Гезине Древс-Силла Телесные опыты человека-собаки: «Собака Павлова» Олега Кулика
ИНТЕГРАЛЬНАЯ ГУМАНИЗАЦИЯ ЖИВОТНОГО СОВПАДАЕТ С ИНТЕГРАЛЬНОЙ АНИМАЛИЗАЦИЕЙ ЧЕЛОВЕКА
Джорджо Агамбен[1]В 1996 году была учреждена новая европейская биеннале — «Манифеста». Цель «Манифесты» — дать возможность молодым художникам из разных стран представить свои работы, при этом особое внимание уделялось участникам из Восточной Европы. В первый год ее существования на биеннале в Роттердам приехали семь независимых художников из Москвы.
Олег Кулик вместе с женой и соавтором Людмилой Бредихиной представляли проект под названием «Собака Павлова». К тому времени Кулик уже в течение двух лет успешно играл роль человека-собаки и приобрел известность не только в своей стране, но и за рубежом. Впервые он изобразил собаку перед дверью московской галереи Гельмана («Бешенный пес, или Последнее табу, охраняемое одиноким Цербером», 1993, в соавторстве с Александром Бренером), а его следующее появление в образе пса в Кунстхаузе Цюриха закончилось легким скандалом: в течение некоторого времени публика не могла проникнуть в здание, поскольку вход на вернисаж «охранял» голый человек на четвереньках («Reservoir Dog», 1995)[2]. Когда же год спустя человек-собака покусал шведского куратора выставки «Интерпол» в Стокгольме Яна Амана («Dog House», 1996), скандал получился уже нешуточный. После этого инцидента участие Кулика в роттердамской «Манифесте» оказалось под вопросом, но в конечном счете он все-таки был принят[3].
Акции Кулика не сводились только к подражанию собаке. Несколько раз он изображал птиц, корову, читал проповеди перед рыбами. Во время проекта «В глубь России», осуществленного в сотрудничестве с Владимиром Сорокиным, он публично продемонстрировал фотографии, на которых были изображены его якобы сексуальные контакты с животными [Сорокин/Кулик 1994], и, кроме того, объявил о создании «Партии животных». Но именно роль собаки принесла Кулику широкую известность в мире искусства[4].
Созданный Куликом собачий образ имеет в русской культуре два наиболее значимых претекста, хотя и принадлежащих к совершенно разным областям, но при этом тесно связанных, с одной стороны, между собой, а с другой — с историей развития русского медицинского дискурса. Я имею ввиду научные эксперименты над собаками И. П. Павлова и литературный эксперимент М. А. Булгакова «Собачье сердце». Подробному анализу этих претекстов и посвящена настоящая статья.
Осуществленная в Роттердаме художественная акция стала первым случаем в карьере Кулика, когда он публично пребывал в образе собаки столь продолжительное время — в течение четырех недель. Пространство акции было организовано как экспериментальная лаборатория. При участии Бредихиной и профессора Московского государственного университета биолога А. А. Каменского над жившим в лаборатории Куликом был поставлен ряд экспериментов.
Исследовались его реакции на различные культурные продукты: тексты, изображения, фильмы; измерялись скорость его реакции, давление, температура и т. д. Кулика кормили собачьей едой, а персонал неизменно обращался с ним как с собакой. Сама Бредихина или кто-то из персонала регулярно выгуливали его в залах «Манифесты» или на улицах Роттердама. Никаких скандальных инцидентов, подобных тем, что имели место в Цюрихе или Стокгольме, насколько мне известно, не произошло. «Между мрачной утопией и увлекательным шоу» — так охарактеризовала атмосферу акции Бредихина (ср.: [Бредихина 1996:85]).
В дополнение к продемонстрированному на выставке перфомансу предполагалось представить результаты эксперимента в рамках интернет-проекта, который, однако, не был доведен до конца. К сожалению, впоследствии сайт был полностью уничтожен, и мне не удалось познакомиться с ним. Планировалось сотрудничество с местным телевидением и университетом (в первую очередь с биологами и медиками), которое также не состоялось. Таким образом, изначально задуманный как достаточно интерактивный проект в конечном счете свелся к акции, продемонстрированной на «Манифесте».
В портофолио акции сообщается:
В основу акции «Собака Павлова» положены известные опыты ученого-физиолога И. П. Павлова над собаками, его «хронический эксперимент», проблема соотношения психической деятельности и физиологических процессов, происходящих в коре головного мозга. В центре внимания этого научно-художественного опыта — процессы, которые происходят в организме человека (художника), сознательно отказавшегося от человеческого статуса с целью реабилитации в себе природного начала. Усилием воображения художник Кулик пытается ощутить себя существом рефлекторным, а не рефлексирующим. Он отказывается от привычного человеку способа существования (живет на четвереньках, отказывается от языка культуры, питается собачьей пищей) и привычной для художника дистанции от исследования.
