«Гибель Киева»

Гибель Киева (fb2) - Гибель Киева 876K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Михайлович Грузин

Валерий Грузин Гибель Киева

От автора

Устраивайтесь поуютней, любезный читатель.

Нас много чего ждёт

Предисловие

«Никуда не уезжал, а вернуться некуда» – так думает сегодня каждый настоящий киевлянин, глядя на свой город.

Все, кто помнит старый Киев, испытывают особые страдания, от которых нельзя избавиться.

Когда умирает близкий человек – мы долго плачем, а затем смиряемся. Мы привыкаем к потере и продолжаем жить дальше.

Умирание города это совсем другое… У нас нет шансов смириться, привыкнуть и забыть. Мы вынуждены жить в могиле родного нам существа и каждый день видеть его разложение, вдыхать невыносимый воздух и мучиться в полном одиночестве. Такую хитрую, страшную пытку мог придумать только редкий садист, знающий в этом толк.

Представленная книга – это сплошной комок переживаний исчезающей киевской элиты. Людей, которых с каждым днём становится всё меньше…

Трудно поверить, что ещё совсем недавно по Крещатику шагали толпы учёных, инженеров, конструкторов, художников, поэтов, писателей, мыслителей, режиссеров, актёров, изобретателей и золотых мастеров. Город космических технологий и передовой науки считался интеллектуальным центром огромной империи. Сюда съезжались отовсюду – «поговорить». Город утопал в садах античного уюта, где хотелось мечтать, молиться и творить.

Эта книга – открытый протест представителя мыслящего класса погибающей культуры. Это новая киевская проза, рождённая в руинах разгромленной цивилизации.

Там, где не нужны физики, астрономы и математики, – обязательно исчезают философы, а затем мельчают художники, опускается всякое творчество, деградирует культурная среда и общество в целом.

Разглядывая сегодня прохожих на Крещатике, нельзя понять, что это за люди, чем они занимаются и зачем они живут. Булгаковский Шариков снова процветает, а профессор Преображенский опять проиграл.

Всё отразилось в трёх символах на киевских кручах. Лаврская колокольня – символ победившей веры. Статуя с мечом – символ победившей Родины. И недостроенная «вавилонская башня» в Мариинском парке – символ победившего хама.

Автор книги поднимает восстание и зовёт на бунт всех оставшихся в живых… Его разговор – это исторический документ настроений эпохи, где вечная война «духа и брюха» переросла в национальную трагедию.

Роман переполнен жизненным опытом автора. Он содержит в себе множество тонких и важных мелочей, из которых состоят великие смыслы.

Поколение, застрявшее среди двух миров, обладает уникальной мудростью сравнений. Она должна оставаться в назидание потомкам, которым уже не с чем будет сравнивать свою жизнь. Достаточно вспомнить, как дороги нам были писатели с опытом крушений начала двадцатого века!

Рано или поздно всё меняется, и самые вечные города меняют свой облик. Но мы помним улицы, по которым бежали герои Булгакова, и будем долго видеть свой город глазами героев романа «Гибель Киева».

В те дни, когда слово «Родина» сделалось ругательным, и его уже начали стыдиться, автор выходит к людям с открытой гражданской позицией, чтобы снова спросить нас всех: «С чего начинается Родина»?

В этой оптимистической трагедии нам предлагают надежду и веру в самих себя.

Густав Водичка

Моим сыновьям Вадиму, Александру, верному другу Сергею Буряку и остальным уцелевшим киевлянам посвящается

Аще где в книге сей грубостию моей пропись или нетерпением писано, молю вас: не зазрите моему окаянству, не клените, но поправьте, писал бо не ангел Божий, но человек грешен и зело исполнен неведения.

Формула древнерусских летописцев

Слежка

Слежку Александр обнаружил с утра. Вели её двое – долговязый и квадратный. У них всё было контрастным: чёрные брюки и белая сорочка с отутюженными стрелками на рукавах у худосочного; чёрная футболка и захватанные белые штаны у коренастого. Один – аккуратно подстрижен и подтянут, другой – наголо обрит и от избытка мышечной массы грузен. Вместе они чудным образом напоминали цифру 10, что дало Александру повод мысленно окрестить первого «единичкой», второго «ноликом».

Их смешанное дыхание в свой затылок Александр ощутил у газетного киоска, а оглянувшись, заметил парочку в нескольких шагах на троллейбусной остановке. Пялились они на него, как провинциальная девица на телезвезду. Все жаждут внимания, но не до такой же степени. Да и никакой такой известности Александр не заслужил, а в последнее время к ней и не стремился. Но так или иначе «хвост» к нему прицепили. Зачем?

Поразмышлять на эту тему он решил попозже, а сейчас следовало удостовериться в обоснованности подозрений. Сделал он это грубо: лавируя в потоке машин, перебежал через улицу вдали от перехода и перемахнул через металлическую ограду на противоположной стороне улицы. «Десятка» повторила маневр и застыла за его спиной в ожидании нового подвоха. Рассматривая в стекле витрины отражение неразлучной парочки, Александр отбросил сомнения в своей мнительности. Из очевидности происходящего вытекало: ни домой, ни на работу идти не нужно. Впрочем, как и забредать в уединённые места.

День, как для начала осени, выдался душный. Жара липкой змейкой ползала по шее, опускалась вдоль подбородка, вила гнёзда под мышками. Мужчины отупело поглощали тёплое пиво, а барышни мороженое. Из распахнутых окон доносились вопли попсовых звёзд, и вдруг, о чудо!., как в прежние киевские времена, чётким серебряным звоном рассыпались звуки шопеновской мазурки.

Вот здесь, на коротеньком бульварчике, что в центре Киева, на вбитой в землю лавочке и присел Александр. Рядом расположилась уже начавшая быть немолодой пышная дама. Она обмахивалась сложенной газеткой. Конечно, веером было бы удобнее, да подевались они куда-то. Нет больше вееров, а духота есть, и вытекает из-под мочки её уха крупная капля пота. Но Александр её не видит, поскольку им всецело завладели невесёлые мысли. Они и вами владеют чаще, чем хотелось бы. Понятное дело – о деньгах мысли.

В жару думается плохо, да и лавочка неудобная. Раньше здесь стояли массивные парковые скамьи с устойчивыми чугунными ножками и удобными для спины деревянными сиденьями. Воспоминания они вызывают приятные, хотя время уже размыло черты возбуждённых лиц, унесло в льдистую мглу имена их обладательниц, и лишь далёким, совсем глухим эхом со дна души отзывается волнение, испытанное от прикосновения к округлым коленкам и прочим женским прелестям. Господи, чего только не случалось в тёплые ночи под густым бархатом киевского неба!

Но скамей теперь нет, а есть примитивная лавочка, сбитая из трёх досточек, и единственное, что их роднит, – унылая зелень масляной краски. Было время, когда здесь росли липы, а улица называлась Бульварно-Кудрявской. Теперь на их месте растут берёзы, вязы и каштаны, а улица стала Воровского.

За чугунной оградой снуют машины. Преимущественно новые. Джипы и кабриолеты, универсалы и спортивные седаны, ослепительные «крайслеры» и серебристые «мерседесы», бюргерские «опели» и шикарные «тойоты». Вот и его любимец «ягуар» промчался.

Прямо перед Александром навис небоскрёб. Новодел. Полированный гранит, красный кирпич. В квартале добрых старых строений он смотрится как помесь казармы и будуара. Говорят, что землю «под полой» продали военные, и вскоре в пахнущие зарубежной краской апартаменты с грохотом начнут въезжать штабные генералы с раздобревшими генеральшами. Солдатики в камуфляже будут осторожненько таскать оббитые лайковой кожей диваны и длинные пеналы импортных холодильников. У них всё будет новенькое. И не потому, что у генералов зарплата высокая, вовсе нет, низкая у них зарплата, а потому, что услуги генеральские нынче в цене.

Чуть наискосок – покрашенный под цыплёнка особнячок. На него нахлобучили несуразную шапку мансарды, однако испохабить милые глазу пропорции не сумели. Не этот ли домик прикупил легендарный слепой по прозвищу Шпулька? Тот самый прообраз Паниковского, который поджидал доверчивых киевлян на углу Прорезной и Крещатика и при переводе через дорогу облегчал их карманы. Криминальный авторитет. Хорошо платил городовым, но не переплачивал, не кутил на Ямской, вот и прикупил недвижимость.

По бульварчику снуют люди. Разные. Порой на них больно смотреть. Китайский ширпотреб. На коленях и локтях пузыри из искусственной ткани, строчки кривые, с обрывками ниток. Бережно прячут за пазухой остатки достоинства и плечи опускают от непомерной тяжести жизненных грузов. Старики донашивают советские кирзу и дерюгу. Иногда, правда, вспорхнёт стайка студентов, и пролетит, едва задевая крылом, эфирная волна очарования. Даже грубые от природы девичьи лица скрашиваются светом надежд. Ах, молодость, молодость! Ты уже сама по себе богатство.

«Хвост» пару раз прогулялся туда-сюда и, не обнаружив подходящей лавочки, топча траву с собачьими какашками, отошёл к чугунной ограде. Позицию парочка заняла правильную – в нескольких метрах за спиной Александра: в случае чего, догонят.

В конце аллейки возникает фигурка. Стройненькая. Головку несёт прямо, носик гордо вздёрнут. Вся, как струночка. Цок-цок-цок. И всматриваться не надо – на ней всё к месту и всё на месте. Соблазнительную женщину узнаёшь со спины. Цок-цок. Поразительно, даже бёдрами не водит и задом не виляет. И откуда такое чудо? Ведь Киев – это вам не Одесса. Хотя и здесь попадаются умопомрачительные смеси. Но редко. Очень редко. В основном – вчерашние крестьянки. Исключительно с роковым взглядом.

Цок-цок. Когда она поравнялась с лавочкой, Александр жгуче ощутил худосочность своего портмоне. И надо же, туфельку ставит на землю с носочка, будто из балетной школы вылетела. Впрочем, взгляда он удостоился. Так периферийным зрением отмечают необычный предмет в ряду обычных, скажем, покрашенный столбик среди неокрашенных. Взгляд этот Александра почему-то задел.

Ну что тут сказать? Видать, печать на его облике лежала. Нет, не багровый водяной знак, который и виден разве что против света, а мокрая, с жирными разводами фиолетовая печать на чистом листе стопроцентной белизны. Чего уж? С ног был сбит и никак не получалось подняться, так что и от помощи, наверное, отказываться не стал, хотя от природы был непомерно горд. Подсесть к нему кому-то такому, и призрел бы он вещий совет, и рискнул бы заговорить с незнакомцем. Но никто не подсел. Может, к лучшему. И не потому что трамвайные рельсы с улицы Воровского уже несколько лет как разобрали, а их следы закатали асфальтом и Аннушке негде было разлить постное масло.

Цок-цок-цок. Звук оборвался в конце аллейки. На том месте, где трамвай делал круг, где была остановка идущей на вокзал «двоечки». Конечная. Там трамвай дико скрипел тормозами и, вспарывая своей рогатой дугой небесный мешок, щедро осыпал асфальт снопом электрических искр. Сколько лет минуло, как сняли трамвай?

Александр прикрыл глаза, пытаясь связать тесёмки разных времён. Не связывались. Не получалось. И тут, в самое таинственное время киевских суток, когда в комнате уже темно, а за окном сине, когда дню уже не на что надеяться, и он, цепляясь последним коготком, как кот, ухватившийся за свисающую со стола чёрную бархатную скатерть, скользит и падает и уходит туда, откуда ещё никто не возвращался, вот в этот самый миг из клубящейся вечерней мглы выполз весёлый голубенький трамвайчик. С ажурными подножками и открытыми тамбурами, что довольно странно, ибо на втором и пятнадцатом маршрутах ходили длинные и тяжёлые чешские «татры» с комбинированной по диагонали покраской: верх – жёлтый, низ – красный. Скрип тормозов не прозвучал, а вот из-под рогатой дуги на тротуар щедро высыпался сноп электрических искр. Самая крупная из них, чуток не долетев до земли, круто изменив свой путь, поплыла по бульварчику. На неприличной высоте (ну вы знаете, какой). В направлении её движения для Александра не было тайны.

Вот так оно всё и началось…

Первая встреча с Цок-Цок

Желание сделаться богатым Александра посетило ещё до того, как искра оставила свой след. Не будем пускаться в рассуждения о том, почему одни добиваются богатства, а другие – нет. Дабы в этом убедиться, достаточно выглянуть в окно. Александру и выглядывать не нужно – богатеи окружали его самым бесстыдным образом. И ни в одном из них не находил он качеств, каковыми не обладал сам. Они не владели преимуществом. Скорее он уступал им. В чём? Да в главном…

Невесёлые думы прервало урчание мобильника.

– «Фуко» отменяется, – сообщал знакомый голос. – Там полный завал… При встрече расскажу. Но ты не расслабляйся: слазь с унитаза и цепляй свой «кис-кис»[1]. Бар «У капуцинов» знаешь? Нет? На Красноармейской, рядом с костёлом, по той же стороне. Жду через час.

День рождения друга – святое. Так что, пора! Переодеться, взять подарок, вызвать такси. Времени достаточно. Хотя, стоп! Приводить к дому «хвост» никак нельзя. Нужно что-то придумать.

Александр решительно поднялся, и пока он на ходу обдумывает, каким образом отвязаться от кинувшейся вдогонку «десятке», у нас есть время сообщить о нём некоторые сведения.

Будучи подростком, Александр увлёкся бегом и к аттестату зрелости присовокупил диплом чемпиона города среди школьников в беге на 800 метров. Времена тогда были так себе, советские, но спортивная доблесть в них почиталась. При поступлении в университет на экзамены вместе с Александром ходил человек со спортивной кафедры, поясняя преподавателям, насколько вуз заинтересован в таком студенте.

Доверие Александр отрабатывал добросовестно, добывая медали обществу «Буревестник». Всё меньше и меньше секунд уходило на то, чтобы пробежать стадионный круг. Всё чаще и чаще ощущал он ласковое скольжение финишной ленточки на своей груди. Всё лучше и дороже одетые дяди проявляли к нему интерес. Дошло до того, что его начали кормить овсом с мёдом и орехами, отправляли то к штангистам за наращиванием силы, то к гимнастам за улучшением координации движений. Гимнасты, точнее гимнастки, ему нравились больше, хотя у них, почему-то, был слишком узенький таз.

Даже таксисты считают длинным маршрут от Республиканского стадиона до Ленинградской площади и обратно, а для Александра – рядовая зимняя тренировка. В синей лыжной шапочке, в чёрных рейтузах, поверх которых красовались короткие белые трусики с двумя продольными синими полосками на бёдрах, бежал он по осевой, едва забросив назад голову, высоко поднимая и прижимая к телу локотки, легко выбрасывая вперёд коленки, так, чтобы ногу на асфальт ставить с носочка, а уж затем на пяточку, чтобы движение ноги напоминало движение колеса, хорошо смазанного, безупречного в лёгкости своего вращения.

Изумлённые взгляды из окон трамваев, что курсировали по мосту Патона, подтверждали чувство превосходства над окружающими, ибо они кутали свои носы в меховые воротники и ни за что в жизни не смогли бы бежать так, как он, даже если бы очень захотели.

Нет, это не было одиночество бегуна на длинные дистанции! Он прислушивался к своим ощущениям и они ему нравились: сердце билось ровно, лёгкие радостно насыщались кислородом, в икроножных мышцах не иссякала упругая мощь и мороз никак не мог к нему подобраться. Да, он был божественным созданием, которому подвластно не только тело.

Правда, телом всё и кончилось. Ибо сказано: когда вещи доходят до крайней точки, они непременно возвращаются обратно.

Именно в тот момент, когда результаты Александра всех очаровывали, когда кто-то впервые громко произнёс: «олимпийский уровень», когда бег стал более привычным состоянием организма, чем ходьба, когда бег превратился в радость, когда ему предписали ежедневные тренировки по четыре часа кряду и потребовали подчинить все интересы, желания и мысли одному – битве за то, чтобы преодолевать пространство на сотую долю секунды быстрее всех, именно в этот момент, Бог весть откуда возникла некая Валя. С чуть приплюснутыми лицом, попой и мозгами. В качестве компенсации природа выделила ей непомерно развитую грушевидную грудь.

Она обладала качеством, противостоять которому мальчишке девятнадцати лет никак невозможно – она была взрослой. И аксессуары у неё были тоже взрослые – дитё и муж. Впрочем, его Александр так и не увидел по той причине, что он вечно пребывал в длительных командировках. А вот с дитём общаться приходилось регулярно, потому что в самый для этого неподходящий, а значит и волнующий, момент приходилось заводить оказавшуюся единственной в доме игрушку – бьющего в барабан механического зайца. Завода хватало минуты на три и, пока был родной ключик, сия процедура не очень-то препятствовала основному делу. Но всё в этом мире когда-нибудь да ломается. Пришлось заводить зайца плоскогубцами, да и ресурс завода почему-то уменьшился на целую минуту, так что начали возникать осложнения.

Вот так под барабанную дробь механического зайца завершилась спортивная карьера Александра. Позже было подводное плаванье и довольно серьёзное увлечение карате. Но об этом в другой раз, поскольку, выбежав из аллейки, Александр проследовал мимо погорелого здания педагогического колледжа, спустился по лестнице к «Дому семи повешенных»[2] и, проскочив мимо знаменитой книжной раскладки, устремился к Дому торговли. Перед светофором у перехода скопилась группка прохожих. Александр огляделся и обнаружил, что стоит рядом с Цок-Цок.

Он никогда ранее не видел её лица, да и не нужно было его видеть. Он распознал бы её в любой толпе. Уж, поверьте, бывает. И такие случаи не упускают. Александр наклонился к её ушку, а оно у неё было маленьким, аккуратненьким, с миниатюрной мочкой и, конечно же, плотно прижатым к головке. Съесть бы такое ушко.

– У меня к вам неслыханное предложение. Выслушайте спокойно, – Александр понимал, что говорить нужно кратко, убедительно и главное – уверенно и не спеша. И такое, чего она никогда не слышала.

Как известно, женщины любят ушами. Поэтому больших успехов добивается голос, подшитый бархатом. Это очень важно. Но главное даже не в этом. Глаза первые вступают в любовную схватку.

Любая женщина, независимо от ситуации, при первой встрече с любым мужчиной, неосознанно для неё самой, рассматривает его в качестве потенциального сексуального партнёра. Секунд пятнадцать. Памятуя об этом, Александр сконцентрировался в стремлении излучать дружелюбие и спокойную силу целых пятнадцать секунд.

Цок-Цок не смутилась и не возмутилась. В чём он и не сомневался, ибо распознал в ней киевлянку, предки которой до третьего колена никогда не жили не то что в пригороде, на Куренёвке.

– Для начала перейдём улицу. – В её взгляде вспыхнула искорка интереса.

Александр взял её под локоток, что тоже не вызвало у неё удивления. Парочка чётко последовала их курсом, сократив дистанцию до нескольких метров. Скосив глаз, он отметил, что «Нолик» тяжело дышит, и на всякий случай отложил в памяти: эге, парень! В случае чего, тебе за мной не угнаться.

Они отошли к аптеке, что на углу Смирнова-Ласточкина и Артёма. Её витрины выложили на тротуар огромные квадраты света. На балкончике второго этажа какая-та турфирма в стремлении привлечь внимание клиентов к карибским круизам развесила карнавальные гирлянды из электрических лампочек.

Чтобы рассмотреть морщинки, света хватало. Но морщинок не было. Её кожа была гладкой, как и прямо зачёсанные назад и собранные аккуратным узелком на макушке волосы. Такие причёски издавна носили балерины, потом гимнастки и пловчихи синхронного плавания. Она медленно подняла чёрные глаза и тихо спросила:

– И что же заставило вас поступить подобным образом?

Александру было не до эмпиреев. Требовалась сбивающая с ног фраза. И он её выдал:

– Предлагаю вам сыграть роль. Вы справитесь.

– И что же это за роль? Вы что, режиссёр?

– В некотором роде. То есть да. Сейчас да. А роль, вы только не взрывайтесь… это роль подарка.

– Подарка кому?

– Мужчине. Весьма достойному.

– И вы уверены, что меня это заинтересует?

– Надеюсь и верю. Увлекательный вечер в изысканном обществе, и никаких обязательств. Слово киевлянина: вам будет хорошо. Я по вашей походке понял, что вы – человек без ингибиций и мещанских манер.

Её тонкая, очаровательной дугой уходящая высоко к виску левая бровка поползла ещё выше.

– А вы не переоцениваете свою уверенность?

– Откровенно говоря, когда смотришь в ваши глаза, она вообще улетучивается, – он искренне улыбнулся. – Хотите правду? Я обожаю изречение: Найкраща брехня – це правда.

Но не слова решили дело. Что слова? Дым и утренний туман. Дыхание бизона на морозном ветру. Радуга в грозовом небе. Мерный прибой и дрожащее мерцание лунной дорожки. Нет, не слова. Александр был знаком с той силой, которая решает. Она возникала в мгновения перелома. Она приходила на финишной прямой, когда впереди маячили мощные спины соперников, а в лёгких не оставалось и клочка воздуха; когда перед множеством глаз предстояло пробить ударом голой руки толстую доску и надлежало вынуть из сознания осколок сомнений; когда ломал представления гаишника о том, что с выпившего водителя можно содрать всё, что у него есть в кошельке; когда скручивал навеки заржавевшую гайку, выбивал кулаком из бутылки навеки засевшую в горлышке пробку, брал взаймы большие деньги и последний рубеж защиты у сопротивляющейся с фанатичным упорством женщины.

Что это за сила Александр не знал, как и то, где она живёт и как называется. Небесный дух «шень»? Усмешка дьявола? Шелест ангельских крыл? Она приходила, когда хотела, и не приходила, когда не хотела. Сколько не зови. А вот пришла. И укрепила сердце.

Оставалось избавиться от слежки. Судя по тому, что наружное наблюдение для неуклюжей парочки не было основной профессией, особой сложности это не представило.

Он увлёк за собой Цок-Цок в Дом торговли, где толпы посетителей вынудили «десятку» подтянуться к ним вплотную. Купив на четвёртом этаже плоскую флягу и бутылку виски, Александр рывком увлёк Цок-Цок к грузовому лифту и, не обращая внимания на протесты персонала, нажал кнопку первого этажа.

Расчёт оказался точным: пока парочка, потея и расталкивая поднимающихся по лестнице граждан, скатывалась вниз, они с Цок-Цок уселись в такси и укатили, оставив «хвост» на том месте, где ему и полагалось быть.

«У капуцинов» оказалось уютно. В хорошо обустроенных подвалах порой возникает ощущение особой защищённости. Дескать, опасности задержались где-то там, наверху. Интерьер дышал простотой средневековья. Белые, отштукатуренные стены, пролегающий через весь потолок массивный, покрытый чёрной мастикой деревянный брус. Столы и стулья дубовые, грубоватые, неподъёмные. Монашеский аскетизм и пивное веселье. Оно и понятно, в Европе до сих пор самое лучшее пиво варят в монастырях.

Компания собралась разношёрстная: сотрудники посольств, депутаты, бизнесмены и прочие нужные люди. Изысканные тосты чередовались с грубоватыми притчами, тонкими шутками и сальными подначками. Народ раскраснелся, подобрел, расковался.

За столом восседало немало холёных, дорого причёсанных и дорого одетых женщин, с пальцев и ушей которых временами срывался дьявольски синий пламень, излучённый крупным бриллиантом. Да только мужчины украдкой посматривали не на них. Сидевшую рядом с Александром Цок-Цок эти взгляды не смущали. Чёрная в обтяжку юбочка, чёрный в обтяжку свитерок.

Говорят, женщины одеваются вовсе не для мужчин, а для того, чтобы поражать друг друга. И ещё говорят: наряд – предисловие к женщине, а иногда и вся книга. Похоже, на сей раз они состязались в том, насколько ловко им удавалось скрывать талию, ведь большинству уже стукнуло за сорок. Можно лишь предполагать, как глубоко задевала их наглость Цок-Цок, осмелившейся открывать постороннему взору линию перехода от верхней части тела к бёдрам.

О ногах же речи и быть не могло. Ровненькие, длинные, с плавной линией у икриц и над коленками, узенькой щиколоткой, маленькими ступнями в лодочке на высоченной шпильке. Считается, что высокие каблуки придуманы женщиной, которую целовали исключительно в лоб. Но мы-то знаем, что будоражащий шик исходит только от женщин, носящих высокий каблук.

В общем, это было состязание без шансов. Ну скажите, о каких шансах могла идти речь, если талию Цок-Цок можно было обхватить полукружьями, образованными большими и указательными пальцами, и, представьте себе, пальцы рук на обеих кистях могли сомкнуться. Прямо, Людмила Гурченко времён «Карнавальной ночи».

Александр ощутил наметившуюся линию противостояния – все женщины против Цок-Цок, и поспешил к ней на помощь. Он высыпал на стол россыпь анекдотов вперемешку с возбуждающими шутками, попутно одарив комплиментами достоинства присутствующих. Женщины подтаяли, вложив сабли в ножны, но руки с эфеса не убрали.

Цок-Цок жест оценила. Ещё тогда, когда её догнал Александр и посмел обратиться к ней на улице, она подметила, что этот невысокий, наутюженный, светловолосый человек незауряден. И его имя ему идёт. Что-то в нём было такое, чего в других нет. Другое дело: захочет ли она в этом разбираться. Ведь не её он герой. Не её. Она знала это твёрдо. С первого его слова. Но ему повезло: так карта легла, что подвернулся вовремя. Настроение было препаскудное, и маленькое приключение оказалось кстати.

Конечно, у Цок-Цок было имя. Довольно редкое – Снежана. Мужчины любили называть её Снежок, или Снежка.

Давно известно, что имя для человека – метка судьбы. Особенно для женщины. Светланы, например, почти поголовно податливы, бесформенны, как пластилин. Может, тем и милы. Ирины – оголённый нерв. Галины – брюнетки. Марии – вечная война. А вот Снежаны…

Что самое трудное? – спрашивали эллины. И отвечали: познать себя. Цок-Цок себя знала и не знала. Вчера она рассталась с мужчиной, который её любил. С ним было хорошо, как бывает хорошо только с теми, кто тебя любит. Но женат был, стервец. И хотел уйти от жены, да не решался. Целый год не решался. Тогда, не ожидая этого от себя, решилась она.

Женатого мужчину видно по походке, по тому, как он стоит и что говорит. У женатого может быть тысяча преимуществ, но все они меркнут перед одним-единственным достоинством неженатого – свободой мужчины. У женщин на это особый нюх. Безошибочный. И он говорил: Александр чист. И пусть он не её герой, но всё же…

Но всё же она приехала сюда в роли подарка. Понятно – имениннику. А он был действительно хорош: высок, строен, красив, остроумен, смел и нагл. С быстрой реакцией. Правда, немного староват. А у мужчин перед увяданием, как правило, крыша едет – они стремятся наверстать упущенное за прежние годы. Он явно опытен и времени терять не привык.

Когда Александр её представил: «Вот тебе подарок. Извини, что не перевязан ленточкой», именинник мгновенно сблизил дистанцию: «Красивая. Но почему попа маленькая?» Да, в нём был спрятан магнит. У неё даже подлая мыслишка проскочила: «Переспать с ним? Пожалуй. Но только без фамильярности». Жаль, что подпил не в меру. А глаза у него красивые, то серые, то голубые. Помни: Шопенгауэр предупреждал: бойся людей со светлыми глазами.

Именинник подсел к Александру и что-то увлечённо ему рассказывал. Вначале она наблюдала за ним, отключив звук. Чего там, любовалась его профилем. Редкий, очень редкий как для Киева нос: ровненький, римский, породистый, с легко намеченной горбинкой. Губы чуть тонковаты, но это не портит картинки, потому что нервное лицо, опять же, большая редкость. По облику и темпераменту – чистый итальянец. Она включила слух. И недаром. История оказалась близка её нынешним заботам.

– Ты представляешь, наш «Фуко» разбомбили! – положив одну руку на плечо Александра, именинник другой рукой ловко подцепил вилкой маринованный грибочек. – К хозяевам явилось двое ментов, майоры. Донецкие, конечно. Ты же знаешь, их сейчас тьма в среднем звене руководства. В налоговой, в милиции, на таможне. Там, где быстрые деньги. Так вот, говорят, что им приглянулось кафе. Мол, продайте. Но ты же знаешь, как оно им досталось, сколько они туда вложили. Да нет, говорят хозяева, не можем. Это – наша душа, а душу не продают. Ну, смотрите, – говорят менты. И ушли. Через пару дней вваливается банда горилл и громит всё на мелкие щепки. Даже кухню и плиту. Снова заявляются менты. Ну что? – спрашивают: Надумали? Хозяева, естественно, отвечают: Мы всё поняли, продаём. Сколько? – спрашивают менты. Сто тысяч, – отвечают. И в ответ слышат: Не-а, теперь двадцать. Так что, нет больше нашего «Фуко». Теперь будем встречаться у монахов. Вот так! – рассказчик налил рюмку водки, выпил её залпом и смачно заел грибочком. Как восклицательный знак поставил. Он, видимо, всё в жизни делал с аппетитом.

Снежана снова выключила звук. Донецкие и её достали. Неважно, сколько их в Киев понаехало, двадцать или сорок тысяч, и все с деньгами, и все наглые, и у всех крыша. Важно то, что её дом хотят продать донецким вместе с жильцами, и теперь ей грозит переезд на выселки. Смена соседства с оперным театром – на соседство с песочными муравьями на Харьковском массиве. Она знала, нужно что-то предпринимать, искать выход. Ну не ломать же себе жизнь и выходить из-за этого замуж за богатея?! Впереди определённо чёрная полоса.

Поднявшееся было настроение снова под-упало. Она ещё раз взглянула на ребят. Симпатичные, приятные. Но сейчас это не её тема.

Все видели, как Снежана зашла в женскую комнату, а то, как она оттуда вышла, не видел никто.

Под злорадные усмешки оставшихся дам друзья искали её повсюду. Именинник даже осмотрел женский туалет. Он было опечалился, а потом вознамерился отправиться к всегда ждущей его женщине. И ключ от машины у него пытались отобрать, и увещевали, и услуги шофёра предлагали – тщетно. Таков он был, и все это знали.

Началось

По дороге домой Александр ел себя поедом, хотя по астрологическому знаку отношения к скорпионам не имел. Вязать его надо было, ключи силой отнимать, колесо, в конце концов, спустить. Да мало ли вариантов остановить друга в шаге от беды? Но по непонятным ему самому причинам Александр этого не сделал. А почему, понять не мог. То ли унижать его перед этими индюками не захотел, то ли верил, что его друг не из таких выбирался передряг, то ли сам находился в состоянии подпития, то ли бегство Цок-Цок его подкосило.

Въезд во двор закрывался шлагбаумом. Александр поленился открывать и закрывать замок и отпустил такси. Он вошёл в длинный узкий проход и по старой каратистской привычке, которая незаметно стала рефлексом, завернул за угол дома на достаточном от него расстоянии, чтобы не получить внезапный удар из возможной засады.

Нащупывая в кармане ключи от квартиры, он направился было к двери своего подъезда и в этот момент увидел, как от стены отклеились две фигуры. Он даже не пытался их рассмотреть, что при тусклом свете лампочки, прикреплённой стараниями бдительного пенсионера под карнизом четвёртого этажа, было бессмысленно и не нужно.

Как это всегда случалось с Александром в минуты опасности, сознание заработало чётко. Бежать? Нет. Нельзя показывать, что боишься. Память услужливо подбросила латинскую максиму: «Тому, кто взял в руки оружие, не подобает искать помощи у безоружных ног». Да и куда бежать, если ты у своего дома? Нападать первым? Пожалуй. Нужно вырубить одного из них наверняка, а потом возиться с другим. Лучше лидера. Главное убедиться, что у них в руках, дабы не получить нож в почки по самую рукоятку. Кто из них способен на такое? Конечно, «Нолик». Значит, его валить первым. Закон каратэ гласит: если не знаешь, что делать, делай шаг вперёд. И в этот миг…

Тех, кто сомневается в существовании ангелов-хранителей, надо выселять из Киева в Хацапетовку или Енакиево, лишать в жару права на холодное пиво, а в морозы заставлять ходить в кроссовках без носков. Есть ангелы-хранители. Есть! И в подтверждение тому в окне на втором этаже, прямо над головами парочки зажёгся свет, а затем на балконе возник мужик с сигаретой. «Десятка», подняв головы, замерла.

Воспользовавшись их замешательством, Александр подошёл к двери и, набрав код, открыл. А вот закрыть не удалось – в проёме двери торчала чья-то нога. Вступать в переговоры было некогда. Конечно, это была крайняя мера, но выбора в средствах ему не оставили.

Каратэ учит: уклоняйся от боя сколько можешь; если можешь, беги; беги быстро как можешь; но если догнали – убей. И Александр подчинился закону: каблуком он ударил сверху по стопе «Нолика». Там много мелких косточек. Благо в туфлях венгерской фирмы Adilyia основа каблука сделана из дерева.

Хрясь! И маленькие косточки переломались одна за другой. А это больно. Об этом, собственно, возвестил миру рёв «Нолика». Даже не рёв, а извержение ужаса.

В квартире Александр свет не включил: ещё неизвестно, «вели» ли его к дому, или адрес им известен. Так что номер квартиры раскрывать ни к чему. Всё же шанс. Он наощупь нашарил в баре бутылку Чивас ригал, которую берёг для особых случаев, налил в стакан виски по звуку, где-то пальца на два, и по-варварски, несмотря на то, что это sipping whisky, опрокинул божественную влагу в горло.

Отпустило. Хорошо, он пока отбился, а как там друг? Он набрал по мобилке его номер, благо циферблат был с подсветкой, и услышал хоть и пьяный, но бодрый голос:

– Да я в порядке! Ну влетел. В яму. На Ботанической. И подвернул колесо. Короче, разбил машину. Значит, заслужил. Нет, приезжать не надо. Уже едут. Я Бурке позвонил. У него спецы, охрана. Всё! До скорого!

Александр услышал, как у шлагбаума резко затормозила машина. Не отодвигая занавески, рассмотрел очертания крутого джипа и троих квадратных личностей, несущих на руках «Нолика». Тот изрыгал проклятия, которые отчётливо разносились в ночи, достигая ушей закутавшихся в одеяла соседей. М-да… среди них попадались и перлы в виде обещаний засунуть ноги обидчика в его же задницу. Александр попытался представить себе сюжет такого маневра: поскольку с пластичностью у него всегда были проблемы, придётся ломать колени.

Похоже, подумалось Александру, появился клиент, кровно заинтересованный в его здоровье, и жильцов его дома об этом внятно проинформировали.

Из сна Александр вываливался с трудом. Там попадались сплошь приятные люди с безымянными лицами. Протирая глаза, он как бы стирал ощущение нежности, исходившей от игривой белокурой женщины. Дотянулся до магнитофона – он давно обзавёлся привычкой начинать день с любимой мелодии. Потягиваясь, добрёл до кухни, разогрел сковороду, высыпал на неё остатки «арабики». Взбрызнул подсоленной водой. Зёрна, потрескивая, источали возбуждающий аромат.

Смакуя чёрную маслянистую жидкость, Александр рассматривал в зеркальце своё лицо. Оно ему не понравилось. А напрасно. Первая мысль – это впрыск энергии, положительной либо негативной.

Он любил сбивать на лету заносчивых девиц каверзным вопросом: «А какое у вас самое первое движение, когда вы просыпаетесь?» Они, естественно, несли всякую чушь, а он их добивал: «Э, нет! Первым движением нужно похлопать себя по макушке. Зачем? А чтобы убедиться – на месте ли золотая корона».

Выбривая щёки «золингеном» (военный трофей отца), время от времени бросал взгляд в окно, где напротив возводились стены очередной высотки. Там копошились рабочие. Они истошно орали крановщику «майнай!», для убедительности приправляя команды смачными матюгами.

Высотка нагло наваливалась на его четырёхэтажку, заграбастав себе всё утреннее солнце. Поговаривали, что новодел сооружали на донецкие деньги. Недавно приезжал «хозяин», и всемогущий начальник ЖЕКа, словно играющий в прятки школьник, непонятно каким образом умудряясь складывать пополам свой огромный живот, пригибался за дверцами машин, воровато выглядывая через стёкла.

Порывы ветра несли со стройки клубы пыли. Прежде Александр держал окна открытыми, теперь же их закупоривал. Ранее на склоне холма росли клёны, вязы, осины и даже дубы. Когда их спилили, в поисках нового крова и пищи через двор побежали стаи белок.

Название холму дал некогда полноводный ручей Кудрявец, резво несущийся на свидание с речкой Глыбочица. О том, какая это была река, говорит её название. А вдоль ручья уютно располагались раскидистые рощицы, в одуряющий зной дарующие киевлянам хладную тень. Нынче на их месте асфальт, кирпич и бетон, СТО, пакгаузы, ангары, бензозаправки, пыль, палящее солнце, потоки машин, бессмысленная городская суета и уродливая речь.

Вот и Киев догнали. Похоже, догоняют и его. Вчерашние угрозы только обозначили присутствие некоей силы, мрачно нависшей над ним грозовой тучей. И не то чтобы он запаниковал. Вовсе нет. Но, как говорится, если ничего не хочешь бояться, опасайся всего.

Нежность, царившая во сне, растаяла, щёки выбриты, кофе допит. Пора ввинчиваться в жизнь. Но он всё тянул, возился, прикидывал. Александр частенько сравнивал себя с тяжёлым бомбардировщиком: для взлёта ему нужен длинный разбег. Так и в спорте было. Взрывной спринт – не его. Ему бы потерпеть на дистанции, себя помучить, обрести второе дыхание, и вот тогда – держитесь, соперники.

Дело его ждало непростое и опасное. Попробуй-ка незамеченным расклеить фотографии в подъезде, у входа которого неусыпно бдит цепной пёс. Дом небольшой, людей там бывает мало, а сторожу платят, наверняка, хорошо. Затем эту же операцию следовало повторить на службе клиента. А там мент на входе и паспорт нужно показать.

Оделся Александр неброско, под служивого среднего звена. Его любимый писатель Сомерсет Моэм поучал: хорошо одетый человек – это тот, на чью одежду вы не обращаете внимания. Среднегородские брюки, рубашка без затей, туфли, хоть и начищенные до блеска, да видно, что поношенные (до стоптанных каблуков он, правда, не опускался), а вот галстук – активно красного цвета. Его задача – отвлекать внимание от лица. Люди привыкли обращать внимание на самую яркую деталь одежды. Как правило, её и запоминают. Поэтому, если желаешь остаться незамеченным, сбрось в нужный момент яркое пятно.

Он разложил на столе десять фотографий с жирной надписью фломастером – «Не пойман, но вор!», густо намазал их тыльную сторону клеем (перебрал немерено, пока не нашёл клей достаточной вязкости), затем накрыл сверху квадратами вощёной бумаги. Получились само-клейки. Достаточно одним движением сдёрнуть вощёнку, и припечатывай к любой поверхности. Аккуратно переложив фото листами устава какого-то предприятия, поместил их в чёрную кожаную папку с лейблом Boss.

Выйдя на улицу, Александр ощутил лёгкое беспокойство: знаете ли, не каждый вечер приходится пробиваться с боями к двери собственного подъезда. Пришлось проверяться, не прицепили ли снова «хвост»?

Лучше маршрутки для этой цели ничего нет, ведь её можно остановить по требованию в любом месте. Александр так и поступил. Вышел в самом подлом месте – посередине Большой Житомирской. В это время и так неширокая улица плотно забита автомобилями.

Лавируя среди машин, перебежал улицу и остановил маршрутку, идущую в обратном направлении. Из-под мышки поднятой руки наблюдал за тем, как из серебристого джипа выскочил человек, рванул следом за ним и таки успел. Не беда, что успел, главное, что раскрылся.

Теперь, пока джип не развернулся, предстояло оторваться. Александр пристроился рядом с водителем и, заметив в боковом зеркале свободное такси, попросил остановиться. «Хвост» последовал за ним, но, увидев как исчезает Александр, открыл рот. А что ему ещё оставалось? Однако расслабляться не следовало.

На спуске к Подолу Александр вышел у «донецкой» стройки. Преодолев рывком холм, оказался у здания бывшей военной типографии и проходняком выскочил на Артёма. Если его кто и пас на машине, отут йому й смерть.

Нырнув под землю на «Лукьяновской», он, проехав две станции, выскочил из поезда на третьей, пересёк зал и отправился в обратном направлении. Маневр повторял трижды. Бережёного Бог бережёт, а не бережёного – конвой.

Выйдя на поверхность на «Крещатике», поднялся по Прорезной и уселся на лавочку в скверике рядом с бронзовым Паниковским. Какой-то охотник за цветными металлами спёр у знаменитого слепого тросточку, но такова была сила искусства, что она мысленно дорисовывалась. Александр отметил: всё закольцовывается, и новое присутствие Паниковского, конечно, тоже не случайность.

Приведя в порядок дыхание, надел яркий галстук и прокрутил в сознании порядок проведения операции. Задача вроде бы не отличалась сложностью – никому не попасться на глаза. Но, как известно, бутерброд падает маслом вниз, а просчитать, кому из жильцов и в какую минуту приспичит выйти из квартиры, не под силу и гениальному математику. Оставалось полагаться на чуткость слуха и мгновенную изобретательность.

С недавних пор Александр старался придерживаться правила древних германцев, гласившего, что без слабых союзников свободнее руки одинокого. Однако без союзников не получалось, и Александру пришлось входить в партнёрские отношения с мальчишкой из соседнего подъезда.

Мальчонка представился кличкой на блатной манер, что в центре большая редкость. Вчерашние управделами, завхозы, разворотливые полуграмотные мужики, сбившиеся в стаю в центральном ядре города, норовили отдавать своих детишек в элитные колледжи и с помощью гувернанток прививать им манеры.

Ну Косявый так Косявый. Важно, что он шустрый и сообразительный. Разузнал всё, что требовалось: и как зовут консьержку, и номер её телефона, и код на дверях.

Итак, первая фаза операции – выманить консьержку из её гнезда таким образом, чтобы она ничего не заподозрила и впоследствии об этом не вспоминала. К такому развитию событий Александр подготовился заранее, отпечатав стандартные объявления об отключении воды.

Косявый не опоздал. Он приближался вразвалочку в длинных, доходящих до середины икриц шортах, в футболке без рукавов и надписью Don’t, touch, увенчанный бесформенной панамой. Фирма. Издали видно, что его одёжка даже не лежала рядом с турецким или китайским ширпотребом.

– Привет, начальник! – мальчонка пытался заявить, что он за равные отношения. – Ну что? Идём на дело? Учти, беру баксами.

– Ну, здравствуй. – Александр не стал подхватывать тон мальчонки. – Вот тебе боевое задание: развесить объявления вместе с Анной Ивановной. Надо людей предупредить, что воды не будет. Это из «Водоканала». За каждое получишь бакс.

– Мне до фени откуда ты. Сколько баксов?

– Десять.

– Жир.

Александр позвонил консьержке:

– Анна Ивановна, мы знаем: вы человек ответственный, – добавив бюрократического хамства в голос, вместо приветствия изрёк Александр. – Коммунальные службы поручают вам предупредить жильцов об отключении воды в связи с ремонтом труб. Кроме вас, некому. Сейчас посыльный поднесёт объявления.

Консьержка когда-то работала в райкоме партии и явно скучала за ушедшей значимостью. Боже, как же это скучно весь день сторожить пустоту. Здороваются далеко не все, а заговаривают разве что неработающие женщины. Ну как тут не воспрянуть духом?

Александр юркнул в подъезд незамеченным. Первым делом, забравшись на четвёртый этаж, прилепил фотографию на дверях квартиры клиента, затем на соседских по всем этажам. Коронное место этой доски почёта оказалось у почтовых ящиков.

Операция заняла семь с половиной минут, и ни одна живая душа на его пути не возникла. Тем не менее, перед выходом на улицу он сорвал с шеи красный галстук и сунул его в папку.

Вечером конецкий будет взирать на свою физиономию с жирной надписью «Не пойман, но вор!» Будь он трижды наглец, наплевать на собственную репутацию – выше его сил. Да и не родился ещё человек, которому безразлично мнение окружающих. Нет человека, настолько презирающего молву, чтобы не дрогнуть перед ней душой. Нет такого человека, который бы до последнего вздоха не сражался за любовь к себе. Дрогнет, наверняка дрогнет.

Второй этап операции «Устрашение» предстояло провести в налоговой. ЧК, ГПУ, НКВД, СМЕРШ, МГБ, КГБ. Многие из налоговиков видели себя продолжением списка. Внушать страх и ужас – чем не мотив для убогого службиста? Ведь издавна нет для нашего человека более высокого блага, нежели ощущение власти над другими. Повесь бляху дворнику на грудь, и он сразу преобразится в начальника. И пока в ЖЕКах и прочих заведениях будут восседать на своих толстых жопах тётки, которые не выдают справки, а соизволяют оказывать великую милость просителям, не жить нам в Европе. Впрочем, нам в ней и так не жить.

Александр наблюдал за входом в этот муравейник издали. В основном туда-сюда сновали бухгалтерши, по одеждам которых легко читалось финансовое состояние их фирм. Он знал, что ровно в час пополудни всех посетителей удалят, и в этом табуне будет легко затеряться. Проникать туда лучше минут за двадцать до обеденного перерыва.

Дождавшись появления очередной группы, Александр затесался в её серединку и, мельком показав паспорт, дескать, спешу, надо успеть, юркнул вовнутрь. Побродив коридорами, обнаружил, что к любой двери прилипла улитка очереди. Везде, абсолютно везде околачивались люди, так что приклеить на стену фото начальника этого заведения мог только классный фокусник. Единственным местом уединения оставались разве что туалетные кабинки, дверцы которых он и украсил начальственным ликом с жирной надписью наискосок «Не пойман, но вор!».

Скинув красный галстук и замешавшись в толпе изгоняемых на обеденный час посетителей, Александр покинул помещение детского садика, приспособленного под грозную службу.

Он зашёл в кафе и заказал кофе с коньяком. За ближайшим столиком восседала миловидная мордатенькая особа лет двадцати. В шифоновом платье в мелкий цветочек с преувеличенным по смелости декольте. Оно и понятно: коровья грудь, очевидно, была её главной ударной мощью. «Наверняка при ходьбе косолапит», – подумал он. Но всё же испросил разрешения присесть. В ответ барышня хмыкнула и достала мобильник, дескать, востребована. «Понаехало, – подумал Александр. Если не из деревни, то из Николаева».

