«По лабиринтам авангарда»

Турчин В. С. По лабиринтам авангарда

ББК 85.14 Т 86

Рецензент: профессор Д. В. Сарабьянов

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

Федеральная целевая программа книгоиздания России

Турчин В. С.

Т86По лабиринтам авангарда.—М.: Изд-во МГУ, 1993.—248 с. ISBN 5-211-02686-1

Книга дает представление о крупнейших явлениях авангардного искусства XX в., позволяет приблизиться к пониманию современной художественной культуры. Энциклопедически полно характеризуются течения авангарда — фовизм, экспрессионизм, кубизм, дадаизм, сюрреализм, абстрактное искусство, поп-арт и др. Анализируется искусство последних десятилетий. Особое внимание уделено крупным мастерам — П. Пикассо, В. Кандинскому, С. Дали, К Мнлсвичу, Р. Раушенбергу и др.

Для широкого круга читателей.

4901000000—047

Т ____________________________ | ОД___Q Ч

077(02)—93

ISBN 5-211-02686-1

ББК 85. И

Турчин В. С., 1993 г.

ОТ АВТОРА

Истекающее столетие, последние годы его — время итогов. Поэтому и нужен разговор об авангарде, об этом не то художественном, не то, как полагают многие, полухудожественном и даже вовсе антихудожественном явлении. Как бы его ни оценивать (а мнений имеется большое количество), ясно: он характерен для XX в. не менее, чем теории А. Эйнштейна, создание атомной бомбы или полеты на Луну. Кто не хочет оставаться «попутчиком» цивилизации уходящего столетия и наступающего XXI в., тот должен внимательнее присмотреться к этому феномену, в чем-то увидеть себя в нем и его в себе. Авангард претендовал всегда на «универсальную переделку сознания людей»; будучи парадоксальным, он не производит готовых формул и не дает определенных знаний, его задача в ином: спровоцировать поиск, создать новый опыт, подготовить их к самым невероятным стрессовым ситуациям и мировым катаклизмам. И то и другое легко ожидаемо в наше тревожное время. Так что авангард — некая «школа духа». И в определенной мере можно сказать: «Авангард необходим!» Поэтому и интересно знать, как он делался и делается, какова его история, да и, собственно, как он выглядит.

Никто точно не знает, когда авангард родился. Однако известно, что сам термин «авангард» (фр. «avant-garde») был перенесен из сферы политики в область художественной критики в 1885 г. Т. Дюре в Париже. С тех пор он широко распространился, имеет привкус борьбы за все новое, нетрадиционное в искусстве. Конечно, 1885 г.— вовсе не тот год, когда родилось само явление. Хотя, отметим, время было бурным; формировался «авангард до авангарда», отшумели декаденты, через год будет издан первый манифест символистов, в Париж приедет В. Ван Гог, П. Гоген отправится в Бретань, состоится последняя выставка импрессионистов, на которой будет господствовать Ж. Сера со своей свитой. Все эти события, не столь уж значительные для истории формирования художественного авангарда, тем не менее являлись важными для создания новой культуры. Это, в сущности, конец позитивизма в эстетике и реализма в искусстве. В самом авангарде многое началось спонтанно, спорадически, лишь постепенно складываясь в развивающуюся систему, так что не всегда можно с уверенностью обозначить хронологические рубежи.

Некоторые исследователи и критики тот феномен, который большинство обозначает как авангард, называют «модернизмом». Термин этот менее удачен. В нем нет необходимого пафоса борьбы, да и истоки его восходят к далекому прошлому, чуть не к поздней античности. Понятием «современного» в искусстве широко пользовались художники и теоретики итальянского Возрождения, и Л. Гиберти, например, говорил о «maniera moderna». Нынешние его истоки восходят к XVII—XVIII вв., к борьбе пуссенистов и рубенсистов, парижского Салона и Академии. Эстетическое обаяние термину хотел придать Шарль Бодлер, но путаницу внес сформировавшийся на рубеже XIX—XX вв. «стиль модерн», в рамках которого, собственно, и складывался авангард, беря от него самое живое, необычное, острое. Есть попытки под «авангардом» понимать все крайности художественной культуры XX в., под «модернизмом» же — компромисс нового и традиционного. Наконец, порой «авангард» и «модернизм» приравниваются к определению «новое искусство». Однако, повторяем, только термин «авангард» отвечает духу рассматриваемого явления. По крайней мере до сих пор.

Авангард был необходим и ожидаем. Его предчувствием полна эстетика романтизма, которая разработала концепцию антиимитационной, «музыкальной» живописи, ритуальные формы поведения художника в обществе, высказала внимание к подсознательному, фантастическому и мистическому. Традиции романтизма, который представлял собой некий «протоавангард», живы и по настоящее время.

Авангард — плод исканий непримиримой интеллигенции, мечтающей о свободе, деятельность группы людей, создающих некие объекты, внешне порой напоминающие картины и статуи. Они также создают разнообразные тексты, позволяют себе делать парадоксальные жесты, несущие закодированную информацию, со своими синтаксисом и семантикой, ключ к шифру от которой не существует. Такая информация интригует, заставляет задавать бесконечные вопросы, провоцируя воображение; она же будит инстинкты и воспоминания. Короче, оживляет интеллектуальные и чувственные стороны бытия. Это рефлексия о непознаваемом. При этом, легко совершая экспансию в мир науки, техники, политики, мифологии, культурной традиции и т. п., авангард ведет непрерывный диалог с обыденной жизнью. Он или альтернативен ей, или «параллелен».

Развиваясь неравномерно, переживая спады и подъемы, ускользая от предрекаемой «смерти», авангард труден для понимания. Во многом потому, что он запрограммирован на «непонимание»; поэтому в истории его создания так много неясного; его могли понимать только сами создатели, да и в этом полной уверенности нет. Однако это не мешает ему функционировать в обществе; познавательной же программы никто и не требует. Искусство занималось тем, что укрепляло стабильность общества; авангард создает проекты будущего.

Развившись как нечто экзотическое, авангард, мечтавший вслед за романтизмом о новом жизнестроительстве, наконец добился своего, будучи интегрированным в общество. К нему привыкли и в нем стало меньше ноток эпатажа. На имеющих большой престиж кассельских выставках «Документа» в 1970— 1980-х гг. экспонаты осматривали свыше полумиллиона человек. Авангардное мышление, его методы проектирования широко проникли в конструирование вещей и механизмов, в создание окружающей среды, в моду, в сам «стиль жизни». Растет число музеев и галерей, представляющих свои залы для работ авангардистов.

Тем не менее, в отличие от искусства Древней Греции, европейского Ренессанса и классицизма, в изучении авангарда отсутствует устоявшаяся традиция. Нет представления о его структуре в целом, нет принципиальной периодизации. Материал очень большой, он плохо поддается систематизации. Как правило, он рассматривается в хронологическом порядке отдельных «измов»: фовизм, экспрессионизм, кубизм и т. п. Есть, правда, попытки теоретического, а не исторического осмысления авангарда по определенным проблемам и «сквозным» темам, как, скажем, отношение к науке, политике, философии, мифологии, выделение трактовки отдельных приемов. Но сделано в этой области относительно мало, и многое зависит здесь от личных взглядов того или иного ученого или критика. Больше достигнуто в написании традиционных «житий» художников, в которых нередко все собственно авангардное несколько тускнеет. Впрочем, не стоит перечеркивать сделанное. Заметное приближение к «открытиям» все же намечается, а число статей и книг становится все больше.

Стране, давшей в начале века таких крупных мастеров, как В. Кандинский, К. Малевич, М. Шагал, П. Филонов, мало повезло с осознанием свершившейся «художественной революции». Долгое время об авангарде как о «явлении, противоречащем социалистическому реализму» и «объективному исследованию действительности», у нас не принято было говорить. Произведения отечественных авангардных мастеров прятали в запасниках музеев, продавали за границу, уничтожали. С 80-х гг. ситуация изменилась. Не только работы из запасников стали доступны широкой публике. В Москве и Санкт-Петербурге показываются и произведения известных зарубежных мастеров XX в.— Г. Мура, С. Дали, Ф. Бэкона, Р. Тамайо, Р. Раушенберга, Д. Розенквиста. Складываются новые отечественные школы авангардного искусства. Все это вызывает желание помочь читателям внимательно вглядеться в сущность авангарда, понять его «душу», тем более что многое в нем для большинства людей непривычно, а то и попросту малознакомо. Во всяком случае в России об этом писалось мало и подобного настоящему изданию не имеется.

Необходимостью объяснить основные вехи развития и важнейшие проблемы авангарда вызвано появление этой книги. Сама по себе она — плод многолетних наблюдений и размышлений. Форма изложения выбрана простая: общий взгляд на существо процессов, несколько глав о течениях и ряд «портретов». Конечно, охвачено не все, только примечательное, во многом ценимое самим автором.

К ПОНИМАНИЮ АВАНГАРДА

История авангарда сложна. Пестрое созвездие школ, групп, направлений и течений, вспыхивающих в художественных столицах мира, ошеломляет каскадом фантастических красок, фрагментами пластических формул, гротесковой остротой образов. Каждое проявление авангарда выступает в богатой оправе эстетических, политических и социальных доктрин. Эхо яростных споров, теоретических дискуссий, а то и скандалов сопровождает любое выступление авангардистских художников, будь то публикация манифеста, демонстрация произведения или открытие выставки. Это представляется уже естественным, чуть ли не становится неким атрибутом авангарда в целом. Создается впечатление какого-то хаоса, обусловленного быстрой сменой вкусов, временами равной развитию моды. Но, освобождаясь от гипноза сенсационности, связанной не столько с подлинной природой авангарда, сколько с манерой его потребления в обществе, сталкиваешься с другим: борьба отдельных враждующих направлений оказывается преувеличенной, развитие — не столь быстрым, и, наконец, сама установка на принципиальную новизну нередко оборачивается лишь повторением того, что было.

Создан некий миф об авангардизме, отражающий или его искреннее желание быть другим, или стремление апологетически настроенных критиков и историков представить его другим. В результате получается, что существуют собственная история авангардизма, еще плохо изученная, и изощренная спекуляция, перекраивающая ее в ритмах его собственных вкусов, где слишком много неясного, умышленно затемненного, мистифицированного. Не случайно, что ряд историков авангардистского искусства были непосредственно связаны с его художественной практикой.

Были написаны «экспрессионистические» и «сюрреалистические» истории искусства, затрагивающие не только проблемы XX в., но и предшествующих столетий, где барокко, романтизм и импрессионизм искажались в угоду весьма тенденциозной «эстетике истории». В «экспрессионистических» и «сюрреалистических» историях искусств отразились в первую очередь «мировые» притязания авангардистов, пытавшихся «опрокинуть» свой метод в прошлое. Однако именно на материале прошлого, изученного более полно и объективно, становится ясной манера интерпретации авангардистами действительных процессов.

Рис. 1. К. Малевич. Супрематизм. Ок. 1917.

Миф об авангарде достоин особого внимания. Он не только плотной оболочкой вымысла закрывает историческую сущность авангардизма, но и принадлежит ему как своего рода продукт авангардистской практики. Любой осколок такого мифа, хочется сказать — авангардистски-художественного мифа, случайно вплавленный в более или менее объективно воссозданную историю современного искусства, ее деформирует, и притом весьма значительно. Потому внимание к нему вполне оправданно и обоснованно, «анатомия» его дает ключ к пониманию самой сущности его природы.

Каждый феномен авангардистского искусства, достаточно крупный, окружен многочисленными текстами манифестов, деклараций, высказываний. При этом каждый текст авангардизма, если пользоваться термином авангардистской же критики, есть «артефакт», хотя он имеет и характер документа. Однако рассмотренные некритически, с забвением их «художественной природы», подобные тексты могут создать крайне запутанную картину противоречивых и непоследовательных взглядов, касающихся

исторического бытия творческой мысли и практики. Сборники манифестов и высказываний художников конструируют модель исторической реальности, пропитанную духом авангардизма и являющуюся, по сути, новой «художественной реальностью». Большая же часть авангардистских документов стилизует сложившуюся практику во вкусе ее позднейших модификаций, интерпретирует и «объясняет» ее как некий стилистический канон, выпрямляя пути экспериментов. Заметно, что авангардизм стремится к своей однородности и «чистоте».

История направлений, особенно плодовитых в плане теоретизирования и медитации (дадаизм, сюрреализм, поп-арт, концептуальное искусство), никогда не может быть прочтена исключительно в ритмах самих теоретических манифестаций — они явно не совпадают «исторически». Многие высказывания художников-авангардистов также препятствуют верному пониманию сущности происходящего. Ревниво относясь к приоритету открытия какого-нибудь формального хода, они легко приписывали честь его изобретения себе, весьма произвольно указывая дату возникновения того или иного приема или термина.

Даже датировка произведений в авангарде затруднена. При изучении искусства древних эпох отсутствие точных дат — явление закономерное и объяснимое, но в век информации вызывает удивление. Тем не менее неизвестно ни время начала работы Пабло Пикассо над композицией «Авиньонские девицы», ни время ее окончания (если, конечно, предположить, что этот центральный памятник раннего авангарда был вообще закончен).

Что касается художественной критики, ныне весьма обильной, то ее апологетическая часть, даже «стилистически» указывает на свое родство с определенным рассматриваемым явлением: критика сюрреалистических журналов полна поэтических тропов, алогизмов; экспрессионистическая критика создает «атмосферу» надрыва и экзальтации, «вчувствования» в произведение; критика поп-арта дает коллаж фактов, цитат, мнений, трюизмов и философских пассажей; критика концептуального искусства построена строго по схемам, параграфам и отдельным фразам. Апологетическая критика ясна по своим задачам и непосредственно примыкает к художественному творчеству авангардистов. Задача такой критики — не допустить слишком большого отклонения в обсуждении определенного феномена искусства от его «идеальной» запрограммированности.

Существует и «критическая критика», связанная тесными узами с самим развитием авангардизма и представляющая собой попытку уничтожения одного явления ради торжества другого. В «критической критике» бывает разбросано много ядовитых и порой верных замечаний о сущности или «странностях» какого-либо уходящего явления, но смысл этой критики «авангардистски-тенденциозен», и слишком доверять ей также нельзя.

Приведем несколько примеров, довольно типичных, показывающих, что пути развития авангарда, его жизнь порой протекали намного сложнее, чем их иногда представляют. Заметим, как исследователи сознательно сокращают сроки жизни того или иного течения, чуть ли не до нескольких лет. История фовизма втискивается нередко в краткий период 1905—1908 гг., хотя следует вспомнить, что как направление он сложился раньше. Развитие кубизма от ранней «стереометрической» стадии до поздних стилизаций декоративного кубизма заняло свыше 15 лет, хотя вспоминаются обычно первые пять лет его существования.

Рис. 2. X. Арп. Торс. 1931

В суждениях об авангарде начала века явно выделяется тенденция сокращать сроки бытия отдельных школ и направлений только для того, чтобы представить быструю и логичную смену направлений. Но в действительности не было «логичной» смены одного направления другим. Скорее, эти направления сосуществовали рядом, развивались параллельно, чаще скрещиваясь между собой, чем сменяли или оттесняли друг друга. Для начала XX в., когда авангардизм был не столь значительным явлением в развитии художественной культуры, такое «нагнетание» истории призвано, несомненно, показать будто бы уже тогда сложившуюся авторитетность авангарда. Вместе с тем борьба отдельных враждующих направлений в авангардизме обычно сильно преувеличивается.

Для авангарда, как то ни покажется странным на первый взгляд, больше подходит инертность развития в становлении «нового» («нового» — по авангардистским представлениям). Эволюция одних течений в период их явного угасания, уже после сильнейших кризисов, затягивалась. Дадаизм, таким образом, перерастал в неодадаизм; сюрреализм, появившийся в 1924 г. и переживший в середине 30-х гг. сильнейший кризис, утверждал свое существование в 1969 г. выпуском нового манифеста «Четвертая песнь»; абстрактная живопись не исчезла и по сегодняшний день; экспрессионизм эволюционировал медленно и постепенно на протяжении всего XX в. «Затяжное» развитие ряда направлений приводит апологетов к желанию объявлять их вечными атрибутами художественного сознания. Так, статус «вечных» обрели экспрессионизм, сюрреализм и абстрактное искусство. При этом игнорируется отличие периодов расцвета, бурной динамики роста названных направлений от эпох кризисных, стилизаторских.

Мнимое торжество этих крупных, казалось бы, таких «стабильных» направлений получило название «золотого века» в истории авангардизма, который, как бы пройдя период лихорадки рождения, приобрел масштаб и значительность. Поэтому и все мелкие, условно говоря, школы и школки стали «подтягиваться» к трем крупным течениям, растворяясь в них. К сюрреализму его последователи приблизили «метафизическую живопись» Феррары, «Новую вещественность» Германии, творчество Марка Шагала, неодадаизм, автоматическое письмо Дж. Поллока, гиперреализм. История экспрессионизма представляется следующим образом: пройдя период групп «Мост» и «Синий всадник», он подключился и к развитию «парижской школы» 20—30-х гг., и к развитию мексиканской монументальной живописи. Критерии в определении направлений, столь бережно сохраняемые для искусства начала века, растворились в подобных «исторических» версиях.

В то же время в авангардизме XX в. было очень много «внестилевых» мастеров, не работавших в прямом контакте, в прямой близости к определенной группе или направлению. Некоторые из этих мастеров начинают как-то «выпадать» из истории авангарда. Часто оказываются «вне истории» Э. Мунк, П. Клее, Р. Тамайо. А они-то часто играли большую роль в самом процессе авангарда, были в какой-то степени его катализаторами. Авангард интересен в своей полноте. Только тогда о нем можно судить как об определенном художественном и идеологическом явлении. Нужно учитывать и практику «неопримитивистов», и творчество «идола контркультуры» Ж. Дебюффе, и поздние работы Ж. Брака, и произведения Фрэнсиса Бэкона, Жана фотрие, и «опыты» Ива Клейна.

Развитие авангарда, если так можно выразиться, «многоканально», и не следует абсолютизировать только один путь — от одного «изма» к другому. Тем более что постоянное оперирование только «измами» еще сильнее затемняет общую панораму.

В истории авангарда название какого-либо очередного «изма» — момент внешний. Он развивается вне стилистических нормативов и номинальной классификации не подлежит. Термины, которыми оперируют историки авангардизма, оказываются случайными и обычно шире или уже рассматриваемого явления. К тому же условность обозначения и использования того или иного термина постоянно возрастает. Терминологическая запутанность и одновременное увлечение этой терминологией приводят к выдумыванию новых терминов ради построения собственной историко-исследовательской системы. Оперирование терминами и названиями приводит к тому, что некоторые историки строят причудливую схему развития авангардизма, обозначая отдельные «измы» кружочками и квадратиками на четкой хронологической сетке и соединяя их стрелками «взаимовлияний» и «традиций».

Рис. 3. П.Филонов. Карнавал. От зимы в лето. 1913—1914

Заметно, что каждое новое поколение исследователей и критиков стремится создать свою терминологию или по крайней мере «уточнить» старую. Создаются произвольные модели развития, и бурно процветает критика существующих терминов. Все это наслаивается друг на друга, составляя, в конечном счете, коллаж фактов, воспоминаний, цитат и набора отдельных дат. Критики берут на себя обязанность составлять родословное древо на каждое новое направление и, конечно, стремятся «посадить» его на почву авангардизма, слегка изменяя ее традиционный рельеф.

Сложность исторического подхода к авангардизму в том, что неясен вопрос, какое, собственно, течение или направление является в нем «первым». С чего нужно начинать «отсчитывать» историю авангардизма — с позднего импрессионизма и неоимпрессионизма, с символизма, с фовизма и экспрессионизма, с кубизма, с дадаизма? Нет четкого критерия.

Обычно начинают, по сложившейся давно традиции, с импрессионизма. Хотя для некоторых исследователей нижняя граница авангардизма лежит еще глубже—чуть ли не в середине прошлого века. Но это крайность. В импрессионизме начинают видеть первые и явные симптомы «измены» реализму, потерю сюжетно-изобразительного начала, открытие новых формальных ценностей. В неоимпрессионизме открывается впервые торжество отвлеченной схемы. Символизм трактуется как полный и последовательный отказ от способности искусства отражать действительность. Фовизм и экспрессионизм торжественно называются первыми «измами» XX в., выражающими новый «дух» искусства. Кубизм и абстрактное искусство дают нарастание условности художественных средств выражения, радикальный поиск новых пластических ценностей. Дадаизм рассматривается как первая попытка создания «антиискусства».

Итак, во всех вариантах предлагаемого выбора — некомплексный, однобокий подход к разным направлениям авангарда. Абсолютизируется лишь одна грань, например степень отказа от изображения действительности или нарастание субъективного начала и т. п. В выборе определенного направления сказываются отчетливо пристрастия и эпохи и автора. Абстрактный экспрессионизм в годы его расцвета возводили к отвлеченным импровизациям позднего Клода Моне. Геометрический стиль абстрактной живописи связывали нередко с рационализмом Жоржа Сера. Начала поп-арта отыскиваются в модерне и его карикатурном двойнике — китче.

С такой же легкостью об этих течениях выносились и прямо противоположные суждения. Ведь, действительно, импрессионизм предстает лишь в ярких красках осени реализма прошлого века. Символизм кажется последним вздохом тоскующего неоромантизма. Фовизм и экспрессионизм дробятся на пеструю мозаику имен и произведений, на отдельные направления и тенденции. А теряя свою цельность, они невольно перестают смотреться и как «источник» новейшего искусства. Кубизм при известной настроенности ума можно трактовать как временный эксперимент, давший много для будущего, как «лабораторию» гигантов — Пикассо, Брака, Леже. Да к тому же с точки зрения «чистого» авангардизма он не выдерживает критики — там нет-нет да лукаво и чувственно улыбнется зрителю какой-нибудь знакомый предмет. Дадаизм? С одной точки зрения он только серия бессмысленных акций, а с другой — прото-поп-арт, не более. Ясности достигнуть трудно. Разные направления утверждаются и критикуются как-то одинаково легко и непоследовательно. Существует симметрия полярных суждений, не дающих правильного ответа.

Поиск начальной ступени развития авангарда затруднен и тем, что многие течения клялись будущим и каждое из них торжественно заверяло, что «старый тип искусства умер». Когда такое уверение выражалось энергично, оно порождало доверие к себе, заставляло выделять новое направление как принципиально новое. Уже импрессионисты говорили, что открыли дорогу новому искусству. Название группы экспрессионистов «Мост» надо понимать символически — мост в будущее. Известное явление рубежа веков — группа «Наби» пророчествовала будущим («наби» с древних языков переводилось как «пророки»); символизм, модерн, Ар нуво (новое искусство) называли себя самым современным искусством, футуристы просто объявили себя глашатаями завтрашнего дня.

Представление о «радикальности» какого-нибудь раннего «изма» происходило из постоянного его «примеривания» к настоящему моменту. Долгое время кубизм воспринимался как самый кардинальный переворот в художественном мышлении, все будто бы меркло в сравнении с ним. Однако рядом с П. Пикассо работал А. Руссо, который сказал, что пишет картины в «самом современном стиле», и оценил «Авиньонских девиц» как произведение в «египетском стиле», т. е. как произведение традиционное. В 1908 г. его суждение звучало более чем странно, теперь же, после опытов сюрреализма, поп-арта, гиперреализма и наивистов, оно оказывается «объективнее».

Лишь поняв, что такое авангардизм в целом, можно найти и примерную дату его рождения. Примерную, приблизительную, ибо начинался он спорадически, несистемно. Потому и бессмысленно привязывать его конкретно к определенному «изму», к одному году, к определенному имени.

Есть несколько традиционных критических представлений об авангардизме, которые, быть может, вполне удовлетворительны при первом и беглом знакомстве с рассматриваемым явлением, но на самом деле резко отдаляют от верного понимания сущности его природы. Это вопрос о художественной форме, которая гипнотизирует своей необычностью, бросается в глаза. Критически авангардизм нередко называют формализмом, а апологетически — школой форм. В том и в другом случае авангардизм предстает бездуховной системой, накапливающей опыт пересоздания форм — опыт, который будто бы можно еще для чего-то использовать, например для дизайна. Но главное, авангардизм никогда особенно не интересовался проблемой чистого формотворчества. И удивительные мутации форм, которые мы наблюдаем,— лишь вторичное следствие более глубоких и более существенных процессов.

Рис. 4. M. Дюшан. Велосипедное колесо. 1913—1914

Оценка авангарда как направления «формалистического» явлению нашего времени не подходит. Если бы его, скажем, удалось погрузить в прошлое столетие, то там бы он действительно стал формалистической экзотикой. В XX же веке он последовательно выступает против концепции «чистого искусства», против теории автономных художественных ценностей, против идей «искусства для искусства». Каждое произведение авангардистов является отпечатком неких идей, оттиснутых в форме только для памяти. Форма должна быть информативна; согласно концепции авангардизма. Информация же должна быть не о себе самой, а о чем-то ином, более существенном.

Для авангарда характерна тенденция вытеснения «традиционных» средств и материалов изобразительного искусства, ибо они символизируют функцию создания именно искусства. История внедрения в произведение «новых» элементов, не обремененных эстетическими ассоциациями, начинается, как правило, с незаписанного куска холста и использования коллажа. Поп-арт прямо рекомендует «разрыв с условностью живописной плоскости» и использование трехмерности, выход в окружающее пространство и связь с реальным окружением, замену традиционных техник искусства индустриальной техникой и материалами . «Уже давно материалы перестали быть предметом спора и искусства. В настоящее время художник справедливо полагает, что может создавать работу из чего угодно. Для зрителей художественные материалы важны, так как их присутствие, согласно традиции, отмечало место эстетической реакции. Художественные материалы определяли для зрителя местонахождение произведения. Искусство редко зависит от своих материалов. Можно даже подозревать, что настоящие картины, написанные масляными красками, не обеспечивают эстетического впечатления»,— пишут Эми Голдин и Роберт Кушнер.

Авангардист склонен изменять традиционные тип и форму произведения, придавая им необычный вид и тем самым вытесняя «эстетическое». Происходит как бы широкий процесс «дематериализации» традиционных предметных основ искусства, идут поиски «свободы материала». Первое впечатление при встрече с объектом авангардистского творчества — «все не так». Причем если момент «дематериализации» все же нестабилен для всей истории авангардизма и является только символом освобождения от «традиционного», то признак сознательного «переворачивания» традиционного представления является постоянным. Формула «если так еще никогда не делалось, то это необходимо сделать» определила возникновение многих произведений авангарда. Художники обычно рисовали обнаженное женское тело, полагает И. Клейн, теперь можно попробовать рисовать обнаженным женским телом; художник обычно находился рядом со своим произведением, считает Ж. Сигал, теперь он может размещаться внутри него; произведение всегда было чем-то постоянным, думает Ж. Тенгели, теперь оно будет меняться на глазах у зрителя.

Можно полагать, что история авангардизма, в известной степени, представляет собой серию символических попыток создания «неискусства». Нередко авангардистские акции, звучавшие как эпатаж публики, оправдывались тем, что они вроде бы нарушают «условности», которыми опутано традиционное искусство. Но, разрушая одни условности, авангардисты создают другие и среди них, быть может, самую важную — обязанность договориться о том, что, собственно, является произведением авангардистского искусства. Ведь если договор такой может состояться, то «произведением» допустимо объявить и «чистку картошки», и груду мусора, и отпечаток человеческого тела в гипсе. Что, заметим, и делается.

Авангардизм принципиально отвергает постановку проблемы качества применительно к произведению и в плане традиционного оперирования этим понятием представляется явлением бескачественным, точнее — внекачественным. Этот факт удивлял и даже как-то расстраивал некоторых представителей самого авангарда. Вставал схоластический вопрос: как отличить «хорошее» произведение от «плохого»? Где грань, за которой появляется собственно произведение? Ведь ясно, что разбрызгать краску под звуки музыки может любой. Возглас «И я так могу!» звучал одно время чуть ли не как упрек творцам авангарда. Авангардизм, сняв проблему качества, сделал свою деятельность открытой для всех. Авангардисты утверждают «творчество каждого и для каждого». Поэтому теоретики указывают, что профессиональная замкнутость ничего не значит, и декларируют подлинную «демократичность» своего творчества.

Итак, проблемы качества как качества исполнения и совершенства художественного образа в авангардизме как таковом нет или, вернее, почти нет. В какой-то степени она все же сохраняется, так как в авангардизме, при всем его стремлении превратиться в «неискусство», традиции собственно искусства еще остаются. В ранние свои годы авангардизм пытался изменить искусство, распыляя и гипертрофируя его отдельные элементы. В последующие десятилетия он стремился создать неискусство, похожее на искусство. Наконец, в неоавангардизме возникают вполне самостоятельные объекты, не имеющие уже никакого привкуса «художественности».

Но если нет проблемы качества как оценки «художественного», то невольно встает вопрос: как можно воспринимать практику авангардизма в целом? Возможны, видимо, два критерия при его оценке. Первый: оценка качества «идей», предлагаемых для реализации. Если «идея» перспективна для собственного развития авангардизма, она и качественна, и эксплуатируется достаточно долго. Второй: возможность определить масштаб деятельности определенного мастера по степени ее универсальности, в зависимости от того, в каких областях творческой деятельности выразил себя художник.

Художники, группировавшиеся вокруг какого-либо направления, многогранностью своей деятельности как бы придавали ему широту исторического воплощения. Но часто забывается, что определенный «изм», опирающийся на существо авангардистского метода, имел тенденцию к экспансии во все виды художественной деятельности. Многие «измы» проявились в поэзии, музыке, театре, живописи и скульптуре, в кино, драматургии, прозе. И футуризм, и экспрессионизм, и сюрреализм, и абстрактное искусство имели широкие выходы в архитектуру. Необходимо авангардизм изучать во всей его полноте, ибо трудно определить его специфику, занимаясь только одним видом искусства.

Характерно, что в авангардизме нет стилей, ибо нет и понятия формы.

Навсегда останется неясным вопрос: что более характерно для сюрреализма — полуабстрактные знаки Т. Миро или иллюзионистические опусы С. Дали? Ни один «изм» авангарда, ни одна его более или менее представительная выставка не выглядят стилистически цельно.

Насколько для авангарда безразлична идея шлифовки формы ради нее самой, настолько же он, по сути, далек от элитарных концепций. Авангард попадал временами в элитарные ситуации, но в нем самом зрело желание массовости, тотальности, всеобщности. Он не хотел сторониться общества, напротив, тянулся к нему, мечтая его как-то переделать или, по крайней мере, в чем-то переубедить. Характерно, что в своих теоретических декларациях авангардисты говорили обычно «Мы», имея в виду не свою многочисленность, а истинную связь «Я и общество».

Массовое искусство стремится создать «модель культуры», ориентированную на стандартные, потребительские взгляды, больше обращенную в сторону инстинкта, нежели интеллекта. Авангард же сторонился всего, принявшего характер «нормы», всего ординарного, хотя массовая культура как некий индустриальный фольклор XX столетия впитывается иконографией авангарда на условиях «низовой» культуры (без труда прочитываем образы массового искусства: китч, мифология секса, агрессия рекламы, влияние телевидения и т. п.). Но из-за этого авангардизм, конечно, не приобретает и не может приобрести контуры массового искусства.

Главный рычаг авангарда — концентрация идей. Поиск философичности авангарда не случаен и симптоматичен. Бросающаяся в глаза теоретичность авангардизма зовет к этому. Нет сомнения, что есть в нем своя философия деятельности. А. Бретон угадал многое, когда сказал, что сюрреализм является не искусством, а методом познания. Стоит только добавить, что авангардисты, как правило, недовольные «профессиональной» философией, стремятся к созданию некой «нефилософии», которая была бы сродни их «неискусству». Дж. Косут комментирует: «В век, когда традиционная философия нереальна в силу ее притворства, способность искусства существовать будет зависеть не только от неисполнения службы, которая легко выполняется китч-культурой и технологией, но, скорее, оно будет оставаться жизнеспособным благодаря непринятию на себя философской сущности. В настоящий период после философии и религии искусство, возможно, есть единственная попытка, которая выполняет то, что в другие века называли «духовной способностью человека». Авангард стремится породить «неискусство» и поставить его на место философии. Деятельность художников хотя и философична, но создает (точнее, стремится создать) нечто особое, включающее и проблемы отвлеченного мышления, мир концентрации идей и, косвенно, представление о бытии.

Авангард часто погружается в сферу техники, социальных доктрин и психологии. Ему близки концепции, оперирующие именами Эйнштейна, Планка, напоминающие о новых скоростях, об изменениях в физике восприятия и мышления, о делении атома и полетах в космос. Есть вопрос, является ли авангардизм апологетом или критиком всех этих новшеств нашего времени, на который нельзя получить адекватного ответа. Действительно, искусство XX в. встретило технологический бум с противоречивыми чувствами: с одной стороны, восхищение и любовь, а с другой стороны, отвращение и страх. Сторонниками объяснения сущности авангарда через культ техники и науки отмечается, что «традиционное» искусство словно не выдержало изменения в структуре современного мира, не «сдало экзамен» и потому обречено на вымирание, в то время как авангардизм «соответствует» духу эпохи. Американский социолог У. Дракер замечает, что «викторианская эпоха еще не кончилась», что традиционный уклад, доставшийся в наследство от прошлого столетия, довлеет над человеком и значит больше, чем использование открытий в области химии, генетики, физики, полеты в космос. И хотя согласиться с ним трудно, все же не следует полагать, что свершилось полное «изменение повседневного пространства, превращенного в ландшафт техники», и забывать об элементах традиционных, вплавленных в структуру современной картины мира.

Рис. 5. В. Кандинский. Маленькая мечта в красном. 1925

Безусловно, арсенал средств и образов в их. творчестве изменяется (новые краски, новые материалы, новые сюжеты), но сугубо подсобно, несамостоятельно. Если же авангардист нарочито использует эффект, определенный развитием техники и науки, то, право, это происходит не чаще, чем когда он окрашивает воду в реках, пересаживает деревья, заворачивает скалы в холсты, играет с человеческим телом.

История авангарда есть проявление его метода, то сужающего, то расширяющего свой диапазон, становящегося чище или сложнее. И потому стоило бы судить не о судьбе направлений и школ, а о судьбе метода.

В своей практике авангард стремится быть чем угодно, но только не искусством. Он мечтает о системе идей; ему грезится чистый интеллект, наслаждающийся своим бытием; ему хочется встать между искусством и жизнью, не будучи ни тем ни другим. Поэтому, анализируя метод авангардизма, следует исходить из положения, что существует авангардистское творчество, а авангардистского искусства (в принципе) нет.

Следует отметить, что, по мнению самих авангардистов, их трагедия заключается в том, что, желая проститься с искусством, они не могут этого сделать; даже добившись в неоавангардизме, в известной степени, отказа от искусства, они занимаются тем, что близко искусству по своей функции. Объект их творчества, лишенный всякого эстетического смысла, всё же воспринимается как художественный объект. Таким образом, у авангардистов, скорее, существует претензия уничтожить стиль, вкус, форму, моду. Это им мало удается. Однако характер их претензии все же может быть проанализирован, несмотря на то что они «скатываются» в исторически сложившуюся сферу искусства.

Интерес авангарда обращен к «чистому» мышлению. Во всех его манифестах звучит постоянная апелляция к сознанию. Сознание, которое им видится, должно, по их представлению, существовать само по себе, его необходимо «вычленить». Поэтому и вся деятельность их — только создание инструмента для подобной операции. Такое «чистое» сознание они стремятся найти в обыденном сознании, что действительно нелегко, а точнее, и невозможно. Сознание воспитано социальной средой, культурой, общественными отношениями, и «чистого» сознания не существует. В поисках «чистого», сознания авангардисты отрицают культуру, провозглашают автономную асоциальность «человека вообще» и т. п. Лозунги «смерть старой культуре» появляются в авангардизме именно по этим причинам. Мэтры авангарда готовы искать и подчеркивать «внекультурные» элементы в общечеловеческой культуре: готовы провозглашать ценность «детского» взгляда на мир, искать сокровища стихийной мысли за пределами общества, к которому принадлежат. Атрибутами их действия можно считать и китч, введение детского рисунка и слова, и бегство к нецивилизованным народам. Авангардистам интересны иные, даже и патологические, состояния ума. Они готовы и здесь что-нибудь перенять. А сам тип мышления авангардистов, конечно, ставит их вне обыденного рассудка. Футуристы, дадаисты, экспрессионисты, сюрреалисты, представители поп-арта всегда подчеркивали и подчеркивают, что их деятельность «не стиль, но образ мышления».

Отказываясь от искусства, они стремятся создавать абстрактные концептуальные фигуры, задавать загадки, провоцировать интеллектуальное соучастие. На протяжении XX в. можно проследить процесс отказа от традиционной изобразительности, от традиционных материалов и техники искусства. Все это было проявлением последовательной тенденции «развеществления» искусства. Авангардисты нарочито забывают о ценности любого элемента в любой художественной структуре. Элемент для них неважен. Он может отсутствовать, чем создаются эффект «выпадения элемента» и перестройка самой структуры. Элемент, наконец, может и сам рассматриваться как произведение. Таким образом, создается постоянная ситуация игры с информативными структурами. Именно такой игрой и должен увлечься тот ум, к которому они апеллируют. Понимая отчасти, что такой ум надо создавать, авангардисты рассматривают свою деятельность как серию акций, направленную на то, чтобы растормошить сознание, дать ему новый опыт восприятия. А так как при этом нет места стереотипам, то выдвигается лозунг погони за вечной новизной. В идеале, никогда, впрочем, не достигнутом, авангард — удар по сознанию без предугадывания последствий. Авангард, стремясь войти в сферу информации, вместе с тем представляет минимум ее. Можно предположить, что «душа» авангардизма — в стремлении дать человеку новый «опыт», расширить границы его мышления, спровоцировать на изменения. Средства воздействия на человека разнообразны. Особенно примечательны его попытки создания «среды», не имеющей аналогий с обычной средой. Начало было положено еще »в стиле модерн, со специфической тенденцией поиска «атмосферы» комнат, театра, сада. «Искусство — это полностью непроизвольное и свободное действие человека в окружающей среде с целью ее трансформации и приведения ее в соответствие с новыми идеями»,— говорилось в программной статье брюссельского журнала «Свободное искусство» (1891).

Следующие этапы — воздействие на все чувства человека, что было высказано в футуризме, дадаизме, сюрреализме и других вплоть, до хэппиненга и психоделики. Программа создателей инвайромента (1967) провозглашает «синтез психологического и физического пространства, соавторство с визитерами среды, активное, динамическое непрерывное изменение среды, которое непохоже на искусство и которое представляет в открытом состоянии игру, ожидающую полную жизни активность и сотрудничество человека-посетителя».

Конструкция среды авангарда должна создаваться особыми средствами, когда сама материя только знак или носитель знака. Это есть попытка воссоздать среду идей. Поэтому для авангардизма визуальное, вербальное, тактильное — только средства, но не цель. Дж. Косут замечает: «Искусство — сила идеи, но не материала». По теории авангардизма, то, что мы видим как объект или сумму объектов, есть только постоянный намек, постоянная аллюзия на нечто другое, реально не существующее. А поиски новой «среды» лишь дают направление стремлений, но не конкретное и абсолютное воплощение.

При довольно большом разнообразии авангардизм как-то предельно «чист» в своих традициях, что обеспечивает ему своего рода конституционную цельность как явление. В своем развитии авангардизм никогда ничего не забывал, стремясь каждый новый трюк или прием использовать максимально и не единожды, если он обрел подлинно авангардистскую природу. Потом и в любом своем крупном проявлении авангардизм проглядывается до дна, до истоков. А истоком его, если воедино собрать всю историю его проявления, явится эпоха Ар нуво. Реминисценции эпохи Ар нуво видны на всем протяжении развития авангардизма.

Нет сомнения, что развитие метода и принципиальных идей авангардизма прошло несколько этапов. Нам представляется, что методологически целесообразно выделить три основных: от Ар нуво до дадаизма, от дадаизма до поп-арта и от поп-арта до неоавангардзима современности. Эти три этапа совпадают с тремя большими этапами в развитии общества XX в. Для нас предварительно, без дальнейших уточнений, важно, что деление истории авангарда мотивировано социальным и общественным развитием. Не следует искать буквального совпадения, хотя не может не броситься в глаза, что первый период начинается в годы становления империализма и кончается в период первой мировой войны (в 1916 г. в Цюрихе собралась первая группа дадаистов). Последний период связан с бурей социальных движений, движений молодежи в США и странах Западной Европы, «оттепелью» в СССР в 60-х гг.

Историю авангарда открывает эпоха Ар нуво, складывавшаяся в последние десятилетия прошлого века и включавшая в себя много имен и явлений, будь то модерн, символизм, неоромантизм, постипрессионизм, неоакадемизм и др. Этот период имеет символическую природу. Символичность этого периода следует трактовать широко, вне конкретной соотнесенности с символизмом как течением. Тогда будет понятно, почему искусство Матисса и Руо было воспитано в ателье мистика и визионера Г. Моро, почему «колдовал» П. Пикассо в голубых и розовых мирах, что взял М. Шагал от «Мира искусства», чем вызвана «пророческая» духовность В. Кандинского.

Все течения, получившие название первых «измов», строились на попытке улавливания отдельных граней некоего общего символа. Так, фовизм — живописно-зрелищное бытие иероглифа; кубизм — конструкция знака, экспрессионизм — символ души, футуризм — таинственное банального, метафизическая школа де Кирико—иллюстрация ситуации лабиринта, ранняя абстракция — чистое бытие непознаваемого. Само же движение дадаизма — символический жест уничтожения всей символичности. Сам символ не был назван, и затрагивались лишь отдельные его грани. Потому и искусство этого периода представало в форме намека. Неуловимость символа требовала интуитивной и интеллектуальной попытки ее «доискивания». Это нашло свое отражение и во многих манифестах тех лет. Кандинский призывал к «переживанию» тайной души «всех предметов». Экспрессионизм изъяснялся исключительно при помощи образов-символов, порой весьма сложных по своей конструкции.

Сложение иконографии искусства рубежа веков следует рассматривать как попытку моделирования через символ с выделением больших групп — времени, пространства, природы, религиозной метафизики, трансцендентного бытия. Однако подлинным символом времени была музыка, авторитет которой был действительно велик. Музыка как искусство импровизационное, процессуально-бесконечное, пространственное и распредмеченное, «духовно» соответствовала этому периоду в целом. Современники чувствовали это, и стоит взглянуть с этой точки зрения на бытие авангардистского искусства, вспомнить «Музыку» Матисса, музыкальные инструменты кубистов, теорию Кандинского о соответствии музыки и цвета, названия картин П. Синьяка «Адажио» и «Симфония», футуристический опыт создания шумовой музыки, «летающую» скрипку Шагала, определение «орфизма» Р. Делоне, данное Аполлинером,— «живопись абстрактная, обогащенная музыкой». Синтез абстрактного и чувственного, характерный для этого периода, выражался в приоритете «музыки», не вообще музыки, а именно «музыки», понятой символически.

В первый период начались перестройка традиционного типа искусства, пересмотр иерархии жанров, переоценка значения отдельных жанров. Станковая картина меняет свое бытие. Вырастает роль декоративного панна— процесс, идущий от модерна до «Авиньонских девиц» Пикассо и «импровизаций» Кандинского. Начинается увлечение сериями картин, генетически восходящее к «Руанскому собору» Клода Моне. Типы серий были довольно многообразны. Серия как структурно-декоративное единство, где формы триптиха (увлечение которыми начинается в модерне и экспрессионизме) — яркий показатель превращения станковых картин в нестанковые, по своему смыслу, произведения. Другой довольно распространенный тип серии — импровизационный, начало которого идет, несомненно, от Одилона Редона, с его иррадирующими элементами цветных снов, до В. Кандинского, отмечавшего свои композиции просто номерами. Интерес к серийности в практике авангардизма в дальнейшем перерос в проблему «мультиплицируемого» искусства в поп-арте и «тиражного» искусства в неоавангардизме. Серийность как определенная интерпретация пластического образа помогала, по выражению ван Дусбурга, «эстетическому преобразованию предмета». Таких примеров много: «Бык» Пикассо, «Дерево» и «Собор» Мондриана, рельеф «Обнаженная со спины» Матисса, «Корова» Т. ван Дусбурга; в них художники шли от правдоподобного к схематическому.

Интерпретация одних и тех же образов у Руо, Пикассо, Брака имеет характер серий образов и, в общем-то, тоже ставит под сомнение ценность отдельного изображения. Серийность стала понятием недосягаемости символа, его пространственно-временной отстраненности, где целое и часть спаяны между собой накрепко. Серия — иначе говоря, только погоня за неуловимостью символа, след его духовной траектории, отпечатанной в форме. Стремление к отказу от станкового искусства активно развивалось и при изобретении «скульпто-живописи», «объемного коллажа», фотомонтажа. В авангардизме рождается понятие «художественный объект», которое вытесняет понятия «картина» и «скульптура», «графическая работа». Пример «объекта» — «ready-made» («готовый продукт») дадаистов.

В стремлении создать «художественный объект», но не искусство авангардизм обратился к попыткам стереть грани между всеми искусствами. Он требовал отказа от их специфики и настаивал на их взаимопроницаемости и взаимоуничтожении. У истоков авангардизма стояла «цветомузыка», «скульпто-живопись», «театр людей, шумов и запахов» и т. п. А завершился он фантастическим объектом художника-дадаиста К. Швиттерса, в котором объемные элементы образовывали подобие грота, где звучали музыка и слова. Романтический «совокупный художественный продукт», долженствующий заменить множество искусств на одно Искусство, в авангардизме превращался в Антиискусство.

Авангард складывается в атмосфере 1880—1890-гг., проявляясь не как система, но как один шаг в сторону к ней, порой выраженный не в определенном направлении, не в творчестве одного художника, а буквально в одном произведении. Несколько картин П. Гогена, Ж. Сера, О. Редона, несколько примеров новой архитектуры А. Гауди, В. Орта, Ч. Р. Макинтоша, Э. Гимара, анархистских взглядов декадентов, фрагментов теоретических штудий в области познания искусства (К. Фидлер и др.). Складывается весьма пестрый, да и не связанный первоначально между собой комплекс явлений. Однако они начинали новую эпоху — Ар нуво, которая и стала прародительницей современного авангардизма. Не декадентство, не постимпрессионизм, не неоромантизм, не модерн и символизм начали новое. Как история авангардизма не подлежит деталировке через классификацию отдельных «измов», так и начало ее не «упирается» в очередной «изм». Обстановка рождения авангардизма характеризовалась полиморфностью решений, которые он, кстати сказать, впитал, и это стало его генетическим наследством, проявившимся впоследствии.

Второй период — от дадаизма до поп-арта — стал попыткой принести авангардизм на алтарь искусства. Авангардизм словно захотел превратиться в искусство, заговорить его языком. Не случайно именно в этот период появилась идея перевода живописи старых мастеров на язык авангарда. Стоит вспомнить темы Э. Мане, Рубенса, Веласкеса у Пикассо; темы Милле, Курбе, Сурбарана и итальянских маньеристов у Дали. Кончился период эксперимента, стал складываться язык авангардизма, в какой-то степени адекватный понятию языка старого искусства, но и принципиально другой, не язык форм, конечно, а образов, истолкованных аллегорически-мифологически. Каждое направление 20, 30, 40 и начала 50-х гг. и каждый крупный мэтр давали свою версию такого аллегорического языка. Аллегоризм второго периода авангардизма чувствуется во всем: в медитативной аллегорике Матисса, в поэтической аллегорике Шагала, в гротесковой аллегорике Пикассо, в триумфальной аллегорике Леже, в «параноической» аллегорике Дали.

Характерно, что абстрактное искусство резко отодвигается в сторону от общего хода развития и устремления к фигуративно-образному языку. Сам абстракционизм в этот период «аллегоричен», ибо он саму форму сделал аллегорией на тему чистых форм, а потому стал предельно «формалистичен», потеряв тягу к философствованию, характерную для абстракционизма 1910-х гг. Резко ломается искусство Кандинского, Малевича, Мондриана. Их новый лозунг — внешняя организация форм. В рассматриваемую эпоху аллегоризм абстрактного искусства выразился в двух типах: или «Я компоную» (геометрическая абстракция), или «Я действую» (абстракция действия, ташизм).

Расцвет аллегорического мышления привел к подъему искусства скульптуры, для которой ясность внешней идеи подразумевалась как основа изобразительности (в это время складывается творчество А. Джакометти, Г. Мура, К. Бранкуси, посткубистической школы, О. Цадкина и др.). Второй период развития авангардизма ясен и в какой-то степени изучен (по основным мастерам). В нем много компромиссного, непоследовательного, хотя язык авангардизма стал как-то чище, определеннее. В этом периоде родилась проблема «первых» и «вторых» мастеров, стали выделяться «гении» авангардизма (Пикассо, Дали, Шагал, Поллок), жизнь и деятельность которых интерпретировались аллегорически-мифологически.

Значение личного, конечно, стало выше. Моделирование образов шло через художников, больше высказывалось доверия к «Я», что приводило к отказу от универсальных идей. Аллегорический язык этой эпохи был архетипален, но прочитывался индивидуально. Поэтому совершенно по-другому возникали группы. Самой представительной была сюрреалистическая группа, сложившаяся к 20-м гг., но представлявшая собой сумму индивидуальностей, а не родственный конгломерат активных натур (как было, например, в кубизме, футуризме и др.). Бесконечные конфликты между членами этой группы во многом и составляют историю сюрреализма в целом.

Дада, завершившее первый из открывшее второй период авангарда, и поп-арт, стоявший на рубеже второго и третьего периодов, имеют в его истории принципиальное значение. Они схожи между собой, их типологическая общность определялась самой исторической функцией — систематическим разрушением предшествующей модели авангардизма, очищением метода от сковывающей его стилистики, предоставлением возможности создать новый тип авангардизма. 3fn направления занимали промежуточные места между большими этапами авангардизма и при этом, в известной степени, конечно, были самостоятельны.

Известное сходство между дадаизмом и поп-артом сказывается в их принципиальном, глубоком эклектизме, если так можно выразиться. Собирая все более или менее живое (с точки зрения авангардизма) из предшествующей практики, они как бы представляли собой «энциклопедии авангардизма» за предшествующий период. Р. Гюльзенбек писал в 1920 г.: «Совместная работа художников в «Кабаре Вольтер» заключалась в том, что они сосредоточили в своих руках последнее развитие артистических способностей авангардизма». Тут были опыты экспрессионизма, кубизма, футуризма, абстрактного искусства. Но все эти элементы прошлых «измов» были переиначены уже по-своему. Поп-арт вобрал в себя из предыдущего периода развития авангардизма элементы абстрактного экспрессионизма, адаптировал идею «увеличения фрагмента» Ф. Леже, заимствовал методу репрезентации сюрреализма, опыт американского посткубизма. Среди других общих черт дадаизма и поп-арта можно отметить и то, что для них характерна жестикуляция «называния» явления — или ради его отрицания, или ради его утверждения. В их «эстетике» связаны «факт» и «действие». Развитие дадаизма и поп-арта не было кратким. Около 10 лет развивались и то и другое направления. После их завершения менялась структура авангардизма, а точнее, система его ценностей и основных представлений. Процесс этот был затяжным, и насколько долог он был, настолько долго и «срабатывали» эти направления.

Однако порой значение сходства дадаизма и поп-арта слишком преувеличивается и утрируется, в результате чего получается, что поп-арт лишь версия дадаизма, его эпигон. Вместе с тем различие этих направлений наблюдается в главном — в их отношении к действительности.

Дада говорило всем «Нет!», поп-арт говорил «Да!». Дадаизм стремился к отрицанию всего, уверяя, что лишь выявляет кризисную ситуацию самого общества, поправшего в первой мировой войне все ценности гуманизма. А потому дада проповедовало «тотальный нигилизм». Р. Гюльзенбек писал: «Дада — это сборный пункт абстрактной энергии, постоянное «анти». Функция деятельности дадаизма — довести до полного распада то, что они видели в процессе распада — искусство, этику, религию, политику, профессиональную деятельность и т. п. Дада поэтому и представляет постоянный скандал, уничтожение логики.

Поп-арт, который Гюльзенбек назвал «незаконным наследником дада», отличался от дадаизма каким-то сразу чувствующимся вкусом удовлетворенности окружающим миром. Критик Дж. Рабловски замечает, что лидеру поп-арта Э. Уорхолу «нравится наш мир, он принимает его как есть». М. Козлоф называет Уорхола «великим соглашателем и одобрителем».

Рис. 6. П. Блейк. Бо Диддлей. 1963

Таким образом, отмечая сходные черты дадаизма и поп-арта, не следует забывать об их принципиальном различии в восприятии мира, различии, порожденном как внешними (по отношению к системе авангардизма) условиями, так и внутренними моментами. Поп-арт стоял по отношению к дада на более высоком уровне развития, имел значительную предысторию, ставил перед собой специфические задачи: формирование нового языка, адаптацию новых понятийных и визуальных стереотипов, тиражируемых средствами массовой информации, изучение вопроса функционирования своей продукции и т.п.

Авангард, заметим, не был удовлетворен поп-артом, который воспринимался как стиль «переходный» (Р. Гамильтон). В середине 60-х гг. настает время перемен, время пост-поп-арта. Оно открывает какие-то новые глубокие сдвиги внутри авангардизма, сдвиги, пугающие даже его апологетов. Г. Рид, увидев образцы нового искусства, смог сказать об упадке и конце культуры. Но в авангардизме мысль о «конце культуры» была основной с самого его начала. Правда, отрицание культуры принимало постоянно все новые и новые формы. Третий период развития авангарда — неоавангард.

Если попытаться определить этот период в целом, его стоило бы назвать периодом концептуальным, и не потому только, что одно из авторитетных течений внутри него избрало уже себе это имя. Кончились философская символика и дадактическая аллегорика. Художники занимаются только чисто интеллектуальной интерпретацией.

Неоавангард заканчивал свой путь медленно, растянуто, повторяясь. В нем есть какое-то ощущение «усталости», но одновременно и систематичности. Он шел к самоликвидации, повторяя то, что было до него. У неоавангардизма появляются свои дада и поп-арт.

Определяя социальное лицо авангардизма, приходится учитывать несколько важнейших факторов. Авангардизм самоисчерпывается на каждом этапе своего существования, но не стоит принимать каждую его мутацию за «смерть» — уж слишком часто тогда он «оживает». Действительно, он переживает кризисы, и кризисы мощные, сотрясающие его до основ, но питательная среда его — мистифицированные отношения — существуют, а посему и авангардизм продолжает жить.

Авангард в рамках современной культуры существует как довольно автономная система, являясь определенной идеологической силой, призванной будто бы заменить формы художественной, философской, научной деятельности в познании мира. Но, связанные с судьбой людей, его создающих, их симпатиями и их общественными пристрастиями, он приобретает разную политическую окраску. Временами авангардисты кичатся своей аполитичностью, иронически улыбаясь по поводу «ангажированных» художников. Однако они и сами все время увлекаются стихией политических страстей и более того—участвуют в их создании.

Авангардизм политически неустойчив: он легко клонится «вправо» и «влево», хотя от себя заметим, что вкус «леваческого радикализма» ему как-то присущ больше (из этого еще никак нельзя сделать вывод о революционности авангарда). Цвет бунтарства в нем проявлялся не раз. Уже в эпоху Ар нуво авангардизм соединился с анархизмом, проповедуя свою революцию, без бомб и террора,— революцию в умах. Традиция такого анархизма, окрашенного влияниями эстетического утопизма и лишенного четкой социальной программы, прослеживается во взглядах экспрессионистов, кубистов, футуристов, дадаистов, сюрреалистов. Они были высказаны и многими представителями неоавангарда.

Отмечая влияние анархизма, скорее, приходится констатировать, что он представляет всегда только некий климат, в котором складывается новое движение или оформляется творческий путь отдельного художника. Если очередной «изм» прожил довольно краткую жизнь, то обычно он оставался политически «безвкусным», эклектически аморфным, социально неуловимым (например, фовизм). Однако если такое течение развивалось, то оно вскоре приобретало весьма пеструю политическую окраску. Анархизм — типологически общее в «авангарде», а конкретная политическая ориентация — случай индивидуальный. Политические симпатии в кругу авангардистов неустойчивы, часто причудливо перемешаны. Американские поп-артисты то ненавидят американский строй жизни, принимая участие в антивоенных демонстрациях, то поклоняются ему. Вкусы неоавангардистов окрашены политическими идеями «новых левых».

Существует в авангардизме и группа художников, политически инертных, стремящихся стряхнуть с себя «сор злободневности», претендующих на универсальное мировое решение общественных и художественных задач.

Но не следует забывать, что авангардизм потреблялся и потребляется обществом, которое рассматривает его как специфический продукт, в конечном счете приравненный к товару. Авангардистское искусство, вопреки его желанию, продается и покупается. Товарные и денежные знаки сильно изменяют лицо авангардизма, замедляют темп его развития, приспосабливают его к массовому сознанию. В стихии рынка ничего другого с ним произойти и не может. Причем следует учесть, что рынок создает в какой-то степени и канал, по которому авангардизм растекается в обществе, становясь чем-то ложным и стереотипным. А. Гольдцелер (шеф-куратор Музея современного искусства в Нью-Йорке) воскликнул как-то, что теперь в каждой (почти каждой) американской семье висит репродукция какой-нибудь картины абстракциониста, но изменила ли она мировоззрение семьи хоть немного или стала таким же «престижным символом», как дом, машина или телевизор? Вопрос справедливый.

Авангард, действительно, вызывает много вопросов.

У ИСТОКОВ. СТИЛЬ МОДЕРН

В 90-х гг. XIX в. в Европе стал складываться новый стиль—модерн. Определилась программа нового искусства. Его идеолог А. Ван де Вельде писал в 1894 г.: «...художники, слывшие до сих пор «декадентами», превратились в борцов, которые кинулись в поток новой, многообещающей религии».

Стиль модерн рождался в атмосфере глубокой неудовлетворенности существующим искусством. Романтизм, некогда обещавший так много, остался лишь прекрасной эстетической утопией: на самом деле из грандиозных проектов создания искусства будущего, о чем так страстно говорили его теоретики, мало что воплотилось в жизнь. Постепенное осознание этого факта вело к кризису романтических идей, ставшему особенно заметным в середине века. Художникам открывались иные горизонты: и реализм, и натурализм, и импрессионизм, бурно развивающиеся в изобразительном искусстве и литературе, привлекли внимание наиболее одаренных мастеров. Однако по-прежнему хаос господствовал в архитектуре, глубокий упадок наблюдался в области прикладных искусств, да и синтез искусств оставался проблематичным. Чувство неблагополучия не покидало многих, и не случайно «Ревю женераль де л'Аршитектюр» в 1868 г. задался вопросом: «Как вывести наши искусства из той трясины, в которую они погружаются все глубже и глубже?»

Позитивистской эстетике, принявшей как должное и реализм и эклектику, на этот вопрос было трудно найти ответ. Только умы, обуреваемые чувством «исторического», хотели нового. Тут вспоминаются пророческие мысли Г. Земпера, Э. Ж. Виолле ле Дюка, Д. Рескина, У. Морриса, Э. Фромантена, Р. Вагнер, авторитет которого был достаточно силен, напоминал, что еще не все потеряно, и мечта об универсальном синтезе искусства может осуществиться в будущем.

В таком «духовном» климате и рождался модерн — стиль, который словно был призван осуществить то, что обещал романтизм; и он действительно активно проявил себя в областях, которые остались романтизму недоступны: в архитектуре, в синтезе искусств, в обновлении декоративно-прикладных ремесел. Казалось, задача будущего искусства проста: соединить эстетические программы с практическими завоеваниями промышленного столетия. Однако удивительно сложной стала реализация такой задачи, да и возможность ее решения часто ставилась под сомнение.

Модерн — особый тип искусства, поставивший своей целью перевернуть сложившуюся еще со времен Возрождения традицию европейского искусства. По мысли многих ведущих теоретиков стиля модерн, Ренессанс и последующие этапы искусства были ошибкой, после чего художественная культура пошла по «ложному» пути. Они декларативно объявляли «смерть» такого искусства и культуры, призывали начать все сначала, говоря о собственном «Ренессансе», который должен был заменить старый, «ложный» Ренессанс. Позиция их, вызывающая порой лишь ироническую улыбку, становится понятнее, если вспомнить, что они были свидетелями и неоренессанса, и необарокко, и неоклассицизма, и «второго» рококо. Говорилось, что эпоха Возрождения породила манию стилизаторства, которая погубила или могла погубить прошлый век. Следовательно, предполагался поиск более «органичного» развития искусства, который бы игнорировал реальный исторический процесс. Для осуществления этого была необходима громадная концентрация идей и творческих сил.

По сложившейся традиции модерн часто рассматривают или слишком формально как систему орнаментации, или слишком «философично» как проекцию на искусство идей А. Бергсона, 3. Фрейда, Ф. Ницще, Т. Липпса, русского «философского Ренессанса». И то и другое неверно. Модерн не сводится к декоративизму или к ряду тенденциозно отобранных имен мыслителей. Его своеобразие заключалось в том, что он сам был или хотел быть «художественной философией», выраженной несколько запутанным языком символизма. Краткая эпоха модерна богата теоретическими манифестами, призывавшими к «тотальному обновлению искусств». Произведения модерна обладали богатым смысловым фоном, неким «семантическим» дном, где форма лишь указывала на него. Поэтому модерн — система «говорящих» форм; и каждый арабеск, обрамленная плоскость, красочное пятно — только буква в гигантском словаре. Невольно хочется задать вопрос: что же все-таки в таком случае хотел сказать модерн? Забегая вперед, можно предположить, что модерн проектировал воспитание особого типа человека, которого в социальной природе тех дней не существовало и, как мы понимает теперь, существовать и не могло. Из этого факта вытекает вся суть модерна с его программностью и противоречиями, «странностями» и утопичностью.

Модерн предложил грандиозную «перестройку» искусства. Однако многое оказалось нереализованным, и самое существенное то, что стиль этот просуществовал недолго, всего около 10— 15 лет. Противоречия, вызванные объективными причинами развития общества, преодолеть которые мечтал новый стиль, привели его к скорой гибели. Эти противоречия, неразрешимые сами по себе, усиливались к концу века, а помноженные на эстетику, приводили к тому, что все попытки их примирения оказывались ложными, нерезультативными.

Поэтому модерн остался в истории искусств серией уникальных образцов, имеющих, как правило, парадоксальный характер. «...Новое искусство с самого начала было претенциозным и самовлюбленным. Оно неминуемо вело к разного рода преувеличениям, несообразностям и экстравагантности, которые спустя более 30 лет вызывают представление о карнавале, о разгуле индивидуализма»,— писал X. К. ван де Велде.

Противоречивая стихия модерна коснулась всего: и характера его исторического развития, и структуры художественной формы. Пожалуй, трудно описать и проанализировать все противоречия, но выделить главные, определяющие можно. Иррационализм и разумность, интуитивизм и научный расчет, восхищение техникой и боязнь «машинизации», орнаментальность и функциональность, утонченность и простота причудливо переплетаются, образуя чрезвычайно своеобразный сплав. К этой характеристике следует лишь добавить, что модерн встретился с противоречием художественного — антихудожественного, а это часто ставило под сомнение его значение для истории искусства. Та постоянная противоречивость, которую мы видим, не является, конечно, экстраординарным феноменом для истории искусств, ибо все стили были и сложны и противоречивы, но так как развитие модерна было довольно кратким, то все эти противоречия оказались сплюснуты, сжаты. Поэтому в модерне не было эволюции, хотя обычно разрешение противоречий приводит диалектику развития в движение стиля.

Для мастеров модерна характерно двойственное отношение к действительности: принимать или не принимать. В эпоху разочарования плодами прогресса эстетический критерий воспринимается подобно историческим метаморфозам.

Однако концепция «искусства для искусства» не выглядит в конце века сколько-нибудь убедительной: искусство должно превратиться в силу, способную реформировать общество. Подмена подлинных социальных преобразований «революцией в сознании» — идея, рождение которой датируется эпохой модерна; но временами она оживает и до сих пор. Эстетический утопизм, порой довольно наивный, окрашивает любое появление нового стиля. Этот утопизм, сталкиваясь с жесткой и разочаровывающей действительностью, приводил к трагическим коллизиям многих художников и теоретиков.

В разных городах Европы, независимо друг от друга, возникали очаги нового искусства: в Глазго и Барселоне, Брюсселе и Париже, Вене и Санкт-Петербурге. Все они были по-своему оригинальны, опирались на богатые национальные традиции, но быстро устанавливающиеся контакты вскоре показали их принципиальное родство. Специализированные журналы (их было около 100), поездки художников и архитекторов, международные выставки способствовали складыванию спорадически зарождающихся явлений в одну художественную систему. Подобная интернационализация стиля, связанная с космополитическим характером культуры рубежа XIX — XX вв., предполагалась и при зарождении модерна. В истоках своих он опирался на традиции, имеющие общенациональное значение. Да и сама ситуация, вызвавшая его одновременное появление в столь удаленных друг от друга точках Европы, была рождена общей социальной и духовной ситуаций конца века.

Стиль модерн развивался в тех странах Европы, которые начиная с эпохи романтизма были втянуты в общенациональный художественный процесс. По-разному выглядели экономическая и социальная структуры этих стран. Существовали страны с прочными традициями буржуазного общества (например, Англия); некоторые государства относительно недавно стали на путь капиталистического развития (например, Бельгия); были, наконец, страны, скорее «страдавшие» от неполного развития капиталистических отношений (Россия, Испания, Италия). Такая пестрота социальных структур накладывала, безусловно, своеобразный отпечаток на модерн в каждой стране, но не определяла непосредственно его возникновение.

Казалось бы, логично видеть зависимость формирования модерна от степени развития общества. Бельгия, например, культура которой в это время счастливо ассимилировала художественные импульсы, идущие из Франции и Англии, может показаться «классическим» эталоном в этом отношении. Действительно, экономика этой страны переживает расцвет, совпадающий с развитием модерна. Достаточно вспомнить образы «городов-спрутов» у Э. Верхарна, выразившие такое соответствие. В Брюсселе функционирует модернистское общество «XX», строятся здания в новом вкусе по проектам X. К. ван де Велде, В. Орта, П. Анкара. Но, с другой стороны, Лондон конца века, за исключением лишь О. Бердсли и Ф. Бренгвина, в художественном отношении мало интересен. Только в Глазго формируется новая школа во главе с Ч. Р. Макинтошем. Испания, крайне отсталая, предлагает творчество А. Гауди — признанного пионера стиля модерн. Таким образом, видно, что социально-экономическая детерминированность модерна нуждается в уточнениях. Ситуация в одной стране не может быть «образцом» для других. Оказывается, что модерн, как в свое время романтизм, возникает в странах, которых лишь коснулся дух обновления, но где перемены, а порой всего лишь мечта о них не обязательно были столь уж радикальны и заметны.

Первый и основной период модерна, о котором преимущественно и идет речь, может быть назван «докоммерческой» стадией, а последующая — «коммерческой». Дело в том, что художественный рынок, современная индустриальная техника способствовали широкому распространению стиля, одевая в его орнаменты предметы широкого потребления. В своем коммерческом виде он существовал долго, вплоть до 20-х гг., но это была уже постепенно деградирующая стадия.

Самое живое, что было в модерне, создано в 1890 — начале 1900 г. Потом, испытывая постоянные кризисы, он не столько эволюционировал, сколько внутренне преображался, изменяя самому себе. Наиболее активные приверженцы направления перерастали его, развивая новые поиски... Такое положение вещей еще больше усложняло и без того весьма запутанный комплекс форм и образов, сложившийся в конце прошлого века.

История модерна — история в какой-то степени его кризисов, начавшихся с первых же его шагов. По словам ван де Велде, «это искусство, рожденное с убеждением в том, что оно в самом себе несет зародыш конца». Первые произведения модерна чреваты своеобразной кризисностью стиля.

У истоков модерна видна неразрешенность отношений «массового» и «уникального», «ремесленного» и «фабричного», «конструкции» и «декора». Такое положение придавало ему своеобразную окраску, определяло интенсивный творческий поиск, требовало социального и эстетического анализа. Но втягивание модерна в товарное функционирование, в сферу индустриального производства создавало эффект преодоленное противоречий: стал побеждать элемент «массового», «фабричного», «конструктивного». Товарный фетишизм уничтожал модерн, а точнее говоря, уничтожал модерн первой генерации. В конечном итоге интерес к конструкции, критика декоративизма создавали благоприятные предпосылки для обновления искусства. На исходе модерна зрели протофункционалистские тенденции, рождались новые художественные системы, предваряющие искусство XX в.

Выход из противоречий модерна стал началом нового искусства. Осознавая и преодолевая кризис, модерн погибал. Он пытался разрешить противоречия искусства XIX в., исходя из тенденций самого XIX в. В этой отчаянной попытке накануне XX в. есть «вздох умирающего столетия». Однако модерн сумел «модернизироваться».

Модерн критически относился к достижениям общества в области культуры и искусства. Примерами недавнего прошлого в искусстве были позитивизм в эстетике и эклектика как тип искусства и как принцип художественного мышления. К этим примерам добавляли и реализм, приравнявшийся чуть ли не к позитивизму в изобразительном искусстве. Импрессионизм критиковался за наивный эмпиризм в отображении действительности. Поэтому модерн «преодолевал» позитивизм, эклектику, реализм и импрессионизм, хотя, в сущности, его борьба была шире, будучи наиболее плодотворной в отрицании неоакадемизма, стилизаторства, натурализма.

Вместе с новой цивилизацией представители стиля модерн мечтали пересоздать мир искусства. Однако они часто приходили к ретроспективизму и утопизму как неизжитому наследию романтизма. Типична для модерна ставка на восстановление очагов ремесленного производства, культ ручного труда. Однако мастера модерна были ровесниками постройки первых станций метрополитена, широкого использования электрического освещения, появления на улицах автомобиля, а в небе—аэроплана. Они широко пользовались телеграфом и фотографией. Промышленность использовала великие открытия ученых-химиков.

Все это было воспринято представителями модерна символически как знаки грядущего нового мира. Приметы нового оставались для художников только «орнаментами» эпохи. Не случайно, чтобы сделать их более «привычными», они обильно декорировались, начиная с оформления входа в метро («стиль Гимара» в Париже) и кончая станками на заводах.

И все же представители модерна, пусть и не полно, поняли, что жизнь полна новых возможностей: социальных, научных, технических, художественных. Грезились новые миры, где человек творил бы свободно. «Весь процесс исторического развития говорит о том, что будущее общество станет совершенно отличным от нашего. Кстати, на это указывают со всей определенностью назревающие симптомы. И эти выводы я отношу прежде всего к искусству. Искусство станет указателем перехода к этому новому обществу»,— писал архитектор X. П. Берлаге в начале XX в. И далее продолжал: «В наше время появляется такое недовольство общественным устройством общества, современным образом жизни, что повсеместно делаются попытки добиться улучшения». Однако характерно, что антисоциальность некоторых представителей модерна, направленная только против сегодняшнего дня, оставалась, конечно, мечтой о будущем, и тут они подлинные дети своего времени, своей среды. Модерн — болезнь духа, томление по будущему, будущему специфическому, утопичному, будущему «лучшего способа жить», где общество было бы очищено от присущих ему противоречий.

Модерн хотел бы показать мир таким, как, если бы современное общество пошло по пути социального усовершенствования; но так как через искусство общество переделать нельзя, то оно отвергло модерн «как модель будущего», лишь частично использовав то, что было актуально.

Пестрота политических симпатий, где переплетались анархистские, социалистические и утопические воззрения, появилась не случайно. Почитание Парижской коммуны, интерес к политической экономии, разного рода демократическим программам, различным формам народного образования и просвещения — все это было типично для многих представителей искусства модерн. Однако на этот комплекс политических идей причудливо наслаивались и проповеди Л. Толстого, и позднеромантические теории А. Шопенгауэра и С. Кьеркегора, и концепции буддизма. Наконец, нельзя забывать о том, что мечтая об искусстве для широких слоев общества, художники модерна все же обычно попадали под власть меценатов и аристократических покровителей. Лучшее в модерне было все же освещено идеями высокой нравственной сущности искусства. Ар нуво, «Социальное искусство», «Искусство для всех» рассматривались как близкие друг другу. «Искусство нужно создавать для народа. И потому должно отвергать все, что предназначено только для кого-нибудь одного»,— писал ван де Велде, развивая мысли Д. Рескина и У. Морриса. Индивидуализму противопоставлялась идея коллективного предназначения искусства и коллективного творчества. Мечта о содружестве художников, работающих сообща, вообще достаточно типичная для прошлого века, для представителей модерна становилась программой.

Специфичность модерна ярко раскрывается на примере двух вопросов: отношения к машинному производству и отношения к культурной традиции. Раньше главным вопросом в развитии искусства была проблема отношения к природе, инспирированная теорией «подражания», пережившая кризис в середине столетия. Теперь выдвинулись другие, ранее «небывалые вопросы», не имевшие традиции решения в прошлом.

Казалось, модерн должен был решить вопрос, который был осознан в предшествующие десятилетия и формулирующийся как отношение искусства и индустрии. Два этих понятия, в сознании человека XIX в. редко сводимые вместе, встретились с неотвратимостью исторической судьбы. Вопрос ставился в мировоззренческом плане: или ожидаемая катастрофа, когда художественное будет вытеснено машинным, или их союз, возможно, в будущем обещающий расцвет искусства. У. Моррис в лекции «Искусство и социализм» (1884) говорил «о чудесных машинах, которые в руках справедливых и разумных людей могли бы служить для облегчения труда и производства благ, или, другими словами, для улучшения жизни человеческого рода». Эти слова, рожденные моррисовским социализмом, дополнялись другими идеями: культивированием ремесленного труда в стиле средневековых ремесленных корпораций. Характерно, что в деятельности движения «Искусство и Ремесло», оказавшего значительное влияние на становление нового искусства, Моррис склонялся к тому, чтобы использовать машины только для первичной обработки сырья. То было «стыдливое» признание машины как факта и в то же время отрицание этого факта ради высшей художественной программы. Примерно на том же уровне, что и Моррис, остановились большинство мастеров модерна.

Ван де Велде писал об «антипатии, которую мы питаем к машине и механической работе». «Интеллектуальный луддизм» эстетиков XIX в. не был преодолен мастерами и теоретиками модерна. Оазисами ремесленного труда были все наиболее известные центры: школа Глазго, Нанси, Дармштадтская художественная колония, Венские художественные мастерские, село Талашкино. Вопрос о включении машины в систему художественного преобразования действительности был решен только как разрешение противоречий модерна. Этот процесс наметился в Германии в 1907 г. с момента образования Немецкого союза труда, т.е. группы промышленников, выступивших в союзе с писателями, художниками, архитекторами ради координации промышленности для поднятия «качества».

Параллельно дискуссиям о «машине» и «искусстве» развивались споры о «конструкции» и «декоре». В сущности, то был общий комплекс проблем.

Интерес к конструкции и функционально оправданной форме поставил чрезвычайно остро и вопрос об орнаменте. Согласно законам эклектики орнамент должен быть «символом» внутренней формы, именно поэтому обилие декоративных форм приходилось на важнейшие членения, углы, соприкосновения основных масс и осей. Но что проповедовалось в теории, оказалось невыполненным на практике: орнамент терял свою «символическую» природу, превращаясь в накладную декорацию. Его стали изготавливать машинным способом, и по сути своей он был «имитацией того, что делалось раньше ремесленниками». «Викторианский» период (а можно говорить, что в художественном отношении все страны пережили такой период) привел к тому, что промышленность быстро научилась удовлетворять сентиментальные потребности эпохи. Она штамповала орнаменты из цинка, папье-маше, опилок, отливала лепные украшения, имитировала резьбу и тиснение. Фальшь восторжествовала.

Против этой фальши и выступил модерн. Было решено вернуть орнаменту, вне зависимости от того, ручным или механическим способом он делался, являлся ли уникальным или тиражным, его «символическую» природу. В какой-то степени это удалось, но было и много компромиссного, казавшегося лишь модернизацией эклектики. Зрела оппозиция, и в 1908 г. архитектор А. Лоос написал статью «Орнамент и преступление» (другой вариант названия — «Орнамент или преступление»). Лоос рекламировал полный отказ от орнаментализации, ибо, утверждал он, «чем ниже уровень населения, тем больше орнаментов». Архитектор предлагал искать красоту «в форме». Голос Лооса, мастера венской школы, прозвучал впечатляюще, и о статье не раз вспоминали и последующие поколения. Модерн боролся против «накладной» декорации, ратуя за «органическое единство формы и орнамента». Под орнаментом могла пониматься не только орнаментализация, но и фактурная и ритмическая организация формы.

В период своего образования стиль модерн как некий мощный магнит притягивал к концу века все те реминисценции романтической эпохи, которые, наперекор времени, выплывали из небытия, создавая видимость опоры на традиции. Для культуры XIX в. такие «неофициализированные» традиции имели значение периферийное, развиваясь вне влияния реализма в области изобразительного искусства и позитивизма в области эстетики. Лишь «вплавленные» в культуру конца века они обрели творческую инициативу. Вряд ли их стоит квалифицировать как «прото-модерн», ибо раньше не существовало для них ни идейной, ни стилистической ориентировки. Тут в прихотливом смешении встречаются формы неоготического возрождения, бидермайер и экзотизм, выросшие из романтического ориентализма. Традиции эти были синтезированы с новыми вкусами неоимпрессионизма, Понтавенской школы, школы Бейронского монастыря. К ним же приблизилось искусство тех, кто не разделил иллюзии импрессионизма: Г. Моро, П. Пюви де Шаванна, П. Сезанна, О. Редона. Это в итоге дало стиль модерн, для которого характерны комбинирование, сращивание различных тенденций, перекодировка устоявшегося.

Наследуя опыт эклектики, модерн устремился к стилю, но там, где эклектика хотела формальной красоты, модерн требовал красоты духовной. Отрицая путь искусства после Возрождения, модерн ценил особенно неоготические традиции, включавшие в себя и английский прерафаэлизм. В целях обновления искусств модерн предложил свою «археологию стиля», так называемую нордическую, включавшую кельтские древности, памятники раннего средневековья и т. п. Это было необходимо для обновления репертуара форм, затертых стилистических клише, имитировавших памятники прошлого. Подключались и «фольклорные» формы искусства, овеянные культом национальной мифологии. Плюс к этому — пышный экзотизм. Интерес к Востоку зрел уже в романтизме, но новый этап увлечения пришелся на середину века, когда мода на «китайское» и «японское» дополнила эклектику. Модерн развил эти увлечения, освобождая интерес к Востоку от новой европейской стилизации. Японская ксилография учила духовности линий и гармонии красок. Но не следует забывать, что в экзотизме модерна чувствовались колониалистские вкусы, когда в Бельгии и Голландии вошли в моду образцы яванского искусства, в Англии продолжала развиваться «индийская» готика. Экзотизм был больше характерен для искусства развитых стран, в других странах он заменил увлечение изобразительным фольклором. Однако функции «народного» и «экзотического» совпадали в художественном значении: они имели «нетрадиционный» для новой европейской культуры характер и потому были необходимы для перестройки стилистики искусства.

Есть нити, связывающие модерн и символизм. Между этими явлениями века, несомненно, много родственного, и можно сказать, что по сути своей это были два полюса одного явления, но по сложившейся традиции противопоставленные друг другу терминологически. Модерн и символизм — один тип искусства, и различие между ними кроется только в способе функционирования в обществе (причем функционирования, порой не столько реального, сколько предназначенного, запрограммированного). Модерн стремился активно участвовать в жизни общества, символизм от общества отворачивался. Поэтому модерн проявился в искусствах, широко связанных с общественным потреблением, включая архитектуру, прикладные искусства, плакат; а символизм больше склонялся к камерной поэзии, понятной небольшому кругу посвященных.

Это привело к тому, что под произведениями модерна понимают комплекс пространственных, словно «отягощенных материей» художественных объектов, будь то памятники архитектуры, скульптуры, прикладного искусства; а символизм, напротив, искали там, где «материальное» было меньше выражено. Может показаться, что модерн и символизм соотносятся как «форма» и «содержание», ибо иконография модерна символична, а художественные фигуры символизма модернистичны. Но дело не только в этом. Существовали большие пласты художественной деятельности, «неподеленные» между модерном и символизмом: живопись в первую очередь. Действительно, картины Э. Мунка, Ф. Ходлера, мастеров группы «Наби», М. Врубеля, С. Выспяньского являются примером органичного синтеза модерна и символизма, а точнее, свидетельством того, что в сущности своей эти явления адекватны. Подобное совпадение модерна и символизма мы видим в театре.

Наконец, символизм исходил из той же «духовной прародины», что и модерн,— из романтизма, хотя пути их сложения были различны. Если модерн наследовал проектно-утопическое, то символизм — все темное, элитарное, недосказанное. Модерн и символизм прошли крещение в хаосе декадентства (слово «декаданс» было употреблено Т. Готье в предисловии к «Цветам зла» Ш. Бодлера), но выходили из него, устремляясь к системе. Поэтому краткий период декаданса, пришедшийся на 70— 80-е гг. XIX в. , не столько имел позитивное значение для формирования модерна и символизма, сколько был временем отрицания, неким «анти», предъявленным ко всему, что еще ценилось: к позитивизму, эклектике, реализму, неоакадемизму. То был своеобразный «дадаизм XIX столетия». Так как представители модерна и символизма продолжали такую же открытую демонстрацию против того, что называлось несколько условно «буржуазным духом», то «декадентская» окраска, особенно в глазах современников, у них сохранялась. Что это значило, можно понять, обратившись к программе первого номера «Ревю бланш» (1891, октябрь), где следовали призывы к борьбе против традиций, академизма, филистерства, политической коррупции, но борьбы не бомбами (намек на анархизм), а талантом и духом.

Для модерна не существовало авторитета одного избранного вида искусства даже в том идеальном значении, как говорили о музыке романтики, о литературе реалисты, о живописи импрессионисты. Спор о преимуществах искусств, разгоревшийся с эпохи Возрождения, потерял свое значение. Модерн начинался в различных видах искусства и начинался несистематически; его первые шаги можно видеть в керамике П. Гогена, и в картинах Ж. Сера, и в «Данаиде» О. Родена, и в архитектуре А. Гауди, и в стенных росписях Дж. Уистлера, и в эскизах М. Врубеля — произведениях 80-х гг. XIX в.

Уже в 90-е гг. модерн сознательно ориентируется на равноправие всех видов искусства. Для него типична тенденция к «выравниванию» искусств, которая приводит к заметным изменениям типологического характера отдельных видов. Живопись теряла свое «первенствующее» положение, архитектура сохраняла свой престиж; заметно поднялось значение прикладных искусств.

Последствия оказались, конечно, различными. Расцвет прикладных искусств может быть оценен положительно, а «упадок» живописи, заметный по сравнению с предыдущими десятилетиями,— отрицательно. Но это видно в общей перспективе исторического суждения; самой природы модерна это касалось мало. Модерн не только «выравнивал» искусства, но и дополнял их новыми видами и жанрами: плакат, первые опыты фотомонтажа. Равенство искусств было необходимо для того, чтобы все они выступили в воплощении высшей пластической идеи — синтеза искусств. Ван де Велде призывал не разделять искусства на «первостепенные» и «второстепенные», а большинство теоретиков считали, что нельзя говорить об искусствах во множественном числе, ведь искусство едино.

Обычно «синтез искусств модерна» противопоставляется распаду связи искусств в середине прошлого века. Можно сомневаться в «художественности» эклектического синтеза искусств (например, здание «Гранд-Опера» в Париже), но отрицать его вряд ли возможно. Модерн расширил сферу синтеза искусств, который в XIX в. сводился до уровня объединения архитектуры, живописи и скульптуры. И дело не только в том, что был добавлен огромный материал, представленный всеми жанрами декоративно-прикладного искусства. Звено это, конечно, было необходимо, однако главное заключалось в том, что модерн специально ориентировал любое свое произведение на легкость сочетания с другими. Синтетичности подлежали не только избранные произведения, а весь комплекс творимого. Можно поражаться тому, как иногда произведения мастеров модерна, созданные в разных странах и в разные годы, легко соединяются друг с другом, образуя единый ансамбль. Пафосом создания такой универсальной синтетичности произведений, основой ее, являлась центральная идея — идея необходимости создания «художественно творимой жизни». Модерн вовсе не хотел «оформлять» жизнь, он жизнь хотел уподобить искусству, и не то чтобы сделать ее искусственной, т.е. как в искусстве, а сделать жизнь столь же совершенной, как искусство, так, чтобы между ними не осознавалось различие. Искусство было образцом и средством такой программы, где вещи и произведения — только объекты «творимой жизни». «Искусство— интегрированная часть жизни» — таков лозунг модерна. Интересно, что модерн здесь ориентировался на некую идеальную модель бытия. Но воображаемого стереотипного «героя» модерна не существовало в действительности; на место его мог «подставляться» рабочий, интеллигент, фабрикант, но роль, которую им отводила программа, была тесна, и потому модерн шел к кризису как явление, не нашедшее своей социальной базы.

Модерн принципиально ориентировался на универсальную одаренность художника; его работа в разных видах искусства только приветствовалась. Поэтому архитектор выступал как живописец и как мастер декоративных ремесел; живописец занимался скульптурой (вспомним универсальную деятельность ван де Велде, Ч. Р. Макинтоша, художников группы «Наби», М. Врубеля, С. Выспяньского, А. Майоля, Г. Гимара). Эти мастера мыслили творчество синтетично, и в этом был залог их успеха. Сама универсальность их дарования сильно отличалась от той профессиональной односторонности, которую диктовал художнику XIX век.

Модерн знал два принципа синтеза искусств: проектирование одного пространственного объекта, точнее — определенной среды, будь то дом, театр или выставка; и создание объектов «без точного адреса», лишь случайно обретающих единый ансамбль в силу родственности художественных принципов. Наиболее эффективных результатов модерн достиг в реализации первого принципа, и знаменитый «Пале Стокле» И. Хофмана в Брюсселе представляет самый совершенный ансамбль здания и сада, с интерьерами, оформленными Венскими художественными мастерскими. В синтезе со всем ансамблем проектировалась каждая деталь, будь то панно или дверная ручка.

Столь же синтетично мыслили ван де Велде, В. Орта, Ч. Р. Макинтош, Ф. Шехтель, Э. Гимар. Символизм как духовный двойник и родственник модерна разрабатывал, основываясь на традициях романтизма, свою концепцию синестетической общности искусств, где искусства не только соприкасались друг с другом, но частично и замещали их. Такой «воображаемый» синтез искусств был, конечно, условностью, и появление его связывалось с тем, что становились зыбкими и менее определенными традиционные границы видов искусства. Следы синестетического синтеза искусств остались в цветомузыке А. Скрябина, «театре запахов» М. Нордау.

Как стиль модерн имеет определенные закономерности в построении художественной формы, впрочем, довольно противоречивые по своей природе. Мы встречаем и «любовь» к материалу, и эффект утонченной дематериализации, объемный пластицизм и культ плоскостности, экзальтацию цвета и монохромию, симметрию и асимметрию, курватурность линий и жесткий геометризм. Неверно ставить вопрос, что более «истинно». Все эти свойства характерны для модерна на всем пути его развития. Общим является только отказ от традиционной «естественности» выражения, причем демонстративно указывается, какое качество устранено. Действуют силы трансформации ради выведения формы на два уровня: или усиление определенного качества, или как бы его «снятие». Форме передается таким образом «дух» созидания, преображения. Эффект контрастного соединения противоположных форм также близок стилистике модерна. В изображении нарочито сталкивается мотив крупного плана (нередко фрагмента) и почти микроскопически трактованных деталей фона. Двусистемность изображения, словно наложенные друг на друга формы— прием, весьма типичный для модерна. Разведение традиционных качеств и их сопоставление необходимо для повышенной эксплуатации выразительности. Принцип стилистической пермутации (смещение стилей) дополняет стилистику модерна; так что в одном произведении одновременно работают прихотливо соединенные друг с другом различные формы изобразительности. В «Портрете Ф. Фенеона с цикламеном в руках на эмалевом фоне, ритмизированном посредством линии, краски» П. Синьяка отчетливо видно, что арабесковый фон исполнен в ином стилистическом ключе, чем фигура. Сходным образом поступал венский живописец Г. Климт. Крайнее форсирование в снятии какого-либо качества приводит его к замене противоположным и — появляются «зеленые розы» (символ школы Глазго) и подобные им диковинные мутанты стилистики.

Своеобразно и отношение к изобразительному элементу в структуре художественной формы. Изобразительное в модерне перерастает в неизобразительное, а неизобразительное — в изобразительное. В самом принципе изобразительности усиливается условность, которая приводит к абстрактному арабеску. А. Веркаде писал: «Нет картин, есть только декор».

В неизобразительных искусствах — архитектуре, декоративно-прикладных искусствах — появляется жадная тяга к изобразительности. Некоторые здания А. Гауди имеют биоморфный и оскульптуренный характер, в систему архитектурной композиции легко «вплавливаются» изобразительные мотивы (купол над зданием Венского Сецессиона в виде громадной кроны дерева), изделия прикладного ремесла уподобляются органическим формам (в некрологе Э. Галле говорилось, что «гончарные изделия, мебель, стекло отразили волшебную картину природы окружающего его мира...»). Конечно, слияние изобразительного и неизобразительного не всегда имело органический характер, и модерн знал такие образцы, как резная мебель школы Нанси, изображавшая целые заросли и «скульптурные» предметы домашнего обихода. Заметим, что всем попыткам «высокохудожественное» в модерне противостоял «китч» — его карикатурный двойник, гротеск антихудожественной халтуры.

Столкновение изобразительного и неизобразительного начала привело к реорганизации орнамента. Орнамент не противопоставлялся форме, как в эклектике, но являлся частью ее, символической и структурной, как бы «нервной» системой объекта. Это всегда арабеск, построенный на напряженном сочетании линий, с частичным использованием изобразительных мотивов. Линии отводилась главная роль, ибо она умела «говорить», так как ее выразительность разрабатывалась на основе теории «вчувствования». О. Редон писал об арабеске как о возбудителе фантазии. Аналогично понимал орнамент О. Бердсли. Линия ценилась потому, что, намекая на бытие формы, она казалась элементом дематериализованным, абстрактным. Арабеск становился универсальной формой выражения и переживания мира. «Жест линии», по словам ван де Велде, был духовным. В модерне культивировались линии длинные, или тянущиеся параллельно, или свивающиеся, и линия пунктирная, которая сама в себе выражала свою условность. Арабеск был противопоставлен принципу имитации как принципу недуховному. Он был антипространствен по своей сути, отрицая классическую перспективу.

Модерн — стиль арабесковый, полный внеположенного духовного смысла. Оппозиционные настроения по отношению к орнаменту рождались не «другим» модерном, а тем же самым, притом не противоречащим самому себе. Под орнаментальным в модерне понимались вся структура объекта, его фактура, внешние силуэтные очертания и т. п. Изживалось лишь развитое изобразительное начало. «Пуристический стиль» школ Глазго, Вены типичен для модерна.

Наконец, особой проблемой отношения к форме для модерна является проблема станкового искусства. Модерн хотел найти общие принципы для всех искусств и потому деформировал специфику станковизма у традиционно станковых искусств (живопись, скульптура) и внедрял его принципы в области, им заведомо не принадлежащие (в архитектуру, прикладные искусства).

Конечно, в станковом искусстве «станковое» не уничтожалось, как и в нестанковом — нестанковое. Лишь снова мы видим уход от более традиционного решения, переориентировку видов искусства, деформацию и расширение их специфики. Искусства, теряя свою изолированность, легче входили в ансамбли, создавая основу для развития синтеза искусств. Станковое уступало (внешне, конечно) синтетическому.

Идея синтеза искусств оставалась на протяжении всего развития модерна кардинальнейшей проблемой искусства. «В ней,— как писал ван де Велде,— находилось средство для слияния искусства с жизнью». Идя в жизнь, это движение хотело внести свой вклад в дело обновления общественного строя.

«Внутри» модерна оказывались, переживая некий инкубационный период, принципиально новые тенденции, которые затем «подхватит» авангард. Поиски мастеров модерна провоцировали появление фовизма, экспрессионизма, кубизма, абстрактного искусства и сюрреализма. Программным и общим для модерна и авангарда являлись стремление к социальной переделке мира, «перевоспитание сознания людей», ритуализация форм поведения художника в обществе, универсальность художественного языка, склонность к эпатажным акциям. Наконец, на рубеже веков сложилась и вся структура взаимоотношений искусства и общества: журналы, галереи, маршаны, коллекционеры, музеи, рынки, реклама и т.п. Иными словами, был готов «пусковой механизм» для авангарда.

«Отцами» нового искусства выступили В. Ван Гог, П. Гоген, П. Сезанн, О. Редон, Ж. Сера, А. Тулуз-Лотрек,— художники постимпрессионизма. В некоторых случаях сам постимпрессионизм можно рассматривать в качестве первой стадии Ар нуво.

В отношении абстрактной ритмики композиций Сера и его последователей это не подлежит сомнению. В творчестве Сезанна видели некого предшественника кубизма. Безусловно, иконографические мотивы его картин, натюрмортов, полотна «Пьеро и Арлекин», гротескность фигур обнаженных, модернистская «стильность» последнего панно «Большие купальщицы», да и сам поиск пластически-колористической пространственной формулы, параллельной природе, тяга к неопуссенизму, т. е. все «дело отшельника из Экса», привлекали внимание многих поколений художников XX в. Ассоциации с кубизмом стали вызывать «граненость» форм у М. Врубеля. Основатель группы «Наби» П. Серюзье, предлагавший рассматривать геометрию в живописи наравне с грамматикой в поэзии, оказал влияние на развитие кубизма: его учеником являлся Р. де ла Френе.

Рис. 7. Э. Мунк. Крик. 1893

Особо активно в модерне складывалась экспрессионистическая тенденция, начало которой положил Ван Гог. Гоген, связанный с символизмом, создававший индивидуально творимый миф, дал примеры экспрессионистичности форм в своих гравюрах на дереве, учил творческой свободе и «экзотизму», покорял слитностью пластики и организации ритмики. Вкус к гротеску шел от Тулуз-Лотрека. Мистическо-философское искусство Э. Мунка и Дж. Энсора открывало новые пути к познанию внутренних переживаний людей. Органично шло развитие Венской школы от стилизаций Г. Климта к нервности линий Э. Шиле,, а затем — к экспрессионизму О. Кокошки. Протоэкспрессионистические черты заметны в творчестве П. Модерзон-Беккер из «школы Ворсведе», с которой поддерживал дружеские контакты поэт Рильке. Модерзон-Беккер хотела почувствовать «колебание формы в самой себе...». Интерес к цветности живописи, открывавший повышенную эмоциональную функцию цвета на палитре, наблюдался у символиста Г. Моро и в «протофовистской живописи» К. Моне в 1880-е гг. Сюрреалисты оценили работы «Малларме в живописи» О. Редона, который в иррадирующем мареве показывал фантастические образы. «Свободный интерпретатор природы», как себя называл художник, учил колористическому и образному метафоризму. Сюрреалисты, в частности С. Дали, ценили орнаменты модерна, особенно в архитектуре Э. Гимара и А. Гауди.

«Школой мастерства» для многих представителей авангарда в начале XX в. оставался импрессионизм, правда, не тот живой и жизнерадостный 1870-х гг., но импрессионизм «поздний», «отредактированный» стилем модерн. Он получил широкое распространение в разных странах. Интересно, что позднюю стадию прошли и основатели самого движения: модернизм поздних панно К. Моне и фовизм Ренуара в серии «Габриэль».

Символизм, начавшийся с выходом в 1886 г. манифеста, написанного поэтом Ш. Мореасом, многое дал для развития авангарда. Во-первых, образы, подобные снам, видениям, культ мифологичности и ассоциаций; во-вторых, саму стилистику: антиперспективность и антииммитационность, абстрактную ритмизацию форм и цвет, отчужденный от реальности. Энсор призывал учиться рисовать, как дети. Характерно, что на рубеже веков складывается оригинальное искусство «наивиста» А. Руссо. Критик А. Орье в 1991 г. писал, что для символизма в живописи характерны «синтетизм форм» и субъективность. Для развития абстрактного искусства, особенно В. Кандинского и Ф. Купки, много значили разработки «теории орнамента». Штудии Т. Липпса приучали к мысли, что и «линии умеют говорить». Ф. Ходлер разрабатывал концепцию «динамографизма». Ван де Велде подчеркивал в орнаменте внутреннюю символичность, дух энергии и возможность воздействия на психику. Модерн и символизм давали и разнообразный опыт комбинирования при создании произведений из разных материалов.

Итак, в искусстве рубежа XIX — XX вв. зрели предпосылки для становления многих крупных «измов» последующих десятилетий, для фовизма, экспрессионизма, кубизма, абстрактного искусства и сюрреализма.

Нет сомнения, что «путь в XX в.» был противоречив. Модерн частично принадлежал и прошлому и будущему. То, что он дал будущему, неоднократно «переживалось» и использовалось. Реминисценции стиля модерн в XX в. обнаруживаются неоднократно, хотя авангард порой и боролся с ними. Так или иначе, Ар нуво остается на горизонте современной художественной культуры.

ФОВИЗМ. ПОИСКИ ЭКСПРЕССИИ

Первым «измом» XX столетия стал фовизм. Он долго подготавливался и быстро закончился, получив крещение в парижском Осеннем салоне 1905 г., сошел «на нет» в 1908 г. Все его инициаторы, начав работать самостоятельно, на какое-то время объединились, но вскоре разошлись, стали развивать индивидуальные манеры. То, что их живопись, стилистически сформировавшаяся на рубеже веков, не удивила друг друга, свидетельствует о том, что реформы, на которые решились художники, были подготовлены и ожидаемы. Более того, фовистская манера быстро распространилась по многим странам, за пределами Франции, а именно в Германии, России, скандинавских государствах. Фовизм стал течением, определившим переход от подготовки авангарда к собственно авангарду.

Как многие названия в истории авангарда, слово «фовисты», что значит «дикие», возникло случайно. В газете «Жиль блаз» от 17 октября 1905 г. Луи Воксель поместил свои впечатления об одном из залов Гран Пале. Среди картин Анри Матисса, Андре Дерена, Мориса де Вламинка, Отона Фриеза, Анри Мангена, Жана Пюи и Луи Вольта был помещен торс работы скульптора-неоклассициста Альбера Марке. По этому поводу Воксель сказал, что это «Донателло среди диких зверей», противопоставив стилизацию под манеру итальянского мастера Возрождения новой, яркой по цвету живописи. 4 ноября «Иллюстрасьон» поместила репродукции некоторых работ «фовистов» с комментариями Л. Вокселя, К. Моклера, Г. Жеффруа и Тьебо-Сиссон. Они писали о школе «колористов», вспомнив и картины Ж. Руо, которые висели в соседнем помещении, и живопись П. Сезанна, А. Руссо и Ш. Герена. Реакция критиков была неоднозначной. Они осознали значительность увиденного, но оценку дать не смогли. Матисс вслед за Вокселем назвал этот зал Салона «залом диких». Основное ядро фовистов не так уж сразу приняло новое имя, да и учтем, что подлинного родства между ними было все же не так уж и много, что особенно ясно, если сопоставить творчество Матисса и Руо, Марке и Дерена, Дюфи и Вламинка. Группа увеличивалась. К основной группе присоединились голландский художник Кес ван Донген, французы Р. Дюфи, Ш. Комуэн, М. Марино, А. Марке, Ж. Брак. Конечно, не все таланты были равновелики; менее обещающими оказались Манген, Пюи, Вольта, Комуэн и Марино. Все же другие мастера и особенно Матисс стали ведущими художниками раннего авангарда, подавая многим пример своей смелостью, решительностью и энергией. Вламинк прямо говорил: «Что такое фовизм? Это—я, мой стиль определенного периода, моя революционная и свободная манера, мой отказ от академизма, мой синий, мой красный, мой желтый, без смешивания». Примерно также могли сказать и другие. Но во времена фовизма художники были скупы на высказывания, отдельные суждения относятся к последующим годам. У них не имелось программы, да и цельной школы они не составили.

Все они уже выставлялись и до 1905 .г. , преимущественно у Берты Вейль, в галереях Друэ и Воллара, у «Независимых».

В 1905 г. Матиссу и Вольта было 36 лет, Мангену — 31, Марке — 30, Пюи и Вламинку — 29, Дюфи и ван Донгену — 28, Фриезу и Комуэну — 26, Дерену — 25 и Браку — 23. Матисс был не только старше всех, но и пользовался безусловным авторитетом и почитался как «самый современный живописец». По мере знакомства художники выясняли сходство своих эстетических воззрений и близость художественных исканий.

В 1892 г. в Школе декоративного искусства встретились Матисс и Марке, затем они перешли в мастерскую символиста Гюстава Моро. Моро полагал, что «натура сама по себе не очень важна». Своим ученикам он давал развиваться свободно и особенно покровительствовал колористам, сам в своих эскизных набросках используя яркие краски, свободную фактуру, неожиданные сочетания цветов. В этой мастерской оказались и работали до смерти своего учителя в 1898 г. Руо, Манген, Пюи, Комуэн, Вламинк, Дерен и Пюи творили преимущественно в местечке Шату близ столицы, создав некую «мифическую школу Шату». Вламинк говорил впоследствии: «От случайной встречи моей с Дереном родился фовизм». Дерен и Вламинк, которые родились в Шату, встретились в 1900 г. случайно, и оказалось, что у них имеются общие художественные симпатии, преимущественно к живописи Винсента Ван Гога. Так состоялся «первый разговор фовизма». Многие из группы Шату и мастерской Моро работали некоторое время в ателье Э. Карьера, где и перезнакомились. Матисс говорил потом, что живопись Вламинка и Дерена его «не удивила», а сам он полагал, что работал в новой манере с 1908 г. Художники из Гавра Дюфи, Фриез и Брак учились в 1902 г. в мастерской академиста Бонна, из которой вышли вскоре в полном составе. Будущие фовисты работали преимущественно небольшими группками, нередко по двое. Так, Матисс и Марке — в Париже, Матисс и Дерен — в Коллиуре, Марке и Дюфи — в Гавре, Вламинк и ван Донген — на Монмартре, Фриез и Брак — в Антверпене.

Фовисты решительно отвергли приемы живописи XIX в. Дерен в письме к Вламинку в 1901 г. писал: «Я уверен, что реалистический период живописи кончился. Собственно говоря, живопись только начинается...» Касаясь истоков нового стиля, стоит отметить, что, хотя художники прекрасно знали Лувр, делая там часто копии в неестественных синих и зеленых тонах, они предпочитали искусство близких, непосредственных предшественников, из которых стоит выделить импрессионистов, неоимпрессионистов, Ван Гога, Гогена, Сезанна, Редона, художников-символистов группы «Наби». Привлекал также Э. Делакруа — основатель «экстатической» живописи во французской традиции с «кипящими» романтическими красками и свободной фактурой. Да и то внимание к нему было инспирированно книгой П. Синьяка «От Делакруа до неоимпрессионизма». Импрессионисты, конечно, почитались как первые мастера, открывшие красоту мира. Но они казались все же слишком традиционными. Почти все фовисты прошли в начале 1900-х гг. увлечение письмом точками, пуантилью, которую впервые стали использовать неоимпрессионисты Ж. Сера, П. Синьяк и А. Э. Кросс. Опыт Сера их привлек меньше, тот слишком «мельчил» точки, больше привлекали картины Синьяка и Кросса, которые выкладывали мазками мозаики цветного конфетти на полотне. У фовистов эти точки увеличивались, получая характер ярких пятен. И если у неоимпрессионистов пуантиль была выражением синтеза краски, света и пространства, то у будущих новаторов — она знак экспрессии, эквивалент не только реальности, но и чувств по отношению к реальности. Оставляя местами белый грунтованный холст незаписанным, живописцы тем самым добавляли в картину цвет и фактурность, в чем следовали Сезанну, картины которого в последний период творчества обычно не записывались целиком. Нередко у красочных пятен появлялись жирные, контурные линии, слегка «оплавленные», как у мастеров стиля модерн. Краски активно сопрягаются, составляя эффект «взрывчатости». Тут особо много значил пример Ван Гога, выставка работ которого была открыта в 1901 г. у Бернхейма-жён. Волнистые, клубящиеся мазки, столкновение контрастных цветов, напряженная экзальтация и свободные деформации явились целым откровением. Гоген, посмертная выставка которого была открыта в 1904 г., учил экзотизму, слитности форм. Сезанн был учителем всех фовистов. Его признание как «отца современного искусства» начинается с той поры. Он давал цельные пластические формы, показывал, как можно сопрягать композиционные ритмы с самостоятельным бытием тяжелых красочных масс.

Одилон Редон привлекал иррадиацией красок, их магическим светом. В той или иной степени все фовисты испытали влияние «Наби» с ее тягой к декоративному панно, идиллиям и аллегориям, углубленному и сложному пониманию конструкций цвета. На заре фовизма «Наби» завершало свое существование, окончательно распавшись к 1903 г., но уроки этих мастеров не прошли бесследно. Особо почитаем был М. Дени.

Наконец, стоит добавить, что художники-фовисты увлекались примитивом в самом широком значении этого слова. Они вспомнили о детском рисунке. Вламинк в своей «Автобиографии» призывал смотреть на мир глазами ребенка. То же говорил и Матисс. С 1904 г. художники стали коллекционировать негритянскую скульптуру. Первым ее значение, видимо, открыл Дерен. Она привлекала его упрощением форм, контрастностью света и тени. В Париже она была тогда сравнительно дешева. Отметим, что многим фовистам удалось на рубеже веков приобрести картины и рисунки любимых ими мастеров, включая Сезанна, Ван Гога, Редона. Взгляд их также, согласно традиции, сложившейся со времен Эдуарда Мане и импрессионистов, был устремлен на Восток; традиционно почиталась японская ксилография с ее чистотой линий и ясностью колористических отношений. Большим, чем во времена модерна, было увлечение исламским искусством с орнаментальной цветностью и, отдельно, буддийской иконографией, учившей выбору чувственных поз в трактовке человеческого тела.

Фовисты не обостряли проблему: работать с натуры, по памяти или по воображению. Каждому из них были близки свои принципы. Главное — добиваться максимальной энергии краски. Матисс, вспоминая прошлое, говорил о том, что в начале 90-х гг. им овладело желание «поиска чистых средств», которые вызывали бы сильные реакции. Они отказывались от имитационной функции краски, желая, чтобы она становилась светоносной. Их краска должна быть инстинктивной, незамутненной подобием и рефлексией. В использовании ее желательно было найти абсолютный предел. Матисс и его друзья искали предельного красного, желтого, синего, зеленого и белого. Цвет был, скажем, не просто синим, но самым синим, синим из синих и т. п. Поэтому художникам свойственна интенсификация палитры. От пуантили они шли к мощным цветовым аккордам, или «оркестровкам», как говорил Фриез, больших пятен, предельно обобщая форму. Такая обобщенность формы не предполагала светотеневых характеристик, поэтому воздушная среда и перспектива интересовали мало. Больше значил временами резкий ракурс и «наплывы» одних пространственных зон на другие, что давало дополнение к ярким краскам и неожиданную экспрессию формы. Впрочем, отдельные мастера, например Марке, более бережно относились к распределению светлого и темного как освещенного и малоосвещенного. Больше все же нравилось ощущение того, что планы «давят» друг на друга.

Часто Брак и Дерен любили передавать эффекты восхода и заката солнца, но в отличие от импрессионистов, сберегавших ощущение воздуха, атмосферы, создавали прямо-таки «небесные пожары». Брак характеризовал свой фовистский период как экзальтацию цвета, большие контрасты, жирные линии, пуантиль и выражение чувств. Многие художники писали картины, густо накладывали краски на холст, усиливая своеобразные «шумы фактуры». Временами встречалось некое красочное тесто с эффектом некоторой нарочитой «намалеванности». Напряженными и любимыми сочетаниями становились помещаемые рядом зеленые и красные тона, желтые и фиолетовые, по-разному варьируемые. Фовисты любили оттенки пурпурно-красного и фиолетового, которые нередко заменяли черные тона. Напряженные контрасты появлялись за счет усиления цветности теней и рефлексов. Если у обнаженных Ренуара в трактовке пластики использовались светоносные и легкие голубоватые и зеленоватые тона, то фовисты их усиливали, так что тело охристо-красное несло на себе ярко-синие и изумрудно-зеленые краски. Активно использовался и цветной контур, открытый до них Ван Гогом и Т. Лотреком. Он обособлял одну форму от другой, помогал их схематизировать и превращать в простые колористические знаки. Такие контуры использовались при изображении нагого тела, стволов деревьев, лодок на воде, фасадов и крыш домов, границ интерьеров и мебели. Контур усиливал силуэтность, подчеркивал деформирующие элементы изображения, чем усиливал экспрессию. В картине фовистов много значил внутренний цветной рисунок. Примерами подобных опытов могут явиться: «Портрет Вламинка» (1905) Дерена, «Ню» (1907) Кес ван Донгена, «Сиеста» (1905) Матисса. Такие же приемы можно обнаружить в скульптуре Руо, Дерена, Вламинка, Вольта, Дюфи, Матисса. (Отметим, что многие названные художники занимались и росписью керамики).

Иконография фовистов традиционна и продолжает традиции XIX в. Главным жанром представляется пейзаж, авторитет которого вырос со времен романтизма, барбизонской школы и импрессионизма. Возможно, что свобода интерпретации форм, определенная необязательность соблюдать точные пропорции и отношения, влекла к этому жанру, с его фовистской пуантилью и красочными арабесками. Затем следовали различные «фигурные жанры», среди которых большое значение имел портрет. Художники переписали себя, друг друга и своих родных и знакомых. Вслед за Дега и Лотреком художники интересовались миром артистов, кабаре, проституток. Тут появлялся гротеск, видна едкость красок. Достаточно вспомнить «Бар» (1900) и «Танцовщицу Мулен-Руж» (1906) Вламинка, «У Максима» (1895) Вольта, «Ночной клуб» (1906) и «Фатьма со своим ансамблем» (1906) Кис ван Донгена, «Акробата» (1908) Дюфи, клоунов Руо. В то же время делались попытки обращения к идиллиям и аллегориям, что нашло воплощение в композициях: «Роскошь, покой и сладострастие» (1905) и «Счастье жизни» (1906) Матисса, «Золотой век» (1905) Дерена. Привлекали художников и сцены отдыха, примером чему являются полотна «Карнавал на бульварах» (1903) Дюфи, «Регата в Бужевале» (1905) Вламинка, «Купание» (1906) Марке, «Пикник» (1905) Вламинка, «Сиеста» (1905) Матисса, «Праздник 14 июля» (1905, 1907) Дюфи и Марке. Меньше стало примет цивилизации (заводы, метро, автомобили и т. д.), в чем они походили на импрессионистов, возможно, завершая, пусть по-своему, их традиции. Если импрессионисты изображали вокзалы, то фовисты — жизнь речных и морских портов.

Фовизм подводил итоги «бель эпок», манифестацией которой явилась Всемирная парижская выставка 1900 г., указывал движение вперед. При этом утонченный гедонизм мог сочетаться с лексикой анархистов. Вламинк говорил, что он хотел совершить переворот «в нравах и обычной жизни». Вламинк призывал сжечь Школу изящных искусств «с ее кобальтом и вермильёнами», а Дерен мог сравнить колорит с динамитом. В переписке Вламинка и Дерена в 1905 г. широко обсуждались проблемы анархизма. Некоторые фовисты поддерживали отношения с редакцией журнала «Револьте», в частности с Жаном Гравом. Полиция следила за Кес ван Донгеном и Дюфи, подозревая их в «неблагонадежности». Не стоит забывать, что наставниками фовистов являлись неоимпрессионисты К. Писсарро, П. Синьяк и Э. Кросс, поддерживающий их критик Феликс Фенеон, все связанные с анархистами. Сар Пелладан, мистик и основатель салона «Роз и круа», назвал Матисса и его друзей «анархистами в искусстве», а зал Салона 1905 г. «залом анархистского искусства». Вламинк и Дерен участвовали в издании сатирических журналов. Депутат-социалист Марсель Семба ценил живопись Матисса. Конечно, художники чувствовали себя новаторами в искусстве, и им импонировала антибуржуазная политическая деятельность, тем более что обычная публика Салонов над их искусством насмехалась, обвиняя художников в нарочитом эпатировании. Само пристрастие живописцев к красному цвету, который невольно ассоциировался с огнем и кровью, легко возбуждал, возможно, инстинктивно было связано с их «левизной».

Живопись фовизма создавалась людьми, читавшими или слышавшими в Коллеж де Франс лекции Анри Бергсона, начатые в 1900 г.,— популярного европейского философа, отрывавшего время от материи. Он ввел категорию «длительности» («durée»), определяющей память, сознание, дух. Разрабатывая интуитивистскую концепцию постижения длительности, он особое внимание уделял художественному творчеству, свободному от внешних обстоятельств, когда мастер «внутренне» наблюдает за возможностями, заложенными в нем природой. Художники 1905 г. спорили и о Ницше, которого тогда переводили на французский язык. Ницшеанская философия жизни с идеей развивающегося восприятия реальности субъектом, концепция искусства как сублимация чувственного удовольствия, излияние телесности в мир образов могли их в известной степени привлекать. Многие художники читали просимволистский журнал «Ревю бланш», с редакцией которого была связана группа «Наби». Журнал предлагал широкий спектр тем, на что намекало и его название — смесь всех красок, дающих белый,— интеллектуальных исканий всей Европы, в частности, уделяя много внимания русской литературе. С фовистами были дружны поэты Ж. Мореас, А. Сальмон и Г. Аполлинер. Особое значение имели встречи Аполлинера с Матиссом, Вламинком и Дереном, выставку которого он открыл в Гавре в 1904 г.

Рис. 8. Ж. Руо. Христос среди насмешников. 1932

Пользуясь словами Дерена, фовисты решили «изобретать реальность». Дерен писал Вламинку: «Никто не помешает нам вообразить мир таким, каким нам хочется». Вламинк в «Автобиографии» подчеркивал, что он хотел показать «свободную природу, освободив ее от старых теорий, от классицизма, авторитет которого я (т. е. Вламинк.— В. Т.) отвергал также, как я отвергал авторитет какого-нибудь генерала». Художником владело «неистовое желание создавать заново мир, новый мир, собственный мир». Тем не менее, изобретая новые средства выражения, добиваясь невиданной энергии краски, давая волю фантазии, фовисты находили возможность «советоваться с натурой», занимаясь поисками эквивалента красок живописи краскам реальности и построениям самостоятельных художественных форм. На этом пути каждый был индивидуален, хотя определенное влияние друг на друга подразумевалось.

О Матиссе будет сказано отдельно. Его ближайший друг Альберт Марке в 1900 г. занимался портретом, ню, интерьерами, пейзажем, лишь постепенно все больше специализируясь на изображениях природы Франции и Марокко, куда он ездил в 1912 г. Крупные мазки служат проработке определенных сторон формы. Его стиль лапидарен, ясен; художник уточнял взаимоотношения красок в природе, стремился найти им соответствующую интерпретацию на холсте. Лучшие работы Андре Дерена периода фовизма построены на сочетании розовых, фиолетовых, пурпурных, синих и желтых тонов. Можно говорить о том, что художник дал фовизму «образцовое» выражение, особенно в видах Лондона, портретах и обнаженных фигурах на пленэре. К нему был близок Морис Вламинк; художник писал темпераментно, смело бросая на полотно подвижные мазки контрастных тонов. Он — самый «дикий из диких», самый ван-гоговский. Дюфи, начинавший с Матиссом и Марке, стремится эстетизировать фовистскую манеру. Кес ван Донген, крупный колористический талант, создал образ парижской «женщины-вамп» с гипнотическими фаюмскими глазами и словно кровавым ртом. Он виртуозно умел передать блеск шелка, бархатистость фетра огромных шляп, пудру на розовой коже. Руо, ставший первым хранителем музея Моро, заметно выделялся среди остальных. Он говорил, что «живопись для меня средство забыть жизнь», что «искусство — это крик в ночи». Руо для большей выразительности порой смело комбинировал разную технику: масло, акварель, пастель, темперу. Встреча с писателем Ж. К. Гюисмансом пробудила интерес к проблемам христианского гуманизма.

Перемены в развитии фовистов наметились к 1908 г. Многих интересовал кубизм. Новым движением особенно увлекся Жорж Брак, забросив свою многокрасочную живопись (в стиле фовизма им было создано около 40 работ). Отказываясь от прошлой манеры, художник сказал, что «невозможно все время находиться в пароксизме». Он стал искать нечто устойчивое, сбалансированное, методичное. Через искус кубизма прошли Дюфи, Дерен и Вламинк. Большое значение приобрел лозунг «Назад, к Сезанну!», тем более что осенью 1907 г. в Париже была открыта выставка этого отшельника из Экса. Пластические ценности формы, конструктивность, колористическое единство произвели большое впечатление на всех бывших участников Салона 1908 г. Краски их палитры стали сдержаннее, появился интерес к формульности. Марке преимущественно работает в области пейзажа, который и во время фовизма был ведущим жанром. Он как бы стремится сочетать атмосферичность импрессионистов с красочностью фовизма. Матисс публикует в 1908 г. «Заметки живописца», как бы подводя итоги сделанному и намечая пути развития. Кроме того, он все больше увлекается преподавательской деятельностью. Руо принимается за создание картин-притч.

Почти все фовисты стали крупными живописцами, графиками и скульпторами. В разное время они увлекались неоклассицизмом, неопримитивизмом, подражанием музейному искусству, лирическим экспрессионизмом парижской школы и реализмом. Нередко они занимались оформлением спектаклей, модой. Однако как в начале 1900-х гг. среди них решительно выделился Анри Матисс, так и теперь этот мастер продолжал лидировать во французском искусстве, являясь личностью одаренной, художественно универсальной.

МАТИСС. МАСТЕР ЦВЕТА

Живописная революция цвета длилась более полувека. Матисс простился с жизнью в 1954 г. Он многое дал людям; его светлое, жизнерадостное искусство свидетельствует, что авангард был разнообразен, мог не только пугать или уводить в лабиринты подсознательного, но идти навстречу земным радостям человека, любящего красивые цветы и вещи, солнечную погоду и естественную грацию женщин. Казалось, да что там, как просто! Не трудно ли обо всем этом поговорить при помощи красок и кисти? Но надо было быть именно Матиссом, чтобы придавать простым и ясным понятиям статус вечных, вселять надежду и все это делать на художественном языке XX в. Он был цельным в своих поисках, выступая во многих областях: картины, скульптура, станковая графика, книжная иллюстрация, стенные декорации, роспись керамики, оформление театральных декораций, педагогика, теория искусства...

Общее представление о Матиссе-художнике и Матиссе-человеке известно. Он основал фовизм, затем устремился к созданию утешительного искусства, помогающего «усталому человеку забыться от забот и немного отдохнуть». Как личность — это «мэтр» нового искусства, требовательный к себе, трудолюбивый, отчасти даже педант, получивший за свою серьезность прозвище «доктор». Уже в 1908 г. художник предельно просто оговаривает свои задачи: «не копировать натуру, а интерпретировать». Его друг Л. Арагон видел в этом свойство «французской свободы, которая не сравнима ни с чем». Все это верно.

Но качество этой свободы, ее результаты и сила воздействия этих результатов не могут не вызывать новое внимание к наследию мастера, сочетающего, как говорил А. Жид, «варварство и изысканность». Сам Матисс оценивал искусство художника по числу новых «знаков», введенных им в пластический язык, потому моменту «созидания нового», без которого нет искусства. Слова эти художником были произнесены незадолго до кончины, т.е. являются итоговыми. Их можно смело отнести к самому автору. Матисс сделал много нового и ввел много «знаков».

В творчестве Матисса можно насчитать от пяти до восьми периодов (не считая пролога). Важно другое—в нем хорошо чувствуется и постоянное и изменяющееся; их взаимоотношение многое определило в самом его стиле. Некоторые говорят о зигзагах на прямом пути. Сам Матисс довольно рано, а именно в 1908 г., констатировал: «Для меня существует ощутимая связь между моими последними полотнами и теми, что были написаны раньше. Тем не менее я не мыслю сейчас точно так же, как мыслил вчера. Или, точнее, основа моего мышления не изменилась, но само мышление эволюционировало, и мои средства выражения следовали за ним».

Характерно, что Матисс не уничтожил, как, например, некогда Э. Мане, своих ранних работ. В прошлом клерк у адвоката (так или почти так начинаются биографии многих французских знаменитостей), он предполагал, что его художественный путь симптоматичен, и он, как врач, наблюдал за ним. К 1890 г. относятся первые, робкие опыты в живописи. Через два года начинается работа в мастерской «полубога салонного Олимпа» В. Бугро. По примеру многих, художник ходит копировать в Лувр, увлекается Шарденом, де Хемом, Гойей. Спустя много десятилетий, Матисс говорил, что ходил изучать старых мастеров, чтобы развить чувство объема, контурного рисунка-арабеска, контрастов и гармонии масс, согласуя это «с собственным изучением природы». Была ли у него на самом деле тогда такая программа — сказать трудно. Однако ясно, что молодой художник изучал также произведения Эль Греко, Караччи, Рембрандта и Пуссена. Некоторые из этих имен он вспоминал и впоследствии.

Матисс дорожил традицией, никогда не хотел ее отбрасывать; в сущности, он видел, что искусство всегда одно, менялись лишь отдельные приемы и средства выражения. К примерам старых мастеров он обращался на протяжении всего творчества. Вызывали интерес и художники XX столетия, в частности Коро, Делакруа, Энгр, Домье, Мане. Ранние темные картины Матисса еще не свидетельствовали, что знакомство с наследием этих живописцев будет столь значительно для последующих периодов. Коро учил структурности пластического мышления, особо в своих «фигурных жанрах», Делакруа — свободному эксперименту с цветом, Энгр — рисунку, Мане — открытым краскам. Картины многих мастеров XVI — XIX вв. послужили иконографическим источником для ряда картин Матисса, для его панно «Танец» и «Музыка», для «одалисок» в 1920-е гг.

Интерес к старым мастерам продолжал развиваться, поощряемый особенно в период обучения у Гюстава Моро. Там Матисс стал понимать, как он выразился в 1909 г., что «мы стоим у конца реалистического искусства, благодаря которому накоплен огромный материал». Такому прозрению способствовали знакомство с Д. Расселом, другом Ван Гога, и Моне. Матисс, как и многие, «заражается импрессионизмом». В 1896—1897 гг. Матисс думает, по его собственным словам, «писать, как Клод Моне». В стиле импрессионизма он создает картину «Десерт», едет писать знаменитые скалы Бель-Иля, что делал и Моне, а затем отправляется по совету К. Писсарро, «патриарха импрессионизма», посмотреть в Лондоне призрачные туманы Тернера, вдохновлявшие многих европейских художников. Однако пример импрессионизма оставил «противоречивые впечатления», что не мешало Матиссу полагать в дальнейшем, что фовизм продолжил его традиции. К концу века относится и дискуссия о судьбе импрессионизма. Матисс все больше обращает внимание на тех художников, которые хотели создать «параллельный» импрессионизму художественный язык.

Так, не имея особо много денег, Матисс приобретает рисунки Ван Гога, картину Сезанна. Особенно его впечатляют картины Гогена и его последователей из группы «Наби»; интерес вызывают не только приемы набизма, но и его «теории», провозглашенные М. Дени, о картине как «раскрашенной плоскости». С П. Боннаром, также начинавшим с эстетики «Наби», Матисс будет дружен всю жизнь. «Наби» открыла ему глаза на стильность творчества Пюви де Шаванна и красочный симфонизм символиста О. Редона. Особое значение имело знакомство с «солнечной архитектурой» неоимпрессионистов. Матисс встречается с Писсарро, который сам прошел искус «нео», а чуть позже, в 1904 г., ездил вместе с П. Синьяком и А. Э. Кроссом в «малую» столицу этого движения на юге Франции — в Сен-Тропе. Там фактически завершилось его образование.

Зная многое, Матисс решился в 1898—1900-х гг. создать новый стиль— протофовизм. Восприятие новой послеренессансной культуры дополнялось интересом к японской гравюре, который охватил парижан еще с середины XIX в. Позже это дополнилось вниманием к мусульманскому искусству, его «цветным арабескам», с которыми художник познакомился в 1903 г. на выставке в Музее декоративного искусства в Париже; в 1910 г. он специально едет в Мюнхен, чтобы расширить свои представления об искусстве Востока. Внимание к новым источникам нового искусства стало особенно заметным в 1911 г., когда он был уже зрелым мастером. С русской иконописью в Москве его знакомил в 1911 г. знаток И. С. Остроухов. Матисс посчитал тогда, что «современный художник должен черпать вдохновение в этих примитивах». Художник рано оценил средневековое искусство Франции, особенно витражи и эмали, их глубокие синие, горящие красные, сверкающие белые и светящиеся зеленые тона. Фовисты открыли для себя негритянское искусство, в первую очередь скульптуру, которую начали коллекционировать. Вспоминая о прошлом, Матисс подчеркивал, что он и его друзья ценили «иератичность египтян, утонченность греков, роскошество камбоджийцев, произведения древних перуанцев и негритянские статуэтки». Таким образом, очевидно, как много нужно было усвоить и прочувствовать, чтобы решиться на свою художественную революцию. Гений обычно вбирает много традиций, талант ограничен лишь школой, а посредственность знает только уроки своего учителя. Матисс, конечно, был гениальным. И более того, он не переставал учиться, глядя на произведения других. Многие открытия «в прошлом» прекрасно соответствовали «своим» новейшим поискам.

Версия, что Матисс придумал фовизм, вряд ли убедительна, но что он сделал все, чтобы тот состоялся, вне сомнения. Сам Матисс считал, что начал работать в новой манере с 1898 г., и при этом еще оговаривался, что видел картины малоизвестного художника Рене Сейсо, который стал писать таким образом еще за 13 лет «до меня». Фовизм для Матисса «поколебал тиранию дивизионизма и педантизм провинциальных тетушек». В местечке Коллиур, куда к нему приезжал Дерен и где были созданы значительные произведения фовистского периода, начиная с 1905 г., Матисс не хотел «ничего, кроме цвета». Словно вспоминая «теории» Дени, он говорил, что понимал тогда (т.е. в 1905 г) живопись «как комбинацию на плоскости разных красок». Слово «экспрессия» становится любимым. Ему хочется найти синтез ритмических и хроматических элементов в композиции. Пуантиль первоначально кажется ему средством, дающим возможность выйти к чистому цвету, без того, чтобы трогать качество цвета. В это время Матисс борется против тени, световых моделировок.

Матисс вспоминал 90-е гг.: «Фовизм был для меня испытанием средств: как воедино разместить рядом синий, красный и зеленый цвета». И далее продолжал: «Исходный пункт фовизма — решительное возвращение к красивым синим, красивым красным, красивым желтым — первичным элементам, которые будоражат наши чувства до самых глубин». В 1902—1904 гг. сомнения и поиски продолжались. Позже все определилось. В 1905— 1907 гг. художник пишет фовистские небольшие пейзажи-этюды, портреты и натюрморты, отдельные крупноформатные панно. Панно «Роскошь, покой и сладострастие» было куплено Синьяком. Название — строчка из стихотворения Бодлера; иконографические источники — приобретенные сезанновские «Три купальщицы» и «Счастливая страна» де Шаванна. В манере исполнения видны дивизионистская пуантиль и декоративизм модерна группы «Наби».

В 1906—1907 гг. формируется матиссовская «академия», ставшая вскоре колыбелью космополитического авангарда, в которой обучались венгры, чехи, художники из США и Скандинавских стран. Сам Матисс активно занимается не только живописью, но и скульптурой, росписью по керамике. В 1907 г. он дает интервью Аполлинеру, а в следующем году помещает свои «Заметки живописца» в журнале «Гранд ревю». Материальное положение художника стало достаточно устойчивым. «Матиссы», как стали называть его картины, начали раскупаться коллекционерами, причем не только во Франции, но в США, в России. В Москве прекрасную коллекцию «матиссов» собрали С. Щукин и И. Морозов. Собственно к 1908 г. для Матисса, как и для его друзей, фовизм кончился. Сложилась новая художественная система, явившаяся синтезом фовизма, стиля модерн и поисков новой экспрессии «знаковых» форм. В это время складывается и собственная «философия искусства». Фовизм, хотя и преодолевался, всегда оставался постоянным спутником творчества, более того, художник к нему временами возвращался, иногда, как это случилось в 1936 г., заявляя об этом декларативно.

О конце фовизма и начале нового этапа свидетельствуют и тексты художника, начиная с «Заметок живописца». За ними последовали «Высказывания об искусстве» в журнале «Ле Нувель», опубликованные в 1908 г., и интервью, данное в 1911 г. московским «Русским ведомостям». Самоанализы своего искусства продолжались в 30-е и 40-е гг. Их эстетика оставалась более или менее прежней, но уточнялась по отношению к разным видам искусства, преимущественно по отношению к рисунку, иллюстрированию книг и задачам стенных декораций.

Лексика Матисса предельно проста, и собственно его «философия искусства» сводится к нескольким, выстраданным и любимым, положениям. Они варьируются, неоднократно повторяясь. Помимо личного опыта источниками стали: теории А. Бергсона, любимого философа Матисса, которого он перечитывал даже в 1940-е гг., когда популярность этого автора явно пошла на убыль, и идеи любимого учителя Г. Моро. Если влияние Бергсона чувствуется в опоре на бессознательные ощущения, то мысли Моро угадываются в рассуждениях Матисса о художественных средствах. Последнее легко проиллюстрировать: если Моро, например, говорил: «Чем проще средства, тем сильнее чувства», то Матисс добавлял: «Эмоции за счет простых средств». Учтем еще одну особенность художника, а именно: Матисс не любил теорий и был склонен к афористичности или «беседам», не создавая систем и программ. Формулировки его ясны и легко запоминаются.

Лозунг Матисса: «Выразительность!» Это то, к чему художник стремится прежде всего. «Такая выразительность,— как он поясняет в 1908 г.,— должна проявляться во всем строе картины: место, которое занимают тела, пространство, их окружение, пропорции. Здесь все важно». Художник желает, чтобы «зритель становился человеческим началом художественного произведения». В «Заметках... » говорится: «То, о чем я мечтаю,— это об искусстве уравновешенном, чистом, спокойном, без волнующего или захватывающего сюжета, которое бы являлось для всякого человека умственного труда, для делового человека, также и для писателя, облегчением, отдыхом от мозговой деятельности, чем-то вроде хорошего кресла, в котором человек отдыхает от физической усталости». Художник старается «сообщить картинам спокойствие». Чуть позже он еще раз поясняет свою позицию: «Я хочу уравновешенного, чистого искусства, которое не беспокоит, не смущает: я хочу, чтобы усталый, надорванный, изнуренный человек перед моей живописью вкусил отдых и покой».

Сам сохраняющий эпикурейскую жизнерадостность и спокойствие, Матисс хотел свое восприятие жизни воплотить в собственную манеру выражения этого восприятия. И поэтому «средства художника должны непосредственно вытекать из темперамента художника». Это Матисс сказал в 1908 г. и повторял до конца жизни. Он ценил личное организующее творческое начало, такое, какое нужно, если не всем, то многим. Он не углублялся в анализ движущих пружин творчества, полагая, что это— «мало доступная тайна». Поэтому художник и говорил: «Мы не властны над нашим творчеством. Оно вне нашей воли». И комментировал: «Живопись служит художнику орудием воплощения своего внутреннего видения», или: «Я всегда позволял собой руководить инстинкту». Искусство таким образом — «выражение личного духа». За год до смерти Матисс высказал следующее убеждение: «Всякое истинно творческое усилие совершается в глубинах человеческого духа; цвет и линии — это силы, и в игре этих сил, в равновесии их скрыта тайна бытия». Поэтому в конце 40-х гг. он мог сказать: «Когда я работаю, я верю в Бога».

Задача искусства, по Матиссу, ясна: «с возможно большей непосредственностью и простейшими способами передать то, что относится к сфере чувств». Мастер ищет сильных реакций, их возбудителей, чтобы потом свести их к гармонии. Он ощущает мир как ребенок и последовательно синтезирует в изображении целого отдельные впечатления. Призыв воспринимать мир по-детски звучит в его текстах и интервью довольно часто, в последний раз — в 1953 г., за год до смерти 85-летнего мастера.

Художник добивается «чистоты» применяемых средств. Для этого он исследовал каждый «конструктивный» элемент: рисунок, цвет, валеры, композицию. Ему хотелось проникнуть в тайну того, как можно синтезировать элементы, не ослабляя их «выразительной силы». Его отдельные исследования начинались с цвета, потом — с рисунка и композиции. Валерами он по-настоящему никогда не интересовался. Цвет ценился превыше всего.

Матисс считал, что «цвет — свет мозга художника». Важность цвета заключается в том, что «цвет, порожденный и вскормленный материей и воссозданный сознанием, может выражать сущность каждой вещи и в то же время вызывать у зрителя внезапные эмоции». В 1945 г. художник пояснял, что «цвета обладают присущей им красотой, которую следует сохранять так же, как в музыке стремятся сохранить тембр». Вообще мысль о соответствии красок и звуков близка мастеру, и в этом он придерживался традиций романтизма и символизма. В 1908 г. он сказал, что «должен возникнуть аккорд цветов — гармония, подобная музыкалькой гармонии». Поэтому представление о музыкальности полотен художника не является исключительно метафорическим. Как Делакруа и Энгр, он владел, правда менее профессионально, смычком. Музыка и живопись в его сознании существовали рядом. По мнению художника, «цвета действуют тем сильнее, чем проще; усиленный цвет воздействует, как удар гонга». Этим и определяется звучность палитры Матисса. Цвет он выбирает без помощи «консультации» с научными теориями, подсмеиваясь над своими учителями-дивизионистами, поглядывающими на пример разложения солнечного цвета в хрустальной призме. Его цвет — ощущения, и «интенсивность цвета соответствует интенсивности чувств художника». Важно лишь, что и как организовать колористически. В 1908 г. художник прямо утверждал, что «при помощи разных цветов, основываясь на их близости или контрастности, можно добиться поразительных успехов и эффектов». Тут важны ритм цвета, структура соотношения красок. Он искал контрасты и гармонии, добивался того, что сам однажды назвал «гармонией в диссонансах».

Рис. 9. А. Матисс. Декоративная фигура на орнаментальном фоне. 1925

Мартисс ценил волшебство линий, порой создавая чарующие «танцующие арабески». «Живописной пластике» у него соответствует «рисунок пластики». Рисунок им рассматривался как еще одна степень освобождения от вкуса натуры, т.е. как «расширение границ условности». Рисунок помогал поискам «абсолютной простоты». Матисс неоднократно говорил о рисунке как таковом, подразумевая по преимуществу средства станковой графики. Но в мыслях его заключалось и большее, а именно, со временем вырастала функция «внутреннего», общего рисунка, т.е. значение сильных контуров, изгибов отдельных фигур. Тут многому научили примеры японской ксилографии и искусство Тулуз-Лотрека. Иногда у Матисса отдельные элементы композиции буквально «нарисованы» на полотне. «Рисунок показывает степень овладения предметом изображения»,— говорил мастер в 1945 г., вспоминая Энгра, этого «месье рисунок», как говорили его современники. К «рисованным» частям картины относились арабески и «украшения» — необходимые предметы «общей оркестровки». И, удачно размещенные, они помогали яснее выявить форму или акцентировать те или иные элементы композиции. Сходным образом «завитки» и орнаменты использовали и в станковой графике.

Цвет и рисунок синтезировались, естественно, в композиции. Слово «композиция», означающее для художника ясность и порядок целого, произносилось им благоговейно, как старыми мастерами во времена классицизма. По его мнению, «композиция — это искусство размещать декоративным образом различные элементы, которыми художник располагает для выражения своих ощущений», это — «ясное видение целого». В 1908 г. Матисс постулирует: «Наш единственный идеал — композиционное единство; цвет и линии образовывают композиционное единство. Упрощая идеи и пластические формы, мы хотим добиться внутренней гармонии». Гармония же — «взаимное уравновешивание рисунка и цвета» при учете значения формата выбранного холста. В композиции, гармоничной по своему строю, вопросы организации и конструкции цвета и рисунка могут быть разрешены без всякого ущерба для их свежести. В картине Матиссу важна именно «картинность», ясная репрезентация всех составляющих композиционных элементов, являющихся, как и следовало ожидать, согласно логике размышлений художника о своем творчестве, «конденсацией впечатлений».

Более или менее известно, как Матисс работал: остались описания современников, фотографии, кинофильмы. Художник в процессе творчества предстает то как «педант», вымучивающий и переписывающий по многу, порой по двадцать, раз одну и ту же деталь, то как «мастер риска», смело вводящий новые колористические оркестровки. Во время первого сеанса художник только регистрирует «непосредственные и поверхностные впечатления», «концентрирует ощущения». Инстинктивно понимая выразительность красок, художник «кладет свои тона без предварительного плана». Он понимает, что многое будет переписано. Так, он комментировал: «Существует необходимое соотношение тонов, которое может заставить меня видоизменить очертания фигуры или по-иному построить композицию».

В процессе работы зеленые гармонии могут превратиться в синие, а синие — в красные. Последнее, например, произошло с композицией «Завтрак. Гармония в красном» (Эрмитаж), которая в парижском Салоне 1908 г. показывалась выдержанной в голубой тональности; воспоминания о них — только цветные арабески стен интерьера. Матисс осознавал подобное свойство своей манеры работать и прямо говорил: «Иногда я вынужден перемещать цвета, когда красный в качестве господствующего цвета заменит зеленый».

Заметно, что у Матисса многие мотивы переходят из картины в картину, так что часто создаются версии одной и той же композиции. Есть по две версии композиций «Моряк» и «Роскошь». Ежедневно художник работал с натуры или по воображению и воспоминаниям, комбинируя элементы, компануя и декомпануя композиции. Конечно, у художника если и не имелось «теорий», то определенный метод работы существовал. Он помогал ему добиваться своих «чистых гармоний». Большим композициям предшествовали эскизные разработки и штудии отдельных элементов. Временами побеждала импровизация, что прекрасно видно в станковом рисунке с темами и вариациями: в представлениях обнаженных, в пейзаже или натюрморте. Матисс создавал многочисленные рисованные версии автопортрета. Рисунок понимался художником как искусство более интимное, чем живопись, и здесь ценилась виртуозная работа пером или кистью. Он ценил такой характер работы, называя себя изредка «акробатом рисунка».

Иное было в скульптуре. Ее материальность требовала другого метода работы. Матисс стал заниматься скульптурой с 1900 г., следуя традиции живописцев, обращавшихся к пластике в XX в.: Жерико, Курбе, Мейссонье, Домье, Дега и Ренуар. Три последних имени были ему особенно близки. Помимо наблюдения за их творчеством Матисс изучал барочные экорше, делал копии с анималистических жанров Бари. Соприкосновение с творчеством Родена оказалось мало плодотворным; известный мэтр и начинающий художник, несколько раз встретившись, не поняли друг друга. И хотя ряд произведений молодого Матисса несет отпечаток пластики Родена, в целом направленность поисков Матисса-скульптора антироденовская. В его «Серпантине» и ряде других ню ощутимо воздействие форм Бурделя, правда, он дает их более «смятыми», а поэтому и более экспрессивными. Матисс ориентируется на примитивы, особо— на пластику Африки. Многие мотивы обнаженных в скульптуре были взяты из специальных альбомов для художников типа «Мои модели», и с фотографий этнографического или порнографического характера. Поверхность фигур нередко бугристая, контуры гротескно изломаны; однако со временем начинается иная стилистика: появляется больше обобщений, суммарное, слитности. Скульптура служила художнику, как он выражался, «для разрядки избытка энергии». Но, думается, ее значение намного больше. Это не только самостоятельная ветвь искусства со своими специфическими законами; скульптура помогала в трехмерном пространстве осмыслить то, что получалось на холсте. Пластичность его обнаженных в картинах не подлежит сомнению. Сами мотивы его скульптур использовались нередко в натюрмортах, где рыжая бронза соседствовала с голубым ковром и т. п. Большей частью матиссовские статуэтки небольших размеров. Исключений немного. Среди них очень важен рельеф «Обнаженная со спины», существующий в четырех версиях, каждый вариант показывает все большую стадию возможной схематизации форм.

Легко заметить известное «несовпадение» радикализма художественных средств у Матисса и традиционного выбора мотивов изображения. Впрочем, вряд ли можно говорить о простом «несовпадении». Тут есть тонкая и определенная связь. Выбор знакомых мотивов, будь то окно, кувшин, ковер, ню, предполагает хорошее знание зрителем этих мотивов, без труда узнающих и воспринимающих их силуэты и краски, каким бы способом они ни были изменены. Более того, зритель всегда почувствует дистанцию между натурой и интепретацией, сможет оценить качество последней. Но не только этим определен выбор мотивов. Существует своя матиссовская поэтика. «Объект,— говорил художник,— дает ощущения и возбуждает творческую деятельность». Мастер выбирал «свои»,объекты согласно своему темпераменту. Из них он любил особенно те, которые обостряли зрение и слух как самого художника, так и зрителя. О слухе можно говорить и самим музыкальным строем полотен, и частыми сценами «уроки музыки». Так как художнику, по его словам, свойственно «религиозное ощущение жизни», то именно им он и желал «заразить» зрителя.

Каталог того, что представляет Матисс зрителю, поучителен: сцены отдыха, игра в шахматы, игра на музыкальных инструментах, цветы, обнаженные красавицы, зеркала, красные рыбки, рокаильные кресла и столики, прозрачные стеклянные или керамические сосуды, бронза, пальмы и рододендроны, ковры — это ансамбль красивых вещей и беззаботного быта. Природа юга Франции, преимущественно Ниццы, и Марокко — это «милость Божия». Матисс не любил литературной сюжетности, у него все бессобытийно, хотя временами и показано определенное действие. В 1908 г. он повторял: «Моя мечта — искусство гармоничное, чистое и спокойное, без всякой проблематики, без всякого волнующего сюжета...» В мире Матисса есть обаяние уюта, комфортности, богатства и красоты. Но богатство матиссовских «живописных спектаклей» с известным оттенком бутафорности отнюдь не в изобилии, ведь видно, что каждый объект изображения специально отобран и уже этим ему придается особое значение и ценность. Художник умеет создать чувство полноты бытия в мире, предназначенном для человека, не желающим страдать и много думать. С наивностью детства Матисс любуется собственными сокровищами, каждая часть которых может стать чуть ли не важнее Вселенной. Мастер чувствовал счастье и интимную значительность частной жизни. У него развито чувство, переданное в картинах, которое можно назвать «жизнь в комнатах» и «жизнь в пейзаже». Его мир, как у старых и любимых им голландцев XVII в., это мир интерьеров и прогулок по саду или знакомой местности.

В искусстве Матисса живет некий шарм обаяния обеспеченных людей. Такие люди существуют в ненавязчивой роскоши, вне тягот цивилизации. Характерно, что Матисс только один раз представил вид из окна автомобиля. Вообще признаки цивилизации ему не по нутру, он скорее несколько условно погрузился в мифологический мир с фавнами и вакханками. Матисс не любил политики и отказывался, например, беседовать о ней с коммунистом Л. Арагоном, к которому был искренне привязан как к человеку. В вещах, им представляемых, нет социальной предназначенности, агрессивности. В 1909 г. Матисс пишет, что хотел бы придавать им «некоторую умиротворенность». Сами избранные объекты изображения должны придавать картине «выразительность» за счет своего места в пространстве, их окружения и пропорций. Мотивы изображения позже художник станет называть «мои пластические знаки» (1939). Знаки должны быть зримыми, узнаваемыми. В такой ситуации отсутствует нужда в деталях, для передачи которых, как говорил Матисс, и существует фотография. Матисс — мастер «опускать детали», ему хочется «ясных знаков».

Художник жаждет вызвать у зрителя ощущение «господства над вещами», считая это выражением «духа времени». И как художник он, несомненно, над ними господствует, он их отбирает и интерпретирует. При всей сложности своей интерпретации Матисс никогда не доходил до полной отвлеченности от реальных форм, даже в период 1914—1917 гг. — самых критических для его изобразительной системы. Он ценил «энергию натуры», ее импульсы для творчества. При появляющейся временами отвлеченности у Матисса бережно сохраняется непосредственная чувственность восприятия натуры. Как он умел сочетать простое и сложное, так он находил, пусть каждый раз и разное, сбалансированное взаимодействие натуры и воображения. Натура — повод «прикоснуться к земле»; наблюдения за природой дают сложные впечатления, столь необходимые для творчества.

Какой бы жанр мы ни взяли у Матисса, будь то пейзаж-прогулка и пейзаж-сад у знакомых, «внутри комнаты», окна, натурщицы, натюрморты, портреты, картины-«видения», всегда ясно, что он по-своему хотел, как и каждый художник, соединить общее и индивидуальное. При этом стремился добиться того, что с 1908 г. стал называть «ясным знаком». Знак этот, по матиссовскому мнению, должен был передавать характер изображаемого. Художник неоднократно говорит: «В пейзаже я хотел бы передать характер», или же: «Мне необходимо представить себе характер предмета или тела, которые я пишу». Что входило, правда, в характер, понять нелегко. Матисс любил преувеличивать или подчеркивать в объекте изображения то, что обостряло его, а следовательно, и зрителя видение. Кроме того, он, несомненно, любил своевольничать и устанавливать покой в подвижной среде: в трепете листьев, в ряби на воде, в мельканий рыбок в сосуде, в беге волн на море и облаков в небе. Художник никогда не будет представлять в картине скал, четких кристаллов домов, обработанных полей с их ясной структурностью и определенностью. Он редко обозначает время дня в названии картины, да оно и не является для такого мастера художественной задачей. В его картинах не может быть диска солнца или луны, точек звезд, Tte. «всякой метафизики», но зато есть лучи, рефлексы, отблески, просвечивания т.п., иными словами, то, что близко человеку в интерьере, в небольшом уголке сада. Это повседневное, реально чувственное. Любимый мотив — окно, единственная в творчестве Матисса определенная форма в пространстве; с этой формой он производит многочисленные эксперименты. Окно давало повод для осмысления «вечных» тем изобразительного искусства, являлось проблемой для творческого вдохновения, а именно, как сочетать трехмерный мир и плоскость холста. Его окно — пространство в пространстве, мир в мире; оно то приближено к зрителю, чтобы открыть прекрасный вид за ним, то удалено и становится подобием «картины» в интерьере. Однако важно одно: окно всегда привносит свежие впечатления, и этим-то и ценно.

Матисс, хочется сказать, постоянно «колдовал» с пространством, делая ракурс прямым, а глубину плоскостной. Он умел добиваться таких эффектов, что означало: он научился воплощать свои желания в элементы форм. Вещи и тела у него — соединения человеческого и вечного, как и у многих художников, если не у всех. Однако интересно видеть, как он это осуществляет. Каждый объект на первый взгляд ведет себя довольно изолированно, т.е. имеет право вести самостоятельное существование, выделяясь своей оригинальной формой, индивидуальностью, характером, будь то женщина, пальма, окно, кувшин, ковер. Это не только красивые объекты сами по себе, но и объекты, ставящие сложные пластические и колористические художественные задачи для претворения, дающие право на эксперимент в поисках эквивалентной их передачи на холсте или на листе бумаги. Поэтому у Матисса появлялись «свои» иконографические мотивы, неожиданные для других художников. В их числе, например, женщина, стоящая спиной к окну, особая «разбросанность» вещей в натюрморте, нежелание смотреть вкось, а видеть только «анфас» и т.п.

Помимо окон важной темой Матисса являлись многочисленные ню — прекрасное развитие темы Делакруа, Энгра, Мане и Ренуара. В изображении женщин художник ценил «естественность движения и грацию», представляя их в различных позах и ракурсах, в различных жанровых ситуациях»; туалет, одалиски, художник, модель. При этом при всех поисках «очарования и грации» Матисс находил и нечто большее — «основные линии». Поиск «основных линий» определялся общими задачами решения формы. «Я создаю не женщин, а картину»,— говорил он в конце 1910-х гг. И продолжил эту мысль в 1939 г.: «Обо мне говорят: этот чародей с удовольствием создает своими чарами чудовищ». Но все , однако, знали, что «чудовища» Матисса прекрасны...

Еще одно особое свойство матиссовского искусства — его внутренняя портретность. Художник часто сам неоднократно упоминал о своем особом пристрастии к жанру портрета, чем, правда, вызывал порой удивление: казалось, вроде бы в его искусстве так много произвольного, что портрет, как жанр, мог бы быть деформирован. Однако отметим, что понятия «портрет» и «портретность» Матисс понимал часто в старом смысле эстетики XVIII — XIX вв., когда появлялись понятия вроде «портрет местности» и др. Матисс мог сказать, например, о «портрете руки». «Портрет» в таком случае — категория эстетическая, обозначающая верность в передаче определенного мотива. Здесь слышится тайное признание художника в том, как важна для его творчества натура, впечатление от нее. Наконец, учтем, что число портретов, созданных Матиссом, довольно значительно: многочисленные автопортреты, портреты жены, родных и близких, «воображаемые портреты» Ш. Бодлера. Нередко портреты присутствуют «внутри» картин, хотя прямо в названии не обозначены («Беседа» и «Игра в шахматы»). Однако они все легко узнаваемы. У Матисса есть тяга к «внутренней» портретности представляемых персонажей. Портретным способом были показаны и любимые натурщицы. Как модели, они могли обозначаться или не обозначаться в названии, но имена их в большинстве известны не менее, чем Викторина Меран у Мане, Сюзанна Валлодон и Габриэль у Ренуара. Они легко узнаваемы, и, что характерно, Матисс нередко давал им имена, вовсе не соответствующие действительным.

Среди ключевых произведений Матисса выделяется панно «Радость жизни» (конец 1905 — начало 1906), являющееся основой для целого ряда последующих картин. Тема аркадской пасторали и вакханалий привлекала многих художников рубежа XIX — XX вв. «Радость жизни» свидетельствует о том, насколько сильно Матисс был связан с культурой того времени и как много потом он от нее взял в будущее. Тема панно взята из поэмы С. Малларме «Послеобеденный отдых фавна». По духу своему она параллельна «Осенней буколике» Дени, картинам Русселя и Герена, литографиям Боннара, рисункам скульптора Майоля, картине «Послеобеденный отдых фавна» Пюи и «Пейзажу с купальщицами» Кросса. Пейзаж матиссовского панно, писанный как этюд в Коллиуре, преобразился в некое подобие театральной сцены, где деревья — кулисы. Сценичности восприятия произведения способствовало увлечение художника хореографией. Выставка Энгра 1905 г. инспирировала мотивы ряда обнаженных не менее, чем индийские миниатюры и японская ксилография.

Мотивы, намеченные в «Радости жизни», позднее были развернуты в двух панно — «Танец» и «Музыка», написанных в 1908 г. по заказу С. И. Щукина. Они предназначались для декорации лестничной клетки московского особняка известного мецената (ныне перенесены в Эрмитаж). Гость, входящий с улицы, мог видеть на первом этаже «Танец». Эта композиция, представляющая хоровод муз, должна была передать чувство легкости, чтобы легче сделать усилие и подняться выше. На площадке второго этажа, когда гость уже «внутри дома» и проникнут покоем апартаментов, он видит «Музыку» — кружок людей, занимающихся музыкой или же ее слушающих. Для третьего этажа была задумана, но не осуществлена последняя композиция щукинского цикла — «Медитация» с фигурами людей, лежащими на траве или купающимися.

Мотив хоровода «Танца» был позаимствован из «Радости жизни», но на этот раз еще сильнее сквозит впечатление, произведенное на художника русскими сезонами С. Дягилева и экстатическими танцами Айседоры Дункан. В стремительном, «неистовом», как скажет позже художник, движении кружатся терракотовые фигуры; земля упруго прогибается, словно пружина, под их ногами. Рисунок, функция которого в картине значительно возрастает, восходит к примерам греческой вазописи. Женский танец сменяется мелодиями «Музыки», где представлены мужские персонажи. Картина неоднократно переписывалась; так, холм был в цветах, было изображение собаки, но победил, по словам Матисса, «красивый синий тон для передачи неба, ставший иссиня-черным, когда поверхность красится до насыщения, когда полностью раскрывается синева, идея абсолютного синего, и зеленый для зелени, мерцающая киноварь для тел». Художник здесь говорит «искусством об искусстве»; связь людей, когда они изолированы, сугубо эмоциональная. В настроении «Музыки» господствует дух созерцания; диониссийское начало сменилось аполлоническим. Картины, показанные в парижском Салоне перед их отправкой в Москву, вызвали скандал и знаковостью своего упрощенного стиля, и показом гениталий музыкантов. По просьбе Щукина гениталии были закрашены, что в результате привело к непонятной бесполости персонажей.

Матисс сравнивал свои композиции с коврами, которые можно свободно перемещать. Он считал, что они еще крайне «картинны», т.е. не имеют качества композиций, предназначенных исключительно для определенного места. Создать такие композиции — задача последующих лет.

Поездки в Германию, Россию и Марокко дали много художественных впечатлений. Две зимы, 1911/12 и 1912/13 гг., проведенные на севере Африки, вызвали к жизни целый ряд произведений. Матисс заметно облегчает фактуру, использует отдельные «сезаннизмы» и своеобразный пленэр. Его любимая модель Зора располагается то на террасе, то при входе в козба. Ее светлые зелено-синие одеяния словно тают в знойных лучах ослепительного солнца и мерцают в тени. К двум ее изображениям добавляется третья часть триптиха «Танжер. Вид из окна» — симфония синих и голубых тонов. Среди множества других значительных произведений тех лет — картина «Красные рыбки» (1911). На небольшом столике, видимо, на террасе, полной цветов, рядом с креслом стоит стеклянный сосуд. Приемы обратной перспективы помогают «стягивать» фокус изображения к рыбкам. Круглящиеся линии создают структурную основу всего изображения.

С 1914 г. Матисс устремился к предельной упрощенности в трактовке форм, к ее почти схематичности. Здесь ответственность на себя берут линейная структура и деперспективный цвет. Это видно по таким картинам, как «Девушки на берегу» (1916), «Урок на рояле» (1916—1917), «Голова в белом и розовом» (1914), «Три сестры» (1916—1917), варианты «Окон-дверей» тех же лет, «Марокканцы» (1916). В этих работах художник стремится ритмизировать повторяющиеся формы-знаки, оперирует ровно окрашенными плоскостями-пятнами. Некоторые работы («Девушки на берегу») почти кубистичны, некоторые («Окна-двери») почти абстрактны. Однако этот период схематизации, давший, впрочем, не менее выразительные результаты, чем другие, а именно игру чистых форм, подошел к концу в 1917 г., когда художник переезжает в Ниццу. Изредка он выбирается в столицу, но юг страны привлекает все больше и больше.

В Париже Матисс работает над постановками С. Дягилева. Особо становятся знамениты его «одалиски» 1920-х гг. — наследницы героинь Делакруа и Ренуара. Беседы с Ренуаром укрепляют его во мнении, что он на правильном пути. В картинах Матисса этого периода много живой чувственности, красоты и «радостей жизни». Он внимателен к чувственным изгибам полуобнаженных прелестниц, порой используя впечатления от Италии, искусством которой вскоре увлекся, начиная от старых сиенцев и Джотто. Временами его обнаженные повторяют позы «Дня» и «Ночи» с надгробия Медичи. Матисс находит умеренное соотношение между условностью и передачей реального. Для определения его нового стиля критики употребляют термин «рококо». Быть может, термин должен напоминать о чувственных красавицах Фрагонара и Буше, об определенном внимании к старым мастерам. В этом Матисс был не одинок; в 20-е гг. многих художников вновь привлекла классика; тогда же стал развиваться неоклассицизм. Однако, как уже бывало в развитии матиссовского творчества, после периода умиротворенности, поиска баланса между условностью и реальностью он снова с неистовостью обратился к экспериментам.

В 1930—1931 гг. Матисс едет в Америку, останавливаясь по пути на Таити. В США он встречается со многими крупными коллекционерами. Один из них, Баренс предлагает исполнить композиции на тему «Танец» для зала своего музейного фонда, где размещались картины самого Матисса, Пикассо, Сезанна и Сера. Для этого заказчика Матисс пишет композицию из восьми (в окончательном варианте) фигур, которые должны были расположиться над высокими окнами наподобие заполнения люнет. Их художник рассматривал как своеобразные фронтоны, сравнивал с оформлением готического портала. Задача оказалась сложной, так как место для композиций было сильно затемнено. Матисс решил выбрать крайне упрощенные и потому хорошо воспринимаемые средства. В мерианских панно (в отличие от московских) меньше выражено, как подчеркнул сам художник, «человеческое начало». Это — «архитектурная живопись», о которой он долго мечтал. Фигуры, ритмически организованные и составляющие орнаментированное целое, согласованы с абстрактным фоном. Вся композиция представляет чередование одноцветных плоскостей, окрашенных в черный, розовый, синий и жемчужно-серые тона. Как определял художник, именно эти цвета дают нужный «музыкальный аккорд» — «эквивалент контрастов твердого камня и острых нервюр свода». В композиции второго варианта (от монтировки первого на месте пришлось отказаться из-за ошибки художника в размерах) использованы принцип свободной симметрии боковых частей и повторы отдельных мотивов.

Уже в работе над баренсовским «Танцем» художник стал использовать своеобразную и полюбившуюся ему технику вырезки («декупаж») из цветной бумаги. В работе над панно это позволяло ему перепроверять композиционные ритмы, не трогая силуэтов самих фигур и фона, а просто передвигая их на плоскости. С 1938 г. он все чаще стал «рисовать ножницами». Из его «декупажей» был составлен альбом, «Джаз» из 20 цветных таблиц, выпущенный ограниченным тиражом в 1947 г. Таблицы были изготовлены по вырезкам Матисса и воспроизведены в технике литографии. Сцены цирка, воспоминания о путешествиях и о прочитанных сказках, переданные условными знаками, вызывали музыкальные ассоциации — именно с джазом, с которым художник познакомился в Америке и который после войны стал особенно популярен в Европе. Художник «врезается в цвет», как скульптор в камень, добиваясь острых контрастов и резких сочетаний.

Начиная с «Танца» Баренса, у Матисса вновь возрастает тяга к лапидарности и декоративности форм. Это видно в «Большом розовом ню» (1935), «Румынской блузе» и натюрмортах, «Портрете Л.Н.Д.» (1947). В этом же стиле — вырезки, к которым он постоянно обращался в Ницце, украшая комнаты своей виллы.

Матисс много работал для книги. К ней он обратился сравнительно поздно, а именно в 30-е гг., все больше и больше увлекаясь ею в последующее десятилетие. Книги, им оформленные, издавались ограниченным тиражом, по 100—200 экз., являясь уникальными и предназначенными для музеев и частных коллекций. Начиная от «Поэзии Стефана Малларме» и «Улисса» Дж. Джойса и кончая «Цветами зла» Ш. Бодлера, «Любовной лирикой» Ронсара и «Поэмами» Шарля Орлеанского, Матисс разработал свою концепцию рисунка, как пластического эквивалента стиха. Его «иллюстрации» не поясняют текст, но развиваются зрительно, параллельно с ним, не смешиваясь, не подменяя его, но действуя заодно. Художнику важно передать «атмосферу» содержания литературного произведения. Матисс использовал разные техники, разные манеры, словно стремясь перепробовать их все, познать их пригодность и гибкость для воплощения своих замыслов.

В послевоенные годы Доминиканский орден во Франции решительно выступил за то, чтобы соединить современное религиозное чувство и современное искусство. При содействии аббата Кутюрье Матисс получает заказ на создание Капеллы четок в небольшом городке Ване, неподалеку от Ниццы и удаленном на несколько километров от берегов Средиземного моря. Матисс считал, что ему безмерно повезло с этим заказом. «Судьба избрала меня»,— сказал он. Художник говорил: «Капелла — конечная цель всех трудов моей жизни». В 1950 г. Матисс при участии архитектора О. Перре начинает создавать макет небольшой капеллы.

Капелла построена на холме; ее белый фасад светится в саду; черепица крыши, политая майоликой, изображает синее небо с облаками. Над капеллой возвышается крест ажурной работы из металла, чуть-чуть рокайльный. По эскизам Матисса были исполнены: керамическое панно, изображение богоматери, помещенное над входом в капеллу. Страшный суд на западной стене и фигура Доминика близ алтаря. На белом фоне четко выступают черные линии. Это род монументальной графики, простой и экспрессивной. Формы, которые несколько «дробятся» в композиции «Страшный суд», предельно лаконичны в фигуре Доминика, напоминая изображения на средневековых надгробиях, Матисс ради повышения спиритуальности эффекта линий идет на «опущение» многих черт и линий в изображениях. Так, в лицах отсутствуют изображения глаз, носа, рта, появляется чистый овал, но зритель не задумывается над этим, ему кажется, что от овала веет особой трансцендентностью пространства, заполненного белым светом — эманацией божественной воли. В капелле Матисс придавал большое значение символике цвета. Не менее важен, чем отношение черного и белого, свет цветных витражей, помещенных в узких окнах алтаря. Это—небесная призма света; в воздухе свет, окрашенный стеклами, становится цветным эфиром, не имеющим определенного оттенка, сотканным из желтого, зеленого и синего. Он отражается на белых стенах и квадратных плитках майоликовых панно, он становится «жизнетворящим». Этот свет, как подчеркивал художник, становится самым существенным элементом живописи: он окрашивает, согревает, буквально вдыхает жизнь в целое, а «целое производит впечатление безграничного пространства». Так он пришел от декорации стен в архитектуре к синтезу зодчества и изобразительного искусства.

Искусство Матисса отличает воображение и новый лиризм XX в. С завидной целеустремленностью он смело шел вперед. Пример Матисса оказался необходим. Его искусство ясно и глубоко, в нем чувствуется чисто французское равновесие чувства и разума; стиль отличает острота видения и выражения. Пример творчества Матисса воздействовал на Пикассо, на опыты с абстракцией у Делоне и Кандинского, на мастеров поп-арта. Одним он прививал особую культуру цвета, чем и прославился, других научил простоте и броской эффектности форм.

ЭКСПРЕССИОНИЗМ. ДРАМА ЛИЧНОСТИ

Никто не знает, когда начался экспрессионизм и завершился ли он в настоящее время. Помимо гипотетической его истории, восходящей к неолиту и включающей в себя такие периоды, как греческая архаика, средневековье, барокко и романтизм, есть и более реальная, показывающая, как новое движение зрело на рубеже XIX — XX вв. и предприняло первые конкретные действия в Германии. Кроме Германии он развивался также в Скандинавских странах, Чехии, России, Бельгии и Австрии. Пережив кризис в этих странах в 20-е гг., это движение воскресло в «лирическом экспрессионизме» Парижской школы, представленном творчеством А. Модильяни, Ж. Паскина, X. Сутина и М. Утрилло. Эхо экспрессионизма докатилось до мастерских мексиканских художников X. К. Ороско, Д. Сикейроса и Р. Тамайо; отголоски были слышны в послевоенном искусстве Р. Гуттузо и Б. Бюффе. Один из новых его этапов — «абстрактный экспрессионизм» в США, само название которого указывает на прототип. Наконец, современный неоэкспрессионизм в Европе наводит на размышление о том, что время его окончательно не прошло. Поэтому можно предполагать, что это вечный «изм» авангарда, лишь проходящий несколько этапов развития. Несмотря на все воспоминания об этом «изме» и его своеобразных отголосках и повторениях, годы его сложения, подъема и спада приходятся на 1900—1920-е гг., а главной территорией, на которой разыгрывалась экспрессионистская драма искусства, являлась Германия с такими центрами, как Дрезден, Мюнхен, Берлин и отчасти Гамбург и Ольденбург, Кёльн и Ганновер.

Экспрессионизм складывался на фоне роста «пангерманских» концепций, строительства крейсеров и дирижаблей, жестокой эксплуатации колоний, единения финансовой и промышленной буржуазии с аристократией, символом чего явился брак Крупна с дочерью фон Болена в 1900 г. Культура деградировала, общественная мораль испарялась. Тревожные вести доносились из России, готовящейся к первой революции. В таких условиях думающая и рефлексирующая личность остро чувствовала мрак и прозу жизни, душевную тяжесть. Это, собственно, и должен был выразить экспрессионизм.

Экспрессионизм создавался теми и для тех, кто презирал детерминизм, дарвинизм и позитивизм, считая их виновниками происходящего, навязывающими веру в «глупый» социальный прогресс, науку и технику. Экспрессионизм предполагался для фаталистов, ценителей мифов или желающих обрести веру. Он очень подходил для читателей и поклонников философов-идеалистов, ведущих историков культуры, мистиков и психологов-интуитивистов. Вот несколько имен, о которых стоит вспомнить, чтобы понять экспрессионизм.

Экспрессионизм, если вспомнить, что Ф. Ницше скончался в 1900 г., принадлежал постницшеанской эпохе. Не принимая, конечно, идеи о сильной личности, многие сочувственно могли отнестись к критике филистерского сознания и утилитаризма, дорожа иррационализмом и аллогизмом, внимая мифам, тяготея к негативной оценке науки. Среди философов ценились Эдмонд Гуссерль, родоначальник феноменологии, Генрих Риккерт, представитель неокантианства, Эрнст Мах, по фамилии которого названо крупное течение философской мысли, Рихард Авенариус — основатель эмпириокритицизма, представители «философии жизни» Георг Зиммель и Вильгельм Дильтей, Тердор Липпс — психолог-теоретик. Никто особенно не вдавался в тонкости их рассуждений, но отдельные положения запоминались, тем более что многие представители поколения 1870—1880-х гг. не только читали книги этих авторов, но и непосредственно слушали их лекции, а некоторые — являлись их учениками. Так, у Гуссерля выделялась мысль о том, что «истина — лишь переживание субъекта», у Риккерта — «бытие есть общее сознание», у Маха — «мир является комплексом ощущений», у Авенариуса — «без субъекта нет объекта», у Зиммеля — «жизнь — единственная реальность для переживания», у Дильтея — «Я и другое представляются в опыте жизни», у Липпса — «активность сознания — переживание». При всем различии этих представлений в них ощутима общая тональность, и ясно, что разговор идет о внутреннем мире человека, сомневающемся в истинности реального окружения. Отголоски подобных мыслей будут позднее встречаться в высказываниях художников, а сходные настроения при том, что, безусловно, мастера не являлись толкователями текстов, проявились непосредственно в их творчестве. Популярны были не только эти авторы. Кумиров было намного больше, и они, как демоны, охраняли покой экспрессионистических душ. Скажем, Э. Блох писал о духовных утопиях, а Г. Вайнингер издал книгу «Философия того, что кажется». К «маякам» экспрессионизма относятся и теория подсознательного Зигмунда Фрейда, и теософия Рудольфа Штейнера. С экспрессионизмом активно взаимодействовали многие историки искусства, критики и эстетики. Вильгельм Воррингер, автор знаменитых книг «Абстракция и вчувствование» (1908) и «Формообразующая проблема готики» (1912) мог гордо сказать: «Я прошел с экспрессионизмом весь его путь». Сочувственно к этому движению относились венские историки искусства Отто Бенеш и Макс Дворжак; проблемы экспрессионизма и импрессионизма обсуждались в кругу Аби Варбурга, основателя Библиотеки и института истории искусства. Пропагандистами нового течения стали К. Шлефер, К. Бургер, В. фон Зидов, В. Гаузенштейн и Г. Вальден, если называть наиболее значительные имена. В книге Э. Ротенауэра «Борьба за стиль» (1905) словно намечалась программа экспрессионизма: «Вещи внешнего мира видит всякий; но художник в высшем смысле слова абстрагирует из вещей внешнего мира свою собственную картину. Ее он изображает. Чем яснее он ее видит внутренним оком и чем шире объемлет, тем больше стиля в его изображении. Стремление к стилю есть стремление к свободе от предмета, к господству над ним. Стиль — противопоставление природе». С подобными напутственными словами и сложился экспрессионизм, первое организованное выступление которого состоялось в 1905 г.

Экспрессионизм был пестр, противоречив, неадекватен. Он не имел той общности бытия, что фовизм, кубизм и футуризм. Художник, так или иначе с ним связанный, редко говорил «Мы», предпочитая «Я». Ставя во главу угла ощущение «Я» в этом трагическом и сложном мире, экспрессионизм способствовал росту индивидуальности художника и индивидуализации трактовки выбранных художественных средств. Поэтому порой рождались невиданные формы и образы, но могли повторяться, чуть измененные, и некогда бывшие. Художник мог свободно играть на клавиатуре разных стилей, комбинируя их и создавая свое.

Итак, экспрессионизм.

О нем можно говорить бесконечно, и крайне трудно выбрать самое основное и самое определяющее. Тем не менее какие-то общие представления складываются. Экспрессионизм — это «искусство кричать». Характерно, что он начался с картины «Крик» (1893) Эдварда Мунка, а закончился произведением Людвига Мейднера «Сентябрьский крик» (1918). Г. Барр, подводя итоги движению, в сложении которого он сам как критик принимал активное участие, и учитывая весь опыт, довоенный и послевоенный, писал: «Никогда не было такого времени, потрясенного таким ужасом, таким смертельным страхом. Никогда мир не был так мертвенно нем. Никогда человек не был так мал. Никогда он не был так робок. Никогда радость не была столь мертва. Нужда вопит, человек зовет свою душу, время становится воплем нужды. Искусство присоединяет свой вопль в темноте, оно вопит о помощи, оно зовет дух. Это и есть экспрессионизм».

Экспрессионизм выражал себя широко: от живописи до политики, от философии до музыки, от архитектуры до кинематографа, от театра до скульптуры и гравюры. В предвоенное время он страдал от усталости цивилизации, являлся откликом на угрозу для человеческого бытия. Характерно» что Освальд Шпенглер начал работать над знаменитым «Закатом Европы» .в 1911 г., общая тональность книги — экспрессионистическая. Подлинной трагедией явилась война 1914—1918 гг.: сколько художников погибло, сколько» испытало сильные душевные муки, сколько покончило жизнь самоубийством! В этом они разделили участь многих. Послевоенная атмосфера с ее нищетой и трагической борьбой за выживание усиливала тревогу за будущее. Так что и в начале, и в конце экспрессионизм выражал, пусть и в разных формах, одно — тревогу за судьбу человека. Казалось бы, подобное переживание — часть всякого искусства, и это, действительно, так, но экспрессионизм сделал ее своей «специальностью». И при этом он находил 'раайьГе'персЬектйвьг для показа и «заражения» ею тех, кто еще не все осмыслил в мире. «Мельница времени» порождала хаос чувств; душа была взмучена. Зиммелевская связь и взаимоопределенность «Я» и «жизнь» образовывали сложнейшие узоры бытия с попытками проникновения в мистику сущего, в начала индивидуальной психики и в сферы Мирового Духа. М. Маргенштейн писал в 1920 г:: «Мы несемся в бурном вихре, противопоставляя ему свое «Я». Все ведет к гипертрофии переживаний к лихорадочным действиям, к упоению отчаянием, к метафизическим драмам, к страданию как проявлению жизненной активности, к бурным эмоциям без налета сентиментальности, к надеждам. Короче, эта сама жизнь, лишенная программности, жизнь стихийная, жизнь «с Сердцем, нарисованным на груди», как выразился поэт-экспрессионист, жизнь по критериям чувств. Экспрессионизм — не прояснение мира, но определенный способ его переживания. В этом он во многом родствен романтизму, наследником которого в известной мере являлся.

Важная тема искусства: человек, не желающий потерять свою душу, душу израненную, больную. Эта душа дана небом, как характер землей, и она мечтает освободиться от оков материального, лишнего для нее. Для экспрессионизма крайне важно противопоставление «земля — небо». Ему вторят Другие: «мгновение и вечность», «смерть и жизнь», «страх и надежда», «реальность и абстракция», «толпа и одиночество», «величие и трусость». Все это необходимо было эмоционально пережить, причем одно переходило в другое, прихотливо перемешиваясь, а то и замещаясь. Это было связано с распространенными представлениями о неделимости всего сущего, о единстве части и целого. Биологическое таким образом может превратиться в предметное, космическое — в земное, светская дама — в проститутку... В. Гаузенштейн писал: «Экспрессионизм — плюс и минус, он дает и отнимает, он — наш сегодняшний день».

Чтобы передать новое понимание жизни, «Я» и природы, экспрессионисты решительно отбрасывают старую грамматику искусства. Им нужно вторгаться в неведомое, научиться возбуждать. Экспрессионизму во всех его проявлениях свойственна активная интерпретация формы, максимализм в выборе художественных средств; он не любит прилагательные, а предпочитает существительные и глаголы; ему необходима концентрация образов. Он стремится к особой взрывчатости форм, обнажению простых структур, а порой и к гротеску. Важны «ударные моменты», которые, как выражался композитор Арнольд Шёнберг, вызывают «раздражение». Вместо импрессионистических «впечатлений» здесь важно выражение, на что указывает и само название движения.

Термин «экспрессионизм» стал связываться с современным искусством в Германии крайне поздно, спустя несколько лет после того, как само движение стало активно развиваться. В каталоге берлинской XXII выставки Сецессиона в 1911 г. он был употреблен в отношении ряда картин французских живописцев. Есть анекдотичное сведение, что известный коллекционер П. Кассирер спросил, глядя на картину: «Это что — импрессионизм?», и получил ответ: «Нет, экспрессионизм». В журнале «Штурм» (1911) искусство постимпрессионистов, а также Мунка, Ходлера, Пехштейна и Нольде названо экспрессионизмом. Воррингер «синтетистами и экспрессионистами» обозначал французских мастеров того времени. Вообще обращение термина в Германии первоначально преимущественно к французскому искусству не случайно. Экспрессионизм рассматривался в постимпрессионистической традиции как естественное продолжение фовизма. С 1908 г. об экспрессии говорили Матисс и его друзья, коллекционер А. Канвайлер и критик Л. Воксель, добавляя к слову окончание «изм». Возможно и более раннее его употребление. Есть сведения, что им пользовался в 1901 г. художник Ж. Огюст Эрве. Помимо французской традиции, где слово «экспрессия» связано и с академической и с художественно-критической теорией XVIII столетия, существовала и английская. Термин этот стал употребляться в Англии с 1800 г. В отношении прерафаэлитов в 1850 г. появилось выражение «экспрессивная школа современности». Известный английский критик Р. Фрай трактовал в начале XX в. термин как выражение стиля постимпрессионизма. В Германии «экспрессионизм» рассматривался как синоним понятия «новое искусство». В 1914 г. вышла брошюра Пауля Фехнера «Экспрессионизм», после чего слово стало широко употребительным. Во Францию термин вернулся в 1920-е гг. для обозначения стиля «внутренней жизни» и способствовал формированию интернациональной концепции движения. В Германии с этим термином некоторое время конкурировали «активизм», «патетизм» (по названию клуба «Патетика», основанного Л. Мейднером). Как бы ни был условен и узок термин, как, впрочем, все термины истории искусства, он прижился.

Протоэкспрессионистические тенденции формировались в рамках развития стиля модерн и символизма. У истоков нового движения стояли, например, такие мастера, как бельгиец Дж. Энсор, отошедший от реализма и создавший в 1880—1890-х гг. картины «Странные маски», «Автопортрет с масками», «Въезд Христа в Брюссель», офорт «Смерть, преследующая человеческое стадо». В его живописи краски яркие, диссонирующие, образы гротескные. Норвежец Э. Мунк стремился передать в своих произведениях страх перед одиночеством («Крик», «Три возраста женщины», «Поцелуй»). Его мир страшен. С 1892 по 1908 г. с перерывами художник жил и работал в Германии, где оказал большое влияние на молодых реформаторов искусства. Пользовался в Германии популярностью и швейцарский художник Ф. Ходлер, работы которого отличались лаконизмом, остротой четких линейных ритмов («Ночь», «Дровосек»). Простые пластические формулы, полные властной энергии, создавала на севере Германии П. Модерзон-Беккер, скончавшаяся в 1907 г. Ее произведения ценили поэт Рильке и художник Нольде.

Собственно экспрессионистическое движение в Германии начинается с создания в Дрездене в 1905 г. группы «Мост». Группу создали четыре студента Дрезденского высшего технического училища, изучавшие архитектуру. Как живописцы они были самоучками. Недовольные «катастрофой», как выразился Гаузенштейн, натурализма и псевдоисторизмом «Карнавального Ренессанса» художественных академий, несостоявшиеся зодчие решили заняться обновлением немецкого искусства. Такое решение приняли Э. Л. Кирхнер, Ф. Блейл, Э. Хеккель и К. Шмидт-Ротлуфф. Считается, что название группы предложил Шмидт-Ротлуфф. В 1906 г. Кирхнер подготовил краткую программу группы, которая была отпечатана в виде листовки в технике гравюры на дереве. Там говорилось: «Мы, молодые,— залог будущего, хотим добиться свободы в жизни и в сопротивлении отжившим установкам стариков. К нам принадлежит каждый, кто непосредственно и искренне выражает то, что понуждает нас творить». Отмечалось «стремление группы присоединить к себе все революционные и активные элементы». В 1906 г. состоялась первая выставка группы на ламповом заводе Зейферта в Дрездене. Новая выставка была организована через год в «Салоне Рихтера»; после Дрездена ее возили в Гамбург, Брауншвейг, Лейпциг. Последняя дрезденская выставка в том же салоне была показана в 1908 г. К инициаторам группы в 1906 г. Ненадолго примыкают Э. Нольде, специально ими приглашенный, и М. Пехштейн; в 1907 — К. ван Донген и в 1910 г. О. Мюллер. Некоторое время с ними сотрудничали финн А. Галлен-Каллела и швейцарец Г. Амье.

Рис. 10. Э. Кирхнер. Ню. 1908—1909

«Мост» существовал недолго. В 1909 г. из Дрездена в Берлин переезжает Пехштейн, что поначалу некоторыми участниками группы оценивалось чуть ли не как «измена». Однако затем туда же перебираются и все остальные члены группы. Берлинская публика еще не оправилась от скандального шока, вызванного показом произведений Мунка, а тут на нее обрушилась новая волна экспериментов.

Перед войной в Берлине работали скульпторы, близкие экспрессионизму, Эрнст Барлах и Вильгельм Лембрук, друживший с Мюллером, и живописец, шедший самостоятельным путем к созданию нового искусства, М. Бекман. В 1911 т. Хеккель и Пехштейн основали Институт современного преподавания, правда, большого успеха он не имел. В том же году они, а также Кирхнер и Шмидт-Ротлуфф вступают в берлинский Сецессион. Когда его жюри не приняло 27 картин Пехштейна и Нольде, их авторы написали гневное письмо протеста председателю Сецессиона, представителю немецкого натурализма и импрессионизма М. Либерману, и «в пику» старикам основали Новый Сецессион. К ним примкнули независимые немецкие художники, были приглашены французские фовисты и кубисты. По просьбе членов дрезденской группы в 1913 г. Кирхнер издает «Хронику художественного объединения «Мост». Она вызвала недовольство остальных участников, так как им показалось, что Кирхнер сильно преувеличил свое значение как организатора и художника. Существование группы окончательно завершилось.

Стиль группы формировался параллельно французскому фовизму, во многом исходя из аналогичных истоков. Характерно повышенное внимание к творчеству Ван Гога, картины которого стали показываться в разных галереях Дрездена, Мюнхена и Берлина. Его экспрессивные краски, динамичные мазки-червячки, «наплывы» пространственных планов не только их заинтересовали, но и были непосредственно использованы. В немецких галереях выставлялись картины неоимпрессионистов и группы «Наби», Гогена. Водопады красочной пуантили «нео», декоративизм эстетов-модернистов, экзотика беглеца на Таити давали прекрасные уроки. Учтем к тому же, что все немецкие художники ездили в Париж и хорошо знали искусство Матисса и его друзей. Вскоре и французские мастера зачастили в Германию. Фовистские тенденции помогали вытеснить остатки стиля модерн, внутри которого рос экспрессионизм; росло влияние кубистов, орфизма Делоне и футуристов. Такая протофранцузская ориентация, начатая еще критиком Ю. Мейер-Грефе, часто вызывала раздражение и казалась предательством национальных эстетических вкусов и традиций. В 1911ч г. появился «Протест немецких художников против угрожающего импорта французского искусства», написанный Виннером. Ему был дан ответ, подписанный Бекманом, Кассирером, Коринтом, Климтом, Либерманом, Уде и др., причем характерно, что все названные художники принадлежали к разным поколениям.

Несомненно, для экспрессионистов много значила и культурная традиция, на которую они ориентировались. Кирхнер полемически восклицал: «Мы уже не греки!» Художники мечтали сказать решительное «Нет!» «болтуну Шиллеру» и «гипсовой маске» Гёте. Для них много значили гротески Босха и Гойи, спиритуализм Грюневальда и Эль Греко. Их интересовала антиклассическая традиция, почему они, например, с интересом относились к собственному средневековому искусству. Их «готицизмы» проявлялись в вытянутых пропорциях, нервных ритмах линий, а порой и в сознательно использованной иконографии. Не менее важным представлялось и наследие барокко с его мистицизмом и нарочитым пафосом. Ближайшим примером искусства, им близкого по духу, являлся романтизм, который немецкие историки искусства нередко называли «вторым барокко». Романтизм помог понять многое, тем более что у немцев, можно сказать, он «был в крови». В романтизме был оценен культ чувств, оттенок иррационализма, вкус к иронии и, конечно, любовь к средним векам, которые, собственно, тогда и перестали быть «темными». Наконец, экспрессионизм разделял установившееся мнение, что романские народы порождают дух формы, а северные — чистый дух. Гомеру они предпочитают А. Стринберга и Г. Ибсена, Платону — С. Кьеркегора. Эдшмидт в 1917 г. писал, что «у экспрессионизма было много предшественников во все времена и во всем мире». Показателен у представителей этого движения интерес к примитиву, детскому рисунку, японской гравюре. Экспрессионизм как бы вечен, потому что «сидит» в человеке; где человек, там и экспрессионизм. Прозаизму современной европейской цивилизации противопоставлялись чувства, рожденные на берегах Ганга. В поисках инстинктивных ощущений Нольде в 1913 г. отправился в Новую Гвинею, проехав всю Россию и Азию. В 1914 г. на острова Палау близ Новой Гвинеи ездил Пехштейн. С внеевропейскими культурами широко знакомил Дрезденский этнографический музей. Появился интерес к буддийской иконографии, совершались поездки на Восток. Так, например, Пехштейн в 1910-е гг. посетил Египет, Цейлон, Индию, Китай; А. Макке и П. Клее побывали в 1914 г. в Тунисе.

Большое значение имело впечатление от русской культуры. Два месяца провел в 1906 г. в России Э. Барлах. Особо расцвел «руссизм» в Мюнхене, где сложилась большая колония русских художников во главе с В. Кандинским, А. Явленским и М. Веревкиной. Созданное там общество «Синий всадник» состояло наполовину из русских. Г. Кайзерлинг видел «простую, сермяжную Россию, близкую к Богу». Чтение романов Ф. Достоевского и знакомство с философией «русского Ренессанса», во главе которого стоял Вл. Соловьев, порождали веру в темную, загадочную, славянскую душу. Россия в таком восприятии — тайна, экстаз и религия. Имела значение и связь с чешской культурой, тем более что в Праге возникали объединения, близкие экспрессионизму. На рубеже веков стали широко обсуждаться проблемы еврейской культуры с ее стихийным пантеизмом, фольклорностью. Знакомство с творчеством М. Шагала только убеждало в плодотворности использования национальных мотивов и поэтических образов авангарда.

В живописи экспрессионисты стремились сталкивать яркие краски, писать человеческие фигуры ядовито красным или синим цветами с радужными контурными абрисами, Они — талантливые организаторы напряженных форм. Их творчество — комбинаторика «обломков» старого языка и новых, авангардных изобразительных элементов. Перспективные планы и пропорции фигур могут произвольно меняться ради повышения экспрессии. Важна экспрессия мазков, отраженных в фактуре,— «нерасчлененная жестикуляция жестов» (В. Гаузенштейн). Этим, в известной мере, предопределялось единство творца и его произведения. Художники заметно «варваризировали» использование цвета, линии и фактуры. Их цвет то пронзительно ярок, то, напротив, словно мутнеет на глазах, становится «грязным», как бы передавая этим отношение художника к изобразительному мотиву. Линии превращаются в контур, который с трудом сдерживает буйство красок, фактура становится небрежно «намалеванной» поверхностью. Аналогичные приемы использовались в идолообразных скульптурных работах Нольде, Пехштейна и Шмидт-Ротлуффа.

Рис. 11. Э. Нольде. Пророк. 1912

Особое значение для немецких художников имела гравюра на дереве, традиция которой восходила еще ко временам Дюрера. Следуя приемам работы в ксилографии Гогена и Мунка, они показывали сопротивление материала, покрывая дерево резьбой как скульптуру. Художники отказались от торцовой распилки и резали вдоль волокон, поэтому оставались неровные углубления, зазубрины, что при печати на бумаге создавало дополнительный фактурный эффект. Мастера избегали мелких штрихов при моделировании формы. Они словно вырубали пятна, то с рваными краями, то зигзагообразные, клинообразные, а иногда и с резко выделенными, наподобие клинка ножа, контурами. Работая в гравюре с металлом, что было, правда, реже, мастера таранили материал иглой, а пятнистое травление придавало ощущение страха.

Буржуа не принимали искусство экспрессионистов, называя его, как некогда творчество их предшественников натуралистов и импрессионистов, «искусством сточных канав». Это касалось не только представителей группы «Мост», но и независимых художников как в Германии, так и за ее пределами. Индивидуальные манеры вырабатывают Хр. Рольфе, К. Феликсмюллер, М. Бекман, Э. Барлах, В. Лембрук, К. Кольвиц, Л. Мейднер, Л. Файнингер, М. Эрнст, Г. Гросс, О. Дике. Интересно, что влияние экспрессионизма чувствуется в творчестве бывшего немецкого импрессиониста Л. Коринта. Во главе бельгийской школы становится К. Пермеке; сильная школа складывается в Чехии, в Вене работают А. Кубин, Э. Шиле и О. Кокошка. В России ближе всего к экспрессионизму стоят М. Ларионов и Н. Гончарова. То, что независимых художников оказалось так много,— важное свидетельство развития экспрессионизма. Объединяло их не только определенное понимание формы; много сходного имелось и в выборе сюжетов.

В их творчестве мы увидим «зубы, эпохи» и «пестроту мира» (Т. Дейблер). Болезни, голод, война, эротика, мода, религия, человеческий хаос... Витрины, проститутки, красная трава и зеленое небо, экзотические танцовщицы, проповедники, агрессивные вещи, быт казарм, кошмар больших городов, сексуальные маньяки, рабочие и сельские труженики... Такова иконография раннего экспрессионизма. Несомненно, она восходит к литературному натурализму. Характерно, что многие писатели экспрессионизма, как Альфред Дёблин, и сами начинали с натурализма. Но в живописи он не получил адекватного развития. Только лишь экспрессионизм нашел в себе силы высказать, переживая, представления о фактах, с которыми столкнулся еще XIX в. Э. Нольде в книге «Годы борьбы» писал: «Я рисовал изнанку жизни, с ее дешевыми румянами, скользкой грязью и порочностью, внешнюю мишуру жизни». Художники создавали «образы-формулы» и картины-метафоры, аллегории и притчи. Нередко они использовали, чтобы шире показать какую-либо картину жизни, форму многочастных композиций, преимущественно триптихов.

В сущности, наметились две тенденции в интерпретации действительности. Имела значение попытка «обнажить» реальность, что отразилось в сериях пейзажей, портретов, натюмортов.

Реальность становится составленной из отдельных простейших элементов. Тут находила место социальная критика. Она видна в произведениях К. Кольвиц, которая хотела показать «страдания величиной с гору», тягостную жизнь рабочих и земледельцев. Привкус критики есть в творчестве Бекмана, Феликсмюллера, Гросса и Дикса. Яркие портретные характеристики давали Бекман, Кокошка и Мейднер. Особая тема художников — христианская. Своеобразные притчи создавали Барлах, Нольде, Рольфе, Шмидт-Ротлуфф в технике живописи, в гравюре и скульптуре. Они хотели выступить против религиозного ханжества, соотнести страдания Христа, его пророков и последователей с современной жизнью. Особенно значение христианского неогуманизма выросло во время первой мировой войны. Наконец, художники создавали и обобщенные аллегории. Показательны картины Мейднера «Я и город», «На баррикадах». Бекман показывал «мистерии бытия», он считал, что «предмет нереален и реальность создается только в живописи». Его картины — мрачные спектакли, смысл которых не может быть до конца прояснен.

Каждый мастер имел ярко выраженный личный почерк, свое видение мира. Герман Макс Пехштейн — самый доступный; у него экспрессионизм получил хрестоматийное выражение; он умел соединять крайности. Его «палау стиль» подошел к системе знаковости форм. .Эрнст Людвиг Кирхнер полагал, что картина должна переносить образы и чувства из «психики в психику», от художника к зрителю. Свои, картины художник называл «притчами». Он ратует за «упразднение подобия», желая трактовать картины как самостоятельные организмы. Мастер отличался фанатичным усердием в работе и довел себя до того, что 15 лет вынужден был лечиться в швейцарских санаториях. Эрих Хеккель считал, что и сам художник должен перевоплощаться в образ, который создает. Карл Шмидт-Ротлуфф вырабатывает «геральдический стиль» простых, элементарных форм. Отто Мюллер не любил «яркости» мира, писал клеевыми красками по крупнозернистому холсту, зарисовывая с оттенком меланхолии своих «дев» в песках дюн и на берегу озер. Свой жесткий стиль с приглушенными красками, временами почти графичный, он окончательно выработал к 1909 — 1910-м гг. Эмиль Нольде создавал «цветовые бури», стремясь стронцием, кобальтом или краплаком написать буйство растительности в саду Буркхарда или «пожары неба» при закате .солнца. Его краски одухотворены, поют и страдают, как души. Его. цветы и закаты, охраняют демоны природы. Особой витальной силой обладают его библейские персонажи и образы, созданные по следам путешествия на Новую Гвинею. Веря в значение инстинкта, художник писал: «Абсолютная самобытность, интенсивное, часто гротескное выражение силы в самой простой форме — искусство». Альфред Кубин в графике создает фантастические видения. У Оскара Кокошки в портретах привлекают выразительные жесты и некая «рентгенность» форм; по манере наложения краски на холст в нем угадывается бунтарь.

Людвиг Мейднер — мастер стремительных мазков, активно использует деформации. У Хритиана Рольфса формы словно шатаются, приобретают зыбкость. Прозрачные кристаллы, представляющие дома и соборы, вырастают в картинах Лионелла Файнингера. Эрнст Барлах стремится передать в мгновении вечность. Он ориентируется на средневековую деревянную скульптуру. Коленопреклоненные фигуры Вильгельма Лембрука выражают страдания и одиночество человека в мире. Антимилитаристским пафосом пронизана графика Георга Гросса и Отто Дикса.

Экспрессионизм продолжал развиваться.

Организаторская активность побуждает Василия Кандинского создать в 1909 г. «Новое художественное объединение Мюнхена», в которое входят В. Бехтеев, М. Веревкина, А. Явленский, Г. Мюнтер, М. Коган, К. Хофер, А. Канольдт, А. Кубин, В. Издебский, А. Эрбеле, Ле Фоконье и П. Жирье. Прообразом общества, председателем которого стал Кандинский, является дрезденский «Мост». Однако по сравнению с ним мюнхенское общество отличалось пестрым национальным составом. В галерее Танхаузер в сентябре того же года открывается первая выставка объединения. В предисловии к каталогу, фактически являющемся манифестом общества, Кандинский говорит о существовании двух миров, внутреннего и внешнего, и о значении искусства, которое их соединяет. Каждый из художников по-своему решал, каким образом организуются связи таких миров. Кандинский указывал: «... каждый из участников не только знает, как сказать, но знает и что сказать. Разные души — разные душевные звуки, а следовательно, и разные формы: разные гимны красок, разные ключи строя, разный рисунок». На вторую выставку, открытую в той же галерее в декабре 1910 г., были приглашены Пикассо, Брак, Дерен, Вламинк, Кес ван Донген и Руо.

Местная критика встретила выступление общества враждебно, заявляя о его абсурдности. В этом сказывался консерватизм Мюнхена, с трудом воспринимавшего опыты авангарда. Кандинский в это время сближается с А. Макке, Ф. Марком и П. Клее, своими будущими соратниками. Само общество стало распадаться, выделилось крыло, художники которого тяготели к абстракции. Кандинский и пятеро его единомышленников уходят из объединения. У Марка и Кандинского появляется идея издавать альманах, редакторами которого ониксами бы и являлись. Название его — «Синий всадник», весьма и весьма поэтическое. Художники любили синий цвет и часто рисовали коней. Синий — фаустовский цвет, цвет трансцендентный, цвет мечты. При редакции решено было организовывать и выставки. Первая из них была открыта в декабре 1911 г. в галерее Танхаузера. Были выставлены произведения 14 мастеров, среди которых Руссо, Брак, братья Бурлюки, Кампендонк, Делоне, Кандинский, Макке, Марк, Мюнтер, Шёнберг и Кубин. Вторая выставка — выставка графики , в феврале 1912 г.; экспонировались произведения Арпа, Пикассо, Кубина, Гончаровой, Ларионова, Клее, Малевича, Нольде, Пехштеина, Брака, Кандинского, Марка и Мюнтер. На выставке показывался также русский лубок. Характерно, что в «Синем всаднике» было много русских. Кандинский прямо говорил, что «кружок тяготеет к России и считает русское искусство себе близким».

Рис. 12. М. Ларионов. Цирковая танцовщица. 1911

Последнее объяснялось тем, что имелось определенное родство между поисками немецких и русских художников, это в первую очередь интерес к Востоку, к народному и детскому искусству, к «любому сюжету». У Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова использовались огрубленный контур, жесткая ритмика, «взрывчатые» аккорды красок. Н. Гончарова прославилась своими крестьянскими жанрами, особенно циклом «Жатва» (1911) и серией «Павлин», в которой были продемонстрированы любые «художественные возможности». Неопримитивистские тенденции были воплощены в картинах о русской провинции (1907—1909) и в «Солдатской серии» (1910—1913) М. Ларионова. Помимо Гончаровой и Ларионова еще двумя участниками «Синего всадника» были братья Давид и Владимир Бурлюки. На первой выставке Д. Бурлюк показал «Матроса с сибирской флотилии» (1911), а В. Бурлюк — «Деревья» (1911). Братья использовали диссонанс красок, множественность точек зрения, «механистичность» сложения композиции. Эстетическое кредо русских экспрессионистов было выражено Д. Бурлюком в статье «Дикие в России», опубликованной в альманахе «Синий всадник». Сам термин «экспрессионизм» прижился в России только после войны, когда наладились широкие контакты между артистическими кругами России и Германии. Самым оригинальным представителем русского авангарда был поэт и художник Павел Филонов, который изобрел «двойной реализм» и отрицал кубизм и кубофутуризм («Канон и Закон», 1912). В «сделанных» картинах («Пир королей», «Запад и Восток», 1913) он желал «расцветить каждый атом материи», фокусируя глаз на плохо видимом и малоразличимом. Художник «анализирует и интуирует», представляя мир как сложный комплекс «видимых и невидимых явлений, их эманации, реакций включений, генезиса, бытия и т.п.».

Альманах «Синий всадник» мыслился как годовой, где предполагалось представлять теоретические работы, репродукции и хронику. Помимо художников приглашались композиторы Т. Хартман (Ф. Гартман) и А. Шёнберг. В проекте второго тома, который так и не был издан,— фотографии цветов и животных, китч. Финансовую помощь в издании альманаха и устройстве выставок оказывал Герварт Вальден, издатель журнала «Штурм» («Буря»), активно поддерживавший экспрессионизм.

«Штурм» был основан в 1910 г. В первые годы своего существования он был центральным органом европейского авангарда. Вальден, будучи теоретиком нового искусства, считал, что действительность—мнимость, искусство само творит искусство, но ничему не учит. Важен только ритм, будь то живопись, музыка или «сцена-буря». В галерее журнала выставлялись художники «Моста», «Синего всадника», «Первого немецкого сентябрьского Салона» и движения «сепаратистов» — «Зондербунд». В «Штурме» читал свои лекции о кубизме Г. Аполлинер, выставлялись (помимо уже названных имен) Л. Файнингер, М. Шагал и А. Архипенко. Появилось даже представление о группе «Штурм».

Через год после основания «Штурма» начал издаваться Францем Пфефером журнал «Акцион» («Действие»), связанный больше с Новым Сецессионом. Издатель журнала — букинист и анархист, сочувствующий «левой» идеологии и «левому» искусству. Программа журнала исходила из тезиса «искусство — люди». Чуть позже стали издаваться «Новый пафос», «Белые листы», «Революция», «Новая сцена», «Литературное эхо», «Мюнхенский вестник искусства», «Новое искусство», имеющие отношение к экспрессионизму. Так что можно говорить, что предвоенный экспрессионизм — большое и сложное явление культуры.

Самой радикальной являлась группа «Синий всадник». Кандинский уверенно шел к живописной абстракции. Пример его вдохновлял многих. Гуго Балль, один из инициаторов будущего дадаизма, говорил о художнике из России как о «пророке обновления». В альманахе «Синий всадник» Кандинский публикует статью «К вопросу о форме», которая теоретически обосновывала переход к мистической абстракции. Художники мечтали освободиться от «кошмара материи», предпринимая попытки «оторваться от действительности». Они устраивают экзамен, стараясь понять, что «вечного» в этом мире, и выйти в мир духовного. В Гаузенштейн говорил, что «экспрессионисты хотят выразить божественный след на вещах». Используя «цветовые знаки», вызывающие аналогии с музыкой, художники полагали, что естественное удаление от природы приводит к искусству. Знакомясь с учениями о цвете Гёте, Гельмгольца и Рода, художники стремились к чистому, радужному колориту, свободному от прямых ассоциаций с действительностью. Таким образом, сбывалось определение Воррингера, что художественное произведение— самостоятельный организм, за которым просвечивают иные миры.

Франц Марк считал, что искусство является «мостом, ведущим в мир духов». Художник, по его мнению, «смотрит сквозь материю. Материя — это то, что человек терпит, но не признает». Да и вообще все формы, движение, пространство и время — «производные структуры нашего смертного духа»; «вся жизнь — пародия, за которой скрывается истина нашей мечты». Надо «за визуально скрытым найти внутреннюю истину». Марк с детства считал человека безобразным. Он говорил: «Животные мне казались красивее и чище; нечестивый человек не волновал моих чувств». С энергией Св. Франциска Ассизского художник обратился к миру фауны. Он желал проникнуть в душу животного и «увидеть не его в ландшафте, а ландшафт его глазами», ведь «лань ощущает жизнь как лань». Он хотел научиться видеть мир как животные, существовать как растения и камни. Однако животные его разочаровывают, он увидел, что в них есть много отвратительного. Искусство Марка становится схематичнее; в ряде предвоенных работ и в альбомных зарисовках военных лет Марк стремится представлять чистые силы вселенной. Художник хотел довести структуру произведения до напряжения, сплавления элементов, до сжатия их в целое.

К абстракции шел и Август Макке, используя открытия Делоне и футуризма. Ему хотелось передать «пространственную энергию цвета». Макке писал: «Человек выражает жизнь в формах, форма выражает внутреннюю жизнь. Внешняя форма всегда содержит нечто внутреннее. Живописное пространство состоит из внешнего и внутреннего». Иначе говоря, «понимать язык форм — жить». Через форму можно добраться до общего единства, «форма — наша тайна». Макке использовал призматическую граненность в интерпретации форм; у него «фасеточное видение мира». Цветность свойственна всем его работам; интересны были акварели — «ненаписанные картины». Крайне независимую позицию занимал Пауль Клее, участник второй выставки «Синий всадник». Его индивидуальный стиль лишь отчасти соприкасается с эстетикой экспрессионизма. Ему хотелось добиться музыкальности и инфантильности своего искусства. Для него искусство —«воплощение сверхчувственного», не отражение видимого, но «делание видимого». На некоторое время к абстракции, сохраняя некоторую фольклорную орнаментальность мотивов, подходит Кампендонк. К красочному максимализму стремился Явленский. Именно эти мастера и были зачинателями нового в экспрессионизме — абстракции.

Отметим, что у новой генерации экспрессионистов, как и у старой, имелась тяга к универсальности художественной деятельности, что, несомненно, их сближало. Кандинский являлся живописцем, музыкантом, поэтом. Лембрук был скульптором, живописцем, графиком. Вальден, издававший «Штурм», писал романы, стихи, музыку. Композитор Шёнберг выставлялся как живописец. Барлах писал драмы и романы. Скульптурой занимались живописцы Кирхнер, Хеккель, Нольде и Шмидт-Ротлуфф. Известны литературные труды Мейднера — «Позади звездное небо» и «Сентябрьский крик». Высоким литературным мастерством отмечены дневники Кольвиц. Кокошка — живописец, график, драматург. Многие художники склонялись к теоретическому объяснению своих эстетических позиций. Так что вполне могло, быть оправдано выражение «универсальный экспрессионист».

Война многое изменила в развитии экспрессионизма. На фронт санитарами, пулеметчиками, артиллеристами отправились Хеккель, Бекман, Кирхнер, Мюллер, Кокошка, Мейднер, Шмидт-Ротлуфф. Погибли Марк и Моргнер; Дике, Хеккель и Бекман вернулись с тяжелыми психическими расстройствами; Лембрук в 1919 г. покончил жизнь самоубийством. Русская часть движения покинула Германию. В самом немецком искусстве усилились антимилитаристские настроения, а военная тема заняла главное место в творчестве художников. Многие из художников прониклись революционным сознанием, влились в «Ноябрьскую группу» и «Рабочий совет по искусству». В манифесте «ноябристов» говорилось, что группа выступает против реакции. С группой активно сотрудничали Пехштейн и Феликсмюллер. Членами «Рабочего совета» являлись Хеккель и Шмидт-Ротлуфф. В Дрездене с «Группой 17» сближается О. Дике. Экспрессионизм широко используется в плакатах, оформлении журналов, книг, спектаклей. Заметим, что, несмотря на общее обнищание, книги раскупались, а театры были полны. Конечно, как правило, экспрессионисты смутно представляли себе социальное будущее общества, зараженные то толстовством, то анархизмом. Однако они понимали, что, как говорил Пехштейн, искусство — долг перед народом. Они верили, что экспрессионизм приблизил революцию в Германии, как некогда Просвещение приблизило 1789 год во Франции. Пехштейн в 1919 г. публикует манифест «Ко всем художникам!», в котором призывает мастеров активизировать свою деятельность в обществе. «Акцион» печатает работы В. Ленина, Л. Троцкого и А. Луначарского. «Идейный» экспрессионизм поддерживают журналы «Трибуна», «Новая Германия», «Высокий берег». Об утопизме, вере в «христианский коммунизм» красноречиво свидетельствует гравюра «Кафедрал социализма» Файнингера.

«Реннесанс экспрессионизма» приводит к его распространению в разных видах искусства. Наиболее важными являются драматургия, кинематограф, музыка и архитектура. В историю кино вошли фильмы «Кабинет доктора Калигари» В. Винка и «Носферати» В. Мурнау. Переворот в области музыки совершили А. Шёнберг, А. Веберн и А. Берг. К экспрессионизму приблизились зодчие Э. Мендельсон, Г. Пёльцих, Б. Таут, В. Лукхард и М. ван дер РОЭ. Они используют экстравагантные формы, стремятся у духовности форм.

В 1920 г. устраивается выставка «Немецкий экспрессионизм». Журнал «Штурм» в 1921 г. возвещает, что «импрессионизм являлся только модой, экспрессионизм же — мировоззрение». Это утверждение широко распространяется. После войны выходят книги «Экспрессионизм» В. фон Зидова, «Об экспрессионизме в искусстве» В. Гаузенштейна, «Об экспрессионизме в литературе и поэзии» А. Эдшмидта, «Кризис современной культуры» Г. Зиммеля. В Германию в 1917 г. прибывает Кокошка, в 1919 г. он становится профессором Дрезденской академии художеств; Рольфе в 1920 г.— член Прусской академии художеств. Пехштейн в 1922 г. становится профессором Берлинской академиии художеств. В 1924 г. Мейднер руководит учебными мастерскими в Берлине (Шарлоттенбург). В 1925 г. Бекман — профессор Штеделевской художественной школы во Франкфурте-на-Майне.

Однако экспрессионизм истощался. На смену ему идут новые течения, прежде всего дадаизм и «Новая вещественность». Дадаисты-нигилисты обвиняют экспрессионистов в том, что они требуют почета, что им «кресла важнее, чем шум улицы», что свой стиль они «нашли на чужбине» и высказали «слишком сентиментальное сопротивление эпохе». Ныне, утверждают критики, экспрессионизм — «жирная идиллия» и «ожидание хорошей пенсии». Гросс пишет, что «экспрессионисты слишком почтенные самоуглубленные господа», что у Клее — «трогательное девичье рукоделие», а у Кокошки — «искусство деградирующего буржуа».

Он подчеркивает, что экспрессионизм — «восстание слабых». Шпенглер говорит об экспрессионизме как о «стильной дребедени современности».

«Осень» экспрессионизма оказалась трагичной. Фашистская диктатура громила остатки этого движения, уничтожала воспоминания о нем. Кирхнер покончил жизнь самоубийством, многие эмигрировали. Оставшимся запрещали работать, отстранили от преподавания. Их картины фигурировали на выставке «Дегенеративное искусство» в 1937 г. — злобной насмешке над авангардом. Испытание страхом и насилием вновь обрушилось на художников.

Экспрессионизм — пестрое течение, собрание личностей, составляющих порой значительные школы. Им свойственно трагическое восприятие действительности. Как и романтизм, экспрессионизм не стиль, но душа, особое переживание мира.

КУБИЗМ. ПЛАСТИЧЕСКИЕ ЦЕННОСТИ

В результате кризиса фовизма, наметившегося в 1907 г. , художники-экспериментаторы заинтересовались проблемами пространства и определенной системностью в комбинации цвета, уходя от той «драмы красок», которая некогда взорвала традиционный мир искусства. «Нельзя же вечно находиться в пароксизме»,— прокомментировал подобный процесс Жорж Брак, некогда лидирующая фигура в движении фовистов. Даже те фовисты, которые не изменили выбранному стилю окончательно, хотели добиться большей структурности и упорядоченности, композиционных ритмов.

Пабло Пикассо, который на рубеже веков был близок «прото-фовизму» и развивался параллельно Матиссу и его друзьям; затем стал с ними полемизировать, выбирая монохромные голубые и розовые гармонии. Полемика продолжалась и дальше; главным ее результатом явилась картина «Авиньонские девицы» — одно из основных произведений авангардного искусства XX в. Если бывшие фовисты мечтали создавать искусство, радующее глаз и успокаивающее чувства, то испанский мастер, осевший в Париже, хотел растревожить души. Образы его нового произведения — пугающие фетиши современной эротики, словно лишенные пола и тем не менее агрессивные.

В несколько этапов, последним из которых явилось лето 1907 г., была создана эта большого размера композиция. Работе сопутствовали предварительные штудии, эскизы маслом и акварелью, скульптуры. В некоторых набросках явственнее звучит первоначальная тема — посещение матросом и студентом борделя в барселонском квартале Калле д'Авиньон. Название «Авиньонские девицы» появилось позже и было дано другом художника поэтом Андре Сальмоном. К этому времени фигуры матроса, раздвигающего занавеску, и студента, философствующего с черепом в руках, исчезли, превратившись, в силу сексуальной амбивалентности, в женщин. Друзья, воспринимая с юмором мрачную гротесковость рождающихся на их глазах новых образов, в шутку говорили, что тут представлены бабушка поэта Макса Жакоба, родом из Барселоны, подруга Пикассо Фернанда Оливье и художница Мари Лорансен. Конечно, зрителю такие намеки оставались недоступны для понимания, да они и не имеют отношения

Рис. 13. П. Пикассо. Авиньонские девицы. 1907

к реальному содержанию произведения, которое могло бы служить вывеской публичного дома. В окончательном варианте в нем нет и следа сюжетной мотивировки показанных фигур. Все фигуры — идолообразны, они пугают, завораживают, требуют молчаливого, лишенного всяких комментариев, предстояния. Пикассо хотел добиться предельно настораживающих и подавляющих все мысли, чувства и инстинкты образов.

Стилистика «Авиньонских девиц» сложна. Охристо-розовые тела женщин и синеватый фон — воспоминание о предшествующих «розовом» и «голубом» периодах творчества. Отдельные элементы рисунка, правда, приобретающие большую угловатость и заостренность, похожи на Матисса. Застылость форм, характер живописи декоративного панно заставляют вспомнить о том, что в 1905 г. была показана выставка Жоржа Сера, как раз стремящегося к подобным приемам. Группировка фигур, возможно, навеяна одной из композиций картины «Купальщицы» Поля Сезанна, ставшего вдохновляющим примером для будущих художников-кубистов. Учтем, в 1907 г. в Париже была показана ретроспективная выставка произведений скончавшегося год назад мастера из Экса. Деформации появлялись и в ряде работ самого Пикассов 1900-е гг.достаточно вспомнить профиль лица женщины и изображение глаза, данное «анфас» в картине «Две сестры. Свидание», или вывернутую палитру в «Автопортрете» 1906 г. Очевидно воздействие традиционной африканской скульптуры. Ею с 1905 г. увлекались Матисс, Дерен и Вламинк. Осенью 1907 г. в Трокадеро была открыта большая выставка, посвященная быту и культуре народов Африки. Поэтому маскообразность отдельных ликов, их почти ритуальная штриховка, несомненно, идет от этих внеевропейских образцов искусства. Попытки освежить средства изобразительного искусства за счет обращения к «чужим» культурам наметились давно, со времен Поля Гогена, уехавшего на острова Океании, и мастеров стиля модерн. Но столь радикальных выводов, кроме Пикассо, никто не сделал. Ритуальные маски и магические фетиши Африки обрели в картине новое бытие, делая из самой картины уже не картину в обычном значении, но некий астральный заповедник таинственных, бесполых и пугающих существ. С тех пор критики и философы стали говорить о «демонизме» Пикассо.

Заметно, что в «негритянском стиле» прописаны только отдельные фигуры, точнее, даже части их, преимущественно головы и торсы. Штриховая манера исполнения контрастирует с большим пятном ровного цвета в остальных частях композиции. Граненость форм, экспрессия — зародыши нового художественного мышления, но оно почему-то не распространилось на всю живописную плоскость. Быть может, в каком-то значении произведение это и не закончено. Сам художник отказывался когда-либо давать объяснения по этому поводу. Как бы там ни было, тут сказался прием «стилистической пермутации» — совмещение в пределах одного произведения нескольких манер. Безусловно, это только усиливало загадочность полотна, придавало его отдельным частям еще большую выразительность.

Принято трактовать «Авиньонских девиц» как работу, предопределившую кубизм — новое течение авангарда начала века. И действительно, в нем почти с энциклопедической широтой собраны многие художественные проблемы, которые будут развиваться этим направлением. Тем не менее произведение это не стоит понимать лишь «через» кубизм. У Пикассо не имелось задачи создать именно кубизм; лишь осмысляя сделанное, он и появившиеся сторонники принципиального обновления художественного языка стали нащупывать путь к систематизации обретенной пластической формулы. Это и дало в конечном счете кубизм.

Друзья художника, особенно поэты, были покорены «Авиньонскими девицами». Гийом Аполлинер первым понял, что находится у истоков необычного искусства. Он приводит в мастерскую Жоржа Брака, который пишет «Обнаженную» — отклик на «Девиц». Аналогично поступает и Андре Дерен. С каждым днем, месяцем и годом слава Пикассо растет, вербуя своим примером будущих кубистов. В какой-то степени они стали влиять на Пикассо, уводя его от поисков экспрессивной деформации и гротеска в сторону систематизации форм, их свободной комбинаторики и своего рода «игры» с объектами изображения. Так закончился, не успев окончательно определиться, «негритянский», или «стереометрический», стиль «Авиньонских девиц». О том, что у самого художника имелось желание развивать его дальше, свидетельствуют несколько произведений, особенно «Танец с покрывалами» и «Три женщины».

Впрочем, стиль «Девиц» будет у него прорываться в искусстве и в дальнейшем, пусть и в несколько измененном виде. Кубизм — радикальнее «Авиньонских девиц», но само произведение сложнее и проблемнее его. В нем есть аллегоричность, зашифрованность, тонкое переплетение новаторского и традиционного (некоторая традиционность произведения позволила художнику Анри Руссо сказать, что Пикассо работает в «египетском стиле»).

Становление кубизма приходится на 1908—1909 гг. Он был как бы ожидаем. Стоило только возникнуть такому «сигнальному» произведению, как «Девицы», и в развитии нового движения стали принимать участие многие мастера, и круг их, заметим, все ширился и ширился. Появились кубисты «второй генерации», и как некая школа авангарда модный «изм» распространился по многим странам Европы и в США. Порой он превращался в определенный стилистический штамп, благо овладеть его приемами не составляло большого труда, но, как бы там ни было, «революция» кубизма принципиально изменила пути развития авангарда, да и само отношение к нему. Кубизм — творчество форм, выступающих как пластические эквиваленты реальных объектов, но и обладающих собственным физическим бытием и символическим значением. В целом для него характерно стремление геометризировать форму, делая ее архетипальной. Но возможности здесь открывались разные, и эксплуатировались они многими художниками с темпераментом истинных предпринимателей и исследователей.

Собственно начало кубизма определяется работами двух мастеров — Пабло Пикассо и Жоржа Брака. Брак в мастерской Пикассо поверил в гениальность намечающихся перемен. До 1914 г. художники были неразлучны. Они много путешествовали, заходили друг к другу в мастерские. Безусловно, имели место взаимовлияния, оказавшиеся для них плодотворными; стиль работ художников то сближался, то, напротив, удалялся, но это как раз и предвещало дальнейшую общую эволюцию.

Тем не менее есть определенная возможность, хотя бы и несколько условно, отметить, что для Пикассо новая художественная система — путь исканий, для Брака же — определенная формула. У испанца больше акцент ставится на интуитивном, экспрессивном и эмоциональном; Брак как француз, любящий равновесие чувств и разума, стремится — в декартовском стиле — к рациональному толкованию формы и образов. Аполлинер высказывался о Браке следующим образом: «Перламутр его живописи расцвечивается разумом». Сам художник говорил, что «ощущения деформируют, разум формирует». И добавлял: «Я люблю правило, которое дает возбуждение». При этом не надо думать, что французский мастер тяготел к бездуховности. Он прямо постулировал: «...в искусстве ценно то, что не может быть объяснено. И в моем искусстве есть мистерии». К новому движению художники шли с разных сторон. Брак, воспитанный в цветовой культуре фовизма, должен был учиться дисциплинировать чувство краски, а Пикассо, прирожденный рисовальщик,— линии. При этом, конечно, они не шли сознательно к тому, что стало называться кубизмом. Пикассо говорил: «Когда мы начинали рисовать кубистически, в наши намерения не входило изобретать кубизм. Мы лишь хотели выразить то, что было в нас самих. Ни один из нас не составлял особого плана сражения, и наши друзья, поэты, внимательно следили за нами, не давая никаких предписаний». Брак подчеркивал, что для него кубизм означал стремление привести свою живопись к верному отношению со своим талантом.

Термин «кубизм» появился 14 ноября 1908 г. в газете «Жиль Блаз». Его употребил журналист Луи Воксель в рецензии на выставку Брака в галерее Канвайлера. Эта выставка, открытая с 9 по 28 ноября в самой авангардной галерее Парижа при патронаже Аполлинера, стала событием художественной жизни Европы. Возможно, журналист только подхватил родившееся мнение о «кубистических причудливостях» (слова Матисса), но понятие возникло, понравилось и возник новый «изм». Для основателей .кубизма кубизм не доктрина; они полагали, что термин этот узок по отношению к их искусству, но все же он прижился и в их лексике. Для Пикассо и Брака кубизм в первую очередь — путь к свободе.

Шквал упреков обрушился на новаторов. Казалось (и в который раз!), наступил «конец» искусства, ожидаемый еще со времени Гегеля. Высказывалось мнение, что подлинный авангард начался именно с кубизма, когда было покончено с изображением реальности и стала создаваться новая реальность. Кубистическая «революция» сравнивалась с переменами художественного сознания во времена Ренессанса; он же объявлялся и ниспровергателем послеренессансной традиции, завершившейся в живописи Курбе, Мане и импрессионистов. Однако, вне сомнения, кубизм, хотя и значительное явление в авангарде, не должен восприниматься слишком уж преувеличенно. Ведь это только одна из школ авангарда.

Пикассо, как известно, неоднократно подчеркивал определенную традиционность кубизма. Он говорил: «Кубизм ничем не отличается от прочих школ живописи. Кубизм всегда держался границ и пределов живописи; рисунок, композицию, цвет кубизм понимает в том же смысле и применяет таким же образом. Но не так».

В сущности, нет уверенности, что кубизм теперь больше понятен, чем при своем рождении. В истории авангарда он оказывается одним из труднейших для понимания «измов». Несомненно, легче судить о фовизме, экспрессионизме, абстрактном искусстве, сюрреализме и поп-арте. Легенды окружают годы рождения кубизма; все объяснения художников и первые попытки анализа в книгах «Художники-кубисты» (1913) Г. Аполлинера, «О кубизме» (1912). А. Глеза и Ж. Метсенже, воспоминания Канвайлера, Г. и Л. Стайн говорят о «другом» кубизме. Аполлинеровские «чистота, единство и правдивость», поиски порядка, описания Глеза и Метсенже, подробности жизни и короткие интервью, данные современниками, относились часто к позднему периоду кубизма, несколько стилизуя его ранние годы. Кубизм менялся, и тут следует быть особенно чутким к каждой ступени его развития. Канвайлер, открывший свою галерею осенью 1907 г. на улице Виньон, отмечал, что в «героический период» кубизма его крупнейшие мастера, в число которых помимо Пикассо и Брака он включал X. Гриса и Ф. Леже, «молчали о своих намерениях». Они стали высказываться только к 1918 г., когда кубизм как волнующий эксперимент в целом завершался.

Напомним, что кубизм создавался в 1908 г.; Пикассо от «штриховой манеры» «Танца с покрывалами» и цветности «Натюрморта с черепом» идет к большим, равномерно окрашенным плоскостям, дающим мощную граненость тяжелых пластических, почти скульптурных, форм. Это особенно ощутимо в цикле «обнаженных»: «Сидящая женщина», «Дриада», «Фермерша», «Три женщины». Они — непосредственный вызов салонной припудренной красоте. У художника появляется тяготение к новой монохромии, преимущественно охристо-коричневатой. Отдельные краски — «сезанновские», но словно выцветшие и помутневшие, ставшие как будто тяжелее; это — зеленые, синие, серые. Дополнением к «обнаженным» явились серия работ «Домик в саду» и натюрморты с простой кухонной посудой. Их также отличает предельная лапидарность форм. Ведь мир, показанный, или, точнее, созданный, художником, крайне своеобразен: тут живут глыбообразные существа, растут окаменевшие деревья, строятся дома-саркофаги. Они пугают, кажутся отчужденными от всего человеческого. Причем объекты эти воспринимаются как вечные, у них не может быть «конца», они словно только что народились из хаоса и едва-едва обретают свои функции, а следовательно, и телесность: человек, дом, посуда, растение. Здесь нет деталировки и индивидуального характера. Тут царство «вообще материи», из которой все это возникает. Господствует стихийное, варварское начало. История земного бытия словно пятится назад, наблюдается уход в мифологические времена, когда существуют дриады, три грации «Трех женщин», когда посуда лишена орнаментации, а деревья — листьев. Так оживают первичные формы и первичные образы.

Выставка Сезанна подсказала не только выбор красок, но и ориентацию на создание ритмически организованных структур. Невольно вспоминаются слова Сезанна о необходимости трактовать природу посредством цилиндра, шара и конуса. Э. Бернар еще только подготавливал свое «евангелие от Сезанна», где отшельник из Экса, порой вынужденно, высказывал свое творческое кредо; однако некоторые записи уже публиковались в журналах. Хотя первоначально в словах «отца современного искусства» не имелось «сверхъестественного» смысла и ученики художественных школ традиционно начинали изучать изображения гипсовых цилиндров, шаров и конусов, кубисты такие мысли могли воспринять в свое оправдание. Сезанн много значил для кубистов. В Эстаке, где некогда работал этот художник, отправляются Брак и Дюфи. Их пейзажи — мощные, граненые формы. Особенно продвинулся вперед в анализе живописных структур Брак, у которого инстинктивное начинает замещаться на интеллектуальное.

Ранний кубизм стал называться благодаря художнику Хуану Грису «аналитическим». Термин этот появился в 1910 г., когда первая фаза развития кубизма, собственно, уже завершалась. Сам Грис понимал йод «анализом» принцип «декомпозиции»; и хотя термин оказался весьма удачным, дело, конечно, не сводилось исключительно к «декомпозиции». Усиливается кристаллизация форм, широко используются «веерообразные» структуры, что порождает в свою очередь, по словам философа Н. Бердяева, «складных чудовищ». Возрастает значение среднего плана. Брак говорит о «тактильных образах», т. е. приближенных. Некогда большие массы начинают дробиться. Деформации происходят согласно внутренней логике построения композиций, так что линии тянутся друг к другу (как пояснял Пикассо). Получается, что «форма живет самостоятельной жизнью».

Большое значение уделяется внутренней ритмической согласованности частей картины, что, собственно, и дает «жизнь форм». Художники изображают «не то, что видят, а то, что знают». Пикассо говорил, что работает «не с натуры, а подобно натуре», т. е. творит свободно свой мир. Эта эстетика антмимезиса особенно ценилась апологетами нового движения.

В «треснувших зеркалах кубизма», по выражению Пикассо, важны разломы и сращивания. Крупные объекты ставятся в центр; к ним «подтягиваются» все остальные живописные элементы. Больше появляется примет цивилизации: фабрика в Хорте де Эбро, женщины с веерами, зонтиками и музыкальными инструментами; в натюрмортах преимущественно представлены бутылки, трубки, пачки табака, гитары и мандолины. Пикассо объяснял их появление тем, что эти предметы близки живописцам Монмартра и Монпарнаса, с их мастерскими и многочисленными кафе. С 1910 г. Брак, как и раньше Пикассо, все больше тяготеет к натюрморту. Жанровый состав Пикассо намного разнообразнее; более того, что было несколько неожиданно для антииндивидуализированной тенденции кубизма, он пишет портреты: иногда это несколько зашифрованные кубистически образы его знакомых, подруг, коллекционеров, друзей, а иногда («Портрет А. Воллара» и «Портрет В. Уде») сквозь кубистические плоскости возникал конкретный лик. Личное и имперсональное сложно соединено в картине «Королева Изабо» (1909), которая представляет девушку Изабеллу из парижского кафе, часто посещаемого художниками и поэтами.

Аналитический кубизм эволюционировал; краски заметно светлели, плоскости дробились. Затем они стали складываться в жесткие структуры; некоторое время для оживления фактуры и Пикассо и Браком использовалась пуантиль. Постепенно отдельные грани и плоскости освобождались от серебристой или зеленовато-охристой, типично кубистической монохромии, становились словно прозрачными, так что за ними можно было видеть элементы иных объектов. Особый тип развертывания изображения в пространстве привел к симультанизму — совмещению нескольких точек зрения на объект при изображении самого объекта. А. Глез и Ж. Метсенже в своей книге «О кубизме» констатировали, что «в картине есть факт движения вокруг одного предмета». Г. Аполлинер отмечал симультанизм Пикассо и Брака, выделяя пример «различных спектров фигур и объектов одновременно». Подобные опыты у Пикассо наметились довольно рано. Уже в картине «Свидание» у правой женской фигуры профиль лица совмещен с изображением глаза, данного анфас. Художник, возможно, знал некоторые романские фрески в Испании, где подобные мотивы встречались довольно часто. Отчасти принцип симультанизма был открыт и под воздействием изучения живописи Сезанна. В натюрмортах этого мастера при изображении, скажем, ваз или бокалов заметны попытки показывать одновременно их сбоку и чуть сверху. Этот принцип будет важен для всего авангардного мышления; в нем наметилась попытка пространственно-временного синтеза.

Организационно «доаналитическому» и аналитическому кубизму соответствовала группа «Бато лавуар». Так собственно назывался дом (в переводе — «плавучая прачечная») на улице Равиньон в квартале Монмартр, который облюбовали художники. Одну из мастерских занимали Пикассо и его друг поэт Макс Жакоб. Помимо них в эту группу входили Жорж Брак, Мари Лорансен; Гийом Аполлинер, Андре Сальмон, Хуан Грис, Морис Рейналь, Гертруда и Лео Стайн. В группе явно преобладали поэты. Собственно, живописью занимались только Пикассо и Брак. Грис тогда живописью как профессионал не интересовался. Лорансен, в будущем тонкая толковательница кубизма, «прошедшего через женские руки» и ставшего интимным и лирическим, начинала писать первые работы. Жакоб, Аполлинер, Сальмон — поэты. Рейналь — писатель и критик, Гертруда Стайн — писательница-модернистка, а ее бран Лео — коллекционер. Кроме того, с кубистами дружили поэты Б. Сандрар и Ж. Кокто. Здесь сказывалась «душа» авангарда, который нередко начинался со «слова».

Не менее важным было знакомство художников с рядом математиков. Г. Аполлинер в книге «Художники-кубисты» прямо писал, что «новые художники атаковали геометрию, науку о пространстве в евклидовом смысле, постигая четвертое измерение». М. Рейналь в эссе «Что есть кубизм?» (1913) писал о четвертом измерении, о мистике логики, о науке и разуме. В книге «О кубизме» А. Глез и Ж. Метсенже говорят о новом пространстве художников, отличном от Евклидова. Кроме того, один из авторов книги рисует в 1913 г. натюрморт «Четвертое измерение». В кругу Пикассо появляется математик Морис Принсе, который излагает художникам теории А. Пуанкаре из книги 1902 г. «Пространство и гипотеза» о представлении тактильного и моторного пространства, т. е. пространства, данного в чувственном ощущении или движении, причем моторное пространство имеет много измерений. Эти термины позже встречаются в книге Глеза и Метсенже. Последний еще в 1910 г. в «Заметках о живописи» упомянул о влиянии Принсе, о его трактовке многомерного пространства, о теориях Римана и предложении Г. Хинтона представить куб в четвертом измерении.

Аполлинер еще в 1903—1904 гг. поддерживал отношения с математиком Г. Ле Боном, который интересовался взаимоотношениями пространства и времени, читал работы философа А. Бергсона и физика А. Пуанкаре. В год рождения кубизма Г. Минковский делает доклад «Четвертое измерение», указывая на то, что время не является предметом эмпирического наблюдения. Эти ученые стали для кубистов тем же, чем был Шеллинг для романтиков. Пикассо, правда, впоследствии выступил против излишнего теоретизирования по поводу своих произведений. Он говорил: «Для объяснения кубизма привлекали математику, тригонометрию, химию, психоанализ, музыку и многое другое. Но все это — беллетристика, если не сказать глупость». Тем не менее на заре кубизма теории Минковского, Пуанкаре, Бергсона широко обсуждались в мастерских на Монмартре. Ле Корбюзье, известный французский архитектор, писал по этому поводу: «...около 1910 года, в пору замечательных взлетов кубизма, с тонкой интуицией и прозорливостью они (художники.— В. Т.) говорили тогда о четвертом измерении — отрыве от временного, преходящего». Интересовали художников и теории А. Эйнштейна, хотя сам ученый полагал, что «новый художественный язык не имеет ничего общего с теорией относительности». «Впрочем,— добавлял он с юмором,— сходство есть, оно заключается в том, что и то и это непонятно». Конечно, художники не Собирались иллюстрировать какие-либо научные положения; важно иное: совершался переворот в традиционном мышлении в целом, касался ли он картины мира или поисков выразительности средств живописи. И художники, следующие за Пикассо и Браком, а именно Фрэнсис Пикабия, Робер Делоне и Ле Фоконье, не раз обсуждали теории о четвертом измерении.

В 1909 г. Пикассо покидает Бато-Лавуар. Группа постепенно распадается. Где-то на рубеже 1911 —1912 гг. намечается переход от аналитической стадии кубизма к «синтетической».

Если уже раньше было заметно желание «вывернуть» объект изображения на плоскость, то теперь этот процесс завершился. Плоскость картины и развертывание объекта в пространстве совпали. Синтетический кубизм — это чередование и наслоение объектов на плоскости. Часть их представлена отвлеченно, иногда только внешними контурными линиями, которые могут обрываться, переходить в другие. За одним объектом нередко просматривается другой. Отвлеченность построения формы обусловливалась и введением в живопись инородных материалов.

Брак, возможно, был первым, кто ввел в живопись напечатанный механическим способом текст на бумаге. Это знаменитый кубистический коллаж (от фр. «collée» — вклеивать). Тут и этикетки, и вырезки из газет. Коллаж не только обогащал фактурное содержание живописи, но и вносил в образ особый смысл. Выбор текстов был не случаен. Тут и реклама продажи американских машин, и известия о войне на Балканах и студенческих демонстрациях. В кубизме звучат голоса современного ему общества. Налет социального и политического был особенно силен у Пикассо, который еще до Парижа в Барселоне заразился идеями анархистов. Военные события и социальная критика — вот темы для текстов кубистов. Анархист по характеру, Пикассо и тут оставался себе верен. Его кубизм — бунт. Поэтому «левые» журналы 1909— 1911 гг. трактовали кубизм как явление ультрареволюционное, «шок буржуазии». Пресса писала, что «кубизм очень опасен», что он представляет «воплощение принципов 1789 года в эстетике».

Художники начала века встретились с ситуацией, когда весь мир «заговорил»: телефон, телеграф, газеты. Объем потребляемой информации резко возрос; думается менялась и психология человека. В кубистических картинах начала 1910-х гг. появилось много цифр, отдельных слов, прихотливо рассыпанных по полотну и словно «плавающих» в пространстве. Знакомые аббревиатуры характерны для эпохи: надписи на витринах магазинов, номера автомобилей и опознавательные знаки на бортах самолетов. Их вольное переложение в живопись превращало картины в своеобразный ребус. Многие надписи намекают на названия кафе, адреса, марки вин и сорта табака. Часть слов дается в усеченном и сокращенном виде, фрагментами. Все это еще больше зашифровывает смысл, понятный лишь художнику и, возможно, некоторым его близким. Иногда, как некоторая игра, использовались преднамеренные ошибки в написании или применялись такие искажения, что одно слово перерастало в другое, образуя некий гибрид. Таким образом, картины кубистов наполнялись разнообразной информацией, и они не могут рассматриваться только как пластические эксперименты. Живопись явилась переводом зрительных объектов в знаки.

Помимо текстов кубисты охотно использовали отдельные, иллюзионистически выписанные элементы изображения, будь то шляпка гвоздя, рисунок обоев или прожилки мрамора. Эти явные знаки реальности словно привязывали полуабстрактные схемы к натуре. Кубисты любили, когда в их живописи нет-нет да и «улыбался» чувственно какой-нибудь знакомый предмет. Вдохновляющим примером для таких приемов явились старинные «натюрморты-обманки», в которых имитировались доски с прибитыми к ним гравюрами и сухими цветами. Подобный иллюзионизм провоцировал появление еще одного приема работы кубистов — введение инородных для масляной живописи материалов. Брак называл такой прием «употреблением материальной субстанции». Вслед за бумагой с текстами стали применяться песок, опилки, железо, стекло, гипс, уголь, доски. Таким образом, картина превращалась в некий материальный объект, приобретала рельеф и трехмерность. Следующим шагом явилось создание объемных изображений — «контррельефов», иногда раскрашенных. Вдохновляющим примером для кубистов были поздние картины Сезанна, с кусочками холста, не записанными красками и создававшими дополнительный колористический и фактурный эффект. Пикассо мечтал соединить в натюрморте рельефные изображения из гипса, представляющие, например, рояль и улитку на скрипке. Если раньше (в 1908—1909 гг.) в кубистической живописи господствовала бесфактурность универсальной материи, одинаково пригодной для женского тела, посуды и деревьев, то тут проявилось усиленное внимание к свойствам поверхности реальных объектов, их имитации. Сама же идея использования в картине инородного материала могла быть навеяна и примерами живописи барокко, когда в холст вставлялись циферблаты часов, а в стенную фреску, изображавшую битву, монтировалось настоящее ядро.

Синтетический кубизм, балансируя на грани иллюзии и знака, предлагал чередование плоскостно развернутых живописных и графических элементов, лишенных моделировок. Краски со временем становились ярче, разнообразнее. Характерен пример живописи Хуана Гриса, который примкнул к кубизму именно в это время. Он стремился придать кубизму преднамеренно эстетизированный характер: пользуясь набором стандартных средств, художник только расцвечивал свои картины тончайшими красочными мазками. К 1913 г. некоторые художники стали использовать композиции, заключенные в овал, что являлось намеком на приемы живописцев XVIII столетия, почему и сам стиль получил название «рококо-кубизм». Такие форматы уже самим своим выбором диктовали известную рафинизацию формы. Так, в кубизме начала появляться некая «музейность». Овал, кроме того, спасал от «углов», которые композиционно проваливались в четких геометрических схемах кубистов.

Кубизм все больше превращался в интеллектуальную игру формами. Именно об этой его стадии писали Глез и Метсенже, говоря, что подражание — ошибка, что объективность, как признала и философия, химерична. Важно новое пластическое сознание. Для Аполлинера кубизм — «пластический порядок». В качестве мотивов изображения использовались бытовые предметы: трубки, бутылки, карты, музыкальные инструменты, шахматы. Это—массовая продукция, хорошо знакомая, что имело особое значение, так как художник часто представлял не весь предмет, а только часть его, скажем, не всю виолончель, а только гриф и часть абриса корпуса, однако зритель мысленно дорисовывал фрагменты до целого в своем сознании; он словно видел объект, хотя тот полностью не изображался.

Синтетический кубизм перерастал в «декоративный». Это свободное комбинирование пластических и красочных элементов. В таком виде кубизм существовал долго, вплоть до создания такого шедевра, как «Три музыканта в масках» Пикассо (1921). Система позднего кубизма соединена с персонажами итальянской Комедии дель Арте. Пьеро играет на кларнете, Арлекин — на гитаре, а монах держит в руках партитуру.

В 1910 г. возникает группа «Де Пюто», в которую входят три брата — Дюшан, Дюшан-Вийон и Вийон, Луи Маркуси, Роже де ла Френе, Ле Фоконье, Грис, Пикабия, Глез и Метсенже. Группа выставилась в 1912 г. в парижской галерее «Ле Боети». Ее инициатором явился Жак Вийон, давший выставке название «Золотое сечение». Все эти художники (характерно, что среди них отсутствовали Пикассо и Брак) хотели выработать законы порядка и дисциплины, особое внимание уделяя главным композиционным линиям и цветовым элементам. Группа часто собиралась в мастерской Вийона, находившейся в квартале Пюто, собственно, и давшего название объединению. С этой группой поддерживали контакты Фернан Леже, Франтишек Купка, Пит Мондриан и Диего Ривера. Она функционировала до 1914 г.

Особый стиль разработал Робер Делоне. Название стиля — «орфизм»; его дал Аполлинер. Это искусство должно было напоминать о древнем Орфее, музыка которого могла двигать камни и завораживать диких зверей. Делоне выступил против старого, ортодоксального кубизма, считая, что у него нет цвета. Он соединил мощные декоративные ритмы кубизма с цветностью фовизма. Это и было творчество Орфея, если под мифологическими камнями понимать кубизм, а под дикими зверями — фовизм. Аполлинер называл «орфизмом» «живопись абстрактную, обогащенную музыкой и чувственными ассоциациями, искусство дионисийской радости». В 1912 г. Делоне пишет «Циркулярные формы», давая на холсте динамику колористических секторов, своеобразные симультанные диски-пульсации, словно вращающиеся вокруг своего центра. Краски чистые, призматические, краски художника, который читал Шевройля и Руда. Для него Пикассо уже «декадент», он хочет соединить современную науку, технологию с традициями немецкого экспрессионизма. Характерно, что он поддерживал связи с Кандинским, Марком, Макке. Да и само название его стиля возникло в связи с открытием его выставки в берлинской галерее «Штурм».

Фернан Леже, которого в мастерскую Пикассо в 1908 г. привел Канвайлер, разработал свое направление. В ранний период «лирического кубизма» он использовал минимальные перспективные построения и «трубчатую» трактовку форм («Обнаженная в лесу», 1910). Ему хотелось уподобить элементы натуры промышленным механизмам или образцам военной техники. Так, в композиции «Солдаты, играющие в карты» (1917) Леже трактует руки, как стволы, шеи, как лестницы и обоймы. Его «трубизм» создавал ансамбли таких форм, как стволы орудий, цилиндры, конусы и т. п. Сам художник называл это «реализмом концепций», а не «визуальным реализмом». Леже говорил: «Я не копирую машины, изобретаю образы машин, как другие пишут пейзаж».

Крупные самостоятельные школы складываются в России, Чехии и США. В России ее главными представителями являлись К. Малевич, Л. Попова, А. Степанова, Д. Бурлюк. Художники объединялись в общества «Бубновый валет», «Ослиный хвост» и «Союз молодежи». Д. Бурлюк в статье «Кубизм» развивал положения книги А. Глеза и Ж. Метсенже «О кубизме», появившейся в русском переводе, как и статья Бурлюка, в 1913г. Русский художник писал, что новое искусство как бы передает «цветное время» путем особых «тембров фактуры», «сдвинутых конструкций» и «сечения разных плоскостей и поверхностей». «Малой» европейской столицей кубизма с 1911 г. стала Прага, где сложилось объединение «Группа художников», в которое входили Б. Кубишта и Э. Филла. В США авангард начался с выставки «Армори шоу», открытой в здании бывшего арсенала в Нью-Йорке в 1913 г. На выставке был представлен широкий спектр нового европейского искусства и его американские адепты М. Вебер, М. Хартли, Дж. Марин и др. Соединение живописных концепций экспрессионизма, кубизма и футуризма привело к появлению «синхронизма» С. Макдольд-Райта и М. Рассела, приближающегося к поискам чистых абстрактных гармоний цвета.

На некоторое время кубизм стал образцовой школой авангарда. Правда, Пикассо многим своим последователям отказывал в оригинальности. Он издевался над эпигонами: «Из кубизма хотели сделать что-то вроде культа тела. И вот мы видели, как чахлые надуваются. Они вбили себе в голову, что возведением всего в куб можно добиться силы и могущества».

Конечно, у последователей первооткрывателей было много внешнего, неглубокого, нетворческого, хотя, понятно, и не у всех. Однако кубизм не стал, как некоторые предрекали, «переходным» явлением; он много значил и сам по себе. Отдельные его приемы органично вошли в футуризм и абстрактное искусство. Отметим, что они использовались крайне долго, вплоть до 1940—1950-х гг. Стоит вспомнить работы мексиканца Руфино Тамайо, итальянца Ренато Гуттузо, французов Пиньона и Андре Фужерона. Особой активностью отличался сам Пабло Пикассо.

ПИКАССО. ПОСТОЯНСТВО ОТКРЫТИЙ

Пабло Пикассо — имя, с которым по своей известности способны конкурировать только А. Эйнштейн и Ч. Чаплин. Когда-то «по Пикассо» измерялось все современное искусство, его авангардность. Эту мысль афористично высказал сюрреалист Андре Бретон: «Там, где прошел Пикассо, делать нечего».

Прожив более 90 лет, художник стал легендой, неким мифологизированным героем авангарда, способным и себя в шутку называть «чертом». Это — беспокойный и сложный талант, мимо которого нельзя пройти равнодушно. В его творчестве живут тревога Сезанна и муки Ван Гога; Пикассо переживает периоды полноты и периоды опустошенности. Он все время меняется, но не становится хамелеоном; он не «окрашивается» под среду, среда приобретает его краски и формы. Он также многолик, как наш век, у которого не может быть одного измерения. Порой многоликость ставилась художнику в вину, поговаривали, что он не может стать «именно Пикассо». Но как раз именно Пикассо он и стал.

Разговоры о каком-то скрытом его шарлатанстве и шутках над зрителями давно забыты. Художник просто не любил, как говорил он сам, «повторять самого себя». И поэтому «различные методы,— добавлял он,— которые я применял в своем искусстве, нельзя рассматривать, как ступени развития на пути к некоему неведомому идеалу...». Ему казалось важным «не развитие» стилей, но «изменение» образа мыслей, чувств, живописных манер. Более того, мастер, обращаясь к живописи, графике, скульптуре, керамике, стихам и оформлению сцены, хотел всегда показать, «что нашел, а не что ищу». Его личный эксперимент переходил во внеличный, эпохальный, человечески-родовой. Главное для художника — свобода. Этот одинокий «Дон Кихот авангарда» мечтал быть свободным от самого себя, нередко выступая против себя. Пользуясь свободой, хотел показать драму жизни». Картина для него— «отражение чувств». Главное же— передать зрителю собственное беспокойство и тревогу. Живущий интенсивно, работающий лихорадочно, он «никогда не рисовал ничего, кроме своего времени». Говоря эти слова, Пикассо добавлял: «Я всегда работал для своего времени». Художник многое знал об «условности искусства» и никогда о ней не забывал. Он помнил, что перед глазами «нужно иметь реальную жизнь». Поэтому при всей свободе творчества Пикассо знал пределы своим «фантазиям». Именно поэтому он не признавал самого факта существования абстрактного искусства. Его «натура» как материал для творчества это, конечно, сама действительность, художественные традиции, к которым мастер был крайне чуток. Благодаря последнему обстоятельству и появляется тяга к повторениям и импровизациям.

Обращаясь к наследию мастера, нужно видеть и бесконечные «мутации» его творчества, все его «голубые» и «розовые» периоды, кубизм, энгризм, неоклассицизм, сюрреализм и т. п., но желательно сохранять представление о творчестве в целом. При всем различии манер в разные периоды заметно, что творчеством художника движет закон: «...некое брожение — складывание стиля — разрушение — вновь брожение — стиль» и т. д. В сущности, по крупному счету, у Пикассо видны три периода: до создания «Авиньонских девиц»; от «Девиц» до «Герники» (1937); после «Герники». Известно, что «Девицы» и «Герника» — ключевые произведения в развитии художника. Не исключено, что в центре периодов, заключенных между ними, да даже и более мелких, появлялись свои наиважнейшие произведения, аккумулирующие стилистику и поэтику.

«Гений открытий», Пикассо говорил: «Я не ищу, я нахожу». Работая «в присутствии натуры», изображая предметы «такими, какими они представляются», художник «проживал свои работы». Он подчеркивал: «Я не мог бы жить, не отдавая искусству все свое время. Я люблю его как единственную цель своей жизни. Все, что я делаю в связи с искусством, доставляет мне величайшую радость». Мастер «смотрения в упор», он начинал картину, словно «бросаясь в пустоту». Художник полагал, что «картины живут своей жизнью», и в процессе работы часто менял и корректировал свои замыслы. Такие многочисленные исправления видны во многих произведениях. Рентгенограммы свидетельствуют, что некоторые части картин переписывались по два-три раза. Так он стремился добраться «до истины». По этому поводу Пикассо выразился однозначно: «Искания в живописи не имеют значения. Важны только находки... Мы все знаем, что искусство есть ложь, но эта ложь учит нас постигать истину, по крайней мере, ту истину, какую мы, люди, в состоянии постичь». Итак, художник-алхимик, находящий «истины» и попутно создающий авангард.

«Пикассо до Пикассо» формировался в Барселоне. В столицу Каталонии он прибыл в 1899 г., уже имея немалый опыт профессионала. Не стоит забывать, что художник начал рисовать с восьми лет, потом учился в ряде местных школ и в Мадридской академии Сан Фернандо. Он хорошо знал старую живопись, но в его творчестве начинали пробиваться оригинальные черты. Обучение в Барселонской академии подавляло всякую индивидуальность, и поэтому он о ней вспоминал с отвращением. С друзьями он просиживал в декадентском кафе «Четыре кота», почитавшемся как «второй дом» и являвшемся «окном в Европу». Здесь складывался каталонский авангард, воспитанный на примерах живописи Гогена и символической французской группы «Наби». Большим авторитетом пользовались идеи анархизма. Сочинения П. Прудона, М. Бакунина и П. Кропоткина широко обсуждались; в кругах художников известен был писатель-анархист Д. Бросс. Под влиянием новых идей, да и натурализма местной литературы, продолжающей традиции Э. Золя, начинающий мастер обратился к теме обездоленных, нищих, проституток, безработных, иначе, пользуясь модным анархическим языком, люмпен-пролетариата. То, что сюжеты эти были распространены, свидетельствуют картины другого испанского мастера тех лет — И. Нонелля. Бесполые, худые, оборванные и неприкаянные персонажи-образы картин юного Пикассо полны символического смысла. Так же как и нигилистический независимый дух художника, это будет иметь значение и в дальнейшем. Авангардные журналы Барселоны, близкие мюнхенскому «Югенду», знакомили с репродукциями произведений Ван Гога, Тулуз-Лотрека, Мунка, Форэна и Стенлейна. Следы их воздействия есть и у Пикассо. Однако становилось ясно, что пора наведаться в столицу Франции.

В 1900 г., во время Всемирной выставки, Пикассо впервые прибывает в Париж. Испанская колония была тогда сильна в столице Франции, в ней насчитывалось до 20 тыс. человек — «цвет юности Испании». Художник начал вживаться в новую для себя среду, правда, еще долго не решаясь окончательно порвать артистические связи с Барселоной, провинциальность которой все больше бросалась в глаза. Культ зодчего А. Гауди — фантазера в архитектуре и стиль «модернизимо» удовлетворяли все меньше и меньше, хотя временами художник и пробовал писать салонно-декоративные портреты в стиле модерниста И. Сулоаги. В 1901 г. открылась первая выставка его работ. Затем он выставляется у знаменитых «тетушки» Б. Вейль и А. Воллара. Его окружили поэты А. Сальмон, М. Жакоб, А. Жарри, Ж. Мореас, которых привлек «маленький Гойя в Париже». Внимание поэтов ему будет обеспечено и в дальнейшем. В кругу его друзей будут Аполлинер, Реверди, Превер, Элюар. Все это, конечно, не случайно. Пикассо говорил, что любит поэтов, да и сам осознавал себя поэтом. И дело не только в том, что Пикассо писал стихи, для него живопись и поэзия были одним целым, только он больше предпочитал заниматься «рифмами форм».

Итак, Пикассо только что исполнилось 20.

Ранний стиль—«стиль Воллара» — отличается пастозными мазками; яркие краски и темные контуры, возникшие не без влияния творчества Лотрека, скончавшегося в 1901 г., имели характер «витражности». Затем ранний «протофовизм» постепенно уходит. Первый значительный период — «голубой», или «испанский». «Голубым» он назван по господствующим краскам,

а «испанским» — потому, что художник преимущественно живет в Барселоне, о нем писал авторитетный журнал символистов «Ревю бланш». «Голубой» период — плоть от плоти стиль модерн, с его символической монохромией цвета, словно «оплавленными» контурами фигур, темами печали и одиночества людей-призраков, словно вслушивающихся в себя. Художник то исследует быт и нравы большого города, то создает картины-аллегории.

Выбор доминирующего голубого навеян примерами фона средневековых фресок Испании, живописью Эль Греко, Моралеса, Сезанна и Ван Гога. Кроме того, со времени романтизма мир голубого стал рассматриваться как мир, удаляющийся от всего живого, как цвет уходящего, погибающего, трансцендентного и фаустовского. Конечно, он идеально подходил для изображения нищих стариков-евреев с поводырями, алкоголиков, бродяг, постаревших актеров, бродячих комедиантов, слепцов, проституток и поэтов. Названия картин говорят сами за себя: «Нищета», «Трагедия», «Отверженные». В различных сценах «поцелуев» люди не могут оторваться друг от друга, и не Эрос соединяет их, просто им страшно в этом голубом и холодном мире. Пикассо, как и некоторые его барселонские друзья, считал в духе эстетики декаданса, что «искусство порождается болью и печалью, ибо они составляют трагический фон жизни». Художник смог найти адекватный язык подобной «эманации страданий», ибо кто «грустен, тот искренен».

Пикассо, чтобы создать соответствующую среду, мастерски обыгрывает ритм, повороты фигур. Лица застывают, как маски. Нередко пропорции людей слегка удлинены — то знак повышенной духовности. Последнее необходимо, ведь представленные существа — персонажи израненные и ранимые, так много пережившие и находящие силу духа, чтобы жить дальше.

Голубой цвет мог возникнуть из ноктюрновых пленэров, вроде живописи картины «Синие крыши Барселоны» (1902). Мог быть и осознанно выбранный цвет печали. В те годы в парижском кафе застрелился Касаджемас, ближайший друг Пикассо, и искусство Пикассо — «дитя боли». Голубой господствует, он уничтожает и одухотворяет плоть. Такая живопись — живопись для любителей поэзии Бодлера и Варлена. Характерны работы «Старый еврей с мальчиком», «Встреча» и «Жизнь». О «Старом еврее...» можно сказать словами Сальмона: «Убогие бродяги, избравшие церковную паперть своей родиной... Здесь все скорбь и печаль». Картина «Встреча» написана в 1902 г. в Барселоне; полотно рассказывает о встрече у ворот парижской тюремной больницы Сен Лазар проститутки и ее матери. Но значение показанной сцены сложнее, не случайно ее композиция восходит к иконографии скульптуры шартрского собора «Встреча Марии и Елизаветы», а другое название картины — «Две сестры». Обобщенный, символический образ создан в картине «Жизнь» — итог размышлений о круговороте человеческих судеб, о рождении, любви и смерти.

К рубежу 1904—1905 гг. сумерки голубого начинают размываться. Розовые лучи надежды согревают остывшие существа. Композиции нередко многофигурные, как, например, «Семья странствующего комедианта» и «Девочка на шаре». Цвет становится нюансированным, более богатым. Люди показаны на фоне пустынных ландшафтов. Стерильность пространства подчеркивает их одиночество. Краски, временами блеклые, напоминают матовость старинных фресок. Такой «фресковый» стиль очевиден. В этих картинах есть иносказание, обобщение, символика. Сам художник говорил, что «в его холстах много души». Со временем Пикассо все больше начинают интересовать мотивы дружбы и семьи. Представлены преимущественно Пьеро и Арлекин, цирковые артисты, акробаты и музыканты.

В картинах «розового периода» существует много скрытых поэтических ассоциаций с творениями Бодлера, Рильке, Сабартеса и др. Временами, как в сценах «туалета» и в картине «Гарем» (1906), Пикассо добивается тончайших моделировок обнаженных женских тел, рафинированной тонкости красок. Как всегда, гуманистическое восприятие действительности отличает поэтику мастера. Он не скорбит уже, а лирически переживает открывшуюся красоту мира, тонкость и хрупкость человеческих настроений и отношений. Нет сомнения, что и не будь его знаменитого кубизма, художник непременно вошел бы в историю нового искусства XX столетия. В 1905—1906 гг. художник охотно обращается к скульптуре; пластика, немыслимая в голубых тенях, отрицающих плоть, теперь выражает чувство полноты жизни. Сам художник говорил, что его скульптура — «комментарий к живописи».

В 1906 г. стилистические искания продолжаются. Это свидетельствует о ломке прежнего стиля, о брожении и создании нового. Под влиянием строгого стиля Пюви де Шаванна еще раньше появляются элементы неоклассицизма. Ряд произведений, например «Портрет Гертруды Стайн», «Автопортрет», написаны в реалистической манере. В серии «обнаженных» формы трактуются порой крайне объемно и общо. Однако в некоторых картинах появляется большая угловатость отдельных фигур, деформации; розовый тон переходит или в серый, или в охристый. Характерно, что Пикассо часто «не видит» отдельные краски; редким гостем на его палитре бывает красный.

Все больше внимания художника привлекают скульптура и графика, развивающиеся более органично, чем живопись, дающие основу его нового стиля: в одном случае большие массы пластических форм, сгустки материи, в другом — свободу импровизации, умение опускать детали, дематериализовать изображаемое. Его живопись явно тяготела временами то к скульптурности, то к графичности. Аполлинер подготавливает художника к решительному повороту. Свою «революцию» в искусстве произвел Матисс, «вечный» соперник и друг художника. Поэт указывает на его пример и зовет Пикассо к большей смелости. Задатки для этого у Пикассо существуют: его «ловкие» линии как бы растут и проникают друг в друга, творя небывалую форму. Аполлинер полагает, что для художника имеет мало значения образ, что он обладает способностью «маскировать объект». И позже в книге «Художники-кубисты» говорит, что «необходимо было совершить убийство самого себя с сознательностью и методичностью великого хирурга». Так появились «Авиньонские девицы», так родился Пикассо-кубист.

Кубизм — драма телесности, в нем раскрашенные объемы и плоскости как бы реальны и нереальны одновременно. Отказываясь от имитационности, создавая новые «чистые» реальности, Пикассо намерен творить «подобно природе». «Кубистическая готика» подразумевает каркасность и бестелесность форм, осязаемость пространства. От «негритянского» периода 1908 г. художник шел к все большей эстетизации. Так появились таинственная «Королева Изабо», натюрморты с музыкальными инструментами. Художник дает все больше плоскостей, все больше слоев красок. Временами он применяет эмалевые краски, для создания фактуры пользуется гребенкой, оставляющей следы на свежей краске. Наконец, появляются и «настоящие» материалы: бумага, дерево, стекло.

Во времена кубизма у художника появляется несколько приемов, которые он будет эксплуатировать и в дальнейшем. Формы взаимопроникают, намекая друг на друга. Художник такой прием обозначал как «зримую метафору». Иначе говоря, он «tpompe-l'oeile» заменил на «trompe-l'esprit», «не обманывая зрение, но обманывая дух». Внутри кубизма, кстати, много внутренней полемичности как со «старым» искусством, так и с современным. Некоторые «мандолинистки» Пикассо восходят к «Девушкам с мандолиной» К. Коро; его «Танец с покрывалом» (1907) — вариация на картину «Голубое ню» А. Матисса. Кубизм сложен, и художник все время усложнял его, в то время как другие, воспринявшие его как формулу, сознательно упрощали, чем вызывали недовольство мастера. Интересно заметить, что, идя к все большей отвлеченности красочно-плоскостных структур, художник нуждался в прямых контактах с натурой. Нередко он «выстраивал» свои натюрморты в объем, привешивая к будущему холсту, с намеченными контурами композиции, реальную гитару и вырезку из газеты. Еще более характерно, что в 1911 — 1912 гг. художник часто берет в руки фотоаппарат, делая такие снимки, как «Портрет Канвайлера» или «Ева Гуэль в кимоно». Как некогда Э. Дега, он просит позировать своих знакомых и профессиональную модель.

В начале 1910-х гг. Пикассо прославился среди «сыновей муз» на Монмартре, который парижане просто называли «холм». Столь звучное «Пи — ка — ссо» стало популярным у всех, вплоть до шансоньеток. О его подругах, о его шутках, о его мастерской с негритянской и иберийской скульптурой, музыкальными инструментами ходили легенды. Великолепное собрание произведений Пикассо приобрел меценат С. Щукин; картины «Странствующие гимнасты», «Девочка на шаре» и «Портрет Воллара» купил И. Морозов. В России творчество художника оценили поэт Г. Чулков и философ Н. Бердяев. Они рассматривали картины мастера как «иконы бездны». Чулков читал картины как «иероглифы сатаны» и «ожоги адского пламени», Бердяев говорил о «распылении мира».

Кубизм, кубистические элементы трактовки форм никогда не уходили полностью из творчества Пикассо. В 1920-х гг. он пишет декоративно-геометризированных «Трех музыкантов» и почти кубистически-барочное полотно «Ателье модистки». Тем не менее временами его сильно уводит в сторону от подобных решений. Ненадолго появляется сюрреализм. Он делает рисунки в 1925 г. для журнала «Сюрреалистическая революция», подготавливает обложку для журнала «Минотавр». Сближаясь с сюрреализмом, художник пишет своих биологизированных монстров — серию «Женщины на пляже». Но до конца идей сюрреалистов он не разделяет и вскоре, взяв нечто для себя необходимое, от них удаляется. В досюрреалистический период художник ищет образы непреходящей красоты, становится неоклассиком. Ему близок Энгр; он рисует тщательно, продумывая все детали. Особенно ему удаются портреты Ольги Хохловой, его жены, и сына Поля. Энгровский неоклассицизм преимущественно развивается на рубеже 10—20-х гг.

Элементы неоклассицизма обнаруживаются у Пикассо еще в 1914 г. Об этом свидетельствуют незавершенное полотно «Художник и его модель», несколько рисунков. Тщательно выверенные и пластически точные рисунки в еще большем количестве появляются в следующие годы, особенно в 1917— 1918 гг. Развитию неоклассицистических тенденций способствует и работа для Дягилева. В 1917 г. художник был приглашен для оформления постановки балета «Парад», созданного по тексту Ж. Кокто и музыке Э. Сати режиссером Л. Мясиным. Если костюмы были еще выдержаны в кубистической стилистике, то занавес был исполнен в «помпейском стиле», с элементами ренессансного декора. Женитьба на балерине дягилевской труппы О. Хохловой способствовала усилению традиционного элемента в искусстве, потому что жена как модель «хотела узнавать свое лицо». Потом рядом с «традиционализмом» развиваются и сюрреализм, и декоративный кубизм. Как и в «Натюрморте с античной головой», кубизм приобретает подчас преднамеренно изысканный характер. Свой неоклассицизм художник называет «колоссальным» стилем. Интересно отметить, что в 1919—1920-х гг. Пикассо создает контурные рисунки по фотографиям. Поездка в Италию, которая состоялась в 1917 г., укрепляет веру Пикассо в значение художественных традиций.

С 1920-х гг. у художника приобретает особое значение рисунок. Он работает быстро, умело «активизируя» форму. В 1930 г. художник делает 30 офортов к «Метаморфозам» Овидия, сохраняя, в отличие от живописи, интерес к жестковатому, но классически ясному стилю. «Только контурный рисунок не является подражанием... Оттого-то я и люблю свои «Метаморфозы». В 1930—1937 гг. Пикассо создает «Сюиту Воллара». В число 100 офортов входят сцены с Рембрандтом, со скульптором и его моделью. В контурных линиях с большими участками светотеневой моделировки форм художник в стиле Рембрандта и Гойи создает образ Минотавра. Его человек-бык не столько мифологический обитатель лабиринта, пленитель Ариадны, принявший смерть от Тезея, сколько персонаж «мифа Пикассо». Впрочем, всякий миф «серией» и может пополняться за счет знакомых сюжетов, если они более или менее совпадают с ритмами всей структуры основного мифа. Минотавр Пикассо природно-стихиен, он может быть ребячлив, любопытен и жесток. Он пирует у скульптора, спит, и сон его охраняет пленница; временами появляются «свидетели» — неизвестные персонажи, созерцающие его. Офорт «Минотавромахия» (1935) показывает разъяренного Минотавра-насильника. Он убил лошадь и женщину-матадора, но на пути его стоит девочка со свечой, и свет этой свечи ослепляет зло.

В 1937 г. художник — на стороне испанцев-республиканцев. До этого республиканское правительство назначает Пикассо почетным директором Прадо. Он делает два листа офорта «Мечты и ложь генерала Франко», на которых изображает чудовищный полип, полуживотное-полумашину, сеющую смерть. Эти офорты, отпечатанные на открытках, разбрасывались с самолетов над позициями фалангистов. Таким образом, Пикассо был подготовлен, чтобы создать свою «Гернику», произведение, значащее для XX в. то же, что для XIX столетия «Расстрел повстанцев в 1808 году» Гойи, «Резня на Хиосе» Делакруа и «Гибель плота «Медуза» Жерико.

26 апреля 1937 г. фашистская, немецкая и итальянская, авиация бомбила небольшой городок басков, рассматривая его как своеобразный полигон. Бомбовый удар имел еще и политическое значение: сломить басков, чьим культурным и историческим центром и являлась Герника. В пожарах погибли многие реликвии, а в ратуше сгорел архив. Через шесть дней после бомбежки художник берется за большое панно, предназначенное для испанского павильона на Всемирной выставке в Париже.

Пикассо снимает бывший хлебный склад на улице Гранд-Огюстен, на той самой улице, на которой согласно фантазии О. де Бальзака проживал художник. Френхофер — автор «Неведомого шедевра». Художник работал в стремительном темпе. Композиция была начата 1 мая и завершена 3—4 июля. Словно отсветы пламени делят все формы произведения на светлые и темные монохромные краски, где господствуют серый и черный, создают эмоциональное напряжение. Отдельные формы покрыты строчками мелких значков — художественная имитация газетных текстов. В центре композиции, которая строится как фриз из кубистически-сюрреалистических элементов, показаны бегущая женщина, раненая лошадь и погибший воин. В руке поверженного

— сломанный меч, знак поражения, рядом цветы, которые сами собой вырастают на могилах мучеников, в небо взлетают птицы

— крылатые души. Одиноко, с лучами-ресницами, освещает всю сцену площади провинциального городка фонарь, выступающий здесь как естественный свидетель трагедии. Как хор в античной трагедии, основной теме сопутствуют дополнительные: плачущая женщина с мертвым ребенком, бык за ее спиной, помещенные в левой части, и женская фигура в пламени и с воздетыми вверх руками в правой части. Венчает композицию женщина, вносящая, на своей длинной руке светильник. Конечно, у каждого образа нет точного значения, но общая тональность произведения ясна и понятна. Одним словом — «Апокалипсис».

Рис. 14. П. Пикассо. Герника. 1937

Пикассо всегда понимал живопись как искусство действенное. «Нет, — говорил он после второй мировой войны, — живопись — не декорация интерьера. Это инструмент войны, для атаки и защиты против врагов». Когда в парижской мастерской немецкий генерал, указывая на «Генрику», спросил у художника, кто это сделал, тот лаконично отвечал: «Вы!» В 1944 г. Пикассо стал членом Французской коммунистической партии. Шаг этот был сделан под влиянием успехов коммунистов в борьбе с гитлеровской коалицией, общего «полевения» интеллигенции. Учтем, что левацко-анархические взгляды могли способствовать вере в победу нового общества. В Осеннем салоне «Освобождение» произведениям Пикассо была выделена особая галерея. В его работах проявилась гражданская, мужественная позиция художника, отказавшегося эмигрировать в Мексику или США. Рядом с «Герникой» создаются «Плачущая женщина» (1937), «Кошки и птицы» (1939). Привлекают натюрморты тех лет: простые вещи обыденного обихода, находящиеся изолированно друг от друга.

Ковш, подсвечник, кастрюля, кувшин индивидуальны, они словно исстрадались, их краски темны и силуэты лапидарны.

Позиция художника видна по произведениям «Бойня» (1948), «Война в Корее» (1951), панно для стен крипты в Валорисе (1952), сценам «Война» и «Мир» (1952). «Война» и «Мир» написаны скорописью с небрежными подтеками красок. Контуры фигур имеют рваный, гротесковый характер. Торец туннеля, где помещены росписи, украшен изображением солнца-цветка. Этот «Храм» словно отвечает на мысль Щукина, говорившего, что Пикассо рожден для того, чтобы украшать соборы. Во все периоды творчества у Пикассо видны определенные философские и моральные принципы, диалектическое столкновение жизни и смерти, добра и зла. При этом художник желает победы жизни и добра. Этим объясняется и его активное участие в общественной борьбе за мир.

Работая в Валорисе — традиционном центре керамики, Пикассо в 1947 г. стремится к возрождению этого важного художественного ремесла. Он много работает, делая до тысячи керамических изделий в год. В его керамике видны два направления: керамика-скульптура, где большей частью представлены мифологические существа, и росписи традиционных форм блюд и кувшинов, манера которых напоминает его рисунки. В Валорисе, на площади перед храмом, в крипте которого помещены панно «Война» и «Мир», установлена статуя Пикассо «Человек с ягненком» (1942—1944), вариация на тему «Доброго пастыря».

Послевоенный Пикассо начинался не только в Валорисе. В 1946 г. художник исполняет ряд панно и картин для музея в палаццо Гримальди в Антибах, названного впоследствии «музеем Пикассо». Это большой ансамбль произведений, куда помимо живописи включены скульптура и графика. Главные работы середины 1950-х — начала 1960-х гг. — вариации на тему старых мастеров. Сочетая стиль «Герники» с элементами «штриховой манеры» протокубизма «Авиньонских девиц», художник создает серии-импровизации. Он интерпретирует картины Пуссена, Давида, Курбе, Делакруа, Мане, Веласкеса. Старинная живопись переведена художником на язык современных живописных символов. Подобные действия со стороны Пикассо понятны. Своих «варварских» обнаженных в ранний кубистический, т. е. крайне критический для использования музейных впечатлений, период художник писал, оглядываясь на «Спящую Венеру» Джорджоне и «Одалиcку» Энгра. «Музейные впечатления» легко вливались в работы самого экспериментального толка: достаточно вспомнить только историю создания «Авиньонских девиц». Пикассо мастерски играл на клавиатуре самых разнообразных стилей. В своем творчестве он мог использовать приемы рисунка греческой вазописи, пример скульптуры Африки и древней Мексики, образцы живописи Эль Греко, Веласкеса, Рембрандта, Пуссена, Энгра, Делакруа, Курбе, Мане, Сезанна. И это вовсе не потому, как скажет в сердцах Жан Кокто, когда поссорился с художником, что его творчество — «большая мусорная яма, где можно найти все что угодно». У каждого мастера он брал какую-то одну черту, органично «вплавляя» ее в свои произведения. В поздних работах Пикассо есть элементы игры, какая-то барочная неистовость, все возрастающая «детскость» и поиск изобразительного стандарта в духе поп-арта. Пикассо не желает стареть, он по-прежнему чувствует себя 14-летним.

Что представляют из себя его вариации на тему картины одного мастера, лучше всего можно понять, взглянув на 44 версии «Менин» Веласкеса. Рожденный в стране Веласкеса и искренне любивший его произведения, Пикассо создает некие фантазии-воспоминания на тему известного полотна. Это свободный диалог с картиной, который ему во время работы напоминала простая черно-белая репродукция. Это некий ироничный демонтаж картины. Он позволяет себе подобное, особенно с теми произведениями, которые больше всего любил. Пикассо ломает обычные структуры, что-то добавляет или убирает. Это бесконечная игра в ассоциации, лаборатория пластических метафор. Он варьирует и целое, и отдельный фрагмент. Вариации «Менин» — шквал форм. Импровизируя кистью, художник больше полагается на интуицию, а не на правила. Со смертью Сабартеса, поэта и его секретаря, вся серия была передана в Музей Пикассо в Барселоне. Похожий стиль можно найти в его линогравюрах, которые близки его живописи, с большими пятнами цвета и фактурой, рожденной податливым материалом. Особо интересны воображаемые портреты в затейливых рамах. Иронией, отчасти относящейся и к самому себе, отмечены рисунки из серии «Художник и его модели», где старость противопоставлена молодости.

Трудно было во времена Пикассо быть «новее» его. Он, действительно, как говорил Щукин, «более велик, чем великие». Пикассо, конечно, не только, по определению Сальмона, «вдохновитель», хотя порой и кажется, что каждое новое его произведение рождает по одному европейскому или американскому художнику. Он вовсе не «художник для художников», а мастер для людей, не боящийся противоречий и заблуждений, смело идущий вперед и прославляющий свободу и независимость человека в мире.

ФУТУРИЗМ. БУДУЩЕЕ «БЕЗ БУДУЩЕГО»

«Футуризм!» — боевой клич раннего авангарда. Он разнесся по городам Франции, Италии, России, Германии и США. Все, кто в той или иной степени готовы были поддерживать новое искусство, могли смело называть себя «футуристами» — «глашатаями будущего». Все они являлись ниспровергателями (с их точки зрения) старого, отжившего. Их стало не меньше, чем в свое время «декадентов», против пассеизма которых они столь рьяно выступали. Там, где футуризм, там звучат призывы сжигать музеи, создавать необыкновенный художественный язык, воспитывать новую породу людей. И хотя их было немного, они уже с гордостью произносили футуристическое «Мы».

Филиппо Томазо Маринетти в парижской газете «Фигаро» опубликовал 20 февраля 1909 г. манифест «Футуризм». Так бывший поэт и эссеист стал организатором нового «изма», его агитатором и «мотором». Маринетти говорил от имени своих друзей: «Мы молоды, сильны, живем в полную силу, мы футуристы?» И тут же призывал: «А ну-ка, где там славные поджигатели с обожженными руками? Давайте-ка сюда! Тащите огня к библиотечным полкам! Направьте воду каналов в музейные склепы и затопите их! И пусть течение уносит древние полотна! Хватайте кирки и лопаты! Крушите древние города!» И далее: «Не где-нибудь, а в Италии провозглашаем мы этот манифест. Он перевернет и спалит весь мир. Сегодня этим манифестом мы закладываем основы футуризма. Пора избавить Италию от всей этой заразы — историков, археологов, искусствоведов и антикваров!» Чуть позже в первом футуристическом манифесте, обращенном к жителям Венеции, прозвучат знакомые призывы: «Венеция — великолепная рана прошлого. Надо подготовить рождение индустриальной и военной Венеции. Засыпем каналы, сожжем гандолы!» После этого последовало обращение к испанцам: «Молодые и бодрые, идите к нам!» Французский поэт Аполлинер, зараженный футуристической идеологией, написал памфлет «Футуристическая антитрадиция» (1914). Маринетти приезжал в Россию. Откликом на этот визит, хотя итальянец и не нашел полного понимания среди поэтов и художников обновляющейся русской культуры, все же зазвучал призыв: «Долой Александра Бенуа!», как представителя декадентского «Мира искусства», и желание «скинуть Пушкина с парохода современности». Подобное запомнилось лучше всего и надолго, однако дело футуризма заключалось в большем...

Итак, футуризм. Его признанным европейским идеологом по праву считается Маринетти, отважившийся на решительный шаг — создание новой культуры будущего. Уже в ранних своих публикациях в журнале «Поэзия» он провозглашает возможность построения нового общества, инициаторами которого явились бы художники, литераторы, композиторы и архитекторы. Впрочем, идея не так уж совсем незнакомая; кто из романтиков, а потом и представителей стиля модерн не мечтал о том же? Заметим, что сам Маринетти и его друзья, среди которых особенно следует выделить У. Боччони, К. Kappa, Л. Руссоло, Дж. Балла и Дж. Северини, начинали свою творческую деятельность в атмосфере декаданса, причем, учтем, в особенно провинциальном варианте. Однако в провинции голоса новой цивилизации слышны порой лучше, чем в крупных центрах. Германия и США выдавали рецепты возможного индустриального развития.

Футуристические прокламации появились на фоне неожиданно разговорчивого мира, который обрел телефон, телеграф, радио и многотиражные газеты. Как можно было не увлечься открытиями и изобретениями Эйнштейна, Планка, Морзе и Эдисона! Локомотивы все быстрее покрывали многокилометровые пространства, мелькали «авто», в небе засверкали «аэро», люди бегали в «кинемо». Все эти новомодные слова, так же как «электро», «динамо», «фото», стали писаться с заглавных букв, как некогда и еще недавно писались «Вечность», «Весна», «Тайна». Маринетти чутко среагировал на «победоносную и окончательную эстетику локомотивов, броненосцев, монопланов и автомобилей». Ему предстояло эту новую «чувственность механизмов» объяснить людям, потому что, как он говорил, «все, кто пользуется телеграфом, телефоном, граммофоном, поездами, бициклами, авто, транс-атлантиками, дирижаблями, аэро, кинемо, великим ежедневным (синтез мирового дня), не думают, что все это имеет решительное воздействием на наш мозг».

На место прежней утопии пришла новая. Появились энтузиасты, которые хотели бы заставить людей увлечься будущим, где индустриальный капитализм, приняв цивилизованные формы, повел бы людей к овладению всем мыслимым и достижимым бытием. Еще раз напомним, что футуризм получил наибольшее распространение в таких странах, как Италия и Россия, «страдающих» неполнотой развития буржуазных отношений; эти страны — его главные цитадели, хотя отклик он получил во Франции, Германии и США, принимая там локальные характеристики. Однако отметим, что первый манифест, именно так позже стала именоваться публикация в газете «Фигаро», появился в Париже. В чем причина? Вечный гипноз «авангардного Рима» Европы, который приковывает к себе пристальное внимание со времен Матисса и Пикассо? Или нечто другое?

Маринетти был талантливым организатором прессы. Уже символисты, чей язык, кстати, он безбожно эксплуатировал, поняли, что значит газета и журнал для рекламы собственных интеллектуальных упражнений. Пройдя символистскую школу, Маринетти, конечно, не мог забыть ее уроков. Тем более что, родившись в египетской Александрии, он считал французский язык чуть ли не родным, хорошо владея им, зачитываясь А. Рембо, Ш. Бодлером, П. Верленом. Начав со столицы европейского авангарда, Маринетти не забывал об Италии, ибо только там «вербовались» подлинные соратники, его поддержавшие и никогда не предавшие. Некогда они также являлись отчасти символистами, отчасти модернистами и пуантилистами. Трудно сказать, стали бы эти художники немного футуристами, так как их творчество до 20 февраля 1909 г. было еще достаточно традиционно. Однако подспудно все было готово; нужен был только сигнал «боевой тревоги»; сразу же появились легионеры, вставшие под знамена «Будущего».

Маринетти обращался к таким городам Италии, как Милан и Турин — наиболее индустриально развитым городам севера страны. Манифест Маринетти был оглашен в Турине 3 марта 1909 г. перед 3-тысячной аудиторией, собравшейся в театре Кьярелла. Группа миланских художников откликнулась 11 февраля 1910 г. новым манифестом. Так началось новое движение в искусстве.

Если отбросить внешнюю напыщенность в духе символизма и склонность к парадоксам, то в первом манифесте, состоящем из 11 пунктов, можно выделить главное: энергия действия, скорость и война. Все они, естественно, переплетались. Слова о «любви к опасности», об «отваге, смелости и бунте», об «опасном прыжке, гимнастическом шаге, оплеухе и мордобое» могли показаться сильным контрастом по сравнению с убаюкивающим декадансом. Маринетти декларирует: «Не существует красоты вне борьбы, нет шедевров без агрессивности. Мы на мысе веков... Пространство и время умерли вчера. Мы прославляем войну — единственную гигиену мира, милитаризм, патриотизм, разрушительный жест анархистов, жест, обрекающий на смерть и презрение к женщине». И все это ради следующего: «Мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и бунтарский рев толпы, пеструю разноголосицу революционного вихря в наших столицах; ночное гудение в портах и на верфях под слепящим светом электрических лун. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточки вырывающихся из них труб дыма. Пусть мосты гимнастическим прыжком перекинутся через ослепительно сверкающую под солнцем гладь рек. Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб, пляшут и пыхтят от нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев винтов сливается с плеском знамен и рукоплесканиями восторженной толпы».

Этот манифест трудно цитировать, так как это целостное литературное произведение, со своей поэтикой и языком. Многое в появлении манифеста будет характерно для авангарда последующих времен: многое начиналось с деклараций и многое начиналось поэтами. Футуризм остался для последующих поколений вдохновляющим примером.

Положения первого манифеста отражают некоторые чувства и умонастроения, характерные для ряда итальянских интеллектуалов. В них прихотливо перемешаны идеи анархизма, ницшеанства, эротизма в духе Д'Анунцио. Панитализм вызрел на фоне готовящейся войны в Ливии, захвата Австрией Триеста. Атмосфера назревающей мировой войны, несомненно, тревожила души. Мысли о пространстве и времени были навеяны новейшими открытиями физиков, мыслями об «исчезновении» материи и философией Анри Бергсона о протяженности событий, существующих лишь только в сознании. Пример индустриализации Германии и США вызывал у итальянцев чувство восхищения и комплекс неполноценности; поэтому в стране, экономически плохо развитой, машина казалась «прекраснее Ники Самофракийской». Так как «музейность культуры» Италии мешала, казалось, стране двигаться вперед для того, чтобы стать значительной державой Европы, не менее великолепной, чем Древний Рим, то подобную культуру следовало уничтожать: «Музеи и кладбища! Их не отличить друг от друга... Что хорошего увидишь в старой картине? Только жалкие потуги... Восхищаться старой картиной — значит заживо похоронить лучшие чувства. Лучше употребить их в дело, направить в рабочее, творческое русло. Чего ради растрачивать силы на никчемные вздохи о прошлом? Это утомляет, изматывает, опустошает... Для хилых, калек и арестантов — это еще куда ни шло. Может быть, для них старые добрые времена — как бальзам на раны... А нам это ни к чему!» Самый решительный «удар» итальянские футуристы намеревались нанести по своей стране — по Италии, где «1000 музеев, сто тысяч панорам и руины на все вкусы».

Если предшествующие футуризму течения, опыт которых он, конечно, учитывал, будь то фовизм, экспрессионизм и кубизм, были предельно индивидуалистичны, то футуризм социализирован, политизирован и агрессивен. Футуристы мечтали о создании новой расы людей. Это раса людей, которые бы двигались со скоростью 300 км/ч и были высотой 5, 10, 20 тыс. м. Поколение рубежа 1900—1910-х гг. только «примитивы нового чувствования, увеличенного во сто крат». Люди через 200 лет будут жить в воздухе («в человеческом теле дремлют крылья»); на Земле возведут динамо-машины, дающие энергию от приливов морей и силы ветра; растения станут расти быстрее; поезда-сеялки начнут обрабатывать новые агрикультуры. Города будут возводиться из железа и хрусталя. В городах будущего, висящих под облаками, вырастет новая цивилизация, в которой нет классов, голода, нищеты и унизительных профессий. В этом должна помочь техника, не только обеспечивая энергией, кровом и пищей футуристическую Утопию, но и конструируя самого человека будущего. Итак: «Мы сначала познакомимся с техникой, потом подружимся с ней и подготовим появление механического человека в комплекте с запчастями». Начинать можно было и с малого, и вот Дж. Балла дает своим дочерям имена Пропеллер и Свет.

Футуризм как тип поведения показан в единственном футуристическом романе «Мафарка-футурист» Маринетти, изданном в 1910 г. на французском и итальянском языках. Для нового поколения людей он позвучал не менее ошеломляюще, чем в свое время трактат «Так говорил Заратустра» Ницше. Не случайно его автор привлекался к суду. В романе появляется образ механического летающего человека, соединяющего в себе видения Леонардо да Винчи и Гойи; Мафарка — проводник «новой эротической сущности»: он похотлив, он готов насиловать пленных негритянок и искренне любить проституток. Все здесь было рассчитано на привлечение внимания, на сенсацию и преднамеренный эпатаж. Вместе с первым манифестом роман создавал определенную «вербальную модель» для будущего.

Футуризм наполовину состоит из манифестов. Среди важнейших можно назвать «Манифест техники футуристической живописи», подписанный пятью художниками (1910); «Манифест техники футуристической литературы» Маринетти, «Футуристическая музыка» Ф. Б. Прателла; «Манифест футуристического фотодинамизма» А. Дж. Брагалия (все 1912); «Воображение без сна, или Мертвые на свободе» (1913); «Живопись звуков, шумов и запахов» К. Kappa (1913); «Геометрическая и механическая красота новой числовой чувственности» Т. Маринетти; «Манифест архитектуры» А. Сент-Элиа; «Политический, манифест» Маринетти, К. Kappa, У. Боччони и Л. Руссоло; «Слово на свободе» Занг Тумб (псевдоним Маринетти), (все 1914); «Манифест тактилизма» Т. Маринетти (1921); «Абсолютная живопись» Э. Прамполини (1922); «Новая футуристическая живопись» Т. Маринетти (1930); «Радио» (1933). К этим текстам имеет смысл добавить такие принципиальные книги, как «Война и живопись» (1914) К. Kappa и «Живопись и скульптура футуризма» (1914) У. Боччони.

Рис. 15. А. Сент-Элиа. Новый город. Проект 1914,

Манифесты — наиболее адекватный жанр футуристического искусства, содержащий установку на глобальную переделку мира и создание всеобщего типа поведения в стиле «футуристической жизни». Для того чтобы задуманное осуществилось, охватывались все виды искусства от поэзии и живописи, как наиглавнейших, до скульптуры, музыки, театра, фотографии, кинематографа, архитектуры. Подобная всеохватность экспериментами всех видов современного художественного творчества послужит примером для всех последующих крупных «измов» внутри авангарда. Даже экспрессионизм, зародившийся намного раньше и проявившийся преимущественно в литературе, живописи, графике и скульптуре, войдет позже в область кино и зодчества.

При всей специфичности влияния футуризма на разные виды искусства просматриваются и общие принципы: время и энергия, техницизм и урбанизм, синтез искусств и коллективные художественные акции, эксперименты по выделению отдельных художественных элементов из привычного контекста.

На рубеже XIX — XX вв. , когда складывался авангардизм, появилась какая-то поистине неистребимая жадность к интерпретации и переинтерпретации проблемы времени у физиков, психологов и философов. Авангард, чутко реагируя на все новые идеи, жадно откликнулся на все предлагаемые проблемы. Можно говорить, что в какой-то степени многие реформы художественного языка происходили под знаком поисков четвертого измерения, показа «эха» времени в пространственных искусствах. Важность этого заключалась в том простом факте, что все наиболее существенные эмоциональные переживания и впечатления человека связаны с переживанием времени, особенно в XX столетии, столь драматичном, меняющем свои лики.

Теория «durée» Бергсона, оказавшая сильное воздействие на романы «В поисках утраченного времени» М. Пруста, импрессионизм, символизм, экспрессионизм, кубизм и сюрреализм, не осталась «секретом» для футуристов. Более того, они ею вдохновлялись. Бергсоновские слова о том, что «время — призрак пространства» и «движение — психологический и духовный синтез статичных явлений», ими воспринимались как непосредственное руководство к действию. Свою лепту внесли Э. Мах, В. Вундт и А. Пуанкаре; в их докладах середины 1900-х гг. звучали мысли о том, что «время — бестелесная сущность», «система биологически ориентированных реакций». Импрессионисты уже хотели передать «трепет секунды», восприятие которой не было бы замутнено рефлексией. Футуристы объявили итальянского скульптора-импрессиониста Медардо Россо своим предтечей, у которого свет был дематериализующей, а следовательно, временной, антипространственной, стихией.

Многие художники конца XIX в. интересовались попытками американца Эдварда Мейбриджа и француза Этьенна Жюля Марей передать движение посредством серий фотографий, фиксирующих на чувствительной пленке фазы движений человека и животных. Среди импрессионистов этими опытами увлекался Эдгар Дега.

Джакомо Балла, используя опыты Мейбриджа и Марея, делает серию картин «Штудии девочки, выбегающей на балкон» (первые из них сделаны с применением пуантили). Фазы движения не только чередовались, но и наслаивались друг на друга. Этим способом выражалась футуристическая концепция передачи движения. Маринетти уже с 1908 г. проповедовал наряду с активизмом и элетрицизмом «динамизм», важнейшую категорию новой эстетики, передающую эффект «вихря интенсивной жизни» — ритм каждого объекта, его внутреннюю силу. Футуристы, обладая, по их мнению, «удвоенным зрением», пытались создавать картины и скульптуры, заражавшие зрителя ощущением временного процесса. Посредством линий, пятен, красочных зон и своеобразных «графиков силы» создается некая эмоциональная среда. По своей морфологии футуризм многое взял от кубизма, но отказался от его статики; как тогда говорили, он его «разморозил».

«Глаз, свободный от плена культуры», «чистая душа» футуристов воспринимают мир по-новому. «Ежедневно разрушая в нас и в наших картинах реальные формы», всемирный динамизм не является больше «закрепленным мгновением»; картина сама по себе — «динамическое ощущение», она некий информационный носитель передачи идеи времени. Художники стали создавать определенную систему выражения «динамизма». Выступая против «сентиментального мимизма», «текучей и обманчивой старой перспективы», они начали творить новые формы. Они захотели, если прислушаться к Kappa, передавать краски в движении, во времени; вместо «мертвых линий» — горизонтальных и вертикальных — используются «арабески, столкновения острых углов, зигзаг, круг, вращающийся эллипс, спираль». Согласно Боччони, живопись обогатилась «проникновением планов» и уже отказалась от статики кубизма. Тут появилось ощущение внутренней пластической бесконечности. Один предмет «едва успевает кончиться там, где успевает начаться другой». Теория «пластического динамизма» Боччони, разработанная в 1913 г., опиралась на бергсоновский принцип «durée» и концепции энергией Эйнштейна.

Художники, следуя этим идеям, хотели к пространству приплюсовать время. Достаточно характерны такие живописные произведения, как «Похороны анархиста» К. Kappa, «Восстание» и «Динамизм танцовщицы» Л. Руссоло, «Пан-Пан» и «Автобус» Дж. Северини, «Выстрел из ружья» Дж. Балла. Боччони в серии «Силы улицы» создает композиции «Дома + свет + небо» и «Динамизм велосипедиста». Следуя примеру Боччони, Руссоло пишет «Тело+дом+свет», а Балла «Авто+свет+шум». Перспектива Чимабуэ сменяется видом с аэроплана знаменитого летчика Блерио (картина «В честь Блерио» Р. Делоне). У. Боччони стремится подобные же эффекты передать в пластике, создав скульптуру «Единственная форма протяженности в пространстве», где необарочные сдвиги форм перетекают из зоны в зону. Многоаспектность и фазовость движений передавали русские художники К. Малевич («Точильщик») и Н. Гончарова («Велосипедист»). Хронологическую последовательность показа событий помогали передавать и триптихи: «Свидание, прощание и отъезд» Боччони и «Рабочий день» Балла. Все названные здесь картины и скульптуры создавались в 1912—1913 гг.

С принципом футуристической поэзии («поэзия должна быть непрерывным рядом новых образцов» — «Манифест техники футуристической литературы») перекликается прием живописцев, имеющий название «симультанизм» — «одновременность», т. е. «синтез того, что вспоминаешь, и того, что видишь». На деле это приводило к многократному умножению зрительных образов в пределах одной композиции. Согласно футуристам, все двигается, бежит, все быстро трансформируется. Профиль никогда не бывает неподвижным перед нами, он беспрестанно появляется и исчезает. Ввиду устойчивости образа в сетчатой оболочке предметы множатся, деформируются, преследуют друг друга, как торопливые вибрации в пространстве. Вот таким образом «у бегающих лошадей не четыре ноги, а двадцать, и движения их треугольны». Известно положение А. Бергсона: «...от галопа лошади наш глаз воспринимает главным образом характерное положение, существенное, или, скорее, схематическое, форму, которая как будто бы распространяет свои лучи на весь цикл движения».

Футуристы смело «надвигают» одно изображение на другое. В картине Боччони «Состояние ума. № II», улицы входят в дома. Есть определенные футуристические установки: «Откроем фигуру как окно и заключим в нее среду, в которой она живет, провозгласим, что тротуар может влезть на ваш стол, что ваша голова может пересечь улицу, что справа, слева и позади». И «разве мы не видим иной раз на щеке человека, с которым разговариваем, лошадь, проезжающую в далеком конце улицы»? Таким образом, впечатление ведет к тому, что «внешний мир бросается на вас».

Заметно, что футуристическая живописная композиция ориентирована на центр, что создает впечатление «картины-спрута». Циркулярные формы с текстами плотно окружают центр в картине «Манифест об интервенции» К. Kappa. Характерна пуантиль «Сферическое распространение центробежного света» Дж. Северини. Но не только композиции, подобные этим, построены на выделении центра. Занимаясь теорией кино, С. Эйзенштейн вспоминает пейзаж Д. Бурлюка, где «формальное течение изобразительного сюжета идет по спирали».

Смазанные изображения, несколько композиций на одной пленке характеризуют фотодинамизм Антонио Джулио Брагалия.

Брагалия создает и один из первых авангардных фильмов «Футуристическая жизнь» в 1916 г. В нем Орнальдо Джинна показывает, как футурист спит, занимается гимнастикой и симультанной декламацией с друзьями, завтракает, работает. Там же и хаос вещей — «драма объектов». Аналогичный опыт в России — «Драма футуристического кафе № 13» с участием В. Маяковского, М. Ларионова, Н. Гончаровой и братьев Бурлюков.

«Музыкальная тема» — излюбленная в авангарде со времени Матисса и Пикассо. Ей отдали должное и футуристы: Балла пишет картину «Игра на виолончели», а Руссоло—«В честь музыки», в которых показывают серию движений рук музыкантов. Но все же футуристам хотелось не иллюстрировать способы игры на инструментах, а создавать «свою музыку». Ф. Б. Прателла в манифесте «Футуристическая музыка» требует «деструкции квадратуры», разрушения хронометрической тирании ритма, абсолютной свободы, «атональной тональности» в хроматической гамме. Он пишет: «...для человека абсолютная правда заключается в том, что он чувствует. Когда творец интерпретирует с чистым сердцем натуру, человеческое становится его силой. Небо, вода, облака, леса, горы, море, сутолока торговли портов, волнующиеся огромные столицы, бесконечные заводские трубы входят в душу композитора и дают сильное настроение». Л. Руссоло, который был преимущественно живописцем, тем не менее решил попробовать перенести сформулированные Маринетти принципы деструкции языка и «выявления современной красоты» в звуки, создав музыку «шумов» — «брюистскую музыку» (от фр. «bruit»). Вдохновясь примерами авангардистов И. Стравинского, Э. Сати и А. Шёнберга, он захотел передать голос современного города: гул заводов, стук поездов, шуршание шин автомобиля. В манифесте «Искусство шумов» Руссоло пишет: «Античная жизнь была только молчанием. Лишь в XIX столетии, с открытием машин, народился настоящий Шум». Гармонии такого «звукошума» проявляются во взрывах, треске, механизированном ритме, шорохах, стонах, хрипе, бульканье, шипении и т. п. Не без гордости он декларирует: «Я, художник-футурист, устремляющий свое хотение в жадно любимое искусство. Поэтому более отважный, чем самый смелый музыкант-профессионал, нисколько не смущаясь моей мнимой некомпетентностью, зная, что отвага дает все права и обязанности, я являюсь зачинателем обновления музыкального искусства шумов».

Руссоло создал даже специальные машины, которые порождали подобную музыку. В таких композициях, как «Пробуждение столицы», «Собрание авто и аэропланов», «Обед в казино» и «Стирка в оазисе», художник использовал гудки, свистки, кастрюли, деревянные счеты, металлические доски для стирки, пишущие машинки и т. п. Маринетти к образцам звуков современной цивилизации добавлял еще и мюзик-холл, который «уничтожает все наши традиционные понятия о перспективе, пропорциях, пространстве и времени». Ведь, действительно, в кабаре пели о неграх Конго, об элегантных «вампах» Парижа и белых медведях Севера. В своем позднем «Манифесте о музыке», изданном в 1922 г., лидер футуризма указывал, что «изобретение в музыке труднее, чем во всяком другом искусстве», и что оно «подготовляет идеальное слияние всех искусств».

Возможность взаимодействия искусств, о чем мечтали романтики и символисты, футуристы брали в качестве основы для создания современного художественного стиля. О синтезе футуристической живописи и музыки высказался Kappa в манифесте «Живопись звуков, шумов и запахов». Автор манифеста утверждал: «До XIX в. живопись была искусством по преимуществу молчаливым. Художники античности, Возрождения, XV и XVI вв. не предчувствовали возможности выразить живописно звуки, шумы и запахи, даже тогда, когда брали темой своих композиций цветы и бури. Импрессионисты в своей смелой революции сделали, хотя и слишком робко, несколько смутных попыток живописать звуки и шумы. До них — ничего, абсолютно, ничего». И продолжал: «Тем не менее мы спешим заявить, что между импрессионистическим урчанием и нашей футуристической живописью шумов и запахов такая же разница, как между пасмурным рассветом и человеком в 30 лет; импрессионисты уничтожают старую перспективу, понимание гармонии красок, созерцательный идеализм и анекдот». Kappa хотел добиться тотальной синестезии: «...с точки зрения красок существуют звуки, шумы и запахи желтые, красные, индиго, светло-небесные и фиолетовые». Они — «пластические, полифонические, полиритмические, абстрактные и целые». «Молчание статично», а нужны «трубы красных, краасных, очень крааасных, которые кричат, зеленых, пронзительных, пышащих желтых, всех красок в движении, постигаемых во времени, а не в пространстве».

футуристические картины будут изображать пластические эквиваленты звуков, шумов и запахов театров, мюзик-холлов, кинемо, борделей, вокзалов, гаваней, гаражей, клиник, заводов и т. п. Каждому звуку соответствует своя символика красок. Kappa считает, что подобная «головокружительная кинетика» была им выражена в картине «Похороны анархиста», в «Пан-Пан» Северини, ряде произведений Боччони и Руссоло, показанных в Париже в 1912 г. Kappa говорил, что такие картины должны восприниматься как «бредовые»: «Знайте же, чтобы добыть эту совершенную живопись, требующую активной кооперации всех наших чувств, живопись, как пластическое состояние души, всеобщности, надо писать так, как пьяные поют и выблевывают звуки, шумы и запахи».

Футуристы, несомненно, хотели добиться в своих картинах звуковых ассоциаций, чему должны были способствовать и сами их названия, вроде таких, как: «Что мне рассказал трамвай», «Пространство+авто» и др. Француз Леопольд Сюрваж, вдохновленный идеями футуристических поисков, предпринял попытку сконструировать «цветоорган» — машину, издававшую скрежет, звон и гул в сопровождении мигающих цветных лампочек.

Сращивание слова и изображения наметилось у поэтов. Графизм в компоновке слов, которые выстраивались в различные геометрические фигуры на листе, отличал композиции Маринетти, Джоворни и Саньялло. Особый синтез искусств представлял футуристический театр, декорации к которому выполняли Балла и Леже. Но самое интересное — футуристические вечера, которые могли закончиться потасовкой с полицией, бросанием тухлых помидоров. На таких вечерах исполнялась шумовая музыка, читались стихи, показывались картины, ставились мюзик-холльные номера.

Наряду со стремлением объединить все художественные средства футуристы догадались первыми о возможностях освобождения отдельного элемента от связей с себе подобными. Маринетти выдвинул концепцию «Слово ходит на свободе». Боччони отливал в бронзе бутылку, разворачивающуюся в пространстве, и лампочку, увековечивая таким образом в традиционном скульптурном материале обыденные объекты, изъятые из повседневного употребления и потому приобретающие особый символический смысл.

Футуризм сделал большую заявку на обновление не только художественной культуры, но и всего человечества. Но из обещанного будущего, как и из всякой утопии, ничего серьезного выйти не могло. «Пик» развития этого движения — 1912 г. На этот год приходятся лавина манифестов, большинство известных художественных произведений, выставка в Париже, показанная затем в Лондоне и Берлине. Первая мировая война, которую футуристы Италии ждали как «гигиену мира», положила конец интенсивному развитию этого движения. «Первая генерация» сходит на нет. В 1916 г. погиб Боччони; другие стали эволюционировать в сторону «метафизической живописи» и неоклассицизма, особенно Kappa и Северини. Футуристические элементы существовали в культуре Италии в 20-е и 30-е гг., особенно в области театра и радиовещания. Наиболее активным оставался Маринетти; он свел дружбу с Муссолини и поддерживал фашистский режим в стране, считая, что таким образом «свою» утопию соединил с «утопией» определенного политического режима.

Из других стран «эхо» футуризма дольше всего бродило по России. Все «левое» искусство, в котором на самом деле произошли уже давно принципиальные разногласия, нередко по инерции вплоть до 1920-х гг. носило название «футуристического». Но это, скорее, лексическое недоразумение, не более. Футуризм и в этом случае, потесненный представителями абстрактного искусства, конструктивистами и «производственниками», остался без будущего. Однако элементы этого движения вошли в плоть дадаизма, позднего экспрессионизма, сюрреализма и поп-арта...

АБСТРАКТНОЕ ИСКУССТВО. ЧИСТЫЕ ГАРМОНИИ

Бывает, и довольно часто, что слова М. Дени, одного из крупнейших представителей группы «Наби», о том, что, «прежде чем быть изображением нагой женщины или лошадью в бою, картина должна быть окрашенной определенным образом поверхностью» (1890), воспринимаются как пророческие в отношении абстрактного искусства. Это, конечно, неверно: случайно вырванный фрагмент из статьи не может нести «ответственность» за исторические мутации авангардизма. Но все же запомним дату, когда Дени написал свои слова, так как они даже без лишней модернизации смысла симптоматичны. Первая абстрактная картина была выполнена на несколько лет раньше: в 1883 г. художник А. Альфонс показывает на выставке работу «Девушки под снегом» — чистая бумага, прикрепленная к картонному планшету. Однако о ней надолго забыли.

Традиционно абстрактное искусство начинается с 1910 г.— с появлением первых неизобразительных акварелей В. Кандинского — и имеет более длительное бытие, чем предполагалось ранее.

Уже этот факт исторической коррекции имеет глубокие последствия для самой методологии анализа абстрактного искусства. Прежде всего принижается значение бытующей версии, по которой абстрактное искусство как бы заключало цепь предшествующих стилевых модификаций авангардизма: фовизм — экспрессионизм — кубизм — футуризм.

Таким образом, абстрактное искусство выпадает из привычных исторических моделей как авангардизма, так и — при менее строгом рассмотрении — «современного искусства». В результате может возникнуть соблазн ограничиться лишь механическим преобразованием модели во имя сохранения ее сущности. Казалось бы, достаточно отодвинуть на 20—30 лет назад исходную границу истории абстрактного искусства, и все встанет на свои места. Но при этом ломается концепция «предельности» абстрактного искусства, по которой отказ от всяческой «фигуративности» является логическим завершением предшествующего опыта авангардизма. Короче говоря, возникают сомнения относительно логически обусловленного места абстрактного искусства в истории стилей. Но главное: возникает сомнение в правомерности писать историю абстрактного искусства, выражая стремление дать анализ смены разных направлений и имен, разных стилей и традиций. Это сомнение, как мы увидим позже, укрепляется и другими моментами и онтологического и гносеологического порядка.

Сказанное может показаться тривиальным, однако как в трудах апологетов абстрактного искусства, так и в сочинениях его критиков вольно или невольно присутствует основная идея, которая при некотором огрублении сводится к следующему: абстрактное искусство, раз появившись, существовало потом, развиваясь на своей основе, как некая определенная художественная система, переживая то периоды подъема, то годы кризисов. В таком случае требовались объяснения самой природы абстрактного искусства, которые бы «срабатывали» на всем протяжении его развития. Но именно в такой постановке проблемы таилось насилие над историческим материалом. Дело заключается в том, что «абстракция» как концепция не была продуктом саморазвития, а лишь радикальным проявлением той или иной тенденции в развитии авангардизма; с другой стороны, абстрактное искусство, наследующее и развивающее свои отдельные стилевые формы, стояло часто на периферии авангардизма, который, порождая абстрактное искусство, тут же от него отходил. Можно заметить также, что каждый раз абстрактное искусство не было похоже само на себя в различных своих проявлениях в той же мере, как искусство, передающее изображения действительности, во времена Возрождения, барокко или классицизма (а если приблизить к нам хронологический ряд, то во времена романтизма, импрессионизма и фовизма). Сравнение это принять трудно скорее не по методологическим причинам, а по масштабу и значимости явлений, так как за одним из них стоит вся история художественной культуры, за другим же — системы «блуждающих» экспериментов. Однако, приняв его с определенной мерой «условности», все же можно кое-что, хотя бы предварительно, объяснить.

Истории абстрактного искусства как таковой не существует; она только навязывалась его апологетами в определенные периоды и принималась критиками. Не абстрактное искусство следует противопоставлять органическому развитию искусства, а эволюционирующий авангардизм, спорадически порождавший абстрактное искусство и пытающийся вытеснить самое искусство. История абстрактного искусства — история «внутри» авангардизма, при том, что оно иногда претендовало на роль, чтобы быть искусством, а иногда на то, чтобы не быть им, определить свой «третий путь».

В термине «абстрактное искусство» (на наш взгляд, более удачном, чем термины «абстракционизм» и «абстрактивизм») заключается глубокая двойственность, когда есть намек и на искусство, и на некую альтернативу. Если абстрактное искусство рассматривать именно как искусство, то перед нами программный формализм: вариации на тему «снятых» качеств возможного художественного произведения, когда использованы «фактура», «ритм», «композиция», «конструкция», «колорит» и т. п. Такие «снятые», отстраненные качества и являются, как может показаться, «абстракцией» от искусства, тем более что техника абстрактного искусства в известной степени напоминает технику самого искусства (манера исполнения, станковизм и т. п.). При таком подходе термин «абстрактное искусство» покажется крайне точным, но и предельно односторонним, так как забыто о самом главном — об образности искусства. Ее же представитель себе «снятой», отчужденной — невозможно. У произведения абстрактного искусства предполагается любая Интерпретация (что происходит отнюдь не от полисемантичности). Такой широты интерпретации не встретить ни у какого «изма». Как пример абсурдности смысла часто приводят произведения сюрреализма, но все — их значение довольно жестко определяется программой самого течения. У абстрактного искусства нечто иное: синтаксическое поле и деструкция семантики. Принципиальное отсутствие семантического поля уже не может объясняться хоть в какой-то степени «снятием» образности искусства, с ее концепционной, символической и гносеологической развернутостью. Потому абстрактное искусство, где-то отрываясь от художественности (на уровне смысла), временами остается с ним связанным (на уровне формы). И самим таким разрывом — у искусства невозможным — абстрактное искусство приобретает собственную природу. Оно — формализм в искусстве, «изм» в авангардизме и нечто существующее само по себе. Оно — искусство в авангардизме, искусство формализма и искусство само по1 себе. Оно—нечто существующее в искусстве, нечто существующее в авангардизме, оно — не-искусство само по себе. При всей кажущейся усложненности этих логических рядов стоит отметить, что они в определенные промежутки времени становились исторической реальностью.

Только авангард, постоянно перекодировавший все традиционные и нетрадиционные смыслы, мог обращаться еще и еще раз к «абстракции», к идее ее создания, наполняя эту идею различным содержанием. Вне такого контекста нельзя иначе понять, почему идея «ничего не изображать реального», однажды реализованная, может вновь и вновь привлекать внимание и почему «Черный квадрат» К. Малевича все же не стал пределом «абсолютной» живописи в историческом бытии авангардизма, хотя, казалось, мог бы им явиться, исходя из качества концепции.

Авангардизм «дорабатывался» до абстрактного искусства во всех своих крупных проявлениях, и потому появлялась своя абстракция в кубизме, экспрессионизме, дадаизме, сюрреализме, поп-арте, концептуальном искусстве и т. д.

Действительно, кубизм, хотя там временами и «узнавался чувственно» какой-нибудь знакомый объект — гитара, бутылки, шахматная доска и т. п., шел к отвлечению от реального мотива изображения и в некоторых своих выводах порождал геометрическую линию этого направления (К. Малевич, П. Мондриан и др.). Экспрессионизм в начале 1910 г. легко вышел к «чистой живописи» (Ф. Марк и В. Кандинский). Дадаизм проявился в абстрактных мотивах у X. Арпа, К. Швиттерса, М. Рея, сюрреализм — у X. Миро, О. Домингеса, Р. Матта, поп-арт — у Д. Джонса, концептуальное искусство — у М. Гертца, М. Рэмсдена. Причем во всех других своих проявлениях эти движения были далеки от абстрактного искусства, и кубизм, например, имел собственную стилистическую эволюцию. При этом от него в совершенно противоположном направлении пошли такие фантасты и визионеры, как М. Шагал и П. Клее. Сюрреализм в основном создавал иллюзионистические ребусы, как видим мы в картинах Р. Магритта, С. Дали или И. Танги. Дадаизм ограничивал «абстракцию», стремясь создать некое «антиискусство». Поп-арт, называя часто себя «новым реализмом», хотел «реальности», вещной убедительности, создавая коллажи предметов и ситуаций. Концептуальное искусство выходило к анализу идей, работало с реальной средой, текстом, человеческим телом. Так что абстракция для этих течений имела значение возможного и подразумеваемого предела, который мог появиться и чаще всего и появлялся, но мог и оставаться только в виде предположения. Скажем, фовизм, «подготовивший» реформы Р. Делоне и В. Кандинского, сам не создал своей «абсолютной» живописи. Но в годы своего кризиса и выхода из него он в творчестве А. Матисса подошел к «абстракции» (имеется в виду серия картин «Окна», 1914—1916). Футуризм только «обмолвился» несколькими абстрактными сочинениями.

В какой-то степени можно предположить, что чем значительнее проявилось то или иное направление, тем больше уверенности, что оно знало свою «абстракцию». В какой-то степени это свойство — для историка искусства — показатель масштабности определенного «изма», его претенциозности и живучести.

Как все искусство имело свой предел в натуралистическом иллюзионизме, к которому оно иногда подходило и тут же, как правило, отходило (античность, Ренессанс, барокко, XIX в.), так и авангардизм «подходил» к «абстракции» (метод сравнения искусства и «неискусства» следует иметь в виду, признавая всю его условность и метафоричность).

Эпоха Ар нуво оказалась особенно плодовитой на некоторые предпосылки для рождения абстрактного искусства (из нее вышли В. Кандинский, Ф. Купка и др.). Да и XIX столетие уже где-то, пусть и неясно, предчувствовало возможную болезнь «абстракцией», что было высказано О. де Бальзаком, Ш. Бодлером, Э. По и Э. Золя. В их рассказах, новеллах, романах часто встречаются образы художников, которые всю жизнь тратят на поиск какой-то необыкновенной формулы, мечтая создать шедевр, но невозможность реализовать свой замысел приводит их к тому, что на их холстах ничего не изображено («Неведомый шедевр» Бальзака). Романтики, не подозревая этого сами, заложили предосновы для теоретического подхода к абстрактному искусству. После них и в эстетике, и в художественной критике XIX в. стали оперировать оппозицией «натура» — «абстракция». Стоит только добавить, что примеров искусства, обращавшегося к «натуре», было много, а других, обращавшихся к «абстракции», если не считать отдельных произведений У. Тернера и В. Гюго, не было.

Так что стоял вопрос: есть ли такое искусство вообще? В последующее время предстояло ответить на этот вопрос. Стало создаваться искусство нефигуративное, нерепрезентативное, не представляющее изображение отдельных предметов, реальных объектов для созерцания, искусство, для которого оказалась снята проблема «подражания» (в старом, аристотелевом смысле).

Раньше, до пристального изучения Ар нуво, пришедшегося на 1950—1960-е гг., было принято искать корни абстрактного искусства в постимпрессионизме. Имена Ван Гога, Гогена, Сезанна и Сера упоминались наиболее часто, в их творчестве подчеркивался момент «отрыва» от реальности, возрастание «условности» изображения. Однако не стоит забывать, что для некоторых из них все же была слишком важна привязанность именно к «изображению». При этом и само понятие «постимпрессионизм» стало меняться, и фигурой не менее значимой, чем другие, стал символист О. Редон. Следовательно, истоки абстрактного искусства надо искать не только у этих художников, но и в их окружении, в анализе общей ситуации, сложившейся в. художественной культуре.

Эпоха Ар нуво оказалась плодовитой на поиски абстрактного языка выражения. Этому, конечно, способствовал символизм, который еще раз, повторяя некоторые идеи романтиков, провозглашал разрыв между миром «мечты» и миром «реальности». Символизм шел к анализу трансцендентных, архетипальных моделей; при этом фантазии ценились за их «реальность» (например, произведения М. Врубеля). Можно сказать, что символизм, стоявший у начала многих других последовавших потом «измов», уже мог «знать» свою «абстракцию». Абстрактное искусство могло «соответствовать» вкусам и настроениям символизма. И оно, действительно, стало появляться. Примеров, конечно, оказалось немного, не больше, чем и других, предвещавших развитие разных авангардистских форм художественного мышления, но они были. И картина А. Альфонса, упомянутая выше, появилась не случайно. Интересен и год ее создания — время укрепления позиций символистов.

Для авангарда, где культ гения имел уже совершенно другое значение, чем для XIX в., оказалось возможным оценить явления малозаметные, второстепенные. Их инициатива была в будущем, а не в той эпохе, когда они появились. В 1892—1893 гг. были созданы гравюры ван де Велде с абстрактными мотивами. Этот же художник в 1893 г. пишет пастелью «Абстрактную композицию с растительным мотивом». В 1899 г. Э. Хеккель подготавливает серию альбомов «Художественные формы натуры» со своими рисунками флоральных мотивов, в сильной мере абстрагированных. В начале 1900-х гг. немецкий журнал «Пан» помещает абстрактные композиции Б. Толкена и Г. Шмитхальса; австрийский художник Л. Столба создает гравюры с абстрактными мотивами; М. Чюрленис занимается «транспозицией» музыки в живопись; немецкий художник Г. Шмитхальс пишет декоративное панно с крайней степенью зашифрованное изображения; тогда же Г. Обрист делает абстрактные композиции в скульптуре. Визинер Г. Моро в последние годы жизни создавал композиции в комбинированной технике, где во всплесках ярких красок терялся мотив изображения. Кандинский был весьма удивлен, узнав, что А. Хёльцель в 1905 г. создает абстрактную картину «Композиция в красном», комментируя свою позицию следующим образом: «Предмет не обязателен для картины, понимаемой в музыкальном смысле».

Так что примеры абстрактных произведений или близко приближающихся к ним, созданные на рубеже веков, существуют. И дело не в том, много их или мало. Все они скорее имеют «иллюстрирующее» значение, лишь подчеркивая сам факт возможного выхода к «неизобразительной» системе изображения. Обращаясь к эстетическим теориям рубежа веков, замечаешь разработанность метода создания абстрактных форм. Стиль модерн, настаивающий на взаимопереходности изобразительных и неизобразйтельных форм, основывающий концепции «тотального орнамента» и «арабеска», опирающегося на символику «чувствующих линий», подготовил на долгий срок всю теорию абстрактного искусства. Напомним лишь немногое. А. Эндель в 1898 г. писал о необходимости создания искусства «с формами, ничего не значащими, ничего не представляющими, ничего не напоминающими, действующими, как музыка». Была основана отвлеченная символика цвета (например, Л. Анкетеном, А. Сегуном, Ж. Сера) — колорита, построенного на контрасте и монохромии. Стоит вспомнить призыв А. ван де Велде «исследовать логику чистого орнамента». Культ линии воспитывали У. Крейн, Ф. Ходлер. О. Редон говорил об орнаменте как возбудителе фантазии. Ему вторил О. Бердсли. В целом поиски «говорящих линий», поиски абстрактных структур орнамента, арабески, означали борьбу против имитационности и перспективности, а в конечном счете против изображения реальности. Большое впечатление произвела книга В. Воррингера «Абстракция и вчувствование», изданная в 1908 г. Из стиля модерн вышли В. Кандинский, Ф. Купка. Следы Ар нуво есть у X. Миро. Отдельные проявления модерна были у П. Мондриана (например, триптих «Эволюция» с женскими фигурами, орнаментально стилизованными, 1911). Следует отметить, что и потом черты модерна появлялись у отдельных художников, обратившихся к «чистой» живописи. Мы их видим у Ф. Маркса в композиции «Борющиеся формы» (1914). у А. Дова в пастели «Символические формы натуры. № 2» (1911), у О. Эрбена в композиции «Без названия» (1939), у Э.-У. Нея в акварели «Цветы» (1959).

Интересно и другое. Из XIX в. были взяты и идеи о связи «абстракции» в живописи с музыкой и некоторыми теориями физической природы света. О «музыкальности» много говорил и писал В. Кандинский, предлагая создавать живопись, которая бы «не иллюстрировала» музыку, но брала за основы «ее ритмы и формы». Г. Аполлинер связывал орфизм Р. Делоне с музыкальными формами искусства. Р. Делоне, опираясь на идеи Ж. Сера, выработал «световые» концепции абстракции. Ими же увлекались М. Ларионов и А. Лентулов. Таким образом, «световая мифология» позднего импрессионизма, пройдя через стилизацию эпохи Ар нуво, становилась «абстракцией». Р. Делоне опирался на теории Э. Шеврейля, которыми интересовались Э. Делакруа, импрессионисты и неоимпрессионисты. Так что многие художники вошли в абстрактное искусство с «багажом» — и теоретическим и практическим, накопленным в XIX в.

Что же касается основного массива художественной культуры XIX столетия — академического и салонного искусства, которое, казалось бы, должно занимать место только в оппозиции по отношению к абстрактному искусству (вернее, как нередко предполагалось, «измы» авангардизма, включая и абстрактное искусство, должны были вырасти, отрицая академически-салонное направление), то оно к концу века предельно формализовалось и, таким образом, стало своего рода чистой комбинаторикой определенного набора пластических тем, утративших всякую семантическую значимость, и в этом смысле лишь внешне являлось оппозицией.

Новое, естественно, прибавили уже следующие годы, особенно кубизм, с которого очень часто вообще начинались все «истории» абстрактного искусства. Хотя отметим, что П. Пикассо, один из основателей кубизма, считал, что «абстрактного искусства не существует». X. Грис рассматривал абстрактное искусство только 1 как «техническое упражнение». Скептически отзывался об абстрактном искусстве и Ж. Брак. Однако выводы из опыта кубизма были сделаны, и именно кубизм в первую очередь спровоцировал появление геометрической формы в абстрактном искусстве, упорядочившей отвлеченную форму репрезентации до жесткой структурности (Р. Делоне, П. Мондриан, Ф. Купка, К. Малевич). Используя кубистическую морфологию, эти художники стали создавать свой вариант синтетического кубизма, и отличие было только в том, что там был все же кубизм, а здесь — «абстракция». При этом был важен не столько отказ от «сюжета», сколько новое представление о пространстве и времени, которые оказались также абстрагированными, потеряв свою реальную сущность.

К началу 1910-х гг. отмечается «нагнетание» абстрактных форм в развитии авангардизма, определенная «массовость» явления. Оно было настолько сильным и активным, что заставило говорить о «рождении» абстрактного искусства, хотя методологически важнее прежде всего обратить внимание на его зарождение, которое следовало бы регистрировать на 15—20 лет раньше.

Из сложного хаоса русского кубофутуризма «наколдовывал» свой «Черный квадрат» К. Малевич, который в декабре 1915г. выставил его в ансамбле более чем 30 своих полотен на небольшой, но важной авангардистской «Последней выставке футуристов 0,10» в Москве. «Квадрат» и его «окружение» — композиции из красных и белых цветов, построенных на принципах «экономии» художественных средств, «динамики покоя» и «силы статики», перечеркивали все предшествующие поиски авангарда от постимпрессионизма до неопримитивизма, давали принципиально новую концепцию. Логически она не вытекала из живописного опыта и теорий кубизма и футуризма, как у некоторых других художников. Малевич позже яростно (при всем своем уважении) отрицал кубизм и футуризм в брошюре «От кубизма и футуризма к супрематизму. Новый живописный реализм» (1916). Важно, что Малевич жил в кругу поэтов, таких, как В. Хлебников, Е. Гуро и А. Крученых. И его «квадрат» — отклик на манифест Крученых «Слово как таковое» (1913). Характерно, что художник настаивал на точной датировке своей известной работы, а именно 1913 г., хотя тогда ее никто не видел. Видимо, окончательно идея супрематизма (от «supremus» — высший) созрела во время работы над футуристической оперой «Победа над солнцем» (музыка М. Матюшина, пролог В. Хлебникова, либретто А. Крученых). Эскизы костюмов и задник сцены делал Малевич. Композиция с «квадратом» появляется в декорациях 1-й и 5-й сцен (работа велась в начале 1915 г.).

Рис. 16. К. Малевич. Черный квадрат. 1913—1915.

Переписка Малевича с Матюшиным, собственные теоретические построения художника, отраженные в брошюрах «О новых системах в искусстве» (1919), «Беспредметное творчество» (1919) и «От Сезанна до супрематизма» (1920), позволяют понять суть концепций нового этапа в развитии абстрактного искусства. В этих текстах на языке модной «зауми» русских футуристов-«будетлян» излагаются азы супрематизма, которые многим современникам, особенно из непосвященных, казались «бредом сумасшедшего». Малевич ведет последовательную борьбу против изображения предметов: «Я вышел из круга вещей», «веши исчезли, как дым». Для «эстетики» художника характерны суждения о том, что нужно ввести «пятое измерение — экономию», верить в Интуицию Разума и планетарное назначение нового искусства. Малевич полагает, что живопись в традиционном значении изжита», художник «преобразился в нуль форм». Художественные реформы Малевич и его последователи связывали с попыткой реализации социальных утопий: им виделся некий универсальный человек, владеющий всеми тайнами мироздания. Как и весь русский авангард, Малевич идейно готовил грядущую революцию, активно участвовал в попытках создания новой культуры, так и не поняв, почему он оказался не нужен. В 1920 г. в Витебске — «малой столице авангарда», где работал также и М. Шагал,— Малевич со своими сторонниками создает общество УНОВИС («Утвердители нового искусства»). Позже он становится директором ИНХУКа (Институт художественной культуры), занимается керамикой и «архитектонами» — гипсовыми многомерными моделями домов будущего.

«Черный квадрат» иконообразен. Малевич знал, что «Бог не скинут» (так называлась его очередная декларация, 1922 г.). Он считал, что «действительность не может быть ни представляема, ни познаваема». Через блаженный покой и созерцание можно идти к Богу, через вчувствование и интуицию. Характерно, что на выставке 1915 г. «Черный квадрат» был повешен, как икона, в красном углу зала. Эстет А. Бенуа заметил по этому поводу: «Несомненно, что это и есть та "икона", которую господа футуристы ставят взамен мадонн...» Однако учтем, что «иконностью» содержание картины не исчерпывается; познание ее в принципе невозможно, а интерпретаций много. Это, конечно, не «черный квадрат» как таковой, но это образ его.

Малевич, бесспорно, наряду с П. Мондрианом и В. Кандинским — самая принципиальная фигура. Все эти художники основали свои школы, а традиции их творчества живы и по сей день.

К началу 1910-х гг. намечается «нагнетание», если так можно сказать, абстрактных форм в развитии авангарда, определенное «омассовление» явления. Напомним некоторые моменты. М. Ларионов в московской студии А. Крафта выставляет в 1910 г. свои первые «лучизмы». В том же году будущий дадаист Ф. Пикабия делает абстрактные композиции. К их же созданию в 1910—1911 гг. подходит Ф. Купка. Через два года изобретает «циркулярные формы» в своих «Окнах» Р. Делоне. К 1913 г. к абстракции подходят американские «синхронисты» М. Рассел, С. Макдональд, А. Волкович, М. Вебер и А. Райт. В 1914 г. в Мюнхене Ф. Марк пишет композицию «Борьба форм», а в 1915 г. во Флоренции начинает работать в новой манере А. Маньелли. Г. Аполлинер, талантливый «провокатор» авангарда, говорит о живописи с «внутренним сюжетом» и поддерживает самые радикальные художественные решения. Намечаются выходы к абстракции в скульптуре, особенно у А. Архипенко и К. Бранкуси.

Важно понять, почему произошло подобное «нагнетание абстракции» именно в это время. У авангардизма, как известно, были свои ритмы, где некими «мостами» между отдельными фазами его развития являлись дадаизм и поп-арт. После дадаизма и поп-арта в авангардизме всегда наблюдался известный поворот к «реальности», некий «бросок» к конкретному, точнее, к мистифицированному конкретному. Теперь же важно отметить, что дадаизму и поп-арту предшествует активизация абстрактного искусства. Таким образом, раскрывается еще одна, принципиально важная закономерность в развитии авангарда, закономерность, еще никем не исследованная и не описанная, и анализ «истории» абстрактного искусства помогает понять ее.

Дадаизм, отмечая конец первого, условно говоря, «символического» авангардизма, отменил присущую ему «духовность». Интересно, что и сам дадаизм «знал» свою «абстракцию» — композиции Г. Арпа, Ф. Пикабия, М. Янко, К. Швиттерса, Г. Рихтера создавались часто в «отвлеченной манере». Но в целом дадаисты относились к абстрактному искусству негативно, обвиняя его в том, что, согласно их концепциям, оно оставалось еще слишком искусством, занимаясь формой и возможностью ее эстетического обоснования.

В следующий период— 1920—1950-е гг.— абстрактное искусство не столько существует «внутри» определенных «измов», сколько представляет собственное бытие, являясь крупнейшим направлением. Абстрактное искусство оказалось вполне адекватным новой роли авангардизма в художественной культуре этого периода. В самом термине «абстрактное искусство» понятие «абстрактное» соответствует акцентированной концептуальности, свойственной авангардизму, понятие же «искусства» — даже в коррекции, заданной рассматриваемым термином, сохраняет традиционное содержание. Так и в аллегории: форма представляет одно, разум подразумевает другое.

Именно в рассматриваемый период были усовершенствованы все ранее возникшие теории, сделаны попытки объяснения специфики абстрактного искусства, под которые часто стилизовались все другие его стадии, как ранние, так и поздние. Причем следует отметить, что в дихотомии «абстрактное искусство» акцент делается на слове «искусство».

В 1920—1950 гг. выделяются два этапа. 20—30-е гг.— время переживаний предвоенных (имеется в виду первая мировая война) опытов: они продумываются, переистолковываются, приобретают программный характер. Но делается это скорее по инерции, главное, растет принципиально новое понимание абстрактного искусства. Период «аллегоризма» в авангарде проявляется и здесь. Соответствуя характеру аллегории, в абстрактном искусстве увеличивается дистанция (и без того весьма значительная) между тем, что художник представляет, и тем, что это должно значить. От «аллегоризма», с его известной формой, идет и своеобразный пластицизм абстрактного искусства, который в эти годы отличается выверенностью своих решений. Геометрический стиль становится господствующим, ему подчиняется даже Кандинский, давший в свое время импульс «свободной абстракции». Культ формы определяет многое, формально неорганизованное рассматривается как бесформенное, как несовершенное. Не случайно об эпохе 20—30-х гг. вспоминают как об эпохе «формотворчества». При этом абстрактное искусство стремится быть похожим на искусство вообще, чуть ли не как определенный его жанр. Иными словами, воспринимая искусство как канонизированную условность, абстрактное искусство хочет быть таким же. При этом развивается и концептуальная часть абстрактного искусства. Принимая на себя не свойственные ему, по сути, функции, оно трактует себя как универсальная система (что и позволяет в конечном счете как-то связывать в каждом конкретном случае резко разошедшиеся трактовки формы и содержания) , как «стиль жизни». В 20—30-е гг. и в построении формы, и в концептуальном аппарате преобладает структурность, которая предполагает красоту логического доказательства в каждом элементе композиции и красоту формального построения в любой философии абстрактного искусства. Так два отдаленных друг от друга лица соединялись в один лик. Будучи сравнительно узким слоем художественной культуры, абстрактное искусство меняет не только свой облик, но и формы бытования, приобретая более организованный характер: появляются отдельные группировки и объединения художников, издаются журналы и книги. Не чуждое развитию станкового искусства, особенно триумфального для этих лет, абстрактное искусство с тем же успехом проявляет тенденцию к экспансии в разные виды искусства. Осуществляются опыты в архитектуре, скульптуре, кино, стенной живописи.

Крупным объединением стала голландская группа «Де Стейл» («Стиль»), издававшая с 1917 по 1931 г. одноименный журнал. Во главе его стояли П. Мондриан и Т. ван Дусбург. Им были близки идеи «строительства действительности», крайне утопичные. Чувственный мир — это мир страданий, ложный и противоречивый, говорили они. Только «денатурализация» искусства и жизни может способствовать выходу из трагической ситуации. Им казалось, что пример абстрактной живописи с «жесткими» законами построения, создающими «клетки духа», может помочь решить противоречия современного общества.

П. Мондриан в 1912 г., живя в Париже, начинает геометризировать изображения деревьев и фасадов соборов, подходя к системе, которую позже назовет «неопластицизмом» (так озаглавлена его брошюра 1920 г.). На художника, видимо, оказал большое впечатление математик и философ К. Шойенмакер, издавший ряд книг в середине 1910-х гг. В них он причудливым образом соединил неоплатонизм с современной «позитивной мистикой» чисел, ведущих к поискам «конструкции» в действительности. Опора на математику позволяла художнику выдвинуть теорию «мистерии отношений единичного и множественного», «закон прямого угла», «противопоставление вертикальных и горизонтальных линий, как мужских, так и женских» и т. п. Мондриан вырабатывает определенные правила, в которых обращает внимание на пропорции, ритм, размеры, равновесие в композиции, отношения основных цветов красных, синих и желтых с «нецветами» белыми, серыми и черными. Обычно его живописные композиции представляют системы прямоугольников, некоторые из которых окрашены в «цвета».

Рис. 17. П. Мондриан. Квадратная композиция в красном, желтом и синем 1926

В 20-е гг. Т. ван Дусбург, курсирующий между Амстердамом, Парижем и Дассау, предлагает теорию «элементаризма», а в 1930 г. разрабатывает концепцию «конкретного искусства», выступая против лиризма, драматизма и символизма, т. е. против того, чем была сильна абстракция 1910-х гг.

При кажущейся насыщенности событиями, именами и произведениями абстрактное искусство 20—30-х гг. во всех своих организационных формах крайне спорадично и эпизодично. М. Сейфор, теоретик и историк абстрактного искусства, в 20—30-х гг. издал шесть номеров журнала «Круг и квадрат». Он устроил и выставку художников журнала, куда были приглашены более 40 мастеров, среди них и «патриархи» — Мондриан и Кандинский. Ассоциация «Абстракция-творчество» в 1931 г. во главе с О. Эрбеном и А. Вантонгерлоо объединила сторонников «конкретного искусства» и группу «Круг и квадрат», образовав достаточно эклектическое сообщество, куда входили Г. Арп, С. Делоне-Терк, А. Глез, Т. ван Дусбург, Ф. Купка, Ж. Вальмье и др. Их лозунг: «Ни копий, ни интерпретаций натуры». В 1936 г. Г. Барр в Нью-Йоркском музее организует выставку «Кубизм и абстрактное искусство». Однако все эти акции сами по себе никакой «плотности» определенного процесса не дают. Малое число «беспредметников» заставляло их вне зависимости от программы сближаться для того, чтобы их творчество не растворилось в стихии живого потока современной культуры и хоть в какой-то степени оставалось бы «явлением».

Несмотря на отмеченную спорадичность, стремление к устойчивому положению в системе художественной жизни приводит абстрактное искусство, если выразиться вслед на некоторыми его апологетами, к «академизму». Создается впечатление, что оно превращается в назойливый, бесконечно повторяющийся штамп, лишенный каких бы то ни было новых идей и форм, и критика оценивает в это время перспективы его существования крайне пессимистически.

Абстрактное искусство в 20—30-е гг., стремясь обрести функции аллегорической репрезентации, обнаружило крайнюю противоречивость. Попытки развить предшествующие тенденции не могли соответствовать новым идеям и концепциям авангарда, которые удачнее реализовывались в русле сюрреализма. Но когда абстрактное искусство ассимилировало опыт сюрреализма, оно сразу приняло на себя роль лидера. Таким образом, можно отметить, что абстрактное искусство в системе авангардизма проявляет свою инертность в плане формы, но с другой стороны — универсальность в плане способности репрезентировать ту или иную концепцию. Это обусловливает периферийность абстрактного искусства в системе авангардизма в моменты рождения новой перспективной концепции и его актуализацию в стадии завершения очередного периода развития авангарда в целом.

Положение меняется довольно существенно только к моменту завершения второй мировой войны. Умирают лидеры старой школы: в 1940 г.— П. Клее, в 1941 — Р. Делоне, в 1942 — Т. ван Дусбург, в 1943 — С. Таубер-Арп, в 1944 г.— В. Кандинский и П. Мондриан. Начинался новый этап, направленный против предшествующего «академизма». Геометрическая школа уступает место новым концепциям и демонстрирует несостоятельность продолжительного развития стилевой традиции. Ж. Матье в 1947 г. выдвигает термин «лирическая абстракция», создавая оппозицию геометрическому стилю. Вольс стал пользоваться термином «информель», стремясь также порвать с «академизмом» предвоенной «абстракции». В абстрактном искусстве геометрической ориентации появляется новое — стремление дать «движение» цветовых структур, активное взаимодействие больших цветовых зон.

Возник интерес к абстрактному экспрессионизму, к «живописи действия», когда картина — фиксация следов такого действия или же представляет некую «арену» для него.

У представителей «живописи действия», ташизма сильно чувствуется воздействие методов сюрреалистов (в частности, «автоматического письма», применяемого перед войной А. Массоном, X. Миро, А. Лемом). Сюрреализмом был спровоцирован интерес к спонтанному динамическому акту «изготовления» произведения. Абстрактное искусство, безусловно, проникается программной иррациональностью авангардизма этого периода, воспринимает постулируемую сюрреализмом спонтанность, ориентацию на бессознательное и, таким образом, входит в основное русло авангарда. Если в начале этого периода можно было отметить интерес к субъективному миру, стремление в творческом акте вскрыть внутренний мир личности, то теперь, условно говоря, имеет значение лишь бессознательное вообще, бессознательное становится общезначимой абстракцией, которой авангардизм более всего и занят.

Итак, свободная скоропись старой «абстракции» приняла новые формы и идеи. «Живопись действия», ташизм представляют на рубеже 40—-50-х гг. господствующую тенденцию в США и в крупных странах Европы. Тогда же формируется мощная школа «абстрактного экспрессионизма» в США, представителями которой являются Дж. Поллок, А. Горьки, М. Ротко, Р. Мозервел, У. де Кунинг и др. Это искусство поддержали галереи и банки. Присуждение «Гран-при» на Венецианском биеннале Поллоку утверждает всемирный престиж этого движения. Поллок, используя сюрреалистическую технику «накалывания», оказался «внутри» полотна, когда произвольными движениями разбрызгивал краску, стоя на расстеленном холсте. Следы краски — запись биологических импульсов художника, само действие художника — ритуал. В Европе выделялись «жестикуляции» Ж. Матье, демонстрировавшего свою способность записать холст в течение короткого времени. И. Клейн создавал «антропы» — отпечатки тел натурщиц на холсте.

Наряду с наиболее радикальными проявлениями абстрактное искусство в 50—60-е гг. имеет и более спокойное проявление, особенно в Европейском регионе.

М. Рагон, ставший видным теоретиком происходящих внутри абстрактного искусства перемен, вводит такие понятия для характеристики послевоенной «абстракции», как «баррокизм», «японское влияние», «новое пространство живописи», «абстрактный пейзажизм». Его симпатии, совершенно явные,— на стороне «лирической абстракции», богатой ассоциациями. К числу мастеров, ею занимавшихся, относятся С. Поляков, П. Суллаж, Г. Хартунг, А. Манессье, Н. де Сталь, М. Э. Виера де Сильва, Ж. Базен и др.

Иногда в их композициях «проглядывают» отдельные элементы, вызывающие ассоциации с миром действительности, будь то тростник в воде, раковины, листья, галька, следы на песке или вид из иллюминатора самолета.

В связи с этим получают распространение новые принципы «объяснения». До второй мировой войны господствовала большей частью «сциентистская» школа. Казалось, в век технизированной цивилизации, торжества математики и логики, крупных научных открытий должна хорошо смотреться и любая абстрактная композиция. Теперь же приобретает авторитет иное объяснение, преимущественно в связи с творчеством представителей «лирической абстракции»: абстракция — «форма нового видения мира». Это оправдание абстрактного искусства за счет привлечения в качестве поясняющих примеров каких-то реалий существующего мира: раковин, узоров на песке и т. п. Потом все же намечается отказ от этого объяснения как слишком компромиссного, умаляющего значение абстрактного искусства, нагружающего его иными значениями. Вспоминаются слова Г, Арпа, что абстрактные формы дают такой же объект для созерцания, как и все другие явления жизни. Усиливаются и распространяются теории, связывающие развитие абстрактного искусства с неомифологическими концепциями, говорящими о создании «современных тотемов и фетишей». Распространяются и философски-поведенческие концепции, где особенно сильным стало обращение к идеям дзен-буддизма.

«Аллегоризм» абстрактного искусства принимает принципиально иной характер, чем в 20—30-е гг. Там — структурность, здесь же—разрушение, разрушение формы и смысла, или же аллегорически истолкованный «артистизм» — исполнение, медитация, восприятие. Потому в конце 40-х — 50-е гг. образовались две линии развития абстрактного искусства (впрочем, не противоположные друг другу): одна — «живопись действия» со всеми ее разновидностями, другая — «поэтизм». Одна исходила из жеста, спонтанного выражения, другая призывала к медитации. Постепенно намечались повороты, ведущие к принципиально иным горизонтам.

К сюрреалистическому артистизму добавляется дадаистическая брутальность и рождаются прото-поп-артистические мотивы. На этом во многом были построены поиски «бедного искусства» в Италии, которому патронировал критик Дж. Челант.

В 50-е — начале 60-х гг. художников, связанных с абстрактным искусством,— живописцев, графиков, скульпторов — становится все больше, они есть во всех крупных странах, там складываются «национальные школы». После долгого перерыва сталинской диктатуры своя «школа» складывается в СССР.

Такой подъем абстрактного искусства приходится на годы, предваряющие становление поп-арта. В 50-е гг. первые поп-артистские эксперименты были мало кому знакомы, и только абстрактное искусство казалось выражение! «современности», оно культивировалось, распространялось, было модным. В 60-е гг. поп-арт был уже школой, модой, догмой. Поп-арт сознательно восстает против абстрактного экспрессионизма, и большие монохромные холсты Р. Раушенберга и А. Капроу — тому наглядный пример. Это своего рода «живопись молчания». Абстрактная монохромия выражала протест против «кустовых» ударов кистью. Но под влиянием поп-арта абстрактное искусство перестраивается, оно освобождается как от элементов, предвещавших сам поп-арт, так и от ассоциативности, стремясь к последовательной «очищенности». Новые черты ясно проступили в абстрактном искусстве 60-х гг.

Получает развитие «постживописная абстракция» (возникшая в сфере авангардизма одновременно с поп-артом и являющаяся альтернативой «живописи действия»). К. Гринберг, известный американский критик, предложивший термин «постживописная абстракция», выделяет в нем направление «field painting», представляющее монотонное повторение упрощенных геометризованных форм. Критик Л. Эллоуэй предложил термин «систематическое искусство», некоторые же пользуются названием «новая абстракция» или «hard edge». К числу мастеров этого направления относятся художники, которые работали еще в 50-е гг., но чье творчество окончательно определилось лишь в следующее десятилетие,— Б. Ньюмен, М. Ротко, К. Ноланд, Э. Келли, Ф. Стелла, Дж. Майер, Ю. Олиотски, М. Луис, Л. Пуне. Следует подчеркнуть эйдестический характер творчества этих художников. Форматы их композиций могут приобретать различные конфигурации. Жесткие геометрические формулы использовало «оптическое искусство» («оп-арт»), основателем которого явился В. Вазарелли. Оп-арт создавал из разноокрашенных геометрических элементов иллюзионистические ребусы, где одни формы как бы выступали, а другие отступали.

Особую тенденцию представляет Эд Рейнхард, стремящийся через организацию близких по цвету окрашенных участков холста создать некую «концептуальную информацию». Именно поэтому он оказал влияние на нынешнее концептуальное искусство, особенно как теоретик.

С середины 60-х гг. распространяется «искусство первичных структур», или, как оно еще называется, минималь-арт. Известными его представителями стали Д. Смит, Д. Джадд, Т. Смит, Р. Гросвенор, К. Андре, Р. Бладен, Д. Шлегель и др. «Искусство первичных структур» представляет «чистые» беспредметные образы — «абсолютные, безвременные, негативные», является эквивалентом «систематической живописи». Однако оно решительно выходит за рамки станкового искусства, окончательно разрушает иллюзию безусловной причастности абстрактного искусства к искусству традиционному и откровенно демонстрирует свою абстрактную концепцию.

Отметим определенную особенность, которая проявлялась раньше в абстрактном искусстве. Его информативное содержание (семантика) и язык форм (синтаксис) должны были казаться более или менее однообразными и однозначными. Поэтому перекодировка элементов внутри различных направлений абстрактного искусства удавалась с большим трудом, в чем была его принципиальная ограниченность в рамках развития самого авангарда, своеобразная ущербность. Но постепенно стало нащупываться другое, а именно — прагматика. Отношение между произведением и зрителем становилось намного сложнее в том смысле, что произведение, раньше подражавшее традиционному типу картины, все определеннее становится «объектом», фактом или документом, лишь репрезентирующим ту или иную концепцию. Освобождаясь от «станковости», оно теряет раму, столь типичную для традиционной живописи, легко меняет формат и конфигурацию живописной основы, находит иное место в пространстве, вовсе не обязательно размещаясь на стене. И хотя здесь говорилось и об абстрактной живописи, и об абстрактной скульптуре, имелись в виду те или иные «объекты» абстрактного искусства, созданные средствами живописи и средствами скульптуры, но уже не являющиеся ни живописью, ни скульптурой.

В 70-е гг. появляется новый тип абстрактного искусства — «неоабстракция». Это холсты громадного формата, монотонно заполненные отдельными, небольшого размера элементами — линиями, точками и т. п. Эти работы предопределяют дискретность восприятия, способствующую включению зрителя в интеллектуальную игру, которую ведет художник. Подобные произведения как бы призваны моделировать соотнесенность сознания художника с миром, с сознанием зрителя и т. п.

Разные новейшие «измы» продолжают создавать «свою абстракцию». Появляется компьютерная графика, представляющая на экране красочные узоры, то удаляющиеся, то приближающиеся к зрителю. Художник-концептуалист может громадный холст покрыть конфетти зеленоватых точек — доказательство того, что он, действительно, это может. В 80-е гг. складывается «школа нео-гео», иначе «новой геометрической абстракции». Она идет по пути К. Малевича и П. Мондриана. Произведения «нео-гео» тщательно сделаны, безукоризненно стерильны. Часто композиции представляют монотонные повторения, как на обоях, нескольких простых декоративных мотивов. Думается, что какой-нибудь новый «изм» оживит существование концепции «абстрактного искусства», даст ему новую инициативу, ведь у «абстракции» есть склонность к устойчивому самопродуцированию и широкой ассимиляции. Существуют моменты и психологического и социального порядка, предполагающие возможность обновления — самоповторения.

Абстрактное искусство лишь некоторое время демонстрирует стабильность своей структуры, а затем начинает активно перестраиваться под воздействием новых идей и концепций. Этих идей и концепций у него самого нет, оно развивается только как одна из версий авангарда. Умирающим «измам» абстрактное искусство помогало умирать, стилизуя их, превращая в формальную систему: такова судьба поздних стадий кубизма, дадаизма, сюрреализма... Абстрактное искусство, эксплуатируя какую-нибудь одну концепцию, становится символом, «клише», система значений элементов которого разрушилась и остроту придает только некоторая, пусть и незначительная, «сдвижка» этих элементов относительно друг друга. Абстракция только как форма — схоластика. Она нуждается в пояснениях, комментариях. И помимо важности постоянного «самопоявления» абстракция выполняет важную функцию в авангардизме, порождая ощущение исчерпанности той или иной концепции, заставляя искать новое.

КАНДИНСКИЙ. АБСТРАКЦИЯ ПЛЮС РОМАНТИКА

Василий Кандинский принадлежит к числу открывателей нового художественного языка XX столетия и не только потому, что именно он «изобрел» абстрактное искусство — он смог придать ему масштаб, цель, объяснение и высокое качество., Для этого, конечно, понадобилось многое: одаренность, внимание к разным художественным и философским традициям, собственная концепция творчества, а также определенные социальные и культурные условия.

Посещение в 1906—1907 гг. Парижа, куда он уже наведывался не раз, позволило Кандинскому познакомиться с произведениями Матисса, Делоне и Пикассо, что невольно заставило его по-другому взглянуть на собственные опыты тех лет. К тому времени были забыты аналитические штудии профессиональных моделей и «переливание ,формы в форму», которым учили мюнхенские профессора Антон» Ажбе и Франц Штук: в 1902 г. в корреспонденции для отечественного «Мир искусства» Кандинский отмечает, что их уже относят «к старикам». Его «первая» самостоятельная манера, несколько импрессионистическая, состоящая из густо положенных мазков, в основном воплотилась в небольших натурных этюдах, начатых в 1901—1903 гг. в Швабии и подмосковной Ахтырке, продолженных в 1906 г. в Сен-Клу и завершенных в 1908 г. в Мурнау, близ Мюнхена. Это были незамысловатые мотивы усадеб и пригородов, пляжей и деревенских проселков, гор и озер. Чуть позже сложилась «вторая» манера, «мирискуссническая» по характеру, близкая И. Билибину и Н. Рериху. В близости к этим мастерам, да и к декоративным композициям М. Врубеля и К. Коровина, Кандинский смог убедиться, взглянув на экспозицию Осеннего салона и выставку Независимых в Париже, где в русском отделе были представлены произведения многих названных мастеров.

Кандинский работал темперой в «мозаичной» технике декоративной пуантили, столь типичной для эпохи модерна. Преимущественно он выбирал русские сцены базаров, прогулок на древних парусных судах, гусляров и грустных красавиц в лесу, иногда перемежающиеся рокайльными и бидермайеровскими стилизациями. Последние произведения «второй» манеры создавались в 1907—1908 гг.

Существеннее оказались занятия гравюрой на дереве. Обращением к технике продольной резьбы в ксилографии Кандинский обязан примерам Гогена и Мунка, которых высоко ценил. Здесь появляется особая экспрессионистичность, умение обобщать, находить отношение между пятном и свободным пространством, что так пригодилось ему в дальнейшем. В эпоху модерна гравюра на дереве, как и плакат и карикатура, помогали определять возможности формализации художественных средств и границы условности. Примерами могут явиться гравюры «Игра на гуслях» и «Свет Луны» (1907). Их стиль близок самым современным исканиям тех лет, что совершенно ясно, если вспомнить, скажем, гравюры мастеров дрезденской группы «Мост», с которыми Кандинский тогда познакомился. Эстетика Кандинского формировалась в этой области в связи с занимавшей его проблемой взаимосвязи изображения, звука и слова. Это выразилось в издании сюиты гравюр «Стихи без слов» (1904).

Ранний период творчества художника не прошел бесследно. Человек 1860-х годов (по дате своего рождения), он принадлежал к генерации художников «Наби», ван де Велде и Гимара. Начав позже их, ему пришлось много работать. Сложился и художественный характер, напоминающий Томаса Манна, когда впечатления от жизненного материала оседают на дне души, становясь внутренним опытом, раскрывающимся в символах и архетипах. Своеобразный «пейзажизм» понимания изобразительных мотивов останется как некая «память» надолго, органично вливаясь в первые абстрактные произведения; иконография «русских сцен» будет использована в дальнейшем; опыты в области ксилографии позволяли быть современным, оценить искусство фовистов и экспрессионистов.

Кандинский был поражен картиной Матисса «Радость жизни» и рядом других его произведений. Чуть позже Кандинский прочитал его статью «Заметки о живописи», опубликованную в 1908 г. Мысли о композиции как об «искусстве размещать различные элементы» и о чистом цвете станут ему близки. Кандинский предельно ясно выскажет свое мнение: «...только Матисс перешагнул через «случайность форм природы», или, лучше сказать, только он сумел местами откинуть совершенно ненужное (негативные моменты) в этих формах, а иногда — поставить в этом случае, так сказать, свою форму (элемент позитивный)». Матиссовские краски будут жить в абстрактных композициях Кандинского: они экспрессивны, выражают и цвет, и саму «идею» цвета, «працвет» синего, красного, белого, зеленого. Даже манера наложения красок на холст порой напоминает приемы французского художника. Благодаря Клоду Моне, а затем и Матиссу художник стал осознавать, что форма и цвет не нуждаются в предметной мотивировке. Правда, у Моне и Матисса краски, имеющие чувственную природу, всегда являлись особым эквивалентом зрительного образа, но Кандинский почувствовал, что сможет перешагнуть через это. Каким образом? Только придав краске духовность.

Мюнхен начала столетия, названный Кандинским «островком духовного в громадном мире», явился столицей югендштиля. Здесь издавались ведущие журналы. Здесь работали А. Эндель, теоретик нового искусства, Г. Обрист, создатель отвлеченных пластических композиций. Художник органично воспринял идеи Ар нуво, знакомясь преимущественно с ними по публикациям журналов, в число которых надо включить знаменитые берлинский «Пан» и венский «Вер сакрум». Он знал теории орнамента ван де Велде с их «динамографизмом» и концепцией «чувствующих линий».

Теософская литература, крайне популярная среди художественной интеллигенции на рубеже веков, привлекала Кандинского в Мурнау, где он штудировал ее вместе с хозяйкой и бывшей его ученицей на «Русской вилле» Г. Мюнтер, обсуждал с Ф. Марком. Это были книга Е. Блаватской «Ключи теософии» и сочинения антропософов Р. Штейнера и Э. Шере. Имелись на вилле оккультные и спиритические трактаты. Многие термины — «вибрация», «созвучие», «космические лучи», «восхождение» и другие — взяты из этих работ. Теософские мысли воспринимались Кандинским не буквально, но скорее поэтически-мифологически, образуя весьма своеобразный интеллектуальный фон. Знакомство с европейским символизмом давало пищу для размышлений. Кандинский зачитывался романом «Наоборот» Гюисманса и трактатом «О внутренней красоте» Метерлинка. Из немецких поэтов был оценен Стефан Георге с его «тайнами природы» и «духовным искусством». В Париже Кандинский, возможно, познакомился с бывшими представителями группы «Наби» Серюзье и Дени, теоретиками нового искусства, сочинения которых он хорошо знал. Знакомы были художнику выставки, устраиваемые С. Пелладаном, — «Салон Роз э Круа», где экспонировались Ф. Воллотон, Ф. Ходлер, Я. Тоороп, Ж. Руо. Определенное «югендштильство», если под этим понимать комплекс идей рубежа веков, сохранилось в Кандинском навсегда. Отметим, что Кандинский по произведениям, а чаще и лично знал всех значительных художников рубежа веков. Он прекрасно ориентировался во всей ситуации художественной жизни. Однако, как ни парадоксально, его чаще можно было встретить в Старой пинакотеке или Лувре перед картинами Рембрандта, чем на современных выставках. Свое искусство он рассматривал как развитие великих традиций прошлого.

Сказывалось воздействие идей русского символизма, знакомого Кандинскому во многом по ежегодным визитам в Москву и Петербург, которые он постоянно совершал во время «сидения», как выражались в старину, в Мюнхене. Много давало чтение журналов «Мир искусства», «Золотое руно», «Аполлон», в некоторых он печатался и сам. Через своих друзей, особенно через А. Явленского и М. Веревкину, он узнавал литературные новости из России, часто бывшие предметом обсуждения в Мурнау.

Символизм и теософия помогли Кандинскому открыть романтическую традицию, более того, прочно связать себя с ней. Он постиг ее линию от Новалиса и Тика до Вагнера, «Лоэнгрин» которого явился толчком для размышлений о сущности искусства. Характерно, что, обратившись к отвлеченным формам, художник в 1911 г. написал картину «Романтический пейзаж». Кандинский в будущем намеревался засесть за сочинение «Романтизм в абстракции». Он полагал: «Смысл, содержание искусства — романтика, и мы сами виноваты в том, что ищем ее в истории, рассматриваем ее только как исторический феномен». По его мнению, «романтизм — глубок, красив, его содержание радостно; это кусок льда, в котором сияет огонь». Книга Кандинского «О духовном в искусстве», изданная в конце 1911 г., легко вписывается между «Философией искусства» Шеллинга с ее идеей внутреннего созерцания всепроникающего «звона» и трактатом «Шар цветов» Рунге.

С романтической традицией «совокупного художественного продукта» («gesamtkunstwerk»), отредактированной позже в духе поисков синтеза искусств эпохи модерна, связаны представления художника о синтетичности искусств, иначе говоря, об их глубокой внутренней связи и взаимопроникновении. Его знаменитые «Звуки» (1913) — синтез поэтического, музыкального и живописного (это 38 поэм с 12 цветными и 54 черно-белыми гравюрами).

Театр в романтической традиции, особенно у Вагнера, представлялся ему вершиной художественно-синтетической полифонии. Это соответствовало и эстетике эпохи модерна. В Мюнхене Кандинский вместе с композитором Томасом Хартманом и танцовщиком Александром Сахаровым сочиняет либретто балета «Желтый звук». В Баухаузе осуществляет постановку «Картинок с выставки» М. Мусоргского, представляющую реализацию концепции «тотального театра», где взаимодействуют пантомима, музыка, освещение, краски. Все это составляет единый художественный язык, то «параллельное повторение», «внутреннее созвучие», которыми он так дорожил.

Кандинский, как все крупные мастера нового времени, был универсален в своей художественной деятельности. Он занимался не только живописью и графикой, но и музыкой (с ранних лет), поэзией, теорией искусства. Художник оформлял интерьеры, делал эскизы росписей по фарфору, проектировал модели платьев, создавал эскизы аппликаций и мебели, занимался фотографией, интересовался кинематографом. Во «всемирном здании искусств» будущего ему видится «потрясение привычных форм», делений и «перегородок между отдельными искусствами», ему хочется мобилизовать усилия музыкантов, танцовщиков, литераторов.

Все мысли художника направлены к будущему, его активная деятельность организатора ряда художественных объединений, педагога, творца предопределена стремлением его приблизить. Свидетель больших социальных переворотов, он считал, что скоро появятся «новые люди» и «великое Помело истории сметет сор с внутреннего духа», «отменит висевшее над нами черное, удушающее и мертвое небо».

Поражает необыкновенная организаторская деятельность Кандинского на всех этапах его жизненного пути. Она видна уже по организации им первого объединения — «Фаланга» (лето 1901 г.).

Кандинский мечтает создать сообщество творцов, ему видятся кооперативные формы сотрудничества. Зато название «Фаланга» (так именовалось выставочное и учебное заведение, где Кандинский преподавал) должно было напомнить о трудовых коммунах, которые пропагандировал социалист-утопист Шарль Фурье. Затем последовали создание «Нового художественного общества Мюнхена», «Синего всадника», работа в культурных и научных учреждениях России, в Баухаузе, создание «Общества Кандинского» и «Синей четверки». Сам он с гордостью писал, что «никогда не чуждался общественных дел», организаторская и преподавательская деятельность его «радовала».

При создании объединений он не предъявлял требований эстетического единства, подключая к общему делу художников разной направленности. У Кандинского, кроме того, имелась принципиальная установка на интернационализацию передового искусства. Это вообще было свойственно богеме рубежа веков, наследующей большие традиции международных связей, сложившихся в предшествующее время. Кандинский зло и умно издевался над националистической ограниченностью немцев, не желавших считаться ни с кем, кроме себя. В 1920 г. он пророчествует: «...скоро не будет границ между странами». При этом большое внимание уделяет России: «Русские художники, принадлежащие русскому народу,— носители космополитической идеи». Художник всегда оставался верен своей родине, что не мешало ему ценить другие культуры и народы. Вилла в Мурнау не случайно называлась «русской»: интерьеры ее были расписаны народным орнаментом, по углам висели иконы. В письме 1922 г., только что покинув Россию, Кандинский пишет: «... меня часто тянет в Москву». Только в 1928 г.— срок, как мы понимаем, предельный — он принимает немецкое подданство, осознав, что связи с родиной оборваны.

Занимаясь правом до того как стать художником, Кандинский хотел «открыть тайники души народной». Через все перипетии он пронес любовь к «глубокой сущности народной», в понимании которой он был близок к Л. Толстому. У него имелась мистическая вера, что «постепенное освобождение духа» грядет из России. Кандинский был глубоко верующим человеком, молился крайне сосредоточенно, повсюду, где жил, расставлял иконы. Христианство «внутреннее, гибкое», говорил он, «корень духовности», оно сродни тому, что мы постигаем в искусстве. Свет из России, ассоциирующийся с христианством, вовлекающим, как войны и революции, и слабейших в борьбу, помогает «очистить зачумленность воздуха». Обращение художника к немецкой культуре тоже понятно и закономерно. Это типичное обращение русского, ведь отечественная интеллигенция тяготела к германской премудрости, будь то гегельянство, кантианство, увлечение Шопенгауэром, Ницше, Вагнером. Интерес Кандинского к Германии подогревался и тем, что в нем наряду с русской текла немецкая кровь. Впрочем, он вскоре осознал, что Мюнхен — «сонное царство», где все «осецессионилось».

Итак, в известной степени предпосылки для сложения новой «манеры» Кандинского ясны. Он мог сказать себе, как в 1896 г., когда решил профессионально заняться живописью: «час пробил», «теперь или никогда». Работами, сигнализирующими о переменах, стали в 1909 г. «Синяя гора», «Купола», «Пейзаж с лодкой», «Дамы в кринолинах». Фактура утяжелилась, красочные пятна приобрели плотность; композиция начала строиться как взаимодействие обобщенных форм. Это синтетический стиль с напряженными красочными контрастами. Предельное напряжение цвета видно и в небольших пейзажах с видами Мурнау. Традиционный «пейзажизм» Кандинского и поиск «синтетического» стиля, взаимодействуя, постепенно образовывали новые жанры: импрессии, импровизации и композиции.

Об эволюции стиля, датах и названиях произведений легко можно узнать по записным книжкам Кандинского и Мюнтер, где под порядковыми номерами отмечались все созданные произведения, давались им названия (нередко и по-русски и по-немецки), делались небольшие композиционные зарисовки. «Импровизация I» (1909), с которой начался новый стиль, не сохранилась. Следующая работа того же 1909 г.— «Погребальная процессия», затем последовали «Ориенталистическое», «Лодки», «На пляже» и др. Сам художник считал, что «импрессии» (т. е. впечатления) передают эффект видимой натуры, «импровизации» выражают впечатления внутренние, а «композиция» для Кандинского звучала, как «молитва», и вызывала в нем «внутреннюю вибрацию». Чаще всего «композиции» были среди его работ самыми большими по размеру и самыми отвлеченными по мотивам (например, «Композиция VI» имеет размеры 195X300 см).

Многие произведения предварялись эскизами (живописными, перовыми и акварельными); наконец, имелись варианты, порой до четырех, отличающиеся по степени абстрагирования изобразительных элементов. Так, «Св. Георгий III» есть в отвлеченном варианте, в «лубочном» и исполненном более реально. Некоторые из вариантов писались на стекле. Само тяготение к некоторой серийности, начавшееся с «Руанского собора» Моне, типично для авангардистского художественного сознания. С 1914 г. некоторые произведения Кандинского стали называться не по возможным ассоциациям, типа «Концерт» или «Пастораль», а по господствующим элементам формы, вроде «Пейзаж с красным пятном» и т. п.

В большинстве произведений Кандинского самого его интересного, экспериментального, да и самого интенсивного (200 живописных полотен) периода 1909—1914 гг. есть определенные иконографические мотивы, узнаваемые более или менее отчетливо: всадники, казаки, ню, пальмы, лодки, острова в море, горы, радуги, колокола, звери, кладбища, дома, храмы, башни, облака, деревья, озера, дамы в кринолинах, фонтаны, пушки... Эти узнаваемые элементы сплетались с чисто абстрактными формами, заставляя и их приобретать ассоциативную сущность, так, чтобы они «становились знаками Духа, дающими наслаждение». Современники замечали подобную аллегоричность абстрактных полотен Кандинского. Американский коллекционер А. Д. Эдди спрашивал художника, возможно ли видеть пушки и людей в его картинах, на что тот отвечал: «Большее или меньшее напоминание о реальности появляется у зрителя как повторное звучание, которое вещи вызывают во всех, кто чувствует». Так что известная «прислоненность» к реальности оказывалась возможной. Более того, в одной области, для него крайне важной, она проявлялась весьма откровенно: это преимущественно сцены Апокалипсиса, жития святых. Темы «Потопа», «Рая», «Трубного гласа», «Всадников Апокалипсиса», «Всех святых», «Воскрешения» проходят через все предвоенные годы.

Кандинский, зная о новых научных открытиях, как и многие, делал вывод, что материальный мир рушится («все стало шатким»), и пытался понять, что открывается за ним. В «Тексте художника» Кандинский сравнивал космос и живопись и описал подобное мировидение: «Живопись есть грохочущее столкновение различных миров, призванных путем борьбы и среди этой борьбы миров между собой создать новый мир, который зовется произведением. Каждое произведение возникает технически так, как возникает космос,— он проходит путем катастроф, подобных хаотическому реву оркестра... Создание произведения есть мироздание».

Пятна, некие цветные облака, мягкие, словно биологизированные, часто оконтуренные в стиле Ар нуво, образуют сложнейшие сочетания. Среди них, словно молнии разного цвета, зигзагами мелькают линии, чтобы создать эффект ухода в глубину, чтобы «заманить» зрителя вовнутрь. Эти пятна то бегают, то расступаются, они то больше, то меньше, что, впрочем, не является знаком их реальной величины или удаленности; как космос, такая живопись пространственно и хронологически неоднородна, мы видим вспышки далеких «перспективных» пятен, пропадающих в бездне, и тех, что выплывают нам навстречу», по выражению самого Кандинского. Это — «хор красок, врывающихся в душу из природы». Главное, чтобы «зритель самозабвенно растворился в картине», «жил в ней». Тут важна не форма (почему Кандинский не любил «искусства для искусства»), но переживание, «внутреннее влечение», «сверхчувственная вибрация», как будто вместо гармонии ладов хрустальных сфер пифагорейцев в рушащемся и движущемся космосе зазвучала музыка Вагнера.

Рис. 18. В. Кандинский. Беспредметное. 1916.

Особая алхимия цвета создает важнейший элемент воздействия на зрителя. Известно, что Кандинский был влюблен в краски мира. Его цвет — эмансипированный (к нему художник стал приближаться еще в пейзажах Мурнау), оторванный от предметного контекста. У Явленского красные щеки в портрете уже не щеки, но «красность». Похожим образом обнажается цвет и у Кандинского. Он «иконен» в том смысле, что, действуя непосредственно как эмоциональный возбудитель, имеет семантическую природу. Очевидно, это свойство имели в виду некоторые западные критики, например В. Гаузенштейн, когда писали о «византийстве» художника. Чем больше утрачивалась протоабстрактная иконографичность, тем больше приобретал значение вопрос символики цвета. Краски виделись Кандинскому «одушевленными существами». В борьбе «с белым холстом» они рождаются «как миры и люди». Краски эти должны вызывать определенные музыкальные ассоциации. Опираясь на учение о цвете Гёте, художник разработал концепцию, гласящую, что определенные краски вызывают и определенные эмоции: желтое — земное, бешенство, напоминает звуки флейты, синее — небесное, спокойное и печальное, напоминает виолончель, зеленое — неподвижное, антиэмоциональное и т. п.

Краска сочетается с другими важнейшими элементами живописи — линией, рисунком (у Кандинского в этот период приобретает значение композиционный подготовительный рисунок). В их синтезе создаются формы. Звучание форм меняется от сопоставления с теми, где имеют смысл «парадоксальные» комбинации. Тут могут вспомниться нагромождения натуралистически трактованных символов у Босха; у Кандинского такой же «организованный хаос», только формы — абстрактные. Ему в подобной связи видится персидская миниатюра, этот «сон, мечта», где «соединено несоединимое», где есть «головокружительная сложность и варварская простота», «кипящее изобилие деталей», как эхо, повторяющих друг друга.

Все приемы, использованные художником, создавали сильный поэтический образ. Характерно, что стихи его, написанные в крайне своеобразной манере, идущей от Р. М. Рильке к дадаизму, лучше всего словесно передают ощущения от его живописных произведений. Например: «Синее, Синее подымалось, поднималось и падало. Во всех углах загремело... Белый скачок за белым скачком. И за этим белым скачком опять белый скачок. И в этом белом скачке белый скачок. В каждом белом скачке белый скачок. Вот это и плохо, что ты не видишь мутное: в мутном оно и сидит. Отсюда все начинается... Треснуло». Уже в 1914 г. Э. Паунд отмечал «поэтизм» живописи Кандинского. Такая же поэтичность ощутима в его воспоминаниях — «Ruckblicke» 1913 г., затем вошедших в книгу «Ступени. Текст художника», изданную в Москве в 1918 г. ,

Кандинский принадлежал к числу «пишущих» художников, его непосредственными предшественниками являлись Делакруа, Синь-як, Дени. Параллельно новому стилю складывался текст «О духовном в искусстве», который он написал в течение пяти-шести лет и завершил к 1910 г. В 1911 г. его соратник Н. Кульбин читал большую часть будущей книги на Всероссийском съезде художников. Сам Кандинский мечтал свое сочинение издать в России, знакомил с рукописью некоторых художников «Бубнового валета». На немецком языке книга вышла в конце 1911 г., затем последовали ее переиздания и переводы на английский и французский языки.

При том, что Кандинский уделил много внимания теории и составлению педагогических программ, он знал, что они «чреваты тупиком», боялся «синдрома Леонардо». Тем не менее начиная с 1901 г., он публиковался не менее 100 раз, а многое осталось в черновиках, в архивах. «О духовном...» стало евангелием нового искусства. Выявление прочных зрительных структур ведет к основам «гештальтпсихологии», а в практике Кандинского станет основой для размышлений и деятельности в ИНХУКе и Баухаузе. Уже в статьях для «Аполлона» художник пользуется понятием «структура», тогда довольно редким.

После возвращения в Москву с началом первой мировой войны Кандинский словно находится в раздумье. За редким исключением он не обращается к абстрактным композициям, напротив, он как бы идет в эволюции своего стиля назад: вновь появляются полуимпрессионистические виды, в манере 1908—1909 гг. исполнено полотно «Красная площадь» (1917), хранящееся в Третьяковской галерее. Особенно удивляют своей реалистической направленностью виды Суворовского и Смоленского бульваров, написанные из окна. К 1918 г. относится большое число «стекол», расписанных маслом с использованием цветной фольги — примитивистских, лубочных сценок. Техникой этой Кандинский увлекся еще в Мурнау, где сохранились традиции крестьянской живописи на стекле — «Hinterglasmalerei». И только к 1920 г., когда открывается выставка его работ в Москве, он вновь обращается к абстрактным композициям. Появляются геометризованные элементы, намечающие переход к «четвертой», «золотой», как ее иногда называют критики, манере. Впрочем, живописью Кандинский в то время занимается мало, больше внимания уделяя организационной, исследовательской и преподавательской работе. В относящихся к этому периоду «Тезисах преподавания» он указывает на путь ученика, который должен накопить определенные знания в процессе ряда упражнений, начиная с работы над живой и мертвой натурой, и лишь потом перейти к композиционной и абстрактной компоновке. В сущности, это академический метод, к которому добавлена только новая, неожиданная часть.

Получив командировку от Академии художественных наук, Кандинский в конце 1921 г. уезжает в Германию. Выставка-продажа работ у Вальдена в Берлине привлекла мало внимания. Берлин к тому времени стал столицей нового постэкспрессионистического движения, представленного преимущественно дадаистами, конструктивистами и художниками «Новой вещественности». С ними Кандинскому было не по пути, тем более что с некоторыми ему приходилось встречаться раньше, и взаимопонимания они тогда не нашли. Невольно Кандинский обратил внимание на Баухауз, во главе которого стоял архитектор В. Гропиус. Художник Л. Бэр в 1918 г. пытался наладить по поручению международного отделения ИЗО Наркомпроса контакты с Гропиусом, между Рабочим советом по делам искусств в Германии и русскими «левыми». Кандинский внимательно следил за этим предприятием, у него не имелось принципиальных возражений против программы Гропиуса. В Баухаузе работал старый друг художника П. Клее, который написал ему в Берлин письмо с приглашением от Гропиуса.

Баухауз проповедовал слияние труда архитектора, скульптора, живописца ради построения здания будущего. Гропиус, вспоминая утопии Морриса, хотел создавать «не светильники», а среду «нового человека». Кандинский склонялся к подобным же идеям. Гропиусу для осуществления своей программы нужны были крупные личности. В 1921 г. в Баухаузе сотрудничали пять живописцев, один скульптор и один архитектор: И. Иттен, Л. Файнингер, Г. Маркс, А. Майер, О. Шлеммер, П. Клее, Г. Мухе; чуть позже присоединился Л. Мохой-Надь. Всех их занимала концепция создания единого искусства, не имеющего внутренних границ. Кандинский приехал с программой ИНХУКа, в целом близкой Баухаузу. Он заменил Иттена, который с 1919 г. вел полугодовой предварительный курс, предполагающий знакомство с построением формы и с материалами. Теории Иттена, мага и кудесника, имели романтически-экспрессионистическую окраску, тем более что из учеников он хотел создать нечто наподобие религиозной секты, проповедующей маздеизм — древнеиранскую религию борьбы света и мрака. Клее и Кандинский продолжили занятия, чередуясь друг с другом, причем студенты часто ходили и к «Шиллеру» и к «Гете», как шутливо они называли этих двух педагогов (не стоит забывать, что дело происходило в Веймаре). Свои обобщения художники-педагоги высказали в работах «Педагогические эскизы» (1924) Клее и «Точка и линия к плоскости. Пролегомены в науке об искусстве» (1926) Кандинского. Тексты их имеют много точек соприкосновения, хотя заметно, что Клее любит форму подвижную, игровую, зависящую от стихии подсознательного, а Кандинский исследует, начиная с точки, праэлемент любого изображения. Здесь проявляется немало нового: во-первых, семантизация геометрических форм (что намечалось уже в книге «О духовном в искусстве»), во-вторых, мысли о «молчании» и «покое».

Живопись Кандинского претерпела сильные изменения. Это «холодный», как он сам говорил, стиль. Уже в графическом цикле «Малые миры» (1922) видна последовательная геометризация формы, она может напомнить супрематические композиции К. Малевича. Его произведения Кандинский видел в России, хотя учтем, что выход к абстрактной планиметрии имелся и у него внутри собственной системы. Стоит вспомнить таблицы с геометрическими фигурами, которые демонстрировал Кульбин в 1911 г. при чтении доклада «О духовном в искусстве».

В Баухаузе Кандинский явно испытывает воздействие конструктивизма и особенно живописи Мохой-Надь. Заметно влияние и Клее, вплоть до того, что появляются «цитаты» из его живописи. Наконец, в 1921 г. в Веймаре читал курс «Материал как цвет» Дусбург, представитель голландской группы «Де Стейл», во главе которой находился Мондриан. Имел значение и пример Эль Лисицкого, слава которого в Германии была исключительно велика. Кандинский адаптирует и ассимилирует новые влияния. Порой у него появляется в живописи некоторая сухость, чертежность. Иногда он пытался объединить новые приемы со своими прежними, называя работы 1924 г. «ландшафтами». Картины назывались обычно или по характеру основных элементов, в них использованных (углы, пересечения, квадраты и круги), или более отвлеченно: «Приход», «Холодная энергия», «Темный импульс». Важно, что после переезда Баухауза в Дессау Кандинский ведет курс стенной живописи, что связано с его концепцией «монументального искусства», которое объединяет все остальные. Самое интересное пространственное решение он исполняет в связи с проектом зодчего Мис ван дер РОЭ — «Музыкальный салон» (1931, абстрактные композиции в керамике). После приезда Кандинского во Францию, когда в Германии к власти пришли нацисты, к его баухаузовскому стилю примешались элементы стилистики сюрреалиста Миро. Более или менее остроумная игра формами продолжалась как некая комбинаторика до конца жизни, включая последние гуаши 1944 г.

Что хотел дать людям Кандинский? Ответ он дал сам: «Вызвать радостную способность переживать духовную сущность в материальных и абстрактных вещах». Ему казалось — как он понимал ритмы истории искусства,— что его искусство будет оценено через 100 лет. Необходимость в этом назрела намного раньше.

ДАДА. СОЗДАНИЕ КОНТРКУЛЬТУРЫ

«Никто не может отговариваться незнанием дада»,—

писал один из лидеров нового движения в авангарде Ж. Рибмон-Дессень. Когда мир познакомился с дада, он вздрогнул. Только футуристы могли бы с ним соперничать, но они были в прошлом, да и сами они по сравнению с дадаистами могли показаться только хулиганствующими подростками. Когда Европа, по словам русского писателя Андрея Белого, «оскалилась гримасой дадаизма» и в «мире заиграла новая музыка», к манифесту «Дада волнует всех» прислушались в разных уголках Земли. Тристан Тцара, идеолог этого движения, указывал, что «дада вращается в рамках европейских слабостей, ибо это все-таки дерьмо, однако мы впредь хотели бы испражняться разными цветами, чтоб разукрасить зоологический сад искусства флагами всех консульств». Свои «столицы» дада возникли в Швейцарии, Франции, Германии, США, Италии, Бельгии, Югославии, Чехословакии, Испании и России. Основными его центрами стали Нью-Йорк, Цюрих, Париж, Берлин и Ганновер. Так создалась, пользуясь словами Рибмон-Дессеня, «дада-ланд».

Дада интригует. Он начинался с деклараций. Дада плодовит на всевозможные тексты. Во многих из них звучал вопрос: «Так что же такое дадаизм?» Ответов много, но главный из них звучит так: «Что такое дада — вопрос недадаистический. Дада нельзя понять, его нужно пережить». Т. Тцара говорил: «Нормальное состояние человека есть Дада». Поэтому «дада вседоступен». Гуго Балль, написавший манифест к первому вечеру дадаистов в Цюрихе в 1916 г., остановился на слове «дада». Известно, что честь его открытия приписывается ему и Тцара. Когда они захотели в цюрихском кафе «Вольтер», ставшем первым официальным штабом дадаистов, обозначить как-нибудь ту деятельность, ради которой собрались, они взяли словарь Ларусса и обнаружили слово «дада»; оно понравилось им тем, что ничего не обозначает конкретно, не имеет смысла ни в этимологии, ни в истории, ни в психологии. Так, по-французски оно — «любимое занятие, детская игрушка в образе коня», по-немецки — «будь добр, слезь с моей шеи, до свидания», по-румынски — «вы правы, так и порешим», на древних языках — «хвост священной коровы и кормилица-мать»; наконец, у детей — это лепет. Вспомним, что по-русски это двойное утверждение. Последнее также важно, так как, по мысли Тцара, «безумные туземцы-русские — прирожденные дадаисты, примером чего может послужить Распутин». Владимир Маяковский, услыхав это слово в Париже в 1922 г., записал: «Последний крик всеутверждающего «да-да». Однако какие бы ассоциации ни вызывало щелкающее, как кнут погонщика, словцо, повторяем: оно ничего само по себе не значит. Тцара подчеркивал: «Дада ничего не обозначает, нечего терять время из-за слова, которое не имеет смысла». Главное в другом — что под ним понимали сами дадаисты.

Вот Балль комментирует: «Интернациональное слово. Только слово. Слово как движение. Все просто до ужаса. Создать из этого направление в искусстве — значит предвосхитить многие трудности. Дада — психология, дада — литература, дада — буржуазия, и вы, уважаемые поэты, творившие при помощи слов, но никогда не творившие само слово, вы тоже дадаисты. Дада — мировая война и бесконечность. Дада — революция и отсутствие начала. И вы, друзья,— вы тоже дада». И далее: «Как достигают вечного блаженства? Произнося: дада. Как становятся знаменитыми? Произнося: дада. Как сбросить с себя все земное, змеиное, склизкое, все рутинное, борзописное? Все нарядное и приглядное, все примерное и манерное, благоверное, изуверное? Произнося: дада. Дада — это гвоздь Сезанна, дада — лучшее цветочное мыло, дада — гостеприимство в Швейцарии». Ему вторит Тцара в «Ревю Дада III»: «Уничтожение прошлого — дада, уничтожение будущего — дада, уничтожение логики — дада, уничтожение памяти— дада... Довольно художников, литераторов, музыкантов, скульпторов, попов, республиканцев, роялистов, империалистов, анархистов, социалистов, большевиков, политиков, пролетариев, демократов, солдат, полицейских, патриотов. В конце концов — все это глупости. Больше ничего, ничего, ничего...» Таким образом, дада — Ничто, Пустота, Дыра, дада — «это вечный скандал», «Танец импотентов на лбу мира» и «желание ни говорить, ни смотреть». Рибмон-Дессень так и сыплет парадоксами: «Чистота — роскошь для бедняков, будьте дадаистами, будьте грязными. «Да» — «нет». Дада существовал всегда: Св. Дева являлась дадаисткой. Если Вы находите все ваши идеи бесполезными и смешными, то знайте, что с Вами начинает беседовать Дада». Не менее характерен пассаж Ф. Супо: «Дада есть дада, у него нет памяти, сегодня он спит, завтра — веселый. Дада забывает свои часы по утрам и проглатывает их по вечерам. Дада возбужден, когда спокоен, дада — волк, он — почтовая марка, дада можно обменять на дада, дада играет на кларнете...» Р. Гюльзенбек дает свои пояснения в манифесте 1918 г.: «Слово «дада» символизирует примитивнейшее отношение к окружающей действительности, вместе с дадаизмом в свои права вступает новая реальность. Жизнь предстает как одновременная путаница шорохов, красок, ритмов духовной жизни, которая без колебаний берется на вооружение дадаистским искусством со всем сенсационным гвалтом и лихорадкой повседневного языка, во всей его жесткой реальности... Дадаизм не противостоит эстетически жизни, но рвет на части все понятия этики, культуры и внутренней жизни, являющейся лишь одеждой для слабых мышц».

Совершенно очевидно, что задача дадаизма — тотальный нигилизм. Отрицаются все традиционные ценности гуманизма и человеческого достоинства, которые обзываются буржуазными и, следовательно, опошленными. Дадаисты полагают, что не они приводят мир к абсурду, но он уже подошел к нему, что видно на примере первой мировой войны, полностью деморализовавшей интеллигенцию; в человеческой бойне попрано все. Тцара полагал, что цель дада — «все деморализовать», так что «отрицание» дада только лишь выражение того, что происходит на самом деле, не более. «Все, что воспринимается — все ложно»,— писал Тцара. Любое утверждение абсурдно, потому что на глазах превращается в свою противоположность; во всем отсутствие нормы, традиции. Поэтому «дада работает изо всех сил и добросовестно распространяет повсюду идиотизм» (Т. Тцара). Дада — отклик на «кризис» науки, философии и искусства.

«Дадаистическая фронда», щемящая и действующая «спокойно», выбрала для себя художественную культуру, хотя могла быть с дельцами или политиками. Именно культура в начале XX в. оказалась самым слабым местом для дадаистического прорыва; одолеть армию, полицию, власть капитала ей, конечно, было невозможно. И всю свою энергию она собрала в один кулак, чтобы уничтожить не просто «старую» эстетику, но эстетику вообще, а также вкус, искусство, музеи, традиции. Дадаисты больше, чем кто-либо, сделали для изменения концепции деятельности художников. Достаточно сказать, что они первыми стали экспонировать велосипедное колесо, хором цитировать отрывки текстов из газет, предлагать публике рубить топором деревянный чурбан и т.п. Так они хотели освободить людей от «недадаизма», ведь, в сущности, на уровне импульсивных и немотивированных действий, плохо осознанных желаний «дада доступен всем». Надо только суметь стать дадаистом: «занять по отношению к Дада дадаистическую точку зрения». Тцара полагал, что «все индивидуальности в их безумном мгновении есть Дада».

Организационно дадаизм начал оформляться в Швейцарии, сохранявшей нейтралитет, к 1916 г. В Цюрихе собираются эмигранты-пацифисты из разных стран, вырвавшиеся из хаоса войны в 1914—1915 гг.: румын Тристан Тцара (С. Розеншток) — поэт, его компатриот Марсель Янко—архитектор, писатель, художник, эльзасец Ханс Арп — скульптор, живописец, поэт, его жена Софи Таубер — художница, немцы Гуго Балль и Рихард Гюльзенбек — писатели и политики. Эти представители интернационального богемного «месива», как они сами выражались, стали собираться в кафе «Вольтер», «открытом» Баллем. Характерно, что из швейцарцев, сохранявших буржуазную добропорядочность, к ним никто не примкнул. Важно, что с самого начала дада явился движением интернациональным; он, как указывал Гюльзенбек, ставший потом хронографистом движения, «не связан ни религиями, ни границами, ни профессиями».

Кабаре «Вольтер» было открыто 5 февраля 1916 г., и это, по сути, первая дата в истории формирующегося движения. Владелец кафе, бывший матрос Ян Эфраим, устраивал спектакли с негритянской музыкой, оркестром балалаечников, французскими шансонье. Первоначально слово «дада» обозначало артистический псевдоним певицы мадам Ле Рой. Вскоре оно стало применяться к искусству, позже обозначая и новое направление. Слово это понравилось «краткостью и объективностью» (Р. Гюльзенбек). В кафе устраивались выставки и вечера. Арп выставлял раскрашенные рельефы с биоморфными элементами, Янко — маски. Особенно удавались дадаистические вечера с брюистской музыкой, танцами и декламацией. Танцы исполнялись в гротескных масках и костюмах по рисункам Арпа. Костюмы были сделаны в стиле «зигзаг»-кубизма из цилиндров и конусов. Выступал с лекциями Балль. Танцы исполняла большей частью С. Таубер. Кроме того, двадцать человек читали «симультанные поэмы», когда «мысль формируется во рту», и каждый говорил, не слушая другого. Исполнялась музыка Арнольда Шёнберга. Лекции об искусстве читали Тцара и Янко. Летом 1916 г. вышла небольшая брошюра «Кабаре Вольтер», изданная Баллем и оформленная Янко. Тцара издал первую дадаистическую поэму «Небесные приключения месье Антипирин». Появились альманахи «Дада». В галерее «Дада», бывшей «Коррей», на привокзальной площади устраиваются выставки с произведениями Арпа, Янко, Клее, Кампендонка и со «стихотворениями в прозе» Кандинского. Примкнувший к группе Ганс Рихтер начинает экспериментировать с фотографией и кино совместно с художником Викингом Эгеллингом. К дадаизму сочувственно относятся европейские авангардисты: Аполлинер, Пикассо, Маринетти, Кандинский. Война затрудняла распространение дадаистских изданий; в другие страны попадали считанные экземпляры, с которых делались копии. Итак, как писал Тцара, «в 1916 г., криво усмехнувшись в объятиях отпускного Марса, какая-то из муз родила дада». Цюрихский дадаизм, что особо подчеркивал Гюльзенбек, явился «сборным пунктом энергии, постоянно действующим против интернационального художественного течения».

С 1916 г. началось активное развитие дадаизма, но стоит учесть, что первые его шаги намечались раньше, еще в 1913— 1914 гг., в парижском журнале «Сик», в ряде произведений Аполлинера (показательно, что в 1918 г. альманах «Дада III» был посвящен его памяти), у русских кубо-футуристов, особенно у Малевича, в стихотворном и драматургическом творчестве Кандинского, друга Балля. Наиболее же последовательно «продадаизм» проявился в Нью-Йорке. Значение этого города, мощного катализатора авангарда, первоначально осознавалось мало. Но тут очень много значили урбанистичность культуры, культ техницизма, отсутствие прочных художественных традиций. Покровителем нового искусства становится фотограф Альфред Штиглиц, владелец галереи в доме № 291 на 5-й авеню, где он показывает негритянскую скульптуру, работы американских экспрессионистов и кубистов Джона Марина, Макса Вебера. Издавал он и журнал «291», названный по номеру дома, в котором размещалась галерея (потом он продолжался под названием «391» в Цюрихе). В штиглицской галерее «Фото-сецессион» встречаются М. Дюшан, Ф. Пикабия и М. Рей, небольшие выставки которых устраивались здесь же. Описание их помещалось в журнале «Камера оур». Важной манифестацией авангардного искусства явилась выставка европейских и американских художников в 1913 г. После Нью-Йорка она была развернута также в Бостоне и Чикаго. На ней показали свои работы Дюшан и Пикабия. Картина «Ню, спускающаяся по лестнице» Дюшана вела по новому пути; ее отличали схематизм, футуристическое «совмещение» фаз движения, монохромная кубистическая гамма красок. Принципиально новым, уже в продадаистическом духе, было сочетание в ней механистических и биологизированных элементов изображения. По поводу этого произведения появился термин «антиискусство». Рей, Дюшан и Пикабия постоянно курсировали между Америкой и Европой. Пикабия, начавший с кубизма, хотел создавать новое, которого никто не видел раньше. Рей делает коллажи. В 1920 г. Дюшан, Рей и Пикабия, познакомившись с европейским дадаизмом, прекрасно осознали, что открыли его технику намного раньше. В Библиотеке Дрейер организован один из первых в мире Музей современного искусства. Дюшан с Реем делают абсурдные машины; Рей, кроме того, изобретает новые формы творчества: «аэрографы» — картины, созданные при помощи воздушного пистолета, «рейографы» — отпечатки предметов на светочувствительных поверхностях; наконец, он фотографирует Дюшана в образе женщины. При всех своих перемещениях они особенно активны в Нью-Йорке, издают манифесты. Американцев можно видеть также во Франции и Германии.

Рис. 19. M. Дюшан. Мона Лиза с усами. 1919

С окончанием войны в Европе цюрихская группа начинает распадаться, и последние ее акции относятся к 1919 г. Большинство участников уезжают во Францию и Германию. В 1920 г. в Париж прибывает Тцара. Новые номера альманаха «Дада» будут выходить уже в этом городе. А. Бретон, будущий лидер сюрреализма, пока только зарождавшегося внутри дада, подготовлен к встрече с Тцара, зная цюрихские издания. Вокруг него возникает группа единомышленников, в которую входят П. Дерме, Ж. Рибмон-Дессень, П. Элюар, А. Сальмон, М. Жакоб, Л. Арагон, Ф. Супо, Ж. Кокто. К ним присоединяются Дюшан и Пикабия. Бретон и Супо пишут дадаистическую поэму «Магнитные поля». В 1920 г. издан «Дада VI» — «Дада-бюллетень», пропагандирующий антиживопись и антилитературу. К группе сочувственно относятся X. Грис, Ф. Леже и Ж. Липшиц. Новообращенные устраивают дада-вечера и дада-фестивали, издают журналы «Са ира», «Каннибал» и «Минотавр». Провинциальная дадаистическая группа организуется в Лионе. Все большую активность проявляет Бретон. В феврале 1922 г. он созывает «Парижский конгресс» для определения нового направления и защиты «современного духа». Среди парижских дадаистов усиливаются брожения, большую поддержку бретоновской группе поэтов оказывают художники X. Грис и М. Эрнст. На выставке в 1921 г. в «Салоне Дада» Макс Эрнст показал 81 произведение. Творчество Эрнста, складывающееся на переходе от дадаизма к сюрреализму, явилось для нового направления тем же, что работы Пикассо для кубизма. Художник под влиянием «магической метафизики» итальянского художника Джорджо де Кирико стал создавать сложные комбинации абсурдно соединенных изобразительных элементов. Бретон решительно берет курс на сюрреализм, противопоставляя анархизму Тцара концепции фрейдизма и символистскую идею непостижимости мира. В 1924 г. Бретон публикует «Манифест сюрреализма».

Другим путем пошел дадаизм в Германии. Он отличался политической тенденциозностью и ярко выраженным антимилитаризмом. Первым из цюрихской группы в Берлин приезжает Гюльзенбек. Весной 1917 г. он основывает «Клуб Дада», публикует эссе «Новый человек» в новом печатном органе «Нойеюгенд», становится наставником вновь обращенных Георга Гросса и Рауля Хаусмана. Берлинский политизированный дада развивался на фоне борьбы пролетариата. Вся немецкая интеллигенция в то время «краснела» и «розовела». Усиленная дадаистская пропаганда ведется в Праге, Карлсбаде и Лейпциге. Участвующие в акции «Дадаисты против Веймара» художники рассматривали свое движение как «немецкий большевизм». Такое «полевение» дада особо ощутимо по сравнению с Цюрихом.

1919—1923-е гг.— наивысший подъем немецкого политического дадаизма. Выпускается «Дада-альманах», организуется интернациональная выставка, на которой экспонируется 167 произведений. Под «Дадаистским манифестом 1918 года», сочиненным Гюльзенбеком, подписалось 20 человек. В нем говорилось: «Дада — это клуб, основанный в Берлине, в который можно вступить, не беря на себя никаких обязательств. Здесь каждый — председатель и каждый может сказать свое слово... Дада — способ мышления. Быть дадаистом — значит давать вещам овладеть собой. Говорить «да» — значит говорить «нет». За дадаизм в литературе и живописи, за дадаистские события в мире. Быть против манифеста — значит быть дадаистом!» В следующем году Гюльзенбек в соавторстве с Хаусманом и Голишеффом пишет второй манифест, сугубо политический. Авторы указывают цели дада: «Объединение творческих людей на основе радикального коммунизма. Введение коммунистического питания для всех, также создание городов и парков, освещенных электричеством, что создает свободного человека. Исполнение дадаистических догматов. Введение в качестве коммунистической государственной молитвы общего для всех симультанного стихотворения, создание дадаистической комиссии по переустройству жизни, немедленное проведение дадаистической пропаганды для просвещенного пролетариата, контроль за законами Центрального дадаистического совета мировой революции, урегулирование всех сексуальных отношений в интернационально-дадаистскрм смысле и создание Дадаистического управления по,, вопросам пола». Наконец, берлинский дадаист И. Баадер провозгласил с кафедры столичного собора, что дада является единственным спасителем мира. В 1920 г. в Берлине состоялась дадаистическая ярмарка «Дада борется на стороне пролетариата». Крайне левые позиции занимали О. Дике и Г. Гросс. Гросс декламировал: «Дада превыше всего!»

Другими центрами дада в Германии стали Кёльн и Ганновер. С кёльнской группой был связан Макс Эрнст. Наиболее интересное ответвление было в Ганновере. Курт Швиттерс изобретает собственное течение — «мерцизм» (оно возникло как вырезка из слова «коммерция» для коллажа). Это движение аполитично и стремится к совокупности всех средств воздействия на органы восприятия зрителя. Некоторое время с немецкими дадаистами активную связь поддерживал Тцара.

Хотя дадаизм организационно сложился в 1916 г., а истоки его прослеживаются и раньше, стоит отметить, что между собой основные участники дада перезнакомились около 1913—1914 гг., и стиль их формировался на «излете» кубизма, футуризма и экспрессионизма. Более того, многие из них «переболели» в той или иной степени этими «измами», а некоторые элементы их были творчески восприняты и переработаны. Творчество Аполлинера, Маринетти, Шагала, Пикассо и Кандинского ими воспринималось уважительно. Тем не менее дадаистам пришлось и полемизировать со своей юностью, чтобы яснее определить собственные позиции. Пожалуй, наибольшим нападкам с их стороны подвергался кубизм, причем не Пикассо, а его последующие интерпретаторы. Особенно выделялся Глез, написавший книгу «О кубизме». Бретон отвергает теоретизирование, называет художника «тыквой, растущей на навозе буржуазии». О том же говорит и Тцара: «Мы не признаем никаких теорий. Довольно всяких академий, кубизма и футуризма». Не случайно также, что Тцара в Цюрихе в 1917 г. читал лекции о кубизме, о старом и новом искусстве. Заштампованный кубизм, ставший модным и как бы всем понятным, им претит. Они могут воспринять его, превратив лишь «эстрадный танец» в стилистический «зигзаг». Футуризм — «новое издание импрессионистической реализации, что в нем ценно, как только шумовая музыка». Особенно доставалось экспрессионизму, который во времена дадаизма оставался мощным художественным движением. Экспрессионизм обвинялся в «сентиментальном отношении к эпохе». Даже абстрактное искусство, которое только-только получало распространение и которое они поддерживали, выставляя произведения Кандинского, критиковалось «за отрыв» от жизни, за излишнюю автономность. И тем не менее понятно, что без кубизма, футуризма, экспрессионизма и Кандинского не было бы дадаизма в том виде, в каком он стал складываться. Кубистическое формотворчество, внедрение нехудожественных материалов, стремление картину и скульптуру превратить в объект казались важными. Футуризм интересовал агрессивностью, коллективными действиями, манифестами, попытками войти в разные виды искусства. Экспрессионизм давал пример активной формы, способ «заражения» зрителя чувствами. Наконец, абстрактное искусство — вершина борьбы с натуралистической имитацией, которая у дадаистов ассоциировалась с буржуазной моралью. Дух полемики сопровождал все выступления дадаистов. В начале 20-х гг. он один на один боролся с неоклассицизмом и конструктивизмом.

Самое же главное в новом движении — это «дадаизм самого дада», его излюбленные приемы, техника, иконографические мотивы. Дадаизм полемизировал не только с современным ему искусством, стремясь стать не искусством, он опровергал всю предшествующую художественную традицию. Гюльзенбек полагал, что «старое искусство — моральный предохранительный клапан» и как таковое должно быть ликвидировано. Дадаизм мечтал вытеснить искусство из сферы культуры и занять его место.

Поэтому призывы «сжечь Лувр» ему были близки не менее, чем футуризму. Дюшан в 1919 г. выставляет репродукцию «Моны Лизы» с пририсованными усами. Подпись к ней «L. Н. О. О. G.» может расшифровываться крайне неприлично. Дюшан намекает не только на сексуальную амбивалентность образа Леонардо да Винчи, о чем подозревали давно, он покушается на художественную традицию, так как картина эта еще с XIX в. воспринималась как символ самого искусства. Пикабия в ревю «Каннибал» в 1920 г. помещает изображение чучела обезьяны, вокруг которого помещены имена великих живописцев: Рембрандта, Ренуара и Сезанна. Пикабия выражает этим актом мысль о том, что эти художники слишком рабски воспринимают натуру, подражая обезьяне, слепо копирующей людей. И. Баадер в том же году сделал монтаж мужского портрета с воспроизведением торса Венеры Милосской. Дадаист понимает, что прошлое существует, и не старается его «не замечать». Ему важна оппозиция «наследие — современность», жестко сформулированная и ведущая к разрыву с традициями. Имело место полное и сознательное отрицание прошлого, желание делать все заново. Вытесняя «чужое», дадаизм не игнорировал прошлое, а издевался над ним, изменяя знакомые образы, добавляя «свое», чем выносил «чужому» определенный приговор: старое и новое несовместимы. Тцара подчеркивал: «Контраст связывает нас с прошлым». Так что дада хотел сотворить нечто небывалое.

Дадаизм не позволяет ставить вопрос о том, кто полнее выразил дух и стиль этого движения: Дюшан или Арп, Эрнст или Швиттерс. Стиля, как и искусства, тут вообще нет, отсутствует и приоритет отдельного приема. Все зависит от активности самой творческой индивидуальности, энергии ее поисков, изобретения новых примеров. В этом смысле все четыре имени важны. Наконец, отметим, что в дадаизме не имелось точного поля деятельности: живописи, скульптуры, фотографии и т.п., точнее, работы красками, объемами, механически созданными изображениями и т.п. В нем можно только приблизительно и относительно классифицировать результаты деятельности отдельных мастеров по видам и жанрам: все это скорее некие объекты или определенным образом поданная информация. Кроме того, для дадаистов характерно стремление выразить свои идеи в разных формах, им присуща универсальность деятельности. К примеру, кроме Арпа и Балля, можно вспомнить Швиттерса — мастера объектов и поэта, Рибмон-Дессеня — поэта, живописца и музыканта.

От футуризма до сюрреализма большую роль в складывании авангарда играли поэты. Их голоса мощно звучат и в дадаизме. Услышав их ритмы и постигнув их образы, можно многое почувствовать в самом дада. Балль в «Манифесте к первому вечеру дадаистов в Цюрихе» уверяет: «Все дело в связях, в том, чтобы их вначале слегка нарушить. Я не хочу слов, которые изобретены другими. Все слова изобретены другими. Я хочу совершать, собственные безумные поступки, хочу иметь для этого соответствующие гласные и согласные. Если замах мой широк, мне нужны для этого податливые слова с широким замахом... Можно стать свидетелем возникновения членораздельной речи. Я просто воспроизвожу звуки. Всплывают слова, плечи слов, ноги, руки, ладони слов. Стих — это повод по возможности обойтись без слов и языка. Этого проклятого языка, липкого от грязных рук маклеров, от прикосновения которых стираются монеты. Я хочу владеть словом в тот момент, когда оно исчезает и когда оно начинается. У каждого дела свое слово; здесь слово стало делом. Почему дерево после дождя не могло бы называться плюплюшем или плюплюбашем? И почему оно вообще должно как-то называться? И вообще, во все ли наш язык должен совать свой нос? Слово, слово, вся боль сосредоточилась в нем, слово, господа,— общественная проблема первостепенной важности».

Тяга к абсурдному порождала стремление совмещать неожиданные понятия. Пикабия в «Каннибальском манифесте дада» призывает: «Вы будете слушать стол; стол, как при Маркизе, стол, как при Боже, царя храни, стол при god sale the kind, стол, как перед знаменем, наконец, стол перед дада». И далее: «Умирают героем или идиотом, за деньги не умирают, дада не пахнет ничем, ибо он — ничего, ничего...» Пример поэтического абсурда дает Тцара: «Идеал, идеал, идеал! Познание, идеал, идеал, идеал! Бум-бум, идеал, идеал, идеал!» В другом опусе поэт 35 раз повторяет слово «реви!» и делает вывод: «Это очень симпатично». Рибмон-Дессень говорит: «Сопляной пузырь может застлать зрение». И продолжает: «Задница представляет жизнь как печеные яблоки; все мы — груши, и мы будем вас завтра продавать за свои картины». Для дадаистической поэзии характерны такие приемы, как синхронизация, повтор, прием «должного» узнавания, отрицательный параллелизм, тавтология, алогизмы, сдвиги смысла, заумь. Добавим, что дадаисты также пытались создать и новую фактуру звучания стиха, и новую орфографию. Тцара также начал разрабатывать концепцию автоматизма, так как «мысль рождается во рту». Он доставал обрывки газет из мешка вслепую и выклеивал их на бумаге,, получая «чисто» дадаистическую поэзию. Характерна и симультанная декламация, когда в хоре каждый произносит свое. Все, что делалось в поэзии, повторялось и в других областях. М. Эрнст обобщил это следующим образом: для дада важен принцип «встречи двух несводимых реальностей в среде, им одинаково чуждой».

Дада большое внимание уделял созданию объектов. Дюшан с 1913 г. начал выставлять «ready-made» — «готовые продукты» (термин заимствован из торговой рекламы): велосипедное колесо на табуретке, сушилку для бутылок. Это — утилитарные предметы, которые лишены своего функционального смысла, выставлены наподобие произведений искусства. Автор их как бы прорывает «гетто обыденного вещизма». Наконец, он предлагает в 1918 г. на выставку Анонимного общества художников писсуар с надписью «Matt», по имени владельца магазина, где писсуар был приобретен. Назван этот объект в традиционном стиле — «Фонтан». Утилитарная функция данного объекта исчезает; важна идея, а не визуальный результат. Ему следует Пикабия, этот «гангстер культуры», который выставляет чернильницу, назвав ее «Св. Девой». Подобные акции Дюшан называл «иронией безразличия» или «метаф-иронией». Многие объекты у Дюшана имели абсурдные названия: клетка птицы с куском сахара называлась «Почему я не чихаю?», а лопата — «Продолжение обрубленных рук». М. Рей показал зрителям кресло, упакованное в драпировку и перевязанное веревками. Название ему — «Загадка Исидора Дюкаса», что напоминает о псевдониме поэта-абсурдиста середины прошлого века Лотреамона. Эти вещи эстетически неинтересны; они порождение дадаистической тотальной визуальной анестезии. Для дада пластика и внешняя выразительность форм не важны сами по себе, они должны передавать только определенную идею, т.е. являются коммуникативными знаками, данными предметом; при этом окончательное значение представленного не имеет смысла. Дюшан впоследствии стал изготавливать «Большие стекла» — некие подобия витрин, где размещались элементы механизмов и разнообразные предметы. С 1915 г. Пикабия начинает «изображать предметом», используя для своих «портретов» спички, шпильки, булавки, кнопки и монеты. Аналогично действует К. Швиттерс.

В аляповато закрашенные холсты Курт Швиттерс стал добавлять реальные объекты, потом перешел к раскрашенным рельефам, а позже к объемным формам. Его «Мерцбау» («Постройка Мерц»), созданная в 1925 г. (была разрушена фашистами),— пространственная композиция, по которой можно пройтись, посетив «Грот любви», «Кафедру эротики» и «зал Гёте». В помещениях такой обитаемой скульптуры звучала музыка. Если некогда Рихард Вагнер пропагандировал «Gesamtkunstwerk», т.е. совокупный художественный продукт, то Швиттерс создал «Gesamtmerzwerk».

Естественно, что интерес к объекту пробудил внимание к миру техники. Дюшан начал изготавливать абсурдные машины. В 20-е гг. он совместно с Реем создавал вращающиеся от электромоторчика раскрашенные диски — первые опыты кинетического искусства. Хаусман изобрел «одоризм» — движение, призывающее не создавать произведений искусств, а работать для оформления жизни, используя все технические возможности. На выставке «Дада» в Берлине» 1920 г. Д. Хартфилд и Г. Гросс держали в руках плакат «Искусство мертво. Да здравствует машинное искусство Татлина». Действительно, на немецких дадаистов произвели большое впечатление опыты русского авангардиста. Интерес к машинизации форм наметился у Дюшана еще в 1912 г. (картина «Девушка на мосту», где формы составлены, как реторты в лаборатории алхимика, и представляют собой биомеханистическую конструкцию). Пикабия в 1915—1917 гг. делает чертежно исполненные композиции с названиями «Дитя-карбюратор», «Парад влюбленных». Это показ своеобразного машинного секса в эпоху, когда «гением современности является механизм». Уставший от культуры, Пикабия погрузился в анализ «бензиновой любви». Своеобразный эпос вещей проявился у Хаусмана в его «Дада-объекте», представляющей деревянную голову-болванку, к которой прикреплены детали приборов. Хаусман и Гросс в своих коллажах создавали образы людей с машинками и моторчиками вместо сердец. Много для них значил и образ манекена, который казался чуть ли не существом одушевленным. В своем творчестве дадаисты охотно смешивали серийное и уникальное, органическое и механическое, индивидуальное и общее, пользу и красоту. Склонялись они и к «китчу». Само понятие «китч», т.е. халтура, возникло на рубеже веков и обозначало неудачные ремесленные поделки. Для того чтобы эффективнее вытеснить эстетические элементы, мастера дада его охотно использовали.

Рис. 20. М. Эрнст. Человек, который ничего не знает об этом. 1923

В 1913 г. Дюшан увидел в витрине магазина мельницу для шоколада. Вдохновившись увиденным, он изобразил ее красками в сухой манере, в перспективе. Он следовал образцам рекламного плаката и добивался иллюзионистического эффекта. Вкус к магической убедительности изображения у дадаистов развивался под влиянием живописи де Кирико. Его приемами воспользовались, переработав их, Макс Эрнст и бельгийский художник Рене Магритт, которые стали работать в стиле сюрреализма.

Дадаисты много внимания уделяли фотографии. Различные техники, начиная с соляризации, использовал Мэн Рей. Многие мастера занимались фотомонтажем; тут особенно прославились Г. Хёх и Д. Хартфилд (Херцфелд). Фрагменты фотографий соединялись с вырезками текстов, что усиливало информационную насыщенность материала.

Большое внимание дадаисты уделяли коллективным акциям. Дада-вечера делались без жесткой программы. В 1920 г. в Париже состоялся импровизированный вечер литературы. На этом вечере Тцара под названием «поэма» зачитал газету; Пикабия мелом на доске рисовал загогулины, Бретон бил молоточком в колокол. Любили дадаисты устраивать фарсы с музыкой, танцевать в мешках, читать симультанно стихи. На фестивале дада в Париже были выпущены цветные баллоны с именами известных политических деятелей. Элюар рубил ножом шар с именем Клемансо. Фестиваль закончился дракой и вызовом полиции. Среди парижских дада-программ можно назвать наиболее нашумевшие: «Вы все идиоты», вечер «Дадафон» с участием Тцара. В духе кабаре «Вольтер» устроен был вечер 21 октября 1921 г. при участии русских мастеров Сергея Шаршуна и Ильи Зданевича. Другой их вечер был организован в 1923 г.; там исполнялась музыка Сати и Стравинского, танцы в костюмах, «независимых от тела», по эскизам С. Делоне, читались стихи Супо, Рибмон-Дессеня, Элюара. Последними выступлениями, запомнившимися парижанам, стали «Трансментальный бал» и «Банальный бал».

В своих представлениях дадаисты широко использовали мотивы переодевания; Дюшан, следуя доктрине поэта-символиста «Я — другой», переодевался в женщину; Гросс с маской мертвеца ходил по городу; Хартфилд, хотя был демобилизован, не снимал военную форму.

Не менее эффектны, чем вечера, были и выставки дадаистов. На берлинской интернациональной выставке 1920 г. под потолком висел манекен в офицерской форме, голова которого — морда свиньи. Особенно прославилась кёльнская выставка того же года. Инициаторами ее явились Арп, Эрнст и Бааргельд. Вход на выставку проходил через помещение мужского туалета, где зрителей встречала полуголая девица, несущая всякую похабщину. Зрители видели «Флюидоспектрик» Бааргельда—аквариум, на поверхности которого плавали пятна краски и женские волосы, а на дне лежал будильник. Эрнст выставил топор и чурбан, чтобы возмущенные зрители могли найти выход своей ярости. Полиция закрыла выставку.

Просуществовав около 10 лет, дада к середине 20-х гг. сходит на нет. Его наследниками стали сюрреализм и позже — поп-арт.

«ЕВРОПЕЙСКАЯ СЦЕНА 20—30-х гг.»

Период между двумя мировыми войнами в истории авангарда мало известен. Он начинался при последних скандалах дада и может поразить своим «тихим хаосом», где все, повторяясь, как «эхо», множится, а нередко и вступает в борьбу. Среди новых течений самым радикальным явился сюрреализм, объявивший о себе манифестом 1924 г. Преднамеренно «консервативным» хотел стать неоклассицизм. Между ними — «Новая вещественность», художники которой сплоченно выступили в Германии в 1925 г. Завершались кубизм и экспрессионизм, развивались школы абстрактного искусства и конструктивизм. Веймарский Баухауз переехал в 1925 г. в Дессау. В том же году Парижская выставка декоративного искусства продемонстрировала всему миру торжество движения «Эспри нуво» («Новый дух») и зарождение стиля Ар деко (о нем см. ниже). В середине 20-х гг., действительно, намечалось много нового...

Послевоенный период начинался в 1918 г., его пик пришелся на середину 20-х, и завершился он в начале следующего десятилетия. Критики и художники поражались обилию школ и направлений. Их подсчетом занялись X. Арп и Э. Лисицкин, издавшие в Цюрихе книгу «Измы искусства» (1925). Казалось, что наступает время итогов. Г. Гросс полагал, что в это время сосуществовало 77 направлений. Конечно, по сравнению с дадаистским периодом 20-е гг. могут показаться для истории авангарда «пустоватыми», лишь несколько оживляемыми наигранным сумасшествием сюрреализма, магической предметностью «Новой вещественности», вздохом умирающего кубизма и классикой неоклассицизма. Какие-то течения находились в упадке, порождая легенду о «кризисе» авангарда, другие — яростно боролись между собой, используя лексику, аналогичную политической и военной. Слова «кризис» и «борьба» — самые характерные для дискуссии тех лет. Они произносились на фоне мрачных картин войны с призраками жертв классовых столкновений, экономической депрессии, надвигающегося фашизма, ожидания новой войны. Все это порождало широкую и дифференцированную гамму чувств — от утопизма и попыток обратиться к «традициям» до погружения в мир обыденных эмоций и создания индивидуальной мифологии.

В 20-е гг. стало ясно, что мир пытается «смириться» с авангардом, который он все время сам же и порождал. Авангард дифференцировался, выполняя различные функции в обществе, решительно повлиял на сферу визуальной культуры, включающей моду, огромные рекламные щиты на улицах, оформление спектаклей и журналов. Эстетика создания красивых и утилитарных вещей несла новое качество искусства непосредственно в быт. Попытка «примирения» авангарда с обществом, хотя и неполного, отчасти желаемого и, конечно, временного, приводила к тому, что авангард вознамерился выполнять назначение искусства, сам стараясь называть себя искусством, да и, собственно, быть таковым. Джазовые синкопы, «Улисс» Дж. Джойса, книги Д. Лоуренса, фильмы Ф. Ланге, проза Э. Хемингуэя и С. Фитцджеральда, постановки С. Дягилева свидетельствовали, что мир наполняется новыми звуками, словами и образами.

Различные течения, споря друг с другом и резонируя, порождали невероятно эклектичные гибриды, порой довольно экзотичные, как, например, «кубореализм». Но отметим, что некоторые из течений стремились, напротив, к «чистоте», и все чаще имело значение развитие крупных артистических индивидуальностей. Не стоит забывать, что авангард продолжал существовать в среде неумирающего и самовозрождающегося салонного, академического и официального искусства. Однако им приходилось все же тесниться. Характерна экспансия авангарда за пределы континентальной Европы: в Англии Б. Николсон делает в 1923 г. свою первую абстрактную композицию, складывается мексиканский «мурализм» Д. Риверы, X. Ороско и Д. Сикейроса, замешанный на марксистско-троцкистских идеях, «популизм» группы «риджионалистов» в США и т.п.

Париж, однако, казалось, еще главенствовал. Завершилась борьба с дадаизмом, зародился сюрреализм. Выставка Декоративного искусства, продемонстрировав победу конструктивизма, попутно дала жизнь еще одному движению — Ар деко, ставшему экзотическим смешением кубизма и стиля модерн, иначе говоря, линейной стилизации и изысканным орнаментом. Мода на тюрбаны и деяния, стилизованные под «Египет» и «Китай», причудливо перемешалась с ритмами геометрической планиметрии. Но помимо Ар деко, делавшего авангард (точнее, отдельные его приемы) более приемлемым для среднего класса, на выставке главенствовал конструктивизм, особенно в павильонах, возведенных Ле Корбюзье и К. Мельниковым. Так что «второе издание» модерна соседствовало с самыми крайними проявлениями новых концепций. Однако Париж это волновало меньше, чем наблюдателей со стороны. «Коллаж» парижского авангарда определялся двумя тенденциями: судьбой кубизма и развитием «Парижской школы».

Рис. 21. П. Колен. «Негритянский бал» в театре Елисейских полей. 1927

Кубизм, считавшийся в Европе самым радикальным «переворотом» пластического мышления, испытывал большие затруднения в своем развитии. Конец кубизма многими воспринимался как «конец» авангарда. Смерть в 1918 г. Аполлинера, казалось, положила предел многим авангардистским исканиям, которые он благословлял. Во время войны группы, связанные с кубизмом, распались. Однако «осень» кубизма все же оставалась интригующей. Об этой «осени» заговорил в 1918 г. сам Л. Воксель, тот, кто изобрел термин «кубизм». По его мнению, «кубисты — спящие джентльмены». Выступили и новые защитники несколько постаревшего движения, от которого отходили его основатели П. Пикассо и Ж. Брак. К числу «защитников» принадлежали по-

П. Реверди, поддерживавший отношения со скульпторами А. Лореном и Ж. Липшицем, итальянцем Дж. Северини, работавшим в Париже, и маршан Д. Розенберг, активно скупавший картины с 1918 г. и устроивший несколько выставок кубистов. Учтем, что кубизм в это время активно проявил себя в скульптуре, и тут стоит назвать имена А. Лорена, Ж. Липшица, А. Архипенко, О. Цадкина, X. Орловой. Немецкий писатель Т. Дейблер отмечал: «Жесткий плод кубизма вновь начинает пускать ростки».

«Новый кубизм» был эклектичен и декоративен, в нем усилилось влияние мастеров «второй генерации» — А. Лота, А. Сюрважа, Ж. Вальмье, А. Блоншара, Л. Маркусси. Появились новые термины, дающие названия намечающимся модификациям старого движения: «фольклорный кубизм», «орнаментальный кубизм», «криволинейный кубизм» и т.п. В статье 1920 г. А. Глез, признанный интерпретатор декоративного кубизма, дает такие определения: «Картина — сама простота, а значит, и истина», для ее создания важны «закон равновесия, выбор синтетических элементов, красочные контрасты». Живопись для него — «искусство оживлять поверхности, когда надо учитывать все, даже то, что с виду кажется весьма удаленным от предмета». Художник-теоретик А. Лот говорит о «другом кубизме», для которого характерна «экстра-пластика».

Разброд в стане кубистов усиливался с развитием его критики со стороны других течений. Как некогда дада в лице Ф. Пикабия и М. Дюшана мог использовать морфологические элементы кубизма, чтобы потом его «критиковать», так поступал и сюрреализм. Первоначально А. Массой, X. Миро и С. Дали с ним взаимодействовали, но потом сюрреализм решительно пошел в атаку, которую возглавил Поль Дерме. Для сюрреалистов кубизм слишком «формален», лишен духовности.

Последовательными «анти-кубистами» выступили основатели «пуризма» А. Озанфан и Ле Корбюзье (Жаннере). Их первая выставка состоялась в декабре 1918 г.; предисловие к каталогу — публикация манифеста «После кубизма». Художники критиковали Пикассо, уверяя, что «его стиль скатился к пикантной стилизации». С 1920 г. они начали издавать журнал «Эспри нуво» («Новый дух»), где находили отражение мысли о «пуризме», впоследствии вошедшие в книгу «Современная живопись» (1925). Называя свое движение «пуризмом», т.е. «чистейшим», авторы не отрицают, что оно возникло из кубизма, но тот для них слишком «лиричен, сентиментален, основан на человеческих слабостях и имеет тягу к чувственному» восприятию материи». В своей революции художники-теоретики ориентируются на стандартные предметы, сделанные машиной, соответствующие «человеку как существу геометрическому», готовому всю социальную действительность перестроить на основе «экономии и рационализма».

Конфликт «теоретического» и «лирического», характерный для 20-х гг., проявился в том, что на фоне распада кубизма и пуризма особое международное значение приобретает Парижская школа, поражающая своей пестротой и попытками найти синтез авангардного и индивидуального. В целом Парижская школа, тяготевшая к «неоромантизму» и «лирическому экспрессионизму», явилась школой тонких и сильных чувств, личного художественного эксперимента. Понимая ее в широком значении, как творчество художников «в Париже», сюда следует включать и творчество Пикассо, Матисса, Руо, Дерена, Дюфи, Боннара. Но скорее особое значение имеют те, кто формировался во времена фовизма и кубизма, использовал отчасти их достижения, однако двигаясь в искусстве «параллельным» путем. Возросло значение «независимых» художников, таких, как А. А. Дюнуайае де Сегонзаг — тонкий мастер, разрабатывающий живописную систему Сезанна, М. Утрилло—проникновенный изобразитель парижских кварталов, соединивший фовизм с привкусом примитивизма и особым «утрилловским» пленэром. К экспрессионизму приблизился А. Громер. Всех их стали называть «независимыми». И слово это вновь стало любимым со времени первого авангардного объединения «Независимые» (1884).

В 1920 г. скончался «легенда Монмартра» А. Модильяни, приехавший в Париж в 1906 г. Он писал пленительных обнаженных и создавал гротесково-рафинированные образы мужчин и женщин. В Париже оказалась сильна колония мастеров интернациональной богемы. Тут жили и работали Ж. Паскин из Болгарии, К. Бранкуси (Брынкуши) из Румынии, чех Ф. Купка, поляк Л. Маркусси, выходцы из России X. Сутин, М. Шагал, О. Цадкин, А. Архипенко, А. Певзнер. Многие из них являлись по национальности евреями и соединяли в своем творчестве народную мифологию, экзальтированность чувств, характерные для представителей их народа, с приемами авангарда. Особенно интересны пластические образы-символы К. Бранкуси, трагизм X. Сутина, «барочный кубизм» и поэтические видения М. Шагала, эксперименты с кубистической формой в скульптуре О. Цадкина, А. Архипенко.

Марк Шагал вскоре стал восприниматься как глава «Парижской школы». Слава его родилась в 1910—1914 гг., когда он работал в столице Франции, поощряемый Аполлинером. Затем, после пребывания в России, он через Германию в 1923 г. возвращается во Францию. Он продолжает прежде найденное, однако еще больше склоняется к поэтической медитации. При встрече с картинами художника зритель погружается в океан волшебных образов, у которых есть «свои истории». Влюбленные почивают среди букета лилий, кувшин с цветами стоит среди реки, летают в голубых сумерках часы, скрипки, рыбы, мелькают воспоминания о родном Витебске, в открытые окна заглядывают ветви цветущих садов. Часто встречаются образы жены Бэлы и дочери Иды.

Шагал любит свое детство и продолжает смотреть на мир глазами ребенка. Он перенес кубистическую и футуристическую технику в сферу чувств, а позже, освобождаясь от крайностей этих «измов», перешел к собственной живописной пластике, являющейся поэтической трансформацией визуального мира. Его искусство, то радостное, то грустное, полно необузданности и инстинктивно.

Рис. 22. M. Шагал. Муза. Явление. 1917

«Эпоху в скульптуре» составило творчество румына Константина Бранкуси, друга рано скончавшегося Модильяни. В серии «Муза», начатой в 1906 г., он идет от роденовского «ускользающего в материале образа» к обобщенности овальных форм. Показательны работы «Птица в пространстве» и «Головы» (1910—1940). Бранкуси полирует бронзу так, что на поверхности ее, словно в выпуклых зеркалах, отражается все окружение.

Подставка, порой сложных геометрических форм, входит в саму структуру произведения.

Очевидно, что в 20-е — начале 30-х гг. несколько явлений (помимо «кризиса» кубизма и становления «Парижской школы») имело определяющий характер. Это, если называть главное, взаимодействие авангарда с традицией, складывание школы «Новой вещественности», взаимодействие абстрактного искусства и конструктивизма, судьба авангарда в тотализированных государствах (Италия, Германия, СССР).

В 20-е гг. наметилась тяга к «восстановлению» в авангарде значения традиционного художественного языка. Для авангарда же традиционный художественный язык — стилевая маска, сравнение «прошлое—настоящее», голод по культуре и сильным образам, безграничное пространство для «эксплуатации»... Все это было возможно потому, что авангард захотел стать искусством.

Футуристические призывы сжечь музеи — «кладбища искусств»— широко известны. Это — крайность. Чаще господствовало безразличие; «старого» искусства словно не замечали. Но ситуация меняется, и быстро. Писатель Т. Дейблер в 1920 г. пишет уже по-иному: «Неисчерпаемый, горячо любимый Лувр! Ни один музей в мире не даст возможность более полного обзора искусств; все впечатления там свежи; Лувр — блаженный приют; источник отдыха и наслаждения. Нужно долго, целые годы скитаться в нем с волшебным прутиком в руках, чтобы открыть их. Источник Энгра — всего лишь их видимый символ...»

Поиски возможностей «сращивания» с музейным, художественным языком свидетельствовали об определенном кризисе внутри авангарда, его перестройке. То, что он предлагал, имело мало общего с освоением наследия, представленного творчеством от А. Майоля и Э. Бурделя в скульптуре, О. Перре в зодчестве, П. Валери и Т. Элиота в поэзии и эссеистике. Те никогда не покидали «землю обетованную» ради новейших экспериментов, их программы всегда защищали свои культурные традиции. Тут нужно было иное — разочароваться и потом найти в себе силы, чтобы обратиться к общечеловеческим ценностям, порожденным вековым опытом. Неоклассические стили Пикассо и Стравинского, старейшин довоенного авангарда, доказывали, что годы войны поставили под сомнение их поиски. Стоял вопрос, каким быть обществу и каким быть искусству. И все это волновало широкие артистические круги.

«Традиция» стала оружием в борьбе разных направлений. Для ряда мастеров пассеизм, внезапно в них пробудившийся, был не меньшим новаторством, чем увлечение предшествующим «измом». У многих, как у Пикассо, одновременно произведения могли исполняться в разных «стилистических ключах». Да и отход к традиции мог значить многое: формирование индивидуального художественного языка, не подчиненного регламенту определенной школы, будь то экспрессионизм или кубизм, использование стиля прошлого как «маски», попытка сравнения «старого» и «нового» для обогащения семантики произведения, недовольство абсурдными экспериментами. В 20-е гг. соединялись разные впечатления, создавая ощущение, что «ничто не забывалось».

Учтем и такой факт: авангардизм всегда стремился выйти на новый, неведомый рубеж. Таким рубежом перед ним предстала традиция. Был и обратный процесс: многие художники-традиционалисты начали в той или другой мере использовать отдельные приемы авангарда. Наконец, вспомним, что вчерашних непризнаваемых официальной Францией «дикарей» уд ост и Лувра.

О неоклассицизме заговорили в каждой мастерской. Немецкий критик О. Граутофф в 1921 г. отмечал: «Классифицизм надо считать лейтмотивом современного французского искусства». Упругая линия Энгра (представьте себе Пикассо, шепчущего перед зеркалом: «месье Энгр»), помпеянская изящность форм, выверенность силуэтов ваз и скульптурный пластицизм... Больше всего интриговал Пикассо, которого обвиняли то в предательстве, то в поисках нового «трюка».

На помощь французскому авангарду пришел театр, особенно знаменитые антрепризы С. Дягилева. Постановка «Парада» объединяла Ж. Кокто, Э. Сати, Л. Мясина, П. Пикассо. Пикассо сделал эскизы для костюмов в кубистической стилистике, занавес был создан в помпейско-возрожденческой манере. Впечатления от театра глубоко затронули не только Пикассо, но и Матисса, Дерена, Миро, Эрнста и др.

Театральное представление с обладающим особыми законами сценическим пространством и со сложным рисунком балетного танца, развивающегося по трем измерениям, стало толчком для оформления нового пластического видения. Вспомнив, как некогда изобретение перспективы связывалось с иллюзионизмом декораций античного театра, художники XX столетия прошли этот путь еще раз. Несомненно, что для Пикассо возвращение к антикизиро-ванным образам, работа в театре и интерес к пространственно-динамичным композициям были неразрывно связаны. Пример — панно «Бегущие» (1924), написанное как занавес для балетной постановки.

У Ж. Брака, по-иному истолковывавшего кубизм, усиливавшего декоративную выразительность форм, видна опора на традиции французской шпалеры. Он стал намного традиционнее в своих натюрмортах с корзинами фруктов и цветов, со старинными музыкальными инструментами и девушками, несущими на головах плоды.

Дерен, которого еще Аполлинер называл «античным», легко ассимилировал разные влияния; он привольно работал в «тени» Пуссена, Коро и Сезанна, стремился к уравновешенности, весомости форм. Известные его «готицизмы» могут уживаться с впечатлением от живописи Караваджо. Дерен, как отмечала критика в 1922 г., остановился перед тем, что «сегодня является наиболее жизненным и действенным во Франции — перед страстной любовью к традиции и стремлением к порядку». Он думает о Рафаэле, который «еще не понят».

Тоска Дерена по гармонии родилась в 1917 г., когда он мечтает о «милых лицах женщин и детей», пейзажах, которые можно видеть «без дыма и пороха». В 1922 г. художник мучился тем, может ли он создать что-нибудь безупречное и гуманное, как искусство Рафаэля и Расина. В Италии Дерен делает копии со старых мастеров, вновь учится. Приглянулись ему и «французские старики XVIII в.», особенно «чарующий» Ватто, Юбер Робер.

Стремление к реалистичности образов с оглядкой на старых мастеров характеризует творчество О. Фриеза и М. Вламинка. В 20-е гг. Вламинк констатирует: «Теперь ни Сезанн, ни кубизм уже больше не удовлетворяют... Раз и навсегда нужно договориться насчет понятия «классик». Не тот классик, кто подбирает и применяет когда-то хорошо сделанное. Классик создает заново, для себя, для таких, кто дает новую жизнь». Стремясь выразить лирическое настроение, художник все глубже совершенствовал свою манеру. Теперь его стали относить к «французскому экспрессионизму», неоромантизму или неогуманизму.

В духе времени изменился и Ж. Метсенже, еще в 1911 г. задумавшийся над проблемой «кубизм и традиция». В работе «Кубизм» (1920) А. Глез пишет: «Сезанн хотел из импрессионизма сделать музейное искусство, нечто классическое, ныне живопись прозревает сквозь него не классицизм, а традицию. Время Сезанна не давало ему заглядывать по ту сторону классицизма; наша эпоха благоприятствует более широким постижениям». X. Грис постоянно стремится добиваться музейности кубизма — по солидности композиционных построений, по тонкости красочных гармоний. В конце 10-х — начале 20-х гг. он создает кубистические вариации на темы картин «Мандолинистка» Коро и «Жиль» Ватто. Одна из картин представляет плакетку с овалом, в которую заключены кубистические «причудливости», сама же плакетка написана реально, на ней, что интересно, есть дата «1912—1917», что, возможно, является указанием на «кубистические годы» и попытку от них отойти. Нечто подобное сделал Пикассо в одном из набросков маслом 1920 г., где поместил «кадры» в кубистическом и неоклассицистических стилях. От кубизма в сторону «традиции» отходят Р. Делоне, Р. де ла Френе, А. Лот и др.

Многие художники увлекаются темами материнства, образами плодородия, красотой обнаженного тела, античной скульптурой. Они берут древние сюжеты с их этическим смыслом, жизнеутверждающим пафосом. Меняется иконография; традиционные сюжеты восстанавливаются в своих правах. «Купальщица» (1924) Метсенже, «Камины» Брака, портреты и обнаженные Пикассо и Дерена — лучшее, что вернул авангард традициям. Их внебытовой мир дает ощущение приближения к вечности. Насколько «крик» является метафорой экспрессионизма, мандолина — атрибутом кубизма, настолько арлекин — аллегория 20-х гг. В 1923 г. Метсенже пишет «Прибытие Арлекина». Пикассо и Грис (каждый) картины «Сидящий Арлекин», Дерен создает полотно «Пьеро и Арлекин». В теме «Арлекина» сливается традиция театра с традицией Сезанна, создавшего свою композицию «Пьеро и Арлекин»...

В 1921 —1922 гг. «Арлекина» создает работающий в Париже бывший футурист Дж. Северини. На основе геометрии он хочет вычислить «законы» построения форм, заново пройти путь от Джотто, Пуссена и кубизма к классицизму. Об этом повествует его книга «От кубизма к классицизму. Эстетика циркуля и числа» (1921).

Родиной неоклассицистических увлечений являлась Италия. По сравнению с французами итальянцы действуют слишком рациональным способом. Толчок для пассеистических настроений дает творчество де Кирико; его «римлянки», «археологи», «лошади на берегу» — важнейшие темы, влекущие к «внутренним» образам. В 1919 г. представители «метафизической школы», возглавляемой де Кирико, группируются вокруг журнала «Валори пластичи» («Платические ценности»). Они призывают к традиционной строгости форм, к использованию наследия кватроченто. В журнале печатались статьи главы школы (например, «Чувство архитектоники в античной живописи»), а также Kappa и Соффичи. Их статьи позже вошли в сборник «Классицизм в современном искусстве» (1922). Сочувствовали идеям журнала известные историки искусства Р. Фрай, Б. Беренсон, Л. Вентури. Самостоятельным путем шел Ф. Казорати, стремившийся возродить принципы искусства Пьеро делла Франческо. В стиле Чимы, Мантенья, болонцев и Энгра работали Оппи, Фуни, Сирони, Малерб, близкие к «Валори пластичи», принадлежали к группе «Художники 20 века». Они ориентировались на старые образцы, представляя различные «Концерты» и «Пробуждения Дианы». Группа «Новеченто», сложившаяся в 1922 г., продолжала традиции метафизиков, отличаясь холодной риторической аллегоричностью. К 30-м гг. она оказалась напрямую связана с искусством фашистской диктатуры в Италии. Некоторые неоклассицистические элементы проявились, пусть и менее последовательно, в искусстве других стран. Сложное переплетение они образовали в Германии.

Среди тысяч художников разного возраста, талантливых и бездарных, которые работали в Германии в 20-е гг., выделяются около 120, чье творчество в той или иной степени соотносится с явлением, получившим название «Neue Sachlichkeit» — «Новая вещественность». Идиллические неоклассицисты и бидермайеровцы «техницистского века», имитаторы фотографий и конструктивисты, политические сатирики и циничные порнографисты, хроникеры и бунтари, колеблющиеся в своих мировоззренческих позициях от католицизма и неопозитивизма до анархизма и коммунизма, они сгруппировались, сохраняя противоречивое единство и в глазах современников, и в оценке последующих поколений. Большинству из них пришлось побывать в окопах первой мировой войны и вражеском плену, застать рождение Веймарской республики и стать жертвами гитлеровской диктатуры. Утомленные, обеспокоенные, ненавидящие, они формировались в годы сильных социальных брожений и относились к тому «потерянному поколению», которое знакомо по романам Г. Фаллада, Э.-М. Ремарка, С. Цвейга, Б. Брехта, А. Дёблина и Э. Кастнера. С войны начался для этих мастеров «настоящий», а не календарный XX век.

Если экспрессионисты царствовали в основном в городах, то пришедшие им на смену представители нового направления, которых было в пять раз больше, распространились по территории всей страны. Художественными столицами по-прежнему считались Берлин, Дрезден, Мюнхен, но в «географию» нового искусства активно включились Дюссельдорф, Карлсруэ, Ганновер, Франкфурт-на-Майне, Эссен, Кёльн, Штуттгарт, Галле, Магдебург и др.

Однако свои центры, безусловно, существовали и отличались определенными художественными и политическими симпатиями. Уже Ф. Роо, апологет этого движения, выделял города северо-востока Германии и юга, как два полюса «Новой вещественности». В первой группе господствовали художники агрессивно-критической тенденции, такие, как Г. Гросс, О. Дике, К. Гюнтер, во второй, преимущественно связанной с Мюнхеном, представители неоклассицистического творчества — А. Канольдт, К. Мензе, Г. Шримпф. Многие художники принимали участие в политической жизни, перенося ее «на Олимп», другие были сознательно аполитичны.

1925 г. стал организационным годом для «Новой вещественности», когда по инициативе Г. Хартлауба в Манхейме была устроена выставка «Новая вещественность. Немецкое искусство после экспрессионизма». Были представлены 124 произведения 32 художников. Сам устроитель отмечал в новом движении «правое» и «левое» крылья, где к «правым» относились неоклассицисты и «неоромантики» — Канольдт, Мензе, Шримпф, а к «левым» — «веристы», т.е. точные воспроизводители действительности,— Бекман, Дике, Гросс и др. Новое движение поддерживал журнал «Кунстблатт». Одновременно с выставкой была издана книга Ф. Роо «Постэкспрессионизм. Новая вещественность и магический реализм». Если Хартлауб ограничился тем, что объединил всех мастеров по принципу «чувства правды формы и эффекта сделанности картины», то Роо, напротив, стремился это движение расчленить, ввести его в европейский контекст и назвал семь направлений искусства, включая творчество мастеров из Франции и Италии. Помимо концепции и терминов, предлагаемых Хартлаубом и Роо, возникали такие названия: «новый натурализм», «идеальный реализм» и т.п. Впрочем, в подобные термины, что отмечал и Роо, не следует вкладывать «особого смысла»; главное, что всех объединяло,— «предметность изображения и вещность исполнения».

Новая волна немецкого искусства формировалась в борьбе с традициями экспрессионизма и дадаизма, хотя многие прошли через их «школу». От экспрессионизма художники взяли эмоциональность, интерес к современной жизни, от дадаизма — антибуржуазный пафос. Особые взаимоотношения складывались с конструктивизмом, некоторые элементы общности с которым имелись у ряда художников в их поисках упрощенных форм. Рассматривая мастеров «Новой вещественности» в том или ином порядке, можно убедиться, что каждый находил свой путь «к предмету». После грубо сделанных, как бы «намазанных» полотен экспрессионистов художники «Новой вещественности» писали свои картины с нарочитой тщательностью. Многие из них учились в школах академий и в мастерских по прикладному искусству, увлекались живописью старых мастеров, работали иллюстраторами, занимались фотографией. И опыт этот учитывали, обращаясь к гладким фактурам, точному рисунку.

Характерно, что новые явления возникали также и в скульптуре, музыке, литературе, фотографии и кинематографе. Все это позволяло говорить о культуре Германии как о культуре «Новой вещественности». Всегда для мастеров «Новой вещественности» предпочтительны «холодное пространство», «беззвучность форм», «ценность детали», «выпадение из времени», «тяга к зрительным знакам». Художники выступают «как свидетели».

Неоклассицисты-идеалисты стремятся к отвлеченной интерпретации классических образцов. Канольдт, например, любит представлять холмы Италии с кристаллами домов без окон, напоминающие «саркофаги духа». Некоторые из них пытались продолжать традиции немецких назарейцев — художников романтизма начала XIX в., отличавшихся эклектичностью и увлеченностью христианскими сюжетами. Искус старого искусства был особенно велик. Хр. Шад, прошедший через экспрессионизм и дадаизм, говорил: «Я долго искал... Италия открыла мне глаза на мои желания и способности. Искусство старо, я нашел примеры в музеях. И это старое искусство более ново, чем новое...»

Однако самое интересное в «Новой вещественности» заключалось не в творчестве неоклассицистов-идеалистов. Самыми крупными мастерами тех лет являлись Отто Дике и Макс Бекман. Они предопределили, пусть временами и спорные, высшие достижения германского искусства в период между двумя войнами. Графическая серия «Война» Дикса — некий вариант «Роковых последствий войны», Гойи; показаны жертвы газовой атаки, «будни» окопной жизни, бессмысленные кровавые злодеяния. Синтетический образ послевоенной Германии представляет триптих «Большой город» (1928) —инвалиды, нищие, проститутки, завсегдатаи дорогих ресторанов. Стиль Дикса — жесткий, гротескный, вызывающий неприятие той действительности, которую представляет художник. Трагизм современного мира Бекман склонен представить в аллегорической форме непонятных спектаклей, преимущественно из жизни крупных городов. Самое известное произведение тех лет «Ночь» (1919): насильники мучают свои жертвы на мансарде. Бекман словно хочет убедить зрителя в том, сколько зверства таится под интеллектуальным покровом цивилизации. «Конвульсии» форм в картине передают чувство физической боли и кошмара. Современники не до конца понимали творчество Дикса и Бекмана, тем более что мастера эти, определяя важные черты «Новой вещественности», в творчестве своем были намного выше его и значительнее. Другие ее стороны выразили Хр. Шад — визионер и автор «хирургически» бесстрастных портретов с обнаженными моделями, Г. Гросс — активный противник милитаризма и буржуазного класса, создававший графические гротески большой убеждающей силы, пессимистичный пейзажист А. Радзвил, изображающий окраины, заброшенные пустыри, белые дома. В целом можно сказать, что «Новая вещественность» «удивленно реагирует, цинично отмечает, холодно констатирует, агрессивно обвиняет».

Рис. 23. О. Дикс. Мать с ребенком. 1921

Со времени создания В. Татлиным «Угловой конструкции» (1914) стала развиваться новая авангардистская концепция — конструктивизм. Конструктивисты стремились снять элемент «изобразительности» как некой болезни молодого авангарда, в частности кубизма. За «практицизмом» Татлина пошли другие, создавая целые школы и направления. Братья Н. Габо и А. Певзнер в «Реалистическом манифесте» 1920 г. мечтали над «бурями наших будней» высказать «свое слово и дело». Они говорили: «Мы не меряем наши произведения на аршин красоты и на пуды нежности и настроений. С отвесом в руках, с глазами точными, как линейка, с духом напряженным, как циркуль, мы строим так, как строит мир свои творения, как инженер — мосты, как математик — формулу». Братья, работавшие до середины 20-х гг. в близкой манере, создавали «торсы» — полые конструкции, где лишь профили отдельных плоскостей образовывали определенный зрительный каркас. Впоследствии братья, пытавшиеся участвовать в осуществлении плана монументальной пропаганды, покидают Россию, живут и работают преимущественно в Германии, Франции, США.

Значительный центр конструктивизма определился в Германии. В Берлине в 1922 г. встретились Наум Габо, Эль Лисицкий, Ласло Мохои-Надь, Ганс Рихтер. Обсуждались работы русских и голландских мастеров (К. Малевича, П. Мондриана, Т. ван Дусбурга). Возникла группа немецких художников — «политических конструктивистов», развивающихся параллельно «Новой вещественности». Тут проявился типично немецкий подход художников, стремившихся к отвлеченности и ценивших натуралистичность форм. Конструктивисты создавали некие «техницистские иконы», некую «живопись без живописи», используя большие плоскости, имитации чертежа, разницу фактур. Здесь выделялась кёльнская «Группа прогрессивных художников» и берлинская группа «Современники». Среди венгров, принадлежащих «левому» авангарду и осуждающих «буржуазность» других конструктивистов, наиболее активным являлся Мохои-Надь, издавший книгу «Технология, машина, социализм» (1922).

На языке конструктивизма «говорили» многие представители известного Баухауза; его вклад в зодчество и проектирование фабричных изделий велик. С Баухаузом был связан художник О. Шлеммер, «машинный классицизм» которого с его геометризмом форм показывал не интерьеры, а «сущность пространства», не портреты, а «человеческие типы». Шлеммер проповедовал необходимость вместо соборов возводить «машины» для жилья, вместо музеев — мастерские. Конечно, эстетика конструктивизма наиболее полное отражение нашла в архитектуре: в России — у К. Мельникова, И. Голосова, И. Леонидова, М. Гинзбурга, братьев Весниных, в Германии — у В. Гропиуса и Мис ван дер РОЭ, во Франции — у Ле Корбюзье.

Авангард в 20-е гг. переживал периоды распространения и подъема, но терял в своей глубине, в своей социально-утопической программности и внутренней экспериментальности. Его приближение к «реальности» давало повод говорить о его внутреннем кризисе. Этот кризис совпал с ударами тоталитарной диктатуры. Если итальянский фашизм легко ассимилировал интеллектуальный багаж неоклассицизма и футуризма, если Франко в Испании был не против абстрактного искусства, как «ничего не изображающего» и, значит, «ничего и не критикующего», то иная ситуация складывается в Германии и СССР.

Для культурного климата Германии характерна фигура скульптора Арно Брекера, дружившего с П. Клее, О. Диксом, Г. Гроссом, В. Гропиусом, занимавшегося нефигуративным искусством. В 1925 г. он отправляется в Париж, где поддерживает отношения с А. Калдером, К. Бранкуси, Ж. Фотрие. Однако ему ближе сторонники «классики», особенно А. Майоль. Вернувшись через десять лет, он активно включается в становление новой «здоровой культуры», делает медаль для Олимпийских игр 1936 г., возводит монументальные статуи обнаженных «героев» с оружием в руках. Его стиль — официальный стиль новой империи. Подобную эволюцию прошли и другие мастера. Государственная палата изобразительного искусства, организованная в 1933 г., насчитывала 3200 скульпторов и 10500 живописцев, лояльных новому режиму. Одновременно начали преследоваться неугодные мастера.

Нацисты видели связь авангарда с «левыми» радикальными течениями, например непосредственную связь «Красной группы» 1924 г. с коммунистами. Ее председателем являлся Г. Гросс, секретарем Д. Хартфилд, членами О. Дике и Р. Шлихтер. С «Ноябрьской группой» в свое время была связана большая часть «левой» интеллигенции. В прокоммунистических симпатиях обвинялась дирекция Баухауза, который называли «гнездом спартаковско-еврейским». Идеи единства понятий «большевики», «марксисты», «евреи» усилились, когда министром образования стал фашист Вильгельм Фрик. Центром культуры нового рейха стал Мюнхен. Возник Народный дом немецкого искусства, устраивавший торжественные манифестации нарядной толпы в «антикизированных» одеждах с красными стягами и свастикой. Новое искусство главным образом воспевало сильного человека, войну, здоровый крестьянский быт, индустрию и не было лишено некоторой сентиментальности и легкой эротичности «мифологических сцен». Все произведения исполнялись в реалистической традиции, напоминающей отголоски стиля «Родного искусства» рубежа XIX — XX вв. Вдохновляющий пример — период до импрессионизма, который рассматривался уже как «не немецкое явление». Ему наследовали экспрессионизм и дадаизм. Все художники этих «измов» в 1937 г. представлены были перед публикой как выразители «дегенеративного искусства». Им запрещалось работать, картины их сжигались или продавались за границу, исключались из музейных собраний и галерей. Многим удалось покинуть пределы родины, другим пришлось уйти «во внутреннюю эмиграцию»; многих снова отправили в окопы. Авангардистская культура на территории Германии была уничтожена. Гитлер указал на книгу «Деградация» (1893) М. Нордау, который рассматривал биологический упадок нации со времен Гете. Художники авангарда якобы иллюстрировали этот «упадок». Их обвиняли в оскорблении национальных чувств и в отсутствии лояльности к отечественной традиции. На выставке были показаны произведения экспрессионистов, дадаистов, футуристов, представителей абстрактного искусства и «Новой вещественности». Каталог выставки с воспроизведениями работ художников сопровождался комментарием и фотографиями калек и тяжело больных людей. Так наглядно доказывалась «дегенеративная деформация», применяемая этими мастерами.

В России авангардные открытия 10-х гг. переживались и переосмыслялись до 1932 г. В 20-е гг. стали популярны лозунги «искусство — в жизнь» и «искусство — в производство». «Утвердители нового искусства» рассматривали супрематизм К. Малевича как форму возможной реорганизации всей системы жизни. Рядом с этой группой, действующей в Витебске и Ленинграде, имела большое значение группа П. Филонова, разрабатывавшая свои идеи в школе «аналитического искусства». Продолжали развиваться идеи кубофутуризма, конструктивизма, неоклассицизма. Активно действовали объединения «Бубновый валет», «4 искусства», «13», «Нож» и др. Однако наиболее смелые и энергичные экспериментаторы покидали страну, в их числе М. Шагал, В. Кандинский, А. Певзнер, Н. Габо и др. Оставшиеся мастера или мечтали уйти в «производство» (существовала и особая «эстетика производственного искусства»), или склонялись к самоповторению, стилизации, компромиссу с традициями и «классикой». К началу 30-х гг. за судьбами искусства в стране начинает следить государство, все самостоятельные объединения упраздняются и начинает насаждаться официальная доктрина «социалистического реализма».

СЮРРЕАЛИЗМ. В ЛАБИРИНТАХ СОЗНАНИЯ И ПОДСОЗНАНИЯ

В 1924 г. французский поэт Андре Бретон издал «Манифест сюрреализма», и эта дата рассматривается как начало развития нового авангардистского движения. Оно возникло в нужный момент, когда заканчивались ранние эксперименты, когда пронесся вихрь дадаистического нигилизма и все представители нового искусства, включая и «старую» гвардию, стали искать, конечно, используя и опыт прошлого, выход из заметного кризиса концепций. Их было найдено, скажем прямо, немало. Однако сюрреализм стал самым главным: его поддержали многие поэты, живописцы, скульпторы. Более того, течение это завершалось где-то в 1960—1970-е гг., так что у него почти полувековой, если считать «по гамбургскому счету», путь развития. Наряду с экспрессионизмом и абстрактным искусством оно нередко рассматривалось (и апологетами и критиками), как течение, характеризующее важнейшие черты художественного мышления XX столетия.

Вначале было слово, и слово это — «сюрреализм». Тут вовсе не имеется аллюзий на библейский текст; так было в действительности. Гийом Аполлинер, великий провокатор авангарда в изобразительном искусстве, в 1903 г. написал бурлескный фарс «Сосци Терессии», где героиня превращается в мужчину, а ее муж рожает детей. Пьеса эта была поставлена в 1917 г. и имела подзаголовок «сюрреалистическая». Слово «сюрреализм» Аполлинер произносит в том же году и в отношении программы балета Эрика Сати «Парад» (сценарий Ж. Кокто, декорации П. Пикассо). Сперва Аполлинер хотел употребить выражение «сюрнатуралистическая», но потом вспомнил, что слово это имело уже определенную традицию: Жерар де Нёрваль пользовался термином «супернатурализм», а Шарль Бодлер — «сюрнатурализм». Но и термин самого Аполлинера из этой же «породы».

Аполлинеровское новое слово запомнилось многим, и какое-то время оно циркулировало по Парижу «инкогнито». Первоначально оно было направлено против традиций постскрибовской комедии, мещанства, символизма. Затем значение его стало заметно расширяться. На страницах официальной французской прессы этот термин появился только в 1934 г.; до этого он использовался преимущественно в кругах группы Бретона. Неологизм Аполлинера пришелся по вкусу, хотя этот поэт и теоретик авангарда не стремился придать ему доктринерский смысл. Слово быстро распространилось, стало в кругах богемы модным, добавим, еще и потому, что мэтр являлся идолом нового искусства.

Возможно, что в более или менее адекватной форме термин использовал П. Дерме в первом номере авангардного журнала «Эспри нуво» в 1920 г. И. Голл на протяжении всей своей жизни утверждал, что именно он осенью 1924 г. придал этому термину субстанциональную ценность. И сам поэтому характеризовал себя как самого «верного» и «закоренелого» сюрреалиста. Дерме же рассматривал «сюрреализм» как обозначение «панлиризма». Наконец, Р. Кревель трактовал этот термин как обозначение снов, переведенных на язык искусства (хотя, может быть, и сами сны своего рода индивидуальное творчество и искусство каждого человека). Впрочем, споры давнего времени об оригинальности открытия термина и приоритета такого открытия все же идут мимо цели. Если бы не активность Бретона, ставшего неким мотором нового движения, то термин этот остался бы манерным, наподобие тогда же модных «гонгоризм», «орфизм», «эфюизм». Бретон придал ему обаяние мечты, бессознательности и бунта. Из текста 1924 г. видно, что начинающий поэт был далек от изысканности и категоричности определения сюрреализма. Бретон скорее описывает новую ориентацию, дав ей название, которое уже было не чуждо авангарда. Так что термин может пониматься по-разному. Одно понимание существует для Бретона и его круга, другие — для тех, кто с ним по разным причинам конфликтовал. Существует и обыденное понимание сюрреализма; так обозначается что-то фантастическое, эксцентрическое, безумное. Впрочем, в последнем понимании в какой-то степени повинны и сами сюрреалисты, когда в 1936 г. в Нью-Йорке устроили выставку «Фантастическое искусство, дада и сюрреализм». В числе «исторических предшественников» были названы и душевнобольные.

Все же нельзя не заметить, что сюрреализм складывался под воздействием Бретона. Это оценивалось и положительно и отрицательно, но так, во всяком случае, действительно было. Бретон воспринял многие идеи дадаизма. Однако для него много значила и собственная французская традиция, начиная с «Манифеста символизма» поэта Ш. Морреаса. Ее, эту традицию, для него во многом представлял Аполлинер. Ведь этот поэт, опираясь на романтиков «неистовой прозы» и поэзию символизма, заметивших дарование Матисса, Пикассо, Леже и Делоне, всегда искал неповторимого, при этом настолько, что таким хотел видеть и самого себя; об этом он писал в письме к Раулю Дюфи: «Я — удивительный». Бретон позже во многом ему вторил, поговаривая, что изумительное всегда прекрасно. Аполлинер в 1905 г. посвящает специальную статью творчеству Пикассо, в 1907 — хвалит Матисса, в 1908 — произносит на банкете речь в честь А. Руссо и тогда же пишет предисловие к каталогу выставки Брака, сближается с Делоне (в 1912 г. сочиняет поэмы на темы «Окна» этого художника). В 1913 г. Делоне едет в Берлин, чтобы познакомиться с деятельностью «Синего всадника», видит работы Кандинского, Маркд, Клее и Макке. Он внимательно присматривался к произведениям Шагала и де Кирико, посвящая им поэмы. Не будем уж говорить о футуристах, он знал их достаточно хорошо. До самой своей смерти Аполлинер готовил все то, что потом «обобщил» Бретон; потому, пользуясь чужими словами, Аполлинер — «протосюрреалист». В последние годы с этим «протосюрреалистом» дружил Бретон.

Наисложнейшие отношения у сюрреалистов сложились с дадаистами и в эстетическом плане, и в организационном. В 1917 г. Бретон впервые видит копию журнала «Дада I» (оригиналы стали поступать в Париж после войны). Отметим, что памяти Аполлинера был посвящен альманах «Дада III». Взаимосвязи авангардных группировок чувствовались хорошо. Летом 1919 г. в столицу Франции прибывают Дюшан и Пикабия. События развиваются стремительно. В 1920 г. вслед за друзьями приезжает Тристан Тцара. Издан альманах «Дада VI» — «Дада — бюллетень, анти-живопись, анти-скульптура, анти-литература», затем «Дада VII — «Дадафон». В мае состоялся знаменитый Фестиваль дада, во время которого были разорваны воздушные баллоны с написанными на них именами известных писателей и политиков. В 1921 г. в Париж прибывает Мэн Рей, чья персональная выставка открывается летом. Одновременно открыта выставка Макса Эрнста в так называемом «Салоне дада», на котором было экспонировано около 80 произведений.

Интересна судьба группы А. Бретона. Начало образования новой художественной группировки в Париже положила встреча Бретона с Жаком Ваше в 1916 г.; через год к ним присоединяются Л. Арагон и Ф. Супо, а еще через год П. Элюар. В 1919 г. Бретон, Арагон и Супо основывают журнал «Литера-тюр». Журнал этот пошел «по стопам» таких изданий, как «Норд-зюд» П. Реверди и «Кайе де Пари» Г. Аполлинера. В новом журнале публикуются письма Ваше, который покончил жизнь самоубийством, произведения М. Жакоба, А. Сальмона, А. Жида, П. Валери, анализируются музыка Игоря Стравинского и Жоржа Орика, живопись Д. де Кирико, фильмы Ч. Чаплина. Уделено внимание и мастерам прошлого века, которые открывали новый поэтический строй; а именно Лотреамону, А. Рембо, С. Малларме.

В том же 1919 г. Бретон и Супо пишут поэму «Магнитные поля», где главы даются «без концов», переходят друг в друга, как день в ночь и ночь в день. Произведение это — на уровне подсознания, так что нельзя отличить авторство каждого поэта. Тема развивалась в трансе, и звукозапись следовала за вещаниями «современных Сивилл», темными и непонятными. Так проявилась модель поэмы, не имеющей аналогов в прошлом. Тексты выражали непосредственное течение свободной поэтической мысли. Материал был назван Бретоном «автоматическим» и впоследствии рассматривался как первое произведение сюрреализма. Таким же образом впоследствии «работали» Роберт Деснос и Бенжамен Пере. Описание поэтического «сеанса», когда одни спрашивают, записывают, а другие говорят, подобно странному диалогу с медиумом («Литератюр», 1919, № 6).

С момента создания «Магнитных полей» в триумвирате «Литератюр» зреет мысль о разрыве с дадаизмом; этот период затянулся на 2—3 года. Будущие сюрреалисты по-прежнему участвуют в акциях парижских дадаистов. В 1920 г. организован вечер в журнале «Литератюр», на котором присутствуют Бретон и Тцара со своими соратниками, а также представители авангарда: Жакоб, Сальмон, Кокто. Экспонировались произведения де Кирико, Гриса, Леже, Цадкина. Тцара под названием «поэма» прочитал кусок из газеты, Пикабия рисовал мелом на доске гротески, Бретон звонил в председательский колокольчик.

Размежевание дада и будущих сюрреалистов наметилось к 1922 г. С марта 1922 г. Бретон возглавил новую серию журнала «Литератюр», пригласив художников Мэн Рея, Пикабия и Дюшана к сотрудничеству и к оформлению журнала. Тогда же Бретон создает Интернациональный комитет духа. Он интересуется анализом сновидений и потому, увлеченный учением Зигмунда Фрейда, посещает этого ученого в 1921 г. в Вене. Окончательно назрел конфликт Тцара с Бретоном. Бретон заявил даже, вопреки действительности, что Тцара «не является отцом дада». О разрыве было торжественно сообщено в журнале. В группе Бретона все чаще начинают употреблять слово «сюрреализм». В 1923 г. окончательно закладываются основы будущего движения. К «Литератюр» примыкают новые члены, среди них наиболее известны Рене Кревель, Роберт Деснос, Роже Виктрак. Бретон встречается с Пабло Пикассо, Элюар приезжает в Рим, чтобы посмотреть выставку Д. де Кирико и лично познакомиться с художником. Андре Массой делает первые «автоматические рисунки» — импровизации без заранее заданной программы. Он снимает студию совместно с Хоаном Миро, в творчестве которого наметился отход от кубизма. Под влиянием живописи де Кирико делает свои первые шаги в живописи Ив Танги. Организационные и общие эстетические представления сюрреализма были созданы. Манифест 1924 г. подтвердил это окончательно.

Сюрреализм, конечно, взаимодействовал с дада, и более того, элементы дада исчезали постепенно, да они, пожалуй, полностью и не были изжиты никогда. Л. Арагон указывал, что в истоках сюрреализма — жест. Вот несколько характерных примеров. Артур Кревен стрелял в воздух во время публичной лекции, может быть вспоминая, что Ваше »а премьере пьесы «Сосцы Терессии» вошел в зал в форме английского офицера и также стрелял. Во втором манифесте Бретон говорит о самом сюрреалистическом акте: «выйти на улицу и стрелять в толпу, пока не кончатся патроны». Все это имеет прямую связь с мыслью Тцара о неожиданности выстрела в мозжечок. Да и впоследствии сюрреалисты провоцировали различные скандалы в духе дадаистских. Они устраивали в 20-е гг. «антипатриотические демонстрации», издали манифест «Труп» («Кадавр»), направленный против пышности при захоронении Анатоля Франса. Они вступали в конфликты с полицией, доходившие до вооруженных столкновений. В 1935 г. Бретон дал пощечину Илье Эренбургу за публичное оскорбление сюрреалистов. Тогда же они отдают должное некой Виолетте Нузьер, отравившей своего отца за то, что тот плохо с ней обращался. В их группе действовала 14-летняя Жизель Просино. Позже интерес к скандальным акциям уменьшился; больше внимания стало уделяться самому сюрреалистическому искусству. В его создание включились и бывшие дадаисты, особенно М. Эрнст, X. Арп, М. Рей, М. Дюшан и Ф. Пикабия (хотя со временем многие из них от сюрреализма отошли). С дадаизмом новое течение роднят и отдельные технические приемы: «реди-мейд», коллаж, абсурдность ассоциаций и т. п. Однако все же дадаизм — не протосюрреализм. В основе дада был анархизм, антиискусство, там была преднамеренная антифилософичность, сюрреализм же стремился к плановым действиям, к системе, наконец. Именно здесь было искусство, в основе которого — теории Бергсона и Фрейда. Дада отрицал художественные традиции, сюрреализм находил своих предшественников в далеких веках, начиная чуть ли не с неолита. Заметим, что сюрреализм формировался не «после», а во время дада, да и, возможно, мог бы складываться и без него (что, собственно, и произошло в Бельгии), хотя, конечно, сюрреализм без дада все же был бы каким-то другим.

Итак, 1924 г.— «Манифест сюрреализма». Бретон указывает на то, что действительность терроризирует воображение своим практицизмом; человеку некуда бежать из такой ситуации, чтобы сохранить свое «Я» и свое достоинство, разве лишь только в область воспоминаний детства, снов, фантазий. Важна «свобода духа», пусть даже та, которой обладают безумцы; поэтому Бретон выступает против сохраняющихся осколков позитивизма, стремящегося все детерминировать и объяснить, против примитивной логики. Бретон дает свое известное определение сюрреализма: «Чистый психологический автоматизм, имеющий целью выразить, или устно, или письменно, или любым другим способом, реальное функционирование мысли. Диктовка мысли вне всякого контроля со стороны разума, вне всяких каких бы то ни было эстетических и нравственных соображений. Сюрреализм основывается на вере в высшую реальность определенных ассоциативных форм, которыми до него пренебрегали, на вере в могущество грез, в бескорыстную игру мысли. Он стремится бесповоротно разрушить все иные психологические механизмы и занять их место при разрешении главных проблем жизни». Бретон требовал максимума авантюризма, предрекал «эпоху снов» и «выступление медиумов». Сюрреальность, согласно ему,— отношение субстанций вещей и явлений.

Первое издание «Манифеста» сопровождалось текстом «Растворимая рыба» — примером нового творчества и разбором возможных путей его. Бретон утверждал, что «язык — худшая условность, и мы набрасываемся на него в сфере литературы, поэтому многие думают, что мы литераторы и поэты». Его собственный дополнительный пример — «Поэма фрагментов, вырезанных из газет». Тут многое идет от Аполлинера, который комбинировал тексты из газет, сочетая самую разную информацию, полагая, что ею можно вдохновляться. Бретон использовал приемы каллиграмм Аполлинера, кубистические папье-колле (коллажи). Так создавались визуально-интеллектуальные поэмы, образы «поэзии-живописи» и «поэзии-скульптуры». Бретон подобные произведения называл «констелляциями», говорил, что это такие произведения, где царят «гармония и тишина звездного мира» (собственно, констелляция — положение звезд на небе).

По мере распространения движения печатались последующие манифесты. Так, «второй был издан в 1930 г. (отдельные статьи — в журнале «Сюрреалистическая революция за 1929 г.). Против него выступил Деснос, опубликовав тогда же «третий», в котором он резко выступил против бретоновской склонности к анархизму, оккультизму, кабале, астрологии, спиритуализму. Однако Бретон манифест Десноса не посчитал существенным и позже написал собственные «Пролегомены к третьему манифесту сюрреализма, или «Нет» (1942 г., частично он был издан в 1946).

Бретон, как «мотор» движения, сплачивал вокруг себя группу. В 1925 г. сюрреалистов в Париже насчитывалось 25 человек, и к ранее названным стоит добавить наиболее существенные имена: Ж. Малкин, Р. Кено, Р. Клер, Ж. Превер. Известно, что многие входили и выходили из группы; они часто ссорились между собой, кого-то иногда «исключали», кто-то был не согласен с позицией «диктатора», т. е. Бретона. Но описание подобных действий участников движения, интересное само по себе, еще мало дает для понимания сущности самого движения. В конце 20-х и в 30-е гг. с сюрреализмом были связаны такие имена, как А. Джакометти, Ж. Садуль, Р. Шар, С. Дали, Л. Бюнюэль.

Считается, что конец 20-х гг. являлся чуть ли не кризисным для сюрреализма, когда это течение сходило будто бы на нет. На самом деле это не так, деятельность участников, несмотря на то что от них и на самом деле ушло несколько крупных поэтов (заметим, не художников!), разворачивалась все шире; к движению примыкают все новые живописцы, скульпторы, поэты, теоретики искусства, кинематографисты, устраиваются выставки, издаются журналы. Сюрреалистические группы помимо Франции возникают более чем в 10 странах.

В теоретических работах Бретон определил сферу своих интересов при создании концепций сюрреализма. Большинство мастеров в той или иной степени его мнение разделяли. «Крестными отцами» движения выступили поэты, и поэтому оно навсегда сохранило определенный дух поэтического начала. Именно поэзия и еще, конечно, философская традиция открывали путь к неведомым горизонтам.

В философии зачинателями сюрреализма особенно ценились дуализм Канта, диалектика Гегеля, концепция сверхличности Ницше. Мечтой Бретона являлась попытка соединения абсолютного духа Гегеля и тайн личности Фрейда. Бретон некоторое время учился в Центре неврологии в Нанте, где и познакомился с учением венского психоаналитика, что в дальнейшем ему пригодилось. В своем «Манифесте» 1924 г. Бретон указывает на такие важные особенности теории Фрейда, как «непрерывность сновидения», его большая логичность, по сравнению с деятельностью бодрствующего сознания, удовлетворение от увиденного во сне, чувство приобщенности к высшей Тайне. Думается, что ни Бретон, ни другие сюрреалисты, штудировавшие аналитику Фрейда, его учение о бессознательном, не ограничивались лишь этими положениями. Стоит вспомнить, что Фрейд рассматривал искусство (конечно, классическое, ибо сюрреалистического он принять, будучи человеком культуры прошлого века, не мог) как компенсационное удовлетворение бессознательных влечений человека. Бретон не принимает социокультурных требований, отворачивается от действительности, обращаясь к своим фантазиям и сновидениям, черпая из них символы и претворяя их в художественные образы. Поэтому учение И. П. Павлова им игнорировалось как механическое, выступавшее против индивидуальности. Более того, теорию Павлова он политизировал, связывая ее со сталинщиной, с духом уравнительного коллективизма.

Примером, вдохновляющим многих из группы Бретона, стал экзистенционально понятый уровень мышления Достоевского, культ которого сложился в Западной Европе еще в конце XIX столетия. Не менее значимы были и мысли Анри Бергсона, которого «открывали» для себя то символисты, то экспрессионисты, то футуристы. Его концепции важности интуиции и «жизненного порыва», которые творят сверхреальность, пришлись молодым мечтателям по вкусу. Важной представлялась и концепция «durée», протяженности времени, в котором формируется сознание вне зависимости от реалий действительности.

Сюрреалисты, как и многие представители авангарда, обратили внимание на перемены в области физики, и имена М. Планка, Н. Бора, В. Гейзенберга и А. Эйнштейна говорили им о многом. Их привлек релятивизм современной им науки, отказ от евклидового понимания пространства, от концепции энергетического бытия материи. Косвенным отражением подобных увлечений являлась и поэма «Магнитные поля».

Как поэтам родоначальникам сюрреализма была особенно интересна литературная традиция, приведшая к появлению их собственных произведений. Преимущественно ими ценилось творчество романтиков и символистов: произведения «готического черного романа» Англии, «Ночи» Эдуарда Юнга, поэмы и романы Жерара де Нерваля, творчество Бодлера, Сен-Поль Ру, Малларме, маркиза де Сада, Рембо, Шатобриана. Особенно они выделяли творчество Исидора Дюкаса, писавшего под псевдонимом «Граф де Лотреамон». Сюрреалисты открыли его и с чувством произносили фразу из его поэмы «Песни Мальдорора»: «Прекрасно, как случайная встреча на анатомическом столе зонтика и швейной машинки». Такой прием сопряжения в реальности далеких друг от друга объектов будет вдохновлять и поэтов и художников, представляя, как теперь принято говорить, «вербальную модель» сюрреализма. Поэт и драматург Альфонс Жарри и своим поведением, крайне богемным, и своими произведениями, в которых разрушались условности литературных жанров, бросал вызов устоявшимся нормам и поэтому был интересен для молодого поколения. Его пьеса «Король Юбю» начиналась со слова «merde», т. е. «дерьмо», что было, конечно, необычно. Сюрреалисты часто посвящали Логреамону и Жарри свои произведения. Поэты-сюрреалисты видели, что существуют, начиная с романтизма и символизма, близкие аналогии их творчеству в живописи. Поэтому уже в середине 20-г гг. Встал вопрос о консолидации литераторов и художников.

Рис. 24. X. Мир. Изысканное общество принцесськ 1944 ~

Уже говорилось, что близкими оказались сюрреализму работы некоторых дадаистов, начавших с ними сотрудничать, и особенно Макса Эрнста. Этот художник рано стал использовать в своих произведениях иррациональные образы снов, магическую достоверность абсурдно собранных воедино деталей. Эрнст часто применял фотофрагменты, любил заниматься коллажами, прихотливо соединял вырезки из старинных журналов. Миро в 1924 г. пишет картины «Вспаханная земля» и «Карнавал Арлекина» — заметные сюрреалистические произведения, в которых детский примитивизм сочетался с неолитической символикой и абстрактными пятнами яркого цвета. Гротесковые, даплеподобные существа, таинственные знаки словно переходят в другие, неземные измерения — измерения солнца и иных звезд, преображаясь таинственным образом прямо на глазах у зрителя. Крупным представителем нового искусства становится приехавший, как и Миро, из Испании Сальвадор Дали (о нем см. далее). Используя уроки де Кирико, начал свою деятельность «Ватто сюрреализма» самоучка И. Танги, изображая в несколько однообразных серых или фиолетовых, словно тающих, сумерках биоморфные существа, ведущие непонятную жизнь в бескрайних пустынях. Для стиля этих мастеров характерны «мягкие» структуры, словно оплывающие, теряющие четкость. В это же время продолжал свои «автоматизмы» и Андре Массой. Мэн Рей начал опыт с «рейграммами» — отпечатками на светочувствительной поверхности положенных предметов.

Первая групповая выставка художников была (открыта в 1925 г. в парижской галерее Пьер. В ней приняли участие де Кирико, Г. Арп, П. Пикассо, П. Клее, М. Эрнст, А. Массой, X. Миро. Для консолидации художников больше всего усилий приложили Бретон, Деснос и Элюар, которые, кстати, и сами неоднократно обращались к опытам в сфере изобразительных искусств (а художники-сюрреалисты часто бывали поэтами). Они ходили по мастерским, ездили к де Кирико в Италию и к Дали в Испанию. Брето и Элюар помогали устраивать первые общие и индивидуальные выставки сюрреалистов, писали предисловия к каталогам, пропагандировали новые имена в прессе. Помимо привлеченных на первую выставку они находили все новые имена, среди них друга Десноса — Ж. Малкина, стремившегося к сюрреалистической мифологизации действительности. Деснос покровительствовал Танги, а Бретон, чтобы поддержать Массона, купил его композицию «Четыре элемента».

Внимательно поэты отнеслись к творчеству «протосюрреалиста» де Кирико с его символической «метафизичностью», застывшим и пугающим пространством, античными статуями и манекенами. Близким к нему было и творчество Шагала, в живописи которого люди и вещи теряли чувство земного притяжения, парили в воздухе, да скорее и не в воздухе, а некоем волшебном эфире, сами поэтически преображаясь. Цретон высоко ценил и искусство Пикассо. Авторитет Пикассо был весьма велик, и частичное сближение его с сюрреалистами, несомненно, придавало им вес. Опыт де Кирико, Шагала и Пикассо Бретон предлагал соединить с «интегральным примитивизмом» творчества детей, мастеров Африки, Океании и эскимосов. Для него в известной степени был характерен определенный антиевропеизм. Названные примеры и искусство доколумбовой Америки казались ему ценнее собора Нотр Дам и Лувра. В 1928 г. Бретон публикует книгу «Сюрреализм и живопись». Немало внимания проблемам живописи этот автор уделил и в ряде других сочинений: «Что такое сюрреализм?» (1936), «О времени, когда сюрреализм прав» (1935), «Краткий словарь сюрреализма» (1940, совместно с П. Элюаром), «Генезис и перспективы сюрреализма» (1941), «Положение сюрреализма между двумя войнами» (1945). Были, наконец, и отдельные статьи.

Уже в «Манифесте» 1924 г. видно желание представить многие сюрреалистические галлюцинации глазами художника. Там есть поучительная обмолвка: «Если бы я был художником...» Вдохновляющий пример для Бретона — рисунки Десноса, которые были приняты современниками за произведения умалишенного. Бретон высказывает в «Манифесте» свои идеи «автоматизма» и «срисовывания внутренних образов», создающих «лабиринт линий». Среди тех, кто вел искусство к сюрреализму, названы «вечно непостоянный Пикассо— мастер с сюрпризами», «таинственный Шагал», выразивший «современные муки», и А. Руссо—«основатель современного примитивизма», у которого «видение как у ребенка». Бретон ценит и тех, кто вышел из дадаизма: «мастер сарказма и талантливый мистификатор» Пикабия, «создатель мета-логики воображения» Дюшан, «поэт форм» Арп и «поэт-фотоколлажист» Мэн Рей. Более того, сюрреалисты издают иллюстрированные альбомы своих предшественников, куда входят репродукции произведений Арчимбольдо, Босха, Дюрера, Блейка, Фюсли, Моро, Гойи. Эти художники, мистики и визионеры являлись определенной параллелью тех традиций, которые поэты нашли в литературе.

В героический, а вовсе не кризисный период, создавали художники поэтику и технику сюрреализма. Сам сюрреализм в изобразительном искусстве не являлся стилем. Ему могут быть свойственны иллюзионистические ребусы Эрнста, Танги и Дали, абстрактные гротески Миро, автоматическое письмо Массона. Тут же могла быть «охота в окрестностях искусства Пабло Пикассо» и «сюрреалистический фовизм Пьера Роя», друга Аполлинера. Можно говорить, что движение это тяготело к разнообразию стилей и методов. Однако что же общее?

Бреток подчеркивал, что сюрреализм — это метод познания, причем познания непознаваемого; сами произведения — определенные информационные структуры, лишенные прямого смысла, но провоцирующие сознание на поиск ответов, которые вряд ли могут быть верны. «Сюрреалисты,— говорил он,— хотели бы привести разум в замешательство», почему и объявили войну логике и материализму. Сюрреалистическое искусство нужно для того, чтобы человек мог полнее овладеть своими внутренними возможностями, которые безграничны и о которых он плохо осведомлен, а также узнать условия своего существования. Сюрреализм должен «возвестить о нашем абсолютном нонконформизме». Как только кончился «период мечты» (рубеж 1910— 1920-х гг.), началась систематическая работа по созданию теории художественной деятельности.

В ней прежде всего выделялось «автоматическое письмо» как звуковое (поэзия), так и зрительное (изобразительное искусство).

Психический автоматизм непосредственно выражал движение мысли. Творчество Массона это уже продемонстрировало. Но далеко не все мастера хотели ограничиться подобным методом, да и сам сюрреализм предполагал большие возможности для личных реализаций. Многие художники работали над своими произведениями подолгу и ориентировались, о чем уже говорилось, на определенные поэтические и философские традиции.

Большое впечатление оказали на художников поэты, которые стояли у истоков движения. Произведения Бретона, Элюара и Десноса здесь были особенно важны. Бретон предложил формулу: «Прекрасное должно биться в конвульсиях, или его не должно быть вообще». Сам он любил неожиданные, парадоксальные образы. В романе «Надя» (1928) описываются видения сумасшедшей Надежды (автор имел в виду именно русское значение имени героини). Так, например, она видит руку, горящую в воде. Тут можно вспомнить некоторые образы Танги и Дали, а также бельгийца Рене Магритта. Не менее показателен и такой поэтический отрывок из сочинения Бретона: «Монумент Лотреамону / На пьедестале из облаков хинина / На плоском месте / Автор стихотворений лежит, растянувшись на животе. / А возле него бодрствует сомнительный гелодерм. / Левое ухо поэта прикреплено к земле и являет застекленный ящик, / Заполненный молниями...» Как тут не вспомнить видения Дали! А образ «вагона, овитого розами» или «аквариума в воде», как и им подобные, вызовет, без сомнения, в памяти так называемые абсурдные сюрреалистические объекты. Эрнст, Магритт, Дали, Танги особенно широко использовали тексты в своих произведениях. Много значили и сами названия картин. Приведем только несколько названий работ Танги: «Мама, папа ранен» (1927), «Угасание дневного света» (1927), «Наследственность приобретенных признаков» (1936), «Медленно к Северу» (1942).

В книге «Сюрреализм и живопись» (начавшей печататься в виде статей в журнале «Сюрреалистическая революция» еще в 1925 и 1927 гг.) Бретон указывал на важность «дезориентирования» представлений о действительности. Художники готовы были создавать мифологические образы, подобные «Памятнику птицам» Эрнста: и неожиданные и парадоксальные.

Не менее важен был и принцип «реальности ассоциативных форм». Художники были против клиширования образов, более того, они скорее готовы были разрушать любые стереотипы. Подобное относится и к деланию формы — носительнице образов. Тут может быть использован принцип «удвоения»: человек-руина, человек-шкаф, слон-насекомое и т. п. Мастер мог неожиданно создавать одну форму из другой, потом из них — следующую. Не менее характерен «принцип натуралистической пермутации», т. е. соединения в одном изобразительном объекте разнородных элементов, как живых, так и взятых из мира техники и мертвой природы. «Слон Салеб» Макса Эрнста — фантастическое видение в пустыне, некий кувшин времен древних ацтеков и одновременно одушевленный механизм. Знали художники и прием «trompe d'oiel» — иллюизионистического обмана зрения, когда пытались выписать по-натуралистически точно какой-нибудь объект, чтобы убедить зрителя в возможности его реального существования. Прием этот знал Эрнст, а за ним — Танги, Дали и Магритт.

Рис. 25. P. Mагритт. Человеческое состояние I. 1933.

Наконец, в одной форме-образе могли угадываться как бы другие: скажем, в группе людей — бюст Вольтера (картина С. Дали). В использовании таких приемов сверхреальность высвечивалась под оболочкой видимости материальных форм. На создание подобных приемов оказал влияние и кинематограф, особенно экспрессионистические кинодрамы «Носферати» и «Студент из Праги».

Сюрреализм ярко проявился в скульптуре. С английскими сюрреалистами, возглавляемыми критиком Г. Ридом, сближается в середине 30-х гг. Г. Мур. Скульптора интересует «сила выражения в материале». Опираясь на опыт авангарда Франции и изучение примитивных культур, он создает свои «архетипальные образы» — «лежащие» и «сидящие» фигуры, иногда распадающиеся на несколько частей или обретающие свое «внутреннее» пространство. Эти массивные, биологизированные элементы, порой со значками-насечками на поверхности, напоминающие неолитические, кажутся современными «тотемами». С сюрреалистами в Париже сблизился американец А. Калдер, друг Миро и Арпа. В своих карикатурах из проволоки он занимался «террором разума». Особенно стали известны его «мобили» — металлические конструкции, подвижные в пространстве. На сюрреалистических выставках показывал свои произведения А. Джакометти, попавший под обаяние экзистенциализма Ж. П. Сартра. Его тонкие фигурки, напоминающие сухие ветви деревьев, мелькают, как тени, и свидетельствуют, что мир полон боли и жизнь хрупка. Охотно к образам скульптуры обращались и Миро и Дали.

Помимо этих основных приемов художники придумали и много других, по-сюрреалистически оригинальных: деколлаж — снимание, расклеивание верхних слоев объекта; фротаж, натирание, с тем чтобы оставался след; фюмаж — одымление, обкуривание; булетизм — стрельба бьющимися сосудами с краской; флотаж — плавание каких-либо объектов на воде; кулаж, или дриппинг,— накалывание, беспорядочная разливка краски; протаж (от имени божества Протея) — пропитка разной среды; компресс — сдавливание. Оскар Домингуэз предложил «декалькоманию» без объекта, т. е. копирование без предмета копирования. Наконец, имелась и осциляция — покачивание между изменяющимися величинами. Широко сюрреалисты пользовались фотомонтажом, полученным им в наследство от дадаизма. От дадаизма шло увлечение «реди-мейд». Число объектов на выставках сюрреалистов все возрастало, особенно много их было представлено в 1936 г. Наметилась теоретическая их классификация: 1) натуральный объект; 2) реди-мейд; 3) найденный объект; 4) объект сновидений; 5) объект-фантом; 6) ассамбляж; 7) машины; 8) оптические машины; 9) коробки; 10) мобильный объект; 11) любимый объект; 12) разрушаемый объект и др. Мастеров создания таких объектов (куда еще, несомненно, необходимо добавить манекены, как бы перешедшие из живописи де Кирико) было много, хотя особой выдумкой здесь отличался Дали. Самым известным сюрреалистическим объектом стал «Меховой чайный сервиз» М. Оппенгейм из Германии, представлявший чашку и блюдце, обтянутые кожей с шерстью.

По традиции, идущей от симультанного декламирования футуристов и дадаистов, в группе сюрреалистов практиковались коллективные игры. Одной из самых известных стала игра «изысканный труп». Правила были просты: один из участников писал на бумаге желаемое слово, за ним — следующий и т. д. В первый раз получилась фраза: «Изысканный труп будет хлебать прекрасное вино». Так стала называться (по первым двум словам) и сама игра.

Многие образы художников имели ярко выраженную эротическую окраску, что опять-таки помогало выводить сознание за грани реальности. В сюрреалистических журналах печатались отрывки из «Кама-Сутры». Художник К. Трувиль создал картину «О, Кама-Сутра!» (1946). А. Бретон в работе «Глупая любовь» (1937) сравнивал эротические действия с психическим автоматизмом. Бенжамен Пере ввел понятие «сублимированная любовь»: это то зеркало, «где ты видишься сам». Обнаженные красавицы прогуливаются по пустынным ренессансным городам в картинах бельгийца Поля Дельво; много внимания эросу уделял Сальвадор Дали. Художники-сюрреалисты коллекционировали порнографические открытки, что вошло в обычай с Э. Мане, со второй половины XIX в. Магритт написал в 1947 г. картину «Философия будуара», где перед зрителем происходит метаморфоза: нижняя рубашка неожиданно обретает плоть обнаженной женской фигуры. Эротическая тема появляется в работах «поздних» сюрреалистов, особенно Л. Финни и Ф. Лабисса. В 1959— 1960 гг. в Париже была организована выставка «Эрос».

Не менее значим для разрушения стереотипов обыденного сознания был «черный» юмор. Характерно, что Бретон способствует изданию «Антологии "черного юмора"» (1940). Парадоксы, ирония, гротеск широко использовались всеми представителями сюрреалистического движения, и сам их метод «сопоставления несопоставимого» был близок принципам «черного юмора».

Многие черты, проявившиеся в поэзии, живописи и объектах, находят свое развитие в сюрреалистической скульптуре. В тот или другой момент в ее развитии принимали участие такие крупные мастера пластики XX в., как X. Арп, Г. Мур, А. Джакометти и А. Колдер. Биоморфные, «прачеловеческие» торсы и фигуры составляли основу творчества Арпа. «Архетипальные тотемы XX столетия» делал Г. Мур. Джакометти выставлялся с сюрреалистами в 30-х гг., играя «видимыми» и «невидимыми» (и это в скульптуре!) формами, прежде чем увлекся философией Сартра. Колдер, приехавший на выставку юмористов из США в Париж, нашел понимание и поддержку в среде сюрреалистов. Его «мобили» и «стабили» воплотили в ироничных формах представления о постоянной изменчивости мира.

Сюрреалисты, конечно, хотели, чтобы все стали «сюрреалистами». Своим поведением они как бы доказывали, что подобное осуществимо. Поэтому, как ни жутко это звучит, в их жизни существовала «своя поэзия», и, быть может, одна из самых удивительных: желание многих покончить жизнь самоубийством. Во многих журнальных публикациях самоубийство рассматривалось как «высший сюрреалистический акт», отражающий «интегральный пессимизм» (слова А. Бретона). И это была не только декларация. Список самоубийц говорит сам за себя: в 1919 г. не стало Ж. Ваше, в 1929 — Ж. Риго, в 1935 — Р. Кревеля, в 1948 — А. Горьки, в 1958 — О. Домингуэза, в 1959 — Ф. Паалена, в 1961 — жены И. Танги, в 1962 г.— К. Зелигмана. И это еще не полный перечень. Тут названы только имена известные. И уходили они из жизни вовсе не потому, что «разочаровались» в сюрреализме, напротив, они следовали «его эстетике» жизни, что-то доказывая, что-то проповедуя.

Вообще у сюрреалистов имелся определенный стиль жизни. Многие из них любили подраться. Артюр Кревен говорил о себе: «Я — поэт и боксер». Роже Шар получил в 1930 г. в сюрреалистической потасовке ножевую рану. Члены группы Бретона хотели всячески выделиться. Жизнь Дали вообще была превращена им самим в сюрреалистический миф.

В 1930 г. стал выходить новый журнал «Сюрреализм на службе революции» (издавался три года). Бретон и его товарищи, склонные к «левой фразе», продолжали развивать идеи, высказанные ими ранее. В декабре 1924 г. был издан манифест «Сюрреалистическая революция — новая декларация прав человека». В предшествующем журнале «Сюрреалистическая революция», который Л. Арагон называл «самым скандальным журналом в мире», помещались остро политические декларации и памфлеты. Характерно уже название одной из статей — «Революция прежде всего». В 1925 г. печатается декларация «Готовы совершить революцию», создается Центральный офис «сюрреалистических изысканий» и открывается «Бюро сюрреалистических справок». Мечта о социальной революции сближала на какое-то время сюрреалистов с членами французской компартии, более того, некоторое время часть из них входила в низовые партячейки. Правда, союз с коммунистами и журналом «Кларте» длился недолго. Те же, кто порвал с сюрреализмом, в партии остались, например Арагон и Элюар.

Сюрреалисты направляли свою борьбу на разрушение всеми способами сознания буржуа. Художественное воображение, по их мнению, свободно и поэтому может принимать участие в «пространстве практической борьбы». О «сюрреалистическом видении борьбы» говорилось и в статье «Политическая позиция сюрреализма» (1935).

Особое внимание вызывала ситуация в СССР. К этому времени сведения о терроре в стране стали просачиваться на Запад. Слова Л. Троцкого о том, что «старая гвардия побита» и установлена «сталинская бюрократия», запомнились. Правда, сюрреалисты, как и многие «леваки», не видели принципиальной разницы между социализмом и капитализмом, рассматривая их как одинаковую форму «порядка» и «принуждения» к работе. Поэтому возникали и конфликты с писателями России, что сказалось в ряде телеграмм Бретона в Международное бюро революционной литературы в Москве.

Бретон все больше внимания начинает уделять позиции Л. Троцкого и уже в «Сюрреалистической революции» помещает рецензию на его книгу о Ленине. Троцкистско-анархический, как бы ни трудно подобное совместить, элемент будет в сюрреализме, точнее, в его политической ориентации все более усиливаться. Характерно, что сюрреалисты приветствовали убийство анархисткой Жермен Бретон роялиста Мориса Плато.

Акции сюрреалистов проходили на фоне важных событий на европейской политической сцене, таких, как действия испанских фалангистов, создание оси Германия — Италия, оккупация Чехословакии, заключение СССР пакта с Германией о ненападении, советско-финляндская война и т. д. Трагические события продолжали надвигаться лавинообразно, вплоть до второй мировой войны. Все они, как и многие другие, нашли непосредственное выражение в политических декларациях и манифестах сюрреалистов.

В 1947 г. Бретон писал, что в сюрреализме есть три основы: социальное, моральное и интеллектуальное освобождение. Сюрреалисты выступили против войны Франции во Вьетнаме и в то же время издали памфлет (49 подписей) «Торжественный разрыв», направленный против Французской компартии, которая, как им казалось, стремилась к установлению в стране диктатуры типа сталинской.

В 1948 т. Г. Дэви на Ассамблее ООН устроил скандал, призывая мировое сообщество избрать единое сюрреалистическое правительство. В 1950 г. группа Бретона издает памфлет, направленный против литературных премий, являющихся средством буржуазной коммерциализации искусства. Следуя ее призывам, Жульен Грак отказывается от Гонкуровской премии.

Когда же в 1955 г. Арп, Эрнст и Миро получили премии Венецианского биеннале, их исключили из общества сюрреалистов. Возвращаясь к нехудожественным акциям, стоит отметить «Антирелигиозный манифест» (51 подпись) и призыв Бретона к студентам Гаити выступить против правительства. В 1954 г. была высказана поддержка борьбе Алжира за независимость, а через два года, оценивая справедливость восстания в Будапеште, сюрреалисты издают манифест «Восход солнца» (намекая на название известной картины Клода Моне «Впечатление. Восход солнца», явившейся символом обновления искусства). В 1958 г. написан памфлет «Освободите физиков», направленный против правительственных программ атомных исследований. Через 10 лет состоялось последнее политическое выступление сюрреалистов, связанное со студенческими волнениями в Париже, когда на баррикадах стоял рояль и издавались анонимные поэмы, в которых говорилось о том, что над восставшими витает «мыслительный материал Бретона и Маркса». В 1969 г. появляется и последний манифест сюрреализма — «Четвертая песнь» Ж. Шустера (название его намекает, что существовали три предшествующих). Г. Маркузе, представитель франкфуртской школы, поддержавший «левацкие» выступления молодежи, выдвинул тезис «о сюрреалистическом элементе в семантическом словаре революции».

Все названное — только фрагменты большой хроники политических выступлений.

Итак, политические идеи занимали на всех этапах важнейшее место в воззрениях сюрреалистов. Они многообразны и различны, но все же желание освободить человека от всех оков и в первую очередь от навязывания фальшивых, как они считали, буржуазных норм жизни очевидно.

Сюрреализм был наиболее политизирован во Франции, вторым центром являлась Мексика, где проживал Троцкий. В остальных странах сюрреалистическое политическое мышление проявлялось намного меньше.

С 1924 г. идет интенсивное формирование групп сюрреалистов во многих странах, начиная с Югославии, где руководителем нового художественного объединения становится Марко Ристич. Спустя два года возникает одна из сильнейших сюрреалистических групп в Европе — бельгийская, представленная такими поэтами и художниками, как Р. Магритт, П. Дельво, П. Нуже, А. Сурис, М. Леконт. Другой видной группой стала английская, куда входили скульпторы, живописцы, поэты и теоретики авангарда: Г. Мур, Г. Рид, Р. Пенрозе, П. Нэш. Кроме того, стоит назвать Чехословакию (В. Незвал, Ж. Стриги, Тойен), Японию (Т. Окамото), Польшу (Ю. Тувим), Румынию (В. Браунер, Л. Трост), Австрию (Ф. Паален), Германию (Г. Баллмер), Данию (В. Фрэдди), Италию (А. Савно), Чили (Р. Эчаурена), Швейцарию (К. Зелигман), Испанию (О. Домингуэз, С. Дали, X. Миро), а также Египет и Турцию. Интернационализация движения усилилась к середине 30-х гг. Все группы сюрреалистов взаимодействовали с парижской, многие представители зарубежных объединений часто оставались работать во Франции. Большое значение имело устройство совместных выставок; первая интернациональная выставка была проведена в 1935 г. в Лондоне. В 30—40-х гг. подобные экспозиции организовывались вдали от Парижа.

Не меньшее, чем выставки, значение имела разнообразная издательская деятельность. Первый сюрреалистический бюллетень печатается в 1935 г. в Праге, второй — в Брюсселе, третий — в Лондоне. В Токио издается сюрреалистическая газета. И, конечно, журналы. Помимо названных выше стоит иметь в виду «Минотавр», «Кле», «Неон» в Париже, «Вариете» в Брюсселе, «Тропики» и «Дюн» в Мексике. Среди них особо выделялся «Минотавр», роскошно издаваемый с мая 1933 известным швейцарским издателем Альбертом Скира. Там особо много появлялось статей А. Бретона: «Пикассо и своих элементах», «Конвульсивная красота», «Автоматическое общение», «Ночь подсолнечников» и т. д. Неоднократно печатался Дали, прославляя арабески стиля модерн. Помещались репродукции картин художников и фотографии Мэн Рея и Брассэ.

В 1942 г. в Нью-Йорке начал издаваться журнал «VW». Инициаторами его издания явились Дюшан и Эрнст. Дело в том, что многие аванградисты, спасаясь от возможных преследований фашистских режимов, оказались в Нью-Йорке (Мондриан, Дали, Танги, Матта, Массой, Эрнст, Зелигман, Джакометти, Магритт). В США еще до войны сформировалась собственная сильная и оригинальная группа художников-сюрреалистов: Дж. О'Кифф, П. Блум, А. Олбрайт, Д. Таннинг. В развитии американского сюрреализма наметилось сближение с абстрактным искусством, появилось то, что критик Герольд Розенберг назвал «action paiting».

В США стал работать и представитель Венской школы зодчий Фридрих Кизлер, инициатор поиска новых решений в архитектуре; он оформлял некоторые выставки сюрреалистов и разрабатывал концепцию «дома без конца».

Собственно, группировка в Нью-Йорке — последняя значительная вспышка сюрреализма. В 50-е гг. он скорее развивается по инерции, в его характеристике появилась приставка «нео», т. е. «неосюрреализм». К нему принадлежат: Джими Эрнст, Энрико Донати, Борис Марго, Херберт Бауэр, Андре Курт Вундерлих, Леонор Финни, Феликс Лабисс. В работах всех этих мастеров силен оттенок маньеризма, стилизации того, что уже было. Некоторые мастера стремились к определенной абстрактности, знаковости, показывая вспышки ирреального света и «таинственные формы»; много было эротики и сцен химического и биологического процессов распада мира.

Многие представители «старой гвардии» сюрреалистов в 50—60-е гг. скончались. В 1964 г. была устроена в парижской галерее Шерпантье выставка «Сюрреализм: истоки, аналогии, история». Со дня публикации первого манифеста прошло 40 лет. Не обошлось, правда, как всегда и без скандала; на выставку «забыли» пригласить Бретона, поэтому он и выступил против нее.

Память о сюрреализме нет-нет да и вспыхнет, даже появился термин «постсюрреализм», но былой активности, дерзости, агрессивности и философичности уже не встретить. Это «прирученный» сюрреализм музеев и галерей. И тут не найти гигантов «героической эпохи»: Арагона, Элюара, Десноса, Лорки, Превера, Садуля, Бюнюэля, Дали, Миро, Джакометти или Мура...

Особенно сильно заставляет задуматься вновь о сюрреализме пример С. Дали, подлинного «анфан террибль» этого движения.

ДАЛИ. «НАПОЛЕОН» АВАНГАРДА

История искусства XX в. не мыслима без ряда произведений Сальвадора Дали, таких, скажем, как «Предчувствие гражданской войны в Испании» или «Осеннее каннибальство». И дело не только в его крупных, широко известных работах, а в общей концепции образа жизни и творчества художника. Он был рожден, чтобы удивлять людей своими картинами, гротесковыми объектами, экстравагантным поведением, фильмами и книгами, включая такие, как «Дневник гения», «Дали по Дали», «Золотая книга Дали» и «Секретная жизнь Сальвадора Дали». Сколько можно найти слов, чтобы хоть как-то характеризовать его искусство и его судьбу! Ошеломляющий, обескураживающий, патологическое животное, маньяк, максималист, анархист, бунтарь, гений, паяц... И все это об одном человеке, жившем активно и активно творившем. Действительно, в Дали заметно влечение к саморекламе, есть оттенок самовлюбленности, есть неистовость, эгоцентризм, кажущаяся немотивированность поступков, склонность к парадоксальности. Однако (что поражало его друзей) тут находилось место душевной чистоте, своеобразному и сознательно культивируемому инфантилизму, невероятной трудоспособности и, конечно, яркому таланту. В нем словно жило несколько «далинят», когда один — революционер, другой — конформист, третий — фашиствующий шовинист, четвертый — монархист. Образов, которые он создавал для себя и для других, было еще больше. Если ему верить (а верить ему до конца все же нельзя, так как он всегда несколько бравировал и преувеличивал свою неповторимость), в нем могли одновременно уживаться любые крайности. Впрочем, все это не новость для истории искусства. А сколько легенд слагалось о художниках, «безумцах мира сего», об их странностях, и тут достаточно вспомнить «жития» Караваджо, Рембрандта, Гойи, Жерико, Гогена и Ван Гога. Романтики прямо говорили, что жизнь — это роман. И они сами артистически лепили свою жизнь, делая из нее произведение искусства. Дали шел по их пути, хотя все это воспринималось через эстетику авангарда; романтическая традиция в сочетании с неповторимой индивидуальностью дали того Дали, которого мы знаем, хотя и не узнаем до конца.

Кто не позавидует Дали? Счастливая любовь, смелость, признание, свобода действовать, как хочется, богатство, наконец...Своей жизнью и своим искусством он доказывает, как многого может добиться человек, если он действительно чего-то страстно и сильно хочет. Пример Дали исключительно велик. Он не только делал свое искусство, именно искусство Сальвадора Дали, он и жизнь свою сделал своим искусством. Поэтому он был столь безудержно активен всегда, до последних мгновений. Как и все крупные мастера XX в., он проявил себя в разных видах художественного творчества. Он занимался живописью и графикой, кинематографом и театром, поэзией и литературой, изготовлением объектов и оформлением журналов мод. Собственно, границ проявления его художественного гения не существовало. Сам же он всегда думал только об искусстве, все остальное его интересовало постольку поскольку, и это помогало ему в реализации собственных идей. Дали неоднократно обвиняли в поклонении деньгам. Так и было. Используя их, он осуществлял свои фантазии.

Нередко с ним заводили разговор о политике, о религии. И тут он вносил свои неожиданные акценты. В его воображении то были вовсе не та политика, да и не та религия, о которых в тот или иной момент думало большинство людей. Художник потешался над их суждениями и верованиями, полагая, что они ошибаются. Непогрешим только Дали. Впрочем, он только утрировал те черты, которые отмечались другими. Над политиками кто же не издевался? Теперь можно посмеяться и вместе с Дали. Ханжество священников достаточно хорошо известно; над ним подшучивали не раз. Правда, художник постепенно менял эпатажные нотки в отношении политики и религии на торжественные, их утверждающие. Так что о Дали следует говорить всегда с предельной осторожностью.

Итак, Сальвадор Куси Филиппе Фарес Дали-и-Доменеч, его жизнь, его искусство.

Его друзья с юношеских лет — Гарсиа Лорка, Роберто Альберти, Доменико Олонсо, Луис Бюнюэль. Как все крупные индивидуальности, Дали легко вошел в авангардное течение — сюрреализм и затем легко из него вышел. Любопытный вопрос: стал ли художник знаменитостью «до» этого момента, т. е. до связи с сюрреализмом, «во время этого», или же «после», когда он и его бывшие соратники решили разойтись? Напомним, что он был исключен Андре Бретоном из группы в 1938 г. Как известно, Дали неоднократно заявлял: «Сюрреализм — это Я». Но дело не только, думается, в сюрреализме, хотя, несомненно, он являлся самым ярким его представителем. Для Дали характерно стремление к монополизму в современном искусстве, он представляется неким «Наполеоном авангарда». Сам художник говорил: «Мое имя Сальвадор, что обозначает "Спаситель"; я спасаю современное искусство». Так что ответить на многие вопросы, прибегая к «помощи» самого Дали, кажется относительно легко.

Да, в первый свой период он оставался незаметным, но потом значил очень и очень много, а затем и еще больше, затмевая своим творчеством бывших своих соратников. Более того, склонный к жесткому самоанализу и саморекламе, художник и сам это прекрасно осознавал, причем как всегда бравируя и говоря парадоксами. Видимо, так было надо.

Как много имен дала Испания для изобразительного искусства XX в.! Тут и Пикассо, и Грис, и Миро, и Дали. Каталония являлась несколько странным художественным центром Европы, фактически провинциальным, но впитавшим и религиозность, и анархизм, и республиканизм, и монархизм.

Сын художника, Сальвадор Дали рано начал рисовать. В 17 лет он поступает в Королевскую академию изящных искусств Сан-Фернандо, Уже тогда проявилась его фантастическая работоспособность: Дали начинал работать с утра и заканчивал поздним вечером. В 1924 г. юный художник принял участие в студенческих волнениях, на какое-то время был из академии исключен, затем восстановлен. Он был связан с анархистами и потому был изгнан из дома. Через своих учителей, например Р. Пишот, ему удалось узнать о тех художниках в Испании, которые подражали Г. Моро, французским символистам, а позже и импрессионистам и фовистам. Возможно, через мадридскую галерею Дельмо Дали узнал про живопись кубистов; как и все, он на некоторое время сильно увлекся Пикассо, а около 1922 г. узнал и работы дадаиста Ф. Пикабия. Во всяком случае, в стиле его ранних произведений ощутимо воздействие и этих двух названных мастеров, и декоративизма Ж. Брака и «пуризма» Озанфана и Ле Корбюзье. В 1925 г. Пикассо видел в Барселоне картины Дали и проявил к ним интерес.

В переломный период — от кубизма к сюрреализму — Дали становится особенно активен, публикует ряд статей в каталонских авангардистских журналах, некоторые из которых вызывали бурные споры. Уже в 1926 г. художник под несомненным влиянием Лорки в эссе «Сан-Себастьян» описал кубизм в терминах, близких сюрреализму, в частности, широко используя понятия из области медицины («стерильный утренний свет», «дистилляция», «продезинфицируемый воздух» и т. п.). Искусство, по его определению,— «клиника», а сам творец — «хирург», который анатомирует природу. В 1928 г. художник совместно с Луисом Мойтана и Себастьяном Шаем подписывает «Каталонский антихудожественный манифест» — некий прообраз текстов итальянских футуристов, когда воспеваются техника, спорт, кинематограф, автомобили, аэропланы, граммефоны, наука, отвергаются сентиментальность, страх перед дерзостью, благоглупости и т. п. В конце манифеста называются имена тех, кто достоин внимания: Пикассо, Бранкуси, Бретон, Тцара, Ле Корбюзье и др. Все это свидетельствует о том, что художники «каталонской группы» были довольно хорошо осведомлены о состоянии дел в европейском авангарде и ориентировались на самое «новое».

Конечно, Дали был зависим от авангарда литературного: учтем, что он и сам писал стихи, романы. Многое почерпнуто им у того же Лорки, не то сознательно, не то бессознательно. Хотя не стоит думать о прямом влиянии литературного авангарда на авангард художников и скульпторов, Испания обладала оригинальными традициями, и Дали хорошо это чувствовал; он понимал, что «старый» авангард переживает определенный кризис (вспомним, что Пикассо в это время стал «неоклассицистом»), да и на европейской сцене заметен был некоторый поворот в сторону «реальности». Думается, что имена Энгра, некоторых маньеристов не случайно стали привлекать внимание всех художников 20-х гг. А еще надо вспомнить, что испанская традиция — это творчество Эль Греко и Гойи. Безусловно, внимание Дали должны были привлечь здания архитектора Антонио Гауди, барселонского зодчего, постройки которого, полные биологизма форм и орнаментального гротеска, только-только стали известны европейским интеллектуалам. Дали и позже не забудет «уроков» Ар нуво, а в 1933 г. появится его статья в «Минотавре» о стиле модерн, преимущественно об арабесках парижского архитектора Эктора Гимара. Напомним также, что в коллекциях музея Прадо находились произведения таких фантастов прошлого, как Иероним Босх и Питер Брейгель.

Дух «магической вещественности» стал витать над творчеством Дали, о чем свидетельствует лучше всего его картина «Девушка, стоящая у окна» (1925). Он серьезно взглянул на фантастические полупортреты-полунатюрморты маньериста Арчимбольдо, а также, что наиболее существенно, на произведения Вермеера Делфсского. Как-то художник сказал, что произведения Вермеера могут быть использованы «как стул», иными словами, они помогли ему обратиться к реальности, и Дали не только копирует произведения голландского мастера XVII в., но и сам создает картины, выдержанные в «его стиле». Не стоит забывать о Сурбаране, которому Дали временами хотел подражать. Следовательно, «Путь вперед» с опорой на старых мастеров был в какой-то степени предопределен. Опыт пересоздания действительности, в духе авангарда в сочетании с верой в магичность реальности и традиционных способов изображения помогали постепенно находить «свое». Дали это понял и смог использовать и то и другое, в принципе он был готов «к сюрреализму». Не было бы Бретона, художник самостоятельно открыл бы сюрреалистичность видения и отображения мира.

В каталонских программах авангардизма стало использоваться слово «Мы», которое так часто мелькало у футуристов и у Аполлинера. Появилось желание делать что-то принципиально новое. «Будущий Дали» недолго оставался кубистом, как, впрочем, и его соратник по парижскому сюрреализму Миро. Учителя, включая и отца художника, мастерски владели техникой старых мастеров, хотя, конечно, ее стилизовали, и сам Дали усвоил довольно рано опыты подражания мастерам XVI—XVII вв. Теперь предстояло вырваться из провинциальной атмосферы Барселоны. Дали решительно сделал этот шаг. Персональная выставка в Барселоне была встречена доброжелательно, следовательно, путь, как казалось, был выбран верно. В 1927 г. Дали едет в Париж, чтобы повидаться с Пикассо, своим кумиром. Проведенная неделя в столице Франции дала много. Собственно, с этого момента начинается тот Дали, которого знает весь мир. На следующий год через Миро он узнает Бретона и Элюара. Ему удалось увидеть произведения Эрнста, Танги, Магритта, экспериментальный фильм Мэн Рея. Вторая поездка в Париж пополнила впечатления о новом движении авангарда. В 1928 г. в Испанию приезжали Бретон, Магритт и Элюар с женой Элен. Судьбе было угодно, чтобы эта женщина, Е. Дьяконова, называемая Элюаром «дамой бубен» и, чаще всего, Гала (т. е. по-французски «праздник»), стала «музой Дали», с которой он прожил до конца ее жизни. Дали вновь встретился с Элюаром и Элен уже в Париже, после чего Гала стала женой испанского художника. В 1929 г. Дали присоединяется к группе сюрреалистов. К этому времени он уже близко подошел к их поэтике и сразу стал в их среде «своим». Познакомившись с парижским сюрреализмом, Дали проповедовал его идеи и в Испании, следствием чего явилась лекция «Моральная позиция сюрреалистов».

В 1929 г., когда парижская сюрреалистическая группа переживает кризис и раскалывается, Дали остается с Бретоном. Устраивается его выставка. Большое значение имеет сотрудничество с Бюнюэлем в создании фильма «Андалузский пес» (1929). Бюнюэль понимал, как много значит монтаж, где по принципу свободных ассоциаций соединяется, казалось бы, несовместимое. Зритель видел «взбесившееся» фортепьяно, похоронную процессию, глаз с занесенной над ним бритвой, отрезанную, но «живую» руку. Картины «Раскрашенные удовольствия» и «Мрачная игра» — первые по-настоящему картины Дали-сюрреалиста. В них элементы фарса, взаимопроникновения реального и сущего, ирония, гротеск. В «Раскрашенных удовольствиях» (1929) видны три ящикоподобные конструкции, которые образуют основные композиционные элементы. Это словно кадры из несостоявшегося фильма. Вокруг витают разные образы: внизу, например, на гребне волны изображена женщина, рвущаяся из рук мужчины, за ними — какие-то микроорганизмы, зеленоватая голова. Поверх «ящиков» (в круглую дырочку одного из них сбоку подсматривает какой-то персонаж, желая узнать, что внутри) виден пьедестал, на нем помещены две кошмарные, деформированные женские головы, а к ним приближается морда льва. На «экранах» ящиков представлены отдельные кадры: архитектура в стиле живописи де Кирико, велосипедисты, отправляющиеся стройными рядами неизвестно куда. У этих изображений «нет веса», они эфемерны, как образы снов; все представлено на фоне бескрайнего голубого неба, осеняющего духовной трансцендентностью абсурдную композицию. Дали считал, что с этого момента (точнее, с 1927 г.) наступил его «планетарный период», за ним последуют «молекулярный», «монархический», «галлюцинаогенный», «будущный»... Конечно, такая периодизация достаточно условна, но художник действительно «начался» мрачными играми и парадоксальными пояснениями собственного творчества.

30-е гг. — расцвет искусства Сальвадора Дали. Выставки следуют одна за другой, печатаются книги и статьи, даются интервью. Фантазия его не знает границ, хотя заметно, что именно он взял у своих современников: у де Кирико, Эрнста, Магритта., В какой-то степени это — фантазии на «чужой основе», но его тяга к универсальности позволяла легко ассимилировать «чужое», в новых сочетаниях оно становилось «своим». Да, впрочем, какой художник не использовал в своем творчестве традиции и опыт коллег? Громадная энергия Дали все опустошала, и если сюрреализм преследовали кризисы (а кризисы пронизывают всю историю искусства), то художник все увереннее шел по избранному пути.

Рис. 26. С. Дали. Невидимый человек, 1929—1933

Дали считал, что психический автоматизм раннего сюрреализма слишком пассивен, и предложил собственный метод — «параноико-критический». В 1934 г. Андре Бретон в лекции «Что такое сюрреализм?» (метод был придуман за год до этого) говорил, что Дали принес в искусство инструмент первейшей важности — «иррациональное незнание», тотальное описание видений. Метод «паранойи» — объективизация безумия; он дал сюрреализму возможность вторгнуться в мир желаний, придав иррациональному форму вещественного... Дали агрессивно вторгается в традиционные человеческие представления, находя в подсознательном эротику и кошмары. Он смело нарушает ситуации нейтралитета смысла, волшебные фантасмагории являются развитием концепции Франсиско Гойи «Сон разума порождает чудовищ». Его мир сознательно перевернутый. В тексте «Моя борьба» (само название вызывает ряд ассоциаций) записано, когда Дали «против» и когда Дали «за». Вот несколько примеров: против простоты — за сложность, против коллективизма — за индивидуализм, против политики — за метафизику, против музыки — за архитектуру, против механицизма — за мечту, против оппортунизма — за маккиавелиевский фанатизм, против солнца — за луну, против медицины — за магию, против человека — за себя, против Миккеланджело — за Рафаэля, против Рембрандта — за Вермеера, против философии — за религию, против женщин — за Гала и т. п.

Произведения Дали — определенная концепция, и писались они довольно долго, реализуя особые представления художника. Характерно, что в 1938 г. он посетил Зигмунда Фрейда в Лондоне, взяв на вооружение, как и многие сюрреалисты, теорию бессознательного, проявляющегося через подавляемые культурой состояния, через сны, врожденные сексуальные фазы, обмолвки, воспоминания. Дали неоднократно говорил, что его картины — воспоминания, не локализованные в пространстве. Наконец, он был против определенной дешифровки своих произведений. Он писал: «Как Вы хотите понять мои картины, когда я сам, который их создал, их тоже не понимаю. Факт, что я в этот момент, когда пишу, не понимаю моих картин, не обозначает, что эти картины не имеют никакого смысла, напротив, их смысл настолько глубок, сложен, связан, непроизволен, что ускользает от простого логического анализа». Мысль, впрочем, не новая. Символист Г. Моро в конце прошлого столетия подчеркивал: «Я верю в то, чего не вижу, а только чувствую. Мой мозг, мой разум кажется мне недолговечным и двойственным. Только мое внутреннее чувство важно для меня».

Дали, основывая свой метод и стремясь дать ему определенное художественное выражение, прибегал к отдельным приемам, ставшим сутью его стиля. От поэтов, начиная с Артюра Рембо и графа де Лотреамона, он взял принцип столкновения отдаленных реальностей; искусство становилось соединением образов, сопоставить которые никому бы не пришло в голову. Характерны прием накладывания образов и угадывание в одном образе других. Таким способом проявляется бунт вещей и явлений природы, неподвластных воле человека и старающихся занять собственное место в бытии, со своим таинственным предназначением, антиутилитарностью. О последнем моменте напоминают многие знаменитые образы картин Дали: расплавившиеся часы, телефон-аппарат со слуховой трубкой в виде лангуста, диван-губы, рояль, спадающий, как драпировка.

Реальность утрируется и превращается в сверхреальность. Мультираскрашенные образы (выражение самого художника) сталкиваются между собой; появляются и симультанные образы, где одно наслаивается на другое. Формы живут как бы по законам самозарождения, развития, борьбы, любви и смерти. В них всегда присутствует некая биологизированная интрига. Это своего рода визуальные самообразования, натуралистичные и иррациональные одновременно.

У Дали существует и прием «исчезающих» образов («Невидимый человек», (1929—1933), своеобразный вид «негативных форм», которые растворяются и исчезают в пространстве («Испания», 1938). Наконец, видно, что одна форма намекает на небытие другой, которая будто «просвечивает» через нее. Характерным примером может быть картина «Прозрачное лицо и блюдо с фруктами на берегу» (1938). О картине «Невольничий рынок и прозрачный бюст Вольтера» уже говорилось в связи с анализом техники живописи сюрреалистов.

Дали начал интерпретировать в духе своего «метода» произведения старых мастеров. Бретон был восхищен, прочитав его статью «Параноико-критический метод в отношении «Анжелюс» Милле». Позже Дали переинтерпретировал эту картину известного реалиста прошлого и живописно. Милле, таким образом, явился чуть ли не «предшественником» самого Дали. Помимо Милле Дали «оценил» и картину «Мастерская художника, или Реальная аллегория» Г. Курбе, которую будто бы никто не может понять. В духе сюрреалистических шуток он положительно отозвался и о живописи Мейссонье, писавшего сомнительные «жития» Наполеона I и сценки быта XVIII в.

Дали, восприняв опыт поэтов-сюрреалистов, давал часто своим картинам провоцирующие названия, не объясняющие их смысл, но, напротив, затемняющие. Вот несколько образцов: «Частичная галлюцинация: шесть портретов Ленина на фортепьяно» (1931), «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения» (1944), «Дождящее такси» (1938), «Предчувствие гражданской войны в Испании, мягкая конструкция с вареными бобами» (1936), «Остатки авто, дающие повод для рождения слепой лошади, убивающей телефон» (1932), «Горящая жирафа» (1933), «Изобретение монстров» (1931), «Осенний каннибализм» (1936), «Постоянство (непостоянство) памяти» (1931). Некоторые из названных произведений стали определяющими в творчестве мастера. Стоит внимательнее вглядываться в них.

Художник выразил страх перед действительностью, борьбу пространства и времени, порока и добродетели. Так, в «Постоянстве памяти», где изображены расплавившиеся циферблаты часов, виден намек на то, что человек не понимает сущности времени. Действительно, человек изобрел механические приборы, чтобы фиксировать хронометрические изменения естественной истории, но время все же нечто иное. И поэтому в картине видны мухи и муравьи, которые ползут по циферблатам и крышкам карманных часов. Подобное изображение поддается некоторому осмыслению. Вокруг часов — вечный покой неба, гор и моря — символов вечности, а может быть, и Бога. Ведь время дано человеку, вечность же от него отделена экзистенциально. Тут видно и иссохшее дерево — традиционный образ умирания, а некоторые расплавившиеся часы немного напоминают спрута, терзающего человекоподобную голову,— прямое указание на бренность всего живого. Как обычно, использованы крупномасштабные формы на первом плане и далекий-далекий горизонт, взятый из метафизики Эрнста и де Кирико, напоминающий о беспредельности и, следовательно, о вечности. У кубистов, с творчеством которых Дали был хорошо знаком, пропадало реально сконструированное пространство, исчезало и время.

В известной картине «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната» видны намеки на иллюстративное живописное изложение теорий Фрейда. Здесь представлены и мгновенное действие, и длительный сон. Обнаженная Гала (а это постоянная модель художника) спит в невесомости, легко паря над скалой. К ней подбираются тигры, в руку вонзается штык винтовки, вдали виден слон на лапках паука, шествующего по пустыне. Сон модели сладок, как сок граната, но он может быть прерван неожиданным укусом пчелы. Весь строй образов, как это принято у Дали, воссоздан с фотографически-аллюзионистической точностью. В картине имеется надпись «Гала. Сальвадор Дали». Возможно, кому-то из них, автору или Гала, привиделось подобное.

В «Предчувствии гражданской войны» показаны мутанты, истребляющие друг друга. Художник боялся, зная то, что произошло в свое время в России, взаимного и страшного уничтожения. Опыт одной страны внушал ему ужас перед участью другой. В «Осеннем каннибализме», как пояснял Дали, представлены «иберийские существа, пожирающие друг друга осенью, что воплощает пафос гражданской войны, рассматриваемой как феномен естественной истории». Пейзаж в картине преднамеренно идилличен, и это делает всю представленную сцену еще более пугающей. Кажется, что представленное крупным планом лишь «фрагмент» бытия, когда подобное творится повсюду, вплоть до далекого горизонта, за которым могут крыться не менее страшные видения. Своими произведениями художник говорил: «Берегись, человек!»

Помимо живописи в 30-е гг. Дали много внимания уделил изготовлению разного рода сюрреалистических объектов. В журнале «Сюрреализм на службе революции» в декабре 1931 г. художник описал около шести всевозможных их видов. В 30-е гг. он изготовил такие объекты, как «Ретроспективный бюст женщины», «Телефон-лангуст», «Жакет, усиливающий половое чувство» и др. Они представляли из себя следующее: гипсовый слепок античной статуи Венеры был украшен по-сюрреалистически всевозможными изделиями, на телефонном аппарате лежал муляж лангуста, а жакет был «обшит» стеклянными стаканчиками. Дали и потом с интересом занимался различными объектами, вплоть до манекенов, сидящих на рояле, или манекенов, посаженных в автомобиль, на который сверху падали струйки воды. Работа над фильмами «Андалузский пес» и «Золотой век» (1928 и 1930) с «изоляцией объектов»: наплывами, ракурсами, сменой планов научили многому, так же как и оперирование предметной средой, чем именно и занимался сам Дали.

Чтобы взрывать обыденное сознание, художник, как и все сюрреалисты, читавшие Фрейда, активно манипулировали образами, имеющими откровенно эротическое содержание. Об этом говорят и названия работ: «Призрак либидо», где сам Дали-ребенок созерцает нагромождение всевозможных частей человеческого тела, «Великий мастурбатор», «Феномен экстаза». Дали хотел найти равновесие, вряд ли мыслимое, между древними мифами, порнографическими открытками и образами обожаемой им Гала.

Интерес Дали к кинематографу не пропадал. Он работал в Голливуде, и судьба свела его с А. Хичкоком, с которым они поставили ряд фильмов. Особое родство Дали чувствовал с Марселем Дюшаном, лидером дадаизма. Себя же считал лидером сюрреализма.

Со временем США все более привлекали внимание художника. И не только потому, что там «осел» Дюшан. Не стоит забывать, что Бретон исключил его из группы сюрреалистов. В 1940 г., спасаясь от фашизма, при господстве которого его творчество, конечно, было бы объявлено «дегенеративным», Дали уехал с Гала в Нью-Йорк. Там нашел многих своих бывших соратников, хотя редко поддерживал контакты. Совместно с Хичкоком он делает фильмы, работает над балетами («Лабиринт», «Вакханалия»), создает многочисленные иллюстрации. В США проводится большое число выставок художников. Ссора с Бретоном приобретает окончательный характер, Дали считает, что лишь он остается истинным сюрреалистом. Бретон этого ему не прощает, называет художника «неофалангистом, жадным до долларов» и даже «Авидо-Долларе».

Заметно увлечение художника неокатолицизмом. Это видно уже по работе «Искушение св. Антонио в пустыне» (1946). Подобное обращение к клерикальным сюжетам ортодоксальным сюрреалистам претило. Но слава Дали росла, особенно после большой нью-йоркской выставки 1947 г. Критика откровенно стала говорить о его католизме и классицизме.

С августа 1945 г. Дали говорит о том, какое большое впечатление на него произвели Хиросима и сам конец войны. Дали ушел от Фрейда к Гейзенбергу, о котором стал говорить: «Он — мой отец». Психоанализ сменило увлечение физикой. Таким образом, творческий путь Дали, при кажущейся хаотичности, все же по определенному логичен, и логика эта заключается уже в интересе к реалиям земного бытия. В Америке Дали пишет «Атомную Леду» (1947).

В 1948 г. Дали возвращается в родной Фигерас. Его встретили «Объятия Франко», его приняли в лоно церкви. Тогда были написаны: «Мадонна порта Льигат» (1949), «Тайная вечеря» (1955), «Христос св. Иоанна на кресте» (1951), «Св. Иаков», (1957). «Открытие Америки, или Мечта Христофора Колумба» (1959). Физика и религия в сознании художника соединились, доказательством чему служит «Атомистический крест» (1952). Дали сильно переменился. Он хотел бы возглавить мифический, им же придуманный, Институт по изучению атомной бомбы относительно искусств. Атомная истерия тех лет захватила его. И пусть в «Атомной Леде» по-прежнему позирует Гала, а в картине «Три сфинкса Бикини» (1946) взрывы превращаются в голову Нерона, т. е. вроде бы продолжается старый стиль, содержание картин существенно меняется. Главное для Дали — вовремя реагировать на события.

Вернувшись в Европу, Дали продолжает наезжать в США. Он мечтает соединить ирреальность сюрреалистических приемов с возрожденческой и барочной иконографией. В «Мадонне порта Льигат» (1949) наряду с реминисценциями композиций Пьетро делла Франческо использованы и многие атрибуты традиционной христианской символики: яйцо, раковина, рыбы, спелые колосья, розы, лимоны. Приемы магического видения придали всем этим композициям спиритуалистическую метафизичность. Характерно, что отдельные эскизы художник презентует папе римскому. Более того, Дали оформляет брак с Галой по католическому обряду.

В последние годы жизни Дали охотно обращается к фотографии, вплоть до того, что копирует ее; само по себе это не редкость для авангарда. В 1952 г. он создает новый метод — «метод нуклёарного мистицизма». Выставки Дали показываются в Лондоне, Глазго, Риме, Венеции, Милане. В 1955 г. , продолжая старые традиции, художник читает лекции в Сорбонне под названием «Феноменологические аспекты параноико-критического метода», где особое внимание уделяет отдельным произведениям Вермеера.

Уолт Дисней предлагает Дали сотрудничество в производстве ряда фильмов, в частности кинокартины «Дон Кихот». Эта тема фильма нашла отражение во многих виртуозных рисунках мастера. Однако его манит зоркость фотоглаза, о чем он писал еще в 20—30-е гг. С 1972 г. он делает «стереоскопические фотографии» и увлекается галографией, дающей «третье измерение».

Конфликт со «старыми сюрреалистами» не затихает, художник протестует против того, чтобы его произведения были показаны на ретроспективе сюрреалистического искусства в 1960 г.

Однако активность Дали не уменьшается. В 1967 г. он произносит речь «В честь Мейссонье», а в 1968 г. читает лекцию «Моя культурная революция». Еще раньше появились его «Манифест антиматерии», картина «Анти-протон Успение». В картине «Голова Рафаэля» (1951) показаны сгустки искореженной материи, внутри которой возникает образ интерьера пантеона в Риме. Как всегда Дали пытается соединить невозможное: атом, религию и интерес к классическому наследию. Дали много внимания уделял рисунку, достигнув вершин свободной импровизации. Вызывают интерес серии «Траян» и «Дон Кихот».

В 1974 г. , вложив все свои средства, художник открывает Театр-музей в Фигурасе, с тем чтобы это место превратилось в Мекку для любителей современного искусства, сам же называл его «последним мавзолеем старой Испании». После смерти Гала художник все больше и больше замыкался в себе; контакты с внешним миром были почти прерваны. Даже пожар собственного дома не мог вывести его из равновесия. В 1988 г. скончался в полном одиночестве один из самых оригинальных интерпретаторов самочувствия и самосознания людей XX столетия.

ПОП-АРТ. ИСКУССТВО УСПЕХА

Поп-арт стал эпохой в развитии авангарда. Более того, воздействие его приемов и образов ощутимо и в настоящее время. Термин «поп-арт» (от англ, «pop-art») быстро стал популярным. Впрочем, как и многие термины авангарда, он мало что проясняет, да и история его происхождения имеет несколько версий. Эдуардо Паолоцци еще в 1947 г. употребил словечко «поп» в одном из своих коллажей. Художественный критик и писатель Лоурес Элоуэ, будущий хранитель в музее Гуггенхейм в Нью-Йорке, увидел в 1954 г. обозначение «поп» на одной из картин художника Р. Б. Китай и пустил его в оборот как новый, нарождающийся феномен. В 1956 г. в коллаже Ричарда Гамильтона под названием «Так что же придает нашему современному дому такое разнообразие, такую привлекательность?» снова мелькнуло знакомое «поп». Видимо, слэнговая частичка «поп» циркулировала инкогнито в качестве жаргонного в кругах художников, близких битникам, обозначая нечто, рассчитанное на вкус широких кругов публики. Кроме того, по своему звучанию оно напоминало хлопок пробки, вылетающей из бутылки, или удар, что намекало на определенную скандальную ситуацию.

Как бы там ни было, термин «поп-арт» легко вытеснил другие названия, вроде «нового реализма» и «супернатурализма». Он стал не менее употребительным, чем «поп-музыка» и «поп-культура». Уже в 1957 г. Гамильтон пытается дать описание народившегося феномена: это искусство популярное, рассчитанное на массовую аудиторию, переходное и занимающее небольшой период, легко распространяемое и легко забываемое, дешевое, массово-производимое, молодое и остроумное, сексуальное, хитроумное и трюковое, отдающее большим бизнесом. Многое было им названо верно, однако описание это относилось к годам зарождения поп-арта и потому, конечно, неполно. Появившись в середине 50-х гг., поп-арт достиг расцвета в 60-е гг. В 1964 г. Р. Раушенберг, крупнейший представитель американского поп-арта, получил на Венецианском биеннале «Гран-при».

Для многих распространение нового течения обозначало «конец» абстрактной живописи, что воспринималось по-разному. Для ряда критиков, для апологетов абстрактного искусства Г. Рида, Г. Розенберга, К. Гринберга и П. Селза новое искусство казалось «неискусством». Да, впрочем, поп-арт и не хотел им быть. Раушенберг говорил: «Живопись равна и искусству и жизни, я же ищу середину между ними». Представители нового движения стремятся выработать приемы, устраняющие возможность определения искусства. Слово «арт» могло появиться на любом объекте, т. е. здесь проявилась «годность всего», что есть «артефакт». Клаус Ольденбург, не менее знаменитый, чем Раушенберг, указывал, что «поп-арт — это искусство, которое не знает, что оно искусство». Характерен лозунг о «расширении ситуации искусства». Все может стать искусством, коль скоро оно названо таковым, утверждают мастера-«пописты». Не случайно поп-философ Маршалл Маклюэн предлагает рассматривать и всю «человеческую ситуацию» (имея в виду общество в данный момент) как произведение искусства. Ольденбург комментировал: «Я стою за искусство, которое берет формы из жизненных контуров, за искусство, которое (эти контуры) скручивает, распрямляет, собирает и отбрасывает, как слюну, — тягуче, тяжело, остро, мягко и глупо, короче, как сама жизнь». Так, между искусством и жизнью стирались границы; это стало возможно потому, что содержание и искусства и жизни беднело на глазах. Поп-арт — это своеобразное «искусство вне искусства», и если когда-то существовало «искусство для искусства», потом авангард и искусство, потом просто антиискусство, то теперь искуственное искусство... Вскоре, заметим, появится и неискусство и неавангард — далекое последствие «революции поп-арта».

Нередко поп-арт рассматривается излишне однородным, чуть ли не определенным стилистическим явлением. На самом деле это не так: в нем имелись свои школы и направления, вклад разных стран был различным; наконец, были такие художники, как, например, Роберт Раушенберг и Джаспере Джонс, своеобразные «диссиденты поп-арта», которые в него то входили, то выходили. Англичанин Питер Блейк порой делал исторические композиции в академической манере. Да и само это течение то уходило в тень, то становилось вновь актуальным.

Англичане и американцы — истинные пионеры поп-арта. Правда, он известен не только как американское изобретение. С начала 60-х гг. информационная машина США начала пропагандировать «поп» — «чисто американское искусство», отражающее определенный яркий образ жизни. Это было связано с тем, что со времени абстрактного экспрессионизма Нью-Йорк стал претендовать на звание «третьего Рима» в искусстве. Париж после второй мировой войны несколько потерял лидерство в развитии современной художественной культуры. Нью-йоркские галереи Грина, Кастелли, Стейбла, Джексона, Джодсона, Джениса, музей Утни стали зажигать «звезды» поп-арта, когда и сам художник становился участником акции, в данном случае, рекламы и вложенных денежных средств. Опыт Голливуда тут, несомненно, учитывался. Поп-арт, бесспорно, рекламное искусство, любящее рекламу как символ современности. Особенно прославились Р. Раушенберг, Д. Розенквист, Р. Лихтенстайн, Э. Уорхол, К. Ольденбург, представляющие «горячую пятерку» из Нью-Йорка, и Том Вессельман, Д. Сигал, Э. Руша, Р. Моррис, А. Джонс, Д. Джонс, Р. Индиана, Д. Дайн. Конечно, представителей поп-арта было намного больше, здесь названы только основные. В 1955 г. Раушенберг начал делать первые «комбинированные картины», представляющие из себя некие соединения живописи и отдельных предметов, а в конце 50-х гг. к нему примкнули Джонс, Уорхол, Розенквист. Параллельно, а может быть и раньше, свою концепцию разрабатывали англичане.

Рис. 27. Р. Лихтенстайн. Храм Аполлона. 1964

В 1952 г. в Лондоне возникает группа «Независимых». Один из инициаторов ее — Эдуардо Паолоцци, который демонстрировал через проектор на экране сопоставления различных рекламных материалов, перемешанных весьма прихотливо. В следующем году был проведен семинар «параллель жизни и искусства», само название которого созвучно «эстетике» поп-арта, искавшего связи между этими явлениями. «Независимая группа» вскоре организовывает «институт современного искусства», который устраивает выставки «Коллаж и объект» (1954), «Человек, машина и движение» (1955), «Это завтра» (1956). Наиболее активны Лоуренс Эллоуэй, Ричард Гамильтон, Эдуардо Паолоцци, Питер Блейк. Они изучали фотографии, рекламу, жизнь большого города, стрессы, сопоставления изобразительных образов с текстами. Характерно, что англичане ориентировались на материалы американских массовых иллюстрированных журналов. Вскоре их заинтересовал начавший выходить (с 1956 г. ) журнал «Плейбой», тогда вполне «невинный» и позволяющий благодаря смягчению цензуры показывать обнаженную грудь модели из-под приспущенной рубашки. В американских журналах художников из Лондона интересовали достижения дизайна, мастерски сделанные фотографии, серийность образов, зрительные и смысловые контрасты. Их привлекала также реклама стандартных наборов мебели — «ливингрум». Англичане поняли, что перед ними не весь объект, а только одно его качество. Сами формы не изобретаются (они уже существуют), а переносятся в некие «блоки видеоряда», создающие стандартные визуальные образы, несущие определенную информацию и вызывающие определенные ассоциации и эмоции. Здесь есть радость «узнавания» в незнакомом знакомого, лишенная большой интеллектуальной нагрузки. Все это стало основой поп-арта. Но английский поп-арт был болен «прерафаэлизмом», был слишком рафинированным, так что он стал скорее духовной силой, чем подлинным «отцом» нового движения, вскоре захватившего США, ряд стран Европы и Японию. США стали претендовать на лидерство, поп-арт начал восприниматься исключительно как американское явление, что прочно укоренилось в сознании публики, и, характерно, англичане с этим согласились, более того, многие из них стали работать в Нью-Йорке или, по крайней мере, часто посещать этот город.

Возможно, что дело не только в проблеме лидерства авангардистских художников Англии и США; в Англии «поп» оставался некой экзотикой, в США он приобрел массовый, опирающийся на коммерческий успех, характер. Это и понятно; однако отметим и то, что в США имелась определенная традиция собственного авангардного искусства, создавшая условия для возникновения американского поп-арта. Стоит учесть, что в 30-е гг. окончательно «осел» в Штатах основатель дадаизма Марсель Дюшан; в 50-е гг. он сделал ряд повторений своих объектов «реди-мейд»; в начале 60-х гг. состоялась большая выставка 80-летнего художника; его поклонником и другом стал Раушенберг. В 1964 г. Дюшан писал о поп-арте: «Это течение меня восхищает». Большое влияние на молодых художников оказал «диссидент абстракционизма» Уильям де Кунинг; в 1950 г. он сделал коллаж «Штудии для женщины» с использованием обертки сигарет «Кембелл»; его влияние испытал и Р. Раушенберг и Д. Джонс. Кроме того, в 1952 г. была открыта в Сан-Франциско выставка «Собрания обыденного искусства», позволившая консолидироваться художникам новой генерации. В середине 50-х гг. Раушенберг делает свои первые «комбинированные» картины, а Джонс начинает серию картин «Флаг». Американские кубисты, например С. Дэвис, Ч. Демут, Дж. Мэрфи, в 20-е гг. использовали в своих живописных композициях коммерческие знаки, которыми так впоследствии заинтересовался поп-арт.

«Разбитое поколение», иначе битники, в середине 50-х гг. провозглашали анархический гедонизм, эротическую свободу, нигилизм. В творчестве писателей и поэтов-битников проявлялась тенденция к бессюжетности, свободному стиху, метафоричности и одновременно к известной натуралистичности. Оставаясь явлением экстравагантным, подготовившим своей «эстетикой» добровольную бедность и бродяжничество хиппи, битничество не могло не повлиять и на общий климат восприятия искусства. «Художники реальности», такие, как Э. Хоппер, Д. Кох, Э. Уайт, «магические реалисты» и «риджионалисты», с их обостренным вниманием к быту страны и естественной оппозицией абстракционизму, напоминали о важности всем понятных, легко усваиваемых образов действительности. Довольно сложным выглядит отношение «попистов» к абстрактному искусству. Обычно говорят, что поп-арт возник в полемике с абстрактным искусством, которое было понятно только посвященным и в принципе «ничего не изображает». Однако и здесь ситуация намного сложнее. Многие будущие художники поп-арта начинали с занятий абстрактным искусством, да и позже возвращались к нему или использовали его отдельные приемы. Де Кунинг все же был в основном абстракционистом, его влияние имело большое значение для Раушенберга и Джонса. Сам Раушенберг в 1964 г. заявил, что между поп-артом и абстрактным искусством нет непроходимой пропасти. Д. Сигал и А. Капроу признавались в воздействии на них примера Дж. Поллока. Дж. Дайн говорил, что его поколение связано с абстракционистами, как дети с родителями. Р. Китай подтверждал подобное мнение: «Абстрактный экспрессионизм сидит во всех нас: в Дж. Дайне, Р. Раушенберге и Дж. Джонсе...»

Не были забыты и сюрреалисты; так, «Завтрак в меху» Мереты Оппенгейма представлял собой чайный прибор, обтянутый шерстью, что очень напоминало последующие акции «попистов». Немало значили и приемы европейских авангардистов. Идея выделения отдельного изобразительного мотива и его последующее укрупнение были взяты у Фернана Леже, некоторое время прожившего в Нью-Йорке. Декупажи («вырезки») Матисса с их элементарными формами и яркими красками вполне соответствовали будущей эстетике поп-арта, тем более, что в американских музеях было достаточно поздних работ этого французского мастера. Наконец, в 50-е гг. происходит новое «открытие» искусства модерн, устраиваются выставки, посвященные этому наследию, выходят книги, рассказывающие о нем. Интерес к упрощенной символике, рекламной броскости образов, несомненно, идет из этого источника. Как всегда, авангардизм в своем развитии, в данном случае в поп-арте, опирается на широкие традиции. Китч, графика заборов и граффити вагонов «подземки» естественным образом дополняли арсенал средств, к которым обращались художники авангарда 50—60-х гг.

Художников-«попистов» привлекал окружающий их мир массовой культуры, рассчитанной на потребление миллионов, когда эстетические и социальные ценности приравнивались к потребительским, обыденным и бездуховным. Художники делали акцент на общественном, банальном и анонимном, легко узнаваемом. Действительность как бы демифологизировалась, мастера стремились представить некую энциклопедию современной жизни с ориентировкой на «великую американскую мечту». «Поп» был нефилософичен, полагая, что и сама жизнь есть уже определенная, по крайней мере на поведенческом уровне, философия. Внутри него могла существовать и некая пародийность; все могло восприниматься иронично, полушутя. Художник относился к зрителю добродушно-снисходительно, предлагая некую игру по взаимной «договоренности», давая понять, что он подозревает в зрителе нечто низменное, над чем можно и посмеяться. Но так как вещи и образы поп-арта не персонифицированы, т. е., иными словами, их обладатель как бы анонимен, то и зритель мог делать вид, что иронизируют не над ним. Телевидение, реклама, комиксы, радио, картинки из журналов, привычные образы массовых средств информации стали объектом изображения, приравненные к таким символам прекрасного, как «Мона Лиза» и Венера Милосская. Хотя на первый взгляд бесконечные повторы этикеток на банках консервированного супа «Кембелл» или бутылки кока-колы Уорхола ничего не выражали, кроме самое себя, художники попа искали за этим ту «формулу действия и состояния», которая бы воспринималась как факт действительности. Именно поэтому они стремились соединить жесткий и брутальный символизм «имиджа», с одной стороны, и «реализм» конкретного предмета, который можно осязать как некий товар в супермаркете, — с другой. Художники интересуются тем, что порождено современной цивилизацией, той, в которой «мы живем». Поэтому можно смешать в одну кучу хлам и подлинные ценности. Это и тиражирование, серийные образцы культурного ширпотреба, китча и отбросы; это образы рекламы и духовной нищеты. Иконография поп-арта специфична, она включает «лики» эстрадного певца Элвиса Пресли, президента Джона Кеннеди и Мерилин Монро, «репродукции» картин Моне, Делакруа, Леонардо да Винчи, Ренуара и Пикассо, натуральные ансамбли мебели, полное убранство ванных комнат, пишущие машинки, почтовые конверты, обложки книг, электроприборы, лампочки, выключатели, фойе, кассы, зрительные залы кинотеатров, принадлежности живописца, буквы и слова (так называемый «леттризм»), консервные банки и бутылки, обувь и одежду, обстановку баров и больниц, интерьеры лавочек и магазинов, еду и алкогольные напитки, сигареты и окурки, средства транспорта — автомашины, корабли, самолеты... Всего не перечислишь. Наконец, сюда относятся манекены и разного рода объекты «реди-мейд», имеющие опосредованную связь с миром реальности и миром фантазии.

Рис. 28. Д. Xокни. Мальчики в бассейне. 1.965

Все это легко могло вызывать самые простые ассоциации, и в этом смысле поп-арт являлся в определенной степени «демократическим» искусством. В нем есть привкус нравственного благодушия и бездумного оптимизма, хотя все это можно воспринять как «эстетику обыденного и вульгарного». Р. Индиана так описывал ситуацию: «...молодые художники возвращаются ко все менее возвышенным вещам, к таким, как кока-кола, мороженое, большие бифштексы, супермаркеты и «съедобные» символы. У них голодный взгляд—они «поп»». Поп-арт понял, что дистанция между человеком и потребляемым продуктом сокращена до минимума; все что потребляется — недалеко. Массовая информация, стандартизация предметов потребления, технологичность — вот истинная почва, на которой взращивался поп-арт. Если не сам предмет, то его образ («имидж»), как социально-эмоциональный символ, напомнит о мире, полном товаров. Поп-артисты среагировали на насыщенность среды обитания напечатанными, нарисованными, сфотографированными образами. Не случайно, что некоторые из них, например Уорхол, начинали свою карьеру как мастера рекламы...

Вещь в поп-арте или изображается, или подается сама по себе. Как есть, причем трактуется она, если изображена, иллюзионистически или в манере рекламного образа. Поп-арт — это постоянное визуальное и смысловое раздражение привычными образами и текстами. Так появляются гигантские бутерброды высотой в три метра, памятник в виде тюбика для губной помады, копии бутылок, лампочек. Предметы составляются друг с другом — нередко в неожиданных сочетаниях. Художники называют такой прием «комбинациями», а критики — «ассамбляжами». «Подарок Аполлону» Раушенберга — кухонный столик, перепачканный красками, и привязанное к нему мусорное ведро. Джорж Сигал показывал гипсовые слепки с моделей, помещая их в реальные пространства: в макеты мясных лавок, в кассу кинотеатра, в ванную комнату. Он как бы документировал действительность. С некоторыми его фигурами можно было даже посидеть за одним столом. Как выражались художники, «они концентрируют в одном месте хронологически и топографически случайное». Так, произведением может стать улица города, если ее, вместе с автомашинами и прохожими, рассматривать как объект искусства. Художники любят использовать прием, уже открытый дадаистами: постановкой предметов в неожиданный и несвойственный им контекст. Предмет изолируется, приобретает характер знака-символа — имперсональный и связанный с урбаническим окружением, новейшей техникой, реалиями быта. Том Вессельман сопоставляет нарисованное изображение обнаженной женщины в ванной с реальной дверью, с висящим на ней полотенцем, с репродукцией картины Ренуара. Ольденбург выставляет гладильную доску с рубашкой и утюгом на ней, вешалку с висящим плащом, кеды. Правда, чтобы их приравнять к искусству, он символически окрашивает блестящими акриловыми красками часть из своих «экспонатов». В поп-арте большое внимание уделятся надписям, например, «Мать—это мать», и названиям, где характерным может явиться такое: «Я люблю тебя вместе со своим «Фордом» (1961, художник Дж. Розенквист).

Пописты демонстративно отказались от «условности» живописи и рисования на плоскости, вышли в пространство. Они гордятся тем, что забросили традиционные палитры и кисти, взяв в руки распылитель и автогенный аппарат. Раушенберг постулировал: «Пара мужских носков не менее пригодна для работы, чем масло и холст». Англичанин Дэвид Хокни утверждал, что его искусство лишено приверженности к форме, и в этом — «его козырная карта». Традиционная живопись рассматривалась как «банальность». От нее остались только «кустовые» небрежные удары кистью с краской на некоторых «ассамбляжах» Раушенберга и «объектах» Ольденбурга. Механизация творческого процесса приводит к тому, что крупные лидеры поп-арта работают со своими бригадами (Р. Раушенберг), которые занимаются реализацией замысла их предводителя. Уорхол называл свою мастерскую «фэктори» (она и была в бывшем помещении фабрики). Рой Лихтенстайн переносил точки полиграфического растра, рассматривая свои переложения комиксов как результат действий «рисующей машины». Уорхол, открыв для себя технику шелкографии, механически повторял отдельные образы, будь то Пресли или Монро, используя цветной негатив с меняющимися фильтрами, так что одно изображение оказывалось в синей, желтой, красной тональностях. Серии и вариации характерны для Вессельмана; так, его известные «Американские ню» насчитывают до 100 произведений (все под номерами).

Характерный прием попистов — использование имитации материалов. Так создается новое «сотрудничество» материалов и образов. Муляжи «еды» у Ольденбурга сделаны из гипса, картона, покрытых акрилом. Джонс выставил свою «Раскрашенную бронзу», представляющую отлитые из традиционного материала скульптуры банки из-под пива «Балантай».

Проявляя большую гибкость и мобильность в понимании того, что может оказаться искусством, расширяя художественную ситуацию, художники уничтожают иерархию образов и сюжетов, у них может одинаково цениться Леонардо да Винчи и Микки Маус, живопись и технология, халтура и искусство, китч и юмор.

Своеобразным ответвлением поп-арта явился хеппенинг (от англ, «heppening» — происшествие) — определенная форма действий, акций, поступков, когда* художники стремятся завлечь зрителей в хитроумную игру, контуры сценария которой намечены приблизительно. Хеппенинг включает удивительные импровизации: из разрезанной туши барана каплет кровь на лежащую на полу женщину, некто живой курицей лупит по струнам рояля, маленькими ножницами срезаются лоскутки одежды с сидящей девушки-модели, студенты колледжа слизывают патоку, набрызганную на кузова старых автомобилей... Все это продолжение симультанных декламаций дадаистов, скандальных выступлений футуристов, эпатирующих выходок сюрреалистов, «живописи телом» Ива Клейна и разбрызгиванием красок «внутри» холста Дж. Поллока. Хеппенинг появился вначале в США, потом распространился в ФРГ, Италии и Японии. Пописты интерпретируют хеппенинг как «коллаж фактов, предметов и жестов в пространстве». С. Сонтаг говорила, что хеппенинг трудно описать и даже снять на пленку. В рассказе и съемке появятся невольно структурность, последовательность, а хеппенинг на самом деле — стихия, непредсказуемость, импровизация. Тут соединены пантомима, клоунада, приемы экспрессионистического театра, восточный символический ритуал. Сам термин был предложен Аланом Капроу, поставившим в октябре 1959 г. в галерее Рейбен в Нью-Йорке представление, названное «Восемнадцать хеппенингов в шести частях». На сцене с большими конструкциями вместо декораций, с пластическими объектами вместо скульптуры, с холстами, обрызганными краской, вместо картин, исполнялись танцы, читались монологи. Актеры стремились спровоцировать зрителей на какое-нибудь выступление. Это было действительно происшествие, и термин «хеппенинг», повторенный в прессе, с тех пор приобрел популярность.

Хеппенинг — ближайший родственник поп-арта, можно даже сказать, что поп-арт — это «застывший» («замороженный») хеппенинг, а хеппенинг это «активный» («действенный») поп-арт. История хеппенинга, как и поп-арта, начинается в 50-е г. В это время композитор Джон Кейдж пишет «Пять минут тридцать три секунды. Тишина» — музыкальную пьесу, когда в течение названного периода пианист сидит за фортепьяно не играя на инструменте. Алан Капроу так оценил опыт Поллока: «стоять не у холста, а внутри него, разбрызгивая краску». Капроу понял, что можно манипулировать объектами и людьми в пространстве. Фактически это ассамбляжи из нетрадиционных живописных и скульптурных форм, внутри которых, в этом организованном хаосе, движутся люди, создавая «искусство событий». Результат творчества, так как художники в хеппенинге ничего не производят, в самом процессе. Это использование смешанных форм с цветомузыкальными и световыми эффектами, когда тело, жест, мимика лица становятся смыслом отдельных композиций. Творческое начало должно проявиться у всех «игроков». Для всех — это выход энергии, пробуждение неожиданных эмоций, проверка своей реакции на непредсказуемые события. Коллаж вещей и людей в пространстве напоминает еще об одном явлении авангарда, об инвайроменте (от англ, «inviroment») — о переживании среды, созданной на основе «ручного» или индустриального творчества. В хеппенинге ассамбляж размещается «вокруг» человека, инвайромент создает эффект «актуализации» пространства, которое рассматривается как искусственное «окружение». Такая среда влечет человека к своему пересозданию. «Джанк-арт» (jank-art) мог бы дополнить гамму применяемых средств; это абсурдное сочетание разных вещей и объектов, как правило, имеющих бросовый характер: хлам, старье и т.п. Имело значение и развитие так называемого «невербального театра», использовавшего язык жестов и язык предметов. Именно тогда в студиях Манхэттена, в студиях «нижнего» Нью-Йорка, в «Театре лучевого пистолета.» Ольденбурга и «Фэктори» Уорхола можно было наблюдать своеобразные спектакли с «бунтом инстинктов», с «освобождением от эмоциональной анестезии». Спонтанно и бессюжетно (почти бессюжетно, так как некая общая программа, конечно, имелась) в действие вовлекались вещи вне зависимости от привычных условий их материального бытования. При этом говорилось, что участники переживают «не новую форму», а новый моральный и экзистенциальный опыт. В хеппенинге «Универсальный магазин» Ольденбурга, например, показанном в 1961 —1962 гг., можно было видеть пространство, заполненное продаваемыми товарами, сделанными художником из папье-маше и гипса, ярко раскрашенных. В «магазине» происходило 13 инцидентов, скажем, входили покупатели, что-то восклицая, что-то приобретая, затем начиналась для них лекция, дискуссия о дороговизне, борьба... Сам автор комментировал свою «реализацию» следующим образом: это идеальная ситуация на полпути между искусством и жизнью. Знакомые слова, кто из попистов их не произносил! В своем комментарии Ольденбург приводил слова «посетителей магазина», которые, видя трехметровый сэндвич из папье-маше, восклицали: «О, нет, это не сэндвич, это искусство!» И далее он декларировал: «Я хочу уйти от знания, как делать произведения, потому что это находится вне жизненного опыта... Искусство — это то, что локализовано в музеях, драгоценно, изысканно, аристократично, избрано и отобрано... Я настаиваю на редифиниции искусства». Хеппенинг, по словам автора, является синтезом явлений, подобных явлениям не искусства, а жизни. Это панорама жизни. Свой хэппининг, что показательно, он называл «тотальный инвайромент», т.е. подчеркивал связь действия и среды. Чтобы понять, на чем строится эффект подобного воздействия, может быть, стоит вспомнить и слепки людей Д.Сигала, эти застывшие мумии, рядом с которыми можно стоять, сидеть и которые являются словно «современной книгой мертвых».

Раушенберг совместно с Робертом Моррисом стал ставить «балеты». Обнаженная танцовщица Ивон Райнер действовала конвульсивно, каталась на полу, кричала, плакала, смеялась, пела, по ее телу стекала ртуть, прожектора мигали, давали столбы цветного пламени. Раушенберг стремился к своеобразной синестезии, т.е. к искусству, которое воздействует на все чувства сразу: тут могли объединиться кинематограф, танец, живопись, телевидение. Капроу поставил хеппенинг «Слова» (1961), который назвал «инвайромент со светом и звуками» представление «Апельсиновый сок» (1964). В одном люди проходили через «стены» развешанных листов бумаги с обильными надписями, в другом видели ванну с девицей, обливающей себя соком. Сам Капроу в 1961 г. заполнил двор автомобильными шинами, которые затем перетаскивал с места на место. В своей книге «Хеппенинг — инвайромент» Капроу приводил в качестве примера действие, организованное в одном из американских колледжей: группы студентов, разделившихся на «мужскую» и «женскую» части, начали строить «деревню» из старых автомобилей, потом кузова их обмазывали сладкой патокой, которую слизывали, после чего сожгли все собранные машины.

Авторы хеппенингов, инвайроментов стремились предельно расширить место действия. Как писал критик Эллоуэй, «весь город, со всеми его жителями, может быть не только субъектом искусства, но и его субстанцией». Вскоре такое мышление пришло к практической реализации: один художник заявил, что в какой-то день весь Нью-Йорк объявляется произведением искусства, на что другой критик отреагировал ироничным вопросом: «С пригородами или без?» Выход за пределы искусства, под которым понималось исключительно искусство в музеях, воспринималось авангардистами тех дней как возвращение к «нормальному состоянию». Произведение, говорили они, это «кое-что, занимающее пространство, не более», это «искусство, которое не знает, что оно искусство». Характерно, что в таких экспериментах 60-х гг. фигурировали обычные вещи, помещенные в чуждую им среду и выступающие в чуждой им функции. Испытывались позиции зрителя и позиция исполнителя действия: авторы стремились к стиранию границ между ними, почему и предполагалась провокация публики, попытка вовлечь всех в абсурдное действие. Стрессовое поведение публики в контексте «случайного» должно было вести к перестройке связей между людьми, между человеком и вещью (включая улицы, магазины, товары, образы популярной культуры и урбанистический фольклор). Для исполнения многих хеппенингов требовалась большая техническая оснащенность, которая интерпретировалась в духе поп-арта: работа с материалом.

Другим движением стал «флюксус» («fluxus») — показ свободной игры форм, «истечения» творческой энергии. «Флюксус» не связан ни с каким конкретным направлением; главное — создать при, использовании своего тела, пространства и вещей парадоксальную ситуацию, не мотивированную логикой обыденного существования.

Помимо американского и английского поп-арта своя школа сложилась во Франции — «новый реализм» во главе с идеологом П. Рестани и такими мастерами, как Арман, Сезар, Бен, Эрро (все это псевдонимы). «Новый реализм» более эстетичен, более анекдотичен и более ироничен, чем в США и Англии. Стоит посмотреть, как Арман располагает на плоских основах распиленные корпуса музыкальных инструментов, воплощая в реальность то, что делали Пикассо и Брак, как раскрашивает свои «компрессы» (сдавленные корпуса автомобилей) Сезар, как делает «живописные монтажи» Эрро и реконструирует по фотографиям интерьеры старинных лавочек Бен, чтобы понять это. В Италии развивалось «бедное искусство», пропагандистом которого являлся Дж. Челант. Это направление отличалось известной театральностью и мистичностью, иногда выбором крайне простых средств и материалов. В Германии яркой личностью являлся И. Бойс, образовавший целую школу. Довольно эклектичный, он поражал своей неугомонной активностью. В Японии поп-арт стал после увлечения абстрактным искусством «вторым» языком авангарда (если под первым понимать абстракцию). Известный представитель — Акакава. В Испании в период диктатуры Франко поп-арт находился под запретом; там официально, что редкость для тоталитарных режимов, поддерживался абстракционизм, а поп-арт с его изобразительностью оказывался неприемлемым. Наконец, ветвь поп-арта появилась в Москве, если иметь в виду работы В. Янкелевского и И. Кабакова. Характерно, что они пародировали нередко саму попытку создать «благоденствующее» общество в рамках социализма, которое было бы способно конкурировать с американским. В. Комар и А. Меламид, основатели «соц-арта», устроили совместную выставку в Нью-Йорке в 1976 г. Последователи этого направления нашлись и в других странах, представляя его модифицированные «диалекты».

Был ли политичен поп-арт, только ли он воспевал американскую мечту? Как всегда в таких случаях, авангард политически точно неопределим. Характерно, что наряду с рекламными образами и «мусором» цивилизации поп-артисты, изображая отдельных политических деятелей, скажем, Дж. Кеннеди или Мао Дзедуна, позволяли себе дерзкие сопоставления, не соответствующие принятой иерархии. В 1968 г. они показали свои работы на антивоенной выставке (против войны во Вьетнаме), где, в частности, экспонировалась уменьшенная копия статуи Свободы с лентой через плечо—и надписью: «Мисс Напалм». Ольденбург принял участие в выступлениях студентов, «в политических хеппенингах» и размещал свои работы во дворах мятежных университетов. В Йельском университете он выставил гигантский тюбик помады на платформе с танковыми гусеницами. Чуть позже Уорхол выставил красное изображение серпа и молота на синем фоне под названием «Натюморт».

У поп-арта имелся дух массовости, вовлекаемости, почему он и покорил так много людей и так много стран. Его структура была преднамеренно открытой, завлекающей. И думается, именно поп-арт явился первым большим течением авангарда, который был социализирован, вживлен в общество, и общество приняло его в конечном итоге как «своего», почему он и стал определенным стилем 60-х гг. Поп-арт вошел в кино, в рекламу, из которой сам первоначально исходил, в моду, в поведенческий тип жизни. Преднамеренная неряшливость в одежде, ее разностильность, хождение в джинсах и использование рекламных пластиковых пакетов в качестве сумок и портфелей Время поп-арта еще не закончилось.

все из того времени.

НЕОАВАНГАРД. ОБРАЗЫ, КОНЦЕПЦИИ, ТРАДИЦИИ

После триумфа поп-арта наступили «холодные» 70-е... Преодолевая «кризис недоверия», порожденный крахом социальных движений 1968—1969 гг. в крупных странах Европы и США, авангард стал отказываться от многих былых притязаний; его адепты уже не стремятся к тотальной вовлеченности публики в свои акции. Переориентировка оказалась настолько очевидной, что все чаще период «пост поп-арт» стал обозначаться термином «неоавангард», уже непосредственно благодаря приставке «нео», указывая на тенденцию к переменам. Авангард обращается к самоанализу, ищет собственно «авангардистское»: он становится системой действий, ритуалов и оценок. Неоавангард готов воспринять и переработать разнообразную информацию о .мире, обращаясь к технике, поведенческим ситуациям, культурным традициям и новому восприятию жизни. Он еще раз, собравшись с силами, двинулся вперед, исследуя самого себя и новую среду. В нем оказалось достаточно сил и большое число намеченных, но нереализованных решений. Здесь меньше принципиальных открытий, но, повторяя прошлое, «нео» придает другой масштаб намечавшимся концепциям, новый статус и лидерство.

Бросок к действительности продемонстрировал гиперреализм. Возникнув из полемики с поп-артом, этот «изм» быстро утверждается в 70-е гг. В 1970 гг. в нью-йоркской галерее Утни открылась выставка «22 реалиста», на седьмом биеннале в Венеции в 1971 г. гиперреализму была отведена отдельная секция, в 1972 г. журнал «Арт ин Америка» взял интервью у лидеров этого движения. Первоначально новый «изм» назывался «фотореализмом», «острофокусным реализмом», что указывало точнее на технику и смысл исполнения произведений, а именно на применение фотоаппарата и проектора для диапозитивов при создании изображения; позже, при «крещении» американского фотореализма в Европе, благодаря С. Дали, появилось название «гиперреализм». Дали полагал, что гиперреализм развивает идеи сюрреализма и, в частности, его мысли о возможности фотографии, нарисованной от руки.

«Встреча» фотографии и искусства, а затем фотографии и авангарда произошла давно и была предопределена. Открытие Даггера произвело сенсацию. В середине XIX столетия фотография _ массовое явление. Для создания своих произведений ею пользовались как источником вдохновения и поисков определенных пластических, запечатленных на бумаге мотивов многие: Делакруа, Курбе, Дега, Мане, Сезанн. Фотография широко вошла в быт. И ее осуждение Ш. Бодлером, полагавшим, что она вредна для художников из-за своего позитивизма, лишавшего их творческой фантазии, было забыто.

Современный смысл фотообраза полнее всего раскрывает С. Сонтаг в книге «О фотографии» (1980). Ее автор дружила со многими художниками авангарда, живо отзываясь о явлениях современной художественной культуры. Многочисленны ее комментарии к разделам фотоискусства на различных выставках. Очевидно, фотография дает объекту определенную уникальность, даже если он сам по себе достаточно ординарен; раз он выделен камерой и находится в определенном поле изображения, данного в рамке, — значит достоин внимания. Фотографы фиксируют то, что исчезает; так что у фотографии есть своя «философия»: все бренно, и поэтому рассматривание фотографий — процесс меланхолический, родственный тем чувствам, с которыми романтик созерцал руины. Фотография является продолжением жизни и направлена против времени; она консервирует образы; она исправляет дефекты памяти и имеет значительные внутренние психические стимулы, а именно скрытый нарциссизм. Она заставляет человека любоваться собой, ставить себя на место других, подсматривать за жизнью. Как реликтовая порода, сохраняющая отпечаток растения, фотография фиксирует образы самой жизни. И никто не сомневается, что тут, — сама жизнь или жизнь эта канула в прошлое.

В настоящее время фотография — это норма визуального восприятия мира, конденсация обыденного опыта. Для современного человека существует определенная «фотодействительность»: от журнала и семейного альбома до собственного взгляда в видоискатель. С момента своего изобретения фотография — эталон достоверности, пусть даже и относительный. При взгляде на фотографию остается ощущение, что все вроде бы понятно, но какой-то неопределенный внутренний смысл, как и смысл жизни, ускользает. Только поняв подобную семантичность фотообраза, художники гиперреализма обратились к визуальной информации своего времени. Многие представители этого движения рассматривали иллюзии реальности как некие знаки современности.

Почти все гиперреалисты, хотя и отрицали плакатную брутальность поп-арта, вышли из этого движения. Сама идея имитировать одну технику другой, т. е. фотографию живописью, восходит также к этому движению. Далеким примером могут быть некоторые художники, работавшие по фотографии в 20-е гг., связанные с немецкой «Новой вещественностью» и американским прецессионизмом. Воспроизведение мира по фотографии строится по системе авангардистского мышления: удовлетворение от «узнавания» дает эффект «дополнительного значения». Фотографии в дада, футуризме и сюрреализме отражали непосредственно эстетику этих движений, здесь же фотография стала сама «эстетикой». Художники гиперреализма показывают мир, который отстранен от них, — и техникой исполнения, и представительными образами, и выставочной ситуацией. Преимущественно они показывают пустые улицы городов, витрины магазинов и рекламные щиты, кладбища или стоянки автомобилей, коттеджи в пригородах, пляжи и людей в очках... Художники используют в качестве образцов для имитации разные виды фотографий: паспортно-полицейские, протокольные изображения, постановочную и рекламную съемки, любительскую фотографию. Последняя стала образцом повышенной цветности изображения, придавая несколько «химический» колорит. Иногда художники, как, например, Ж. Монори, используют эффект «смазанности» изображения, словно фигура сдвинулась с места во время предполагаемой съемки. Некоторые художники показывают в серии изображений «покадровую» съемку фаз движения и т. п.

Рис. 29. Д. Эдди. Голубой фольксваген. 1971

Качество репродукционности отдельных частей одинаково, будь то кузов автомобиля или трава вокруг него. Скорее, важно только то, что ближе к центру композиции, т. е. этим определяется место, глядя на которое, как бы наводился фокус аппарата. Однако выбор центра не имеет принципиального значения, поскольку художники активно используют кадровку со сдвигами, фрагментацию. Этот прием должен подчеркивать как бы «случайность» выбранного мотива. В сущности при таком изображении все его участки становятся равновеликими. Этим создается некая «сверхобъективность».

Итак, гиперреализм... безупречные призраки городов и людей, банальные предметы. Это фиксирование объектов и мотивов подается с ноткой отчуждения. Это не только отчуждение от реальности за счет удвоения двух способов ее фиксации, сперва на пленке, потом в живописи, но и преднамеренная стилизация определенного взгляда на реальность, созерцание — потребление. Взгляд художника однобок; он пассивен и механистичен: техника здесь словно заменяет поиски личного. В фотообразах гиперреализма не найти ярко выраженных чувств; их нет, как нет чувств у пленки с эмульсией. Гиперреализм видит всюду некий холодок в отношениях между людьми и окружающей средой, между вещами и людьми и, наконец между самими людьми. Пустынны улицы Ричарда Эстеса, с безразличием полицейского фиксирует портреты Чак Клоз, синеватые сумерки телеэкрана передает Жак Монори, детей на пляже представляет Ф. Гертч. Многие художники используют акриловые краски, дающие глянцевую однородную поверхность, непосредственно напоминающую фотографию. Акриловые массы используют для создания гиперреалистической пластики Дуан Хансон, Джон да Андрея, Ален Джонс. Хансон свои мумии, окрашенные в натуральные цвета, показывает одетыми в настоящие костюмы, еще более усиливает реальность «подачи» материала. Крупнейшая школа — американская. Во Франции сложилась группа «сувениристов», оставляющая изображения «на память». Гиперреализм распространился в Германии, Испании и, с некоторым запозданием, в России.

Благодаря гиперреализму искусство освобождается еще от одной «неспецифической» функции: давать оценку действительности. Гиперреализм — это «бидермайер 70-х гг. ». Как и его прототип начала XIX столетия, вырвавшийся из экстаза романтизма и захлебнувшийся от восторга в море житейском, «гипер» после агрессии поп-арта увлекся буднями. К концу 70-х гг. стало казаться, что гиперреализм исчерпал себя; однако новая волна увлечения имитацией фотографии в живописи и скульптуре проявилась в середине 80-х. Новые произведения были сделаны еще более технологически совершенно и уже находились в русле новых поисков неоавангарда в области сделанности и объективности художественного произведения. При всей наглядности фотореалистических произведений очевидно, что они являются только знаками, подменяющими образы действительности, и в этом смысле близки позициям концептуалистов.

Концептуализм... Слово «art», написанное на вывеске магазина, может указывать на то, что в нем продаются краски или книги по искусству, это же слово на помойном ведре — намек на то, что кто-то разочаровался в искусстве, а слово «art», выложенное из кирпичей на площади, уже теряет определенный смысл и приобретает множество значений. Концептуалист-«маринист» выставляет равноокрашенные холсты с названиями «Черное море», «Белое море», «Желтое море», «Красное море». Французский художник Бен по старым фотографиям «восстановил» былой магазинчик на Английской набережной Ниццы, где можно послушать пластинку на граммофоне. Художник собирает в пробирки воду из «всех» водоемов мира и затем демонстрирует драгоценную банку на стеллажах с этикетками, где обозначена местность. На выставках могут быть показаны планшеты с диаграммами и фотографиями, представляющими различные стадии работы художника над композицией, которая еще не выставлена. Все это разные «концепты», концептуальные действия и жесты.

Концептуализм возникает на исходе поп-арта и является симптомом конца философской символики и дидактического аллегоризма, которые нет-нет да и пронизывали структуру авангардного движения. Поэтому он тоже «нео». В этом смысле концептуализм — самая высокая «интеллектуальная башня» в пейзаже неоавангарда, ее маяк, на который в известной степени ориентируются и многие другие течения. Концептуалисты, получившие, как правило, высшее университетское образование, занимаются исключительно интеллектуальной интерпретацией объектов, которые могут включить в сферу своих размышлений, будь то текст, физический элемент реальности, любая коммуникация. Это определенная интеллектуальная агрессия, подобная научному эксперименту.

Концептуализм проявил себя к концу 60-х гг. Его поддержали такие авторитетные журналы, как «Арт ин Америка», «Студио интернэшнл», «Артфорум». В них появились статьи главного идеолога этого движения Дж. Кошута. В 1969 г. Дж. Кошут выпустил книгу «Искусство после философии». Тогда же его группа устраивает показы своих произведений в нью-йоркской галерее. Параллельно выставка «Концепция» была открыта в музее немецкого города Лувенкузен и выставка «Информация» в Музее современного искусства в Нью-Йорке.

Концептуализм изначально существует между идеей (причем неважно, насколько емкой и значительной) и умозрительным построением визуального объекта. Формальная репрезентация такого объекта, который носит название «концепта», особого значения не имеет. Дж. Кошут подчеркивал: «Любые и всевозможные физические атрибуты и качества, принятые как совместно, так и раздельно, не имеют отношения к идее». Тут важны просто размышление о природе миропостижения или попытка создать катализатор для таких размышлений. Произведение искусства, в конце концов, даже не обязательно должно быть видимым. Один из концептуалистов просто прислал на выставку телеграмму, где сообщил, что помнит о ней, эта телеграмма была показана в экспозиции. Дж. Бернгам утверждал, что идеальным средством неоавангарда является телепатия, а Д. Хюблер указывал на принципиальную «неувидимость» своих работ. Таким образом, формой можно полностью пренебречь. А если все-таки форма и формы в какой-то степени нужны, то изобретать их нет смысла, так как их и так «достаточно» накоплено.

В качестве объекта искусства (или неискусства, как предпочитали говорить сами концептуалисты) в неоавангардизме может быть представлен любой объект: акт искусства состоит только в том, чтобы он был назван таковым в данном месте, в данной ситуации. «Концептом» могут выступать разного рода документы, в число которых включаются различные тексты, фотографии, графики, диаграммы, географические карты. В поисках смысла концептуалист охотно обращается к словарям, которые заменяют ему Библию. Все документы дают программу действий, объясняющих, что было сделано или что надо сделать, чтобы состоялся акт творчества. В их же число могут включаться всевозможные устройства для хранения, передачи и переработки информации, будь то телефоны, видеомониторы, множительная аппаратура, компьютеры и т. п. Таким образом осуществляется документирование невещественного.

В число «концептов» наряду с документами включаются и всевозможные природные и социальные явления. Так, скажем, Д. Верди и Г. Диббетс «работают» с природными объектами, с камнями, песком, паром, водой. Они получают разнообразную информацию о них, в частности химический анализ состава, физические характеристики и т. п. Таким образом они используют «старую» традицию авангарда, применяя «нехудожественные материалы». Их занятие — изучение «лингвистики материала». Наконец, можно подписать своим именем какую-нибудь вещь или ситуацию, объявляя их своим «концептом», будь то рама без картины или город Нью-Йорк.

Визуальная бессодержательность — кредо концептуализма. Форма и ее сведение на «нейтральный уровень» указывают, что она не может быть интересной сама по себе и целью творчества не является. Концептуалисты обвиняли в «формализме» мастеров поп-арта, ибо они еще группировали свои объекты по чувству масштаба, контраста и красочного декоративизма. Концептуалисты рассматривали искусство сугубо .как сообщение. Сообщение это может быть передано и необычным путем, и самым тривиальным. Эффект возникает при его создании, анализе и получении.

В духе социальной инженерии и зараженные «логическим позитивизмом» художники выбирают малое количество средств, так как понимают, что чем их меньше, тем больше предоставляется свободы для всевозможных объяснений. Важен не сам объект, но смысловая рама к нему, которая помогает направлять воображение зрителя на его интерпретацию. Зритель включается в семантическую игру. «Концепт» представляет одновременно текст и контекст, вещь и комментарий к ней, определенным родом упорядоченные. Художник выделяет основную линию интерпретации, выделяет отдельные узловые элементы. Он как бы изучает «самозарождение эстетики» в процессе придания смысла чему-либо, при этом понимая, что смысл лежит «за поверхностью», «за формой». Как некогда классицисты хотели превратить искусство в иллюстрацию понятий о долге и чести, так концептуалисты желают руководить восприятием и поведением зрителя. Нередко они предлагают комментарий к собственному творчеству, анализируют, что можно создать, если взять такие-то краски и такие-то формы и определенным образом их расположить на плоскости. Весь концептуализм, по сути, это проект акта делания, возможность, но вовсе не необходимость такого делания, его анализ. Порой художник, минуя все предварительные стадии, дает только эскиз возможных результатов. Художник понимает, что искусство можно рассматривать как искусство, т. е. как определенный язык, неоднократно говорил Дж. Кошут. При этом он вспоминал абстракциониста Э. Рейнхарда, стремившегося дать понятие об искусстве «именно как об искусстве». Концептуалисты любят изменять понятия, меняя их фон. Пример со словом «art» был в этом отношении весьма показателен. Впрочем, сама манера написания и размещения текстов может представлять обширное поле деятельности и имеет особое название — «леттризм».

Акт восприятия концептуалистского объекта лежит в нахождении его, а потом в определении связи между визуальным и территориальным положением объекта и вложенной в него идеей. Репродукции знакомой картины, реставрированная модель несуществующего магазинчика, слепок человеческого тела, гигантские скалы, укрытые пластиковой пленкой, пробирки с влагой из «всех» водоемов мира — все это вызывает вопрос «почему?», и как только зритель его задает, так можно считать, что программа концептуалистского произведения «сработала».

Концепции «концептов» строятся в ритмах теорий К. Леви-Строса, Р. Барта и М. Маклюэна. Особенно популярны структуралистские идеи, проявившиеся от археологии до моды, от архитектуры до литературы. Это постоянная рефлексия, сравнения «объекта» и «сообщения», выявление устойчивых смысловых кодов «неутилитарной коммуникации». Как в структурализме вместо «языка» появляется «текст», вместо «текста» — «литература», вместо «фильма» — «кино», так вместо живописи, скульптуры и графики появляется объект, представляющий «искусство как искусство».

Концептуализм на поведенческом уровне — перформанс, который представляет зрителю «живые картины», одушевленную скульптуру. Это — события, действия, процессы, где художник использует свое тело и тело своих коллег, костюмы, вещи и окружение, придавая каждой позе, жесту, положению в пространстве, контактам с предметами и средой символико-ритуальный характер. Это игра по определенным правилам; это оконцептуализированный хеппенинг, который лишается своей стихийности и импровизационности, приобретая структурность и программность. Разница между хеппенингом и перформансом аналогична противопоставлению английских слов «game» и «play»: первое подразумевает игру как действие, второе — правила игры. В перформансе вы как будто читаете правила игры, ее описание. Но в перформансе такие правила демонстрируются наглядно и, что характерно, обильно документируются. Раз исполненный, перформанс не повторяется, однако знакомство с ним может идти через описания, фотографии, видеозаписи.

Несколько примеров могут характеризовать достаточно полно то, что обозначается самим термином «перформанс». Человек в белой одежде играет на скрипке, стоя на двух кусочках льда, которые медленно тают у него под ногами... Это действия Лаури Андерсон. Обнаженный человек неподвижно стоит около стены, затем он возлежит на канопе, сидит на стуле. Обнаженным позирует в перформансе в течение 60 мин С. Бартон («Человек-картина. 50 поз»). Ю. Клауке на полчаса предстает в одеждах епископа, с помощью «служки» разливает церковное вино, которое они и пьют. Затем «епископ» снимает свое облачение и остается в нижнем женском белье. По нескольку часов неподвижно стоят Гилберт и Джордж, их лица и костюмы окрашены зеленой краской. К. Болтански предстоит на серии фотографий с короткими названиями, на которых он позирует, делая разные «рожи»: так он изображает, вспоминая, свою автобиографию. Все эти мастера используют тело и одежду как концептуальные знаки.

Перформанс обращается к сознанию, и эмоции ему чужды. Это показ определенной информации. В его развитии видны два направления. Одно направление имитирует в условной манере определенные социальные феномены, преимущественно страх одиночества, отчуждение, групповые и профессиональные обычаи, отношения мужчин и женщин. Перформанс анализирует социальные конфликты и способы их устранения, обращаясь к постоянным величинам в культуре, будь то «верх» или «низ», «большое» или «малое», «мужское» или «женское» и т. п. Позы в одеянии являются в таком случае знаком опреденных контактов, как деструктивных, так и объединяющих (например, перформанс может представить цепочку слепых, проходящих по городу). Перформанс иронизирует над фальшью жизни, ее духовной убогостью, над традиционными ритуалами, как богослужение или похороны, или принятыми нормами поведения в замкнутых группах, будь то спортсмены, кинозвезды, панки, феминистки, солдаты. Нередко в манипулирование с вещами включается и видеотехника. Другое направление перформанса состоит в анализе чистой игры тела, имеющего свой язык, способного к самовыражению. Искусственному тут противопоставляется «естественное». С. Бартон застывает, как в гиперреализме. Тело рассматривается как нейтральное средство для выражения идеи: «стою», «лежу», «сижу» и т. п.

Физические реакции организма человека исследует бодиарт («body-art»), само название которого указывает на то, что именно тело превращается в вещь для манипулирования. Истоки этого движения надо искать в «антропометриях» И. Клейна и «обычае» П. Мадзони подписывать тела, как картины. Художник рассматривает свое тело внеиндивидуально, вовсе его не культивируя, превращая в объект. Р. Оппенгейм, Р. Шварцкуглер, Б. Ман-Лин, В. Аккончи исследуют физические реакции своего организма: загар, вдох, рост волос и т. п. В. Аккончи кусает себя в плечо и демонстрирует укус зрителям, С. Брисли опускается в ванну со льдом, Д. Пейн наносит себе бритвой порезы.

Из 60-х в 70-е гг., получив широкое распространение, перешли многие «измы», приобретая положительное начало. Это и видео-перформанс, начавшийся в 1962 г. в немецкой галерее «Парнасе Вупперталь» усилиями Нам Джун Пейка и затем распространившийся во многих странах, вплоть до того, что в настоящее время проводятся фестивали «арт-видео». Электронная техника словно помогает изучать «секретные» физические механизмы человеческого тела, его реакции. М. Жоффрен в Парижском центре современного искусства им. Ж. Помпиду организовал показ «Электронного цирка», где клоуны играли с 36 камерами. Д. Врэм в 1973 г. ставит видеоперформанс «Две проекции сознания», используя камеры и зеркала. Женщина, глядя в зеркало, сопоставляет свое отражение с описанием, которое дает автор через экран. В «электронной палитре» можно при помощи компьютеров создавать фантастические «видеофигуры». Однако техницизму «видео-арта» противостоят другие течения, которые больше ориентируются на психику и культуру.

«Психоделическое искусство» создается в состоянии наркотического опьянения; художники в духе панков изображают цветы. Иногда принявшему наркотик человеку предлагают пролезть внутрь надутого из пластика объема, который вибрирует при движении, а на его поверхность проецируются цветные изображения и звучит музыка. Мастеров «ленд-арта» вдохновляют мегалиты, скульптуры острова Пасхи, таинственные огромные знаки на земле, обнаруженные в Перу. Р. Смитсон, М. Хейцер, Р. Моррис, У. де Мария, Р. Лонг, Н. Холт при помощи бульдозеров изменяют реальные ландшафты, создавая холмы и траншеи, гигантские спирали и дамбы с помощью бетонных труб и других искусственных сооружений. В этих действиях можно видеть реакцию на кризис природной среды и стремление вернуться к человеческой архаике, к «доисторическому опыту».

Самым интересным явлением, сложившимся на рубеже 70— 80-х гг., явился трансавангард, декларативно обратившийся к примерам «старого» искусства.

Вот уже более 15 лет во многих странах, преимущественно в Италии, Германии, Франции, Великобритании и США, появлялись мастера, которые сознательно отказываются от поисков предшествующего авангарда и стремятся вернуться к искусству, понимая под этим всю историю искусства, прерванную, как им кажется, в своем органическом развитии в начале XX в.

Если бы кто-нибудь в 60-е гг. сказал, что через несколько лет наступит эра неофигуративного, как выражаются западные художественные критики, искусства, что фасады домов украсят колонны с капителями, начнется мода на антикварный хлам, ему бы не поверили, его бы осмеяли. Художники «повернулись к искусству». Интеллектуалы говорят о «смерти» авангардизма, обвиняя его в кризисе современной культуры, особенно заметном на фоне социальных сдвигов последних лет, или ратуют за «свое» прочтение авангардизма.

Рис. 30. В. Вазарелли. Зебра. 1933 и 1977

В условиях стилистического «разброда», который наступил в 70-е гг., легко было порвать с устоявшимися стандартами последних «измов». Плюрализм стал побеждать. Теперь панорама развития современных движений выглядит настолько пестрой, что вообще затруднена всякая дефиниция. Скажем, сборник «Направления современного искусства в мире», изданный в Париже в 1982 г., насчитывает до 110 направлений, группировок, тенденций. Большие и представительные выставки, которые почитаются определяющими в оценке искусства, будь то Биеннале в Венеции, «Документа» в Касселе, собирают, как правило, художников из 20—30 стран, причем заметно равноправие всех национальных художественных культур. Такая межнациональная общность, «пересекающая» авангардизм прошлого, получила название трансавангарда, данное итальянским критиком и историком искусства А. Бонито Олива. Для этого явления характерно увлечение прошлым; «реставрационный» период, современниками которого мы являемся, начался в середине «холодных» 70-х гг. На вопрос «где живопись?», нередко возникавший в «горячие» 60-е гг., теперь есть ответ: живопись существует как живопись. Ее новизна — в общепонятности, которой никогда не достигал, да и не хотел достигнуть авангард. Бонито Олива заговорил о «надежде на выживание», о том, что «мечты об искусстве сбываются».

Искусство желает выйти из того добровольного плена зауми, в которое загонял себя авангардизм. Но не стоит обольщаться обещаниями. Не следует думать, что трансавангард является альтернативой авангардизму, что он должен его заменить. Само противопоставление этих явлений носит искусственный характер. За пожеланиями «восстановить профессиональную традицию», слить чувственное и познавательное кроется совсем другое. «Тихая» революция манитрансавангарда, чуждая манифестов и программ, ставит большинство акцентов на восстановление иррационального, сверхчувственного, а искусственное срастание с традицией всего художественного прошлого человечества близко к тому, как эти проблемы трактовались в идеалистической эстетике XIX в., о которой вспоминают все чаще и чаще.

Представители нового движения хотят быть не только «с» традицией, но и «внутри» нее. П. Портогези, теоретик и критик, пишет: «Мы смело порвали с модернизмом» (авангардизмом. — В.Т.), который потерял активность, утратил чувство юмора, характерные для его молодости, стал догматичен. Жизненность постмодернизма — в возможности сломать преграду, искусственно отделяющую прошлое от настоящего. Мы следуем за тем, что нам завещали наши отцы; и за тем, что есть настоящего, завоеванного человечеством за все века, даже за пределами западной цивилизации». Восставая против «эволюции новизны», веерообразно проникая в прошлое, срывая замки сокровищниц духа, представители новых движений надеются обрести землю обетованную, там строить свои дворцы.

Полагая, что нынешний художественный язык «затерся» от постоянного повторения, клиширования, художники представляются стражами его обновления за счет опыта прошлого. Такой новый язык, понимаемый в духе структуралистской лингвистики, символизирует определенное понимание мира, где акценты ставятся на архетипичность, культурные «коды», археологию эстетических чувств и идей. В истории благодаря этому все прочитывается как миф, ритуал, икона. Иконология, «спиритуальные проблемы» и аллегории создают духовную материю для дальнейшего развития.

Показательно звучат названия выставок трансавангардистов: «Живописное желание», «Барокки», «Присутствие прошлого», «Потерянный и обретенный рай», «После классицизма», «Актуальность мифа», «Мечта Орфея», «Отсюда», «Драгоценное». Сам термин «трансавангард» оказался удобным, объединяя разные школы и направления: «новые дикие», «неоэкспрессионисты», «молодые фовисты», «новая живопись», «новое искусство», «дикое искусство», «неистовая живопись», «постабстрактивизм», «гиперманьеризм», «новый конструктивизм», «постсюрреализм». Часто встречающиеся приставки «нео», «пост» вроде бы обещают эффект новизны. Это обещание ощутимо и в ряде названий выставок: «Новые тенденции», «Перспективы», «Глубокий взгляд», «Открытия», «Веяния времени». Помимо названных школ и направлений существуют и другие: «орнаментальная живопись», «неофигуративизм», «наивный стиль», «фигуративно-экспрессивный стиль», «культурная живопись», «неотрадиционализм», «историзм», «ретро-арт». Все эти движения хотят перевести стрелки часов назад. Их поддерживают «посткритики», уставшие от теоретизирования, чуждые громких деклараций; они устраивают выставки, организуют рекламу.

Выступая против авангардистского «принуждения к новому», снимают табу с прошлого. Все чаще встречаются откровенные цитаты из картин старых мастеров. М. Грифано подражает живописи Леонардо да Винчи, Т. Феста — Микеланджело, Ст. ди Стазио — маньеризму. К. Батокки следует «постэнгровской традиции» и Пюви де Шаванну, Ж. Гаруст — «постнеоклассицист». У. Бартолини подражает пейзажам К. Лоррена. Некоторые виртуозы импровизируют в манере от Джотто до Гойи и Пикассо. К.-М. Мариани предпочитает манеры Давида, Менгса и Ангелики Кауфман. Художница А. Альбрус, поддержанная известным структуралистом К. Леви-Стросом, использует стиль назарейцев с сюрреализмом, добиваясь «знаковости образов». Сам авангард стал историей, потому и стилизуются Пикассо, Леже, сюрреалисты, фовисты и экспрессионисты (на этом построена стилистика «новых диких» и «неоэкспрессионистов»).

«Культурная живопись» распространилась в то время, когда благодаря путешествиям и особенно изданию недорогих репродукционных альбомов широкие круги публики знают, не вдаваясь в глубину содержания, многие примеры из истории искусства. Теперь и происходит спекуляция на подобном «репродукционном знании». Радость встречи с такой живописью — радость узнавания «знакомого». Это ученая живопись, и она вторична, она, как уже говорилось, сторонится жизни. Это видно уже по названиям экспонируемых произведений:, «Диана и Актеон», «Аркадий», «Смерть Эвридики», «Падение Икара», «Атрибуты Ахилла», «Гамлет», «Гимн солнцу», «Музей Эхнатона». Часто даются изображения аллегорий, греческих и римских божеств и мифологических героев, ангелов, химер и дьяволов.

Трансавангардисты легко впадают в эклектизм, который критиками, их поддерживающими, не ставится им в вину. Более того, элитарное по сути своей такое искусство смыкается с китчем (возникает даже понятие «новый китч», или «кэмп»).

Декаданс конца столетия перекликается с тем, что было 100 лет назад. Легко оживают стилистические приемы эклектики, модерна и символизма, через них рассматривается и наследие старых мастеров. Надо было суметь вновь полюбить Бёклина и прерафаэлитов, чтобы стать подлинными «анахронистами», стать «неодекадентами», «неосимволистами», «неотрадиционалистами». Правда, делается это в подчеркнуто «концептуализированной» форме, создается «искусство истории искусства». Нельзя забывать, что многие представители «культурной живописи» прошли через опыт концептуального искусства. Повышенный интерес к семантической кодировке — родовое наследие концептуального искусства, это игра в познание «без объекта познания», постоянная провокация зрителя, когда он начинает искать смысл в изображениях, самих по себе ничего не значащих.

Стремясь придать значительность своим произведениям, многие художники обращают внимание на их названия. Если абстрактные экспрессионисты могли выставлять свои полотна с хаотично набрызганными красками просто под номерами или показывать работы с этикетками «Без названия», то тут ситуация резко меняется. Так, Морни демонстрирует композицию «Зима в розовом саду, который девочкой посадила Жаклин» (1982). Сандро Киа нередко пишет стихотворение, им сочиненное, прямо на холсте картины. Оно выполняет функцию названия и подчеркивает близость к концептуализму с привилегией «текстов». Киффер, назвав свое произведение «Твои золотые волосы, Маргарет» (1981), помещает надпись, небрежно намазанную, среди изображения поля, на котором виден пучок настоящей соломы — намек на «волосы Маргарет». И. Иммендорф — в духе текстов концептуального искусства — показал в 1984 г. картину под названием «Биеннале — это я». Г. Базелитц пишет огромные полотна, которые выставляет, по собственному признанию, «вверх ногами», показывая «перевернутый мир».

С особым вниманием к доклассической культуре относится А.-Р. Пенк, сочетающий манеру экспрессионистов со стилизацией неолитических знаков, состоящих из черточек, кружков, стрелок и треугольников. Пенк считает, что эти иероглифы требуют повышенного внимания зрителя, но не поддаются объяснению. Американец К. Хэринг покрывает громадные поверхности однообразно нарисованными схематичными фигурками людей, трактованных, как у Пенка, в «неолитическом» стиле. Хэринг использует «элементарные» краски, преимущественно черную и красную, и стремится к агрессивному воздействию на зрителя. Стиль Хэринга и ему подобных (которых, отметим, немало), называемый «неограффитизм», способствует, как говорит критик О. Винер, созданию картин «ничегонепоказывания», которые вызывают только «семантическое раздражение», но не удовлетворяют любознательность даже на самом элементарном уровне. При этом тут, конечно, есть и доля иронии, немного современного шаманства. Так, Пенк на выставке «Я рисую, следовательно, существую», показанной им в Лондоне в 1984 г. и названной, несомненно, в духе концептуализма, музицировал, что отчасти напоминало полузабытые жесты перформанса.

Касаясь проблемы формы, критик В. ван Мюльдерс таким образом определил новую живопись: «Эта живопись пестрая, яркая, дикая, незрелая, свободная и эклектичная, но обязательная как орнамент». Здесь нет определенности, обязательности. «Пусть будет так, как получилось» — вот краткая формула, которой довольствуются многие художники. Орнаментальность, «взрывы» больших красочных пятен, напластование образов — приметы, типичные для такого искусства. Художники утверждают, что прежде всего «искусство — это практика». Сама полемичность, направленная против методов старого авангардизма, весьма примечательна.

Трансавангард формировался под влиянием эволюции архитектурной мысли и дизайна, обнаруживая с ними родство, чем и определялось число критиков и теоретиков архитектуры, принявших участие в обсуждении эстетических задач. Эра-постмодерна (термин получил гражданство в 1976 г.) захватывает многие области.

ПОЗДНИЕ 80-е

С каким «багажом» культура цивилизации подойдет к концу века? Этот вопрос задают сегодня критики разных стран,. Вопрос, заметим, не праздный. Концы столетий всегда оказывались особо значимыми в культурном развитии — достаточно вспомнить конец XVII столетия с его общественным, идейным и художественным кризисами, породившими Великую французскую революцию. Не менее поучительна и атмосфера конца прошлого века, противоречия которой разрешились в войнах, революциях и — что для нас сейчас важно — в рождении такого феномена, как авангардизм.

Дать целостную характеристику того, что творится или, скажем, выходит на поверхность в искусстве сегодня — конечно, невозможно. Ситуация напоминает лоскутное одеяло, и многие критики делают попытки именно .так ее описать.

Одним из несомненных признаков ситуации в искусстве все без исключения называют отступление того «движения», с которым еще недавно связывали наибольшие надежды на будущее,— «пост-» или «трансавангарда». Водопады красочных масс, брутальность фактуры, стилизация под живопись старых мастеров и подражание росписям неолита — все, что было модным в 70-е гг., теперь вызывает скептическое отношение. Трансавангард начал подвергаться повсеместной критике, его обвиняют в «циничном шарлатанстве», «преднамеренной визуальной адаптации» и т.п. Конечно, нельзя не учитывать, что, как часто бывает, пафос борьбы с ним намеренно преувеличен; представители трансавангарда никуда, понятно, не исчезли, они по-прежнему творят, их произведения приобретаются галереями и коллекционерами. Думается, что в 90-е гг. найдется какое-то равновесие между «новой волной» и тенденциями постаревших ретроспективистов, тем более, что отдельные приемы, ими привнесенные, прижились.

И все же именно возрождение авангарда наблюдается сегодня повсеместно. Центры его существуют в Европе и Америке. Несколько наций претендуют на звание ведущих: итальянцы, французы, немцы и американцы.

Критики, пытаясь определить направление современного поиска, испытывают нехватку терминов. «Трансавангард» под «зонтиком» своего расплывчатого названия смог собрать многие параллельные и даже конкурирующие термины. Теперь все еще более неопределенно. Некоторые критики говорят о «периоде после Бойса»; Лотар Ромэн говорит о «модерне после постмодерна»; Эдвард Фрай — о «новом модерне». Ряд критиков и теоретиков хотят придать конституированное значение возрожденному термину «модерн», рассматривая искусство предшествующих лет (включая и трансавангард) как «протомодерн». Отсутствие терминологической определенности приводит к тому, что название отдельной выставки, такой, как, скажем, «Безвременье. Искусство сегодня» (Берлин, 1988), гораздо ярче выражает суть происходящего, чем пространные писания в духе критического пессимизма. Наиболее удачным остается чисто «хронологическое» определение: «искусство поздних 80-х»; наиболее очевидным — у что в нем победили (не будем гадать, правда, на какой срок) вполне определенные тенденции — «антипоставангардистские».

В нынешнем авангарде все как бы уже дано: копийность, пусть и замаскированная под известные оригиналы, хранящиеся в музеях, приобретает (по словам П. Рестани) неоманьеристический характер. Сегодня мы не увидим принципиально новых концепций; все, что делает тот или другой мастер, уже знакомо. Если трансавангард стилизовал «исторические» измы, доходя в своих вкусах до поп-арта (включая его, но не осмеливаясь брать то, что было после него), то теперь встал вопрос о восстановлении чуть было не утраченных традиций 60-х: оказывается, они еще не использованы, и аналитическая эстетика 70-х гг. их не поняла. Флюксус и хеппенинг, концептуальное искусство и «арте повера», «индивидуальная мифология» и минималь-арт, лэнд-арт и ассамбляжи, жесткий абстрактный стиль в живописи и первые опыты видео-арта — все это, вплоть до поворота в сторону фигуративной изобразительности, оказывается еще жизнеспособно.

Критики 60-х, такие, как П. Рестани и Дж. Челант, снова активно взялись за перо. Челант вспоминает нью-йоркский неодадаизм и монохромные «пустоты» холстов И. Клейна, механически-энергетические конструкции Тенгели и комбинированную живопись Р. Раушенберга. П. Рестани цитирует свою статью 1961 г., посвященную «новому реализму».

Если вернуться к примерам прошлого (подобные сопоставления помогают порой «просветлить» настоящее), то побеждает не живописный радикализм К. Малевича, но «объективность» М. Дюшана и «всегда современного» Ф. Пикабия. Почти все комментаторы вспоминают дадаизм. Конечно, мы имеем теперь «тихий», прирученный дадаизм, приспособленный к массовому эстетическому потреблению. «Дада» являлся тотальным нигилизмом; поп-арт хотя и придал его поэтике пафос утверждения идеалов общества потребления, однако до конца не изжил его парадоксы и иронию. Теперь последнее испарилось... Испарилось, как и концепционность 60-х. Взамен «гамлетовского сумасшествия» тех лет с его каскадом бесконечных вопросов началось творчество «положительных ответов», объективированных в пространстве за счет заполнения среды масштабными объектами.

Они создаются разными методами: это пространственные ассамбляжи и сложные конструкции-инсталляции (монтаж объектов, сделанных вручную или производственным путем), манипуляции с реальной средой в духе минималь- и лэнд-арта, активное использование информационно-передающих устройств и, наконец, «готовые объекты». Подобное творчество внебиографично, вне-драматично, внеиндивидуально. Если раньше все, что делал художник-авангардист, можно было принять за метафору, то теперь торжествует данность факта. Есть, конечно, и просто живопись; но ее только условно можно назвать живописью. Это очень схематичный, чертежно исполненный стиль «нео-гео» (новая геометрическая абстракция). Показательно, что он опирается все на тот же опыт 60-х гг., на творчество Кенета Ноланда и Франка Стелы или использует монотонно повторяющиеся орнаментальные узоры. Происходит дальнейшее освобождение от «эстетического».

При этом, как правило, делается ставка на высокое качество изделия, на эффект «сделанности». Это такая «сделанность», которая принципиально не отлична от подобного качества у товара. Господствует дух «вложенного капитала», ремесла и высокого технологизма, логичности и материальности. Новые объекты, будь то конструкция на выставке или некое строение на природе, занимают определенное место в пространстве как некая «социоскульптура» или «психологическая оккупация». Все воспринимается как результат художнической «работы», как «объективированный труд», где автор выступает в облике, мало отличающем его от инженера, рабочего, предпринимателя (вспомним хотя бы Гюнтера Юккера, выставка работ которого была показана в Москве в 1989 г.). Такие авторы создают, пользуясь словами П. Рестани, «нео-редимейд» (т.е. «новые готовые вещи»), представляющий собой автономные конструкции, лишенные фетишистской магичности минималь-арт или контекстовости концептуального искусства; их собственная среда воспринимается как «естественная», как среда нашего бытования. Такая среда окрашена в тона поведенческой ситуации современного человека, которого больше волнуют проблемы экологии и потребления, чем духовного спасения. Объекты тяготеют к концепции «организованной деструкции», т.е. чего-то такого, что вовсе не обозначает хаоса, разрушения целостного ансамбля, а значит, лишь свободное манипулирование, при котором на первый план выступают масштаб, масса, форма. Это некое «что есть, то есть» без особого дополнительного смысла, зато с интересом к какому-то формальному порядку.

Рис. 31. В. Дан. Без названия. 1987

Француз Ж. Лавье покрывает штриховкой холодильник, благодаря чему он «превращается в произведение искусства». Некоторые художники делают «компоновки» из предметов бытового обихода. Ж.-М. Бюстаманте, например, выставляет обычный стол, на котором находится кристалл, оформленный в виде автомобиля. Р. Шолте в 1988 г. показывает в Бостоне на выставке «Поздние восьмидесятые в американском искусстве» необарочный стол с застекленной старинной гравюрой. Огромные объекты, обугленные, как бы вышедшие из ада огненных смерчей, демонстрировал на выставке «Документа» Р. Моррис, а Б. Шварц создал там же сложный пространственный объект с зеркалами, металлическими конструкциями и системами видео. С. Бэртон экспонировал кровати и кресла, сделанные из гранита. Упомянутый Лавье работает с реальным пейзажем, создавая в нем геометрически правильные насыпи и ямы. Критик Е. Яппе, говоря о современном перформансе, отмечает, что он «все больше опредмечивается»: новые его разновидности напоминают 60-е гг., но без былой мифологичности, скорее это простое заполнение людьми среды (выставочного зала, улиц и площадей городов). Ситуация «человек — коллектив» активно погружается здесь в контекст «повседневности жизни», не являясь чем-то экстраординарным, как раньше. Важен лишь процесс общения, где все выступают индивидуально и в то же время вместе.

Большинство пространственных комбинаций тяготеет к архитектуре и дизайну. Ш. Веверки строит стеклянный павильон; ГХ. Бруммак делает «Дворцовую палатку» — тент, укрывающий абстрактные скульптурные формы. Характерно, что в упоминавшейся выставке «Документа» имелся большой раздел архитектурных проектов, представленных такими известными мастерами, как Ч. Мур, А. Росси, А. Мендини, X. Холяйн.«Немалые разделы в современных экспозициях занимают и работы художников видеоарта. Нередко видеосистемы закрепляются в структуре инсталляций. «Ниагарский водопад» Ш. Кубота состоит из 19 мониторов, вставленных в большую коробку с элементами раскрашенной абстрактной скульптуры. «Горы» из телевизионной аппаратуры создает и пионер этого направления Нам Джан Пейк. Некоторые утверждают, что подобные произведения — самые актуальные в эстетике «нового модерна».

Художники по-прежнему стремятся использовать передовые технологии. Однако теперь интерес к технике и «готовому продукту» рассматривается не как социальная утопия, а всего лишь как определенный инструмент пересоздания среды, как некая визуальная пластика, свободно сочетающаяся с информационными репродуцирующими системами (фотографика, кино, видео) и осветительной арматурой.

Художник — уже не «рассказчик» историй, пусть и зашифрованных, как в трансавангарде. Для нового искусства характерна нулевая степень «текстовое» объектов: это искусство соответствует «постструктуралистской» стадии в развитии философского и лингвистического мышления, того, что философ Т. Адорно предсказывал как «аскезу в отношении смысла», воздержание от интерпретаций.

Если «старый» авангард был философичен и утопичен, то нынешний стал потребительским. Современная выставка искусства в принципе не отличается от выставки товаров. И не только потому, что тут может быть просто экспонирован «Мерседес» (А. Леция), часть автомобильного кузова (Р. Бокье); большого размера синтетический медвежонок (М. Плалестина) или колбасная машина (А. Хана). Главное — новый авангард отказывается от «переделки» сознания. Идеи автономии искусства, конфликта искусства л общества — все в прошлом. Это творчество, которое живет в обществе, имея больше социальное и информативное измерение, чем собственно эстетическое. Это социальная пластика современности.

Произведения можно рассматривать как «продукты», соединяющие искусство и жизнь, причем жизнь в экзистенциальном значении, не требующем пояснений. Это то, что Ю. Хабермас назвал «коммуникативной сделкой»: современный зритель легко идентифицируется с таким искусством, воспринимая его «своим»; это искусство города, его звуков, ритмов, с определенным настроем жить.

Меняется и сам характер этого искусства в обществе. Растет стоимость организации выставок. Повышаются цены авангардистских акций. Некоторые акции Кристо, занимающегося упаковкой в пластические пленки домов и мостов, обходятся почти в 70 тыс. долл. Типичен пример выходца из Венгрии И. Кантора (псевдоним— М. Кенсин), основавшего «неонизм». В конце 70-х он организовал собственную фирму, оборот которой достиг миллиона долларов. Он делает хеппенинги, используя в своих постановках «некоммуникативные формы коммуникаций» (с элементами юмора и фольклора).

Возрос, особенно в США и Германии, потребительский рынок искусства (в Париже и Риме искусство «сравнительно дешево»). Музеи современного искусства, такие, как Центр современного искусства им. Ж. Помпиду в Париже, необычайно популярны. Музей современного искусства в Кёльне за месяц посетило 0,5 млн. зрителей. Столько же людей пришло на «Документа 8» 1987 в Касселе, «самый большой спектакль современного искусства», в котором участвовало 150 мастеров из разных стран. Кстати, эта выставка была открыта в течение 100 дней — а ведь Кассель, хотя и находящийся в центре Германии, еще недавно воспринимался как тихий, провинциальный город.

Характерно и то, что на этой выставке не было выражений недовольства, нападок, насмешек. Сказалась, возможно, привычка к авангарду, который скоро будет праздновать свое столетие. Но не только это. Особенно важным оказалось придание авангардизму «потребительской формы». Это— искусство успокоенного общества. Оно и само является успокоенным. Бросается в глаза его полная бесконфликтность, отсутствие (за малым исключением) политических амбиций и претензий. У нового искусства нет дидактических и пропагандистских целей, которые повсюду рассматриваются чуть ли не как «репрессивные».

Перед нами искусство стабильного общества, расширяющегося среднего класса. Оно не боится социальных катастроф, в меру оптимистично. Сама его индифферентность к «высокой» политике говорит о нежелании принимать активное политическое участие в жизни. Если модернизм в разных своих проявлениях являлся своего рода «личной религией», то теперь он стал потребительским культом больших коллективов.

Новый авангардизм демонстрирует себя в системе, ничем не отличной от других форм потребления. Его произведения — это «реальное дело» наших дней; тут не нужны комментарии; потому критики не столько анализируют и не столько анатомируют, сколько описывают, собирают мнения и т.п. Если направление «нового модерна» будет столь успешно развиваться в дальнейшем, то, возможно, учитывая его технологичность, связь с дизайном, архитектурой, трансляционной техникой, усилится его интеграция с жизнью, начнется некоторое взаиморастворение, о чем, заметим, авангардизм мечтал всегда.

Новый модерн поздних 80-х нашел компромисс между автономией и утилитарностью, искусством и продуктом, ремеслом и эмоциональностью, рациональным и бессознательным. Он научился объединять то, что по сути своей должно исключать друг друга. Он балансирует между искусством и авангардом, возможно, не являясь ни тем ни другим, представляя собой сложный сплав «неискусства» и «не-авангарда».

Последняя «Документа 9», открытая в 1992 г., во многом повторила предшествующую свою экспозицию, но в ней было меньше убежденности, больше воспоминаний о прежних «славных днях». Принципиально новых открытий в авангарде конца столетия встречается немного. Все это вызывает непростые раздумья: а не кончился ли век авангарда? что ждет его впереди? Впрочем, в отношении него такие вопросы возникали не раз, и все же он находил в себе силы двигаться вперед, оправдывая само свое название «авангард».

ЛИТЕРАТУРА

Общие проблемы авангарда, искусства XX в. и стиля модерн

Кантор А. М. Изобразительное искусство XX в. М., 1978.

Модернизм. Анализ и критика. М., 1987.

Полевой В. М. Двадцатый век. М., 1989.

Сарабьянов Д. В. Стиль модерн. М., 1989.

Турчин В. Венский путь в XX век // Творчество. 1991. № 3.

Chipp H. В. Théories of Modem Art. Bercley-London, 1968.

Read N. A Goncise History of Modem Art. London, 1974.

Concepts of Modem Art. New York, 1974.

Mackintosch A. Symbolism and Art Neuveau. London, 1975.

Bessey M. Art of thé Twentith Century. New York, 1976.

Bowet J. Rusian art of Avant-garde. History und critism. 1902—1934.

New York, 1976.

Major European Art Movements. 1960—1945. New York, 1977.

Argan G. C. Die Kunst des. 20. Jahrhunderts. Berlin, 1977.

Arnason H. H. History of Modem Art. New York, 1977.

Hess W. Dokumente zum Vers'tandnis der Modernen Malerei. Hamburg, 1978.

Schutzler R. Art Nenveau. London, 1978.

Haftmann W. Peinhing in thé Twentith Century. V. I—II. London, 1980.

Encyclopédie de l'Art nenveau. Paris, 1981.

The Oxford Companion to Twentith Century Art. Oxford, 1981.

Воnilion J. P. J'ournal de l'Art nenvemf. 1870—1914. Genève, 1983.

Muller J. E., Вetlidо В. Centers do painture moderne. Paris, 1985.

From Manet to Hockney. London, 1985.

Kraus R. The Originality of thé Avangard. London, 1985.

Фовизм и экспрессионизм

Экспрессионизм. Сб. статей. М., 1968.

Куликова И. С. Экспрессионизм в искусстве. М., 1978.

Muller J. В. Expressionisme. Paris, 1972.

Muller J. В. A Dictionary of expressionism. London, 1973.

Devnir B. Fauvism and expressionism. London, 1975.

Diehl G. The Fauvies. New York, 1975.

Millier K. Fauvism. London, 1977.

Giry U. Le fauvisme. Neuchatel, 1981.

Werenskield M. The Concept of Expressionism. Oslo, 1984.

Gordon D. E. Expressionism. Art and idea. London, 1987.

Кубизм и футуризм

Глез А., Метсенже Ж. О кубизме. М., 1913.

Манифесты итальянского футуризма. М., 1914.

Golding J. Cubism. 1909—1914. New York, 1959.

F r^y E. F. Cubism. London, 1966,

Markov V. Rusian Futunsm. A History. Los-Angeles, 1968.

Marinetti F. T. Selected Writings. London, 1972.

Futurism: a Modem Focus. Exhibition. New York, 1973.

Futurisme (manifestes, documents, programmes). Lau-sanne, 1973.

Kozloff M. Cubism. Futurism. New York, 1974.

Nasch J. M. Cubism, Futurism and Constructivism. London, 1974.

Petroff M. The Futurist Moument. London, 1986.

Futurisme et futurismes. Paris, 1986.

Green Ch. Cubism and its Enemies. 1916—1928. London, 1987.

Дадизм и сюрреализм

Куликова И. С. Сюрреализм в искусстве. М., 1978.

Турчин В. С. Русский авангард и дадаизм в Париже // Проблемы искусства

Франции. XX век. Сб. статей. М., 1990. Dada. Almanach. New York, 1966.

Rabin W. Dada and Surrealism and his Héritage. New York, 1968.

Alexandrian S. L'art surréalisme. Paris, 1969.

Waldberg P. Surrealizm. London, 1972.

A des D. Dada and Surrealism. London, 1974.

Verkauf W. Dada. New York, 1975.

Hugnet G. Dictionnaire du surréalisme. Paris, 1976.

Passeron H. Endyclopedie du surréalisme. Paris, 1977.

Riehter H. Dada: Art and Anti-Art. Oxford, 1978.

Henning Ed. The Spirit of Surrealism. Clevelend, 1979.

The Autobiography of Surrealizm. New York, 1980.

Short B. S. Dada and Surrealizm. New York, 1980.

Абстрактное искусство

Barr A. H. Cubism and Art Abstract. New York, 1936.

Seuphor M. La Peiuture abstraite, sa denèse, son expansion. Paris, 1962.

Seuphor M. Abstract Painting. London — New York, 1962.

Vallier D. L'art abstrait. Paris, 1967.

Вloch C. Geschichte der abstrakten Kunst. 1900—1960. Kôln, 1975.

Abstract Art. The Rediscovery of thé Spiritual. London, 1987.

M.,

Поп-арт

Турчин В. С. Пунктир поп-арта // Советское искусствознание. XX век. 1991.

Amayà M. Pop art... and after. New York, 1966. Lippard G. R. Pop art. London, 1970.

Russel J., Gablick S. Pop art Redefined. London, 1969. Rablowsky I. Pop art. New York, 1965.

«Европейская сцена 1920—1930 гг.»

Турчин В. С. Новая вещественность — искусство потерянного поколения // Советское искусствознание, 26. М., 1990.

Read H. Art now. London, 1934; 1968.

Luсie-Smith Ed. Art oî thé 1930. New York, 1985.

Neret G. L'art des annes 20. Fribourg, 1986.

Neret G. L'art des annes 30. Paris, 1987.

Dunсan A. Art deso. London, 1988.

Bouillon J. Journal de l'art déco. Genève, 1988.

Davidsom M. Kunst in Deutsland. 1933—1945. Tùbingen, Bd. I — III. 1990— 1991.

Неоавангард

Турчин В. Гипперреализм // Искусство. 1974. № 12.

Бажанов Л., Турчин В. Концептуальные идеи неоавангарда // Творчество 1978. № 5.

Бажанов Л., Турчин В. От игры к игре. От хеппенинга к перформанс. За гранью искусства // Декоративное искусство. 1980. № 9.

Лукшин И. П. Несбывшиеся притязания. М., 1982.

Турчин В. Электронная палитра // Декоративное искусство. 1988. № 1.

Турчин В. Авангардистские течения в современном искусстве Запада М., 1988.

Meyer N. Conceptual art. New York, 1973.

Hiperrealistes americans: réalistes européens. Paris, 1974.

Davis D. M. Artculture. New York, 1977.

Lucie-Smith Ed. Art in thé Seventies. Oxford, 1980.

Bell D. Comtemporary Art. New York, 1981.

Lucie-Smith Ed. Oxford, 1983.

Godirey T. The new image. Oxford, 1986.

Avant-garde in thé Eighties. Los Andgeles, 1987.

Faulknur R. Art today. New York, 1987.

Luret A. 30 ans d'art modem. Friburg, 1988.

A. Матисс

Матисс. Сб. статей о творчестве. М., 1958.

Алпатов М. В. Матисс. М., 1964.

Зубова М. Н. Графика Матисса. М., 1977.

Эсколье Р. Матисс. М., 1979.

Арагон Л. Анри Матисс. Роман. М., 1981.

Barr A. H. Matisse. His Art and His Public. New York, 1951.

Guichard-Meili J. Henri Matisse. Paris, 1967.

Gowing L. Matisse. London, 1979.

Tont l'oeuvre peint de Matisse. 1904—1928. Paris, 1982.

Scheider P. Matisse. Paris, 1986.

П. Пикассо

Бердяев H. Пикассо // София. 1914. № 3.

Аксенов И. Пикассо и его окрестности. М., 1917.

Яворская Н. В. Пабло Пикассо. М., 1933.

Пикассо. Сборник статей о творчестве. М., 1957.

Алпатов М. Графика Пикассо. М., 1968.

Дмитриева Н. А. Пикассо. М., 1971.

Zervos Chr. Pablo Picasso. V. I—III. Paris, 1932—1935.

Вarr A. N. Picasso. Fifty Years of his art. New York, 1946.

Penrose R. Picasso. His life and work. London, 1958.

Fermigier A. Picasso. Paris, 1969.

Punnose R. Picasso. London, 1973.

S pies W. Picasso. Das plastische Work. Stuttgart, 1973.

Cirbal J. Ed. Picasso. Birth of a Genius. New York, 1973.

Girandy D. Picasso. Paris, 1986.

В. Кандинский

Кандинский В. Ступени. Текст художника. М., 1918.

Кандинский Василий. 1866—1944. Каталог выставки. М., 1989.

Grohman N. Kandinsky. Life and Wirk. New York, 1957.

Оvery P. Kandinsky. The Language of thé Eye. New York, 1969.

Ringbom S. The Sounding Cosmos. Abo, 1970.

Long H.C.W. Kandinsky. The Development of an Abstract Style. Oxford, 1980.

Voeboudt P. Kandinsky. London, 1984.

С. Дали

Дали С. Дневник одного гения. М., 1991.

Gomez de Saran R. Dali. New York, 1984.

Dali by Dali. New York, 1970.

Selvest B. Salvador Dali. London, 1988.

Ad es O. Dali. London, 1988.

Descharner R. Dali. Paris, 1989.

Турчин Валерий Стефанович

ПО ЛАБИРИНТАМ АВАНГАРДА

Зав. редакцией Г. М. Степаненко Редактор В. В. Белугина Художественный редактор Л. В. Мухина Обложка художника Т. П. Алешиной Технический редактор Н. И. Смирнова Корректор И. А. Мушникова

ИБ № 4364

Сдано в набор 01.02.93. Подписано в печать 15.07.93. Формат 60Х X90'/i6. Бумага офс. кн.-журн. Гарнитура литературная. Офсетная печать. Усл. печ. л. 15,5. Уч.-изд. л. 16,15. Тираж 20000 экз. ЛР № 040414. Заказ 1810. Изд. № 2422.

Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета. 103009, Москва, ул. Герцена, 5/7.

170000, г. Тверь, Студенческий пер., 28. Областная типография.

Оглавление

ОТ АВТОРА

К ПОНИМАНИЮ АВАНГАРДА

У ИСТОКОВ. СТИЛЬ МОДЕРН

ФОВИЗМ. ПОИСКИ ЭКСПРЕССИИ

МАТИСС. МАСТЕР ЦВЕТА

ЭКСПРЕССИОНИЗМ. ДРАМА ЛИЧНОСТИ

КУБИЗМ. ПЛАСТИЧЕСКИЕ ЦЕННОСТИ

ПИКАССО. ПОСТОЯНСТВО ОТКРЫТИЙ

ФУТУРИЗМ. БУДУЩЕЕ «БЕЗ БУДУЩЕГО»

АБСТРАКТНОЕ ИСКУССТВО. ЧИСТЫЕ ГАРМОНИИ

КАНДИНСКИЙ. АБСТРАКЦИЯ ПЛЮС РОМАНТИКА

ДАДА. СОЗДАНИЕ КОНТРКУЛЬТУРЫ

«ЕВРОПЕЙСКАЯ СЦЕНА 20—30-х гг.»

СЮРРЕАЛИЗМ. В ЛАБИРИНТАХ СОЗНАНИЯ И ПОДСОЗНАНИЯ

ДАЛИ. «НАПОЛЕОН» АВАНГАРДА

ПОП-АРТ. ИСКУССТВО УСПЕХА

НЕОАВАНГАРД. ОБРАЗЫ, КОНЦЕПЦИИ, ТРАДИЦИИ

ПОЗДНИЕ 80-е

ЛИТЕРАТУРА

  Общие проблемы авангарда, искусства XX в. и стиля модерн

  Фовизм и экспрессионизм

  Кубизм и футуризм

  Дадизм и сюрреализм

  Абстрактное искусство

  Поп-арт

  «Европейская сцена 1920—1930 гг.»

  Неоавангард

  A. Матисс

  П. Пикассо

  С. Дали

Реклама на сайте