Цель акции — сбор квалифицированной научной информации о работе систем человеческого организма в ситуации, когда они полностью мобилизованы на реставрацию в себе нерефлексирующего существа, а также механизмов продуцирующих и воспринимающих искусство. Объект наблюдения — физиологические изменения в организме (регулярно проводится медицинское обследование: температура тела, давления, анализ крови, мочи и т. д.), а также изменения в системе ценностей (поведенческих, художественных, сексуальных предпочтений, предпочтений в рационе питания и т. д.)[5].
Научная биография Павлова, прославленного отца-основателя физиологической психологии, внешнего фундаментальный вклад в формирование современных методов лечения психических заболеваний, хорошо изучена (см.: [Gray 1979:122ff, [Joravsky 1989], [Ruting2002: 15ff.]). Наибольшую известность ему, несомненно, принесло открытие «условного рефлекса», вплоть до сегодняшнего дня привычно демонстрируемого на собаках — сакраментальных «собаках Павлова»[6].
В портофолио сообщается, что цель своей акции Кулик видел в том, чтобы попытаться преобразовать в себе существо рефлексирующее в существо рефлекторное. Иными словами, поставить себя на место одной из подопытных собак Павлова. В тексте упомянут также павловский «хронический эксперимент» как основа и образец акции в целом. Суть этого исследовательского метода, как поясняет в книге «Павлов и Новый человек» Т. Рютинг, состояла в следующем:
Павлов разработал… так называемый «хронический эксперимент», который оказал существенное влияние на то, чтобы научную работу лаборатории организовать по принципу фабричного процесса. <…> Собаки были включены в рабочий процесс как средство производства и инструмент… путем проведения хирургических операций и дрессировки. Для осуществления «хронического эксперимента» подопытным собакам проводили одну или несколько хирургических операций. В органы пищеварения или железы фистулы всаживались таким образом, чтобы после заживления ран можно было проводить дальнейшие эксперименты, длившиеся иногда годами [Rtiting 2002: 72].
Характеризуя отношение Павлова к его экспериментальной деятельности, Д. Тодес сравнивает последнюю с «физиологической фабрикой» [Todes 2002]. Роль живой собаки, на протяжение долгого времени используемой исключительно в научных и даже коммерческих целях, сводилась по преимуществу к роли объекта опыта. Мы знаем из разных источников, насколько безжалостен был Павлов к своим собакам, что, впрочем, не должно заслонять тот факт, что он первым среди ученых, ставящих опыты над животными, организовал экспериментальный процесс таким образом, чтобы после окончания эксперимента звери оставались в живых.
Итак, уже сейчас можно констатировать, что акция Кулика воспроизводит основную особенность экспериментов Павлова — их продолжительность, подразумевающую унизительную деградацию объекта опыта. Низведение себя до уровня собаки, разыгрывание этой роли в публичном месте, безусловно, является актом самоунижения. Как отмечает Е. Деготь, такое намеренное самоунижение вообще характерно для русских перфомансов постсоветской эпохи и составляет один из их наиболее важных элементов [Деготь 2002]. Акции Кулика являют наиболее известный пример подобного самоуничижения, а сам он обычно воспринимается как эмблематический тип русского, живущего «собачьей жизнью» в постсоветской России, — образ, с которым Кулик намеренно играет. Избранное в качестве творческой стратегии использование образа собаки Павлова еще более способствует такому восприятию.
Рютинг точно описывает ту важную роль, которую сыграли научные эксперименты Павлова в глобальном советском социальном эксперименте по созданию Нового Человека [Rtiting 2002: 169ff.][7]. Делая следующий шаг в том же направлении, можно задаться вопросом о том, как соотносятся акции Кулика с этим коммунистическим экспериментом.
Ни собака, ни человек не являются только объектами, они страдают и имеют душу. По мнению Рютинга, именно этот факт заставил Павлова оставить его ранние сугубо физиологические исследования процессов пищеварения.
Психологическая реакция собак на лабораторные условия содержания сказывалась на результатах проводимых над ними опытов, и Павлов стал искать способы устранить этот фактор. Таким образом был открыт «условный рефлекс», и вскоре ученый сконцентрировался только на нем. Он был одержим идеей объяснить человеческое поведение исключительно в рамках физиологии, не прибегая к аргументам психологического или психоаналитического дискурсов. В результате развития его теорий сформировалось представление о том, что поведение человека полностью определяется деятельностью нервной системы, управляемой корой головного мозга, которую Павлов считал высшим отделом иерархической (в его представлении) мозговой системы.
Однако, если поведение человека контролируется корой мозга, а на ее деятельность можно оказывать воздействие посредством условного рефлекса, логично заключить, что и сам человек может быть полностью управляем и прежде всего — (пере)воспитан. Этот вывод представлял безусловный интерес для молодого Советского государства и, естественно, оказался востребован в рамках проекта построения нового, лучшего общества и создания Нового Человека.
Помимо международной известности, это стало одной из тех причин, по которой Павлов, несмотря на свое довольно критическое отношение к новой власти, не только не пострадал от нее, но, напротив, получил значительные привилегии. После его смерти разработанное им учение о функции коры головного мозга, ставшее уже при жизни ученого предметом критики и являющееся просто ошибочным, приобрело в Советском Союзе статус доктрины. В эту эпоху все еще сохранял популярность неоламаркизм и оживленно обсуждался вопрос о возможности преобразования условного рефлекса в безусловный. Павлов не поддерживал эту идею, но его учение, особенно в интерпретации некоторых учеников исследователя, активно использовалось для ее обоснования (ср.: [Rtiting 2002:233ff.])[8]. Такой теоретический поворот, безусловно, в еще большей степени соответствовал целям утопического проекта создания Нового Человека.
Бредихина охарактеризовала атмосферу роттердамской акции как «мрачную утопию». В посвященном акции Кулика «Собака Павлова» тексте каталога «Манифесты» Бредихиной были сформулированы 8 программных тезисов [Bredikhina 1996: io6ff.]. Эта программа вполне напоминает утопию.
По мнению Р. Салекл, она в значительной степени следует принципам так называемой «глубинной экологии» («deep ecology»), теоретическую основу которой составляет критика антропоцентризма [Салекл 1996: 42]. Кулик и Бредихина также отвергают структурное разделение между человеком и животными, полагая, что человек должен отказаться от восприятия животного как не-антропоморфного Другого и признать его своим альтер-эго. Истинная демократия, пишет Бредихина, может быть основана только на «законе джунглей», в условиях которого человек должен быть лишь одним из видов живых существ. Совместное проживание людей могло бы быть более достойным и при еще более жесткой политической системе.
Главная тема Зоофрении — интерес к реальности, который в силу своего иррационального характера не может быть интегрирован ни в одну философскую или эстетическую систему. Собаке прекрасно известно, что такое абсолютная реальность. Зоофрения стремится к тому, чтобы восстановить (культивировать) свежее и обостренное чувственное восприятие мира человеком и одновременно реабилитировать животное (природное) начало. <…> Зоофрения объединит человека и животных в стремлении к лучшей ноосфере[9] [Bredikhina 1996:107].
Для достижения этой цели человеку предписывается усовершенствовать способы межвидовой коммуникации. Иными словами — найти новый, не имеющий ничего общего с человеческим язык, соответствующий прежде всего чувствам животных. Вероятно, именно по этой причине в «Собаке Павлова» Кулик отказался от пользования человеческим языком и превратил себя из «существа рефлексирующего» в «существо рефлекторное», как об этом сказано в портофолио. В соответствии с замыслом эксперимента это «рефлекторное существо» сталкивается с продуктами человеческой культуры, что должно способствовать установлению более совершенной коммуникации между видами.
Художественная система Кулика предполагает установление коммуникации исключительно на телесном уровне, уровне инстинктов и рефлексов, отвергая какие бы то ни было внетелесные языки общения. Это снова отсылает нас к Павлову и его убеждению в том, что поведение в целом, не исключая и языка, определяется факторами исключительно телесного порядка. Акция Кулика, таким образом, оказывается вписана в процесс поиска новой утопии, характерного, по мнению М. Эпштейна, для того поколения пост-концептуалистов, к которому принадлежит Кулик:
Постмодернизм стал свидетелем возвращения утопии к жизни после ее смерти под влиянием сурового модернистского скептицизма, релятивизма и антиутопического пафоса. Речь в данном случае идет о возрождении утопии после смерти утопии, теперь уже не в качестве социального проекта, ставящего целью преобразование мира, а понятой как интенсификация жизненного опыта и расширение индивидуального горизонта. Трансутопизм и пафос являются проекциями той же потребности в «лирическом», которая трансцендировала в постмодернизме собственное отрицание [Epstein et al. 1999: 460].
Ноосфера Кулика и Бредихиной предстает ни больше ни меньше утопией нового общества. В этом смысле она действительно напоминает советский утопический эксперимент, что становится особенно очевидно, если принять во внимание ту роль, которую сыграли павловские идеи в имевшей место в сталинскую эпоху дискуссии о возможности подчинения и перевоспитания человека. Портофолио непосредственно указывает на роль коры мозга в художественной структуре роттердамского эксперимента. Как мы видели, в системе Павлова кора головного мозга концептуализируется как ключевой элемент в системе человеческого поведения.
Салекл со ссылкой на прочтение павловских экспериментов Ж. Лаканом чрезвычайно убедительно показывает, что поскольку основным действующим лицом опыта выступает сам Павлов (а не собака), и именно он получает от него удовольствие, постольку и Кулик не просто предстает в своем эксперименте собакой, но еще и репрезентирует фигуру самого Павлова [Салекл 1996: 45]. Я думаю, что такое психоаналитическое прочтение подтверждает мою трактовку воспроизведения Куликом павловской экспериментальной структуры не только с позиции деградации собаки, но также с точки зрения тех, кто продолжил эксперимент реализованной утопии, перенеся его на людей. Очевидно, что Кулик обращается в собаку и Павлова одновременно. Он — тот, кто ставит эксперимент на самом себе, репрезентирует не только беспомощных мучеников, чей образ воплощен в собаке, как может показаться на первый взгляд, но равно и тех, кто наделен властью проведения эксперимента. Он обладает двойной идентичностью — тех, кто осуществляет эксперимент и одновременно подвергается эксперименту, и тех, кем и одновременно за счет кого осуществляется утопический проект. Эту метафору можно развить. Павлов никогда не поддерживал советский режим, точнее, даже находился к нему в открытой оппозиции и, конечно, никогда не имел намерения служить этому режиму, как в итоге послужили его теории. Можно сказать, что в роттердамском эксперименте присутствует понимание опасности неверного использования идеи, поэтому Павлов-Кулик сам становится собакой.
Рютинг утверждает, что учение Павлова постоянно обсуждалось на протяжение всей советской эпохи, вплоть до начала 1990-х годов, когда стали возможны критика и переоценка его открытий и личности. Я не могу судить о том, насколько открытой была эта дискуссия и знал ли о ней Кулик. Однако в своей роттердамской акции он как бы присоединяется к ней.
Обратимся к другому, чрезвычайно значимому для русской культуры эксперименту по трансформации собаки в человека и vice versa — роману Булгакова «Собачье сердце» (1925) [Булгаков 1988].Традиционные интерпретации выделяют в романе несколько основных элементов — сатиру на советское общество времен НЭПа (см.: [Proffer 1984: 123–133]), проблематизацию вопроса о добре и зле (см.: [Шаргородский 1991], [Пиотровский 1994]). В разных аспектах также исследовалась проблематика трансформации [Fusso 1989], [Mondry 1996], а также отношения к русской литературной традиции [Пиотровский 1994]. Некоторые исследователи рассматривают роман как антиутопический [Heller/Niqueux 2003: 242].
В своем анализе я буду опираться на эти трактовки в той мере, в какой они соотносятся с теми выводами, к которым я пришла, рассмотрев роман в контексте реальных экспериментов академика Павлова и художественного эксперимента Кулика.
Профессор Преображенский, врач и исследователь, осуществивший неудачный опыт по превращению собаки Шарика в человека по фамилии Шариков, чрезвычайно похож в описании Булгакова на Павлова с его небольшой бородкой, буржуазным образом жизни и покровительством высоких авторитетов, несмотря на открытую оппозицию советскому режиму. Объект его исследования — собака, область исследования — омоложение как часть евгенической концепции, входившей в состав поздних интересов Павлова. Профессор работает на большевиков, которые приходят в его квартиру для того, чтобы воспользоваться его услугами по омоложению. Таким образом, в самом непосредственном смысле он служит режиму, как служил и Павлов, не по желанию, но лишь для того, чтобы иметь возможность осуществлять собственные научные проекты.
Изучавший медицину Булгаков, по всей вероятности, был в курсе медицинских и научных дебатов своего времени, так что вряд ли можно счесть случайностью тот факт, что его литературный эксперимент включается в эти дебаты не только на идеологическом уровне — как критика советского проекта Нового Человека, но и в качестве оппозиции всеприсутствующему павловскому проекту.
Так, например, он приписывает изменения в поведении Шарикова после трансплантации гормонам [Булгаков 1988: 579], активно изучавшимся в то время, но категорически не принимавшимся в рассмотрение Павловым, верившим, что человеческий организм управляется нервной системой (ср.: [Gray 1979:30off.])[10]. Для нас наиболее важно, что Булгаков оспаривает павловскую идею о коре мозга. Его профессор Преображенский пересаживает человеческие тестикулы и гипофиз [Булгаков 1988: 573ff.], тем самым возвращаясь к Р. Декарту, который считал именно эту железу ответственной за взаимодействие человеческого тела и души [Descartes 1996:5iff.]. Согласно Декарту, наличие души — критерий, отличающий человека от животного. Для Павлова вопрос о душе не стоял вовсе: ее место занимала нервная система.
Кулик, как и Булгаков, верит, что душа существует. Пес Шарик, которого мы встречаем на первых страницах «Собачьего сердца», умеющий говорить и даже читать, имеет добрую душу. В рамках одной из своих художественных акций Кулик проповедовал карпам, по его утверждению, для того, чтобы продемонстрировать наличие у них души (интервью с Куликом, апрель 2002 года). Проповедуя, Кулик становился животным — животным, имеющим душу.
Утверждение существования человеческой души является одним из наиболее сильных антиутопических элементов романа Булгакова, текста не только «антипавловского», но и «антинаучного». Ассистент Преображенского Борменталь пытается вести научный дневник, но наблюдаемые им результаты эксперимента с каждым днем все меньше укладываются в его научные представления. В следующих главах романа объектом критики становится связанная с учением Павлова идея о том, что при помощи воспитания можно контролировать и даже изменить человеческое поведение. Шарик был хорошей собакой до тех пор, пока оставался ею. По мере очеловечивания сохраняющиеся «животные» элементы его поведения кажутся все более пугающими, однако гораздо большую проблему представляет трансплантированная вместе с гипофизом человеческая душа. Звериное должно постепенно сойти на нет — профессор Преображенский уверен в этом, и хотя оно так и не исчезает полностью, Шарикову удается обратить его на пользу своей профессиональной деятельности.
До этого момента Кулик и Булгаков рассуждают схожим образом. В отличие от Павлова и в согласии со сторонниками «глубинной экологии» Кулик не отрицает, что животные имеют душу. Для него, как и для автора «Собачьего сердца», душа животных является нравственно более совершенной. Кажется, что посредством павловского эксперимента он пытается приблизиться к этически совершенному миру, обрести способность приобщиться к вселенскому «добру». Интереснее всего, что этот нравственно высший мир, по Кулику, управляется «законом джунглей», в котором только физическая сила определяет выживание сильнейшего. В контексте целого эта радикальная мысль кажется еще более шокирующей, и художественная система Кулика раскрывается нам во всей ее этической неоднозначности. Поражает также тот факт, что достижение желаемого природного микрокосма мыслится возможным на пути воспитательного эксперимента. Неужели предполагается пробудить животные проявления в человеке с помощью воспитания? Эксперимент, со всей очевидностью, обречен на неудачу.
В литературном эксперименте Булгакова человеческая душа проявляет чрезвычайную устойчивость ко всем воспитательным мерам. Несмотря ни на что, медленно, но верно душа Шарикова ведет его к преступлению. Человеческим поведением управляет только душа, сама остающаяся при этом неизменной. Желаемое перевоспитание предстает полнейшей утопией. Таким образом, сопоставление акции Кулика с булгаковским претекстом подтверждает мой тезис о том, что акция не только вновь актуализирует утопию Нового Человека, но также и проблематизирует ее. Различение касается прежде всего художественных стратегий: в романе Булгакова собака Шарик превращается в человека Шарикова, в акции Кулика человек и художник Олег Кулик сам обращается в собаку. Способы превращения также различны: у Булгакова это хирургическое вмешательство, у Кулика — самоуничижение. Векторы превращений также противоположны.
Впрочем, эти различия существенны лишь на первый взгляд. Прежде всего, эксперимент Булгакова осуществляется одновременно в двух направлениях. В конце романа Шарикова снова превращают в Шарика, и все сугубо человеческие негативные качества, присущие гибриду Шарикову, исчезают, уступая место собачьим чертам. Таким образом, дело не в том, делается ли собака «лучше», становясь человеком, а в том, какие проблемы порождает попытка осуществления утопического идеала. В данном контексте характер превращения не имеет никакого значения.
Можно заметить, что в художественном эксперименте Кулика речь не шла ни о реальном телесном перевоплощении человека в собаку, ни о реальном создании гибридного существа. Ничего подобного, безусловно, не произошло во время представленного в Роттердаме эксперимента. Однако в позднейших проектах, входящих в состав «Зоофрении», и прежде всего в «Семье будущего» (1997), Кулик идет дальше и предполагает использование всех открывающихся в рамках биоинженерии и современной генетики возможностей преобразования человеческого тела таким образом, чтобы человек мог существовать на равных с животными [Кулик 1997: 3–6,14–19]. Это подразумевает, в частности, преобразование человеческого скелета для облегчения передвижения на четвереньках.
В одном из интервью Кулик даже упоминал о проекте, в рамках которого он сам произведет на свет ребенка от своей собаки. Предполагалось, что этот замысел, во многом напоминающий идею Булгакова, будет реализован при помощи биоинженерии. Из искусственно выращенной и оплодотворенной яйцеклетки разовьется эмбрион. Это создание будет гибридом: «Облик будет человека, но качества мировосприятие, какие-то реакции будут от собаки. Пропорции можно рассчитать» [Потапов 1997: 8].
Таким образом, все экстравагантные художественные проекты Кулика соотносятся не столько с русским контекстом, сколько с глобальными этическими проблемами современного мира. У топический проект создания Нового Человека принадлежит не только навсегда ушедшему в прошлое Советскому Союзу, это также проект будущего, чреватый теми опасностями, которые демонстрирует нам акция Кулика.
Дж. Агамбен метафорически описывает результат больших тоталитарных экспериментов XX века, к числу которых относится и советский эксперимент.
Человек достиг своего исторического telos, и ему, опять ставшему животным, не остается ничего иного, кроме как деполитизировать общество посредством неудержимого развития oikonomia или сделать обеспечение биологического существования важнейшей политической (или, скорее, аполитической) задачей. <…> Традиционные исторические силы: поэзия, религия, философия, которые, с точки зрения Гегеля-Кожева и Хайдеггера, поддерживали историко-политическую судьбу народов, с некоторого времени превратились в культурное зрелище и частный опыт, утратив всякую историческую действенность. Единственной сколько-нибудь серьезной задачей остается забота и «встроенное управление» биологической жизнью, т. е. животной сущностью человека. Геном, глобальная экономика и гуманистическая идеология — три взаимосвязанных признака этого процесса, в котором по окончании истории человечество, кажется, заимствует последний аполитичный мандат — свою собственную физиологию [Agamben 2003: 85f.].
Акция Кулика прекрасно иллюстрирует это рассуждение.
В заключение я хотела бы коснуться еще одного аспекта темы. Как известно, представители радикального искусства 1990-х годов всегда очень негативно относились к намеренно внеидеологической позиции московских концептуалистов, для которых язык как инструмент идеологии являлся предметом постоянной критики (см., например: [Erofeev 1995:13]). Столь радикальная критика языка и идеологии просматривается и в акции Кулика. Весь проект «Собака Павлова» может быть прочитан как предупреждение против инструментализации научной мысли и языка в рамках любых идеологических систем — будь то системы научные (как генная инженерия) или социальные (как советский эксперимент).
С другой стороны, очевидно, что Кулик со всей серьезностью воспринимает такие элементы своей художественной системы, как идея зоофрении, стремление к лучшему обществу, пропаганда положительного образа собаки в противовес ее традиционно негативному образу — иными словами, свою утопию. Он использует современную идеологическую систему — «глубинную экологию». Обращаясь к социальным проблемам, он преодолевает идеологическое равнодушие концептуализма. Но, по Агамбену, это не может иметь никаких исторических импликаций, оставаясь лишь «культурным зрелищем и индивидуальным опытом».
Бредихина пишет, что проект напоминал мрачную утопию. Но она также упоминает о присущих ему (как, впрочем, и всем другим проектам Кулика) шоу-элементам. Рассматривая акцию с точки зрения психоанализа, Салекл отмечает:
Кулик, играя в собаку… стремится к… животной цельности и самодостаточности. Можно сказать, что Кулик старается реализовать во плоти желание радикальных экологистов возвратиться к слиянию с природой. Он стремится обнаружить в своем собакообразном теле утраченный объект желания для того, чтобы достичь цельности, которой недостает человеку. Однако Кулик не в состоянии избавиться от бремени быть человеческим субъектом. Со всей очевидностью это проявляется в том, что он отчаянно нуждается в аудитории, в галерейном пространстве — в большом Другом. И Кулик, и его предшественник Диоген находят удовольствие в своем собачьем амплуа только тогда, когда за ними наблюдает Другой. Таким образом, человеку, пожалуй, труднее выучиться собачьей самодостаточности, чем собаке выучить человеческий язык [Салекл 1996: 47].
Необходимо учитывать, что Кулик является одним из поздних представителей радикального течения в современном искусстве и использует уже существующие в нем идеи, превращая их в «зрелище». Согласно интерпретации Салекл, именно присущий проекту характер шоу обусловливает потребность Кулика в аудитории. Вероятно, также по этой причине поиск естественности в итоге осуществляется перед видеокамерой.
Присущие акции зрелищные элементы только усиливают обнаруженный мной парадокс. «Собака Павлова» с ее лабораторией и живущим там на протяжении многих дней голым человеком-собакой — это, безусловно, чрезвычайно эффектное шоу. Суть акции — не критика языка или идеологии, не актуализация общественных проблем, а само шоу, не боящееся парадокса и потому способное объединить в себе все эти элементы. Однако даже в рамках шоу оказывается невозможным решить все этические проблемы, вытекающие из этого сочетания. Именно зрелище способно открыть перед нами этически опасное пространство человеческой ответственности. Человек не есть только жертва, он и властелин. Кулик — это не только собака, но и сам Павлов.
Литература
Бредихина 1996 / Бредихина Л. Марксизм и зоофрения: По поводу нового проекта Ханса Хааке, новой биеннале в Роттердаме и нового русского искусства // Художественный журнал. 1996. № 13. С. 82–85.
Булгаков 1988 / Булгаков М. А. Собачье сердце // Булгаков М. А. Повести, рассказы, фельетоны. М., 1988. С. 535–622.
Деготь 2002 / Деготь Е. Performans 2002 [-data.ru/enc/enciklo-pedian.htm].
Ерофеев 1995 / Ерофеев A. Iskusstvo non-kon-formistov // Kunst im Verborgenen: Художники нон-конформисты в России / Nonkonformisten Rufi-land, 1957–1995 / Hrsg. von A. Erofeev, J.-H. Martin. Mtinchen, N.Y., 1995. S. 9–16.
Кулик 1997 / Кулик О. Семья будущего. М., 1997.
Кулик/Бредихина 1997 / Кулик О., Бредихина Л. Зоофрения. Zoophrenia. М., 1997.
Мизиано 1999 / Мизиано В. Интерпол: Апология поражения // Logos. 1999. № 9 (19).
Пиотровский 1994 / Пиотровский Ю. А. Повесть М. Булгакова «Собачье сердце» и традиции русской литературы // Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 2. 1994. Вып. 2 (9). С. 64–73.
Потапов 1997 / Потапов В. Первородящий: Известный московский художник Олег Кулик собирается стать матерью: [Интервью с Олегом Куликом] // Неделя 1997– № 31. С. 7–9.
Салекл 1996 / Салекл Р. Любишь меня — люби мою собаку // Художественный журнал. 1996. № 14. С. 42–47.
Сорокин/Кулик 1994 / Сорокин В., Кулик О. В глубь России. М., 1994.
Шаргородский 1991 / Шаргородский С. Собачье сердце, или Чудовищная история // Литературное обозрение. 1991. № 5. С. 87–92.
Agamben 2003 / Agamben G. Das Offene: Der Mensch und das Tier. Frankfurt/Main, 2003.
Birbaumer/Schmidt 2003 / Birbaumer N., Schmidt R. F. Biologische Psychologie: mit 48 Tabellen. Berlin; Heidelberg, 2003.
Bredikhina 1996 / Bredikhina M. Pavlov’s Dog // Manifesta 1 / Hrsg. von M. Beerman. Amsterdam, 1996. P. 106–107.
Descartes 1996 / Descartes R. Die Leidenschaften der Seele. Hamburg, 1996.
Drews-Sylla 2004 / Drews-Sylla G. Ein Reservoir Dog in Zurich: Oleg Kulik, Niko Pirosmani und die Popkultur // 5. Jahrestagung des Jungen Forums Slavistische Literaturwissenschaft / Hrsg. von U. Goldschweer, G. Heidemann, I. Koukoui, M. Lecke, H. Schmidt. Munster, 2004.
Epstein et al. 1999 / Epstein M. N., Genis A., Vladiv-Glover S. M. Russian Postmodernism: New Perspectives on Post-Soviet Culture. N.Y., 1999.
Fusso 1989 / Fusso S. Failures of Transformation in «Soban’e serdce» // Slavic and East European Journal. Vol. 33 (1989). P. 386–399.
Gray 1979 / Gray J. A. Pavlov. Glasgow, 1979.
Heller/Niqueux 2003 / Heller L., Niqueux M. Geschichte der Utopie in Russland. Bietigheim-Bissingen, 2003.
Joravsky 1989 / Joravsky D. Russian Psychology: A Critical History. Oxford, 1989.
Kulik 2001 / Kulik O. Art Animal. Birmingham, 2001.
Mondry 1996 / Mondry H. Beyond Scientific Transformation in Bulgakov’s «The Heart of a Dog» // Australian Slavonic and Eastern European Studies. 1996. № 10. P. 1–10.
Proffer 1984 / Proffer E. Bulgakov. Life and Work. Ann Arbor, 1984.
Rtiting 2002 / Rating T. Pavlov und der Neue Mensch. Diskurse tiber Disziplinierung in Sowjetrussland. Mtinchen, 2002.
Sinjavskij 1989 / Sinjavskij A. D. DerTraumvom neuen Menschen, oder: Die Sowjetzivilisation. Frankfurt, 1989.
Todes 2002 / Todes D. P. Pavlov’s Physiology Factory. Baltimore, London, 2002.
Перевод с английского Марины Черных и Константина Богданова
Примечания
1
[Agamben 2003: 86].
(обратно)2
Ср.: [Drews-Sylla 2004].
(обратно)3
С точкой зрения русского соучредителя можно познакомиться в статье: [Мизиано 1999].
(обратно)4
Полное описание акций, относящихся к «Зоофрении»: [Кулик/Бредихина 1997]) [Кулик 2001].
(обратно)5
Портофолио было любезно предоставлено мне персоналом «Манифесты». На закрывшемся к настоящему моменту интернет-сайте действительно были представлены некоторые квазинаучные результаты эксперимента. Поскольку в контексте настоящей статьи они не представляют специального интереса, я не буду говорить о них подробнее. Информацию о них можно получить также через сотрудников «Манифесты».
(обратно)6
Описанная ситуация (А) отвечает классическому положению, разработанному Павловым: незадолго до кормления нейтральный раздражитель (лампочка) подает сигнал. Животное учится реагировать на нейтральный раздражитель только условной реакцией, т. е. слюноотделением. В ситуации (В) пища выступает уже как новый нейтральный раздражитель, при этом в комбинации с электрическим раздражителем, который заставляет животное поднять лапу. Внизу (С) на исходный световой раздражитель у животного присутствуют обе условные реакции, слюноотделение и поднятие лапы (ср.: [Birbaumer/Schmidt 2003:574].
(обратно)7
О концепции «Нового Человека» см. также: [Sinjavskij 1989], [Heller/Niqueux 2003: 240ff.].
(обратно)8
Сегодня общеизвестно, что человеческое поведение не управляется корой мозга, так же как и то, что она не является, как думал Павлов, высшим элементом иерархической мозговой структуры. Уже во времена Павлова было ясно, что гормоны играют значительную роль в организме человека; однако Павлов не хотел признавать этого факта. Вписать в геном новые элементы посредством обучения, конечно, тоже невозможно.
(обратно)9
Термин «ноосфера» усложняется в рамках этой квазитеоретической системы. Бредихина пишет, что он происходит от греческого «noos», который она ошибочно переводит как «запах». Неизвестно, умышленная эта ошибка или нет. Таким образом, она расширяет рамки претекстов до «Носа» Гоголя. Однако, «нпьт» значит «разум». Возможно Бредихина пользуется термином из книги Г. Е. Михайловского «Основные проблемы на пути формирования ноосферы. За гармонию взаимоотношений человека с природой» (1989), вошедшую в библиографию к портофолио. К сожалению, книга не была нам доступна. Итак, в этой статье вопрос, каким образом относиться к термину «ноосфера», не решен. Салекл в ее исследовании принимает значение «обоняние» («smelling»), значит, она употребляет термин Бредихиной в прямом смысле. Проблемы семантики и расширения контекста она не касается. (Я благодарю К. Богданова за указание на проблематику значения «ноосферы».)
(обратно)10
Сегодня нам сложно представить, насколько острым было это противостояние, поскольку мы знаем, что обе объяснительные системы не исключают друг друга и равно важны (ср.: [Gray 1979:32]).
(обратно)
Комментарии к книге «Телесные опыты человека-собаки: «Собака Павлова» Олега Кулика», Гезине Древс-Силла
Всего 0 комментариев