Впрочем, мысли Александра блуждали вдали от этой провинциальной охотницы. Он решал задачу: когда лучше звонить клиенту? Сегодня вечером, когда тот будет пребывать во власти свежих впечатлений, или позже?

Что за первый вариант? Он ещё не успеет всё обдумать, ни с кем не успеет посоветоваться, а значит, будет эмоционально нестабилен. Что против? Он может быть охвачен яростью и в пылу своей донецкой непосредственности может послать его подальше в надежде найти и обезвредить.

Позвонить завтра утром? Лучше даже разбудить. Что «за»? Во-первых, он наверняка будет плохо спать и сниться ему должны кошмары. Во-вторых, решимость придёт к нему не раньше, чем он выпьет кофе. В-третьих, способность спокойно рассуждать к нему вернётся через часок-другой. Так что действовать будет на инстинктах. Что «против»? Всё же у него будет время, и он может ещё с вечера посоветоваться с кем-то толковым и проснуться с принятым решением. Такой возможности давать ему нельзя.

Звонить надо сегодня. И цену повысить. Пусть уразумеет: любая оттяжка влечёт за собой большую потерю денег.

Если и на этот раз не сработает, придётся приступить к третьему этапу – «Устрашение». Выполнить его будет легче: разослать по почте конверты с теми же фото коллегам по работе и в школу, где учатся его дети. Придётся поколесить, чтобы не бросать в один почтовый ящик. Вот только спешить не следует. Лучше подержать его в страхе. Не беда страшна, а ожидание её прихода. Пусть помучится. Да и цену надо поднять.

За этими хлопотами саднящее чувство от бегства Цок-Цок несколько притупилось, но не ушло. Как кончик тупой иглы, неведомо каким образом засевшей в сердце.

Вот-вот, и наоборот

В надежде вновь встретить Цок-Цок Александр оказался на той же скамеечке и в то же, что и вчера, время. Дневная суета угасала, мышцы расслаблялись, лица разглаживались. Покой опускался на город в обнимку с вечерней прохладой. Разогретые камни отдавали добытое днём тепло.

Откуда Александру было знать, что всего за пару минут до его появления на бульварчике тут пронесла свою прямую спинку настоящая Цок-Цок, а ещё через пару минут после его ухода она пронесёт её в обратном направлении и оба раза окинет пустую скамеечку сожалеющим взглядом. Впрочем, что-то в эфире удержалось, и это что-то ввергло Александра в грустную задумчивость.

Вроде всё шло по плану, и безоблачное небо сияло чистотой, однако где-то там далеко зародилось облачко тревоги. Александр пытался представить себе душевное состояние клиента. Внешне он производил впечатление стабильного человека, у которого в жизни всё действует по его раскладу и на всё навешены ценники. Например, цена вот этого интеллигента без связей, без хватки, без перспектив, а с одними знаниями и принципами – сто долларов, а вот того начальника райотдела милиции – сто тысяч. Без затей. И, надо же, такой сбой!

Нарисовался клиент по собственной инициативе. К Александру обратилась за помощью старая знакомая, по имени Полина, славная женщина, с вечно извиняющимся не известно за что лицом. К ней средь бела дня явился донецкий и без всяких предисловий о погоде и нынешней дороговизне предложил продать квартиру. Огромную, на третьем этаже всем известного дома на Крещатике, в том самом, где некогда размещался книжный магазин «Дружба», в котором в брежневские времена продавали книги из стран соцлагеря.

Нынешним пленникам интернета не понять той радости, которую испытывали киевские интеллигенты, добывшие там что-то польское о культуре Франции. А как иначе было прознать, что пишут, думают и рисуют в Европе? Разве что по нещадно заглушённым радиоголосам да через коммунистическую L‘Humanite. Посему среди продвинутых киевлян той поры почти не попадались люди, не умеющие читать по-польски. Иначе, считай, что над тобой захлопнулась крышка гроба.

Квартира ей перешла от мужа, собственного корреспондента московской центральной газеты. Местная власть таких представителей столицы империи побаивалась, ибо не имела над ними контроля, и всячески ублажала, вот и выдала жилье центрее некуда. Со временем муж поменял покорную Полину на строптивую секретаршу.

Постепенно квартира ветшала, но своего величия не теряла. Александр забредал туда пару раз и неизменно поражался непомерной огромности коридоров, чуланов и кухни.

Представитель города, прославленного миллионом роз и ста тысячами выброшенных в подъездах шприцов, уже прикупил соседнюю квартиру. Надо полагать, для его библиотеки она оказалась слишком мала, а может, и белый «Стейнвей» требовал большего пространства для лучшей акустики (знаете ли, звучание концертного рояля в комнате и зале разнится), и ему ничего другого не оставалось, как расширить свои владения за счёт соседки.

Женщина, с вечно извиняющимся не известно за что лицом, отказывать не умела. Да если бы и попыталась, вряд ли у неё это вышло. Уж таков он, дар убеждения по-донецки. И тут она вспомнила об Александре.

На предстоящую схватку Александр отправился со знакомым юристом. Всё было по-киевски: белая скатерть, душистый чай в расписанных кобальтом тонких фаянсовых чашках с золотыми ободками, абрикосовое варенье в розетках и неспешная беседа о похищенной у Паниковского тросточке.

И тут явился, именно не вошёл, а явился, Он. Стремительный и решительный. В изящную полоску костюм из холодной шерсти, штиблеты из крокодиловой кожи, галстук ручной работы, сорочка из тонкого голландского полотна, стрижка, зубы – всё дорогое.

Он не сел, не присел, не шлёпнулся, а водрузился на стул, предварительно отодвинув его чуть ли не в центр гостиной. Поставил на пол спортивную сумку. Закинул ногу за ногу, и вместе с обнажившейся между носком и манжетой брюк полоской голого тела наружу вылез уровень его вкуса – галстук был синий, а носки коричневыми. Он обвёл присутствующих цепким чёрным взглядом, задерживаясь на мужчинах, будто пришпиливая каждому ценник.

– Я так понимаю: вы – в курсе. Тогда поехали.

Полина ещё не дала согласия на продажу, но согласие его и не интересовало. Юрист повёл было речь о процедуре оформления сделки, о том, кто возьмёт на себя бремя расходов и прочей казуистике. Как известно, донецкие порожняк не гонят, и Решительный (а он, кстати, и не представился) прервал эту бодягу:

– Понял. Значит так, – и он стремительно расстегнул молнию на сумке, – здесь двести пятьдесят штук зелёных. Это на всё. Я так понимаю: ты – юрист. Вот и подмажь кого надо. Будут волокитить – звони, – он вытащил из нагрудного карманчика сорочки визитку, на которой значилось: Эльвира Сидоровна и номер телефона. – Это моя жена. Оформлять на неё и связь через неё. Понятно?

Он поднялся, поставил сумку на стул, вытащил оттуда десять пачек зелёных денег, бросил на стол и стремительно застегнул молнию:

– Это задаток. И на расходы. Остальное – в обмен на документы. Через десять дней.

У такого всё схвачено, за всё заплачено. На земле крепко стоит: не боится таскать с собой четверть миллиона баксов (видать, сэкономил на обедах в заводской столовой). А тут какие-то киевские путаются под ногами. Ничего, скоро они будут ездить в центр на экскурсии.

Александр не промолвил и слова и на прощание руки не подал. Хватких мужиков без роду-без племени, мгновенно переходящих на «ты» и попутно обшаривающих твои карманы, не любил сроду. А этот был роскошным воплощением ненавистного типажа. Ничего, за пропуск в Киев он заплатит. И за ту дозу заразы, которую принесёт с собой в эту квартиру, в этот дом, на Крещатик, в сам Киев. Аминь!

Как известно, прозрения не приходят по расписанию. Сколько ни зови. Впрочем, любовь тоже. Они являются тогда, когда человек утрачивает возможность пребывать в системе обычных координат. В Донецке много жителей, больше миллиона, но, вполне очевидно, что ни одному из них ни разу не пришло в голову заменить первую букву в названии своего города, чтобы прозреть его нынешнюю суть. А киевлянину пришло. Конецк он для киевлянина, несмотря на наличие в Донецке весьма достаточного количества приличных граждан, которых там явное большинство, и это явное большинство имеет все основания не менять первую букву в названии своего города. Но вот активное меньшинство, которому уже тесно в Донецке, потому как там они под себя уже всё подмяли и потянулись за новой добычей в Киев, Александр отныне будет называть «конецкими».

Вот так, падая на хорошо и давно подготовленную почву, и возникла сама идея.

Мимо скамеечки сновали недобитые киевляне, милые девушки из пригородов демонстрировали киевским юношам аппетитную приманку в виде открытых полосок тела на голых пузиках, да те не очень-то клевали, а пятидесятилетние мужики клевали, но больше думали о пиве.

И вдруг… О чудо! В конце бульварчика раздался желанный звук. Александр встрепенулся, ведь единственная настоящая радость – это начало. Он ринулся навстречу. Но на этот раз судьба не собиралась посылать ему милую улыбку: она зевала, почёсывая ноготком безымянного пальца за ушком.

К своему дому Александр подходил осторожно и совсем с другой стороны, нежели в прошлый раз. Оттуда, где некогда находился сиротский приют, а теперь размещалась какая-то городская техническая служба. Маленький ухоженный дворик нависал над его домом, образуя верхнюю террасу, откуда открывался великолепный обзор подъезда.

Притаившись за стволом могучего вяза, Александр оставался незамеченным для двух парней. Оба – старые знакомцы: сегодняшний утренний преследователь и вчерашняя «единичка». Поскольку вход в его двор был возможен с двух сторон, они разделили обязанности.

Придётся завести собаку, подумал Александр, ретируясь из своего укрытия на соседнюю улицу.

Сон в ту ночь к нему пришёл престранный. Гулял он у едва знакомой женщины и не первую ночь. Квартира у неё была большая, довоенная. Когда в дверь постучали, он нежился в постели. Вышел в гостиную голый, но в носках. Женщина хлопотала, накрывала на стол, за которым, положив ногу за ногу и не касаясь спинки стула, восседал офицер вермахта. Аккуратненький такой. Спину держал прямо. И глаза льдистые.

Затем что-то произошло, что именно не помнил: провал какой-то. Но дальше – чётко и ярко. И в цвете (Господи, цветные сны видят только шизофреники!). Он, оказавшись уже в мундире офицера рейха, одевает шинель. Из серого тяжёлого сукна. И она ему впору, ну как на него пошита хорошим портным. Тютелька в тютельку. Блестящие серебряные пуговицы в два ряда, чёрный бархатный воротник.

Подпоясавшись широким ремнём из хорошо гнущейся глазурованной кожи и приладив портупею, он ощутил себя стройным, подтянутым, поджарым, настолько ладно всё сидело на нём. Передвинул кобуру с люгером поближе к сверкающей никелем пряжке с надписью «С нами Бог», полез в карман и обнаружил в нём свисток. Вытащил. Новенький, массивный, коричневый, из тяжёлой пластмассы со светлыми прожилками. Надо же, предусмотрели даже это. Дескать, в случае опасности, оказавшись в тёмном опасном месте, можно призвать патруль.

А дальше начало происходить и вовсе немыслимое. Откуда-то возникло два льва, вернее львицы. И такие они родные и близкие, так ластились к нему, так не отходили ни на шаг. Стоило выйти на балкон, и они туда же, на кухню, то же самое.

Чуть поодаль держался чёрный дог. Он как бы присматривал за тем, чтобы всюду и во всём было так как надо, особенно за тем, чтобы львицы не шалили и не своевольничали. Странно, но они ему беспрекословно повиновались.

Всей этой компанией они вышли на улицу, и народ начал вжиматься в стены домов. А он, не обращая ни на что и ни на кого никакого внимания, подошёл к вездеходику – два колеса спереди и гусеницы сзади. Ключи зажигания оказались в кармане шинели. Львицы грациозно запрыгнули в кузов через борт, за ними – дог. Александр уселся в кабину и аккуратно тронулся с места.

Вездеход легко преодолел ступени и остановился перед парадным входом в мэрию. Из кузова изящно и синхронно, как в парных упражнениях на батуте, выпрыгнули обе львицы, за ними дог. Милиционер, выбежавший было на лязгаюший звук гусениц, завидев это шествие, с неимоверной ловкостью вскарабкался по стальной мачте на самый верх и завернулся в жовто-блакитний прапор.

Не спеша, они вошли в здание, поднялись по мраморной лестнице и оказались в огромнейшем кабинете. Сидевший там человечек приподнялся из кресла, оббитого синей лайковой кожей, и что-то забулькал. Львица, что справа, в невероятном по красоте прыжке пролетела по воздуху метров тридцать и, не приземляясь, опрокинула лапой массивный стол. Развернулась и вкрадчиво вернулась, принявшись тереться ухом о бедро Александра.

Человечек выглядывал из-под перевернувшегося кресла и его и так от природы выпученные глаза вылезли из орбит, как у рака-отшельника. Александр не спеша подошёл к нему, и у того от страха прорезалась речь. И хотя офицер ничего не спрашивал, тот быстро-быстро, будто боялся не успеть, затараторил: «А что вы хотите? Зарплаты на галстуки не хватает. Все берут. Абсолютно все. И повыше меня. А Сенной не я продал. Не я взорвал. Не подписал. То, что принесли, отдам. Ей-ей. Сейчас отдам».

И тут возник дог и взял его за горло. Равнодушно…

Проснулся Александр с мощным ощущением своей силы. Его переполняла спокойная уверенность в безупречной безопасности. Он прикрыл веки, пытаясь вернуться в сон, но тот уже распался и, бешено вращаясь, унёсся по спирали к центру чёрной дыры…

Александр вознамерился позвонить знакомой прорицательнице, но что-то его остановило. В своё время он глубоко интересовался природой сновидений и начитался всякого. Однако сейчас память услужливо подсовывала лишь сентенцию святого Тихона Задонского: «Не должно верить снам и толковать их, ибо между снами часто бывают демонские мечтания».

Чёрный дог

Александр давно мечтал завести собаку. Выбирал породу, читал, расспрашивал знатоков, пока не пришёл к решению – дог. И так бы оно и тянулось, да нужда подстегнула.

Это несведущие люди верят в случайность. На самом деле, случай – это страница будущего, ибо давно подмечено: люди, книги, деньги, женщины и собаки имеют обыкновение подворачиваться под руку в нужную минуту. Другое дело, кому нужную?

Распространив слух о желании заполучить охранную собаку, Александр и не сомневался, что через неделю-другую у него появится надёжный защитник.

Так оно и произошло.

Хозяев немецкого дога обстоятельства вынудили удирать из Киева. Энергичная семейная пара – он известный фехтовальщик, она чемпионка по стрельбе – решила заняться бизнесом. Открыли магазин спортивного снаряжения, подписали договоры, взяли товар на консигнацию. Дело пошло, поскольку они знали потенциальных клиентов и их потребности. Нашли хорошее помещение, установили сигнализацию, которую включали на ночь, а днём охранную службу несла собака. Её натаскали, обучили, и она с удовольствием стояла на страже хозяйского имущества. Большие собаки любят работать.

Беда подкралась, как она это умеет и любит, совершенно внезапно. Об ограблении говорил весь город. И было о чём: воры, кроме обычной дерзости, на сей раз применили и мозги. Это ж надо было додуматься – установить в подвале танковые домкраты и выдавить потолок, то бишь пол в магазине. Сигнализация даже не пикнула, и грабители унесли краденое через подвал.

А тут, как это часто случается на крутых виражах судьбы, и время расчётов подошло. Те, кто отдаёт товар в реализацию, обычно лишены чувства сострадания, и потому, кроме выбора товар или деньги, иных вариантов не предложили.

По универсальному принципу расположения чёрных и белых полос, беда, коль она пришла, наслаивается, а удача утончается.

Унесённый злоумышленниками товар отличался высокой стоимостью (всякие там манлихеры, браунинги и прочие именитые винтовки да сабли), а личное имущество пострадавших – низкой (квартирка в «хрущёвке» да советская меблишка).

Продали жильё, отнесли в ломбард колечки, с протянутой рукой походили по друзьям, да кто ж одолжит денег при таких раскладах? Вот то-то и оно.

Ничего другого не оставалось, как бежать тёмной ночью за тридевять земель, туда, где кредиторы не найдут и голову не открутят, что в переводе на язык того времени означало – в Израиль.

Пожитки упаковали быстро. То, что можно продать, сбыли помедленнее. А с собакой образовались сложности. Немецкий дог – собака не для всех и каждого. Огромная, мощная. С хорошим аппетитом.

Добираясь до понимания сути жизни, в конечном итоге обнаруживаешь, что лучшее, что есть у человека, – это собака. Ибо сказано: только человек, у которого есть собака, чувствует себя человеком. Ведь собака так предана, что даже не верится в то, что человек заслуживает такой любви. Недаром, когда Сократ хотел кого-то убедить в своей искренности, говорил: «Клянусь собакой».

Скажите, любезный читатель, вы бы отдали собаку, с которой прожили шесть лучших лет, какому-то неизвестному, который посадит её на цепь стеречь картошку? Вы бы наверняка озаботились поисками человека заботливого, с добрым сердцем.

Так и возник Александр, человек с хорошими рекомендациями от надёжных людей.

Прибыл он с пакетом, набитым телячьими рёбрышками и хребтовыми косточками – любимым лакомством догини. Их представили друг другу. Александр выложил угощение, и она приняла его. Но без восторга. Разбросала косточки по коридору, долго их перебирала, пока не остановилась на той самой и, не спеша, принялась обгладывать хрящики.

Решили погулять вместе, чтобы было время привыкнуть друг к другу. По тому, как вышагивал хозяин, стройный и худой до тщедушности, складывалось впечатление, будто мощь собаки компенсирует его невзрачность.

– Барбара никого не боится, и количество собак для неё значения не имеет, – пояснил он, когда из-за мусорного бака выскочил рычащий пёс и тут же застыл. – Нет для неё соперников, – добавил хозяин. – Ходить с ней можно везде, в самых тёмных закоулках.

Прослышав речи о своих достоинствах, и без того горделиво вышагивающая собака напустила на себя ещё больше важности. Прямо, королева. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в безупречности её родословной. Породистость печатей не требует – она в осанке и на лице.

В походке же хозяина и его командах проскальзывало что-то придуманное, какая-то не по праву присвоенная уверенность. И вообще, напоминал он оголённый нерв, настолько легко возбуждался по любому поводу (в фехтовании это ценится: молниеносную реакцию способна породить только легковозбудимая нервная система). Вот так, дополняя друг друга, они в сумме представляли собой великолепное экозвено.

– А вы не собираетесь возвращаться, когда всё уляжется? – полюбопытствовал Александр.

– Да нет, – незамедлительно последовал фехтовальный выпад. – Не беспокойтесь. Собаку назад не потребую. И куда возвращаться? На пепелище? Здесь нечего ловить. Здесь никогда ничего не будет. Если чего добудешь, тут же заберут. Те или эти. Ну не строится демократия из такого материала! Хоть убей, не строится! Ноги моей здесь не будет, – в тональности его филиппики проскальзывали нотки истеричности, производимые каким-то корешком из его роскошного семитского корня. – Жить здесь нельзя. Тут таланты не ценят. Тут нужно воровать и быть наглым хохлом. А вот в Израиле?., там всё иначе. Справедливость и закон. Там заработать можно. Дядя мне рассказывал. Он знает. Он там давно. Нет! Не вернусь!

Они вышли на травянистый склон, полого сбегающий к стадиону «Спартак» и павловской психушке. Ласковое солнце, уютно выглядывающий из живописного ущелья купол Кирилловской церкви, весёлый трепет стройных берёзок, коротко подстриженный ровный ковёр травяного газона, по которому грациозным галопом носилась большая и красивая собака. Чего ещё требовать от жизни, коль она столь щедро одаривает тебя созерцанием мира, покоя и красоты? И как возможно представить, что уже отдан приказ и уже приготовлен милицейский ремень, который с заднего сиденья накинут на шею? Никак невозможно.

Место было безлюдное, покрытое низкорослым кустарником. Из ниоткуда возникла тёмная фигура и угрюмо затопала к ним по едва заметной тропке. Собака, ринувшаяся было по команде «Апорт!» за брошенной палкой вниз по склону, стремительно изменила направление своего бега и аллюром бросилась навстречу незнакомцу. Наблюдая за её сосредоточенным и решительным приближением, у Александра опустилось сердце. Ну всё, подумал он, сейчас будут жертвы. Однако резкая команда «Стоять!» буквально заморозила дога на лету. Очевидно, незнакомец принял команду на свой счёт и тоже замер.

– Стойте спокойно и дайте себя обнюхать, – в голосе хозяина проскользнули нотки превосходства. Вообще-то он больше пользовался фальцетом, а тут возник баритональный окрас, эдакое звуковое выражение ощущения собственной силы.

Собака его обнюхала, подняла морду и посмотрела в глаза. Показалось, неодобрительно. Хозяин скомандовал «Ко мне!», и Барбара неохотно подчинилась.

По возвращении в квартиру Александр ещё раз преподнёс угощение. Та милостиво приняла косточку. Именно милостиво. Соизволила угостить себя. По завершении трапезы собака перебралась на кухню, малогабаритную, советскую, запущенную. Даже не присматриваясь, было видно, что живут здесь бедно, без излишеств.

Догиня улеглась на полу, и на её длинное тело тут же взобрался кот. Собака даже ухом не повела. Очевидно, и пятилетний малыш, и сибирский кот любили помучить собаку. Она терпела без возражений, потому что считала себя главной. И хотя вид у неё оставался весьма серьёзный, на гостя она посматривала с большей благосклонностью.

Складывалось впечатление, что Барбара принимает участие в беседе. Степенно и с достоинством выслушивая, как человеки взволнованно обсуждают печальную тему: каким это образом облегчить страдания, которые неминуемо ей причинит смена хозяина.

Выкормившая из бутылочки с соской, ежедневно бинтовавшая тонкие и длинные лапы (в щенячем возрасте доги, как известно, предрасположены к рахиту), мама хозяина предлагала напоить Барбару валерьянкой, да ещё в придачу дать снотворное.

Чемпионка по стрельбе, внешне флегматичная жена хозяина считала, что нужно отвезти собаку в новое жильё, прихватив с собой подстилку, миску, игрушку, и незаметно уйти оттуда, что вызвало резкий укол со стороны хозяина:

– Только женщины способны на такое! Как это? Привезти и оставить? Это же издевательство! Да она двери выломает!

Догиня грустно уткнулась мордочкой в лапы и тяжело вздохнула. В конце концов, решили, что будет лучше, если Александр сам с ней погуляет, подольше, а там будет видно, как она к нему отнесётся.

Александр надел ошейник, взял поводок. Она подчинилась и пошла с ним без возражений. Для начала погуляли во дворе. Человек не спускал её с поводка, а собака и не рвалась. Она ничего не нюхала, ни на что не отвлекалась, как будто успокаивала Александра в том, что всё будет хорошо.

Они отправились на те же склоны, где Александр забрасывал палку, подавал команды, которые она выполняла с удовольствием и была послушна и смиренна.

Александр попытался представить, что там у неё на душе? Как она воспримет предательство хозяина? Будет ли так же преданно служить и ему? Очевидно, будет. Сразу видно, она не только красавица, но и умница. В конце концов, у собак лишь один крупный недостаток – они верят людям.

По возвращении собака попила и присоединилась к беседе, которой, казалось, не будет конца. И снова и опять: давать ей валерьянку или нет, ехать хозяину с ними или нет. И, видя, что они никогда не решатся на разрыв и поэтому оттягивают момент прощания, решился он: взял Барбару на поводок и увёл из родного дома. Навсегда.

Они спустились на лифте, подошли к машине. Александр открыл дверцу, и она без колебаний запрыгнула на заднее сидение его старенькой «Волги». Но не улеглась, а нависла над его ухом.

Барбара была большой собакой. Уже впоследствии, когда она поправилась, её часто называли телёнком. Но и в пору явной худобы она поражала воображение своими габаритами и серьёзностью взгляда. У неё была неулыбчивая мордочка, а взгляд тяжёлый.

Вот так, с нависающей над затылком собакой, которой ничего не стоило откусить ему полголовы, Александр и поехал. Немного нервно. Что-то ей говорил. Где-то пропустил поворот, вернулся. Но таки добрался. Открыл дверцу, и она выпрыгнула. Взял на поводок и вошёл в подъезд. Дом у него был сталинской, послевоенной постройки, без лифта. На третий этаж они взбирались молча.

Очевидное следует признавать, даже если оно тебе активно не нравится. Александр отчётливо понимал, что время от времени давал слабину, поддаваясь натиску бывшей жены. Несмотря на фатальную завершённость супружеского цикла отношений, он позволял ей снова и снова воцаряться в его обители. Он прекрасно знал, чем это кончится и даже когда. Так оно и происходило: по прошествии недели-двух всё возвращалось на исходные позиции. Правда, несомненны были и завоевания: продолжительность набегов с каждым разом сокращалась, а промежутки между ними удлинялись.

Но в тот день набег находился на самом пике, и его недавняя половина уже несколько дней воображала себя хозяйкой его дома и его судьбы. Расположилась она там настолько комфортно, что позволила себе подвергнуть сомнению намерение Александра завести собаку, высыпав на его голову ушат гремучей смеси из насмешек, угроз, призывов всяческих напастей и, конечно же, водопада горьких слёз:

– Ты надеешься, что собака тебя спасёт от одиночества? Ха-ха! Посмотрите на него, – она почему-то полагала, что в гневе особенно хороша, – вместо жены он обзаводится собакой. Он думает, что купит любовь за деньги! Его, видите ли, устраивает то, что животное не задаёт вопросов. Бедное, несчастное животное! Оно будет страдать вместе с тобой, травиться табачным дымом и давиться сухим кормом. У неё испортятся почки, потому что на выгул собаки у тебя не будет времени, как не было времени на семью. Бедная, бедная собака. Да она сдохнет от одиночества! Это будет твоя вторая трагическая ошибка! – пафосно восклицала бывшая супружница, имея в виду, что первой и главнейшей его ошибкой в жизни был разрыв с ней. Она много кой-чего ещё наговорила, но он не дослушал и пошёл на кухню пить горький чай.

Александр пригласил Барбару войти в её новое жилище. Она вошла и покорно опустила голову перед хозяйкой. Потом «бывшая» долго вспоминала этот её жест. Женщина погладила собаку, и та ткнулась ей в колени. Собака была настолько красива, что скандалить по поводу её появления было совсем невозможно.

Барбара обошла жилище, познакомилась со всеми углами и закоулками. Пора было отходить ко сну. Рядом со своей постелью Александр устроил на полу уютное логово из верблюжьих одеял.

Она долго не ложилась, стояла, нюхала. Нового хозяина, одеяла, свой угол. Потом принялась утаптывать одеяла, как её предки пару тысячелетий тому назад вытаптывали траву, перед тем как устроиться на ночлег.

Она топталась, а он думал о том, почему собака безропотно покинула свой дом с человеком, которого увидела впервые. Ведь доги – однолюбы и хозяев не меняют. Да, они могут согласиться жить у кого-то, принимать от него пищу, охранять его дом и имущество, но признать хозяином?.. Разве что девочки, и то не старше трёх лет, а ей было против этого вдвое. Как так получилось, что, увидев её впервые, увёл от хозяев. Суждено, значит…

Уже сдружившись, сросшись, постигнув её нрав, часто беседуя с ней и порой даже понимая её, Александр так и не смог проникнуть за завесу тайны их первой встречи.

Барбара была своенравной собакой, смелой, преданной, храброй и, когда дело шло на принцип, весьма неуступчивой. Никто и никогда, как не ухищряйся, какие угощения не предлагай, не мог отлучить, да что отлучить, даже на десять метров увести её от Александра. А тут взять и увезти шестилетнюю собаку от хозяина. Из дому. Силой, хитростью или уловками этого не сделать. Она бы не позволила и всё разгадала. Оставалось одно: собака сама так решила, собака всё поняла из длинных и мучительных разговоров о её дальнейшей судьбе, собака так перестрадала, что когда судьба приняла обличье Александра, для неё не оставалось иного выбора. Так было предначертано, и так произошло.

Женщины знают всё

Барбара вроде ничего особенного не сделала, разве что изменила окружающий мир. У неё был ровный сильный характер и неиссякаемое достоинство. Да, учуяв запах колбаски, она могла навострить уши и вся подобраться, но угодничать – ни-ни. Сидеть, не сваливаясь на бок, вытянувшись в струнку лежать, положив, как балерина, одну лапу на другую, стоять, слегка отставив в сторону правую заднюю лапу, смотреть в глаза не мигая, и вежливо разговаривать (не подумайте, что собаки этого не умеют) она умела, только источая достоинство.

Ну что ещё скажешь о собаке, которая от первого и до последнего дня своей жизни ни разу не позволила себе разбудить хозяина. Ни по какому поводу. А он, себялюбец, с великим трудом просыпался после девяти. Она героически терпела те лишние три часа, которые любой другой собаке выдерживать не по силам, и когда, наконец, наступал миг великого освобождения, она галопом неслась по лестнице.

Попробуйте представить себя, любезный читатель, в крайней нужде топчущимся у туалета три часа лишь по той причине, что скрип двери может разбудить любимого вами человека. Да никогда вы этого не сможете! Породы не хватит.

Понимая, что его сибаритская сонливость приносит собаке мучения, Александр выставлял будильник на ненавистные восемь утра и, в конце концов, сумел приспособиться к ранним прогулкам. С одной стороны, столь варварская ломка многолетней привычки вызывала сопротивление организма, но с другой, как ни крути, а лишние тридцать минут бодрствующего состояния каждый день – это плюс семь с половиной дней замечательной жизни в год. Мы и так отдаём Морфею непомерно много – целую треть жизни.

В то первое утро всё было внове – и для него, и для собаки, и для зверья, ранее считавшего эту территории своей. Пришлось им помечать границы своих владений по-новому.

Делали они это безропотно, уступая силе пришельца без борьбы. Как киевляне конецким.

Оставлять собаку в первый день дома одну Александр не решился и повёз её с собой на работу. Собственно, работы в координатах изнурительного ига дисциплины у него не было, а было рабочее место в редакции популярной газеты. Появлялся когда хотел, и уходил когда пожелает. Всё-таки удостоверение, телефон, структура. Да и люди успокаивались, когда воспринимали его частью чего-то им знакомого и понятного. За эту «крышу» он расплачивался сочинением колонок с анализом городских сплетен, выходившим по средам и субботам. Шеф кряхтел, ворчал, крутил носом, но был вынужден принять его условия, поскольку именно в эти дни читатель жадно раскупал выпуски газеты.

Редакция располагалась на оживлённой подольской улице, и с парковкой тут всегда возникали сложности. Открыв заднюю дверцу старенькой «Волги», он надел на собаку строгий ошейник, пристегнул его карабином к поводку, сплетённому косичкой из толстой сыромятной кожи, и лишь затем пригласил её выйти. Она грациозно выпрыгнула на тротуар. Прохожие подняли головы, кто-то сделал шаг назад, кто-то притормозил. Зрелище, действительно, впечатляло: громадный чёрный пёс без намордника смотрит на тебя подозрительным взглядом.

По реакции окружения Александр отметил изменения в своём статусе: отныне он был не просто компонентом толпы – он был человеком с большой, красивой и грозной собакой.

Навстречу двигалось двое чёрных парней. Барбара с рычанием рванулась к ним, и Александру потребовалось серьёзное усилие, чтобы удержать собаку. Кто знает, не впейся ошейник своими острыми шипами в горло пса, чем бы всё это закончилось? Чернокожие ребята влипли в стену, их лица заметно побелели. Александр принёс свои извинения, но негры их уже не слышали – они улепётывали от собаки-расиста.

Со временем Александр утвердился во мнении, что в его собаке среди множества унаследованных и приобретённых навыков живёт инстинкт полицейского. По её разумению, всё вокруг должно было пребывать в определённом порядке: детям полагалось ходить по земле, а не лазить по деревьям и горкам и уж тем более, не прыгать в канавы; людям – ходить, а не бегать и, конечно же, пить воду, а не водку; ну а наркоманам вообще не следовало появляться на улице.

Обо всём этом он узнал со временем, а пока, поднимаясь по широкой лестнице, примечал, как его коллеги прижимались к стенам, ускоряли шаг и захлопывали двери, другие же, напротив, их приоткрывали, но не спешили выходить в коридор. Почему-то женщины боялись меньше мужчин и, не скрывая своего восхищения красотой собаки, норовили её погладить.

Александр зашёл в свой кабинет, который делил с двумя коллегами. Барбара познакомилась с ними, обнюхала углы и закоулки и с большими трудами забилась под стол, едва не перевернув его, в виду недостатка пространства, долго там устраивалась и, наконец, с ворчанием умостилась, навалившись хозяину на ноги. Но стоило отвориться двери, как она чёрной молнией вылетела из своего укрытия. Сунувшийся было в кабинет Анатолий, будучи от природы человеком грузным и посему медлительным, против всех ожиданий молниеносно выскочил в коридор, захлопнув двери с невероятной скоростью. Всё случилось столь быстро, что никто не успел толком зафиксировать в памяти, что же произошло на самом деле.

Немного погодя, восстанавливая ход событий и сравнивая реакцию человека и собаки, кто-то утверждал, что Барбара, как разъярённый конь, встала на дыбы; кто-то настаивал на том, что она цапнула медную ручку; кто-то подметил, что от прыжка собаки дверные засовы заскрипели, а сами двери затрещали, но все сошлись на том, что догиня взяла кабинет под охрану, и что отныне на его дверях не стоит вешать табличку «Без стука не входить!», а на столах можно спокойно оставлять пачки денег. Общее мнение было таково: Барбара ничем не уступит собаке Баскервилей, и посему с такой собакой можно заходить в два часа ночи в любую подольскую подворотню.

Знаток киевской старины Анатолий никак не мог прийти в себя даже с помощью корвалола и требовал от Александра компенсации в виде дагестанского коньяка.

Александр поглаживал собаку и думал: с тех пор как они познакомились, не минуло и суток, а она уже взяла под защиту и его самого и его имущество. В чём причина её рвения? Что сработало? Развитый за тысячелетнюю историю существования этой породы инстинкт охранника или стремление показать новому хозяину свои достоинства? Что же ты, собака, делаешь? Зарабатываешь косточку или боишься, чтобы тебя не бросили?

Я ничего я не зарабатываю. Моя работа – охранять вожака, его дом и то, что в доме. Я буду это делать всегда и везде, даже с перерезанным горлом. Эта работа для меня важнее еды. Я пусть он это знает.

Кабинет у них был не начальственный, но всё же особый. Ещё бы, обитавшая в нём троица обозревателей редакционным людом почиталась за «мозговой трест». Отношения внутри этой троицы не то чтобы были натянутыми или там неискренними, отнюдь нет, они просто не были ни близкими, ни доверительными. Соперничество? Зависть? Ревность? Да, всё это присутствовало, но не в смертельных дозах. Ну не сложилось братства, и всё тут.

Политический обозреватель Владимир был хорош собой: высок, худощав, франтоват. Его узкое удлинённое лицо слегка портили излишне крупноватые и чуть больше нужного выгнутые передние зубы, отчего в его облике иногда возникало нечто лошадиное. Зная об этом, он редко улыбался. И вообще был строг. Носил исключительно белые рубашки и однотонные галстуки. За волосами следил особенно тщательно, не позволял себе, как остальная журналистская братия, зарастать, аккуратно и без глупостей выкладывал причёску на бок, а старомодный пробор его парикмахер прочерчивал острой бритвой.

Он от природы был слегка заносчив, ну а после посещения министра обороны, собиравшегося баллотироваться в парламент и посему нуждающегося в интеллекте гражданского лица, способного выстроить его избирательную кампанию, и вовсе задрал нос. Ни выпить вместе, ни занять денег, ни посплетничать. Не удивительно, что царившие в редакции простецкие нравы на него как бы не распространялись. Его открыто недолюбливали, но где-то уважали.

Другой сосед по кабинету – законник и моралист Валентин, кроме редкостного отчества Виссарионович обладал двойной фамилией.

Киев это вам не Санкт-Петербург. Тут человек с фамилией Мещерский-Барский вызывает подозрение. У такого человека даже кума, наверное, нет, и сала он уж точно не ест. Хотя сало Валентин Виссарионович как раз обожал. Он вообще любил поесть и в обед умудрялся оббежать Житний рынок и притащить оттуда какой-нибудь кендюх.

Это был низкорослый тучный человек с обширной лысиной и венчиком абсолютно чёрных волос, с крупными ясными чертами лица и умными карими глазами. Он был умён и не только потому, что мог написать в анкете «кандидат философских наук», а ещё и потому, что умел слушать больше, чем говорить, что в журналистской среде большая редкость. Но, как всякий, рождённый под знаком скорпиона смертный, увлекался самоедством, вечно сомневался сам, сеял сомнение в других, мастерски убивая решимость тех, кто целеустремлённо шагал к своей цели, поэтому с ним любили выпить, стрельнуть у него двадцатку, почесать языки о том о сём, но только не о деле.

Добившийся же права на свободный полёт Александр, о чём мечтал каждый газетчик, воспринимался как ходячий миф, ну а появление Барбары, похоже, выводило его статус на запредельную высоту.

Вот такие разные и непохожие собрались они в одной комнате, в которой ещё многое произойдёт, а может, и судьба Киева будет решаться. Но пока до этого не дошло в двери осторожненько постучали.

Расположившаяся на полу между столами Барбара навострила уши, так что Александр поспешил к ней. В дверях возник всё тот же Анатолий.

– Так как насчёт компенсации? – не столько вопрошал, сколько требовал киевовед. – Твой монстр, кажется, отколол мне кусок сердца. Только коньяком можно приклеить.

– Ты же знаешь, собака не любит пьющих. Даже коньяк. Даже дагестанский, – парировал Александр.

– Ладно, пошли покурим. Может, сойдёмся на закарпатском, – предложил Анатолий, едва заметно подморгнув левым глазом.

Александр уловил, что подмаргивание не осталось незамеченным. С равнодушным видом он сунул в карман пачку сигарет и направился было к двери, когда его остановил размеренный голос Владимира.

– А волкодав? Ко мне должен зайти депутат, и не хотелось бы встречать его неподобающим образом, – Владимир всегда старался говорить чётко и бесстрастно, понижая тембр до баритональных ноток, хотя по жизни природа определила ему исполнять партию тенора.

– Ладно, встречай подобающим образом, – не стал уговаривать его Александр.

Они вышли во двор, и Барбара удивила его ещё раз: она чётко заняла позицию между ним и Анатолием, как бы создавая своим телом защитный барьер.

– Давай твои панские, – вытаскивая из протянутой Александром пачки Rothmans International сигарету с золотым ободком, Анатолий обвёл цепким взглядом редакционные окна, выходящие во двор. – Тут такое дело, тобой интересовались.

– Надеюсь женщина? Хорошенькая?

– Да нет. Двое мужиков. Из ГБ. Я их за версту чую. Спиной. – Анатолий прикурил от зажигалки, оберегая пламя своими руками так плотно, что едва не обжёг ладони.

– Я же говорил, – несколько раздражённо напомнил ему Александр, защёлкивая крышку своего «зиппо», – эта зажигалка с ветрозащитой. Ну и что они хотели?

– Вот этого не знаю. Но думаю, пришли по твою душу, – Анатолий закашлялся. – Красивая сигарета. Душистая. Но моя «Прима» лучше. Да и дешевле. Они у главного час проторчали, а кадровик твоё дело притаскивал. Когда я сунулся к шефу, оно на столе открытым лежало. Так они его сразу газетой накрыли. И замолчали враз. Нехорошо замолчали.

Анатолию можно было верить. Эти дела он знал. В советские времена его и обыскивали, и в КГБ таскали, и сажали, и с работы попёрли, да так, что нигде, кроме котельни, устроиться не мог. С тех пор ни о какой политике и слышать не хотел – только история. Раскапывал о Киеве невероятные вещи. Как и Александр, любил времена просвещённых монархов, которые прислушивались к поэтам, и не любил современных мужланов в «мерседесах», карьеристов, казнокрадов и взяточников, равнодушных и глупых горожан, которым на уши «вешали лапшу» и они её покорно оттуда снимали и обречённо пережёвывали.

Александр смотрел в его уставшие глаза, на его мятый твидовый пиджак, заколошмаченный турецкий свитер и думал: «Вот с кем можно в разведку идти». И, будто прочитав его мысли, Анатолий неожиданно завернул:

– А Владимир твой – блядь. Да и в блядской комнате вы сидите. Впрочем, как и все мы. – Он растоптал окурок и вдруг с каким-то озарившим его вдохновением начал рассказывать о том, что знал и любил. – Я тут раскопал. На нашем здании, оказывается, красный фонарь висел. В середине девятнадцатого века тут весь квартал – одни красные фонари. Некрещёные еврейки открывали один за одним заведения, дающие такие проценты, о которых не могли мечтать торговцы ценными бумагами и водкой. Канава стала единственным местом скопления публичных домов, так что жить там сделалось почти неприличным. Когда Муравьёв в Киев приехал, он первым делом выселил падших дев с Андреевского спуска на Подол – за Канаву, которая тогда разделяла нынешние Верхний и Нижний Вал, а затем уговорил генерал-губернатора закрывать их хотя бы на выходные. Так недовольные киевляне окна камнями побили. А потом их вообще выперли за город, на Ямскую. «Яму» Куприна, небось, читал?

– Да читал. Только что изменилось? Теперь они снова в центр попёрли. Массажные, сауны да клубы всякие. Но не в том беда. Беда от орды, которая отовсюду хлынула. Особенно донецкой. Она-то Киев и угробит, если уже не угробила.

– Не скажите, батенька, – хитро глянул на него Анатолий, доставая пачку «Примы». – Киев такой город, что орду пережуёт и косточки выплюнет. Так уже не раз бывало.

– А мы что: молчать будем да сопли жевать?

– Отчего же молчать? Писать будем, – вздохнул Анатолий, засовывая вынутую было сигарету опять в пачку. – Давай пойдём, а то напридумывают тут разного. А собака у тебя красивая и умная, – и он погладил Барбару. Та высоко подняла голову и пристально посмотрела ему в глаза.

На проявление эмоций Барбара не разменивалась. Исключением был лишь автомобиль: то ли она считала его своей будкой, то ли возлагала надежды на то, что эта громыхающая колымага рано или поздно отвезёт её в прежний дом, что точно не известно, однако запрыгивала на заднее сиденье с явным удовольствием, а покидала с большой неохотой.

Когда подошла Регина, Александр предпочёл не рисковать: кто знает, как она отнесётся к незнакомому человеку в её будке, и вывел собаку наружу, дабы представить их друг другу. Барбаре не нужно было объяснять, какое место занимает эта женщина в стае.

Регина была редкостной женщиной: она не умела варить борщи или, выделив подходящую мишень, на первом же свидании строить планы на будущее, но зато умела вспыхивать от ничего не значащей для zhlobich детали на мужском лице, например от хищного выреза ноздрей. С ним так и произошло.

Забрёл он как-то в её лабораторию, где она печатала интересующие его снимки, и там, в приглушённом свете красного фонаря, сумела рассмотреть его руки. «Боже праведный! Да у тебя кисти скрипача!» На него тогда нахлынуло…

Вот так же при красном свете в закрытой на крючок ванной комнате, где на ванну ставился толстый фанерный лист, а уже на него водружался пузатый фотоувеличитель «Фотокор», он, четырнадцатилетний подросточек, ощутил за ухом прерывистое дыхание его совсем взрослой тёти и впервые в жизни услышал, как бьётся собственное сердце… и там же впервые увидел, насколько широкими могут быть женские бёдра.

Жаль, что нет такой статистики: сколько мальчиков лишилось невинности в домашних фотолабораториях, ведь в советские времена уединяться на ограниченной жилплощади было куда сложнее времён нынешних. Да и красный свет содействовал…

С Региной никогда не знаешь, что будешь делать в ближайшие пять минут, но зато твёрдо ведаешь, что обратиться к ней можешь с любой просьбой, и она не станет перечислять причины, по которым её трудно выполнить, а начнёт думать над тем, как её выполнить побыстрее. Такая просьба у Александра была. Как ни крути, а в одиночку конецкого не взять.

Его колымага громыхала по булыжнику Александровского спуска, где в начале века минувшего бегал первый в России трамвай. Справа нависала Владимирская горка, на четверть срытая для постройки музея вождя мирового пролетариата. У него до сих пор хранятся чёрно-белые фото, за которые он тогда легко мог загреметь в колымские лагеря на четверть века. Сделал он их случайно, из окна номера гостиницы «Днепр», в котором заночевал у заезжей певички после взятого у неё интервью.

Помнится, проснулся на рассвете, дабы попить водички, взглянул на площадь и глазам не поверил: в уже возведённое здание музея, но через ещё открытый купол, кран суёт исполинскую фигуру Ильича, схваченную за шею стальным тросом. Что-то не заладилось, и статуя эдак с полчаса висела в воздухе, как висят повешенные. Александр дощёлкал плёнку, а уж потом приметил жиденькую цепь из однообразных гражданских лиц. Приметил вовремя и сообразил, что плёнку лучше забыть в номере у певички…

Срыли святую землю, и ничего… никакой расплаты… хотя, кто там знает, что творится с их душами в мире, где всем воздастся по делам их?

Выкарабкавшись на Крещатик и сбросив газ, он повернулся к Регине:

– У тебя часик найдётся? – Александр заглянул в её зелёные глаза и потрепал огненнорыжую чёлку, что на их языке означало серьёзность просьбы. – Давай погуляем. Потом отвезу куда надо. Лады?

Ближайшее укромное место – Пейзажная аллея: и машину есть где оставить, и собаке простор, и внимания не привлекаешь. Вот так, прогуливаясь к Историческому музею и обратно, он изложил Регине проблему. А проблема заключалась в том, что он никак не мог развязать главный узел своей задумки – процедуру передачи денег. Да что он? Все разведки мира ломали на этом зубы.

Камеры хранения на вокзалах и автобусных станциях, заложенные в парке контейнеры, канализационные люки и прочие хорошо разрекламированные в кино места само собой отпадали. При его-то деньгах клиент мог позволить себе обложить ментами или бандюками любой пункт тройным кольцом. Тут требовалось нечто оригинальное и внезапное, как удар молнии. На такую изощрённость способен лишь женский ум, и другого варианта, кроме Регины, у него не было. К тому же, они давно не были любовниками, да она на него по-серьёзному никогда и не претендовала. Так, вспыхнуло и угасло. Но что-то осталось, или точнее возникло. Вера друг в друга, что ли?

Сколько раз среди ночи мчался он на выручку по первому её звонку, вытаскивая её то из лап разгулявшейся компании крутых, то из милицейских застенков, то из наркопритонов. Не перечесть. И каждый раз, успокаивая её, трясущуюся и разрёванную, слышал: «Ничего, ничего, я тебе ещё отдам…» Ну что ж, вот и пришло такое время. И она это понимала.

Со стороны они выглядели не влюблённой, а идеальной семейной парой, выгуливающей собаку. Спущенная с поводка Барбара в удовольствии обследовать кустики и деревья отказать себе не могла. Но интересно, что далеко от них не убегала.

Что-то вожак в напряге, голос захрип и смотрит невесело. А эти чёрные твари вокруг так и вьются. Я хорошо, что человеки их не видят. Но я им спуску не дам: не подпущу. Да и вкусно пахнущую самку тоже охранять придётся. В стае у неё важное место. Так что пусть она меня гладит. Стерплю.

Регина, до этого спрашивающая о том о сём, внезапно умолкла и хранила молчание весь путь от фундаментов Десятинной церкви до выхода на Львовскую площадь. И, резко остановившись, сказала:

– Ладно, давай свой Rothmans. – Тут самое время заметить, что курила Регина косячки, набитые исключительно табаком марки Original Choice Premium rolling tobacco, и только Высшая сила да она сама знают, что ещё туда примешивалось, поскольку никому не доверяла скручивать сигаретку с помощью нехитрого приспособления 79 мм Atomatic rolling box. Сама процедура сотворения косячка требовала времени и определённой степени комфорта – на бегу да на лету такое не сотворишь, поэтому ни на улице, ни в машине курнуть не получалось.

Регина справедливо считала, что курение – акт слишком серьёзный, чтобы превращать его в механическую привычку. А с длинным мундштуком она смотрелась сногсшибательно, ну прямо Анна Ахматова, не та растолстевшая, послевоенная, а времён брака с Гумилёвым. Рот такой женщины никак не мог напоминать пепельницу, а исходивший от косячка аромат и вовсе создавал вокруг неё ауру блаженства.

Александр как-то вкусил её продукт и согласился, что это действительно perfume of smoking, и даже его Rothmans с золотым ободком показался ему пресной, пересохшей и безвкусной травой. Вот потому и поразила его готовность Регины нарушить границу своих привычек.

Раскурив сигарету, она тихо произнесла:

– Знаю. Это должен быть мост.

Последний гвоздь

Выданная Региной идея завораживала своей простотой. Оставалось отработать на местности детали, просчитать хронометраж операции, поразмышлять над маскировкой, маршрутом выхода и фазой отстоя, а также отработать схему отхода в случае полного провала или частичной неудачи. И всё – клиенту можно звонить.

Ровным, спокойным, едва приглушённым голосом, положив на мембрану телефонной трубки лист папиросной бумаги. Это придаст звучанию фраз подходящую для такого случая механичность.

Интервалы между словами следует чуть удлинять, а окончания слов произносить чётко. Пожалуй, пару раз стоит акнуть – а вдруг такой фортель собьёт с толку орфоэпическую экспертизу? Но во всех случаях следует убрать фрикативное «р» – гербовую печать киевского произношения.

Не повредят делу и несколько грамматических ошибок, лучше в согласовании времён, или нет – в окончаниях мужского и женского рода, ведь такой изъян – верный путь к закавказскому следу. Хотя наверняка поймут, что их пытаются дурачить.

Слова подбирать простые. Предложения короткие. Никаких прилагательных, минимум наречий и местоимений – этих опознавательных знаков речевой характеристики.

Арго? Пожалуй. Позволительно употребить одно словечко из воровского жаргона. Заковыристое, редкостное даже для «фени». Что ж, чем больше поставить помех, тем больше шансов остаться неузнанным. Ну а главное – ноль эмоций и побольше металла в голосе. Клиент просто обязан поверить, что с ним не шутят.

Время звонка? Тут думать нечего – полночь. А что если фоном запустить «В двенадцать часов по ночам из гроба встаёт полководец»?.. Не-а, дешёвый трюк, к тому же характеризующий личность. Зеки и лица кавказской национальности отдыхают. Лучше обойтись без аффекта. Тогда что? Метроном? Что-то цокающее, напоминающее включённый счётчик. Стоит подумать. Такое действует. И последняя фраза получается хорошо оформленной: «Всё! Время пошло». Тик-так, тик-так, тик-так…

Бессмертный Остап Бендер знал толк в процедуре отнимания денег. «Союз меча и орала» – достойный пример. Но он на мизансцене присутствовал лично и играть роль ему приходилось без репетиций. У Александра перед ним явное преимущество. Анонимность, невидимость, отсутствие лица надвинувшейся угрозы. Его лицо будет создавать воображение клиента. Что ж, тем оно будет страшнее. И воображению надо бы помочь, ибо неведомое ужаснее зримого, а ожидание беды куда страшнее самой беды.

Надо бы создать впечатление, что клиента преследует какая-то мощная организация, а не шантажист-одиночка. Посему обороты типа «нам известно», «мы располагаем», «в наших архивах хранятся сведения», «у нас длинные руки везде» и тому подобное должно подвести к закономерному итоговому приговору: «Мы постановили взыскать с тебя сумму в сто тысяч евро. Дополнительно десять тысяч за каждый день просрочки, а за разглашение – пятикратный номинал. Ты понял, штымп? Четверть миллиона плюс! Или пулю в затылок. Тебе и твоим уродцам!»

Передачу назначить на десять тридцать следующего утра. Пробок в это время поменьше, да и денег раздобыть успеет. Правда, посоветоваться тоже. Силы подтянуть. Нет, пожалуй, на десять. Тогда ресурс времени у него будет меньший.

Дату операции оттягивать не стоит, поскольку с каждым днём в клиенте будет ослабевать чувство страха за свою репутацию, а его страх – главная сила Александра. Правда, в обойме не доставало одного патрона. Того самого – для контрольного выстрела. И доставить этот патрон обещал политический обозреватель Владимир, который был хорош собой, носил исключительно белые рубашки, однотонные галстуки и был слегка заносчив.

Александр знал, что весной конецкие наняли его для разработки стратегического плана по проведению избирательной кампании в Киеве. Обещанные деньги да и масштаб заказа Владимиру понравились, и он стал ещё заносчивее. Два месяца день и ночь корпел над заказом с такой самоотдачей, что прочерчённый острой бритвой парикмахера старомодный пробор перестал просматриваться, а главный редактор начал подумывать о поиске нового кандидата на его позицию.

В тот день, когда работа была завершена и представлена на рассмотрение и, естественно, к оплате, его даже не пустили в кабинет заказчика. После двухчасового ожидания в приёмной к нему вышла «шестёрка» конецкого воротилы и сообщила, что, дескать, его работа их больше не интересует, поскольку московские её уже сделали.

На резонный вопрос: куда же девать созданный с такими муками труд? было получено исчерпывающее разъяснение: куда хочешь, туда и девай. Когда же он заметил, что приближаются выборы и такое «кидалово» может выплыть и навредить заказчику, он получил ещё более исчерпывающее разъяснение: да, выборы время шебутное. Многое в это время случается. Даже люди, бывает, исчезают. Когда же теряющий уверенность, как подбитый немецкими зенитками ястребок высоту, Владимир задал несоответствующий месту и набору действующих лиц вопрос: так что, считать это угрозой, он получил ещё более исчерпывающее разъяснение: как хочешь, так и считай.

Рана у Владимира ещё кровоточила, поэтому расчёт у Александра был верный: он обратился к нему за помощью и рассчитывал её получить.

Дело в том, что Владимир какое-то время проработал в конецкой городской газете (может, и заказ оттого получил?) и у него там остались связи. Дескать, при подготовке разоблачительного материала Александру понадобились нелицеприятные подробности из биографий… и он назвал тройку фигурантов, среди которых, естественно, припрятал своего клиента. Расчёт обещал немедленный и на выбор – борзыми щенками, полдюжиной коньяку или ответной услугой. В таких делах среди газетчиков деньги не ходят.

Презрев заносчивость, Владимир выбрал последнее, обозначив фамилию обидчика, которого Александр в своём материале должен был разделать под орех. Так что мотивация у него присутствовала во всей красе. Да вот беда, данные из Конецка запаздывали, а счёт шёл на дни.

Жизнь приучила Александра к тому, что засыпаешь с одним раскладом дел, а просыпаешься с другим. Вечером ложись, на заре иди, говорят уйгуры, ибо время уносит всё, и законсервировать его пока никому не удавалось.

Вот уже второй вечер в жизни Александра раскладывался совсем по другим полкам, чем прежде. Выгул собаки перед сном отодвинул на потом привычные вечерние дела. Стоило ему взять поводок и ошейник, и Барбара мигом оказалась у двери. И если дома она вела себя респектабельно, старалась не шуметь, деликатно открывала двери, то при выходе из квартиры вся подбиралась, вела себя нервно, возбуждённо, облаивала соседей и готова была броситься на любого незнакомца.

А что тут понимать… покидаем своё логово… и всех нужно отогнать подальше… и ко всему подготовиться…

Осень в тот год выдалась не в меру тёплой, и потому вечер ничем не отличался от его летних собратьев. Та же расслабленность в теле и сгустевший от дневных испарений воздух. Всё-таки в замечательном месте выпало ему жить! Центр города, а тишина сельская. Разве что выскользнувший из раскрытого окна обрывок негромкого разговора летит и, не спеша, кружится, как сухой лист.

Обойдя свой, стоявший на холме дом, человек и собака вошли на территорию детского садика, огороженного проржавевшей сеткой «рабица». Там, в глубине сада располагался сбитый из грубых сосновых досок и покрашенный синей совковой краской внушительный павильончик, куда, на случай дождя по замыслу его устроителей, очевидно, должна прятаться детвора. По вечерам там уединялись влюблённые или любители выпивки. Спущенная с ошейника Барбара с увлечением обнюхивала деревья и кустарники, сканируя записанную на них её сородичами информацию.

Вечер был соткан из мира и покоя и окрашен то бледнеющими, то чернеющими красками уходящего дня. Однако Александр не расслаблялся. В последнее время его отличала ранее не свойственная ему аллертность, а тут в любой миг мог возникнуть какой-нибудь нежданный странник, и тогда, кто знает, послушалась бы его запрещающей команды собака? Не так хорошо он пока её знал. А потом отвечай в суде.

Им всё чаще овладевало состояние беспричинной тревоги. Да, мир менялся. И не в лучшую сторону. Менялся и его Город. И не только внешне. В его ранее беспечные гостеприимные улицы клубком змей заползала агрессия, беспрепятственно свивая свои гнёзда. А на его площадях бесновались толпы юнцов, привозившие за пазухами из своих городов и городишек провинциальных крыс жестокости, зависти и тупости, которые мелкой, торопливой и кривой походкой косяками разбегались по аллеям и скверам, устраивая свои кубла под каждым каштаном. Город на глазах менял светлую ауру, и его многочисленные храмы, ранее справлявшиеся с сонмищами местных бесов, изнемогали в битве с нашествием новой орды.

Опасность таки пришла. Из ночи. В виде питбуля, который атаковал Барбару без единого звука. И только когда собаки сплелись в клубок, послышалось боевое рычание. Катаясь по траве, они превратились в одно целое, и Александр не знал, как помочь своему другу. Наконец, улучив мгновение, когда Барбара сбросила с себя напавшего хищника, который тотчас принял боевую стойку, он носком туфли ударил питбуля в нос. Туфля была (слава уходящей моде!) остроносая, лаковая, твёрдая, а удар получился точным. Хвалёная нечувствительность к боли этой бойцовской породы оказалась мифом – пёс взвыл. И тут возник хозяин. Он матерился, угрожал, но собаку увёл.

Александр поспешил домой. Осмотрев тяжело дышащую взволнованную догиню, он обнаружил три укуса и тщательно обработал их перекисью водорода и зелёнкой, а затем наложил густой слой мази «Спасатель». Барбара жалась к нему, смотрела в глаза, жаловалась.

Мне не больно… Мне стыдно… Я просмотрела это чудовище… Не учуяла… Это не я отвела угрозу… Это человек. Вожак… Настоящий вожак… Но над ним кружатся эти чёрные… так что оставлять его одного нельзя…

Налив в стакан виски, сначала на полпальца, а потом и остатки из бутылки с тем, чтобы kill the bottle, Александр отправился покурить на кухню. За ним пришла собака и уткнула свою морду промеж его колен. Он погладил её и, сделав первый глоток, тяжело задумался, и чем больше думал, тем меньше мог припомнить питбуля, который обитал в их окрестностях. Кто-то его привёл. С какой целью? Похоже, этот кто-то стремился выбить из его обоймы защитницу? Чем-то она им мешает. Что остаётся? Правильно, отравить. Теперь на вечерних вы-гулах нельзя спускать её с поводка: в темноте не уследить, что подберёт. Тем более, что дворники разбрасывают отравленное мясо для крыс у входов в подвалы.

Но главное остаётся нераскрытым: кто они и что им нужно? Почему берут в кольцо?

Он встал и отправился в кабинет в поисках новой порции виски. Собака не отставала ни на шаг. Александр потрепал её по холке:

– Успокойся, Барбара. Эта тварь сюда не сунется.

Барбара подняла голову и посмотрела ему в глаза. Не мигая.

Чивас ригал закончился, и он принялся шарить по заначкам. В конце концов повезло: в сувенирном кожаном футлярчике из толстой кожи с тиснёным узором на мексиканские темы, где хранились три обтянутые той же натуральной кожей плоские бутылочки с надписью Cognac, Tequila, Whisky, он обнаружил желаемое. Виски, правда, оказался Johnny Walker. Red Label, но всё же…

Футлярчик хранился в башенке письменного стола. Рядом лежал конверт. Он наполнил стакан огненной водой и раскрыл конверт. Оттуда выпала дискета. Александр не стал вставлять её в гнездо дисковода, хотя ПК находился рядом. Он сделает это на полчаса позже и зело об этом пожалеет, поскольку перед ним разверзнется пропасть, на самом краешке которой он так неосмотрительно балансировал. А пока усядется за свой письменный столик.

Узенький, розового дерева с резной полочкой над столешницей, ограждённой бордюрчиком с изящным резным узором в виде летящих галок, и с угловой башенкой, напоминающей миниатюрный секретер: два ящичка с бронзовыми квадратиками ручек на панелях и дверца с окошком матового стекла. Стекло было хитрое: вроде через него лежащее в секретере не просматривалось, а вот вставленная за ним открытка читалась изумительно чётко. Даже едва обозначенная Боровиковским блуждающая на лице Лопухиной улыбка, не говоря уже о её полувопросительном, исполненном достоинства и осознанием своей красоты взгляде. Этот портрет, написанный российским живописцем в конце XVIII века, пожалуй, не уступит Джоконде.

Сработанный в начале прошлого века на Киевской мебельной фабрике «Кимайер», стол не поражал своим великолепием. Возможно, новым Хамам (выражение Мережковского) с их запросами внезапно разбогатевших мещан, а посему предпочитающих ампир и рококо, он, вероятно, не показался бы, но Александр его любил. За лаконичную простоту и безупречные пропорции, и, когда он, благосклонно обласканный полуулыбкой госпожи М. И. Лопухиной, усаживался за ним, душу посещали отнюдь не те плоские и пластиковые чувства, что возникали за новёхоньким евростолом итальянского производства, за особые заслуги выделенного ему в редакции.

А первоначально стол-то был не его. В огромной пятикомнатной квартире митрополичьего дома на улице Стрелецкой обитало четыре семьи. И в одной из комнат, надо же такое, – прямые потомки хозяев всей этой квартиры, мама и сын Орловские, с редкими как на то и даже на это время именами – Хиония и Ростислав. Люди они были скрытные и недоверчивые и судить за это их не пристало, поскольку, возможно, именно эти качества и спасли им жизнь.

Ростиславу было за тридцать. Был он от природы горбат, ходил с палочкой, волоча ногу в тяжеленном ортопедическом ботинке. Но голову держал прямо, чуть задирая в сторону массивный подбородок, в глаза смотрел не мигая. На его лице выделялся крупный крючковатый нос с горбинкой. Он напоминал большую хищную птицу, когда, нахохлившись, стоял на верхней из трёх ступенек, что вели к двери их подъезда, одной рукой опираясь на свою палочку, а другой на ажурное чугунное ограждение, опоясывающее довольно просторное углубление – ну прямо ров перед крепостью – сделанное для того, чтобы попадал свет в окна полуподвала.

Свой пост он занимал дважды в день на два часа. При любой погоде. И давалось это ему ой как тяжело. Жили они на верхнем четвёртом этаже, пролёты между которыми были не как в домах, построенных сегодня, ибо высота потолков в комнатах превышала четыре метра.

Впрочем, лифт в доме был предусмотрен, и на первом этаже стояла даже кабина, удивительно просторная и, несмотря на осевшую в ней полувековую пыль, светлая, очевидно, по той причине, что выше пояса пассажира была застеклена, судя по осколкам, великолепным венским стеклом с витражами. Старожилы утверждали, что с 1918 года, когда в неё попал шальной снаряд, в ней никто не ездил.

Взбираясь на верхотуру, что давалось ему с превеликим трудом, Ростислав на отсутствие лифта не жаловался. Он вообще никогда и ни на что не жаловался.

Много позже Александр постиг простенькую истину: скулёж и порода – вещи несовместные. Уже будучи газетчиком с именем, ему как-то подфартило съездить во Францию, где его пригласили на обед к сиятельной графине. Было ей за девяносто. Она плохо слышала и видела, говорила, преодолевая частые спазмы горла, однако, не вставая, просидела за столом два с половиной часа, так и не коснувшись спинки стула. Наверняка она не заботилась об этом и, скорее всего, даже не помнила о таких деталях. Да и не нужно ей было помнить: память о приличиях ей передали семь предыдущих поколений. Говорят, именно столько требуется для того, чтобы человек имел право называть себя аристократом.

У подросточка Александра столь колоритная личность, как Ростислав, вызывала огромный интерес, прежде всего своей непохожестью на окружающий мир. Но удовлетворять его удавалось урывками. Заглянуть в его комнату, тем более задержаться там, практически не удавалось. А если и выпадала такая возможность, он использовал любой повод, чтобы поглазеть на мебель, явно не имеющую отношение к фабрике имени партизанского командира Боженко, и на предметы, которые видел разве что в кино, когда показывали обиталища буржуев.

Воображение поражали массивные гнутые стулья с сиденьями и спинками из толстенной гладкой кожи с вытесненными на них гербами, стоящий на письменном столике бронзовый Данте в острой конусообразной шапочке и таким же острым, выдающимся вперёд подбородком, огромные бронзовые с позолотой шестисвечные канделябры и, более всего, занимавший добрые полкомнаты чёрный лакированный «Стейнвей».

Рояль не был мебелью, он звучал каждый день, поскольку Ростислав занимался пением с преподавателем и относился к этому серьёзно. Он обладал сильным и довольно редким, как тогда и особенно теперь, драматическим баритоном. Казалось, по звучанию он немного уступал Лисициану, в окрасе тембра входившему тогда в силу Нелеппу мог и фору дать, ну а о единственном в те годы певце Киевской оперы Данииле Колоде и говорить нечего.

Репертуар у него был до такой степени строго классический, что неаполитанские песни в нём считались отчаянной вольностью. Однако именно они и принесли ему потрясающий успех на его единственном перед публикой выступлении в клубе работников пищевой промышленности, что на Подоле (название «Пищевик» продержалось почти до конца перестройки, перед тем как превратиться в базар или в чёрт знает что ещё).

Как донесла потом молва, якобы присутствовавший на концерте какой-то партийный руководитель обронил фразу по поводу того, что, мол, что?.. В Киеве уже не осталось певцов без палочки? Столь глубокое замечание тут же приобрело ранг инструкции.

Во всяком случае, путь на сцену Ростиславу перекрыли. А ведь он перепел весь репертуар драматических теноров не только Киевской оперы, но и Большого и Мариинки. И как перепел!

Александр тоже пытался петь, правда предпочитая партии лирических теноров. Был даже такой период, когда он вознамерился снискать славу оперной примы, да сосед купил редкостный по тем временам аппарат – магнитофонную приставку и записал на плёнку в исполнении Александра арию Ленского. Подросточек прослушал своё выступление два раза подряд и после этого на карьеру певца не покушался до конца жизни.

Но не в этом дело. Как ветер имеет свою внутреннюю сторону, так и личность Александра украсилась мощью чувств, порождаемых оперой. Может, в том и роль Ростислава заключалась? Кто знает, пал бы на поле жизненном Александр, стрелой пронзённый, иль мимо…

Ростислав и на этот раз не сдался. Он овладел фотографическим делом, и настолько профессионально, что его начали приглашать на съёмки производственных коллективов. Он даже патент купил, и однажды по этому поводу к ним в квартиру проник остроносенький фининспектор.

На съёмки в детские садики и другие хлебные места он брал с собой Александра, которого представлял мудрёным тогда словом «ассистент». Как правило, их угощали обедом, что и считалось гонораром Александра. Но главное, подросточек приобщился к делу, которое его пару раз выручило по-крупному.

А потом киевский человек Ростислав умер, и с палитры города исчезла ещё одна краска. Уже после похорон его дальние родственники раздавали имущество (Хиония на тот момент тоже ушла). Они были какие-то не советские: говорили правильно, не глотая окончаний слов и ставя правильные ударения даже в слове «красивее».

Так вот, маме Александра они отдали канделябры (один из них – до сих пор самая ценная вещь в квартире Александра, второй же утащила его первая жена), а в угол подросточка (в те времена об отдельных комнатах и не мечтали) внесли письменный столик и при этом сказали: «Мы знаем, как вы относились к Ростиславу. Может, за этим столиком вам будет удобнее готовить уроки?» Вот так и появился этот столик. Да, вещи тоже имеют свою память, которую умеют навязывать людям.

В актуальное время его вернул телефонный звонок. Владимир, даже не пытаясь скрывать, что он обычно делал, приподнятости своего настроения, сообщил, что всё готово, и предложил встретиться до работы, то есть в восемь утра. Александр прикинул: выгулять собаку, позавтракать, привести себя в порядок (на всё про всё – час, и, чтобы добраться до места встречи, потребуется минут сорок). Значит, вставать придётся в шесть утра. М-да. Но, что делать, если жизнь с этой минуты переломилась на две половины: «до» и «после». Придётся ломать и себя.

По инерции он вставил в дисковод дискету, которую до этого крутил в руках, и включил машину. Господи, лучше бы он этого не делал.

Даже беглого взгляда на экран было достаточно, чтобы понять: в эту ночь ему не уснуть, а снотворное, с учётом утренней встречи, противопоказано. И он отправился на кухню заваривать чай.

Прежде всего, попытался вспомнить, каким образом к нему попала дискета. Из общественной приёмной? Из отдела писем? Помнится, кто-то в самый неподходящий момент принёс конверт, на котором синим фломастером печатными буквами была начертана его фамилия. Что-то помешало ему посмотреть дискету в тот же день, и он захватил её домой, но и там что-то помешало, и он сунул конверт в башенку. Да и сколько таких вот писем и дискет он получал! Тема у него такая – городские скандалы. И популярность несгибаемого бойца за правое дело. Вот и пишут люди в надежде… А надежд-то, увы, нет и не скоро предвидятся. Но зато теперь всё становится на свои места: и слежка, и битва у подъезда, и питбуль.

Только этого не доставало накануне операции! Не откладывать же её? Да и когда другой шанс предоставится? Ведь если не добыть денег и на сей раз, на всех планах придётся ставить крест. И на здоровье тоже. Скатываться придётся в типичную городскую нищету для типичного киевского интеллигента – от однажды чудом добытых трёхсот долларов до следующих чудом добытых трёхсот долларов. И промежутки между этими двумя чудами будут всё удлиняться и удлиняться. А дочки воров и сучки хамов будут разъезжать на изрыгающих блеск металлика джипах и, обливая помоями презрения, не замечать таких как он.

Ну ладно сами воры: они, хотя бы, напрягались, чего-то придумывали, впервые в жизни ездили в швейцарские банки, угодничали, терпели ухмылки по поводу их суконных манер, не спали ночами от страха, что за ними придут казённые люди с наручниками или нагонит бандитская пуля, боялись соседского глаза, сослуживцев и прокуроров. А эти детишки и сучки? Что такого они сделали, чтобы воротить морду от нормальных людей?

Нет, он выйдет из начертанного жирным мелом круга, в который загнали тех, кого считают не иначе как Бедняками и Неудачниками. Нет, операция состоится, и завтра он выскочит из постели ровно в шесть утра.

Отдавать – не отдавать?

Как это ни покажется странным, звонок конецкого врасплох не застал. Напротив: он его ждал и ему обрадовался: всё-таки какая-никая ясность.

Итак, его разводят на деньги. Ничего необычного он в этом не видел. Вопрос в одном: кто разводит и на какие деньги? В принципе деньги нормальные, разве что для такого замаха маловато. То есть для одного – нормальные, а вот для двух, не говоря уже о троих, маловато будет. Если один работает, легче справиться. Он всюду экономить должен, всюду сам – вот и вылезет рано или поздно. В одиночку такое трудно потянуть. Раскопать его историю одному не под силу.

История, надо сказать, скверная получилась. Этот гастроном он отобрал по правилам. Как хозяева не кочевряжились, ничего у них не вышло. Один только с крючка соскочил и в бега подался. До Хабаровска добежал. За ним конечно надёжный хвост прицепили. Но ушлый оказался, места знал дальневосточные. Сначала в Солнечный (есть там такой городишко) укатил, а оттуда в тайгу.

Местных братков и ментов подключили, да и те руки развели. Утешили, что в декабре он в тайге вряд ли больше двух недель протянет. Прождали его в засаде, а потом снялись. Денег оставили местным, сказали: если появится, пусть свистнут. Смотри ж ты, объявился. Или разыскали? А он опасный: знает, в каком шурфе его напарничков успокоили. Да и бумаги с собой прихватил поганые – по ним много чего доказать можно.

Он тогда смалодушничал: не стал рассказывать тем, кто его крышевал. Да и в Киеве, когда ему должность присматривали, тоже умолчал, хотя и расспрашивали его с пристрастием, что и где за ним водится и где прикрытие требуется. Чистый, сказал он тогда, и ему поверили. Вот за это с него могут серьёзно спросить – что тогда эти «бабки»? Их лучше отдать и даже не возникать. Но жалко же, жалко. Он чувствовал, что на другом конце – хиляк, даже интеллигент. Что ж такому бабки платить? Тогда вообще всем донецким конец.

И всё же, нет, не один он. Раскопал ведь с его конца, а сам не донецкий. Точно не донецкий. Он это чует. Киевский, гад. Хоть и под авторитета южного косит. Разговор у него не до конца стальной: не сможет по живому на полоски резать.

И тут вспомнился юрист с лазерным взглядом, когда он эту «капусту» уламывал квартиру продать за 250 косых. И карточку дал с номером телефона Эльвиры Сидоровны, и, лопух, сказал при этом: жена. Помнится, тогда десять пачек зелёных денег на стол бросил. Как задаток, и на расходы всякие. Остальное – в обмен на документы. Через десять дней. Это ж сколько прошло? Семь-восемь?

– Эльвира! Иди сюда!

Она явилась. В малиновом японском халате из тончайшего шёлка с огромным иероглифом, вышитым золотом на спине, в шальварах цвета ядовитой бирюзы, в гаремных тапках мягчайшей кожи, с огромными помпонами на загнутых острых носках и в прикрывающей увядающее лицо маской из ночного крема в палец толщиной.

– Тебе насчёт квартиры звонили?

– Да. А какой? А что?

– Да той, что на Крещатике. Когда звонили? Что говорили?

– Вчера. Взяли паспорт, чтобы сделать копию для БТИ.

– Вернули?

– Да. Сегодня.

– Кто брал, кто вернул?

– Да агент, или, как там его… Из агентства, короче.

– Спрашивали что-нибудь?

– Да. Есть ли у тебя ещё недвижимость, спрашивали.

– Ну и ты, конечно, рассказала всё…

– Да, всё…

– Ну и дура же ты! Неисправимая. Сколько раз тебе говорил…

– А твоя Ирена умная? Вот пусть она и занимается твоими делишками.

К этим наездам он привык и особенно к ним не прислушивался. Он принялся разглядывать свою суженую, чего давно не делал. Эк, какая у неё тяжёлая нижняя часть. Хоть он и любил эту половину женского тела, но не до такого же уродства! Да, у Ирены она тоже не слабая, но кости у неё будут поуже, отчего нижний интерьер приятнее.

Голос обвинителя нарастал и нарастал, и он невольно был вынужден дослушать приговор.

– Или эти твои козочки, – продолжала женщина с иероглифом на спине, о значении которого не имела ни малейшего представления.

– Да, да, которые под стол залазят… или на столе тебя ублажают… в офисе… Думаешь, не знаю? Ещё как знаю.

«Ну залазят, – вяло подумал он. – У его секретарши верхняя губа такая. Широкая и вывернутая. Как у этой американки, вот вспомнил, Джулия Робертс».

– Они и стучат друг на друга, – не унималась его правоверная. – Но ему, видите ли, мало… он ещё и в сауну девиц прихватывает…

Он не стал, как обычно, переубеждать левым хуком в ошибочности её взглядов и представлений о его работе, привычках и происхождении. Не до этого. А только махнул рукой: пошла, мол, отсюда. Дела у меня важные. И вообще, пора ей урезать содержание, разошлась слишком. Или в Донецк вернуть. Так ведь не захочет. Донецк – это теперь уже ссылка. Там друг о друге всё знают. А тут свобода. У неё, кажется, любовником сейчас ватерполист, 22 года. Потому и разрешил, думая, что утешится. Ломать придётся.

– Господи! И откуда такое хамло только вылупилось? – Она и не думала униматься, а раньше читала мысли по выражению его лица. – Ведь шофёром простым был, ну хорошо, завгаром… а туда же…

Ну да, был. И шофёром, и завгаром. Но нашли, заметили, доверили. А он уже старался и не подводил. Вот и в Киев привезли, в кресло хорошее посадили. Его дело маленькое: один раз в две недели относить наверх дипломат. Купюры должны быть новенькие и по сотке. В каждой пачке – десятка. Наверное, чтоб считать было удобно. А может, чтобы совсем наверх с мелочью не соваться. Ну и внезапно дёрнуть могли. Аврал, он и в Африке аврал. Тут в заначке должно лежать десять пачек. Не меньше. На всякий случай. Выборы там или какая другая заминка. Это не его дело. Его дело откликнуться немедленно. За это и держат. Знают: тут надёжно. Тут участок закрыт. А он уже третью квартиру на Крещатике покупает, да и четвёртую присмотрел. Отремонтирует и сдавать будет. Знает, надёжнее ничего нет. Под мышкой не унесёшь.

Жаль, что на такую дуру регистрировать приходится. На Ирену, та поумнее будет, рассчитывать нельзя. Сегодня он у неё в любимчиках, а завтра – шеф. И не пикнешь. И вот так, враз, всё потерять. Из-за какого-то хиляка киевлянина.

Как тут взвесить? Где опасность больше? Может, отдать? Что деньги? Завтра увеличит дань и покроет потери за месяц. И дело сбережёт доходное. А так, поди знай, чем оно кончится. Шеф долго разбираться не будет: не сумел себя сохранить – будь здоров, сумел риски за собой притаранить – будь здоров, сумел на всех тень бросить – тут уж не о здоровье, о голове задуматься придётся.

Но главное он, похоже, решил: добился от этой крысы, киевского хиляка, что деньги отдаст, но взамен – документы. Хотел сразу – баш на баш, да тот рогами упёрся. Ладно, договорились: на всё про всё – десять дней. Не получит, на одиннадцатый такой кипеш поднимет, что выковыряют этого червяка из любой кучи, а нет, пожалеет, что родился. Это другое дело: не деньги отдаёт просто так, потому что на испуг взяли, а как бы покупает компру. Он интеллигент, этот хиляк, так что расшибётся, а слово держать будет.

Не-а, никому он ничего не скажет. Своими силами попытается деньги вернуть, а то и втрое их отыграть, если получится. Поэтому – тихо, без волны, надо собрать тех, кто может помочь. Первый, Колян. Районный мент. Его давний должник. Но с ним осторожным надо быть. Хитрый и наглый, а чутьё на «бабки» что у того лабрадора на наркоту.

Жаль, что складывается нехорошо. Совсем нехорошо. Вечер пятницы. Завтра суббота. Народ разъедется. А ультиматум конкретный: завтра в десять! Что ж, учли, гады. Нет, не хиляк этот киевский: тут надо готовиться, что всё он просчитал. Но менту перезвонил. Представил ему, любовь, мол, замешана, и соперника отследить надо. Тот утешал, говорил, чтобы не дурил, и ствол, на всякий случай, дома оставил. Сам, дескать, не сможет, поскольку отбывает с шефом на охоту (наверняка врёт, скотина), но толковых провожатых даст. Пусть завтра в восемь позвонит, и ему расскажут: где, чего и как.

Что ж, похоже, это всё, на что он может рассчитывать. Что остаётся? Собрать десять косых евро, сложить их в новый портфель, взять с собой надёжный моток верёвки, ровно в девять тридцать выехать на шоссе Киевской набережной и рулить в направлении Выдубецкого монастыря, проехав мост Патона, набрать по мобиле номер, который ему продиктовал киевский хиляк. Жидковат, он, конечно, против наших донецких, но пусть банкует. Посмотрим, где он будет в полдень.

Накануне операции

Итак, завтра. Для начала мысленно пробежаться по всем узлам. Подъём в шесть ноль-ноль. Это уже само по себе мучение, но позже нельзя никак. Завтрак, и в гараж. Брать собаку или оставить дома?

Плюсы. Взять – значит сэкономить на утреннем выгуле; спокойнее и увереннее себя будет чувствовать, если что, собаня прикроет и жизнь свою отдаст за него, не размышляя, опасность учует раньше него.

Минусы: при отходе – очень уж заметен будет, а главная задача – раствориться в толпе, серой мышкой юркнуть в подполье, а тут такая огромная собака, с которой ни в такси, ни к грачу не сядешь, разве что за большие деньги, что само по себе подозрительно; ну и, конечно, непредвиденные заминки возможны: за кошкой там погонится или с другой собакой сцепится.

А уходить придётся из отдалённого места. Перевешивает то, что будет он с портфелем, набитым деньгами. Тут охрана совсем не помешает, место ведь малолюдное. Собственно, это обстоятельство и решило участие Барбары в деле.

Следующий шаг – выезд. Хоть бы завелась его красотка, хоть бы не подкачала. Два десятка лет прослужила его «Волга» верой и правдой. Не беда, что задняя дверка верёвкой привязана, чтобы на ходу не открылась, крылья, двери и пороги настолько съедены ржавчиной, что можно и пассажиров по дороге потерять, но главное – едет.

Номера он ещё вчера грязью замазал. Сверху они увидят только крышу, цвет которой он изменил на синий, обильно обработав её, как и прочие горизонтальные поверхности, специальным спреем. Брызгал, не жалея краски. Затем так же тщательно покрыл машину пылью. Но стёкла вычистил основательно – обзор вещь важная, вдруг погоня.

На исходные позиции лучше с запасом времени выйти, но и особо светиться ни к чему. Посему к девяти должен быть на месте: осмотреться, машину поставить так, чтобы на глаза не попадала, но и как можно ближе к нему находилась. Вскочить в неё нужно мгновенно и уходить хоть и без визга колёс, но, как побыстрее.

А дальше… Дальше ждать… и надеяться, что Регина не подведёт. Это, конечно, слабое место, но без посторонней помощи не обойтись. А у неё непростая задача: сесть объекту на «хвост» и в указанном районе на траверсе Выдубецкого монастыря дать объекту указание изменить маршрут.

И вот тут появляются «но»: объект прекрасно понимает, что его будут пасти, и вполне может привлечь профессиональных людей, которые её быстро обнаружат. Собственно, он из этого и исходил: рано или поздно вычислят и должны преследовать.

В этой своей слабости нашёл и силу, как говорят шахматисты, возможность усилить позицию. Регине надлежало завезти своих преследователей в такое место, откуда быстро не выбраться.

Он долго искал и, наконец, нашёл: заезд на Южный мост. Именно там, попав на полосу развязки, ведущей на левый берег Днепра, исключён разворот в обратном направлении. Там против массированного движения в одну сторону не попрёшь. А для того, чтобы развернуться, у преследователей нет других вариантов, как пересечь Днепр в сторону Харьковского массива, долго там крутиться, развернуться, проделать обратный путь по мосту через реку, и, даже сойдя с моста, опять же долго ехать по шоссе, чтобы развернуться в нужную сторону. На подобный манёвр потребуется минут двадцать пять – тридцать, а за такое время можно забраться к чёрту на рога.

Другой момент усиления позиции заключался в том, что, увязавшись за Региной, преследователи вряд ли отпустят её (для них шерсти клок – тоже добыча), они будет преследовать её до конца и, таким образом, выключатся из операции.

Отход Регины был разработан гениально. Она должна ехать в Борисполь, оставить машину на стоянке, а сама улетать в Москву. Благо дела там у неё всегда есть, а пару дней её пребывания в Белокаменной он оплатит из гонорара. Вряд ли преследователи увяжутся за ней в воздухе.

Но всё же. Регина – момент слабый. По машине её быстро вычислят. Хотя алиби железное – ехала в аэропорт. Пойди-докажи, что нет. Таки улетела. На самом деле улетела. А потом с ней конецким не справиться: слишком для них она сложный вариант: сфотографирует и шантажировать будет. Пресса, как-никак. А её хлебом не корми, только дай ввязаться в какое-нибудь приключение. Не один раз пожалеют, что связались с этой рыжей.

Другая задача Регины была посложнее. Собственно, ради её выполнения и пришлось привлекать рыжую бестию. Она должна приблизиться к объекту на такое расстояние, чтобы вовремя дать ему указание остановиться в нужном месте.

Нужное место сегодня он пометил несмывающейся краской. Для этого пришлось доставать оранжевый жилет, каску и долго ворожить, чтобы соорудить на спине надпись «Рембуд-промшлях» – организации, название которой вроде бы убедительно звучит, но в то же время не существует.

В этом одеянии он отправился к заезду и, выбрав место, нанёс акриловой краской на перилах две жирные оранжевые полосы. Метров за двадцать пять до подхода к этим указателям Регине надлежало отдать короткую команду: остановиться. Подойти к полосам на перилах. Опустить портфель на верёвке вниз. Ждать, пока дёрнут за верёвку два раза. После этого свой конец верёвки бросить вниз. Всё.

Отдав команду, Регина должна незаметно выбросить мобилку под колёса первого попавшегося трейлера и катить себе в Борисполь, естественно, бережно и аккуратно уводя за собой «хвост».

Ну а дальше… дальше начиналась его роль, сыграть которую, кроме него, некому. Он пересекал черту и становился преступником. Вот вчера он им не был, а сегодня стал. Как говаривал классик: «Одно неловкое движение, и ты – отец».

Не исключено, совсем не исключено, что тёмной глухой ночью на какой-нибудь зоне под аккомпанемент дружного храпа сокамерников будет вспоминать и этот вечер, и эти минуты размышления, когда мог отказаться от этой затеи и жить себе дальше, не распечатывая конвертов со счетами из ЖЭКа, но покупая пиво подешевле, не позволять себе даже глазеть на шикарных шлюх, но время от времени сбивать на лету романтичную особу с нестабильными инстинктами, обходя десятой дорогой ночные клубы и дорогие рестораны, в том числе, с любимейшей грузинской кухней, где блюдо из обожаемого барашка тянуло на четыреста гривен, а классное мукузани на двести, но забиваться в демократичную харчевню и заказывать пожаренную на трансформаторном масле картошку и сто граммов разлитой в гараже на Нивках лучшей в мире водки. Но при всём при том, при всём при том, при всём при том при этом мог ходить куда угодно, с кем угодно и думать что угодно. Свобода!

Ну что ж, платить так платить. Если присутствуют мозги, платежи можно минимализировать.

Эрго: когда чаще всего попадаются? В момент передачи денег или документов. Контрразведка КГБ на своей территории вообще имела стопроцентный показатель, исключительно благодаря тому, что ни на миг не оставляла без присмотра сто процентов потенциальных шпионов, которые и приводили их к месту закладки контейнеров или к месту встречи с предателями Родины.

Место и способ передачи денег – идея Регины. Это она придумала и мост, и то, что «посылку» следовало опускать на верёвке вниз, и то, что отъезд объекта с места передачи должен исключить возможность разворота в противоположном направлении без малейшего шанса быстро вернуться назад. Александру же предстояло быстро исчезнуть со сцены и раствориться среди зрителей, ничем не привлекая к себе внимания.

Эту стадию операции Александр отработал самостоятельно, никого в неё не посвящая, кроме Регины.

Она была мила его сердцу и в постели могла быть непревзойдённой, а могла и сердце заморозить.

Ни на кого не была похожа, и вела её по миру нездешняя звезда. Кровь чудила в ней явно не славянская, с пузырьками, как в шампанском, южная кровь. Недаром в охоте за кадром, в котором один взгляд или полуулыбка могли рассказать зрителю больше сотни исписанных страниц, она могла заночевать в борделе на сарацинском берегу Средиземного моря, среди неконтролируемых берберов, этих потомков пиратов, нынче превращаемых в обслугу на тунисских курортах, а могла и оказаться в парной с русскими мужиками и закусывать стакан водки солёным огурцом.

В её мастерской, расположенной в выселенном доме в центре Киева, где к удобствам в подвале нужно было добираться через разбросанные чугунные радиаторы с вековой пылью, между рёбер которых умостились огромные крысы, и где дверь в мастерскую закрывалась на огромный изогнутый крюк, напоминавший шкворень его «Волги», обнимая её сзади за тёплые плечи и лаская под белой вязаной шалью взъерошенную грудь, шептал ей на ушко едва слышным шёпотом о том, как нужно взять в клещи порождение зла, конецкого бабая, эту свинскую харю, которая даже слова такого, как нюанс, не слышала, и что без неё ему никак… ну не обойтись… и только ей он доверяет… и что, и как она должна сделать… а она косила зелёным глазом и всё плотнее притиралась к нему своей горячей попкой… и жар соблазна застилал стены с ободранной штукатуркой и прибитыми к ним чёрно-белыми фото в паспорте, на которых лица самые разные, самые простые, самые ужасные, но ни одного с такой самодовольной и хамской рожей, как у конецкого…

Она всё сделает как надо, рыжая с зелёными глазами.

Конечно же, оставалась главная, не поддающаяся учёту опасность, – случайность. Именно на ней горела половина таких, как он, умников, считавших, что способны предусмотреть всё на свете. Но Аннушка разливала масло, кто-то бросал на пол арбузные корки или кожуру от бананов и на ней поскальзывались, и всё тщательно задуманное и тысячу раз безупречно спланированное и рассчитанное отправлялось в тартарары, а умник – на нары.

Но завтра этого не случится. Он возьмёт с собой Барбару и та отведёт беду. Завтра боги будут на его стороне, и, заснув сегодня бесперспективным бедняком, к вечеру следующего дня он будет сравнительно обеспечен. Даже оторопь берёт от мысли, что ему удастся расплатиться с долгами и он, без боязни быть застигнутым врасплох кредиторами, сможет легкомысленно шутить и беззаботно смеяться.

И случилось невероятное: надёжно дремавшая в своём углу на уютном лижнике Барбара поднялась и подошла к нему. Она положила свою голову меж его колен и что-то по-своему проворчала. Через пару минут печали его покинули.

Правда, осталась заноза: сам-то он был под колпаком. Его пасли, и пасли основательно. Но дискета уже лежала в надёжном месте, и добираться к тому, что на ней записано, он будет после окончания операции.

Изъятие

Будильник китайского производства для побудки предлагал широкий ассортимент звуков: от кукования кукушки до гимна Советского Союза. Настраивая это творение косоглазых умельцев, Александр выбрал зов петуха. Проснулся легко, даже радостно выпрыгнул из тёплой постели.

День выдался хоть и туманный, но с золотистыми приглушёнными солнечными бликами в промежутках между домами. Он допивал кофе, а Барбара уже несла поводок в зубах.

Регина тоже проснулась, Анатолий же ещё почивал. До выдвижения на позиции у них оставалось добрых полтора часа, но поспешить следовало. Он их приободрил и назначил следующий сеанс связи через полчаса. Побриться не успел, ну и ладно. Сейчас в моде трёхдневная щетина. Вперёд, вперёд! Бегом по лестнице!

Удивительная всё-таки у него собака. Он вроде ничем не выказал своих намерений, а она взяла курс на гараж.

Ну вот, и машина завелась с пол-оборота, и хвостов за собой не обнаружил, и тянучек по дороге не наблюдалось – суббота. Народ высыпается. Пора выходить на связь с Региной.

В телефонном ультиматуме объекту было обозначено жёсткое требование: выезд в 9:00 от своего подъезда на чёрном бумере. Машин, как и квартир, у конецкого было три, и Александр хотел исключить сюрпризы.

Он чётко обозначил маршрут выезда на Крещатицкую набережную: по Александровскому спуску с поворотом у Речного вокзала. Именно там, на выезде из нелепого «Макдональдса», что расположился у домика первой почты и под сенью храма, носом к узкому перешейку, соединяющему выезд с Александровского спуска к шоссе, и должна располагаться Регина. Иначе на пустых в это время улицах она бы себя преждевременно обнаружила. Пропустить чёрный «бумер» после отмашки Анатолия было невозможно, особенно в субботу утром, но стартовую готовность следовало проверять.

Подхватив объект, Регина должна была не терять его из виду, но и не приклеиваться к нему, хотя он по телефону задал режим скорости и контролировать клиента будет неукоснительно.

Подъехав к мосту, Александр поискал удобную стоянку. У обочины расположился какой-то бомж, и Александр, открыв дверцу, выпустил Барбару. Та с ходу побежала к бомжу и зарычала. Александр дал нарочито громкую команду «Стоять! Не трогать!» Бомж нехотя убрался, ворча под нос проклятия в адрес собаки и её хозяина. На что Александр прикрикнул: «Ну живее! Я долго её не удержу». Тот, обозлённо оборачиваясь, прибавил скорость.

Осмотревшись, нашёл ту самую четвертинку полого кирпича, внутри которой вчера поставил чёрным спреем жирную кляксу. Кирпичик он сбросил точно с того места, куда и должен прибыть объект.

Но жизнь – она такая, и полагаться в ней на иллюзию, что всё пойдёт по задуманному плану, не приходится. Кирпичик-то могли и подфутболить и запустить им в бездомного пса, да мало что могли ещё с ним сотворить? Это, как и во всём: в большом человек ещё держится, а выдают его мелочи.

Александр вчера не поленился, дал огромного кругаля, съездил на Левый берег через мост, развернулся по правилам и поехал обратно, затем ещё раз развернулся на мосту Патона и снова поехал к Южному мосту, но перед заездом на него юркнул в нужный съезд.

Кирпичик он нашёл, и в месте его падения вбил по самую шляпку два неприметных деревянных колышка. По траверсу колышек обломал на растущем поблизости кустарнике две веточки, заострил их ножиком (обломать-то могли и после его ухода) и сделал на них зарубки. Ну, и уже на всякий случай, поставил спреем кляксу на невесть откуда взявшейся тут порванной покрышке и только после этого покинул подготовленную позицию.

Сегодня всё осталось на своих местах, разве что кирпичик валялся не на прежнем месте.

Он занял место в центре условно намеченного круга и задрал голову. Через час с четвертью там, у перил моста, где-то на высоте третьего этажа должна показаться рожа конецкого. Александр умышленно надел сшитую явно на Подоле серую бейсболку с длиннющим козырьком, серый свитер и чёрные джинсы. Всё, что он увидит, – серое на сером: ни одной зацепы.

Кстати, весь этот прикид через полчаса окажется в пластиковом кульке, а тот, в свою очередь, в мусорном баке в паре километров отсюда. В кулёк предварительно была засунута поллитровая банка с отработанным машинным маслом. Оставалось снять полиэтиленовую крышку и вылить масло на свитерок. Поменять старый свитер на новый в ярко-красную поперечную полоску – секундное дело, а джинсы… да в них пол-Киева ходит. Бейсболку выбросит в окно на подъёме на Сапёрное поле – там одна машина в час проезжает.

Конецкая физиономия ничего не увидит. Ровным счётом ничего. И машины не дадут увидеть, поскольку ровно через сорок секунд Регина скомандует ему въехать на мост и дальше на Харьковский массив. Конечно, за ним может следовать сопровождение. Но и ему не успеть, если не будут действовать внаглую. Не будут. Он предупреждён: за нарушение условий – штраф, и никаких бумаг не получит. Так что, если и будет «хвост», то он себя обнаружит, и к месту происшествия подрулит через пару-тройку минут, а за это время Александр будет далеко.

Конецкому также было велено, кроме денег, положить в портфель тяжёлый предмет, весом в пять килограмм. Ведь портфель должен опускаться отвесно, без колебаний, а на такой высоте амплитуда раскачивания (он-то волноваться должен) может быть столь значительной, что, не ровен час, портфель мог залететь в пространство промежуточного между ними яруса. Нет, портфель должен опускаться отвесно, прямо в руки Александра.

И вот – высшая точка кульминации. Александр, держа портфель в руках, должен сильно дёрнуть за верёвку два раза, а конецкий её выпустить.

Собственно, с этого момента Александр становился преступником, а конецкий – жертвой. С момента, когда конецкий отпускал верёвку, он считался стороной, выполнившей условия договора.

Александру оставалось жить целый час, не находясь в конфликте с законом. Каким бы уродливым и аморальным ни было государство, оно с этого момента как бы приобретало черты некоего благородства – права искать, ловить, поймать и судить злоумышленника, посягнувшего на собственность другого гражданина. И плевать, как эта собственность была добыта. Но времени на достоевщину не оставалось. Нужно приводить в порядок и мысли, и тело.

Анатолий сообщил, что клиент вышел и уселся в чёрный «бумер». В руках – портфель. Сидит в машине и долго разговаривает по мобильнику. Всё. Поехали!

Александр объявил Регине пятиминутную готовность. Та запустила двигатель.

Находись в распоряжении Александра вертолёт, он бы узнал, что за машиной конецкого, когда тот, сделав левый поворот с Прорезной на Крещатик, от парковки, что у углового дома, вслед за ним двинулась синяя «пятёрка» с двумя мужиками, находившимися, судя по всему, в хорошей спортивной форме. Они тут же подтвердили донецкому, что держат его в поле зрения.

Вертолёта у Александра не было, но была интуиция. Она и подсказала ему дать команду Регине (сам Александр выходить на связь не хотел: мало ли какие средства задействовал ко-нецкий? А Регина всё равно через пятнадцать-двадцать минут должна выйти на связь и таким образом обнаружить себя для прослушки. Но отвлекающий маневр так и был задуман, что свою мобилку она выбросит сразу же после передачи денег, а далее будет играть роль убегающего зайца).

Регина всё исполнила вдохновенно: ледяным тоном она довела до сведения конецкого, что тот нарушает условия и что гореть ему придётся не только в аду, и она лично проследит, чтобы огонь был нужной температуры. Правда, в конце сеанса мобильной связи не удержалась и рявкнула: убрать слежку, скотина!

Скотина послушался и дал команду присланному на подмогу прикрытию оставить его. Те выслушали, но не послушали, а лишь притормозили, но из зоны видимости не выпустили. Приказ, как-никак.

Далее по плану. Выбрались на шоссе. Регина держала его на длинном поводке, а сзади неё на совсем длинном поводке расположились присланные услужливым другом конецкого менты. Вот такой кавалькадой они и подъезжали к заезду на Южный мост в направлении Левого берега.

Регина по мобильнику скомандовала тормозить и медленно подъехать к месту, где на перилах ограждения нарисованы две поперечные полосы. Сама же остановилась поодаль, так, чтобы тот не мог рассмотреть ни лица, ни номера машины.

Он ответил, что видит. Регина крепко держала его за шиворот.

– Стоять! Не оборачиваться! Не обделываться! Перебросить портфель через перила. Опускать. Медленно. Верёвку держать крепко! Так! Дёрнул два раза? Теперь отпустить верёвку. Садись в машину и езжай домой через Ленинградскую площадь.

Сопровождение настигло их в тот момент, когда обе машины въезжали на мост. Относительно машины Регины возникли очевидные подозрения, и они решили преследовать её. Уже на мосту, поравнявшись с гигантским трейлером, она незаметно бросила мобилку под его спаренные колёса, напевая мотив из «Риголетто», и, удерживая крейсерскую скорость 80 км в час, покатила в Борисполь.

Никто её не остановил, но «пятёрка» приклеилась – не оторвать. Ну и пусть! Решила она. Интересно было бы взглянуть на их физии. А впрочем, что у ментов может быть интересного? Мучительные раздумия? Интеллектуальные метания? Микромимика творческого поиска? Решимость воина? Трагизм старика? В её коллекции несколько тысяч портретов. И ни одного мента. Ни одного.

Она поставила на платную стоянку одолженную у друзей машину, которую те заберут через несколько дней по прилёту из Египта, а сама проследовала в терминал № 2 и улетела в Москву, оттуда в Индию, оттуда в Таиланд и так далее… Может, зимой и объявится.

Рада, что сумела помочь другу. Да и не друг ей Александр. Он тот, кто в Киеве, кто всегда ей рад. И он делает этот город родным. Есть к кому приехать, засунуть под мышку голову, укрыть ноги пледом и, ощущая его надёжное тепло, вдыхать слишком терпкий аромат Олд спайс. Почему он его выбрал? Ординарный резкий запах. Мужицкий даже. Надо не забыть привезти ему в подарок что-нибудь поинтереснее.

Тем временем Александр тоже катил по дороге. Развернулся в обратную сторону и старался не пропустить поворот на Сапёрную слободу. Съезд-то незаметный. А вот и он. Но что это? Знак только прямо. Вчера весь маршрут проехал, и знака не было. А давать кругаля? Нет, это лишнее. Мало ли что? У него в запасе полчаса есть, а дальше неизвестно. Да и рановато для гаишников. Придётся нарушать.

А стоят, родимые! Конечно, хлебное местечко. Тормознули, хотя его «Волгу» обычно не тормозят.

Он вышел. Без поспешности. Развёл руками: виноват! карайте! Не заметил, раньше его тут не было. А привык. Для виду они его постращали, но он вывернул кошелёк, наскрёб двадцатку. Мало? Ну тогда в дело пошла заначка: эх, и на пиво не останется! «Ничего. Дома возьмёшь». Там обнаружилась ещё одна двадцатка (больше никак нельзя, а то заподозрят). И этого хватило. Отпустили с миром и напутствием.

Он поднялся по крутой спирали на горку, выехал на главную улицу слободки, затем повернул направо и уже у самой рощицы при спуске с горы с другой стороны остановился у железного гаража. Оглянулся – никого. Заехал, забрал портфель и Барбару и, будто выгуливая собаку, начал спускаться в сторону Корчеватого. Благо на пути попадались разные свалки, и он выбросил и залитый маслом свитер, и тяжёлый портфель, предварительно облив его из прихваченной пластиковой бутылки отработанным машинным маслом (зачем кому-то его пальчики). На всякий случай бросил спичку. От масла потянулся едкий дымок.

Прикрикнув на Барбару, за которой трусливо гавкая следовала свора бродячих собак, выбежал на дорогу и остановил частника. Попался, слава Богу, «Москвич». Этот не будет фордыбачить, мол, собака, сиденья испачкает, а за тридцатку весело довезёт куда надо.

Под мышкой елозил чёрный кулёк, в котором – тело чувствовало, ох, чувствовало – угадывались твёрдые углы ровненьких бумажных брусочков. Он не стал открывать кулёк. Он знал, что с этой минуты уже не бедняк.

Что делать с деньгами?

Тётя Аня жила в частном секторе на Нивках. Когда была жива мама, Александр частенько привозил её сюда на выходные. Там, за высоченным забором, ограждавшим дом от улицы, они любили посидеть на скамеечке в крохотном палисадничке. О чём они говорили и что вспоминали, разве теперь узнаешь?

На разветвлённом генеалогическом древе их семьи этот листик занимал почётное место. Он помнил переезд тёти в Киев, многочисленный скарб, занявший в их коммунальной квартире все закоулки, возбуждение по поводу таинственных переговоров о покупке дома.

Муж тёти Ани окончил службу в Литве, где был начальником военкомата в глухом районе. Попал туда после войны, когда недобитые «лесные братья» ещё таились по заброшенным хуторам. Военком по тем временам считался большим начальником.

То ли он привык к жизни во враждебной обстановке, то ли такая нервная конституция ему по наследству досталась, но он как-то не по мирному времени всегда подтянут, отмобилизован и наготове. Что говорить, если он во дворе молниеносным ударом сапога убил крысу. Такой вот был подполковник.

Мы здесь не будем втягиваться в рассуждения, почему многие подполковники так и не становятся полковниками, и почему не все, далеко не все полковники становятся генералами. Хоть это интересная тема, но о ней в другой раз. Сейчас поговорим о том, как он умер и что за этим последовало.

Как выяснилось впоследствии, отставной подполковник средь бела дня упал лицом на тротуар в самом начале проспекта Победы, на углу, что на противоположной стороне от цирка и наискосок универмага «Украина». Его подобрала труповозка, якобы без документов и якобы по этой причине ни в какие сводки он не попал. Обезумевшие от неизвестности родные метались по казённым домам, где в ответ равнодушно пожимали плечами.

Одна чиновница, правда, переспросила: «Так сколько, говорите, ему лет? И в хорошей форме, говорите, был? Так мог и на юга закатиться с молодкой».

Милиция? А что милиция, они заявления о пропаже принимали по истечении трёх суток.

И тогда включился Александр.

В те, ещё советские, годы он служил репортёром в городской газете. Начинал с криминальной хроники и для дела водил взаимовыгодную дружбу с парой разговорчивых следаков. К ним и бросился.

Его выслушали и тихо, по дружбе, посоветовали начать поиск с осмотра «жмуриков», доставленных в городской морг в день исчезновения подполковника. Конечно, если хватит здоровья и характера. Дашь смотрителю красненькую и скажешь, мол, хануриком был родственничек. А не получится, приходи через пару деньков. Заведём дело, объявим в розыск и, не спеша, начнём искать. Но, скорее всего, уже поздно будет.

Александр взял с собой старшего сына исчезнувшего, тоже подполковника. Правда пользы от него, раскисшего, было никакой. Но всё же вдвоём, мало ли что?

Всё так и получилось. Разыскал нужного человека, сунул десятку, и она сработала лучше любого пропуска. И день был воскресный, и начальства вокруг никакого. Смотритель нежно похрустел красненькой бумажкой и заметил, что он его только запустит, а там… пусть сам разбирается.

– Закончишь, постучишь три раза ногой в дверь, я открою, – пробубнил смотритель, кося глазом в ту сторону, где, очевидно, располагался ближайший гастроном. И, чутко уловив гаснувшее настроение клиента, решил его поддержать.

– Да ты не боись. Быстрее чем за полчаса у тебя не получится, а я мигом смотаюсь. Ну, пошли.

Двери в морг вели массивные, тогда ещё неслыханные, железные. Спускаться приходилось вниз, по осклизлым ступеням. Серые стены тоже, из-за разницы температур (на дворе солнечный май, а в морге – холодильник), покрытые стекающими вниз подтёками. Смотритель ещё раз подбодрил его:

– Не дрейфь. Никто тебя не оставит. Да и бояться их нечего. Живых бояться надо.

Александр ощутил себя в подземелье средневекового замка. Недоставало только факелов. Смотритель, похоже, умел читать мысли, поскольку подсказал:

– На каждом уровне, вот здесь, расположен выключатель. Учти, живых тут нет, а если случайно и попались, то давно замёрзли. Минус десять, как никак. Так что никто из них не разговаривает и ничего не шепчет. Ты молодой, справишься. На тебе фонарик. Пригодится.

Железная дверь прогромыхала и со скрежетом закрылась. Александр остался один. Он немного пообвык и начал спуск на первый уровень.

Усопшие лежали на трёхъярусных стеллажах, как матросы в кубрике или зэки на нарах. И все на спине, ровненько вытянувшись, будто в последний миг им кто-то подал команду «смирно!» Это рождается человек со сжатыми кулачками, готовясь к тому, чтобы взять в них весь мир, а уходит с раскрытыми ладонями: смотри, дескать, ничего с собой не взял.

Вот лежат, подумалось Александру, и ничего их не достаёт: ни автомобильная страховка, ни просьбы жены купить золотые сапожки, ни долги за квартиру, ни то, что любовница «залетела» – вообще ничего. И те, кто собирал марки, старинную мебель, сытинского издания книги – ничего с собой не прихватили. Ничего. Ни одной проблемы у них уже нет. И планов в сентябре поехать к морю тоже нет. И подходить к едва знакомой женщине, стоящей у окна, сзади, брать её за плечи и разворачивать к себе они тоже не могут. Готовить крючки, наживку и перебирать снасти в сладком предвкушении завтрашней рыболовли, увы, им не предстоит. И крыть крышу на даче удачно купленным андулином тоже поздно. И никаких других планов у них уже нет. Никаких. Они уже больше ничего не смогут, не увидят, и ничем больше не насладятся: ни победами киевского «Динамо», ни пением Поплавского.

Лежат они себе посотенно на каждом уровне, а он похож на Данте, спустившегося в ад. Да, работы здесь часов на шесть, если смотреть каждого минуты по две, ведь на многих нарах лежало по трое.

Должно повезти после первого десятка. Вот только забыл спросить у смотрителя, расположены ли тела по датам поступления. Ага, на лодыжке каждого из них привязан квадратик из синей матерчатой клеёнки, с надписью черни-лом фамилии усопшего и даты поступления в морг. После десятка попыток обнаружить систему, он понял, что вновь прибывающих помещали не в одном месте, а туда, где образовывалось место.

Вообще-то Александр гордился своим умением отключаться от происходящего. У тебя не нервы, а стальные канаты, говаривали друзья после безуспешных попыток внезапно испугать его. Но тут он реально ощутил, как «поехала крыша». И дело было даже не в гнетущей атмосфере подземелья, наполненного ещё пару дней назад весело шагающими и похлопывающими друг друга по плечу гражданами. Скорее всего, дело было в тончайшем слое тлена, проникающем в ноздри и подбирающимся к сердцу.

Александр замер, закрыв глаза, и заставил представить себе зелёную лужайку с головками одуванчиков. Не получилось, но зато удалось ощетиниться. Ребята, я-то ещё буду ловить лещей и разворачивать за плечи женщин. И пока я буду ловить рыбу и разворачивать за плечи женщин, вы мне не помешаете.

Кто ищет, тот обрящет. Потаскав за ноги этих весёлых, но слегка онемевших ребят, которые хотели, но не могли сказать… ой, не так грубо!.. и что-то порой там, кажется, шептали… эк, какой бесцеремонный… он таки его нашёл. На квадратике синей клеёнки стояла дата, и больше ничего.

Александр бросился к двери и забарабанил по ней кулаками, а уж затем попытался высадить её ногой.

– Слышу, слышу, – заворчал смотритель. – Вижу, вижу – нашёл, – и метнул в Александра косой недобрый взгляд. С интересом. – Ну, коль нашёл, будем вытаскивать. Я за коляской пошёл.

В глаза Александра било озорное майское солнце. Заострившийся взгляд гладил островки зелёной травки у бетонного забора с ажурным узором, украшавшим верхний край бетонных плит. Ажурный бетон? Одна из загогулин этого бетонного кружева отломилась и раскрошенная на куски скособочено висела на ржавом пруте арматуры.

Из травки браво торчали головки одуванчиков, над которыми барражировала городская пчёлка.

Небо было по-весеннему высоким, бездонным и иссиня-синим, а впереди ждала бесконечная череда счастливых дней, в которых будет ловиться рыба и разворачиваться к нему едва знакомые женщины. Да, пожалуй, хоть раз в году следует спускаться в морг и таскать за ноги его обитателей.

Александр не без труда выудил губами из мятой пачки сигарету, избегая прикосновения руками. Жадно затянулся, но табачный дым не вытеснял из ноздрей тонкой смазки тлена.

Смотритель с грохотом подкатил коляску. Он уважительно взял протянутую сигарету и равнодушно промолчал в ответ на вопрос о документах усопшего. Даже новая красненькая его не воодушевила. Александр полез в заначку и вытащил сиреневую бумажку, при виде которой к смотрителю вернулось желание продолжить диалог. Он не спеша согнул её пополам и погрузил в недра своего халата. И тут пришла очередь удивляться Александру, поскольку смотритель вернул ему красненькую. Видать, по прейскуранту эта услуга тянула на 25 рэ.

– В сейфе документы. Так ведь воскресенье, и главврача тебе не отыскать. А ключи только у него. Хотя, стоп, у Вали тоже связка есть.

Выудив адрес секретарши, Александр решил попытать счастья. Вот ведь как бывает, случись такое в эпоху мобильных телефонов, ничего не вышло бы. А так можно и посочинять. И не проверишь.

Оставив подполковника в машине, Александр дал ему чёткую вводную: через двадцать минут резко разворачиваться и мчать, не останавливаясь, в ближайший райотдел милиции, брать ментов и мчать обратно, подниматься на второй этаж и вламываться в квартиру номер три.

Валя открыла двери не сразу. И даже не открыла, а приоткрыла. Оно и понятно: коротенький халатик едва прикрывал её вспотевшее тело. Да и дышала она горячо. Из-под локтя выглядывала эпическая морда мраморного дога, внешне сохранявшего спокойствие. Но так только казалось.

Он сосредоточенно наблюдал за реакцией хозяйки, а хозяйка за Александром. Что тут было делать? Пришлось включить всё своё обаяние и пытаться выглядеть попроще. Так, мол, и так, Иван Ильич прислал, бумаги из сейфа достать. Сам-то не может, знаете как у него.

– Да, знаю, знаю, козлину.

– Ну, так как? Машина есть. Могу отвезти.

И тут за плечом возник ещё один персонаж – совершенно квадратный парень, эдакая предтеча качков. В майке, наспех заправленной в штаны. Он открыл дверь настежь и без предисловий и увертюр взял Александра за грудки.

– Чего надо?

Оценив лаконизм вопроса, Александр понял, что недооценил опасности ситуации и переоценил свои возможности. Вот сейчас ему дадут по голове, втянут в коридор, а затем вытянут в мешке, который бросят в багажник и выбросят в речку Ирпень.

Предстояло что-нибудь придумать. Такое, чтоб поверили. Срочно и немедленно. А когда тебе верят? Когда говоришь правду. И неважно, что говоришь, – важно, как говоришь. И Александр тихо ответил:

– Похоронить брата. С Ильичём договорился. Сам не может приехать, вот меня послал.

Полуприкрытая лоскутами халата, Валя повисла на квадратном плече и что-то зашептала в ухо персонажа. Тот безучастно слушал, заправляя майку в штаны, и, наконец, изрёк:

– Ладно, звони.

Дверь перед Александром захлопнулась и ничего ему не сказали. Оставалось выбирать: скатываться вниз по лестнице, запрыгивать в машину и сматываться с максимальной скоростью или положиться на волю случая. Он выбрал второе. И не прогадал: ключи ему вручили, строго-настрого предупредив передать их смотрителю и самому ничего не открывать.

– Если чего, тачку твою видал. Запомнил, – блеснул фиксой квадратный.

В отведённые ему для продолжения жизни двадцать минут Александр вложился. Разморённый подполковник кунял, положив на руль руку с часами.

Назад в морг Александр нёсся, игнорируя светофоры. На его удачу, смотритель делал вторую ходку в гастроном. Так что, вперёд. Один ключ был от кабинета главврача, другой – от сейфа.

Не размышляя над последствиями, он открыл стандартный несгораемый шкаф на два отделения.

Присматриваться времени не было, но в глубине верхнего сразу приметил стопку документов. Отодвинул банку с индийским растворимым кофе, оказавшуюся неестественно тяжёлой. Ещё бы, золотые коронки вещь тяжёлая. Вытащил.

Лихорадочно открывая корочки, не вчитывался в фамилии: смотрел только на фото. Опа-на! Вот и паспорт, и военный билет, и удостоверение участника войны. Вот они где! А на ноге у их владельца квадратик из голубой больничной клеёнки с датой и прочерком вместо фамилии. Сунул в карман – и ходу. Аккуратно всё закрыл. Вышел во двор и наткнулся на приближающегося смотрителя с авоськой, в которой болталась бутылка водки, банка бычков, батон и какой-то свёрток.

– Ну как? – вплетая в голос равнодушные нотки, спросил Александр.

– Вот, отоварился, – приободрился вяловатый от похода под жарким как для мая солнцем смотритель.

– Тут Валя ключи передала, – Александр протянул тому связку.

– Ну пошли тогда.

Смотритель долго тыкал ключом в замочную скважину кабинета главврача, но вконец разуверившись в своих способностях в неё залезть, передал ключи Александру.

– Давай ты.

У Александра получилось. Та же история повторилась с сейфом.

– Ну что, нашёл? – поинтересовался смотритель, выставляя на стол в приёмной свой скарб.

– Вроде нашёл, – ответил Александр, изображая удовлетворение от находки.

– Вот и лады. Будешь со мной?

– С удовольствием. Да за рулём я. И ещё гроб надо заказать.

– Ну ладно. Тогда давай десятку. Что вернул тебе.

– Держи. И ключи не забудь передать.

– Ты что? Ключи. Э, нет. Это я точно не забуду. Иначе… Ну сам знаешь. А ты того, справился. Уважаю.

– Ну а мой родственничек где?

– Не волнуйся. В холодильнике он. Не разморозится. Приезжай завтра, сразу с утра. И к Ильичу.

Александр не стал больше ничего ждать, с визгом и скрежетом вырвавшись из ворот морга. И уже по дороге понял, как пронёсся по краю обрыва на гордом скакуне. Удача и судьба ему помогли, как всегда случается с дерзкими и смелыми. Будет тётя Аня с пенсией и похоронит мужа с почётом. Ведь она, весёлая офицерская жена, темпераментно исполнявшая под гитару душераздирающие романсы, ни дня не работала и никакого стажа, кроме как «души компаний», не имела. А так, зарыли бы его, бесфамильного, в яму, менты подержали бы с год фото в розыске, а где-то там, на другом конце необъятной советской родины, в каком-нибудь сибирском посёлке возник бы человек с такой же фамилией и с настоящими документами, ну разве что с мастерски переклеенным фото.

Бизнес был явно серьёзный и вёлся по-взрослому. Александр долгое время отмобилизовано ходил вечерами по улицам в состоянии алертности. Он так и не понял, почему его тогда не прибили. Очевидно, информация не вышла в те сферы, где принимается решение об отшибе головы. Прокололись люди и замяли историю, чтобы себе не навредить.

Вот как тогда всё произошло. С Ильичом встретился утром, и тот вонзил в него взгляд, который сидит в Александре по сей день. Впоследствии он выбился в районные и даже городские начальники именно в тот период, когда в мэрию позвали особо предприимчивых и не-отягощённых принципами особей. Они узнали друг друга, но не признались в давнем знакомстве.

Труп выдали, слова не сказав и ни о чём не спросив. Похороны прошли как положено. Комендатура выделила отделение, давшее у могилы три залпа холостыми. Начальник почётного караула, бравый гренадёр в чине капитана, которого держали исключительно для протокольных мероприятий, весь подтянутый из себя щёголь, в обуженной со всех сторон форме, модельных сапогах и фуражке с высоченной тульей, обмацал взглядом симпатичных бабёнок и, кажется, разжился телефончиком. Живое – дело живых, а усопшему за безупречную службу дань отдали. Что ж, сей компонент входит в набор благ для служивых, и троекратный тот залп был итоговой наградой.

Вот к кому ехал Александр со своей собакой и кульком с деньгами. У станции метро «Нивки» на стихийном базарчике купил цветы, конфеты, печенье и прочие вкусности и, на всякий случай, вышел из машины квартала за два от её дома, и, опять же, на всякий случай, пошёл с Барбарой в противоположном направлении. Закурив, проводил взглядом отъезжающего грача, и лишь затем двинулся к нужному дому.

Улучив момент, когда на улице в пределах видимости никого не было, позвонил в древний звонок у зелёной калитки. Тётя Аня обрадовалась, засуетилась, всхлипывая и причитая: «Господи, как же давно я не получала цветов! Вот молодец, вот кавалер. Я в тебя всегда верила! Ну проходи, ну заходи. А собачка-то у тебя красавица. Джуля, ты посмотри, какая собаня!» Но, высунувшаяся было из своей будки Джуля, узрев гостью, тут же забилась обратно, тявкнув оттуда пару раз. Барбара даже не удостоила её вниманием, прошествовав за хозяином в комнаты.

Посидели, поужинали, повспоминали. За рюмочкой хереса – всё-таки в Литве жила тётя Аня, чтобы портвейн или самогон пить. А когда остался один в комнате и уложил Барбару у двери, задёрнул шторы и высыпал на кровать содержимое кулька. Пачек было ровно десять. По десять тысяч евро в каждой, крест-накрест схваченной банковскими лентами.

И тут он понял, как хорошо, что у него появилась собака. Вот будь он без Барбары, и даже тяжело себе представить, как бы он себя чувствовал наедине с такими деньгами. И ещё одно непостижимое случилось – Барбара подошла к нему и положила голову меж его колен. Он погладил её, и она довольно вздохнула.

Ну вот, он больше не беден и может свалить с горба тяжёлую каменюку, которую таскал ежедневно, перекатывая с одного плеча на другое. Сначала раздать долги, оплатить счета – за квартиру-то полгода не платил. На могилке мамы пора памятник ставить. Тёте Ане денег дать, другим родственникам, соседу-инвалиду. Своей «Волге» ремонт сделает – дверка верёвкой привязана, задний мост стучит, радиатор подтекает. Книги появились на Петровке такие, без которых стыдно жить. Телевизор пригодится новый и холодильник починить. Штаны купить, джинсы, свитерков несколько, кожаную куртку, дублёнку, туфли, конечно, и зимние ботинки. И на поездку на море отложить. Всё, пожалуй.

Сколько денег нужно, чтобы восстановить человеческий облик и достоинство не угнетать? Одну пачку, максимум две. На всё. С головой. А остальные восемь куда девать? Не будет же он походить на этих, мужиковатых или их челяди – архитекторов, медиков, парикмахеров и прочих охранников. Как говорили мудрые, Бог не любит богатых. Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно на них внимательно посмотреть.

Что делать с остальными пачками? Не могут же они просто самим фактом своего существования взять и изменить его природу. Нет, этого они не смогут. Деньгам такое не под силу.

Деньги, деньги… но не только

О десятидневном лимите Александр вспоминал ежечасно. Не доставь он вовремя документы, и конецкий поднимет свою братию на поиски. И тогда… Вычислить Александра, конечно же, можно. Никакая конспирация не поможет. За деньги теперь всё можно. Вопрос в одном: какие деньги готов положить конецкий.

И Александр готов положить деньги. В таких случаях не экономят. Он приготовил конверт с тысячью евро, сунул его во внутренний карман пиджака и отправился вылавливать Владимира, что всегда было нелегко: тот вечно ошивался на тусовках политиков. Нашёл, и, поскольку политический обозреватель демонстративно презирал алкоголь, затащил его в ресторан «Казбек», что на бульваре Леси Украинки.

Александр интересовался этой улицей по причине её не киевского вида: дома на ней стояли совершенно нелепо – не торцами, а фасадами, будто досками девятиэтажек её обшили. Поэтому звуки автомобильного грохота и выхлопные газы мечутся между домами, отражаясь от стен и окон, от чего живущие на ней люди ощущают себя погружёнными в горизонтально выкопанный колодец. И он таки раскопал причину.

Когда утверждали генеральный план развития Киева, архитекторы предлагали застроить её по верхней кромке правого склона, там, где ныне расположилась улица Госпитальная. Кстати, очень киевская кривая улочка получалась, ведь именно своими семью холмами славен Город, именно в них – его своеобразие, и используй его архитекторы, не было бы равных красавцу Киеву. Но они забивают в холмы костыли высоток, будто вколачивают гвозди в крышку гроба, и прессуют милые сердцу киевские взгорья импортными утюгами.

Противоположную же сторону проектанты оставили живописно нетронутой – с арсенальскими огородами и знаменитой собачьей тропой. Но тогдашний начальник Украины, в кабинете которого, кстати, двери были обшиты войлоком по причине его чрезмерного пристрастия к рокочущей лексике, удивлённо посмотрел на столь несуразное, с его точки зрения, предложение: «А почему эта улица ровная, – и он указал на планшете на бульвар Шевченко, – а эта – кривая? Сделать такую же ровную и прямую. С обеих сторон».

И сделали. Архитектор этой улицы по фамилии Шарапов рассказывал Александру, как засыпали место от Октябрьской больницы до площади Леси Украинки: «Пульман (а это большой 30-тонный вагон) щебня уходил за пульманом и девался неизвестно куда. Плывуны съедали камень, как доисторические чудовища глотали зайцев. Наконец, построили дома, целый квартал. Но я до сих пор жду, что ночью меня разбудят эти, с петлицами».

Владимир как всегда был в накрахмаленной рубашке идеальной белизны и однотонном галстуке. И не женат ведь. Любопытно, кто ему рубашки утюжит? Сам? У Александра на это никогда не находилось времени.

Рассматривая его идеально зачёсанную причёску на пробор, Александр решил атаковать с фронта:

– Слышал такую шутку? Со связанными руками и кляпом во рту особо не поговоришь – зато как думается! Вот и мне подумалось, – Александр сделал паузу и отхлебнул неплохой, хоть и дорогущий кофе (хотя дорогим он был для Александра вчера…). – Пора рассчитываться. Давай фамилию твоего обидчика, и всё, что на него накопал. Буду разделывать его тушу, как мясник на базаре.

По узкому лицу Владимира пробежала едва заметная волна положительных эмоций. Но, очевидно, он навсегда запретил себе улыбаться. Интересно, подумалось Александру, а в миг высшего наслаждения он тоже не обнажает свои чуть больше нужного выгнутые передние зубы? Подумаешь – сходство с лошадью не самая худшая вещь. Ведь нет существ красивее белых лошадей, разве что женщины. Ну и ещё немецких догов. А по-настоящему он Владимира-то не знает: для душевных излияний тот скрытен и высокомерен чрезмерно. Ну и ладно, лезть в его душу не обязательно. С такими чем прямее, тем лучше.

– Но и у меня есть просьба. Большая и серьёзная, – Александр отметил, как его собеседник подобрал и без того сжатые губы. – Те факты, что тебе доставили из Донецка, есть на бумаге?

– Не спрашивал, но думаю, что есть.

Ответ Александра не обескуражил: обозреватель мнил себя будущим политиком, и прямым ответам предпочитал уклончивые.

– Мне нужны любые бумаги на… – и тут Александру пришлось выдать фамилию конец-кого, ранее упрятанную в тройке фигурантов. – Повторяю, любые и в недельный срок.

– Ну, ты же понимаешь…

– Понимаю, – перебил его Александр, – и поэтому готов стимулировать скорость работы твоего источника. Вот здесь то, что может помочь, – и он протянул Владимиру конверт.

Тот взял его, как берут повестку в суд. Раскрыл и, о чудо, тихо присвистнул.

– Вижу, что приспичило, – обозреватель не стал изображать девицу, только что потерявшую невинность, и отправил конверт во внутренний карман пиджака.

Обсудив порядок дальнейших действий, они не ушли и от обсуждения дел житейских. Оказалось, что Владимир находился в отчаянном поиске денег. Землю под кооперативным гаражом, где Владимир, вывернув наизнанку свои и не свои карманы, построил бокс для старенькой «девятки», присмотрели какие-то могучие дяди для возведения там очередного офисного центра.

– Представь себе, когда я копнул, оказалось опять донецкие! Ну мы, конечно, организовались, разведали, вышли на кого надо, а там сказали прямо в фейс – семьдесят штук «убиенных евпаторийцев», у. е. то бишь, и ни копейкой меньше, поскольку срок бумаг, подписанных районными начальниками, истёк, да и начальников тех не сыскать. – Александр и думать не мог, что его коллега, всегда невозмутимый и сдержанный, умел так возбуждаться и переходить на городской сленг. – Короче, в мэрии готовы взять, а кто там не берёт? Вот и собираем по пятьсот. А у меня, как на грех, ну ничего, ну ничегошеньки. И никто не одалживает.

Известное дело, взгрустнул Александр, хочешь быть любим – люби сам, хочешь, чтобы тебе одалживали, – одалживай сам. А Вольдемар-то каков! Ничто нашенское ему не чуждо. И попивает, наверное, закрывшись на все замки. За эти пятьсот он разобьётся.

С Анатолием встретились в демократической пивной. Нет, не в той, которыми раньше славился Подол. Где в тяжёлые, грубого литья кружки разливалось бочковое жигулёвское; где на голых столах из гранитной крошки высились холмы красных панцирей, обсосанных до хруста длинных рачьих ног, клешней и шеек; где на стенах, столах, на полу и даже в карманах слоилась перламутровая чешуя; где дым от красной «Примы» – коромыслом; и где все – братья. Не осталось в Киеве ни одной такой пивной. Ни одной! С-кажите, други любезные, куда же теперь деваться киевскому мужику? Где отвести душу? Негде. Тогда зачем мужикам такой Киев?

Они ели пиццу, попивали из высоких стаканов тонкого стекла бочковое пиво. Типичный подольский генделик – убожество с претензией на роскошь.

Анатолий, как всегда, был в своей униформе – мятом твидовом пиджаке, заколошматившем-ся турецком свитере и потёртых синих джинсах, склёпанных в подольском подвале.

При виде пива он приободрился, но, не обнаружив в меню раков, погрустнел. Уловив перемену в его глазах, Александр в качестве компенсирующей меры предложил:

– По соточке?

– Да я не против. Только давай за рыбкой сгоняю. Это недалеко, через дорогу, у Житнего.

– Хорошо. Я подожду. Держи, пригодится, – и Александр сунул ему сотенную.

Анатолий покрутил купюру:

– А мелкими не будет? А то со сдачей возникнут проблемы.

Он как-то незаметно исчез и так же незаметно возник. Вытащил из кулька вяленого леща, связку окуньков и плотвичек:

– Теперь посидим по-киевски. Такой вот исторический парадокс, – Анатолий принялся чистить леща. – Раньше вяленую рыбу возами возили. Из озёр в Конче-Заспе монахам в Лавру. Да и Житний был ею завален. Дешевле картошки продавали. Днепр ведь совсем другой рекой был. Богатой и чистой. Водовозы прямо с берега свои бочки заполняли и развозили её, чистенькую и вкусненькую, без хлорки и прочей гадости. Целебная водичка была, днепровская, – минералке не уступала.

– Накатим за Днепр, – предложил Александр, наполняя рюмки водкой, такой же сомнительной, как и нынешняя днепровская вода.

Выпили, закусили, и Александр спросил:

– Как ты думаешь, можно ли вернуть и прежнюю воду, и прежний город, и нас – прежних?

Анатолий, потянувшись за солёным огурчиком, взглянул на Александра по-новому.

– Я всегда знал, что ты не пропащий, – он таки подцепил огурец, – да только таких, как ты, всего-ничего осталось. А ответ мой таков: боюсь, что нет. Точка невозврата пройдена. Погиб Киев. Погиб. И похоронили его без почестей. Но ты не горюй, – Анатолий отхлебнул из бокала пива с осевшей пеной, – Киев не один раз погибал и не один раз возрождался. Пока есть потомственные киевляне, шанс есть. Если орда не догрызёт. Ты-то как? Я понял, что охота на тебя идёт.

– Идёт. Спасибо, что помог.

– Да ладно. Только не вздумай денег давать. Обидишь.

И тут Александру стало стыдно. Сегодня стыд несовременное чувство, лишнее, мешающее жить и договариваться. А стыдно ему стало потому, что приготовил он деньги в конверте. Приготовил.

– Думал, – признался Александр. – Уж прости, что оскорбил тебя самим намерением.

– Прощаю. Время сейчас такое, донецкое.

– Слушай, Толя, как ты думаешь, почему они не переносят столицу к себе? Гляди, и Киев бы уцелел. Может, им такую идею подбросить? Хотя бы через нашу газету.

– Уж если и переносить столицу, то в Южную Пальмиру. Там люди быстрее ходят и думают, и, похоже, у них даже на один градус температура тела выше, – Анатолий дочистил леща и начал раскладывать ломтики по тарелкам. – А донецкие только говорят громче, и сами – наглее, примитивнее, жёстче, конечно, и добиваться своего умеют прямо сегодня, прямо сейчас, без всяких там угрызений и сомнений, что есть суть всякого интеллигентного существа. Но самые-самые из них хотят жить в другой среде обитания, хотят мягкого и трепетного. А мягкое всегда побеждает твёрдое. Не-а… столица им там не нужна.

– Что делать будем?

– Пить пиво и есть леща.

– Слушай, Толя, а ты донецкого всегда отличишь от киевлянина?

– А ты разве нет?

– Да, уж… как говаривал Киса Воробьянинов. Даже со спины.

– Ты прав. Недаром говорят, что хорошую грудь со спины видно.

– У них там целые поселения из бывших зэков образовывались. Сам понимаешь, какие нравы царили. Бережно, из поколения в поколение, передавали житейские ценности, и вот, имеем культуру без нюансов. Естественно, этот концентрат разбавлялся учителями, медиками, военными и пришлыми служивыми, но сам знаешь, чтобы образовался интеллигент нужно три поколения, аристократ – семь. Они сейчас своих детишек в лучшие лицеи погнали, их теледикторы западнее наших будут – трёхдневная щетина у мужчин и тифозная причёска у женщин, очки и подсмотренные повадки, интонация и манера держаться – не Донецк, а Нью-Йорк какой-то. Сплошной декаданс и ля фам фаталь. Да шо вы такое мне говорите? Ладно, давай выпьем.

Былая решимость Александра вернуться к Барбаре через час-полтора незаметно отодвинулась. Он чувствовал, что подбирается к главному, точившему, сверлившему и буравящему душу, мозги и сердце последние дни и ночи, и пришло время не спешить. Это главное вращалось, зацикливалось и обматывалось вокруг чего-то такого, что связывало в один узел его город, его судьбу, его миссию.

Ну хорошо, пишет он эти заметки, колонки, статьи, ехидничает, прячет в них ядовитое жало, кто-то читает, кто-то понимает. Ну и что? Как это может повлиять на людей? Да никак. Делать что-то нужно.

Дерзость в нём жила. Издавна. Ну не может же он, покрутившись, повыпендривавшись, сожрав свои четыреста тысяч котлет, выпив цистерну пива, вагон водки, поизносив десятки штанов и помяв сотню-другую женщин вот так прямиком отправиться на Берковцы или крематорий на Байковой горе, лечь там под крестом или упокоиться в ритуальной вазе, пролежать отведённые по кладбищенским нормативам годы, а затем, удобрив почву, пусть и любимую, киевскую, навсегда растаять, раствориться, исчезнуть. Надо же не только жить. Надо жить ЗАЧЕМ-ТО. И Анатолий как раз тот человек, который мог помочь.

– Послушай, Толя, ведь делать что-то надо. Ждать помощи неоткуда. Новгородские не помогут. Ни Сорос, ни инопланетяне. Спасибо донецким, дёрнули они нас, спящих, разбудили.

– Вот что я тебе скажу, – Анатолий, отодвинув рыбьи остатки вместе со своей тарелкой, бокалом и всем остальным, стоявшим перед ним, прямой рукой как ножом, приблизил своё лицо к носу Александра. – Ты знаешь, я своё отсидел и больше на «кичу» не пойду ни за какие коврижки. Но… – привстав, он уткнулся губами в ухо Александра и прошептал: – Но за Киев я готов сесть опять. За такое, чтобы оно того стоило.

Они посмотрели друг другу в глаза. Налили и выпили. Молча. Без тоста. И этот миг был равноценен рыцарскому обряду, когда надрезывались вены, сочащуюся из них кровь струили в кубки, смешивали, скрепляя священный союз.

Жуть какая-то

Выйдя из генделика, Александр остановил такси и, не торгуясь о плате, помчался домой к невыгулянной Барбаре: что-то подсказывало ему торопиться. Он попросил водителя подвезти его к самой двери подъезда, и поступил грамотно: на подходах к дому ошивалась парочка известных ему персонажей.

Входная дверь в квартиру оказалась приоткрытой. Александр нащупал в кармане самый длинный ключ, зажал его между указательным и средним пальцами, превратив таким образом руку в нож, ручкой которого служил кулак. Эту руку он отвёл назад: если схватит притаившийся за дверью, у него останется шанс нанести разящий удар. Переместив центр тяжести чуть назад на левую ногу, он свободной от веса тела правой ногой, орудуя ею как щупом миноискателя, скользящим круговым движением, не допускающим удара снизу или сверху, открыл дверь. Сделав паузу, чтобы дать притаившемуся за дверью противнику (если он там находился) проявить себя, и только после этого плавно переместился в коридор.

Скрыться человеку в маленькой прихожей не было никакой возможности. Двери в большую комнату оказались открытыми, и его глазам предстала немыслимая картина: сразу у входа на толстом вьетнамском ковре на спине лежал человек, а над ним возвышалась Барбара. Она держала человека за горло, по-видимому, продолжительное время. В этом убеждали его брюки, обильно мокрые, источающие всесторонний запах общественного туалета.

Александр дал команду Барбаре отойти от несчастного. Та подчинилась, но отодвинулась лишь на шаг и снова приняла боевую стойку. Александр подошёл к лежащему и увидел на его горле, в аккурат у адамова яблока, четыре отметины – следы собачьих клыков. Кем бы ты ни был, но когда собака Баскервилей молча валит тебя на спину и берёт клыками за глотку, ты точно обделаешься.

Лежачий пребывал в глубоком шоке. Что ж, нечего было вламываться в чужую квартиру без спроса. Не знал, что там собака? Так ведь не шавка, чтобы гавкать. Она охранник серьёзный и всё делает молча. Слава Господу, что не сомкнула челюсти.

Когда Барбара впервые погнала по Кудрявскому спуску на Подол собачью свадьбу из доброй дюжины собак, среди которых были и довольно крупные особи, Александр удивился, почему это они не сопротивляются, а удирают в совершенной панике и визжат, будто попали под трамвай? Лишь со временем он узнал причину коллективной трусливости: дворняги что-то такое знают о собачьем неравенстве. Одни, к примеру, кусают, а дог перекусывает. Вот и вся разница. Ну и, конечно же, дело в сердце.

Как-то она ненароком ударила его клыком по руке, и этот удар по своим последствиям ничем не отличался от удара молотком. А тут их четыре, и все на горле! Целый час, а может, и дольше. Как бы этому малому не остаться заикой? Нет, определённо следует вызывать скорую.

В карманах у злоумышленника документов не оказалось. Отмычка, банковская и дисконтная карточки популярной ресторанной сети «Козырная карта», мобильник, который он так и не успел вынуть из кармана, сто двенадцать гривен. Всё. Хотя… опа! Под мышкой в нательной кобуре ютился самый что ни на есть Макаров. Александр вытащил его из кобуры, предварительно обмотав рукоятку носовым платком. Рассмотрел. Номер не спилен. Наверняка, табельное оружие. Он выдавил в руку из обоймы патроны и пустой вогнал её обратно в пистолет. Ага, и запасная имеется. Эту он изъял целиком. Пусть попотеет, сочиняя нечто правдоподобное.

Если послали менты или из какой-нибудь организации посолиднее, тем более следовало зафиксировать факт незаконного вторжения в его жильё. Хорошо бы узнать, кто его послал? Не грабить же он приходил. Нечего грабить у Александра. А о возникших деньгах не знал никто, да и запрятал он их надёжно.

Вызывать ментов? После посещения генделика с его самопальной водкой и выхлопом на два метра? Да и лишний раз светиться ни к чему.

Стоп. А не подсунуть ли им свою бывшую правоверную? Вот уж кто из них кишки вымотает. И он по-старомодному полез за номером её мобильника в записную книжку.

– У тебя полчаса, чтобы добраться, – в общении с ней срабатывал только ультимативный тон. – Иначе денег тебе не видать! – Ничего не скажешь, это был подлый приём, но с ней или так, или никак. Он знал, что ровно через двадцать девять с половиной минут она появится в дверях.

В ожидании бывшей он попытался привести в чувство бедолагу-взломщика, но тот находился в таком глубоком нокауте, что помышлять о вразумительной беседе не приходилось. Уж он его бил по щекам, уж обливал холодной и горячей водой – всё напрасно. И тут его осенила мудрость старого правила: хочешь чего-то добиться от человека, сделай ему приятное и предложи то, что любишь сам. Он вытащил бутылку Чивас ригал и, скрепя сердце, плеснул в стакан виски. Несчастный вылакал и протянул стакан:

– Ещё.

– Налью, если скажешь, что искал.

– С-кажу. Дискету.

– Какую дискету?

– С рынком.

– А как бы ты её нашёл среди моря дискет?

– На ней знак стоит…

Договорить не успели. Раздался звонок, но Александр перед тем, как встретить пришедшего, выполнил свою часть договора, наполнив стакан несчастного.

– Открыто, входите! – крикнул он, не оборачиваясь.

Супружница прибыла точно по расписанию. Он уволок её на кухню и, отвернув оба крана (не исключено, что понатыкали «жучки»), врубив на полную мощь приёмник, поставил перед ней чёткую задачу:

– Значит так, ты прибыла вместе с мужем (сейчас его нет, он ушёл по делам), обнаружила открытую дверь и злоумышленника, вторгнувшегося в квартиру в отсутствие хозяев. Он вскрыл вот этой отмычкой замки, – Александр вложил в руку пышной, махрово знойной женщины найденные им в кармане несчастного связку ключей и отмычек, – но его задержала собака. А дальше… дальше расскажи им, кто они такие и почему даром хлеб едят.

Теперь можно и удалиться. Выходить с собакой – значит оставить супружницу наедине со злодеем. Он, конечно, того заслуживал, но… смертная казнь до суда? Негуманно. Да и появляться на глазах его сослуживцев, ошивающихся во дворе, тоже нежелательно. Дожидаться группы захвата, которую сейчас вызывает его правоверная, и попадать в их акты и протоколы – тем более. Остаётся один выход. И он юркнул к соседу. Вернее, к соседке.

Соседи купили квартиру пару лет назад. Помнится, он тогда открыл дверь незнакомой женщине. И не пожалел.

Хотя это были люди не его крови, – они долго что-то там перестраивали, ремонтировали, а затем натаскивали в своё новое гнездо блестящую хромом, никелем и цветным пластиком евроначинку – он пару раз забредал в их блистательно просторное жильё, где в поле зрения ни разу не попалась книга.

Другие времена – другие песни. Это в советской общаге с соседями водили дружбу, а сейчас на американский манер предпочитали даже не знакомиться: зачем отягощать жизнь их проблемами, ведь могут прийти в самый неподходящий момент и не только соли попросить.

Соседка встретила его приветливо:

– Давненько, давненько вы нас своим вниманием не баловали, – она игриво то ли запахивала то ли распахивала полы халата.

Он уж и забыл о том приключении, а она, видимо, нет. Но всё равно, подавать ей надежду не следует:

– Можно войти?

– Конечно, конечно. Мы соседям всегда рады, – она каждое слово присыпала сахаром.

– Мне бы вашим компом воспользоваться. Мой что-то не того… – Конечно, он мог бы сказать «сломался», но Александр уже несколько лет мужественно пытался не врать даже по мелочам, а формула «не того» могла означать что угодно.

– А что, только вот так, по делу о соседях можно вспомнить? А просто так кофейку попить уже и некогда?

– Ну почему же, и от кофейку не откажусь.

Соседка провела его в комнату, назначенную быть кабинетом, и заняла в дверях такую позицию, что пройти вовнутрь можно было лишь капитально соприкоснувшись с её телом. Он не поленился соприкоснуться, за что был награждён весьма и весьма одобрительным взглядом.

– Вы тут располагайтесь, включайте компьютер, а я пойду постелюсь… ой, что это я?… я имела в виду – сварю кофе.

Александр вставил в щель дисковода захваченную впопыхах дискету, из-за которой разгорелся весь этот сыр-бор. Увиденное на экране настолько прибило его, что он, несмотря на выпитое с Анатолием зелье, согласился на рюмочку коньяку. И не только на рюмочку.

Где-то через час, разнеженный и сонный, он что-то бубнил в ответ на капризные расспросы: «Ну как ты узнал, что муж уехал? Ну как?»

И тут раздался пресловутый пронзительный звонок в дверь. Уж он разбудил Александра мгновенно и заставил одеться по-спринтерски.

– Супруга тебя разыскивает, – равнодушно сообщила соседка, отлипнув от дверного глазка.

Александр не стал испытывать судьбу и мужественно сделал шаг навстречу очередным испытаниям.

– Можешь хоть всю ночь валандаться с этой шлёндрой, но сначала отдай деньги. Обещал, – своё вступление она начала прямо у соседской двери на лестничной площадке. Её не остановило даже присутствие Барбары, настороженно поднявшей свою морду и следившей за каждым жестом его бывшей.

Он не сгорал от любопытства узнать, что последует за увертюрой. Напротив. Буквально втащив её в квартиру и захлопнув двери, вынул из кармана конверт и поводил им перед носом у яростного оратора.

– Вот они, денежки. Ты их получишь, когда успокоишься и толково, по порядку, расскажешь обо всём, что произошло в моё отсутствие.

Чудеса таки случаются. И не только когда на море мгновенно утихает разыгравшийся шторм, крутая волна переходит в полнейший штиль и гладкую поверхность морской зелени начинает игриво ласкать солнечный лучик.

Его бывшая подробнейшим образом изложила процедуру прибытия группы захвата, составления протокола и передачи задержанного, который не проронил ни единого слова. Он просто игнорировал вопросы. Старший группы на это прореагировал неадекватно: не возмущался, не принуждал, а просто смирился и сказал ей, что они его забирают с собой, а её вызовут.

Менты, правда, не догадывались, с кем им пришлось повстречаться, о чём тут же неоднократно пожалели. Они жалели и всю обратную дорогу, и кое-кто из группы, а старший уж точно наверняка, жалел и по дороге домой, и дома, и даже после первого стакана водки всё ещё жалел, и только второй стакан притупил эту жалость, а третий и вовсе нейтрализовал её, как, впрочем, и счёты с этим проклятым днём, который вот так и окончился на диване, куда он отбросил своё могучее тело в высоких зашнурованных ботинках, камуфляже и с беретом, заправленным под погон на левом плече.

То незабываемое, что она поведала группе захвата и её старшему персонально, относилось к строению Вселенной, этого мира, этого города и этого района и к месту, которое в этой структуре занимают такие славные ребята, и их старший персонально, она поведала им также о том, как скорбят люди, населяющие эту Вселенную, этот мир, этот город и этот район, о том, что им приходится жить, сосуществовать и временами пересекаться с ними, и их старшим персонально. А ещё она подробно и убедительно рассказала, к чему следует готовиться этим парням из группы захвата, и их старшему персонально.

В тот момент, когда они почувствовали, что это только вступительное слово к чему-то ещё более обстоятельному и существенному, они выбросили белый флаг и выразили готовность принять любые условия капитуляции. Посему акт переписали, понятых пригласили и дали троекратную клятву незамедлительно всё исполнить и доложить об исполнении.

– Кто бы ещё сомневался. Держи, – со знанием дела заметил Александр, передавая конверт. – Ты заслужила.

В её пальцах возникло пять сотен евро. Она их пару раз перетасовала:

– И как прикажете это понимать?

– Вот так и понимай. Будешь себя хорошо вести, раз в месяц будешь получать конверт.

Она мгновенно преобразилась.

– Ты что, зовёшь меня обратно? Соскучился и, наконец, взялся за ум? Слушай Александр, тебя иногда полезно оставлять одного: ты, кажется, способен учиться.

– Я же сказал «хорошо себя вести». Так что начинай. Ну давай, собирайся. Мы с Барбарой тебя проводим.

То ли боекомплект она расстреляла, то ли заграничные деньги её загипнотизировали, то ли неожиданно раскрывшиеся горизонты перед ней раскрылись – да мало ли что подействовало? И не суть важно, что именно. Важно то, что присмирела она и с готовностью и даже желанием угодить засобиралась и покорно пошла за бывшим мужем и его собакой. И попрощалась легко, даже сердечно. И не единого назидания напоследок.

Спустив Барбару с поводка и предоставив ей долгожданную возможность ознакомиться с посланиями собачьей почты, Александр погрузился в раздумья.

То, что он увидел на дискете, не особо удивило его. Его удивило то, что ему до сих пор не открутили голову. Состав учредителей, доли каждого, размеры взяток, их адресаты, схема охоты, её участники и жертвы. Одна чёрненькая дискетка ценой в одну гривну тянула на миллион. Или на его жизнь? Если он её не отдаст – ему хана. Никто не спасёт и не поможет. Если отдаст – тоже хана, потому что знает. Остаётся одно – достойно эту хану встретить. И успеть хоть что-то в этой жизни достойное сделать.

Завтра, не откладывая… а то опять что-то первостепенно мелочное приключится… собрать Анатолия, Валентина и Владимира и начать. Хоть с чего-то, но начать. Виссарионовича, правда, прощупать не мешает, но верится, что порода своё возьмёт. Главное – первый шаг. Эх, жаль, Регины нет…

Ах какая женщина

Но тут возникла другая женщина. За женщинами такое водится: они имеют обыкновение возникать в то время, когда о них начинаешь забывать. Впрочем, такую, как Цок-Цок, вряд ли забудешь.

Когда позвонил верный друг, имевший обыкновение возникать внезапно и не ко времени, но на то они и друзья, чтобы им всегда были рады, и предложил немедленно слезать с унитаза и, перебежав дорогу, присоединиться к нему в узбекском ресторане «Караван», Александр догадался, что его ждёт сюрприз, и даже подозревал какой.

Так оно и случилось: ровненькой и узенькой спинкой к залу и лицом к его другу, на мягких кожаных подушках расположилась женщина, которую он уже было отчаялся когда-нибудь увидеть. Она медленно повернула свою изящную головку и спокойно, будто и расстались они вчера, встретила восторженный взгляд Александра.

– Помнишь, как ты мне подарок сделал? – раскинув руки для объятий, поднялся к нему навстречу друг. – Теперь моя очередь. Да и Снежана ни о чём другом говорить не желает, всё талдычит: где ты да что с тобой? Видать, запал ты ей в душу.

Цок-Цок действительно обрадовалась его радости. Женщины воистину бывают счастливы только тогда, когда ощущают силу своего очарования, отражённую в глазах других, особенно приятных им людей. Кто-то из великих так и сказал: её счастье в том, что он её хочет. И, очевидно, совсем близко подобрался к сермяжной правде.

В Александре до сих пор сидит заноза упрёка, загнанная некогда любимой им женщиной: да куда тебе равняться, он, дескать, десять раз подряд меня хотел. Но здесь был случай посложнее – этот аккуратный мужчина чем-то связывал Снежану с её киевским прошлым, чем-то таким от него веяло, чего начисто не наблюдалось в нынешних успешных молодых людях. В её душе эта струнка звенела.

– Ребята, ну и местечко вы выбрали! – пытаясь разрядить возникшее было напряжение воскликнул Александр. – Ведь именно в этих окрестностях размещались знаменитые Кресты. Представьте себе: овраги, овраги, на их дне развалившиеся лачуги, даже землянки вырыты, а по кромке оврагов – дома продажной любви с красными фонарями. А люд тут обитал забубённый: уличные проститутки низшего сорта, воры, спившиеся отставные чиновники. Даже днём небезопасно было показываться, ну а ночью… сами представляете. Зато пройтись было интересно – звон вышибаемых стёкол, визг избиваемых женщин, одним словом, куда ни глянь – безобразные оргии.

– Слушай, а ты случайно не прихватил с собой машину времени? – смачно хлопнув Александра по плечу спросил его друг. – Мне туда хочется.

– А мне нет, – без тени кокетства заметила Цок-Цок. – Какая женщина не любит загулов? Все любят, да не все признаются. И я люблю. Но без грязи.

– Да тут и такие места водились, в которых не то что грязи не было, благочестие панувало. – Видя, как заинтересовал исторический экскурс, Александр воодушевился: – Дівчат, живших в своих чепурненьких хатах, конечно называли безсоромними, но вдягались они в национальные костюмы и блюли приличия – эдакое, как заметил большой знаток киевских типов Николай Лесков, любопытное соединение городской, культурной проституции с козаческим просто-плётством и хлебосольством.

Вы и представить себе не можете, по какому сценарию у них развивались «ночи любви»! Собираясь к этим жрицам любви, добрые люди оставляли свои кошельки дома, а прихватывали с собой горілку, ковбаси, сало, рибицю. Крестовские девчата готували з цього смачні страви и проводили часы удовольствий «по-фамиль-ному»… но лишь до «благодатной», то бишь до второго утреннего звона в Лавре. Тогда казачка крестилась, громко провозглашая: «Радуйся, благодатная, Господь с тобою», и тотчас же всех гостей выпроваживали. А они, и пьяные и трезвые, не буянили, не сопротивлялись и уходили без обид.

Снежана слушала эту занятную историю и улыбалась. Время способно менять нравы, но не людей. Вот и в советской жизни царили другие порядки и была другая жизнь. Из той жизни она ярко запомнила приём в октябрята. Замечательная, надо сказать, была вещь. Однако не значок с изображением Володи Ульянова на фоне пылающей красной звезды спас в ней личность. Её по очереди спасали танцевальный кружок, студия народного танца и хореографическое училище. Нынче, когда романтические, а уж, тем более, глубокие чувства – не в тему, когда в цене открытая сексуальность с непременной полоской голого пузика между джинсами и маечкой, девушке (прости Господи, да кто же сегодня согласится признать себя девушкой в четырнадцать лет?) как-то непозволительно иметь такую обременительно старомодную вещь, как личность. Никак нельзя. С ней отпрыска олигарха не заарканить.

Но балет требовал глубины. Сначала – полного и беспрекословного подчинения всего тела, даже мизинчика на ноге, любому желанию воли, затем чистоты души и уж совсем потом воображения. Но более всего – труда. Бесконечного, никогда не прекращающегося труда на репетициях, на сцене да и дома, и отказа, отказа, решительного отказа от соблазна съесть пирожное, выпить пива, загулять после полуночи и быть дурой.

Но и награда была немалой – ощущение своего превосходства над окружением, будто она поднялась на ступеньку выше других. В её присутствии подруги немели от зависти, а ребята, к сожалению, робели. Хотя… выезжая своей компанией летом на Черторый, где, выбирая из пирамиды самый мясистый и сахаристый помидор, она печальным взглядом провожала удаляющуюся в кустики парочку. Предложить ей такую прогулку никто из друзей не решался.

Девственность она потеряла в совсем неприличном возрасте – на свой девятнадцатый день рождения, и только потому, что сама этого захотела. Известный ловелас, умелый мужчина с чёрной ниточкой усиков над верхней губой, в безупречном светло-кофейном костюме, коричневом миньоном галстуке и коричневых же носках и, конечно, в безупречно сверкающих коричневых штиблетах, ну, прямо карикатура со страниц только что появившегося под полой «Плейбоя», такой вот тип, крутившийся после спектаклей вокруг юных балерин, предлагая то поужинать в престижном ресторане, то просто подвезти на своей шикарной машине домой, профессионально уловил искорку желания в её глазах.

Он был умел, красноречив и внимателен. И аромат его афтершейва тогда казался чарующим (это позже она отдавала предпочтение мужчинам, от которых веет пусть чуть чрезмерно сладкими, но свежецветочными эфирными комбинациями Лауры Биаджиотти, а тогда довольствовалась резковатым и ординарным ароматом Аквавельве).

Она не любила вспоминать тот вечер, но ласки того вечера вспоминать любила. Казалось, они продолжались бесконечно долго, и также казалось, что они никогда не кончатся. Дошло до того, что она сама взывала о финише, который оказался обидно стремительным.

Она вообще многому научилась с тех пор, а если честно, то главному – отличать fake от real. У иных на это уходит вся жизнь, и то без видимых результатов. Ей же хватило и пяти лет. Правда, по пути пришлось пройти через добрую дюжину мужчин, которые вон из кожи лезли, доказывая свою исключительность. Но это была исключительность костылей – автомобиля, квартиры, дачи, домашнего зоопарка, домашнего кинотеатра с огромным плоским экраном и двадцатью колонками, катера, водного мотоцикла и даже собственного вертолёта, связей и положения в обществе, в лучшем случае, накачанной мышечной массы.

Сейчас же она кожей ощущала, что этот невысокий Александр по-настоящему real. Что тут поделаешь, потянуло к нему, хотя её (по наблюдению его красивого друга) тощая попка подсказывала, что за ним, как за кометой, тянется хвост проблем и, попав в их могучий турбулентный поток, она завертится маленькой неуправляемой частичкой, что принесёт ей немало бед. Ну и пусть!

Из ресторана они вышли вдвоём – его друг, хотя и слыл неуёмным ловеласом, был чутким человеком с тонкой кожей.

Они пошли в Город, не разбирая дороги.

Иногда сентябрьские вечера забредают в Киев из июля. Такой уж это Город, где покой, ласка и меланхолия раздаются бесплатно – уноси сколько сможешь. Прохожие приветливы, учтивы и понятливы. Они не спешат – они гуляют. В Москве об этом давно забыли.

Да и что нам Москва? Так себе, корёжащий души мегаполис. Много их таких, одинаковых. Москва умерла вместе с Замоскворечьем, с двухэтажными домиками на Добрыненской площади, с застройкой Хорошовского поля.

Девятнадцатилетним юношей, впервые приехавшим в столицу необъятной родины и поселившимся у родственников на краю Москвы, стоял вечером Александр на краю этого поля и, наблюдая за тем, как сомкнутым строем наступают на него оловянно одинаковые дома, понял, что жить в этом городе он не хочет. У него есть нежная родина.

То был важный миг, потому как человеку за всю его жизнь даются два-три ощущения, когда он осознаёт, что таки да, существует. И, надо же, такое с ним произошло тогда в Москве, затем в Индии и на южном берегу Средиземного моря.

Но Создатель милостив, и дал Он такую возможность киевлянам многократно. Ибо невозможно смотреть на Андреевскую церковь снизу, с Подола, и оставаться чёрствым душой. Для этого нужно быть или толстокожим, или ко-нецким.

Умело подсвеченное снизу, это позднее детище Растрелли уносило свои купола в поднебесье и, растворяясь в небесах, забирало с собой зрящую душу.

Особенно хороша она в начале мая, когда листья деревьев ещё свежи, не прибиты пылью и омыты дождём, когда рокочет весенний первый гром… и низвергающиеся с небес потоки бурной рекой несутся вниз по Андреевскому спуску, сметая на своём пути скарб торговцев, и кажется, что разверзлись хляби небесные и смерть пришла, но чу, через минуту засияет солнце, и синь такая открывается, что купола Андреевской церкви начинают подрастать, удлиняться и уходить в небо.

– А ты знаешь, отчего Растрелли так навязчиво любил синий цвет? – Александр обнял Цок-Цок за плечи.

– Не знаю, – она не отстранилась.

– На синей поверхности не садятся мухи, – Александр ещё крепче прижал её к себе, и она снова не отстранилась. – Вот скажи мне, ты видела в жизни что-нибудь совершеннее этого сочетания холмов, деревьев, высокого неба и человеческого гения, разгадавшего тайны пропорций? Это же личный подарок Господа каждому. А тут, бух! и в десятке метров от этого чуда наваляли кучу в виде стеклянного кубика, а керувати поставили бабу из Мотовиловки с сиськами пятого размера, от вида которых у руководящих жлобов слюни текут, заметь, к тому же, выпускницу речного техникума. Что это? Это персональный вызов мне лично. Это меня спрашивают: ты как? неужели смиришься с тем, что при тебе, при твоей жизни погиб Киев?

Снежану не покоробила экспрессивная лексика, потому как и ей близки были такие чувства, потому как и она была киевлянкой. Вырывать булыжник из мостовой Андреевского спуска и идти с ним громить офис архитектора, прибывшего на заработки из Омска, Томска или Новосибирска, она бы не стала, но и брезгливым ворчаньем тоже бы не ограничилась.

– Ты знаешь, мы, балерины, не мастера слов, мы выражаем свои чувства пластикой, жестом, танцем. Ты не думай, что танец ничего не может, – Снежана прильнула к Александру. – Знаешь, иногда человек в пачке и на пуантах бывает выразительнее человека.

– Ты себе противоречишь, – Александр полез за сигаретой. – У тебя и со словами получается выразительно.

– Да нет, слова у меня выходят плоскими и вязкими, как мякина из свежего хлеба. Вот у поэта… Ты послушай:

Эти крыши на закате, Эти окна, как в огне, Самой резкою печатью Отпечатаны во мне. Этот город под горою, Вечереющий вдали, Словно тонкою иглою Прямо в кровь мою ввели.

– Ничего себе! Это же обо мне!

– А ты что, поэзию не читаешь?

– Почему, читаю. Только редко.

– Ржавчину с души нужно иногда счищать. И поэзия для этого подходящая щётка.

Александру показалось, что они знакомы вечность, что говорят на одном языке, что мыслят об одном и том же. Он ощущал прилив могучих сил и во взгляде Снежаны прочитал обещание счастья. Она чутко уловила приближение к грани, за которой водились райские птицы, но петь они умели и злыми голосами. И, дабы не искушать судьбу в критические дни, решила отправиться домой. Но на сей раз перед прощальным поцелуем в её подъезде телефонами они обменялись.

И покатилось

Валентина Виссарионовича Мещерского-Барского любили все. И вовсе не по той причине, что был он философ. А потому, что никому не дал повода подумать, будто знает нечто такое, чего другие не знают; и ещё потому, что, обожая вкусно поесть, никогда не ел сам, а более всего, потому, что никогда не оставлял без внимания ни одного соприкасавшегося с ним человека.

Сегодня попадается немало людей, начитавшихся книжек по практической психологии, убеждённых в том, что они обладают ключиком к любому человеку. Но, всовывая этот ключ в замочную скважину чужой души, они даже не подозревают, насколько эта душа чувствительна к фальши. Ведь обмануть человека практически невозможно, разве что за исключением тех случаев, когда человек сам обманываться рад. Правда, таких исключений огромнейшее количество, в особенности среди женщин.

Пересекаясь с любым человеком то ли по делу, то ли по воле случая, Валентин Виссарионович всегда интересовался его делами, настроением и самочувствием. При этом находил такие слова и делал это столь деликатно, что человеку и в голову не приходило, будто ему влезть в душу пытаются.

Очевидно, по причине критической малочисленности католиков и их душевных пастырей в наших палестинах, а также по причине блистательного отсутствия не прижившейся на славянских просторах католической традиции системно и периодически исповедоваться, в надежде получить отпущение грехов, люди искали встреч с Валентином Виссарионовичем наедине. От уборщицы до заместителя главного редактора (главному грехи не полагались по чину). Ну и, само собой, в стремлении стрельнуть двадцатку. И, что удивительно, люди не злоупотребляли его щедростью и обращались к нему лишь в случае крайней нужды.

Александра неизменно изумлял тот факт, что двадцатка у него находилась всегда, будто он заранее к этому готовился, разменивая крупные купюры на зелёненькие бумажки. Впрочем, что такое жизнь, как не размен крупных купюр на мелкие? Александр не изучал психологию, но интуитивно догадывался, что подобная расточительность для его коллеги – источник глубочайшего наслаждения. Собственно, на эту педаль и решил нажимать.

В грузинском ресторане «Казбек», куда Александр затащил Виссарионовича, он заказал лобио, сациви, капусту лабацхай, вяленого козлёнка, хачапури и всё остальное меню.

– Послушай, Валентин, – Александр прицелился в умные карие глаза коллеги, – тут мне неожиданно кое-что перепало, и думаю, будет справедливым поделиться с друзьями, – он передал Виссарионовичу толстый конверт с пачкой двадцаток в банковской упаковке.

Мельком взглянув на содержимое, Валентин скривил свой крупный красивый нос:

– Полагаю, вы ошиблись с выбором конверта в вашей сумке, – Мещерский-Барский никогда не позволял себе, как минимум, трёх вещей, в том числе обращаться к кому бы то ни было, даже закадычным друзьям, на «ты». – Очевидно, Александр, вы хотели подарить мне томик Гуссерля «Картезианские размышления», о котором я так давно мечтаю. Знаю, что вышел в Санкт-Петербурге в прошлом году, но никак не могу найти его ни на Петровке, ни в книжных магазинах.

Да, с этим низкорослым тучным человеком с обширной лысиной и венчиком чёрных волос, с крупными ясными чертами лица общаться было не так легко, как с другими. Порода в нём говорит. Не шёпотом. Сегодня ведь как – каждая особь с пачкой стодолларовых банкнот в кармане мнит себя потомком дворян или, как минимум, обнищавшей польской шляхты. А поскрести по-настоящему, если окажется, что преимущественно – это потомки хазяйновитих мужиков, мельников, жуковатых крестьян, лихоимцев с большой дороги, раскованных от кандалов переселенцев, беглых крепостных, трактирщиков, торговцев всех видов, в том числе пирожков с зайчатиной вразнос, и, в лучшем случае, плутоватых управляющих или экономов.

Кем были потомки Мещерского-Барского, можно не гадать. Потому как Мещерский-Бар-ский никогда не позволял себе, как минимум, трёх вещей: сидеть, касаясь спинки стула, сидеть в присутствии женщин и обращаться к кому бы то ни было на «ты».

– Послушайте, Валентин, – Господи, научиться бы и мне вот так не показывать своих обид, в сердцах позавидовал Александр, – у меня и в мыслях не было… Я отлично знаю, куда пойдут эти деньги. Поскольку всем нам крупно не доплачивают, считайте это моим вложением в благосостояние коллектива. Просто у меня они не возьмут, а у вас – с удовольствием.

– Хорошо, – после кратких раздумий ответил Валентин, – но при одном непременном условии: мне иногда деньги возвращают, и, если позволите, я буду отдавать их вам.

А он не умеет или не может отказывать. Вполне по-христиански, с его неписаным законом: никогда не отказывай, если к тебе обращаются с конкретной просьбой.

Некоторое время они оценивали тонкий вкус внушительного размера пельменей, отдавали должное терпкому волшебству Мукузани, вдыхали горный аромат подливки. И мужской акапельный хор придавал происходящему черты пиршества.

Оказывается, и поглощение еды – это тоже праздник, как и присутствие друга, как и сама простая ежедневная жизнь тоже может быть праздником. И всё, что от тебя требуется, – научиться радоваться празднику.

Но славяне этому искусству не обучены. Посему, утолив первый позыв жажды по празднику, Александр полюбопытствовал о будничном:

– А что с твоим домом? Ещё стоит?

Александр как-то писал о героическом бастионе, в который жильцы переоборудовали своё жилище. Находился он под горкой, то ли на улице Чапаева (такое название прилепили к этой кривой улочке, хотя следов от копыт коня легендарного комдива на киевской земле не обнаруживали), то ли на улице Франко (легендарный «каменяр» в Киеве бывал и даже жил, но совсем не на той улице, а в переулке, который наречён именем действительно киевского лётчика; а во-обще-то, после войны, не говоря уже о временах нынешних, каждое второе название улиц было дурацким).

По соседству с этим домом начали сооружать очередной офисный монстр, а поскольку мешала горка, её потихоньку срывали и укрепляли фундамент, забивая сваи. Естественно, старый дом начал проседать, трескаться и разваливаться. Естественно, живущим в нём это активно не понравилось, и они обклеили фасад плакатами типа «Мэрии не сдаётся наш гордый «Варяг»! «Живыми нас не взять!» и «Пошли вы все на ху…тор!» Естественно, установили круглосуточную варту и, естественно, свалили в котлован экскаватор.

Городские чиновники любят деньги, но не любят шума. Особенно шума о том, что они любят деньги. Посему объявили о временном прекращении огня.

Валентин Виссарионович как раз в этом доме и проживал. Он даже в меру своих сил боролся – стоял в пикетах, ходил в роли парламентёра в стан врага, где своим пацифизмом пытался распространять пораженческие настроения в лагере строителей, редактировал воззвания к правителям и гражданам республики. Он с воодушевлением сообщил Александру, что власти вроде бы начинают соображать и могут одуматься.

Бедный Валентин Виссарионович, он ещё во что-то верил. Власти тоже верили, но совсем в другое: они верили в то, что порыв смутьянов угаснет, летом зачинщики разъедутся по морям да по дачам, а разобщённый плебс разбредётся по своим конурам досматривать сериалы и пить горькую, а они, улучив момент, начнут отрабатывать взятки.

– Вы хотя бы узнали, кто копает яму под ваше жильё? Кто владелец офисняка? Кто даёт чиновникам «на лапу»? Кто, наконец, ваш враг? – Александр умышленно уродовал лексические нормы разговорным сленгом.

– Какие-то донецкие.

В этом Александр и не сомневался.

– А вы отдаёте себе отчёт, что в Городе идёт настоящая война? – Александр отставил бокал, отодвинул тарелку и вплотную приблизился к собеседнику. – Неподалёку от моей улицы сожгли четырёхэтажный дом. Замыкание якобы. Сначала с его обитателями пытались договориться. Даже купить новые квартиры обещали, правда, в спальных районах. Но нашлись строптивые, ставшие на смерть. Они заявили, что не уедут из центра и их выселят только через их труп, на что получили ясный ответ: ну, это ещё проще, да и дешевле.

А чем кончилось противостояние? Кого разбросали по общежитиям, кого просто выбросили. Теперь стоит скелет и простоит ещё пару лет, пока пыль не уляжется и всё не подзабудется.

Ну кто, скажите мне, Валентин, кто!., будет устраивать круглосуточное наблюдение за сгоревшим домом? Ну кого интересуют погорельцы? Кого? – Александр для пущей убедительности описал рукой в воздухе полукруг и, ткнув вилкой, поставил под ним точку. – Никого? И этот никто получил от поджигателя такие деньги, которых хватило бы на покупку всего, что он только пожелает. А в ответ – молчание ягнят.

– Неужели такое возможно? – пролепетал Виссарионович.

– Это возможное происходит ежедневно. Там пожар, там подкоп, там ртуть разливают из трёхлитровых банок в подъездах, там подрывают фундаменты, там в подвалах убирают несущие стены, чтобы дом просел, и всё для того, чтобы жильцов выселить. А недавно и вовсе апофеоз мерзости случился – продали так называемому инвестору дом вместе с жильцами. В городе развернулось настоящее сражение. Война идёт, дорогой коллега.

– Думаю, вы утрируете. Но, должен заметить, что ваша полемическая фигура производит впечатление. Во всяком случае, я поражён и обескуражен.

– Утрирую? Да вы, идя по улице, голову вверх поднимите. На каждом доме мансарда сооружена. И за каждую мансарду, за каждую!., в карманы чиновников очень приличные деньги положили. Не всегда прямо в карман, скорее всего через челядь – за какие-то согласования, но сути дела это не меняет, адресат всегда один – чиновник, который сегодня на обедах столько экономит, что на другом конце света, на лазурных берегах у самого синего моря не только отдыхает, но и домики скупает, а своих детишек в Гарварде и Оксфорде обучает, начальники ЖЭКов на айви лиг не замахиваются, могут и на Стемфорд согласиться.

– Невероятно! – выдохнул Валентин Виссарионович и полез за платком, чтобы вытереть вспотевшую лысину. – Так их надо на чистую воду выводить.

– Вот и попробуйте. Завтра. Напишите филиппику и сдайте её главному. Как вы думаете: какими глазами он на вас посмотрит?

– Что же тогда остаётся? Молчать далее нельзя! На вилы их поднимать, что ли?

Лысый коллега, пожалуй, прав: нельзя дальше молчать. Собственно, на том круг и замкнулся. И покатился. Да и не мог он не покатиться, если ты киевлянин, если пришёл твой черёд защищать свой Город, если ты живёшь, и не просто живёшь, а живёшь ЗАЧЕМ-ТО.

Да ещё как покатилось

Ведь как оно бывает: крутится себе человек, вертится, кувыркается, бегает по всяким придуманным им делам, тащит воз непомерных забот, строит планы, мечтает – вот завтра, вот там, за поворотом, откроется оно, случится, заблестит, засверкает и полетит – и жизнь сразу окажется прекрасной, полной свершений, любви, всеобщего восхищения тобой, смелым и замечательным, и всё тебе покорится, и всё задуманное сбудется.

Но… ля-ля, тополя… Когда всё вроде бы идёт по плану и развивается как надо, где-то там, то ли на Аравийском полуострове, то ли над морем сибирской тайги, уже собрались тучки и понеслись в твою сторону, прихватывая по дороге громадные серые облака, бурля, клокоча и вздыбливаясь, завязывая и связывая воедино всяческую хмарь и грозовой ужас. И вот уже солнце задёрнуто мрачным занавесом, вступленье закончилось, и над головой заблистали молнии.

День, на который Александр наметил встречу участников первого выступления на защиту Города, не заладился с самого начала. Вяловатая с вечера Барбара, к утру и вовсе обессилила. Она собрала остатки сил, достаточных только для того, чтобы скатиться вниз по лестнице и, сделав свои дела прямо у выхода из подъезда, чего раньше за ней не водилось, сразу же направилась домой. Подъём на третий этаж дался ей с превеликим трудом. Буквально притащившись в квартиру, она выхлебала огромную миску воды и плюхнулась рядом с ней на паркет в коридоре, и ничто, даже кусочек любимой колбаски, не мог её поднять.

Он бросился звонить в скорую, но там, как на зло, либо не отвечали, либо обещали приехать во второй половине дня и настоятельно советовали привезти собаку в клинику. А что ещё оставалось? Благо гараж находился в пяти минутах ходьбы от дома.

Александр преодолел это расстояние за минуту и подлетал к своему боксу, держа ключи наготове. Но они не понадобились – двери были открыты.

То, что он увидел, не прибавило настроя – «Волга» сидела практически на пузе, по крайней мере, такое впечатление складывалось от того, что все четыре колеса были спущены, очевидно, проколоты или порезаны.

Ни на возмущение, ни на претензии к охране, ни на что другое не оставалось времени, и он, замкнув двери на один поворот ключа, бросился обратно.

Барбара лежала на боку, пуская пузыри из рта. Он опять набрал скорую. На разговоры времени не оставалось, и Александр пустил в ход самое мощное оружие:

– Приезжайте немедленно… за любые деньги.

На том конце возникла пауза, а потом его переспросили:

– За любые?

– Да, за любые.

– Ждите. С-коро будем.

Явились они практически мгновенно и с ходу, не раздеваясь, осмотрели собаку.

– Давайте перенесём её в комнату, – скомандовал мужиковатый доктор.

Доги – не маленькие собаки, и Барбара не была исключением. Пыхтя, её уложили на вьетнамский ковёр.

В свете ясного сентябрьского солнца стало совершенно очевидным, насколько она плоха.

Осмотрев язык и склеры, прослушав её прерывистое надсадное дыхание, измерив температуру, для чего градусник, к изумлению Александра, поместили в анус собаки, и ещё над чем-то поколдовав, доктор ничего утешительного не сообщил:

– Нужен анализ крови и мочи. Оно хоть и осень, но лептоспироз нужно исключить. Скорее всего, это отравление. Крысиный яд.

Столь равнодушный голос невозможно приобрести, с ним нужно родиться. Он что, не видит ничего или притворяется? Да нет, такие не входят в положение.

Дабы избежать процедуры набивания цены, Александр, не медля, спросил:

– Сколько?

Ответ был достоин голоса:

– Вызов у нас стоит шестьдесят гривен. А остальное… Вы сами сказали по телефону.

Александр вытащил из бумажника хрустящую банкноту, которая мгновенно исчезла в широкой лапе доктора. И, тем не менее, купюра в сто евро на мужиковатого впечатления не произвела: казалось, ещё миг, и он зевнёт. Алек сандр снова вытащил такую же банкноту, но не позволил ей исчезнуть в лапе собачьего эскулапа.

– Эту нужно заработать. Вы её получите после того, как собака оживёт.

Чудо таки произошло, и в голосе доктора возникли заинтересованные нотки:

– Ещё триста гривен. В лаборатории тоже хотят жить, и выдать результат они должны быстро. Вы не волнуйтесь – шансы есть, собака большая, а крысы маленькие. Всё дело в дозе.

Доктор с поразительной для его тучной комплекции скоростью сделал забор крови, какие-то инъекции и умчался.

Оставшись наедине с Барбарой, Александр принялся её гладить и подбадривать, и слова, которые находил, последние лет десять не слыхивали даже его любимые женщины.

Много позже, когда он сживётся со своей собакой настолько, что сможет приблизиться к её тайнам, поймёт: они видят мир иначе, они пронизывают взглядом сущее в инфракрасном излучении; они слышат неизмеримо больше; они чувствуют то, что невыразимо словами; они проникают туда, куда человеку вход заказан – они зрят их, кишащих во мгле и в прозрачном пространстве, и во тьме, кого видел и запечатлел Уильям Блейк.

И тут, откликаясь на его зов не сдаваться, скорее полумёртвая, нежели полуживая Барбара приподняла лапу и положила её на руку Александра. Какой-то миг они переливали энергию друг в друга. И не истощались.

Доктор, наконец, возник. С порога заявил, что не ошибся в диагнозе, и если собака жива до сих пор, то теперь они её точно вытащат. Он знал, за что бороться.

Знал это и Александр. Он знал – против кого и с кем. Да, они пытались его обесточить, отравив собаку и лишив транспорта. Но сегодняшние потери – это ступени завтрашнего восхождения, а энергия, выработанная в преодолении бед и препятствий, – это энергия созидания, энергия борьбы, энергия победы. Рассчитывая сделать его податливее и слабее, они умножали его силу и решимость.

Но в этот день не было суждено поставить точку. Намеченную встречу с братьями по оружию пришлось отменить. Барбаре требовались творог, телячья печёночка, витамины, памперсы, и он помчался за всем этим, позабыв о порезанных колёсах и об осторожности. И тут же расплатился.

Когда нагруженный он вбегал в воротики своего двора, уже смеркалось, и в этой полутьме не совсем рассмотрел бомжа, ковыряющегося в оцинкованном баке для мусора. Он даже не понял, как мгновенно этот полусгнивший персонаж оказался за его спиной. Он даже не попытался поставить блок короткому замаху – руки-то были заняты сумками. Единственное, что он успел, как это умеют чернокожие боксёры уже пропустив удар соперника, едва заметным движением, чуть-чуть убирая голову, повести её по касательной в том же направлении, что и разящая траектория удара. Вот это чуть-чуть и спасло его жизнь.

Он успел подумать, что по касательной удар пришёлся не по мозжечку, а чуть в сторону, скатился по шейным мускулам на плечо… В глазах вспыхнули звёзды, рассыпались на жёлтые монеты достоинством в 50 копеек… и наступила ночь.

Позже он узнает, что соседка со второго этажа в этот момент входила во двор. Рванувшийся на улицу бомж сбил её с ног и потому не нанёс контрольного удара. Он также узнает, что орудие убийства провалялось во дворе несколько дней – скажите, кого может заинтересовать кусок водопроводной трубы сечением в три четверти дюйма, обёрнутой в газету бесплатных объявлений? Разве что любопытство могло возникнуть: с какой-такой стати нужно было заливать свинцом кусок ржавой трубы?

Его спасительница, скромненькая девочка девятнадцати лет, работала медсестрой, что оказалось весьма кстати. Она же оказала ему первую помощь, и, надо же, в её сумочке завалялся нашатырный спирт. С её помощью он доковылял до своей квартиры, невероятным усилием воли открыл замки и, о Боги Небесные, у порога его встретила Барбара. Он кое-как втащился в комнату и плюхнулся на вьетнамский ковёр. Едва стоящая на ногах собака плюхнулась рядом с ним.

Казалось, оба впали в забытьё, и сказать, сколько времени они лежали друг на друге, никто не мог.

Очнувшись, он нашарил в кармане мобильник. Переключая левой рукой номера забитых в нём телефонов, дошёл до Цок-Цок, и, не колеблясь, нажал кнопку.

– Приезжай. Кажется, меня убили. Но я ещё живой.

– Ты, как всегда, нестандартен. Но не слишком оригинален, чтобы заманить девушку в свои сети.

– Это всерьёз. Приезжай и спасай.

Она взяла паузу и после этого резко сменила тон:

– Еду.

Правая рука висела плетью. Временами казалось, что по затылку и шее проводили раскалённым утюгом, а ключица и предплечье существовали отдельно от него, если это можно назвать существованием – они горели в огне. Вылив левой рукой остатки виски, которым потчевал вчерашнего визитёра, в стакан, залпом опрокинул прямо в горло. Малость полегчало. Добрёл до кухни, отломил пальцами кусочек творога, отрезал полоску печёнки, положил в миску и отнёс Барбаре. Лёг на ковёр и стал дожидаться Цок-Цок.

Собака, не притронувшись к угощению, подползла к нему и принялась лизать его шею и плечо. От собачьего тепла и лёгкой отсрочки, которую предоставила ему боль, он впал в забытьё.

Ему вспомнилось: в какой-то книжке об Аляске охотник за золотом, устраиваясь на ночёвку в застуженном биваке, спрашивал своего напарника: «Сегодня спим в одну собаку или в две?», имея в виду укладывать под бок одну лайку или пару.

Разбудил его звонок. Тело заныло, запротестовало, но он всё же поднялся, открыл двери и впустил Цок-Цок. Она, лишь взглянув на мизансцену, начала вызванивать какого-то приятеля. Тот, видать, противился, что-то там причитал, мол, на дежурстве и права не имеет покидать пост, и что-то ещё лепетал. Но разве мог городской мужчина устоять перед Цок-Цок? Вот и явился вскорости и, бегло осмотрев Александра, потащил с собой.

Вернулся он в гипсе, с правой рукой на перевязи. Наколотый и ослабевший от боли. Цок-Цок его раздела, долго устраивала на раскладном диване и улеглась сама, причём таким образом, чтобы он смог положить загипсованную правую руку на её бок. Александр не преминул воспользоваться своим статусом и переместил руку на её талию. Так и уснули.

Сон был зыбким. Каждое неловкое движение отдавалось болью в позвоночнике, в груди и во всём теле. Он стонал и крепко выражался, но Цок-Цок терпела, не двигалась и крепче прижималась к нему спиной.

Александр не вспоминал о Регине. Разве что мельком: ну как там она, жива ли? Он не вспоминал о других женщинах, которых любил и которыми был любим. Это было в прошлом, да и было ли? Где они теперь, и кто положил этой ночью руку на их талии? Да и к кому они прижимались спиной и тем местом, дотрагиваясь к которому мужчина даже с закрытыми глазами никогда не спутает его ни с чем другим, потому что нет у человека места более мягкого, упругого и сладкого одновременно.

Мир спал на боку и своим сном проводил в пространстве черту, отделявшую прошлое от нынешнего. А в нынешнем была Барбара, Цок-Цок и то главное, без которого всё остальное теряло смысл. Теперь, вот уж теперь он им Город не отдаст…

И, погружаясь в белёсый туман сна, ему думалось, что, конечно же, они ребята крутые и жестокие и «порожняк гнать не будут», конечно же, с ними деньги и власть, но тягаться с ним у них жижки не хватит, потому что за ним – поколения киевлян.

Одесситы – замечательные ребята, но многие, слишком уж многие, свой город оставили…

ОРДА захватывает каждый клочок… где растут деревья с долларовыми бумажками вместо листьев… и срывает их, срывает, валит деревья, и топчет, топчет… и только пыль, рыжая и ржавая пыль стоит над Городом, забиваясь в глаза, заполняя лёгкие и засыпая душу… и, оседая круговертью, складывается в многоэтажные терриконы… и под степной вой ветра, такой простецкий, такой в рубаху свой парень в каске с прожектором на лбу воодушевлённо затягивает «Я не здамся без бою…»

Пришло время ощетиниться

Ещё вчера Александру нравился анекдот: «Проснулся. Чувствую что-то не то. И тут это «не то» говорит: «Хочу кофе».

Но это вчера было смешным, а сегодня… Сегодня стреляло, крутило, выворачивало, сверлило и стреляло в плече. Видать, то, чем его накололи с вечера, утратило свою силу, выветрилось и улетело. Остались боль и сухой огонь в желудке. Но и тепло осталось. Мягкое и душевное. И на весах жизни оно уравновешивало страдание.

Однако рядом с ним – никого. Свесив с дивана ногу, Александр долго нащупывал тапок, кряхтя и привыкая к тяжести гипса, выбрался из постели и поковылял на кухню. Именно оттуда раздавалось разбудившее его жужжание и постукивание.

Цок-Цок молола кофе, а Барбара ей ассистировала. Обе ему обрадовались. И хотя Александру никогда не нравились люди, позволявшие себе рыться без спросу в его вещах, на этот раз он умилился.

Часы показывали десятый час, и, судя по готовности Цок-Цок к выходу на сцену – уложености волос, свежести кожи, отутюжености чёрной юбочки и чёрного же свитерка, её задерживал только поздний подъём раненого. На сковороде томился омлет с аппетитной золотистой корочкой, на блюдце – тосты в той же цветовой гамме, намазанные тонким слоем масла и джема, а в высоком, безупречно вымытом сияющем стакане – опять же, не нарушая цветовой гармонии – апельсиновый сок. Кофе, понятное дело, должен быть подан в последний миг.

«Странное дело, – подумалось Александру, – что-то не припомнится: когда это он рассказывал Цок-Цок о своих пристрастиях на тему завтрака?»

– Мне, конечно, очень жаль нарушать эту прелесть, но надо выгулять собаку. Она и так перетерпела, – с грустью заметил Александр.

– Барбара уже погуляла, – как бы между прочим сообщила Цок-Цок. – Чисть зубы, если это тебе по силам, и будем пить кофе.

Ничего себе женщина. Всё сделала, не спрашивая где и что лежит, всё учла и не побоялась выйти на улицу с огромным псом. Вот это да! Такая целиком подомнёт – не заметишь.

– Ты уж не обессудь, – обратилась она к Александру. – В прокуратуру нужно бежать. Там назначено на одиннадцать, сам понимаешь, опаздывать туда не положено. А тебе предписан покой и ещё раз покой. Лежи и спи побольше. Забегу вечером.

Она подала кофе и засобиралась. Барбара ходила за ней по пятам и разве что не плакала – женщина уходит.

А дело было в том, что общее собрание жильцов её дома, создав модное нынче объединение собственников квартир и присвоив ему название прямого действия – «Бастион», избрала своим председателем не какого-то там отставного полковника, хотя таковые имелись, и не депутата, и такие наличествовали, и не нахрапистого бизнесмена, вот этих было с избытком, и не убелённого сединами ветерана госслужбы, и такие числились, а тоненькую стройную девочку в неизменной чёрной юбочке и чёрном свитерке, с чёрными глазами и тихим ровным голосом, гладкой кожей, прямо зачёсанными назад и собранными аккуратным узелком на макушке волосами. Такие причёски издавна носили балерины, а уже потом гимнастки да пловчихи синхронного плавания, и уж вовсе потом продвинутые завоевательницы киевской прописки из Жмеринки и Новомосковска.

Надо сказать, что общественность приняла правильное и даже мудрое решение, поскольку в её недрах не нашлось более чистого и далёкого от корысти создания. Пусть она выглядела беззащитной, но, как известно, беззащитность – тоже оружие. Удивительно, как у неё это получалось, но факт остаётся фактом: перед ней открывались двери, которые закрывались перед отставными полковниками, и хамы с печатями и подписями понижали тон и начинали подбирать давно позабытые ими слова.

История дома на Старокиевской горе была столь же печальной, как и сотен других его собратьев.

Построенный в начале прошлого века богатым крестьянином доходный дом, кроме своей прекрасной фасадной внешности, отличался крепостью фундаментов и толстенных стен. Казалось, пали по нему из трёхдюймовок, устоит. Но против человеческой жадности никакие стены не сдюжат.

В те времена смуты, беспредела и безвластия, когда начальники ЖЭКов разъезжали на «мерседесах», женились на молоденьких торговках и захватывали подвалы, чердаки, скверы и всё то, что раньше считалось народным достоянием, в лапах пузатого начальника оказались и просторные подвальные хоромы дома Цок-Цок. В них и соорудили кафешку, исправно поставлявшую ежемесячную дань кому следует. Аппетиты долго на одном и том же месте не стоят, и вот уже крушатся несущие стены и делается просторный ресторанный зал.

В этом мире всё стоит на подпорках. Даже дома. Убери их, и они начинают валиться. Такое случилось и с обиталищем Цок-Цок: двери перекосило и они утратили первородную функцию – открывать и закрывать жилище, по стенам и потолкам поползли змейки трещин, с угрожающим воем из тыльного фасада начали вываливаться стеклоблоки и с фугасным эффектом разрываться под ногами отчаявшихся приблизиться к входным дверям людям, в шахтах застряли лифты и в душах граждан поселился страх… а что, если ночью?

Вот так загнанные в угол жильцы сгрудились и ощетинились. Они не захотели умирать и подчиняться ни районной, ни городской власти и выставили впереди себя хрупкую, тоненькую, изящную молодую женщину.

Спаси и сохрани. Они знали что делали, ибо самая тоненькая, изящная и хрупкая из них перестала думать о себе, а думала о доверившихся ей людях. И не только думала – писала письма и жалобы, встречалась с экспертами, выуживала из непроходимых чащ нужные бумаги, настаивала, стыдила, требовала и не сдавалась, когда ей отказывали или советовали приходить завтра.

И вот апогей – начальники, чуя нарастающий гул народной стихии, грозящей вымести из доходных гнёзд, решились одним махом «снять навар» и продать лакомое подземное царство. Продать, несмотря на закон (Господи, да кто из властей предержащих сейчас обращает на него внимание?) сие запрещающий, ибо дело уже пребывало в суде.

Именно в этой точке, когда Цок-Цок, как бьющаяся в закрытое окно ласточка, призывала прокуратуру вспомнить о своём историческом предназначении, и позвал её на помощь Александр. Конечно, она не могла отказать человеку, оказавшемуся в таком положении. Тем более человеку, к которому… Она и сама не знала, что испытывала. Но то, что испытывала – сомнений не было. И уступила ему ночью вовсе не из жалости к побитому, но гордому. И не потому что с загипсованным человеком у неё был первый опыт, как тогда на верхней полке вагона с незнакомым попутчиком. Влекло её, тянуло из-за непохожести Александра на всех прочих ухажёров, и правила отбора сексуального партнёра здесь не срабатывали.

Впрочем, душа у Цок-Цок хотела прикрыть собою от невзгод весь Киев. Если бы только смогла.

В павильончике под синим тентом на Контрактовой готовили совсем недурственный шашлык.

– Из лопатки и без уксуса, – отметил Мещерский-Барский, снимая вилкой аппетитные, с корочкой, кусочки мяса со второго шампура. – Забивать его вкус кетчупом не обязательно. И вообще, кетчуп – это современное извращение.

– Насчёт извращений – это по моей части, – вмешался Анатолий, допивая Мерло из гранёного стакана. – Тут, похоже, завелись древние греки, которые, как известно, любили разбавлять вино водой. У них даже градация такой смеси была заведена: например, если беседа предполагалась серьёзной, делалась смесь один к одному, – Анатолий демонстративно, а может, по тюремной привычке, вымазал кусочком шашлыка поданный в розочке из фольги кетчуп до остатка. – А беседа, полагаю, у нас предстоит серьёзная. Ты уж не взыщи, Виссарионович, я перехожу на пиво.

– Мы знаем друг друга не один год, так что обойдёмся без нюансов русского языка, – Александр, приблизив лицо к центру стола, перешёл на глухой шёпот. – Призываю объявить войну орде.

– Похоже, ты её уже начал, – Анатолий показал бокалом на гипсовую повязку Александра. – Считаешь, что и нам пора?

– То, что Киев гибнет на наших глазах, сомнений, надеюсь, ни у кого не вызывает, – и, не собираясь переходить на глухой шёпот, довольно громко заявил Мещерский-Барский. – Только вот вопрос: можно ли Киеву ещё помочь? Город испохаблен на века, улицы затоплены агрессией, люди с принципами – деморализованы, варвары, хамы и ушлые мужики захватили все господствующие высоты. Киев, как вкусный торт, разрезали на куски и раскупили. Они жадно чавкают, не вытирая крема с усов. Схватка ведётся за крошки. Поздно, коллеги, поздно. Остаётся разве что снимать с крыш, как при наводнении, уцелевших киевлян.

Народ в павильончике собрался разношёрстный, в основном приезжий, в турецких свитерах и левайсе подольского происхождения. Владимир в неизменно белой накрахмаленной и до фанатизма отутюженной рубашке смотрелся на их фоне белой вороной и его высокомерное молчание усиливало этот эффект. Но в Александре жила уверенность, что тот его поддержит. И не ошибся.

– Валентин Виссарионович, очевидно, прав. Да не совсем. Метафора, конечно, впечатляет, но оценка, я считаю, поспешна, – Владимир носил рубахи исключительно с манжетами под запонки, а рукава его пиджаков были рассчитаны на то, чтобы эти манжеты выглядывали хотя бы на четверть. Это создавало проблемы, поскольку выглядывающие наружу манжеты грязнились от любого соприкосновения с действительностью, зато Владимир выглядел как английский джентльмен. Вот и сейчас он пытался вытереть бумажной салфеткой каплю кетчупа на самом подлом для отмывания месте – сгибе манжета.

– Не следует сваливать в одну кучу негативные последствия демократии, глобализации, да и вообще прогресса, и чисто городские беды и проблемы. В первом случае, действительно, сделать ничего не удастся. Ну не остановишь ведь ракетный лайнер, ухватив его за хвост на взлёте! А вот во втором – можно и нужно попытаться, – Владимир оставил попытки отчистить рубашку от кетчупа, но от этого менторские нотки в его голосе не исчезли.

Порядок возможен лишь в двух случаях: при диктатуре одной личности или идеологии, но мы это уже проходили и больше не хотим, и при абсолютном диктате закона, как в зрелых демократиях на Западе, – Владимир обожал чёткость во всём, даже в выступлениях перед коллегами, которые за это его недолюбливали.

– Вы забыли упомянуть монархию, – Виссарионович, несмотря на учёную степень, терпеть не мог лекций. – Только представьте себе: среди ночи раздаётся стук в двери взяточника: «Отворите! Именем короля!» Ужас, охватывающий душу негодяя, только что продавшего киевские склоны денежному застройщику, невозможно себе даже вообразить. Ибо он понимает: короля не подкупишь.

– Да, конечно, это работает, но лишь в том случае, если есть просвещённый монарх, который прислушивается к мудрецам, обожает поэзию, печётся о процветании искусств и не забывает о благе своих подданных. Но где взять такого монарха? – торжествующе обвёл всех властвующим взглядом Владимир.

– Согласен, – совсем не примирительно согласился Виссарионович, – с просвещёнными монархами у нас напряжёнка. И не только с монархами. Как известно, короля играет свита.

Так вот, со свитой тоже напряжёнка. Ведь у нас не было ни двора, ни фрейлин, ни фаворитов, ни заговоров, ни дворцовых интриг, ни дуэлей, ни рыцарских турниров, ни благородства, ни чести, на которых замешивается основа королевства. У нас был губернский город с хуторянским запашком. Но в этом была своя прелесть, которая задержалась в его кривых улочках на десятилетия, и выветрить его не удавалось даже НКВД. Знаете ли, эдакое мерехтливе отражение флёр свободы от блеска западных столиц.

– Это правда, – Владимир остановил извержение аллюзий и ассоциативных экскурсов в прошлое, потому, и это было известно всем, если Мещерский-Барский усядется на своего конька, оттуда его не стащить. – Однако вернёмся к теме. Ведь почему все те, кто наверху, не хотят иметь здесь западных условий жизни? Не потому что там автобусы ходят по расписанию, а потому что суды там судят по закону, а не по деньгам клиента, и любой чиновник, любой, даже при неподтверждённом подозрении в получении взятки или там кумовства, покровительства любовнице, сначала уходит в отставку, а уж затем отстаивает свою честь в суде. Не нужно это нашим «хозяевам жизни», им нужен беспредел. Но и здесь можно найти нерв, нажми на который, и заболит. Правда, такое действует только накануне выборов, и только на тех, кто жаждет избрания на какой-то пост. Везде и всюду. А вот с чисто городскими делами в Киеве всё выглядит иначе: здесь пару сотен тысяч горожан могут создать разницу, с которой придётся считаться. Если их воодушевить и организовать. Так что, лично я – за объявление войны.

Безропотно выслушав этот длинный спич, коллеги принялись спорить. Перебивая друг друга, разгорячившись и разогревшись, взбудоражив упрёками и неверием в бойцовские качества и рыцарскую честь, они долго выбирали, что бы такое утеять, дабы достучаться до киевлян и показать всему миру, что «лапшу», которую им на уши с утра до вечера вешают власти всех уровней, они начинают снимать.

И таки нашли способ… А обнаружив его, пошли искать пивную, где подают раков.

Сюрприз или сюрпляс?

У дома Александра ждал сюрприз. Собственно, сюрприз сидел на лавочке в глубине двора и, когда Александр его узрел, тут же забыл о нывшем весь день плече.

– Регина, Региночка, как же я рад тебя видеть! – в этом порыве не было и щепотки лицемерия. – Когда ты прилетела?

– Да только что. Боже, а это что? Откуда? – она ощупала гипсовую повязку.

– Да вот, шёл, упал, споткнулся… дальше ты пощупала. Пустяки.

– Ничего себе пустяки! А косточка цела? – женщина провоцирующее улыбнулась. – Не хотела заходить домой, пока не увижу тебя. Я же не знаю, что там дальше было? Ты-то как?

Регина-Региночка. Женщины изначально готовы жертвовать собой куда чаще мужчин. Ни о чём не расспрашивая, Регина нашла вариант с машиной и улетела в Москву на неделю раньше намеченного срока. Может, потому и Таиланд сорвался?

Рисковала она капитально, даже не ведая причин. Без приключений ей скучно. Он никогда и ничего ей не обещал, да она и не просила. Она не отдавалась – она шла навстречу. Делала, что хотела.

Любил ли её Александр? Пожалуй. Да и что такое любовь? Любовь – это всё. И это всё, что мы о ней знаем. Она поражает, как молния, и куда-то исчезает. Александр носил на себе аромат тела Цок-Цок, и Регина, конечно же, это ощущала.

– Давай поговорим здесь, – здоровой рукой он обнял Регину за плечи и увлёк на скамеечку. – Дома я теперь и стенам не доверяю.

– А может, дивану? – она скосила свой лукавый глаз и рывком прижалась к его шее. – Я к тебе вернулась. Позвало. Так что никуда из Москвы не полетела.

– Интуиция тебя не подвела. Что и не удивительно, – его рука соскользнула с плеч Регины и переместилась к ушку. Александр принялся перебирать рыжие волосы, поглаживая нежную кожу тыльной стороной среднего пальца.

Он ощутил нарастающую волну желания. Но пресловутый мешок кирпичей собственной вины, который человеческая душа таскает на своих плечах, придавливал этот порыв. И как оно обычно происходит, когда в состоянии подпития он принимается дарить любимые вещи и книги, а протрезвев, начинает борьбу с этой расточительной чертой своего характера, и, отлично понимая, что раскрывать мягкое подбрюшье нельзя ни перед кем и никогда, он всё-таки довольно неожиданно для себя рассказал и о своём замысле наложить дань на конецких за вторжение в Киев, и о том, как спланировал операцию по отниманию денег, и каким образом с помощью Регины и Анатолия осуществил её, и о том, сколько у него сейчас денег, часть которых, естественно, принадлежит Регине, и о том, как его пытаются запугать, потому что, если бы хотели убить, то давно бы убили, и как принуждают отдать дискету с такими сведениями, за которые мгновенно откручивают голову и не таким, как он, и, наконец, о только что состоявшейся встрече коллег, на которой принято решение спасать Киев… А вот о Цок-Цок слабодушно умолчал.

Регина не перебивала. Она беспрестанно курила, сосредоточенно рисуя прутиком на земле перед скамеечкой кружочки и крестики. Отбросив в сторону прутик, посмотрела ему в глаза. Как показалось Александру, с уважением:

– Ты не рассказал о женщине, и для того, чтобы не делать этого, поведал обо всём остальном без утайки. Не волнуйся – у меня нет на тебя прав, и никаких обещаний ты не давал. Жаль. Но что делать, надо жить. Так когда у вашего рыцарского ордена следующая сходка? Надеюсь, там я её увижу? Ты ведь из тех, кто не спит с женщиной только ради секса. Тебе тела мало, тебе нужна душа женщины. Но дело не в ней, дело в том, что я тоже хочу принять рыцарский обет. Это меня привлекает. И, в конце концов, Жана д’Арк тоже была рыжей, – она встряхнула своими кудрями, поднялась со скамеечки и забросила тяжёлую сумку с аппаратурой на плечо. – Не провожай, и не думай, что я обиделась.

Цок-Цок пришла практически ночью, изнурённая, измочаленная. С опущенными плечами. Александр не стал лезть к ней с расспросами и отправился на кухню готовить ужин. Балетная выправка вернулась к ней лишь после душа. И уже в постели нежным шёпотом в маленькое розовое ушко Александр рассказал о событиях сегодняшнего дня, о встрече с Региной.

Насколько же наивен тот, кто считает, что знает женщин! Они сами не знают, что выкинут в следующий миг.

– Не печалься и не мучься: я уступила тебе не из жалости и не сонной. Да и любви до гроба ты не обещал, – реакция Цок-Цок его поразила. – А на вашу сходку я пойду. И не ради Регины. Мне это интересно.

«О Господи, – подумал Александр, – и почему это все его женщины похожи друг на друга? Очевидно, дело не в них – дело во мне».

Как ни убегай, а жизнь тебя всё равно догонит. Пожуёт, пожуёт и косточки выплюнет. Когда на следующее утро Александр вывел на прогулку медленно выздоравливающую, но уже поднявшуюся на лапы Барбару, которая как-то доковыляла до любимого ею укромного местечка у продырявленной во многих местах сетки «рабица», огораживающей хозяйство зелёной зоны, его окружило пятеро похожих друг на друга парней, коротко стриженых, в чёрных куртках и чёрных джинсах. Шерсть Барбары встала дыбом и она закрыла хозяина своим телом.

– Ты на собаку не надейся, она тебя не защитит, – глухим басом предупредил его парень в кепке блинчиком, очевидно, старший среди этих отморозков. – Тебя вообще никто не защитит.

– Так это вы отравили собаку? – глядя исподлобья спросил Александр без страха в голосе, хотя страх в нём всё-таки сидел. В районе живота. Он оглянулся и понял, что никто ничего не увидит – место было глухим. Невероятно, но в центре Киева ещё попадаются такие места. Но на то он и Киев.

– Какая разница кто, – предводитель банды полез в карман. За ножом, предположил Александр, осознавая бесперспективность своего положения, учитывая загипсованную правую руку, полуживую собаку и численное превосходство противника. В его положении лучше не выходить из дома, не положив в карман что-то увесистое. Глупо вот так умирать.

Вместо ножа главарь вытащил кусок белой бумаги, легкомысленно намереваясь протянуть его своей жертве. Но… и откуда только собака нашла в себе силы?.. Барбара молниеносным рывком попыталась перехватить вражескую руку. Бандит успел её одёрнуть, и зубы Барбары клацнули в миллиметре от его пальцев. Собака вырвала клочок бумаги, и, опешивший от такой прыти пса, он снова полез в карман:

– Ничего, есть другая, – на этот раз главарь бросил бумажку на землю. – Тут телефон. Позвонишь сегодня до шести. С дискетой в руках. Отдашь – будешь жить. А сделаешь копию – не будешь. Понял?

Они по-военному развернулись и остановились, пропуская вперёд вожака. «Какие-то эти бандиты военизированные, – подумал Александр, провожая их тяжёлым взглядом». Он потрепал Барбару по холке, расточая ей похвалы. Она села и затем, тяжело дыша, легла на землю.

– Что ты, собаня? – он поглаживал её по бокам и по голове. Она закрыла глаза. Молниеносный бросок стоил ей последних сил. – Ты полежи, но недолго. Мы никуда не спешим. Всё будет хорошо, и мы оба выздоровеем. И тогда покажем этим бандюкам, кто в Городе хозяин.

В ответ Барабара что-то глухо прорычала. Дескать, слышу и всё понимаю… ты уж прости … что-то я ослабела…

– Что будем делать, собаня? Сдаваться или бороться? Бороться – значит становиться сильнее. Сдаваться – значит становиться слабее. Слабее и слабее, пока совсем не придавят.

Ему вспомнился сюжет рассказа Джорджа Риги, голливудского сценариста, потомка выходцев из Украины. Александр брал у него интервью, и, помнится, тогда его поразило, насколько этот успешный человек с трепетным вниманием относился к своей слепой и некрасивой жене. Тогда они вдвоём распили бутылку водки и далеко за полночь писатель на примере открыл ему тайну, что это такое – бояться и сдаваться.

Нелегальные эмигранты живут на нелегальном положении в какой-то дыре. Тихонько так живут, незаметно. Батрачат за копейки. Но довольны: еда каждый день, откладывать даже получается. Но вот ночью к ним забирается чудовище и принимается терзать их малыша. Мать в ужасе будит мужа:

– Вызывай полицию!

А он в ответ:

– Ты что? Нас же в каталажку упрячут и потом вышлют.

Она требует:

– Смотри, он уже руку отгрыз!

Он:

– Но жить можно и с одной рукой.

Она:

– Смотри, трус. Уже вторую руку грызёт!

Он:

– Жить можно и без рук.

И зверь загрыз малыша. А их всё равно нашли, в каталажку посадили и выслали. Но вдвоём.

Александр исходил из того, что сегодня его убрать не могут, потому как не знают, куда он спрятал дискету. А получив её – загрызут. Газетчик, даже не скопировав её, главное запомнит: кого убрали и сколько миллионов перед этим выманили. И как огородили рынок. И кто разрешение дал и сколько за это взял. И главное – знает, кто они. Учредители там совсем с другими фамилиями. С такими сведениями долго не живут. Разве что напечатать всё это в газете, тогда то же самое будут знать все и всех придётся загрызть, но на всех зубов не хватит. Только как через главного редактора проскочить? А что? Надо попробовать. Теперь же есть, как выразилась Регина, «рыцарский орден». Она такая, что и фотки их сделает.

Собрались они в довольно удалённом, но очень приятном месте – ресторане «Мисливець». Здесь, у дачных мест на берегу Десны, с видом на настоящее село с аппетитным названием Хотя-новка, в волне наплывающего из дальнего леса запаха хвои, поглядывая то на лениво бредущих по дороге дачников, то на ровный сочный лоскут зелёного газона, думалось легко, говорилось ещё легче, а уж пилось…

Собрались вшестером. Нехорошее число, подумал Александр. Да ещё две женщины. А по примете, женщины на корабле – это к удовольствию перед несчастьем. Одно радовало: женщины друг другу понравились.

Александр рассказал об утреннем наезде и положил на стол бумажку с номером телефона.

Срок ультиматума истёк, и теперь нужно было что-то изобретать. Или полностью игнорировать и ждать ответного шага.

Его хмуро выслушали. Но когда Александр предложил напечатать статью в обход главного, все оживились:

– Допустим, отвлечём мы главного, чем-нибудь заморочим, кто-нибудь из нас напросится на этот номер дежурным редактором, а кто-то «свежей головой», и напечатаем твой бессмертный опус, но на следующий же день нас всех элементарно выгонят, – темпераментно включился в обсуждение проблемы Мещерский-Барский. – Неужели, Александр, вам не жаль своих коллег? Ведь ваше имя в переводе с древнегреческого означает совсем противоположное – спаситель людей.

– Конечно жаль. Как собственной головы, так и голов тысяч моих братьев-киевлян, – грустно заметил Александр. – Но сдаваться только потому, что они хотят сломить нас страхом? У них и мыслей других нет, дескать, мы непременно убоимся.

– Всякая власть держится на страхе. И на свободе, и на зоне, – возразил Анатолий. – Но в то же время никто ещё не опроверг истины: кто поборол в себе страх, сделал шаг к свободе.

– Давайте без пафоса, – вмешался Владимир. – Есть конкретная ситуация, из которой нужно найти конкретный выход, – он нервно поправил манжет, пытаясь охранить его от кетчупа (видать, отстирать вчерашние пятна с белой рубахи стоило труда), и продолжил: – С чем я соглашусь, так это с внятной попыткой показать этим замаскированным «хозяевам жизни», что факты на дискете известны не только Александру. Тогда мы сохраним коллеге жизнь.

– Не мешало бы, – согласился Анатолий. – Иначе, кто заплатит за шашлыки и пиво? И как это ты себе мыслишь?

– Просто и изящно, – Александр обвёл присутствующих торжествующим взглядом, задержав его на Цок-Цок, – вставить где-то в середине текста любой статьи о разрушении Киева, а они сейчас печатаются практически в каждом номере, всё что нам нужно. И главный не заметит, и наши головы уцелеют.

– Очень мило, очень. Кстати, такой приём применял Томас Манн. Он вводил в художественную ткань повествования фракции казённых документов – решений суда, предписаний, протоколов и прочей канцелярщины. Причём, без всяких кавычек, – воодушевляясь и, очевидно, пытаясь сгладить впечатление от проявленной им вначале встречи трусости, Ме-щерский-Барский уверенно садился на своего конька. – И, что удивительно, приём действовал безотказно! Убаюканный прекрасным слогом, читатель содрогался от столь беспардонного вторжения чужого и непонятного. Это похоже на то, будто вы, разлёгшись на прекрасной лужайке среди сочной зелени, разнежились под пение птичек, стрёкот кузнечиков, жужжание пчёлок и вдруг услышали рёв мощного дизеля и увидели надвигающуюся на вас чугунную махину на гусеницах.

Мещерский-Барский упивался развёрнутой метафорой, показывая готовность разворачивать её дальше. Но его перебил Анатолий:

– Отличное решение! Владимир сам себя переплюнул. А теперь распределим роли.

Присутствующие, включая молчащих до сих пор женщин, сдвинулись лбами в центре стола. Выдвигались и отклонялись идеи, ходы, повороты, но все сходились на том, что подбираться нужно осторожно, но атаковать молниеносно, как кобра. И не мешкать: счётчик-то тикает.

И тут опять Владимир предложил сногсшибательную идею – поместить жанровое фото учредителей без подтекстовки, скажем, на отдыхе или в кругу друзей. Дескать, серьёзный мес-сидж серьёзным людям. Сразу всем и всё понятно.

Но как и кто это сможет быстро сделать? Такие люди в Киеве не выставляются, предпочитают не лезть в политики, на телеэкраны и газетные полосы. Они обитают за толстыми стенами и высокими заборами, со злобными собаками и нелюдимыми охранниками, они недоверчивы и порой умны. Они привыкли контролировать господствующие высоты, и с телеобъективом к их лицам не подберёшься. Нужны нестандартные, по-настоящему наглые действия. И тут взгляды, как прожекторы в ночном небе войны, скрестились на Регине. Она приняла вызов:

– Пока мыслей нет, – спокойно ответила она, – но завтра появятся. Голову Александра нужно сберечь, и я об этом позабочусь.

Глаза Цок-Цок прищурились и взгляд у неё стал такой, будто она смотрела на Регину через прорезь прицела.

– Пожалуй, у меня мысли есть, – без вызова, но довольно твёрдо вмешалась в обсуждение Цок-Цок. – А ещё у меня есть хитон, пачка и балетные тапочки. Давно подмечено, что балетное одеяние способно разоружить самых суровых воинов. Голову Александра мы не отдадим.

Беда, как известно, объединяет, а поиски выхода из беды сплачивают самых разных людей. Даже женщин-соперниц.

Как оно получилось, Александр толком не разобрался. Но получилось, и обе любимые оказались у него дома. Они пили горький чай и трёхзвёздочный закарпатский коньяк, который вовсе и не коньяк, а чистейший коньячный спирт, заедали тонко нарезанными ломтиками сыра с лимонным кружочком сверху, много шутили и смеялись.

Вместе им было так хорошо, что удалось избежать унизительно напряжённой процедуры выбора, кому с кем спать, и всё определилось само собой – женщины оказались в его постели в спальне, а он на диванчике в гостиной. Барбара перекочевала на коврик у диванчика, и он был вынужден устраивать собаке новое логово. Перед тем как утихомириться, она долго утаптывала выделенное ей суконное солдатское одеяло.

Двери он открыл настежь, поскольку терпеть не мог спать в накуренной комнате, и, дабы не простудить приболевшую собаку, подтыкивал под диван, где гуляли сквозняки, разное попавшееся под руки тряпьё.

В полудрёме ему слышались доносившийся из спальни шёпот его подруг, их хихиканье, шорохи какой-то возни и… но, может быть, это был сон… звук нежного поцелуя.

Ангелы не любят ВВС и киевских мэров

Возможно ли одновременно любить двух женщин? Предшествующий опыт подсказывал: и да и нет. У Александра бывали подобные ситуации. Но в них обитала разная любовь. Теперь она была одной. И скажите, как не любить двух женщин, которые объединились для того, чтобы спасти тебе жизнь? Им понадобилось всего два дня, и они добыли то, что казалось невыполнимым, – нужные снимки.

Тени вышли из тьмы, и отныне сотням тысяч читателей с газетной полосы улыбались лица тех, кто его «заказал».

О том, чего это им стоило, Регина и Цок-Цок помалкивали. Более того, пообещали ни под каким предлогом не раскрывать тайны.

Обе женщины по-прежнему оставались в его квартире на ночь, где дружно пытались поймать за хвост прежнее веселье, но оно всё выскальзывало из шести ладоней, ибо для этого требовалось четыре.

Впрочем, чему удивляться? Александр давно подметил, что в одном и том же месте в одном и том же составе повторно никогда не бывает так же хорошо, как в первый раз.

Хотя обе женщины представлялись ему ангелами.

Люди хотят верить в ангелов. Верят сейчас и верили всегда. Даже те, кто не верит в Бога. На то существуют веские причины. Хотя бы потому, что человек может не иметь ничего, даже паспорта, но имени не иметь не может: если есть имя, значит, есть и ангел. Ибо каждому даётся два ангела. Они восседают на наших плечах и знают о нас больше всех.

Один – Ангел-хранитель – хранит нас от всякого зла, от разных несчастий и помогает делать добро, а другой – святой угодник Божий, имя которого мы носим, ходатайствует о нас перед Богом, молится о нас. И эти молитвы скорее приемлются, чем наши грешные.

Так люди считают не одну тысячу лет. Посему из боязни сшибить ангелов пытаются не проходить через, скажем, отверстие между ножками лестницы-стремянки или через треугольное пространство, образуемое телеграфным столбом и его подпорной балкой.

Люди же воистину мудрые давно ведают: пробудить в себе могущественные, но нередко дремлющие силы, сделать шаг вперёд, к совершенствованию, без помощи ангелов невозможно.

Но, как известно, в мире существуют не только добро, не только день, не только весна и не только любовь. Другие люди верят, что на правом плече у человека сидит добрый ангел, а на левом – злой. Не потому ли лётчики поют: «… и переплюнем через левое плечо». Но ангелы наверняка недолюбливают ВВС.

Возможно, ангелы нужны для подтверждения наших представлений о добре и зле, в том, ради чего мы есть в этом мире, а потому наша вера в них и даёт ангелам существование. Они принимают любой облик, в котором мы можем их воспринять: как видение, как голос, как мечты, как таинственный случай или как нелепое или замечательное совпадение, которое заставляет нас смеяться в восторге и неверии в происшедшее. Они – шёпот интуиции за нашим плечом…

Грустной и никчёмной была бы жизнь, в которой не было бы ангелов. Эти посланники подобны солнцу и звёздам, несущим свет с небес.

Вот и киевлян оберегал старший по званию – архангел Михаил. Небесный архистратиг, полководец и предводитель светлого ангельского воинства, свергнувшего с небес самого сатану. Не случайно, ох не случайно именно его Господь дал в заступники Матери городов русских, символу истинной Веры, колыбели Православия.

Обретя независимость, на стражу Киева на его главной площади поставили фигуру Архистратига, высеченную, как и положено, из белого мрамора. Но дьявол не дремал. Дьявол не любит светлых тонов. Его дело марать, грязнить и пачкать, да и сам он грязный, нечистый, замаранный, иначе говоря, как утверждает сам Даль, чёрт, и посему предпочитает всем цветам только чёрный, что в имени, что в фамилии, что в изображении. Вот чёрные и отлили из чёрного металла нечто непонятное с хищно распростёртыми крылами, а потому и окрещённое киевлянами заморским прозвищем «Бэтмен». И поставили на той же главной площади, а светлого убрали, увезли, запрятали и, говорят, хотят вообще свезти в другой город.

Вот с этого самого момента и обозначена гибель Киева. Будто жирную печать поставили на акте капитуляции. Не тот это теперь Город. Теперь это Город со злым ангелом на левом плече. Но сдаваться злу – не в природе киевлян.

Земной шар недаром напоминает клубок ниток. Да и жизнь тоже. Ибо в этом клубке спрятаны разные концы – добра и зла, безразличия и страсти, жлобской тупости и духовного начала. За какую ниточку потяни, туда и потащит. Вот потянул Александр за ниточку обогащения, и убогая котомка оказалась туго набитой заморскими деньгами. Нет чтобы, как все, тянуть дальше: глядь, и миллиончик бы там осел. Но взыграло ретивое, не дало превратиться в тварь с тугим кошельком.

А тут ещё две женщины – и обе любимые – взалкали его спасать. Не бывает так. Не бывает. Против женской природы это. Они ведь ради того и живут, чтобы приручить, а затем полностью завладеть своим единственным подданным. И он всенепременно должен быть их собственностью, и ничьей другой. Единой и неделимой. Ни с кем другим, ни с какой другой. Без вариантов. А если что-то такое, выбивающееся из этой жёсткой конструкции и случается, то не иначе сие есть задумка многоходовой комбинации, которая должна привести к известному результату – устранению соперницы и тотальному завладеванию объектом.

Александра всегда поражало, да что поражало, он преклонялся перед отвагой женщин, которые не страшились вступать в бой за мужчину, невзирая на красоту, численное преимущество и качество соперниц. Они всегда верили, что могут заменить любую другую женщину и стать его единственной.

Увы, в его случае могло быть и несколько иначе, поскольку Регина и Цок-Цок не входили в девяносто семь процентов таких женщин. Они несомненно принадлежали к остальным, масштаб личности которых предполагал разнообразие вариантов. Они нравились друг другу, они нравились Александру, и Александр нравился им, но, может быть, превыше всего им нравилось то предназначение, к которому инстинктивно стремится каждая женщина, – спасать жизнь. Сжажите, а что может быть выше стремления спасти Город?

Собственно, спасти Город уже не удастся. И дело не в том, что стеклянные иглы, понатыканные в его сердце, убили привычный облик. Дело в том, что варшавяне, пражане, будапештцы, рижане, вильнюсцы, таллинцы и петербуржцы не допустили убийства сердец своих городов, а киевляне допустили.

Порой возникали сомнения: а остались ли вообще в Киеве киевляне? Неужели приезжие из Белой Церкви, Харькова, Донецка, Днепропетровска, Ровно, Мариуполя и других окраин навсегда смогли оттеснить киевлян от печатей, подписей и мэрских кресел? Ну должен же хоть кто-то уцелеть, и пепел догорающего Города должен достучаться до их уснувших сердец. Только как это сделать?

На этот раз они собрались на Пейзажной аллее. Пролегая по верхней кромке Старокиевской горы, эта пешеходная тропа, возможно, была лучшим местом в городе. Недаром же киевские князья именно здесь поставили свой дворец.

Зелёные склоны убегали вниз к Гончарке, уютному Воздвиженскому урочищу. Далее взор свободно бежал к гавани, глади днепровских вод и синим далям. И, что удивительно, всё это не вызывало раздражения – ни игрушечные домики с разноцветными крышами, миражно возводимые богатеями на Воздвиженке по лекалам из мира андерсеновских сказок, ни бурно жиреющая Оболонь, где блоки серых бетонных кварталов, стыдливо скрывая своё пролетарское прошлое, робко жались к высокомерным высоткам. Расстояние задёргивало вуалью страсти, порождаемые стремительным обнищанием одних и обогащением других.

На самой же аллее был разлит уют. Немерено. Зелёная шапка Андреевской церкви по домашнему накрывала поляну с фундаментом Десятинной церкви, мамаш с колясками и просто гуляющих прохожих, поскольку ничего другого, как гулять, на Пейзажной аллее, казалось, делать просто невозможно. Казалось. Годами. Но не сегодня. Сегодня тут начали рыть котлован под домики с бассейнами на крышах для «хозяев жизни». Те для маскировки привлекли служивых из самых послушных, да ещё звучной маркировки – дипломатов.

Не беда, что на этом месте располагалось подворье князей Киевской Руси. Да и кому оно интересно, что отсюда пошла земля русская, что нет для славян земли дороже этой. Куда Кремлю браться! Но в Кремле элитного жилья не строят, хотя денег в России у «хозяев жизни» будет по-боле. А тут – пожалста.

Вот возведут хоромы с балконами, в воскресный день положат их владельцы ноги на перила балконов, а самые продвинутые поставят у ног хай-бол с джином, тоником, вишенкой и лаймом и проворчат, глянув на сиромашных, бредущих по Старокиевской горе: ходят тут всякие.

Самым радикальным средством восстановления справедливости была бы винтовка с оптическим прицелом. Но христианские заповеди и уголовный кодекс против таких методов лечения. Надо искать другие.

– Вот не ожидал, что молодым это интересно, – причмокнул от удовольствия Мещер-ский-Барский, наблюдая за тем, как модно одетые парни и девушки, умело орудуя лопатами, забрасывали землёй котлован.

– Ощущать себя человеком, а не быдлом важно каждому, – пригасил его пафос Анатолий. – Я тут вырос неподалёку. Пацаном ещё был, но помню, как на склонах Гончарки картошку после войны сажали. Все понимали, хоть и огород разводили, что место это святое. И говорить и ходить тут надо тихо.

Александр перехватил пристальный взгляд Владимира на ножки Цок-Цок. Впрочем, радар Владимира засёк этот перехват и позаботился о дымовой завесе:

– Давайте без исторических экскурсов. То время ушло. Навсегда. Эти молодые люди – лучший пример. Они не причитают, а копают, – Владимир, как показалось, был готов закатать рукава, хотя для этого потребовалось бы проделать непростую процедуру – сначала вытащить из накрахмаленных манжет зажимы запонок, а уж затем закатывать. – Вот и нам стоит придумать что-нибудь конкретное. Одно скажу: чиновники боятся огласки своих делишек больше политиков. Поэтому бить нужно по чиновникам.

Ласковое сентябрьское солнышко разливало достаточно тепла для того, чтобы молодые девчонки сверкали полосками голого тела на своих пузиках, а ребята, сбросив футболки, накачанными торсами. Почти у каждого на плечах красовался дракон, змея или какая-то другая замысловатая татуировка, да и на пузиках девчонок выплясывали змеи, паучки или розочки.

«Интересная нас ждёт старость, – подумал Александр. Новое поколение бабушек с татуировками на поясницах и дряхлеющих попах. Но это когда будет! Тогда небось и Украина станет Европой, и чиновник, даже при малейшем подозрении на получении взятки, сперва будет подавать в отставку, а потом сидеть и дрожать в ожидании справедливого приговора. А сегодня? Сегодня – хватай сколько удастся, только не зевай. Прав Владимир: удар нужно наносить по чиновникам».

А Владимир хорош – уволок Цок-Цок в сторонку и что-то ей втирает.

Боже, ну до чего же хорошо на Пейзажке! Сердце успокоено, и кажется, что не бывает в мире зла, ангелы неутомимо разливают благодать, тишина добралась до селезёнок, а мысли о тощем кошельке кувырком укатились в днепровские дали.

Вряд ли отыщется киевлянин, не мечтающий жить в доме, окна которого выходят на эту аллею. Такие мечты посещали и Александра. Помнится, после развода со своей правоверной он пытался разменять свою квартиру на две и даже нашёл однокомнатную в самом начале аллеи. Из окна открывался такой вид, что, проснувшись и выглянув в окошко, осознаёшь, что жить на земле стоит и, если на земле стоит жить, то лишь в этом месте. Но что-то не сложилось, да и сама квартира с газовой колонкой в коридоре и совмещённой с ванной кухней оказалась столь несуразной, что охота меняться сама собой угасла.

Но всё же киевляне, которым так несказанно повезло, существовали. Их аккуратно и по одиночке расселили по троещинам и оболоням, а на их жилплощадях обосновались «хозяева жизни» из удачливых банкиров, газовых королей и наркобаронов, бандюг, переквалифицировавшихся в бизнесменов, а также проворные и пронырливые мужики, разбогатевшие на воровстве бюджетов городов и городишек Украины. Благо таких городов и городишек, а значит, и бюджетов великое множество.

Вот они на сверкающих иномарках злобно катят по пешеходной аллее, не совсем понимая, почему тут ещё кто-то, кроме них, шляется со своими детскими колясками и собаками, и ждут-не дождутся прихода времён, когда всю эту голодраную шваль можно будет безнаказанно давить.

Как говорится, на свете счастья нет, а есть тарань и пиво. Впрочем, кроме счастья не было и тарани. Но пиво было. Усевшись под раскидистым зонтом в кафе, компашка потягивала из высоких бокалов тонкого стекла бочковое пиво, что также окрашивало момент положительными эмоциями, поскольку, как известно, пиво в бокале тонкого стекла воспринимается несколько иначе, нежели в оловянной кружке, не говоря уже о гранёном или пластиковом стакане. Ну а о питии пива из бутылки или из банки упоминать и вовсе не будем.

Вот там, под зонтом и было принято историческое решение о первом выходе на арену рыцарского ордена по спасению Киева. Выход этот намечалось осуществить с неслыханной дерзостью, а сама идея нигде, никогда и никем в мире не осуществлялась. Её острие направлялось в одну цель – разбудить киевлян.

– Давайте распределять роли, – предложил Владимир, как бы примеряя на себя роль предводителя и не забывая при этом приобнять за плечи сидящую рядом с ним Цок-Цок. – Потребуются три группы, а нас пока шестеро, что маловато. Одной следует разведать фамилии антигероев, которых мы собираемся увековечить. Другой – изготовить и установить объект. Третьей – обеспечить явку прессы и телевидения, а также прикрытие операции. Какие будут предложения?

– За предложениями дело не станет, – вздохнул Анатолий, обнаружив, что пива на дне бокала не осталось даже на глоток. – Дело за малым, то бишь за презренным металлом. Насколько я понимаю, мы даже в складчину не потянем. Материал, работа, доставка, установка – тут и в тысячу баксов не уложишься. А у меня, например, на еду стало не хватать.

– Это не проблема, – как бы равнодушно заметил Александр. – Мы с Региной её решим.

Он не успел посоветоваться с Региной, хотя и был уверен в её согласии. Конечно, она метнула в него острый взгляд, но промолчала.

– Вот и чудненько! – утвердил этот пункт плана самозваный шеф и крепче прижал к себе Цок-Цок, но на сей раз та заметно отстранилась.

– У нас два критических момента, где мы не можем не засветиться. Первый – заказ мастерам, которые будут высекать текст, и второй – разрешение охраны на установку объекта. Даже не знаю, кем сможем пожертвовать.

– А зачем жертвовать? – проснулся Ме-щерский-Барский, до этого не пропустивший ни одной пары женских ножек, продефилировавших мимо их выносного столика уличного кафе.

– Можно обойтись и без жертв. А для чего грим существует, накладные усы, бороды и прочие причиндалы? Наша красавица, я полагаю, – и философ-аристократ-журналист и просто любимец публики Мещерский-Барский одарил многозначительной улыбкой Цок-Цок (кажется, они все на неё запали, ревниво отметил этот взгляд Александр!), – обладает искусством изменения облика и не откажет нам в сих дарах.

– «Корочки» сейчас на любой раскладке продаются, – оживился Анатолий при виде официантки, несущей ему второй бокал пива. – Даже на Майдане. Выбирай, что хочешь: СБУ, мэрию, Минтранс. Любую печать с очищенного тёплого яйца, сваренного вкрутую, перекатать с настоящего документа на липовый – не проблема.

– Вот и отлично, – забирая вожжи в свои руки, подытожил Владимир. – «Философ», а отныне мы так и будем называть себя для конспирации, гримируется под заказчика и в том же виде предстаёт перед охраной объекта. «Историк» готовит текст, фамилии, документы и прикрытие. «Банкир» расплачивается, а «гениальный художник» обеспечивает явку прессы и телевидения. Меня же прошу называть «шеф», поскольку возлагаю на себя руководство операцией. Ну а «красавица», – и Владимир вновь предпринял попытку обнять Цок-Цок за плечи и вновь потерпел неудачу, – нас всех преобразит в солидных функционеров. На всё про всё – 24 часа. Как сразу после войны пели в кинотеатрах на концертах перед сеансами: «На том же месте в тот же час». Тогда же и распишем план действий по минутам. Попрошу всех приготовить домашнее задание, – на сей раз он просунул руку под мышкой Цок-Цок, без затей предложив ей уйти вместе. – Ну что, пошли?

Как ни странно, Цок-Цок приняла приглашение, и вскорости очертание идущих под ручку двух фигурок растаяло за поворотом петляющей аллеи. Регина, повторив жест Владимира, увела Александра, который впопыхах успел расплатиться. Хотя ему пришлось вернуться: не мог же он проигнорировать призыв Анатолия, то бишь, «историка», заплатить за ещё один раунд пива.

– А на нас прекрасных дам не хватило, – не без грусти заметил Анатолий, обращаясь к Барскому, – так что будем петь, плясать всю ночь и попутно обсуждать, как нам раздобыть список этих негодяев.

– Чего проще? Возьми хорошую коробку конфет и обратись в городском архиве к самой маленькой регистраторше. Мол, для публикации в газете нужно ещё раз взглянуть на разрешительные документы. Уверяю, фамилии там известные.

Мещерский-Барский, он же «философ», тоже взгрустнул, но мысли о взрывающем скучную жизнь приключении будоражили его воображение. Ему нравилось почти всё, особенно роль защитника сограждан, которых эти надутые, чугунные, полуграмотные и дорого одетые высокомерные хамы вознамерились выселить из Киева в Черниговскую область.

Нельзя заходить в спальню к Богу

Регина увлекла Александра к себе. И там, в приглушенно-красноватом свете лаборатории вновь воскресли давно забытые трепетные ощущения от близости женщины, с которой всё возможно.

Регина печатала фото, снятые в этот день. Его привлёк портрет Цок-Цок. Чёрно-белый. Особенно глаза. В них таилась история несо-стоявшихся надежд и предательств, сладких и горьких дней, забот и побед, но более всего ожидание новых встреч и вера в удачу. Это был взгляд женщины, обращённый вовнутрь, как бы с удивлением обнаруживший в себе нечто такое, о чём вроде и не подозревалось, и вовне, в этот огромный и полный неожиданностей мир, где уготовано местечко, в котором осуществляются мечты, но вот незадача, местечко это как-то не удаётся отыскать. У мужчин не бывает такого взгляда, для этого они слишком целеустремлённы и прямолинейны.

– Понравилось? – Регина вытащила пинцетом фото из ванночки, – Хороша! Очень! Не стерильная и не надуманная. Запомни: настоящий портрет может быть только чёрно-белый и сделать его на «цифре» невозможно. Старинный объектив видит больше глаз, – Регина взяла Александра за шею и потрепала её. – Ты не грусти, она настоящая, не подделка, которыми заполнены улицы. Она не женщина для Владимира – мелковат он для неё. Но, боюсь, она и не твоя женщина. Вы встретились, как встречаются поезда, идущие в разных направлениях. И это была достойная встреча для обоих.

В это же время на другом конце вечного Города, на Левом берегу вечной реки в холостяцкой однокомнатной квартирке, где каждому предмету отведено своё место, под бокал ординарного красного вина и аккомпанемент «Лайт оркестра» Вольдемар искал пути к сердцу, и, скорее всего, не только к сердцу Цок-Цок. Он не рассказывал анекдотов, не делал сальных намёков, он живописал страсти, бушующие в политической жизни города.

А ей вспомнилась строка из приблатнённого шансона: «…мужиковская дурь – как всегда напролом». И почему мужчины так убеждены в том, что женщинам интересно то же, что и им? И почему им непременно нужно придумывать женщину по своим чертежам, вместо того чтобы всматриваться в неё, реально существующую, и отыскивать в ней неведомое, новое, замысловатое?

Цок-Цок вновь включила звук и дослушала историю о районном начальнике, имя которого сейчас на слуху из-за его попытки возглавить Город.

Вольдемар живописал в лицах сборище местных хозяев, где шла делёжка привлекательных кусков пирога. Каждому что-то досталось: кому подвалы, кому чердаки под мансарды, а кому и целые магазинчики – как при грабеже захваченного города. Ну а «сам» строго-настрого предупредил, чтобы никто и близко не подходил к известному на всю округу гастроному. Моё!

Картинка, надо сказать, получалась не очень привлекательная и окрашивалась в цвета с грязноватым оттенком, а Снежана любила чистые цвета – белый, чёрный и красный.

Она в пол-уха слушала истории с известными персонажами городской мизансцены, рассматривала интерьер, в котором не было коллажей, круга для метания дартс, фресок на потолке и витражей в дверях, не было ни одной попытки придать жилью индивидуальность владельца, а был чёткий порядок, педантизм и скучный орднунг. Очевидно, он и в сексе такой.

В том, что он предпримет атаку, она не сомневалась, как и в том, что будет она прямолинейной и силовой. И, дай Бог, её выдержать. Но она выдержит, потому как с каждой минутой теряла к нему интерес. Почему согласилась пойти с ним в его лежбище? Да потому же, что и всегда. Ждала и искала. Нет, не принца, а мужчину, способного её увлечь.

Принц на белом коне не помешал бы, да коней на всех не хватает. А ведь так хотелось потерять голову! Впрочем, было ещё одно обстоятельство, подвигнувшее её на рискованное посещение этого обиталища: многое в поведении и характере Александра оставалось для неё загадочным, а расшифровывать загадки почему-то хотелось.

Принципы сексуального отбора, которыми руководствуется женщина при выборе партнёра, пытались вычислить все культуры мира, но к чему-то единому и однозначному так и не пришли. И, что вызывает самое большое удивление, их до конца не понимает и сама женщина. Уже потом она бывает нередко сражена своими же поступками, так и не постигнув мотивов своего поведения.

Одна из героинь Роже Мартена дю Тара, некая мадмуазель Бернардина, рассуждая на эту тему, привела в пример собак. Диву даёшься, говорила она, наблюдая за тем, как сука яростно отбивается от кобеля благороднейших кровей, но не успеешь отвернуться, как её покрыл шелудивый бродячий пёс.

Тут можно порассуждать об альтруизме женщин, их извечном стремлении к опеке кого-нибудь, к встроенной в их натуру природной потребности приносить себя в жертву и о многом таком подобном. Всё это имеет место быть, да только присутствует ещё нечто непостижимое. Чего и словами не выразить.

Хорошо арабам, они верят, что у входа в каждую фердж написаны имена мужчин, которые всё равно войдут в неё, – правдой или обманом, по любви или насильно.

Нынче многие киевляне отдыхают на пляжах Туниса, глубоко вдыхают чистый средиземноморский воздух, выезжают в открытое море на пиратских фелюгах, пьют горький кофе, покупают отростки пальм, даже ездят на верблюдах на окраину пустыни Сахары, но вряд ли кто-нибудь добирается до городка Нефта, что почти на границе с Алжиром. А ведь именно в этом окружённом каменной стеной с шестью воротами городе, где располагалась величественная мечеть, бани, рынок, роскошные сады, а также тысячи зауй, то есть молелен с захоронениями мусульманских отшельников марабутов, между 1394 и 1433 годами и создал Шейх Нефзауи малоизвестные, а, скорее всего, и вовсе неизвестные современному киевлянину наставления по арабской эротологии под чарующим названием «Сад благоуханный».

«Я, слуга Бога, – восклицал Шейх, – благодарен ему за то, что никто не может помочь влюблённому в прекрасную женщину. И за то, что никто не может избежать желания владеть ею. И за то, что ничего этого не изменить, никуда от этого не уплыть, никак от этого не отделаться».

Арабский мудрец не иначе как наведался к Богу, где и проведал о Его подходах при создании человеков, ибо откуда ему знать, что «…Он устроил женские части так, что чувства наслаждения и удовлетворённости не приходят к ним до той поры, пока в них не проникнет инструмент противоположного пола. И подобным же образом органы мужчины не знают ни покоя, ни отдыха до той поры, пока они не очутятся в женских. Отсюда – взаимодействие…»

Многое изменилось с тех пор: и одежды, и времена, и нравы. Изменился сам человек, он, конечно же, помельчал в своих устремлениях, стал умнее, хитрее, изворотливее, пронырливее, но суть взаимного стремления противоположных полов осталась неизменной и всё так же малоизученной, а порой и непонятной. Вроде все об этом знают и в то же время не знают.

Это как с нынешними политиками, особенно на киевской сцене: они ведь не могут не знать, что политика – не что иное, как искусство обмана.

Политики пламенно негодуют по поводу дерибана киевской земли, так сердечно ублажают и обласкивают избирателя, вешая ему на уши тонны «лапши», они даже создают движения или примыкают к ним, протестуя против циничной распродажи народной собственности и «отечество так люблятъ…», а на самом деле, дорвавшись до машины голосования, получив доступ к подписям и печатям, первым делом оттяпывают себе, родному, шесть гектаров. Удалось объегорить народ. Вот и Вольдемар стремится к тому же и туда же, да не всех туда пускают.

– Ну хорошо, а почему вы, с такими знаниями подноготной этой труппы негодяев, не выбрали себе какую-нибудь заметную роль? – Снежана, исподволь подбираясь к главной теме, использовала сильное оружие, на которое всегда западают мужчины, – интерес к его персоне.

– Почему вы так думаете? Я выбрал, – самодовольно парировал человек в безупречно отутюженной белой рубашке с манжетами, где сияли непомерно большие запонки, в сияющую сталь вытянутого овала которых были вставлены полудрагоценные камни тигрового глаза. – И вы в этом принимаете участие. Я собираюсь возглавить движение за спасение Киева. Если удастся, в рядах моих сторонников окажутся сотни тысяч жителей столицы. Под такую поддержку дадут любые деньги и отдадут любой пост.

– Теперь понимаю. А как же ребята? У вас нет ощущения, что вы их используете? – Снежана внезапно осознала, что случайно затронула нерв.

– Нисколько. Барскому что нужно? – Владимир сделал эффектную паузу и занял позицию между торшером и Цок-Цок, пытаясь произвести на неё впечатление своей выигрышной стороной – медальным профилем. – Что его привлекает больше всего в нашей борьбе? Возможность поговорить, высказаться, показать свою эрудицию, покрасоваться. И он это и получит. А Толе? Чувство братства, ощущение его нужности, востребованности, поддержка его фронде и получить возможность хоть как-то насолить сильным мира сего. Что поделаешь – это извечная мечта неудачников. И это он получит. Регине нужны приключения, адреналин и Александр. И это ей обеспечено. Так что все довольны и ничьих интересов я не затрагиваю.

– Вы, кажется, забыли об упомянутом вами Александре. Его-то что ведёт? – Для того чтобы скрыть свою заинтересованность, Снежана сделала большой глоток из бокала, и напрасно: каберне, похоже, долго стояло откупоренным, а потому выдохлось, да и разведено водой оно было чрезмерно.

– С ним сложнее. Потому как одинокий волк. Стаи терпеть не может. А с оплатой за такую жизнь, да ещё сохраняя принципы, у него проблемы. Правда, откуда-то деньги у него появились. Не пойму, откуда, но, кажется, догадываюсь. Но у таких деньги не задерживаются. Но что мы всё о других да о других. Пора бы поговорить о себе, – и тут он полез. Неумело и напролом. Ни кусочков льда на соски, ни мороженого на пупок. Тривиально так полез, как слесарь или начальник к секретарше, сразу под юбку.

Обычно Снежана таких убивала наповал. Но здесь надо было сохранить нормальные отношения, потому как нет ничего коварнее и страшнее мужчины, обретающего статус отвергнутого в пользу известного ему соперника. И она прибегла к универсальному средству, применяемому всеми женщинами мира с целью мягкого устранения ненужных осложнений:

– Я сейчас лечусь, и ничего такого категорически нельзя. Кто знает что там? Результаты анализа будут через неделю. Надеюсь, вы не в обиде и меня проводите?

Бедный, бедный Вольдемар. Всё в его организме пришло в движение, а тут такой облом. Может, и хорошо, что облом.

Беги, Володя, беги. Она никогда не полюбит тебя.

Ньютону на голову упало яблоко. Но каштан лучше

Удивительное дело: как только человек устремится что-то сделать по своей воле, никакие препятствия для него не помеха. А начнёшь вгонять его в схемы и программы, тут же возникают трудности.

Через двадцать четыре часа после предыдущей встречи, собравшись под зонтом уличного кафе в полном составе, спасители Киева обнаружили, что всё задуманное вполне может свершиться. Оставалась малость – чётко распределить обязанности, расписать всё по минутам и оплатить расходы.

Анатолий справился первым. Для начала потребовал заказать ему бокал пива и, дождавшись его появления, сделал могучий глоток, почти как герой рассказа Мопассана «Гарсон, кружку пива».

Насладившись золотистым пенным нектаром и, выдержав МХАТовскую паузу, тихо сообщил, что добыл фамилии негодяев, и затем тоном судьи, оглашающего приговор, зачитал подготовленный текст.

– Откуда такая уверенность? Вы что, милейший, присутствовали в тот момент, когда им вручали пакеты с долларами? А может, среди них есть достойные люди? А мы вот так, наобум, их ославим перед всем городом! – в Мещер-ском-Барском просыпался трибун, оратор, Демосфен, но Анатолий жёстко его прервал:

– Ты что, парень, в другом городе живёшь, что ли? Или советские времена вспомнил? Никто теперь пачек с валютой не таскает. Для этого есть челядь. Всё делается тихо, через жён, родственников, друзей и как бы невзначай, и не сразу и в другом месте, а то и в другом городе или даже в другой стране. Почти законно. По прейскуранту. Захотел подпись для аренды земли под киоск, готовь десять тонн «зелени», и то, как для своих. Под магазин – другие цены. Ну а площадка в центре города – через швейцарский банк, потому как не существует чемоданов такого размера.

– Допустим, размеры взяток мне не известны, – не унимался «философ». – Допускаю, что их дают и их берут. И всё же, повторюсь, откуда вам известно, что именно эти люди берут?

– А тут и допускать нечего. Нет там других людей. Их просто туда не пускают, а если каким-то чудом и затешется белая ворона, её заклюют или прогонят.

– Ты хочешь сказать, что берут все?

– Точно. Все. Все сто процентов. В зависимости от чина и занимаемой должности. Поэтому и ошибки быть не может. Крата. Не будем терять времени, – рубанул рукой Анатолий, как бы подводя черту под бессмысленной дискуссией.

Вручая коллегам почти настоящие удостоверения, он попросил заучить новое имя, должность и место работы.

Оставалось вклеить фото и перекатать печати. Фото должны соответствовать новому облику, а для этого требовалось поработать над внешностью. Владимир, уже не сидевший рядом с Цок-Цок, но бомбардировавший её красноречивыми взглядами, командирским тоном с язвительным окрасом спросил:

– Вы, надеюсь, готовы преобразить нас по своему вкусу?

– Да. Я захватила и грим, и парики, и усы – всё, что понадобится, – миролюбиво ответила Снежана.

– А вы сможете нас сфотографировать? – осознав, что выдал себя пристрастным тоном, Владимир благожелательно обратился к Регине.

– Ноу проблем, – Регина решительно растёрла окурок в пепельнице и в упор посмотрела в глаза Вольдемара. – Лучше это сделать в моей студии. Давай команду, начальник.

Проблемы возникли разве что с «философом». Мещерский-Барский был великолепен в налаживании контактов, неподражаем в их развитии, но совершенно беспомощен в деловых переговорах. Вот и сейчас он не смог договориться с кладбищенскими мастерами ни о цене, ни о сроках выполнения заказа.

Операцию неспроста запланировали в пятницу на конец рабочего дня: служивых в это солнечное время в кабинетах не сыщешь: они либо пьют водку, либо нежатся в постелях любовниц, либо стоят в пробках по дороге на дачу. До времени «Ч» оставалось два дня, и риск переноса операции надо бы исключить.

– Ну что ж, Александр, вот и пришло твоё время. Ты ведь мастер искушать людей, – Владимиру явно изменило хладнокровие, которое он культивировал и в своём облике, и в манере общения. Что ни говори, а мужчине практически невозможно утаить эмоции после того, как его отвергают: взыгравший тестерон давит любую волю. – Понимаю, что гипс, всё понимаю, но придётся ехать и договариваться. Вот «красавицу», – и Вольдемар метнул гневный взгляд в Цок-Цок, – могу дать тебе в помощь. Вдвоём у вас многое может получиться.

Александр решил не вступать в пикировку ни по поводу самозахвата Владимиром лидерства в придуманной и разработанной Александром операции, ни по поводу ревнивой атаки на Цок-Цок, ни по поводу амикошонства в свой адрес. Слишком тяжело ему далось движение к цели, слишком высока была её цена и слишком близко он подобрался к ней, чтобы вот так, из-за женщины, всё полетело кувырком. Хотя… Троянская война началась из-за женщины. Да всё в мире творится мужчинами, что бы они там не говорили и какие бы сказки не сочиняли, из-за женщин. А те во все века за этим процессом наблюдают. Очень внимательно.

– Хорошо, поеду, – только и сказал он, – даже без эскорта.

На том и порешили. Шумной гурьбой отправились к Регине и там, будто на разудалой корпоративной вечеринке, пребывая в возбуждённом состоянии от предстоящего приключения, густо замешанного на реальной опасности, ибо в случае поимки всем им светило от пяти до семи лет пребывания за решёткой, веселились от души, потешались друг над другом.

На Барского водрузили парик, приклеили ему щегольские усы, и он из аристократа преобразился в раздобревшего управдома, накрывшего своим вниманием близлежащие торговые точки, подвалы и мелкий нелегальный бизнес.

Вольдемар смахивал на городского начальника среднего управленческого звена. Анатолий же, как это ни казалось странным – на добродушного милицейского майора, стыдливо распихивающего по карманам сотки. И всё же, скорее, в нём угадывался полицейский пристав, потому как майоры, а особенно подполковники, ныне предпочитают если и не костюмы от Брио-ни (это привилегия политиков), то ненамного уступающие им в цене «прикиды».

Александра гримировали первым. Он ощутил на своём лице не столько грим, сколько дрожь в пальцах Цок-Цок. Чуть позже они принялись нежно поглаживать его шею у подбородка. Образ получался карикатурный, нечто среднее между руководителем охранной фирмы и надзирателем из СИЗО. Вот с этим гримом он и отправился на кладбище, где лишние три сотки евро легко помогли решить все вопросы.

Бабьим летом в Киеве тепло днём, а по вечерам потягивает сквозняком, как будто в концах улиц забыли закрыть двери. Цок-Цок и Александр не успели сменить одежду и, вспоминая о шерстяных свитерках, зябко поёживались.

Барбара рыскала по углам, считывая послания, переданные собачьей почтой, а они остановились под раскидистым деревом.

Как-то само собой так получилось, что Александр здоровой рукой обнял женщину за плечи, и она прильнула к нему, вначале робко, затем всем телом. Он принялся шептать ей на ушко нежные слова, но она остановила его, прикрыв двумя пальчиками его губы. И, действительно, к чему слова?

И тут на голову Александра упал каштан. Обычный киевский каштан. Он поднял его. Зелёная оболочка наполовину раскололась, и в обнажившемся молочном мешочке обнажилось ядро, уютно поблёскивающее лакированной кожурой кофейного цвета, будто натёртой шведским мебельным полиролем. Александр вытащил из мешочка аппетитного вида ядрышко, поглаживая его поверхность.

– Вроде бы и рановато таскать с собой, – сказал Александр, пряча каштанчик в карман брюк. – Врачи советуют носить их с собой в кармане страдающим суставным ревматизмом. И вообще, если и существует на свете лекарство-панацея от всех болезней, так это каштан. Но у меня другая причина.

– С молью что ли бороться? – Снежана поцарапала пальчиком Александра по животу. – Или ты сейчас будешь рассказывать о том, что каштаны хорошо очищают воздух от автомобильных выхлопных газов? А может, вспомнишь, что каштаны завезли к нам из Западной Европы лет триста назад, куда они попал из Константинополя в конце XVI века? Или ты собираешься подарить его Регине?

– Поражён твоими знаниями. Может, и официальное ботаническое название по-латыни вспомнишь?

– Отчего же, вспомню: Aesculus hippocas-tanurn. Дано Карлом Линнеем.

– Вот уж не ожидал!

– Да не смотри ты на меня такими глазами, – вначале лукаво отстранившись, а затем ещё сильнее прижавшись к нему грудью, воскликнула Снежана. – Был у меня воздыхатель. Ботаник. Настоящий Паганель. Он мне о каждой травинке, о каждом кустике и дереве столько понарассказывал У меня глаза открылись, в каком мире мы живём и что нас окружает. До этого слепая, как все, ходила. Воздыхал он, воздыхал робко и несмело, а потом завёл в заросли багульника на Лысой горе. Там мы даже лисиц видели. Теперь в их норах, кажется, бродячие собаки живут. Киев – это не Москва. Тут раньше весь гербарий можно было собрать. Лоси забредали и волки. Но скоро одни вороны останутся, вместо зарослей багульника – бетонные высотки.

– Ну и чем же вы в зарослях занимались?

– Чем-чем. Хоть убей, не помню. Честно. Ведь в жаркую безветренную погоду, а июнь тогда жарким выдался, в цветах багульника можно опьянеть до полной отключки. Я потом заинтересовалась этим растением и где-то вычитала, что в древности хитрые пивовары добавляли их в свой продукт для пущей хмельности, так что клиенты с ног валились. А колготки у меня оказались порванными – это я точно помню.

– Ты и во всём остальном так подкована?

– И во всём остальном.

– Тогда скажи мне, почему женщины любят мужчин широких в груди и с крепким торсом?

– Для того, чтобы ложиться грациозно на трепещущие груди.

– А почему женщины отдают предпочтение мужчинам с сильным, жёстким и тугим жезлом?

– Потому что такой жезл достигает до дна и заполняет женщину во всех частях.

– А почему женщина любит мужчину?

– Женщина любит мужчину лишь ради одного соития.

– Ничего себе! При такой эрудиции понятно, почему ты не замужем.

– Парниша, не хамите!

– Ну а почему у тебя возник интерес ко мне, прямо скажем, мужчине не с самым мощным торсом?

– Потому что ты не похож на других. И ещё потому, что ты – сумасшедший, а на таких держится мир. И ещё потому, что тебя любит Регина. А Регина замечательная, настоящая женщина, и отобрать тебя у неё, значит быть ещё более замечательной, чем она.

– Ну а ты хотя бы понимаешь, что завтра на нас могут надеть наручники и после этого мы лет семь можем провести за колючей проволокой? Зачем тебе это?

– На этот вопрос давно ответил Шекспир. За точность цитаты не ручаюсь, но звучит приблизительно так: Что человек, когда он занят сном и едой? Животное, не больше. А потом надоело, когда тебя считают быдлом. Вчера они продали подвалы моего дома, которые принадлежат мне и моим соседям, обобрали меня и довели до постыдной экономии на колбасе и газете, истребили продуктовые магазины в моей округе, так что и хлеба купить негде, с тем чтобы загнать меня в свои супермаркеты, а сами набили карманы, накупили по семь домов в Пуще и в Конче, где парятся в джакузи, садят за руль самых шикарных авто своих подросточков, а те презрительно давят сиромашных прохожих, а сегодня призывают меня посадить дерево и рассказывают мне о том, что они самые яростные борцы за моё счастье и поэтому я должна отдать им на выборах свой голос. Они разворовали и убили Город, в котором я выросла. Мой Город. Знаешь, тут самое время запеть старую песню:

«Пускай мы погибнем, но город спасём».

– Кажется, теперь я понимаю, почему мне на голову упал каштан. И почему ты мне встретилась.

– И почему же?

– Каштан помог мне мозги на место поставить в отношении тебя. Это как восклицательный знак в конце предложения.

– Видать, не врал мой воздыхающий ботаник, когда рассказывал, что прогулки под каштанами, особенно зимой, – замечательное средство от многих недугов. Но, гляди, на тебя он и осенью подействовал.

До операции оставалось ровно двадцать часов.

Ну вот, исчезла дрожь в руках

«Газелька» с крытым кузовом заехала на тротуар и остановилась перед свежевыструган-ной высоткой, нахально растолкавшей локтями своих благородных, но побитых длинной жизнью собратьев. Она вертелась перед ними, сверкая своими огромными глазищами – витринами из зеркального стекла, хромом и никелем поручней, маркизами над входами, свежими кирпичными боками и нелепой синей шляпкой, водружённой на ещё более нелепый карандаш, венчавший крышу. Дескать, смотри, нищета, какая я вся из себя новая и нарядная.

Открыв борта машины, Анатолий и два мастера в оранжевых касках и синих комбинезонах с логотипом и надписями с названиями городских коммунальных служб вынули из грузовичка и бережно опустили на предварительно постеленный на асфальт брезент что-то длинное и тяжёлое. Не спеша, была вытащена и стремянка. Установив её рядом с центральным входом, один из мастеров взобрался на верхнюю ступеньку и принялся что-то отмерять и чертить мелком на стене.

И в тот момент, когда он при помощи молотка и керна начал намечать гнёзда для болтов, из дома в сопровождении лиц, вид и одежды которых не допускали двоякого толкования исполнявшихся ими функций, показался важный человек в новом, отлично скроенном сером костюме. Кто его знает, кем он являлся, но властью останавливать подобное своеволие точно располагал. Дюжие руки его помощников в одинаковых мешковатых чёрных костюмах схватили стремянку, готовясь струсить с неё мастера, будто тот являл собой разновидность спелой груши.

– Это ещё что такое? Кто позволил? – в голосе начальника звенела высоколегированная сталь, и голову он нагнул, как разъярённый бык.

«Таким тоном можно и к стенке поставить», – подумал Анатолий. Он узнал эти интонации, внутренне содрогнулся, но попробовал напустить на себя безразличный вид мелкого служивого:

– Опоздали мы. Машина сломалась. Но мы успеем. Сейчас начальства понаедет. Телевидение. Но к приезду мэра успеем. Гарантирую.

– Какое начальство? Я спрашиваю, что вы тут делаете? И кто такие, в конце концов? – начальник в сером не собирался униматься, однако регистр истерики понизил. От внимания Анатолия не ускользнуло то обстоятельство, что на слове «мэр» он поднял голову.

– Мы народ маленький. Нам приказали установить, мы и установим, – и тут, точно по графику, к тротуару подъехал чёрный «мерс» и оттуда вышел шеф. И где это он «мерина» раздобыл? Вроде на «фольксвагене» должен был приехать. Но хорошо вышло. Это прибавит ему веса.

И, действительно, во взгляде начальника в сером ещё не угасало недоверие, но уже возникало и подобострастие. Владимир был совсем не дурак и психотип начальника просканировал точно.

– Это хорошо, что вы на месте, – не представляясь и ничего не спрашивая, Владимир блистательно исполнял роль большого городского начальника среднего звена: в его манере общения органично сочетались пренебрежение к низшим и холодное вежливое высокомерие.

«Шеф» понимал, что этому серому нельзя давать на раздумья и секунды. Его необходимо срочно нагрузить делом, где бы он мог демонстрировать свою значимость. Напустив туману озабоченности, Вольдемар доверительно обратился к коменданту:

– У нас дефицит времени: протокольные мероприятия задержали. Сейчас прибудут пресса, телевидение. Для них нужно отвести правильное место. Выступающим тоже. Сам прибудет позже. Его надо встретить. Как положено. Так что все эти авто, – Владимир небрежным мановением руки указал на припаркованные у входа машины, – разогнать и очистить место. Вам милицией помочь или своими силами обойдётесь?

– Сил достаточно, – проникаясь важностью миссии, но всё ещё источая лёгкое недоверие, отрапортовал начальничек.

– А вы что уши развесили? За работу! Чтобы через полчаса всё было готово! – перейдя на хамский тон, Владимир накричал на «историка». Тот почему-то взял под козырёк и, насколько позволяло его грузное тело, вытянувшись в струнку, отрапортовал:

– Будет исполнено!

И тут из-за поворота, показался фургон с надписью популярного телеканала на борту.

– А вот и телевидение, – Владимир мысленно поблагодарил Регину за своевременную подмогу, которая снимала все вопросы. И, повернувшись к коменданту, который уже, кажется, окончательно поверил в реальность происходящего, как генерал полковнику, сухо, но уважительно отдал приказ:

– Действуйте.

Начальник в сером в струнку не вытянулся, но армейскую прыть проявил, и охранники по его команде притащили какие-то треноги, натянули пластиковые ленты заграждений и принялись разгонять автомобили, обращаясь с вежливыми просьбами к жильцам и покрикивая на водителей. Они беспрекословно помогли подтащить накрытую полотном тяжеленную гранитную плиту и, наслаждаясь своей силой, удерживали её на весу, пока в отверстия вкручивались массивные бронзовые болты.

Подтянувшиеся к месту событий Александр, «философ» и Цок-Цок изображали общественность, развернули бумаги, как бы репетируя свои выступления. Постепенно тротуар заполняли люди с переносными телекамерами и профессиональными фотоаппаратами, пишущая братия рыскала в поисках объекта для интервью, приставая к прохожим, участникам операции и коменданту, но тот отнекивался и отмахивался, мол, некогда тут интервью раздавать, когда вот-вот Сам нагрянет, но вниманием к своей персоне был доволен.

«Слишком гладко всё идёт», – тревожно подумал Александр. Оставался самый щекотливый этап операции, когда требовалось и уйти вовремя, и успеть насладиться её первыми плодами. Хотя основная опасность оставалась: смогут ли они точно описать личности Анатолия и Владимира? Мастеров наверняка будут искать. Но те своё получили, а плита явно ворованная. Так что, защищая себя, будут помалкивать.

И вот он – миг торжества. При невероятном стечении прессы, под блеск объективов телекамер перед микрофоном, установленным прямо под накрытой полотном мемориальной доской, возникает всеми любимый и обожаемый властью народный артист и заслуженный деятель. За ним – ещё более заслуженный, но частично недоласканный властью академик и, наконец, многократно заслуженный архитектор. Они велеречиво повествуют о стремительном развитии Киева, о том, что он перерос Европу и что пора ему становиться центром мировой цивилизации.

Слушая их медовые речи, Александр подумал, что не было ничего проще, нежели притащить их сюда. Мастеров пришлось уговаривать дольше и словам они не поверили: там сработали деньги.

Боже, как же цепляется человек за паутинку славы! Как же он боится бездны! Для родственников усопшего имеет значение, в какой газете напечатан некролог. А газета-то живёт один день! Японцы правы: мы живём один день. Сегодня. Сейчас.

Архитектор дёргает за верёвку, и покрывало величественно сползает с гранитной плиты, открывая выбитый на чёрном лабрадорском камне покрытый бронзянкой текст. Александр видит это из-за угла и спешит к «газельке». Там, в кузове, сидя на одной скамейке с «философом» и «историком», достаёт сигарету и никак не может извлечь из нагрудного кармана зажигалку. Потом видит дрожащий огонёк перед своим носом:

– Кажется, получилось, – произносит Анатолий и защёлкивает крышку «зиппо», некогда подаренного ему Александром. Похлопывает его по плечу, и Александр вскрикивает от боли. – Ой, извини, забыл. Думаю, тебе будет интересно узнать, что Снежана не захотела уезжать с Вольдемаром на «мерсе». Они с Региной наслаждаются последствиями.

Александр остановил машину за два квартала от дома тёти Ани. Там же, в кузове, на него натянули синюю куртку работника коммунальных служб, которая скрыла гипсовую повязку. Он взял в руки большой разводной ключ и, подойдя к калитке, нахлобучил по самые уши бейсболку: соседское око никогда не закрывается.

Барбару он завёз ещё утром. Он знал, что собака будет дежурить у ворот и никакой колбасой её оттуда не выманить. Но что было делать? Так оно и оказалось: Барбара стояла, почти касаясь носом замка. Очевидно, последние четыре часа. Слушая её поскуливание и поглаживая её прижавшуюся к бедру голову, он ещё раз удостоверился в правильности простой истины: лучшее, что может быть у человека, – это собака.

Он вернулся цел и невредим, и, в случае чего, тётя Аня будет клясться и божиться, что никуда из дома он не отлучался, да и собака подтвердит. А то, как он выходил, ни одна соседская душа не видела: «газелька» заехала во двор якобы сгрузить доски, и он скрытно нырнул под тент. Такое вот железное алиби.

Последствия их операции превзошли все ожидания. Почти все каналы телевидения в своих вечерних выпусках в прайм-тайм передали репортажи с места события. Главный текст был и озвучен дикторами, и показан на телеэкранах:

ВАРВАРАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ

НА ЭТОМ МЕСТЕ ВОЗВЕДЁН ПАМЯТНИК ВЗЯТКЕ

В НАРУШЕНИЕ ВСЕХ НОРМ И ЗАКОНОВ ЭТИ ЧИНОВНИКИ ПРОДАЛИ

СВОИ ДУШИ, А ЗАОДНО И ИНТЕРЕСЫ КИЕВЛЯН

БУДЕМ ПОМНИТЬ ИХ ИМЕНА

Далее следовал список начальников управлений, служб, комиссий, комитетов и прочих бюрократических образований, выдавших разрешение на строительство этой нелепой высотки на месте популярного ранее сквера, и, к тому же, задевшей фундаменты близлежащих домов и сломавшей прелестную историческую застройку.

Фамилии были высечены крупными прописными буквами, имена, отчества и должности – строчными. Эту часть мемориальной доски показали несколько каналов, владельцы которых оппонировали мэру, поскольку их обделили при делёжке пирога. На следующее утро многие газеты поместили весь текст.

Всегда считалось, что киевляне не так легки на подъём, как москвичи. Те готовы битый час ехать в метро и ещё час на автобусе, чтобы посетить модный спектакль, выставку или захудалую тусовку. И считают это нормальным.

Для того, чтобы совершить подобный подвиг, нужно под носом у киевлян взорвать атомный реактор.

Но в этом случае миф дал трещину: то, что творилось у высотки, опровергало представление о киевлянах как о равнодушных и ленивых созданиях. Близлежащие улицы запрудили толпы, желающие лично обозреть место скандала и сфотографировать мемориальную доску.

Эх, не нашлось у Остапа Бендера достойных наследников в Киеве! Тут бы кассу установить и плату взимать, хотя бы по две гривны.

Сама плита была закрыта полотном, но посетители достопримечательности его постоянно срывали, а охрана была слишком малочисленной, чтобы справляться с таким наплывом народа. Комендант пытался было своими силами демонтировать принёсший ему столько горя объект, да не вышло. Недаром же «философ» раздобыл в институте полимеров какой-то невероятный клей, намертво склеивавший всё ко всему. Им намазали и болты, и заднюю поверхность доски, и теперь её можно было оторвать только вместе с куском стены. Требовались специалисты, но их всё не было и не было, поскольку в мэрии шли согласования, а всем и каждому известно, с какой скоростью они там продвигаются. Без смазки сей ржавый механизм не работает. А кто возьмётся смазывать такое дело? Только самоубийца собственной репутации.

Доска висела себе и висела. По выходным, отправляясь целыми семьями в центр из Березняков, Троещины, Оболони, Теремков, не говоря уже о Нивках и Куренёвке, киевляне и гости столицы планировали посещение новой достопримечательности. Какой-то патриотично настроенный учитель привёл сюда на экскурсию свой класс, а комитет по спасению Киева официально подал документы о внесении мемориальной доски в перечень объектов, охраняемых государством.

О героях, имена которых были высечены на скрижалях городской истории, поговаривали разное, но одно было известно: ни один из них с того памятного дня целую неделю на рабочем месте не оказался. Кто залёг в больничку, кто укатил в Египет, а кто и вовсе укатил. Но что совершенно изумляло, уголовное дело не открыли, и прокуратура не возбудила дело даже по факту. Пока. Да что там милиция вместе с прокуратурой, когда даже в суд от имени увековеченных на доске не поступило ни одного заявления о защите их чести и достоинства!

Такая вот вечная молодость!

Ах эти чёрные глаза

Что ни говорите, а по-настоящему красивыми женщинами бывают только брюнетки. Понятно, что многим такое утверждение не понравится, но с этим ничего не поделаешь. Хотя… и рыжие могут укусить прямо в сердце.

В присутствии Регины в Александре всё оживало, и он как бы попадал в эпицентр огненного желания. Её рыжие локоны напоминали языки пламени, и вся она была порыв и смятение. Взгляд её зелёных глаз расплавлял края щита, созданного им из смеси юмора и здорового цинизма, для отражения вероломных женских атак.

С Цок-Цок было иначе. Когда он смотрел в её чёрные глаза, палуба уходила из-под ног. Не только у него. Случай с Вольдемаром тому доказательство: человек находился на черте капитуляции, или, как говорится на современном сленге, отчаянно «запал» на девушку.

Через две недели, которые герои успешно пролежали на дне, стараясь прошмыгнуть из дома в редакцию, где сидели тихо, без особой нужды не высовываясь из кабинетов, собрались опять у Регины. Довольные собой и красивые. Ведь у них получилось. Захотели и сделали.

По такому случаю Александр раскошелился на ящик Merlot Cabernet. Premier de Синее. J. P. Chenet из провинции Лангедок-Руссийон урожая 2005 года. Для урожая винограда во Франции это был неплохой год, даже хороший, а вот для Киева ужасный. Возродившиеся в году предыдущем надежды на справедливое будущее неотвратимо угасали, и Киев принялись грабить, уродовать и разорять пуще прежнего. Но главное, в сердца горожан заползал холод, замораживающий их витальную силу.

Потягивая терпкое тёмно-красное вино и вдыхая его тонкий аромат, спасители Города вспоминали детали операции, свои удачные реплики и находчивые поступки.

– Не спорю, хорошее дело сотворили. Не грех даже такое замечательное вино за него выпить, – разыскавший где-то алюминиевую кружку, Анатолий наполнил её до краёв. – Да не сработало оно. Сами посмотрите: два-три дня пошумела пресса, неделю потусовались там зеваки, а после этого – молчок. И никакого Герцена мы, декабристы, не разбудили. А на следующей неделе вообще забудут. У людей вон головы на рынках пухнут, а кошельки худеют. Мы от души оторвались, повеселились на сцене, но зрительный зал оказался пустым.

– Не скажите, батенька, не скажите, – Ме-щерский-Барский поднял свой бокал, любуясь рубиновым цветом напитка. – Эх, к такому бы вину да «Эмменталь» французский или хотя бы «Камамбер»! Да. Верю: не пропадёт наш скорбный труд, не может пропасть. Одних мы повергли в смятение и запустили в их души страх, других приподняли над мирской суетой и запустили в их души надежду. Это, знаете, как цветок на пепелище. Пусть нежен и беззащитен, но он, именно он, а не руина, завладевает сердцем.

– Послушайте, Валентин Виссарионович, вы, как всегда, правы, – Александр, уловив закипающий взгляд Вольдемара, попытался предотвратить намечающуюся схватку коллег. – И пусть это так и, наверняка, это так. Но мы не этого результата добивались. Не этого! Надобно поднять киевлян на дыбы. Вы посмотрите, кто рвётся во власть? Застройщики и сгнившие на пню чиновники. Они будут рвать тело Города на куски без помех. И чем они наглее, тем циничнее их обещания учителям, врачам и прочим киевлянам, которых они же выселят в Черниговскую область. Продуктовых магазинчиков уже просто нет. Хлеба купить негде. Всюду одни игорные заведения да банки. А почему? Да потому, что одни хотят забрать у человека деньги сейчас и немедленно, а другие – подсадить на кредитную иглу, нацелились не только на его сегодняшний заработок, но и на завтрашний.

– О вашем боевом духе, – вмешался в спор Владимир, – дамы и так знают. – Он всё ещё сражался за внимание Цок-Цок и не собирался уступать.

Следует признать, Владимир подставился больше всех, к тому же, блистательно исполнил свою партию. Он был убеждён, что имел право выглядеть победителем и потому посматривал на Снежану по-новому, будто вопрошая: ну не молодец ли я? ну, чем не герой? ну, разве я не достоин любви?

Бедный-бедный Вольдемар, он повторял заблуждение всех мужчин, уверенных в том, что женщина может полюбить за что-то. Не любят они мужчину ни за его достижения, ни за его подвиги, ни за сочинённую им песню, ни за вкрученную лампочку. Разве что в этот перечень не попадает норковая шуба, где любовь, или как выразился поэт, любёночек, всё же возникает, но жизнь у него короткая – от силы часа семьдесят два.

Женщины сами не знают, почему любят мужчину и за что. Они сами хотели бы разобраться в причудах своей зигзагообразной логики. Да не могут. Любят, и всё. А тебя, Вольдемар, она не полюбит. Никогда. Так что, беги, кролик, беги: она никогда не полюбит тебя.

– Послушаешь вас, коллега, и возникает желание сцепиться со всем миром. Например, каждому аналитику понятно, что главный конфликт двадцать первого века – это конфликт Китая с Россией. Там всё будет – и войны и гибель миллионов людей. Но это не означает, что сегодня же, сейчас же Россия опустит перед Китаем «железный занавес» и начнёт отстрел понаехавших в неё китайцев. Вот и у нас главная мишень – чиновник как самое слабое и уязвимое звено. Чиновник, он что? Он и по-китайски быстрее всех заговорит, если на нём потребуют общаться оккупанты. Он податлив и чуток к любой угрозе. С ним легче всего работать. Так что давайте не отвлекаться, – Вольдемар возвращал себе утраченные командные высоты.

Александр решил не перечить – он был сосредоточен на следующем шаге, который всенепременно должен быть сильнее предыдущего, ещё более неожиданным и дерзким. Но каким?

Предложения выдвигались самые невероятные. Закрыть вокзал от крыши до тротуара полотнищем с портретами главных продавцов киевской земли. То же самое сделать на здании мэрии. Перегородить Крещатик на уровне человеческого роста канатами, навесив на них портреты главных взяточников и убийц Киева, повесить в центре города, спустив на верёвках с балконов на вторых этажах, чучела прокуроров, судей и прочих мздоимцев. Рассыпать по главной улице столицы маленькие стальные ёжики, они проколют шины автомобилей, стоящие машины парализуют Крещатик и прилегающие улицы на долгие часы, что даст возможность раздать каждому водителю материалы с теми же портретами и вызвать грандиозный скандал. Запустить в небо тысячи воздушных шаров, надутых смесью, удерживающей их на высоте трёх метров, а к шарам подвесить прейскурант взяток, которые берут районные и городские власти.

Выдвигались и вовсе невероятные идеи: перекрыть на несколько дней водопровод, отключить на неделю электричество, взять на месяц в заложники самых востребованных горожан – Верку Сердючку и Поплавского, и даже взорвать дамбу Киевского моря. Но они были отвергнуты по причине их антигуманного характера.

И тут что-то произошло. Внезапно и необъяснимо среди всеобщего шума и яростных схваток наступила тишина. Говорят, что в такие мгновения ангел пролетает. Шелест его крыл был услышан. Александром тоже. Ибо он понял, что ответ нужно искать совсем не там, где привыкли его искать.

Стадо бежит к водопою стадом, где его поджидают хищники. Свою тропу лучше искать в одиночку.

Киев никогда не был украинским городом. Не в том смысле, что он не расположен в Украине.

В классе Александра, кроме него, училось сорок пять ребят. Он помнил их поимённо: Акимов, Андриевский, Артёменко, Бесов, Бойдерман, Власов, Гайван, Греков, Давиденко, Дранов, Драпей, Журбинская, Загуляев, Заксон, Зельцер, Какуша, Кашель, Кацоев, Китоян, Клюева, Кобзев, Козлов, Корольков, Куринец, Липман, Мандич, Мильгром, Молчанов, Пилоян, Пшеничная, Пятигорский, Разумовский, Рындич, Сыско, Федоран, Финберг, Хазанович, Хандрос, Хименко, Шварцман, Шрайбман, Шухман, Эйдман, Янкель, Яновский. Замечательные ребята и девчонки. Лучших не бывает. И никто не интересовался, кто какой национальности.

Это потом ребята с фамилией, оканчивающейся на «-ов» преимущественно оказались в тюрьме, а ребята на «-ман» – за границей. Впрочем, Шухману, больше известному под псевдонимом «пуля», после нескольких отсидок в начале девяностых влепили «кличку» прямо в лоб. А ведь мама была дирижёр, и жил он вместе с Шварцманом в доме докторов. В том самом, на улице Большой Житомирской, с маленьким сквериком. У архитектора Алёшина все жилые дома были так спроектированы, по-киевски – хоть размером с носовой платок, да непременная зеленая лужайка перед подъездом. Ну а ребята на «-ко», «-ец» и «-ский» были в армии сержантами, а на гражданке – кандидатами наук или начальниками среднего звена.

Со временем школу номер двадцать пять, что напротив Андреевской церкви, переименовали, то есть отобрали у неё имя. Очевидно, припомнили русскому критику Виссариону Белинскому высказывания об украинцах, будто они по своей природе и воспитанию напоминают чугунное ядро и никакой цивилизации на пушечный выстрел не подпустят. Хотя впоследствии слова пламенного, сгорающего от чахотки Виссариона с необъяснимым постоянством подтверждались: zhloby со злорадным и искренним удовольствием выдавливали из Киева всё талантливое и яркое. И Олег Борисов, и Юрий Лавров, и Юнна Мориц, и сотни других неординарных личностей, покинув душный Киев, ослепительно засверкали на небосклоне русской культуры.

Сам Александр был стопроцентным украинцем и ни в какой Московии жить не желал. Он вообще не представлял себе никакой жизни вне Киева. Скажите, ну где ещё можно было бы полноценно существовать, если ты десять лет подряд сидел за партой у второго от края окна на четвёртом этаже двадцать пятой средней школы? В той фасадной её части, что выходила на Владимирскую улицу. Десять лет подряд пропитывался голубым таинством днепровских далей, врастал в склоны Гончарки, пускал корни в овраги Воздвиженки, скатывался кувырком с ветхих подольских крыш, робко замирал у ступеней Андреевской церкви и падал на булыжник крутого спуска!

Эти крыши на закате, Эти окна, как в огне, Самой резкою печатью Отпечатаны во мне. Этот город под горою, Вечереющий вдали, Словно тонкою иглою Прямо в кровь мою ввели.

И вот пришла орда. И какая разница откуда? Из Мотовиловки, Печерска, Куренёвки, Донецка, Москвы, Торонто, или сам Жерар Депардье приковылял?

Хотелось лечь на камни, закрыть телом родные камни мостовой…

Ведь нет разницы между тем одесским мальчишкой, который вместе с последним батальоном покидал родную Одессу, и Александром. Нет и быть не должно. Если ты человек. Ведь не бывает человека без своей мостовой, которую хочется закрыть телом. Иначе ты – животное, не больше.

Никто не спорит, из Одессы или Черновцов выехало критически много евреев. Но на характере и городском темпераменте там это не сказалось. С Киевом же вышел полный завал: он как-то резко поглупел, огрубел и охамел. Баланс нарушился, и весы качнулись в сторону провинциальной тупости и практичности.

С Киевом бывало всякое. До войны в нём проживало тысяч восемьсот, после войны осталось тысяч двести. В пусть разрушенный, но уютный и прекрасный Город устремились люди активные, смелые.

В конце сороковых восстанавливать народное хозяйство призвали людей с профессией. Эти вели себя тихо и скромно, выстраивались на площади Калинина в очередь на троллейбус, гуляли по вечерам под ручку, направляясь к «ракушке» Первомайского сада, где по выходным играл симфонический оркестр.

В шестидесятые-семидесятые Киев начал расстраиваться и заметно меняться. Строители, в основном сельские люди, перетягивали в полученные квартиры свои большие семьи. Эти в театр принципиально не ходили, вернисажи не посещали, книг, а, тем более, «Новый мир» и «Всесвіт» не читали, но зато у подъездов панельных девятиэтажек высаживали мальвы, сидя после работы на скамейках лузгали насіння и пели хором под гармошку, а на балконах кое-кто держал курей. Но Город постепенно их перемалывал: они ходили в Лавру, волей-неволей попадали на какие-то митинги и демонстрации, а их дети, ухлёстывая за городскими девицами, не желая отличаться от сверстников, перенимали их привычки.

В восьмидесятые-девяностые в Киев, тогда самый удобный и престижный для жизни и карьеры город, потянулся служивый люд из Днепропетровска, Львова, Донецка. Поскольку власть в Городе, да и в Украине, никогда не принадлежала киевлянам, каждый новый правитель, переезжая из провинции, перетягивал за собой свою камарилью, которой и перепадали лучшие куски.

Когда же случилась независимость, всё худшее и произошло. Киев стал метрополией, и, как это всегда бывает с метрополиями, принялся всасывать в себя ресурсы провинций. Добро бы интеллектуальные. В силу национальных традиций, многократно помноженных на безудержную и бесконтрольную страсть к наживе, Город превратился в хуторный мегаполис, где каждый стремился оттяпать свою хату с краю.

Погиб Киев в XXI веке, когда сюда со всей Украины начали стекаться финансовые реки. Вместе с ними устремились и люди. Но какие? В основном, предприимчивые и алчные, потому как скромные, образованные и воспитанные остались дома. Наглые и агрессивные, они жили по закону: если ты не хищник, значит – добыча. Они рвали киевскую землю как стервятники, и им было наплевать, что кабели, провода, трубы, дороги, мосты, метро и трамваи, скверы и парки, холмы и низины, уютные закоулки, кладбища и колумбарии, плёсы и пляжи, больницы и родильные дома, Крещатик и Демеевка, церкви и монастыри, детские садики и хлебзаводы, земли и воды Города просто не рассчитаны на такое количество таких людей. А их уже оказалось пять миллионов. И только двести, пусть триста, четыреста, даже пятьсот тысяч коренных. Нет такого другого города в Украине с таким балансом. И Киева нет. Погиб он. Превратился в гнездо стервятников и миллионы их жертв.

Александр закрыл глаза. Вспомнил свою парту. Покрашенную чёрной краской. С откидной половинкой доски, чтобы было удобнее вставать. На внутренней поверхности он вырезал ножом слово «Всегда!» Хотел вырезать и другие слова, но было нельзя. Хотя все и так знали, что он влюблён в Диану Залевскую и бегал на лестницу смотреть, как она спускается из кабинета химии. Диана была на класс старше и, когда выпустилась, он весь десятый не находил себе места. Спасало окно.

Он смотрел вниз, на напоминавшее полураскрытую книгу здание Исторического музея, на зелёную поляну перед ним, а видел деревянный княжеский дворец, воинов в стальных шлемах, коней с привязанными к шеям торбами овса, грудастых девиц в холщовых платьях с вышивкой и княгиню в подбитой горностаем островерхой шапке.

Он смотрел на всё это сверху. Оно было, на самом деле было. Только не было тогда четырёхэтажного здания двадцать пятой средней школы, а на её месте стояла общага варяжской дружины.

И княжий двор был, и он, Александр, был, и всё ещё есть. Только и разницы, что тысяча лет пролегла между ними.

А эти хотят соорудить дом с бассейном на крыше, и чтобы ноги на перила положить, и хайбол у ног поставить, и при виде его проворчать: «ходят тут всякие». Нет, ребята, пока жив, не удастся.

То, что предложил Александр, вызвало шок. А предложил он осуществить казнь. И не над какой-то пузатой мелочью, типа начальника ЖЭКа, который, конечно же, её заслуживал, ибо даже не озаботился тем, чтобы скрывать внешние признаки своего внезапного обогащения. Все видели, как он последовательно менял свою «девятку» на «фиат», а затем на крутой «ниссан-петрол», старую жену на молодку, скромную квартиру на двухэтажную.

Все понимали, откуда повалились на него мешки с деньгами. Ну, не нашёл он клада в стене идущего на снос ветхого дома, не получил по наследству миллионы после смерти американского дядюшки и не сэкономил на обедах в близлежащей столовой. Он примитивно продавал подвалы и чердаки, которых не строил и которые ему никоим образом принадлежать не могли, прикрывал нелегально обосновавшиеся в подведомственных ему скверах торговые точки и ресторанчики, прихватывал квартиры у помиравших одиноких стариков.

Обычное это дело в Киеве, и таких начальничков в нём сотни. Бороться с ними – всё равно что пытаться обуздать мировой хаос.

– Покажите мне или хотя бы расскажите о том месте, где царит справедливость? Всегда и везде справедливость воспринималась как честное распределение чужого. – Мещерский-Барский замахал руками и даже отвернулся. – Ведь, говорят же, и недаром, что тому, кто не может переносить несправедливость, пусть не выглядывает из окна и запрёт дверь своей комнаты. Пожалуй, ему следует также убрать зеркало. Достижение справедливости – это не более чем извечное стремление человека, не скрою, благородное и похвальное, но идеалистическое, эдакая райская птичка в голубом поднебесье. А на практике, кто птичку схватил, тот и молодец, а кто из хвоста лишь пёрышко выдернул – неудачник. И вообще, батенька. Это кто же вам дал право судить о том, кто прав, а кто виноват? А тем более, кого казнить, а кого миловать?

– Права не дают, права берут, – освобождённая пару дней назад от гипса правая рука Александра резко рубанула воздух сверху вниз, будто в ней был зажат меч, отсекающий голову змея-искусителя, который изощрённо пытался перевести совершенно конкретное дело в бесконечную интеллигентскую дискуссию. – А при чём тут все ваши рассуждения о справедливости? Если хотите начистоту, справедливость всегда приправлена щепоткой мести. Мы не ведём дискуссий о моральных категориях. Есть совершенно конкретные людишки, обворовывающие нас лишь потому, что считают, будто мы всё это проглотим и смолчим, потому что мы малодушные и покорные. Не знаю, как вы, а я отказываюсь быть малодушным и покорным. Лично меня грабят, лично мне плюют в лицо. Да и не только во мне дело. Всех предков моих оскорбили, до седьмого колена. Всех киевлян. Лично я терпеть этого не намерен.

И тут Регина метнула в него взгляд, не совсем поддающийся описанию. Женщины умеют так посмотреть, и, если они так смотрят, это означает одно – мужчине конец, как бы он ни сопротивлялся.

– Хорошо, хорошо. Мне это нравится. Я готов вам аплодировать и даже помогать, – «философ» примирительно приблизился своим бокалом к бокалу Александра. – Но казнь никак не дело одного человека. Пусть он и прав. Сам термин восходит от слов «казна», «казать», что значит – публичное государственное воздействие на преступников. Государственное, а не личное.

– Вот тут я с вами согласен, потому как это слово означает полную противоположность преследованию со стороны потерпевшего, иначе говоря, элементарной мести. А само понятие – собирательное и не имеет в виду определённое наказание, а когда имеет, то к нему прибавляют карательную меру, например «казнить смертью».

Насколько я вас знаю, Валентин Виссарионович, вы не настолько кровожадны, чтобы настаивать на смерти наших незабвенных персонажей, – Александр примирительно улыбнулся.

Он хорошо усвоил уроки жизни. Сколько раз, то ли оставаясь наедине с желаемой, но яростно сопротивляющейся женщиной, то ли пребывая в клинче с противником, то ли в стыке с начальством, Александр убеждался, что воля одного неизменно перебивает волю другого. Он не подсчитывал, но половину схваток пока проиграл, но и половину выиграл. И когда выигрывал, дело решало его сверхусилие и сверхнастойчивость. И ещё вера в успех. Каким-то непостижимым образом другая сторона это ощущала и поддавалась.

Вот и сейчас у его друзей не было шанса: они пойдут на казнь. И, действительно, упиваясь силой замысла, все воодушевились, загорелись, долго подбирали кандидатуры, долго исключали из среды потенциальных кандидатов самую циничную особь, которую, в конце концов, спасла беременность. Владимир долго распределял роли и, раздавая чёткие задания, снова оседлал белого коня.

Все понимали, что на этот раз идут на совершенно реальный риск провести за решёткой ближайшие десять лет, но, как это всегда бывает в случаях, когда присутствует большой риск, кровь закипала, голова кружилась и каждый ощущал себя героем.

Кончился вечер совершенно неожиданно. Цок-Цок закапризничала, пожелала уйти, Владимир увязался её провожать, и она ему не отказала. Анатолия и Мещерского-Барского удалось выпроводить, лишь вручив им по бутылке французского вина, а Александра, уже накинувшего ветровку и спешащего к Барбаре, Регина задержала за плечо.

– Ты сейчас не уходи, – только и сказала она.

Ах эти рыжие бестии! С ними бывает так хорошо. Они иногда бывают такими своими, что и слов не нужно. Это как два зубчатых колёсика часового механизма – настолько идеально входят друг в друга. Compatible.

Казнь

Тот день останется в веках. А кому выпало счастье быть свидетелем, будет рассказывать об увиденном всегда, везде и в любой компании. И от него будут требовать всё новых и новых подробностей.

Место казни выбирали тщательно. Остановились на Львовской площади. Во-первых, центр подчёркивал значимость происходящего для всего Города, хотя на Троещине, Харьковском массиве или Оболони собрать народ было куда проще. Во-вторых, эту местность ещё можно было хоть как-то спасти. В-третьих, из соображений безопасности.

В нашумевшем в семидесятые годы романе «Південний комфорт» популярный тогда беллетрист Павло Загребельный отметил неудачное решение транспортной развязки при постройке Дома художника. И, действительно, она была настолько нелепой, что заблокировать движение по прилегающим улицам, в особенности с Крещатика, не составляло труда. Две машины при лобовом столкновении могут перекрыть движение на Большой Житомирской, а рассыпанные на прилегающих улочках стальные ёжики – парализовать весь центр.

Львовская площадь только на первый взгляд кажется захолустным аппендицитом. Хотя, основания к такому заключению вроде бы имелись. Когда-то там стояли Жидовские ворота, получившие колоритное прозвище по той причине, что торговцам, привозившим свой товар с западного направления, разрешалось устраивать торжище, не пересекая границ княжего города.

На гравюрах середины XIX века, изображавших эту местность, хорошо виден полосатый шлагбаум, закрывавший въезд в Киев с улицы, которая сейчас носит имя славного большевика Артёма, хотя перед этим её долго-долго называли Галицкой, как, впрочем, и саму площадь.

По этой торговой улице ещё до революции ходил трамвай, а на самой площади располагался самый домашний рынок Киева. Испокон веков там продавали сено для лошадей, которым и застелили по всей длине и ширине мостовую из булыжника у здания, что расположено совсем неподалёку, на спуске нынешней улицы Олеся Гончара, охраняемого рыжим львом, дабы не тревожить умирающего на втором этаже частной клиники от смертельной раны премьер-министра России Столыпина.

Называть улицы в этой окрестности бессмысленно, поскольку их названия менялись беспрестанно. Мало-Житомирская, Чкалова, Гончара, Большая и Малая Подвальная, Полупанова, Ворошилова, Ярославов Вал. И лишь непостижимым образом Стрелецкая улица, где родился и вырос Александр, да ещё пересекающаяся с ней Рейтарская, хранили верность когда-то квартировавшим там полкам стрельцов и рейтар.

Когда по Большой Житомирской гуляют весенние сквозняки, они гонят пыль многих веков, и живущие там люди не открывают окон с видом на бесконечную череду автомобилей и троллейбусов, следующих маршрутами номер 16 и 18. И правильно делают, потому как через считанные минуты она укрывает толстым слоем подоконники, столы и прочие плоские поверхности, и что ещё более паскудно – залазит в нос и першит в горле.

Люди – создания смертные и живут недолго. А пыль живёт долго. И если разбираться всерьёз, то несёт она в себе и частички чешуи динозавров, и зрачки влюблённых, и кончики волос киевских князей. Только угольной пыли с конецких терриконов в ней нет, ибо её приносят на подошвах владельцы квартир с видом на противоположную сторону улицы, откуда дуют днепровские ветры и открываются днепровские дали.

Киевлян, которые не мечтали бы просыпаться в квартирах с таким видом, в природе не существует. Однако те, кто там просыпаются, в трёхмерной реальности существуют. У них есть имена, фамилии, отчества, счета в швейцарских банках и, увы, временами депутатские значки. Даже при наличии киевской прописки киевлянами их считать никак невозможно.

Дело тут не в приезжих. Дело в том, за чем приезжают в Киев. Когда в его пределы входил скромный провинциальный смаглявий хлопець Валериан Пидмогильный, он тоже хотел завоевать этот город. И это ему удалось, написав единственный в украинской литературе урбанистический роман «Місто». О Киеве, кстати. Он стал киевлянином навсегда.

Женился на актрисе русского драматического театра и поселился в доходном доме на Львовской площади, в том самом, где так долго был гастроном. Квартира у молодожёнов была огромная, кажется, пятикомнатная, в которой на входных дверях не было замка. Принципиально. Любой загулявший актёр или служитель других шести муз, впоследствии подвешенных на фронтоне Дома художника, мог зайти в их квартиру среди ночи и переночевать там, даже не представляясь хозяевам. И, что любопытно, их НИ РАЗУ не обворовали.

В конце тридцатых Пидмогильного, конечно, «шлёпнули» – что в сталинские времена, что в нынешние интеллигенция хозяевам жизни оказалась в Киеве ни к чему: надо же, такой удобный город, а тут, понимаешь, смыслом жизни нагружают.

Но Город не сдавался и свои нравы менять не собирался. Когда почитаемый киевский психиатр Яков Фрумкин срочно выехал в эвакуацию, чем, учитывая его национальность, сохранил себе жизнь, его уникальнейшую библиотеку, собранную многими поколениями известных русских психиатров Фрумкиных, естественно, разграбили и растащили. Оставшиеся в оккупации киевские букинисты выкупили у воров почти всю библиотеку по книжечке, и по возвращении врача, который впоследствии возглавлял «павловку», торжественно ему вручили. Платы не взяли. А ведь там были редчайшие средневековые издания.

Да что там о прошлом? И ныне попадаются киевляне той самой закваски. Крещатик сегодня, если почитать вывески, – иностранная, или проданная иностранцам улица. Единственный бастион культуры, непонятным образом уцелевший на главной улице Города, – книжный магазин «Знания». А почему? Да потому что его директор, легендарная Аркадьевна, выросла в доме на Пушкинской, расположенном в тылу театра русской драмы, там, где знаменитое актёрское общежитие. Вечером, в жаркую июльскую ночь, открыв окошко, а в июле киевляне испокон веков спали с открытым окном, уж она наслушалась и серенад, и объяснений в любви, и душераздирающих историй, которыми после спектакля делились на скамеечке актёры. Да танком надобно трижды проехать по Аркадьевне, чтобы она сдала врагу свои позиции. Киевлянка она. Коренная. А мэр в Киеве не киевский.

После войны на том месте, где установили похабную бетонную коробку Дома торговли, стояли длинные двухэтажные домишки, окрашенные в умилительно мещанский розовый цвет. В угловом размещался рыбный магазин. Прямо на полу напротив прилавка покоилась двадцативедёрная деревянная бочка, до краёв наполненная красной икрой. Продавец в белом фартуке выкладывал её деревянным ковшом на промасленную обёрточную бумагу и редко ошибался в весе, поскольку обычно брали по килограмму. Жупановская селёдка стоила дороже.

Стоило перейти дорогу в направлении центра площади, пройти в любое из трёх воротец через ворота, и ты оказывался в другом царстве. В расположенных по периметру этого городка густо покрашенных масляной краской бутылочного цвета будках можно было купить и модельные туфли, любовно стачанные из натуральной кожи в единственном экземпляре на Подоле (куда там нынешним дизайнеровским творениям!), и перину, набитую настоящим гусиным пухом, и дуэльный пистолет, из которого убили Пушкина, или утолить душевный порыв молодым молдавским вином, нацеженным в деревянную кружку из огромной бочки.

В центре на длинных столах красовались дары близлежащих сёл. Благо подвезти их трамваем от вокзала не составляло никакого труда: три остановки на «двоечке» и тридцать метров до прилавка. Таких крупных, тугих, краснобоких помидоров, таких упоительно-зелёных, с чувствительными острыми пупырышками огурцов, такой свежести, исходящей от зелёного лука, капусты и кресс-салата сегодняшним молодым киевлянам увидеть уже не суждено.

– И кому мешал Сенной рынок?

– Значит, кому-то мешал.

– И кому мешала такая жизнь?

– Значит, кому-то мешала.

– И кому мешал трамвай?

– Значит, кому-то мешал.

– И кому мешали селяне, торгующие СВОИМ товаром?

– Значит, кому-то мешали.

Зато начальники ЖЭКОВ ездят на джипах и живут в дуплексах, районные и городские начальники покупают квартиры в Испании, а их детишки воротят морды от «меринов» – им подавай «бугатти» после тюнинга.

Впрочем, жизнь поменяла свои знаки не только на Львовской площади. Но Львовскую площадь как-то не успели дограбить, вот и стоит она полуразваленная, однако с шансом уцелеть.

На главное дело в своей жизни они выехали на испытанной «газельке». Владимир и Мещер-ский-Барский расположились в кабине, Анатолий и Александр в кузове. Сосредоточенные и отважные. Ехали молча, без суеты.

Анатолий держал между ног ведро с солёной водой, из которого торчали длинные прутья. Достались они не просто: пришлось заплатить плетельщику корзин непомерные деньги и к тому же поставить литр живого пива и две тарани. На каждой ухабе ведро норовило выскользнуть из твёрдого плена колен и самостоятельно погулять по кузову, так что Анатолий обнимал его, как чужую жену, и даже, обхватив ногой, прижимал к себе тыльной стороной каблука. Но солёная вода всё равно выплёскивалась, омывая лик Анатолия. Он терпел и не ругался.

А что толку ругаться? Тут как карта ляжет. Окажется случайно в радиусе их операции какой-нибудь сержант Горпыщенко с табельным Макаровым, и десять лет придётся жить без пива.

Эх, раньше бы подумать! Ведь, можно было бы обставить всё как киносъёмку. Ленточки полосатые натянуть, осветительные приборы притащить, камеру. И тот же Горпыщенко охранял бы их от толпы зевак. Но тогда пропало бы настоящесть действа, а театральщины люди наелись. Тут должно ощущаться, что всё затевается не понарошку. Тут настоящей тюрьмой пахнет. И срок ломится немалый.

Но надо же в жизни хоть что-то толковое сделать. Чтобы запомнили.

Александр со стороны представлял собой нестандартное зрелище. Обхватив руками эфес настоящей шпаги, вонзившейся в пол кузова «газели», он что-то мурлыкал себе под нос, и тщетно было разбираться, что именно. А пел он о моряке Мишке:

Изрытые лиманы, Поникшие каштаны, Красавица Одесса Под вражеским огнём, С горячим пулемётом На вахте неустанно Молоденький парнишка В бушлатике морском. Изрытые лиманы, Поникшие каштаны, И тихий скорбный шёпот Приспущенных знамён, В глубокой тишине, Без труб, без барабанов Одессу оставляет Последний батальон. Хотелось лечь, Прикрыть бы телом Родные камни мостовой, Впервые плакать захотелось…

Мальчонка мог закрыть телом родную мостовую от напирающих немцев и румын. А чем это румыны хуже конецких? Те же оккупанты. Им ничего не надо. Только грабить.

Ну а старосты из местных будут их приветствовать хлебом и солью, гляди, чего и обломится.

Он не помнил всех слов, но хорошо помнил надтреснутый голос Утёсова:

Брось, Мишка, брось… Ведь ты ж моряк, Мишка, Моряк не плачет И не теряет бодрость духа никогда..

Нужно набраться сил и качнуть маятник в обратную сторону. Ну должно же найтись пару сотен тысяч нормальных киевских мужиков, способных по кирпичику разобрать «вавилонскую башню» на Грушевского, убрать стекляшку у оперного, восстановить Сенной и выгнать, наконец, из города архитектора Дедушкина на его историческую родину – пусть садит свои стеклянные какашки в Челябе. Надо только их воодушевить, веру им дать.

Мещерскому-Барскому нравилось всё: и то, что маску придётся одевать, и, как в настоящем детективе, проходными дворами уходить, и то, что весь Город будет только об этом и говорить, и Анна Васильевна тоже с придыханием спросит: «А ты знаешь, вчера на Львовской… такое!!! произошло?», а он равнодушно так ответит вопросом: «А что именно?», но когда-нибудь потом непременно ей расскажет во всех подробностях.

Владимиру, напротив, операция активно не нравилась: своё лицо от телекамер он обязан скрывать, своё участие тоже, а о его руководстве тем более надо помалкивать. Ну и как будущий электорат его героизм сможет оценить, если об этом нельзя рассказать?

Но не это жалило сердце. Нет, не страх, вернее, не только страх… И, как назойливо прицепившаяся мелодия, в сознании непрерывно прокручивался анекдот:

– Ты кто?

– Добрая фея.

– А почему с топором?

– Да настроение что-то не очень…

Одно грело: он надеялся, наконец, увидеть восхищённые глаза Снежаны. Он хорошо знал этот главный миг, когда у женщины, глядящей на тебя, внезапно расширяются зрачки, будто рассматривают они в тебе нечто такое, о существовании чего ты и сам не догадываешься. Хотят они увидеть то, чего в тебе и в помине нет и никогда не было. Но, будьте уверены, рассмотрят, потому что хотят.

Вот в таком душевном состоянии на парковку, что перед Домом художника, и заехала команда на обычной «газельке». Расстаралась Регина – треугольной формы обширная площадка, кстати, заблаговременно очищенная от автомобилей, до основания была забита телевизионным людом. С камерами, установленными на стационарных штативах, с камерами на плечах и под мышками.

«Газельке» пришлось с боем продираться через толпу, пока она не уткнулась в лестницу, ведущую к улице Воровского. Из машины вышли четверо в чёрных масках. Они откинули все три борта и перетащили в центр кузова толстенный деревянный брус, а рядом с ним поставили обыкновенное жестяное ведро с торчащими из него прутьями.

Четверо дюжих парней волокли к машине известного городского начальника. Заманили его в ловушку без затей, пообещав торжественно вручить диплом Академии (какой, не важно, как и не были важны городскому начальнику любые академии, а вот присутствие телевидения и оказываемые почести, ну, дальше вы знаете…).

И четверо дюжих парней, и четверо подростков, разбросавших на проезжей части прилегающих улиц маленькие стальные ёжики, обошлись Александру в две тысячи евро. Оно того стоило, ибо всё, что раньше двигалось, стало намертво, и никакая милиция проехать никуда не могла.

Заподозрив неладное, начальничек попытался вытащить мобильник, но его тут же отобрали. А хороший был мобильник, чуть ли не в сапфирах. Лишившись его, начальник обильно вспотел и его редкие волосы свились в косички. Затем он принялся с повышенной скоростью вращать глазами, истерично стращая своих мучителей, но при этом заикался и пускал слюну.

Когда его втащили на грузовик, начальник вовсе поплохел, при этом дико икал. Но вместо того, чтобы поднести ему стакан воды, с него принялись стаскивать штаны. Долго возившийся с ремнём и зиппером жертвы Анатолий боялся, что он вот-вот обмочится. Но обошлось. Брюки, наконец, упали на пол кузова, а затем и красные трусы-боксёрки с белой надписью «сладкий». На всеобщее обозрение явился вислый зад с тройными складками на тех местах, которые в учебниках анатомии называются талией. Недаром же говорят, что мужчина кончается тогда, когда на этом самом месте появляются складки.

Уж на что телевизионный люд привык к эпатажу, но и он застыл от удивления. Тишина стояла такая, что все отчётливо услышали, куда дядя Вася отправил тётю Любу за то, что она зажала священную десятку, а ведь диалог происходил на скамеечке, расположенной в сотне метров от места события.

Анатолий и Мещерский-Барский с надетыми на головы бумажными пакетами, которые дома раскрасили чёрными фломастерами, проделав в них хищные вырезы для глаз, носа и рта, обмотали широким скотчем припечатанные к колоде руки городского начальника. Анатолий не отказал себе в удовольствии заклеить ему скотчем и рот.

Начальник всё ещё сопротивлялся и конвульсивно скрёб ногами пол кузова. Тогда палачи обмотали верёвками ноги жертвы за щиколотки и развели их в стороны, но закрепить другой конец верёвки было не за что. Им пришлось спрыгнуть с кузова и привязать верёвки к опущенным бортам. Начальник был обездвижен и беспомощно покоился голым задом кверху и лицом вниз.

На сцену вышел Владимир и, раскрыв красивую папку из коричневой кожи с тиснёным изображением памятника Святого Владимира, голосом, не оставлявшим казнимому никаких шансов на малейшее снисхождение, зачитал приговор:

«За разорение Киева, его грабёж и убийство, за предательство и продажу интересов его жителей (далее следовали чин и фамилия) лишается всех прав горожанина.

По совокупности преступлений (чин и фамилия) подвергнуть гражданской казни, сечению розгами в количестве двадцати пяти ударов, высылке из Города без права появления на его территории на протяжении всей его жизни.

Приговор привести в исполнение незамедлительно.

Лига спасения Киева 30 сентября 2008 года»

Вперёд выступил Александр. Он поднял над головой шпагу и попытался её сломать. Но вышел конфуз. Лезвие гнулось, но не желало ломаться. Александр отступил в глубь кузова, перегнулся и заглянул в кабину водителя:

– Слушай, а у тебя есть напильник?

Напильник нашёлся и, слава Богу, треугольный. Александр принялся лихорадочно пилить тело шпаги с обеих сторон и делал это с такой энергией, будто собирался перепиливать мост Патона. Конечно, торжественность церемонии несколько пострадала, но приговор был исполнен, и шпага над головой изгоя с треском сломана.

Затем пришла очередь Анатолия. Он не без пафоса вытащил из ведра длинный ивовый прут и рассёк им воздух. Толпа смотрела на происходящее квадратными глазами.

Удар прута с протяжкой оставил на заднице начальника длинный красноватый цвет, будто по ягодицам жертвы ядовитая сороконожка пробежала. Второй удар лёг параллельно, а третий и четвёртый пересёк две первые лини, так что на теле жертвы образовалась решётка, сходни той, что размещена на клавише мобильника.

Периферийным зрением Александр отметил, как Владимир, не спеша, начал подниматься по лестнице и, свернув за угол к зданию техникума, выбросил скомканный чёрный шлем. Грамотно сделал, снова отметил про себя Александр: его лицо смогут увидеть только те, кто идёт навстречу, а людей там практически не бывает.

С небольшим интервалом за ним последовал Мещерский-Барский. Но не снял свой бумажный шлем, и поступил опрометчиво, поскольку за ним тут же увязался какой-то тип. Александр ловко спрыгнул с грузовика сразу на ступеньку лестницы и встал на его пути.

– Тебе лучше вернуться на своё место, – тихо, но убедительно приказал Александр.

Тот не поверил угрозе и принялся толкать Александра в грудь. Александру ничего не оставалось, как призвать свистом дюжих наёмников. Те выросли, как Конёк-Горбунок, и, заломив типу руки, поволокли его назад, в толпу.

– Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять… – Анатолий считал громко, но мог бы и не считать, поскольку счёт вела и толпа. – Всё! Исполнено.

Казалось, что казнённого начальника покинули не только силы, но и дыхание.

– Этого только недоставало! – вырвалось у Александра. – А ну, палач, плесни на него водичкой.

Анатолий схватил ведро с солёной водой, в которой мокли оставшиеся розги, и окатил жертву с головы до пят. Носки с него не сняли, и на пятке вылезла дырка, которая раньше была незаметной.

Начальник открыл глаза.

Александр кивком головы показал Анатолию, что ему пора уходить. Операция продолжалась более получаса и, наверняка, о ней уже знают те, кому надлежало их схватить. Тот понял намёк и проворно побежал по лестнице к спасительному проходному двору в доме номер десять, через который от улицы Воровского можно выскочить на улицу Обсерваторную, где в машине с заведённым мотором их должна поджидать Регина.

Оставался последний акт. Дюжие наёмники отвязали казнённого, сволокли с грузовика и приволокли к железным перилам лестницы, ведущей к входу в Дом художника. Александр пропустил его руки через кованый чугунный прут и защёлкнул милицейскими наручниками. Казнённый присел, пытаясь коленями прикрыть свою срамоту.

Пора уходить и Александру. Он стремительно поднялся по лестнице и, скосив глаз, зафиксировал приближающегося к нему уже казалось бы обезвреженного типа. Быстро отвязаться от него не удастся, выводить на Регину и ребят нельзя, остаётся уводить его как можно дальше. Он одним нажатием клавиши набрал по мобильнику номер Регины и коротко бросил ей:

– Не ждите. Добираюсь сам.

Добежав до киоска прессы, что напротив разрушенного Сенного, Александр тормознул первое попавшееся такси и, шлёпнувшись на сиденье, вдохновил водителя на быструю езду:

– Шеф, сотка. Опаздываю на поезд.

В зеркале заднего вида отметил, как в поисках машины мечется его преследователь.

Благая весть

Вот и кончилось бабье лето. В этой жизни всё, что когда-то начиналось, когда-то и оканчивается. Нет, солнце ещё ярко светит, но уже не греет, как любовь после пятидесяти. Вечера в октябре воровато припрятывают в карманах стужу, но ещё бодрятся, скрывая свою сущность за мглистыми утренними туманами. Дни тают быстрее, а ночи набирают силу, захватывая у света всё новые и новые земли. Лето ещё звенит золотыми бубенчиками, но звук этот далёкий и замирающий на окраинах души. Впереди длинная зима и снеги, дай Бог, обильные и сахарные.

Когда-то, а точнее до появления нависшего над Городом Киевского моря, люди наслаждались жарким сухим летом и холодной снежной зимой. Но кому-то взбрело в голову разлить перед носом у киевлян зловонную лужу и назвать её морем. Хорошо не Средиземным, хотя основания к тому имелись, потому как из континентального климат преобразовался в средиземноморский. Холода и снеги подались на Восток, прихватив с собой белые пушистые одеяла, а вместо них на улицах города расстелили грязные тряпки из слякоти. Киевляне засопливели и захирели, ибо не только здоровью Пушкина был полезен зимний холод.

Вообще-то гибель Киева началась даже не с появления огромной лужи. Первый смертельный удар прямо в сердце был нанесён появлением на Печерских холмах рядышком с Печерской лаврой злой Валькирии. А началось с того, что главный кремлёвский начальник, прибыв в Киев и проезжая из Борисполя по мосту Патона, бросил главному украинскому начальнику упрёк: «Что это у вас творится? Город вроде социалистический, а при въезде в него – одни кресты».

Упрёк мог легко трансформироваться в приговор, и местное начальство принялось исправлять упущение. Соорудили и поставили над Городом стальное чудовище, которое киевляне сразу невзлюбили, обозвав его «Лаврентьевной» и «Бабой с ножиком».

Ничего нельзя сооружать рядом с Лаврой. Собственно, это и есть последний рубеж, за которым – гибель и распад. И склоны днепровские вдоль набережной нельзя трогать. Как только их тронешь, Город ожидает гибель и распад. И пуще всего нельзя трогать Нерушимую стену Софийского собора, ибо сказано: Киев будет стоять дотоле, доколе стоит Нерушимая стена. А какая же она нерушимая? Под ней сотни тонн воды фитнесс-центра с фейс-контролем в чёрных костюмах, белых рубашках и чёрных галстуках, а вокруг – стеклянные уроды и подземные паркинги, и всем заправляет выпускница речного техникума. Это ли не гибель?

Есть в Городе единственное место, откуда прозревается суть. Есть такое место. Есть. На самом верхнем этаже «хрущёвки», что напротив и наискосок Лавры. И оттуда, из единственного во всём великом Городе места, из окон открывается вид в ракурсе Страшного Суда – меж куполов Свято-Успенского собора виден меч, да, тот самый меч «Бабы с ножиком». Купола, а промеж них – меч.

Можно, конечно, много думать, размышлять и сочинять экзерсисы, можно летать в эмпиреях, можно биться в припадках любви к Городу, можно любить его до нестями, можно из него, сердешного, точити кров, як воду. Всё можно. И всё нельзя.

Купола, а промеж них – меч.

Лавра и Вавилонская башня с точным почтовым адресом – улица Грушевского. А что? Тысяч восемьдесят у него осталось. Вот и хватит, чтобы нанять людей, – пусть по кирпичику разберут. Им за приезд из Конецка в столицу для так называемых стихийных торжеств по сотне платят, а он будет платить втрое больше.

Каналы общения с Всевышним Разумом трогать непозволительно: слишком слаб для этого человек. Тронули – и получили Чернобыль. Китайцы тронули Тибет, и незамедлительно получили землетрясение в Сычуане.

Это – приговор. Это – гибель.

Ибо когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя.

Звоните во все колокола, бейте в гонги и тамбурины, заворачивайтесь в простыни и ползите на кладбище, повторяя молитвы. Но людям этого не хочется. Им вообще не нравится, когда их грузят непонятными проблемами. Им нравится покупать прокладки с крылышками, выбирать правильный дезодорант и зубную пасту, погудеть в ночном клубе, сделать евроремонт и взять в кредит крутую «тачку». И разве можно их в этом винить, когда ничего другого не остаётся? Когда получить простое жильё – заоблачная нереальность, когда обеспечить свою независимость и достойную жизнь – заоблачная нереальность, когда душевное общение с братьями по разуму – заоблачная нереальность. У жизни не осталось жизни. И умри тоска. И наливай!

Александр, обняв за плечи Цок-Цок, сидел на скамеечке в малюсеньком скверике сразу за входом в Дальние пещеры. Перед ним открывались днепровские дали, и синева небес возвышала душу. Он знал, что сюда, на свет Божий, скрывая таинство от мирских глаз, в солнечные дни выносили мощи угодников Божьих. Люди этого не видели, да и видеть им это было ни к чему.

Октябрьское солнышко висело низко и настойчиво слепило глаза. Не по-осеннему сочная травка радовала взор. Прикосновение плеча любимой женщины изгоняло из души вечную грусть одиночества. Казалось, живи и радуйся, пока тебе не забили рот глиной. Есть только сегодня и этот миг наполненности счастьем бытия.

Но человек – создание несовершенное и совершенно глупое. Ему хочется большего: взять кредит, сделать евроремонт, завести удобную любовницу, стать известным, всеми обожаемым, а, если повезёт, то и народным депутатом или мэром, и не знать ни в чём отказа, особенно в деньгах. Простим ему это. Простим. Ибо слаб человек и зело грешен.

Час ли, два ли сидели они молча, впитывая благодать.

– А ведь мы это сделали, – прервал молчание Александр. – Говорят, на Левом берегу какого-то районного начальника казнили. Плетью.

– Я знаю, ты это придумал, – откликнулась Снежана.

– Да при чём здесь я? – Александр теснее прижался к её плечу. – Мне славы не надо. Мне надо достучаться до придавленных сегодняшней жизнью людей. Ведь ты посмотри, что из них пытаются сделать? Примитивов и потребителей. Чтобы их главной радостью была покупка прокладки с крылышками, правильного дезодоранта и зубной пасты, возможность погудеть в ночном клубе, взять в кредит иномарку, сделать евроремонт, поехать в Турцию и найти лишних пять тысяч. Всё.

– И хорошо! И пусть! Кстати, ты назвал нормальные человеческие радости. Ты чего хочешь, чтобы все наслаждались высоким искусством и заимели высокие эстетические потребности? Да не будет этого никогда. Всегда так было: огромное большинство довольствуется ничтожными идеалами и низменными вкусами, а маленькая, совсем маленькая часть – высокими запросами, – Снежана, хоть и принадлежала к той маленькой части, но, как всякая женщина, отличалась более трезвыми взглядами, нежели увлекающиеся мужчины.

– Хоть ты должна понимать, что происходит, – начал закипать Александр. – Перед тем как в Украину придут монстры, им нужно выжечь землю, а людей превратить в послушных Муравьёв. И Киев – главное препятствие. Тут вольнолюбие, образование, дух, традиции, православная вера.

– Слушай, насчёт Киева я с тобой согласна. Волна агрессии и алчности его накрыла основательно. Но не спасти же нам его вдвоём, втроём и даже вчетвером, – Снежана взяла его под руку. – Ну хорошо, ты ещё раз придумаешь что-то эдакое. Но ведь не поможет. Хотя, если честно, я тебя за это и полюбила. Ты мне напоминаешь рыцаря, вышедшего в открытом поле на схватку с огромным огнедышащим драконом. Какая женщина устоит перед таким?

– Ты знаешь, вот тут, где мы сидим, под землёй лежат мощи преподобного, если не ошибаюсь, Алипия. Он, а может Лонгин, вратарь печерский, или Никола Святоша, точно не помню, стоял у входа в монастырь, приветствовал входящих, а кое-кому говорил: «А тебе не надобно входить». Видел старец насквозь. Можно, я буду называть тебя Алипием? – Александр, обняв Цок-Цок за её длинную изящную шею, притянул к себе. – Ну скажи, Алипий, разве бывают герои, расчётливо прикидывающие габариты дракона и дальнобойность извергаемого им пламени?

Вместо ответа Цок-Цок его поцеловала.

– Ты знаешь, иногда мне кажется, что архангел Михаил явился на землю в твоём обличье, – Снежана прижалась к нему щекой. – Иначе, как бы вытерпела эту рыжую соперницу?

– Приехали, – отстранился Александр, доставая из кармана пачку сигарет. – А я-то думал, что вы подруги.

– Ну да. Были. До тех пор, пока не пришлось делить мужчину, – Снежана принялась поправлять свою неизменно чёрную юбочку, щелчками сбивая с неё налетевшие невесть откуда листики и соринки. – Проза жизни. Избитый сюжет. Но я тебя понимаю, женщина она стоящая, редкая. Теперь я думаю, что осьминоги на самом деле рыжие.

– Тебе осталось спросить, когда же мы пойдём в ЗАГС? – Александр, наконец, выковырял сигарету из пачки, и она оказалась последней.

– За таких, как ты, замуж не идут. Если у барышни, конечно, с головой в порядке, – Снежана повеселела, сбросила туфельки и принялась помахивать в воздухе своими длинными ножками. – Ты, конечно, слышал, что муравьи делятся на воинов и добытчиков еды. Так вот, замуж идут за добытчиков, к коим ты никакого отношения не имеешь. С воинами интересно, а с добытчиками скучно. С воинами никаких перспектив, а с добытчиками можно строить семью. Нет, замуж за тебя я не собираюсь.

– Тогда почему ты здесь? – Александр приблизился к её лицу столь близко, что зрачки их глаз почти сомкнулись.

– Вы, мужчины, вечно добиваетесь одного и того же примитивного, прямого и немедленного ответа: спала ли ты с ним? как, когда и было ли тебе хорошо? – Снежана приняла вызов и дала понять, что вечная игра мужчина-женщина окончена. – Да потому что мне хочется, да потому что я всегда мечтала сделать что-то такое стоящее, чтобы ощутить себя человеком, настоящим человеком, великим человеком, достойным восхищения других и, кстати, самой себя. И это перевешивает всё, даже если тебе платят пятьдесят, триста, пятьсот или много-много тысяч долларов за ночь. Вы, мужики, этого не поймёте, потому что высоты полёта вам не хватает. Но не скрою, так высоко в небо без тебя я бы не поднялась. Вот почему я здесь.

Александр схватил её за шею двумя руками, резко притянул к себе и втянул её губы, будто собирался их проглотить.

А в это время Анатолий сидел на кухне за столом. Перед ним стоял штоф водки, доска с толсто нарезанными кусочками сала и рядом с ней, прямо на столешнице, пучок зелёного лука. Он поперчил и посолил сало, налил в стопку водку, потом встал из-за стола, открыл настенный шкафчик и достал оттуда гранёный стакан, перелил туда содержимое стопки и долил его до краёв. Опрокинул стакан, занюхал куском чёрного хлеба, поддел вилкой кусочек сала и зажевал луком. Глубоко вздохнул и подумал: ну, вот, хоть что-то сделал стоящее. Вроде и уважать себя теперь можно. Ведь головой рисковал, но главное, и народу, и стервятникам показал, что справедливость ходит с кнутом и что расплата за паскудство и грабёж ждёт их не только на том свете.

Орда, конечно, не остановится. Но задумается. Она ведь не Батый. И туменов у неё мало.

Киевляне, если ощетинятся, их просто сомнут и перетопчут. А, похоже, он им показал, что надо делать. И с оттяжкой по заду, с оттяжкой эту мразь. И пусть валяются голыми на площадях. В сраме и позоре. Их детям и внукам лучше в школах не показываться – на них пальцами тыкать будут. Это страшнее приговора в любом суде. А как он в мэрии покажется, когда любая уборщица знает, как выглядит его зад и сколько на нём рубцов. Нет, определённо, в жизни таки случаются взлёты. И киевляне всех поколений… о Боже, как же стремительно растут кладбища!., ему рукоплещут.

Мещерский-Барский вёл диалог с потенциальным прокурором. Он слушал его обвинительную речь и не соглашался с ней. Помилуйте, господин прокурор, ну разве обвиняемые преследовали какие-то корыстные цели? Они что? – воровали, ущемляли интересы общества или пытались хоть что-то урвать для себя? Это истец только то и делал, что пытался урвать из общественного достояния кусок для себя. Только то и делал. И именно поэтому, и только поэтому, истца и подвергли казни. Дабы и другим неповадно было.

У обвиняемых был единственный мотив – защитить интересы горожан, в том числе, и ваши интересы, господин прокурор.

Я понимаю, что вы воспитаны на римском праве: но те же римляне говорили: Lex prospidt, non respicit[3]. Да, я понимаю, что вы, господин прокурор, сейчас строите загородный дом в Бортничах, и даже догадываюсь, как вы оттяпали целый гектар хвойного леса в заповедной зоне, поэтому так же хорошо понимаю, почему вы столь рьяно бросаетесь выполнять любую прихоть городских начальников, вплоть до выуживания крокодилов для частных зверинцев этих начальников – ведь они настолько всем пресытились и так всего наелись, что их возбуждают только дикие звери.

Но вы не забывайте, что народ всё видит и всё понимает. Он даже потаённые мысли ваши читает. Что поделаешь, такой у нас народ. Опять же, что говорили ваши римляне? Lex est, quod populus iubet, atque costituit[4].

Я даже верю в то, что если вам, господин прокурор, предложат выбор – или нажитое, благодаря вашему креслу, богатство, или возможность и дальше быть прокурором – вы выберете второе. Больше того, господин прокурор, я, так и быть, открою вам великую тайну: знайте, на лице всегда остаётся печать лжи. Господин прокурор, всё что мы пытались сделать, – это внушить чиновникам, что возмездие последует не в посмертии, а при жизни. Нет, мы не озабочены тем, как они распорядятся своей жизнью, – это их личное дело. Мы озабочены спасением нашего Города, который они распродают, грабят и убивают. И в этом мы вправе рассчитывать и на вас, господин прокурор, поскольку знаем, что вы киевлянин во втором поколении, что в вас ещё профессиональная честь, что в вашей душе ещё есть живые места, откуда даст побеги отросточек, способный возродить и вас, и Город.

А ещё Мещерский-Барский думал о том, что у его дома каждый год пышно расцветает куст сирени, и что между этими цветениями ничего такого не случается. И о том, что раньше у него была густая шевелюра цвета вороньего крыла, а теперь остался её венчик вокруг обширной лысины, и в промежутке между этими событиями ничего такого не произошло. Но вот от встречи с Александром и до сегодняшнего дня – таки да, произошло, и то, что произошло, – это лучшее в жизни, ибо это никак не сравнить с теми нечастыми случаями, когда от прикосновения к груди желанной женщины сердце трепетало, как крылья у воробья. Отныне, заглядывая в глаза случайно встреченных горожан, он многозначительно улыбался: ребята, а ведь это я вас спас.

Вольдемар внутренних диалогов с прокурором не вёл. Он их ни с кем не вёл, даже со Снежаной. На его предложение посидеть в кафе на Пейзажке она ответила отказом, дескать, идёт в Лавру. Он знал, какая это Лавра и с кем, потому как смотрел на жизнь, какой она есть.

И в этой жизни ценились совсем другие вещи: прежде всего, толщина кошелька, общая крутизна успеха – как живёшь, где живёшь, с кем живёшь, с кем водишь знакомство, на чём ездишь, где у тебя дача и, вообще, на сколько тянет твой вид. Люди, вон, уже наслаждаются не только ездой на водных мотоциклах по собственным каналам в заповедных зонах, а полётами на собственном вертолёте к собственным заводям и гаваням.

В этом смысле Киев уникальный Город: тут тебе и мегаполис со всеми его искусами, и курорт со всеми его приятностями. А главное – возможностями. И хорошо здесь живётся только бизнес-элите, госчиновникам и политикам.

О бизнесе лучше не помышлять, тут особый вид крови нужен. Государственный служащий? Кто он? Лицо, выбираемое народом, чтобы распределять взятки? А кто их не берёт? Вот и порядочный человек берёт взятку в одном-единственном случае – когда предоставляется случай, да и нынешняя кампания проходит под лозунгом: «Выберем из воров самых честных!»

Нет, только политика. А как туда попадёшь, если вынужден скрывать своё лицо? Начиналось совсем неплохо. Протестный электорат в Киеве огромный и взять его можно одним махом, без миллионных вложений. Но не так, как повёл дело Александр, а с митингами, флагами и с ним, Владимиром во главе. Всё, пора завязывать.

Регина заскучала. Она ела горький шоколад и курила сигары. Поначалу вознамерилась сделать фотоальбом с убиенными местами Города. Но их уже столько расплодилось, рефлексирующих киевоведов! Это там стояло, а это сям. И какое же золотое время было раньше, и какое паскудное сейчас! Время действительно паскудное: все помыслы у всех связаны только с тем, где раздобыть чемоданчик с у. е. Один нормальный мужик оказался, но и его увела эта чёрненькая танцовщица. С ним не скучно, вокруг него вечно что-то заваривается.

Эх, на воздушном шаре что ли экспедицию на Северный полюс или на Кавказ затеять? Или по борделям в Юго-Восточной Азии снова пройтись, а фотовыставку в Лондоне или в Москве устроить? В Киеве ничего не будет. Тут скука разлита в самом воздухе, и пока Город не восстановит баланс еврейской крови, горожане не оторвут своих задниц с диванов. Однозначно придётся уматывать.

Вечерело, и вместе с мглистой синевой, медленно переползающей через Днепр, в Город входила осенняя сырость. Александр и Снежана поднялись со скамейки и нехотя побрели вокруг Благовещенской церкви к выходу. Их души пребывали в мире и покое, и эта успокоенность помогала легко скользить по отполированной до стального блеска кривизне сегодняшнего дня.

Александр смотрел на противоположный склон холма, где лаврские сооружения сливались в один вечнозовущий к себе массив, и только кресты на куполах, казалось, слегка покачивались. Он смотрел и не верил: оттуда, прямо из земли в небо поднимались безупречные в своей ровной округлости два столба. Лилово-фиолетовых. Один – мощный, по диаметру превосходящий купол Трапезной. Другой – тонкий, как раз достаточный для скольжения внутри его тела. И свет, исходящий и одновременно внутренний и внешний, осветивший и эти холмы, и долины, и Днепр, и далее плоско уходящий к горизонту и улетающий в леса.

И не было испуга. Не было. А была радость и сила. Да ещё вспыхнувшая в небе и мигнувшая ему звёздочка.

Из сердца выдернулась тупая игла и туда вошла любовь.

– Ты видишь? – спросил он Снежану.

– Что видишь? – удивлённо спросила она.

– Любовь?

– А разве её можно увидеть?

– Ещё и как можно! Только не каждому дано. А чтобы было дано, необходимо выполнить лишь одно условие: думать не только о себе.

Тот день завершился, как он и должен завершиться для двух любящих друг друга людей.

И всё было прекрасно: цвели розы, пели соловьи, певцы брали си-бемоль, скрипачи выдавали божественное пиццикато, у бухгалтеров сходился баланс, нащупанный в интернете жених, наконец, говорил «да» и все остальные, ранее недоступные мечты, сбывались. Но вот беда – после восхитительной ночи неизбежно наступает утро. А по утрам всё выглядит иначе, даже прекрасное вчера.

Александр, как это ни покажется странным, любил свежее утро. Когда Киев был ещё жив, в просыпающейся свежести Города рождались краски, бледнеющие в полдень. Свежая от утренней росы зелень, зарождающееся на глазах торжество света, чистота и редкие прохожие, которых пока не успели достать дневные проблемы и беды. Люди ещё сонные, тёплые, податливые. Но в нынешнем Городе у его обитателей отбирают и раннее утро.

Выгуливая Барбару в скверике, где раньше возвышалась монументальная «Доска почёта лучших тружеников района» (швеллер и уголок порезали автогеном и сдали в металлолом, портреты сбросили у зелёного дощатого забора в кучу, где они долго валялись, как на заброшенной могиле), Александр прислонился спиной к сосне. А поскольку был рождён под знаком Девы, это и было его дерево – то самое, что даёт энергию, и в ауре которого думается хорошо и легко. Но ни легко, ни хорошо не получалось: оставался конецкий, оставалась дискета, и не оставался Сенной.

Создатель мудро закрутил пружину жизни, ибо нет такого земного человека, который бы знал… Да, земной человек может помять тысячу женщин, ступить на Луну, купить металлургические комбинаты, партии, о политиках же вообще говорить не будем, реки и озёра, любовь ближних и даже целого народа, но одного он не может – знать время и место своего конца. На этом всё и держится.

Не знал этого и Александр. Но одно знал твёрдо: пока Земля ещё вертится, пока ещё ясен свет, он это раскопает и расскажет об этом людям.

Киев

2007–2008 гг.

Примечания

1

Бабочка (воровской жаргон).

(обратно)

2

Так киевляне называют Дом художника, по фронтону которого нелепо расположены скульптуры семи муз.

(обратно)

3

Закон смотрит вперёд, а не назад.

(обратно)

4

Закон – это то, что народ приказывает и постановляет.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Слежка

Первая встреча с Цок-Цок

Началось

Вот-вот, и наоборот

Чёрный дог

Женщины знают всё

Последний гвоздь

Отдавать – не отдавать?

Накануне операции

Изъятие

Что делать с деньгами?

Деньги, деньги… но не только

Жуть какая-то

Ах какая женщина

И покатилось

Да ещё как покатилось

Пришло время ощетиниться

Сюрприз или сюрпляс?

Ангелы не любят ВВС и киевских мэров

Нельзя заходить в спальню к Богу

Ньютону на голову упало яблоко. Но каштан лучше

Ну вот, исчезла дрожь в руках

Ах эти чёрные глаза

Казнь

Благая весть Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg