazgo (жениховства, ухаживания). В городах юга и центра страны семейный совет, наведя соответствующие справки, решал, допускать или не допускать в дом молодого человека, — долгое время ведшего с их дочерью ночные беседы «через решетку». Иногда вмешательство старших принимало несколько курьезный оборот, когда они, опасаясь за будущее своей слишком разборчивой дочери, под окном которой сменилось уже несколько воздыхателей, выдавали ее за последнего кандидата в женихи.{542}

Существовали, однако, и традиционные формы жениховства, которые формально исключали или ограничивали влияние старших и были направлены на то, чтобы добиться расположения самой девушки. На острове Ивиса фестейжи, по сути дела, представляли собой своеобразные конкурсы с равными условиями для всех участников; примерно то же происходило и в Астурии. Обычай порою многолетнего «ощипывания индейки» также предоставлял относительную свободу выбора. Действительно, и девушка могла менять novios (женихов-ухажеров), отвергая недостаточно красноречивых (нередко она так и делала), и парень вряд ли смог бы годами достойно выполнять хлопотные и обременительные обязанности, руководствуясь одним лишь расчетом.

Случалось, что непослушание детей проявлялось в отказе от грядущих материальных выгод и приводило к ссоре и даже разрыву с семьей. В некоторых местностях протест сына или дочери выражался в обусловленных обычаем формах. Так, например, в андалусийских селениях девушка, желавшая выйти замуж за неугодного родителям юношу, решалась на побег с возлюбленным, с которым она должна была провести хотя бы одну ночь вне селения. После этого родители, как правило, смирялись, и с течением времени прощали ослушницу (поскольку она не могла бы уже выйти здесь ни за кого другого).{543}

В Испании, как, очевидно, и в других странах, привлекательность девушки определялась ее соответствием бытовавшему в той или иной местности идеалу. В городах юга страны считалось нормой, когда юноша, очарованный внешностью девушки, не разговаривавший с ней до той поры и никогда ее прежде не видевший, претендовал на то, чтобы стать ее женихом. Не менее, а может быть и более, важными оказывались такие черты, как женственность, обаяние, умение себя вести; какая-нибудь юная валенсийская крестьянка сводила с ума местных парней тем, что «взгляд ее манил», в то время как сама она прикидывалась изящно-робкой, слабой и загадочной.{544} Иное дело, когда отношения, по местным представлениям, заходили слишком далеко или когда наступало время женить сына или выдавать замуж дочь. Тогда уже вступали в силу критерии оценки юноши или девушки как кандидатов для брака. Эти критерии оказывались, как правило, жесткими и труднопреодолимыми.

Повсеместно господствовало стремление не потерять свой социальный статус, поэтому поощрялось заключение брачных союзов в «своей» среде. Но поскольку общественная структура в разных частях страны имела свои особенности, различались и критерии социальной приемлемости. Так, в Андалусии, где существовало четкое разделение на señoritos (власть имущих, богатых и образованных), крестьян-землевладельцев и крестьян безземельных и малоземельных, т. е. батраков, браки между представителями даже двух последних категорий наталкивались на серьезные препятствия.

Даже предусмотренное обычаем бегство молодых людей из селения на одну ночь могло окончиться — если бежала юная дочь хозяина и его батрак — не свадьбой, а обращением в суд отца девушки. Он готов был скорее посадить парня в тюрьму и лишить дочь шансов на замужество в будущем, чем согласиться на их союз.{545} Иное дело в Стране Басков или Кантабрии, где «добрачная служба» мужчин не такое уж редкое дело, и в одних случаях хозяева выдавали дочь за пришедшегося им по сердцу батрака, а в других — работника заведомо брали в дом, где была молодая девушка, с матримониальными видами.{546} Можно полагать, что социальный разрыв между «хозяевами» и батраками ощущался (и действительно был) на севере страны меньше, чем на юге. На севере и те и другие нередко происходили из одних и тех же семей, тогда как на юге бедняки и батраки уже невесть в каком поколении наследовали свое жалкое положение.

Тесно связан с социальным и имущественный критерий, действие которого ослабевало разве что там, где всеобщая бедность властно устанавливала экономическую однородность.

Что касается возраста вступления в брак, то он, естественно, зависел от многих факторов, начиная от региональных и социальных традиций и кончая всевозможными индивидуальными обстоятельствами, и изменялся с течением времени. В рассматриваемый нами период женщины выходили замуж чаще всего в 18–23 года, мужчины женились в 25–30 лет.{547}

В добрачных знакомствах молодых людей в сельской местности важная роль принадлежала коллективным работам, в особенности сбору урожая и первым стадиям его обработки (молотьба, веяние и др.). Многие из этих работ нередко сопровождались музыкой и пением, а то и танцами, они традиционно включали элементы игры, подчеркивавшей одновременно различие и взаимный интерес полов. Так, в андалусийских селениях молодежь, сидя кружком, шелушила кукурузу, и всякий раз, когда девушка находила в предназначенной для очистки куче редкий початок с красными зернами, она ударяла присутствовавших парней рукояткой ножа по лбу. Если же красный початок находил юноша, он получал право обнять по очереди всех девиц (одной рукой — за плечи, не более того).{548}

Удобным местом для встреч и знакомств были мельницы, а также источники, куда девушки обычно ходили за водой с кувшинами и где они задерживались на целые часы, в особенности когда приходили парни. Большой популярностью пользовались сборища прях — фактически это были вечеринки — в доме одной из соседок. Сюда охотно являлись молодые люди обоего пола (в некоторых местах, например у басков, им позволялось приходить лишь раз в неделю). Атмосфера, царившая здесь, — с солеными шутками, играми с поцелуями, стихотворными импровизациями и фривольными диалогами между молодыми мужчинами и женщинами — настолько шокировала блюстителей нравственности, что в XVIII в. эти собрания запрещались церковью.{549}

Первые контакты молодых людей — особенно в городах — часто возникали во время воскресных и особенно праздничных народных гуляний с их танцами, хороводами и игрищами, ярмарок и широко распространенных массовых паломничеств к близлежащим и более отдаленным святым местам, а также свадеб (именно отсюда каталонские поговорки: «Свадьбы приносят свадьбы», «Из одной свадьбы выходят сто» и т. д.){550}

Некоторые праздники, такие, как страстная неделя в Севилье и праздник тела господня в Гранаде, традиционно включали, помимо основного содержания, элемент «ярмарки невест», на которую привозили девушек на выданье даже из Мадрида: только в эти дни года множество юных затворниц могли, не уронив своей репутации, выйти из домов и присоединиться к веселящейся толпе.{551}

В городах Каталонии «ярмарки невест» бытовали вплоть до конца прошлого века. На них в определенные дни собиралось множество молодых людей из ближних и дальних мест. Прогуливаясь небольшими группами (парни и девушки — отдельно), они приглядывались друг к другу и заводили знакомства, с которых начиналось жениховство.{552} Наконец, обычай предусматривал и знакомство «на улице» — по дороге в церковь, к источнику или на работу, — предъявляя, разумеется, строгие требования к поведению молодых людей. Иностранцы-наблюдатели с удивлением отмечали, что испанцы как будто умышленно создают препоны для выхода своих дочерей замуж,{553} однако исследователи возражали против этого: в Испании при наличии «строгих и вполне ощутимых барьеров» между юношами и девушками им легче было видеться друг с другом на людях и наедине, ибо улицы здесь играют ту же роль, что бальные залы в других странах.{554}

Одни обычаи ухаживания с незначительными вариациями практиковались едва ли не по всей стране, другие, сходные по сути, имели много существенных различий в зависимости от местности, и наконец, третьи существовали лишь в определенных районах. Так, почти повсюду были известны так называемые «рондас» — групповые ночные прогулки-обходы юношей. Останавливаясь под окнами любимых девушек, они исполняли в их честь серенады, хоты и другие песнопения под аккомпанемент бандурильи, гитары (особенно на юге), волынки (в Астурии и Галисии), свистульки и барабана (в Басконии и Сантандере). Нередко песни содержали признание в любви. Появление девушки в окне означало ее благосклонное отношение к исполнителю; если же она оставалась равнодушной, то не подходила к окошку. Бывало, что в последнем случае уязвленный соискатель тут же мстил ей за невнимание обидными и даже оскорбительными куплетами. Своеобразным дополнением к этому обычаю частенько оказывались конфликты между группами парней, столкнувшихся у одних и тех же окон.{555}

Несколько иначе обстояло дело с «уличным знакомством». Юная горожанка из «приличного общества» Кордовы или Мурсии прогуливалась вечерами по улицам родного города, непременно в сопровождении другой женщины. Кокетливо поглядывая на встречных мужчин, она тем не менее с негодованием отвергала всякую попытку заговорить с ней. Молодой человек, на которого она произвела впечатление, должен был молча идти следом до ее дома и прохаживаться возле него в надежде, что она своим появлением в окне или выходом на балкон разрешит ему начать ухаживание.{556} Иное дело какой-нибудь галисийский рыбачий поселок или валенсийское селение, где такие «уличные» разговоры отнюдь не возбранялись, хотя и здесь обычно соблюдались определенные правила: девушка не покидала свою группу (подруг или родственников), а лишь шла с краю или в некотором отдалении от нее, как, впрочем, и от своего собеседника, не смевшего приближаться.{557}

Рис. 5. Новобрачная (Португалия).

Рис. 6. Новобрачные из земли Вюртемберг (Германия).

Рис. 7. Одевание невесты (Венгрия).

Рис. 8. Сундук для приданого (Франция).

В ряде случаев ухаживание исключало предварительный выбор со стороны девушки, а, напротив, предусматривало его как конечную цель. На острове Ивиса группа молодых людей, имевших виды на какую-либо девушку, приходила к ее отцу и просила назначить время для фестейжа. Если отец соглашался, он выделял по своему разумению один-два дня для посещений женихов и заранее ограничивал время их пребывания в доме (в зависимости от количества претендентов). В условленные дни по вечерам в одиночку и группами, распевая песни и наигрывая на музыкальных инструментах, к дому девушки сходились парни, намеренные оспаривать ее симпатии. «Прием» в зависимости от погоды происходил или во дворе (или на кухне) при обязательном присутствии отца девушки. Сидя в углу или у очага в праздничном наряде, она вела беседу поочередно с каждым из соискателей, тогда как остальные ждали своей очереди, примостившись вдоль стен и болтая между собой. Порою вечер проходил под музыку флейты и барабана, разговоры время от времени прерывались для танцев. Молодые люди ревностно следили за тем, чтобы никто из них не задержался возле девушки ни на миг дольше, чем остальные, в противном случае нахала оттаскивали силой и конфликт мог окончиться дракой, а то и убийством. Девица не должна была отдавать видимого предпочтения никому из женихов, пока не сделает окончательного выбора (означавшего и конец сборищ). Однако до этого момента могли пройти месяцы и даже годы.{558}

Эта любопытная форма ухаживания находит аналогии и в других местах, например в Астурии, где она, разумеется, имела свои особенности. Так, свой приход (а равно и уход) парень возвещал здесь оглушительным воплем «ijujú!» (по мнению некоторых авторов, древним боевым кличем). Прежде чем впустить женихов, девушка вела с ними обусловленный обычаем диалог через дверь, соглашаясь открыть ее лишь после таких, например, уговоров и комплиментов: «Ты, должно быть, не хочешь показать свою красоту, чтобы луна и звезды не скрылись, увидев ее?» (при ухаживании предпочитались стихотворные импровизации).{559} Как и на острове Ивиса, с момента выбора девицей жениха ее дом закрывался для всех остальных претендентов, хотя иногда их поползновения на этом не прекращались и уже избранному жениху приходилось пробиваться к свадьбе «сквозь строй ножей и пистолетов».{560}

В других случаях «коллективное ухаживание» осуществлялось в индивидуальной форме: на севере страны молодой горец-пастух, находясь в доме девушки, оставлял у наружной двери свой посох, что означало недвусмысленное требование к другим парням не входить, пока он остается внутри.{561}

В большинстве случаев выбор, сделанный девушкой, имел значение предварительного условия для собственно новьясго, которое по сути дела лишь после этого и начиналось, а «субъект» и «объект» его отныне получали наименование новьос (novios), т. е. жених (novio) и невеста (novia).

Местные традиции обусловили поддержание многих несходных между собой, а зачастую просто курьезных моделей поведения новьос. Там, где обязанностью жениха были ежевечерние многочасовые разговоры с невестой через специальную решетку на окне ее комнаты (он — снаружи, она — внутри), ее семья — если комната девушки находилась не на первом этаже — договаривалась с живущим внизу соседом об использовании его комнаты. В противном случае жениху приходилось кричать вверх через два или три этажа. Как утверждал английский автор, господство таких порядков (до 20—30-х годов XX в.) препятствовало, в частности, строительству высоких домов в городах юга, поскольку никто не стал бы снимать квартиру наверху, чтобы не рисковать замужеством своей дочери.{562}

В ряде андалусийских провинций место оконных решеток и балконов заменяли «гатерас» — предназначенные для кошек небольшие отверстия над самой землей в двери, выходившей на улицу. В этих случаях новьос беседовали, растянувшись или скрючившись, соответственно парень — снаружи, девушка — внутри.{563}

Испанские исследователи считают, что андалусийский обычай ухаживать через решетку распространился с юга в центральную часть полуострова и на его восточное побережье — хотя с точностью определить время этого процесса, его ход и даже пределы не представляется возможным.{564} Что же касается сельской местности, то там (даже в Андалусии) встречи женихов и невест обычно не требовали решетки между ними. Это, впрочем, отнюдь не исключало суровой регламентации и жесткого контроля со стороны окружающих. Кое-где существовало как бы табу на визиты жениха в дом невесты, пока он не сделает официального предложения, т. е. не попросит руки девушки у ее родителей. До той поры семья невесты делала вид, что не замечает парня, даже если тот постоянно торчал в дверях. Есть сведения, что раньше с приближением отца девушки жених должен был немедленно скрыться (по крайней мере, в Андалусии).{565}

В других случаях посещение дома невесты не возбранялось, хотя и требовало соблюдения определенных правил. Так, в одном из эстремадурских селений первые визиты парня проходили в молчании, и лишь с течением времени он начинал вступать в общий разговор, а в дальнейшем подсаживаться к девушке и беседовать с ней, но не иначе как в присутствии кого-то из ее родных.{566} В Астурии новьос, правда, оставались наедине в комнате над кухней, где собиралась вся семья, но при условии, что жених непрерывно будет стучать своим посохом в пол комнаты (т. е. в потолок кухни).{567}

Манера общения жениха и невесты также имела существенные региональные особенности. Так называемые «пиропос» — комплименты, любезные слова — были в большом ходу во многих местах, но особенно там, где ухаживание требовало умения поддерживать разговор, иногда ежедневно и по нескольку часов. Не случайно у тех же андалусийцев предложение юноши девушке стать его невестой обозначалось выражением «просить о разговоре». Несомненно, многое зависело от красноречия и при уже упомянутом «коллективном ухаживании», когда всего несколько минут давалось на то, чтобы попытаться заинтересовать девицу и выделиться в ее глазах (в особенности если комплименты полагалось рифмовать). В Эстремадуре, не довольствуясь человеческой речью, парень время от времени принимался ворковать по-голубиному. Зато в Кантабрии или Мурсии новьос, просидев бок о бок несколько часов, могли не обменяться и полудюжиной слов.

Повсеместно окна любимых девушек в канун праздников женихи украшали цветами, ветвями и плодами, а кое-где подвешивали еще всякого рода сладости, сдобы, корзиночки с яйцами и даже шелковые платки. До пробуждения своей избранницы даритель вынужден был все это охранять. Своеобразные способы сделать приятное невесте практиковались на востоке страны. В Валенсии участники ронд кроме гитар брали с собой еще и ружья. Жених, просунув ствол в окно возлюбленной, стрелял в потолок ее комнаты.{568} А на острове Ивиса молодой человек, неслышно подкравшись к своей любимой по дороге из церкви, салютовал ей, выстрелив в землю у ног избранницы из большого мушкетона, причем делом чести для девушки было не испугаться внезапного оглушительного грохота.{569} Выстрелы в честь невесты звучали здесь и в других случаях, например во время танца с ней или при прощании в ее доме.

Подарки, которыми обменивались молодые люди в период новьясго, были обычно скромными. Это объяснялось не только скромными возможностями, но и характером отношений, которые могли быть прерваны в любой момент. Кроме того, всегда имелась возможность дурного истолкования окружающими дорогостоящего подарка. В некоторых местах традиция регламентировала как дни взаимных подношений, так и их номенклатуру (баранья нога на праздник всех святых, кусок кулича в пасхальный понедельник и т. д.).{570} Обременительность обязанностей новьос состояла в необходимости соблюдать строгий кодекс поведения; за этим следила вся община.

Молодые люди становились в каком-то смысле рабами друг друга: танцевать они могли лишь вдвоем, свободное время полагалось проводить вместе и т. д. Ежевечерние разговоры под окном тоже были не только правом жениха, но и его долгом. Особенно трудно приходилось девушке: в Арагоне, например, простой разговор со знакомым парнем на улице или даже появление в окне, когда мимо дома проходил чужой мужчина, могли скомпрометировать ее и повлечь за собой разрыв с ревнивым женихом.{571}

Кое-где, например в Каталонии, о прекращении отношений между женихом и невестой и о том, что они теперь свободны, было принято уведомлять местное общество, как правило, в символической форме: парень вдевал цветок в петлицу, девушка привязывала его лентой к руке. Желающий выказать насмешливое отношение к бывшей возлюбленной цеплял к петлице или шапке вместо цветка кусок колбасы.{572}

Целомудрие в общении жениха и невесты зиждилось, по-видимому, не столько на решетках и неусыпной бдительности окружающих, сколько на всеобщем убеждении (вполне разделявшемся и самими новьос) в том, что, потеряв невинность, девушка совершает грехопадение и теряет шансы выйти замуж за кого-либо, кроме того, кто ее обесчестил. Известно немало случаев, когда жених, страстно домогавшийся своей невесты и с огромным трудом улестивший-таки ее, немедленно отказывался от всех обещаний и оставлял девушку, искренне убежденный, что нельзя жениться на столь легкомысленной и безнравственной особе.{573} Девушки воздерживались и от поцелуев, чтобы не уронить себя в глазах жениха и не потерять возможности в случае разрыва найти другого. Самое большее, что позволяли себе новьос (да и то не везде), это держаться за руки, отступая друг от друга при появлении посторонних.

Однако есть сообщения и о том, что в некоторых местностях добрачные половые отношения даже для женской половины молодежи не были препятствием при вступлении в брак, и общество относилось к ним вполне терпимо. Так, в ряде районов севера страны невеста, «согрешившая» с женихом, а затем так и не вышедшая за него замуж, могла тем не менее найти новых поклонников и среди них будущего мужа. Галисия и соседняя Астурия дают любопытные примеры «ухаживания в постели», когда невеста, «бронированная» множеством нижних юбок, с ведома родителей впускала в окно жениха, делившего с нею ложе.{574} По мнению некоторых испанских исследователей, интимные отношения при этом полностью исключались.{575} Совместный ночлег парня и девушки отмечался на летних пастбищах в западной части Астурийских гор, в то время как родители оставались в селении; все это отнюдь не вредило последующему замужеству. И наконец, нельзя не привести сообщения об экзотическом обычае леонской Кабреры. Здесь в начале мая после танцев при большом скоплении зрителей между парнями, закутанными в шкуры, с бычьими рогами на головах происходила яростная борьба из-за девушек. По завершении ее они с «добытыми» девушками парами отправлялись в «пахарес» (ометы, сараи для соломы), где и спали вместе на протяжении нескольких месяцев, после чего могли либо вступить в брак, либо разойтись. Есть упоминания о подобных обычаях — также не порождавших брачных обязательств и никого не компрометировавших — в прошлом в горных деревнях Кантабрии, где 3-месячное сожительство начиналось после коллективного паломничества к местным святыням.{576}

Последний этап новьясго наступал после официального предложения, сделанного женихом или от его имени (так называемая petición de mano, т. е. «просьба руки»). Если оно принималось, то брак считался делом решенным. Нередко тогда же назначали время свадьбы (через несколько недель или месяцев), и расторгнуть новьясго было почти невозможно.

Формы предложения были достаточно многообразны. В подавляющем большинстве случаев оно делалось родителям девушки, согласие которой, очевидно, подразумевалось самим фактом новьясго. Впрочем, известны некоторые ритуализованные формулы предварительного обращения жениха к ней. «Ну, что ж, барышня, если ты никому не давала слова и хочешь дать его мне…» Или через нее к родителям, как у кантабрийцев, когда молчаливое ухаживание неожиданно прерывалось словами: «Если твои родители согласны, давай назначим оглашение…»{577} Чаще всего согласие родителей достигалось в результате сватовства с участием как самого жениха, так и его родителей или других близких ему людей, в особенности пользовавшихся репутацией красноречивых и достойных. От лица жениха нередко выступали профессиональные посредники — сваты и свахи. Сват, называвшийся в Галисии chufón, в Астурии — embustero, т. е. обманщик, в Каталонии — ponderador, т. е. тот, кто склонен преувеличивать, и т. д., сопровождал жениха и всячески расхваливал его членам семьи девушки. В роли посредников часто выступали те, кто по роду своих занятий периодически посещал многие дома в округе, — лесники, портные, сборщики церковных пожертвований и др. Тот или иной ответ невестиной стороны нередко сопровождался соответствующей символикой: отказывая сватам, им выносили тыкву; в Каталонии в случае отказа начинали нарочито небрежно подметать пол, так чтобы пыль летела на жениха.{578} В Мурсии жених приходил свататься с посохом, украшенным яркими лентами, и отец невесты мог с порога отказать ему, вышвырнув посох за дверь (отдать же его дочери, чтобы та повесила на стену, значило принять предложение).{579}

Стремление избежать слухов и позора, связанного с отказом, зачастую заставляло стороны проводить предварительные переговоры втайне. При положительном их исходе сватовство приобретало характер праздничного обнародования свершившегося факта: в домах обоих новьос в этот день готовили угощение и собирали гостей. Сваты вручали невесте расшитую сумку с деньгами (в соответствии с принятыми нормами) и другие подарки; визит завершался застольем.{580} Существовали и другие способы оповестить о помолвке: в Сеговии на воскресных танцах жених показывал всем какую-либо вещь своей невесты, а в Таррагоне друг жениха, отплясывавшего на площади со своей невестой, взрывал петарды у ее ног до тех пор, пока юбка на девушке не загоралась снизу.{581}

В тех районах севера, где превалировало мелкое и среднее крестьянское землевладение, имущественное соглашение доминировало в обычаях предсвадебного цикла. Это соглашение (именовавшееся при официальном юридическом оформлении capitulaciones matrimoniales) было тесно связано с бытовавшей в тех местах (в отличие от юга и центра) традицией единонаследия и подписывалось при женитьбе наследника. В нем детально определялись не только размеры имущества, передаваемого родителями наследнику (и следовательно, привносимого им в брак), но и сроки этой передачи (немедленно и целиком, или по частям, или после смерти родителей и т. д.), а также ее условия (обязательства содержать всех домочадцев, а также выделить определенную часть средств тем братьям и сестрам, которые захотят жениться или покинуть отчий дом). Во многих районах Каталонии свадьбу без соглашения воспринимали как отклонение от нормы и называли «цыганской свадьбой». Однако среди бедняков, т. е. тех, кому особенно нечего было оставлять своим детям, этот обычай не практиковался. Браки бесприданниц называли «святыми» или «как у Иосифа и Марии».{582}

Место «деловой части» среди других обычаев варьировалось в зависимости от сложившейся традиции. Иногда она как бы сливалась со сватовством: галисийский чуфон от славословий в адрес жениха переходил (если встречал поощрение родителей невесты) к обсуждению материальной стороны дела; саламанкский жених после традиционной формулы предложения сообщал о своем имущественном положении и т. д. В ряде мест официальное сватовство фактически сводилось к выработке условий для подписания брачного контракта; реже имущественное соглашение выделялось в самостоятельный этап и могло совершаться за неделю и даже накануне свадьбы (в Ла Манче), однако в любом случае лишь его утверждение обеими сторонами означало их санкцию на брак.

Встреча могла происходить в доме одного из новьос, в местной таверне или у нотариуса, помогавшего улаживанию споров и оформлявшего итоговый документ; в Верхнем Арагоне собираться полагалось на нейтральной территории под дубом, желательно на равном расстоянии от обоих домов.{583} Жених и невеста обычно не принимали в этом участия, с трепетом ожидая решения своей участи. Случалось, они с грустью расходились, возвратив друг другу скромные подарки, поскольку считали себя обязанными уступить амбициям не сумевших договориться отцов. Зато успешные переговоры отмечались застольем.

Там, где система единонаследия отсутствовала, а также среди многочисленного малоимущего населения дело упрощалось. Подразумевалось, что жених, явившийся свататься, располагает суммой, необходимой для устройства собственного очага, и принятие предложения обязывало его тут же передать эти деньги невесте.{584}

Помимо соглашения о материальной стороне брака, в каждой местности существовала своя номенклатура вещей, требовавшихся от каждого из новьос. В Андалусии, где ответственность за исходную экономическую базу молодой семьи фактически ложилась на плечи жениха, невеста должна была обеспечить только кровать и постельное белье. Случалось иногда, что из-за бедности ее семьи кровать оказывалась низенькой, а матрац — набитым соломой или сухими листьями.{585} У восточных басков при достижении дочерью 13-летнего возраста отец выделял ей участок земли, на котором та сеяла и выращивала лен, а затем, собрав и обработав его, собственноручно шила полотняную одежду и постельное белье, что вкупе с кухонной и столовой утварью составляло ее приданое.{586} В кастильской провинции Авила стороны делили расходы на изготовление матраца для брачного ложа: невеста оплачивала материю, жених — шерсть для набивки.{587} В провинции Толедо полученный невестой от жениха свадебный наряд зачастую был именно тем нарядом, в котором выходила замуж его мать, в свою очередь получившая его от своего будущего супруга.{588}

Одежда невесты и жениха, в частности у каталонцев, помещалась в специальные сундуки, различавшиеся по материалу и украшениям у богатых и бедных. Мулы, нагруженные этими сундуками, составляли характерную часть свадебной процессии.{589}

Помолвка обычно сопровождалась обменом подарками между самими новьос, а также членами их семей (также в соответствии с определенным регламентом). Эти подарки были гораздо более весомыми, чем в период «неформализованного» новьясго, и по сути дела дополняли собой приданое (dote от лат. dare, т. е. давать, дарить) обеих сторон, составляя практически неотделимую от свадебного цикла статью расходов. Представляли же они собой одежду, украшения, съестное, а также деньги. Так, в провинции Толедо жених должен был закупить обувь для всех родственниц невесты. Иногда ей самой дарили веретено или ножницы, намекая на то, что от нее ждут трудолюбия и т. д. Весьма часто накануне свадьбы приданое невесты выставлялось на всеобщее обозрение, иногда в форме представления жениховой родне, с подробным перечислением и подобающими случаю прибаутками; здесь же могли демонстрироваться и ее подарки жениху.{590}

В своеобразный ритуал превращался — во всяком случае, в некоторых северных районах — перевоз приданого к месту жительства новой семьи. Так, у басков его везли на скрипучей повозке, запряженной быками, причем вещи были сложены так, чтобы все венчала, например, прялка с пучком льна. К бычьему ярму подвешивали колокольчики, а впереди гнали баранов с раскрашенной шерстью и позолоченными рогами, обвязанными лентами.{591}

Договариваясь о дне свадьбы, учитывали, что ей должны предшествовать три воскресных оглашения в церкви — так называемые «амонестасьонес» (amonestaciones). Обычай такого рода публичных оповещений о предстоящем событии к XIX в. широко распространился, хотя нередко сочетался с другими, выполнявшими ту же функцию (как, например, поездка новьос на ярмарку или поклонение святым местам верхом на одной лошади). Церковным оглашениям сопутствовала определенная обрядовая практика. Так, в провинции Авила, как и во многих других местах, присутствие в это время в церкви жениха и невесты считалось дурной приметой. Зато в день первого оповещения в доме жениха устраивалось пышное застолье, на которое он должен был, сопровождаемый родными и близкими, лично пригласить невесту и ее окружение; второе и третье оповещения отмечались там же, но уже не пиром, а всего лишь обедом, на который приглашали только невесту с подружкой. В Арагоне выделялось второе оглашение, после которого жених устраивал для всех танцы и угощение, в Наварре — третье, когда односельчане отправлялись поздравить семьи новьос и выпить за их здоровье.{592}

Обычай устраивать прощальные холостяцкие пирушки широко бытовал в Испании, хотя и не был повсеместным, а тем более единообразным. В одних местах их устраивали только женихи, в других — женихи и невесты раздельно, каждый для своих друзей. У басков в канун свадьбы местные юноши и девушки приходили к дому невесты, распевая подходящие случаю грубоватые куплеты с разного рода эротическими намеками, за что и получали угощение. Вечеринки в домах каждого из новьос могли сливаться в единое предсвадебное торжество, и веселая компания переходила от одного застолья к другому, разыгрывая при этом церемонию выкупа невесты у ее родных для жениха. Устройство холостяцких сборищ далеко не всегда зависело от доброй воли новьос: попытка уклониться могла повлечь за собой серию «кошачьих концертов», погребальный звон и заупокойные молитвы по их адресу и даже прямое физическое насилие. Кое-где, созывая «мальчишник», откупались тем самым от необходимости приглашать его участников на свадебный пир следующего дня.{593}

На свадьбу (boda, возможно, от готского vidan — соединять, связывать) приглашали чаще всего сами новьос, вместе или порознь, в сопровождении друзей и подруг, а иногда при участии кого-либо из «чинов» предстоящей свадьбы.{594} Считалось необходимым, чтобы гости — в особенности близкие люди — были приглашены заранее, лучше до первого оглашения в церкви. Нарушение этого условия расценивалось как обида и могло дать основание для отказа от участия в торжестве.

Зафиксирован ряд любопытных обычаев, преимущественно в северной части страны, относившихся ко времени, непосредственно предшествовавшему брачной церемонии. В Леоне жених накануне свадьбы совал свой посох в окно невесты, которая должна была возвратить его, украсив лентами, на следующий день. В Астурии жених проводил предсвадебную ночь в доме невесты, сидя у кровати девушки, завернутой в простыню; здесь же находилась ее крестная мать.{595}

В традиционной сельской Испании, как и во многих других областях Европы, наиболее предпочтительным временем для свадеб была осень, когда после горячей поры сбора урожая появлялась возможность, с одной стороны, несколько «расслабиться», а с другой — устроить свадебный пир с наименьшими (в сравнении с прочими временами года) затратами. Однако такая «хозяйственная привязка» разумеется, не была жесткой, и хотя ноябрь, похоже, оставался наиболее «урожайным» по числу заключенных браков, свадьбы игрались и в другие месяцы: в конце лета, после жатвы (в Эстремадуре), в ярмарочный период начала осени или весной (в Арагоне), преимущественно зимой (в провинции Авила) и т. д., т. е. практически на протяжении всего года (тем более что региональные традиции проявлялись лишь в тенденции, допуская всевозможные индивидуальные отклонения). Правда, во многих местах несчастливым в этом смысле считался май («майские свадьбы смертельны», — гласит поговорка жителей Менорки), но так думали отнюдь не всюду. У галисийцев, и, очевидно, не только у них, дурным предзнаменованием было жениться на пасху.{596}

При выборе дня свадьбы почти всеобщим правилом было стремление избежать вторника, предвещавшего несчастье, что отразилось в известной поговорке: «Во вторник не женись и не отправляйся в путь». В какой-то степени сказывалось влияние местных традиций, в соответствии с которыми женились, например, в понедельник, субботу или в те дни, названия которых содержат букву «r» (miércoles — среда, viernes — пятница) и т. д.

Иначе обстояло дело с выбором времени суток. Вошла в обычай практика, согласно которой венчание совершалось в определенные часы (например, у галисийских рыбаков — в 6–7 часов утра, в саламанкской Альберке — в 9 утра, в провинции Авила — в 10–11 и т. д.). Это, кстати, облегчало тайные браки, заключавшиеся в неожиданное, «внеурочное» время. Однако в ряде районов момент венчания зависел от имущественного положения новьос и, видимо, обозначился как фактор престижа: чем позже происходила церемония, тем больше следовало за нее заплатить, так что утром или днем женились бедняки, вечером и ночью — те, кто побогаче.{597}

Свадебные наряды новьос, в особенности невест, чрезвычайно разнообразны в пределах Испании. Почти повсеместно в день бракосочетания невеста облачалась в особое свадебное платье, которое не полагалось надевать в ином случае и прежде всего накануне самого торжества. По традиции свадебный наряд, который невесте преподносил (или оплачивал его покупку) жених, выделял ее среди всех прочих своей пышностью. Так, в селении Лагартера (провинция Толедо) он включал, в частности, несколько различавшихся по цвету (белых, голубых и черных) и по фактуре (шерстяных и бархатных) коротких юбок, на которые сверху надевалась еще одна — черная, обшитая разноцветными лентами — юбка, а также богато орнаментированный фартук, пестрые чулки и кофейного цвета башмаки с рисунком и серебряными украшениями. Девушка, получившая подобный многоцветный наряд от будущей свекрови через своего жениха, считала необходимым добавить к нему еще хоть одну вышивку и какой-нибудь дорогой камень.{598}

Судя по имеющимся данным, в XIX в. в одежде новобрачных многих испанских регионов преобладал черный цвет, который для невесты где более, а где менее интенсивно вытеснялся белым — явно под городским влиянием. Внешний облик новобрачной благодаря неординарности ее наряда выделял ее среди других женщин: так, на андалусийской свадьбе невеста могла блистать белым платьем, тогда как одежда ее подруг была разноцветной, а всех прочих женщин — черной.{599} Но нередко свадебные наряды новьос представляли собою всего-навсего праздничную одежду (в соответствии с традицией данной местности), и в таких случаях новобрачные внешне почти или вовсе не отличались от своих молодых гостей. Некоторые авторы усматривают в этом желание, смешавшись с группой себе подобных, обмануть злые потусторонние силы. В ряде мест, где уровень жизни был особенно низок, обычай обходиться без специального свадебного убранства объяснялся просто нуждой.

Один из свадебных чинов в Испании — это так называемые падринос де бода (padrinos de boda, т. е. по сути своей посаженые родители). Церковный канон не требовал их участия в брачной церемонии, и во многих городах Каталонии, например, свадьбы обходились без них. Однако на большей части территории страны традиции, как правило, включали падринос де бода, хотя принцип их выбора и функции существенно варьировались. На роль падринос де бода (пары, составленной из падрино и мадрины) могли быть приглашены, к примеру, мать жениха и отец невесты, отец жениха и мать невесты, старший брат жениха с женой, крестные родители, друзья и др. Более или менее последовательная тенденция отмечалась лишь на юге страны и проявлялась в практике избрания обоих падринос только со стороны жениха.{600}

Посаженые родители повсеместно выступали в роли организаторов и наиболее активных участников свадебной процедуры на всех ее этапах, а также в качестве опекунов жениха и невесты. Эта опека выражалась не только в постоянном сопровождении новобрачных: в свадебной процессии, во время венчания, где падринос в ряде случаев оказывались единственными женатыми участниками церемонии, за праздничным столом и т. д., — но и в предсвадебных наставлениях и советах, которые получали будущие молодожены, проводя свою последнюю «холостую» ночь в доме, соответственно падрино и мадрины, а также в их охране и защите от предусмотренных обычаем шутливых покушений. Так, у горцев Кантабрии именно падрино должен был выкупить невесту, схваченную местными парнями при выходе из церкви.{601}

В крестьянских общинах севера в деятельности падринос де бода явно превалировала организаторская, «обрядовая» сторона, и каких-то особых расходов они не несли, хотя иногда и должны были преподнести особо ценный подарок или устроить угощение вскоре после свадьбы, т. е. в целом отправление этой должности было не столько обременительно, сколько почетно. Однако в других местах прослеживалась тенденция к тому, чтобы возложить на падринос де бода ощутимую часть затрат на свадебный пир, что определенно влияло на принципы их избрания. В Арагоне, например, местный богач, приглашенный в посаженые отцы к молодой крестьянской паре из не слишком состоятельных семей, предоставлял свой дом для свадебного застолья и оплачивал угощение. При этом полагалось, чтобы о хлебе, вине и масле, а также посуде, столах и стульях позаботились сами виновники торжества. Особенно недвусмысленный обычай установился на юге страны, в районах концентрации безземельных и малоземельных крестьян. Для этих бедняков вопрос о выборе посаженых родителей сводился именно к тому, чтобы найти кого-либо, кто возьмет на себя расходы по церковному бракосочетанию. И потому в этом качестве частенько выступали местные богачи — работодатели и землевладельцы.{602}

В качестве организаторов и действующих лиц мероприятий свадебного цикла выступали ближайший друг жениха (холостой) и наиболее близкая подруга невесты (незамужняя), которые в таком случае в Эстремадуре, например, назывались «второй жених» и «вторая невеста»; в Каталонии из друзей или молодых родственников выделялся el fadri major (старший парень); в других местах подруга невесты получала название jarrera (подвязка) и т. д. Они всюду сопутствовали новобрачным, вместе с ними возглавляли свадебную процессию, верховодили за столом, «стимулировали» гостей на подарки молодым, первыми пускались в пляс и вообще всячески развлекали присутствовавших на свадьбе.

Эту постоянную функцию в Каталонии добросовестно осуществлял уже упомянутый «аббат дураков». В ожерелье из ложек и вилок, со множеством колокольчиков на поясе он возглавлял свадебную процессию, а за пиршественным столом ему следовало быть самым шаловливым и буйным, и чем эксцентричнее и отчаяннее оказывались его проказы, тем лучше, по всеобщему мнению, он исполнял свои обязанности.

Разумеется, помимо «формально ответственных» за веселье на свадебном обеде, публику потешали признанные местные шутники,{603} от которых ждали, что они блеснут остроумием и фантазией: скажут или споют что-нибудь нестерпимо двусмысленное, подсунут невесте под видом подарка какого-нибудь зверька или птицу, напугав девушку до полусмерти, затеют бросаться фруктами за столом и т. д.

В некоторых местах было принято, чтобы ранним утром, еще до церковного венчания, новьос отправились на исповедь, после которой они расходились по домам и ожидали там назначенного для церемонии часа. Кое-где, например в Эстремадуре, этот поход превращался в более заметный этап свадебного цикла: молодые люди, исповедовавшись и причастившись, отправлялись — в сопровождении друга жениха и подруги невесты — в дом последней на завтрак, а затем жених возвращался домой.{604}

Свадебная процессия обычно разделялась большими и меньшими временными интервалами на ряд этапов, и ее традиционный маршрут пролегал от дома жениха к дому невесты, оттуда — в церковь, затем к месту праздничного застолья и, наконец, к дому жениха. Многое зависело, естественно, от того, в одном или в разных селениях проживали жених и невеста, какой именно дом выбран для свадебного пира и для совместной жизни молодоженов, когда полагалось перевозить невестино приданое и т. д. Почти универсальной, насколько можно судить, была тяга к тому, чтобы устраивать и венчание, и праздничный обед на «невестиной территории»; этот обычай особенно тщательно соблюдался, когда она проживала в другой деревне, если же речь шла об односельчанах, его практически не придерживались.

Званые на свадьбу гости сходились незадолго до венчальной церемонии к дому того из новьос, чьей семьей они были приглашены. У горцев Сантандера, к примеру, родных и друзей жениха, собиравшихся во дворе его украшенного по случаю торжества розами и тимьяном дома, поили без ограничения вином под звуки волынок; тем временем кто-нибудь уже спешил в церковь звонить в колокола. В некоторых селениях Астурии к дому невесты сходились девушки со всей округи в белоснежных нарядах, с бубнами в руках.{605}

В назначенное время партия жениха отправлялась за невестой. Друг жениха стучал в дверь ее дома, что было сигналом для выхода невесты с ее окружением, и обе группы шли к церкви. Значительно реже новьос и их свиты встречались на площади, по дороге к храму; в городе встречу могли назначить непосредственно у дверей церкви.

В свадебной процессии в одних случаях участвовали все многочисленные гости с обеих сторон, в других же случаях существовали труднообъяснимые ограничения относительно определенных лиц (например, родителей, матери невесты, незамужних девиц, или, напротив, женатых людей и т. д.). Во главе шествия выступали волынщик (у галисийцев), «аббат дураков» (у каталонцев), священник и другие, но чаще всего невеста или жених с ближайшим окружением. Обычно новьос могли приблизиться друг к другу лишь у церковных ворот, перед самым началом венчания, а до этого от дома невесты к церкви они двигались хотя и в одной процессии, но порознь. Шествие на этом отрезке пути во многих селениях организовывалось по принципу разделения полов, так что жених, его друг и падрино возглавляли мужскую группу, а невеста с подругой и мадрина — женскую (обе группы обычно следовали одна за другой, но в Саламанке, например, они двигались двумя длинными параллельными вереницами).

На обратном пути порядок мог сохраниться прежним, но кое-где он намеренно изменялся: на смену разделения полов приходило смешение: там, где в церковь первой шла женская группа, теперь она уступала свое место мужской и т. д. В Каталонии на церемонию бракосочетания каждого из новьос сопровождали его родители, а обратно — родители только что обретенного супруга. Свадебная процессия часто шествовала под музыку и пение; в Лагартере ее сопровождал многочисленный хор и струнный (гитары и бандурильи) оркестр, составленный из парней селения. Нередко хоровое пение сопровождало все этапы свадебного цикла. В песнях комментировались действия его участников и даже те чувства, которые, как предполагается, они должны были испытывать. В Галисии невеста в определенные моменты вступала с «сольной партией».{606}

Широко известен обычай запускать ракеты и стрелять из ружей по пути следования свадебной процессии. В Арагоне собравшаяся у церкви толпа приветствовала ружейным салютом утвердительный ответ вступающих в брак на вопрос священника об их желании стать супругами. Но особенно усиливались шум и всеобщее ликование по окончании церемонии, на пути из храма. Новобрачных осаждали жаждущие их поздравить, гремели аплодисменты и здравицы в их честь, звучали свадебные песни; молодых людей осыпали зерном и горохом (в Андалусии) или конфетами (в Каталонии), причем порою делали это даже в церкви, не дожидаясь конца церемонии венчания. В Эстремадуре «обстрелу» пригоршнями зерна подвергалась одна лишь новобрачная. По завершении церковного обряда в толпу гостей и зрителей, к радости ребятишек, бросали засахаренный миндаль. Ненасытная детвора не отставала и от уже двинувшейся процессии, вымогая любимое лакомство криками: «Бросайте, бросайте еще, иначе помрет ваша молодая!»{607} Кое-где шествие на обратном пути вновь разделялось на «невестину» и «женихову» группы, каждая из которых отправлялась в дом «противоположной» партии с поздравлениями.

Интересно, что в некоторых местах бытовал обычай своеобразного дублирования официального обряда: перед его началом у церковных дверей посаженые родители надевали на будущих супругов ярмо, публично их таким образом соединяя. Известны селения, где вся официальная церемония проходила на церковной паперти. В одном из местечек Каталонии жениху полагалось находиться снаружи, а невесте — внутри церкви.{608}

Необходимость ехать за невестой в другое селение видоизменяла ритуал и дополняла его целым рядом компонентов, возможно более архаичных, как бы подчеркивавших, что речь идет уже не о соглашении двух семей, а о соприкосновении двух общинных коллективов. У арагонцев, к примеру, поезд жениха следовал на богато украшенных, покрытых нарядными попонами лошадях. Впереди везли свадебное платье, предназначенное для вручения невесте, следом ехал жених со своим другом — espadero («меченосцем»), и уже за ними — прочие, по степени близости. До прибытия на место и встречи с невестой не полагалось ничего есть. В ее доме приехавшим представляли поочередно всех женщин, начиная с самой пожилой, и в последнюю очередь невесту.{609} Во многих селениях вековая традиция побуждала жителей устраивать испытания и чинить препятствия жениху-чужаку. Так, в Галисии, когда он, не сходя с седла, пил во дворе своей суженой поднесенное ею вино, все собравшиеся старались напугать лошадь, швыряя ей под ноги что попало, чтобы она шарахнулась и вино пролилось; если парень оказывался на высоте и не допускал этого, брак обещал быть многодетным. В Сантандере уже на пути к церкви местные парни имитировали засаду, нападение и захват невесты, однако их требования отступного были вполне реальны, и несговорчивый чужак рисковал тем, что свадьба могла не состояться. В Каталонии от всех преград на пути к венцу оставалась лишь лента на дверях церкви, но и ее убрать можно было, лишь заплатив выкуп.{610}

Примечательный элемент церковного бракосочетания в Испании — обычай передачи женихом будущей супруге так называемого «арраса» (arrás) — 13 монет, которые только что благословил священник вместе с обручальными кольцами. Эти монеты полагалось хранить всю жизнь и тратить лишь при крайней нужде.{611}

Завершающий этап свадебной процессии — переезд новобрачной с приданым в дом жениха (он был характерен преимущественно для северных областей полуострова) — также, как правило, давал повод к вмешательству окружающих. Поезду преграждали дорогу уже при выходе из церкви, затем при выезде из селения и при въезде в другое, т. е. в то, в котором она должна была теперь жить, или просто лежавшее на пути. Чтобы получить право ехать дальше, поезжанам приходилось раскошеливаться. Если препятствие символизировалось лентой, то после уплаты «дани» невеста украшала себя ею, и тогда по прибытии на место ее платье пестрело целым ворохом разноцветных лент.{612}

На острове Менорка помехи на пути свадебного поезда были отнюдь не символическими. Их преодоление новобрачными считалось обязательным, и от него нельзя было откупиться. Дорогу загромождали груды камней, поваленные деревья, кучи колючих веток, сучьев и сухой травы, которую поджигали при приближении праздничной кавалькады. Все хлопоты по устройству «встречи» по большей части брали на себя все те же молодые парни. На разных этапах свадебного цикла за этой группой признавались особые права. Яркий тому пример среди прочих — каталонский обычай, согласно которому невесту, перед тем как ей отправиться из дому под венец, целовали все юноши — участники процессии. Интересно, что в одном из селений эту обязанность — обниматься и целоваться с парнями — выполняла местная распутница, специально приглашенная на свадьбу.{613}

В источниках упоминается ритуал ввода новобрачных во владение домашним хозяйством. Так, в Арагоне отец или дед представляли новому наследнику домашних животных, то же самое делала старшая хозяйка по отношению к молодой жене. Распространенным символическим действием была передача невестке свекровью большой разливательной ложки; другими атрибутами домашней власти, владелицей которых в торжественной обстановке становилась молодая хозяйка, могли быть ключи от дома, висячий замок, серебряный колокольчик (на Балеарских островах). В Басконии свекровь подносила входящей новобрачной освященную воду, в Каталонии встречала на первой ступеньке крыльца, обнимала и таким образом вводила в дом; здесь же, но в других местах невесте, прежде чем войти в дом, полагалось поцеловать его порог.{614}

Одним из проявлений вполне понятного отношения к свадьбе, как к событию, далеко выходящему из ряда будничных дел и забот, можно считать широко бытовавшее в Испании стремление устроить свадебное пиршество с приличествующим случаю размахом. При этом основным стимулом, похоже, часто оказывалось не только и не столько желание самих новьос (главным образом, конечно, членов их семей) «не ударить в грязь лицом», соблюсти традицию и продемонстрировать свою имущественную состоятельность, сколько заинтересованность самой общины в проведении праздника и участии в нем как можно большего числа односельчан. За это говорит существование целого комплекса закрепленных обычаем мер, призванных, с одной стороны, не позволить члену коллектива уклониться от своего долга, а с другой — оказать ему возможную помощь, в какой-то степени возместить экстраординарные затраты (вплоть до того, что во многих селениях обязанностью определенной группы людей считалась организация свадьбы практически в складчину для соседей-бедняков).

Застолье, как правило, имело различные варианты; оно могло быть скромным, а могло быть и весьма пышным, что существенно влияло, в частности, на традиционный регламент. Так, при скромной свадьбе устраивали только обед, а при богатой еще и ужин. Более того, уже выработалась практика подразделения гостей на две категории: одни получали приглашение на праздничный пир, другие — лишь на официальную церемонию, причем если последних можно было оповестить накануне, то первых во избежание обиды и отказа требовалось пригласить заранее. Публика, званная только в церковь, тут же у порога храма или несколько позже, у дверей дома, где стояли накрытые для более узкого круга столы, получала легкое угощение, состоявшее из шоколада, галет, сигар. Кроме того, она могла принять участие в танцах по окончании застолья.{615}

Вошел в обычай и ряд других способов облегчить тяжелое бремя расходов, связанных с бракосочетанием: деление их поровну между двумя сторонами, устройство пиршества последовательно в домах обеих семей (в Галисии, например, за обед «отвечала» семья жениха, за ужин — семья невесты) и т. д. Вместе с тем на первом месте оставался в этом плане сбор пожертвований с односельчан. Сидевшие за столом гости, хором напевавшие: «Из одной руки в другую — ступай к невесте», передавали подарки, а невеста, на которой кончался этот импровизированный конвейер, должна была тут же демонстрировать все, что получала, и благодарить. Существовал определенный порядок как в отношении очередности поднесения подарков, так и их количества, а также «ассортимента». Широко практиковался сбор денег на поставленный посреди стола поднос. В провинции Саламанка корзины овощей, зерна, орехов, корнеплодов и т. д. вручали молодым после свадебного пира и каждый сделавший подарок получал право танцевать с невестой.{616}

В Эстремадуре и Леоне после пира все собирались на сельской площади, где на специально принесенном столе уже были приготовлены корзины с люпином и кувшин с вином. Под звуки тамбурина даритель за свое подношение получал стакан вина и горсть люпина, после чего пускался в пляс с новобрачной, а порою она так и танцевала с кожаным бурдюком в руках, из которого очередной партнер отпивал глоток. В одних случаях невеста получала в руки деньги, в других — картофелину с зарубками по количеству обещанных монет. Иногда монеты вкладывали в специально разрезанное яблоко (и танец с невестой там так и назывался — manzana, т. е. яблоко), или целое яблоко утыкивалось монетами так, что походило на ежа. Порою претендент подходил с монетой в зубах, и так же в зубах невеста должна была держать эту монету во время танца с ним. Зачастую почетное право потанцевать с молодой больше напоминало неизбежную обязанность, уклонение от которой воспринималось как тяжкая обида. Мало того, кое-где подлежал оплате и танец с женихом.{617}

Не довольствуясь подарками, полученными от многочисленных гостей, а также деньгами, собранными во время застолья, «на башмачки для первенца», за танцы с невестой и т. д., молодые в сопровождении «свиты», а иногда и музыкантов обходили все селение, собирая «дань» с неприглашенных земляков. Постучав в дверь, они обещали выглянувшим хозяевам: «Бог вам за это воздаст». После этого укладывали в мешки и сумки полученные дары (деньги, хозяйственную утварь, продукты и т. д.){618}

Угощение на свадебном пиру должно было соответствовать значимости момента. Возможно, не является преувеличением утверждение, что гости на свадьбе в селении Лагартера съедали больше мяса, чем все жители этого селения в течение месяца. Для подготовки праздничного стола, как правило, приглашали наиболее опытных стряпух-односельчанок с тем, чтобы свадебная трапеза была не только обильной и разнообразной, но и вкусной. Разумеется, подававшиеся гостям блюда в каждом случае обусловливались местной традицией: в Галисии, к примеру, это был суп из вермишели, приправленный шафраном, горы трески и мяса, рисовая каша с молоком, слоеные пирожки; в Эстремадуре — трипикальо, т. е. жаркое из козьего мяса с картофелем, рисом, рыбой и др.; в Валенсии — знаменитая рисовая паэлья (род плова) с цыпленком, бульон, настолько густой, что его «можно резать ножом», и настолько острый, что «может поднять мертвеца»; в Кастилии — косидо, блюдо из мяса и овощей с большим количеством гороха; на Канарских островах — похлебка из мяса семи видов животных с горохом и картофелем и т. д. Приготовление некоторых из этих блюд имело настолько обязательный характер, что свадьба без них просто не мыслилась.{619}

Наряду с прямым или косвенным «коллективным участием» односельчан в обеспечении свадебного торжества существовала и иная практика. Нередки сообщения о том, что свадебные расходы брал на себя касик, помещик или другой богач (особенно на юге, в меньшей степени в других местах), причем если он этого не делал, то молодые люди вынуждены были «женихаться» или неофициально сожительствовать (как андалусийские батраки) годами, а то и всю жизнь. Эти сообщения свидетельствуют, видимо, о том, что роль сельского коллектива там, во всяком случае в данном аспекте его функционирования, была невелика либо по каким-то причинам существенно ослаблена.

Упрочившееся кое-где обыкновение отмечать заключение брака без особой пышности, сводить его лишь к храмовой церемонии или довольствоваться вместо пира скромным и не слишком долгим обедом в кругу семьи, можно было бы рассматривать как результат ставшей привычной — в силу определенных социально-исторических условий — бедности. Однако не всегда традиция умеренности может быть прямо связана с экономическим положением. Примечательны, к примеру, запреты на особо крепкие вина и даже курение за столом в арагонских горах; напиваться на свадьбе допьяна почиталось здесь большим бесчестьем. Французский путешественник, попавший на простой и скромный свадебный обед к крестьянам острова Менорка, сообщал, что если бы не случайно оказавшееся у него с собой вино, участники пира удовлетворились бы чистой водой.{620}

Особое место в свадебной обрядности — и отнюдь не только на пиру — занимал свадебный хлеб, необычный по форме (например, украшенный вылепленными из теста фигурками или просто представляющий собой человеческую фигуру), размерам и способу изготовления. В кастильской провинции Куэнка для выпечки свадебного хлеба смешивали муку, принадлежавшую обеим роднившимся семьям, в провинции Лерида (Каталония) его должны были делать сами новобрачные, а в окрестностях города Толедо — все девушки, приглашенные на свадьбу. Часто хлеб несли к алтарю для благословения священником, который иногда, благословив, и съедал его: в иных местах это делали сами новьос и другие участники церемонии, а то и все желающие без исключения. Если это происходило по окончании свадьбы, то раздача кусочков хлеба превращалась в своеобразный обряд, сопровождавшийся традиционными или импровизированными куплетами под звуки бубна или другого инструмента. Раздачу предваряла целая процессия: изделие из теста несли на растянутом платке, держа его за концы, четверо парней. Этому действу придавалось настолько большое значение, что на него колокольным звоном созывали народ со всего селения. Равным образом невесте-чужачке полагалось при въезде в селение жениха раздавать кусочки свадебного пирога своим новым соседям (в Астурии).{621}

Украшавший свадебный стол хлеб или пирог мог послужить призом, достававшимся, например, победителю застольного песенного состязания, соревнования тостов или соперничества в беге, причем счастливец, как правило, делил свою награду со всеми участниками. Хлеб мог стать и предметом аукциона, компенсацией гостям за их подарки и т. д. Как бы там ни было, особая ценность этого хлеба ни у кого не вызывала сомнений.

Застольный регламент варьировался в зависимости от местных традиций, развлекательный характер одних моментов не исключал серьезности других, но общим фоном оставались игры, песни, стихотворные импровизации, веселые тосты, всякого рода шутки и розыгрыши. Далеко не всегда они были безобидны, нередко отличались скабрезностью и даже грубостью, прежде всего по отношению к молодым. Вполне можно было ожидать, что невесте подадут в качестве угощения огромную обглоданную кость или же супницу, под крышкой которой находились живые крысы, новорожденные котята или готовые с шумом взлететь птицы.{622}

Существовал обычай совместной трапезы новобрачных из одной тарелки, при этом гости приветственными возгласами, песнями и тостами выражали им свою радость и симпатию. В Каталонии, незаметно забравшись под стол, с ноги невесты стягивали туфлю, передавая ее затем из рук в руки и делая таким образом сразу многих соучастниками похищения, а значит, и претендентами на выкуп, который жениху следовало уплатить похитителям. Так что не в его интересах было долго упрямиться. Здесь же у невесты похищали подвязку, и этот трофей немедленно делили на части среди парней и девушек. В одном из районов Астурии уже упоминавшийся свадебный хлеб именовался «хлеб плача», так как немедленно после его раздачи в конце торжества для невесты наступало время покинуть родительский дом. В соответствии с обычаем она искренне или притворно плакала, отказываясь уходить, цеплялась за скамьи, а ее родственницы и подруги тоже поднимали крик. В конце концов жених силой выводил девушку на улицу.{623}

Из обрядовых действий, совершавшихся молодоженами, известен обход ими селения, в котором происходила свадьба. В одних случаях это делалось под вечер в день торжества, и по дороге они должны были танцевать, в других — поутру на следующий день на повозке в сопровождении местных парней, угощавшихся по дороге на счет присутствовавшего здесь падрино.

Свадебное застолье не обходилось без танцев. Когда за стол садились несколько раз в течение дня, «антракты» нередко заполнялись танцами, они же и завершали свадебный пир. Хотя право на участие в них имели все жители селения, начинать полагалось молодоженам, причем в разных вариантах: друг с другом, невеста со священником или с падрино, невеста с подружкой, а жених с падрино и т. д. В иных случаях невеста танцевала медленно и с серьезным видом, тогда как все остальные носились и прыгали вокруг нее под быструю и веселую музыку.

Существовала, впрочем, и прямо противоположная традиция, по которой новьос вовсе не полагалось танцевать на собственной свадьбе. Не должны были танцевать и участники свиты жениха (в селении невесты) и сопровождающие невесту (в селении жениха).{624}

Отнюдь не шуточный, а скорее жестокий и варварский характер, на взгляд стороннего человека, имели те обычаи, в согласии с которыми новобрачные подвергались преследованиям окружающих (особенно молодежи). Зачастую внешне они более всего напоминают все то же дозволенное традицией веселое вымогательство. Так, в провинции Авила под конец свадебного празднества падринос старались ни на миг не оставлять молодых супругов во избежание их похищения, которое сделало бы невозможной первую брачную ночь; от агрессивных похитителей приходилось откупаться. В провинции Саламанка молодожены вынуждены были платить отступное — вином и шоколадом — насильно удерживавшим их шутникам.

Однако в других местах выкуп во избежание «законных» издевательств не практиковался, что указывает на иную, очевидно, значительно более сложную и древнюю их природу. Единственное, что могли сделать новобрачные — попытаться спастись бегством, но их мучители заранее — еще до окончания пира — запирали окна и двери. Если же жениху и невесте все-таки удавалось бежать, то на них устраивалась настоящая облава. Пойманных усаживали на осла во главе шутовской процессии, иногда привязав спинами друг к другу; их могли посадить в повозку и колоть острыми палками, разрывая одежду, могли самих впрячь, как быков, в плуг и заставить пахать деревенские улицы (провинция Самора). В одних селениях довольствовались тем, что просто секли жениха, в других молодоженов сажали в лохань с водой, после чего жених должен был трижды крикнуть петухом, а невеста, скорчившись для большего сходства с курицей, прокудахтать три раза и т. д.

Особенно привлекала молодых озорников возможность испортить своим друзьям первую брачную ночь. Если тем не удавалось скрыть место своего ночлега, эта ночь могла превратиться для них в серьезное испытание. Так, в Арагоне после того как подруги невесты готовили брачное ложе, парни напускали туда муравьев, насыпали соли, колючих семян, щетины, мелко нарезанного конского волоса, подвешивали колокольчики и старые котелки. Иногда они делали так, чтобы кровать обрушилась, как только на нее лягут, или же прятались под ней, чтобы напугать молодых. С той же целью прятали в их комнате осла и т. д. Мало того, к уединившимся молодоженам постоянно стучались и врывались, принося шоколад или куриный бульон с торчавшей в нем ножкой «для придания сил и бодрости», горланили под окнами серенады, а то, взломав запертую дверь или выбив окно, выволакивали новобрачную из дома и силком водили ее полуодетую по улицам и окрестным полям.

Не меньше неприятностей причинял молодым супругам и как бы противоположный по своей направленности и явно отличный от предыдущих по происхождению обычай их насильственной изоляции. В особенно отчетливой форме он сохранился на Балеарах. На Менорке «домашний арест» длился несколько дней, и выходить разрешалось только ночью, а на Мальорке парни бесшумно замуровывали дверь дома, где новобрачные проводили первую ночь, и соглашались выпустить их, лишь вдоволь насладившись криками, бессильными угрозами и униженными просьбами.

Во многих местах Испании новобрачных разлучали после свадебного пира. Кое-где им приходилось мириться с присутствием в своей спальне бодрствовавшего стража, следившего за соблюдением полового табу (роль надзирателя могла быть возложена, например, на женщину, вышедшую замуж последней в истекшем году).{625}

Когда жениху удавалось, наконец, осуществить свои супружеские права, он получал возможность вознаградить добрачную девственность своей суженой. В восточных областях страны ей вручался особый подарок, на который в некоторых местах полагалось отвечать тоже подарком, хотя и меньшей стоимости.{626}

Достаточно широко известный обычай торнабоды (tornaboda — возвратная, повторная свадьба) состоял в повторении застолья. Однако на сей раз оно не принимало большого размаха и проводилось в один из следовавших за свадьбой дней: на второй день (Эмстремадура, Валенсия), через три дня (Сеговия), в первое воскресенье (Аликанте) или первый праздничный день после свадьбы и т. д. Обычно такой пир устраивался в узком кругу ближайших родственников и друзей или только для молодежи, с вином и танцами. В Арагоне торнабодой называлось угощение, которое родители того из молодоженов, кто переехал жить к своему супругу, устраивали для сопровождавших свадебную процессию односельчан по их возвращении в родную деревню. Таким образом, здесь застолье происходило без участия новобрачных.{627}

Торнабоду можно отнести к обычаям «послесвадебного цикла» (если она непосредственно не сливалась со свадьбой, превращаясь в ее продолжение и финал). К ней примыкает вышеупомянутый объезд селения молодыми и их гостями, если он совершался на следующий день после свадьбы. Тогда же новобрачные и их близкие навещали могилы предков и заказывали заупокойную службу в церкви.

К послесвадебным обычаям могут быть отнесены, очевидно, и те, которые так или иначе регламентировали начало семейной жизни молодых супругов. Один из них — уже известное нам затворничество на острове Менорка. В соответствии с другим обычаем, андалусийским, в течение первого года замужества дочь продолжала жить в доме своих родителей. Местные жители объясняли это желанием помочь молодой семье или компенсировать годовыми «отработками» потерю пары рабочих рук прежней семьей.{628}

Известные в разных странах Европы «кошачьи концерты», выражавшие различные оттенки негативного (от неодобрительного до резко отрицательного) отношения к определенным бракам, широко бытовали и среди крестьян Испании. В числе предосудительных с точки зрения общества фигурировали союзы вдовцов, людей пожилых или с большой разницей в возрасте, а также совершавшиеся в нарушение установленных норм (например, втайне от односельчан). «Кошачьи концерты», или «сенсеррады», как их здесь называли, происходили отнюдь не стихийно: их проведение вменялось в обязанность определенным группам людей, чаще всего это были те же «молодежные союзы», но кое-где, возможно, существовали «узко специализированные» организации, возглавлявшиеся «генералом сенсеррад», на время исполнения своих обязанностей надевавшим специальную форму.

Благодаря усилиям распорядителей, опиравшихся на дружную поддержку множества людей, травля несчастных молодоженов нередко превращалась в своеобразный всеобщий (в масштабах селения) веселый (для подавляющего большинства) праздник. Возможность откупиться от издевательств существовала, по-видимому, не везде. Порою требуемый выкуп превышал, с точки зрения новобрачных, разумные пределы. Случалось, какие-то пары возбуждали против себя прямо-таки озлобленность. Известны просто изощренные сенсеррады, длившиеся непрерывно по многу дней. Их участники — мужчины, женщины и дети — делились на группы, чтобы, сменяя друг друга, ни на час не оставлять в покое «виновников торжества». Звон множества колокольцев, рев рогов, грохот и звяканье сковород, металлических ступок, консервных банок, оскорбительные выкрики и распеваемые хором поношения сливались в адский шум. Нередко для вящего посрамления жениха и невесты мучители использовали элементы обычного свадебного ритуала, но в карикатурной форме: устраивали издевательскую процессию с балдахином из одеяла на палках над их головами, окуривали молодых едким дымом тлеющего перца; провозглашали «оповещения о свадьбе», полные непристойностей, и т. д. Нередко самодеятельные постановщики и актеры разыгрывали кончину и похороны молодоженов, пародируя соответствующие церковные обряды и сжигая в финале два соломенных чучела.{629}

В заключение хотелось бы отметить, что рассмотренный здесь материал дает некоторые основания различать, с учетом некоторых существенных элементов, «северную» и «южную» модели свадебной обрядности. Однако этот вывод может быть сделан лишь в самом общем виде, т. е. без выявления типов, без их детального — хотя бы по главным показателям — сопоставления, без указания сколько-нибудь четких границ их распространения, форм и тенденций взаимовлияния. Это взаимовлияние породило многочисленные черты сходства в самых разных уголках страны практически на всех этапах свадебного ритуала.

И еще один вопрос необходимо оговорить. Заголовок нашего очерка как бы подразумевает обязательство автора рассмотреть этнические особенности свадебной обрядности, и читатель вправе ждать попытки воссоздания четырех — в соответствии с количеством коренных народов — ее вариантов. Но приходится сказать, что привычный для нас, приведенный в начале, перечень народов Испании достаточно условен, так как основан на языковом принципе, без учета самосознания. Подлинная же этническая структура населения страны оказывается на поверку гораздо сложнее и требует еще скрупулезного исследования. Лишь после этого возможно взяться за выявление этнической специфики брачного ритуала и в итоге подтвердить или опровергнуть существование в свадебной обрядности элементов, которые наличествовали бы у всех групп данного народа, отличая его от иноэтничных соседей.

С.Я. Серов Португальцы

Португальские этнографы выделяют в стране три хозяйственно-культурных района, отличающихся один от другого, в частности, по формам духовной культуры. Досвадебные и свадебные обряды, структура семьи также — по крайней мере, в достаточно недалеком прошлом — локализовались по этим районам.

Первый — северное побережье Португалии, включая прилегающие долины и предгорья (провинции Бейра-Литорал, Минью, Доуру). Для хозяйства здесь характерно сочетание земледелия со скотоводством при посезонной смене: летние поля зимой служат пастбищами. На собственно побережье существенную роль играет рыболовство. Повсеместно занятие ремеслом (плетение, керамика, вышивание). Для всего района показательна высокая степень участия женщин и в хозяйственной, и в общественной жизни, что нашло отражение в организации праздников и обрядов (преимущественно женские хоры, руководство праздниками календарного цикла и обрядами жизненного цикла). Элементы большой патриархальной семьи сохраняются лишь в пережиточном виде.{630}

Второй хозяйственно-культурный район, образующий вместе с первым северную зону Португалии — северо-западное нагорье (провинции Траз-уж-Монтиш, Бейра-Алта и частично Бейра-Байша). Здешнее население занято преимущественно скотоводством, сочетая его с долинным землепашеством. Для трансмонтанного района типична патриархальная семья; в терминах родства нередко определяются и отношения всех жителей поселка. В хозяйстве и общественных отношениях господствует мужчина. Семья стремится сохранить хозяйство неразделенным, потому нередки случаи, когда женится только старший сын; остальные сыновья или живут холостяками в его доме, помогая в работе, или мигрируют в другие села и города. В праздничной культуре существенна роль мужчин (хоры смешанные, танцы нередко чисто мужские, характерны игры-состязания в силе, ловкости и т. п.).{631}

Третий район — это центр и юг страны, к югу от реки Тежу и земли по ее правому берегу. Для него характерна меньшая плотность населения, преимущественный тип поселений — города, крупные поселки городского облика, отстоящие друг от друга на значительное расстояние. Основное занятие — сельское хозяйство: мелкое землевладение либо работа по найму на латифундиях (до аграрной реформы 1960—1970-х годов); развито садоводство. Рыболовство, скотоводство и ремесла играют дополняющую, иногда важную роль в экономике района, издавна приобретшей товарный характер. Преобладание безземельного крестьянства определяет отсутствие здесь большой патриархальной семьи; латифундисты же проживали в городах.

Для зоны Алентежу господствующий тип семьи — нуклеарная, с ослабленными родственными связями, компенсирующимися развитостью форм некровного родства (compadrio — кумовство, буквально «соотечество»). Хотя женщины играют существенную роль в экономической жизни, ответственным за хозяйство вне дома по традиции признается мужчина; домашняя же жизнь определяется хозяйкой. Сравнительно более высокая степень развития капиталистических отношений приводит к непопулярности здесь таких форм народной религии, как ромарии — паломничества к святым местам; на севере страны юноши и девушки знакомятся главным образом во время ромарий.{632}

При всех различиях между тремя названными районами брак в каждом из них экзогамен — по крайней мере, в настоящее время. Ограничения в выборе брачного партнера сейчас имеют либо сословный (классовый) характер (например, на юго-востоке страны, в Алентежу, как отмечают этнографы, мелкие землевладельцы предпочитают не родниться с наемными сельскохозяйственными рабочими) либо (в Траз-уж-Монтиш) общественное мнение неприязненно реагирует на брак с жителем традиционно враждебной деревни. Сравнительно редко, главным образом в Алентежу, экзогамный брак матрилокален; встречаются также случаи матрилинейного счета родства. Повсеместен запрет на брак между ближайшими кровными родственниками (ближе двоюродных), и между крестными родителями и крестниками. Запрет этот поддерживается как церковью, так и обычаем. Сексуальные отношения между кумовьями (биологическими и крестными родителями ребенка) также осуждаются. В Траз-уж-Монтиш верят, что ребенок крестного родителя и крестника (крестницы) будет оборотнем. Такое же поверье существует — по крайней мере, существовало в конце прошлого века — и относительно ребенка от связи кровных и крестных родителей (кумовьев); единственным средством избежать такой судьбы было обрядовое сожжение первой рубашки ребенка.{633}

Вступление в брак означало перемену в социальном статусе: только после свадьбы молодой человек назывался мужчиной (homem), до того он считался просто «парнем» (rapaz). Права и обязанности каждой из групп в деревенском обществе были разграничены.

По традиции брачный возраст в Алентежу начинался, когда девушке исполнялось 14–15 лет, а юноше 17–19; на северо-западе, в провинции Минью, «женихаться» (namorar — буквально «любиться») считалось приличным только после 20 лет, так как здесь накопление приданого требовало большего времени, чем в развитой зоне Алентежу. Впрочем, к 60-м годам нашего века этот возраст понизился и в Минью до 16 лет.{634}

Как уже было сказано, основная тенденция в выборе брачного партнера по традиции — соблюдать социальную стратификацию (либо повысить статус через брак). В той же Алентежу латифундисты женились между собой; иногда в семью допускались богатые или престижные чужаки, перебравшиеся из других районов страны. Для провинции Доуру, согласно обследованию 60-х годов XX в., более приличным считался «равный» брак, при большем или меньшем соответствии приданого невесты доле жениха в наследстве. Однако в те же годы на более развитом юге и землевладельцы-минифундисты соглашались на брак своих детей с детьми наемных работников (рост заработной платы у последних сгладил традиционную разницу в социальном статусе). Тенденция к заключению браков в своем приходе оставалась, хотя на юго-западе Португалии и это ограничение постепенно исчезло.

Общественное мнение одобряло экономически равные браки и дозволяло повышать свой статус через брак, но резкое понижение ранга признавалось чем-то ненормальным и могло привести к объявлению партнера, допустившего такую вольность, сумасшедшим. Если сын богача женился на бедной, то считалось, что она его околдовала: подмешала какое-либо зелье в вино или накормила заговоренными сластями. Таким образом, основными критериями в выборе брачного партнера и в одобрении брака обществом было социальное и экономическое соответствие.{635}

Приданое играло важную роль при браке почти во всех районах, хотя в некоторых местах традиционное приданое продолжает существовать лишь в символической форме. Измеряется приданое в «полотнах» (lengos), т. е. в постельном белье, которое должна наткать дочке мать. В Доуру каждая молодая, кроме того, везет в новый дом сундук и комод, об остальной мебели заботится новобрачный. В последние десятилетия все большую роль начинает играть приданое в виде определенной денежной суммы. Иногда (например, в районе Майа, провинция Доуру) один из партнеров дает материальные ценности (земля, скот), а другой — это может быть и жених — деньги, называемые «входом» (entrada). Сумма передается родителям того из новобрачных, кто внес в семью материальную ценность, и распределяется между всеми их детьми, причем молодой (молодая) получает треть (теперь сумма повысилась до половины). При всем том справедливой остается формула португальского этнографа М. А. Лимы: «Приданое — первое „качество“, необходимое для замужества».{636}

В разных районах Португалии по-разному проявлялись два принципа выбора невесты (инициатива обычно признавалась за юношей, а не за девушкой): взаимная склонность молодых или решение родителей. В Минью брак прежде был просто договорным между представителями старшего поколения. Молодые нередко ставились в известность уже после заключения договора, и добрачный период не продолжался сколько-нибудь долго.

Наиболее распространенными на территории страны были все же браки по взаимной склонности, после более или менее длительного периода ухаживания. Обычно юноша и девушка знакомились, а если они уже были знакомы прежде, сближались на деревенских праздниках: по воскресеньям, во время церковной службы, на ромарии. До 30-х годов нашего века в поселке Мерсеш (около Синтры, провинция Эштремадура) в ходе октябрьской ярмарки устраивалась «ярмарка невест», куда съезжались окрестные девушки на выданье. Они рассаживались в ряд в нишах особой стены, называемой «стеной ухаживания» (muro do derrete, от derreter — «таять, млеть», именно так назывался период официальных добрачных отношений), увешанные монистами из золотых монет, которые здесь в отличие от остальных районов были главным видом приданого.

Однако традиционный вид ухаживания не был столь упрощенным. Договорившиеся между собой парень и девушка признавались всем деревенским обществом сговоренными или «разговаривающими» (moça е moço de cumbersar, как называли их в Доуру). Девушка могла танцевать на праздниках после этого только со своим избранником; в его отсутствие она не танцевала ни с кем. Разговоры с чужими, особенно с ровесниками, сводились к минимуму. За ее репутацией теперь следили все соседи.

Добрачный период намору (namôro) длился не больше 3 лет (в начале XX в., впрочем, он мог доходить и до 8 лет). Основная цель намору у бедных — накопление средств для начала самостоятельной жизни, хотя бы на приобретение домашней обстановки и постельного белья; у богатых — завершение образования. Сговоренная пара обменивалась подарками по зажиточности. Чаще всего это были кольцо, четки, вышитый платок с более или менее стандартным текстом вроде такого:

Vai-te lenço venturoso A um sincivel coração. Vai levar afectos meus A quem é minha prisão. Иди, счастливый платок, К  чувствительному сердцу. Передай мою нежность Тому, кто меня пленил.

За платок полагалось отплатить монетой, чтобы не плакать. При дарении друг другу образков святых не полагалось передавать подарок из рук в руки; одариваемому говорили, где спрятан образок, так что тот как бы выкрадывался.{637}

Вместе с тем главным содержанием периода намору была подготовка к созданию совместного хозяйства. Португальская пословица по этому поводу говорит: «Кто женится, хочет (иметь) дом» (Quem casa quer casa). Большей частью молодые, как было сказано, селились в доме того или иного из родителей, но в провинции Бейра-Байша, например, сговоренная девушка должна была помогать своему избраннику в постройке традиционного каменного сельского дома, где они поселялись после свадьбы.{638}

Добрачная связь в принципе осуждалась, но больше церковью, чем обычаем. За тем, чтобы девственность была сохранена до свадьбы, следили более строго в верхних общественных слоях. Раньше парень, уходя служить в армию, старался дефлорировать свою сговоренную, видя в этом залог того, что она будет дожидаться его возвращения. Впрочем, в провинции Алентежу этнографы столкнулись с противоречивой информацией. В 60-е годы XX в. в поселке Вила Вельа были записаны сведения, что дефлорированная и брошенная возлюбленным девушка считалась обесчещенной и не может выйти замуж. По записям 20-х годов нашего столетия, даже девушка с внебрачным ребенком могла найти себе мужа, особенно если имела хорошее приданое или обладала личными качествами, компенсировавшими в глазах мужа и общества потерю девственности.{639}

Период ухаживания — namôro, derrete или derriço — завершался сватовством у родителей девушки. Иногда претендента на руку представлял сват (casamenteiro), но нередко парень сам являлся в дом девушки с просьбой. В этот день не совершались какие бы то ни было обряды. После согласия родителей собирались обе семьи, сами сговоренные, их друзья. Обсуждались условия брачного контракта, размеры приданого; договоренность заносилась на бумагу. Собственно, этот акт и назывался «делать женитьбу» (fazer о casamento). Такая форма именовалась «обговоренная женитьба», «женитьба со справкой» (casamento falado, casamento de inculca). Сват получал за свое участие новую шляпу и приглашался на свадебный пир.

Вступающие в новый брак вдовые с детьми или в первый брак пожилые люди подписывали договор о раздельном владении имуществом. Дети не имели права противиться такому договору.

Договоренность о свадьбе оглашалась в церкви, и собственно, только после этого влюбленные (namorados, как они именовались прежде) получали право называться женихом (noivo) и невестой (noiva). Оглашение производилось три воскресенья подряд; на этих воскресных службах «нойвуш» (noivos) не имели права присутствовать и слушали мессу, стоя вне церкви.{640}

В свадебной обрядности португальцев сохранились пережитки, позволяющие предположить существование в прошлом такой формы брака, как умыкание невесты. В день свадьбы жених должен был найти прятавшуюся в доме матери невесту; найдя ее, он шел с ней к ее матери и просил прощения у последней. По записи середины XIX в., иногда жених должен был отбить свою невесту у ее родни, не выпускавшей девушку из дома. В Серра-ди-Монфураду жениху при поисках невесты подсовывали других девушек. По всей Португалии увод невесты из дома в день свадьбы изображается как акт насилия: невесте приличествовало плакать и всячески демонстрировать, что ее уводят против воли. В провинции Бейра-Алта родственники и соседи девушки пытались отбивать ее у жениха по дороге в церковь; задача свадебных дружек заключалась в том, чтобы не допустить отнятия невесты. В 20-х годах нашего века старики в поселке Санта-Виториа-ду-Амейшиал (Алентежу) помнили, что в прежние времена на свадьбах невеста после посещения церкви пряталась, укрывшись под маской, а жених должен был искать ее.{641}

Случается, что молодые люди вступают в брак без согласия родителей хотя бы одной стороны. То, что девушка (если противятся ее родители) уходит до свадьбы в дом жениха или друзей, никем не рассматривается как умыкание.

В следующее за «деланием женитьбы» воскресенье невеста посещает уже как «нойва» (собственно невеста) родителей жениха в сопровождении последнего; молодые «принимаются» (arrecebem-se). Этот день называется «день появления» (dia do aparecimento).

На предсвадебной неделе «нойвуш» вдвоем ходят по друзьям и соседям с приглашениями на свадебную церемонию и пир. Невеста носит корзину — обязательно новую (за бывшую в употреблении порицают). Корзина накрыта бахромчатым платком и наполнена хлебцами, которые невеста раздает приглашенным на свадьбу. Отказ может быть оправдан только нездоровьем; но даже если приглашенный не может прийти, он должен сделать свадебный подарок: преподнести белье, скатерть, полотенце, простыню, шаль, покрывало или просто штуку полотна, т. е. вещи из традиционного набора приданого.

Если против свадьбы не возражали обе стороны, то ее справляли в субботу как можно более пышно и с детально разработанным церемониалом. Утром назначенного дня холостая молодежь поселка устанавливала перед домом тех родителей, у кого должны поселиться молодожены, увитую зеленью и цветами арку (в последние десятилетия украшения делаются из цветной бумаги). Жених надевал новый костюм, который впоследствии носил лишь в торжественных случаях; цвет костюма преимущественно черный, иногда серый. Если он не снашивался до конца жизни, то владельца в нем и хоронили. Невеста была одета в праздничное платье по моде эпохи или в местное традиционное; голова обязательно повязывалась белой тканью. В северных провинциях долго сохранялась традиция навешивать на невесту все золото, которое у нее имелось. Подвенечное платье также служило погребальным.{642}

Сохранилось описание свадебной церемонии начала нашего века в районе Помбал (провинция Бейра-Литорал). После благословения отцом жених являлся в сопровождении своих приятелей и ровесников к дому невесты. Каким бы жарким ни был день, жених надевал поверх праздничного костюма пальто. Дом был заперт, внутри родные невесты сидели тихо. Один из крестных родителей жениха стучал в дверь и начинал переговоры с матерью невесты: «Кто идет?» — «Мирные люди». — «Что вы хотите?» — «Мы пришли по трем причинам: по благодати Бога и святого Духа; для собственной чести и прибыли; увести такую-то, помолвленную с нашим крестником таким-то, чтобы она пошла с нами и вступила в святой союз с ним». — «Вы ошиблись дверью. Поищите выше (или ниже) по улице». Тут вмешивается жених и во всеуслышание объявляет, что он точно знает этот дом: он бывал здесь и днем и ночью. Тогда с материнского позволения кто-либо из родни девушки открывает дверь. Жених входит и декламирует:

Nesta casa vou entrando, Não me chamem atrevido, Vento buscar uma pessoa Que me tinham prometido. В этот дом я захожу, He зовите меня дерзким, Я ищу ту, Что мне обещали.

Как говорилось выше, невеста должна была прятаться где-нибудь в темной комнате, иногда охраняемая крестными и отцом. Найдя свою избранницу, жених «выкупал» ее у хранителей, отдавая им два свадебных пирожка. Держась за руки, нареченные шли к матери невесты, просили у нее прощения и благословения. Затем, получив благословение у остальных родителей и у крестных, они направлялись в сопровождении беспорядочно следовавшего за ними кортежа к церкви. Раньше, впрочем, порядок в шествии соблюдался: впереди между крестными отцами шел жених, за ним — между крестными матерями — невеста. Сопровождающих возглавляли музыканты (гармоника, треугольник и эштурдиа), а уж потом без порядка весь кортеж с несущими несколько «свадебных пирогов». До последних десятилетий соблюдался обычай задерживать молодых на пути в церковь. В некоторых местах проход преграждали, растянув ленты или веревки поперек дороги; державшие их требовали деньги за позволение пройти. Но такая форма, вероятно, поздняя. Более древней следует считать выставление угощений на накрытых рядом с дорогой столах или просто на скатертях, разостланных по обочинам. При этом те, кто выставлял еду и питье, не должны были показываться. У каждого стола процессия останавливалась, крестный отец брал что-либо из угощения, оставляя взамен «свадебный пирог» или, когда пироги кончались, немного денег, какой-нибудь подарок и т. п. В поселке Тронкозу сами молодые должны были отведать хоть немногое из выставленного на столе — хлеб, вино, сласти.

Английский этнограф Родни Гэллоп, приводя описание свадебной процессии, отмечает, что столы, веревки, ленты и пр. служат «препятствиями» на пути. Их функция, по мнению Гэллопа, превратить дорогу между домом невесты и церковью из кратчайшего расстояния между двумя сакральными точками в «свадебное пространство», растянув время преодоления его. Однако здесь ясно заметен еще один аспект обряда: обмен угощением между представителями общины и молодоженами означает подтверждение, что новая семья будет соблюдать принятые нормы, после того как брак сделает бывших холостяков полноправными членами данного общества.

Более поздними и полными рациональной метафорики можно считать такие формы «задержки в пути», как арки (от одной до трех), под которыми должны пройти молодые. В поселке Марку-ди-Канавезиш устанавливалось сразу три арки. На первой подвешивали прялку, веретено, письменные принадлежности и другие предметы, напоминавшие об обязанностях супружеской жизни. Молодая должна была быстро спрясть нить, жених написать несколько строк, воспользовавшись имевшимися здесь же бумагой и чернилами. На второй арке висели книга и подушечка с иглами; жених читал вслух, невеста вышивала простой узор. На третьей арке молодых ожидали недовязанный чулок и шпага; девушка навязывала несколько петель на чулке, парень делал фехтовальные упражнения.

В поселке Сан-Тьягу-да-Круж (провинция Минью) сооружали лишь одну арку, на которую вешали лимон и яблоко. Невеста снимала лимон, жених — яблоко, затем они обменивались плодами. Местное объяснение этого обычая кажется наивным и поздним: лимон должен был сделать жизнь в семье «вкусной», а яблоко напомнить, что жена не должна поддаваться искушениям (вероятно, в соответствии с историей Евы). Часто встречавшиеся в подобном обряде в Эштремадуре пирог и карамель в сахаре — древние символы плодородия и изобилия. Эти символы образуют единый круг с обрядовым элементом, отмеченным в Парада-ди-Инфан-сойнш: новобрачные несли в руках печенья фаллической формы, которые встречные и спутники пытались у них вырвать; тот, кому это удавалось, мог надеяться не позже чем через год вступить в брак.

Почти на всей территории Португалии к венчанию идут пешком, но в некоторых местностях провинции Минью молодые едут в повозке, запряженной волами, убранной лентами, цветами и обвешанной колокольчиками. В церковь жених едет, подобрав ноги, а из церкви — свесив ноги наружу. Повозки с приданым и сундуком невесты следуют за первой. Перед церковью волов выпрягают из повозки, и жених с невестой сами вкатывают ее в церковь и ставят перед алтарем. Такой акт можно, вероятно, рассматривать как наивную символизацию будущей совместной жизни.{643}

В церкви почти повсеместно всё действие сводится к установленному церковному обряду. Если жених был так беден, что не имел возможности купить невесте кольцо, то пользовались кольцом из дешевого металла — только для церемонии, настоящее приобреталось впоследствии. В архидиоцезе Брага священник не просто обматывал руки брачующихся столой, но и завязывал ее, «соединяя накрепко»; в народе это называлось «сделать узел» (dar о nó). В конце венчания священник торжественно вручает молодую ее супругу (эта церемония отмечена только в Браге).

После совершения обряда бракосочетания новобрачная клала на алтарь букет живых цветов (часто флёрдоранжа), который она несла в руках всю дорогу от дома, и благодарила Богородицу за сохранение ее девственности. В Минью соседки шли на восьмой день проверить, не увял ли букет на алтаре; если они находили его увядшим, то это было несомненным подтверждением добрачной потери девственности. В таком случае говорили: «Бога она не обманула!» (A Deus não enganou ela!). В наше время такой способ проверки затруднен, так как новобрачная пользуется букетом из искусственных цветов, и этот обычай отжил.

После церковного обряда молодые получали благословение крестных родителей при выходе из церкви. Кровные родители, как правило, не сопровождали кортеж, ожидая возвращения молодоженов в своих домах. Вместе с тем в провинции Минью отмечено и присутствие родителей в церкви. В последнем случае новобрачные получали благословение и от родителей, целуя им руки. Если же свадьба совершалась без согласия родителей, то на следующее воскресенье молодая пара поджидала их у дверей храма после мессы и тогда просила о благословении.

Первыми через главный портал на улицу выходили новобрачные. Все направлялись в дом невесты как можно более дальним путем (такое «растягивание пространства» можно считать аналогичным «растягиванию времени», задержкам по пути в церковь). Сопровождавшие осыпали молодых цветами, рисом, драже, миндалем, бисером, разбрасывали сласти на радость присутствовавшим детям. Кое-кто из ребят наперегонки бежал в дома родителей новых супругов и оповещал о том, что брак состоялся; за эту весть гонца награждали свадебным пирогом.

Обратный путь молодые совершали, держа в руках «ветви» (ramos), — в сущности, просто жезлы из дерева, украшенные цветами и яркой бумагой; их подносили друзья обычно под пение куплетов:

Aqui tem este raminho Da minha mão delicada. Se algum dia foi solteira Agora esta casada. Вот возьми эту веточку Из моей нежной руки. Если прежде ты была одинока, То теперь ты замужем

На пути в церковь и обратно участники процессии шумят, кричат, стреляют, пускают шутихи (если известно, что невеста не сохранила девственность, то стрельбы и шутих нет и «ветвей» не вручают). На обратном пути, как и впоследствии на свадебном пиру, участники кортежа поют песни, содержащие пожелания благополучия новой семье. Осыпание молодых цветами, конфетами, зерном возобновляется у арки, поставленной накануне друзьями перед входом в дом. Если молодожены поселяются у родителей супруга, то процессия сначала заходит к родителям новобрачной. Муж передает ее крестным матерям с наказом вернуть ее, когда ему понадобится. С ней остаются также гости, приглашенные родителями невесты. Остальные идут в дом родителей новобрачного, обедают там и возвращаются за молодой. После короткого церемониала, где отсутствуют какие-либо обязательные элементы, кроме танца, все направляются в дом молодоженов. При входе муж вручает жене ключи и объясняет, что делает это, чтобы она всегда могла отпереть, когда бы он ни пришел. Жена открывает дверь и входит в дом, переступая через порог правой ногой; за молодыми входят крестные отцы, крестные матери и гости.

Свадебный пир устраивают те родители, у которых будет жить новая пара. В зависимости от достатка пир бывает двух видов: «сухая свадьба» (boda seca), на которой подаются только сласти, вина, легкие закуски, и «тучная свадьба» (boda gorda) с мясными блюдами. Значительную часть продуктов поставляют гости, присылая с утра вино, козлятину, цыплят, хлеб и прочее по пословице: «Кто идет на свадьбу, сам приносит еду» (Quem vai a boda leva que coma). Хозяева обычно забивают свинью. Главное для них — запасти побольше вина: если его не хватит, этот позор долго припоминается соседями. В середине пира молодых опять осыпают конфетами и миндалем. Кончается ужин уже затемно, и новобрачных со здравицами, под ракеты и шутихи уводят на ложе. Существует поверье, что тот из супругов, кто первым ляжет в постель, кто первым погасит огонь в брачную ночь или у кого раньше погаснет в церкви свеча, умрет прежде другого.{644} Постельное белье, использованное в первую брачную ночь, больше не употребляется кроме как на свадьбе старшей дочери (впрочем, в бедных семьях этот обычай нарушался).{645}

Издавна существовала традиция посещения молодых друзьями и соседями на восьмой день после свадьбы, но в последние десятилетия этот обычай исчез. Также отошел в прошлое обычай дразнить пожилых либо вдовцов, вступавших в брак. В брачную ночь холостая молодежь устраивала у них под окнами «кошачьи концерты» с трещотками, битьем в кастрюли и банки, с пением дразнилок:

Olha о velho, quer casar! Pegue nas contas е vai rezar! Смотри-ка: старик, а хочет жениться! Берись за четки, чтоб помолиться!

Оставлен и обычай, еще в начале нашего века бытовавший в Алгарви: претендентка на руку вдовца должна была провести ночь без сна над гробом его умершей жены.{646}

В некоторых случаях, например, в районе Мофрейра (провинция Траз-уж-Монтиш) беднейшие семьи не имеют возможности не только создать новый очаг, но и жить в доме тех или иных родителей. Каждый из новобрачных остается в родном доме и продолжает работать на свою прежнюю семью. Муж лишь ночует в доме родителей жены. Дети, рожденные в таком браке, считаются принадлежащими семье матери, и лишь навещают отца. В случае смерти родителей одного из супругов молодые вместе с детьми переезжают в освободившийся дом и основывают собственное хозяйство.{647}

Ю.В. Иванова, Л.В. Покровская Народы Франции

Регулирующие брачные отношения нормы и формы свадебной обрядности во Франции весьма разнообразны. Первые находятся в прямой связи с уровнем развития социально-экономических отношений и классовой структурой общества. Местные особенности этих норм варьируют в зависимости от экономических зон страны. В свадебной обрядности специфические черты выступают, с одной стороны, среди народов нефранцузского происхождения (бретонцы, эльзасцы, каталонцы, баски, корсиканцы), а с другой — среди французов, живущих в различных исторических провинциях и отдельных местностях. Быт последних отличается значительной региональной спецификой, которая проявляется преимущественно в речи, музыкальной культуре и сфере быта. Вместе с тем порядок и смысл обрядовых действий, сама структура свадьбы обнаруживают большую однородность, вариации заметны лишь в деталях.

В течение XIX в. во Франции были созданы многие научные региональные общества и среди них Кельтская академия, которая впервые распространила вопросник, включавший пункты обо всех деталях брачного обряда. В журналах появлялись сотни публикаций, однако касались они лишь отдельных областей страны и содержали описание наиболее любопытных фрагментов обряда. Весь жизненный путь человека и сопровождавшие его семейные обычаи и обряды находили отражение в публикациях краеведческого характера в разделах под названием «От колыбели до могилы».

Обобщение и теоретическое осмысление всего обширного материала, опубликованного в XVIII–XIX вв., принадлежит крупнейшему французскому ученому Арнольду ван Геннепу. Он же систематизировал библиографию данного вопроса.{648} Подробному описанию свадебного цикла посвящены два тома его многотомного издания «Руководство к изучению современного французского фольклора».{649} Библиографические обзоры содержатся как в периодических этнографических изданиях, так и в специальных монографиях.{650}

Анализ брачных отношений А. ван Геннеп строил на теории, которую он сформулировал в своем более раннем произведении «Обряды переходного периода».{651} Суть ее заключается в том, что начало или завершение определенного жизненного периода, переход от одного состояния в другое всегда получали ритуальное оформление. В каждом таком периоде А. ван Геннеп видит три ступени поступательного движения: сегрегацию (отделение от предыдущего состояния), ожидание или нейтральную полосу и агрегацию (включение в следующее состояние). Нейтральная полоса, в свою очередь, подчиняется той же закономерности — разделяется на последовательные этапы.

В отличие от ван Геннепа, который сосредоточил свое внимание на ритуале, современные французские исследователи подходят к анализу обычаев во взаимосвязи с историей семьи.

Изучение семьи и семейной обрядности с применением анкетного способа исследования всегда было в сфере внимания Музея народного искусства и традиций, где собраны обширные коллекции предметов свадебной обрядности, и созданного позже Центра французской этнологии. Руководили этими работами Ж.-А. Ривьер и Ж. Кюизенье. Последнему принадлежит обобщающий труд об обрядах жизненного цикла европейских народов.{652}

Подход современных французских ученых к матримониальным проблемам через восприятие семьи как ячейки общества, связанной с организацией семейного хозяйства в целом, нашел отражение в работах французской исследовательницы М. Сегален. Работая на стыке наук — этнографии, социологии, психологии, автор показала многообразие и локальную изменчивость бытовой культуры, связь свадебных обычаев с типом семьи, который в свою очередь влияет на отношение полов, на роль членов семьи в труде и ритуале, на формы наследования и многое другое. Путем систематизации и анализа огромного фонда пословиц и поговорок, относящихся ко всем этапам свадебного обрядового цикла, М. Сегален дала целостное представление о ценностных ориентациях французского народа в семейно-брачной сфере.{653}

В XIX в. характер экономического развития Франции определяли особенности аграрных отношений, сложившиеся в стране со времен Великой французской революции, когда путем раздела между крестьянами общинных и церковных земель был создан класс свободных крестьян, мелких собственников. Главной фигурой в сельском хозяйстве стал владелец (или арендатор) семейной фермы, обрабатывающий свой участок силами семьи. Женатые сыновья, пока они не выделялись из семьи, были подчинены воле отца — владельца и организатора хозяйства. Лишь в 1939 г. был введен Кодекс семьи, предусматривавший гарантию оплаты труда младших членов семьи.{654}

Семейное фермерское хозяйство было господствующим не только в XIX в., оно оставалось таковым и в XX столетии.{655} Не случайно во французском языке семья и домохозяйство обозначаются одним термином le ménage — домашнее хозяйство, домоводство, домашняя обстановка, мебель, утварь, семья, дом, супружеская чета, a un jeune ménage означает «молодожены», «молодая пара».

В порядках наследования обычное право, отстаивавшее принципы единонаследия, вступало зачастую в противоречие с официальным законодательством. В соответствии со своими ценностными ориентациями крестьянин стремился передать хозяйство неразделенным одному из детей (чаще всего старшему сыну), а тот выплачивал денежную компенсацию своим младшим братьям, хотя они считались сонаследниками в соответствии с Гражданским кодексом, принятым в 1804 г. (так называемый кодекс Наполеона).

Вопреки стереотипному представлению о французской крестьянской семье как типично патриархальной народная традиция ставит репутацию дома в зависимость как от мужа, так и от жены, задачи и роли которых в хозяйстве взаимодополняют друг друга и тесно переплетаются. Хотя в различных областях страны с разными социальными условиями не может быть единой модели поведения и единого образца в распределении ролей между супругами, тем не менее вполне можно сказать, что стабильность семьи определялась авторитетом мужчины. Именно он руководил основными хозяйственными работами и представительствовал во внешнем мире. В руках женщины были деньги на повседневные расходы, она регулировала разнообразные внутрисемейные отношения.{656}

Особое положение в сельском обществе занимали наследницы отцовского достояния. У басков все хозяйство (а с ним и понятие «семейной чести», «доброго имени семьи») передавалось в одни руки — или сыну или дочери. Дочь-наследница сама выбирала себе мужа, который готов был пойти примаком в ее дом. При этом он зачастую принимал фамилию жены; у басков это считалось естественным. У других народов Франции потеря своего лица молодым мужчиной встречала осуждение: в Савойе, например, примака презрительно называли «баран (или же козел, бык) — производитель», а в Руссильоне говорили: «Тот, кто женится из корысти, становится слугой своей жены» (Qui se marie par interêt, de sa femme est le valet). В Нижней Бретани патриархальный принцип был столь силен, что жена — наследница отцовского состояния — передавала управление им своему мужу.{657}

Сведения о выборе брачного партнера у народов Франции, о степени вмешательства в этот выбор родителей и о формах ухаживания поражают своим разнообразием, а порой и противоречивостью. В этом можно видеть отражение многообразия форм хозяйственных укладов, принципов наследования. Создаваемые многовековыми традициями барьеры сильны были в среде и крестьянской, и буржуазной, и аристократической.

Для сельской Франции при создании семьи была характерна тенденция к соблюдению социальной и локальной эндогамии. Предпочитали создавать семейные союзы между представителями одной и той же профессии или одного и того же рода занятий. Именно так роднились семьи рыбаков, торговцев, кузнецов, мельников, виноградарей и т. д. Браки между земледельцами и неземледельцами были редки.

Стремление к сохранению и приумножению своей собственности, характерное для всех состоятельных слоев французского общества, определяло стратегию семьи в отношении детности. Став собственником земли, крестьянин не хотел дробить свой надел, ремесленник старался сохранить свое дело, а буржуа свою фамильную фирму или предприятие; все они предпочитали иметь одного наследника.

Крестьяне по возможности стремились заключать браки в границах одного селения, церковного прихода или коммуны (административной единицы). В XX в. с развитием капиталистических отношений и отливом сельского населения в города многие уроженцы провинции перебрались в столицу и большие города. Однако в этой ситуации наблюдается локальная и профессиональная эндогамия: выходцы из различных провинций, селившиеся при переезде в крупный город отдельными кварталами, старались вступить в брак в своем квартале или любым другим путем жениться на уроженке своей области. Таким образом, если нарушается сельская эндогамия, то, как полагает ван Геннеп, можно говорить об эндогамии уже целой области или даже провинции.{658} Насколько сильна эта традиция, указывают данные середины XX в.: даже в окрестностях Парижа 45 % заключенных браков составили пары из одной коммуны или из 20-километровой округи, а на периферии страны доля таких браков превышала половину всех брачных союзов.{659}

Естественно, что подобная практика выбора партнера наряду со стремлением сохранить земельные владения внутри родовой группы вели к значительному числу кузенных браков. В народе не придавали большого значения кровнородственному смешению, даже вопреки каноническому праву, которое определяло допустимую степень близости по кровному родству, усыновлению и кумовству. Гораздо сильнее было предубеждение против породнения с чужаком. Таким образом, в деревне нередко возникало всеобщее родство. Демографические исследования показали, что на протяжении XIX и в начале XX в. росло число браков как внутри общины, так и браков между родственниками, особенно на западе Франции.{660} О вынужденности такого порядка можно судить по тому факту, что в фольклорном фонде почти не обнаруживаются пословицы, его одобряющие. В таких браках, где многое приносилось в жертву деловым устремлениям, складывалась своя нравственная атмосфера, это и отразилось в пословице: «Брак между родственниками — короткая жизнь и долгие страдания», как говорили в Гаскони и Провансе («Mariage entre parents, courte vie et longs tourments»).{661}

В областях крупного землевладения, например на севере и северо-востоке страны, семья сельскохозяйственного рабочего уже через два-три десятилетия после Великой французской революции начала приближаться к пролетарской.{662} Переходную форму представляли семьи сельских ремесленников — кузнецов, шорников, гончаров и т. д. Матримониальные проблемы (выбор брачного партнера, брачный договор и сама церемония свадьбы) были различны в семьях этих категорий крестьянства. В семьях как сельских, так и городских ремесленников если ученик мастера становился его зятем, то, естественно, и наследником.{663}

В рабочих семьях соблюдался принцип свободного выбора брачного партнера, ибо он не был связан напрямую с проблемами приобретения и сохранения собственности. Важное значение имело и то обстоятельство, что в рабочей среде семейные и более широкие родственные связи слабее, чем у сельчан, зато соседские, социальные связи гораздо сильнее. Брачный возраст в среде рабочих в XIX–XX вв. был ниже, чем у других слоев населения: этому способствовала ранняя профессиональная самостоятельность молодежи (лишь после второй мировой войны, когда брачный возраст понизился у других социальных групп французского общества, эта разница стала не столь ощутимой).

Вступление в профессиональную жизнь детей и создание ими своих семей приводило, как правило, к их отделению от родителей. Именно поэтому у рабочих преобладали простые семьи, в которых более, чем у крестьян, было выражено равноправие полов.{664}

Если в конце XIX в. детность в рабочих семьях была выше, чем в других социальных группах, то в первые десятилетия XX в. она стала снижаться; одной из причин этого процесса явилась увеличивавшаяся занятость женщин на производстве.

В среде мелкой и крупной буржуазии, а тем более аристократии семьи различного общественного положения, состояния, репутации были разделены традиционными труднопреодолимыми барьерами. В буржуазной и аристократической среде интересы социального продвижения осуществлялись в основном через семью, которая постепенно, путем удачных браков, получала общественное признание. Поэтому любовь и личная склонность, как правило, приносились в жертву принятым моделям поведения и ценностным ориентациям. Во Франции предпочтительным было медленное накопительство достояния, бережливость считалась одним из важных достоинств человека. При выборе невесты кроме общественного круга, к которому принадлежала ее семья, принимался во внимание размер ее приданого. В XIX в. в буржуазной и аристократической среде супруг единолично отвечал за благополучие семьи, его жена оставалась юридически неправомочной, ее роль была менее значительной, чем роль крестьянки или работницы.{665}

Как правило, французские девушки бывали моложе своих женихов, но встречались и исключения: в некоторых местностях Бретани и Нормандии предпочитали, чтобы жена была старше мужа или по крайней мере его ровесницей. Средний возраст вступавших в брак в течение последнего столетия снижался: в 1826–1830 гг. для мужчин брачный возраст был 28,4 года, в 1901–1905 гг. — 26,2, тогда как для девушек он был соответственно 25,8 и 23,1 года. Позднее вступление в брак наряду с другими причинами вело зачастую к непродолжительности брачного союза по стране в целом: в 1861–1865 гг. период супружеской жизни составлял в среднем лишь 28 лет и 6 месяцев, через 100 лет — в 1960–1964 гг. — он достиг 42 лет 4 месяцев.{666}

В течение XIX в. наблюдался высокий процент браков, прерванных со смертью одного из супругов, а также повторных браков, при которых создавались семьи, включавшие сводных братьев и сестер, что усложняло взаимосвязи между членами семьи. В таких случаях отношения между поколениями нередко бывали напряженными.

При позднем браке автономия супружеской пары, ее экономическая независимость достигались раньше (так же, как и равенство в семье). Снижение брачного возраста и одновременно увеличение продолжительности жизни приводили к тому, что молодой паре, в подавляющем большинстве случаев поселявшейся в доме отца мужа и включавшейся в отцовскую семью, долго приходилось ждать вступления в ранг полноправных хозяев. Свадебные контракты часто фиксировали эту временную ситуацию (Нормандия, Бретань).{667}

В XIX — первой половине XX в. во Франции существовали различные формы брака: освященные в церкви, зарегистрированные в мэрии и не оформленные официально.

Подавляющее большинство верующего населения Франции принадлежало к католической церкви, незначительное меньшинство — к протестантской. До конца XVIII в. церковное венчание считалось обязательным. Законодательство на этот счет оставалось по сути неизменным начиная со времени Тридентского (Триентского) собора (середина XVI в.). Вплоть до Великой французской буржуазной революции 1789–1794 гг. оно ставило женщину в полную зависимость от мужа.{668} Одним из завоеваний буржуазной революции было учреждение гражданского брака, оформленного в мэрии, как единственного, имеющего силу закона. С тех пор желающие соблюдать церковный обряд (преимущественно крестьяне и буржуа) предварительно должны были пройти регистрацию в мэрии.

Конкубинат связан, с одной стороны, с народными представлениями о его приемлемости (вопреки Гражданскому кодексу 1804 г., который его не признавал), а с другой — с тем, что в течение длительного периода разводы были запрещены, а периоды, когда принимались законы, их разрешающие, являлись кратковременными. (Развод был разрешен после Великой французской революции, при Директории (1794–1799 гг.) число разводов превысило число браков). Естественно, что в жизни в большом числе встречались незарегистрированные браки, называемые faux ménage (ложное хозяйство), l’union libre (свободный союз), la famille naturelle (естественная семья). В силу сложившихся традиций число подобных браков не уменьшилось после разрешения разводов в 1884 г., они признаются обществом до сих пор (имеют место главным образом в буржуазной и интеллигентской среде).

Юридическая недееспособность замужней женщины была уничтожена законами 1907, 1927, 1938 и 1942 гг. Они предоставили матери право давать согласие на брак ее детей, во многом уменьшили зависимость брачащейся молодежи от воли родителей.{669}

Франция XIX в. была страной по преимуществу крестьянской. Традиции сельского населения выражали наиболее полно особенности этнической культуры. Поэтому свадебные обычаи крестьян должны быть рассмотрены с большей полнотой по сравнению с обычаями других социальных групп.

В силу описанных особенностей поиски брачного партнера во французской деревне XIX в. были делом непростым. С одной стороны, фермер-землевладелец старался устроить брак сына или дочери так, чтобы не только не дробить свою собственность, но и приумножить ее (отсюда и идет предпочтение кровнородственных браков, при которых земля и другие основные средства производства не выходят за рамки клана родственников), а также повысить или по крайней мере не понизить свой семейный статус. С другой стороны, уважение к личному выбору и чувствам молодежи всегда было высоким у французов всех социальных групп. Это противоречие снималось тем, что дети сызмальства воспитывались на примерах старших, когда в общественном мнении сложилось понятие «хорошая партия», «идеальный тип жениха и невесты». Молодые люди были свободны в своем выборе в тех рамках, которые дозволялись имущественным состоянием и социальным положением. Эти рамки принимались как неизбежная, более того — необходимая данность.

Случалось, младшие дети фермера, не получавшие наследства, считали, что лучше оставаться всю жизнь в безбрачии, нежели понизить свой социальный статус через брак с представителем другой, более низкой социальной группы.

Конечно, жизнь вносила в установленный порядок свои поправки. Наблюдались и такие формы проявления своей воли молодыми людьми, как «брак уводом» или «похищение невесты», которые, впрочем, во Франции очень редки. В областях, пограничных с Пиренеями, а также на Корсике известны случаи побегов молодых пар с целью принудить родителей дать согласие на брак. Вернувшись, беглецы просили прощения у родителей. В Южной Франции девушка должна была подтвердить свое добровольное участие в акции. На Корсике бывало, что родители не прощали свою дочь и отправляли ее в монастырь, из-за чего возникали межродовые распри.{670}

Обычно родители присматривали себе зятя или невестку исподволь; иногда через взрослых родственников они старались создать условия для знакомства и сближения молодых. Старшие родственники и все окружающие поощряли ухаживание тех претендентов на руку девушки, которые считались «подходящей партией» (тем самым поддерживалась традиционная эндогамия и кузенные браки), и категорически отвергали неугодных, в первую очередь «чужаков», т. е. выходцев из дальних краев. Девушка, которая принимала ухаживания чужака, теряла свою добрую репутацию. Во время паломничества к часовням св. Екатерины (покровительницы девушек), св. Николая (патрона юношей и мужчин), к другим местам поклонения девушку мог сопровождать только признанный претендент; он же мог быть единственным ее партнером на танцах.

Молодежь встречалась во время общественных и семейных праздников (особенно во время свадебных торжеств), богослужения, паломничества к священным местам и, конечно, на сельскохозяйственных работах — во время жатвы, сбора винограда, на пастбищах (так как молодежи, как правило, поручалось караулить скот). В осеннее и зимнее время обычным поводом для встречи молодежи были посиделки, на которые девушки собирались, чтобы прясть, чистить овощи, колоть орехи и т. д. В Лотарингии на посиделках происходило своеобразное словесное состязание между находившимися в доме девушками и парнями, стоявшими снаружи.

Родители привозили своих подросших дочерей на ярмарки, где складывались благоприятные условия для знакомства и сближения молодежи. При знакомстве, при зарождении чувства в крестьянской среде не приняты были словесные излияния. На взгляд стороннего наблюдателя любовный код жестов крестьян выглядел грубым: парень свои внимание и симпатию к девушке проявлял, похлопывая ее по плечу, по колену, допуская и более фривольные жесты. Проявлением симпатии был обмен подарками, угощение сластями.

Наиболее распространенным по всей Франции словом, обозначающим ухаживание, является глагол fréquenter (посещать). По мнению А. ван Геннепа, этот термин более всего относится к периоду после обручения. Но в области Берри, к примеру, fréquenter означает сам процесс ухаживания, когда молодой человек, приметив девушку, начинает посещать усердно все общественные места, ярмарки и рынки, где бывала его избранница. В диалектах акт ухаживания обозначался разными выражениями, например «беседовать», «следовать за девушкой» (в центральной зоне Франции), «ходить вместе с такой-то» (во Фландрии). Парень, который ухаживает, чаще всего называется galant (кавалер, вздыхающий) или же более литературно amoureux (влюбленный). Термины l’amant (тот, который любит) и la maîtresse (любящая) в словоупотреблении селян не имеют эротического смысла, который они приобрели в быту буржуазии (любовник, любовница).{671}

Нормы поведения молодежи чрезвычайно разнообразны во Франции и кажутся иногда взаимоисключающими. По убедительному мнению М. Сегален, суть дела заключается в сложности и многообразии социальной структуры французского общества. В областях, где хозяйства сравнительно однородны, царила большая терпимость нравов, чем в тех районах, где бок о бок жили крестьяне-собственники, арендаторы, крупные землевладельцы и сельскохозяйственные рабочие. В областях со сложной социальной иерархией общественное мнение активно противилось социально неравным бракам.

В последнем случае, учитывая правила поведения, а также представления об идеальном партнере, которые внушались с детства, в девушке ценились не только физическая сила, ловкость в крестьянских работах, домовитость. Приветствовались ее скромность, сдержанное поведение. В Провансе, например, говорили: «Девушка без доброго имени, что крестьянин без фермы» (Fille sans bonne renommée, paysan sans ferme). Репутация скромной девушки ставилась у французов выше денег: «Добрая репутация ценится выше, чем золотой пояс» (Bonne renommée vaut mieux que ceinture dorée), так считали в Лангедоке, Гаскони, Лимузене.{672}

Однако в отдельных областях Франции встречались обычаи, которые этим предписаниям явно противоречили. В воскресенье и другие праздничные дни, а также в будни после долгих посиделок парень просил девушку приютить его, и она, не спросив разрешения у родителей, допускала молодого человека в свою комнату. В иных случаях девушка оставляла открытым окно своей спальни, чтобы туда мог проникнуть один из ее почитателей. В обоих вариантах девушка ставила условием скромное поведение (парень должен был провести ночь в ее постели, не снимая верхнюю одежду), что, впрочем, не всегда выполнялось. Среди ночных посетителей не обязательно был тот, кого она выбирала в качестве будущего мужа.

Описанный обычай, называемый троссе (trosse) (встречаются и другие местные названия этого обычая), во Франции не слишком широко распространен. Он фиксируется преимущественно на юго-востоке, в альпийской зоне, в Нижнем Эльзасе, есть не очень ясные сведения от середины XIX в. относительно французской Баскони, Вандеи, Савойи, Бретани и Нижней Нормандии. Троссе близок к обычаю, известному у германских и кельтских народов Европы под названием «кильтганг» и «нахтфрайерай».{673}

Весьма противоречивым было суждение общества относительно девственности невесты и внебрачной беременности. На севере страны девственность считалась необходимой для доброй репутации невесты, на юге общественное мнение было более терпимым. В некоторых местах к одинокой матери относились снисходительно (тем более если обольститель являлся местным жителем, хуже, если он чужак). Однако в Бретани, например, в отдельных районах отношение к ней было столь суровым, что она не могла оставаться даже в качестве работницы на ферме своего брата и вынуждена была ехать в город.

Самое непосредственное влияние на выбор брачного партнера оказывали союзы молодежи. Они брали на себя своего рода контроль за нравами: в дни весеннего праздника мая под окнами девушек, пользовавшихся всеобщей симпатией, высаживали деревья или ставили сооружения из живых цветов (их называли «маями»).{674} В то же время молодежь публично осуждала неравные в социальном или возрастном отношении браки; перед домами таких брачных пар (а также других людей, которые, по мнению юношей, были достойны осуждения — старые девы, девицы легкого поведения, скряги и т. п.) устанавливали шесты с черепами, сухие ветки колючего кустарника и прочие оскорбительные символы; под их окнами устраивали «шари-вари» («кошачьи концерты»). Особенно пристрастно молодежные союзы охраняли локальную эндогамию, яростно выступая против чужаков на территории своего села, церковного прихода, квартала.

Союзы неженатой молодежи в каждой области Франции назывались по-своему, во многих случаях «аббатствами», иногда их руководители назывались «королями молодежи». Более оформленными и активными были «аббатства» юношей: в них вступали в возрасте 14–16 лет, делали установленные денежные взносы, после чего получали право участвовать в устройстве разного рода коллективных развлечений. На юге Франции — в Савойе и Дофине — эти союзы объединяли только юношей и неженатых мужчин, во многих других областях в них включались и молодожены, которые не имели детей и находились в своего рода промежуточном состоянии между холостяками и семейными. Женская молодежь имела свои организации, их глава обычно называлась «королевой» или «аббатисой».{675}

Молодежные союзы в значительной мере регулировали ритуал ухаживания, которое было социализированной нормой поведения. Из материалов, собранных Кельтской академией, видно, что в конце XVIII в. манера ухаживания во многом была ритуализирована, практика являлась коллективной и выражалась в наборе знаков и жестов, характерных для конкретных областей. Например, по способу, каким была уложена солома во дворе, молодые люди узнавали о том, что в доме есть девушка на выданье и что их примут там благосклонно.

Два главных периода в году были как бы предназначены для активного ухаживания — карнавал и май. Именно в эти периоды совершались обряды, сохранявшие древние черты. Они дают возможность проследить динамику формирования брачных обычаев нового времени. Одним из таких обрядов являлось коллективное обручение, совершавшееся группой молодых людей. Он распространен в небольшой области на востоке страны под названием «Валентин и Валентина»; в Лотарингии он называется донаж (dônage) или содаж (saudage).

В Верхней Марне донаж совершали в том месте, где находились рядом два холма. В определенные дни карнавала и поста (в так называемые «жирный вторник» или в «пепельную среду») девушки размещались на вершине одного холма, а молодые люди — другого, соседнего. Мужской голос восклицал: «Донаж мадемуазель такой-то!» Названная девушка громко выкликала имя избранника. Очевидно, в более ранние времена девушки были в известной степени вольны в своем выборе, но в XX в. на такое публичное обручение они решались лишь с согласия родителей. Фактически донаж был первым объявлением о будущей свадьбе.

Если в XX в. обряд совершался с согласия заинтересованных лиц, то ранее он носил принудительный характер, направленный на образование пар (публикация сведений относится к середине XIX в.). Этот обряд был выражением воли коллектива, для которого затянувшееся безбрачие представлялось противоестественным. Иногда устраивали хоровод вокруг костра, после чего выкликались имена намеченных к союзу пар. Случалось так, что составление пар поручалось молодоженам, женатым первый год. В городах провозглашали «валентинов» и «валентин» с балкона мэрии. Собравшаяся толпа выражала одобрение или неодобрение. Молодой человек должен был сделать подарок своей «валентине», а девушки организовывали бал для своих партнеров. Если они этого не делали, то соседи зажигали соломенные чучела перед входом в их дома. В отдельных случаях донаж становился пробным браком, он мог распасться, а мог и превратиться в супружеский союз.

Обычай «валентинов» (известный и у других европейских народов), по мнению французских исследователей, имеет народные корни, хотя и был принят при королевском дворе в XV в.{676} Сейчас он возрождается под воздействием индустрии туризма.

Май был месяцем коллективных ритуализованных ухаживаний. В ряде областей страны в мае молодежь собиралась большими компаниями, отправлялась в многодневные походы либо к местным святыням, либо просто в поля и леса. В это время не только была разрешена, но даже в какой-то степени сакрализована свободная любовь. Возможно, в этом проявлялся отголосок древних ритуалов, совершавшихся в период возрождения природы. Они отражали представления о связи акта зачатия и весенних всходов полей, плодородия земли.{677}

В мае не принято играть свадьбы. Причина этого порядка всегда была темой дискуссий для специалистов: одни напоминали, что у народов Средиземноморья еще в античную эпоху май считался месяцем умерших, блуждающих душ,{678} другие указывали, что этот месяц посвящен деве Марии. Современный французский ученый Н. Бельмон полагает, что церковь посвятила май деве Марии с целью ввести в христианский календарь уже сложившуюся древнюю народную практику, которая противопоставляла свободную любовь законному браку.{679} Эти правила перешли в разряд народных примет: брак, заключенный в мае, неудачен.

Традиция ухаживания вызвала к жизни большую серию народных песен, известных под названием «серенады» («вечерние песни»), «обады» («утренние песни»), «ревейе» («песни пробуждения»). Специфический и обширный цикл составили «майские песни», посвященные любви.

Продолжительность ухаживания была довольно значительной, особенно в сельской местности, где требовался большой срок для создания хозяйственной базы новой семьи (у бретонцев он растягивался на несколько лет). В рабочих поселках и городах он был короче.{680}

В XIX в. ухаживание, как правило, заканчивалось сватовством, в котором участвовали семья юноши, предлагавшего руку, и семья девушки, принимавшей или отвергавшей предложение. Однако есть сведения, что в более ранние эпохи соглашение заключалось непосредственно между вступавшими в брак без привлечения родственников.

В XV–XVII вв. в Шампани (возможно, и в других областях) существовал обряд, называвшийся креантай (les créantailles). Это название происходит от глагола créanter, употреблявшегося в юридической практике того времени. Его суть заключалась во взаимном обещании вступить в брак. Произнесение определенной традиционной формулы сопровождалось рукопожатием и обменом дарами (часто чисто символического значения — лента, шпилька, даже камушек) или поцелуем в качестве залога «во имя бракосочетания» (en nom de mariage). Это устное обязательство считалось в народе нерушимым: если юноша уклонялся от его выполнения, девушка обращалась в суд. Креантай был чисто народным обычаем в отличие от обручения — фиансай (fiançaille), благословляемого священником.

В XVIII в. обряд креантай уже не упоминался в документах, но, по мнению специалистов, сохранялся еще на практике и изжил себя в XIX в. Если в XV–XVI вв. молодые люди сами давали друг другу обещание вступить в брак (иногда против воли родителей), то начиная с XVIII в. необходимую формулу произносил отец девушки, который «обещал» свою дочь.{681}

В XIX в. предсвадебный цикл включал, как правило, обряды сватовства. Прежде чем приступить к официальному сватовству, было принято производить предварительную разведку, «зондировать почву». В XIX в. миссия свата чаще всего поручалась профессиональным посредникам, работа которых оплачивалась. Специального общего термина для этого персонажа нет, обычно его называют «посредник» (intermédiair, entremetteur), «свадебный ходатай» (courtier en mariage). В Оверни посредника называли «белый посох» (bâton-blanc), потому что отличительным его знаком был посох, украшенный лентами; есть названия, связанные со словом mari (муж): marieur в Берри, mariadaire в Лангедоке, père d’hommes (отец мужчин) в Бургони, в Лионне употребляют шутливое словечко menteur (враль). Известны также местные наименования, которые ныне уже трудно этимологизировать.{682}

Согласно принятым в народе нормам инициатива сватовства должна исходить от мужчины.

Совершающий предварительные переговоры посредник, как сказано выше, был профессионалом, но по старинным народным традициям им мог быть кто-нибудь из близких родных: отец, как, например, в Гаскони и Бретани, крестный отец или даже парень — сверстник жениха. Иногда эти лица только сопровождали главного посредника и, не мешая его красноречию, выжидали, когда оратор заявит о цели посещения. Иногда к этой группе присоединялась мать юноши, но чаще всего женщины включались позже. Они договаривались между собой о деталях, ибо, будучи, как правило, соседками или родственницами, хорошо знали друг друга и все друг о друге.

Отклонение от общепринятой нормы зафиксировано только на относящемся к провинции Бретань острове Уассон, который весьма удален от культурных центров. Там девушка сама в сопровождении родных направлялась с предложением к своему избраннику.{683}

Не всегда первые шаги к сватовству поручали посреднику. Иногда юноша сам находил способ раскрыть свои чувства избраннице.

Язык символов — предметов и действий — составлял характерную черту всей свадебной обрядности и значил порою больше слов. Например, если девушка отвечала отказом на предложение, она клала в карман парня горсть овса или углей. Большое значение имели очаг и огонь: погасить огонь означало отказать в любви, в то время как любовь в стереотипизированных формулах сравнивается постоянно с пламенем; поэтому девушка в знак согласия на брак просила разжечь огонь в очаге.

Символом соединения служила совместная трапеза, состоявшая из определенного набора блюд: например, знаками принятого предложения служили яблоко или груша (в Берри), жареный петух (в Бургони); в этом же случае предлагали мясной бульон с яйцами, блины (в Бретани), т. е. пищу, принятую на праздники; при отказе угощали будничными блюдами — похлебкой, молочным супом.

В свадебной обрядности, как и во многих других народных обрядах (на рождество и другие календарные праздники, в день крестин, первого причастия, проводов новобранцев в армию и т. п.), большим символическим смыслом был наделен хлеб (пирог). Явившись в дом своей избранницы с целью сделать предложение, бретонский юноша преподносил ей и ее родным пирог, который так и назывался «пирог предложения». В случае отказа семья девушки отсылала подобный же пирог в его дом. В других местностях, например в Пикардии, девушка, принимая предложение, подносила пирог претенденту на ее руку и его родным. Кусок пирога он отрезал и уносил с собой, остальным оделяли всех присутствовавших.

Родители также выражали свое отношение к претенденту на руку их дочери не открыто, а косвенными намеками: если мать и отец были согласны с выбором дочери, они разрешали ей отправляться с парнем на праздник, ярмарку, прогулку, принимать от него подарки, которые сами по себе имели символическое значение: ленту, кольцо, передник, шейный или головной платок и т. п. Обмен дарами (как правило, это были недорогие вещи) между влюбленными продолжался в течение всего периода ухаживания, причем среди взаимных даров обязательно бывали сласти.

Когда предложение было сделано и принято, для двух семей, собиравшихся породниться, приходило время поговорить о материальном обеспечении будущей семьи. Ибо «нет брака без переговоров», как считали в Лангедоке (pas de mariage sans parlage).{684}

Отрегулировав все вопросы, приступали к окончательному оформлению соглашения — обручению, или помолвке. Практиковались две формы соглашения — устное, заключавшееся в произнесении стереотипных формул и обмене залогами, и письменное — брачный договор, который заключали в присутствии нотариуса или хотя бы свидетеля.

Названия этого акта различны. Народное название, распространенное в центре и на западе страны, — accordailles от корня accord — «согласие, договор» в самом широком смысле слова. Поэтому жених назывался accordé, а невеста accordée. В литературном языке более принято называть помолвку «фиансай» (fiançailles) от глагола fiancer, т. е. «обручать, помолвить», отсюда fiancé, т. е. жених, и fiancée, т. е. невеста. Être fiancé означает «быть помолвленными, находиться в состоянии жениховства». Есть множество локальных вариантов, например, в Савойе fermailles происходит от народного латинского firmare, т. е. «уверять, утверждать, удостоверять»; в Центральной Франции, в долине реки Роны promesses буквально означает «обещания»; а жених и невеста соответственно promis и promise. Во многих других областях entrailles происходит от entrée и буквально значит «вступление», т. е. вхождение в новое состояние. Некоторые эти термины обозначают одновременно и застолье, и подарки, которыми сопровождается обручение.

При всех локальных отличиях в общей форме фиансай сводится к двум важнейшим этапам: подтверждению обещания в церкви перед священником и символическому закреплению этого обещания в доме родителей невесты.

Среди символов объединительного смысла обращает на себя внимание знак круга: отец невесты опоясывал дочь лентой, танцевал с ней круговой танец, присутствующие лили в центр круга вино (все это происходило в области Лимузен на юго-западе Центрального массива), нареченной дарили кольцо.{685}

Подлинно народным является обмен залогами, которые призваны подкреплять устное обещание. Залог назывался arrhes (этимология его затруднительна) или promesse (обещание). Залог, который вручали невесте, мог состоять из некоторой суммы денег или молитвенника, четок, украшения, головного или шейного платка, других предметов одежды. Парню семья невесты преподносила что-либо из одежды. Эти предметы-залоги имели юридический смысл как знак совершенного договора. При расторжении помолвки виновная сторона должна была вернуть все эти предметы и деньги.

Третьим видом объединительных символов являлась совместная трапеза. Обычно после церковного обряда фиансай в доме отца засватанной девушки устраивали пир (нередко по обилию не уступающий тому, что давался в день бракосочетания, и во всяком случае с мясными кушаньями). На пиру принято было чокаться (очевидно, смысл этого жеста — сближение, объединение). Особенно значительным был момент, когда чокались отцы обрученных. Сами будущие супруги пили вино из одного сосуда по очереди. В знак того, что соглашение достигнуто, принято было говорить: «Они пили из черепицы». Это фигуральное выражение сохранилось с тех далеких пор, когда просватанные действительно пили вино, одновременно прикасаясь губами с двух сторон к краям вогнутой черепицы, на которую лили вино. Это было как бы официальным сообщением об обручении.

Наконец, символом-жестом при обручении являлось рукопожатие отцов брачующихся, оно означало объединение двух семейств и шире — родственных групп.{686}

В любой переходный период жизненного цикла у людей возникало ощущение уязвимости, незащищенности индивида. Таков смысл многих пословиц, например: «На свадьбе и при смерти орудует дьявол» (Au mariage et à la mort le Diable fait ses efforts). На протяжении всего свадебного цикла предпринимались различные действия, при помощи которых люди надеялись уберечься от «нечистой силы». Устраивалось даже, так сказать, «ритуальное шельмование» — разыгрывавшиеся молодежью сценки в подтверждение того выражения, что, мол, «дьявол разрушает свадьбу»: ряженный дьяволом являлся во время помолвки и, перечисляя всевозможные недостатки, якобы присущие невесте, пытался помешать обручению.{687}

Соглашение о свадьбе закреплялось в нотариальном документе — брачном контракте. Четкие сведения о составлении такого документа в специальной литературе имеются лишь начиная с XIX в., когда входили в силу правовые нормы буржуазного общества. Однако в кутюмах (правовых сборниках средних веков) было обозначено имущественное право семейных союзов. Оно варьировалось в зависимости от местных правил и социально-профессиональной принадлежности семьи. Контракты XIX в. сохраняли суть этих кутюмов, выделяя два вида имущества — общего, приобретенного в течение совместной жизни супругов, и личного, принадлежащего каждому из супругов в отдельности.

В брачных контрактах речь шла о разных категориях имущества — как о приданом невесты, так и о доле жениха. В приданое (la dot) могло входить движимое и недвижимое имущество — дом, земля, скот, доля в предприятии, счет в банке. Личные вещи невесты, входящие в приданое, имели обычно диалектальные названия, чаще всего они именовались le trousseau (узел вещей) или la corbeille (корзина, брачная корзина, корзина невесты). Основу благосостояния (le bien) будущей семьи кроме приданого и доли жениха составляли также дарения (le don) со стороны родителей и родни.

Содержание «корзины невесты» в контрактах обозначалось очень подробно, вплоть до самых незначительных вещей ее гардероба и хозяйственной утвари, причем все это оценивалось в денежном выражении.

В контрактах пытались предусмотреть мельчайшие детали будущей жизни, имущественное обеспечение супругов и их детей, учитывались самые разные стороны материального достояния супругов во время совместной жизни и после смерти одного из них.{688} Недаром говорили в Эльзасе: «Когда женишься, следует поговорить и о смерти» (Au moment de se marier de la mort il faut parler).{689}

Заключение контракта сопровождалось обрядами: торжественным шествием в нотариальную контору и обратно, застольем, пальбой из ружей и мушкетов, пением специальных песен сатирического характера. Невесте в подарок преподносили монеты, которые клали на нотариальный документ, подписанный нотариусом. В Эльзасе подписание контракта заменяло помолвку (обручение).{690}

Известно, что несколько столетий назад помолвка имела для народа большее значение, чем само венчание. Благословение в церкви заключалось в выявлении степени родственных отношений вступающих в брак, в освящении кольца и залога. Священник подносил вино молодой паре в знак закрепления брачного союза. По крайней мере до конца XVI в. церковное благословение в момент фиансай давало полное право на супружескую жизнь. Даже если по какой-либо причине церковное венчание не состоялось, дети не считались незаконнорожденными. Положение это со временем изменилось. В решениях соборов 1536 и 1563 гг. главным сакральным актом признавалось венчание, Миланский собор в 1599 г. вынес решение об упразднении церковного ритуала фиансай. Тем не менее в народе он сохранялся долго и практиковался в некоторых местах еще в XIX в. (например, в Бигоре, в Бургони, Бретани, Перигоре, Савойе), а спорадически — по всей Франции. В XX в. он совершался не в самой церкви, а в ризнице.

На Корсике до конца XIX в., когда уже не было церковного благословения помолвки, право на супружескую жизнь признавалось все же ранее венчания: после устной договоренности двух семей. Недели две спустя мэр и кюре закрепляли этот брак.

С годами церковная традиция входила в быт, сложилось представление о возможности супружества только после венчания.

Оглашение (le ban) в третье воскресенье после обручения означало легализацию обручения. Решение о заключении брака становилось признанным окончательно.{691}

После помолвки жених и невеста вступали в новый этап своей жизни (который длился в зависимости от обстоятельств от нескольких недель до нескольких лет). Их судьба касалась не только их самих и двух родительских семей, но всей общины, квартала, прихода. Они всегда оказывались под пристальным вниманием окружающих.

С момента, когда фиансай было официально признано семьей и совершено оглашение, на девушку налагались определенные запреты. Туалет ее должен был быть скромным, ленты на шляпе только темных тонов. Она могла пойти на танцы лишь в том случае, если ее сопровождал будущий муж. Девушке надлежало как можно реже показываться на людях, ни в коем случае не появляться одной на улице вечером или ночью. Даже на прогулку с женихом родители отпускали девушку в сопровождении той подруги или родственницы, которая будет у нее на свадьбе главной подружкой.

Во время прогулок жениха и невесту всегда можно было узнать по манере держаться. В деревнях они ходили, взявшись за руки или за мизинцы. В буржуазной среде принято было вести девушку под руку. До окончательного оформления сватовства обычай запрещал такие формы поведения. Невесту отличали отдельные детали одежды, подаренные женихом при помолвке: колечко, наплечный платок. В некоторых местностях просватанные уже могли называть друг друга на «ты», до помолвки это не всегда было принято.

Существенная перемена в отношениях заключалась в том, что жених получал право «входа в дом». Молодой человек пользовался им, проводя все вечера в семье родителей невесты. В Анжу только после обручения жених получал право, вернее его обязанностью становилось садиться на ларь для хранения хлеба (la huche). Как полагает А. ван Геннеп, это было символом предварительного ввода во владение или принятия в новый дом.{692}

И в словах, и в жестах засватанные были очень сдержанны, устроившись в приготовленном для них уголке, они держались за руки и в течение многих часов молчали. Во время посиделок засватанные девушки не принимали участия в работах, сидели тихо подле своих суженых. В то время как остальная молодежь весело предавалась забавам и играм, к невестам не принято было обращаться с шутками, так же как и к тем девушкам, которые не были еще просватаны, но уже отдали предпочтение одному из парней. Подобное поведение составляет часть деревенского общефранцузского этикета в отличие от свободы жестов и слов, допускаемых во время ухаживания.

Безусловно, детали в правилах поведения были весьма различны: требования общественного мнения были более суровыми в протестантских общинах по сравнению с католическими, в маленьких городках — по сравнению с большими городами и селами, в буржуазной среде — по сравнению с рабочей и интеллигентской.

Одним из ответственных моментов в подготовке свадьбы был обход родственников и односельчан с приглашением на свадьбу. Выбор гостей определялся степенью родства, социальным и имущественным положением, надеждами на получение наследства. Случалось также, что во время этих обходов выбирали крестного и крестную для будущего младенца. Эта традиция до сих пор сохраняется во французской деревне, в народной городской среде, в то время как в буржуазной личные обходы родственников были заменены пригласительными открытками.

Преимущественным правом на приглашение, кроме кровных родственников и свойственников, пользовались крестный отец и крестная мать, посредник в свадьбе, портной, портниха, деревенская повитуха, товарищ или подруга по первому причастию, и если будущие супруги сами были крестными родителями, то приглашали своих крестников, а если те были малолетними, то их отца и мать. В зажиточных семьях в состав гостей включали кюре и мэра. Не забывали позвать и завзятого шутника, вносившего оживление на праздничном пиру.

Приглашать гостей ходила невеста с подружкой, жених с другом, иногда в сопровождении крестного отца и крестной матери. Жених и невеста шли то вместе, то порознь — вариантов было множество, но всегда этот поход был обставлен весело и празднично. В Эльзасе, например, жених со свитой скакали верхом на лошадях, украшенных цветами, в Оверни приглашающие юноши держали в руках ветви ивы с прикрепленными к ним лентами. Приглашение сопровождалось раздачей символических предметов (конфет-драже, цветов, лент), или ему сопутствовали иносказания типа: «Вы начистите свою обувь к такому-то дню» (Иль-де-Франс). Каждому вручался особый знак — «ливре» — бутоньерка из искусственных цветов и лент.

Приглашавших принимали очень благосклонно, обнимали, подносили угощения, среди которых обязательно были сласти.{693}

За одну-две недели до свадьбы становился известен состав двух групп молодежи (от 2 до 12 пар) из числа близких друзей, которые выполняли множество обязанностей во время подготовки к свадьбе (вместе с женихом и невестой ходили приглашать гостей, совершали покупки, украшали помещение для пира), в день венчания неотступно находились при женихе и невесте, активно участвовали во всех обрядах вплоть до последней недели свадебного цикла.

Главный персонаж среди друзей жениха назывался чаще всего гарсон д’онёр (garçon d’honneur, буквально «почетный юноша»). Есть и иные наименования: в Бургони «кавалер», «господин», в Нормандии couche-bru (буквально «постельничий», от la couche «постель» и la bru «невестка»). Иногда и другие участники свиты жениха назывались «постельничими», а в иных местах acolites («приспешники, пособники, единомышленники»).

Главная подружка невесты называлась демуазель д’онёр (demoiselle d’honneur) или же фий д'онёр (fille d’honneur); то и другое означало буквально «почетная девушка». Иногда она также именовалась donzelon или donzelle.

Традиционными обрядами прощания жениха и невесты, покидавших содружество холостой молодежи и вступавших в новое сообщество семейных людей, были коллективные трапезы отдельно мужской и отдельно женской молодежи.

Незадолго до свадьбы жених созывал друзей для прощания с холостяцкой жизнью, которое так и называлось «прощальный обед» или «похороны холостяцкой жизни». В Париже и других городах он сводился к мужской пирушке. В сельской местности прощальный обед сопровождался порою настоящим фарсом «похорон»: изготовляли гроб и над ним при свечах имитировали отходную службу, затем гроб закапывали в поле, саду или же бросали в реку. Кондитеры откликнулись на эту пародию, формуя шоколадки в виде гробов.

Невеста тоже собирала подруг на «прощальный обед» или в последнее воскресенье после оглашения, или за несколько дней до него, или же накануне свадьбы. Девушек угощали пирогами, сладостями, вином. Собравшиеся выражали печаль по поводу ухода подружки из девичьего круга. Не случайно в Эльзасе «почетная подружка» называлась также «траурная девушка».

Иногда обряд разлучения совершался в конце свадебного пира: депутация от девушек села преподносила новобрачной украшенную цветами корзину с пирогами и подарками. Прощание выражалось порою в исполнении новобрачной с девушками последнего танца или особой песни.{694}

Перед домом невесты или сразу после обручения, как, например, в Вандее, или перед самой свадьбой сажали дерево или же водружали ветку в знак того, что в доме праздник. Перед дверью дома, где собирались жить молодые, деревья или свежие ветки сажали так, чтобы они образовали арку, которую девушки украшали живыми и искусственными цветами, изображениями голубей. Свежая зелень, цветы изобиловали во время свадебной церемонии.

Приданое невесты перевозили или в день венчания, или накануне, или же за несколько дней до него, изредка — уже после свадьбы.

Девушки заранее копили себе приданое: рукодельничали во время посиделок, выпаса скота и в другое удобное время. В Ландах, Гаскони, Верхних и Нижних Альпах, Бретани и других местах девушки из малоимущих семей собирали по соседям лен и коноплю для изготовления приданого; традиция предписывала относиться к ним доброжелательно и помогать им. К самодельным вещам прибавлялись всевозможные подарки.

Перед свадьбой устраивался публичный осмотр приданого, который назывался «осмотр свадебной корзины». Особенное значение этому показу придавали в буржуазных семьях.

В некоторых местах отправка приданого превращалась в красочное шествие. Вот, например, как оно совершалось в баскских землях (близки к ним и традиции Лангедока). На повозку, в которую впрягали пару волов, покрытых белой попоной, были погружены мебель, всевозможная домашняя утварь, веник, обязательно прялка с веретеном, а также стул для того, чтобы сидеть во время богослужения в церкви. За повозкой гнали баранов, рога которых были обвязаны лентами и выкрашены в два цвета: рога тех, которых подарил крестный отец, красили в голубой цвет, а подаренных родителями — в красный. Юноши в беретах с кокардами держали палки, обвитые лентами. Девушки несли корзины с курами, бутылками вина, сладостями. Жители каждого дома селения останавливали кортеж и угощали путников.{695}

Для Гаскони характерно было сопровождение обряда песенными диалогами. Суть обряда, совершавшегося в других местах, была одинакова и заключалась в перевозке доверху нагруженной повозки, угощении переезжающих односельчанами, преодолении благодаря выкупу преград при переезде через очередную деревню, сопровождение кортежа ружейными или пистолетными выстрелами, остановки у встречающихся на пути постоялых дворов. Этот обряд отмечен в Эльзасе, Брессе, Бретани, Дофине, Франш-Конте, Лотарингии, Нормандии, Вандее, Савойе и является одним из обрядов расставания. Отдельные вещи, например, ларь для хранения хлеба и сундук с одеждой становились объектом обрядовых действий: когда жених с группой молодых людей приходили в дом невесты за приданым, невеста с подружками выступала в защиту своего ларя. Завязывалась настоящая борьба двух партий. Партия жениха или отбирала ларь, или заключала перемирие и одаряла подруг невесты подарками. Во многих провинциях, по крайней мере в средние века, сундук (coffre или arche) был главной домашней принадлежностью. Со временем его сменил шкаф, который и в наши дни служит настоящим матримониальным символом в большей степени, чем кровать. В Бретани, например, благодаря такому его значению в ритуале свадьбы появился термин «день шкафа» для обозначения понятия «перевозка приданого».{696}

До конца XIX в. при перевозке почетное место на верху груженой повозки отводилось украшенным лентами прялке и веретену — символам не только преимущественно женской работы, но и благополучия в самом широком понимании, хорошего хозяйства, изобилия и плодородия. Иногда одна из женщин, мать невесты или жениха, крестная мать или подруга невесты, сидела на повозке среди мебели или возле возницы и сучила нить.{697}

Веретено как символ фигурирует и в другие моменты свадебного ритуала. Так, в Солони и на Корсике украшенное лентами веретено друзья жениха несли, размахивая им, во главе кортежа, направлявшегося в церковь. Иногда, вернувшись из церкви, его втыкали в землю перед домом молодоженов. А если невеста уже была беременна, то веретено втыкали в землю у обочины дороги по пути кортежа (так было принято, например, в Лимузене). Во многих областях новобрачной по возвращении из церкви у порога ее нового дома вручали украшенные лентами прялку с куделью и веретено.

Одним из народных обрядов, включенных в церковное венчание, являлось вручение родителями будущей жене веретена и кудели, которую она начинала прясть тут же в церкви. Кудель и веретено она уносила с собой и дома должна была спрясть всю кудель, а пряжу принести в дар к алтарю Богородицы. В Монтобане в день первого после свадьбы посещения церкви новобрачной вручали прялку с куделью и кусочек освященного хлеба.{698}

Подтверждением того, что прялка (la quenouille) — это символ женского начала, служат такие фигуральные выражения, как en quenouille (находиться в женских руках), tomber en quenouille (перейти по наследству в женские руки, попасть под башмак жены).

Описать во всех подробностях свадебные костюмы затруднительно из-за их разнообразия в различных местностях Франции, изменения моды на протяжении веков и разницы в манере одеваться между аристократами, буржуа, горожанами, зажиточными и бедными крестьянами.

Костюм жениха и невесты соответствовал традиционному праздничному наряду родной местности. В XVIII в. он был многокрасочным с преобладанием алого цвета. Для примера опишем костюм жителей Центрального массива. На невесте вишневое шерстяное платье, красный передник, белый наплечный платок, вышитый красным, белые или черные чулки, на туфлях черные банты. Жених носил красную куртку, белый или красный жилет с белым или же красным шейным платком, ботинки с серебряными пуговицами и черную шляпу. Особенно выделялся наряд бретонок благодаря комбинации ярких цветов с белым фартуком, отделанным кружевами или вышивкой, и причудливой кружевной наколкой на голове.

С первой половины XIX в. постепенно стал преобладать черный цвет (обязательным он считался на Корсике, в Руссильоне, Савойе, Пикардии, в долине Луары, в Эльзасе и Лотарингии). Черное платье дополнялось цветным передником, шалью, отделанной позументом, ярким пояском. Мужчины надевали черный суконный костюм с цветным жилетом. К концу века жилет был черным или белым, шляпу с широкими полями сменил котелок.

Благодаря комбинации цветов свадебный кортеж в сельской местности был очень красочным. Постепенно, примерно с середины XIX в., это многоцветье сменилось сочетанием белого и черного. Белое одеяние невесты дополнялось вуалью и венком из флёрдоранжа. С 1920-х годов белый наряд даже в самых отдаленных уголках уступил место городскому костюму в соответствии с модой времени.

К свадьбе полагалось готовить новый костюм. Однако случалось, что невесты надевали извлеченные из семейных сундуков платья своих бабушек — для поддержания местных традиций. Бедняки вынуждены были одалживать наряды. Подвенечные костюмы в дальнейшем служили выходными, а зачастую и погребальными.{699}

Особую сложную семантику явно сексуального характера имели четыре предмета невестиного костюма: фартук, пояс, чулочная подвязка и туфли. Овладение этими предметами ассоциировалось с правом обладания женщиной.

Передник в символике одежды занимает особое место. Он — деталь повседневной, праздничной, церемониальной одежды, символ любой женской работы и в то же время символ целомудрия (замужние женщины, завязывая фартук, прятали концы его под нагрудником, а девушки делали узел поверх него). Женщину без передника народные пословицы характеризуют как лентяйку, плохую хозяйку, кокетку, потаскуху — пословицы не различают нюансов.{700} Фартук особенно часто фигурировал в языке жестов в период ухаживания. Например, в Анжу и Пикардии молодой человек во время беседы, улучив момент, старался тихонько развязать тесемки. Если парень нравился девушке, она не поправляла их, оставляла спускающимися, в противном случае торопилась завязать узелок снова. Во время одевания невесты в Бретани, Гаскони и Пиренеях парни из свиты жениха и подружки невесты устраивали шуточную потасовку, пытаясь завладеть фартуком невесты.

Следует отметить один из обрядов, несомненно древний, засвидетельствованный этнографами в разных областях Франции и вошедший составным элементом в церковное венчание. Подойдя к алтарю, будущие супруги преклоняют колена, и невеста расстилает подол своего платья или передник так, чтобы ее будущий муж встал на него коленом. Авторы специальных работ предлагают различные объяснения этому действию: оно якобы служит символом превосходства мужа и предупредительной почтительности к нему жены; муж показывает свое право обладать женой — только для него она должна снимать передник; муж защищает ее достоинство.{701}

Пояс — один из самых традиционных подарков жениха. В последние столетия он, как правило, белый, а раньше был пестрым. Завязывание узла на поясе — магическое средство укрепления союза. Пояс — один из символов, протягивающих нить к последующим этапам жизненного цикла. Его бережно хранили и часто на нем подвешивали колыбель новорожденного младенца.{702} Как и все предметы-символы свадебного обряда, пояс имел много значений. Если снять его мог только будущий муж, то обряд надевания совершался разными близкими невесте лицами. Иногда или отец, или же крестный надевал пояс девушке при помолвке. Это воспринималось как знак невинности. Зачастую с разрешения будущего тестя его надевал на свою нареченную сам жених после помолвки (так было принято, например, в Бретани, в Берри) или же в день венчания.{703}

Единение (парность) означала и пара обуви. Не случайно жених должен был доставить невесте туфли к свадебному наряду. В прошлом их передача сопровождалась более выраженной церемонией, чем в XX в.: все участники праздника пытались примерить их невесте, но только жениху сопутствовала удача (читателю этот сюжет хорошо известен по сказке Ш. Перро «Золушка»). В разных провинциях Франции эта церемония варьировалась: иногда жених надевал туфли и одновременно завязывал подвязку, порою вместо жениха могли их примерять самые близкие родственники жениха. В некоторых вариантах свадебного обряда это проделывал гарсон д’онёр, прибывший в жениховой свите за невестой в день венчания. Он же надевал и подвязку, снять которую, так же как и пояс, должен был сам новобрачный.

В туфельку иногда клали монету (например, в Лангедоке). В некоторых областях средством от сглаза и злых сил служили соль или просо, которые обязательно должны были находиться в одной из туфелек до вступления невесты в церковь.

Туфелька и подвязка невесты, благодаря их символической значимости, очень часто и в разные моменты свадебного ритуала становились объектом различных шутливых действий (обычно шутники изловчались снять их во время свадебного пира, забравшись под стол. Гарсон д’онёр должен был выкупать туфельку. В отдельных местностях (Лионне) во время бала у невесты забирали туфельку и заменяли ее сабо, что создавало комическую ситуацию.

Туфля невесты нередко бывала объектом обрядов предсказания или заклинания. Например, в Вандее невесте для того, чтобы иметь потомство, следовало окунуть ногу в какой-либо источник; при этом свадебные гости восклицали: «Невеста обута, в течение года у нее будет ребенок!»{704} Туфли, как и другие предметы свадебного костюма, хранились в ларе или шкафу и были предметом особой заботы новобрачной. В отдельных провинциях (например, в области Юрепуа) в том случае, если у молодой жены к определенному сроку не наступала беременность, свадебные туфли принято было уничтожать. Сжигание или другие формы уничтожения свадебных туфель приурочивали обычно к периоду карнавала.

Сооружение головного убора невесты требовало большого умения и некоторых усилий. Эти уборы настолько отличались друг от друга в различных местностях, что с трудом поддаются описанию. Они могли быть разных цветов и даже черными, как, например, на Корсике. По фасону, расцветке и украшениям убора можно было определить родную местность невесты, ее имущественное положение и даже поведение до свадьбы: в Нормандии только девственницам разрешалось украшать прическу маленькими зеркалами (их укрепляли на затылке под шиньоном), а в Вандее — металлическими бляшками.

Возложение венка на голову невесты — сложный ритуал. Его надевали разные лица: бабушка невесты, ее отец или мать, иногда священник в церкви, но чаще всего молодые девушки, приглашенные на свадьбу, во главе с фий д’онёр под звуки специальных песен. Возлагали венок поверх шапочки или другого головного убора. Редко его сплетали из живых цветов, чаще это было сложное сооружение из искусственных цветов, золотой фольги, лент и перьев. После свадьбы венок служил украшением парадной комнаты: его помещали под стеклянный колпак на каминной доске. Случалось, что венок, как и другие предметы туалета невесты, делили между участниками торжества.

Снимали венок вечером перед постельным обрядом, главным образом те же лица, которые его надевали, но в некоторых местностях (например, в Бретани) это мог сделать только муж.{705}

Не ранее XIX в., но наиболее часто с середины того столетия, стали прикреплять к венку вуаль, которая была очень длинной. В первые десятилетия XX в. она стала короткой и постепенно исчезла в связи с модой идти к венцу в городском костюме.{706}

В свадебном костюме жениха не было столь многочисленных деталей обрядового значения. Существенным его элементом являлась рубаха, которую дарила невеста. Эта рубаха была на женихе с утра свадебного дня — с того момента, как он отправлялся за невестой, и вплоть до брачной ночи.{707}

Наконец наступал день бракосочетания — кульминация всего цикла. Вступающие в брак переходили из состояния засватанных жениха и невесты в состояние супругов, из группы холостой молодежи в группу семейных. Свадьба как акт сочетания браком называется le mariage, а свадьба как обряд, как празднество чаще именуется la noce. Это слово также означает «свадебный пир» и «свадебные гости». Если наименования жениха и невесты происходят от «фиансай» или «аккордэ» («сватовство, помолвка, обручение»), то в дни празднования свадьбы их часто называют le mari, что значит и «жених», и «новобрачный», и la mariée — «невеста, новобрачная». В том же смысле употребляется l'épousée (от épouser — сочетаться браком), хотя l'époux, l'épouse означают собственно «супруг, супруга».

Играть свадьбы предпочитали в то время, когда люди были более всего свободны от работы. Таким сезоном оказывалась осень: заканчивались работы в поле, возвращались домой рыбаки, ремесленники-отходники.

Как было уже сказано, воздерживались от заключения брака в мае, однако это правило не без исключений: на севере Франции, в Нормандии, свадьбы в мае не только не запрещались, но даже предпочитались. Равным образом могли и пренебречь традицией не жениться в рождественскую неделю или во время поста (это случалось, например, в Бретани). В каждой области были свои представления о «счастливых» и «несчастливых» для свадьбы днях. Чаще всего счастливым днем считался вторник, несчастливым — пятница. Не играли свадьбы в дни больших католических праздников и в даты, посвященные деве Марии.

Как правило, свадебное торжество проводили в первой половине или в середине дня. Вечером или ночью венчались вдовцы и вдовы. Когда-то, до конца средних веков, играли свадьбы в ночное время. В XIX в. брачные празднества ночью при свете факелов устраивали аристократы.{708}

При всем многообразии локальных и временных вариантов можно схематически составить общий сценарий свадебной обрядности. Главные моменты этого дня: оформление брака в мэрии или же в мэрии и потом в церкви; совершение обрядов разлучения невесты со своей семьей и родней и обрядов объединения ее с новой родней, т. е. социализированных обрядов, выполняемых двумя коллективами; осуществление обрядов и магических приемов, направленных на чадородие и благополучие новой семьи и окружающего ее общества.

В день свадьбы жених и его свита — группа парней во главе с «почетным юношей», — распевая песни и стреляя в воздух, являлись к дому невесты. Тут их ждало первое препятствие: пришедших не впускали в дом, прятали от них невесту, подменяли ее другими женщинами, всячески старались оттянуть момент ее разлучения с семьей. Порою разворачивалось подлинное театрализованное действие, где каждый участник исполнял заранее известную роль.{709}

Из числа многих вариантов приведем один. В Бретани драматизированное действо сопровождалось песенным турниром: жених и группа сопровождавших его юношей стояли перед домом отца невесты и в особой песне просили их впустить. Из-за запертой двери от имени невесты им отвечали женщины: «Мой отец грустен, моя мать печальна, а я слишком благодарная дочь, чтобы открыть дверь в такой час». «Наша защита крепка», — предупреждали женщины и выдвигали свои условия: нужно спеть песню, которую они еще не знают и на которую не смогут ответить лучшей. Завязывалось долгое состязание. В итоге охранительницы соглашались выдать невесту в обмен на хороший подарок. Тогда звучала торжественная песня, в которой перечислялись традиционные свадебные дары — передник, ленты, кружева, булавки, крестик и другое «для пополнения свадебной корзины». После обещания каждого подарка следовал отказ, пока наконец домогающиеся не восклицали: «Откройте дверь, женушка, моя милая, это муженек пришел за вами». Только после этой песни жениха с его свитой впускали в дом.{710}

В ходе свадьбы происходили прятание невесты и обряд так называемой «ложной невесты». Когда жениха с его свитой, которые перед запертой дверью требовали «отдать им овечку», в конце концов впускали в дом, они повсюду искали невесту, а им выводили одну за другой переодетых девушек. Если жених не узнавал среди них своей суженой, он подвергался насмешкам.{711} Прятание невесты повторялось в некоторых местностях и по возвращении из церкви (например, в Верхней Савойе). Все присутствующие включались в игру с целью обмануть «почетного юношу», который ее охранял, и заставить его платить выкуп. Ритуал переходил в шутку, в развлечение.{712}

Невеста не должна была выказывать радость по случаю свадьбы, это считалось плохим тоном. Ей полагалось плакать, сопротивляться увозу из дома, прятаться от поезжан и т. д. (в прошлом она даже могла разорвать на себе платье).

Одевание невесты — это сложная процедура, требовавшая много времени и терпения. Наряжала ее, как правило, портниха (так как шить самой подвенечное платье считалось дурным предзнаменованием), а помогали ей подружки молодой.

Невеста считалась носительницей особой силы, способствующей чадородию и шире — всяческому благополучию. Девушки стремились приобщиться к этой силе: очень хорошим признаком для их будущего было уже само приглашение на свадьбу. Попасть в состав невестиной свиты, а тем более стать почетной подружкой — это значило наверняка вскорости выйти замуж. С этой же целью девушки старались прикоснуться к невесте, получить от нее в подарок булавки, которыми закреплялись различные детали ее костюма, а позже — во время пира и при раздевании — кусочки подвенечной вуали и чулочной подвязки.{713}

Наконец, наступал момент прощания с родными. Иногда молодые обнимались с родными, стоя на пороге дома, или же преклоняли колена на пороге, обратясь лицом к собравшимся гостям (так было, например, в Гаскони). Объятия девушки с покидаемыми родными означали ее духовную близость с ними (объятия — ритуальный знак единения: обнимались, когда приглашали родных и соседей на свадьбу; дарили им отличительные знаки; встречали прибывших на празднество).

Знаком объединения с родичами было слушание мессы по умершим в обеих собирающихся породниться семьях (ее служили чаще всего в воскресенье перед свадьбой, накануне бракосочетания, на следующий день или в первое воскресенье после него).{714} Это символическое действо имело, вероятно, глубокие корни, аналогичные обрядам земледельческого цикла, а именно обращение к памяти предков, испрашивание благополучия в самые ответственные моменты жизни.

Залогом благополучия молодой семьи служило и благословение родителей непосредственно перед отправлением в церковь из дома невесты. Характерно, что на Корсике это делал только отец, в то время как в иных местностях — отец и мать вместе.

Маршрут прохождения свадебного поезда весьма различен в тех или иных местностях Франции, но в общей форме его можно обозначить так: жених со свитой направляется в дом невесты — из ее дома вместе следуют в мэрию — из нее в церковь — из церкви все вместе отправляются в дом родителей невесты, где устраивают для поезжан предварительное угощение — затем на место главного пира — после пира направлялись в дом, где новобрачные проводили первую ночь (это мог быть дом друзей, соседей) — утром вновь посещали дом родителей новобрачной, а оттуда направлялись к месту своего постоянного поселения.

Другим вариантом было прибытие из церкви в дом родителей новобрачного, минуя дом родителей новобрачной. Третьим вариантом являлся приезд из церкви непосредственно в новый дом молодых супругов.{715}

Полтора столетия назад было принято ехать в церковь или на разукрашенных зеленью, цветами и лентами повозках или же верхом. В последнем случае невеста сидела на крупе лошади своего отца, а возвращалась из церкви на лошади только что обретенного мужа. Примерно с середины XIX в. стали ходить пешком.

Порядок, в котором выстраивались поезжане, имел множество вариантов. Чаще всего впереди шла невеста об руку со своим отцом, за ними жених со своей матерью. Затем двигались пары неженатой молодежи, возглавляемые «почетным юношей» и «почетной девушкой», за ними следовали остальные гости. Из церкви новобрачные шли вместе. Возглавляли шествие музыканты: традиционные флейту, скрипку и барабан со временем вытеснил аккордеон.{716}

Свадебный кортеж сопровождался большим шумом: звонили колокола, взрывались петарды, раздавались ружейные и пистолетные выстрелы, радостные крики были слышны повсюду, где проходил поезд. Шум поднимали и при выходе из церкви, и во время разъезда гостей со свадебного праздника и в другие моменты. К концу XIX в. этот обычай стал принимать более сдержанные формы; прекратились и крики в самой церкви, которые некогда обозначались выражением «пригвоздить невесту» (clouer la mariée). Во время свадебной процессии на острие шеста несли курицу и заставляли ее кричать, особенно перед домами девушек на выданье, в старые времена курицу приносили даже в церковь.{717} Ясно, что эта птица (несушка) имела прямое отношение к магии плодородия.

Впереди свадебного шествия несли дерево: или настоящее живое деревце, или лавровые ветви (на юго-западе страны и в Вандее), украшенные виноградом, фруктами, лентами, искусственными цветами, сластями и увенчанные на вершине яблоком. Этот символ процветания и изобилия назывался «дерево невесты», «почетное дерево», «май» или просто «букет». В Лотарингии сама невеста несла разукрашенную миртовую ветвь. Букетики цветов, зеленые веточки, бутоньерки украшали костюмы участников кортежа.{718}

На пути свадебного поезда то и дело возникали препятствия: дорога оказывалась перегороженной цепью, лентой или же стволом дерева (подобные барьеры устраивали и на обратном пути из церкви, и перед домом, куда должна была вступить новобрачная). Местные парни требовали от жениха и его дружины выкуп за то, что он уводит девушку (особенно, конечно, если он был не из их села или прихода). В Лангедоке парни, держась за руки, образовывали цепь; с ноги невесты снимали туфельку и брали за нее «выкуп». Девушки вручали невесте венки — провожали в новую жизнь свою подругу. В некоторых областях преграда имела символический смысл, она означала объединение.

В Оверни, Бретани и Бурбонне путников ожидал стол, уставленный яствами, которые должны отведать молодые; в Лангедоке соседи, перегораживавшие путь лентой, предлагали съесть лепешку. Были здесь и явные намеки на будущее потомство молодых — воткнутое в землю веретено, кукла в колыбели и т. п.

Некоторые «барьеры» состояли из подарков молодым — веник, каминная решетка, очажная цепь (Бресс, Центральная Франция). Все эти предметы имели глубоко символический смысл — связь с очагом, домашним благополучием.

Преграждавшая путь лента также приобретала символическое значение: невеста опоясывалась ею вместо пояса или же делила ее пополам с женихом.{719}

По дороге в церковь происходили и другие «происшествия», например попытка невесты убежать. Девушка, которая предпринимала все старания, чтобы выйти замуж, готовила себя к семейной жизни и, наконец, просто была влюблена в своего избранника, должна была во имя «хорошего тона», «доброго имени», «примерного поведения» выказывать всяческое недовольство предстоящим браком. В Сен-Реми (юг Франции) она убегала в тот момент, когда отец давал согласие на брак, в Эльзасе — в день подписания контракта. Но чаще всего это происходило в день свадьбы — или из дома, или по дороге в церковь, или же по возвращении из церкви к своему новому жилищу. В горных районах она удирала на лошади. Гарсон д’онёр вынужден был ловить ее. Иногда и подружки невесты присоединялись к ней. Мэру и кюре порою приходилось долго ждать, пока происходила эта игра в «принудительный» брак. Чем яростнее невеста оказывала сопротивление, тем большую славу добродетельной девушки она приобретала.{720}

Во времена Великой французской революции в пылу борьбы нового революционного мировоззрения и прежнего церковного был создан необычный до того периода свадебный обряд — красочная церемония заключения гражданского брака в мэрии, сопровождавшаяся музыкой, балами, развлечениями. Однако в народную жизнь этот обряд не внедрился, и в последующие времена поход в мэрию был необходимым, но довольно скучным актом.{721}

В отличие от гражданского брака церковные обряды бракосочетания пронизаны элементами дохристианских верований, которыми народ подкреплял, усиливал значение религиозного акта. Соблюдались приемы предсказательного характера, среди них — символическая борьба за власть в семье и всевозможные приметы. Собравшиеся в церкви с пристрастием наблюдали за деталями поведения молодых: муж наступает коленом на передник, шлейф или вуаль жены — он будет главенствовать, жена не позволяет мужу надеть кольцо ниже второй фаланги пальца и сама продевает его на третью фалангу — она будет хозяйкой в доме; тот будет главенствовать в доме, кому достался больший край вуали, растягиваемой над головами брачащихся.{722}

В церковный ритуал вошел органически и такой традиционный обряд, как совместное принятие пищи — один из знаков соединения: освящали хлеб (или пирог), кусочки которого потом раздавали всем присутствовавшим. Иногда на паперти устанавливали стол с хлебом и вином, которые молодоженам следовало отведать (в местностях Бос, Иль-де-Франс, Бургонь). Случалось, подавали «бульон невесты» — приправленный специями напиток, глоток которого отпивала новобрачная, а потом все присутствующие.

Иногда молодоженам обрядовую пищу подносили перед выходом из дома в церковь или в мэрию: например, в Морване (Центральный массив) им давали овсяную лепешку, в Эльзасе — суп из одной ложки. Бывало, и всем приглашенным перед входом в церковь доставалось съестное, хотя бы в символической форме — им раздавали драже (в Верхних Альпах). В некоторых местностях соседи подносили направлявшимся в церковь жениху и невесте ликер, который они должны были выпить из одного стакана, и грецкие орехи, символизировавшие единение супругов наподобие двух половинок скорлупы ореха.{723}

Молодых при выходе из церкви (так же как и при прибытии в тот дом, где они будут жить) осыпали зерном, орехами, драже, мелкими монетами. Нередко и сами молодожены осыпали собравшихся возле церкви зрителей.

Во время шествия из церкви устраивались всевозможные состязания — скачки, бег. Победитель получал от новобрачной приз — подвязку (намек на древнейший смысл этих состязаний — за право обладать новобрачной), перчатки, шейный платок, ленты. На Корсике скачки сохранялись почти до наших дней; победитель получал оливковую ветвь, украшенную лентами и веретенами, и передавал ее новобрачной.{724}

Во многих местностях по возвращении из церкви производили обход сакральных мест: пили воду из почитаемого источника, проходили под естественной аркой из сросшихся деревьев в лесу, танцевали вокруг дерева, посаженного накануне перед домом молодых. В местности Мэн украшенным деревом — «маем» — загораживали вход в дом новобрачных, и молодой супруг должен был вырвать его из земли.{725} Этим действиям, имеющим магическое значение, можно дать несколько объяснений: поиск благополучия путем приобщения к местным святыням, переход под естественной аркой в новое состояние, семантическая связь брака как акта, направленного на продолжение рода, с проточной водой, свежей зеленью, т. е. с живительными силами природы.

Если девушка переселялась в другую деревню, то все обряды, которые совершались по возвращении из церкви, происходили в доме ее родителей, а в доме мужа — в значительно сокращенном варианте. Если муж-примак поселялся на ферме своего тестя, то происходили специальные обряды включения его в новую семью.

Иногда дом родителей молодой оказывался запертым. Чтобы проникнуть в него, разыгрывали шуточные сражения (как, например, в Вандее) или же затевали песенный турнир. В местности Бри новобрачная восклицала: «Откройте дверь! Ваша дочь к вам возвращается», а ей из-за двери отвечали: «Вы уже не принадлежите этому дому, прекрасная девица, идите своей дорогой!»

Сложные обряды сопровождали вход молодых в дом, в котором они намеревались поселиться. В Лотарингии, Руссильоне и других местностях молодую переносили через порог, в некоторых областях разбивали на пороге тарелку, в местности Мэн молодая проникала в свой новый дом через черный ход. Случалось, что перед домом разводили костер, поджечь который должна была новобрачная. Только после того как он потухал, молодые и их гости могли переступить порог.

У входа молодую хозяйку встречала свекровь, которая надевала на нее передник, вручала веник, разливательную ложку или иные хозяйственные предметы, намекая на предстоящее разделение женских обязанностей в доме. Молодую приобщали к семейному очагу: иногда она присаживалась под навесом камина. Характерно, что всякое обоснование в новом доме во Франции образно называется «подвешивание каминной цепи».

Самое характерное при встрече молодых — это подношение им большого украшенного узорами и инициалами каравая, который они ели сами и раздавали окружающим. Молодые осыпали присутствующих зерном, давали корм курам, перекидывали яйцо через крышу дома; все эти символические действия сопровождались веселыми шутками, порою весьма грубыми.{726}

Свадебный пир мог происходить в разных местах. Обычно это было угощение в доме родителей новобрачной сразу по возвращении из церкви, а вечером большое застолье в доме родителей ее мужа. Реже пир организовывали в новом доме молодых, в специально арендованном помещении или таверне. Могли накрывать столы для большого числа сотрапезников в амбаре или же под открытым небом. В Бретани, Анжу, Солони, Ландах, Бурбонне, где свадьбы были особенно многолюдными, собирали по нескольку сот человек — не хватало помещений и мебели. Тогда устраивали «земляной стол»: вырывали параллельные друг другу две узкие траншеи так, чтобы гости могли сидеть на их краях, опустив ноги вниз, а между ними оказывалась земляная насыпь, служившая столом.

В среднем на свадебный пир сходилось от 50 до 100 человек. После первой мировой войны это число стало заметно сокращаться. Почетный стол, где сидели новобрачные, был украшен флагами, лентами, повсюду было много цветов. Когда в XX в. организацию празднеств взяли на себя рестораторы, хозяева таверн и гостиниц, обычай украшать помещение цветами и зеленью сохранился. Порядок размещения сотрапезников на пиру в разных местностях был разным. Чаще всего молодая чета сидела рядом за почетным столом. По обе стороны рассаживались гарсон д’онёр и фий д’онёр, крестные родители, мэр, кюре, доктор, учитель и другие уважаемые люди. Остальные сотрапезники располагались за боковыми столами — старшее поколение и отдельно молодежь.

Известно и немало других правил: между новобрачными усаживались или родители, или крестные, или почетные друзья. Они строго следили, чтобы молодые супруги не приближались друг к другу. Поцелуи на французской свадьбе не приняты. Родители новобрачных или сидели за пиршественным столом, или находились среди обслуживающих. Порою и сам молодой супруг помогал на кухне и подавал блюда к столу.

Главным распорядителем на свадебном пиру и празднестве был крестный отец одного из брачащихся (иногда его заменял родной отец). Он был как бы представителем группы семейных людей, принимавших в свою среду новых членов, в то время как почетный друг жениха — группу холостяков.

Пиршество по существу принимало характер складчины, так как приглашенные приносили всевозможную провизию, а в ресторации сами платили за трехдневное застолье.

На свадебном пиру предпочтение отдавалось мясным блюдам, ибо в повседневной жизни крестьяне редко ели их. Повседневные же кушанья не подавались, в частности, сыры в тех местностях, где они изготовляются. Характерно изобилие сладостей, среди которых имелись куски сахара; даже вино было подслащено, ибо в народе полагали, что сладкое повышает тонус любви. Не случайно среди подарков, которыми постоянно обменивались засватанные жених и невеста, всегда присутствовали сласти.

Подача блюд на стол была торжественной и сопровождалась танцами, пением. В Гаскони, где развита традиция поэтической импровизации, каждое блюдо встречали куплетом.

Кульминационный момент свадебного пира составлял торжественный вынос подносов с огромными пирогами (gâteau или gâteau de noces), об изготовлении которых заботились обе пары крестных родителей. Ловкие молодые люди ухитрялись танцевать между столами, подняв высоко над головой подносы. Куски пирогов раздавали всем присутствовавшим и отсылали на дом тем близким людям, которые не смогли прибыть на праздник.{727} Перед молодой ставили корзину, кастрюлю. Когда невеста подымала крышку, оттуда вылетали птицы, чаще всего голуби, которых она пыталась поймать. Возможно, в этом акте (со временем он превратился просто в шутку) голубь являлся символом любви и брака. Вместе с тем в фольклоре сохраняется намек на борьбу двух коллективов (один терял своего члена, другой его приобретал), которую выражают многие свадебные ритуалы. Например, в застольной песне, исполнявшейся в области Анжу, есть такие слова: «Охраняйте вашу голубку, мадам новобрачная, в дом вошел похититель, который хочет ее схватить».{728}

За пиром следовал бал с танцами. В центре внимания всего свадебного обряда была невеста-новобрачная. Она же открывала бал, танцуя либо со своим мужем, либо с одним из родителей, с почетным другом жениха или с победителем на состязаниях — вариаций по всей стране было множество. Иногда молодая должна была пройти тур танца с каждым мужчиной и разрешить поцеловать себя. А бывало и так, что она не танцевала со своим мужем или вообще не принимала участия в танцах.

На балу, так же как и во время пира, не было недостатка во всевозможных шутках и розыгрышах, имевших эротический смысл: били посуду и по количеству осколков пытались предсказать, сколько детей будет в семье; дарили молодым куклу в колыбели, детские игрушки, пеленки, устраивали пародию на крестины (например, в Лотарингии). Фривольные шутки, порою весьма грубого характера, постоянно слышались на свадебном празднике. Известно, что эсхрология — ритуальное сквернословие — искони связана с магией плодородия. Иногда на свадебное празднество являлись ряженые. В Бургони среди них была маска козы. Был принят травестизм.

Особенно веселье разгоралось, когда удавалось похитить подвязку и туфлю новобрачной, устроить шутливый аукцион этих вещей, завладеть невестиным венком, который иногда снимали с головы девушки в начале пира и вешали на стену над ее местом. Гарсон д’онёр должен был следить за венком, а заодно и за своей шляпой, которую тоже могли утащить проворные подружки невесты.

Новобрачная во всех этих игрищах представляется своего рода сакральным существом; все присутствующие старались завладеть кусочком ее подвязки, венка или платья. Для того чтобы удовлетворить всех желающих, к ее платью пришивали длинные ленты, которые можно было резать на части.{729}

Праздник заканчивался поднесением подарков. Перед новобрачными ставили блюдо, на которое свадебные гости клали дары — разные предметы и деньги, за что их оделяли на прощание вином. Молодые сами одаривали своих гостей по ходу свадьбы, в том числе и съестным — хлебом, пирогами, драже.{730}

Отправление к месту первой брачной ночи совершалось по-разному: иногда молодые супруги скрытно покидали праздник, и место их уединения свадебные гости не знали, а порою их провожали с шумом и пением. На Корсике открыто с шутливыми песнями вели новобрачную. В Дофине перед домом новобрачных разводили костры, которые назывались «кострами Жана» (Johanée, Jouanée). Это свидетельствует о прямой связи с обрядами дня св. Иоанна (24 июня), в которых сконцентрировались поверья о многофункциональных магических свойствах огня.{731}

Венок с головы снимали друзья или подружки, раздевали же невесту женщины. Но это явно поздний обычай. Гораздо древнее правило, по которому новобрачную уводил в спальню гарсон д’онёр, в то время как женщины разыскивали ее мужа и приводили туда же.

Прощальные песни, с которыми гости покидали свадебный праздник, имели прямое отношение к происходящему:

Прощай, молодая женушка, мы уходим. Через девять месяцев мы вернемся. Через девять месяцев или через год Мы тебе принесем колыбель.{732}

Снятие венка, развязывание пояса, как и практически все моменты свадьбы, сопровождались специальными песнями.

Девушки прощались с бывшей подругой, уходящей от них к общество людей с иным социальным статусом, и намекали на ее новые обязанности:

Вы не пойдете больше на бал, Мадам — молодая жена, Вы будете хранить дом, Качая младенца. Прощай, чудесный замок Девичьей свободы! Прощай, свобода, И нечего об этом толковать.{733}

Когда молодые отправлялись на брачное ложе, им подавали традиционный напиток — сдобренное специями подогретое вино или бульон. Он назывался «жаркое» (rôti), по-видимому, потому, что в него клали кусочки жареного хлеба. В Бретани подавали молочный суп (soupe au lait), что характерно для животноводческой области.

К супружеской постели имела доступ молодежь. Еще во время перевозки мебели и оборудования жилья новобрачных молодые люди устраивали так, чтобы кровать упала, когда на нее лягут, прикрепляли к ней бубенчики, насыпали в постель мусор. В течение брачной ночи шутники учиняли «кошачьи концерты», врывались в спальню, насмешничали и всячески досаждали молодым.

Утренний осмотр постели не был принят в изучаемое время.{734}

На следующий после свадьбы день происходил обряд «охоты на кур». Молодежь требовала кур у родителей новобрачных и свадебных гостей; в случае отказа подстреливали их из ружья. В первое воскресенье после свадьбы тоже устраивали «куриный пир».{735}

Послесвадебные обряды призваны были закрепить узы брака и свойства. Молодежь, которая после бала не ложилась спать, собирала по окрестным фермам «молоко для молодицы», его подавали новобрачным на завтрак.

День после свадьбы проходил в прогулках и веселье. Опять появлялись ряженые. Друзья жениха возили молодых на повозке, вручали им детские сабо, всячески намекали на ожидаемое прибавление семейства.

Молодым следовало приступать к делам: новобрачная показывала, как она умеет управляться с домашними работами и с сельскохозяйственными орудиями — если ее муж был крестьянином, с инструментами, если дело происходило в семье ремесленника. Были и сценки символического характера: молодой муж впрягался в борону или плуг и тянул их, жена правила.{736}

В исторической области Руссильон, населенной каталонцами, в следовавшее за свадьбой воскресенье молодая пара приглашала холостых друзей на угощение в таверну или устраивала пикник. Это был род дани, которую они выплачивали своей бывшей возрастной группе по случаю выхода из нее. Впрочем, они первый год еще находились как бы в ее составе, особенно молодой муж, пока он оставался последним из вступивших в брак в своем селе или «аббатстве». С момента рождения ребенка они уже исключались из числа молодежи.{737}

На восьмой день после свадьбы было принято навещать родителей жены. В конце XIX в. в ритуальную практику вошло фотографирование основных участников свадьбы. В связи с этим появились новые суеверия: жениху и невесте нельзя якобы фотографироваться вместе до дня венчания. Свадебные фотографии раздавались всем запечатленным на них и хранились среди семейных реликвий.{738}

Традиционная свадьба во Франции — это крестьянская свадьба. Рабочие — выходцы из крестьян — искали себе невест на родине, в родной деревне играли свадьбы по обычаям своей местности. Постепенно грань между городом и деревней в бытовом плане стиралась, и рабочая свадьба утрачивала традиционный ритуал. Женившись в городе, рабочий человек ограничивал свой праздник дружеским застольем.

Свадьба в буржуазной среде не следовала крестьянским традициям. В этой среде не было столь обставленного условностями этапа ухаживания. Крупные буржуа, как и аристократы, вывозили своих дочерей на балы, где и происходил выбор партнера и сближение, причем возникавшие симпатии молодых людей находились под контролем родителей. О невесте судили по поведению матери и по репутации ее семьи в целом. Все заботы о материальном обеспечении детей несли отцы брачащихся: союз должен был быть благоприятным не только для новой семьи, но и для последующих поколений.

Собственно свадьба зажиточных слоев не походила на крестьянскую. В крестьянской свадьбе — выразительный язык жестов, богатейший набор символов. В буржуазной все совершается в соответствии с правилами хорошего тона, по общепринятым нормам поведения. Кортеж, который направлялся в мэрию или в церковь, состоял из большой группы детей, за которыми следовали родственники жениха и невесты и приглашенные гости.

Среди состоятельных людей принято было тотчас после бракосочетания и пира отправляться в свадебное путешествие, этим снимались после-свадебные обряды. В настоящее время этот обычай проник и в крестьянскую среду: по случаю свадьбы дарят не только вещи, но и деньги, и на эти средства молодые совершают свадебное путешествие.

Ознакомление с деталями норм и обрядов бракосочетания во Франции XIX — начала XX в. подводит к общим выводам. В брачных нормах отражался характер общественной жизни каждой исторической эпохи. Для Франции существенной исторической вехой явился Гражданский кодекс (кодекс Наполеона) 1804 г. В обрядовой практике выявляется этническая культура со всеми ее особенностями, включая национальную психологию. Различия в деталях обрядовой жизни и степень сохранения древних традиций связаны в большей мере с социальным статусом семейств, вступающих в свойство, нежели с региональными чертами отдельных областей страны, хотя по другим элементам культуры эти области выделяются довольно явственно.

М.И. Решина Народы Бельгии и Нидерландов

Современный исследователь, предпринявший попытку дать читателю наиболее полное представление о том, как заключался брак и праздновалась свадьба в Нидерландах и Бельгии в XIX — начале XX столетия, оказывается в затруднительном положении. Нидерландская и бельгийская литература по этим вопросам достаточно обширна, имеется положительный опыт создания крупных монографий. Вместе с тем ни одно из монографических исследований не сосредоточивается на изучении именно этого периода и не освещает его последовательно и теоретически фундированно. Можно привести десятки работ, в которых формам заключения брака и свадебной обрядности отведены лишь отдельные главы, а преподнесенный в них материал довольно фрагментарен и не охватывает в целом всего комплекса проблем.

Несмотря на эти пробелы, ученые обеих стран внесли существенный вклад в развитие данной области европейской этнографии. Считаем целесообразным остановиться на нескольких наиболее важных для нас работах.

Первая из них по времени появления — монография М. Рувера,{739} которая в полной мере отражает и положительные и отрицательные стороны исследований такого типа. Автор ведет повествование от эпохи античности и древних германцев к Нидерландам XIX столетия, отдавая дань очень важному в истории страны периоду XVI–XVIII вв. Семейно-брачные отношения и свадебный комплекс XIX в. представлены неравномерно, некоторые моменты выпали из поля зрения автора. На наш взгляд, удачны его экскурсы в область этимологии, что позволяет выявить исторические корни не только некоторых терминов, но и обрядов.

Классический двухтомный труд нидерландского ученого Й. Схрейнена по отечественной этнографии{740} лишь в небольшой своей части касается непосредственно форм заключения брака и свадебных обрядов. Однако автор попытался решить целый комплекс вопросов (роль коллектива, типы сватов-посредников, значение так называемой кетельмузик и т. д.), дав им подчас оригинальную трактовку. Теоретическая сторона исследования и в наши дни не потеряла своего значения.

Преемником Схрейнена в этой области можно считать нидерландского исследователя Й. Кройзингу, посвятившего свою монографию{741} главным образом «живому», бытовавшему еще в середине 1950-х годов в Нидерландах и Фландрии фольклору. Не ограничиваясь первой половиной XX столетия, автор привлекает богатый материал по XIX в., правда, предсвадебный период и сама свадьба занимают всего одну небольшую главу.

Бельгийскую этнографическую литературу очень удачно представляет трехтомная монография А. Мариню,{742} последний том которой посвящен преимущественно предсвадебному циклу (локальная эндогамия, «ярмарки невест», «майские» деревья). По нашему мнению, Мариню во многом воспринял теоретические посылки Й. Схрейнена, хотя и авторская точка зрения прослеживается достаточно четко.

Хотелось бы отметить две большие работы, стоящие несколько особняком в перечне этнографической литературы. Обе они исследуют современное состояние семьи, семейных отношений и брака. К. Анриан и Э. Ламбрехт{743} делают это на материале Бельгии с помощью этносоциологических методов. Их выводы устремлены в будущее. Однако как серьезные исследователи они, говоря о видах эндогамии, воздействии религиозного фактора, роли родителей и т. д., не пренебрегают сравнительными данными XIX в. Свадьба и свадебная обрядность не входят в круг их интересов.

Изучению современной нидерландской семьи посвятил свою работу индийский ученый К. Ишваран, получивший образование в Нидерландах и опубликовавший там свою книгу.{744} Особое внимание автора привлекают такие сложные вопросы, как типы семьи, социальная и конфессиональная эндогамия, конфессионально- и национально-смешанные браки, психологический климат семьи. Теория здесь соседствует с «живым» материалом, полученным от респондентов. Монография ценна тем, что современные процессы подводят нас к мысли об их истоках, а бытование в середине XX в. реликтовых форм (например, эндогамии) заставляет искать их в прошлом.

Эта же тема — фольклор в повседневной жизни Нидерландов — стала предметом изучения нидерландского исследователя Тона де Йоде;{745} одна из глав его монографии называется «Между колыбелью и гробом». Тон де Йоде особенно тщательно анализирует символику свадебных обрядов, с большим знанием историко-этнографического материала он описывает ночные ухаживания, делает оригинальные выводы по терминологии.

Мы видим свою задачу в том, чтобы, опираясь на материал зарубежных работ, провести исследование брака и всего комплекса свадебных обычаев народов Бельгии и Нидерландов.

Прежде чем непосредственно перейти к этой теме, выскажем несколько замечаний о распространенных там типах семьи. Исследователи сходятся во мнении,{746} что в Нидерландах и Бельгии XIX — начала XX в. доминировала нуклеарная (элементарная) семья (нидерл. gezin, kerngezin, гецин, кернгецин; фр. famille, фамий), состоявшая из одной брачной пары (или одного из родителей) и неженатых детей (или без них). Спорадически бытовал и другой тип: расширенная семья (нидерл. familie, фамилие), в которую входили две или более нуклеарные семьи с однолинейным родством (чаще всего это были трехпоколенные семьи, концентрировавшиеся, например, в Нидерландах вокруг бабушки со стороны матери). Гораздо реже встречалась расширенная семья с многолинейным родством, когда вместе жили не только прямые, но и другие родственники.

Народы Бельгии и Нидерландов относились к вступлению в брак традиционно положительно.

Первостепенное значение брака состояло в том, «чтобы дети были законнорожденными». Это нашло свое выражение, например, в гражданском кодексе Фландрии, одна из статей которого гласит: «Супруги договариваются друг с другом с единственной целью — обязательства кормить, помогать и воспитывать своих детей». Другой, не менее важной, целью брачного союза всегда считалось счастье вступающих в него людей.

Репродуктивная функция семьи связана не только с религиозными установками на то или иное количество детей (католики и кальвинисты ратуют за многодетные семьи «во славу Божию и на радость семье»), но и с традиционно любовным отношением к детям в этих странах. В Нидерландах считается, что семьи, где много детей, имеют больше надежды на будущее, чем опасений и страха. Поэтому безбрачие (если, конечно, на то не имелось особых причин) осуждалось в народе. Существовал целый арсенал насмешек, шуток, порой не безобидных; применялась даже физическая сила по отношению к старым холостякам. Вот как описаны подобные действия в населенном пункте Эйзендейк. Молодой человек, достигший 30 лет и не вступивший в брак, получал в день своего рождения «ключ от пастбища дураков». В центре Эйзендейка сооружалась «триумфальная» арка из соломы и капустных листьев; к ней прикреплялось изображение «дурака», а внизу писали его имя. Под музыку рожка или горна холостяк должен был выслушивать упреки в свой адрес. Затем вручался «ключ» — деревянный или выпеченный из пряничного теста. По обычаю обладатель ключа оставался его собственником, пока не подходила очередь следующего 30-летнего холостяка. Здесь же был известен другой вариант шутки: в день рождения холостяку все же предлагали «спутницу жизни», но… из соломы.{747}

В провинции Дренте были распространены так называемые «клубы козлов» — объединения неженатых молодых людей. Член клуба, только что вступивший в брак, получал в подарок козла, с которым супружеская пара прогуливалась по улицам селения.

Не менее изощренным и злым шуткам подвергались мужчины и женщины, которые решили вступить в брак уже в солидном возрасте. Например, в провинции Северный Брабант (Влеймен) напротив дома новобрачных на дереве или прямо на крыше их жилища помещали детскую люльку.

Публично осмеивались старые девы. Во многих селениях Бельгии (например, в окрестностях Эрсо) перед их домами ставили засохшие деревья без листьев, в то время как жилища девушек украшали живыми деревьями с пышной листвой или пушистыми зелеными ветвями. Осуждались девушки, не сумевшие в течение года привлечь к себе внимание молодых людей: к дверям их домов прикрепляли ветви лавра, пихты или березы, украшенные лентами, разноцветной бумагой и мишурой (провинция Лимбург). Еще Й. Схрейнен отмечал эту важную сторону общественной жизни XIX — начала XX в.: право коллектива выносить порицание за отход от привычных традиционных норм и сложившегося стереотипа добрачного поведения.{748}

Регулятором избрания брачного партнера из определенного круга лиц могло выступать государство, запрещавшее заключать браки кровным родственникам. Так, законодательные акты времен Республики (с 1579 г.) содержали запреты на кроскузенные браки (провинции Гелдерланд и Оверэйссел). В то же время в других провинциях страны такое родство не считалось помехой супружеству. Возможно, именно в двух названных частях Нидерландов еще действовавшие нормы обычного права повлияли на соответствующее законодательство.{749}

Отношение народа к соблюдению общепринятых норм брачного возраста отражали поговорки, которые бытовали в начале XX в. в Нидерландах: «Дочерей и мертвых лещей нельзя долго хранить»; «Дом, полный дочерей, подобен погребу, полному прокисшего пива».

Иным было отношение к сыновьям. В крестьянском хозяйстве каждая пара мужских рук ценилась особенно высоко: мужчина — «добытчик хлеба» для семьи, и его старались подольше задержать в родительском доме. Например, в Северном Брабанте (в начале XX в.) брак сына означал для отца-фермера потерю работника, снижение дохода, а порой и невозможность перестройки хозяйства, его модернизации. Зачастую старший сын, став полноправным хозяином только после смерти родителя, мог обзавестись собственной семьей. Естественно, что в этих условиях крестьяне поощряли более поздние браки сыновей. Подтверждение этому находим в статистике за 1880–1889 гг.: средний брачный возраст для мужчин 30,2 года, а для женщин — 27,5 г.{750} Таким образом, причины социально-экономического характера во многом определяли брачный возраст, и их воздействие порой оказывалось более сильным, чем моральный ущерб от публичного осмеяния.

В конце XIX — начале XX в. решающее слово при выборе брачного партнера, особенно в сельской местности, оставалось за родителями. Это хорошо прослеживается в Западной и Восточной Фландрии, а также в валлонских провинциях Намюр и Люксембург (в то время наименее промышленно развитых областях Бельгии). Разумеется, повсюду не исключались и браки по любви, когда молодые люди шли против воли старших. Существует точка зрения, что к середине XX столетия давление семьи на молодежь уменьшилось и постепенно стало заменяться влиянием групп по проведению совместного досуга, товарищей по учебе и работе.{751}

Каждая девушка мечтала выйти замуж за любимого. В народе бытовало множество поверий и гаданий, связанных с предстоящим браком. В Бельгии, например, благоприятным временем для гаданий считался день летнего солнцестояния — 24 июня — св. Жан. Именно в этот праздник девушки плели венки из цветов и, бросая их на деревья, узнавали по определенным приметам, когда ждать замужества.{752}

Кроме взаимной склонности и родительского авторитета выбор супруга был обусловлен и социально-экономическим положением семей будущих мужа и жены (значение экономического фактора в создании новой семьи сохраняется и по сей день). Брак должен был закрепить за человеком то место в обществе, которое он обрел рождением в данной социальной группе. Поэтому для нидерландцев начала XX в. само упоминание о браке между аристократами и представителями рабочего класса казалось почти чудом: настолько редким явлением это было. В сельской местности зажиточные крестьяне также пытались сохранить высокий социальный статус своих детей, регулируя семейно-брачные отношения: здесь «хозяйство женилось на хозяйстве» и «коровы вступали в брак с коровами». Браки, которые влекли за собой социальное неравенство, вызывали неприкрытое осуждение в обществе. Отмечая в начале XX в. тенденцию к большей подвижности социальных слоев, исследователи подчеркивали тот факт, что социальные группы в Нидерландах и Бельгии оставались эндогамными. Более того, по их мнению, даже в наши дни социальная эндогамия в сельских районах провинций Гронинген, Фрисландия и Северная Голландия проявляется сильнее, чем в XIX столетии.{753}

Важным фактором сохранения социальной структуры общества являлась конфессиональная эндогамия, так как социальное положение часто ассоциировалось с определенной религией. Кроме того, именно в семье воспитывается и культивируется религиозный дух, оберегаются традиции, связанные с определенным вероисповеданием. Население Бельгии гомогенно: подавляющее его большинство составляют католики; Нидерланды характеризует наличие двух конфессиональных групп: римско-католической и протестантской (кальвинизм), соотношение между которыми менялось на протяжении столетий, в XIX в. здесь еще сохранялось значительное преобладание протестантской религии.

Вместе с тем отношение к вступлению в брак с представителями другой конфессии как в Бельгии, так и в Нидерландах было по существу одинаковым: явное предпочтение отдавалось конфессионально-однородным бракам. В Бельгии сложности могли возникнуть лишь при заключении брака между католиками-ортодоксами и более умеренными приверженцами этой религии. То же размежевание наблюдалось и в Нидерландах, где в каждой религиозной общине существовало по меньшей мере два крыла: ортодоксальное и либеральное; особенно это было характерно для протестантизма (толерантная реформатская церковь, доктринерский кальвинизм, множество различных групп и сект); поэтому нарекания часто вызывали даже союзы внутри одной религии. В стране при наличии двух главных конфессий большинство семей было (и остается) конфессионально гомогенными; интеграция очень велика и среди католиков, и среди кальвинистов. Исторически сложившееся здесь территориальное разграничение — на севере численное преобладание протестантов, на юге господство католической церкви — сохранялось и в исследуемый период.{754} Необходимо отметить при этом, что Нидерланды всегда отличались атмосферой веротерпимости и государство никогда не препятствовало вступлению в брак лиц разного вероисповедания. Один из первых законопроектов Республики Соединенных провинций от 1579 г. устанавливал: «Никто не может быть преследуем в судебном порядке или подвергнут следствию из-за религиозных убеждений».{755}

Наряду с этим католическая церковь строго запрещала своим прихожанам заключать брак с иноверцами (кроме случаев, когда выдавалось специальное разрешение), не отставали от нее и кальвинисты. Если же такой брачный союз создавался, то, как правило, католическая религия доминировала: один из молодоженов принимал католичество. Но к началу XX в. наметилось определенное изменение ситуации. Это позволило К. Ишварану сделать прогнозы на будущее и говорить о соответствующей тенденции в Нидерландах, где на смену традиционной модели — религиозной эндогамии — идет новая — конфессионально-смешанные браки (главным образом среди либеральных протестантов).{756} Процесс этот, однако, очень сложен, требует самого тщательного и всестороннего изучения, и, на наш взгляд, преждевременно делать далеко идущие выводы.

Исследования, проведенные в Бельгии, показали, что молодые люди стремились выбрать спутника или спутницу жизни в родном крае; даже на региональном уровне (как, например, Фландрия, Валлония и район Брюсселя) отступления от этого правила были не так уж часты. Большинство семей состояло из жителей одной либо лимитрофных местностей, одного административного округа, одной провинции. Таким образом, при заключении брака соблюдалась локальная эндогамия, и ее степень во фламандских провинциях была традиционно выше, чем в валлонских.

На случаи локальной эндогамии и ее нарушения в период ухаживания обращали внимание бельгийские этнографы XX в. Например, А. Мариню писал о том, как парни той или иной деревни оберегали девушек от посягательств соперников из соседних селений. По его мнению, юноши воспринимают именно этот девичий коллектив как круг своих потенциальных невест.{757} Поэтому нарушение локальной эндогамии каралось иногда даже и в середине нашего столетия. Корни этого обычая уходят к глубину веков. Так, в средневековье на территории современной Бельгии был распространен один из вариантов права жениться или выходить замуж в пределах домена — владения сеньора (le droit domanial de formariage).[8] Если же мужчина или женщина вступали в брак вне его поместья, то должны были восполнить сеньору убытки.

Таким образом, наряду с локальной и сословной (социальной) эндогамией определяющим здесь было право господина распоряжаться судьбами своих подданных. Этот обычай исчез уже в конце средневековья, но в наиболее глухих уголках страны он просуществовал еще почти до последних дней Старого режима (т. е. до 1789 г.), а во многих местностях между реками Самброй и Маасом его отголоски чувствовались еще в начале XX в. Например, в селении Спонтен парень, женившийся «на сторону», или девушка, вышедшая замуж за чужака и покинувшая родные места, должны были уплатить определенную денежную сумму в качестве штрафа или откупного общине (а первоначально господину), которая теряла своего члена.{758}

Установки на вступление в брак в привычной социальной и конфессиональной среде, стремление найти спутника жизни «по месту жительства» были тесно связаны еще с одним видом эндогамии — профессиональной. Подобная ориентация при заключении брака предполагала, что выбор брачного партнера преднамеренно ограничивался определенным профессиональным кругом.{759}

Таким образом, проблемы взаимосвязи разных конфессий (преимущественно в Нидерландах), социальных, локальных и профессиональных групп были характерны для семейно-брачных отношений в обеих странах. На этом фоне вопрос о национально-смешанных браках не представлял собой острой проблемы, и специальная литература по семье не отводила ему сколько-нибудь значительного места. И все же в Бельгии и Нидерландах существовали (сохранившись во многом и по сей день) некоторые особенности заключения браков между людьми разных национальностей.

В Нидерландах, где основное население представлено тремя близкородственными народами (голландцы, фламандцы и фризы), наименьшее распространение получили браки между голландцами и фризами. Причины этого не столько в национальном отчуждении, сколько в социально-экономическом и языковом барьерах, а также в более традиционном укладе жизни фризов, хотя размывание фризского этноса шло (к началу XX в.) и за счет смешанных браков. С другой стороны, фламандцы и голландцы, наоборот, очень близки по языку и уровню социально-экономического развития, но их отделяло друг от друга вероисповедание: большая часть голландцев придерживалась протестантизма, а фламандцы исповедовали католицизм.

В Бельгии, где по существу не было религиозного барьера и все население принадлежало к католической общине (за исключением небольших групп протестантов, иудаистов и др.), на первый план выступали разногласия между двумя крупными разноязычными этносами (фламандцами и валлонами), которые периодически обострялись ввиду неравномерности социально-экономического и этнокультурного развития данных этносов. Это отнюдь не способствовало процессу интеграции и в семейно-брачной сфере, хотя и не исключало национально-смешанные браки. Они не являлись в глазах населения обеих стран чем-то предосудительным.{760}

Чаще всего добрачные знакомства молодежи происходили на сельских ярмарках, «кермесах», во время церковных праздников. В апреле в Стапхорсте и в деревнях Северной Голландии устраивались животноводческие ярмарки, аукционы завершались праздничным гулянием. Юноши и девушки имели также возможность познакомиться во время гуляний на праздник вознесения и на второй день троицы. Если девушка не стала невестой до осени, она непременно посещала ярмарку в Зволле, проводившуюся во вторую пятницу ноября в честь св. Маартена. Отправляясь в Зволле, девушки специально принаряжались и брали с собой пестрый мешок для дождевика и покупок. Этот мешок становился (Стапхорст) символом отношений между девушками и юношами: если парень отнимал его у понравившейся ему девушки, то вечером того же дня он заносил его хозяйке, воспользовавшись случаем для знакомства с семьей своей избранницы. Если и на этой ярмарке девушку постигала неудача, то до конца года она могла использовать еще один шанс — ярмарку в последний четверг декабря (Меппел).{761}

Наиболее редкой формой первого знакомства парня с приглянувшейся ему девушкой можно считать посещение молодым человеком ее дома (Фландрия). Но для этого шага нужна была хотя бы малейшая зацепка: юноша старался подружиться с братом девушки и уже на правах его друга войти в дом. Подчас девушка догадывалась о намерениях гостя и предлагала ему сесть, что символизировало благосклонное отношение. В ее доме под присмотром матери совершалась своего рода «сделка» между молодыми людьми. Такой прием давал юноше право на продолжение знакомства, которое могло завершиться свадьбой.

Не в меру застенчивый, робкий молодой человек, который не мог отважиться войти в дом своей избранницы, поступал иначе: в тайне от всех он высаживал перед домом девушки так называемое «майское дерево», или дерево любви (Контих). А. Мариню считал, что посадка такого дерева не только способ выразить свои чувства, но и принятие определенных обязательств перед всей общиной.

Этикет ухаживания был особенно насыщен символикой: «майское дерево» часто ставилось на лугу, и молодежь собиралась вокруг него, отмечая приход весны и пробуждение природы. Это был праздник мая, с которым связывали надежды на удачное замужество или женитьбу. Нередко устраивались состязания в прыжках через ручей, которые были окрашены магической верой в плодотворную, живительную силу воды. А соломенные чучела разного вида и определенные породы деревьев прямо ассоциировались в сознании народа с теми или иными чувствами женихов.

В бельгийской провинции Люксембург (Виртон) отмечена весьма оригинальная манера ухаживания, известная как «взвешивание девушек». В одно из первых воскресений мая группа юношей поджидала девушек, возвращавшихся из церкви с вечерней службы. Двое парней подхватывали девицу и приподнимали ее настолько, чтобы мальчишки смогли трижды пробежать под ней. После процедуры «взвешивания», при которой нередко присутствовали и матери девушек, молодые люди могли встречаться на правах жениха и невесты.

В сельской местности взаимоотношения неженатой молодежи не оставались тайной, даже едва заметная склонность вызывала живой интерес в деревне. В этой связи характерен обычай «соединения влюбленных», бытовавший в окрестностях Мартиньи (Бельгия). В «день большого огня», в конце карнавала, деревенские парни, разбившись на две партии, поочередно выкрикивали имена девушек и юношей; таким образом составлялись пары. Если в одной паре оказывались заведомо неподходящие друг другу молодые люди, это вызывало язвительные шутки. В районе Юи-Анден (Бельгия) шуточный подбор партнеров происходил иначе: в ночь с 30 апреля на 1 мая молодежь посыпала дорожки между домами светлым песком, по которому прочерчивали тонкие линии, соединив по своему усмотрению дома юношей и девушек. Иногда оказывалось, что большая часть линий сходилась у дома одной девушки, которой симпатизировали многие парни, и возле ее порога вырастал целый песчаный холмик.{762}

Еще в последней трети XIX в. у народов Бельгии существовал обычай, ежегодно приуроченный к воскресенью, которое следовало за праздником св. Петра и Павла (29 июня). На наш взгляд, все происходившее можно разделить (разумеется, условно) на два действия. В первом совершался довольно часто встречающийся в народе выбор «королевы» («короля»). Собравшиеся вместе девушки по очереди дергают из стожка солому, и та из них, которая вытащит самую длинную соломинку, провозглашается «королевой» и увенчивается головным убором из роз; занявшая второе место считается «вице-королевой». Второе действие наполнено иным содержанием: призовые места и новое положение среди сверстниц дают право обеим девушкам выбирать «супруга на время», который должен стать «королем» или «вице-королем» и «делить власть» со своей женой. «Сроки правления» королевской четы не указаны; возможно, этот период длился целый год, до следующего праздника. Заключительная часть праздника подчеркивает элемент свободы в выборе будущего супруга, которой иногда пользовались девушки на выданье. И как прямое следствие такой свободы — вступление молодежи в фактическое сожительство. Возможно, это отголосок каких-то языческих обрядов, сопровождавших праздник в древности (в церковном календаре ставший днем Петра и Павла), допускавший свободное общение полов. Такая внебрачная половая связь не только не каралась, но даже предусматривалась нормами обычного права.{763} То, что происходило в Бельгии XIX столетия, можно расценивать как пережиток временного, или пробного, брака, известного у многих европейских народов.

Для знакомства молодежи устраивались специальные «ярмарки невест» (на пасху, троицу и в другие дни), там девушки выбирали себе спутника на вечер — «ярмарочного жениха»; иногда подобное знакомство заканчивалось сватовством.

Еще в начале XX в. существовал обычай, по которому юноши оповещали во время ярмарки о своих симпатиях, проводя мелом полосы на одежде приглянувшихся им девушек.{764}

Наиболее грандиозная, красочная и яркая, устраивающаяся до сих пор во второй день троицы брачная ярмарка в местечке Экоссин (Бельгия, провинция Эно) включает целый комплекс театрализованных представлений; собственно говоря, это не одна, а несколько ярмарок, происходящих под девизом «Улыбка!». Общественную значимость события подчеркивает специально создаваемый организационный комитет. Местная пресса также уделяет большое внимание ярмарке. Праздничная программа призывает молодых и пожилых принять в ней участие и выбрать себе спутника жизни. По заведенному обычаю улицы и дома украшены гирляндами цветов, флажками, специальными вымпелами — фаньонами; повсюду надписи: «Чтобы быть счастливыми, женитесь!» В сопровождении фанфар по улицам селения к центру движется кортеж. Под открытым небом расставлены столы для праздничной трапезы, но угощение весьма скромное: кофе и «фламандская» сдоба. Здесь же сооружены две эстрады: одна для оркестра, другая для мадемуазель-президента, которая обращается к собравшимся с речью и открывает бал.{765}

Особое место в ряду ярмарок-знакомств занимали праздники гильдий (братств), среди которых выделялись стрелковые гильдии, распространенные во множестве по всей Бельгии и Южным Нидерландам. Ежегодные праздники стрелков из арбалетов и аркебуз, сохранившиеся в Визе (провинция Льеж) до середины XX в., сопровождались музыкой, танцами. Их отмечали по определенным дням в течение всего весенне-летне-осеннего периода. Юноши и девушки, питавшие симпатии друг к другу, окончательно договаривались о женитьбе и публично объявляли об этом.

Существовали гильдии, объединявшие только неженатых людей, живших по соседству в одном квартале и считавшихся братьями по гильдии. В некоторых областях само название «молодая гильдия юношей» подчеркивало назначение братства: это было половозрастное объединение. Женившись, член гильдии должен был выйти из нее.{766}

Парни ухаживали за девушками не только во время ярмарок. Формы выражения симпатии были традиционны для каждой провинции и даже для отдельных местностей.

Своеобразный ритуал ухаживания отмечен в Стапхорсте, где юноши и девушки совершали так называемые «обходы», в течение недели прогуливаясь вместе каждый вечер.{767}

Чтобы привлечь внимание своих избранниц, парни по ночам могли забираться на крыши домов девушек и сообщать им о своих намерениях (конечно, в иносказательной форме).

А вот как описаны ночные ухаживания в городе Намюре (Бельгия) XVII столетия. Кавалеры в окружении товарищей с факелами или фонарями должны были исполнять серенады даме своей мечты под аккомпанемент скрипок. В доме возлюбленной все было тихо и спокойно, как того требовал этикет, не запрещавший ей, однако, подсматривать в щель ставен. Вместе с тем, если девушка стремилась отделаться от неприятного ей жениха, на головы всей компании летели светильники и предметы домашней утвари, и в итоге под окнами нередко оставались раненые. В 1687 г. магистрат Намюра вынес специальное постановление, запрещавшее нарушать общественный порядок по ночам и облагавшее виновных штрафом.

Ночная форма ухаживания существовала на протяжении веков и в некоторых областях Нидерландов (северные районы провинции Северная Голландия, Западно-Фризские острова). Так, на острове Тексел в каждом доме, где имелась девушка на выданье, одно из окон не было застеклено — специально для ночных посещений жениха.

В провинции Зеландия, отправляясь с ночным визитом к невесте, парень припасал большой пряник, который полагалось съесть вместе, разломив на куски. В Южной Голландии и Северном Брабанте девушка могла объявить в иносказательной форме о своей антипатии к молодому человеку, если она съедала весь принесенный им пряник.

Добрачные отношения между женихом и невестой при некоторой их вольности (ночная форма ухаживания) строго регламентировались. Малейшая попытка к сближению вызывала общественное порицание. Наиболее ортодоксальные группы католического населения Бельгии всегда занимали очень твердую позицию в вопросе добрачных связей, категорически высказываясь против сексуальных отношений в течение всего периода обручения. В Нидерландах середины XVII в. брачный регламент налагал денежный штраф на жениха и невесту, находившихся в недозволенной близости даже после оглашения в церкви.{768} Нормы социального поведения, препятствующие интимным отношениям до вступления в брак, остаются весьма жесткими до сих пор. В Бельгии флирт, который приводит к внебрачной половой связи, расценивают как «…дисфункцию по отношению к стабильности, устойчивости брака».{769}

Этнографический материал по обеим странам свидетельствует о том, что в народе осуждалось внебрачное материнство. К примеру, во Фландрии, а также в Ате (провинция Эно в Валлонии) существовал обычай прикреплять к стене или к окну дома, где родился внебрачный ребенок, специально изготовленную соломенную куклу. Однако порой деревенский коллектив допускал добрачную связь как доказательство пригодности к браку, что подтверждалось добрачной беременностью.{770}

Определенный интерес для исследователя представляет целая группа обычаев, которую Й. Схрейнен объединил под одним северонидерландским термином dorhoed — «сухая шляпа», «увядшая шляпа». Речь идет об обычаях, в которых односельчане выражали свое отношение к девушкам и парням брачного возраста. На троицу сельская молодежь наряжала «соломенного человека» в шутовской костюм и возила его на тележке вокруг деревни. Ночью эта процессия подбиралась к дому девушки, которая отличалась неуступчивостью или, наоборот, «меняла женихов, как перчатки», и водружала соломенное чучело на крыше дома или на стоге сена поблизости. В Южном Лимбурге слишком вольный образ жизни девушки, имевшей нескольких поклонников, считался нарушением общепринятых норм: за это крыльцо ее дома посыпали мякиной или мусором, а кое-где на дверях появлялся пучок петрушки. Парни, пренебрегавшие бедными невестами, «награждались» 1 мая женскими фигурами из соломы, одетыми в лохмотья.{771}

Сооружение «сухой шляпы» можно расценивать, на наш взгляд, как своего рода предупреждение или напоминание общины (или иного коллектива) ее членам, которые в той или иной мере нарушили нормы обычного права и поставили себя в особое положение. Их поведение угрожало всему обществу потерей потенциальной брачной пары и, следовательно, лишением его в будущем новых членов, т. е. дискредитировались содержание и смысл жизни, цель которой — продолжение рода.

Предсвадебный цикл включает в себя, как правило, обычаи и обряды, связанные со сватовством. Важная роль в этом цикле принадлежала посреднику, или свату. В каждой провинции его называли по-своему. Так, в провинции Гронинген это был «носильщик жениха» (vrijerdrager) или «человек со шпагой» (degensman).

Наиболее распространенным названием свата было хайлигсман (heiligsman — «святой человек») или хайлигмакер (heiligmaker — «святой маклер»).

К концу XIX в. функции свата, или посредника, чаще всего выполнял специальный брачный маклер, который вел свою «партию» в сложном свадебном спектакле с искусством профессионального актера.

Сват, или посредник, готовился к предстоящему сватовству заранее, но начинал переговоры только после декабрьской ярмарки. Он составлял реестр молодых людей и девушек, желающих вступить в брак, и предлагал свои услуги их родителям в качестве официального свата. Получив согласие, он подбирал пары в соответствии с их симпатиями, общественным положением, обязательно учитывая характер будущих супругов и даже благоприятное или неблагоприятное расположение небесных светил. В день ярмарки хайлигсман знал, куда направились его подопечные, в каком кабачке или кафе они находятся. Поэтому он должен был успеть обойти всех своих клиентов, чтобы в присутствии родителей молодых людей обсудить предварительные условия свадьбы. Если переговоры завершались успешно, вся компания устремлялась на улицы селения, где шло праздничное гуляние с танцами и выступлениями уличных певцов.

После декабрьской ярмарки хайлигсман продолжал выполнять свои обязанности: он сопровождал в назначенный день претендента к родителям невесты. Успех всего дела часто зависел от приема, который им оказывали в доме девушки. Язык символов был достаточно красноречив и понятен всем: если вместо приглашения к обильному столу подавали яйца всмятку, это означало полную отставку. При благоприятных условиях сват продолжал переговоры, которые вели к помолвке и обручению.{772}

Исследователи отмечают, что уже знакомые друг с другом молодые люди не всегда прибегали к посредничеству сватов. В южных районах Фрисландии (в конце XIX в.) с миссией адвоката перед родителями девушки выступала вдова (в то время как в провинциях Северная и Южная Голландия, Зеландия и Гронинген эту роль зачастую выполнял священнослужитель). Если миссия посредника завершалась удачно, парень посещал свою возлюбленную в отдельном домике, предварительно передав ей деньги на покупку пряников и другой еды, которую полагалось съесть вместе.

Парень мог прийти в назначенный ему день в дом девушки и сам хлопотать за себя. По манере поведения девушки он догадывался о ее решении: если она продолжала сидеть и просила остаться кого-нибудь из домочадцев, а затем (как во Фрисландии) снимала сережки и жаловалась на головную боль, да к тому же напоминала молодому человеку о времени, ему не оставалось ничего другого, как ретироваться. Таким же оказывался результат сватовства, если мать девушки бралась за каминные щипцы, чтобы подправить огонь. Отсюда поговорка: «Женихи боятся щипцов». В провинции Гелдерланд к приходу жениха девушка пекла блины со шпиком; если сало «проглядывало» сквозь тесто, это значит, что парню отказывали.

Согласно традиции, девушки во Фрисландии пользовались гораздо большей свободой, чем в других областях Нидерландов, и это очень часто давало им право самостоятельно решать свою судьбу. Старинная фризская поговорка гласит: «Как в поле девушка сама берет картофель, так сама должна брать мужа». Парень появлялся под вечер в доме возлюбленной, у очага собиралось все семейство, завязывалась общая беседа. Затем отправлялись спать младшие дети, а через некоторое время и родители. Молодые люди продолжали беседовать; если девушка поддерживала все это время огонь в очаге, сватовство можно было считать удачным. Но стоило девушке загасить огонь, юноша должен был покинуть ее дом без всякой надежды на успех: повторное сватовство возбранялось.

Особую роль в символике сватовства играла трубка. Молодой человек обычно спрашивал разрешения раскурить ее. Далее разыгрывался небольшой спектакль: девушка подавала спички, придвигала стул, подносила трубку, т. е. оказывала знаки внимания и заботы; таким образом избранница в символической форме давала согласие на замужество.

В современных Нидерландах традиционные формы сватовства продолжают жить, вобрав в себя новые черты: например, трубку заменила сигара, без которой претендент на руку девушки чувствует себя недостаточно уверенно.{773}

Сватовство не возбранялось и вне дома. Например, во Фландрии XVII — начала XVIII в. парень приглашал девушку в кабачок и «между двумя жбанами» делал ей предложение. В случае благоприятного ответа они приобретали в глазах общества новый статус: жениха и невесты.{774}

Если первые официальные предварительные переговоры (на декабрьской ярмарке и в доме невесты) были своего рода прикидкой, когда обе стороны присматривались и приценивались, то ровно через месяц заключался окончательный контракт. Это происходило в первый четверг января (Арлон, провинция Люксембург) на «ярмарке свадеб». Часто с помощью хайлигсмана устанавливали размер приданого (нидерл. uitzet, aanbrengst), подсчитывали принадлежности туалета; проводился как бы смотр всего домашнего хозяйства невесты. Жених вручал возлюбленной в качестве свадебного подарка не обручальное кольцо, а булавку или шпильку для волос, часто из золота или серебра. Можно было дарить кружево, перчатки, веер; если позволяли средства, то драгоценности. Полагалось также преподнести невесте букет цветов, украшенный лентами (их сохраняли до первых родов). Все подарки принимались девушкой лишь с одобрения ее родственников. Одаривал будущую невестку и свекор. Например, во Фрисландии этот подарок издавна состоял из серебряных украшений, прикрепленных к серебряной цепочке; все вместе подвешивалось к поясу. Недаром говорили: «Жениха можно хвалить, а невесту — одарить». На «ярмарке свадеб» назначали день свадьбы, которая совершалась обычно перед «пепельной средой».

За удачное сватовство посредник получал подарки от обеих сторон (деньги, новую одежду, хорошее угощение). Ему также возмещали затраты, связанные со сватовством. Видимо, в прошлом расчет с брачным маклером производился заранее, что приводило иногда к трате денег не по назначению. Поэтому в 1626 г. некоторые голландские юристы потребовали более жестко контролировать профессиональных сватов: выдавать им необходимую сумму на расходы лишь после клятвенного обещания употребить ее для пользы дела.

При составлении брачного договора могли обходиться и без свата. В этом случае главная роль отводилась родителям будущих супругов. В прошлом условия договора записывались на пергаменте и скреплялись печатями обеих семей; отныне он становился официальным документом.

Как уже говорилось выше, «ярмарка свадеб» в Арлоне упоминалась еще в 1570 г. под названием «новая ярмарка» или «новый базар», и на нее собирались парни и девушки, которые были сговорены в первый четверг декабря. Эти молодые люди считались «гезихерт» (gesichert), т. е. обещанными друг другу. Подарки, которыми обменивались жених и невеста, выполняли роль залога, своего рода гарантии того, что свадьба состоится. На диалекте провинции Люксембург «гезихерт» по значению совпадает с «фиансе» (обрученный, помолвленный, жених), распространенном в остальной франкоязычной части Бельгии, где говорят также: «Они обещаны», «они обручены».{775}

Бывали случаи, когда молодые люди, считавшиеся женихом и невестой, расторгали взаимные обязательства. Иногда это происходило по обоюдному согласию и не вызывало особых нареканий со стороны родственников, но гораздо чаще парень менял свое решение и открыто проявлял знаки внимания к другой девушке. Тогда деревенский коллектив не оставался равнодушным и принимал «меры воздействия» по отношению к легкомысленному жениху, но заодно доставалось и девушке, ее также зло высмеивали. Причем, как и в период ухаживания, особая роль отводилась высохшей, увядшей зелени и соломенной кукле, которые прикреплялись к дому покинутой. Иной раз соломенное чучело, которое должно было изображать бывшего жениха, помещали возле дома отвергнутой невесты в субботнюю ночь. Как правило, этим занималась неженатая молодежь в возрасте от 17 до 30 лет. Таким образом все селение узнавало о случившемся. Подобные обычаи сохранялись в некоторых местностях (Фландрия и Западная Фрисландия) до середины XX в.

Отмечаются и другие локальные варианты, но смысл этих обычаев единый: осуждение сельским коллективом недостойного поведения одного из предполагаемых супругов. Во Фландрии дом виновника или дорогу к нему помечают известкой, кострой от льна или белым песком.{776} Иногда прибегали к иносказательной форме, чтобы выразить свое отношение к вероломному поступку жениха или невесты. В условленный вечер возле дома жениха собиралась молодежь и устраивала настоящий концерт кетельмузик (ketelmuziek), т. е. «музыки горшков». Под этим термином понимают шумовое оформление вполне определенных действий, направленных в данном случае на осуждение проступка: исполняют серенады под грохот горшков, лязг цепей, звон колокольцев, гудение рожков и т. п. Народное правосудие избрало кетельмузик для оповещения всего селения о случившемся.{777}

Хотя не произносилось ни слова, находившемуся в помещении было вполне ясно, что о нем думают. Всю ночь играли на горшках, гремели тележками, рассыпали мякину и опилки, расчерчивали стены жилища. В местностях Бек, Донк и Сомерен этот обычай называли «трапеза», а в Лимбурге — «осла погонять», «осла торопить», что, возможно, напоминает о средневековом обычае объезжать селение верхом на осле с соломенным чучелом под шум и гам жителей. С начала XX столетия для этих же целей используют экипажи, автомашины, но вместе с новыми атрибутами процессии осталось ее прежнее название.{778}

В том случае, если жених не являлся на официальное сватовство, его ожидал отказ. Еще в начале XX в. он подвергался не только осмеянию, но и телесному наказанию; девушка надевала парню на голову корзину без дна и тащила его. По всей видимости, это отголоски древнего обычая, когда измена, отказ от своего слова уже в предсвадебный период считались тяжким проступком, за который по обычному праву полагалась физическая кара. Ведь именно обещания вступить в брак (нидер. trouwbelofte) было в древности достаточно для образования супружеского союза: в дальнейшем, как только церковь взяла в свои руки сферу брачных отношений, такая форма заключения брака утратила законность. Подтверждением этому служит тот факт, что развернутая формула «давать друг другу обещание вступить в брак» постепенно вышла из употребления, осталась лишь ее часть — «вступать в брак» (нидерл. trouwen).

Иногда провинившийся, осознав свою вину, публично обещал исправиться и отравлялся вместе с друзьями и уличными музыкантами в кабачок.

Исследователь Кройзинга отмечает, что эти, по своему происхождению сельские, обычаи проникли в трансформированном виде в городскую среду и продолжают существовать в наши дни.{779}

Определенное место в свадебной обрядности занимает обручение: фр. fiançailles и нидерл. verloving (оба термина обозначают и обручение, и помолвку). Функциональный характер обручения обрисован четко: оно открывает испытательный период, имеет целью публичное оповещение о предстоящем браке.

Раньше период от обручения до свадьбы — бройдсдаген (нидерл. bruidsdagen) растягивался на несколько лет. Определенный отпечаток на эту сферу человеческих отношений наложила католическая религия. Делая упор на нерасторжимость брака, она предусматривала продолжительный период приготовления к семейной жизни, и самым приемлемым оказывался срок от одного года до трех лет. Правда, известны также случаи, когда бракосочетание следовало вскоре после обручения. Например, в конце XIX в. в небольших селениях Фрисландии бройдсдаген был предельно сжат, составляя всего одну неделю.{780}

Как в Нидерландах, так и в Бельгии следующим этапом подготовки к бракосочетанию было так называемое оглашение (нидерл. ondertrouw). Традиционно в сельской местности день оглашения (нидерл. aantekendag) считался иногда большим праздником, чем сама свадьба (например, в Хёйзене). Поэтому в XVII в. условия брачного контракта подписывали всего за один или несколько дней до оглашения вступающих в брак; в XIX в. эта процедура происходила уже после оглашения.

Оглашение, имевшее целью выявить, нет ли препятствий к браку, произносилось с церковной кафедры перед проповедью. Если жених и невеста не принадлежали к господствующей церкви, они стремились избежать его, и тогда это делал городской секретарь с парадного крыльца ратуши. Такая практика стала возможной в Нидерландах только после Реформации, когда в стране появилась протестантская община. Церковное оглашение полагалось делать трижды по воскресеньям. В ряде областей жених и невеста не должны были присутствовать в церкви в момент оглашения.

Наряду с церковным оглашением бытовали и другие его формы. Во Фландрии о предстоящем бракосочетании извещали неженатых мужчин за бочонком пива: один бочонок распивали в селении невесты, другой — в селении жениха. Примечательно название этого пива: «пиво плача»; этимология слова указывает на обряд прощания, сопровождавший оплакиванием выход невесты и жениха из круга неженатой молодежи.

В некоторых районах жениху следовало оставить определенную сумму денег отцу невесты для предстоящего угощения друзей в трактире (выставляли пиво, хлеб, сыр, реже — вино, рыбу и мясо).

Иногда за день до официального оглашения парни и девушки устраивали своеобразные проводы: невеста и жених подвергались «обстрелу». В старые молочные бидоны наливали немного воды и кидали куски карбида, получившийся газ поджигали через небольшое отверстие в крышке сосуда, раздавался оглушительный грохот, напоминавший орудийный выстрел. «Стрелки» получали угощение, которое им полагалось в качестве выкупа от жениха и невесты. В день оглашения производился еще один «выстрел»; как раз в тот момент, когда молодая пара проезжала мимо дома ближайшего соседа. После официальной церемонии особо знатные гости приглашались на ужин в семьи жениха и невесты; для соседской молодежи устраивалась вечеринка в ближайшем кафе. Практиковалось ответное угощение.

В Северном Брабанте под «стрельбу» выбрасывали всякий хлам из домов, да еще специально посыпали дорогу мякиной, так что путь от дома до церкви в день оглашения не был «усеян розами». И еще долго говорили: «Она вышла замуж с мякиной».{781}

В понедельник после первого оглашения невеста принимала у себя бабушку, мать и молодых родственниц по женской линии с маленькими детьми; вечером ее поздравляли мужчины. Четверг был оставлен для подруг, которые приходили с подарками. Следующая неделя также проходила во взаимных визитах.

Традиционно неотъемлемой частью угощения в эти дни был белый пшеничный хлеб, который подавали с кофе.{782}

Важным звеном предсвадебного цикла является подготовка к свадьбе, которая начинается за несколько дней до торжества и подчинена определенной цели: подготовить хозяйство жениха и невесты к приему гостей. Поскольку в это время обе стороны постоянно обменивались визитами, то в просторной кухне дома накрывались длинные столы, и приход очередных гостей не заставал хозяев врасплох. Одновременно шли приготовления к свадебному пиру. Особую роль играла соседская молодежь, стараниями которой дом украшался зеленью и сооружалась специальная арка из живых и искусственных цветов.

Внутренним убранством дома, где должна была происходить свадьба, занимались парни, они мастерили бумажные розы и украшали ими стены, зеркала и даже стулья для молодых. Живые цветы рассыпали также под дверью и обвивали ими дверной косяк. С эпохи средневековья дошел обычай вплетать в зеленые венки звенящие предметы, которые предупреждали о приходе гостей. В Северной Голландии, если молодые или их родители владели мельницей, ее тоже украшали гирляндами из зелени. Вечером за два дня до свадьбы ложе новобрачной устилали ветвями душистой магнолии.

В Восточной Фландрии (община Зевекоте) перед свадьбой очень часто у дома новобрачной сажали свадебное «майское дерево». Сельский коллектив принимал в этом самое активное участие. Стороны жениха и невесты выступали как две «враждующие» партии. «Хозяева» «мая» выставляли охрану, оберегая его от «врагов». К XIX в. от этого обряда осталась лишь его игровая сторона.

О. Рейнсберг-Дюрингсфельд сообщает, что еще в последней трети прошлого столетия красиво убранный «май» высаживали в Ипре (Бельгия) перед домами всех молодых женщин, вышедших замуж в текущем году не позднее 15 апреля; со своей стороны они должны были в течение лета устроить бал для односельчан. Как отмечает Кройзинга, старый обычай сажать «майское дерево» накануне свадьбы был прерван второй мировой войной. Он возобновился в апреле 1946 г. и с тех пор бытует на довольно обширной территории.{783}

В провинции Дренте в традиционной крестьянской свадьбе большое значение придавалось ритуалу приглашения на свадьбу, сохранившему и до наших дней весьма архаичные черты. Так, в селении Схонебек эту функцию выполнял брат невесты или один из батраков. В черном костюме и высокой шляпе, с украшенным лентами посохом, который ему вручала невеста, он ходил от дома к дому и приглашал гостей (часто в стихотворной форме). Затем это действующее лицо объявляло место и время свадебной церемонии. Во Фрисландии приглашением на свадьбу занимались главным образом женщины. Обычно семьи жениха и невесты имели своих приглашающих. Согласно обычаю, все члены семьи (даже если они проживали в другом месте) получали индивидуальные приглашения. В наше время лично извещаются только родственники, живущие по соседству, остальным отправляют по почте типографски отпечатанный пригласительный билет. Вместе с ритуалом претерпел изменения костюм: на смену высокой шляпе пришла фуражка, украшенная розочками, затем исчезла и она, цветы остались лишь в петлице пиджака. Время не коснулось, однако, гостеприимства, с которым встречают принесшего радостную весть: его по-прежнему ждет угощение и традиционная рюмка.{784}

У народов Бельгии и Нидерландов свадьба — это только одна из форм заключения брака, более поздняя по времени возникновения и самая распространенная, как у всех европейских народов, с очень сложным комплексом разнообразных и многочисленных обычаев и обрядов.

И все-таки даже современная свадьба (не говоря уже о XIX — начале XX в.) в таких индустриально развитых странах, как Нидерланды и Бельгия, не смогла полностью освободиться от некоторых элементов, которые возвращают нас в далекое прошлое и обнаруживают в свадьбе пережитки других форм заключения брака. На это указывает и нидерландское название свадьбы бройлофт или бройдлооп (bruiloft, bruidloop, т. е. буквально «побег невесты»). Возможно, этот обычай, уходящий корнями в глубину веков, связан с особой формой заключения брака — умыканием (похищением) невесты. Немецкий автор X. Рем писал, что похищение было одним из способов вступления в брак у древних германцев. Иногда родственники похищенной девушки возвращали ее домой; вот тогда-то и совершался побег невесты (нем. Brautlauf) к жениху. Видимо, перед нами уже более поздняя форма — договорное умыкание, об этом свидетельствуют и средневековые источники, сохранившие выражение, разнозначное современному Hochzeit machen, т. е. «устраивать свадьбу». Умыкание по договоренности между женихом и невестой также предполагало устройство свадьбы, но гораздо более скромной.

Иное толкование терминов дает современный исследователь Тон де Йоде. Он считает, что бройлофт (бройдлооп) связан с участием невесты в свадебной процессии или с моментом встречи будущих супругов перед регистрацией брака в ратуше.{785}

Другая форма заключения супружеского союза — брак-покупка невесты (нидерл. vrouwkoop). Несмотря на борьбу христианской религии с языческим обычаем «покупки жены», эта форма заключения брака сохранялась в средние века, а в некоторых районах вплоть до нового времени; правда, идя на уступки церкви, родители с обеих сторон должны были обязательно дать согласие на подобный брак.

Как правило, сделка совершалась под деревом (может быть, когда-то оно считалось священным). Со стороны невесты выступал ее отец или опекун; он соглашался на брак лишь в том случае, если жених давал выкуп — лошадей, драгоценности, оружие, воинские доспехи. В средневековье у фризов жених платил за невесту определенную сумму денег. При этой форме заключения брака невеста также получала приданое, состоявшее из движимого и недвижимого имущества.{786}

До начала XIX в. церковь единолично руководила заключением брака; в 1811 г. был принят закон о гражданском браке, но им воспользовалась лишь передовая интеллигенция, надеявшаяся с его помощью ослабить союз семьи и церкви. К середине XX в. картина изменилась только до некоторой степени: в Нидерландах большинство вступающих в брак по-прежнему освящают его в церкви. Однако каждый церковный брак должен быть зарегистрирован и соответствующим гражданским учреждением.{787}

По традиции крестьянская свадьба на востоке Нидерландов (провинция Дренте) назначалась на 15-й день после официального оглашения брака, т. е. в субботу. Жених появлялся в доме невесты, чтобы в сопровождении родителей пешком или в повозке следовать в ратушу. Здесь происходила церемония гражданской регистрации; церковное освящение брака (во Фрисландии huwelijksinzegening) совершалось в воскресенье. Вновь жених отправлялся за невестой, предварительно собрав у своего дома родных и угостив их. Обычно экипаж был запряжен парой украшенных яркими лентами и живой зеленью лошадей (их старались подобрать с белой звездочкой на лбу).

Молодые люди торжественно, «рука об руку» выходили из дома под веселые песни и пляски и в сопровождении родных и знакомых ехали в церковь. В приморских провинциях Нидерландов жених ожидал невесту уже в церкви, куда она прибывала со своими родственниками и друзьями (иногда — по воде, на специальном «брачном судне»). Лишь после подтверждения брака в церкви жених и невеста считаются настоящими мужем и женой. Однако в протестантской Фрисландии к середине XIX в. церковное оформление брака почти исчезло.{788}

Независимо от того, каким образом оформлялся брак — по гражданскому законодательству или церковным венчанием, — заранее готовился свадебный наряд жениха и невесты; особенно тщательно, с соблюдением всех правил была одета невеста. Ее платье выполняло сразу несколько функций: социальную, эстетическую, магическую и предохраняло девушку от всякой нечисти. Во второй половине XVI в. в Нидерландах свадебным нарядом невесты был плащ с капюшоном, окутывавший ее с головы до пят. Так же были одеты и сопровождавшие ее в процессии подруги. Злая сила, которая, по поверью, незримо присутствовала на любом торжестве, в этом случае не могла повредить новобрачной. В середине XVIII в. на смену плащу пришла просторная мантия — сак (sack — мешок), которая надевалась поверх свадебного платья. К концу XIX в. в соответствии с общеевропейской модой национальный костюм меняется (прежде всего в экономически наиболее развитых провинциях Северная и Южная Голландия). Невесты предпочитают теперь жесткие корсажи и длинные юбки на кринолине, иногда со шлейфом.

Обычай идти к венцу в белом платье восходит ко второй половине XVIII в., но повсеместное распространение он получил лишь с начала XIX столетия. Народная традиция не знала невесты в белом.

В Нидерландах четко прослеживается влияние экономических, конфессиональных и социальных факторов на изменение цветовой палитры одежды жениха и невесты, цвет свадебного наряда которых был одинаков. В новое время приток богатств из колониальных владений Нидерландов отразился и на свадебном костюме (в первую очередь зажиточных слоев): он стал ярким, праздничным. С победой Реформации в Северных Нидерландах возобладала свадебная одежда темных тонов, особенно в провинциях Голландия, Зеландия и Фрисландия. С 30-х годов XVIII в. под влиянием общеевропейской моды свадебный наряд невесты и жениха начинают шить из светлых тканей, затканных цветами. Правда, такая яркая гамма была характерна для католических районов, в протестантских по-прежнему преобладали темные тона. Поэтому еще в начале XIX в. в южных областях Фрисландии поверх светлого свадебного платья невесте полагалось носить темную одежду (нидерл. rouwkleding).

Обязательной в традиционном свадебном костюме невесты была фата, которой изначально отводилась, видимо, роль покрывала, скрывавшего лицо девушки, чтобы уберечь ее от дурного глаза и порчи. По мнению ряда исследователей, фата в самой древней форме представляла собой просто кусок материи, которой жених укутывал невесту в случае ее похищения из родительского дома. Подтверждение этой версии мы находим у северных фризов (Северо-Фризские острова), а также у живущего по соседству с ними материкового населения.

И в Нидерландах, и в Бельгии голову невесты украшала корона (нидерл. kroontje, фр. couronne). В конце XIX в. ее делали из золотой или позолоченной бумаги, иногда украшали жемчугом; в некоторых областях отмечен своеобразный головной убор невесты, напоминавший один из видов короны первой половины XVII в. и похожий на маленький капор, составленный из серебряных листьев и цветов искусной чеканки. В Нидерландах XVII в. широкое распространение получила пестро украшенная корона с изображением двух сердец или двух скрепленных рук как символов любви, брака и жизненной силы.

Уже упоминалось, что невеста надевала свой свадебный головной убор на распущенные волосы. Как правило, ее прическа не менялась: от помолвки до самой свадьбы она должна была носить неподвязанные и непокрытые волосы. Как только невеста становилась замужней женщиной, волосы заплетались и покрывались платком (нидерл. doeken). Однако в ряде мест невеста начинала причесываться как замужняя женщина уже в период между помолвкой и днем свадьбы, в таком случае корона украшала уже заплетенные волосы.

Обязательным элементом свадебного наряда невесты считались ювелирные изделия: шейные и нагрудные украшения, серьги и кольца; по их ценности определялось имущественное положение невесты и ее семьи.

К одежде жениха предъявлялось гораздо меньше требований, и ради его безопасности не затевался ритуал маскирования (хотя высокая черная шляпа могла служить и для этих целей). Городской свадебный костюм часто совпадал с праздничным туалетом мужчин и представлял собой обычный европейский костюм, да к тому же иногда взятый напрокат. В сельской местности сохранились элементы народной свадебной одежды (например, жилет).{789}

А теперь вернемся на крестьянскую свадьбу в провинции Дренте. В день свадьбы жених со своими родственниками отправлялся на хутор, где жила невеста. Но пройти на усадьбу им не удавалось: ворота были закрыты и охранялись, свободным оставался лишь проход через гумно. Семья жениха оказывалась по одну сторону от ворот, а семья невесты и она сама — по другую. Затем партия невесты направляла делегата, который стихами приветствовал гостей, желая им веселой свадьбы. Партия жениха благосклонно выслушивала пожелания, и только после этого ворота открывались. По кругу пускали чашу с водкой для угощения гостей; полагалось отпить из чаши серебряной ложкой, которую выносили хозяева.

Вскоре под веселые песни и шутки все направлялись в ратушу; свадебная процессия растягивалась вдоль деревни: ее участники шли парами, одетые в традиционные костюмы. Как только молодые выходили из ратуши, их тут же окружала деревенская молодежь, которой полагалось угощение. Хотя оно было скорее символическим, его можно рассматривать как своего рода выкуп, даваемый за невесту, покидавшую круг неженатой молодежи. Не случайно раздаваемое угощение называлось «сластями невесты». Жених одаривал парней и девушек также мелкими деньгами. Попытка уклониться от расходов, скупость жениха и невесты не только осуждались, но и публично высмеивались. Так, в Северном Брабанте в день свадьбы особенно прижимистой пары на деревьях возле дома вывешивали деревянные башмаки — кломпы и сатирическую надпись: «Здесь жертвуют бедному человеку, который не может выставить бочонок».

Эти строки были обращены непосредственно к жениху, а «жертва» в виде кломпов недвусмысленно намекала на соблюдение всех правил: одевайся, мол, и отправляйся за выпивкой.

Крестьянская свадьба в области Твенте не считалась полной, если к ней не была подготовлена специально купленная за несколько дней «свадебная корова» или «свадебная телка». К дому невесты ее доставляли два молодых человека, которых полагалось угостить. Украсив животное искусственными и живыми цветами, его возвращали в стадо.{790}

В традиционной свадьбе существовало немало обычаев (некоторые из них живут и поныне), которыми сопровождался путь жениха и невесты в ратушу и церковь, а затем свадебный поезд с молодыми. Под звуки музыки свадебная процессия двигалась, возглавляемая распорядителем свадьбы, который держал ярко украшенный посох, а иногда и шпагу. В Алтене по пути следования процессии каждый встречный имел право остановить ее, преградив дорогу первому экипажу длинной палкой или деревянной стремянкой. В Руттене и Берге на дороге жгли костры из соломы, что, вероятно, было связано с очистительной магией. Только откупившись рюмкой спиртного, молодые могли двигаться дальше. Если дорогу преграждали дети, что случалось нередко, например, в бельгийском Лимбурге, то их одаривали сладостями. И вообще было принято раздавать детям лакомства, когда молодые выходили их церкви.

В Кессенихе молодежь получала денежный выкуп от новобрачных в том случае, если венчание происходило в поздний час. Возможно, это отголосок более раннего обычая венчаться ночью, имевшего распространение в некоторых районах провинций Голландия и Фрисландия. Известны специальные эдикты XVII в., которые запрещали многолюдные и шумные сборища возле церкви в ночное время. Следовательно, такие браки заключались публично. Однако до Реформации практиковались тайные браки, вызывавшие неистовые споры между духовенством и светскими властями. В XVI в. тайное заключение супружеского союза каралось денежным штрафом; с победой Реформации в Северных Нидерландах этот обычай стал противозаконным.

Интересно, что в провинции Зеландия при соблюдении традиционного свадебного ритуала до сих пор стараются обойтись без автомашин: в ратушу и церковь жениха и невесту везут в повозках; гости на свадьбу также прибывают в собственных экипажах. Нередко после регистрации брака новобрачные отправляются к фотографу; это стало модным особенно в последние десятилетия.

Издревле в Нидерландах и Бельгии, как и в других странах мира, был распространен обычай осыпать молодых зерном. Жениху и невесте вслед бросали также рис (Оверэйссел), соль (Фландрия) или разбрызгивали воду (Утрехт). Цель этих магических действий — пожелать молодым достатка, хорошего, крепкого хозяйства, многочисленного и здорового потомства. Символом плодовитости считался подсолнечник, а любовь и взаимную привязанность олицетворяли вьющиеся зеленые растения. Именно так изобразил встречу жениха и невесты их родными и друзьями известный голландский художник XVII в. Ян Стен.{791}

К глубокой древности (мнение Э. Ферле, Й. Кройзинги) относится и происхождение другого обычая — «ложной невесты» (нем. Falsche Braut), первоначальный смысл которого заключался в отпугивании от невесты злых духов и защите ее от нечистой силы. Верили, что злые духи «теряли голову» и «шли по ложному следу», поэтому на свадебной церемонии (а иногда и раньше: на вечеринке перед свадьбой) появляется сперва старуха или подружка невесты, тоже одетая в свадебный наряд, и только после этого выходила истинная виновница торжества. Этот обычай травестизма встречается и в наши дни, но сейчас он воспринимается как шутка, забавная игра.{792}

Многие магические обряды, направленные на защиту молодых от порчи, сглаза и других напастей, на благополучие молодой семьи, непосредственно связаны со временем устройства свадьбы. Ведь с древнейших времен свадьба была одним из самых важных моментов в жизни человека, ее приравнивали к наиболее торжественным, «высоким дням», на что указывает этимология слова hôgetidi (буквально «высокое время») у древних германцев (сравни нем. Hochzeit). Следовательно, было необходимо именно в этот период использовать всю силу магических средств. По народным верованиям, существовали наиболее предпочтительные дни и месяцы, когда, с одной стороны, магическое воздействие на всякого рода нечисть достигало наибольшего эффекта, а с другой — именно эти дни находились под покровительством богов и все, содеянное в это время, получало как бы их благословение. Недаром фламандская поговорка гласит: «Брак в четверг — счастливый брак». Четверг (нидерл. donderdag) получил свое название в честь германского бога Донара, который был известен у древних германцев не только как громовержец (donder по-нидерландски «гром»), но и как покровитель брака, бог брака. Крестьянские свадьбы в Стапхорсте (провинция Дренте) устраивались по субботам.{793}

Своеобразный сплав древних и современных черт представляет собой обычай заключать брак во время карнавала (провинция Лимбург); шум, блеск, общее веселье этого действа становятся как бы фоном, на котором разыгрывается другое действо — заключение нового брачного союза. При этом сохраняется наиболее древний элемент свадебной процессии — настоящая лодка, в которой молодые люди в маскарадных одеждах доставляют жениха и невесту в ратушу.{794}

Браки заключались на всем протяжении года. Особенно много свадеб праздновали осенью по окончании сельскохозяйственных работ. Однако до сих пор в некоторых областях предпочтительным временем для свершения свадебного ритуала остается май. Э. Ферле и А. Мариню видели в этом пережиток языческих верований, признававших именно май и его первый день наиболее благоприятными для бракосочетания. Христианская церковь старалась искоренить языческий обычай, в чем преуспела. Недаром в Нидерландах бытовала поговорка: «Того, кто вступает в брак в мае, ничего хорошего не ожидает».

Исследователи отмечают также приверженность к определенным числам и среди них выделяют число «7». Многие сознательно выбирали седьмой день месяца для заключения брачного союза, а если брак оформлялся к тому же в седьмом месяце, и в числовом обозначении года была семерка, то это лишь усиливало счастливые обстоятельства вступления в брак.{795}

После торжественной церемонии заключения брака ближайших родственников и соседей приглашали на чашку кофе, а затем всех гостей — к обильному столу, составлявшему неотъемлемую часть свадебного ритуала.

По месту проведения свадебного пира в XIX в. Нидерланды можно условно поделить на два крупных региона: восточный и западный. Если для первого (куда входила и провинция Фрисландия) было характерно отмечать свадьбу в доме жениха, то для второго — в доме невесты. К началу XX в. свадьбу часто праздновали в доме, где должны были поселиться молодые, а порой и в кафе. По «фризскому варианту» невеста не сразу садилась за стол, свидетельство тому обычай, согласно которому жених, его дружки (нидерл. speelnoots) и гости, отведав праздничного угощения, начинали под музыку «требовать» выхода невесты. Однако беспрепятственно она не могла это сделать: под ноги ей бросали метлу, затем дружки преграждали дорогу шпагой, пока молодая не выкупала свое место за столом.

К свадебному пиршеству готовились заранее, приготовлением блюд занимались, как правило, соседки. Позором для семьи считалось несоблюдение укоренившейся традиции — обильно и вкусно накормить собравшихся на свадьбу гостей. В народе бытовало мнение, что несчастливы будут хозяева, чьи гости «белы от голода, красны от ожидания, серы от духоты».

Тон де Йоде пишет, что «скромные голландцы никому не уступали по части излишеств в еде за свадебным столом». «Золотой век» Нидерландов (первая половина XVII в.) побил все рекорды в этой области, хотя по установившемуся порядку число гостей на свадьбе не должно было превышать 50, а свадебный пир мог состоять лишь из закуски и десерта. Но под «закуской» подразумевалось такое гигантское количество мяса, рыбы, дичи, жаркого из птиц, супа и проч., что все это едва размещалось на огромных блюдах (числом от 50 и до нескольких сотен). Было принято зажаривать на вертеле туши свиней, нашпигованные дичью с овощами, нередко на стол подавали целого быка с такой же начинкой.{796} Разумеется, такими грандиозными масштабами отличались только свадьбы высокопоставленных особ и крупной знати; однако известно, что городские магистраты были вынуждены ограничивать размеры свадебного торжества и менее зажиточных слоев.

Набор ритуальных кушаний постепенно уменьшался и к середине XX в. оказался довольно ограниченным (суп, картофель с овощами, мясо и пудинг).

Нидерландские исследователи указывают на тенденцию к сокращению числа гостей: если в начале века крестьянская свадьба в некоторых районах собирала до сотни человек, то спустя полвека в свадебном застолье принимает участие не более 50. Это зависит от ряда причин: во-первых, «большая» свадьба стоит немалых денег и молодой семье приходится погашать расходы в течение нескольких лет; во-вторых, ослабление родственных и соседских связей (особенно в городах) привело к тому, что на свадебное торжество теперь приглашают лишь самых близких людей.

В старину (а кое-где до сих пор) свадьбой руководили распорядители, своего рода церемониймейстеры, каковыми могли быть два друга или брата жениха (нидерл. speeljonkers, bruigomsbroers) и две подруги или сестры невесты (нидерл. speelmeigjes, bruidszusters). Эти действующие лица должны были хорошо знать приглашенных, чтобы рассадить их с учетом взаимных симпатий и одновременно соблюсти традиционный порядок: самые важные и ближайшие родственники, которые приходили еще утром, сидели за почетным столом (нидерл. eretafel), остальные прибывали к середине дня и рассаживались по своему усмотрению, часто даже в других комнатах. По традиции им не подавали горячее, зато обильно потчевали кофе без сахара, чаем со сладостями, хлебом (сдобным, с пряностями), печеньем, пряниками, женщин обносили вином, а мужчин — крепкими спиртными напитками. Если в доме были слуги, то им разрешали угощаться остатками с барского стола.

Необходимо отметить особую роль хлеба и других мучных изделий в свадебном застолье. Среди множества сортов печенья, пряников и хлеба по своему значению выделяется белый пшеничный хлеб (нидерл. wittebrood), который в прошлом не был повседневной едой крестьянина, а причислялся к разряду ритуальных кушаний. Не случайно особенно часто его употребляли в первое время совместной супружеской жизни, отсюда и название медового месяца в нидерландском языке — «недели белого пшеничного хлеба» (wittebroodsweken). С древности хлебом, печеньем и др. одаривали детей и бедняков, что считалось своеобразной жертвой для умилостивления злых духов. По пряникам старались угадать, какой будет жизнь молодоженов: если пряник был сладким равномерно, то это предвещало им счастливую жизнь, а если его края оказывались менее сладкими, то и жизнь молодых могла не заладиться.

На свадебном пиру, обычно длившемся целую ночь, всегда царила атмосфера веселья и радости. Обязательным считалось исполнение заздравных песен с пожеланиями счастья новобрачным и их близким. Звучали здравицы в честь гостей. Ни одна свадьба не обходилась без музыки, игр, песен и танцев; для XIX в. были типичны хороводы (нидерл. rondedansen), открывавшие бал. До сих пор в почете испанский вальс и полонез, которые чередуются с более современными танцами. Как правило, невесту вводили в танец родственники-мужчины. Молодежь устраивала игры, опутывая жениха и невесту яркими лентами. Всем гостям на свадьбе и дружкам полагалось украшать свою одежду бантами.{797}

В Среднем Лимбурге на свадьбе присутствовал особый персонаж — «отец яблочко» — старый холостяк, которого сопровождали «его дети», обычно подростки. Вся эта группа как бы случайно оказывалась на свадебном пиру, поэтому и подарок ее весьма скромный — маленькая куколка. «Отец яблочко» и его спутники делали вид, что им совершенно не хочется остаться на свадьбе и их долго уговаривали отведать угощение, но затем, «забывшись», они пытались прихватить с собой и угощение, и свой подарок. Остальные гости старались им помешать и в наказание заставляли «пройти сквозь строй», ударяя розгами. В знак примирения «отец яблочко» и подростки приглашались к свадебному столу.

Подарки жениху и невесте не всегда дарили во время свадебного застолья; например, в XVII в. считалось хорошим тоном преподносить их после него. В XIX в. подарки чаще вручали до свадьбы и их полагалось выставлять на всеобщее обозрение (иногда даже до бройдсдаген). В таком случае друзья жениха, например, могли заранее решить, что подарить ему к свадьбе (рубашку, ночной колпак, комнатные туфли). Официальные власти стремились уберечь граждан от чересчур обременительных расходов на свадебные подарки. Так, по сообщению М. Рувера, «в давние времена» власти города Неймегена (провинция Гелдерланд) были вынуждены издать специальный указ, устанавливающий предельно высокую стоимость шести крупных подарков; нарушитель подвергался денежному штрафу. В наше время дарят главным образом вещи, необходимые новой семье, или деньги.

В Дренте, покидая свадьбу, гости желают «долгой жизни молодым в блеске и славе».

На свадебном пиру не забывали о том, что новобрачных нужно всячески ограждать от злых духов. Издавна существовал обычай подвешивать над столом живого петуха, который якобы зорко следил за пришедшими и не допускал на свадьбу непрошеных гостей. Кроме того, петух как символ плодородия должен был способствовать появлению у молодой пары многочисленного потомства.{798}

Еще до окончания свадебного застолья новобрачные удалялись по сигналу одного из родителей. Их уход обычно не оставался незамеченным; гости выстраивались в «боевом» порядке друг против друга: вокруг невесты группировались девушки и женщины, а парни и мужчины из противоположного лагеря, поощряемые женихом, пытались захватить невесту. В спальню новобрачную сопровождают мать и подружки, которые помогают ей раздеться.

В прошлом были известны случаи, когда в первую брачную ночь молодоженов подвергали довольно тяжелым физическим испытаниям. Например, в долине реки Семуа (провинция Намюр) гости развлекались и танцевали на лугу до самой ночи, а затем переправлялись за реку и сопровождали молодых до глыбы из песчаника, называвшегося «камень женитьбы». Спустя какое-то время их прикрепляли к камню или пню, которые они должны были тащить в деревню.{799}

Один из интереснейших моментов свадьбы связан с вручением подарка мужа жене после первой брачной ночи (нидерл. morgengave или нем. Morgengabe, моргенгабе, вошедшее в научный оборот). Моргенгабе издревле знаком народам Европы. Нидерландские ученые прошлого столетия (например, Рувер), ссылаясь на античных авторов, подчеркивали отличительный характер этого дара по сравнению с другими подарками мужа: моргенгабе имел значение вознаграждения за отречение от девственности и считался доказательством того, что брак совершился не только де-юре, но и де-факто. Этимология слова (Morgen — утро, Gabe — дар, подарок) подсказывает время подношения: обычно это происходило рано утром в присутствии родственников с обеих сторон, но лишь после того, как молодые вместе завтракали «курицей любви».

За многие столетия содержание этого дара менялось, ведь он отражал социально-экономическое положение различных слоев общества определенной эпохи. В древности свободнорожденный отдавал лучшую лошадь или другой вид скота, позднее дворянин прибавлял к этому еще землю и крепостных (причем размеры подношений зависели часто от щедрости супруга и были иногда весьма внушительны). Ближе к XIX в. «утренний дар» мог принимать форму ренты или денежной суммы. После смерти супруга жена имела право свободно распоряжаться моргенгабе в отличие от другого имущества и содержать на него себя и детей. Рувер отмечал, что с течением времени термин Morgengabe был произвольно перенесен на свадебные подарки (нидерл. huwelijksgeschenken), которые жених преподносил невесте и которые по существу ничего общего не имели с моргенгабе.{800}

Совершенно особое место занимают так называемые «свадьбы гигантов». Города многих областей Бельгии и Южных Нидерландов имеют своих гигантских кукол. Эти великаны и великанши «живут» по законам человеческого общества и, следовательно, могут, как и люди, жениться и выходить замуж. Свадьбы великанов обычно приурочены к ярмаркам по окончании основных сельскохозяйственных работ. Начиная с середины XV в., в Ате (Бельгия) в четвертое воскресенье августа совершается бракосочетание Голиафа и его невесты — мадемуазель Голиаф. С этого дня жители города принимают в свою семью новую супружескую пару. После церковного обряда Голиаф должен помериться силами с Давидом. Подобные спектакли до сих пор привлекают сотни зрителей.{801}

Вплоть до последней трети XIX в. свадебный ритуал сохранял некоторые обычаи, коренившиеся в корпоративном устройстве бельгийских городов XVI в.[9] Литературные источники отсылают нас к регламенту (урегулированию) Намюра 1525 г. и знакомят с «правом молодежи». Оно гарантировало молодым ремесленникам, объединенным в корпорации (перечислены профессии столяра, резчика и скульптора), право на угощение, которое им должен был выставить хозяин по случаю женитьбы сына. Оно состояло из блюда мяса и 10 кувшинов вина, но могло быть заменено денежной суммой в 16 мелких монет. Получив это, молодежь сопровождала жениха и невесту на свадьбу, «чтобы вызвать и принести им счастье».

Если семья жениха не давала угощения, то рассерженные члены цеха или брали жениха в плен или похищали невесту, когда они выходили после мессы; за освобождение молодой полагался выкуп. Такие действия строго наказывались светскими и церковными властями (вплоть до отлучения от церкви), но это было малоэффективно, только похитители стали маскироваться, чтобы их не узнали. Запрещалось также всем женихам и их родным выплачивать какую-либо сумму или даровать традиционное блюдо мяса.{802}

В Нидерландах, как правило, молодая семья отделяется от родителей и живет отдельно, иногда уже на второй день свадьбы молодожены переходят в собственный дом.

Существовал целый ряд обычаев, отчасти сохранившихся до сих пор, которые были связаны с вступлением молодой в новое для нее жилище. Зачастую новобрачная не касается порога, в дом ее вносит муж. Разумеется, в наше время никто уже не верит, что таким образом можно обмануть злых духов и навести их на ложный след, оградив от них новую семью, но обычай продолжает бытовать. По прибытии молодой хозяйки в новый дом ей вручали большой деревянный половник — своего рода скипетр, символизирующий начало самостоятельной хозяйственной деятельности. В Сатерланде (область расселения восточных фризов в ФРГ) невеста, держа такой половник в руках, трижды обходила вокруг горящего очага.{803}

В приморских провинциях Нидерландов в конце XIX в. господствовал обычай (по мнению Рувера, он был обусловлен сильным фризским влиянием), согласно которому приданое невесты выставлялось на всеобщее обозрение в ее доме еще до свадьбы. Особую гордость девушки составляло содержание бельевого шкафа и прежде всего штуки полотна, так как стоило это недешево. Специальная процессия во главе с молодыми торжественно перевозила приданое в дом новобрачных. Перевоз оплачивал жених, состав приданого варьировался, но, как правило, в него включали обстановку спальни, постельное белье — все купленное родителями невесты и приготовленное ею самой еще в девичестве. В сельской местности родители девушки давали ей в придачу лучшую дойную корову; важным элементом приданого была прялка (нидерл. spinnewiel), символизировавшая женское начало. И в наше время экипажи с приданым привлекают внимание своим ярким убранством.{804}

По традиции до сих пор друзьям и близким родственникам дозволено подшучивать над молодоженами. К брачному ложу иногда незаметно прилаживается колокольчик, в простыни прячут камни. Во многих районах Северной Голландии, чтобы избежать подобных шуток, новобрачные (нидерл. jonggehuwden, jonggetrouwden) уходили тайно из своего дома и устраивались на время у кого-то из друзей.{805}

Молодая пара сразу же стремилась завоевать симпатии соседей; поэтому, например, в Гелдропе (Северный Брабант) новобрачная устраивала угощение для соседок (обычно кофе с кондитерскими изделиями); в Эйндховене (та же провинция) распространены «визиты с блюдом вишни», когда молодая обходит с ним ближайших соседей и лишь после этого ей наносят ответный визит, одаривают подарками, т. е. соседский коллектив оказывает посильную помощь новобрачным. Известно, что замужние женщины посещали вечером в четверг после свадьбы дом жениха, а девушки отправлялись к родственникам невесты вечером в пятницу. Мужчин приглашали отдельно в трактир «на пиво». Кроме того, молодожены в первое послесвадебное воскресенье устраивают угощение для родителей, крестных, подружек невесты и шафера. Во Фландрии молодая семья в течение всего первого года совместной жизни наносит ответные визиты всем, кто присутствовал на их свадьбе, — это «возвращение свадьбы» или «повторение свадьбы».

Следовательно, торжества после заключения брака (они так и назывались «после жирного», «после тучной еды», поскольку шли после свадьбы) растягивались на весьма длительный период, не уступая по времени предсвадебным празднествам.

Иногда прием молодой женщины в сельскую общину приурочивался к какому-нибудь сельскому празднику; так происходит до сих пор в Ростерене и других местностях провинции Лимбург. А в Северном Брабанте соседи вывешивают гирлянды бумажных цветов, среди которых помещают брабантский пряник и плакат с приветствием: «Добро пожаловать в нашу деревню!» Недаром в Нидерландах бытует поговорка: «Хороший сосед лучше далекого друга».{806}

Таким образом, вновь созданная семья как новая единица включается в общество и обретает права полноправного члена коллектива.

RÉSUMÉ

Les auteurs de cette monographie étudient les aspects différents du mariage et des coutumes nuptiales dans l’Europe Méridionale et Occidentale. Certains peuples sont considérés dans les limites étatiques des pays contemporains. Le cadre chronologique de ce livre englobe le XIXе — le début du XXе siècle.

Les neuf chapitres du livre sont consacrés aux peuples d’Italie, d’Espagne, de France, des Pays-Bas, de Belgique, de Suisse, ainsi qu’aux Allemands, Autrichiens, Hongrois, Portugais. Le principe unique de l’exposé caractéristique de tous les chapitres facilite une confrontation des matériaux.

Des formes de conclusion d’un mariage ainsi que les coutumes qui les accompagnaient dépendaient du niveau du développment des rapports socio- économiques. Par exemple, le principe rigoureux d’endogamie locale et sociale du choix d’un partenaire se relâchait à des rythmes variés dans les groupes différents de la population urbaine et rurale au fur et à mésure. Néanmoins, il demeurait important dans la première moitié du XXе siècle.

Généralement, la recherche en mariage et les fiançailles précédaient la noce. Malgré une grande variabilité suivant les pays et les peuples, le sens de ces actes est unique aboutissement du choix d’un partenaire nuptial et une large information sur ce fait, conclusion d’un contrat sur une assurance matérielle des futurs époux.

La noce en tant que telle, est le moment central de tout le cycle nuptial où cette alliance est contractée par les actes de trois catégories: un rîte traditionnel, une cérémonie religieuse et un mariage civil. Chez les peuples précités ces actes se disposaient dans les combinaisons variées. Pourtant, en pratique les coutumes prévalaient.

Le livre souligne le caractère multilinéaire et polyfonctionnel de l’ensemble des rîtes nuptiaux, décrit les actions, les symboles, les formules verbales dont l’origine remonte aux époques différentes. Tout cela porte l’empreinte des notions sociales, juridiques, éthiques et religieuses des hommes de ces époques.

Le livre démontre des tendances du développment des coutumes nuptiales tout en conservant les actes et les symboles traditionnels, leur sens et leur valeur fonctionnelle ont changé.

Summary

In this present monograph authors study and describe different aspects of marriage and wedding rituals in the areas of Southern and Western Europe. Some of the peoples are considered within the state borders of relevant modern countries. Chronological framework of the book embraces the 19th and early 20th centuries.

Ten chapters are devoted to the peoples of Italy, Spain, France, Netherlands, Belgium, Switzerland, the Germans, Austrians, Hungarians, and the Portuguese. All the chapters follow the same principle of material presentation by which fact comparability is ensured.

The forms of marriage and accompanying customs were dependent on the levels of development of socio-economic relations. For instance, the strict principle of local and social endogamy was weakening gradually and at different rates in different rural and urban groups remained significant through the first half of the 20th century.

As a rule, weddings as such were preceeded by match-making and engagement events. For all the variations between countries and peoples the meaning of such acts was the same, i. e. completion of the choice of marriage partner and its wide announcement and agreement about material provisions for the subsequent marriage union.

Wedding proper was the pivotal point of the entire wedding cycle at which moment a marriage union was sanctified and formalized with three categories of acts — traditional custom, church wedding and civil registration which combined variously among different peoples. However, in real life the greatest importance was attached to customs.

The book underlines the multilineality and polyfunctionality of wedding ritualism and describes acts, symbols and verbal formulae whose origins belong to different epochs and reflect social, legal, moral and ethnic, as well as religious notions of the contemporary man.

The book shows the trends observed in the development of wedding rituals; while the traditional acts and symbols survived their meaning and functional significance changed.

Resümée

In der kollektiven Monographie haben die Autoren einen Versuch vorgenommen die verschiedene Aspekte der Ehe und Hochzeitsbräuche des Süd- und Westeuropas zu untersuchen und zu beschreiben. Einzelne Völker werden in den Staatsgrenzen der heutigen Länder berücksichtigt.

Die neun Kapitel des Buches sind der Betrachtung der Völker Italiens, Spaniens, Frankreichs, der Niederlande, Belgiens, der Schweiz, der Deutschen und der Österreicher, Ungarn und Portugesen gewidmet. In allen Kapiteln ist ein einheitliches Prinzip der Darstellung des Materials befolgt, welches ermöglicht, immer ein Vergleich einzustellen.

Die Eheschliessungsformen, sowie ihre Begleitungsbräuche hängen von der Entwicklungsstufe der sozialökonomischen Verhältnisse ab. Beispielsweise, das strenge lokale wie auch soziale Endogamieprinzip in der Ehepartnerauswahl wurde in den unterschiedlichen Gruppen der Land- und Städtebevölkerung allmählich und in verschiedenem Tempo nachgelassen. Doch war es noch im ersten Hälfte des XX. Jahrhunderts im beträchtlichen Masse behalten geblieben.

In der Regel gingen die Brautwerbung und Verlobung der eigentlichen Hochzeit voran. Bei der grossen Varietät durch Länder und Völker ist der Sinn dieser Aktionen derselbe: es handelt um die Abschliessung der Wahl des Ehepartners, die breite Kundgebung darüber und um einen Vertrag über die materielle Sicherstellung des künftigen Ehebundes.

Die Hochzeit selbst ist der Hauptpunkt des ganzen Hochzeitzyklus, wo der Ehebund geheiligt und mittels Aktionen von drei Kategorien gestaltet wird, nämlich durch den traditionellen Brauch, die kirchliche Trauung und die Zivilregistrierung. Diese Aktionen werden bei verschiedenen Völkern unterschiedlich miteinander gebunden. In der Lebenspraxis aber waren die Bräuche am meistens berücksichtigt.

In der Monographie sind die Polilinearität und Polifunktionalität des Komplexes der Hochzeitsbräuche hervorgehoben; werden die Aktionen, Symbole und Verbalformel beschrieben, welche in verschiedenen Zeitaltern entstanden sind. Sie spiegeln die sozialen, rechtlichen, sittlichen und ethischen, sowie die religiosen Vorstellungen der Menschen dieser Zietalter ab.

Im Buch werden die Tendenzen der Entwicklung der Hochzeitsbräuche gezeigt: bei der Beibehaltung der überlieferten Aktionen und Symbole haben sich ihre Besinnung und die funktionelle Bedeutung geändert.

Список иллюстраций

Предисловие

заставка

Невеста из Фирлендера (Германия).

Das Deutsche Dorf. Leipzig. 1935. S. 72. III. 2.

концовка

Символические сабо — подарок жениха невесте (Франция).

Storia illustrata del Costume Europeo // Grazia. Milano. 1970. N 1541. Задний форзац

Немцы

заставка

Невеста из Брюкке.

Das Deutsche Dorf. Leipzig. 1935. S. 72, III. 1.

концовка

Сплетенные из льна символические фигурки «мальчика» и «девочки» — подарок новобрачным (земля Брауншвейг).

Andree R. Braunschweiger Volkskunde. 1901. Tab. 155.

Австрийцы

заставка

Одевание невесты.

Racinet М. A. Le Costume historique. P., 1888. Pl. 460. Fig. 20.

концовка

Медальон — подарок невесте от будущей свекрови.

Ibid. Fig. 24.

Венгры

заставка

Невеста из Шиоагарда.

Kósa L., Szemerkényi A. Apáaról fiúra. Bp., 1973. 127 о.

концовка

Сундук невесты.

Венгерское народное декоративное искусство. Будапешт, 1954. Рис. 108.

Народы Швейцарии

заставка

Новобрачные перед символической преградой.

Moser-Grossweiler F. Volksbräuche der Schweiz. Zürich, 1940. S. 55.

концовка

Головной убор замужней женщины.

Weiss R. Volkskunde der Schweiz. Zürich, 1946. III. 64.

Народы Италии

заставка

Отец невесты с символическим поленом.

Il Folklore. Milano. 1967. P. 20. Fig. 10.

концовка

Свадебный венец невесты.

Ibid. Fig. 12.

Народы Испании

заставка

Жених и невеста (Наварра).

Ortiz Echague J. España. Tipos у trajes. Madrid. 1950. P. 40.

концовка

Невеста из Верхнего Арагона.

Ibid. P. 56.

Португальцы

заставка

Брошь со свадебного наряда.

Racinet М. A. Le Costume historique. P., 1888. Pl. 483. Fig. 25.

концовка

Свадебный башмачок.

Ibid. Fig. 28.

Народы Франции

заставка

Новобрачные с символической прялкой.

Le Monde illustrée. S. 1. 1865. Fig. 65.

концовка

«Земляной стол» на свадебном пиру в Бретани.

Menon P. L., Lecotte R. Au village de France. P., 1945. P. 99.

Народы Бельгии и Нидерландов

заставка

Пряничная доска.

Joode Ton de. Folklore in het dagelijks leven. Gewoonten en gebruiken in de lage landen. Alphen aan den Rijn. 1971. Blz. 82.

концовка

Тарелка со свадебной символикой.

Ibid. Blz. 111.

Резюме

заставка

Тарелка со свадебной символикой (Франция).

Menon P. L., Lecotte R. Au village de France. Paris, 1945. P. 92.

концовка

Ритуальный свадебный хлеб (Италия).

Plastica effimera in Sardegna. Cagliari. S. a. P. 44.

Цветные вклейки

1. Праздничный женский костюм (провинция Санта-Мария-де-Нуэва, Леон, Испания).

Racinet М. A. Le Costume historique. P., 1888. Pl. 472. Fig. 6.

2. Наряд просватанной девушки с острова Маркен (Нидерланды).

Ibid. Рl. 419. Fig. 1.

3. Новобрачные с острова Сардиния (Италия).

Буклет «Costumi sardi, 20 vedute da fotocolore». S. a.

4. Новобрачная (кантон Берн, Швейцария)

Racinet М. A. Le Costume historique. P., 1888. Pl. 434. Fig. 11.

5. Новобрачная (Португалия).

Ibid. Pl. 483. Fig. 29.

6. Новобрачные из земли Вюртемберг (Германия).

Книга «Немецкий костюм» из частной коллекции П. П. Пашкова // Фонды факультета прикладного искусства Московского текстильного института им. А. Н. Косыгина. 745/К-63. Табл. 39.

7. Одевание невесты (Венгрия).

Открытка из набора Népviselet. Bp. S. а.

8. Сундук для приданого (Франция).

Racinet М. A. Le Costume historique. P., 1888. Pl. 498. Fig. 2.

Рисунки выполнены художником E. В. Орловой

Примечания

1

Этот термин этимологически связан с немецким словом Morgengabe (буквально «утренний дар»), означавший несколько иное понятие, а именно подарок мужа жене после первой брачной ночи.

(обратно)

2

Ж. и А. Сендреи рассматривали названный обычай как пережиток, сохранившийся со времен бытовавшего некогда у венгров брака посредством умыкания. К тому же кругу явлений эти исследователи относили такие уже упоминавшиеся обычаи, как преграждение доступа в дом невесты, иносказания при смотринах и сватовстве, прятание невесты от гостей, выставление ложных невест.{807} Мы со своей стороны считаем возможным присоединиться к мнению Е. Г. Кагарова, полагавшего, что все эти явления не связаны генетически с умыканием, а являются различного рода профилактическими обрядами, призванными оградить жениха и невесту от влияния злых сил.{808}

(обратно)

3

В этой главе рассматриваются формы заключения брака и свадебные обряды различных этнографических групп итальянцев, а также близких им по культуре двух других романских народов страны — фриулов и сардинцев.

(обратно)

4

Церковный брак стал вновь признаваться законным лишь по конкордату 1929 г., заключенному между фашистским правительством Муссолини и папой.

(обратно)

5

Много лет спустя такое положение вещей получило свое официальное отражение в так называемом новом конкордате между Ватиканом и Итальянской Республикой, подписанном в феврале 1984 г. В ст. 8 этого соглашения говорится: «Признаются правомочными с точки зрения гражданского права браки, заключенные в соответствии с нормами канонического права, при условии, что соответствующий акт будет записан в книгу записей гражданского состояния после предварительного оглашения в муниципалитете».

(обратно)

6

Статья о приданом была официально отменена в Италии лишь в 1975 г.

(обратно)

7

Под общиной здесь и в дальнейшем понимается вышеупомянутый соседский коллектив. Правительственные реформы XIX в. ликвидировали общинное землевладение, но и после этого почти повсеместно сохранялись обычаи соседской взаимопомощи, а во многих местностях (главным образом на севере страны) — различные формы совместного пользования лесными и пастбищными угодьями.{809}

(обратно)

8

Formariage (ист.) — женитьба крепостного (на женщине из другого поместья или другого сословия). См.: Французско-русский словарь. М., 1979. С. 377.

(обратно)

9

Ссылка на Бельгию обусловлена лишь наличием в нашем распоряжении литературы именно по этой стране; известно, что в Нидерландах цехи, или гильдии, играли не меньшую роль в жизни общества этой эпохи.

(обратно)

Комментарии

1

Sozialkultur der Familie. Giessen, 1982. S. 1, 3.

(обратно)

2

Тацит Корнелий. Сочинения: В 2-х т. Т. 1. Анналы. Малые произведения. Л., 1969; Песнь о Нибелунгах. Л., 1972; Düringsfeld I. von, Reinsberg-Düringsfeld О. von Hochzeitsbuch. Brauch und Glaube der Hochzeit bej den christlichen Völkern Europa’s. Leipzig, 1871; Sartori P. Sitte und Brauch. Leipzig, 1914; Fehrle E. Deutsche Feste und Volksbräuche. Leipzig; B., 1920; Fehrle E. Deutsche Hochzeitsbräuche. Jena, 1937; Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. Frankfurt a. M. 1975; Andree R. Braunschweiger Volkskunde. Braunschweig, 1898; Wrede A. Rheinische Volkskunde. Leipzig. 1922; Sartori P. Westfälische Volkskunde. Leipzig, 1922; Becker A. Pfälzer Volkskunde. Bonn, 1925; Kück E. Das alte Bauernleben der Lüneburger Heide. Leipzig, 1906; Meyer E. H. Badisches Volksleben im neunzehnten Jahrhundert. Strassburg, 1900; Бебель А. Женщина и социализм. М., 1959; Вольфсон С. Я. Семья и брак в их историческом развитии. М. 1937.

(обратно)

3

Fehrle Е. Deutsche Feste und Volksbräuche. S. 91.

(обратно)

4

Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 39.

(обратно)

5

Песнь о Нибелунгах. Строфы 611–617, 626, 628; Fehrle Е. Die deutsche Hochzeitsbräuche. S. 15–16.

(обратно)

6

Fehrle E. Die deutsche Hochzeitsbräuche. S. 10–11.

(обратно)

7

Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 39, 57–59; Бебель А. Указ. соч. С. 120; Саксонское зерцало. М., 1985. С. 18; Hellwald Fr. von. Die Menschliche Familie. Leipzig, 1889. S. 559; Тацит К. Указ. соч. С. 361–362.

(обратно)

8

Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 57–58.

(обратно)

9

Fehrle E. Die deutsche Hochzeitsbräuche. S. 17.

(обратно)

10

Семейное право зарубежных европейских стран. М., 1979. С. 131; Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 98.

(обратно)

11

Fehrle E. Die deutsche Hochzeitsbräuche. S. 11–13; Idem. Deutsche Feste und Volksbräuche. S. 91; Andree R. Op. cit. P. 295; Bavaria. Landes- und Volkskunde des Königsreiches Bayern. Bd. I. München, 1860. S. 388; Meyer E. H. Deutsche Volkskunde. B.; Leipzig, 1921. S. 166.

(обратно)

12

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 80.

(обратно)

13

Водовозова Е. Н. Жизнь европейских народов. СПб., 1893. Т. III. С. 70; Вольфсон С. Я. Указ. соч. С. 118.

(обратно)

14

Бебель А. Указ. соч. С. 128, 135; Вольфсон С. Я. Указ. соч. С. 109.

(обратно)

15

Andree R. Op. cit. P. 295.

(обратно)

16

Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 40; Бебель А. Указ. соч. С. 107–109; Вольфсон С. Я. Указ. соч. С. 104.

(обратно)

17

Andree R. Op. cit. S. 398–399.

(обратно)

18

Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 39–40; Вольфсон С. Я. Указ. соч. С. 104.

(обратно)

19

Bauer und Landarbeiter im Kapitalismus in der Magdeburger Börde. B., 1982. S. 70; Bavaria. Bd. I. S. 388.

(обратно)

20

Berkenbrink G. Wandlungsprozesse einer dörflichen Kultur. Göttingen, 1974. S. 76; Водовозова E. H. Указ. соч. С. 70.

(обратно)

21

Wörterbuch der deutschen Volkskunde von Oswald A. Erich und Richard Beitl. Leipzig, 1936. S. 569; Das Familienrecht des Bürgerlichen Gesetzbuch. B., 1906, § 1310. S. 30; Deutsches Frauenleben in der Zeit der Sachsenkeiser und Hohenstaufen. Jena, 1927. S. 30.

(обратно)

22

Bauer und Landarbeiter. S. 39.

(обратно)

23

Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 138; 151, 154–155; Sozialkultur der Familie. S. 142; Das Familienrecht. § 1315, S. 36; Die Frau. Kleine Enzyklopädie. Leipzig, 1961. S. 61; Weber-Kellermann I. Erntebrauch in der ländlichen Arbeitswelt des 19. Jahrhunderts. Marburg, 1965. S. 254.

(обратно)

24

Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 40–41, 139, 154–155, 210–211; Вольфсон С. Я. Указ. соч. С. 103; Wuttke R. Sächsische Volkskunde. Dresden. 1900. S. 210–211; Wrede A. Op. cit. P. 166; Kopp Th. Wolgadeutsche Siedeln im Argentinischen Zwischenstromland. Marburg, 1979. S. 82; Das Familienrecht. § 1303, S. 20; Die Frau. Kleine Enzyklopädie. S. 63.

(обратно)

25

Wrede A. Op. cit. P. 164–165.

(обратно)

26

Zender M. Das Kölnische «Niederland» in Gestalt und Sonderart seines Volkslebens // Rheinische Vierteljahrsblätter, Jahrgang 36 (Heft 1/4). Bonn, 1972. S. 249, 252.

(обратно)

27

Andree R. Op. cit. P. 295.

(обратно)

28

Zender M. Op. cit. P. 266; Wrede A. Op. cit. S. 266; Andree R. Op. cit. P. 295; Fehrle E. Die deutsche Hochzeitsbräuche. S. 30.

(обратно)

29

Водовозова E. H. Указ. соч. С. 147; Meyer E. H. Badisches Völksleben. S. 190–191; Wikman K. R. Die Einleitung der Ehe. Turku, 1937. S. 264.

(обратно)

30

Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Весенние праздники. М., 1978. С. 147, 156.

(обратно)

31

Andree R. Op. cit. P. 228.

(обратно)

32

Berkenbrink G. Op. cit. P. 66–68.

(обратно)

33

Spamer A. Die deutsche Volkskunde. Bd. I. B., 1934. S. 143.

(обратно)

34

Andree R. Op. cit. P. 230.

(обратно)

35

Fischer Fr. Chr. S. Über die Probenächte der deutschen Bauernmädchen. Leipzig, 1910. S. 3, 17; Вольфсон С. Я. Указ. соч. С. 103.

(обратно)

36

Водовозова Е. Н. Указ. соч. С. 61–62, 65, 67; Вольфсон С. Я. Указ. соч. С. 116.

(обратно)

37

Spamer A. Die deutsche Volkskunde. Bd. II. В., 1935. S. 58.

(обратно)

38

Andree R. Op. cit. P. 296–297; Fehrle E. Die deutsche Hochzeitsbräuche. S. 29.

(обратно)

39

Spamer A. Die deutsche Volkskunde. Bd. I. S. 153; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 74–75.

(обратно)

40

Das Familienrecht. § 1305, S. 23.

(обратно)

41

Wrede A. Op. cit. P. 166–167; Schroeder L. von. Die Hochzeitsbräuche der Esten und einiger anderer finnisch-ugrischer Völkerschaften in Vergleichung mit denen der Indogermanischen Völker. B., 1888. S. 35.

(обратно)

42

Andree R. Op. cit. P. 297.

(обратно)

43

Spamer A. Die deutsche Volkskunde. Bd. II. S. 61; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 52–53; Düringsfeld I. von, Reinsberg-Düringsfeld O. von. Op. cit. P 155; Meyer E. H. Deutsche Volkskunde. S. 169.

(обратно)

44

Водовозова E. H. Указ. соч. С. 66–67; Вольфсон С. Я. Указ. соч. С. 116.

(обратно)

45

Wrede A. Op. cit. Р. 167; Spamer A. Die deutsche Volkskunde. Bd. II. S. 61.

(обратно)

46

Bavaria. Bd. I. S. 389; Meyer E. H. Deutsche Volkskunde. S. 166.

(обратно)

47

Fehrle E. Die deutsche Hochzeitsbräuche. S. 33–34.

(обратно)

48

Spamer A. Die deutsche Volkskunde. Bd. I. S. 158; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 58.

(обратно)

49

Грасс Г. Местная анестезия // Новый мир. 1984. № 6. С. 153–154.

(обратно)

50

Fehrle Е. Die deutsche Hochzeitsbräuche. S. 36.

(обратно)

51

Wrede A. Op. cit. P. 168, 173; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 56.

(обратно)

52

Водовозова E. H. Указ. соч. С. 68; Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 114.

(обратно)

53

Wrede A. Op. cit. P. 168–171; Weinhold K. Zum Hochzeitcharivari // Zeitschrift des Vereins für Volkskunde. B., 1900. H. 2. S. 207.

(обратно)

54

Andree R. Op. cit. P. 297.

(обратно)

55

Spamer A. Die deutsche Volkskunde. Bd. I. S. 113.

(обратно)

56

Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 59, 64, 65; Becker A. Op. cit. P. 228.

(обратно)

57

Водовозова E. H. Указ. соч. С. 53.

(обратно)

58

Andree R. Op. cit. P. 298; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 58–59.

(обратно)

59

Bavaria. Bd. I. S. 390; Schroeder L. von. Op. cit. P. 57; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 62.

(обратно)

60

Fehrle E. Deutsche Feste… S. 42; Meyer E. H. Badisches Volksleben… S. 269.

(обратно)

61

Fehrle E. Deutsche Feste… S. 92–93; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 65; Meyer E. H. Badisches Volksleben… S. 267.

(обратно)

62

Wrede A. Op. cit. P. 171–172.

(обратно)

63

Bavaria. Bd. I. S. 391.

(обратно)

64

Wrede A. Op. cit. P. 173.

(обратно)

65

Andree R. Op. cit. P. 300–301.

(обратно)

66

Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 58–59.

(обратно)

67

Herrmann P. Altdeutsche Kultgebräuche. Jena, 1928. S. 64.

(обратно)

68

Водовозова E. H. Указ. соч. С. 68–69. Meyer Е. Н. Badisches Volksleben… S. 270–271; Berkenbrink G. Op. cit. P. 80; Spamer A. Die deutsche Volkskunde. Bd. II. S. 62; Wrede A. Op. cit. P. 173; Fehrle E. Deutsche Feste. S. 93; Herrmann P. Op. cit. P. 64; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 72.

(обратно)

69

Andree B. Op. cit. P. 303–304.

(обратно)

70

Bavaria. Bd. I. S. 394–395.

(обратно)

71

Водовозова E. H. Указ. соч. С. 64–65.

(обратно)

72

Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 113–114.

(обратно)

73

Berkenbrink G. Op. cit. P. 78–79.

(обратно)

74

Bauer und Landarbeiter im Kapitalismus… S. 39–40.

(обратно)

75

Bavaria. Bd. I. S. 393–394; Водовозова E. H. Указ. соч. Т. III. 1903. С. 137, 138; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 70.

(обратно)

76

Andree B. Op. cit. P. 301.

(обратно)

77

Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 68–69.

(обратно)

78

Bavaria. Bd. I. S. 394; Andree B. Op. cit. P. 301–303; Berkenbrink G. Op. cit. P. 81; Fehrle E. Deutsche Feste… S. 92–93; Spamer A. Die deutsche Volkskunde, Bd. 2. S. 66.

(обратно)

79

Водовозова E. H. Указ. соч. Т. III. 1893. С. 70.

(обратно)

80

Wörterbuch der deutschen Volkskunde. S. 181, 324; Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Весенние праздники. С. 147. Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 59; Bavaria. Bd. I. S. 395; Berkenbrink G. Op. cit. P. 78.

(обратно)

81

Fehrler E. Deutsche Hochzeitsbräuche. S. 36–38; Bavaria. Bd. I. S. 395; Meyer E. H. Badisches Volksleben. S. 242.

(обратно)

82

Wrede A. Op. cit. P. 175.

(обратно)

83

Водовозова E. H. Указ. соч. Т. III. 1893 г. С. 68–70.

(обратно)

84

Frauenstädt P. Blutrache und Todtschlogsühne in deutschen Mittelalter. Leipzig, 1881. S. 29.

(обратно)

85

Bavaria. Bd. I. S. 400; S. 993; Meyer E. H. Deutsche Volkskunde. S. 168.

(обратно)

86

Fehrle E. Die deutsche Hochzeitsbräuche. S. 47.

(обратно)

87

Bavaria. Bd. I. S. 395.

(обратно)

88

Fehrl E. Die deutsche Hochzeitsbräuche. S. 43, 44, 46; Bavaria. Bd. I. S. 394.

(обратно)

89

Водовозова E. H. Указ. соч. Т. III. 1903. S. 138.

(обратно)

90

Bavaria. Bd. I. S. 396; Schroeder L. von. Op. cit. P. 85.

(обратно)

91

Sartori P. Sitte und Brauch. S. 87; Meyer E. H. Badisches Volksleben. S. 241.

(обратно)

92

Spamer A. Die deutsche Volkskunde. Bd. I. S. 112; Fehrle E. Deutsche Feste… S. 96; Водовозова E. H. Указ. соч. Т. III, 1903. С. 138; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 87.

(обратно)

93

Fehrle E. Deutsche Feste und Volksbräuche. S. 95; Schroeder L. von. Op. cit. P. 57.

(обратно)

94

Andree B. Op. cit. P. 303–304.

(обратно)

95

Herrmann P. Op. cit. P. 64; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 84; Meyer E. H. Badisches Volksleben… S. 241.

(обратно)

96

Wrede A. Op. cit. P. 175–176.

(обратно)

97

Ibid. P. 176; собственные наблюдения в Берлине в 1960-е годы.

(обратно)

98

Andree В.Op. cit. Р. 304, 307; Schroeder L. von.Op. cit. P. 80–81; Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 23.

(обратно)

99

Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 164–166; Berkenbrink G. Op. cit. P. 80; Andree B. Op. cit. P. 304–307; Fehrle E. Deutsche Feste… S. 95.

(обратно)

100

Berkenbrink G. Op. cit. P. 80; Fehrle E. Deutsche Feste und Volksbräuche. S. 97; Meyer E. H. Deutsche Volkskunde. S. 171.

(обратно)

101

Schmidt L. Hochzeitsbrauch im Wandel der Gegenwart. Wien, 1976. S. 23–24; Weber-Kellermann I. Die deutsche Familie. S. 172–173; Berkenbrink C. Op. cit. P. 79; Песнь о Нибелунгах. Строфы 613–615; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 87.

(обратно)

102

Водовозова E. H. Указ. соч. Т. III. 1893. С. 70; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 86.

(обратно)

103

Wörterbuch der deutschen Volkskunde. S. 441; Bavaria. Bd. I. S. 398; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 90; Düringsfeld I. von, Beinsberg-Düringsfeld O. von. Op. cit. P. 215.

(обратно)

104

Andree B. Op. cit. P. 304–308; Becker A. Op. cit. P. 230–231.

(обратно)

105

Bavaria. Bd. I. S. 399.

(обратно)

106

Ibid. S. 400; Meyer E. H. Badisches Volksleben… S. 242.

(обратно)

107

Wrede A. Op. cit. P. 178.

(обратно)

108

Bavaria. Bd. I. S. 401.

(обратно)

109

Spamer A. Die deutsche Volkskunde. Bd. I. S. 113.

(обратно)

110

Wörterbuch der deutschen Volkskunde. S. 178.

(обратно)

111

Andree B. Op. cit. P. 308.

(обратно)

112

Wrede A. Op. cit. P. 178.

(обратно)

113

Bavaria. Bd. I. S. 401–402.

(обратно)

114

Fehrle E. Deutsche Feste… S. 97; Sartori P. Sitte und Brauch. S. 93.

(обратно)

115

Bavaria. Bd. I. S. 401.

(обратно)

116

Ibid. S. 402; Wrede A. Op. cit. P. 179.

(обратно)

117

Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Зимние праздники. М., 1973. С. 151.

(обратно)

118

Bavaria. Bd. I. S. 402.

(обратно)

119

Водовозова E. H. Указ. соч. Т. III. 1903. С. 139; Bavaria. Bd. I. S. 403.

(обратно)

120

Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 108.

(обратно)

121

Bavaria. Bd. I. S. 403–404.

(обратно)

122

Wrede A. Op. cit. P. 183.

(обратно)

123

Bavaria. Bd. I. S. 405.

(обратно)

124

Andree R. Op. cit. P. 310.

(обратно)

125

Ibid. P. 308.

(обратно)

126

Düringsfeld I. von, Reinsberg-Düringsfeld O. von. Op. cit. P. 223; Andree R. Op. cit. P. 310; Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 101.

(обратно)

127

Andree R. Op. cit. P. 310.

(обратно)

128

Wrede A. Op. cit. P. 183.

(обратно)

129

Bavaria. Bd. I. P. 407–408; Wrede A. Op. cit. P. 175.

(обратно)

130

Wrede A. Op. cit. P. 182.

(обратно)

131

Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 110; Goldmann E. Hochzeitsgebräuche. Wien, 1956. S. 6.

(обратно)

132

Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 111–112; Meyer E. H. Badisches Volksleben. S. 272, 319; Fehrle E. Deutsche Feste… S. 96.

(обратно)

133

Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 98…

(обратно)

134

Goldmann E. Op. cit. P. 6; Fehrle E. Deutsche Feste… S. 36, 98; Wrede A. Op. cit. P. 183, 184; Herrmann P. Op. cit. P. 64.

(обратно)

135

Fehrle E. Deutsche Feste… S. 46.

(обратно)

136

Bavaria. Bd. I. S. 408–409.

(обратно)

137

Wrede A. Op. cit. P. 183.

(обратно)

138

Sartori P. Sitte und Brauch. Th. I. S. 119–120.

(обратно)

139

Andree-Eysn M. Volkskundliches aus dem bayrischösterreichischen Alpengebiet. Braunschweig, 1910. S. 190.

(обратно)

140

Sozialkultur der Familie. S. 183.

(обратно)

141

Berkenbrink G. Op. cit. P. 81–82.

(обратно)

142

Schmidt L. Op. cit. P. 47–48.

(обратно)

143

Schmidt L. Hochzeitsbrauch im Wandel der Gegenwart. Wien, 1976; Goldmann E. Hochzeitsgebräuche. Wien, 1956; Koschier Fr. Kärtner Hochzeitstänze // Tanz und Brauch. Klagenfurt, 1959; Maierbrugger M. Bauernhochzeit im Nockgebiet // Tanz und Brauch. Klagenfurt, 1959; Haberlandt A. Volkskunde von Niederösterreich. Wien; Burgenland // Deutschösterreich. Weimar, 1927; Wopfner H. Tirolische Volkskunde // Deutschösterreich. Weimar, 1927; Helbock A. Volkskunde von Vorarlberg // Deutschösterreich. Weimar, 1927; Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. Bd. II. Horn, 1972; Commenda H. Volkskunde der Stadt Linz an der Donau. Bd. I. Linz, 1958; Egger I. Die Tiroler und Vorarlberger. Wien; Teschen, 1882; Rosegger P. Das Volksleben in Steiermark. Wien; Leipzig, 1881; Joham L. Altes Volks- und Brauchtum im Lavanttal. Wolfsberg, 1958.

(обратно)

144

Haberlandt M. Die gemeinschaftliche Volkskultur der österreichischen Bundesländer // Deutschösterreich. Weimar, 1927. S. 217–218.

(обратно)

145

Wopfner H. Op. cit. P. 345.

(обратно)

146

Wopfner H. Op. cit. P 346.

(обратно)

147

Österreichische Volkskultur. Bd. I. Wien, 1947. S. 43.

(обратно)

148

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 405; Joham L. Op. cit. P. 47; Rosegger P. Op. cit. P. 32.

(обратно)

149

Haberlandt A. Op. cit. P. 255; Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 406; Helbock A. Op. cit. P. 367.

(обратно)

150

Helbock A. Op. cit. P. 367; Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 406.

(обратно)

151

Egger I. Op. cit. P. 365.

(обратно)

152

Adrian K. Zur Salzburger Volkskunde // Deutschösterreich. Weimar, 1927. S. 310.

(обратно)

153

Maierbrugger M. Op. cit. P. 70.

(обратно)

154

Egger I. Op. cit. P. 365.

(обратно)

155

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 406.

(обратно)

156

Commenda H. Op. cit. P. 216.

(обратно)

157

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 409–410; Egger I. Op. cit. P. 365.

(обратно)

158

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. P. 406–407.

(обратно)

159

Commenda H. Op. cit. P. 88, 216.

(обратно)

160

Rosegger P. Op. cit. P. 120–124.

(обратно)

161

Commenda H. Op. cit. P. 219.

(обратно)

162

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 411; Rosegger P. Op. cit. P. 32; Joham L. Op. cit. P. 47.

(обратно)

163

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 411–412.

(обратно)

164

Rosegger P. Op. cit. P. 129–130.

(обратно)

165

Joham L. Op. cit. P. 47.

(обратно)

166

Maierbrugger M. Op. cit. P. 70–71.

(обратно)

167

Egger I. Op. cit. P. 367.

(обратно)

168

Commenda H. Op. cit. P. 219.

(обратно)

169

Haberlandt A. Op. cit. P. 255.

(обратно)

170

Commenda H. Op. cit. P. 216, 222.

(обратно)

171

Goldmann E. Op. cit. P. 6–8.

(обратно)

172

Maierbrugger M. Op. cit. P. 71; Commenda H. Op. cit. P. 217.

(обратно)

173

Haberlandt A. Op. cit. P. 255.

(обратно)

174

Rosegger P. Op. cit. P. 130–131.

(обратно)

175

Joham L. Op. cit. P. 47.

(обратно)

176

Maierbrugger M. Op. cit. P. 73; Egger I. Op. cit. P. 368.

(обратно)

177

Rosegger P. Op. cit. P. 131–132.

(обратно)

178

Maierbrugger M. Op. cit. P. 72.

(обратно)

179

Rosegger P. Op. cit. P. 132.

(обратно)

180

Passler P. Ein Hochzeitbrauch aus dem Wippthale in Tirol // Zeitschrift des Vereins für Volkskunde (далее: Z. d. V. f. V.). B., 1900. H. 2. S. 205; Weinhold K. Zum Hochzeitcharivari // Z. d. V. f. V B., 1900. H. 2. S. 207.

(обратно)

181

Fink H. Eisacktaler Sagen, Bräuche und Ausdrücke. Innsbruck, 1957. S. 320.

(обратно)

182

Fink H. Op. cit. P. 319.

(обратно)

183

Passler P. Op. cit. P. 203; Egger J. Op. cit. P. 368; Tirol. Bd. I. München, 1933. S. 186.

(обратно)

184

Maierbrugger M. Op. cit. P. 71.

(обратно)

185

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 414.

(обратно)

186

Österreichische Volkskultur, Bd. I. S. 51.

(обратно)

187

Helbock A. Op. cit. P. 368.

(обратно)

188

Commenda H. Op. cit. P. 217.

(обратно)

189

Haberlandt A. Op. cit. P 255; Mayerhofer I. Volksleben im Land um Wien. Wien; München, 1969. S. 63.

(обратно)

190

Koschier Fr. Op. cit. P. 116.

(обратно)

191

Maierbrugger M. Op. cit. P. 73.

(обратно)

192

Egger I. Op. cit. P. 368; Menghin Os. Über Tiroler Bauernhochzeiten und Primizen. Z. d. V. f. V B., 1913. H. 4. S. 400; Tirol. Bd. I. S. 185.

(обратно)

193

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 414–415.

(обратно)

194

Gugitz G. Fest- und Brauchtumskalender. Wien, 1955. S. 1, 18, 23, 48, 139, 140; Rosegger P. Op. cit. P. 128; Passler P. Op. cit. P. 202; Joham L. Op. cit. P. 41; Maierbrugger M. Op. cit. P 70; Moro Os. St. Oswald ob Kleinkirchheim. Klagenfurt, 1951. S. 174, 195; Commenda H. Op. cit. P. 220.

(обратно)

195

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 414; Menghin O. Op. cit. P. 400; Egger I. Op. cit. P. 368.

(обратно)

196

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 413.

(обратно)

197

Österreichische Volkskultur. Bd. I. S. 167.

(обратно)

198

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 413.

(обратно)

199

Ibid. S. 417; Maierbrugger M. Op. cit. P. 73.

(обратно)

200

Maierbrugger M. Op. cit. P. 74; Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 417.

(обратно)

201

Schmidt L. Hochzeitsbrauch im Wandel der Gegenwart. Wien, 1976. S. 39.

(обратно)

202

Schmidt L. Hochzeitsbrauch im Wandel. S. 15–21, 39–40; Idem. Volkskunde von Niederösterreich. S. 416; Idem. Volksglaube und Volksbrauch. B., 1966. S. 92–94; Menghin O. Op. cit. P. 400; Egger I. Op. cit. P. 368; Tirol. Bd. I. S. 197; Goldmann E. Op. cit. P. 15; Rosegger P. Op. cit. P. 127.

(обратно)

203

Schönecker I. Beitrage zur Volks- und Heimatkunde des Innviertels. Taufkirchen/Pram, 1966. Folge 3. S. 32.

(обратно)

204

Rosegger P. Op. cit. P. 132.

(обратно)

205

Frischauf E. Ein alter niederösterreichischen Hochzeitsbrauch // Z. d. V f. V B., 1893. H. IV S. 452.

(обратно)

206

Joham L. Op. cit. P. 48; Rosegger P. Op. cit. P. 133; Frischauf E. Op. cit. P. 452.

(обратно)

207

Commenda H. Op. cit. P. 220–221; Haberlandt A. Op. cit. P. 255; Rosegger P. Op. cit. P. 133; Maierbrugger M. Op. cit. P. 74.

(обратно)

208

Mayerhofer J. Op. cit. P. 63; Tirol. Bd. I. S. 186; Maierbrugger M. Op. cit. P. 74.

(обратно)

209

Egger I. Op. cit. P. 369; Mayerhofer J. Op. cit. P. 63.

(обратно)

210

Haberlandt A. Op. cit. P. 256; Schmidt L. Hochzeitsbrauch im Wandel. S. 8.

(обратно)

211

Commenda H. Op. cit. P. 221; Maierbrugger M. Op. cit. P. 75.

(обратно)

212

Maierbrugger M. Op. cit. P 76; Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 418.

(обратно)

213

Schmidt L. Hochzeitsbrauch im Wandel. S. 50.

(обратно)

214

Adrian K. Op. cit. P. 305; Schmidt L. Hochzeitsbrauch im Wandel. S. 8.

(обратно)

215

Mayerhofer J. Op. cit. P. 63; Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 419.

(обратно)

216

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 415, 419–420; Haberlandt A. Op. cit. P. 256.

(обратно)

217

Rosegger P. Op. cit. P. 134; Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 421.

(обратно)

218

Mayerhofer J. Op. cit. P. 63.

(обратно)

219

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 421; Rosegger P. Op. cit. P. 134; Koschier Fr. Op. cit. P. 117.

(обратно)

220

Egger I. Op. cit. P. 369.

(обратно)

221

Menghin Os. Op. cit. P. 402.

(обратно)

222

Haberlandt A. Op. cit. P. 256; Tirol. Bd. I. S. 202; Egger I. Op. cit. P. 369; Maierbrugger M. Op. cit. P. 76–77; Rosegger P. Op. cit. P. 136; Österreichische Volkskultur. Bd. I. S. 14; Commenda H. Op. cit. P. 222; Mayerhofer J. Op. cit. P. 65; Helbock A. Op. cit. P. 368.

(обратно)

223

Schmidt L. Volksglaube und Volksbrauch. S. 72–73; Mayerhofer J. Op. cit. P. 64–65; Haberlandt A. Op. cit. P. 256.

(обратно)

224

Mayerhofer J. Op. cit. P. 64; Maierbrugger M. Op. cit. P. 76; Haberlandt A. Op. cit. P. 256; Helbock A. Op. cit. P. 368.

(обратно)

225

Koschier Fr. Op. cit. P. 126, 135, 118.

(обратно)

226

Adrian K. Op. cit. P. 304.

(обратно)

227

Mayerhofer J. Op. cit. P. 65; Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 421–422.

(обратно)

228

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 422; Rosegger P. Op. cit. P. 141.

(обратно)

229

Commenda H. Op. cit. P. 223.

(обратно)

230

Schmidt L. Volksglaube und Volksbrauch. S. 50; Helbock A. Op. cit. P. 365; Koschier Fr. Op. cit. P. 127–128, 132.

(обратно)

231

Vernaleken Th. von. Mythen und Bräuche des Volkes in Österreich. Wien, 1859. S. 304.

(обратно)

232

Joham L. Op. cit. P. 49.

(обратно)

233

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 415.

(обратно)

234

Rosegger P. Op. cit. P. 145; Joham L. Op. cit. P. 48; Österreichische Volkskultur. Bd. I. S. 53.

(обратно)

235

Goldmann E. Op. cit. P. 13–14.

(обратно)

236

Fink H. Op. cit. P. 331.

(обратно)

237

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 422; Goldmann E. Op. cit. P. 3, 16–17; Maierbrugger M. Op. cit. P. 77.

(обратно)

238

Schmidt L. Volkskunde von Niederösterreich. S. 422–423; Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Весенние праздники. М., 1978. С. 166–167.

(обратно)

239

Greussing P. Sagen und Gebrauche im Stubaithal in Tirol // Z. d. V. f. V B., 1893. H. 2. S. 175.

(обратно)

240

Commenda H. Op. cit. P 223.

(обратно)

241

Egger I. Op. cit. P. 370; Goldmann E. Op. cit. P 12.

(обратно)

242

Weinhold K. Op. cit. P. 207.

(обратно)

243

Passler P. Op. cit. P. 202–204; Goldman E. Op. cit. P. 12.

(обратно)

244

Commenda H. Op. cit. P. 224; Schmidt L. Hochzeitsbrauch im Wandel. S. 31.

(обратно)

245

Schmidt L. Hochzeitsbrauch im Wandel. S. 14; Commenda H. Op. cit. P. 223–224.

(обратно)

246

Magyarság néprajza. I–IV. k. Bp., 1933–1937.

(обратно)

247

Szendrey A., Szendrey Zs. Házasság // Magyarság néprajza. IV. k.

(обратно)

248

Magyar Néprajzi Lexikon. I–V k. Bp., 1977–1982. Далее: MNL.

(обратно)

249

Tárkány Szücs E. Magyar jogi népszokások. Bp., 1981. 407–412. o.

(обратно)

250

Ibid. 247–248. o.; Györgyi E., Ujváry Z. Vénlánycsúfolás // MNL. V k. 523–524. o.

(обратно)

251

Kiss L. A szegény emberek élete. Bp., 1981. II. k., 147. o.

(обратно)

252

Hoóz I. A kiskorúak házasságaról // Demográfia. 1977. 1. sz., 77. o.

(обратно)

253

Fél E., Hofer T. Proper Peasants. Traditional Life in a Hungarian Village. N. Y.; Bp., 1969. P. 138.

(обратно)

254

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 157. o.

(обратно)

255

Györgyi E. Legényjáró napok // MNL. III. k., 434. o.

(обратно)

256

Fél E., Hofer T. Op. cit. P. 192–194.

(обратно)

257

Györgyi E. Udvarlás // MNL. V. k. 400. o.

(обратно)

258

Gunda B. Sex and Semiotics // Gunda B. Ethnographica Carpatho-Balcanica. Bp., 1979. P 371.

(обратно)

259

Tárkány Szücs E. Op. cit. 255–264, 266–268. o.

(обратно)

260

Morvy I. Vadházasság // MNL. V k. 456–457. o.

(обратно)

261

Györffy I. Magyar nép, magyar föld. Bp., 1942. 263. o.

(обратно)

262

Morvay J. Endogámia // MNL. I. k. 688. o.

(обратно)

263

Morvay J. Exogámia // Ibid. 751. o.

(обратно)

264

Balassa I., Ortutay Gy. Magyar néprajz. Bp., 1979. 579. o.

(обратно)

265

Morvay J. Endogámia. 689. o.

(обратно)

266

Kallay E. Magyar-román vegyesházasságok // Hitel. 1944. 156. о.; цит. no: Tárkány Szücs E. Op. cit. 304. o.

(обратно)

267

Расчеты сделаны no: Annuaire Statistique Hongrois 1912. Bp., 1914. P. 36.

(обратно)

268

Annuaire… P. 36.

(обратно)

269

Morvay J. Endogámia. 689. o.

(обратно)

270

Morvay J. Vérfertözés // MNL. V k. 529–530. o.

(обратно)

271

Morvay J. Szépségideál // Ibid. 7–8. o.

(обратно)

272

Györgyi E., Tárkány Szücs E. Párvalasztás // MNL. IV k. 202. o.

(обратно)

273

Morvay J. Vöség // MNL. V k. 604. o.

(обратно)

274

Morvay J. Házasság // MNL. II. k. 499. o.

(обратно)

275

Tárkány Szücs E. Op. cit. 280–282. o.

(обратно)

276

Morvay J. Házasságtörés // MNL. II. k. 502–503. o.

(обратно)

277

Tárkány Szücs E. Op. cit. 274. o.

(обратно)

278

Erdei F. Magyar falu. Bp., e. n. 137. o.

(обратно)

279

Morvay J. Válás // MNL. V. k. 466–467. o.

(обратно)

280

Tárkány Szücs E. Leányvasár // MNL. III. k. 418–419. o.

(обратно)

281

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 157–158. o.

(обратно)

282

Кагаров E. Г Состав и происхождение свадебной обрядности // Сборник музея антропологии и этнографии. Т. VIII. Л., 1929. С. 161.

(обратно)

283

Gunda В. Op. cit. Р. 374.

(обратно)

284

Ibid. Р. 376.

(обратно)

285

Györgyi Е. Leánynézö // MNL. III. k. 418. о.

(обратно)

286

Györgyi E., Tárkány Szücs E. Megkérés // Ibid. 543–544. o.; Idem. Násznagy // Ibid. 697–698. o.

(обратно)

287

Ср.: Кагаров E. Г. Указ. соч. С. 159.

(обратно)

288

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 159–160. о.

(обратно)

289

Györgyi E. Háztűznéző // MNL. II. k. 509. o.

(обратно)

290

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 161. o.

(обратно)

291

Tárkány Szücs E. Magyar jogi… 357–366. o.; Bonis Gy. Hozomány // MNL. II. k. 590. o.

(обратно)

292

Кагаров E. Г. Указ. соч. С. 182.

(обратно)

293

Байбурин А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л., 1983. С. 82–88, 145–146.

(обратно)

294

Кагаров Е. Г. Указ. соч. С. 182.

(обратно)

295

Ср.: Материалы по свадьбе и семейно-родовому строю народов СССР. Л., 1926. С. 150–151.

(обратно)

296

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 161–164. о.; Györgyi E., Tárkány Szücs E. Eljegyzés // MNL. I. k. 668–669. o.

(обратно)

297

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 164. o.

(обратно)

298

Kósa L., Szemerkényi A. Apáról fiúra. Bp., 1973. 204. o.

(обратно)

299

Fél E., Hofer T. Op. cit. P. 210–212.

(обратно)

300

Györgyi E. Vöfély // MNL. V k. 596–596. o.

(обратно)

301

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 165. o.

(обратно)

302

Kósa L., Szemerkényi A. Op. cit. 204. o.

(обратно)

303

Néméth L. Legénybúcsú // MNL. III. k. 428. o.

(обратно)

304

Gergely K. Menyasszonyi ruha // Ibid. 566. o.

(обратно)

305

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 167. o.

(обратно)

306

Benedek K., Györgyi E. Menyasszony búcsúsztatása // MNL. III. k. 564. o.

(обратно)

307

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 168. o.

(обратно)

308

Balassa I., Ortutay Gy. Op. cit. 588. o.

(обратно)

309

Györgyi E. Esküvő // MNL. I. k. 725. o.

(обратно)

310

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 168. o.

(обратно)

311

Fél E., Hofer T. Op. cit. P. 214.

(обратно)

312

Györgyi E. Esküvő. 725. o.

(обратно)

313

Györgyi E. Menyasszonyvitel // MNL. III. k. 567–568. o.

(обратно)

314

Фел Э., Хофер Т. Народное искусство венгров. Будапешт, 1979. С. 15.

(обратно)

315

Györgyi Е. Menyasszony befogadása // MNL. III. k. 563–564. о.

(обратно)

316

Balassa I., Ortutay Gy. Op. cit. 580, 589. o.

(обратно)

317

Györgyi I. Lakodalmi étkezések // MNL. III. k. 391–393. o.

(обратно)

318

Balassa I., Ortutay Gy. Op. cit. 590. o.

(обратно)

319

Györgyi E., Kisban E. Kásapénz // MNL. III. k. 87–88. o.

(обратно)

320

Balassa I., Ortutay Gy. Op. cit. 592. o.

(обратно)

321

Györgyi E. Menyasszonyfektetés // MNL. III. k. 564. o.

(обратно)

322

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 171–172. o.

(обратно)

323

Ibid. 173. о.; ср.: Кагаров E. Г. Указ. соч. С. 188–189.

(обратно)

324

Györgyi Е. Hérész // MNL. II. k. 526–527. о.

(обратно)

325

Tárkány Szücs E., Tatrai Zs. Asszonyavatás // MNL. I. k. 149–150. o.

(обратно)

326

Fél E., Hofer T. Op. cit. P. 217.

(обратно)

327

Szendrey A., Szendrey Zs. Op. cit. 175. o.

(обратно)

328

Относительная численность населения по конфессиям (в %): приверженцы протестантизма — 57, 1, католицизма — 43,3, старокатолицизма — 0,6, израилитизма — 0,2. (Statistisches Jahrbuch der Schweiz. Basel, 1966. S. 18, 331).

(обратно)

329

Bächtold H. Die Gebräuche bei Verlobung und Hochzeit mit besonderer Berücksichtigung der Schweiz. Eine vergleichend volkskundliche Studie. Basel, 1914, Bd. I. S. 6.

(обратно)

330

Bächtold H. Op. cit. S. 275; Huber E. System und Geschichte des schweizerischen Privatrechts. Basel, 1893. Bd. IV. S. 333.

(обратно)

331

Bächtold H. Op. cit. S. 7, 11, 12, 14–15.

(обратно)

332

Die Schweiz von Bau der Alpen bis zur Frage nach der Zukunft. Luzern, 1975. S. 128–129.

(обратно)

333

Ibid. S. 131.

(обратно)

334

Ibidem.

(обратно)

335

Ibid. S. 132.

(обратно)

336

Листова H. М. К вопросу о формировании швейцарской языковой общности // Современные этнонациональные процессы в странах Западной Европы. М., 1981. С. 159–160 и др.

(обратно)

337

Gourthion L. Le peuple du Valais. Lausanne. 1972. P. 108.

(обратно)

338

Stebler F. G. Am Lötschberg. Zürich. 1907. S. 100. Подробнее о понятии «abfodern» см.: Grimm J. Deutsche Rechtsalterthümer. 4 verm. Ausg. Leipzig, 1899. Bd. II. S. 140.

(обратно)

339

Herzog H. Schweizerische Volksfeste, Sitten und Gebräuche. Aarau, 1884. S. 295; Bächtold H. Op. cit. S. 19.

(обратно)

340

Schild Fr. Jos. D’r Fenner-Joggeli (Johann Jakob Hugi) Erzählungen in Solothurner Mundart. Burgdorf, 1885. S. 6.

(обратно)

341

См. для немецкой Швейцарии кн.: Bächtold Н. Op. cit. S. 28–34; для ретороманской: Ibid. S. 34–36; для итальянской: Ibid. S. 36; для французской: Ibid. S. 36–39.

(обратно)

342

Ibid. S. 22–23.

(обратно)

343

Pletscher A. Sitten, Gebräuche und ländliches Leben im Dorfe Schleitheim am Randen, Kt. Schaffhausen, im vorigen Jahrhundert. S. 1., 1908. S. 53; Courthion L. Op. cit. P. 77.

(обратно)

344

Bächtold H. Op. cit. S. 24, 26–27.

(обратно)

345

Herzog H. Op. cit. S. 297.

(обратно)

346

Bächtold H. Op. cit. S. 42.

(обратно)

347

Hoffmann-Krayer E. Feste und Bräuche des Schweizervolkes. Kleines Handbuch des schweizerisches Volksbrauchs der Gegenwart im gemeinfaßlicher Darstellung. Zürich, 1913. S. 30; Bächtold H. Op. cit. S. 42–43.

(обратно)

348

Hoffmann-Krayer E. Op. cit. S. 30.

(обратно)

349

Bächtold H. Op. cit. S. 54; подробнее о происхождении этого обычая см.: Ibid. S. 55–62.

(обратно)

350

Ibid. S. 64–65.

(обратно)

351

Schweizer Volksleben. Sitten, Bräuche, Wohnstätten. Hrsg. von H. Bruckmann und Jerosch. Zürich, 1929. Bd. I. S. 78–80.

(обратно)

352

Sutermeister O. Schwizer-Dütsch. Sammlung deutsch-schweiz Mundart Literatur. I. Heft. Zürich, 1882. S. 13.

(обратно)

353

Bächtold H. Op. cit. S. 73.

(обратно)

354

См., например: Buxtorf-Falkseigen E. Gast’s Tagebuch. Basel, 1856. S. 90; Leunbergerger J. Das Verlöbnis im Schweiz. Recht mit Berücksichtigung des neuen schweizerischen Zivilgesetzbuches. Bern, 1908. S. 114; Huber E. System und Geschichte des schweizerischen Privatrechts. Basel, 1893. Bd. IV. S. 330; Lindenmeyer M. Les fiançailles et les promesses de mariage. Vevey, 1901. S. 176; Esmlin A. Le mariage en droit canonique. P., 1891. Vol. 1. P. 103, 149; Friedberg E. Das Recht der Eheschliessung in seiner geschichtlichen Entwicklung. Leipzig, 1865. S. 60; Martène Edm. De antiquis ecclesiae ritibus. Editio secunda. Antuerpiae, 1737. T. 2. P. 345.

(обратно)

355

Bächtold H. Op. cit. S. 82. Образец формулы см.: Meyer J. J. Neues Formularbuch, worin allerlei Vorschriften von Contrakten und Traktaten, welche im gemeinen Leben vorkommen, enthalten sind. 2. Aufl. Zürich, 1828.

(обратно)

356

Образцы писем см.: Bächtold H. Op. cit. S. 83–85.

(обратно)

357

Ibid. S. 89–90.

(обратно)

358

Ibid. S. 92; Osenbrüggen Ed. Studien zur deutschen und schweizerischen Rechtsgeschichte. Basel, 1881. S. 383.

(обратно)

359

Franz J. Fr. Zwingli’s Geburtsort. St. Gallen, 1819. S. 174; Bächtold H. Op. cit. S. 93.

(обратно)

360

Bächtold H. Op. cit. S. 102.

(обратно)

361

Schild Fr. Jos. Op. cit. S. 33, 35; Stoll O. Zur Kenntnis des Zauberglaubens, der Volksmagie und Volksmedizin in der Schweiz. Aus des Jahresberichte des geographisch-ethnographische Gesellschaft in Zürich. Zürich, 1908. S. 139.

(обратно)

362

Finsler G. Zürich in der 2. Hälfte des 18. Jahrhunderts. Zürich, 1884. S. 120. Подробнее об этом «экзамене» см. в стихотворении Иосифа Инайхена (с. 9 и далее) // Lieder vom alten Sepp. Luzern, 1859. S. 20.

(обратно)

363

Bächtold H. Op. cit. S. 256–258; Estermann M. Geschichte des Ruralkapitels Hochdorf. Luzern, 1892. S. 14.

(обратно)

364

Imobersteg J. Das Emmenthal. Bern, 1876. S. 257; Bächtold H. Op. cit. S. 272–273.

(обратно)

365

Messikommer H. Aus alter Zeit. Sitten und Gebräuche im zürcherischen Oberlande. Zürich, 1909. Bd. I. S. 132; Senn N. Werdenberger Chronik. Ein Beitrag zur Geschichte der Kantone St. Gallen und Glarus. Chur, 1860. S. 284.

(обратно)

366

Schild Fr. Jos. Op. cit. S. 79; Huber E. Op. cit. Bd. IV. S. 330; Friedberg E. Op. cit. S. 60; Beiser R. Volkskunde des Allgaus. Sagen, Gebräuche und Sprichwörter des Allgaus. Kempfen, 1902. Bd. II. S. 245; Bächtold H. Op. cit. S. 259–262.

(обратно)

367

Bächtold H. Op. cit. S. 113–114.

(обратно)

368

Ibid. S. 124–125; Osenbrüggen Ed. Op. cit. S. 310.

(обратно)

369

Bächtold H. Op. cit. S. 126–128, 129, 139.

(обратно)

370

Ibid. S. 161; об этимологии ит. — швейц. «vera» см.: Ibid. S. 164–167.

(обратно)

371

Ibid. S. 162–163.

(обратно)

372

Stebler F. G. Op. cit. S. 100.

(обратно)

373

Bächtold H. Op. cit. S. 159–161.

(обратно)

374

Ibid. S. 167, 172, 174, 176; Stoll O. Op. cit. S. 179 и далее.

(обратно)

375

Bächtold H. Op. cit. S. 179–182.

(обратно)

376

Ibid. S. 268.

(обратно)

377

Hoffmann-Krayer E. Op. cit. S. 31–32; Bächtold H. Op. cit. S. 270.

(обратно)

378

Bächtold H. Op. cit. S. 269–270.

(обратно)

379

Ibid. S. 268–269.

(обратно)

380

Pletscher A. Op. cit. S. 99.

(обратно)

381

Bächtold H. Op. cit. S. 278.

(обратно)

382

Ibid. S. 277.

(обратно)

383

Weiss B. Volkskunde der Schweiz. Grundriss. Zürich, 1978. S. 176–177 ср.: Hoffmann-Krayer E. Op. cit. S. 57 и далее.

(обратно)

384

Bächtold H. Op. cit. S. 281.

(обратно)

385

Bühler V. Davos in seinem Walserdialekt. Heidelberg. Bd. I. S. 227.

(обратно)

386

Ibid. S. 2, 3, 38, 128.

(обратно)

387

Bächtold H. Op. cit. S. 281.

(обратно)

388

Courthion L. Op. cit. P. 105.

(обратно)

389

Bächtold H. Op. cit. S. 283–284, 286–298.

(обратно)

390

Ibid. S. 298; Weiss B. Op. cit. S. 178.

(обратно)

391

Bühler V. Op. cit. Bd. I. S. 379; Bächtold H. Op. cit. S. 219; Odin L. Glossaire du patois de Blonay. Lausanne, 1910. P. 146.

(обратно)

392

Kohlrusch C. Schweizcrisches Sagenbuch. Basel, 1856. S. 340; Bächtold H. Op. cit. S. 224–226.

(обратно)

393

Martin A. Exposé de l’ancienne legislation genevoise sur le mariage. Genève, 1891. P. 41; Ebel J. G. Schilderung der Gebirgsvölker der Schweiz. Theil 2. Leipzig, 1802. S 382; Bächtold H. Op. cit. S. 222–223.

(обратно)

394

Hoffmann-Krayer E. Op. cit. S. 3—36.

(обратно)

395

Bächtold H. Op. cit. S. 221.

(обратно)

396

Ibid. S. 233–252.

(обратно)

397

Ibid. S. 185–189.

(обратно)

398

Ibid. S. 231–232.

(обратно)

399

Moser-Gossweiler F. Volksbräuche der Schweiz. Zürich, 1940. S. 146.

(обратно)

400

Ibid. S. 146.

(обратно)

401

Hoffman-Krayer E. Op. cit. S. 37–38.

(обратно)

402

Ibid. S. 38.

(обратно)

403

Ibidem.

(обратно)

404

Ibid. S. 39.

(обратно)

405

Courthion L. Op. cit. P. 108.

(обратно)

406

Hoffmann-Krayer E. Op. cit. S. 40.

(обратно)

407

Карамзин H. М. Письма русского путешественника. М., 1983. С. 190.

(обратно)

408

Weiss В. Op. cit. S. 179.

(обратно)

409

Ibid. S. 180.

(обратно)

410

Ibidem.

(обратно)

411

De Gubernatis A. Storia comparata degli usi nuziali in Italia e presso gli altri popoli indoeuropei. 1-a ed. Milano, 1869, 2-a ed., Milano, 1973.

(обратно)

412

См., например: Pitre G. Biblioteca delle tradizioni popolari Siciliane. T. 1—25. Palermo, 1871–1913; Idem. Usi e costumi del popolo siciliano. Vol. 1–2, Palermo, 1978.

(обратно)

413

Мелетинский E. О. О книге Дж. Коккьяры «История фольклористики в Европе» // Коккьяра Дж. История фольклористики в Европе. М., 1966. С. 6.

(обратно)

414

См.: Toschi P. Guida alio studio delle tradizioni popolari. Roma, 1941; Idem. Invito al folklore italiano. Roma, 1963; Idem. Tradizioni popolari italiane. Torino, 1967.

(обратно)

415

Приведем наиболее известные из них: Eustacchi-Nardi А. М. Contributo allo studio delle tradizioni popolari marchigiane. Firenze, 1958; Galanti В. M. Vita tradizionale dell’Abruzzo e del Molise. Firenze, 1961; Nobilio E. Vita tradizionale dei contadini abruzzesi nel territorio di Penne. Firenze, 1962; Tassoni G. Tradizioni popolari del Mantovano. Firenze, 1964; Angarano F. A. Vita tradizionale dei contadini e pastori calabresi. Firenze, 1973 и др.

(обратно)

416

Ungari P. Storia del diritto di famiglia in Italia (1796–1942). Bologna, 1974. P. 85; Bronzini G. Un inchiesta sul ciclo della vita in Lucania. Note metodologiche di folklore regionale. Napoli, s. a. P. 17–18.

(обратно)

417

Codice Civile. 7-a ed. Milano, 1925.

(обратно)

418

Ibid. P. 22–23.

(обратно)

419

Ferdinando-Cognetti A. Compendio di diritto civile. Roma, 1954. P. 90.

(обратно)

420

«Приданое у римлян составляло принадлежность всех форм римского брака; оно было как бы отличительным свойством законного брака; оно было делом чести не только для отца невесты, но даже для ее брата, который почел бы бесславием для себя выдать сестру без приданого» (см.: Тихонович П. Брак и свадебные обряды у древних римлян // Пропилеи. Кн. IV. Отд. 1. М., 1854. С. 21.

(обратно)

421

Ferdinando-Cognetti A. Op. cit. Р. 80–83.

(обратно)

422

Proverbi delle donne con la storia delle ventiquattro ragazze. Firenze. S. l. S. a. P. 5.

(обратно)

423

Giarrizzo G., Maraini F. Civiltà contadina. Immagini del Mezzogiorno degli anni Cinquanta. A cura di E. Persichella. Bari, 1980. P. 101.

(обратно)

424

Proverbi delle donne… P. 5.

(обратно)

425

Castelli R. Credenze ed usi popolari siciliani. Palermo, S. a. P. 49.

(обратно)

426

Giarrizzo G., Maraini F. Op. cit. P. 101.

(обратно)

427

Azara M. Tradizioni popolari della Gallura. Dalla culla alla tomba. Roma, 1943. P. 237.

(обратно)

428

Il Milione. Enciclopedia di geografia, usi, costumi, belle arti, storia, cultura. Novara, 1959. Vol. 2. P. 72.

(обратно)

429

Il Folklore. Tradizioni, vita e arti popolari / Testo a cura di P. Toschi. Milano, 1967. P. 21.

(обратно)

430

Cracina P. Nozze ieri in Friuli. Udine, 1968. P. 29; D’Aronco G. Il Friuli. Aspetti etnografici. Udine, 1965. P. 104–105.

(обратно)

431

Azara M. Op. cit. P. 177; Alziator F. Il folklore sardo. Sassari, 1978. P. 41.

(обратно)

432

Cracina P. Op. cit. P. 39–40; Tassoni G. Op. cit. P. 63, 246.

(обратно)

433

Angarano F. A. Op. cit. P. 83; Il Folklore… P. 19; Bronzini G. Tradizioni popolari in Lucania. Ciclo della «Vita umana». Matera, 1953. P. 104.

(обратно)

434

De Gubernatis A. Op. cit. 1-a ed. P. 53–59.

(обратно)

435

Il Folklore… P. 19.

(обратно)

436

De Gubernatis A. Op. cit. P. 39–44.

(обратно)

437

Azara M. Op. cit. P. 177–178.

(обратно)

438

Мотив обрубка дерева или цветущей ветви очень распространен в любовной символике многих народов. См., например: Фрэзер Дж. Д.. Золотая ветвь. М., 1980. С. 129–149; Bronzini G. Tradizioni popolari. P. 124.

(обратно)

439

Il Folklore… P. 20; Cracina P. Op. cit. P. 21; Fondi M. Abruzzo e Molise. Torino, 1965. P. 284; Banieri L. Basilicata. Torino, 1966. P. 284.

(обратно)

440

De Gubernatis A. Op. cit. P. 58.

(обратно)

441

Першиц А. И. Похищение невест: правило или исключение? // Сов. этнография. 1982. № 4. С. 121–127.

(обратно)

442

Гамкрелидзе Т. В., Иванов В. В. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тбилиси, 1984. Т. II. С. 756–757.

(обратно)

443

Першиц А. И. Указ. соч. С. 127.

(обратно)

444

Angarano F. A. Op. cit. Р. 94; Bronzini G. В. Op. cit. Р. 151–152.

(обратно)

445

Cracina P. Op. cit. Р. 45.

(обратно)

446

Milano Е. Op. cit. Р. 45; De Gubernatis A. Op. cit. P. 50–51; Toschi P. Tradizioni popolari italiane. Torino, 1967. P. 132–133.

(обратно)

447

Calderini A., Calderini M. Dizionario di antichità greche e romane. Milano, 1960. P. 551; Dizionario Garzanti della lingua italiana. Milano, 1965. P. 1201.

(обратно)

448

Angarano F. A. Op. cit. P. 96; Bronzini G. Op. cit. P. 129.

(обратно)

449

Bronzini G. Tradizioni popolari… P. 129.

(обратно)

450

Подобные обряды прежде бытовали во многих странах Европы, например, во Франции (fiancée cachée или substituée), в Англии (mock bride), в германоязычных областях (falsche Braut), в Прибалтике. В 20-е годы XIX в. обряд «спрятанной невесты» был отмечен Альберто Де Ла Марморой для многих деревень острова Сардиния. (De La Marmora A. Voyage en Sardaigne de 1819 à 1825 ou Description statistique, physique et politique de cette île avec des recherches sur les productions naturelles et ses antiquités. P., 1826. P. 260–261). Сохранение этого обряда в самых разных и удаленных друг от друга уголках Европы подсказало многим ученым мысль, что в далеком прошлом он был очень широко распространен у индоевропейских народов.

(обратно)

451

Toschi P. Le origini del teatro italiano. Roma, 1962. P. 415–419; Azara M. Op. cit. P. 181–183; Gana L. Vocabolario del dialetto e del folklore gallurese. Cagliari, 1971. P. 454–456.

(обратно)

452

Несчастливым месяцем для вступления в брак древние римляне также считали май. Уже Плутарх дал пять различных объяснений этому поверью. Наиболее вероятным из них представляется то, которое дает и Овидий (Фасты. V, 421), а именно что на май месяц приходился праздник «лемуриа» (Lemuria), посвященный духам усопших.

(обратно)

453

Fondi М. Abruzzo е Molise. Torino, 1964. P. 285; Toschi P. Invito al folklore italiano. Roma, 1963. P. 100.

(обратно)

454

Dizionario Garzanti della lingua italiana. Milano, 1965. P. 673–674.

(обратно)

455

Bronzini G. Tradizioni popolari. P. 144–147.

(обратно)

456

Fondi M. Op. cit. P. 284.

(обратно)

457

Angarano F. A. Op. cit. P. 96.

(обратно)

458

Fondi M. Op. cit. P. 284; Angarano F. A. Op. cit. P. 97.

(обратно)

459

А. Де Губернатис усматривает в этих подарках отголосок древнеримского обряда сопровождения невесты при выводе ее из родительского дома мальчиком (его называли камиллус — camillus), который в особом сосуде нес предметы для рукоделия и кудель. См.: De Gubernatis A. Op. cit. P. 97.

(обратно)

460

Ibidem.

(обратно)

461

Tassoni G. Op. cit. P. 73.

(обратно)

462

Angarano F. A. Op. cit. P. 98.

(обратно)

463

Bevilaqua E. Marche. Torino, 1961. P. 181; Eustacchi-Nardi A. M. Op. cit. P. 52–53.

(обратно)

464

По свидетельству нескольких античных писателей (Плиний. VIII. 48; Овидий. Фасты. II, 7, 1; Ливий. 1, 57), обряды, в которых фигурировали прялка и шерсть в виде кудели или шкуры, занимали немалое место и при вступлении в брак древних римлян. Это становится вполне объяснимым, если принять во внимание первоначальный пастушеский характер их страны. В наши дни обряды с прялкой, куделью и шкурой можно наблюдать у тех народов Европы, в сельском хозяйстве которых овцеводство долго существовало как одна из основных отраслей, например у румын и молдаван.

(обратно)

465

Alziator F. Op. cit. P. 45; Wagner M. L. Das ländliche Leben Sardiniens im Spiegel der Sprache. Heidelberg, 1921. S. 162; Martelli V. La Sardegna e i sardi. Cagliari, 1971. P. 225–226; Cabiddu G. Usi, costurni, riti, tradizionali popolari della Trexenta. Cagliari, 1965. P. 33–35.

(обратно)

466

Ostermann V. La vita in Friuli. Udine, 1940. Vol. 1. P. 264; Cracina P. Op. cit. P. 127.

(обратно)

467

См., например, примечание Джузеппе Видосси ко второму изданию кн. Ostermann V. La vita in Friuli (Udine, 1940. P. 264, note 8).

(обратно)

468

Ostermann V. Op. cit. Vol. 1. P. 264.

(обратно)

469

Corso R. Campania. Folklore // Enciclopedia Italiana. Torino, 1930. Vol. VIII. P. 583.

(обратно)

470

Beuilaqua E. Op. cit. P. 181.

(обратно)

471

Bronzini G. Tradizioni popolari… P. 152–153.

(обратно)

472

Toschi P. Tradizioni popolari. P. 134.

(обратно)

473

Corso R. Sullo studio dei riti nuziali // Atti del I Congresso di etnografia italiana. Perugia, 1912; Bronzini G. В. Lineamenti di storia e analisi della cultura tradizionale. 2-a ed. Roma, 1974. P. 136; Il Folklore… P. 21, 23; Castelli R. Op. cit. P. 51; Pitre G. Op. cit. Vol. II. P. 33.

(обратно)

474

Ranieri L. Basilicata. Torino, 1964. P. 284.

(обратно)

475

Pitre G. Op. cit. P. 64.

(обратно)

476

Tassoni G. Tradizioni popolari… P. 87; Cracina P. Op. cit. P. 93.

(обратно)

477

Pitre G. Op. cit. P. 64; Tassoni G. Arti e tradizioni popolari. Le inchieste napoleoniche sui costumi e le tradizioni nel Regno Italico. Bellinzona, 1973. P. 182.

(обратно)

478

Dizionario Garzanti… P. 405.

(обратно)

479

Eustacchi-Nardi A. M. Op. cit. P. 54.

(обратно)

480

De Nino A. Usi abruzzesi. Firenze, 1878. Vol. 1. P. 78.

(обратно)

481

Il Milione… P. 92.

(обратно)

482

Tassoni G. Tradizioni popolari. P. 88.

(обратно)

483

Pitre G. Op. cit. P. 62–63.

(обратно)

484

Angarano F. A. Op. cit. P. 104; Alziator F. Op. cit. P. 45–47; Cecchini G. F. Umbria. Folklore // Enciclopedia Italiana. Milano, 1937. Vol. XXXIV. P. 664.

(обратно)

485

Alziator F Op. cit. P. 45; Azara M. Op. cit. P. 211–212; Gana L. Vocabolario del dialetto e del folklore gallurese. Cagliari, 1971. P. 224–225.

(обратно)

486

Следует отметить, что в свадебном ритуале древних римлян всегда присутствовали пряслице, веретено и шерсть. См., например, Тихонович П. Указ. соч. С. 244; Адам А. Римские древности или изображение нравов, обычаев и постановлений римских, служащее для легчайшего уразумения латинских писателей: Пер. с нем. М., 1824. Ч. II. С. 382.

(обратно)

487

Pitre G. Op. cit. V. 2. P. 72–73; Wagner M. L. Op. cit. S. 164.

(обратно)

488

Личные наблюдения автора.

(обратно)

489

Bronzini G. Tradizioni popolari… P. 172; De Gubernatis A. Op. cit. P. 164–165.

(обратно)

490

Tassoni G. Riti nuziali della vecchia Lombardia // La Martinella di Milano. 1978. Vol. XXXII. Fasc. 14. P. 90.

(обратно)

491

Eustacchi-Nardi A. M. Op. cit. P. 57.

(обратно)

492

Pitre G. Op. cit. Vol. 2. P. 75; Eustacchi-Nardi A. M. Op. cit. P. 58.

(обратно)

493

De Nino A. Op. cit. Vol. 1. P. 36.

(обратно)

494

Il Milione… P. 92.

(обратно)

495

Pitre G. Op. cit. P. 75.

(обратно)

496

Toschi P. Tradizioni popolari… P. 136.

(обратно)

497

Адам А. Указ. соч. С. 383.

(обратно)

498

Riva F. Tradizioni popolari venete secondo i documenti del’ inchiesta del Regno Italico (1811). Venezia, 1966. P. 19; Angarano F. A. Op. cit. P. 105.

(обратно)

499

Eustacchi-Nardi A. M. Op. cit. P. 68.

(обратно)

500

Ostermann V. Op. cit. Vol. 1. P. 270.

(обратно)

501

Tassoni G. Tradizioni popolari P. 89–90; Cracina P. Op. cit. P. 142.

(обратно)

502

Bronzini G. Tradizioni popolari… P. 173.

(обратно)

503

Il Folklore. P. 23; Angarano F. A. Op. cit. P. 107; Tassoni G. Tradizioni popolari. P. 90. Некоторые ученые видят в этом обычае указание на «confarreatio» — одну из трех форм бракосочетания у древних римлян. См., например, Alziator F. Op. cit. P. 47.

(обратно)

504

Bronzini G. Le tradizioni. P. 176.

(обратно)

505

Ibid. P. 177.

(обратно)

506

De Gubernatis A. Op. cit. P. 183.

(обратно)

507

Bronzini G. Le tradizioni… P. 179–183.

(обратно)

508

Corso R. Das Geschlechtsleben in Sitte, Brauch, Glauben und Gewohnheitrecht des Italienischen Volkes. Nicotera, 1914. S. 5.

(обратно)

509

Profeta G. Canti nuziali nel Folklore Italiano. Firenze, 1965. P. 3.

(обратно)

510

Pitre G. Op. cit. P. 76.

(обратно)

511

Изложенные выше сведения о показе рубахи молодой взяты нами из кн.: Corso R. Op. cit. S. 9.

(обратно)

512

Castelli R. Op. cit. P. 55.

(обратно)

513

В 1919 г. сельское население Испании составляло около 70 % ее жителей (см.: Майский И. М. Испания. 1808–1917. М., 1957. С. 382). По мнению современного испанского социолога, вплоть до 30-х годов нынешнего столетия Испания оставалась «крестьянской страной» (Мигель А. де. 40 миллионов испанцев 40 лет спустя. М., 1985. С. 53).

(обратно)

514

Lisón Tolosana С. Antropología social en España. Madrid, 1977. P. 162–163.

(обратно)

515

Lisón Tolosana C. Ensayos de antropología social. Madrid, 1973. P. 44.

(обратно)

516

Капу Ch. Е. Fiestas у costumbres españolas. Boston а. с., 1929. Р. 143; Zubiaur Carreño F. J., Zubiaur Carreño J. A. Estudio etnográfico de San Martin de Unx (Navarra). Pamplona, 1980. P. 160.

(обратно)

517

Casas Gaspar E. Costumbres españoles de nacimiento, noviazgo, casamiento у muerte. Madrid, 1947. P. 266.

(обратно)

518

El folklore español. Madrid, 1968. P. 102.

(обратно)

519

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 95–98, 100.

(обратно)

520

El folklore… P. 101–102.

(обратно)

521

Ibid. P. 100.

(обратно)

522

Ibid. P. 102.

(обратно)

523

Martinez E. Costumbres asturianas. La Coruña, 1982. P. 58.

(обратно)

524

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 112–113; El folklore… P. 102.

(обратно)

525

Los gallegos. Madrid, 1976. P. 194; Hoyos Sainz L. de, Hoyos Sancho N. de. Manual de folklore. Madrid, 1947. P. 349; Caro Baroja J. Ensayos sobre la cultura popular española. Madrid, 1979. P. 70.

(обратно)

526

Caro Baroja J. Los pueblos de España. Madrid, 1975. T. 2. P. 68–69.

(обратно)

527

Palacio Nacenta J. E. Noviazgo, matrimonio у nacimiento en la Ribagorza // Etnologia у tradiciones populares. Zaragoza, 1974. P. 173.

(обратно)

528

Los gallegos… P. 195, 276.

(обратно)

529

Бласко Ибаньес В. Кровь и песок // Библиотека всемирной литературы. Т. 65. С. 438. Далее: БВЛ.

(обратно)

530

Caro Baroja J. Estudios sobre la vida tradicional española. Barcelona, 1968. P. 153.

(обратно)

531

Caro Baroja J. Los pueblos… P. 54.

(обратно)

532

Бласко Ибаньес В. Мертвые повелевают // Избр. соч. М.; Л., 1959. Т. 2. С. 376.

(обратно)

533

Капу Ch. Е. Op. cit. Р. 175.

(обратно)

534

Pitt-Bivers J. A. Los hombres de la Sierra. Barcelona, 1971. P. 118.

(обратно)

535

Caro Baroja J. Estudios… P. 153–154.

(обратно)

536

Moore K. Modernización en una aldea de las Islas Canarias // Douglass W. A. у otr. Los aspectos cambiantes de la España rural. Barcelona. 1978. P. 126–127.

(обратно)

537

Pitt-Bivers. J. A. Op. cit. P. 133.

(обратно)

538

Brenan G. South from Granada. Harmondsworth, 1963. P. 65.

(обратно)

539

Llano Boza de Ampudia A. de. Del folklore asturiano. Mitos, supersticiones, costumbres. Oviedo, 1972. P. 174.

(обратно)

540

Валера X. Пепита Хименес // БВЛ. T. 65. C. 101.

(обратно)

541

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 176.

(обратно)

542

Chastenet J. La vie quotidienne en Espagne au temps de Goya. P., 1966. P. 124.

(обратно)

543

Pitt-Bivers J. The Fate of Shechem. Cambridge, 1977. P. 26.

(обратно)

544

Бласко Ибаньес В. Жаба // Избр. соч. Т. 3. С. 511.

(обратно)

545

Pitt-Bivers J. The Fate of Shechem. P. 26.

(обратно)

546

Hoyos Sainz L. de, Hoyos Sancho N. de. Op. cit. P. 350.

(обратно)

547

Enciclopedia de la cultura española. Madrid, 1963. T. 1. P. 823.

(обратно)

548

Brenan G. Op. cit. P. 74.

(обратно)

549

Los gallegos… P. 194.

(обратно)

550

Amades J. Folklore de Catalunya. Costums i Creences. Barcelona, 1980. T. 3. P. 250.

(обратно)

551

Мора К. де ла. Вместо роскоши. М., 1943. С. 24.

(обратно)

552

Amades J. Op. cit. P. 246.

(обратно)

553

Капу Ch. E. Op. cit. P. 143.

(обратно)

554

Brenan G. Op. cit. P. 289.

(обратно)

555

Martinez E. Op. cit. P. 62.

(обратно)

556

Эренбург И. Испания. М., 1932. С. 146–149.

(обратно)

557

Бласко Ибаньес В. Хутор // Избр. соч. Т. 1. С. 73–74.

(обратно)

558

Vuillier G. Les îles oubliées. P., 1893. P. 213–214.

(обратно)

559

Llano Boza de Ampudia A. de. Op. cit. P. 167.

(обратно)

560

Бласко Ибаньес В. Мертвые повелевают. С. 441.

(обратно)

561

Llano Roza de Ampudia A. de. Op. cit. P. 171.

(обратно)

562

Brenan G. Op. cit. P. 283.

(обратно)

563

Ibidem.

(обратно)

564

Hoyos Sainz L. de. Hoyos Sancho N. de. Op. cit. P. 350.

(обратно)

565

Pitt-Rivers J. A. Op. cit. P. 117.

(обратно)

566

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 177.

(обратно)

567

Calo Lourido F. La cultura de un pueblo marinero: Porto do Son. Santiago de Compostela, 1978. P. 82–83.

(обратно)

568

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 167.

(обратно)

569

Vuillier G. Op. cit. P. 204.

(обратно)

570

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 154.

(обратно)

571

Palacio Nacenta J. E. Op. cit. P. 173.

(обратно)

572

Amades J. Op. cit. P. 294.

(обратно)

573

Эренбург И. Указ. соч. С. 151–152.

(обратно)

574

Casas Gaspar Е. Op. cit. P. 160.

(обратно)

575

Martinez E. Op. cit. P. 80–81.

(обратно)

576

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 162–164.

(обратно)

577

El folklore… P. 108; Casas Gaspar E. Op. cit. P. 152.

(обратно)

578

Amades J. Op. cit. P. 257.

(обратно)

579

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 177.

(обратно)

580

Costumbres de boda // Revista de dialectología у tradiciones populares. 1958. T. 14, N 1–2. P. 176.

(обратно)

581

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 179.

(обратно)

582

Amades J. Op. cit. P. 315.

(обратно)

583

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 170, 180, 199.

(обратно)

584

Pitt-Rivers J. A. Op. cit. P. 177.

(обратно)

585

Brenan G. Op. cit. P. 134.

(обратно)

586

Erro Lascurain F. Introducción a la problemática vasca: los vascos, su cultura у su civilización. San Sebastián, 1977. T. 2. P. 251.

(обратно)

587

Costumbres de boda… P. 164.

(обратно)

588

El folklore… P. 111.

(обратно)

589

Amades J. Op. cit. P. 317, 351.

(обратно)

590

El folklore… P. 112; Costumbres de boda… P. 165.

(обратно)

591

Erro Lascurain F. Op. cit. P. 251.

(обратно)

592

Costumbres de boda… P. 164; Zubiaur Carreño F. J., Zubiaur Carreño J. A. Op. cit. P. 162; Gil Saura E. Aspectos animológicos sobre el matrimonio en la villa de Mosqueruela // Etnologia у tradiciones populares. Zaragoza, 1977. P. 78.

(обратно)

593

Erro Lascurain F. Op. cit. P. 252; Los gallegos… P. 196; Palacio Nacenta J. E. Op. cit. P. 179.

(обратно)

594

См., например: Giese W. Los pueblos románicos у su cultura popular. Bogotá, 1962. P. 247.

(обратно)

595

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 164.

(обратно)

596

Costumbres de boda… P. 174; Palacio Nacenta J. E. Op. cit. P. 179; Los gallegos. P. 196.

(обратно)

597

Costumbres de boda… P. 164, 170; Calo Lourido F. Op. cit. P. 83; Brenan G. Op. cit. P. 134.

(обратно)

598

Hoyos Sainz L. de, Hoyos Sancho N. de. Op. cit. P. 353; Casas Gaspar E. Op. cit. P. 252.

(обратно)

599

Descola J. La vie quotidienne en Espagne au temps de Carmen. P., 1971. P. 140.

(обратно)

600

Pitt-Rivers J. Op. cit. P. 53.

(обратно)

601

Капу Ch. E. Op. cit. P. 146.

(обратно)

602

Palacio Nacenta J. Op. cit. P. 178; Pitt-Rivers J. Op. cit. P. 54.

(обратно)

603

Аларкон П. А. де. Треугольная шляпа // БВЛ. Т. 65. С. 25.

(обратно)

604

Costumbres de boda… P. 173.

(обратно)

605

Капу Ch. E. Op. cit. P. 146; Martinez E. Op. cit. P. 111.

(обратно)

606

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 209, 216, 272–279; Costumbres de boda… P. 166, 171; Pitt-Rivers J. Op. cit. P. 64.

(обратно)

607

Palacio Nacenta J. Op. cit. P. 177; Casas Gaspar E. Op. cit. P. 216; Caro Baroja J. Op. cit. P. 120.

(обратно)

608

Costumbres de boda… P. 174–175; Amades J. Op. cit. P. 364.

(обратно)

609

Palacio Nacenta J. Op. cit. P. 177.

(обратно)

610

Los gallegos… P. 197; Casas Gaspar E. Op. cit. P. 215.

(обратно)

611

Enciclopedia… P. 824; Amades J. Op. cit. P. 313.

(обратно)

612

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 215.

(обратно)

613

Ibid. P. 298.

(обратно)

614

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 289; Palacio Nacenta J. Op. cit. P. 179–180; Amades J. Op. cit. P. 374.

(обратно)

615

Gil Saura E. Op. cit. P. 76–77.

(обратно)

616

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 194; Costumbres de boda… P. 172.

(обратно)

617

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 196–197.

(обратно)

618

Costumbres de boda… P. 174.

(обратно)

619

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 263; Costumbres de boda… P. 173.

(обратно)

620

Palacio Nacenta J. Op. cit. P. 178; Vuillier G. Op. cit. P. 155.

(обратно)

621

Los gallegos… P. 197; Casas Gaspar E. Op. cit. P. 269–271; Llano Roza de Ampudia A. de. Op. cit. P. 180–181.

(обратно)

622

El folklore. P. 112.

(обратно)

623

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 266; Llano Roza de Ampudia A. de. Op. cit. P. 185.

(обратно)

624

Palacio Nacenta J. Op. cit. P. 179.

(обратно)

625

Costumbres de boda… P. 168, 173; Casas Gaspar E. Op. cit. P. 235, 244, 292, 303–304, El folklore… P. 111–112.

(обратно)

626

Casas Gaspar E. Op. cit. P. 298–301.

(обратно)

627

Ibid. P. 284–285; Palacio Nacenta J. Op. cit. P. 179.

(обратно)

628

Pitt-Rivers J. Op. cit. P. 123.

(обратно)

629

Ibid. P. 199–205; Casas Gaspar E. Op. cit. P. 309–315.

(обратно)

630

Dias J. Tentamen de fixação das grandes áreas culturais portuguesas // Estudos e ensaios folclóricos em homenagem a Renato Almeida. Sao Paulo, s. a. P. 440–442.

(обратно)

631

Ibid. P. 443, 446–447.

(обратно)

632

Ibid. P. 447, 451–452.

(обратно)

633

Cutileiro J. A Portuguese rural society. Oxford, 1971. P. 93; Willems E. On Portuguese Family Structure // Family and Marriage Dharwar, 1963. P. 71, 76; Dias J. Op. cit. P. 451.

(обратно)

634

Cutileiro J. Op. cit. P. 96, 100; Gomes Lopes F. Ritos de passagem entre о Airó e о Cávado. Barcelos, 1965. P. 22.

(обратно)

635

Cutileiro J. Op. cit. P. 93; Lima М… A. Matosinhos. Contribuição para о estudo da linguagem, etnografia e folclore do conselho. Coimbra, 1963. P. 37; Gomes Lopes F. Op. cit. P. 23.

(обратно)

636

Lima M. A. Op. cit. P. 37, 39; Cunha Freitas E. de A. da. Costumes tradicionais da Maia. Dotes — doações e sucessões // Estudos e ensaios folclóricos. P. 369; Cutileiro J. Op. cit. P. 95; Willems E. Op. cit. P. 73.

(обратно)

637

Gomes Lopes F. Op. cit. P. 22; Cutileiro J. Op. cit. P. 94; Lima M. A. Op. cit. P. 36; Gallop R. Portugal. A Book of Folk-Ways. Cambridge, 1961. P. 88–89.

(обратно)

638

Gomes Lopes F. Op. cit. P. 20; Willems E. Op. cit. P. 69.

(обратно)

639

Cutileiro J. Op. cit. P. 96–97; Gonçalves da Cunha L. A vida rural do Alentejo. Coimbra, 1922. P. 57.

(обратно)

640

Gomes Lopes F. Op. cit. P. 21–22, 24; Lima M. A. Op. cit. P. 37.

(обратно)

641

Gallop R. Op. cit. P. 91–92.

(обратно)

642

Lima M. A. Op. cit. P. 37; Gomes Lopes F. Op. cit. P. 23–24; Gallop R. Op. cit. P. 92, 94.

(обратно)

643

Gallop R. Op. cit. P. 89–94.

(обратно)

644

Ibid. P. 91, 93–95; Gomes Lopes F. Op. cit. P. 25; Lima M. A. Op. cit. P. 37.

(обратно)

645

Cutileiro J. Op. cit. P. 104.

(обратно)

646

Gallop R. Op. cit. P. 95; Lima M. A. Op. cit. P. 39.

(обратно)

647

Willems E. Op. cit. P. 71.

(обратно)

648

Gennep A. van. Manuel de folklore français contemporain. Т. III. P., 1937.

(обратно)

649

Gennep A. van. Op. cit. Т. I, pt 1. P., 1943; Pt. 2. P., 1946.

(обратно)

650

Le Mois d’Ethnographie française. P., 1947 — passim; Segalen M. Mari et femme dans la société paysanne. P., 1984.

(обратно)

651

Gennep A. van. Les Rites de passage. P., 1909.

(обратно)

652

Guisenier J. (sous la direction de). Le cycle de la vie familiale dans la société européenne. P., 1977.

(обратно)

653

Segalen M. Le mariage, l’amour et les femmes dans les proverbes populaires français // Ethnologie française. 1975. T. 5, N 1. 1976; T. 6, N 1. Далее: Ethn. fr.; Eadem. Sociologie de la famille. P., 1981; Eadem. Amours et mariages de l'ancienne France. P., 1981; Eadem. Mari et femme…; Maspetiol R. Sociologie de la famille rurale // Sociologie comparée de la famille contemporaine. P. 131–132. (Далее: Soc. comp.)

(обратно)

654

Petot P. La famille en France sous l’ancien régime // Soc. comp. P. 12–14; Maspetiol R. Op. cit. P. 134–136; Жорж П. Франция: экономическая и социальная география. М., 1951. С. 107.

(обратно)

655

Жорж П. Указ. соч. С. 99, 105.

(обратно)

656

Segalen М. Mari et femme… P. 15; Eadem. Le mariage… // Etn. fr. 1976. N 1. P. 70; Eadem. Sociologie de la familie… P. 190–195.

(обратно)

657

Segalen M. Mari et femme… P. 77–78.

(обратно)

658

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 645–673.

(обратно)

659

Roussel L. La famille aprés le mariage des enfants: étude des relations entre générations. P., 1976. P. 29.

(обратно)

660

Sutter J., Tabah L. Evolution des isolates de deux departements français, Loir-A-Cher et Finistère // Population. 1955. N 4. P. 645–673.

(обратно)

661

Segalen M. Le mariage… // Ethn. fr. T. 5. Numero unique. 1975. P. 146.

(обратно)

662

Жорж П. Указ. соч. С. 105–106, 113–114, 121; История Франции. М., 1973. Т. II. С. 186.

(обратно)

663

Жорж П. Указ. соч. С. 114–115; Maspetiol R. Op. cit. P. 195; Segalen M. Mari et femme… P. 78.

(обратно)

664

Doubret J. Parents et enfants dans la famille ouvriére // Soc. comp. P. 159–166; Segalen M. Sociologie de la famille… P. 198, 200, 202; Chombard de Lauwe P.-H. La vie quotidienne des familles ouvriéres. P., 1956. P. 307.

(обратно)

665

Бунин И. М. Буржуазия в современном французском обществе: структура, психология, политические позиции. М., 1978. С. 16–20, 27–33, 41, 42, 114, 115, 146–148, 156: Рубинский Ю. И. Тревожные годы Франции. М., 1973; Segalen М. Sociologie de la familie. P 202–205.

(обратно)

666

Roussel L. Le mariage dans la société française // Cahiers de l’INED N 73. P., 1975. P. 407 // Цит. по: Segalen M. Mari et femme… P. 18.

(обратно)

667

Segalen M. Mari et femme… P. 19.

(обратно)

668

Petot P. Op. cit. P. 9–14.

(обратно)

669

Rouast A. La transformation de la familie en France depuis la Revolution // Soc. comp. P. 19–24.

(обратно)

670

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 220, 320.

(обратно)

671

Ibid. P. 246–248.

(обратно)

672

Segalen M. Le mariage… P. 126, 127.

(обратно)

673

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 260–263; Segalen M. Mari et femme… P. 29; Eadem. Le mariage… P. 128.

(обратно)

674

Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Весенние праздники. М., 1977. С. 43–46; Varagnac A. Civilisation traditionnelle et genres de vie. P 1948. P. 175; Segalen M. Amours… P. 50–59.

(обратно)

675

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 193–213, 322–323.

(обратно)

676

Varagnac A. Op. cit. P 97—100; Belmont N. Rituels de courtoisie dans la société française traditionnelle // Ethn. fr. 1978. P. 8, N 4. P. 280–281.

(обратно)

677

Mauron M. Les lampions des fêtes. P., 1967. P. 64–70; Varagnac A. Op. cit. P. 178; Фрэзер Дж. Золотая ветвь. М., 1980. С. 158–163; Segalen М. Amours… Р. 48–51.

(обратно)

678

Benoit F. La Provence et le Comtat Venaissen. P., 1949. P. 244.

(обратно)

679

Belmont N. Op. cit. P. 280.

(обратно)

680

Sébillot P. Coutumes populaires de la Haute-Bretagne. P., 1886. P. 84–85; Gennep A. Manuel… Т. I, pt 1. P. 258.

(обратно)

681

Flandrin J.-L. Les créantailles troyennes: un rite populaire de formation du couple et sa disparition // Ethn. fr. 1978. T. 8, N 4. P. 287–300; Idem. Les Amours paysannes. P., 1975. P. 59–75, 243–246.

(обратно)

682

Menon P., Lecotté R. Au village de France. P., 1945. P 88–89.

(обратно)

683

Segalen M. Le mariage… // Ethn. fr. T. 5. Numéro unique. P. 158; Gennep A. van. Manuel… T I, pt 1. P. 267–271; Ortoli F. Le mariage en Corse. P., 1886. Т. I. P. 76–77, 108–180.

(обратно)

684

Segalen M. Le mariage // Ethn. fr. T. 5. Numéro unique. 1975. P. 159.

(обратно)

685

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 226–227, 283–284.

(обратно)

686

Ibid. P. 276–283; Hugo A. France pittoresque. P., 1835. Т. II. P. 82.

(обратно)

687

Segalen M. Le mariage… // Ethn. fr. T. 5. Numéro unique. 1975. P. 159; Fabre D., Lacroix J. La vie quotidienne des paysans du Languedoc au XX siècle. P., 1970. P 130.

(обратно)

688

Salitot-Dion M. Régime matrimonial et organisation familiale en Franche-Comte au XIXе siècle. L’exemple de Nussey (Jura) // Ethn. fr. 1978. T. 8, N 4. P 321–326; Roussel L. La familie après le mariage des enfants.

(обратно)

689

Segalen M. La mariage… // Ethn. fr. T. 5. Numéro unique. 1975.

(обратно)

690

Gennep A. van. Manuel… T. 1., pt. 1. P 284–285; Pt 2. P. 384.

(обратно)

691

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 226–227, 285–287, 291.

(обратно)

692

Ibid. P. 331–333; Sébillot P. Op. cit. P. 109.

(обратно)

693

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 245, 333–334; Jeanton G. Le Mâconnais traditionaliste et populaire. Mâcon, 1923. Т. IV. P. 34; Menon P., Lecotté R. Op. cit. P 89.

(обратно)

694

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 318–324.

(обратно)

695

Ibid. P. 278, 279, 365–367; Menon P., Lecotté R. Op. cit. P. 89–90.

(обратно)

696

Gennep A. van. Manuel… Т. I. pt 1. P. 354–357; Nelli R. Le Languedoc et le Comte de Foix. Le Roussillon. P., 1958. P. 192–273.

(обратно)

697

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 357–358.

(обратно)

698

Ibid. P 356–358; Segalen M. Mari et femme… P. 36; Eadem. Amours… P. 158–160. Sébillot P. Op. cit. P. 139.

(обратно)

699

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 391–397; Menon P., Lecotté R. Op. cit. P. 892–903; Charles-Brun Costumes des provinces françaises. P. Т. I. 1932; Т. II. 1937.

(обратно)

700

Segalen M. Mari et femme… P. 31; Belmont N. Rituels // Ethn. fr. T. 8, N 4. 1978. P. 283.

(обратно)

701

Segalen M. Mari et femme… P. 31; Hugo A. France pittoresque. P., 1835. Т. I. P. 150.

(обратно)

702

Hugo A. France pittoresque. Т. III. P 174, 222.

(обратно)

703

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 403.

(обратно)

704

Ibid. P. 392, 403–405, 413; Segalen M. Mari et femme… P 182.

(обратно)

705

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 391–398, 400–401.

(обратно)

706

Ibid. P 401–402.

(обратно)

707

Ibid. Т. I, pt 1. P. 362–363, 391–397.

(обратно)

708

Ibid. Т. I, pi 2. P 379–383; Segalen M. Le mariage… // Ethn. fr. T. 6, N 1. P 34.

(обратно)

709

Nelli R. Op. cil. P 191; Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 515; Segalen M. Amours… P. 131–135.

(обратно)

710

Tiérsot J. Histoire de la chanson populaire en France. P., 1885. P. 205–207; см.: Menon P., Lecotté R. Op. cit. P 90.

(обратно)

711

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 323–325.

(обратно)

712

Gennep A. van. Rites de passage. P., 1909. P 176–180.

(обратно)

713

Gennep A. van. Manuel… T I, pt 2. P. 389.

(обратно)

714

Ibid. P. 415–417.

(обратно)

715

Ibid. P. 230.

(обратно)

716

Ibid. P 419–437.

(обратно)

717

Ibid. T. 1, pt 1. P. 315–318; Pt 2. P. 419–437.

(обратно)

718

Ibid. Т. I, pt 2. P. 426–428, 368–369; Nelli R. Op. cit. P. 192.

(обратно)

719

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P 437–451; Nelli R. Op. cit. P 192, 193, 274; Segalen M. Amours… P 138–140.

(обратно)

720

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P 319, 320, 329–331; Idem. Rites de passage. Т. II. P. 264–272.

(обратно)

721

Idem. Manuel… Т. 1, pt 2. P. 384–385.

(обратно)

722

Hugo A. Op. cit. Т. I. P. 150; Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 386; Segalen M. Mari et femme… P 30–31.

(обратно)

723

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 465; Segalen M. Mari et femme… P. 35; Sébillot P. Le Folklore de la France. P., 1904–1907. Т. III. P. 401.

(обратно)

724

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 473–474; Menon P., Lecotté R. Op. cit. P. 97–98.

(обратно)

725

Gennep A. van. Manuel… Т. I. pt 1. P. 278–279; Pt 2. P. 477.

(обратно)

726

Ibid. T I, pt 2. P. 470–500; Menon P., Lecotté R. Op. cit. P. 94–97; Nelli R. Op. cit. P. 193, 275.

(обратно)

727

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 345–347, 384, 501–515, 526–539; Menon P., Lecotté R. Op. cit. P. 98—100; Hugo A. Op. cit. Т. III. P. 222; Segalen M. Amours… P. 127.

(обратно)

728

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 515.

(обратно)

729

Jeanton G. Le Mâconnais traditionaliste. Т. IV. P. 51–52; Gennep A. van. Manuel… T I, pt 1. P. 203–206, 230–231, 242–243; Pt 2. P. 390, 403–405, 516–526.

(обратно)

730

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 1. P. 283, 347, 352; Idem. Rites de passage. P. 179–184, 232–252.

(обратно)

731

Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Летне-осенние праздники. М., 1978. С. 21–27.

(обратно)

732

Tiérsot J. Op. cit. P. 202.

(обратно)

733

Ibid. P 210.

(обратно)

734

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 551–569,571; Tiérsot J. Op. cit. P. 208–209; Menon P., Lecotté R. Op. cit. P. 103–104; Nelli P. Op. cit. P. 275; Sébillot P. Le Folklore… Т. III. P. 486–487; Gennep A. van. Rites de passage… P. 284; Hugo A. Op. cit. Т. I. P. 290; Segalen M. Amours… P. 153–157.

(обратно)

735

Gennep A. van. Manuel… Т. I, pt 2. P. 315–318.

(обратно)

736

Ibid. P. 583–588.

(обратно)

737

Nelli R. Le Languedoc… P. 275–276.

(обратно)

738

Segalen M. Amours… P. 168.

(обратно)

739

Roever Mr. N. de. Van Vrijen en Trouwen. Bijdrage tot de geschiedenis van oud-vaderlandsche zeden. Haarlem, 1891.

(обратно)

740

Schrijnen J. Nederlandsche Volkskunde. Dl. 1. Zutphen, 1915.

(обратно)

741

Kruizinga J. H. Levende folklore in Nederland en Vlaanderen. Assen, 1953.

(обратно)

742

Marinus A. Le folklore belge. Т. I–III. Bruxelles, 1937–1940.

(обратно)

743

Henryon C., Lambrechts E. Le mariage en Belgique. Etude sociologique. Bruxelles, 1968.

(обратно)

744

Ishwaran K. Family Life in the Netherlands. The Hague, 1959.

(обратно)

745

Joode Ton de. Folklore in het dagelijks leven. Gewoonten en gebruiken in de lage landen. 2-e druk. Alphen aan den Rijn, 1981.

(обратно)

746

Grote Winkler Prins. Encyclopedie in twintig delen. Dl. 8. Amsterdam; Brussel. 1969. Blz. 317; Ishwaran K. Op. cit. P. 219; Goudsblom J. Dutch Society. L., 1967. P. 128; Henryon C., Lambrechts E. Op. cit. P. 18.

(обратно)

747

Alméras H. Le mariage chez tous les peuples. P., 1903. P. 195; Ishwaran K. Op. cit. P. 190, 210, 216, 222; Families d’aujourd’hui. Bruxelles, 1968. P. 144; Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 23–25.

(обратно)

748

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 24, 25; Reinsberg-Düringsfeld O. Traditions et legendes de la Belgique. Bruxelles, 1870. T. 1. P. 279, 280; Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 244, 245.

(обратно)

749

Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 35.

(обратно)

750

Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 241; Ishwaran K. Op. cit. P. 44; Daalen P. van. Wij nederlanders. Een sociologische verkenning. Utrecht; Antwerpen (Cop. 1967). Blz. 217. Tab. 42.

(обратно)

751

Henryon C., Lambrechts E. Op. cit. P. 25, 26, 29, 31–37, Tab. X, XVI; Ishwaran K. Op. cit. P. 192, 213, 218; Аксенова Л. А. Бельгия. М., 1982. С. 132.

(обратно)

752

Reinsberg-Düringsfeld О. Op. cit. T. 1. P. 423.

(обратно)

753

Ishwaran K. Op. cit. P. 41, 50, 51, 200, 213; Goudsblom J. Op. cit. P. 69.

(обратно)

754

Henryon C., Lambrechts E. Op. cit. P. 52, 53, 69; Goudsblom J. Op. cit. P. 50, 51, 53, 54, 56, 57, 123, 131, Tab. 4; Ishwaran K. Op. cit. P. 52, 53, 59, 118, 119, 175, 178, 188, 194, 196, 197, 212, 213, 216, 222, 227; Daalen P. van. Op. cit. Blz. 211, 212.

(обратно)

755

Goudsblom J. Op. cit. P. 18.

(обратно)

756

Ishwaran K. Op. cit. P. 52.

(обратно)

757

Marinus A. Op. cit. Т. III. P. 108; Henryon C., Lambrechts E. Op. cit. P. 26, 55, 56, 58. Tab. XXIV.

(обратно)

758

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 24; Rousseau F. Légendes et Coutumes du Pays de Namur. Bruxelles, 1971. (Переиздание 1920 г.). P. 87, 90.

(обратно)

759

Henryon C., Lambrechts E. Op. cit. P. 26, 51, 55, 56, 58, 60, 223. Tab. XXIV.

(обратно)

760

Ibid. P. 55; Ishwaran K. Op. cit. P. 50, 51, 70, 200, 213.

(обратно)

761

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 22; Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 242.

(обратно)

762

Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 242, 247; Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 21, 22; Reinsberg-Düringsfeld O. Op. cit. T. 1. P. 279, 280; Marinus A. Op. cit. Т. III. P. 102, 104–107. Fig. 804, 805.

(обратно)

763

Reinsberg-Düringsfeld O. Op. cit. T. 1. P. 441.

(обратно)

764

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 21; Marinus A. Op. cit. Т. III. P. 102: Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 242, 244.

(обратно)

765

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 22; Linden R. van der. Exhibition on Fanions, Festivals and Manifestations in Flanders: (Доклад на II конгрессе МОЭФЕ). Суздаль, 1982; Marinus А. Op. cit, Т. III. P. 88, 89, 91–94, 96, 98, 102, 103. Fig. 792, 794, 796–801; La Belgique. Encyclopédie par l’image. P., 1956. N 2. P. 52; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 131.

(обратно)

766

Marinus A. Op. cit. Т. III. P. 103.

(обратно)

767

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 23.

(обратно)

768

Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 244; Rousseau F. Op. cit. P. 85–87; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 105–107, 137; Joode Ton de. Op. cit. Blz. 84; Daalen P. van. Op. cit. Blz. 213; Ishwaran K. Op. cit. P 191; Henryon C., Lambrechts E. Op. cit. P 42, 45, 47, 107, 108, 110, 125.

(обратно)

769

Henryon C., Lambrechts E. Op. cit. P. 71.

(обратно)

770

Reinsberg-Düringsfeld O. Op. cit. T. 1. P. 280; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 41.

(обратно)

771

Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 244, 245; Reinsberg-Düringsfeld O. Op. cit. T. 1. P. 279, 280.

(обратно)

772

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 23; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 138, 139; Marinus A. Op. cit. Т. III. P. 98, 100, 101; Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 242.

(обратно)

773

Пантелеева С. R. Нидерланды и Бельгия. Очерки старого и нового. СПб., 1905. С. 328; Неделя. 1982. № 28. С. 8. Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 243; Alméras H. Op. cit. P. 101; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 105, 136–138, 150, 151.

(обратно)

774

Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 243.

(обратно)

775

Ibid. P. 242–246; Marinus A. Op. cit. Т. III. P. 100–102. Fig. 803; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 18, 19, 109, 139, 147–154, 161, 182, 207.

(обратно)

776

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 24, 25, 35; Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 243–246; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 109, 207.

(обратно)

777

«Кетельмузик» еще в начале нашего столетия можно было услышать на островах Тексел и Влиланд, но прежде область ее распространения была гораздо шире, охватывая остров Терсхеллинг и многие деревни Северной Голландии. В бельгийской и нидерландской этнографической литературе этот обычай получил разное толкование (см. например: Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 244, 246, 247; Marinus A. Op. cit. Т. III. P. 106; Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 35).

(обратно)

778

Schrijnen J. Op. cit. Dl. 1. Blz. 245, 246.

(обратно)

779

Ibid. P. 243, 244; Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 25; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 207.

(обратно)

780

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 25, 26; Henryon C., Lambrechts E. Op. cit. P. 70, 78–81, 84, 87, 95, Tab. XXIX; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 27, 157, 178.

(обратно)

781

Joode Ton de. Op. cit. Blz. 88; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 26, 27, 145, 152, 171, 172, 177, 180, 181, 186, 187; Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 26–28.

(обратно)

782

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 27, 28.

(обратно)

783

Reinsberg-Düringsfeld O. Op. cit. T. 1. P. 280; Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 28–30, 33–35; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 169, 170, 188.

(обратно)

784

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 28–30; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 166, 191–193, 227.

(обратно)

785

Rehm H. S. Deutsche Volksfeste und Volkssitten. Leipzig, 1908. S. 99, 100; Joode Ton de. Op. cit. Blz. 83, 84; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 17, 18, 28, 29, 32, 117, 118, 147; Brockhaus Enzyklopädie in Zwanzig Bänden. Bd. 8. Wiesbaden, 1969. S. 573.

(обратно)

786

Rehm H. S. Op. cit. S. 100.

(обратно)

787

Henryon C., Lambrechts E. Op. cit. P. 180, 181; Ishwaran K. Op. cit. P. 52, 79, 117; Goudsblom L. Op. cit. P. 132.

(обратно)

788

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 22, 28, 31, 34; Die Familie als Sozialisationsfactor (Der Mensch als soziales und personales Wesen) / Hrsg. Wurzbacher G. Stuttgart, 1968. Bd. 3. S. 339, 340.

(обратно)

789

Fehrle E. Deutsche Hochzeitsbräuche. Jena, 1937. S. 55; Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 34; Joode Ton de. Op. cit. Blz. 84–86, 107; Rehm H. S. Op. cit. S. 100; Rousseau F. Op. cit. P. 91; SamterE. Familienfeste der Griechen und Römer. B., 1901. S. 50. Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 165, 166, 181–185, 198, 200; Brockhaus Enzyklopädie. Wiesbaden, 1967. Bd. 3. S. 231; Segalen M. Zur Entwicklung ländlicher Hochzeitsbräuche im Frankreich // Sozialkultur der Familie. Neue Folge. Giessen, 1982. Bd. 13. S. 28; Schmidt L. Hochzeitsbrauch im Wandel der Gegenwart. Wien, 1976. S. 15, 17, 20.

(обратно)

790

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 27–30; 33; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 39, 40.

(обратно)

791

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 31–34; Brockhaus Enzyklopädie. Bd. 8. S. 573; Joode Ton de. Op. cit. Blz. 106.

(обратно)

792

Fehrle E. Deutsche Feste und Volksbräuche. Leipzig; B., 1920. 2 Aufl. S. 95; Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 33, 34; Brockhaus Enzyklopädie… Bd. 8. S. 573.

(обратно)

793

Rehm H. S. Op. cit. S. 99; Reinsberg-Düringsfeld O. Calendrier belge. Fêtes religieuses et civiles. Usages, croyances et pratiques populaires des belges anciens et modernes. Bruxelles, 1861. Т. I, pt. I. P. VII; Joode Ton de. Op. cit. Blz. 55, 71, 74.

(обратно)

794

Kruizinga J. H Op. cit. Blz. 33; Joode Ton de. Op. cit. Blz. 74.

(обратно)

795

Fehrle E. Deutsche Hochzeitsbräuche… S. 53; Marinus A. Op. cit. Т. III. P. 106; Schrijnen J. Op. cit. Blz. 253; Joode Ton de. Op. cit. Blz. 55, 71.

(обратно)

796

Joode Ton de. Op. cit. Blz. 87–89, 105.

(обратно)

797

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 29–32; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 158, 163, 165, 179, 210, 214, 223, 224, 228, 235–237; Joode Ton de. Op. cit. Blz. 87, 88.

(обратно)

798

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 29, 32, 33, 35; Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 162, 193, 194; Joode Ton de. Op. cit. Blz. 30.

(обратно)

799

Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 229, 230, 237; Rousseau F. Op. cit. P. 92.

(обратно)

800

Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 22, 24.

(обратно)

801

Marinus A. Op. cit. T. 1. P. 76, 78–81. Fig. 87, 88; La Belgique. Encyclopédie par l’image. P. 52. (Photo).

(обратно)

802

Rousseau F. Op. cit. P. 90, 91.

(обратно)

803

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 30, 32, 33; Joode Ton de. Op. cit. Blz. 23; Samter E. Op. cit. S. 20.

(обратно)

804

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 31; Ralicki J. Holandia. W-wa, 1969. S. 158.

(обратно)

805

Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 33, 36, 37.

(обратно)

806

Roever Mr. N. de. Op. cit. Blz. 159, 161, 162, 193, 231, 234, 236, 237, 241; Segalen M. Op. cit. S. 22; Kruizinga J. H. Op. cit. Blz. 36, 37.

(обратно)

807

Ibid. 176. o.

(обратно)

808

Кагаров E. Г. Указ. соч. С. 152–169.

(обратно)

809

Народы зарубежной Европы. М., 1965. Т. 2. С. 471.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Т.Д. Филимонова Немцы

Т.Д. Филимонова Австрийцы

Н.Е. Руденский Венгры

С.А. Токарев, Е.А. Шервуд Народы Швейцарии

Н.А. Красновская Народы Италии[3]

А.Н. Кожановский Народы Испании

С.Я. Серов Португальцы

Ю.В. Иванова, Л.В. Покровская Народы Франции

М.И. Решина Народы Бельгии и Нидерландов

RÉSUMÉ

Summary

Resümée

Список иллюстраций Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg